Предпраздничное время всегда хорошее. Какая-то нежная печаль в воздухе; иногда тянет в церковь — рано-рано, когда еще там просторно и почерневшие иконы кажутся ласковыми и приветливыми.
Но вот приходит праздник, всегда какой-то тупой, жирный, вгоняющий всех в заботы, в беспокойство и в унылую виноватость перед всеми. Одного не поздравил, к другому не пошел, третьему не подарил чего-то.
Просыпаешься утром еще под впечатлением вчерашнего морозного и ясного вечера и ночного воздуха, овеивающего предпраздничную толпу, рассыпавшуюся по городу. И сразу становится тупо.
В эти часы во мне просыпается какой-то внутренний, чрезвычайно логичный и смертельно нудный голос, вступающий в бесконечный спор со мной.
* * *
— Кем бы ты хотел быть в первый день праздника? — робко и навязчиво начинает внутренний голос.
Я быстро соображаю и нахожу в сознании представление о самом беззаботном существе.
— Птичкой.
— Птичкой? — удивленно спрашивает внутренний голос. — А зачем?
— Так. Порхал бы.
— Как порхал?
— Так… Надел бы пальто и стал порхать. Пришел полотер или дворник, а я на косяк. Ушел — я снова в кресло порхнул.
— Так целый день на косяке бы и сидел? Ты и сейчас можешь себе это удовольствие доставить.
— Сейчас меня в больницу отвезли бы.
— А тогда тебя кухарка мокрой тряпкой выгнала. Представь себе птица с университетским образованием, снимающая квартиру на свое имя, довольно лысая, и вдруг — тряпкой…
— Я бы по улице порхал. Взял десять рублей в клюв — и полетел.
— Куда?
— Так. Везде есть место.
— Не скажи. Не всякую птицу в семейный дом пустят. В театр тоже не попадешь. И будешь целый день на мостовой на одной лапке скакать. Весело?
— Сказать, чтобы особенно… С птицы на чай не берут, поздравления посылать не надо…
— Припорхнешь домой. Обед тебе на подоконник положат. Два зерна. Сытости особой нет, да и кухонный подоконник плохой табль-деот
Я немного подумав говорю:
— Не хочу быть птичкой. Голову свернуть этой птичке… Знала бы тогда…
* * *
— Ну кем же?
Когда мне нечего делать, внутренний голос становится разговорчивым до ужаса. Иногда он пытается вставить свое слово во время работы. Тогда я выслушиваю первую фразу и отстраняю ее рукой, как надоедливую муху. Теперь для него раздолье.
— Ну кем же хочешь быть?
В уме вырисовывается тип другого существа, которое мне всегда казалось вне рамок условностей, забот и предрассудков.
— Негром.
— Каким?
— Обыкновенным. Которые в шантане поют.
— А чего бы стал делать?
— Негром-то? Неграм хорошо… Надел бы фиолетовый сюртук с красным галстуком, белые брюки, цилиндр на голову и весело.
— Если бы ты пошел в таком виде по улицам, на тебя стали бы лаять не только собаки, но даже мало знакомые люди.
— Это белому неловко, а негру что… Губы толстые, зубы — наружу и блестят. Засмеялся бы на всю улицу и пошел дальше.
— Куда дальше?
— С визитами.
— Не приняли бы.
— А негру что? Его не принимают, а он стоит в швейцарской и чечетку ногами отбивает…
— А возьмут вдруг и примут?
— Примут — поплатятся. Пришел в гостиную и работай. Кто у нас знаком с негритянскими пасхальными обычаями? Разбежался — в картину головой! Ногой по статуэтке! А замечание — шансонетку запеть и пристукивать тросточкой по полу.
— Это ведь только на полчаса займет. Потом тросточкой по тебе пристукивать начнут, вторая статуэтка будет уже разбита о твой циллиндр, а от картины рама останется. Тоже больно.
— А негру что? Это белым стыдно.
— Другой раз не примут. Позвали бы на именины, а вдруг, мол, начнет чечетку танцевать. Или на публичной лекции — шансонетку петь. Карьеру испортишь. Потом скучно. Ты на улицу — все дворовые мальчишки за тобой, домой — они на лестницу врываются. И от поздравлений не избавишься.
— Ну да! Негры не поздравляют.
— Это ты говоришь. А знакомые скажут: по-нашему, раз негр, так должен каждый день по черному ходу два раза поздравлять приходить…
— А негру что? Они обижаются, а он чечетку танцует…
— Сегодня чечетка, завтра чечетка… От истощения умрешь.
— А негру что? Он умирает, а сам тросточкой по полу пристукивает.
— Да, попристукаешь, когда дыханье — вон.
— А негру что? У него дыханье вон, а сам шансонетку.
— Значит, негром хочешь быть?
— Негром? А ну его к черту, впрочем… Не хочется…
* * *
— Ну кем еще? Придумал? — привязывается внутренний голос.— Кем-нибудь ведь нужно же быть на праздниках?
— Никем не хочу. Отстань. Вот так, чтобы не было меня совсем. Исчез. Весь вышел. Для хоть на три.
— Прекрасно. Ровно в одиннадцать часов тебя будит горничная и убеждает, что от тебя осталось только новые ночные туфли и носовой платок без мерки.
— Именно.
— Горничная, конечно, звонит к твоим родственникам, что барин пропал. Там шушукаются по телефону и хмуро отвечают, что если ты не хочешь прийти с визитом, можешь не приходить вообще, а врать не имеет смысла.
— Тогда я сам пойду к теле…
— И скажешь, что ты исчез? Это остроумно, но быстро и решительно прекращает родственные отношения. Горничная идет заявлять о пропаже старшему дворнику. Никому твоя третья часть не нужна и искать тебя никто не собирается.
— И великолепно.
— Знаешь, стоит только разнестись по дому, что барин из 23-го номера исчез, как внезапно откроются очень печальные обстоятельства. Окажется, что у одинокой дамы из 17-го номера еще три месяца тому назад пропала брошь и коврик ручной работы, а у твоего соседа слева — старинные часы. Все сразу начинают догадываться, куда делись вещи. Порядочные люди ни с того ни с сего не исчезают.
— Когда я снова стану самим собой, я докажу.
— Это будет довольно долго и трудно. Ты должен будешь ходить по лестнице и звонить в чужие квартиры. — Скажите, это 17, да? У вас пропали вещи? Я их не брал. Позвольте, скажут тебе, прежде всего это 21…
— А может этого не случиться?
— Твое счастье. Могут быть иные последствия. Ты, конечно, знаешь, что когда с кем-нибудь случится интересное несчастье, сбегаются все, кого ты хотя бы раз в жизни видел, да и то не помнишь где. Если человек смертельно захворал, или умирает с голода — никого на веревке не притащишь… Но попробуй так повеситься, чтобы неожиданно оборвалась веревка или подстрелиться так, чтобы тебя кормили через резиновую кишку — всем интересно… Боже мой, человек пропал… Нужно последить за его хозяйством. Нужно порыться в бумагах — узнать в чем дело.
— Ну и пусть заботятся.
— Они, брат, позаботятся! В твоей квартире безвыходно и безвыездно — семь человек. Все сокровенные письма читаются вслух, заучиваются, а некоторые, самые нежные, даже поются. Семь человек прекрасно осведомляются о том, кого ты бросил, кто тебя бросил… Они знают уже по именам всех, кто тебе присылал письма и по целым часас висят у телефона, передавая людям, о которых ты даже не слышал, все твои сердечные неудачи.
— Приду — выгоню.
— Не посмеешь. Благодетели! О тебе заботятся. Кроме того, как бы ты им объяснил, что тебя совсем не было? Подумали бы, что притворяешься и хочешь попросить денег. В этих случаях подозревающий сейчас же первым просит сам из инстинкта самосохранения. Или просто не поверили бы. Врет, мол. И вся семья у него такая — подоврать любит.
— Ну и пусть думают…
— Это сейчас легко. Порекомендуют тебе хорошую квартиру, или пианино напрокат и подраскажут о тебе попутно. — Это вам квартирку? Так, так… Только вы, кажется исчезать любите… — Я? Да что вы… — А нам так сказали… Не стоит ее снимать вам… Неудобная она для вас… Печи дымят…
— У вас ведь, кажется, паровое отопление? — Да какое это паровое… Так. И тоже дымит. Из окон дует. Снег в комнате. — Ну, летом ведь ничего… — И летом снег. Всегда снег. И вообще — поищите в другом доме.
— Значит, если бы и исчез на праздники — тоже скверно?
— Скверно, брат. Каждому по грехам его. Праздник, брат, тяжелая штука!
Скачать