Русская история

Русская история.

 

Сказание о Руси.

 

 

Списано с харатейного листа ветхости его ради, а списано верно тож.

 

Сказание о том, как установилось прозвание Руси.

 

 

ПРЕЛОЖЕНИЕ ПОДСТРОЧНОЕ.

 

Былиной была эта сказка, в те веки начальные, в те годы усобные, в те лета бесплодные, а начало ее таково:

Царствовал страх по городам старым и по градам новым, страх от меча и огня и в облаках дивные являлись знамения. В те поры вставал с четырех концов (земли Русской) плач и вопль бороздил без устали по-дунайские земли, то народ Славянский побивал насол от Преруна. Весь Юг простонал человечьим голосом, кровию умывался он по утрам, кровию упивался по вечерам и людские кожи шли на ремни и подпруги. Не вихорь тогда гнал белых кречетов через поле в поле, а Славян гнали черные враны недруги с берегов Дунайских к Западу на реку, что дно прет волной быстрою. Невзгода тогда скликнула первую нашу вольницу. Не проторенными дорогами побежали тогда Славяне, а лесами и болотами и когда отстранились от лютой кары, по пути побивали и ланей безрогих и рогатых буйволов, стреляя огневок лисиц и куниц черных, а след свой держали днем по солнцу и ветрам; ночью по звездам, и когда ватаги задние нагнали передние, то народ передний пошел беззаботно, зная, что сзади его по деревням шли все люди знакомые, дружные и дошел так до самого озера Ильменя, где и остановился в перелеске, а задние ватаги там остановились, где повстречали прекрасные берега рек не отведанных, гор не копанных, лугов не кошенных, полей не паханных, распустили там стада свои и по густым пущам зазвенев секирами, загремели песнями, прежними, прадедовскими, какие певали во времена счастливые: «У сладкого яра три сторожимые мара, по Дунаю, по Дунаю, три сторожимые мара. Под первым маром, под первым усладным красная медь; то же — под другим маром, под другим медовым золотая поклажа — а под остальным маром сладким, медовым любовные мены.—Взять бы нам у яра три сторожимых мара. Первый бы в владенье старым родичам. С другого бы клады на наши посады, а остальной крутой мар на часть нашему брату на сытные мены. В ту бы мы годину, в ту бы поровщину задали бы детки на весь свет светлый праздник — в те бы времена мы заплясали в той зачурованной роще, около тех маров сладкого яра. Тогда то бы запели наши молодые детки, но далеко нам детки, до морозного Просинца и стужей Коляды. Так веселясь (играя) Славяне, срубили себе, вежи вышками, оградили город тыном и устлали собой землю (видимо) плодородную, но еще неизвестную и зажили тихо, будто трава с жившими тут же по соседству и Древлянами, и Зверянами и Друвичами и Кривичами. В то урочье, где остановилась разнота всякая Славянская, прибыл к ним для наблюдения (обычаев) от чужих стран старик, хитрый знаниями не сведущий в обрядах, почему не побоялся идти один к посторонним людям в глушь и был не тронут. Встретил в поле у реки он житых старцев и добивался у них спросами и выведами: «а что за люди здесь это и у какой реки? как честить ваше сборище? как по свету поведать об этом граде и окрестных селах и ближних пущах и об дальних горах? Старшиною был (там) Крепкомысл, посмотрел на его брови черные, смежные, на его желтый лик, чуждым изожженый солнцем и чтобы не промимоваться отвечал то, что все знали, и никто бы не догадался, что ему это уже известно. Рось сказал ста поселилась здесь, город наш Скоростен, пригородки впереди, загородки позади река самородная, пущи стояростовы, горы кругом Угорские, мы же Словаки (люди). Старик из мешка вынул свиток и записал в нем камышевой тростию Крепкомыслову речь. Поклонился старшинам долу и не отведав хлеба и ни какой пищи пошел прямо, не разбирая дороги (по местам), где одни галки слетались для добычи. Долго мелькал между лузей красный опашень старца, а еще дольше помнили его старшины посадские и тем опашнем пугая, угомоняли крик детский. — С той поры, когда уже погаснул последний месяц сорокового года, когда уже окрепнули Славяне и протрубили по окрестностям громкою славою, прошумели первыми боями в крепостях вражеских, побивая недругов уже не засохожником, а мечами обоюдоострыми, то пришли к ним от Греков из — за моря послы со всякими дарами и спросили у старшины того ж Крепкомысла, который уже имел снег на власах своих и сизую мглу в очах соколиных и сказали: здесь ли город Коростень и с того ли конца пойдет Русь могучая. Крепкомысл принял дары и поклонясь тем послам отвечал: здесь город Корастень, здесь и река Днепр, то видно от нее пойдет на Север и Русь силой могучая.

С тех пор и прослыла земля наших Славян Росью, тоже Русью, да и слову сему конец, аминь.

 

 

Преложение вольное.

 

Былиною встарь была сказка моя

В начальные годы отчизны,

Когда изнывая родная земля

Справляла усобицам тризны!

В то страшное время войны и пиров,

Как долг призывал селянина

От пашни — на битву, где пенилась кровь

Горячая кровь Славянина!

Века пронеслися и правды звено

Теперь уже сказкою стало

Пусть так! — но ту сказку люблю я давно

И вот нашей сказки начало:

 

Было, было времячко

Нашей славной родине

Страшное, ненастное,

Бедою богатое!

В те годы тяжелые

Страх повсюду царствовал,

Ужас и усобица

Жили рука об руку;

Мечем — грады падали,

Огнем — истреблялися,

А на небе дивные

Знаменья являлися!

Тогда вопль и плач вставал

С четырех концов земли

Бороздил без устали

Земли подунайские.

То Прерун Славян казнил

Насолом губительным,

За грехи отцовские,

За их прегрешения!

Простонал весь Юг тогда

Человечьим голосом

И Прерун насытился

Местию кровавою,

Кровию умылся он

Востока казненного,

Кровию упился он

Запада сожженного!

И сдирая недруги

Кожи наших прадедов

На подпруги брали их

И в ремни их резали!

 

То не вихорь гнал

Белых кречетов,

С поля чистого

В поле дальное,

А Славян родных

Гнали недруги,

Враны черные,

От дунайских стран

С берегов крутых,

В дебри темные,

С Юга к Западу,

На реку что дно

Прет студеною

Волной быстрою!

Скликнула беда тогда

Вольность нашу первую

Вольницу Славянскую

Искать безопасности!

 

То не торною дорогой

Славяне бежали,

А бежали темным лесом

Болотом бежали

И когда напасти грозной

Они — избежали,

По пути безрогих ланей

Они побивали,

Также буйволов рогатых

Насмерть поражали,

Черных кун, лисиц — огневок

Они убивали.

Днем по солнцу и по ветрам

Путь они держали

Ночью с неба им дорогу

Звезды освещали!

Как ватаги задние

Все путем дорогою,

Числом увеличившись,

Нагнали передние,

То пошли передние

Ряды беззаботнее,

Зная, что все сзади их

Идут люди дружные;

В весях оставляли их

Путем попадавшихся

И считали веси те

Дружными, союзными!

 

Так — дошли играючи

Народы передние

До Ильменя озера

И там поселилися,

Место себе избрали

На жизнь постоянную,

Как стеною, рощею

Всюду окруженные;

А задние полчища

Там остановилися,

Где нашли удобные

Для житья и пастбища

Берега шелковые

Рек еще нечерпанных,

Ни ковшом серебряным

Ни рукой могучею!

 

Где луга зеленые

Не были покошены

И поля не ведали

Ни сохи, ни заступа!

Распустили там свои

Стада утомленные,

И в лесах запущенных

Зазвенев секирами,

Загремели песнями

Прежними, разгульными,

Дедовскими песнями!

Которые песни певали они

В былые, счастливые, дни!

 

У сладкого яра

Три чарные мара,

По Дунаю, по Дунаю,

Три чарные мара.

 

Как под первым маром,

Под первым усладным,

Клажа меди красной;

По Дунаю, по Дунаю,

Клажа меди красной.

 

А под другим маром,

Под другим медвяным,

Золотая клажа.

По Дунаю, по Дунаю

Золотая клажа!

 

А под третьим маром

Усладным, медвяным,

Любовные мены.

По Дунаю, по Дунаю

Любовные мены.

 

Взять бы нам у яра

Три чарные мара;

По Дунаю, по Дунаю

Три чарные мара.

 

Первый бы в владенье

Старикам родичам!

По Дунаю, по Дунаю

Старикам родичам!

 

С другого бы клады

На наши посады!

По Дунаю, по Дунаю

На наши посады!

 

А третий крутой мар

На часть нашим братьям,

На сытные мены!

По Дунаю, по Дунаю,

На сытные мены.

 

В ту бы мы годину,

В ту бы поровщину,

Задали бы праздник,

Что на весь свет светлый.

 

То-то б заплясали

Мы в тот год счастливый

Около тех маров

У сладкого яра!

 

То-то бы запели

Наши детки млады:

Далеко нам лады

До мразов Просинца

До стужей Коляды!

 

Так Славяне вольные

Пели, веселилися

Когда в земли новые

Они поселилися!

Сделав стены наскоро

Из тына тесового,

Земли незнакомые

Стали плугом пробовать

И зажили тихо, как в поле трава

Без шума высоко растет,

Славяне – дитя из пеленок едва!

Еще не могучий народ!

 

Древляне, поляне до Угорских гор

С соседями дружбу ведут.

Друговичи, кривичи, мирно, без ссор

С Славянами тихо живут!

 

И в этот год, как разнота Славян

К Ильменю собиралася толпою,

Старик седой с отдаленных стран

Пришел, едва проложенной тропою!

Чужой старик – он был и хил и сед!

С кривой клюкой, одет в опашен красный,

Кажись от зла был зачурован он

И потому в стране чужой явился

Один … никем обижен не был он

И всякий старцу чудному дивился!

Встретил у реки он

В поле старцев житых,

И у них спросил он:

 

«А, два слова молвить

Позвольте, миряне:

Что живут за люди

В этом месте диком?

Как река зовется

Ваша голубая,

И как величают

Сборище сих старцев?

Как поведать свету,

Ежели кто спросит

И о вашем граде

Новом, безызвестном,

О весях окольних,

Да о ближних пущах

И горах окружных?»

 

Крепкомысл старшиною у житых тех был,

Он умно и красно говорил,

Посмотрел на чужого, и вмиг угадал

С кем речь он в то время держал!

Был солнцем чужим изожжен его лик,

Хитер и задумчив старик,

Две черные брови срослися дугой

И полны глаза были мглой.

И боясь Крепкомысл попасться в просак

Обиняками речь повел так:

 

Розь — здесь поселилась

В граде Скоростене

Впереди — с предместьем

Позади с усадьбой,

Рекой самородной

Берег омываем,

Рощей стояростой

Город окружаем,

Угорские — горы

Около — да подле

А народ зовется

Попросту Словаки!

 

Вынув свиток писанный,

Из кожи диковинной,

Тростью камышевою

Старец позаписывал

Речи Крепкомысловы!

Старцам поклонился он

До земли — и снова в путь

Ни пищи, ни хлеба их

Пошел, не дотронувшись!

А пошел дорогою

Чуть не прямопешею,

Где лишь крови жадные

Да падали — вороны

Ширяли по воздуху!

 

И долго виднеясь, мелькал с далека

Червонный опах старика —

И помнили жители места того

Потом еще долго его,

И если ребенок полночной порой,

Испуганный грезой ночной

Кричал … или плакал ложася ко сну,

Всегда говорили ему:

«Кричи, да пошибче! вот красный придет,

С собой крикуна он возьмет»,

Ребенок, к родной прижимаясь, дрожал,

И крик на устах замирал!

 

Бегут годы быстрые

Летит время птицею!

Сорок лет прошло с тех пор,

Как ушел седой старик

И уж в эти сорок лет

Славяне окрепнули,

Протрубили около

Они громкой славою,

Прошумели первыми

Боями кровавыми!

И в городах вражеских

Побивали недругов,

Уж не засохожником,

А мечами светлыми

Обоюдо – острыми!

 

И к ним из за моря от Греков пришли

Послы отдаленного края,

И много даров к ним с собой нанесли,

Тем дружбу свою выражая:

Крепкомысл еще был и тогда старшиной,

Но уж старец он был и исчах,

Был украшен сребром – сединой

И был с сизою мглою в очах.

 

И спросили послы старика:

«Мы чужие — земля велика,

Это ль город Коростень?

И с того ли рубежа

Пойдет Русь могучая

И крепкая славою?»

Крепкомысл дары приняв

Поклонился посланным

От Греков из за моря

И ответил так он им:

«Это город Коростень,

Здесь и Днепр река течет.

Быстрая, раздольная

Стало быть от тех границ,

Что на Юг и Русь пойдет

Силою могучая

И крепкая славою!»

 

И прослыла с тех пор земля Славян

Великою и славною, Россией,

Но много бед и много тяжких ран,

Дано было уделом на пути ей!

Но дух Славян мужал, окреп в бедах,

Младенец Рось явился исполином

И на Орла двуглавого крылах

Взнеслася слава Русская над миром!

 

 

Монах-переписчик рукописи (списанной с харатейного листа ветхости его ради), принадлежащий ко времени Петра Великого (что видно по правописанию и бумаге фабрики Маrtin’а с Шведским гербом), ставит здесь слово аминь. (diхi Римских ораторов) и три креста, за тем следует с его стороны объяснение такого рода:

а) Баюнющих т. е. баянящих, поющих, разсказывающих.

б) Языческой.

в) На увет, т. е. на увет, в рукописи часто употребляются не правильно ь вместо ъ — ы вместо .ъi (еры) вероятно от безграмотности, переписчиков.

г) Благодушный затворник, в нехитрости души своей и не подозревал, что с веками изменяются nотiта rеrит, изменяется самый язык, и те слова его замечания, которыми он, может быть, хотел украсить: изгажены, болванный – годов через сотню, после него будут звучать, для порядочного уха еще страннее Зверян и Дрегович.

Не придавая труду своему большого значения, как и монах переписке и не вдаваясь в археологические и филологические замечания, которые слишком далеко завлекли бы нас, мы следуя его примеру ставим несколько замечаний на освятость окаянства критики.

Древняя рукопись, с которою хотим мы познакомить соотечественников в возможно близких переложениях открыта в числе некоторых других редкостей любителем отечественной археологии и вдохновенным ее баяном Д. И. Минаевым в Ярославле в 1846 году.

Тогда же повестил он о своей находке в одном из №№ Иллюстрации, издававшейся тогда под редакцией Н. В. Кукольника, но большинство публики приняло это известие холодно…

Но не для всех былина древности прошла не замеченною; многие дети России с жаром прочли поэтическую генеалогию своей матушки и помянули праотца ее Крепкомысла, этого дедушки русского ума, крепкого смыслом!

Если бы можно было доказать историческую достоверность «Сказания», то значение рукописи было бы огромно: оно разом пролило бы свет на наши темные изыскания о начале России. К несчастию мы почти не имеем никаких данных для этого — многие места рукописи даже прямо противоречат Истории, например прибытие послов из Греции к Крепкомыслу, хотя все это очень естественно и кто прочтя рукопись не подумает невольно: «а что ж? ведь и в самом деле могло случиться, что множество разных народов получило одно название Рoсь т. е. Рознь, разнота из уст хитрого старца не желавшего, чтобы чужие народы, хотя что — нибудь да знали о них, кроме общих мест, что их тут разнота всяка Словенска, что город у них со стенами, построенными на скорую руку: Скоростень (от ошибки Греческого калугера в правописании, получивший название Коростень и под этим именем известный в истории), что в нем пригородки передивли, зогородки позадивли (пригородье – спереди – зогородье – позади), река самородная, пуши стояростовы (растут стоя), горы кругом Угорские, а они Словаки, что как известно значит люди вообще».

Что же такое это Сказание: — Гипотеза ли, которою хотели объяснить себе наши праотцы задачу происхождения России, над которою и ныне не один ученый задумывается? догадка ли, очень похожая на догадки и новейших ученых, но отличающихся от последних тем ярким поэтическим блеском, который так осязательно просвечивает во всех долетающих до нас отголосках старины дотатарской и которой не лишены даже многие места Несторовой летописи, той поэзии, которая живым ключом вытекает из души и сердца Русского; или чуждое предание, одно из тысячи не долетевших до нас, заимствованное от другого народа, на которых по словам Нибура, насчитавшего у Тита Ливия до 50 Греческих сказок, каждый народ основывает свою историю….

Решением этого вопроса, по нашему мнению может служить самое сказание, в котором сколько — нибудь опытный глаз различит много Русского. Замашка, с какою он написан, может также быть нам единственным светочем, указующим время ее появления – не тогда ли, как неизвестный певец слова о полку Игоря, соловей старого времени, увлекал Русские души, другой баян вдохновился им и с его гуслей самогудов раздались чудные звуки Сказания! Вот все, что можно сказать о происхождении Сказания: переходя из рук в руки, переписываемая с какого нибудь харатейного листа ветхости его ради безграмотными монахами, лучше сказать переводимая на новые правописания, она дошла до нашего времени в переписи монаха Петровского времени, искаженная многими неправильными оборотами речи, с бельгорновскими поправками, с неправильностями как на пример с двойственным числом ваю вместо множественного юже, ь вместо ъ, ы вместо ъi, и т. д.

Идея былины, как мы заметили выше, старание объяснить темный вопрос начала отчизны — оболочка; рассказ по большей части тоническим размером, пересыпанный крупною солью остроумия и полный народности.

В самом деле, разгульный народ, едва освободившийся от гонений вражеских, едва избежавший насола гневного Преруна, только что пристроившийся к месту и строящий наскоро свои стены, поет уже прежнюю, дедовскую песню и какую песню — она одна могла бы составить народную балладу, воскресающую весь древний Славянский мир с его поверьями и молодчеством *).

У зачурованного яра **)

Три околдованные мара,

Как по Дунаю, по Дунаю,

Три околдованные мара.

 

Под первым маром, где одни

Проходят волки, да медведи,

Схоронена в былые дни

Большая клажа красной меди!

У зачурованного яра,

Три околдованные мара!

 

Вторым курганом клад прикрыт,

Давно зарытый в топи блата;

Там в полночь золото звенит,

Тот клад не тронутого злата!

Как по Дунаю, по Дунаю,

Три зачурованные мара!

 

А остальной курган крутой,

Клад прикрывает неизменный,

Охранный лист — в стране чужой

Производить товаров мену.

У зачурованного яра

Три околдованные мара!

 

О! если б удалося нам,

Разрушив вражеские чары,

Добыть во исполненье снам

Три клада сладостного яра!

Как по Дунаю, по Дунаю,

Три зачурованные мара!

 

Мы первый отдали б курган

С его поклажей, на владенье

Седым родимым старикам,

Тем показав к ним уваженье.

У зачурованного яра,

Три околованные мара!

 

Из злата сделали бы мы

Употребление другое:

В свои посады и домы

Все украшенье – золотое,

Как по Дунаю, по Дунаю,

Три зачурованные мара!

 

Нам третий клад: важнее он

И с ним бы лихо мы зажили;

Мы сним бы из чужих сторон

Себе диковины возили.

У зачурованного яра,

Три околдованные мара.

 

О! Как бы славно мы тогда

На радостях попировали;

Весь свет на праздник к нам тогда,

Мы детки в гости бы зазвали.

Как по Дунаю, по Дунаю,

Три околдованные мара!

 

Как заплясали б мы тогда

Вкруг очарованного яра,

В те беззаботные года,

По роще у крутого мара!

Мы обеспечили б детям

Жизнь без печали и заботы,

Но не даются клады нам

И наши клады от работы!

 

Им не достаться и детям;

То зачурованые клады!

Далеко до Просинца нам,

Морозных дней и стуж Коляды!

 

*) Песнь эта переложена мною в тексте буквально, тоническим размером, здесь даю разгул перу, чтобы обяснить ея темные места.

**) Я оставил это слово п. ч. по моему мнению, оно служит корнем многих слов языка нашего — яровое, ярый и т. д. везде в смысле красный. У Иллирийцев до сих пор весна называется яром. Здесь зачурованный усладный яр, вероятно означает какого — нибудь болвана этого бога. Мар — значит курган от слова мор, люди умирали, на местах, где их хоронили, делали насыпи — вот моры, мары. В день праздника яра сходились на эти мары родные покойников для воспоминании об них. Не здесь ли начались ярмарки (которые филологи ваши непременно хотят производит, от Jаbrmarkt — по созвучию — как будто ярмарки наши бывали в год раз)? Мудрено ли что люди, сходившиеся из далека, покупали в чужой стороне то, чего у них не было, приносили свои произведения, чтобы похвастаться, а потом у них просили их на обмен. Мало помалу они привыкали к этим обменам — и праздник яра на марах потерял свой высоко-поэтический характер, превратясь в ярмарку.

 

 

 

Не видно ли в этом наших прадедов! не так ли весел и беззаботен Русский и в наше время, в горе и радости, готовясь на битву и празднуя победу он всегда поет, и в поте лица обрабатывая свою землю, носится мечтою в мире кладов, в этом отношении всякий Русский похож на поэта, у которого по словам Гесиода:

«Вечная песнь на уме, а в груди беззаботное сердце!…»

Просматривая рукопись далее мы встречаем опять наших прадедов с другой стороны их характера: они с недоверчивостию смотрят на Грека — путешественника, который не веден по обряду, того для не боясь один посторонен люд исти на поглушье и бе неруханы — находят в лице его что — то не доброе (хитер по поличью) и представляют его каким-то сверхъестественным явлением; воображение их разыгрывается, согбенный и хилый вид старца, желтое лицо, обожженное чуждым солнцем и наконец червонный опах (красный опашень, но я оставил и в преложениях это выражение) дают обильную пищу соображениям их и вот мученик науки, жертвующий для нее спокойною жизнью на родине, может быть счастием семейства, принимает попеременно в мечте народной исполинский образ водяного, косматый вид лешого, и молва об нем проникает в гридницы и терема, в хоромы и хижины.

Как во всем этом много нашего, кровного, а вся небольшая поэма преисполнена таких характеристических мест. Мы думали угодить читающей публике присовокуплением к статье нашей рисунков первого храма Преруна, и Славянина с засохожником, времени, когда происходит действие Сказания: без этого она была бы не полна.

 

ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТУ И ПРИЛОЖЕНИЯМ.

 

1) Былина — быль, правда, от быть — иногда употребляется как и быль в смысле рассказа об истинном, былом.

2) Рокы — годы, производные и до сих пор еще здравствуют в языке, об-рок, за-рок, хотя некоторые филологи производят эти слова от рещи, как и рок в смысле судьбы (fatum) – но окончательно решить — также трудно как происходит ли слово ярмарка, от Немецкого Jаbrmarkt или это слово самостоятельное — произшедшее от яра и мара. Мы часто только потому не хотим согласиться с мнением другого, что оно не нами придумано.

5) Я употребил в приложении слово усобицы вместо междоусобий, но оно мне кажется столько же выразительным и более свойственным духу Русского языка.

4) Ладогам т. е. младогам подобное сокращение в слове ламы ввело филологов во многие заблуждения:

Одни утверждали, что лады имеют одно происхождение с лад, ладный, ладит т. е. строит, соглашать, в песнях употребляющийся как прилагательное, ладный, любезный, и припев «ой Дид, ой Ладо» объясняли так: «ой дед любезный».

Другие и Дид и Ладо относили, Бог знает на каком основании, к мифологии.

Наконец третья, и всего вероятнее, отперли ключом сокращения это слово ладо, и не естественно ли в припевах обращаться к диду и ладу, деду и младу, к старому и малому? Если «Сказание о Руси» есть точно древний памятник, то последнее мнение подтверждается и словами рукописи по градом старым и по градом (м)ладогам «по городам старым и молодым», не ясно ли, что основываясь на здравом рассудке должно признать ладо за младо и даже помириться с происхождением млада от лада – как ладный, любезный, п. ч. по самой природе почти всегда что молодо, младо то и ладно — любезно!

5) Д-х конех—д-четыре, конех — от кона, конца, границы — производные: покон, закон, испокон.

6) Рынаше — бороздил боронил – от рыняти.

7) Земю — слово это как и упоминаемые в рукописи: Прерун, рок служат признаками Юго-Западного ее происхождения.

8) Насол — ниспослание, от глагола слать — как посол.

9) Тут довольно трудно доискаться настоящего смысла рукописи: полдень ли, стеная человеческим голосом, по утрам умывался, по вечерам упивался кровью, или Прерун умылся кровью Востока, упился кровью Запада?

10) Пополомы — ремни? — чепраки, полсти на конях, … рерlum род одежды, покрова.

11) Баян поэтически, представляет вынужденный необходимостию побег Славян, подобием белых кречетов, преследуемых черными вранами.

12) Невзгода ли тогда скликнула первую вольность Славянскую, или не угождение к себе (к себе неугоды), а безопасность?

15) Стежар — сто жаров, — сто звезд, так называли Славяне созвездие плеяд (от Греческого — больше), самое замечательное по числу звезд–впрочем плеяды они называли также утиным гнездом — а большую медведицу — стожаром.

14) Где и Олег на сем изборце — по смыслу — где и лег в перелеске, между тем олег в смысле облегать никогда не употреблялось, и в летописях о народе говорится сел, а не лег – если же на сем принять за прошедшее время какого то глагола, то олег не будет ли значить Олег — избеорце — Изборск?

15) Оусладкаго — у сладкого – медвяным — медовым, это в духе нашей народности, что хорошо то сладко, медово.

16) Стрежена — стерегомые, зачурованные (нечистым) или только сторожевые?

17) Ярьина чрлена – красная медь – красная ярь (как мы и перевели) или спелое (докрасна допрелое) яровое?

18) Мены на полюбы – продажа по любовной мене: драгоценности или какие – нибудь вещи употребляемые вместо денег для мены товаров – или охранный лист или зелье, производить торговлю с чужими народами и быть не тронутыми.

19) Нашим братьям — можно понимать двояко, во первых известно что Русские песни большею частью пели девки, и потому они могли петь о своих братьях, во вторых нашим братьям может быть употреблено в том же смысле, как и ныне существующее выражение: наш брат, свой — даже мы.

20) Сытные мены — богатые мены, дорогие вещи, потребности, рождающиеся у человека; тогда как он сыт и первые нужды уже удовлетворены.

21) Просинец — Генварь. Карамзин объясняет его происхождение тем, что в этом месяце небеса просиневают, но его догадка опровергнута, как натянутая.

22) Коляда — древнее Русское божество коло-лед. Колядами назывались, да и ныне в Белоруссии и даже в некоторых Русских губерниях называются святки.

23) Граше от грахати, граяти — кричать, петь от туда вероятно грач — птица.

24) И сруби себе вежи вышками — вежи и нынче ставятся по дорогам; вышка – дом высящийся от земли.

25) Зажили ниже травы, тише воды.

26) В тый рокы — здесь кажется рок в смысле урочища, или в тот год?

27) Неведен по обряду — Бог знает каких обычаев; или незнающий (наших) обрядов (все-таки в смысле обычая).

28) Неруханы — от глагола рушити, рухнут — неруханы — не тронутый.

29) Вече спросамы выведамы – вече от вещать, а отнюдь не от вече, как можно подумать. Вече в то время не было, а был набат — на-бат которого собирались.

30) Ста эмфатическое выражение и до сих пор употребляемое в народном языке, стал и взял, оттуда и вспомогательный глагол для будущего времени стану читать, стал было читать.

31) Коша — мешок, оттуда киса.

32) Камышевая трость — которою писали все древние вместо пера и карандаша, обмакивая в краску или чертя на вощенных дощечках.

33) Дорогою прямопешею — значит Греческий калугер хорошо знал местность, если проходил там, где казалось Славянам не проходимым.

34) Рог — в смысле месяц, рars рro totо, и ныне говорят месяц двурогий — когда изгасе останыи рог сороковаго — когда погаснул, и последний рог (месяца) сорокового года.

35) Засохожник — засохожник — слово до сих пор неизвестное, историки наши говорили о каком то засапожнике (от ошибки переписчика выражение это вкралось и в «Слово о полке Игоря»), полагали что это был нож, вкладывавшийся за голенища сапога, так как и теперь крестьяне прячут туда мелкие вещи, табакерку, трубку табачную и т. д. Этим оружием награждали удальцов наших, но во-1-х, хотя сапоги были у нас и при Владимире Святом, но народ Русской всегда отдавал преимущество лаптям; во-2-х, что за странное, ничтожное оружие для какого-нибудь Русского богатыря Васьки Буслаева, что «за руку брал, так рука вон», какой — нибудь ножичек, весь укладывавшийся за сапог? да и что были это за ножи, что при ходьбе не прорезали голенищ, не ранили ног? Рукопись прямо исправляет эту нелепость, она говорит: «засохожник» и можно достоверно предполагать, что это были сошники набивавшиеся на какой — нибудь шест — тарч и такое оружие было прямо по-руке нашим прадедам богатырям!

Дело наше познакомить соотечественников с находкой, любопытной во многих отношениях, как страница былой жизни предков наших — пояснить, по крайнему разумению нашему темные места древнего наречия, на котором написана она – кончено. Остается только послушать голоса критики, чтобы при последующих трудах наших остерегаться промахов, какие могли вкрасться в преложения и замечания наши.

«Еже ся, где описал, или переписал или не дописал,

Чтите, и исправляйте Бога для, а не кляните».

 

Николай Курочкин.

 

Сын Отечества №1, 1851