На ножах, часть 5-6

* ЧАСТЬ ПЯТАЯ *

 

 

 

ТЕМНЫЕ СИЛЫ

 

 

 

 

Глава первая. Два Вавилона

 

 

 

Пока в маленьком городке люди оживали из мертвых, женились и ссорились,

то улаживая, то расстраивая свои  маленькие  делишки.  Другие  герои  нашего

рассказа заняты были делами, если не более достойными,  то  более  крупными.

Париж деятельнейшим образом сносился с Петербургом  об  окончании  плана,  в

силу   которого   Бодростина   должна   была    овдоветь,    получить    всю

благоприобретенную часть мужнина состояния и наградить Горданова своею рукой

и богатством.

Бельэтаж большого дома на Литейной, где жили Михаил Андреевич Бодростин

и Павел Николаевич Горданов, почти ежедневно корреспондировал  с  небольшим,

но удобным и хорошо меблированным отделением маленького Hotel de Maroc в rue

de Seine {Отель  «Марокко»  на  улице  Сены  (фр.).},  где  обитала  Глафира

Васильевна, и наверху, двумя этажами выше  над  нею,  местился  в  крошечной

мансарде Иосаф Платонович Висленев.

Формы  постоянных  сношений  этих  двух   ложементов   разнообразны   и

многоразличны, но по характеру их было ясно, что Париж играет,  а  Петербург

пляшет под звуки волшебной флейты. Писал ли из  Петербурга  в  Париж  Михаил

Андреевич  Бодростин  или  Горданов,  или,   вероятно   многими   позабытый,

счастливый  чухонец  Генрих  Ропшин,  все  выходило  одно  и то же: резкие и

шутливые,  даже  полунасмешливые  письма  Бодростина, короткие и  загадочные

рапорты Горданова и точные донесения Ропшина, — все это были материалы,  при

помощи  которых  Глафира Васильевна подготовляла постановку последней драмы,

которую  она сочинила для своего бенефиса, сама расписав в ней роли. Все шло

к  тому, что надо было три раза  хлопнуть  в  ладоши  и  занавес  взовьется,

и    пред  зрителем  совершится   акт   хитрого   и   далеко   рассчитанного

злодейства  без наказания порока и без торжества правды.

Всеобщее нетерпение по ту и по другую сторону завесы давно тихо  шепчет

слово «пора» и, наконец, это слово громко  произносится  самим  гением  всей

истории, Глафирой.

В самом деле ей пора восторжествовать и успокоиться:  ей,  может  быть,

более чем всем надоели все эти осторожные подходы, личины и маскарад.

Кто не видал Глафиру Васильевну  с  той  поры,  как  она  рассталась  с

Гордановым в Москве, тот непременно должен был бы крайне удивиться перемене,

происшедшей в ней в течение ее полугодового отсутствия из  России.  Житье  в

Париже до такой степени ее изменило, что человеку, не очень пристально в нее

вглядывающемуся, даже вовсе не легко было бы ее узнать.  Сверкающая  красота

ее померкла; глаза, вместо прежнего  пламенного,  обдающего  жаром  взгляда,

смотрят только тревожно, остро и подозрительно; у углов губ пролегла  тонкая

морщинка; под глазами заметны темноватые круги,  и  вся  кожа,  так  недавно

вызывавшая  у  старого  Бодростина  комплименты  ее  свежести   и   аромату,

подцветилась желтоватым янтарным отливом.

Глафира была теперь янтарь, но янтарь забытый, залежавшийся и как будто

утративший всю свою электрическую силу от долгого бездействия.  Однако  это,

может быть, так только казалось. Взглянем на нее поближе.

Парижское утро начинается очень рано в том, далеко не аристократическом

квартале, где среди rue de Seine местился незамечательный  Hotel  de  Maroc,

избранный по особым соображениям Бодростиной  для  ее  жительства.  На  заре

звонкие плиты узких тротуаров оглашаются  громким  хлопаньем  тяжелой  обуви

работников, рано покидающих свои постели и поспешающих к делу. Вслед за  тем

раздаются звонки и слышится стук железных скоб у дверей лавчонок, где эти же

рабочие добиваются получить свою  утреннюю  порцию  мутного  абсенту;  затем

гремят фуры перевозчиков мебели, бегут  комиссионеры  со  своими  носилками,

кухарки со своими саками, гризетки со своими корзинками и кошками, и… день

настал со всею его суетой: спать невозможно.

Лучшее помещение, которое занимала в скромном отеле Глафира  Васильевна

Бодростина, в этом отношении было самое худшее, потому что оно  выходило  на

улицу, и огромные окна ее невысокого бельэтажа  нимало  не  защищали  ее  от

раннего уличного шума и треска. Поэтому Бодростина просыпалась  очень  рано,

почти одновременно с небогатым  населением  небогатого  квартала;  Висленев,

комната которого была гораздо выше над землей, имел больше покоя и мог спать

дольше. Но о нем речь впереди.

Квартал уже более  получаса  тому  назад  простучал  и  прогремел  свою

утреннюю тревогу, и  под  окнами  Hotel  de  Maroc  уже  закурилась  жаровня

жарильщицы каштанов, когда в одном из  окон  бельэтажа  зашевелилась  густая

занавеска,  и  Глафира  Васильевна,  стуча  деревянными  каблучками  изящных

туфель, потянула шнуры оконной шторы и, взяв с камина  небольшой,  старинной

работы, ящичек из сердолика с янтарем и бирюзой, снова легла в свою постель.

Час был еще ранний, и Бодростина, не желая звать прислугу, открыла свой

античный ящик и стала перебирать аккуратно сложенные в нем письма.

Солнце, несмотря на  ранний  час  утра,  уже  тепло  освещало  комнату,

меблированную высокою, старинною мебелью, и в нише, где  помещалась  кровать

Глафиры, было столько света,  что  наша  героиня  могла  свободно  пробегать

открытый ею архив. Она этим и занималась, она  его  пробегала,  беспрестанно

останавливаясь и задумываясь то над тем, то  над  другим  листком,  и  затем

опять брала новые.

По сосредоточенному выражению ее лица нельзя было усомниться, что  пред

ней лежали не  бальные  записочки  и  не  родственные  письма  о  бабушкином

здоровье, а  переписка  деловая  и  строгая,  требующая  проверки  прошлому,

обозрения настоящему и решения в будущем.

Вот в ее руках белый листок толстой бумаги с переплетенным вензелем  М.

Б. Это первое письмо, полученное Глафирой за границей от ее мужа. Письмо  не

длинно, — оно начинается на одной странице и  кончается  на  другой.  В  нем

Михаил Андреевич отвечает жене на ее, полное негодования, письмо  по  поводу

дошедших до  нее  слухов  о  его  романе  с  княгиней  Казимирой  Антоновной

Вахтерминской. Михаил Андреевич извиняется пред женой, что он отвечает ей не

скоро, потому что долго был очень занят одним весьма выгодным предприятием и

потом, не опровергая слуха о княгине Казимире, отшучивается довольно  наглою

шуткой, добавляя:

— А что касается до ваших предостережений меня насчет ее предательского

нрава, то будьте, chere amie, спокойны и на мой, и на свой счет, потому  что

je la tiens hors de vue {Я не обращаю на нее внимания (фр.).}.

Вот другие листки иной, совсем ординарной бумаги, иногда короткие и не-

дописанные, иногда же исписанные вдоль и поперек твердым,  ровным  почерком:

это письма Горданова. Их много, даже можно бы сказать их слишком много, если

бы число их пришлось сравнивать с короткими письмами Бодростина, но довольно

многочисленные письма Горданова  исчезали  среди  целого  вороха  высыпанных

Глафирой на колени скромных листков синеватой клетчатой  бумаги,  исписанных

мелким бисерным почерком Ропшина. Чухонец был вернее всех  и  писал  Глафире

аккуратно почти всякий день в течение всего ее отсутствия.

Два остальных письма Бодростина, из которых одно последовало  чрез  три

месяца после первого, а другое —  совсем  на  днях,  были  очень  коротки  и

лаконичны. В первом из них Бодростин опять извинялся пред женой, что  он  ей

за недосугом  не  пишет;  говорил  о  своих  обширных  и  выгодных  торговых

предприятиях, которые должны его обогатить, и, наконец, удивлялся жене, чего

она сидит в Париже и еще, вдобавок, в этом отвратительном квартале гризет  и

студентов. «Я этого не могу понять, — добавлял он, — если бы ты была  старее

пятнадцатью  или  двадцатью  годами,  я  бы  готов  был  поверить,  что   ты

заинтересовалась юношеской  любовью  какого-нибудь  студиозуса;  но  ты  еще

молода для такой глупости. Спиритизму же твоему, я признаюсь  тебе,  что  ты

хочешь делай, не верю, и когда Горданов недавно сказал мне с  чьих-то  слов,

что ты живешь в Hotel de Maroc,  потому  что  там  близко  обитает  какой-то

генерал вашего ордена, которого посещает сам  Аллан  Кардек,  мне  это  даже

сделалось смешно. Hotel de  Maroc  и  Аллан  Кардек  —  конечно,  даже  одно

соединение этих звуков имеет нечто внушающее, но что касается  до  генерала,

то у тебя не может быть такого дурного вкуса… Кстати,  здесь,  где  теперь

так много, очень много даже, может быть  слишком  много  молодых  генералов,

мною замечено, что как бы ни был молод генерал, от него непременно  начинает

пахнуть старыми фортепиано. Особый и необъяснимый в естествознании  закон…

Да неужто же, та chere, ты в самом деле еще склонна во что-нибудь  верить  и

особенно верить в такую чепуху, как спиритизм? А впрочем, ma foi {Признаться

(фр.).}, все веры одинаково нелепы, и потому делай что хочешь», — заканчивал

Михаил Андреевич, и в post scriptum осведомлялся о  Висленеве,  называя  его

«рыцарем  печального  образа  и  эсклавом,  текущим  за   колесницей   своей

победительницы».

Третье, самое недавнее письмо говорило, что  Михаил  Андреевич  на  сих

лишь днях едва свалил с шеи большие и совершенно непредвиденные  хлопоты,  и

очень рад будет вырваться домой в деревню, где, по его распоряжению,  быстро

идут постройки фабрики и заводов, на  коих  будут  выделываться  в  обширном

размере разные животные продукты.

Глафира Васильевна знала все эти «большие и  совершенно  непредвиденные

обстоятельства», о которых так коротко извещал ее муж, и знала  даже  и  то,

что он еще вовсе не свалил их с шеи и что ему не уехать из Петербурга без ее

помощи.

 

 

Глава вторая. Нимфа и сатир

 

 

 

Из  обстоятельных  донесений  Горданова,   заплетавшего   узлы   вокруг

престарелого Бодростина, и из подробнейших отчетов Ропшина,  шпионившего  за

Гордановым с усердием ревнивого влюбленного, всячески старающегося опорочить

и унизить своего соперника (каковым Ропшин считал Горданова), Глафира  знала

все и могла поверить  всякую  математическую  выкладку  действием  обратным.

Ропшин зорко следил за Гордановым и за Кишенским, который входил в  компанию

с Бодростиным в качестве капиталиста  и  предал  его,  при  посредстве  жены

Висленева, в руки ловкой княгини Казимиры. Неблазный чухонец доносил Глафире

на всю эту компанию, обвиняя ее в таких кознях и каверзах, которые  в  самом

деле заключали в себе много возмутительного, но тем не  менее  не  возмущали

Глафиры. Для нее ничто не было ново:  ни  подлость  Горданова,  ни  дряблая,

старческая ветреность мужа, ни характер проделок Казимиры, и отчеты  Ропшина

ей были нужны только затем, чтобы поверять образ действий Павла Николаевича,

которым Глафира теперь имела основание быть совершенно  довольною.  Горданов

вел дело именно так, как было нужно Глафире. Пользуясь слабостью  Бодростина

к его уму и талантам, он тотчас же, по прибытии в  Петербург,  возобладал  и

двумя другими его слабостями. Он раздражил и раздул в нем  дух  промышленной

предприимчивости,  игравший  в  Михаиле   Андреевиче   всегда   и   особенно

возбужденный в последние годы при безобразном  разгаре  всеобщей  страсти  к

быстрой наживе. Но особенно посчастливилось Павлу Николаевичу  сблизиться  с

мужем Глафиры, благодаря княгине Казимире, которая  очаровала  Бодростина  с

первой же встречи у Кишенского, залучившего к себе  Михаила  Андреевича  для

ознакомления с одною из тех афер, которыми ловкие столичные люди как  сетями

улавливают  заезжих   в   столицу   предприимчивых   людей   провинциальных.

Волокитство старика за Казимирой началось с первых же  дней  их  встречи,  и

Ципри-Кипри  очень  мало  преувеличивала  положение  дел,  описанных  ею   в

известном  нам  письме  ее  к  Подозерову.  Но  ухаживанье   Бодростина   за

великолепною княгиней до приезда  Горданова  ограничивалось  стороной  чисто

художественной. Михаил Андреевич, изживший весь свой век то  в  доморощенном

помещичьем разврате, то в легких победах над легкими же  дамами  губернского

бомонда, где внимание Бодростина  всегда  высоко  ценилось,  сохранил  очень

много охоты к делам этого сорта и, встретив  красивую  и  шикарную  княгиню,

почувствовал неодолимое влеченье поклоняться ее красоте.  Кишенский  заметил

это и не дал этой искре погаснуть. Он немедленно  же  появился  в  небогатом

нумере, куда Казимира приехала с железной дороги вместе с польским скрипачом

и с золотою рыбкой, которую привезла в маленьком изящном акварие. Кишенский,

окинув взором занимаемое Казимирой помещение и ее необременительный багаж  и

выждав  минуту,  когда  скрипач  оставил  их  вдвоем  tete-a-tete,  прямо  и

бесцеремонно спросил:

— Вы вся тут, ваше сиятельство?

— Вся, — отвечала княгиня.

— Так надо, значит, у кого-нибудь перехватить.

— Ну, у  кого  же?  —  полюбопытствовала  княгиня.  —  У  вас  ведь  не

перехватишь, не дадите.

— У меня!.. про меня и говорить нечего: я и не дам, да  у  меня  и  нет

сумм, которые были бы достойны такой дамы, как вы, а вот вчерашнего барина у

меня вы не заприметили ли?

— Да это, кажется, Бодростин?

—  Кажется,  —  повторил,  улыбаясь,  Кишенский.  —  Ах  матушка,  ваше

сиятельство: разве можно так говорить про такой кусочек?

— А что такое?

— Да как же-с: это именно Бодростин;  то  есть  он  сам,  настоящий.  —

Бодростин,  старой  подруги  вашей  Глафиры  Акатовой  законный   супруг   и

обладатель ее прелестей, которые,  между  нами  говоря,  все  одного  вашего

мизинчика не стоят и…  кроме  того,  обладатель  целых  двутьму  динариев,

пенязей, злотниц и ворохов зерна бурмитского.

— Что же ему здесь нужно?

— Да вот подите же: еще богаче быть хочет. Это уж  такова  человеческая

алчность вообще, а у него в особенности. Он на все жаден, и его за  это  Бог

накажет.

— А что такое?

— Да как же, разве вы вчера ничего не заметили?

— Решительно ничего. А что же такое, скажите пожалуйста.

— Как вы вчера не заметили, как он в вас стрелял взорами?

— Ну уж это сочинение! — молвила,  закрасневшись,  Казимира.  Она  живо

сознавала и чувствовала, что Кишенский  говорит  правду  и  что  он  заметил

именно то самое, что она и сама заметила, и идет именно прямо к тому, что ее

занимало в ее затруднительнейшем положении, без гроша денег и со скрипачом и

золотою рыбкой.

Кишенскому не было ни  малейшего  труда  прочесть  и  истолковать  себе

смущение Казимиры, и он, нимало не медля, тронул ее слегка за руку и  сказал

самым кротким тоном.

— Ну так, матушка-княгиня, и прекрасно. Этой первой мысли,  теперь  вас

посетившей, и не  переменяйте.  Так  и  будет  сделано.  Понимаете:  сделано

честно, бескорыстно, без всякого куртажа.

Казимира еще более покраснела и пролепетала:

— Что вы это такое?.. почему вы знаете мои теперешние мысли?

— Знаю-с, — отвечал смело жид.

— Я вовсе и не думаю о Бодростине, и что он мне такое?

—  Он?..  он  ничего,  дрянь,  старый  мешок  с  деньгами,  а…   ваше

сиятельство — женщина с сердцем, и тот,  кого  вы  любите,  беден  и  сир…

Правду я  говорю?  Надо  чем-нибудь  пожертвовать,  —  это  лучше,  чем  все

потерять, матушка-княгиня.

Матушка-княгиня не возражала, но благодарно пожала  мошенническую  руку

Кишенского, а тот позже внушал  Михаилу  Андреевичу,  что  для  приобретения

настоящего апломба в среде крупных дельцов Петербурга надо  не  пренебрегать

ничем, на чем можно основать свою силу и значение. Перечисляя многоразличные

атрибуты такой обстановки, Кишенский дошел и до совета  Бодростину  блеснуть

блестящею женщиной.

— Эта статья нынче много весит и  заставляет  говорить  о  человеке,  —

решил он и затем смело посоветовал Бодростину не пренебрегать  этой  статьей

тем более, что она может доставлять приятное развлечение.

— Согласен, батюшка, с вами, — отвечал ему Бодростин, — но,  во-первых,

я стар…

— Ну это не резон, — перебил его Кишенский, — старому утеха нужнее, чем

молодому.

— Пожалуй, что вы и правы, но ведь я, как знаете, женат.

— Ну, помилуйте, кто же в наше  время  из  порядочных  людей  с  женами

живет? У нас в Петербурге уж и приказные нынче это за моветон считают.

— Канальи!

— Да что канальи, ни они в том виноваты, а это уж таков век. А  к  тому

же ведь я это советую вам не всерьез, а только для блезиру и притом  имея  в

виду одно случайное обстоятельство.

— Случайное обстоятельство!

— Да.

— В этом роде?

— Да, в этом роде.

— Что же это такое: уж не ту ли вы француженочку хотите отбить у графа,

что была с ним вчера на пуанте?

— Ну вот: нашли что отбивать: — француженку! Что она такое значит?

— Ну нет, вы этого не говорите: она хороша.

— Хороша-с, черт ее знает что она такое: без рода,  без  племени.  Нет,

надо изловить знаменитость.

— Певицу или танцовщицу, что ль?

— Ну что за танцовщицы! Нет, надо блеснуть дамочкой из света, с  именем

и, пожалуй, с титулом, и я в том смысле веду с вами и речь. Вы видели у меня

вчера княгиню Вахтерминскую?

— Прелесть!

— Надеюсь, что прелесть, а у нее, кажется, дорожный баул пустенек и…

—  Да  будто  вы  это  считаете  возможным?  —  вопросил  в  недоумении

Бодростин.

— То есть я ничего особенного не считаю возможным, но вполне  уверен  в

одной  возможности  крайне  обязать  и  разодолжить  ее  при   ее   нынешних

обстоятельствах и сделать ее своею attachee {Содержанкой (фр.).},  бывать  с

нею, где с такими дамами принято быть, принимать в ее доме…

— Но позвольте, — возразил Бодростин, — я заметил,  что  при  ней  этот

польский скрипач.

— Ага, вы это заметили! Я тоже заметил, что вы это взяли на примечание.

О, да вы ходок по этой части!

— Да как же не заметить: ведь это сейчас видно.

— Ну и пускай себе будет видно: этими господами стесняться нечего, да и

это, наконец, уж ее дело или их общее дело, а не наше. Мы же свое начнем  по

порядку, оно у нас порядком тогда и пойдет. Вот  она  теперь  третью  неделю

живет в нумерке, и ведь она же, не видя этому никакого  исхода,  конечно,  о

чем-нибудь думает.

— Конечно.

— То-то-с что «конечно». А о чем  в  таком  положении  думают  дамы,  у

которых нить благодатного притока оборвалась —  это  вам  тоже  должно  быть

известно.

— По крайней мере догадываться можно.

— Да-с, можно даже и не ошибаться. Так вот у нее теперь первое  и  даже

самое страстное, пожалуй, желание иметь свой ложемент, то  есть  хорошенькую

уютную  квартирку  и  пару  сереньких  лошадок  с  колясочкой, хоть не очень

сердитой   цены.   И   все   это   она,  разумеется,  примет   с   нежнейшею

благодарностью.

— Вы думаете?

— Да непременно так-с,  примет  и  еще  с  нежнейшею  благодарностью  и

обязательством, чтоб этот ее скрипач поселился отдельно, и она  вошла  бы  в

приготовленный нами для нее уголок  с  одною  золотою  рыбкой.  И  мы  будем

навещать ее в одиночестве и любоваться, как  ее  золотая  рыбочка  плещется,

потом иногда прокатимся с ней на ее коняшках попросту: вы рядком с ней, а  я

на передней лавочке.

— Что же, это все ничего… то есть это очень приятно.

— Да и воистину-с, чтобы вы знали, приятно и вам и мне, потому что я по

всем этим местам  рыщу  по  своей  обязанности  фельетониста.  Знаете,  ведь

«эпиграмма-хохотунья трется, вьется средь народа, и тут, увидевши урода, ему

и вцепится в глаза». Таков наш хлеб, и вот как собаке снится хлеб, а рыбка —

рыбаку, я  и  проектирую  наши  будущие  parties  de  plaisir  {Удовольствия

(фр.).}:  мне  хлеб,  а  вам  рыбка.  Идет,  что   ли?   Надо   пользоваться

обстоятельствами и временем, иначе, извините меня, я знаток в  таких  делах:

этакая женщина, как Казимира с ее наружностью, именем  и  ласками,  долго  в

запамяти в Петербурге не останется и далеко пойдет.

Бодростин, которому Казимира нравилась безмерно и который млел от одной

мысли завладеть  ею  на  тех  или  других  основаниях,  разрешил  Кишенскому

пользоваться и  временем,  и  обстоятельствами,  и  не  прошло  недели,  как

прекрасная Казимира приехала к Михаилу Андреевичу на своих лошадях и в своей

коляске просить его о каком-то ничтожном совете и тут же  пригласила  его  в

свой салон и при этом нежно, нежно и крепко пожала его руку.

 

 

Глава третья.

 

Собаке снится хлеб, а рыба — рыбаку

 

 

 

С тех пор Михаил Андреевич сделался хозяином Казимириных апартаментов и

опекуном жизни «маленькой княгини»; но все это ограничивалось для него  лишь

правом беседовать с нею вдвоем, целовать  ее  ручки,  щекотать  перышком  ее

шейку и платить ее большие, большие расходы по  счетам,  шедшим  через  руки

Кишенского и непомерно возраставшим от его прикосновения.

Механика, устроенная  Кишенским,  шла  прекрасно:  Бодростин  не  успел

оглянуться, как Казимира сделалась его потребностью: он  у  нее  отдыхал  от

хлопот, она его смешила и тешила своею грациозною игривостью  и  остроумием,

взятыми на память из Парижа; у нее собирались нужные  Бодростину  люди,  при

посредстве которых старик одновременно раскидывал свои широкие  коммерческие

планы и в то же время молодел душой и телом.

Скрипач не мешал ничему. Кишенский, бывший душой всего этого дела,  все

обставил безукоризненно, и сам пил, ел, золотил руки  и  наслаждался,  лелея

дальновидный  план  обобрать  Бодростина  вконец.  Плана  этого   Кишенский,

разумеется, не открывал никому, а тем менее Казимире, которая с  первого  же

шага  сметила,  что  верткий  фельетонист,  шпион,  социалист  и  закладчик,

хлопочет недаром и не из-за того, чтобы только попить  и  поесть  у  нее  на

бодростинский счет. Но она не шла далее предположения, что Кишенский устроил

ее карьеру с тем, чтобы поживиться от счетов и расходов. Она легко смекнула,

что если это дело пойдет таким течением на год, на два, то  Кишенский  может

нажить с этой сделки шесть-семь тысяч рублей. Казимире было жаль этих денег,

но, с другой стороны, она не могла рассчитывать, чтоб история эта потянулась

на год, на два. Она понимала, что как  ни  очаровался  ею  Бодростин  и  как

заботливо ни станет она охранять это очарование, старик все-таки не поставит

ради ее на карту все свое положение, и недалеко время, когда  серым  лошадям

станет нечего есть и нечем будет платить за роскошный ложемент, и не на  что

станет  жить  бедному   скрипачу,   изгнанному   из   квартиры   княгини   и

удостоивавшемуся от нее ласки и утешения в уютных двух комнатках, нанятых им

отдельно vis-a-vis {Напротив (фр.).} с квартирой Казимиры.

Скрипач, взирая по вечерам на освещенные окна княгининых  апартаментов,

тоже смекал, что все это непрочно, что все это может кончиться  прежде,  чем

успеешь спохватиться.

При таком согласии во взгляде влюбленных они нашли случай друг с другом

объясниться  и  результатом  их  переговоров  у  Казимиры  явилось   решение

попросить у Бодростина  тысячу  рублей  взаймы  без  посредства  Кишенского.

Решение это  удалось  без  малейшего  затруднения  и  притом  с  соблюдением

полнейшего достоинства. Через месяц заем повторился еще на  одну  тысячу,  а

немного спустя встретился еще экстренный случай, по  которому  потребовалось

три тысячи… Бодростин все давал, но наконец и ему наскучило давать,  да  и

Казимире стало неловко просить. Тогда  в  один  прелестный  день  Кишенский,

посетив  свои  редакции,  где  в  одной  он  гремел   против   распущенности

современных  нравов,  а  в  другой  —  настрочил  сквозной  намек  о  некоей

очаровательной княгине В., возвратился домой и, сидя за ширмой  в  закладной

комнате, слышал, как кто-то  толкнулся  с  просьбой  ссуды  под  вексель  г.

Бодростина.

Кишенского это изумило. Никак не думая, чтобы Бодростин мог нуждаться в

наличных деньгах, Кишенский принял из рук  дамы-посредницы  вексель,  списал

его в памятную книжечку и возвратил с отказом в дисконте.

Ему,  может  быть,  следовало  бы  известить  об  этом  Бодростина,  но

долговременная жизнь на ножах отуманила его прозорливость и отучила  его  от

всякой искренности.

— Чего доброго, может быть, и в самом  деле  Бодростин  совсем  не  так

благонадежен, как говорят, — думал Кишенский и продолжал помалкивать.

Время шло. Михаил Андреевич расходовался  сам  на  свои  предприятия  и

платил расходы Казимиры, платил и расходы Кишенского по отыскиванию путей  к

осуществлению великого дела освещения городов удивительно дешевым  способом,

а Кишенский грел руки со счетов Казимиры и рвал куртажи с тех ловких  людей,

которым предавал  Бодростина,  расхваливая  в  газетах  и  их  самих,  и  их

гениальные планы, а между тем земля, полнящаяся слухами, стала этим временем

доносить Кишенскому вести, что  то  там,  то  в  другом  месте,  еще  и  еще

проскальзывают то  собственные  векселя  Бодростина,  то  бланкированные  им

векселя Казимиры.

Кишенский заподозрил, что дело что-то нечисто, и  сообщил  о  том  жене

Висленева, которая  поэкзаменовала  Казимиру  и,  заметив  в  ней  некоторое

смущение, пришла к тем же самым заключениям, что и Кишенский. Тут непременно

должна была крыться какая-нибудь темная штука. Тихон Ларионович  понял,  что

княгиня хотела его одурачить, и решился наказать ее. Он мог бы наказать ее и

больно, открыв всю эту историю Бодростину, но этим бы  все  расстроилось,  и

сам Кишенский лишился бы  хороших  доходов.  Он  предпочел  только  проучить

«маленькую княгиню» и, удалясь под различными предлогами  от  участия  в  ее

делах  с  Бодростиным,  поговорил  о  своих  подозрениях  при   Ципри-Кипри,

результатом чего явилось известное письмо последней к Подозерову.  Кишенский

думал пугнуть их Глафирой и промахнулся, — той это было только на руку.

 

 

Глава четвертая.

 

Другой рыбак с иною отвагой

 

 

 

Командированный в силу этих известий  Горданов  застал  дело  в  тяжком

кризисе. Кишенский прятался и писал в своих фельетонах намеки  на  то  самое

мошенничество, которое сам устроил; Михаил Бодростин был смущен  полученными

им по городской почте анонимными письмами, извещавшими его, что  указываемое

в такой-то газете дело о фальшивых векселях непосредственно касается его.  С

одной стороны, угрожающий по этому случаю  скандал,  а  с  другой  —  подрыв

кредита раздражал его безмерно, и смущенный старик доверял свою досаду одной

Казимире, но та на эту  пору  тоже  не  находила  у  себя  для  него  запаса

утешений.

Внезапное прибытие Горданова в Петербург в эти смятенные дни было для

Михаила Андреевича величайшею радостию. Он все  рассказал  Горданову  и

попросил его разыскать, в чем может  заключаться  дело,  и  вывесть  все  на

чистую воду, если можно, однако, без всякой огласки.

Горданов взялся все обделать и поскакал. Он побывал, где знал, в разных

местах и потом у Кишенского,  который,  при  виде  его,  улыбнулся,  сгас  и

напомнил ему о долге.

— Мой долг будет красен платежом, — отвечал ему с презрением  Горданов,

— а вы вот скажите мне:  что  за  слухи  ходят  о  бодростинских  бланках  и

векселях?

Кишенский  отозвался  болезнью  и  полным  об   этом   неведением,   но

присоветывал, однако же, Горданову толкнуться к начальнику сыскной  полиции,

или к обер-полицейместеру, а также поговорить с Казимирой и кстати  подумать

о долге. Горданов на первый совет, куда ему толкнуться, ничего не ответил, а

о долге обещал поговорить послезавтра и прямо отправился к княгине Казимире.

Конфиденции,  которые   имел   Павел   Николаевич   с   очаровательною,

беспаспортною княгиней, повели к тому, что Михаил Андреевич видел  ее  милые

слезы, приял ее раскаяние в увлечении недостойным человеком и,  разжалобясь,

остался сам  ее  единственным  утешителем,  тогда  как  Горданов  отправился

немедленно переместить скрипача, так чтобы не  было  и  следа.  С  этих  пор

отношения Бодростина к красавице-княгине вступили в совершенно  новую  фазу,

причем немало значения имели усердие и талант Горданова.

Княгиня ни за  что  не  хотела  расстаться  со  своим  скрипачом.  Даже

сознавшись, под страшными угрозами Горданова, в том, что  фальшивые  векселя

от имени Бодростина фабриковал скрипач и  что  он  же  делал  от  его  имени

ручательные подписи на  обязательствах,  которые  она  сама  писала  по  его

просьбам, княгиня ни за что не хотела оставить своего возлюбленного.

— Мы лучше бежим оба из России, — сказала  она  Горданову,  ломая  свои

руки.

— Постойте, постойте! — отвечал ей спокойно, соображая и обдумывая,

Горданов. — Бежать хорошо, но  именно,  как  вы  сказали,  надо  «лучше

бежать», а не кое-как.

И он предложил ей короткий ясный план выпроводить артиста одного.

Княгиня отвечала отрицательно.

— Отчего же-с? — допрашивал Горданов. — Если любите его, так  и  будете

любить: пусть он подождет вас где-нибудь за границей, а  вы  пока-  здесь…

хорошенько подкуетесь на золотые подковки.

— Нет, это невозможно.

— Ревнуете, что ли, вы его?

— Да, и ревную, и…

— Вы, пожалуйста, договаривайте, а  то  ведь  время  дорого,  и  каждую

минуту на след этой проделки может накинуться полиция. Почему вы не можете с

ним разлучиться?

Княгиня молчала.

—  Залог  его  любви,  что  ли,  вы,  может  быть,  храните?  —   отбил

бесцеремонно Горданов.

Княгиня вспыхнула и взглянула на дельца умоляющим взглядом.

— Понимаю вас, понимаю, — успокоил ее Горданов. — Но, вероятно, еще  не

скоро?.. Ну, так мы вот что… Что у вас есть залог его  любви  —  это  даже

прекрасно, но сам он здесь теперь не у места и  делу  мешает:  он  вас  тоже

верно ревнует?

— Ну, конечно… разве ему приятно? — отвечала сквозь слезы княгиня.

— Да, да, разумеется, я так и думал, но, впрочем,  это  уж  всегда  так

бывает. Оттого все у вас  до  сих  пор  вяло  и  шло,  что  вы  связаны  его

мучениями.

Княгиня вдруг вздрогнула и зарыдала.

— Ну-с, не убивайтесь, — утешал ее Горданов, — положитесь  на  меня.  Я

так устрою, что вам никакого труда не будет стоить приласкать старичка.  Что

в самом деле: он ведь тоже, что дитя… чем тут терзаться-то?

Княгиня молчала.

— Да, приласкайте его родственно, но хорошенько, — повторил Горданов, —

так, чтоб у него ушки на макушке запрыгали, и всю эту беду  с  векселями  мы

сбудем и новую добудем… а того молодца мы пока припрячем от глаз  подалее.

Хорошо?.. ну и прекрасно! А  вы  тем  временем  позакрепитесь,  позаручитесь

капитальцем на свою и на младенцеву долю…

Княгиня не выдержала и произнесла с омерзением:

— Фуй, Горданов, что вы говорите!

— Дело говорю-с, дело. И главное, все это будет сделано без  посредства

этого подлого жида Тишки.

— Ах да! уж Бога ради только без него!

— Да уж об этом вы не хлопочите: я его сам ненавижу, поверьте, не менее

вашего.

— Он такой негодяй!.. мне даже один вид его вселяет отвращение.

— Конечно, вид его прегнусный.

— Ну уж я не знаю, но я его всегда терпеть не  могла,  а  в  теперешнем

моем положении…

— Да, в теперешнем вашем положении это совсем не годится.  Ну,  вы  его

зато более и не увидите. А  во  всем  остальном  прошу  вас  не  того…  не

возмущаться. Что делать, судьба! помните, как это говорит прекрасная  Елена:

«Судьба!»

Княгиня покачала головой и хрустнула энергически  пальцами,  оглянулась

по сторонам покоя и тяжело вздохнула, как бы от нестерпимой боли.

— Что-с? — шепнул ей в это время Горданов.

— Да ничего… «судьба… судьба!» Горданов встал и проговорил:

— А судьбе благоразумие велит покоряться. — Он протянул княгине руку.

— Я покоряюсь, — молвила в ответ княгиня.

Затем, когда был доставлен  Бодростин  и  когда  он  был  оставлен  при

требующей прощения и утешения княгине, Павел  Николаевич  в  самые  часы  их

нежных излияний друг пред другом предался неожиданному коварству.

 

 

Глава пятая. Рыбак рыбака видит

 

 

 

Горданов обещал княгине, что спрячет ее скрипача где-нибудь  неподалеку

за чертой Петербурга, но спрячет так удобно, что  для  влюбленных  останется

еще возможность хотя редких свиданий, но устроил все иначе.

Вместо  того,  чтобы  хлопотать  о  перевозе  счастливого  артиста   за

городскую черту, Горданов, явясь  к  нему  на  другое  утро,  предъявил  ему

бумагу, по силе которой всякая полицейская  власть  обязана  была  оказывать

Павлу Николаевичу содействие в поимке названного в ней артиста.

Тот оторопел и. растерявшись, только  осматривал  Горданова  с  ног  до

головы. Он, очевидно, никогда не видал птиц такого полета.

— Вы не выдумайте,  однако,  защищаться,  —  заговорил  тихо  Горданов,

заметив, что артист, собравшись с мыслями,  озирается  по  сторонам:  —  это

будет бесполезно, потому что, во-первых, я не позволю вам сойти с места и  у

меня в кармане револьвер, а во-вторых, я  совсем  не  то,  за  что  вы  меня

принимаете. Вам этого не понять; я Федот, да не тот: а  пришел  вас  спасти.

Поняли теперь?

— Н… н… е… т, — беззвучно уронил потерявшийся артист.

— Нет? очень жаль, а мне  разъяснять  вам  это  некогда,  но,  впрочем,

странно, что  вы,  будучи  поляком,  этого  не  понимаете:  я  иду  дорогой,

проложенною вашими же соотчичами,  служу  и  вашим,  и  нашим.  Бегите  пока

можете, я вас отпускаю, но бегите ловко, не попадайтесь  под  мой  след,  за

вами могут пуститься другие охотники, не из наших…  Те  уж  не  будут  так

милостивы, как я.

— Но за что же вы ко мне так милостивы?

— Ну уж это мое дело. Я знаю, что вам меня вознаграждать нечем.

— Совершенно нечем.

— Но, однако, вы мне отдадите что у вас есть готового?

— То есть, что же такое вы желаете получить?

— То есть я желаю получить векселя княгини с бодростинскими надписями.

Артист начал было уверять, что у него ничего подобного нет, но когда

Горданов пугнул его  обыском,  то  он  струсил  и  смятенно  подал  два

векселя, которые Павел Николаевич прочел, посмотрел и объявил, что работа  в

своем роде совершеннейшая, и затем спрятал векселя в карман, а артисту велел

как можно скорее убираться, о чем тот и не заставлял себе более повторять.

Он одевался, лепеча Горданову, что, едучи в Россию, он никак  не  думал

заниматься здесь подобными делами, но  что  его  неудачи  шли  за  неудачей,

музыки его никто не хотел слушать и вот…

Горданов этому даже пособолезновал и  сказал,  что  наша  петербургская

публика в музыкальном  отношении  очень  разборчива,  и  что  у  нас  немало

европейских знаменитостей проваливалось, а  затем  дал  артисту  нотацию  не

бросаться ни на одну железную дорогу, ибо там ему  угрожал  бы  телеграф,  а

посоветовал ему сесть  на  финляндский  пароход  и  благополучно  удирать  в

Стокгольм, а оттуда в любое место, где могут найтись  охотники  слушать  его

музыку.

Артист так и сделал. О княгине он было заикнулся, но Горданов так веско

и внушительно помахал пальцем, что тот и язык потерял.

— Вы об этом и думать не смейте!  И  писать  ей  не  смейте,  иначе  вы

погибли, — наказывал Горданов.

— А она?

— О ней не беспокойтесь. Разве вы не понимаете, в чем дело и почему вас

только высылают?

Артист при всем горестном своем положении осклабился.

—  Она  остается  здесь,  потому  что  ее  присутствие  тут  доставляет

удовольствие… — Тут Горданов пригнулся и шепнул что-то на ухо артисту. Тот

даже присел. Через час он уже плыл под густым дымом финляндского парохода.

Выпроводив артиста с  такими  напутствиями,  Павел  Николаевич  стройно

установлял отношения Бодростина  с  княгиней  Казимирой,  которая  хватилась

скрипача на другой день, но, пометавшись всюду, убедилась,  что  его  нет  и

искать его негде. Кризис разрешился у ней обилием нервных слез  и  припадком

отчаянной раздражительности, которую Бодростин не знал как успокоить и искал

в этом случае помощи и содействия Горданова, но тоже искал напрасно,  потому

что и Ропшин, и слуги, разосланные за  Павлом  Николаевичем,  нигде  его  не

могли отыскать.

Его лишь  случайно  нашел  Кишенский  на  станции  Варшавской  железной

дороги. Они оба столкнулись, отвернулись друг от друга и разошлись, но потом

снова столкнулись и заговорили,  когда  поезд  отъехал  и  они  остались  на

платформе.

—  Вы,  верно,  кого-нибудь  хотели  проводить?  —  спросил  Кишенский,

здравствуясь с Гордановым.

— Да-с, я-с хотел-с кого-то проводить; а вы тоже  проводить  желали?  —

отвечал не без насмешки в голосе Горданов.

— Да, и я.

— Только не удалось?

— Не удалось.

— Представьте, и мне тоже! Как вы думаете, где он теперь, каналья?

— Вы о ком же говорите?

— Да все о нем же, о нем.

— То есть…

— То есть о  том,  кого  вы  хотели  встретить  или  проводить,  да  не

проводили и не встретили. Скажите, дорого вам платят за вашу службу по  этой

части?

— Я думаю, столько же, сколько и вам.

— Столько же!.. ну, этого быть не может.

— А отчего вы так думаете?

— Да вы не стоите столько, сколько я.

— Вот как!

— Конечно! Я о вас полюбопытствовал: вы  ведь  употребляетесь  для  дел

грязненьких, грубых этаких… да?

— Да-с; я языков не знаю, — отвечал спокойно Кишенский.

— Ну, не одно это только, что вы языков не знаете, а у вас… вообще, я

думаю, очень многого недостает для тонких сношений.

— Например-с, чего же бы это еще мне недостает?

— Например? Нечего тут например! Например, вы вот совсем  для  хорошего

общества не годитесь.

— Да я и не гонюсь-с за этим обществом-с, и не гонюсь-с; но вы напрасно

тоже думаете, что вас озолотят. Надуют-с! Уж много таких же, как вы, франтов

разлетались: думали тоже, что им  за  их  бонтон  невесть  сколько  отсыпят.

Вздор-с! и здесь есть кому деньги-то забирать…

— Да вы много понимаете! — ответил с презрением Горданов.

— Я-то понимаю. Я знаю, из-за чего вы сюда ударились. — При этих словах

Кишенский побагровел от досады и молвил: — но вы не беспокойтесь, кто бы вас

ни защищал за ваши обещания открыть что-то важное, вы мне все-таки  отдадите

деньги, потому что вы их должны.

— Да, должен, не спорю, но отдам не скоро, —  отвечал,  насмехаясь  над

ним, Горданов.

— Да-с, отдадите.

— Только не скоро.

— И это  же  подло.  Чем  же  вы  хвастаетесь?  Тем,  что  вам  удалось

представиться  важным  деятелем,   способным   обнаружить   неведомо   какие

махинации, и что я принужден долг вам  отсрочить  как  нужному  человеку,  я

отсрочу-с,  отсрочу;  но…  но  мы  с  вами,  господин  Горданов,  все-таки

сочтемся.

— Как же, как же: непременно сочтемся, я вот удостоверюсь, правду ли вы

мне все это сказали, и тогда сочтемся.

— Да, сочтемся-с, потому, знаете ли, что я вам  скажу:  я  видел  много

всяких мошенников и плутов, но со всеми с ними можно вести дело, а с  такими

людьми, какие теперь пошли…

— И плутовать нельзя?

— Именно.

— Это значит, близка кончина мира.

— И я то же думаю.

— Ну, так советую же вам прочее время живота вашего скончать в  мире  и

покаянии, — сказал ему насмешливо Горданов и, крикнув кучера, уехал, взметая

пыль в глаза оставшемуся на тротуаре ростовщику.

— Ослушаться и представить на него ко взысканию? — думал, идучи в  одну

из своих редакций, Кишенский, но…  во-первых,  у  него  ничего  нет  и  он

отсидится в долговом, да и только, и кроме того… беды наживешь:  разорвать

все эти связи, станут на каждом  шагу  придираться  по  кассе…  Вот,  черт

возьми, что страшно-то и скверно, а впрочем, дьявол меня дернул  разоблачать

пред ним тайны учреждения! Все это несдержанное  зло  закипело,  а  он  этим

может воспользоваться и перессорить меня с начальством… Да! Как бы не так:

сейчас и перессорит? Да кто же ему  поверит?..  Кто  же  у  нас  кому-нибудь

верит? и мне не верят, и ему не поверят, как я сам никому не верю…  Кругом

пошло!

Но мы оставим на время и Кишенского, как оставили артиста, и поспешим к

позабытой нами  Глафире  Васильевне,  которая  во  все  это  время,  как  мы

окидывали  беглым  взором  операции  наших  достойных  деятелей,  продолжает

оставаться сидя в своей постели  пред  ларцом,  из  которого  на  ее  колени

высыпана куча пестрых листков почтовой бумаги.

 

 

Глава шестая.  Отбой

 

 

 

Глафира  Васильевна  имела  пред  собою  обстоятельную  летопись   всех

петербургских  событий  и  притом  с  различных  сторон.  Помимо  вести   от

Горданова, Ропшина и самого Бодростина, были  еще  письма  Ципри-Кипри  (она

получала по десяти рублей за  каждое  письмо  с  доносом  на  Горданова),  и

наконец вчера Глафира получила два письма, из  которых  одно  было  написано

почерком, заставившим Висленева затрепетать.

Бодростина это заметила и спросила Жозефа о причине его замешательства,

но он мог только молча указать рукой на пакет.

Глафира разорвала  конверт  и,  прочтя  внизу  исписанного  листка  имя

«Кишенский», махнула Висленеву рукой, чтоб он вышел.

Это было час за полночь по возвращении Бодростиной  и  состоявшего  при

ней Висленева со спиритской беседы у Аллана Кардека, куда Бодростина учащала

с неизменным постоянством  и  где  давно  освоилась  со  всеми  прибывающими

медиумами, видящими, слышащими, пишущими, рисующими или говорящими, со всеми

«философами»,  убежденными  в   истине   спиритской   системы,   но   ничего

необыкновенным путем  не  видящих,  не  слышащих  и  не  говорящих.  Глафира

Васильевна принадлежала к  последним,  то  есть  к  спиритам,  не  одаренным

необыкновенными способностями, а только «убежденным в учении спиритизма и  в

способности медиумов». Висленев же был медиум видящий, слышащий,  пишущий  и

говорящий. Способности эти обнаружились в нем  быстро  и  внезапно,  сначала

предчувствиями,  которые  он  имел,  поджидая   Бодростину   в   пограничном

городишке, откуда после своего побега прислал Горданову письмо,  подписанное

псевдонимом Esperance,  а  потом…  потом  духи  начали  писать  его  рукой

увещания Бодростиной полюбить Иосафа Платоновича. Глафира Васильевна  читала

эти «обещания» духа и, по-видимому,  внимала  им  и  верила,  но…  но  для

Висленева все еще не наступало счастливого времени, когда подобные  увещания

духа были бы излишними.

Так было во  все  время  состояния  Висленева  за  границей  при  особе

Бодростиной и так стояло дело и в  минуту,  когда  Глафира,  прочтя  подпись

Кишенского под полученным ею письмом, дала Висленеву рукой знак удалиться.

Кто (как мы), долго не видя Висленева, увидал бы его в эту минуту,  или

вообще  увидал  бы  его  с  тех  пор,  как он выскочил из фиакра, подав руку

траурной Бодростиной и сопровождал ее, неся за нею  шаль,  тот  нашел  бы  в

нем  ужасную  перемену:  темя  его  еще более поредело, нос вытянулся, и  на

бледных щеках обозначались красноватые, как будто наинъекцированные кармином

жилки;  глаза  его  точно  сейчас только проснулись, и в них  было  какое-то

смущение,  смешанное  с  робостью  и  риском на «авось вынесет», на «была не

была». Вся его фигура носила отпечаток снедавших его беспокойства, страсти и

нерешимости.

Увидев противный для него почерк Кишенского и вслед  за  тем  мановение

руки, которым Бодростина удаляла его  из  своей  комнаты,  он  не  осмелился

возражать ей, но и не тронулся к двери, не вышел, а помялся на одном  месте,

робко присел на стул и поник головой долу.

Бодростина внимательно читала  письмо  Кишенского  и,  дочитав  его  до

конца, оборотила листок и начала читать наново. Затем она положила письмо на

колени и, разорвав другой конверт, принялась читать послание Горданова.

В это время Висленев встал и тихо заходил по устланной толстым  зеленым

сукном комнате. Он шагал из угла в угол, то закидывая голову назад и глядя в

потолок, то быстро опуская ее на грудь и как бы о чем-то задумываясь. Во все

это время уста его что-то шептали, иногда довольно  слышно,  а  руки  делали

вздрагивающие движения, меж тем  как  сам  он  приближался  по  диагонали  к

Бодростиной и вдруг, внезапно остановясь возле ее кресла, тихо и  как  будто

небрежно взял с ее  колен  письмо  Кишенского  и  хотел  его  пробежать,  но

Глафира, не прекращая чтения другого письма, молча взяла  из  рук  Висленева

похищенный им листок и положила его к себе в карман.

Висленев, не смущаясь, отошел; еще несколько раз прошелся  из  конца  в

конец комнаты и потом, тихо приблизясь к двери, осторожно вышел и побрел  по

темной лестнице в свою мансарду.

«Черный царь» из поэмы Фрейлиграта, уходя в палатку со своим барабаном,

в который он бил, находясь в позорном плену, не был так жалок и  несчастлив,

как Висленев — этот вождь разбежавшегося воинства, состоящий ныне на  хлебах

из милости.

Бодростина не обратила на него никакого внимания и продолжала читать  и

перечитывать полученные ею письма, морщила лоб и болезненно оживлялась. Да и

было от чего.

Кишенский, которого она презирала и с которым  давно  не  хотела  иметь

никаких сношений, зная всю неприязнь к нему Глафиры, решился  писать  ей  об

обстоятельствах важных и притом таких, которые он, при всей своей  зоркости,

почитал совершенно  неизвестными  Бодростиной,  меж  тем  как  они  были  ей

известны, но только частями, и становились тем интереснее при разъяснении их

с новой точки зрения. Кишенский имел те же взгляды, что и Ропшин,  служивший

шпионом Глафиры за один поцелуй, купленный ценой предательства и подлога. Он

видел, что Горданов путает и запутывает старика Бодростина с самыми  темными

предпринимателями, отбивая тем практику у самого Кишенского, который имел  в

виду сделать все это сам с непосредственною выгодой для себя. Не сознаваясь,

разумеется, в этой последней мысли, Кишенский становился  пред  Глафирой  на

некоторую нравственную высоту и, чувствуя, что ему не  совсем  ловко  стоять

пред  этою  умною  женщиной  в  такой  неестественной  для   него   позиции,

оправдывался, что «хотя ему и не к лицу проповедовать мораль, но что есть на

свете вещи, которые все извиняют». Таким образом извинившись пред Глафирой в

том, что он позволяет себе стать за какую-то честность и  обличать  какое-то

зло, он перешел к изложению более или менее известной нам истории  сближения

Михаила Андреевича Бодростина с  княгиней  Казимирой,  указывал  несомненное

участие во всем этом Павла Горданова, который опутывал Бодростина с  помощью

разной сволочи,  собирающейся  на  рауты  и  ужины  Казимиры,  и…  Тут  г.

Кишенский  опять  встретил  необходимость  извиняться  и  подкреплять   себя

различными наведениями и сопоставлениями. Он  писал  Бодростиной,  чтоб  она

приезжала «спасать мужа или его состояние, потому что сношения с гнуснейшими

негодяями,  вовлекающими  его  в   отчаянные   предприятия,   угрожают   ему

несомненной бедой, то есть разорением».  Но,  выдавая  Горданова,  Кишенский

хорошо понимал, что Глафира, зная его, конечно, станет  доискиваться:  какие

выгоды имеет он предостерегать ее и вредить Горданову? А  Кишенский  не  мог

указать никаких выгод, чтоб они  показались  Глафире  вероятными,  и  потому

прямо писал: «Не удивляйтесь моему поступку, почему я все это вам довожу: не

хочу вам лгать, я действую  в  этом  случае  по  мстительности,  потому  что

Горданов мне сделал страшные неприятности и защитился такими путями, которых

нет на свете презреннее и хуже, а я на это даже не могу намекнуть в  печати,

потому что, как вы знаете, Горданов всегда умел держаться так, что он  ничем

не известен и о нем нет повода говорить; во-вторых, это небезопасно,  потому

что его протекторы могут меня преследовать, а в-третьих, что самое  главное,

наша петербургская печать в этом случае уподобилась тому  пастуху  в  басне,

который, шутя, кричал: «волки, волки!», когда никаких волков не  было,  и  к

которому никто не вышел на помощь, когда действительно напал на  него  волк.

Так и с нами: помните, бывало, мы от скуки, шутя себе, выкрикиваем:  «шпион,

шпион!» и все думали, что это  ничего,  а  между  тем  вышло,  что  мы  этою

легкомысленностию наделали себе ужасный вред, и нынче, когда таковые вправду

из нашего лагеря размножились, мы уже настоящего шпиона обличить  не  можем,

ибо  всякий  подумает,  что  это  не  более  как  по-старому:  со  злости  и

понапрасну. Не только  печатать,  а  даже  и  дружески  предупреждать  стало

бесполезно, и я прекрасно это чувствую в сию минуту, дописывая вам настоящие

строки, но верьте мне, что я вам говорю правду, верьте… верьте  хоть  ради

того, черт возьми, что стоя этак на ножах друг с другом,  как  стали  у  нас

друг с другом все в России, приходится верить, что без доверия жить  нельзя,

что… одним словом, надо верить».

«И это пишет Кишенский», — подумала Глафира и, отбросив его  листок,  с

несравненно  большим  вниманием  обратилась  ко  второму  письму.  Это  было

коротенькое письмо, в котором Павел Николаевич выписал шутя известные  слова

Диккенса в одной из блестящих глав его романа «Домби и Сын», именно в главе,

где  описывается  рождение  этого  сына.  «Священнейшее   таинство   природы

совершилось: за всколыхнувшимися завесами  кровати  послышался  плач  нового

пришельца в этот мир скорби». Далее он прибавлял, что непосредственно  затем

исполнено таинство велений Глафиры, то  есть,  что  «новый  пришелец  в  мир

скорби» изнесен из комнаты, где он увидел свет, на руках Михаила  Андреевича

и им же передан женщине, которая благополучно  сдала  его  в  Воспитательный

дом. «Теперь, — кончил Горданов, — не имея чести знать далее  ваших  планов,

заключаю мое сказание тем, что «cela vous concerne,  madame»  {Это  касается

вас, мадам (фр.).}.

Прочитав эти письма,  по  возвращении  с  Висленевым  из  спиритической

беседы, Глафира Васильевна уже не спала, и шум рано просыпающегося  квартала

не обеспокоил ее, а напротив, был ей даже приятен: живая натура этой женщины

требовала не сна, а деятельности, и притом, может быть, такой кипучей, какой

Глафира Бодростина до сих пор не оказывала ни разу.

 

 

Глава седьмая. Monsieur Borne

 

 

 

Переглядев наскоро все письма, за  которыми  мы  ее  оставили,  Глафира

торопливо свалила весь этот архив назад в античный ларец и, накинув на  себя

темный пеплум на мягкой индийской подкладке, позвонила служанку и велела  ей

позвать monsieur Borne.

Девушка ответила «oui, madame» {Да, мадам (фр.).} и,  возвратясь  через

минуту назад, объявила, что требуемая особа сейчас явится.

Особа эта была не кто иной, как наш приятель Иосаф Платонович Висленев.

Несмотря на то, что  Жозеф,  чуждый  тревог  своей  принципальши,  спал

крепким сном, когда его разбудили, он успел встать и одеться  так  проворно,

что Глафира Васильевна, делавшая в  это  время  свой  туалет,  испугалась  и

воскликнула:

— Боже мой! ma chere {Моя дорогая (фр.).}, сюда идет мужчина!

Но служанка, выглянув из-за двери, которую хотела запереть,  тотчас  же

отменила это намерение и отвечала:

— Mais non, madame. C est monsieur Borne {Да нет, мадам.  Это  господин

Борне (фр.).}. Но Глафиру Васильевну  это  все-таки  не  успокоило,  и  она,

приказав служанке опустить портьеру, сказала Висленеву  по-русски,  чтоб  он

подождал ее в коридоре.

— Хорошо-с, я пробегу газеты здесь, — отозвался Жозеф.

— Нет, пробегите их гораздо лучше  там,  —  отвечала  из-за  драпировки

Глафира.

— То есть где это там?.. Опять идти к себе наверх?

— Нет, присядьте просто на лестнице или походите по коридору.

— Да, присядьте на  лестнице,  —  недовольно  пробурчал  себе  под  нос

Висленев и, выйдя за дверь, в самом деле присел на окне и  задумался,  глядя

на бродившую по двору пеструю цецарскую  наседку  привратницы.  Он  думал  и

имел, по-видимому, не сладкую думу, потому  что  опущенные  книзу  веки  его

глаз, несмотря на  недавнее  утреннее  омовение  их  при  утреннем  туалете,

начинали видимо тяжелеть, и, наконец, на  одной  реснице  его  проступила  и

повисла слеза, которую он тщательно заслонил газетным листом от  пробегавшей

мимо его в ту минуту горничной, и так в этом положении и остался.

«Боже, Боже! — думал он, припоминая цецарку и ее  цыплят.  —  Когда  мы

приехали сюда с Северной железной дороги и я вошел к  привратнице  спросить:

нет ли здесь помещения, меня встретила вот эта самая пестрая курочка  и  она

тогда сама мне казалась небольшим цыпленочком, и вот она уже нанесла  яиц  и

выводит своих детей, а… меня тоже все еще водят и водят,  и  не  ведаю  я,

зачем я хожу…»

Он припомнил все, что он вынес, — конечно, не во всю свою жизнь, — нет;

это было бы слишком много, да и напрасно, потому что  все  претерпенное

им в Петербурге, до бегства по оброку в провинцию, он уже давно  позабыл  и,

вероятно, даже считал несуществовавшим, как  позабыл  и  считал  никогда  не

существовавшим происшествие с гордановским портфелем, до сих  пор  ничем  не

оконченное и как будто  позабытое  самим  Гордановым;  и  зеленое  платье…

странное зеленое платье, которое бросило в окно выпавший из рук  его  нож…

Как человек, ведущий постоянную  большую  игру,  он  давно  пустил  все  это

насмарку; но неудач, которые преследовали его с той поры, как он встретил  в

чужих краях Глафиру, он не мог забыть ни на минуту. В  его  страданиях  была

уже та старческая особенность,  что  он  не  чувствовал  крупнейших  ударов,

нанесенных ему несколько времени назад, но  нервно  трепетал  и  замирал  от

всякого булавочного укола в недавнем; а они, эти уколы, были  часты  и  жгли

его как моксы гальванической щетки. Они все у него на счету и все составляют

ряд ступеней, по которым он дошел до нынешнего своего  положения  с  кличкой

monsieur Borne {Borne — ограниченный, недалекий (фр.).}.

Вот краткий, но грустный  перечень  этих  несчастий:  беды  начались  с

самого начала, или, лучше сказать,  они  и  не  прерывались.  Самая  встреча

Жозефа с Глафирой была совсем не такою, какой он ожидал: Бодростина даже  не

остановилась в том городке, где он ее ждал, и не опочила в  нанятой  Жозефом

садовой беседке, которую Висленев на последние деньги убрал  цветами  и  пр.

Нет, эта холодная женщина едва кое-как наскоро повидалась с  ним  чрез  окно

вагона и, велев ему догонять ее со следующим же поездом в  Прагу,  понеслась

далее. Это, разумеется, было очень неприятно и  само  по  себе,  потому  что

добрый  и  любящий  Жозеф  ожидал  совсем  не  такого  свидания,   но   сюда

примешивалась еще другая гадость: Глафира пригласила его на  лету  ехать  за

нею в Прагу, что Жозеф, конечно, охотно бы и исполнил, если б  у  него  были

деньги, или была, по крайней мере, наглость попросить их тут же  у  Глафиры;

но как у Иосафа Платоновича не было ни  того,  ни  другого,  то  он  не  мог

выехать, и вместо того, чтобы лететь в Прагу с следующим поездом, как желало

его влюбленное сердце, он должен был  еще  завести  с  Глафирой  Васильевной

переписку  о  займе трехсот гульденов. Наконец он получил от нее эти деньги,

но не прямо из ее рук, а чрез контору, и с наказом, для вящего  маскирования

этих  отношений,  расписаться  в  получении   этих   денег,   как   мажордом

Бодростиной, что Висленев в точности и исполнил, хотя  и  улыбался  женскому

капризу Глафиры, наименовавшей его в переводном векселе своим  мажордомом…

Помнит он далее, как он летел в Прагу, как он,  задыхаясь,  вбежал  в  нумер

отеля, где пребывала Глафира, и… и потерял с этой  минуты  свое  положение

равноправного с нею человека. Он помнит Глафиру, окруженную каким-то  чехом,

двумя южными славянами с греческим типом и двумя пожилыми русскими дамами  с

седыми пуклями; он помнит все эти лица и помнит, что  прежде  чем  он  решил

себе, чему приписать их присутствие в помещении Бодростиной, она, не дав ему

вымолвить слова и не допустив его  поставить  на  пол  его  бедный  саквояж,

сказала:

— А вот, наконец, и мой  мажордом;  теперь,  chere  princesse  {Дорогая

княгиня (фр.).}, мы можем ехать. Вы не развязывайте  ваших  вещей,  monsieur

Joseph: мы сегодня же выезжаем. Вот  вам  деньги,  отправьтесь  на  железную

дорогу и заготовьте семейное купе для меня с  баронессой  и  с  княгиней,  и

возьмите место второго класса себе.

— Возьмите, любезный, там также место и  моему  стряпчему,  —  добавила

седая баронесса, вынимая из портмоне двумя пальцами австрийскую ассигнацию.

— Да, возьмите место стряпчему баронессы, —  приказала  ему  Глафира  и

обратила свой слух и все свое внимание к речам чеха, говорившего  об  утрате

славянами надежды на Россию.

Глафира, казалось, была вся поглощена речами этого единоплеменника,  но

человек, более Висленева наблюдательный, не мог  бы  не  заметить,  что  она

искоса зорко и  даже  несколько  тревожно  следила  за  всеми  действиями  и

движениями Жозефа, и когда он вышел, даже подавила в  себе  вздох  отрадного

успокоения.

Висленев мог гордиться, что он в точности понял камертон  Глафиры  и  в

совершенстве запел под него, Глафира могла быть покойна,  что  с  этой  поры

Висленев уже не выйдет из своей лакейской роли.

Так  и  сталось:  в  Праге  Иосаф  Платонович  не  имел  минуты,  чтобы

переговорить  с  Глафирой  наедине;  путешествуя  до  Парижа  в   сообществе

стряпчего  баронессы,  он  совсем  почти  не  видал  Глафиры,   кроме   двух

исключительных случаев, когда она звала  его  и  давала  ему  поручения  при

таможенном досмотре вещей. С баронессиным  стряпчим,  своим  компанионом  по

второклассному вагону, новый мажордом говорил мало и неохотно: его унижало в

его собственных глазах это сообщество  с  человеком,  возведенным  в  звание

стряпчего, очевидно, единственно ради  важности,  а  в  самом  деле  бывшего

просто громадным дворецким, которому было поручено ведение дорожных расходов

и счетов и переписки по требованию  денег  от  управителей  домов  и  земель

баронессы. Принужденное сообщество с таким человеком, разумеется, и не могло

приносить Висленеву особого удовольствия, тем более что Иосааф Платонович  с

первых же слов своего попутчика убедился, что тот стоял на  самой  невысокой

степени умственного развития и, по несомненному преобладанию в нем реализма,

добивался только сравнительных выводов  своего  положения  при  баронессе  и

положения Висленева  при  его  госпоже  Бодростиной.  Он  жаловался  ему  на

беспокойство характера и причудливость баронессы и описывал трудность своего

положения, весьма часто низводимого беспокойною принципалкой до  роли  чисто

лакейской. Висленев, не желая продолжать этого разговора, отвечал, что в его

положении ничего подобного нет, да и быть не может, как по характеру госпожи

Бодростиной, так особенно по его личному характеру, о котором он отозвался с

большим  почтением,  как   о   характере,   не   допускающем   ни   малейшей

приниженности. Баронессин  стряпчий  ему  позавидовал,  и  эта  зависть  еще

увеличилась в нем, когда он, сообщив Висленеву цифру своего жалования, узнал

от Иосафа Платоновича, что Бодростина платит ему гораздо  дороже,  —  именно

сто рублей в месяц. Висленев никак не мог оценить себя дешевле этой  круглой

цифры и столь раздражил этим хвастовством баронессиного стряпчего,  что  тот

решил во что бы то  ни  стало  немедленно  же  требовать  себе  прибавки  «в

сравнении со сверстниками», и, перенося в Кельне сак  своей  баронессы,  уже

достаточно сгрубил ей и дал ей почувствовать свое неудовольствие.

 

 

Глава восьмая.  Парижские беды Monsieur Borne

 

 

 

В Париже с Жозефом сделалось  нечто  еще  более  мудреное.  Снося  свою

унизительную роль дорогой, Висленев надеялся, что он в первый и в  последний

раз разыгрывает роль мажордома, и твердо ступил на землю Парижа. И  в  самом

деле, здесь он у самого амбаркадера был приглашен Глафирой в экипаж,  сел  с

нею  рядом,  надулся  и  промолчал  во  все  время  переезда,  пока   карета

остановилась пред темным подъездом Hotel de Maroc в rue Seine.

Это притворное, капризное дутье на Глафиру было  новым  неблагоразумием

со стороны Жозефа. Отмалчиваясь и дуясь, он нисколько не затруднял положения

Глафиры, которая равнодушно смотрела на дома улиц и не думала  о  Висленеве.

Это дутье даже дало Глафире повод  поставить  его  в  Париже  на  еще  более

обидную ногу, чем прежде. Глафира заняла в Hotel de Maroc лучшее отделение и

потребовала une petite  chambre  {Маленькую  комнату  (фр.).}  отдельно  для

своего  секретаря.  Висленев,  слыша  эти   распоряжения,   усугублял   свое

молчаливое неудовольствие, не  захотел  окинуть  глазом  открытую  пред  ним

мансарду верхнего этажа и за то был помещен в такой гадостной лачуге, что  и

Бодростина, при всей своей пренебрежительности к нему, не  оставила  бы  его

там ни на одну минуту, если б она видела эту жалкую клетку в одно  низенькое

длинное окошечко под самым склоном косого потолка. Но Глафира никогда  здесь

не  была,  никогда  не  видала  помещения  своего  несчастного  секретаря  и

мажордома, и он так и завалялся тут, в этом никому не потребном чуланишке.

Помнит он первые свои дни в Париже, те дни, когда он еще устанавливался

и дулся, как бы имея право на что-то претендовать.  Он  упорно  оставался  в

своей конуре и ничего в ней не приводил в порядок, и не шел  к  Глафире.  Он

хотел  показать  ко  всему  полное  презрение  и  заставить  Бодростину  это

заметить, но это положительно не удавалось. Глафира Васильевна не только  не

роптала на него за его отсутствие, но  в  пять  часов  вечера  прислала  ему

пакетик, в котором был стофранковый билет и лаконическая записка карандашом,

извещавшая его, что он здесь  может  располагать  своим  временем,  как  ему

угодно, и кушать, где найдет удобнее, в любую пору, так как  стола  дома  не

будет. О назначении приложенных ста франков не было сказано: это  было  дано

на хлеб насущный. Висленев, впрочем, думал было возвратить эти  деньги,  или

намеревался хоть поговорить,  что  принимает  их  на  благородных  кондициях

взаймы, но дверь Бодростиной была заперта, а затем, когда голод заставил его

почать ассигнацию, он уже не думал о ней  разговаривать.  Теперь  он  только

соображал о положении, в котором  очутился,  и  о  том,  какое  взято  самою

Глафирой, конечно, по собственной своей воле. По его мнению, ей, разумеется,

совсем не так следовало бы жить, и Висленев об этом очень резонно рассуждал.

— Я бежал, я ушел  от  долгов  и  от  суда  по  этой  скверной  истории

Горданова с Подозеровым, мне уже так и быть… мне простительно скитаться  и

жить как попало в таком мурье, потому что я и беден,  и  боюсь  обвинения  в

убийстве, да и не  хочу  попасть  в  тюрьму  за  долги,  но  ей…  Я  этого

решительно не понимаю; я решительно не понимаю и не могу понять,  зачем  она

так странно ведет себя? Что за выходки такие, и для чего она  нырнула  прямо

сюда, в этот гадостный квартал  и…  и  возится  с  какими-то  старухами  и

стариками… тогда как мы могли жить… могли жить…  совсем  иначе  и  без

всяких стариков… Да что это, наконец, за глупость в самом деле.

Висленеву стало так грустно, так досадно, даже так страшно, что  он  не

выдержал и в сумерки второго дня своего пребывания в Париже сбежал  с  своей

мансарды и толкнулся в двери Бодростиной. К великому его счастию, двери  эти

на сей раз были не заперты, и Иосаф Платонович, получив  разрешение  взойти,

очутился в приятном полумраке пред самою Глафирой, которая лежала на  мягком

оттомане пред тлеющим камином и грациозно куталась в волнистом пледе.

Здесь было так хорошо, тепло, уютно;  темно-пунцовый  свет  раскаленных

угольев нерешительно и томно сливался на  средине  комнаты  с  серым  светом

сумерек, и в этом слиянии как бы на самой черте  его  колебалась  тонущая  в

мягких подушках дивана Глафира.

Она была очень хороша и в эти минуты особенно напоминала  одну  из  фей

Шехеразады: вокруг нее были даже клубы какого-то  курения,  или  это,  может

быть, только казалось.

Увидав в такой обстановке свою очаровательницу,  Висленев  позабыл  все

неудовольствия и пени и, швырнув куда попало фуражку, бросился  к  оттоману,

стал на колени и, схватив руку Глафиры, прильнул к ней  страстным  и  долгим

поцелуем. Разум его замутился.

Мягкий шелковый пеплум Глафиры издавал тончайший запах свежего сена,  —

запах, сообщенный ему, в свою очередь, очень причудливыми духами. Все  более

и более сгущающийся сумрак, наступая сзади ее темною стеной, точно придвигал

ее к огню камина, свет которого  ограничивался  все  более  и  более  тесным

кругом. Остальной мир весь был темен, и в маленьком пятне света были  только

он и она.

Висленев вскинул голову и взглянул в ярко освещенное лицо Глафиры.  Она

глядела на него спокойными, задумчивыми глазами  и,  медленно  подняв  руку,

стала тихо перебирать его волосы.

Это произвело на Иосафа Платоновича особенное,  как  бы  магнетическое,

действие, под влиянием которого он, припав устами  к  другой  руке  Глафиры,

присел на пол и положил голову на край дивана.  Прошло  несколько  минут,  и

темнота еще гуще скутала  эту  пару,  и  магнетизм  шевелившейся  на  голове

Висленева нежной руки, вместе с усыпляющим теплом  камина,  помутил  ясность

представлений в его уме до того, что он изумился, увидя над своим лицом лицо

Глафиры. Бодростина, облокотясь на руку и склонясь, смотрела на  него  через

лоб.

— Вы, кажется, спите? — спросила  она  его  бодрым  и  свежим  голосом,

внезапно разогнавшим всю таинственность и все чары полумрака.

— Да, я было задремал, — отвечал Висленев, рассчитывая  огорчить  этими

словами женское самолюбие Глафиры, но Бодростина повернула эту сонливость  в

укор ему и добавила с усмешкой:

— Хорошо, очень хорошо! Два дня дулся, а на третий пришел да и  спит…

Нет, если вы такой, то я не хочу идти за вас замуж!

Висленев, боясь попасть  в  решительный  тон,  отвечал  лишь  с  легким

неудовольствием, что он не понимает даже, к чему тут речь о браке, когда она

замужем и он женат, но положение его таково,  что  и  без  брака  заставляет

желать немалого.

— Ничего меньше, — отвечала Глафира, — или все, или ничего.

— Да я имею одно «ничего», — обиженно молвил Висленев. — Я ведь вам  по

правде скажу, я ровно ничего не понимаю, что такое вы из меня  строите.  Это

какое-то вышучиванье: что же я шут,  что  ли,  в  самом  деле,  чтобы  слыть

мажордомом?

— А вам разве не все равно, чем вы слывете и как называетесь?

— Извините меня, но мне это совсем не все равно.

— В таком случае, конечно… я очень сожалею, что  я  прибегла  к  этим

небольшим хитростям… Но я ведь в простоте моей судила по себе, что дело не

в названии вещи, а в ее сути.

— Да ведь у меня же нет никакой и сути?

— А-а! если так, если для вас суть заключается не в том,  чтобы  видеть

меня и быть вместе со мною, то, разумеется, это не годится,  и  вы  свободны

меня оставить.

При этих словах она быстро отняла свою руку  от  его  головы  и  начала

зажигать спичку, держа ее в таком отдалении между собою  и  Висленевым,  что

последний должен был посторониться и сел поодаль, ближе к камину.

— Быть при вас, — повторил он вздыхая. — Да, суть в том, чтобы быть при

вас, но чем быть? Вот в чем дело! Гм… вы  говорите  о  своей  простоте,  а

между тем вы сделали меня вашим слугой.

— А вы хотите, чтоб  я  себя  компрометировала,  чтобы  вы  слыли  моим

любовником. Вас унижает быть моим слугой?

— Да-с, унижает, потому что дело в том, каким слугой быть!  Слугой,  да

не дворецким.

— Да, ну это, может быть, мой промах, но  что  делать,  надо  поступать

так, как позволяют обстоятельства.

— Таких обстоятельств  нет,  которые  бы  заставляли  человека  унижать

другого равного до подобной низкой роли, до какой низведен я, потому что это

остается на всю жизнь.

Бодростина расхохоталась и возразила:

— Какой вздор вы говорите! Почему же это останется на всю жизнь?  Разве

все рыцари не бывали, в свою очередь, прежде оруженосцами?

— То рыцари и тогда был век, а теперь другой, и кто видел меня при  вас

в этом шутовском положении лакея, для того уже я вечно останусь шутом.

— А я вам говорю, что это неправда.

— Нет-с, это правда, и мне очень невесело, что я  в  этом  водевиле  из

господ попал в лакеи.

— А вы были господином? Это для меня новость.

Глафира тихо засмеялась и снова добродушно коснулась рукой его головы.

— Если я не был особенным господином,  то…  все-таки  до  сих  пор  я

никогда не был и лакеем, — проговорил смущенный Висленев.

— Ну, так успокойтесь же, вы и теперь никак не лакей, а  если  уже  вам

непременно хочется приравнивать свое положение к водевильным  ролям,  то  вы

«Стряпчий под столом».

Глафира опять  рассмеялась  и  затем  серьезнейшим  и  спокойным  тоном

прочитала  своему  собеседнику  нотацию   за   его   недоверие   к   ней   и

недальновидность. Она разъяснила ему все самомалейшие его сомнения  с  такою

ясностию, что Иосаф Платонович  навсегда  и  прочно  убедился  не  только  в

целесообразности, но даже и в необходимости всех ее планов и предначертаний.

Висленев без большого труда уверовал, что Бодростина не  могла  и  не  может

выдавать его иначе,  как  выдает,  то  есть  за  ее  мажордома,  потому  что

баронесса  и  графиня,  доводясь  родственницами  Михаила   Андреевича,   не

преминули бы сделать своих заключений насчет пребывания Иосафа при ее  особе

и не только повредили бы ей в России, но и здесь на месте, в Париже, не дали

бы ступить шага в тот круг, где  она  намерена  встретить  людей,  способных

разъяснить томящие ее отвлеченные вопросы. Одним словом, она прямо объявила,

что главнейшая цель ее прибытия в Париж есть сближение с Алланом Карденом  и

другими влиятельнейшими лицами спиритических кружков.

— Ваша роль, — добавила она,  поднимаясь  с  дивана  и  становясь  пред

Висленевым, — ваша роль, пока мы здесь и пока наши отношения не  могут  быть

иными как они есть, вполне зависит от вас. Назвать вас тем, чем вы  названы,

я была вынуждена условиями моего и вашего положения, и от  вас  зависит  все

это даже и здесь сделать или очень для вас тяжелым,  как  это  было  до  сей

минуты, или же… эта  фиктивная  разница  может  вовсе  исчезнуть.  Как  вы

хотите?

— Разумеется, я бы хотел, чтоб она исчезла.

— В таком случае… я не помню, право… мне  кажется,  когда  мы  были

там… на хуторе, у Синтяниной…

— Да-с.

— Когда мы были там после последнего раза, как был у  меня  Сумасшедший

Бедуин и рассказывал про своего Испанского Дворянина…

— Пред самою дуэлью Горданова?

— Да, пред самым убийством Подозерова.

— Вы говорите убийством?

— Да, я говорю «убийством». Пред самым этим событием вы  говорили,  что

вы порой нечто такое  чувствуете…  что  на  вас  как  будто  что-то  такое

находило или находит?

— Ах, да… вы про это! Да, я иногда нечто этакое как будто ощущал.

— Что же именно такое?

— То есть, как вам сказать: что такое именно, этого я вам рассказать не

могу, но ощущал и именно что-то странное.

— На что же это, например, хоть похоже?

— Решительно, что ни на что не похоже, а совсем что-то такое…  понять

нельзя!

— Эту способность в вас следовало бы определить.  Я  подозреваю  в  вас

способность сделаться медиумом, а если вы медиум, то поздравляю:  вы  можете

доставить бесконечную пользу и себе, и обществу.

— Что же, я готов, — отвечал Висленев.

— Но только я говорю: вас надо испытать.

— С величайшим моим удовольствием.

— И тогда если окажется, что  вы  медиум  и,  как  я  полагаю,  сильный

медиум…

— Непременно сильный, я это чувствую.

— Тогда, каково бы ни было ваше положение, оно не  только  не  помешает

нам быть всегда вместе в полном равенстве, но общество  само  станет  у  вас

заискивать и вы ему станете предписывать.

Бодростина замолчала; Висленев тоже безмолвствовал. Он что-то прозревал

в напущенном Глафирой тумане, и в  дали  для  него  уже  где-то  мелодически

рокотали приветные колокольчики, на звуки которых он готов был спешить,  как

новый Вадим. В ушах у него тихо звонило, опущенные руки тяжелели, под языком

становилось солоно, он в самом деле имел теперь право сказать,  что  ощущает

нечто неестественное, и естественным путем едва мог прошипеть:

— А что же такое, например, я буду после обществу предписывать?

— Взгляды, мнения, мало ли что!

— Да, да, да, понимаю.

— Как посредник высших сил,  вы  можете  сделать  очень  много,  можете

реформировать нравственность, разъяснять неразрешимые до сих пор  дилеммы…

ну, вообще обновлять, освежать, очищать человеческое мышление.

— Да, да, понимаю: обновлять мышление и только.

— Как и только! — удивилась Глафира.

—  Да;  то  есть  можно  только  предписывать,  обновлять   мышление…

реформировать мораль и тому  подобное,  а  ничего  практического,  реального

предписывать нельзя?

— Ничего реального?.. Гм! — Глафира рассмеялась и добавила,  —  а  вам,

верно, думалось, что вы  можете  дать  предписание  перевезти  к  вам  кассы

Ротшильда или Томсона Бонара?

— Нет, я знаю, что этого нельзя.

— Напрасно  вы  это  знаете  таким  образом,  потому  что  это,  весьма

напротив, не нельзя, а возможно.

У Висленева даже горло внутрь в грудь потянуло.

— Как же возможно велеть привезти к себе кассы?

— Отчего же, если это будет внушено хорошим умом…

— Позвольте! позвольте! — перебил, вскочив с места, Висленев. —  Теперь

я понимаю.

— Едва ли?

— Нет-с, понимаю, совершенно понимаю.

При этом он раскатился веселым смехом и заходил по комнате.

Глафира молча зажгла свечи и пересела на другой диван.

— Теперь я понимаю все, — заговорил, остановясь с  таинственным  видом,

Висленев. — Я понимаю вас, понимаю ваше отступничество от прежних идей, и  я

вас оправдываю.

— Благодарю, — уронила Бодростина, начиная разрезывать новый том «Revue

Spirite» {«Журнал спиритов» (фр.).}.

— Да, я не только вас оправдываю, но  я  даже  пойду  по  вашим  стопам

смелее и далее.  Извольте-с,  извольте!  уверенный  отныне,  что  разрушение

традиций и морали путем ласкового спиритизма гораздо удобнее в наш век,  чем

путем грубого материализма, я… я не только свободною совестью перехожу  на

вашу сторону, но… но я  с  этой  минуты  делаюсь  ревностнейшим  гонителем

всякого грубого материализма, кроме…

— Конечно, кроме материализма и любви, — перебила с улыбкой Бодростина.

— И то нет; я вовсе не то хотел сказать, а  я  хотел  бы,  кроме  всего

этого, еще где-нибудь разразиться против  материализма  жестокою  статьей  и

поставить свое имя в числе его ярых врагов.

— Место готово.

— Где же?

— Идите переоденьтесь и едем.

Висленев встал, переоделся и поехал, и от этого ему сделалось хуже.

 

 

Глава девятая.

 

Он теряет свое имя и получает имя Устина

 

 

 

Итак, они вышли, сели в фиакр и поехали. Ехали много ли, мало ли, долго

ли, коротко ли, и остановились: сердце у Жозефа упало как перед экзаменом, и

он перекрестился в потемках.

Теперь они уже не ехали, а шли.

Припоминает Висленев, что он был введен Глафирой в почтенное  собрание,

где встретил очень много самых разнообразных и странных лиц, с именами и без

имен, с следами искры Божией и без этого божественного знака,  но  все  были

равны,  без  чинов  и  без  различий  положения.  Однако,  при  всей   своей

ненаблюдательности, Висленев усмотрел, что и здесь есть свои  деления,  свой

«естественный подбор», своя аристократия и  свой  плебс,  —  первых  меньше,

последних целая  масса;  физиономии  первых  спокойны  и  свидетельствуют  о

savoirfaire {Посвященное (фр.).}; лица плебса дышат поэтическим смущением  и

тревогой простодушных пастушков, пришедших  к  волшебнице  отыскивать  следы

отогнанных ночью коней и волов своего стада.

По своей ненаходчивости и запуганности Висленев всего легче склонен был

примкнуть к искателям  стад,  но  Глафира,  вошедшая  при  содействии  своей

графини и баронессы в аристократию спиритизма, выдвинула  своего  печального

рыцаря  вперед  и  дала   ему   помазание   savoir-faire.   Висленев   начал

пророчествовать, в чем ему немало помогли давние упражнения в  этом  роде  в

нигилистических кружках Петербурга. Кроме того, священнодействие  это  здесь

ему было облегчено необыкновенно ловким приемом Глафиры, которая у  подъезда

сказала ему, что он не должен говорить по-французски,  чтобы  не  стесняться

своим тяжелым выговором, и, введя, тотчас отрекомендовала русским человеком,

совсем  не  понимающим  французского  языка,  но  одаренным   замечательными

медиумическими способностями, и, в доказательство его несведущности в языке,

громко сказала по-французски:

— Get homme est borne, mais il donne souvent des reponses aux questions

les plus profondes {Это ограниченный человек, но часто  он  дает  ответы  на

самые глубокие вопросы (фр.).}.

Все блажные и блаженные окинули Висленева внимательным  взглядом,  и  в

дальних рядах, где расслышана была только часть этой рекомендации, прокатило

имя monsieur Borne, нового медиума, нового адепта великого нового учения.

Таким образом с Висленевым здесь на первом же шагу  повторилось  то  же

самое, чем он так обижался в Петербурге, где люди легкомысленно затеряли его

собственное имя и усвоили ему название  «Алинкина  мужа».  Теперь  здесь,  в

спиритском кружке Парижа, он делался monsieur Borne, что ему тоже,  конечно,

не было особенно  приятно,  но  на  что  он  вначале  не  мог  возразить  по

обязанности притворяться не понимающим французского языка, а потом…  потом

ему некогда было с этим возиться: его заставили молиться » неведомому Богу»;

он удивлялся тому, что чертили медиумы,  слушал,  вдохновлялся,  уразумевал,

что все это и сам он может делать не хуже добрых людей,  и  наконец  получив

поручение,  для  пробы  своих  способностей,  вопросить   духов:   кто   его

гений-хранитель? начертал бестрепетною рукой; «Благочестивый Устин».

Это было первое несчастие, которого никто не может  понять  и  оценить,

если мы не скажем, в чем дело! А дело  было  в  том,  что  Иосаф  Платонович

действительно не хотел записать себе в покровители никакого Устина. Изо всех

имен христианских писателей Жозеф с великою натугой мог припомнить одно  имя

Блаженного Августина и хотел его объявить  и  записать  своим  покровителем,

но.. но написал, вместо «Блаженный Августин» «Благочестивый Устин», то  есть

вместо почтенного авторитетного духа написал какого-то  незнакомца,  который

Бог весть кто и невесть от кого назван «благочестивым».

Это до такой степени рассердило и смутило  Жозефа,  что  он  сейчас  же

хотел зачеркнуть Благочестивого Устина  и  написать  себе  иного  гения,  но

Глафира остановила его решительным движением и объявила, что это невозможно,

что духи не ошибаются.

Потом  она  взглянула  на  бумагу,  одобрительно  кивнула  Висленеву  и

перевела собранию имя гения-покровителя нового медиума, причем поставила  на

вид и его смущение, и то, что он написал имя, вовсе о нем не думая.

— О, это прекрасно! Вдохновенно! Божественно!  —  послышалось  со  всех

сторон.

— Это так и должно быть, — произнес, возведя к  небу  резко  очерченные

темною каемочкой глаза, тихий отец парижских спиритов и,  заложив  по  своей

привычке левую руку за борт доверху  застегнутого  длиннополого  коричневого

сюртука, положил два пальца правой руки на руку тощего молодого  человека  с

зеленовато-желтым лицом и некоторым намеком на бакенбарды.

Тот сию же секунду взял со стола перо  с  длинною  ручкою  из  розового

коралла, развернул золотообрезную книгу  в  темном  сафьяне  и  начертал  на

надлежащем месте: против имени  Monsieur  Borne  наименование  его  патрона:

Pieux Justin {Блаженный Устин (фр.).}.

Имя и значение Жозефа было составлено, и ему оставалось  теперь  только

работать на этом амплуа сообщителя откровений Благочестивого  Устина.  Он  в

этом и подвизался, подвизался много, упорно и с постоянством, приобрел навык

вещать поучениями и отвечать на вопросы открытые и  закрытые,  и  делал  это

ловко и слыл медиумом отличным, но собственные дела его по снисканию  фавора

у Бодростиной не подвигались. Она была вечно окружена сторонними  людьми,  у

ее скромного отеля всегда можно было видеть чей-нибудь  экипаж  из  именитых

иностранцев и не  менее  именитых  заезжих  соотечественниц:  она  была,  по

всеобщему мнению, образцовая спиритка и добродетельнейшая женщина,  а  он…

он был медиум и monsieur Borne.

В таком положении были дела их  до  самой  той  минуты,  когда  Глафира

Васильевна попросила Жозефа подождать  ее  за  ее  дверью,  и  он,  сидя  на

лестничном окне,  перепустил  перед  своими  мысленными  очами  ленту  своих

невеселых воспоминаний. Но вот сердце Жозефа встрепенулось; он услыхал сзади

себя бодрый голос Глафиры, которой он приготовил  сегодня  эффектнейший,  по

его соображениям, сюрприз, вовсе не ожидая, что и она тоже, в свою  очередь,

не без готовности удивить его.

 

 

Глава десятая. Устин не помог

 

 

 

Дверь, за которою сидел на окошечке Висленев,  тихо  отворилась,  и  на

площадку лестницы вышла Глафира Васильевна, по обыкновению, вся в черном.  с

черным антука в руках и с лицом, завешенным до подбородка черною вуалеткой с

вышитыми мушками.

Стройная и сильная фигура ее была прекрасна: все  на  ней  было  свежо,

чисто и необыкновенно ловко, и, вдобавок, все, что было на ней, точно с  нею

сливалось: ее скрипящий башмачок, ее шелестящее платье, этот прыгающий в  ее

руке тонкий антука и эта пестрая вуалетка, из-под которой еще ярче  сверкают

ее страстные глаза и которая прибавляет  столько  нежности  открытой  нижней

части лица, — все это было прекрасно, все увеличивало ее обаяние и давало ей

еще новый шик. Горданов, разжигая Висленева, сравнивал генеральшу  Синтянину

с  Гибралтаром.  Это  шло  к  Александре  Ивановне,  если  сравнивать  ее  с

Гибралтаром в настоящем  ее  положении,  в  руках  английской  нации,  сынам

которой, к чести их, так мало свойственна измена. Глафиру  тоже  можно  было

сравнить с Гибралтаром, но только с изменником-комендантом в цитадели.  Этот

неуловимый запах, эта неопределенная атмосфера изменничества, растлевающие и

деморализующие гарнизон и сбивающие с толку силы осаждающей армии,  носились

и веяли вокруг ее, и пахнули из ее глаз на оторопевшего Жозефа, проходя мимо

которого, она сказала:

— Пойдемте!

Тонкий,  долгий,  белый  и  волокнистый  Висленев  соскочил  с  окна  и

засеменил за нею.

Сойдя вниз на улицу, они  взяли  фиакр.  В  первом  же  доме,  где  они

очутились, Висленев был удивлен, услыхав, что Глафира прощается и говорит  о

каких-то своих внезапных, но тягостных предчувствиях и о немедленном  выезде

в Россию. Иосаф Платонович решительно не мог верить ни словам  спутницы,  ни

своим собственным ушам, но тем не менее  обтекал  с  нею  огромный  круг  ее

спиритского   знакомства,  посетил  с  ней  всех  ее  бедных,  видел  своими

собственными  глазами, как она отсчитала и отдала в спиритскую кассу круглую

сумму  на благотворительные дела, и наконец, очутясь после всей этой гоньбы,

усталый  и  изнеможенный,  в квартире Глафиры,  спросил  ее:  неужто  они  в

самом  деле уезжают назад? И получил ответ: да, я уезжаю.

— Когда же мы едем? — осведомился Висленев и получил в ответ: сегодня.

— Фу, черт возьми! Но это невозможно сегодня! — возразил он, и  на  это

уже вовсе не удостоился ответа, между тем как приготовления к отъезду видимо

довершались, и monsieur Borne был даже вытеснен ради этих сборов из удобного

помещения Глафиры к себе на душную вышку, где он едва мог стоять выпрямясь.

Нежданная весть о столь внезапном и быстром отъезде срезала  Висленева,

и быстрые ноги его зашатались; возвратясь в свою конурку, он забегал по ней,

изогнувшись, из угла в угол и наконец встал посредине, упер перст  в  лоб  и

стоял, держа на плечах своих потолок, как Атлас держит землю. Monsieur Borne

пришла счастливая мысль удержать Бодростину от немедленного выезда,  доказав

ей неосновательность ее предчувствий, и он тотчас же подсел, согнувши  ноги,

к окошечку и написал к себе письмо от Благочестивого  Устина.  На  этот  раз

Благочестивый  Устин предостерегал «желающую выехать», чтоб она не выезжала,

пока   пройдет    опасность,   о   которой   Благочестивый   Устин  обещался

заблаговременно  известить, а в другом… в другом он философствовал о браке

и  отвечал на выставленный Висленевым вопрос о том,  как  смотрят  на брак в

высших  мирах.  Благочестивый  Устин  говорил  о  браке,  как об  учреждении

божественном в смысле союза любви, и отрицал  его  значение  гражданское,  —

выводом из всего этого выходило отрицание брака с достоверным ручательством,

что в высших областях нет никаких положений  ни  о  каком  браке,  в  полном

смысле этого понятия, и что потому понятия эти суетны, вздорны  и  не  стоят

внимания. Благочестивый Устин ручался, что все нарушения условной  морали  в

сношении полов есть только земная выдумка и  притом  самая  несостоятельная.

ибо в существе всякая нарушительница этой морали, даже в самой крайней мере,

менее преступна, чем дитя, сорвавшее стручок гороха из чужого огорода,  «ибо

снабдить чем бы то ни было своим  собственным  гораздо  добродетельнее,  чем

бpать что-нибудь чужое».

Последнее  сравнение  и  силлогизм,  которым  Иосаф  Висленев  придавал

особенное значение, он  почерпнул  из  «Корана»  Стерна,  несколько  томиков

которого, будучи приобретены Жозефом, составили  его  избранную  библиотеку,

вместе с «Парижским цирюльником» Поль  де  Кока,  «Хромым  бесом»  Лесажа  и

«Книгой духов», собранною из сверхъестественных сочинений Алланом  Кардеком.

Жозеф почерпнул из Стерна оригинальность для своих суждений, из Поль де Кока

— веселость и игривость, из Лесажа — способную предприимчивость,  из  Аллана

Кардека — смелость говорить вещим языком ветхий вздор спиритской  философии.

Всем этим он заряжался как темная фокусная бутылка с различными напитками  и

разливал по рюмочкам, что кому требовалось, но… но хмель  его  не  туманил

той, для которой вызывались все эти туманные картины: спиритка Глафира  была

к одной части откровений равнодушна, а к другой — даже относилась с  обидным

и схизматическим недоверием. К последней области относились все  либеральные

сообщения Благочестивого Устина о браке. Глафира крепко стояла  за  брак  по

форме, как он  принят,  и  не  убеждалась  никакими,  ни  естественными,  ни

сверхъестественными доводами в пользу признания его только по  сущности.  Не

признавая революции, проповедуемой Висленевым при содействии  Благочестивого

Устина и других духов, она оказалась непреклонною рабой законов европейского

общества и приводила Иосафа в отчаяние. Дожив до такого возраста, в  котором

любовь уже начинает повиноваться разуму, и притом преследуя цели  совсем  не

любовные и имея пред  глазами  столь  жалкого  соблазнителя,  как  Висленев,

Глафира небрегла словами любви и стала в известном смысле plus royaliste que

le roi {Более роялист, чем сам король (фр.).}. Она сказала Висленеву  раз  и

навсегда, что она уже не ребенок и знает, что такое значит любовь человека к

чужой жене, и потому поверит только в любовь своего мужа.

— Того, который вас не  любит  и  обманывает?  —  поставил  ей  на  вид

Висленев.

— А разве женщину менее обманывает тот, кто говорит ей, что любит ее, и

между тем ничего не делает, чтобы  дать  законное  значение  этой  любви,  —

отвечала Глафира.

— Что же для этого надо сделать?

— Надо быть моим мужем.

— Но вы замужем.

— По русским законам допускается не один брак.

— Да, я знаю, что можно выйти замуж и во второй раз.

— И даже в третий.

— Прекрасно-с; но ведь все это, конечно, не вдруг?

— О, разумеется, не вдруг.

— Так ведь, стало быть, нужно, чтобы прежде муж ваш умер.

— Может быть.

— А как это сделать? Это не от нас зависит, и он  может  прожить  очень

долго.

— Ну уж я вам не могу отвечать, как это сделать, и от кого это  зависит

и сколько он еще может прожить, — небрежно молвила Глафира, и с тех  пор  не

сказала Висленеву более ни одного положительного слова, а только, по его

выражению, все «упорно стояла на браке».

Нимало не изменили ее настроения  и  последние  откровения,  полученные

Иосафом  и  в  его  каморке  от  Благочестивого  Устина  и   других   духов,

переселенных за свои совершенства в высшие обители. Просмотрев предъявленные

Висленевым предостережения насчет выезда, Глафира, которую Иосаф  застал  за

уборкой своих дорожных вещей, спокойно взяла этот  листок  и,  сунув  его  в

объемистый портфель, набитый такою же литературой monsieur Borne, продолжала

свое дело.

Иосафа это обидело, и он, дождавшись конца Глафириной  работы,  спросил

ее: неужто она и после этого едет?

— Непременно еду, — отвечала Глафира. — А что такое может помешать?

— А это обещание!

— О, что могут значить эти пустяки!

— Как пустяки? Так вы, значит, этому не верите?

— Не верю.

— На каком же это основании?

— Я имею основание.

— Да вы что же… вы, может быть, отвергаете весь спиритизм?

— Нет, я его не отвергаю.

— Так…  вы  отвергаете  его  опытную  часть:  отвергаете  вероятность

общений? Это значит — отвергаете все.

— Нисколько; напротив, я не только не отвергаю общений, но я ими-то

теперь и руководствуюсь.

— А если руководствуетесь, то вам в таком случае нельзя ехать.

— Нет, именно потому-то мне и  должно  ехать,  —  отвечала  Глафира  и,

выдвинув  мизинцем  из  кучи  не  убранных  еще  со  стола   бумаг   листок,

проговорила:

— Вот не хотите ли это прослушать?

На листке собственным почерком Глафиры было написано всего  только  два

слова: «revenez bientot» {Поскорее возвращайтесь (фр.).}.

— Что ж это такое? — воскликнул  Висленев,  который  смекнул,  что  тут

нечто скрывается, и в руках которого эта страшная бумажка затрепетала.

— Что это? — повторил он.

— Это? Разве вы не видите? Это общение.

— Но ведь это вы сами написали?

— Да, я сама. А что такое?

— Да ничего-с… Но вы ведь не имеете медиумических способностей.

— То есть я их не имела до сегодняшнего дня, но когда вы  прислали  мне

ваше запрещение  ехать,  я  была  этим  смущена  и,  начав  томиться,  вдруг

почувствовала в руке какое-то мление.

— А-а! Я это знаю: это обман, это просто судороги.

— Нет, извините, совсем не  судороги,  а  этакое  совершенно  особенное

тяготение… потребность писать, и только что взяла карандаш, как  вдруг  на

бумаге без всякого моего желания получились вот эти самые слова.

Висленев очутился в положении  самом  затруднительном:  он  понял,  что

Глафира  наконец  посягнула  и  на  последнее  его  достояние,  на  его  дар

пророчества. Он решил биться за это до последних сил.

— Позвольте, — пролепетал он, — я не отвергаю, что это, пожалуй,  могло

быть, и могло быть именно точно  так,  как  вы  рассказываете,  но  ведь  вы

позабываете самое главное, что в этих вещах нужны опытность и  осторожность.

Вы должны знать, что ведь между духами есть очень много вчерашних людей.

— Я это знаю.

— Да-с; есть духи  шаловливые,  легкие,  ветреные,  которым  не  только

ничего не значит врать и паясничать, которые даже находят в том удовольствие

и нарочно для своей потехи готовы Бог весть  что  внушать  человеку.  Бывали

ведь случаи ужасных ошибок, что слушались долго какого-нибудь великого духа,

а потом вдруг выходило, что это гаерничал какой-нибудь самозванец, бродяжка,

дрянь.

— Ax, знаю, знаю! Я, к  сожалению,  это  очень  хорошо  знаю  и  должна

сказать вам очень не отрадную весть.

— Именно-с? — вопросил Висленев, предчувствуя, что ему  готовится  удар

еще более тяжкий.

— Известно вот что, что ваш Благочестивый Устин…

— Ну, уж что касается Благочестивого Устина, то его не надо беспокоить,

— перебил Висленев.

— Нет; да что тут о беспокойстве!  А  дело  вот  в  чем,  что  никакого

Благочестивого Устина не было и нет.

— Как нет-с! Как не было и нет-с никакого Устина! Покорно вас благодарю

за такое сообщение! А кто же это, по-вашему, мой гений-хранитель?

— Не знаю, совершенно не знаю.

— Значит, по-вашему, у меня нет, что ли, совсем гения?

— Не знаю.

— Но кто же тогда столько времени писал моею рукою?

— Ах! то ужасная мошенница, которую, когда она  была  на  земле,  звали

Ребекка Шарп.

— Вздор-с! не верю, это вздор: я никакой Ребекки Шарп не знаю вовсе.

— Да вам и  не  нужно  ее  знать,  а  она  вами  действовала…  гадкая

бездельница: вы были ее игрушкой.

— Но кто же она такая-с?

— Она?.. она лицо  довольно  известное:  она  героиня  романа  Теккерея

«Ярмарка тщеславия». О, она известная, известная плутовка!

— Кто вам это открыл?

— Сам Теккерей.

— Это, может быть, не верно: это, может быть, легкий и  шаловливый  дух

над вами потешается.

— Ну нет.

— Нет-с; это надо  поверить.  Мы  сейчас  это  поверим,  —  и  Висленев

засуетился, отыскивая по столу карандаш, но Глафира  взяла  его  за  руку  и

сказала, что никакой поверки не нужно: с  этим  она  обернула  пред  глазами

Висленева  бумажку,  на  которой  он  за  несколько  минут  прочел  «revenez

bientot»,  и  указала  на  другие  строки,   в   которых   резко   отрицался

Благочестивый Устин и все  сообщения,  сделанные  от  его  имени  презренною

Ребеккой Шарп, а  всего  горестнее  то,  что  открытие  это  было  подписано

авторитетным духом, именем которого, по  спиритскому  катехизису,  не  смеют

злоупотреблять духи мелкие и шаловливые.

— Ну да, — произнес Висленев сквозь зубы, кладя на стол бумажку, —  да,

все это прекрасно, и на это нельзя возражать, но только скажите, до чего  мы

дойдем, наконец, таким образом?

Он не замечал, что в своей потерянности он вел разговор о  том,  о  чем

думал, и вовсе не о том, о чем хотел говорить.

Мало обращавшая на него внимание Глафира заметила это  и,  улыбнувшись,

спросила:

— А как вы думаете: до чего мы дойдем?

— Да что же, — продолжал рассуждать Висленев, — мы прежде все отвергали

и тогда нас звали нигилистами, теперь за все  хватаемся  и  надо  всем  сами

смеемся… и… черт знает, как нас назвать?

Бодростина глядела на него молча и по лицу ее бегала улыбка.

— Право,  —  продолжал  Висленев,  —  ведь  это  все  выходит  какое-то

поголовное шарлатанство всем: и безверием, и верой, и материей, и духом.  Да

что же такое мы сами? Нет. Я вас спрашиваю: что же мы? Всякая сволочь  имеет

себе название, а мы… мы какие-то темные  силы,  из  которых  неведомо  что

выйдет.

— Вы делаете открытие, — уронила Глафира.

— Да что же-с? Я говорю истину.

— И я с вами не спорю.

— Все этак  друг  с  другом…  на  ножах,  и  во  всем  без  удержа…

разойдемся и в конце друг друга перережем, что ли?

— На ножах и без удержа, — повторила за ним Глафира,  —  и  друг  друга

перережем. А что же далее? Я вас с любопытством слушаю: оказывается, что  вы

тоже и говорящий медиум.

— Да-с, «говорящий», я говорящий… Благодарю вас покорно!  Заговоришь,

заговоришь разными велениями и разными языками, как…

Но с этим Висленев встал и, отойдя от Бодростиной, прислонился к косяку

окна.

Меж тем Глафира позвала хозяина маленького отеля и, не обращая никакого

внимания на Висленева, сделала расчет за свое помещение и за каморку Жозефа.

Затем она отдала приказание приготовить ей  к  вечеру  фиакр  и  отвезти  на

железную дорогу ее багаж. Когда все это было сказано, она  отрадно  вдохнула

из полной груди, взяла книгу и стала читать, как будто ничего ее не ожидало.

Ей наконец надоело это скитание, надоели эти долгие сборы к  устройству

себя на незыблемом  основании,  с  полновластием  богатства,  и  она  теперь

чувствовала себя прекрасно, как дитя, в окне которого уже занялась заря  его

именинного дня.

Она  не  заметила,  как  Висленев,  тотчас  по  выходе  хозяина  отеля,

обернулся к ней и лепетал: «как же я? что же теперь будет со мной?», и когда

он в десятый раз повторил ей этот вопрос и несмело коснулся ее руки, она еще

раз вздохнула и, как бы что-то припоминая, проговорила:

— Да, в самом деле: как же вы и что будет теперь с вами?

— Я решительно не знаю этого: вы совсем сбили меня с  толку;  я  совсем

потерялся.

— Постойте!.. Как же это я в самом деле…  так  рассеянно?..  Спросите

скорее Устина!

Висленев взглянул на нее, потом покачал укоризненно головой и,  наконец

не выдержав, отвернулся и рассмеялся.

Когда он оборотился полуоборотом к  Глафире,  желая  взглянуть  на  нее

искоса и с тем вместе скрыть от  нее  так  некстати  прорвавшийся  смех,  он

увидал, что Бодростина тоже смеется и… оба вдруг сняли свои  маски  и  оба

искренно расхохотались в глаза друг другу.

 

 

Глава одиннадцатая. В шутовском колпаке

 

 

 

Никто в такой мере,  как  Висленев,  не  представлял  собою  наглядного

примера, как искренно и неудержимо  способен  иногда  человек  хохотать  над

самим собою и над своим горем. Иосаф Платонович просто покатывался со смеху:

повиснув на одном месте, он чуть только начинал успокаиваться, как, взглянув

на Бодростину, быстро перескакивал на другой стул и заливался снова.

— Бога ради!.. — умолял он, — не смешите меня более, а то я… умру.

— Упаси Бог от такого несчастия, — отвечала серьезно Глафира. —  С  кем

же я тогда останусь?

Висленев опять покатился, закашлялся и,  отбежав  в  угол,  застонал  и

заохал. В состоянии его было что-то истерическое,  и  Глафира,  сжалясь  над

ним, встала и подала ему стакан воды.

Жозеф пил эту воду с такою же жадностию, с какою некогда отпивался этим

напитком у Горданова от истерики, возбужденной в нем притеснениями его  жены

и немилосердого Кишенского. Разница заключалась только в том, что та  давняя

истерика вела его к потере чувств и к  совершенному  расслаблению  и  упадку

жизненности, меж тем как теперь с каждым глотком воды, поданной ему  белыми,

античными руками Глафиры, в него лилась сила безотчетной радости, упования и

надежд. Он схватил руки Бодростиной и припал к ним своими устами.

— Не покидайте меня! — шептал он между поцелуями.

— Я и не думала вас покидать, — отвечала, не отнимая у него своих  рук,

Глафира.

— Но ведь вы знаете, что мне нельзя возвращаться в Россию.

— Отчего нельзя?.. Нет, я этого не знала.

— Да как же не знали! Меня там схватят.

— За долги?

— Ну, разумеется.  Чуть  я  только  появлюсь  в  Петербурге,  сейчас  и

пожалуйте в Tarasen Garten, это порядок известный.

— Пустяки, у вас есть  дети:  вас  нельзя  сажать  в  долговую  тюрьму.

Висленев замотал головой.

— Нет, — отвечал он, — вы это  говорите  на  общих  основаниях,  а  мое

положение особенное, ножевое, меня не защитит и то, что у меня есть дети, то

есть я хотел сказать, что… ко мне приписаны дети.

Бодростина выразила недоумение,  но  Висленев,  сверх  всякого  чаяния,

очень  обстоятельно  разъяснил  особенные  преимущества  своего   положения.

Оказывалось,  что  они  состояли  в  том,  что   вообще   претензии   бывают

предъявляемы от сторонних лиц, а его  может  посадить  собственная,  по  его

выражению, «родная жена»  и  мать  тех  самых  детей,  которыми  он  мог  бы

несколько защищаться от иска лица постороннего. Он здраво выводил, что,  при

представленной им роковой комбинации, всякое правительственное  попечение  о

детской судьбе естественно сделается излишним, и вот в этом-то и заключалась

привилегия его положения.

Глафира  Васильевна  не  ожидала  от  Иосафа  такой  далекой  и  тонкой

казуистической предусмотрительности. Такая комбинация, какую вывел Висленев,

ей не приходила  в  голову  и,  по  своей  крайней  курьезности  и  новости,

поставила ее в невозможность обнять и разъяснить ее себе сразу.

«Что же в самом  деле,  —  подумала  Глафира,  —  ведь  оно  совершенно

логично, что если сама мать детей скажет: я не требую содействия моего  мужа

в содержании ребят, а прошу посадить его за долг мне в тюрьму, то,  кажется,

и взаправду  едва  ли  найдутся  логические  причины  отказать  ей  в  такой

справедливости».

Глафира  едва  сдержала  на  своем   лице   улыбку,   вызванную   этими

соображениями о логике  юридической  справедливости  вексельного  права,  и,

желая успокоить  злополучного  Висленева,  сказала,  что  предполагаемая  им

комбинация так нова, что едва ли  предусмотрена  законом  и,  вероятно,  еще

составит вопрос,  который  может  разрешиться  в  благоприятном  для  Иосафа

смысле. Но Жозеф едва дал  окончить  Бодростиной  ее  утешительные  слова  и

заговорил:

— Нет-с, нет-с; я слуга ваш покорный, чтоб я стал  на  это  полагаться.

Знаю  я-с,  как  там  в  Петербурге  на  это  смотрят.  Гм!..  Покорно   вас

благодарю!.. Нет; там нашему брату мужчине пощады не ждать: там этот женский

вопрос и все эти разные служебные якобинцы и разные  пунцовые  филантропы…

Куда там с ними мужчине!.. Они сейчас  все  повернут  в  интересах  женского

вопроса и… мое почтение, мужа поминай как звали.

— Бедные женщины! все на них, даже и друзьям женского вопроса —  и  тем

достается.

— Да-с, друзья… Знаем мы этих друзей. Нужно равноправие, а я  во  все

газеты посылал статьи об открытии мужского  вопроса  и  нигде  не  печатают.

Будто мы тем и виноваты, что  родимся  мужчинами,  и  за  то  женщины  имеют

привилегию на всеобщее послабление к нашим  обидам,  меж  тем  как  мы  даже

вопроса о себе поднять не можем  нигде,  кроме  духовных  журналов,  которых

никто не читает… Это тоже прекрасно. Нет-с;  уж  я  лучше  сгину,  пропаду

здесь на чужбине, за границей, но в Россию, где женский вопрос, — не  поеду.

Ни за что на свете не поеду!

— Какой вы, однако, злой!

— Нет-с, извините меня. Это не я зол, а скорее другие злы, — отвечал он

запальчиво и развил, что если в России все  таким  образом  пойдет,  то  это

непременно кончится ни больше ни меньше как  тем,  что  оттуда  все  мужчины

убегут в Англию или в Германию, и над  Невой  и  Волгой  разовьется  царство

амазонок.

— Ну, а если бы там наконец  решились  в  уровень  с  женским  вопросом

поднять мужской вопрос? — спросила Глафира.

— Ни за что этого не будет, — отвечал со вздохом Висленев.

— Ну, а если бы?

—  Нечего  невозможного  и  предполагать,  когда  у  наших  монгольских

выродков все такие инстинкты,  что  они  все  на  свете  готовы  для  женщин

сделать.

И оно и понятно: в женщин  влюбляются  и  подделываются  к  их  воле  и

желаниям, а мы, мужчины, что  такое?..  Мы  постоянно  нуждаемся  в  женской

ласке, в привете; чувствуем любовь, привыкаем к женщинам, наконец…  против

нас все, против нас наконец сама  природа!  Мы  так  несовершенно  и  мерзко

созданы, что одни жить не можем. Ну  что  уж  тут  еще  остается  толковать?

Гибель, гибель, гибель нашему полу в России, и более ничего!

Бодростина весело рассмеялась и заметила  своему  собеседнику,  что  он

неосторожно богохульствует, порицая совершенство  творения,  чего  ему,  как

спириту, делать не надлежит; но он категорически опроверг  это  обвинение  и

доказал, что именно как спирит-то он и прав, потому что признает  планету  и

обитающие на ней организмы еще в периоде самого раннего  развития  и  верит,

что в далеком или в недалеком будущем воспоследуют  усовершенствования,  при

которых нынешняя и  все  более  и  более  усиливающаяся  власть  женщин  над

мужчинами упразднится.

— В таком случае зачем же вы мне говорите столько времени, что вы  меня

любите? — промолвила Бодростина.

— Говорю, потому что люблю вас, — отвечал, всплеснув руками, Висленев.

— Нет, а вы гораздо лучше от этого эманципируйтесь.

— А что делать, когда не могу.

— Значит, кто же над вами деспотствует: женщина или вы сами?

— Сам, я сам, я знаю, что я сам.

— Ну так эманципируйтесь от себя.

— Не могу-с, в том-то все и дело, что  не  могу,  так  скверно  создан.

Собеседники снова вместе засмеялись,  и  Бодростина,  не  отрицая  настояний

Жозефа,  что  он  «скверно  создан»,  отвечала, что женщины гораздо покорнее

мужчин  воле  Промысла,  устроившего  все так, как  оно  устроено,  и  затем

прямо  поворотила речи к насущному вопросу дня, то есть к тому, как  быть  с

собою злополучному Иосафу?

По ее мнению, ему не оставалось ничего иного, как ехать с нею  назад  в

Россию, а по его соображениям это было крайне  рискованно,  и  хотя  Глафира

обнадеживала его, что ее брат Грегуар Акатов (которого знавал  в  старину  и

Висленев)  теперь  председатель  чуть  ли  не  полусотни  самых  невероятных

комиссий и комитетов и ему не будет стоить особого труда поднять в одном  из

этих серьезных учреждений интересующий Иосафа мужской вопрос, а может  быть,

даже нарядить для этого вопроса особую комиссию, с выделением из нее особого

комитета, но бедный Жозеф все мотал головой и твердил:

— Нет, нет! Но шутить довольно, как бы то ни было, а в Россию ехать  не

могу.

— Но где же вы будете жить за границей?

— И за границей мне жить негде.

— Так как же быть?

— Я опять-таки и этого не знаю.

— Но кто же это должен знать?

— И того не знаю.

Глафира улыбнулась и пожала плечами, —  Висленев  тоже  улыбался:  дела

его, как мы видим, были нехороши, но он был  уверен,  что  в  его  положении

начинает действовать какое-то  облегчающее  обстоятельство,  —  его  в  этом

убеждало его предчувствие, и он не ошибался: Глафира  Васильевна  не  хотела

его покинуть, ибо приближались уже  лукавые  дни,  когда  волокнистый  Borne

спиритских собраний Парижа должен был совершить на родине разбойничьи  дела,

к которым он давно предназначался…

 

 

Глава двенадцатая. В дыму и в искрах

 

 

 

Глафире  немного  стоило,  однако,   труда   показать   Висленеву   всю

бесцельность его дальнейшего  пребывания  за  границей,  после  ее  отъезда.

Висленев сам знал, что он остается ни при чем, и хотя страх долговой  тюрьмы

в России был так велик, что  испепелял  в  нем  даже  самый  недуг  любви  к

Глафире, когда Глафира, приняв серьезную мину,  сказала  ему,  что  все  эти

страхи в существе не очень страшны, и что  она  дает  ему  слово  не  только

провезти его благополучно чрез Петербург, но даже и увезти к себе в деревню,

то Иосаф выразил полное желание ее слушать и сказал:

— Конечно, я понимаю, что возможно и спастись, потому что в  Петербурге

я могу никуда не выходить и сидеть, запершись, в какой-нибудь комнате,  а  в

вашей деревне там все эти становые и все прочее в вашей воле, да и к тому же

я могу переезжать из уезда  в  уезд,  и  меня  моя  драгоценная  супруга  не

изловит.

Он даже предался мечтам по этому случаю, как  он  будет  перебегать  из

бодростинского имения в одном уезде в другое, его же имение,  находящееся  в

другом уезде, и сделается таким  образом  неуловимым  для  беспощадной  жены

своей и ее друга Кишенского; и Иосаф  Платонович,  уносясь  такими  мечтами,

сделался даже весел  и  начал  трунить  над  затруднительным  положением,  в

которое  он  поставит  этим  коварством  несчастных  становых;  но   Глафира

неожиданно разбила весь этот хитрый план и разрушила его счастливую иллюзию.

Она назвала все это ребяческою полумерой и на место невинной затеи Висленева

докончить дни свои в укрывательстве от  тюрьмы  сказала,  что  уж  пора  его

совсем  освободить  от  всех  этих  утеснений  и  эманципировать  его  таким

благонадежным способом, чтобы он везде свободно ходил и всем показывался, но

был бы неуязвим для своих недругов.

Мысль эта, разумеется, представилась Висленеву очаровательною,  но  он,

считая ее слишком невероятною, опять  требовал  объяснения,  а  Глафира  ему

этого объяснения не давала.

— Я вам не могу этого рассказать, как я думаю это  сделать,  но  я  это

сделаю, — отвечала она на его вопрос.

— Вы это так думаете только или вы в этом уверены?

— Это иначе не может быть, как я вам говорю.

— Но в таком случае почему же вы не хотите ничего сказать мне:  как  вы

это сделаете?

— Потому что вам этого не нужно знать, пока это сделается.

— Вот тебе и раз: но ведь я же должен быть в чем-нибудь уверен!

— Ну, и будьте уверены во мне.

— Гм!.. в вас… Я это слышал.

— Что?.. разве вы мне не верите?

— Нет, нет; не то… не то… я вам  верю,  но  ведь…  позвольте-с…

ведь это все меня довольно близко касается и уж по тому одному  я  должен…

поймите, я должен знать, что вы со мной намерены делать?

— Нет, вы именно этого не должны.

— Почему-с? скажите мне разумную причину: почему?

— Потому что вы… «скверно сотворены».

— Гм! шутка не ответ.

— Я и не шучу и мне даже некогда с вами шутить,  потому  что  я  сейчас

уезжаю, и вот, я вижу, идут комиссионеры за моими вещами и  приведен  фиакр.

Хотите положиться на меня и ехать со мною назад в Россию  с  твердою  верой,

что я вас спасу, так идите, забирайте свой багаж и поедем, а не надеетесь на

меня, так надейтесь на себя с Благочестивым Устином и оставайтесь.

В это время в комнату вошли комиссионеры и Глафира им указала  на  свои

упакованные вещи, которые те должны  были  взять  и  доставить  на  железную

дорогу.

— Подождите же, я сейчас притащу  свой  саквояж,  —  пусть  они  и  его

захватят, — произнес скороговоркой Висленев.

— Только, пожалуйста, поскорей, а то мы  можем  опоздать  на  поезд,  —

торопила его Глафира.

— О, не бойтесь, не бойтесь: я в одну минуту! — воскликнул  на  быстром

бегу Висленев и действительно не более как через пять минут явился с  пустым

саквояжем в одной руке, с тросточкой, зонтиком и пледом  —  в  другой,  и  с

бархотною фуражкой на голове.

Сдав вещи комиссионерам, он сам сел с Глафирой в фиакр и через час  уже

ехал с нею в первоклассном вагоне по Северной железной дороге.

До Берлина они нигде не останавливались,  и  Жозеф  повеселел.  Он  был

доволен тем, что едет с Глафирой рядом в одном и том же классе, и предавался

размышлениям насчет того, что с ним должно произойти в ближайшем будущем.

Он  уже  давно  потерял  всякую  надежду  овладеть   любовью   Глафиры,

«поддавшейся, по его словам, новому тяготению на брак»,  и  даже  не  верил,

чтоб она когда-нибудь вступила с ним и в брак, «потому что какая ей  в  этом

выгода?» Но, размышлял он далее: кто знает, чем черт не шутит… по  крайней

мере в романах, над которыми я последнее  время  поработал,  все  говорят  о

женских капризах, а ее поведение по отношению ко мне странно… Уж  там  как

это ни разбирай, а оно странно! Она все-таки  принимает  во  мне  участие…

Зачем же, почему и для чего это ей, если б она мною не интересовалась?.. Гм!

Нет, во всем этом я вижу… я вижу ясные шансы, позволяющие  мне  надеяться,

но только одно скверно,  что  я  женат,  а  она  замужем  и  нам  невозможно

жениться. Разве тайно… в Молдавии, чтобы поп обвенчал и в книжку нигде  не

записывал?

Эта блестящая мысль  его  посетила  ночью,  и  он  тотчас  же  поспешил

сообщить ее Глафире, с  предложением  повернуть  из  Берлина  в  Молдавию  и

обвенчаться, но Глафира не соблазнилась этим и отвечала:

— Что же это будет за брак такой!

— Да отчего же: ведь если это для совести, так  там  тоже  православный

священник нас будет венчать.

— Прекрасный план, — заметила ему, отворачиваясь, Глафира.

— Ну, а если  для  положения,  —  бурчал  Висленев,  —  так  тогда  уже

разумеется…

— Что? — уронила, глядя в окно, Бодростина.

— Тогда ничего сделать нельзя, пока Михаил Андреевич  жив,  —  ответил,

вздохнув, Висленев.

— Ну, вот то-то и есть, а есть вещи и еще важнейшие, чем положение: это

деньги.

— Да, деньги, деньги очень важны и делают большой  эффект  в  жизни,  —

повторил Жозеф слова, некогда сказанные в губернской гостинице Гордановым.

— А все эти деньги могли бы и должны… быть ваши… то есть ваши, если

только…

При этих словах Глафира еще больше подалась в окно и тотчас же  увидала

возле своего лица любопытный лик Жозефа, неотступно желавшего знать:  в  чем

дело? какое «если» может разрушить замреявший пред очами души  его  «большой

эффект в жизни»?

Он так неотступно приставал с этим вопросом к Глафире, что она  наконец

сказала  ему,  как  бы  нехотя,  что   «если»   заключается   в   том,   что

значительнейшая доля  состояния  ее  мужа  может  достаться  его  племяннику

Кюлевейну.

— Этому кавалерийскому дураку-то? —  воскликнул  с  сознанием  огромных

своих преимуществ Висленев.

— Да, этому дураку.

— Ну, уж это глупость.

— Глупость, да весьма вероятная и возможная, и  притом  такая,  которой

нельзя отвратить.

— Нельзя?

— Я думаю.

Они замолчали и продолжали по-прежнему сидеть друг против друга,  глядя

в открытое окно, мимо которого свистел ветер  и  неслись  красные  искры  из

трубы быстро мчавшегося локомотива.

Поезд летел, грохотал и подскакивал на смычках  рельсов:  Висленев  все

смотрел на дым, на искры и начал думать: почему не предотвратят  этих  искр?

Почему на трубе локомотива не устроят какого-нибудь искрогасителя?  И  вдруг

встрепенулся, что ему до этого совсем  нет  никакого  дела,  а  что  гораздо

важнее найти средство, как бы не досталось все Кюлевейну, и чуть  только  он

пораздумал над этим, как сейчас же ему показалось, что искомое средство есть

и что он его даже нашел.

Жозеф откашлянулся, крякнул раз, крякнул еще и, взглядывая на  Глафиру,

произнес:

— А что… если…

Она молча устремила на него свои глаза и, казалось, желала  помочь  ему

высказываться, но Жозеф ощущал в этом некоторое затруднение:  ему  казалось,

что его голос пал и не слышен  среди  шума  движения,  да  и  притом  вагон,

покачивая их на своих рессорах,  постоянно  меняет  положение  их  лиц:  они

трясутся, вздрагивают и точно куда-то уносятся, как Каин и его тень.

«Что же, все это вздор, почему не сказать», — думал Висленев и,  набрав

храбрости, молвил:

— А  что  если  этого  Кюлевейна  не  станет?  Он  единственный  прямой

наследник Михаила Андреевича или есть еще и другие?

— Я никого другого не знаю, — отвечала грубым контральто Глафира, —  но

я не понимаю вас, почему это его вдруг не станет?

— А если его… того?

И Висленев, сложив кисть левой руки чайничком, сделал  вид,  как  будто

что-то наливает; но в это время колесо  вагона  подпрыгнуло  и  запищало  на

переводной стрелке и собеседники, попятясь назад,  подались  в  глубь  своих

мягких кресел.

В вагоне, кроме их двух, все спали. Когда поезд остановился у платформы

станции, Глафира встала с места. Она оправила юбку своего  суконного  платья

и,  насупя  брови,  сказала  Висленеву:  «Вы  начинаете  говорить   странные

глупости».

С этим она вышла, и не смевший следовать за нею Жозеф  видел  из  окна,

как она быстро, как темный дух, носилась, ходя взад и вперед  по  платформе.

Несмотря  на  то,  что  на  дворе еще стояли первые числа марта и что ночной

воздух   под   Берлином   был   очень   влажен   и   прохладен,   Бодростина

обмахивалась платком и жадно впивала в себя холодные струи свежей атмосферы.

Висленев  это  видел  и  понимал,  что  путешественница  чем-то  сильно

взволнована, но он этого не приписывал своим словам, до того он сам привык к

их ничтожеству, — не соединял он этого и с резким ответом, с которым Глафира

вышла из вагона, — это тоже для него была не новость и даже не редкость;  но

он очень испугался, когда послышался последний звонок и вслед за  тем  поезд

тронулся одновременно с кондукторским свистком, а Глафира не входила.

 

 

Глава тринадцатая. На краю погибели

 

 

 

Это  обстоятельство   чуть   не   стоило   жизни   бедному   Висленеву.

Почувствовав, что поезд тронулся и покатился,  Иосаф  Платонович  заметался,

затрясся, кинулся внутрь вагона, наступив на ноги двум  спавшим  пассажирам,

потом метнулся назад, высунулся в  окно,  звал,  кричал  и  наконец,  быстро

оторвавшись от окна, кинулся  опрометью  к  двери  и  едва  был  удержан  на

вагонной ступени кондуктором: иначе он непременно слетел бы вниз  и  был  бы

или разрезан на рельсах, или сдавлен между буферами. Но, к счастию для  него

и для нас, этого несчастия не случилось, благодаря бдительности  и  немецкой

аккуратности кондуктора, который не ограничился тем, что  изловив  Висленева

на  краю  пропасти,  он  неотступно  усадил  его  на  место  и,  ввиду   его

необъяснимого волнения, присел  возле  него  сам,  чтобы  не  допустить  его

возобновить свою попытку броситься под вагон. А что Висленев имел  намерение

найти смерть на рельсах, в этом не сомневался ни сам  кондуктор,  ни  те  из

пассажиров, которых Жозеф разбудил, наступив на их мозоли.  К  тому  же,  на

несчастье путешественника, он, будучи рьяным  врагом  классицизма,  не  знал

тоже никаких и новых языков и мог говорить только  на  своем  родном.  Мешая

русские слова с немецкими, он высказывал свои опасения за судьбу  оставшейся

на станции своей сопутницы, но его никто не понимал и в  ответ  на  все  его

моления, жалобы и порывы  вскочить  немецкий  кондуктор,  с  длинным  лицом,

похожим на гороховую  колбасу,  присаживал  его  мощною  рукой  на  место  и

приговаривал: «Seien Sie ruhig»  {Успокойтесь  {нем.).}  и  затем  продолжал

вести вполголоса беседу с теми из пассажиров, которые проснулись и любопытно

наблюдали эту сцену.

Плохо  понимавший  по-немецки  Висленев  не  обращал  внимания  на   их

разговор, в котором до ушей его чаще других слов  долетало  слово  verriickt

{Сумасшедший  (нем.).}  и  к  отягчению   своего   положения   оставался   в

безвестности  о  том,  что  его  считают  сумасшедшим.  В  его  расстроенном

воображении мелькнула мысль, что Глафира на него донесла  и  выдала  его,  а

сама скрылась, а ему  уже  нет  спасения.  Это  было  ужасное  состояние,  и

Висленев, потеряв надежду  вырваться  из-под  присмотра  или  объясниться  с

суровым кондуктором, ехал в полном отчаянии. Он считал себя погибшим,  видел

себя уже расстрелянным, повешенным, затерянным,  пропавшим  без  вести  и…

упав духом, проклинал Глафиру. Иногда только ему входило в голову, что  она,

может быть, и в мысли не имела доносить на то, что он сделал чайником  руку,

а просто упустила поезд. Но он не хотел ее жалеть, он и тут хотел  клясть  и

клял, если не  за  предательство  и  коварство,  то  за  «проклятые  женские

фантазии», ради которых она вышла из вагона и пошла расхаживать.

«Чего? чего она вышла?» — вопрошал  он  самого  себя  и,  сжимая  кулак

свободной от кондукторского ареста руки, цедил сквозь зубы: «ух, как бы я, с

каким то есть я удовольствием всех этих женщин выпорол! Чудесно бы это было,

и мужья бы меня даже наверно похвалили».

Но в то самое время, когда он, изнывая в своем бессилии,  в  сотый  раз

повторял это невинное  желание,  под  колесом  вагона  раздался  опять  визг

переводной стрелки, ход поезда стал  умереннее  и  очам  страдающего  Жозефа

представилась живая цветущая красотою и здоровьем Глафира.

Так как в этом романе читателям уже не раз приходилось встречать сцены,

относительно которых, при поверхностном на них  взгляде,  необходимо  должно

возникнуть предположение, что в разыгрывании  их  участвуют  неведомые  силы

незримого мира, — тогда  как  ученым  реалистам  нашего  времени  достоверно

известно, что нет никакого иного живого мира, кроме того, венцом которого мы

имеем честь числить нас  самих,  —  то  необходимо  сказать,  что  внезапное

появление Бодростиной в вагоне не должно быть относимо к  ряду  необъяснимых

явлений вроде зеленого платья, кирасирского мундира с  разрезанною  спинкой,

гордановского  секрета  разбогатеть,  синтянинского  кольца  с  соскобленною

надписью, болезненного припадка Глафиры и других темных явлений, разъяснение

которых остается за автором в недоимке. Теперь мы уже не так далеки от  всех

этих разгадок, но разъяснение появления Бодростиной на всем ходу  вагона  не

станем даже откладывать ни на минуту и займемся им тотчас же,  —  дадим  его

как задаток к тем расплатам, какие за нами числятся  и  которые  мы  в  свое

время надеемся произвести самою натуральною и ходячею монетой.

Дело было весьма просто и могло показаться странным и невероятным не по

существу своему, а по взгляду, который имел на него смотрящий.

Глафира Бодростина,  издавна  начертав  себе  план  завладеть  огромным

состоянием своего мужа, ускользавшим от нее по ее же собственной вине, по ее

неспособности совладать с собою в первые годы своего замужества и  лицемерно

или искренно составить себе прочную репутацию, взялась за это дело несколько

поздно; но она, как мы видели, не  теряла  надежды  привести  все  к  такому

концу, какой для нее был нужен. Все  это  она  вела  исподволь,  медленно  и

расчетливо, соединяя множество лиц и их страстей и влечений к одному  фокусу

стекла, чрез которое желала показать миру акт своего торжества. Простой план

известь мужа и овладеть его состоянием был известен, кроме ее самой,  одному

Горданову, но Горданов недаром додумывался в Москве до того, что это не весь

план, а не более как только намек на то, чего  желает  и  к  чему  стремится

Глафира. Горданов не ошибался, что если бы дело шло только о том, чтоб убить

Бодростина, то это можно было бы  давно  сделать  и  ядом,  и  кинжалом,  но

Глафира чего-то, по-видимому, выжидала. Это путало соображения Горданова. Он

не ошибался: она путала многих и не без умысла, и в числе  этих  многих  его

более, чем кого-нибудь другого. Глафира сама  опасалась,  что  Горданов  это

прозрел и насторожил внимание, но она была твердо уверена, что он  не  может

разгадать ее плана в его целом. Целое это было известно только  ей  одной  и

притом часто изменялось  то  в  той,  то  в  другой  детали,  от  совершенно

случайных обстоятельств.

По непонятному влечению контрастов, Глафира страстно любила Подозерова:

это продолжалось уже целые два года, и к  концу  того  периода,  с  которого

началась наша история, чувства Глафиры  дошли  до  неодолимой  страсти.  Она

некогда  ухаживала  за  Подозеровым  и  искала  сближения  с  ним  по   тому

стереотипному способу, которым  не  брезгают  многие;  но  Подозеров,  вечно

занятый  делами  крестьян,  недаром  слыл  чудаком.  Чувствуя  омерзение   к

разносторонней «направленской» лжи, с таким избытком  переполняющей  в  наше

время жизнь так называемых «мыслящих деятелей» того или другого закала, он с

чувством глубокой и нервной гадливости удалялся от битых ходов и искал своей

доли в безыскусственном и простом выполнении своих обязанностей, из  которых

первейшею считал заботу о  своем  собственном  усовершенствовании.  Умная  и

начитанная Глафира часто с ним беседовала  и  полюбила  его  ум,  взгляды  и

правила, а потом, увидав, что и самая жизнь его строго гармонирует  с  этими

правилами, полюбила и его самого… по контрасту, но он не мог или не  хотел

быть ее любовником. Это она видела и остановилась охотиться за ним  на  этом

поле. Даже более: раздумав, она поняла, что он и не хорош был бы любовником,

что, изменив в этом случае своим правилам, он потерял бы весь свой  букет  и

перестал бы походить на самого себя. Тогда он перестал бы быть интересным, и

всякий гусар, всякий беспардонный враль, даже всякий нигилист  в  этой  роли

были бы интереснее его. Но другое дело, если б он был ее муж… На этом  она

останавливалась с сладостнейшими мечтами; она впадала в  самую  пасторальную

сентиментальность,  доходя  даже  до  того,  что  воображала  его   каким-то

ребенком, а себя — его пестуньей, строила планы,  как  бы  она  лелеяла  его

покой, окружа его довольством, любовию, вниманием. Она уносилась так далеко,

что, подобно тому как сказочная невеста ссорилась с своим женихом по  поводу

выбора мужа для  их  будущей  дочери,  она  негодовала  на  себя,  когда  ей

приходила в голову мысль, что воображаемый муж ее Подозеров наскучит  ей,  и

она ему изменит… и как он  это  снесет?  Испанским  Дворянином,  Горацием,

благословляющим за то и за другое, или… холодно пренебрежет ею и бросит ее

без внимания? Бросит ее… красавицу… богачку?  А  что  же:  она  ведь  не

Лариса, она знает, что это возможно. Она это предвидела, негодовала на это и

даже готова была плакать. Пусть психологи объяснят, почему  любовь  порочных

людей бывает такою сентиментальною и противоречащею всем  другим  чертам  их

характера; но это бывает так, и это так было с Глафирой и  с  ее  любовью  к

Подозерову. Вызвав из блужданья в пространстве  Горданова,  она  хотела  его

рукой освободиться  от  мужа  и  тогда…  обмануть  Горданова  и  выйти  за

Подозерова, если он женится… Если?.. Но почему же  нет?  И  наконец  самая

забота об этом приносила уже ей удовольствие, но все это  рушилось,  сначала

благодаря смазливому личику и какой-то таинственной прелести Лары. Потом эта

дуэль, в которой Горданов настолько превзошел самого себя в предательстве  и

слепой наглости, что Глафира этого даже не ожидала,  а  потом…  потом  все

докончило известие о свадьбе Лары, сообщенное  Гордановым  в  том  же  самом

письме,  при  котором  была  прислана  в  Париж  прекрасная  фотографическая

карточка, изображающая  генеральшу  Синтянину  в  нежнейшей  позе  с  Павлом

Николаевичем. Сентиментальная любовь Глафиры  была  с  корнем  вырвана  этим

известием, и с нею откинуты все  затеи  по  сердечной  части,  но…  нечто,

впрочем, осталось. Главное дело теперь было исправить репутацию. При  помощи

спиритизма и денег это было устроено так  легко,  что  Глафира  через  месяц

после  приезда  в  Париж  была  принята  самыми   суровыми   ревнительницами

добродетели, получила от них выражения внимания и  дружбы  и  даже  свободно

могла бы делать втайне какие угодно тайные дела и  в  свете  ей  нашлась  бы

поддержка, и всякий намек  на  ее  прошедшее  почитался  бы  не  иначе,  как

злонамеренной клеветой. Но  Глафира  не  спешила  пользоваться  этою  легкою

победой, она выждала известий о появлении и о сдаче новорожденного  младенца

княгини Казимиры. Между тем бедный квартал, в котором она жила, заговорил  о

ее святости, доброте и христианском милосердии. Как актрисы собирают  нумера

газет, в которых  с  похвалой  отзываются  об  их  дебютах,  так  Бодростина

собирала нумера, где парижские фельетонисты мелких газет  писали  напыщенный

вздор о ее благодеяниях. Все это, разумеется, стоило денег,  но  Глафира  на

это не скупилась. По мере выхода этих газетных мадригалов  Глафира  посылала

их в Петербург, где Горданов должен был хлопотать, чтоб ее в газетах бранили

за благодеяния, расточаемые  иностранцам.  Другие  газеты  спешили  услуживо

оспаривать эти нападки,  и  имя  Глафиры  делалось  предметом  разговоров  и

толков. Она  приобрела  несколько  бессильных  врагов  и  множество  друзей,

имеющих вес  и  значение  в  сферах,  где  космополитизм  Глафиры  давал  ей

наилучшую рекомендацию.

Таким  образом  она   возвращалась   на   родину   с   целою   батареей

презервативов, долженствовавших охранять ее от заболеваний недугами, которые

должна была породить ее собственная злая воля.  Но  приближение  к  развязке

запутанных ею узлов все-таки действовало на нее неприятно… Натура  в  ней,

против воли ее, возмущалась, и в сердце ее шевелилося нечто  вроде  молитвы:

да идет сия чаша мимо. Ее душевное состояние было подобно состоянию деспота,

который стремится к абсолютному тиранству,  опираясь  на  содействие  низких

клевретов и предателей:  она  против  воли  своей  презирала  тех,  на  кого

опиралась, и с неудовольствием уважала тех, кого ненавидела. Отсюда получило

свое начало, может быть, не всегда уместное ее  полупрезрительное  отношение

ко всем ее темным  ангелам,  не  исключая  самого  старшего  из  них,  Павла

Николаевича Горданова. Когда эти люди  слепо  исполняли  ее  волю,  она  еще

сносила свое положение, но когда тот или другой из ее пособников неосторожно

давал чувствовать, что он проникает в ее  план  и  даже  сам  может  ей  его

подсказывать, то ею  овладевало  чувство  нестерпимой  гадливости.  Поэтому,

когда Висленев, коснувшись в разговоре с нею опасности, какую имеет для  нее

пребывание в живых племянника  ее  мужа,  ничего  не  значащего  кавалериста

Кюлевейна, выговорил: «а если его… того?» и при этом сделал  выразительный

знак кистью руки, согнутой в виде  чайничка,  Глафире  сделалось  невыносимо

противно, что ее проник и понял этот глубоко презираемый ею monsieur  Borne,

сохраняемый и приготовляемый ею хотя и на самую  решительную,  но  в  то  же

время на самую низкую послугу.

Эта гадливость была поводом к  тому,  что  Глафира,  во-первых,  далеко

откинулась от Висленева в глубину своего дивана, во-вторых, что она  назвала

слова его глупостью, несмотря на то, что они выражали ее собственное мнение,

и, в-третьих, что она выбежала, ища воздуху, ветру, чтобы он обдул и освежил

ее от тлетворной близости жалкого Жозефа. Глафира  оставалась  на  платформе

станции до последней минуты, и потом, дав кондуктору  в  руку  талер,  ехала

стоя на площадке у двери вагона. Висленеву этого не пришло в  голову,  и  он

жестоко страдал, то порываясь бежать, то пытаясь  сообщить  попутчикам  свое

затруднительное положение. Он  лепетал,  подбирая  через  пятое  на  десятое

немецкие слова о своей спутнице, об их  разговоре  насчет  одного  больного,

который будто бы не хотел принимать лекарств и которому  он  советовал  дать

это лекарство обманом. При этом Висленев опять изображал из  свободной  руки

чайничек и прихлебывал воздух, но всем этим только потешал не понимавших его

немцев и наконец распотешил и Глафиру, которая с прибытием в Берлин взошла в

вагон.

Ее появление чрезвычайно сконфузило Жозефа, он залепетал было  какие-то

объяснения, но та, не слушая его, поблагодарила кондуктора, что  он  поберег

ее спутника, и велела ему отпустить руку Жозефа, а тому дала  знак  помогать

ей собирать находившиеся при ней дорожные мелочи ее багажа.

Пассажиры толпились у выхода, и в толпе можно было заметить спокойное и

даже  веселое  лицо  Бодростиной  и  робкий,   тревожный   зрак   Висленева.

Приближение к России наполняло беспокойное воображение  Жозефа  неописанными

страхами, и Иосаф Платонович уже млел и терялся в Берлине, а завтра ждал его

еще больший страх и ужас: завтра он будет в отечестве, которого «и  дым  нам

сладок и приятен», и увидит наконец свою жену и  ее  малюток,  которые,  без

сомнения, выросли и похорошели в это время, как  он  находился  в  бегах  из

Петербурга.

«Да и сколько их тоже теперь  у  меня?  это  интересно»,  —  думал  он,

поспешая за Бодростиной и закрывая себе лицо коробкой с ее шляпой. «Ух, отцы

мои родные, жутко мне, жутко! Ух, матушка  святая  Русь,  если  бы  ты  была

умница, да провалилась бы в тартарары и вместе с моею женой, и с  детьми,  и

со всеми твоими женскими и не женскими вопросами! То-то бы я благословил  за

это Господа!»

И Висленев начал часто креститься рукой  по  груди  под  бортом  своего

пальтишка.

 

 

Глава четырнадцатая. В черном цвете

 

 

 

Несмотря на то, что Берлин — город не только не  русский,  но  даже  не

особенно расположенный к России,  все  русские  свободомышленники,  к  числу

которых по привычке  причислял  себя  и  Жозеф  Висленев,  останавливаясь  в

Берлине на обратном пути из Лондона или Парижа,  обыкновенно  предвкушали  и

предвкушают здесь нечто отечественное, или,  лучше  сказать,  петербургское.

Этому, может быть, много содействует и внешнее сходство обеих столиц. Те  же

прямые, широкие улицы, те же здания казенно-казарменного  характера,  те  же

стоячие воротники, те же немецкие вывески и та же немецкая речь и паспортная

строгость, одним словом, многое  и  многое  напоминающее,  что  человек  уже

находится в преддверии русской столицы.

Висленев ощущал все это с чуткостью самого тонкокожего инсекта, и  чуть

только они с Глафирой пристали в гостинице, он тотчас  выразил  чрезвычайную

деятельность. Нимало не заботясь  о  том,  где  его  поместят  и  как  будут

трактовать в краткое время пребывания в Берлине, он бросил  свой  саквояж  в

передней нумера, где расположилась  отдохнуть  Глафира,  и  попросил  у  нее

взаймы десять талеров. (Он давно забыл, как имеют свои собственные деньги, и

постоянно брал у всех, у кого мог, взаймы, и всегда  маленькими  суммами,  и

притом, к чести его, всегда выпрашивал их с большим  смущением  и  на  самый

кратчайший срок.)

Бодростина никогда ему не отказывала в ссуде, но и  никогда  не  давала

ему более, чем он просил,  да  и  поступи  она  иначе,  он  бы  этим  ужасно

обиделся. Так и на этот  раз  она  дала  ему  требуемые  десять  талеров  и,

отпуская его из дому, наказала, чтоб он не забалтывался и  помнил,  что  они

сегодня же вечером выезжают.

— О, не беспокойтесь, не беспокойтесь,  уж  я  не  опоздаю,  —  отвечал

Жозеф, — я иду по делу, и вы увидите, что я эти несколько часов пребывания в

Берлине употреблю для себя с большою пользой.

С этими словами он бросился за двери и убежал.

Глафира  осталась  одна  и,  улегшись одетая в довольно жесткое кресло,

думала  и  дремала,  дремала  и  думала.  С  тех  пор  как   она   получила,

оказавшееся  потом  ложным,  известие  о смерти Подозерова, будто бы убитого

Гордановым   на  дуэли,  к  ней  редкими,   но   смелыми  приступами  начало

подкрадываться  одно странное чувство, несколько общее с тем, что ощущала во

все   знаменательные  минуты  своей  жизни  Лариса. При первом известии, что

Подозеров  убит,   Глафира  не  столько сожалела о нем, сколько затруднялась

определить:  зачем  же  теперь ей все то, что она затеяла и  что  совершает?

Она   находила,   что  все  это напрасный труд и риск, что для нее почти все

равно,   пусть   все  идет  своим  порядком, что она теперь ни к кому уже не

чувствует   особенной   нежности.  Это был тот же разлом, с тем же ощущением

своей  духовной   нищеты,   то   же   самое  «нечем  жить», которое томило и

обращало  Бог  весть   во   что   красавицу   Лару.  Бодростина  выехала  из

деревни  на  окончание  дела  неохотно:  она   даже чувствовала лень все это

доделывать  и  даже  охотно  бы  все  это   бросила,   если  бы не история с

завещанием,  которую  нельзя   было   оставить,   потому  что  не ровен час:

Бодростин   сам   мог   пожелать   взять   это  завещание  для  какой-нибудь

перемены, чухонец Ропшин мог взревновать и изменить ей… Всего этого  можно

было опасаться. Это и подвигло Глафиру ехать  поправлять  свою  репутацию  с

целью освободиться от  мужа  и  стать  полновластною  госпожой.  Известие  о

выздоровлении и женитьбе Подозерова не изменило ее  настроения.  Впрочем,  в

Париже разлом и лень еще щадили  ее,  но  дорогой,  когда  она  скрылась  от

Висленева из вагона и ехала  на  площадке,  обдуваемая  ветром  и  осыпаемая

искрами, она опять ощутила подступ этого внутреннего татя. Внутренний  голос

зашептал ей под свист ветра: «Брось! На что тебе все это? Твоему мужу и  без

того недолго остается жить… Он стар; он сам скоро умрет своею естественною

смертью… На что тебе этот грех его насильственной кончины?»

«Нина что», — решительно отвечала она  сама  себе  и  чувствовала,  что

разлом овладевает  ею  все  сильнее,  и  даже  испугалась.  «Как  же  теперь

оставить: чем удовлетворить и куда деть всю эту несытую  сволочь?  Все  они,

стоя на ножах друг с другом, переревнуются, перессорятся, и кто  сдуру,  кто

из мстительности, все выдадут друг друга и ее  в  том  числе».  Тяжелые  эти

мысли ее и соображения не  разогнал,  а  только  рассеял  на  минуту  своими

представлениями в вагоне Висленев, и зато, как только он  ушел,  оставив  ее

одну в нумере берлинской гостиницы, все они снова повисли пред нею в воздухе

и качались скучно и безотвязно.

«Надо доделывать, — опять шептало ей ее соображение, — ну,  пусть  так;

ну, пусть надо: допустим даже, что все это удастся и благополучно  сойдет  с

рук; ну, что же тогда далее?  Чем  жить?..  Умом?  Господи,  но  ведь  не  в

акушерки  же  мне  поступать!  Умом  можно  жить,  живучи  полною  жизнью  и

сердцем…

Стало быть, надо жить сердцем?»

Глафира положила руку на грудь и покачала головой.

«Нет, — проговорила она себе, — нет, довольно этого, довольно: я уже не

могу  любить…  Довольно,  довольно:  мне  нравился  чистый,   нравственный

контраст  самой  меня,  но…  но  я  не  могу  быть  любима  своим  чистым,

нравственным контрастом, да и… я чувствую, что и я его  мало,  очень  мало

любила…» А остальное ей было безразлично противно. Ей  даже  стало  мерзко

играть в ту игру, которую она ведет с Висленевым, Ропшиным и Гордановым,  из

которых каждый втайне один от другого рассчитывает быть  ее  мужем…  Какой

позор! Эта мизерия Висленев, или, еще гаже, этот чухонец Ропшин… О,  спаси

Боже, какая гадость!..  А  Горданов?..  этот  холодный  злодей  и  мерзавец,

наглый, самонадеянный, злой, коварный предатель и ее пагубник…

Глафира при этом воспоминании даже  вся  покраснела,  сжала  кулаки  и,

скрипнув зубами, почувствовала неодолимое и страстное желание впиться своими

пальцами в его шею и задушить его, как она едва  этого  не  сделала  полгода

тому назад в Москве, при воспоминании, что он  не  только  убил  душевно  ее

самое, но и старался физически убить Подозерова, единственного человека, чья

нравственная чистота влекла ее  порой  к  примирению  с  оскорбленным  ею  и

отворачивающимся от нее человеческим миром. Она  глубоко  ненавидела  одного

Горданова и ему одному… одному ему на свете она хотела отомстить  за  себя

тяжело и больно, и это было в ее руках. На этом она вела игру,  которая  вся

теперь была роздана и которую уже настал час разыгрывать.

«Вничью», — опять подсказал ей смущающий голос. «Вничью, потому  что…

что же ты сделаешь после всего этого с самою собою?»

— Я буду богата, — утешала себя Глафира.

— Ну, а далее? — переговаривался голос.

— А далее?.. А далее?.. Я не знаю, что далее…

И она лежала, кусая себе губы, и досадливо вглядывалась в  ту  страшную

духовную нищету свою,  которая  грозила  ей  после  осуществления  ее  плана

обладать громадным вещественным богатством, и  в  эти  минуты  Глафира  была

человек, более чем все ее партнеры. Она видела и мысленно  измеряла  глубину

своего падения и слала горькие пени и проклятия  тому,  кто  оторвал  ее  от

дающих опору преданий и опрокинул пред  ней  все  идеалы  простого  добра  и

простого счастия…

С ней и над ней загодя совершалась  казнь  отрицаний,  неотразимая  для

всякого отрицателя, посягнувшего на все святое души, но не  лишенного  того,

что называется натурой. Она вкушала муки духовного нищенства, и в этом  было

ее преимущество пред Гордановым и братией, и в этом же заключалось и сугубое

несчастие, ибо естественная природа зла, порождающая одно зло из другого, не

пускала ее назад.

Все тяжкие выводы духовного прозрения  вдаль  не  помогали  ей  нимало:

выходило, что она должна довершить то, что затеяла, хотя бы только для того,

чтоб отделаться от стаи воронов, которых она вызвала сама и которых  вид  ей

столько теперь досадлив и неприятен.

Она вздохнула, оглянулась вокруг по пустому покою и, хрустнув  пальцами

схваченных рук, бросила их с досадой на колени  и,  закрыв  глаза,  опустила

голову и задремала.

Серый сумрак густел, по коридорам гостиницы, вдали, раздавались шаги  и

смолкали, в комнате  же  была  ненарушимая  тишь,  среди  которой  слышалось

глубокое сонное дыхание Глафиры. Она спала неспокойно, — нет, спокойный  сон

тоже давно ее оставил, но дремота ее была тяжелая и крепкая, соответствующая

большой потребности отдыха и большому желанию хоть на время уйти от  себя  и

позабыться.

Потребность в отдыхе удовлетворялась вполне, желание позабыться —  лишь

в самой малой  степени:  могучий,  прочный  и  выносливый  организм  Глафиры

довольствовался  самым  незначительным  физическим  отдыхом,   и   ее   силы

возрождались и нервы становились спокойны и крепки; но забытье, которого она

жаждала, ее позабыло. Оно носилось где-то  выше,  лишь  нижним  краем  своей

туманной одежды сокрывая от Глафиры головы  и  лица  фигур,  наполнивших  ее

дорожный приют, но она узнавала их темные  контуры.  Они  шевелились  и  все

ближе и ближе выдвигались из глубины покоя к ее  креслу,  и  тут  вдруг  все

затряслось, спуталось, упало на пол тяжелою длинною куклою и застонало.

Глафира вздрогнула, обвела комнату полудремотным взглядом  и  заметила,

что по полу комнаты прокатились один  за  другим  два  мягкие  клубка  серой

пряжи. Бодростина догадалась, что это были две  немецкие  мыши,  но  она  не

могла понять, что за коричневый череп кивает ей, вылезая из  полу  в  темном

угле? Она всматривается и видит, что это в самом деле череп,  и  вот,  когда

движения его стали тише, вот видны ясно два белые глаза.

Бодростина  встала,  направилась  к  этому  таинственному  предмету  и,

толкнув его ногой, равнодушно отошла и стала  пред  окном,  в  которое  были

видны берлинские кровли и вспыхнувшие вдали рожки газа.

Предмет, казавшийся кивающею адамовой головой, был полукруглый  кожаный

баул, который мыши столкнули с дорожного сундука, а что такое были два белые

глаза,  это  даже  и  не  занимало  Глафиру:  она   знала,   что   это   две

замаскировавшие замки перламутровые пуговицы. Она  чувствовала  себя  теперь

свежею и бодрою, и относилась к недавнему своему  разлому  как  к  слабости,

которую надо откинуть, и только торопила время:

— Скорей бы, скорей! — думала она, — скорее ехать и все бы скорее… Но

уже пора ехать! Где же запропастился Висленев?

Она вынула из-за корсажа часы, поднесла их к самым  глазам  и,  отличив

черную стрелку на белом циферблате, нетерпеливо молвила про себя:

— Где может до сих пор оставаться этот дурак?

Но прежде чем она успела составить себе какую-нибудь догадку в ответ на

это пытанье, ее поразил странный шорох за дощатою  перегородкой,  отделяющей

переднюю.

«Что это?» — подумала Глафира и громко крикнула:

— Эй! кто там?

Ответа не было.

— Aber sagen Sie doch: wer  ist  da?  {Скажите,  кто  тут?  {нем.).}  —

спросила она еще настойчивее и громче, но ответа снова  не  было,  а  только

шорох послышался еще яснее и торопливее.

— Как это, однако, глупо, что  я  оставила  незапертою  дверь  за  этим

болваном! — подумала Бодростина, и хотя не струсив, однако немного покраснев

от мысли, что во время дремоты к ней очень легко мог забраться вор или  даже

дерзкий грабитель, который, будучи теперь захвачен ею на месте преступления,

может ни за что ни про что пырнуть ее ножом и  дать  всей  судьбе  ее  такое

заключение, какого она сама никак не выводила ни из своего прошлого,  ни  из

настоящего.

 

 

Глава пятнадцатая. Удивил!

 

 

 

Опасения Глафиры, однако же, были напрасны: шорох  за  перегородкой  не

заключал в себе ничего страшного и угрожающего, а,  напротив,  обещал  нечто

смешное. В этом Бодростина удостоверилась в ту  же  минуту,  когда,  пожелав

разрешить свое недоумение, чиркнула  зажигательной  спичкой  о  стоявшую  на

столе плитку опиленного песчаника.

— Не зажигайте, не зажигайте, Бога ради, огня!  —  прокричал  ей  из-за

перегородки знакомый голос Висленева, и шорох оберточной бумагой стал слышен

еще резче и торопливее.

— Что это за вздор еще? — спросила Глафира, опустив незажженную спичку.

— Нет, нет, нет, это не вздор: пожалуйста, не зажигайте.

— Да что вы, с ума, что ли, сошли?

— Нет; только одну минуточку; еще одну только минуточку не зажигайте, а

потом можно.

Глафира вместо ответа чиркнула новою спичкой, но та, вероятно, отсырела

и  не  загорелась;  другая  тоже,  у  третьей  отскочила  головка;   зажигая

четвертую, Бодростина уронила на  пол  весь  зажигательный  снаряд  и  стала

подбирать его.

Во все это время Висленев усиленно ворочался, кряхтел и пыжился.

Но вот Глафира зажгла огонь, и в  ту  же  самую  секунду  Жозеф  сделал

самодовольное «у-у-ф», и добавил: «фу ты, Господи, как я вспотел!»

— Что даже находите нужным объявить об этом, —  отозвалась  Бодростина,

зажигая от одной свечи другую на  подзеркальной  доске.  —  Но  пожалуйте-ка

сюда.

— Сейчас-с.

И затем прошла еще минута, а Висленев не появлялся,  между  тем  как  в

узкий просвет под дверью Глафире были видны висленевские сапоги.

— Да идите же скорее, а то  мы  из-за  вас  еще  опоздаем,  —  крикнула

Глафира.

— Иду-с, иду.

И сапоги засуетились около двери, но опять ни с места. Глафира  подошла

скорыми шагами к двери, быстро отмахнула ее одним движением, но отмахнула не

без труда и не без усилия, потому что за дверью цепко держался  за  ручку  и

наконец вылетел на средину комнаты… кто?.. Как назвать это  лицо?  Глафира

отступила два шага назад. Вместо Жозефа пред  ней  стоял…  чужой  человек,

брюнет, с лицом, тщательно закрытым ладонями.

— Да что же  это,  наконец,  такое?  —  воскликнула  Глафира  и,  одним

движением отведя руки незнакомца от его таинственного лица, расхохоталась.

Пред нею стоял Висленев, но не Висленев белый и волокнистый, а  жгучий,

пламенный брюнет, с темною родинкой на лбу у правой брови и с  другою  такою

же наперекось посередине левой щеки.

Лишь фигура да взор напоминали прежнего Висленева: он  также  мялся  на

месте и то тупил глаза вниз, то хотел их поднять  и  рассмеяться,  что  ему,

наконец, и удалось. Видя недоумение Глафиры, он вдруг принял из  несмелой  и

потерянной позы самую развязную  и,  шаркнув  и  размашисто  поклонясь  пред

Бодростиной, отнес в сторону руку и произнес:

— Как вы находите?

— Довольно отвратительно. Объяснитесь, пожалуйста, что это за маскарад?

Для чего это вы изволили окраситься в эту вороную  масть  и  расписали  себе

родимыми бородавками фронтон.

— Так… совершенно так, потому что это так нужно, — отвечал Висленев.

— Трус, — произнесла, презрительно покачав на него головой, Глафира.  —

Ах, какой трус, и жалкий, презренный трус, теряющий сознание и не  ведающий,

что он делает.

— Можете говорить, что вам угодно, а всякий борется  за  существование,

как он умеет, — отвечал, обижаясь, Жозеф. — Я за границей,  при  иностранных

законах о праве женщины не трусил, и никогда бы не струсил,  и  не  побоялся

моей жены, будь я ей хоть даже вдесятеро более должен, но когда мы  въезжаем

в Россию, где на стороне  женщин  законы,  тут…  я,  как  мужчина,  обязан

сберечь свою свободу от жениной власти; да-с, я это обязан!

Глафира  не  возражала  ни  слова  и,  глядя  молча  на  перекрашенного

Висленева, размышляла: как ей с ним быть? Удобно ли ей  везти  его  с  собою

далее, после  его  предусмотрительной,  но  неожиданной  выходки?  Ее  вдруг

посетила мысль: не сделал ли он это еще в каких-нибудь иных целях?.. Кто его

знает; он что-то долго ходил, мог зайти куда-нибудь в богатый  магазин  и…

пожалуй, чего доброго, что-нибудь стянул? Что же удивительного для человека,

который решился уже однажды подрезать приятельский портфель, доверенный  ему

на сохранение? Но она еще посмотрела и решила, что это подозрение  не  может

иметь места, потому что где ему решиться и что-нибудь сделать самому! Но про

всякий случай… про всякий случай она сказала, что она с ним рядом в  одном

вагоне не поедет.

— Это почему? — полюбопытствовал Жозеф.

— А потому, что тот же цирюльник, который вас раскрашивал, конечно, мог

заподозрить ваше поведение и,  вероятно,  уже  до  сих  пор  указал  на  вас

полиции.

Иосаф Платонович затрясся и лепетал, что он красился у самого  простого

мастера, в глухой улице, и что нынче красятся многие очень порядочные  люди,

а что родинки он сам сделал  себе  ляписом.  Впрочем,  он  не  сопротивлялся

Глафириному решению и, схватив свой саквояж,  побежал  на  железную  дорогу,

чтобы взять себе место во второклассном вагоне. Тут он забился ранее всех  в

темный угол и, замирая  со  страха,  дожидал  отхода  поезда,  меж  тем  как

выехавшая позже его из нумера Бодростина спокойно поместилась в купе первого

класса.

 

 

Глава шестнадцатая. Висленев въезжает в Петербург

 

 

 

Во всю последнюю путину  Жозеф  не  покидал  своего  угла  и  показался

Глафире лишь в Эйдкунене, у таможенного прилавка, но затем, переехав русскую

границу, он начал ей досаждать на каждой станции, подбегая к окну ее  вагона

и прося ее «серьезно» сказать ему: имеет ли она средство спасти его? Глафира

несколько раз отвечала  ему  на  это  утвердительно,  но  потом  ей  надоело

повторять ему одно и то же, и Висленев, не получая  новых  подтверждений  на

свои докучанья, стал варьировать вопросы. Теперь он добивался, скоро ли,  по

прибытии в Петербург, надеется Глафира улучить минуту,  чтобы  заняться  его

делом.

— Скажите мне это, Бога ради, потому что это  мне  очень  важно…  это

меня беспокоит, — говорил  он.  —  Успокойте  же  меня:  скажите:  когда  вы

начнете?

— В первую же минуту,  как  только  сниму  в  Петербурге  мою  дорожную

шляпку, — отвечала Глафира.

— Ах, не шутите, пожалуйста: мне не до шуток.

— Я не шучу и даю вам слово, что я прежде всего займусь вашим делом. Вы

будете первою моею заботой в России.

— Честное слово?

— Честнейшее, какое только я могу дать.

— Я вам верю!

И он крепко пожимал и встряхивал  руку,  которую  ему  нехотя  подавала

Бодростина, и убегал в свой вагон, но на следующей остановке опять появлялся

возле окна и вопрошал:

— Так честное слово?

— Да, — отвечала коротко Бодростина, и  при  дальнейших  остановках  не

стала открывать своего окна и притворялась спящею.

Жозеф не осмеливался ее беспокоить и довольствовался  тем,  что  бродил

возле ее вагона, жалостно засматривая и вздыхая, и затем  исчезал  до  новой

остановки.

Чем ближе они подъезжали к Петербургу, тем злополучный Жозеф становился

все смущеннее и жалче, и когда за  три  последние  станции  на  стекле  окна

показался  двигающийся  серебряный  пятачок,  что  выходило   от   прижатого

Висленевым к стеклу кончика своего носа, то Глафира даже сжалилась  над  ним

и, открыв окно, сказала ему самым искренним и задушевным тоном, что она бдит

над ним, просит его успокоиться и уверяет его, что ему ровно нечего бояться.

— Ваше смущение и тревога могут гораздо более вам вредить, чем  все  на

свете, потому что оно выдаст вас на первом же шагу. Оставьте  это  и  будьте

веселы, — посоветовала Бодростина, но Висленев отвечал, что он первого  шага

отнюдь не боится, ибо первый шаг для него уже достаточно обезопасен, но зато

следующие шаги, следующие дни и минуты… вот что его сокрушало!

Но в этом он уже не получил утешения: Глафира не слушала его  слов.  По

мере окончательного  приближения  к  Петербургу,  где  она  готовилась  дать

большое генеральное сражение мужу, Казимире и всем их окружающим, Бодростина

и сама была неспокойна и,  сосредоточенно  углубляясь  в  свои  соображения,

кусала свои алые губы и не слушала дребезжанья своего партнера.

Висленев едва добился от нее на последней остановке ответа  на  вопрос:

не будет ли их кто-нибудь встречать?

Глафира успокоила его, что о ее приезде никто не может знать;  что  для

нее  самой  необходимо,  чтобы  приезд  ее  в   Петербург   был   для   всех

неожиданностию и что потому их никто не встретит.

— Ну, а если это случайно случится, что кто-нибудь  будет  на  станции,

например, моя жена? — продолжал он в тревоге.

— Ну, случайность чем же можно предотвратить? Впрочем, ведь теперь  уже

вечер и вы перекрашены.

— Да; но по вас могут догадаться, ведь вы в своем виде въезжаете.

— Ну, уж я, разумеется, перекрашиваться не буду; но вы, как остановится

поезд, берите свой сак, садитесь в первую карету и подъезжайте к подъезду: я

сяду и вас никто не увидит.

Это была последняя их умолвка на дороге, и через несколько  минут  езды

пред ними  завиднелись  вдали  блудящие  звездочки  петербургских  огней,  а

наконец вот он и сам «полнощных стран краса и диво».

Суматоха, обыкновенно происходящая  при  выходе  из  вагона,  поглотила

внимание Глафиры настолько, что она, не ожидая  помощи  Висленева,  почти  и

позабыла о нем, но он сам напоминал ей о себе и удивил ее еще более,  чем  в

Берлине. В то время, как носильщики несли за нею к выходу ее  багаж,  к  ней

подскочил высокий человек, с огромною, длинною и окладистою черной бородой и

усами, и прошептал:

— Скорей, скорей… все готово, карета у подъезда и вот ее нумер,  а  я

бегу, потому что… видите, сколько женщин. — И с этим незнакомец  сунул  ей

жестянку нанятой им кареты, а сам юркнул в толпу и исчез.

Излишне было бы говорить, что этот чернобородый усач был опять  не  кто

иной, как тот же Висленев. Но когда же успела вырасти у него борода? Где  он

нашел место поддеть ее: неужто там же в  вагоне  или  где-нибудь  за  углом,

отыскивая карету? Глафира, однако,  не  имела  времени  останавливаться  над

разрешением этого курьезного вопроса и, сев в карету,  была  поражена  новым

странным явлением: бородач очутился у ее дверец, захлопнул их  и,  взвившись

змеем, уже красовался  на  козлах  рядом  с  кучером  и  притом  в  вязаном,

полосатом британском колпачке на голове.

— Фу, Боже мой, что делает этот дурак, является в город таким полосатым

шутом? — воскликнула с  негодованием  Глафира  и,  опустив  переднее  стекло

экипажа, дернула Жозефа за руку и спросила его по-французски: на что это  он

делает?

— Ах, оставьте, Бога ради, оставьте меня, — ответил ей, робко  озираясь

по сторонам, Висленев.

— Зачем же вы, как шут, сидите на козлах? Велите остановиться и  идите,

спрячьтесь в карету.

— Нет, ни за что на свете! Мне здесь лучше: пусть меня считают  лакеем;

так безопасней.

— Но где вы это все взяли?

— В Берлине купил, в табачной лавке.

— Как глупо!

— Ничего-с, ничего не глупо: меня никто не видал, как  я  покупал,  как

вез и как надел в темном угле, за дровами, когда бегал нанимать карету.

— Ну оставайтесь, где хотите, — решила Глафира, опуская стекло.  Карета

ехала, ехала и  наконец,  заворачивая  из  улицы  в  улицу,  остановилась  у

подъезда большого дома на Литейной: здесь жили Бодростин, Горданов и Ропшин.

 

 

Глава семнадцатая. Потоп

 

 

 

Как только экипаж остановился, Висленев соскочил  с  козел.  Бодростина

думала, что он хочет открыть ей дверцы, но она ошиблась: его  не  было.  Она

вышла сама и, полагая, что Жозеф снова  удрал  куда-нибудь  за  угол,  чтобы

снять  с  себя  бороду  и  усы,  стала  всходить  по  освещенной   лестнице,

приготовляясь, в каком тоне встретить мужа,  Павла  Николаевича  и  Ропшина,

если они дома. Но приготовления эти были напрасны, потому что тех, кого  она

ожидала увидеть, не было  дома,  и  квартира  представляла  нечто  странное:

парадная  дверь  была  распахнута  настежь  и  открывала  большую,   светлую

переднюю, где, в различных позах недоумения, находились три лакея на ногах и

четвертый, самый младший, лежал у самой двери на полу, с разинутым  в  немом

удивлении ртом.

Все  представляло  живую  картину,  которую,  однако  же,  Глафира   не

остановилась рассматривать, а, вступив в комнату, спросила:

— Где барин?

Ответа не было; картина продолжалась.

Когда она повторила вопрос, один из лакеев кое-как процедил ей:

— Их дома нет-с, — и с этим схватил лампу и побежал в глубь помещения.

— Дома ли г. Горданов?

— Нет-с; их тоже нет, —  отвечал  другой  лакей,  схватил  из-за  шкафа

половую щетку и побежал за первым.

Глафира спросила о Ропшине и  получила  опять  такой  же  ответ,  после

которого третий  лакей  убежал,  схватив  железную  кочережку  от  пылающего

камина.

Все  это  имело  вид  какого-то  погрома  или  партизанского  сбора  на

рекогносцировку, и Бодростина  потребовала  объяснения  этим  странностям  у

последнего, четвертого лакея, все еще остававшегося  на  полу,  но  и  этот,

опомнясь, быстро вскочил, запер  на  задвижку  дверь  и,  взяв  в  обе  руки

стоячую, тяжелую ясеневую вешалку, устремился с нею по тому же  направлению,

куда поскакали его товарищи.

Глафира не могла понять, что  такое  происходит,  и  пошла  в  полутьме

анфиладой незнакомых комнат, в ту сторону, куда помчались ополченные  лакеи.

Ею руководил долетавший до нее шум, вдруг  обратившийся  в  гвалт  настоящей

осады.

Глафира удвоила шаги, путаясь о мебель, и завидела  наконец  отраженную

полосу света.  Она  огляделась.  Покой,  где  она  находилась,  был  застлан

пушистым ковром и  уставлен  мягкою,  бархатною  мебелью.  Это  был  кабинет

старика; влево за драпированными дверями виднелась его спальня, а  правее  —

продолговатая комната или широкий коридор, совсем без мебели, и  в  конце-то

этой комнаты запертая дверь, у которой теперь толпились  все  четыре  лакея,

суетясь, споря, не соглашаясь и в то же время штурмуя эту дверь и  кочергой,

и щеткой, между тем как четвертый, позже всех прибывший с ясеневою вешалкой,

действовал ею как стенобойною машиной.

Бодростина взяла одного из осаждавших за плечо и отвела в сторону.

— Что это вы делаете? Что здесь за шум и за  гвалт  у  вас?  Лакей  был

некоторое время в замешательстве, но потом отвечал:

— Господ нету  дома;  мы  все  сидим  и  в  шашки  занимаемся,  а  Петр

правительственную газету читал, а он позвонил вот точно  так,  как  изволите

слышать кто-то теперь звонит. Я Петру  Афанасьеву  говорю:  отопри,  говорю,

Петр Афанасьев, а Петр Афанасьев как отодвинул  задвижку,  да  только  хотел

спросить — кого ему нужно? А он как сиганет вперед,  да  прямо  через  Петра

Афанасьева. Петр Афанасьев, непосдержавшись, упал да  и  с  ног…  Ах,  как

кто-то звонит!.. А он прямо через Петра  Афанасьева,  да  вот  как  изволите

видеть… через все  комнаты  проскочил,  в  баринову  ванну  попал,  сел  и

заперся».

— Да кто же, кто же такой? — добивалась Глафира, начиная опасаться,  не

набредет ли она на разгадку необъяснимого события.

— Неизвестно-с, — отвечал лакей, —  больше  нельзя  полагать,  как  или

турок, или вроде славянских братий, что в каретах возили… Ах, как  звонит,

проклятый!

И с этим лакей, позвав с собою двух других своих сотоварищей, бросились

отпирать двери, не покидая своих орудий, на случай, если бы звонок  возвещал

новое вторжение. У двери ванной комнаты остался один действовавший вешалкой,

который при новой суматохе  остановился  и,  будучи  отстранен  Глафирой  от

двери, обтирал пот, выступавший крупными каплями на его лице.

Глафира  меж  тем  припала  глазами  к замочной скважине и, видя, что в

комнате темно, позвала Висленева.

— Это вы здесь? — крикнула она сердито.

— Я, — робко и едва слышно отозвался у самой двери Висленев.

— Отпирайте скорей!

— Ни за что на свете!

Зная  трусливое  упрямство  Жозефа,  Глафира  и  не   настаивала.   Она

обратилась к снова предстоявшим ей в сборе слугам и сказала, кто она такая и

кто незнакомец, заперший себя в ванной комнате Михаила Андреевича.

— Это один наш знакомый, сумасшедший. Не трогайте его, пусть он  сидит,

где ему хочется, он приехал со мною, и я сейчас напишу его родным, чтобы его

взяли.

С этим она, обойдя с огнем всю квартиру, распорядилась внести свои вещи

в кабинет мужа, а сама наскоро умылась, сделала без всякой сторонней  помощи

довольно скромный туалет и, послав человека  за  новою  каретой,  присела  у

мужниного письменного стола и написала: «Я еду к брату Григорию и через  час

возвращусь.  Если  вы  ранее  меня  возвратитесь  от  княгини  Казимиры,  то

распорядитесь избрать мне в вашей квартире уголок для моего приюта». Глафира

хотела оставить этот  листок  на  письменном  столе,  но  вдруг  передумала;

разорвала бумажку в клочки и написала на другой следующее:

«Осмотрев вашу квартиру, я избираю себе для  помещения  ваш  кабинет  и

прошу возле поместить мою горничную, о выборе  которой  для  меня  прикажите

позаботиться monsieur Ропшину. Глафира».

Написав эту записочку, она вложила ее в конверт и велела другому  лакею

немедленно отнести ее к Михаилу Андреевичу в квартиру Казимиры.

Потом Бодростина еще написала короткую,  но  обстоятельную  и  вежливую

записку к жене Висленева, давно потерянной нами  из  виду  рыжей  и  статной

Алине. Глафира извещала ее,  что  ее  муж  Жозеф,  давно  страдая  какими-то

непонятными душевными недугами, наконец совсем сошел в Париже с ума,  и  что

она, Глафира, не желая оставить его в таком положении на  чужбине,  привезла

его с собою в Россию. Но так как  он  иногда  бывает  довольно  беспокоен  и

требует постоянного за собою надзора, то она просила Алину нимало  не  медля

приехать за Жозефом и получить его в свое распоряжение.

Этого письма уже не с кем было отправить сию же минуту, потому что  все

люди  были  в  разгоне,  и  Глафира,   поручив   его   отнести   оставшемуся

единственному слуге, уехала в приведенной ей извозчичьей карете, меж тем как

вслед за ее отъездом пошли звонок за звонком, и один  за  другим  появились:

Бодростин, Горданов, Ропшин и наконец даже Кишенский. Все они были  довольно

разнообразно смущены неожиданным и внезапным прибытием Глафиры и суетились и

метались по квартире.

Один, кто мог бы сообщить им какие-нибудь сведения, был Висленев, но  о

нем не было и помину, он сидел крепко-накрепко запершись в ванной  и  хранил

глубочайшее молчание. Наконец слуги, замечая смятение господ, сказали, что с

барыней еще приехал сумасшедший высокий, черный барин, с огромной бородой  и

в полосатой шапке.

— Это верно он! — воскликнул Ропшин.

— Кто он? кто он? —  суетливо  и  с  неудовольствием  спрашивал  старик

Бодростин.

— Кто же, как не Висленев? Мы от него сейчас можем узнать, куда поехала

Глафира Васильевна.

— Да, как не он! —  отрицал  старик,  —  вы  из  ума  выжили:  Висленев

белобрысый, а этот, слышите вы, говорят, огромный,  черный  и  бородатый,  и

потом еще сумасшедший… Это не кто иной, как Водопьянов… то есть я  хотел

сказать Сумасшедший Бедуин.

— Но где же они могли встретиться?

— А вот мы это сейчас узнаем. Люди! все сколько вас есть,  скорее  сюда

слесаря и отмычками отпереть дверь в ванную.

Разгон слуг последовал еще сильнейший, а  в  то  время  как  Бодростин,

Ропшин, Горданов и Кишенский остались одни, последний вспомнил, что с ним  в

пальто есть связка ключей, и кинулся за  ними,  чтобы  попробовать  отпереть

загадочную  дверь.  Через  минуту  железо  ключа  застучало  около  замочной

скважины, и в то же мгновение в ванной послышался странный гул: там  хлынула

из крана вода, что-то застучало и загремело вниз по открытой спускной медной

трубе.

— Великий Боже! что же это там за черт такой сумасшедший?  —  восклицал

Бодростин, сообщавший  свое  смятение  прочим,  а  черт,  распоряжавшийся  в

ванной, тоже был не в лучшем положении. Заслышав  у  двери  злейшего  своего

врага Кишенского, Жозеф с силой отчаяния хватался за все, что нащупывал  под

руками, и наконец, осязав кран, дернул  его  так  усердно,  что  тот  совсем

выскочил вон и вода засвистала через край ванны на средину комнаты  и  через

минуту уже стремилась отсюда быстрыми потоками под  дверь  в  другие  покои,

угрожая наводнением всей квартире.

— Запирайте кран! запирайте кран! — кричали ему все, стуча  кулаками  в

крепкие  двери  ванной,  но  увы  —  заключенный  не  мог  исполнить   этого

требования, потому что выдернутый кран  упал  в  сточную  трубу.  Совершенно

потерянный Жозеф стоял как мраморный дельфин, окачиваемый брызгами  фонтана,

меж тем как Бодростин, Горданов, Ропшин и Кишенский, запруживая приток  воды

из-под дверей скомканным ковром, насели на этот ковер  и  старались  сколько

возможно препятствовать распространению потопа.

— Боже мой! Боже! ну день,  ну…  ну  что  же  это  такое:  сто  тысяч

требовать за дитя, которое сама же она просила меня передать акушерке? Где я

возьму ей сто тысяч и притом к завтрашнему  дню?  А  между  тем  она  завтра

подаст просьбу… уголовный суд,  скамья  подсудимых,  улики  прислуги  и…

Сибирь, Сибирь и… в эту-то пору жена!

Так, сидя вместо пресса на ковре, рассуждал  Бодростин  и  уныло  водил

глазами по лицам своих  сотоварищей,  которые  казались  ему  еще  унылее  и

хранили молчание.

В этом положении и застали их набежавшие слуги и  слесари,  подоспевшие

сюда как раз в то  время,  когда  карета  Глафиры  остановилась  у  большого

роскошного дома на одной из петербургских набережных.

Оставив виденную нами глупую и шутовскую суматоху в доме мужа,  Глафира

спокойно всходила по широкой лестнице темного камня  в  апартаменты,  откуда

она хотела  пустить  туман  и  смятение  по  направлениям,  хватающим  далее

пределов ее семейного круга.

Замечательная красота ее и ум скрывали волнение, которое  она  ощущала,

идучи с непреклонною волей и с хорошо обдуманным намерением, но и  с  полным

сознанием, что она начинает играть огнем.

Подойдя к двери, она на минуту остановилась и, прежде  чем  взяться  за

ручку, насупила брови и еще раз продумала: хорошо ли  она  это  делает?  Но,

вероятно,  по  ее  расчетам  выходило  хорошо,  потому  что  она  сказала  в

успокоение себе: «Вздор! все они здесь на  ножах,  и  в  ложке  воды  готовы

потопить друг друга. Кураж, Глафира, кураж, и  хотя  вы,  Павел  Николаевич,

загарантировались, но на всякого мудреца бывает довольно простоты!»  —  и  с

этим она смелою рукой пожала белую пуговку звонка.

Воодушевившейся, расчетливой Бодростиной и в  ум  не  приходило  в  эту

минуту, что поучение ее о простоте, нападающей на мудрецов, может  быть,  ни

для кого не имеет столько подходящего значения, как для нее самой, с которой

не спускает очей своего мщения униженный и оскорбленный и в жизни никогда не

прощавший ни одной своей обиды генерал  Синтянин.  Белоусый,  сухой  старик,

сняв с себя с обидой мундир, затаил на сердце всю злобу своего  унижения  и,

сидя по отставному положению в мерлушечьем архалучке, зорко презирал вдаль и

вглубь своими бесцветными глазами и кое в чем жестоко  ошибался…  Синтянин

считал Глафиру женщиной черною и коварною и предчувствовал давно  задуманный

ею преступный замысел, но он  был  уверен,  что  Глафира  без  памяти  любит

Горданова и ведет все к тому, чтобы быть его женой. Эта ошибка была причиной

того, что Синтянин, преследуя одну мысль — отмстить Горданову,  без  прямого

намерения расставил погибельные сети Глафире. В эти-то сети она  и  заносила

теперь ногу…

 

 

Глава восемнадцатая. Проба пера и чернил

 

 

 

За порогом двери, у которой мы оставили Глафиру Васильевну  Бодростину,

не жил ни чародей, ни волхв, ни  заклинатель,  а  была  квартира  брата  ее,

Григория Васильевича, или Грегуара. Это достойное небольшого  внимания  лицо

до сих пор еще почти не появлялось в нашей повести, хотя имя его упоминали и

Глафира, и  Горданов,  и  Подозеров,  последний  даже  обращался  однажды  к

Григорью Васильевичу с просьбой «принять его на какую-нибудь  службу,  хоть,

например, в  писаря,  в  его  департамент».  Глафира  Васильевна  еще  ранее

вспоминала о старшем брате со вздохом, а Горданов на вопросы, предложенные о

нем когда-то Глафирой, отвечал с смущением.

Грегуар управлял департаментом и  слыл  человеком  отменных  дарований,

рассчитывал или, по крайней мере, мечтал на директорстве не остановиться.

С  сестрой  они  были  в  открытом  разладе  с  тех   пор,   как   она,

воспламененная идеями додарвинской эпохи  петербургской  культуры,  принесла

Горданову свою молодую и беззаветную  любовь.  Грегуар  не  особенно  строго

осудил поведение сестры и, оставаясь хорошим сыном для покинутых родителей и

примерным чиновником для начальства, он даже навещал инкогнито Глафиру в  ее

маленькой  коммуне;  но,  когда  сестра  покинула  Горданова   и   сделалась

Бодростиной, Грегуара это возмутило и  в  нем  заиграли  служебно-якобинские

симпатии петербургского социального чиновника. Ему  более  нравилось  видеть

сестру коммунисткой, чем предводительшей, ибо он «свято  верил»,  что  самое

спасительное дело для России «пустить ей кровь и повыдергать зубы». Затем во

все то время, как сестра его портила, поправляла, и опять портила,  и  снова

поправляла свое общественное положение, он поднимался  по  службе,  схоронил

мать и отца, благословивших его у своего  гроба;  женился  на  состоятельной

девушке из хорошей семьи и, метя в сладких мечтах со  временем  в  министры,

шел  верною  дорогой  новейших  карьеристов,  то  есть  заседал  в  двадцати

комитетах, отличался искусством слагать фразы и блистал проповедью прогресса

и гуманности, доводящею до сонной одури.

От природы он был гораздо глупее своей сестры и сознавал это без всякой

зависти и желчи: напротив, он  любил  Глафиру,  гордился  ею  и  порой  даже

находил удовольствие ею хвастаться.  Он  был  убежден  и  готов  был  других

убеждать, что его сестра — весьма редкая и замечательная женщина, что у  нее

ума палата и столько смелости, силы, сообразительности и  энергии,  что  она

могла бы и должна бы  блистать  своими  талантами,  если  бы  не  недостаток

выдержанности, который свел ее на битую тропинку.

С Михаилом Андреевичем Бодростиным Грегуар  был  знаком  и  считал  его

дураком, которого его сестра непременно должна была водить  за  нос.  Михаил

Андреевич, в свою очередь, невысоко ставил Грегуара. Они изредка делали друг

другу визит, и тем оканчивались все их сношения. Впрочем,  в  нынешний  свой

приезд в  Петербург,  Бодростин,  затеяв  торговые  предприятия,  в  которые

втравливали его Кишенский и Горданов, имел дела по департаменту Грегуара,  и

они видались друг с другом несколько чаще.

В глубине чиновничьей души Грегуар, впрочем, даже чувствовал  некоторое

удовольствие  числиться  родственником   такого   родовитого   барина,   как

Бодростин, и это обстоятельство было известно его жене,  умной  и  несколько

ядовитой женщине, сохранившей себя без пятна  и  порока  и  почитавшей  себя

вправе казнить всякую язю в людях, начиная с известной ей суетной мелочности

ее мужа.

В семье Грегуара отчасти было то же самое, что и в  семье  Бодростиных:

жена его была умнее его самого, обладала  несравненно  большею  против  него

проницательностию, опиралась на свое хорошее  родство  и  привыкла  довольно

бесцеремонно не скрывать пред мужем своего превосходства. Отсюда  мир  семьи

их не был мир вожделенный, а, напротив, довольно натянутый,  и  с  возрастом

единственного сына их, которого мать любила  без  памяти,  а  отец,  занятый

своими комитетами, довольно бесстрастно, супруги незаметно  раздвинулись  на

большую дистанцию.  Признав  волей-неволей  несомненные  преимущества  своей

жены, Грегуар, не входил с ней ни в какую борьбу и даже был очень  рад,  что

она вся предалась воспитанию сына, с которым ему  не  было  ни  времени,  ни

охоты заниматься. Грегуар отец и  Грегуар  сын  едва  были  знакомы  друг  с

другом, и войти в  ближайшие  отношения  им  даже  не  предвиделось  повода:

Грегуар младший привык считать себя вполне зависимым от одной матери, а отца

считал не более как за милого гостя  и  даже  слегка  над  ним  подтрунивал,

отчего, впрочем, мать его обыкновенно воздерживала,  не  замечая,  что  сама

первая его всему обучила своим живым примером.

Родители столкнулись  на  вопросе  о  судьбе  сына  только  при  выборе

заведения, где  младший  Грегуар  должен  был  получить  образование.  Отец,

разумеется, желал видеть в сыне современного реалиста, руководясь  теориями,

к которым мать питала отвращение. Но мать восстала решительно и победила.

— Я хочу вести моего сына тем путем, который даст  ведомые  результаты,

и, как мать, не позволю делать  над  ним  опытов,  —  решила  она  твердо  и

неуклонно.

Грегуар на это было возразил, что и он, «как  отец»,  тоже  имеет  свои

права и может пробовать, но, получив  ответ,  что  он  «не  отец,  а  только

родитель», отступил и, махнув рукой, оставил жене делать  с  сыном,  что  ей

угодно. С  этих  пор  он  еще  более  предался  комитетам,  укреплял  связи,

завязывал связишки и утвердил  за  собою  в  обществе  репутацию  добрейшего

человека, а дома, в глазах жены и одиннадцатилетнего сына, был существом,  к

которому жена относилась с обидною снисходительностью, а  иногда  даже  и  с

легкою тенью презрения.

В эту-то семью постучалась  Глафира  с  целию  помириться  с  давно  не

виденным братом; познакомиться с его женой, о  которой  она  имела  довольно

смутное понятие, и заставить Грегуара старшего тряхнуть его связями в пользу

предпринятого ею плана положить к своим ногам Михаила Андреевича  Бодростина

и стать над ним во всеоружии силы, какую она теперь должна получить над ним,

как женщина достойного почтения образа  жизни,  над  мужем  безнравственным,

мотом  и  аферистом,  запутанным  в  скандальную  историю   с   проходимкой,

угрожающею ему уголовным судом за похищение ребенка. Вместе  с  тем  Глафира

надеялась проследить с помощью брата: не предал ли ее где-нибудь Горданов.

Глава девятнадцатая

Свой своему поневоле друг

Когда Глафира вступила в квартиру  брата,  Грегуара  старшего  не  было

дома.

Бодростину это не остановило: она прошла в зал и велела доложить о себе

невестке, которая сидела в это время в смежной гостиной и проходила с  сыном

его завтрашний урок.

Глафира видела тени обеих фигур матери и  сына,  слышала,  как  человек

произнес ее имя, слышала, как хозяйка  потребовала  от  человека  повторения

этого имени, и вслед за тем молча встала и вышла  куда-то  далее,  а  слегка

сконфуженный лакей, выйдя на цыпочках, прошептал, что  Григория  Васильевича

нет дома.

— Хорошо, я подожду, — ответила ему Бодростина, — а вы зажгите свечи  в

его кабинете и подайте мне туда чаю.

Ее смелость и твердость подействовали воодушевляющим образом на  лакея,

который тотчас же пошел исполнять ее приказания, меж тем как  сама  Глафира,

бросив на диван шаль, плавною походкой вошла в освещенную комнату, где сидел

над книгой ее племянник.

Подойдя к мальчику, она обняла его и, поцеловав в голову, назвала  себя

его теткой и спросила о его отце и о матери; но прежде чем ребенок  собрался

ей ответить, из дверей внутренней комнаты  вышла  сама  его  мать.  Невестка

Бодростиной была небольшая и не особенно  красивая  женщина,  лет  тридцати,

блондинка, с тонкими губами, прямым носом и серыми острыми глазами.

Увидев сына близ Глафиры, которая, сидя в кресле, держала его у  своего

плеча, дама эта слегка передернулась и, изменясь в лице, сказала:

— Если не ошибаюсь, вы сестра моего мужа?

— Да; хоть поздно,  но  позвольте  нам  родными  счесться,  —  отвечала

Глафира.

Они пожали друг другу руки, причем  жена  Грегуара  тотчас  же  сказала

сыну, чтоб он убирал свои книги и шел к себе,  а  сама  попросила  гостью  в

кабинет мужа.

Глафира видела и понимала, что ее здесь глубоко презирают и как от чумы

прибирают от нее дитя, чтоб она не испортила его своим прикосновением, и она

удвоила осторожность и любезность.

Зная, что ничем нельзя так расположить в свою пользу любящую мать,  как

метким словом о ее ребенке, Глафира прямо заговорила о  заметной  с  первого

взгляда скромности и выдержанности младшего Грегуара.

— Да, — ответила мать, — он не худой мальчик; но он еще слишком  молод,

чтобы делать о нем заключения.

— Вы как хотите его воспитывать?

—  Как  Бог  приведет:  он  теперь  учится  в  хорошей  школе.  Глафира

почувствовала, что ей не удается разговориться с невесткой, потому  что  та,

не продолжая речей о воспитании, быстро поднялась с места и

сказала:

— Муж мой должен тотчас вернуться.

— Ах, вы за ним, верно, послали? — догадалась Глафира.

— Да, он сейчас будет.

И действительно, в эту минуту послышался звонок: это был Грегуар.

— Вот он! — проговорила Грегуарова жена и тотчас же вышла. Брат Глафиры

сильно изменился в течение многих лет, в которые они не видались с  сестрой.

Теперь ему было за сорок; высокая, некогда  стройная  его  фигура  сделалась

сухощавою, угловатою; голубые глаза обесцветились, седые бакенбарды и  назад

закинутые  поредевшие  волосы  на  голове  придавали  ему  стереотипный  вид

петербургского чиновника.

Глафире было не трудно заметить, что Грегуар с неудовольствием взглянул

вслед своей удалявшейся жене.

Брат и сестра встретились довольно спокойно,  но  приветливо.  Грегуар,

давно приучивший себя, ради прогресса и гуманности, равнодушно и безразлично

относиться к добру и злу, подал сестре руку и начал со стереотипной фразы  о

том, что они давно не видались.

— Да, давно, — отвечала ему Глафира, — но тем не менее  я  всегда  была

уверена, что мы с тобой не разошлись.

— Из-за чего же? Полно, сделай милость: я очень рад тебя видеть.

— Да, и потому теперь, когда мне нужна была твоя  помощь,  я  решила  к

тебе прямо обратиться.

— И прекрасно сделала. Чем могу служить?

Глафира сообщила брату о доходивших до  нее  в  Париж  странных  слухах

насчет ее мужа, о его безумных, рискованных предприятиях и еще более  о  его

странной  связи  с  княгиней  Казимирой,  связи,  которая   стоила   старику

чудовищных денег и, наконец, угрожала теперь  скандалом  по  случаю  пропажи

ребенка.

— Слышал, слышал, — ответил  Грегуар,  —  это  значит:  после  старости

пришедшей был припадок сумасшедший.

— Да уж как знаешь, но это надо остановить; я  тебя  прошу  помочь  мне

как-нибудь в этом случае.

— Очень рад, очень рад, но как же  помочь?  Глафира  пожала  плечами  и

проговорила:

— Что ж делать? Мне бы не хотелось, но обстоятельства такого рода,  что

я вынуждена поступить против моих желаний; я решила обратиться к властям.

— Это очень просто.

Глафира не ожидала такого согласия и продолжала:

— Очень просто, если ты мне поможешь: один из наиболее  вредных  людей,

стоящих около моего мужа, конечно, Горданов.

— Очень умный человек, — перебил Грегуар. Этот отзыв еще  более  удивил

Глафиру.

— Да; он умный, но вредный. Это темный человек,  —  проговорила  она  и

прибавила, что хотела бы прежде всего знать о нем Грегуарово мнение; так как

говорят, что Горданов пользуется каким-то особенным положением.

— Я не знаю; нынче так много говорят про особенные  положения,  что  не

разберешь, кто чем пользуется, — отвечал Грегуар.  —  Во  всяком  случае  ты

можешь отнестись…

Грегуар назвал одного  из  должностных  лиц,  к  которому  и  советовал

обратиться Глафире.

— Но как же это сделать?

— Если хочешь, я завтра повидаюсь и предупрежу, а ты поезжай.

— Да согласится ли он  принять  во  мне  участие,  если  в  самом  деле

Горданов имеет покровителя? Не связаны ли они чем?

— Связаны, как все у нас в Петербурге связаны — враждой друг  к  другу.

Здесь, душа моя, все на ножах. Да ты давно в Петербурге?

— Нет, только что приехала, и первый шаг мой был к  тебе,  а  потому  и

спешу домой.

Глафира приподнялась с места.

— Надеюсь, мы будем видеться?

— Да, да, конечно, мы будем видеться, — ответил Грегуар. — Но  куда  же

ты так спешишь?

— Мне пора; я еще не успела оправиться; притом твоя жена, кажется, меня

недолюбливает.

Грегуар махнул рукой.

— Что? — переспросила его, улыбнувшись, Глафира.

— Да Бог с ней, — ответил Грегуар.

— У вас, кажется, действительно все друг с другом на ножах.

— По крайней мере на ножичках, — отшутился, пожав руку сестры,  Грегуар

и тихо пошел вслед за нею к двери.

— Так я не буду ее беспокоить и прощаться с  ней:  ты  передай  ей  мой

поклон. А завтра мы с тобой в котором часу увидимся?

— Мы с тобой увидимся, если хочешь, часа в четыре.

— Прекрасно; ты ко мне приезжай обедать.

— Пожалуй; а туда я  съезжу  утром  и  дам  тебе  знать.  На  этом  они

расстались. Глафира села в свой экипаж и возвратилась в квартиру  мужа,  где

застала описанный нами в последней главе  беспорядок:  потоп,  произведенный

Висленевым.

Появление Глафиры еще более увеличило этот беспорядок, но к прекращению

его послужило письмо, которое вручил Глафире Васильевне  человек,  посланный

ею час тому назад с запиской к Алине.

Алина, известясь о привозе ее сумасшедшего мужа, не замедлила  ответить

Бодростиной, что она сама нездорова и приехать не может, что помещение ее  в

настоящее время очень тесно и неудобно для приема больного,  находящегося  в

таком положении, в каком находится Жозеф, и что потому она  просит  охранить

его до завтрашнего дня, пока она распорядится: или поместить Жозефа  в  доме

умалишенных, или устроить его как-нибудь иначе.

Прочитав это письмо тотчас после короткого и быстрого свидания с мужем,

Гордановым, Ропшиным и Кишенским, Глафире не было особенного  труда  убедить

их, что вытащенный  из  ванной  комнаты  и  безмолвствовавший  мокрый  Жозеф

возвратился в умопомешательстве, во имя которого ему должны  быть  оставлены

безнаказанно все его чудачества и прощены все беспокойства, причиненные им в

доме.

С  мужем  Глафира  держалась   довольно   холодно.   Она   отговорилась

усталостью, головною болью и прежде всего пожелала успокоиться.

Доставленная, по  ее  распоряжению,  Ропшиным  горничная,  устроила  ей

спальню в кабинете Бодростина, и Глафира уснула.

Кишенский ушел  к  себе;  Михаил  Андреевич  поместился  в  спальне,  а

Висленев был взят Гордановым.

Иосаф Платонович нисколько не  протестовал  против  данной  ему  клички

человека   сумасшедшего,   даже   более:    он    содействовал    укреплению

установившегося мнения, ибо,  не  желая  притворятся  сумасшедшим,  был  как

нельзя более похож на помешанного, и  Горданов,  поговорив  с  ним  немного,

убедился, что Жозеф в самом деле не в здравом рассудке: он ничего не сообщал

и только хлопотал об одном: чтобы находиться в комнате,  постоянно  запертой

на замок, ключ от которого был бы у него в кармане. Когда это было для  него

сделано, он вздохнул и осведомился:

— Правда ли, что скопцы дают деньги?

— Кому? — спросил его Горданов.

— Ну тем, кто идет в их веру.

— Да, говорят, что дают. А что такое? Не хочешь ли ты  в  скопцы  идти?

Прекрасно бы, братец мой, сделал, и мне бы деньжонок дал. Скопцы богатые.

— Нет; я это так, — уронил Жозеф и, спрятав ключ, укутался в  одеяло  и

вздыхал всю ночь, а к утру забредил скопцами.

 

 

Глава двадцатая. Ошибка

 

 

 

Глафира еще спала, когда ей был доставлен чрез курьера конверт; Грегуар

извещал сестру, что он уже виделся с генералом,  который  может  оказать  ей

защиту против хищников, опутавших ее мужа, и советовал ей, не теряя времени,

тотчас ехать к его превосходительству.

Одеться и собраться для  Глафиры  было  делом  одной  минуты,  и  через

полчаса ее наемный экипаж остановился у небольшого каменного дома,  где  жил

генерал. Едва Глафира вступила в переднюю  главного  помещения  этого  дома,

человек в полуформенном платье, спросив ее фамилию, тотчас же  пригласил  ее

наверх и сказал, что генерал ее ждет.

На верхней террасе лестницы фамилия ее другим таким же  человеком  была

передана третьему, и Глафиру Васильевну провели через небольшую  гостиную  в

комнату, разделенную надвое драпировкой.

Здесь, спиной к драпировке, а лицом к двери,  за  небольшим  письменным

столом, покрытым в порядке разложенными кипами бумаг, сидел генерал: он  был

немного лыс, с очень добрыми, но привыкшими гневаться серыми  глазками.  При

входе Бодростиной, генерал читал и подписывал бумаги, не  приподнялся  и  не

тронулся с места, а только окинул гостью проницательным взглядом и, протянув

ей левую руку, проговорил:

— Добро пожаловать. Чем могу вам служить?

И с этим он указал ей на кресло, стоявшее против него по другую сторону

стола.

— Генерал, моя просьба странного свойства, — начала Глафира,  —  я  иду

против мужа с тем, чтобы защитить его и выпутать из очень странной истории.

— Это я знаю-с, — ответил генерал, не прерывая ни на  минуту  чтения  и

подписывания бумаг. — Что же далее?

— Мой муж — богатый человек; он всегда  имел  слабость  верить  в  свои

коммерческие соображения и  им  овладел  дух  крайней  предприимчивости,  не

свойственной ни его летам, ни его положению; он расстраивает свое состояние.

— Это теперь сплошь и рядом  со  многими,  но  я  ничего  не  могу  тут

сделать, — отвечал генерал  с  привычной  ясностью  и  скоростью  настоящего

делового человека.

— Но он находится в руках таких людей, которые  просто  спекулируют  на

его доверчивости и увлечении.

— Мошенниками полон свет, — перебил генерал, — но пока эти мошенники не

попадаются, на них при нынешних порядках нет управы. Я вижу, что я знаю все,

что вы мне хотите сказать: я давно знаю эту клику, которая доит вашего мужа,

но это все бесполезно; другое дело, если бы вы могли мне  дать  какие-нибудь

доказательства.

Глафире прежде всего,  разумеется,  хотелось  знать:  действительно  ли

Горданов успел заручиться каким-либо покровительством. Постоянно вращаясь  в

мире интриг и не имея нрава рассчитывать ни на какую преданность со  стороны

Горданова, она опасалась, что и он, не  доверяя  ей,  точно  так  же,  может

статься,  предпочел  устроиться  иным  способом  и,  может  быть,  выдал  ее

намерения. Поэтому  Глафира  прямо  спросила  своего  собеседника:  что  ему

известно о Павле Николаевиче?

Генерал, не выпуская пера, только взглянул на нее и ничего не  ответил.

Бодростина поняла, что она сделала неловкость. К тому же  она  ясно  видела,

что генерал принимает ее не с аттенцией, на какую  она  имела  бы,  кажется,

право по своему положению. Это  нехорошо  действовало  на  Глафиру,  и  она,

оставив свое намерение выспросить о Горданове, прямо перешла к другому.

— Мне кажется, генерал, — сказала она, — что здесь есть еще одна особа,

против которой я тоже не могу вам представить никаких улик  юридических,  но

которой поведение настолько явно, что, мне кажется, необходимо остановить ее

от азартных покушений на моего мужа.

— Про кого вы говорите?

— Я говорю про княгиню Казимиру Вахтерминскую.

— В чем же дело?

— Она требует с моего мужа пятьдесят или даже сто тысяч рублей  за  то,

что он имел неосторожность отослать в Воспитательный дом рожденного ею назад

тому два месяца ребенка, которого она ставит на счет моему мужу.

— Да, но это ее сиятельство может ставить на счет кому ей угодно.

— Но она ставит именно мужу моему, а не кому-нибудь другому.

— Ну-с, — продолжал генерал, — так чем же я тут могу вам помочь?

— Сделайте, что вы хотите, генерал, но я обращаюсь к вашей милости и на

вас одних надеюсь.

Генерал ни слова не ответил и продолжал молча читать и подписывать одну

за другою бумаги.

Глафира находила свое положение  затруднительным  и,  помолчав,  начала

излагать свои подозрения насчет самого  способа  выдачи  векселей  ее  мужа,

причем упомянула и об исчезнувшем артисте.

— Да ведь то-то и есть, что он исчез, — проворчал генерал, не  прерывая

своего писанья и чтения.

— Но как же мог он исчезнуть?

— А вот отгадайте! — отвечал генерал, опять занимаясь свои делом.

Дальше не могло быть никакого разговора. Глафира поднялась и спросила:

— Что же, могу ли я на что-нибудь надеяться, генерал?

— Я могу ее пугнуть, если она пуглива, и больше ничего.

Бодростина раскланялась, генерал опять подал ей левую руку и сказал  на

дорогу доброе пожелание, но на сей раз не удостоил уже взгляда.

Глафира вышла и уехала весьма недовольная  своим  сегодняшним  утром  и

решила забыть об этой незадаче и действовать самой, тем более, что это ее  и

не пугало.

Но в чем же здесь ошибка?

Большую ошибку в чем-то здесь видел генерал: он, оставшись,  по  выходе

Глафиры, один в своей комнате, подписал еще несколько бумаг и затем, вскочив

вдруг с места, отпер несгораемый шкаф, помещавшийся за драпировкой. Здесь он

без затруднения нашел среди множества  бумаг  письмо,  писанное  в  довольно

коротком  тоне  генералом  Синтяниным,  с  просьбой  обратить  внимание   на

Горданова, который, по догадкам Ивана Демьяновича,  имел  замыслы  на  жизнь

Бодростина с тем, чтобы жениться на его вдове.

«Черт возьми, не может же быть, чтобы старик Синтянин так  ошибался!  А

между тем, если она его любит и за него невестится, то с какой стати ей  его

выдавать и даже путать? Нет; тут что-то не чисто, и  я  их  на  этом  барине

накрою», — решил генерал и подавил электрическую пуговку в своем столе.

— Перушкина! — сказал он вошедшему дежурному чиновнику.

Почти в это же самое мгновение  пред  ним  появился  неслышными  шагами

пожилой человек, остриженный по-купечески, в скобку,  и  одетый  в  простой,

длиннополый, купеческий сюртук.

— Андрей Парфеныч! — сказал ему генерал, — поглядело ли твое степенство

на эту барыню, которая сейчас вышла?

— Как же-с, ваше превосходительство, поглядел, — отвечал вошедший.

— Это она?

— Так-с.

— Григория Васильевича Акатова сестрица?

— Слышал-с.

— Ее надо изловить: сумеешь ли?

Андрей Парфенович тряхнул головой, вздохнул и произнес:

— Службу свою должно исполнять, ваше превосходительство.

— То-то! Я на тебя надеюсь. Ты один эту механику проследить можешь; тут

дело темное: вор на вора в донос идет. Андрей Парфенович покачал головой.

— Что?

— Ученые-с, говорю: беда с ними.

— Да, но смотри не суди об этой барыне по Григорию Васильевичу, у  этой

под каблуком больше ума, чем у ее брата во лбу. Горданова ты тоже знаешь?  —

И генерал вскинул острый взгляд на Андрея Парфеновича.

— Довольно о них известны.

— И понимаешь, чем он держится?

— Помилуйте, как не понимать-с.

— Так ты должен понимать и то, сколько я тебе верю в этом деле.  Поймай

мне этого Горданова!

Андрей Парфенович молчал.

— Можешь?

— Постараюсь.

Генерал хлопнул его по плечу и проговорил с расстановкой на ухо;

— Поймай его, и я этого не забуду.

— Изловлю-с,

— Тут есть еще княгинька Вахтерминская.

— Знаю-с.

— Действительно ли ты ее знаешь?

Андрей Парфенович развел руками и ответил:

— Как не знать! Да ведь она тоже при тех самых делах, что и господин

Горданов.

— Излови их, и я тебя озолочу.

 

 

Глава двадцать первая. Старые приятели

 

 

 

Возвратясь домой, Глафира Васильевна  не  застала  мужа.  Встревоженный

угрозой судом, которую сделала ему вчерашний день княгиня  Казимира,  Михаил

Андреевич не отдавал себе ясного отчета в положении своих дел:  он  даже  не

думал о жене и  хлопотал  об  одном:  как  бы  разойтись  с  Казимирой.  Под

неотступным давлением этой заботы, он, как только встал, бросился рыскать по

городу, чтоб искать денег, нужных для сделки с Казимирой. Он даже завернул в

департамент к Грегуару и просил его, не может  ли  тот  помочь  ему  в  этом

случае.

Грегуар, разумеется, ничем ему помочь не мог и отделался только  общими

сожалениями, которые потерявшийся Бодростин склонен был теперь принимать как

некоторую, хотя малоценную, но все-таки приятную монету.

— Нет, за что же-с? За что же? — жалостно вопиял он к Грегуару,  —  ну,

скажите, Бога ради, ну кто же в свою жизнь  был  Богу  не  грешен,  царю  не

виноват?  Ну,  она  очень  хорошенькая  женщинка,  даже  милая  женщинка,  с

талантами, с лоском, ну, я бывал, но  помилуйте,  чтобы  подвести  меня  под

такую глупую штуку, как покража ребенка… Ну, зачем мне было его сбывать?

— Совершенно верю.

— Да как же-с! Спроси она у меня на его обеспечение три, пять тысяч,  я

бы дал-с, охотно бы дал. Я даже все это предлагал, но  она  стояла  за  свое

renommee {Репутация (фр.).}… Ну, я поддался:  в  самом  деле  она  молода,

княгиня; она говорила, что боится, чтобы как-нибудь не прознал об этом князь

и не затеял развода. Как я ни предлагал ей секретно  устроить  ребенка,  как

это делается и как и мне доводилось в старину делывать с  женщинами  старого

закала, но она ни за что не хотела. Стояла на  том,  что  ребенка  этого  не

должно быть следа. И тут совершенная случайность… Она говорит: «вынесите»,

я только вынес, и остальное все  было  сделано  мимо  моей  воли.  Куда  его

девали? Черт все это знает!  И  вдруг,  ни  с  того,  ни  с  сего,  угрожать

уголовным судом за покражу ребенка… Ну, скажите, ведь это ума  помрачение!

А  между  тем  меня,  в  мои  года,  женатого  человека,  сведут  на  скамью

подсудимых!..

Бодростин ужасался и ерошил свои беранжеровские  седые  кудри.  Грегуар

пробовал заговорить о выгодах современного суда: защите адвокатов и  т.  п.,

но  Бодростин   этим   не   мог   успокоиться.   Все   выгоды   современного

судопроизводства мало его обольщали, и он говорил:

— Прекрасно-с, я не отчаиваюсь, что при даровитом адвокате, может быть,

меня и оправдают, все это очень может быть, но все-таки  я  буду  на  скамье

подсудимых.

— Быть под судом это еще не стыдно.

— Как, скажите пожалуйста, не стыдно! Как не стыдно-с?  мне  шестьдесят

семь лет…

— Будто вам уже столько?

— Да-с, как раз столько, и  в  эти-то  годы  попасть  в  такое  дело  и

слушать, как при всех будут вылетать такие слова, к каким прибегают эти ваши

хваленые адвокаты: «связь»,  «волокитство  в  такие  годы»,  и  всякие  сему

подобные дрязги, и все это наружу, обо всем  этом  при  тысяче  ушей  станут

рассказывать, и  потом  я  должен  приводить  всякие  мелочи,  а  газеты  их

распечатают… Нет, Бога ради, ведь этого перенести нельзя! А потом,  потом,

кроме того, я вам скажу, что  я  и  не  ручаюсь,  что  меня  и  не  обвинят;

во-первых,  вы  говорите,  современный  суд  и  улики,  но  для  меня   этот

современный суд и система внутреннего убеждения, а не формальных улик,  даже

гораздо хуже. Да тут, покорно вас благодарю, с внутренними убеждениями  и  с

этою слабостью общества к женскому вопросу, тут-с она, каналья, будет всегда

права: она заплачет, и ради ее прекрасных глаз…

— Вы заплачьте, — пошутил бесстрастно Григорий Васильевич.

— Вы очень остроумно шутите, но я буду очень некрасив-с, когда  я  буду

плакать. Нынче Любимы Торцовы не в моде, а в ходу «самопомощь» Смайльса.

— В таком случае надо стараться уладить это дело миром.

— Да я уже просил ее и умолял, но ничего не успел.

— Представьте ей, что и для нее этот скандал также невыгоден.

— Все представлял-с,  все  представлял,  но  она  на  все  доводы  одно

отвечает: что для нее пятьдесят тысяч более  принесут  выгоды,  чем  сколько

невыгоды принесет скандал. Мне наконец  начинает  сдаваться,  что  она  даже

совсем и не на суд надеется, а на несколько особенные власти.

— Очень может быть.

— Да-с; она… она что-то такое особенное, и потому я вас прошу, —  это

разумеется, с моей стороны маленькая неловкость, так как я муж вашей сестры,

но в наш век кто же безгрешен?

— Да это что и говорить!

— Да; я знаю, что вы человек толерантный  и  к  тому  же  вы  обладаете

счастливым даром слова:  я  слыхал,  как  вы  говорите  в  ученых  обществах

(Грегуар немного сконфузился). Нет, право, право; я это без лести говорю, вы

удивительно умеете владеть словом: ради Бога, съездите вы к ней,  пусть  это

будет еще одна последняя проба; поговорите, упросите ее как-нибудь  кончить,

и потом где бы нибудь мы с вами увидались.

— Я буду у вас сегодня обедать, я дал слово сестре.

— Ну, вот и прекрасно. Так Бога ради!

— Я с своей стороны с удовольствием.

— В таком случае когда же? — вопросил, приподнимаясь, Бодростин, —  вам

ведь некогда; все эта служба проклятая.

— Да, «все оды пишем, и ни себе, ни им похвал не слышим», но я поеду, я

поеду.

— А между тем ведь это нужно бы скоро, очень скоро!  Нетерпеливая  она,

черт ее возьми.

— Кипит?

— Как гейзер.

— Ну, в таком случае служба не медведь, в лес не уйдет,  а  я  поеду  к

ней, когда вы хотите.

—  Пожалуйста!  поезжайте  и  предложите  ей…  десять,   ну   наконец

пятнадцать тысяч: более не могу. Ей-Богу не могу.

— Да когда она встает?

— Теперь самое время, вот теперь.

Деловой Грегуар обещал тотчас же ехать, и они расстались.

 

 

Глава двадцать вторая. Объяснение

 

 

 

В  это  самое  время  Глафира  Васильевна,  затворившись   в   кабинете

Бодростина,  беседовала  с  Гордановым.  Она  выслушала  его  отчет   о   их

петербургском житье-бытье во время ее отсутствия, о предприятиях ее мужа,  о

его сношениях с княгиней Казимирой, о векселях», о Кишенском и проч. Глафира

была не в духе после свидания с генералом, но доклад Горданова ее развлек  и

даже начал забавлять, когда Павел Николаевич  представлял  ей  в  комическом

виде любовь ее мужа и особенно его  предприятия.  В  самом  деле,  чего  тут

только не было: и аэростаты,  и  газодвигатели,  и  ступоходы  по  земле,  и

времясчислители, и музыкальные ноты-самоучки, и уборные кабинеты для дам  на

улицах, и наконец пружинные подошвы к  обуви,  с  помощью  которых  человеку

будет стоить только желать идти, а уже пружины будут переставлять его ноги.

Глафира  надо  всем  этим  посмеялась  и  потом  сразу  спросила  Павла

Николаевича о его особенном служении.

— Ты, кажется, уж очень бравируешь своим положением, — заметила

она. — Это небезопасно!

— Нимало. Да обо мне речь впереди, скажи-ка лучше, что ты за птица.

Мне это становится очень неясным. То мы с тобой нигилистничали…

— То есть это вы нигилистничали, — перебила его Глафира.

— Ну ты, вы, мы,  они;  ты  даже  все  местоимения  в  своем  разговоре

перемешала, но кто бы ни нигилистничал, все-таки я  думаю,  что  можно  было

отдать голову свою на отсечение, что никто не  увидит  тебя  в  этой  черной

рясе, в усменном поясе, верующею в Господа Бога, пророчествующею, вызывающею

духов, чертей и дьяволов. И попался я, скажу тебе откровенно, Глафира. Когда

ты меня выписала, ты мне сказала, что у меня есть  своя  каторжная  совесть.

Да, у меня именно есть моя каторжная совесть; я  своих  не  выдаю,  а  ты…

во-первых, ты меня больше не любишь, это ясно.

— А во-вторых? — спросила Глафира.

— А во-вторых,  ты  имеешь  какое-то  влечение,  род  недуга,  к  этому

Подозерову.

— Ну-с, в-третьих?

— В-третьих, ты все путаешь и напутала чего-то такого,  в  чем  нет  ни

плана, ни смысла.

— Вы, мой друг, очень наблюдательны.

— А что, разве это неправда?

— Нет: именно это все правда: я перехитрила и спуталась.

— Ну да, лукавь как знаешь, а дело в том, что, видя все  это,  я  готов

сказать тебе: «Прости, прощай, приют родимый», и позаботиться о себе сам.

— То есть уехать к Ларе?

— Нет; не уехать к Ларе. Это могло годиться  прежде,  но  я  был  такой

дурак, что позволил тебе и в этом помешать мне.

— Поверь, не стоит сожаления.

— Ну, это мне лучше знать, стоит это или не стоит сожаления, но  только

я ведь не Висленев; я до конца таким путем не  пойду;  ты  должна  мне  дать

верное ручательство: хочешь или не хочешь ты быть моей женой?

— Для этого, Павел Николаевич, прежде всего нужно, чтоб  я  могла  быть

чьею-нибудь  женой.  Вы  забываете,  что  я  в  некотором  роде  замужем,  —

проговорила Бодростина, пародируя известные слова из реплики Анны  Андреевны

в пьесе «Ревизор».

Но Горданов отвечал ей, что это разумеется само  собою,  что  он  очень

хорошо понимает необходимость прежде покончить с ее мужем,  но  не  понимает

только того,  для  чего  предпринята  была  эта  продолжительная  спиритская

комедия: поездка в Париж, слоняние по Европе и наконец  выдуманная  Глафирой

путаница в сношениях ее мужа с Казимирой.

Глафира насупила брови.

— Я ничего не перемудрила, я иду так, как мне должно идти,  —  отвечала

она, — и поверьте, Павел Николаевич, что у меня совести во всяком случае  не

меньше, чем у вас, — я говорю, конечно, о той совести, о которой нам с  вами

прилично говорить.

— Верю; но скажи мне, когда же ты желаешь сделаться вдовой?

— Какой нескладный вопрос: разве мое дело выражать эти желания.

— Но во всяком случае теперь уже можно?

— Разумеется; и как можно скорей.

— Здесь?

— Ни в каком случае; мы уедем туда, к себе, и там.

— Да, там.

— А ты можешь ли ехать?

— Мои дела именно туда-то меня и зовут.

— Что же это такое, можно узнать?

— Отчасти можно.

— Я слушаю.

— Я только боюсь, что ты расчувствуешься.

— Пожалуйста, не бойся.

— Я имею план кое-что сварганить из этого неудовольствия  крестьян,  из

их тяжбы со мною. Понимаешь, тут  участие  в  этом  Форова,  попа  Евангела,

покровительство всему этому Подозерова и разные, разные  такие  вещи…  Все

это в ансамбле имеет демократический оттенок и легко может быть представлено

под известным углом зрения. Притом же и дело наше о дуэли еще не окончено: я

докажу, что меня хотели убить, здесь знают об этом, — наконец, что не  успел

я   повернуться,   как   меня   ранили,   и   потом   Висленев,   он   будет

свидетельствовать.

— Да, ну на  Висленева  не  надейся;  сумасшедший  свидетель  небольшая

помощь.

— Но ведь он не настоящий сумасшедший.

— Не знаю, как тебе сказать, я психиатрией не занималась; но  это  дело

второстепенной важности. Достаточно того, что мы можем ехать  и  кончить;  а

между тем я думаю, что ты по своей каторжной совести все-таки услужил же мне

какою-нибудь службой?

— Надеюсь.

— Я вам позволила пограбить и запутать  моего  мужа,  но  вы  уж  очень

поусердствовали. Скажи же, пожалуйста,  неужто  в  самом  деле  должно  этой

госпоже Казимире отдать пятьдесят тысяч или  видеть  Михаила  Андреевича  на

скамье подсудимых?

— Нет, я этого не думаю.

— Ты, конечно,  помнишь,  что  я  не  хотела  доводить  дела  до  такой

крайности, да это и расстроило бы все наши планы.

— У меня есть на нее узда, — проговорил Горданов и,  вынув  из  кармана

бумажник,  достал  оттуда  тот  вексель,  который  он  отобрал  у  польского

скрипача, отправляя его за границу.

Глафира пробежала эту бумажку, покраснев, положила ее в  карман  своего

платья и протянула Павлу Николаевичу руку.

— Поль! — прошептала она, привлекая слегка к себе Горданова, —  я  буду

твоя, твоя, если ты…

— Условие, — произнес с улыбкой, наклоняясь к ней, Горданов.

— Да; условие: если ты верен мне, Поль.

Этот неожиданный вопрос смутил Горданова.

Глафира это заметила, а ее левый глаз сделался круглым и забегал:

— Ты изменил мне?! — вскричала она, быстро сорвавшись с места. Горданов

спокойно покачал, в знак отрицания, головой. Глафира прочла по его лицу, что

он ее не выдал, и, обняв его голову, проворковала ему радостные надежды.

— Теперь, — сказала она, — мы можем действовать смело, никакие отсрочки

нам больше не нужны и никто нам не страшен: Синтянин  безвластен;  его  жена

замарана интригой с тобою: фотография, которую ты прислал мне, сослужит  нам

свою  службу; Форов и Евангел причастны к делу о волнении крестьян; Висленев

сумасшедший;  Подозеров зачеркнут вовсе. Остается  одно:  чтобы нам не мешал

Кюлевейн. С него надо начать.

— Это пустяки, — отвечал Горданов.

 

 

Глава двадцать третья.

 

Висленев вместо хождения по оброку отпускается на волю, без выкупа

 

 

 

В тот момент, когда окончился вышеупомянутый разговор Павла Горданова с

Глафирой, к дому подъехала карета и из  нее  вышел  Бодростин,  пасмурный  и

убитый, а вслед за ним Грегуар. Они долго и медленно  входили  по  лестнице,

останавливались, перешептывались и наконец вступили в апартаменты.

Был час обеда. В столовой уже была подана закуска.  Злополучный  старик

Михаил  Андреевич  был  так  растерян,  что  ничего  не  замечал.  Он   едва

поздоровался с женой, мимоходом пожал  руку  Горданову  и  начал  ходить  по

комнате, останавливаясь то у  одного,  то  у  другого  стола,  передвигая  и

переставляя на них бесцельно разные мелкие вещи. Глафира видела это,

но беседовала с братом.

Брат и сестра, несмотря на долговременную их  разлуку  друг  с  другом,

ничего не находили особенно живого сообщить один другому: чиновник говорил в

насмешливом тоне о Петербурге, о России, о русском направлении, о немцах,  о

политике, о банках,  о  женщинах,  о  женском  труде,  то  сочувственно,  то

иронически, но с постоянным соблюдением особого известного ему секрета — как

все это переделать по-новому.

Среди этих его разговоров,  которых  никто  с  особенным  вниманием  не

слушал, глазам присутствовавших предстал Кишенский.

Он был несколько взволнован  и,  расшаркавшись  впопыхах  исключительно

пред одною Глафирой Васильевной, вручил ей маленький  конвертик,  в  котором

был листок, исписанный рукой Алины.

Глафира пробежала этот листок и потом лукаво улыбнулась и сказала:

— Вот, господа, преинтересное дело и  прекрасный  образчик  современных

петербургских нравов!  Вы,  господин  Кишенский,  позволите  мне  не  делать

секрета из этого письма?

Кишенский покраснел и, немного замявшись, ответил:

— Я не смею вам запретить поступать как вам угодно с письмом, которое к

вам адресовано.

—  Да,  вы  правы,  —  и  Глафира,   возвысив   голос,   обратилась   к

присутствовавшим: — Здесь речь идет, господа, о несчастном Иосафе Висленеве,

которого я, кстати, нынче с утра не видала: где он? Жив ли он, бедняжка?

— Он сидит, запершись в моей комнате, — ответил на ее вопрос вошедший в

это время белобрысый секретарь Ропшин.

— Merci {Спасибо (фр.).}, — молвила ему с ласковым  наклонением  головы

Глафира. — Не потяготитесь им ради Бога: он так жалок  и  несчастен.  Ропшин

поклонился, Глафира продолжала:

— Этот злосчастный Жозеф, как вам всем вероятно известно, много  должен

своей жене или господину Кишенскому, я,  признаюсь,  не  знаю,  кому  и  как

приходится этот долг.

— Он должен своей жене, а совсем не мне, — отвечал Кишенский.

— Ну да. В таком положении этот бедный человек года полтора тому  назад

прибежал, скрываясь от долгов, к своей сестре Ларисе, та заложила  для  него

свой дом. Он повертелся с этими деньгами, хотел заплатить, но с  ним  что-то

случилось. Бог его знает: не ручаюсь, может быть его  за  границей  обыграли

или просто обобрали, что было вовсе и не трудно, так  как  он  вообще  давно

очень плохо за себя отвечает; но как бы там ни было, а в конце концов я  его

встретила за границей почти полупомешанного: это было в маленьком городишке,

в Саксонии.

— А ему, кажется, не с чего было и с ума сходить, — вставил Грегуар.

— Как бы там ни было, но он был  в  таком  состоянии,  в  каком  нельзя

бросить человека, которого мы когда-нибудь знали, и я  взяла  его  с  собою,

потому что отправить его назад не  было  возможности.  Живучи  в  Париже,  я

старалась, сколько могла, его рассеять, и признаюсь, много  рассчитывала  на

это рассеяние, но ему ничто не помогло, и только, мне кажется, он  стал  еще

хуже.

— Какое у  него  помешательство?  —  спросил  Грегуар,  —  мрачное  или

розовое?

— Пестрое, — ответила Глафира, — и потому самое опасное, за него нельзя

отвечать ни одну минуту: дорогой он чуть не бросился под  вагон;  в  Берлине

ему вздумалось выкраситься, и вот вы увидите, на что он похож; вчера он ехал

в Петербурге на козлах, в шутовском колпаке; потом чуть не залился в ванной;

теперь сидит запертый в комнате Генриха. Между тем я со вчерашнего дня  веду

переписку с его супругой. Я просила Алину  Дмитриевну  исполнить  прямой  ее

долг: взять ее сумасшедшего мужа; но она  вчера  отказала  мне  в  этом  под

предлогом своей болезни и тесноты своего  помещения,  а  сегодня  письмо,  в

котором  она  вовсе  отказывается  принять  его.  Бодростина  засмеялась   и

добавила:

— Алина Дмитриевна Висленева великодушно предоставляет нам позаботиться

о ее сумасшедшем муже; эта добрая женщина нам доверяет: или посадить  его  в

сумасшедший дом, для чего г. Кишенский уполномочен  вручить  нам  от  нее  и

просьбу об освидетельствовании; или же взять его к себе в деревню,  где,  по

ее соображениям, природа, свежий воздух и простые нравы могут  благодетельно

подействовать на расстройство его душевных способностей.

Глафира пожала плечами, взвела глаза к небу и, улыбнувшись, произнесла:

— Это прелестно!

— Это черт знает что, — возмутился незлобивый Грегуар,  —  я  его  могу

отдать на счет какого-нибудь общества в частную лечебницу сумасшедших.

— Да это  все  совсем  не  потому-с,  —  вмешался  Кишенский,  —  Алина

Дмитриевна действительно больна, Алину Дмитриевну действительно лечат лучшие

доктора в городе, и потом Алина Дмитриевна и без того много теряет.

— В муже? — пошутил Грегуар.

— Да-с; с  его  помешательством  Алина  Дмитриевна  теряет  на  нем  до

тридцати тысяч рублей.

— Великий Боже, да когда же у него были такие деньги?

— Я не знаю-с, но он должен по законным документам. Ведь вот  он  и  за

сестрин дом деньги взял, и их тоже, говорят, нет.

Глафира   встала   и,   окинув   презрительным   взглядом   Кишенского,

проговорила:

— Но вы, может быть, еще напрасно тужите, может быть, он  еще  излечим,

и, наконец, может быть он даже совсем не сумасшедший.

С этим она вышла и, пройдя через  несколько  комнат  к  двери  Ропшина,

тронулась за замочную ручку, но замок был заперт.

— Отопритесь, Жозеф, — позвала она.

— Извините, я этого не могу, — отвечал Висленев.

— Но я вам принесла радость.

— Ни за что на свете не могу.

— Вы свободны, поймите вы: я говорю вам — вы свободны.

— Нет-с и не говорите лучше, ни за что на свете!

— Отопрись, болван, — прошипел  внушительно  подошедший  к  ним  в  эту

минуту Горданов.

— Ты сам болван и скотина, — азартно отозвался Жозеф.

— Нате же читайте, несчастный, — молвила Глафира и подсунула в щель под

дверь полученное ею письмо Алины.

И не прошло минуты, как за запертою дверью послышался  неистовый  визг;

ключ повернулся в замке, дверь с шумом распахнулась; Иосаф Висленев  вылетел

из нее кубарем, смеясь и  кривляясь,  через  все  комнаты  пред  изумленными

глазами Бодростина, Грегуара, — Ропшина и Кишенского.

Ни при каких уговорах он не  мог  бы  поступить  с  таким  рассчитанным

тактом: лучшего доказательства его сумасшествия уж было не нужно.

Кишенский посмотрел на него и, когда растрепанный Висленев остановился,

подумал, как бы он его с сумасшедших глаз чем не хватил.

— Ну так владейте же им сами, — сказал он, юркнул и исчез за дверью.

 

 

лава двадцать четвертая.

 

Зато делается очень худо Бодростину

 

Г

 

Увидев бегство Кишенского, Иосаф Платонович  не  знал  уже  меры  своим

восторгам: он кидался на шею Бодростину и другим  мужчинам,  лобызал  их,  и

наконец, остановившись пред Глафирой, поклонился  ей  чуть  не  до  земли  и

воскликнул:

— Глафира Васильевна, вы такое сделали, что после этого вы великий  маг

и волшебник.

— А ты, братец, совершенный гороховый шут, — ответил ему смущенный  его

курбетами Бодростин, едва оторвавшись от своих тяжелых мыслей на  минуту.  —

Помилуй скажи, только Бог знает, что наделал нам здесь  вчера  и  уже  опять

продолжаешь делать сегодня такое же самое, что я в жизнь не видал.

— Я свободен, — отвечал ему немного спокойнее Висленев.

— Ну так что же, неужели и с ума сходить от того, что ты свободен?

— Да-с, я свободен, вы этого не можете понимать, а я понимаю.

— Ты, верно, понимаешь так, что ты теперь свободен делать глупости.

— Я свободен-с, свободен-с, и нечего вам больше мне об этом говорить, —

опять ответил Висленев и снова продолжал вертеться, рассказывая Грегуару,  в

каких он был затруднительных обстоятельствах, как его заел в России  женский

вопрос, который он сам поддерживал, и как он от этого ужасного вопроса гиб и

страдал, и совершенно погиб бы, если б его  не  спасла  Глафира  Васильевна,

самому ему неведомо какими путями.

Этот оживленный и оригинальный разговор занимал все общество  во  время

закуски и продолжался за обедом, и его, вероятно, еще стало бы надолго, если

бы  во  время  обеда  не   произошло   одного   нового,   весьма   странного

обстоятельства.

Когда было подано четвертое кушанье, в передней послышался звонок.

Никто на это не обратил внимания, кроме Михаила Андреевича, но  и  тот,

смешавшись на минуту, тотчас же поправился и сказал:

— Это верно Кюлевейн, он всегда опаздывает.

Но это совсем не был Кюлевейн — Михаил Андреевич ошибся.

Прошло две-три минуты после звонка, а в комнату никто не являлся.

— Что же это? газеты, письма? что это  такое  может  быть?  —  спросил,

обращаясь к одному из слуг, снова начинавший терять спокойствие,  Бодростин.

Ему было не по себе,  потому  что  Грегуар,  ездивший  по  его  поручению  к

Казимире,  привез  дурные  вести.  Княгиня  ничего  не  уступала  из   своих

требований, и шесть часов сегодняшнего  вечера  были  последним  сроком,  до

которого она давала льготу престарелому  обожателю.  Казимире  было  некогда

ждать, и она хотела во что бы то ни стало кончить дело без суда, потому  что

она спешила выехать за границу, где ждал ее давно отторгнутый от  ее  сердца

скрипач.

Смущение,  выразившееся  на  лице   Михаила   Андреевича,   становилось

всеобщим. В передней слышался какой-то шум: кто-то в чем-то  спорил,  кто-то

приказывал и наконец требовал.

Михаил Андреевич взглянул на висевшие на стене часы:  стрелка  как  раз

стояла на роковом месте: было шесть часов и несколько минут.

— Это она! Она, проклятая! Ее даже не удержало то, что здесь моя  жена.

Глафира тоже понимала, что значит этот звонок.

— Да ободритесь, — сказала она, не без иронии, мужу. Михаил Андреевич в

самом деле почувствовал потребность ободриться  и,  возвысив  голос,  сказал

оставшемуся слуге:

— Выйди, братец, узнай, что там такое?

Слуга приотворил дверь,  и  в  эту  минуту  до  слуха  присутствовавших

долетели  следующие  слова,  произнесенные  молодым   и   сильным,   звучным

контральто:

— Скажи твоему барину, что я здесь и не выйду отсюда без его ответа. Не

оставалось никакого  сомнения,  что  это  был  голос  княгини  Казимиры:  ее

польский акцент был  слишком  знаком  присутствующим  для  того,  чтобы  еще

осталось  какое-нибудь  сомнение,  что  это  была  она.  В  этом  хотел   бы

усомниться, но тщетно, один  Михаил  Андреевич,  которому  вошедший  человек

подал на подносе большой незапечатанный конверт.

Михаил Андреевич тревожно глядел на человека, на  присутствующих,  взял

трепетною рукой этот  конверт,  и,  раскрыв  его,  вынул  оттуда  листок  и,

растерявшись, начал читать вслух. Он, вероятно, хотел этим показать, что  он

не боится этого письма, и несколько затушевать свое неловкое  положение;  но

первые слова, которые он  прочел  громко,  были:  «Милостивый  государь,  вы

подлец!»

— Это, верно, к вам или к тебе, — обратился он к Ропшину и к Горданову,

суя им это письмо и надеясь таким  образом  еще  на  какую-то  хитрость;  он

думал, что Горданов или Ропшин  его  поддержат.  Но  Горданов  взял  из  рук

Михаила Андреевича роковое письмо и прочитал дальше:  «Вы  подлец!  Куда  вы

дели моего ребенка? Если вы сейчас не дадите мне  известное  удовлетворение,

то я сию же минуту еду отсюда к прокурору».

— Нет, это должно быть не ко мне, а к  кому-нибудь  другому,  —  сказал

Горданов, передавая с  хладнокровным  видом  этот  листок  Ропшину,  но  тот

смешался, покраснел и отвечал, что к нему не может быть такого письма.

— Так к кому же это?

— Во всяком случае не ко мне, — проговорил Грегуар.

— И тоже не ко мне-с, не ко мне, — отчурался Висленев.

— Ну, так отдайте назад и скажите, что это не сюда  следует,  —  молвил

Горданов, протягивая письмо к лакею, но Михаил Андреевич перехватил  листок,

встал с ним и заколебался.

Остальные сотрапезники сидели за столом в недоумении. Бодро встала одна

Глафира. Она показала мужу рукой на дверь кабинета и,  взяв  письмо  из  его

рук, сказала ему по-французски:

— Идите туда.

Затем, бросив на прибор свою салфетку, спокойным шагом вышла в переднюю

и пригласила за собою в зал ожидавшую в передней Казимиру.

— Вот положение, — протянул, по выходе сестры, Грегуар. Ропшин  молчал,

Горданов тоже, но Висленев весело расхохотался и, вскочив, начал  бегать  по

комнате и, махая руками, восклицал:

— Нет-с, это женский вопрос! Вот вам что такое женский вопрос!

— Перестаньте срамиться, — остановил его Грегуар, но  Жозеф  бойко  его

отпарировал и отвечал:

— Никогда  не  перестану-с,  никогда,  потому  что  я  много  от  этого

пострадал и своему полу не изменю!

 

 

Глава двадцать пятая. Две кометы

 

 

 

Аудиенция Глафиры с княгиней Казимирой не была полною неожиданностию ни

для той, ни для другой из этих почтенных дам. Павел Николаевич Горданов,  по

указанию Глафиры, еще утром научил Казимиру  произвести  скандал,  пользуясь

кратковременным пребыванием здесь Бодростиной.  Ему  нетрудно  было  убедить

княгиню, что таким образом она поставит старика в крайнее положение, и  что,

находясь под  сугубым  давлением  страха  и  скандала,  он  верно  употребит

последние усилия удовлетворить ее требования.

Казимира находила это практичным и потому ни  на  минуту  не  поддалась

убеждениям Грегуара, а,  напротив,  была  непреклонна  и  явилась  в  дом  к

Бодростину именно в обеденный час, когда вся семья и гости должны были  быть

в сборе. Разумеется, не было это неожиданностью и для Глафиры, которая ждала

княгиню во всеоружии своей  силы  и  ловкости.  И  вот  наконец  две  кометы

встретились.

Закрыв дверь в столовую и внутренние комнаты, Глафира Васильевна, явясь

через зал, открыла дверь в переднюю, где княгиня Казимира ожидала ответа  на

свое письмо. Одетая в пышное черное платье и в  бархатную  кофту,  опушенную

черно-бурой лисицей, она стояла в передней, оборотясь лицом к окнам и спиной

к зальной двери, откуда появилась Глафира Васильевна.

— Княгиня, я вас прошу не отказать мне в минуте свидания, —  пригласила

ее Глафира Васильевна.

Казимира, не ожидавшая такого оборота дела, на мгновение смешалась,  но

тотчас же смело вскинула голову  и  бойко  пошла  за  Глафирой.  Та  села  у

фортепиано и показала гостье на кресло против себя.

— Вы пришли не ко мне, а к моему мужу?

— Да, — отвечала Казимира.

— И по делу, в которое мне, как жене его, может быть, неудобно было  бы

вмешиваться, но (Глафира едва заметно улыбнулась) с тех пор, как мы  с  вами

расстались, свет пошел наизнанку, и я нахожу себя вынужденной просить вас

объясниться со мною.

— Для меня все равно, — отвечала Казимира.

— Я так и думала, тем более что я все это дело  знаю  и  вам  не  будет

стоить никакого труда повторить мне вашу претензию: вы хотите от моего  мужа

денег.

— Да.

— За вашего пропавшего ребенка?

— Да.

— Мой муж так  неловко  поставил  себя  в  этом  деле,  что  он  должен

удовлетворить вас; — это бесспорно, но дело может казаться несколько спорным

в отношении цены: вы сколько просите?

— Пятьдесят тысяч.

— Вы хотите пятьдесят  тысяч:  это  дорого.  Казимира  бросила  гневный

взгляд и сказала:

— Я не знаю, во сколько вы хотите ценить честь женщины моего положения,

но я меньше не возьму; притом это уголовное дело.

— Да, да, я очень хорошо понимаю, это действительно уголовное дело; но,

княгиня, тут ведь куда ни глянь, вокруг все уголовные дела. Это модный цвет,

который нынче носят,  но  я  все-таки  хочу  это  кончить.  Я  вам  решилась

предложить кончить все это несколько меньшею суммой.

— Например?

— Например, я вам могу дать пятьсот рублей. Казимира вспыхнула и грозно

встала с места.

— Позвольте, княгиня, я ведь еще не кончила; я  согласна,  что  пятьсот

рублей это огромная разница против того, что вы  желаете  получить  с  моего

мужа, но зато я вам дам в прибавок вот этот вексель.

Глафира, стоя в эту минуту по другую сторону фортепиано,  развернула  и

показала княгине фальшивый вексель от имени Бодростина, писанный ее рукой.

Казимира смешалась и, чтобы не выдать  своего  замешательства,  защурив

глаза, старалась как бы убедиться в достоинствах предъявленной ей бумаги.

— Вы, ваше сиятельство,  не  беспокойтесь,  —  проговорила,  опуская  в

карман бумажку, Глафира, — вексель этот не подлежит ни  малейшему  сомнению,

он такое же уголовное дело, как то, которым вы угрожаете моему  мужу,  но  с

тою разницей, что он составляет дело более доказательное,  и  чтобы  убедить

вас в том, что я прочно стою на моей почве, я попрошу вас не выходить отсюда

прежде, чем вы получите удостоверение. Вы сию минуту убедитесь, что для  нас

с вами обоюдно гораздо выгоднее сойтись на миролюбивых соглашениях.

— Откуда это могло взяться? — прошептала потерявшаяся  Казимира.  Но  в

это время Глафира Васильевна, приотворив дверь в столовую, громко крикнула:

— Горданов, ayez la bonte {Будьте добры (фр.).}, на одну минутку.

Павел Николаевич, обтирая салфеткой  усы,  вошел  твердой  и  спокойной

поступью и слегка кивнул Казимире, которая стояла теперь в конце фортепиано,

опершись рукой о деку.

— Помогите мне кончить с княгиней, — начала Глафира.

— С удовольствием-с.

— Княгиня Казимира Антоновна, угодно вам получить тысячу рублей и  этот

вексель? С тысячью рублей вы можете спокойно уехать за границу.

— Но мое будущее, — сказала Казимира.

— О, княгиня, оно достаточно обеспечено вашим  новым  положением  и  во

всяком случае о нем не место здесь говорить. Угодно вам или не угодно?

Казимира взглянула на Горданова и, укусив свою алую губку, отвечала:

— Хорошо-с.

— Павел Николаевич, — молвила ласково Глафира, — потрудитесь написать в

кабинете маленькую записочку от княгини.

Княгиня было запротестовала против писания каких бы то ни было записок,

но дело было уже так на мази, что  Глафире  Васильевне  не  стоило  большого

труда уговорить ее согласиться и на это. Шансы так переменились, что  теперь

Глафира угрожала, и княгине не осталось ничего больше, как согласиться.

Горданов в одну минуту составил маленькую мировую записочку, в  которой

княгиня в самых ясных и не совсем удобных для нее выражениях  отрекалась  от

начатия когда бы то ни было своей претензии против Бодростина.  И  записочка

эта была подписана трепетною  рукою  Казимиры,  причем  Глафира  вручила  ей

честным образом и обещанную тысячу рублей, и вексель. Схватив  в  свои  руки

этот листок, Казимира быстро разорвала его на мелкие кусочки и,  —  вспыхнув

до ушей, скомкала эти клочки в руке и со словом «подлец» бросила их в  глаза

Горданову и, никому не поклонясь, пошла назад в двери.

Горданов было сделал вслед за нею  нетерпеливое  движение,  но  Глафира

удержала его за руку и сказала:

— Останьтесь, она имеет достаточную причину волноваться. Таким  образом

в этот великий день было совершено два освобождения:  получили  право  новой

жизни Висленев и Бодростин, и оба  они  были  обязаны  этим  Глафире,  акции

которой, давно возвышенные на светской бирже, стали теперь далеко выше  пари

и на базаре домашней суеты. Оба они были до умиления тронуты; у  старика  на

глазах даже сверкали слезы, а Висленев почти плакал, а через час,  взойдя  в

кабинет Бодростина, фамильярно хлопнул его по плечу и шепнул:

— А что, дядя: ведь мы свободны!

Михаил Андреевич вспомнил, что он  сумасшедший,  и  не  рассердился,  а

Жозеф, еще похлопав ободрительно Бодростина, пошел к Глафире и спросил:

— Можно ли мне пойти погулять?

— Куда? — довольно строго спросила его Глафира.

— Ну… так немножко… проветриться.

— Можете, только прошу вас никуда не заходить.

— Нет; куда же заходить?

— Бог вас знает: может быть, вы вздумаете показаться брюнетом жене.

— Нет, что вы это! Я скорей бы  с  удовольствием  зашел  на  минутку  к

Ванскок, потому что я эту высокую женщину вполне уважаю…

— Нет, нет; этого нельзя.

— Отчего же? Она ведь очень, очень честная.

— Ну, просто нельзя.

Висленев стоял: ему страсть хотелось побывать  у  Ванскок,  и  он  ждал

разрешения: почему же ему этого не позволяют?

Глафира это поняла и отвечала ему на его безмолвный вопрос:

— Да неужто вы даже этого не понимаете, почему женщина может не желать,

чтобы человек не был у другой женщины, которую он еще к тому же хвалит?

— Нет, понимаю, понимаю! — воскликнул в  восторге  Висленев  и  убежал,

отпросившись в театр, но с намерением забежать по дороге к Ванскок.

Владея натурой быстрой, поднимавшейся до великого  разгара  страстей  и

вслед за тем  падавшей  до  совершенного  бесстрастия,  Глафира  никогда  не

предполагала такого измельчания характеров,  какое  увидела  при  первых  же

своих столкновениях и победах. Все это делало в ее глазах еще более  мелкими

тех людей, с которыми она сталкивалась, и она теперь еще больше не жалела  о

своем утреннем визите к генералу. В  ней  мелькнула  уверенность,  что  если

Горданов ее еще до сих пор  и  не  выдал,  то  непременно  выдаст  в  минуту

опасности, если дело убийства пойдет неладно.

В Петербурге теперь ничто более ее не задерживало, а Михаил  Андреевич,

после тех передряг, какие  он  перенес  здесь,  сам  рад  был  расстаться  с

Северною Пальмирой. Бодростина решила, что им нужно уехать в деревню.

Решение это не встретило ни малейшего противоречия, и день отъезда  был

назначен вскоре.

В три-четыре дня, которые Глафира провела в  Петербурге,  она  виделась

только с братом и остальное время все почти была дома безвыходно.  Один  раз

лишь, пред самым отъездом, она была опять у  генерала,  благодарила  его  за

участие, рассказала ему, что все дело кончено миролюбиво, и  ни  о  чем  его

больше не просила.

Казимира уехала из Петербурга в тот же  день,  что  и  было  совершенно

уместно, потому что Глафира Васильевна, сообщая генералу о  своем  успехе  в

этой сделке, улыбаясь, передала ему клочки разорванного Казимирой векселя.

«Это большая шельма, это тонкая барыня», — подумал  генерал  и  оставил

эти   клочки   у   себя,   причем   Глафире   показалось,    и    совершенно

небезосновательно, что его превосходительство не  без  цели  завладел  этими

клочками, потому что он обмолвился при ней, сказав про себя:

— Таковы-то и все у них слуги верные.

Висленев, прослушав оперу «Руслан», забежал-таки к честнейшей Ванскок и

сообщил ей, что он спирит и ведет подкоп против новейших перевертней, но  та

выгнала его вон. В день отъезда он раньше всех  прыгнул  в  карету,  которая

должна была отвезть их на железную дорогу, и раньше всех вскочил в отдельное

первоклассное купе.

Михаил Андреевич сидел посреди дивана, обитого белым сукном: он  был  в

легком, светлом пиджаке, в соломенной шляпе, а вокруг него, не сводя с  него

глаз, как черные вороны, уселись: Глафира, Горданов и Висленев. С ними же до

Москвы выехал и наследник Бодростина Кюлевейн.

В Москве они остановились на три  дня,  но  в  эти  три  дня  случилось

небольшое происшествие.

Желая вознаградить себя за сидение  в  Петербурге,  Жозеф,  призаняв  у

Глафиры Васильевны двадцать пять рублей, носился по  Москве:  сделал  визиты

нескольким здешним гражданам, обедал в «Эрмитаже», был в театре и наконец  в

один вечер посетил вместе с Гордановым и Кюлевейном  «Грузины»,  слушал  там

цыган, пил шампанское, напился допьяна и на возвратном пути  был  свидетелем

одного неприятного события. Кюлевейн,  которого  вместе  с  Висленевым  едва

посадили в карету, вдруг начал икать, как-то особенно корчиться и извиваться

червем и на полдороге к гостинице умер.

Событие  было  самое   неприятное,   страшно   поразившее   Бодростина,

тронувшее, впрочем, и Глафиру; однако тронувшее не особенно  сильно,  потому

что Глафира, узнав о том, где были молодые господа прежде трагического конца

своей гулянки, отнеслась к этому с крайним осуждением. Висленев же был более

смущен, чем поражен: он не мог никак  понять,  как  это  все  случилось,  и,

проснувшись на другое  утро,  прежде  всего  обратился  за  разъяснениями  к

Горданову, но тот ему отвечал только:

— Ты уж молчи по крайней мере, а не расспрашивай.

— Нет, да я-то что же такое тут, Паша; я-то что же? отчего  же  мне  не

расспрашивать?

— Отчего тебе не расспрашивать? будто ты не знаешь, что ты сделал?

— Я сделал, что такое?

— Ты сделал, что такое? Не ты разве давал ему содовые порошки?

— Ну я, ну так что ж такое! Но я вообще сам был немножко, знаешь, того.

— Да, немножко того, но, однако, дело свое сделал. Нет,  я,  черт  тебя

возьми, с тобой больше пьяным быть не хочу. С тобой  не  дай  Бог  на  одной

дороге встречаться, ишь ты, каналья, какой стал решительный…

Висленев испугался; однако не без некоторого удовольствия поверил,  что

он решительный.

Между тем Кюлевейна схоронили; поезжане еще пробыли в Москве  по  этому

поводу лишних три дня, употребленные частью на хлопоты  о  том,  чтобы  тело

умершего кавалериста не было вскрыто,  так  как  смерть  его  казалась  всем

очевидною. Врач дал свидетельство, что  он  умер  от  удара,  и  концы  были

брошены, если не в воду, то в могилу Ваганькова кладбища.

Михаил Андреевич оставался без наследника  и  заговорил  с  Ропшиным  о

необходимости взять из Опекунского Совета духовное завещание.

Крылатые слова, сказанные  об  этом  стариком,  исполнили  глубочайшего

страха Глафиру. Она давно не казалась такою смятенною и испуганною, как  при

этой вести. И в самом деле было чего бояться: если только Бодростин  возьмет

завещание и увидит, что там написано, то  опять  все  труды  и  заботы,  все

хлопоты и злодеяния, все это могло пойти на ветер.

Горданов по этому поводу заявил мысль, что надо  тут  же  кончить  и  с

Бодростиным, но две смерти разом имели большое неудобство: Глафира  признала

это невозможным и направила дело иначе: она  умолила  мужа  подождать  и  не

возмущать теперь души ее заботами о состоянии.

— На что оно мне? на что? — говорила она,  вздыхая,  —  мне  ничего  не

нужно, я все отжила и ко всему равнодушна, — и в этих ее  словах  была  своя

доля правды, а так как они высказывались еще с усиленною  задушевностью,  то

имели свое веское впечатление.

— Не узнаю, не узнаю моей жены, — говорил Бодростин.  —  А  впрочем,  —

сообщил он по секрету Ропшину, — я  ей  готовлю  сюрприз,  и  ты  смотри  не

проговорись: восьмого ноября,  в  день  моего  ангела,  я  передам  ей  все,

понимаешь, все как есть. Она этого стоит.

— О, еще бы! — воскликнул Ропшин и, разумеется, все это сообщил Глафире

Васильевне.

Положение секретаря было ужасное: два завещания  могли  встретиться,  и

третий документ, о котором замышлял Бодростин, должен был писаться в  отмену

того завещания, которое сожжено, но которое подписывал в качестве  свидетеля

Подозеров… Все это составляло такую кашу, в которой очень не мудрено  было

затонуть с какою хочешь изворотливостью.

— Но вы, Генрих, разве  непременно  будете  свидетельствовать,  что  вы

подписывали не то завещание, которое лежит в конверте?

— Я не знаю; я падаю духом при одной мысли, что все откроется.

— Мы поддержим ваш дух, — прошептала, сжав его руку, Глафира. — За вашу

преданность мне, Генрих, я заплачу всею моею  жизнью.  Только  подождите,  —

дайте мне освободиться от всех этих уз.

— Да; пора, — отвечал смелее, чем всегда, Ропшин.

Глафире это показалось  очень  неприятно  и  она  прекратила  разговор,

сказав, что против свидетельства Подозерова она примет верные меры, и  долго

совещалась об этом с Гордановым.

Висленев же, чем ближе подъезжал к родным местам, тем становился  бойче

и живее: пестрое помешательство у  него  переходило  в  розовое:  он  обещал

Горданову устроить рандевушку с сестрой, пробрав ее  предварительно  за  то,

что она вышла за тряпку, а сам постоянно пел схваченную со слуха в «Руслане»

песню Фарлафа:

Близок уж час торжества моего, Могучий соперник теперь мне не страшен.

— Да; только гляди, Фарлаф, не сфарлафь в решительную минуту, — говорил

ему Горданов, понимая его песню.

— О, не сфарлафлю, не сфарлафлю, брат, — мне уж  надоело.  Пора,  пора:

мне Глафира и ее состояние, а тебе моя сестра, и я  дам  вам  десять  тысяч.

Помогай только ты мне, а уж я тебе помогу.

 

 

Глава двадцать шестая. Маланьина свадьба

 

 

 

Один известный французский рецензент, делая обзор русского романа,  дал

самый восторженный отзыв о  дарованиях  русских  беллетристов,  но  при  том

ужаснулся «бедности содержания» русского романа. Он полагал, что усмотренная

им «бедность содержания» зависит от сухости фантазии русских  романистов,  а

не от бедности самой жизни, которую  должен  воспроизводить  в  своем  труде

художник. Между тем, справедливо замеченная  «бедность  содержания»  русских

повестей и романов находится в прямом соотношении к характеру русской жизни.

Романы, сюжеты которых заимствованы из времен Петра Великого,  Бирона,  Анны

Ивановны,  Елисаветы  и  даже  императора  Александра  Первого,  далеко   не

безупречные в отношении мастерства рассказа, отнюдь не  страдают  «бедностью

содержания», которая становится уделом русского повествования  в  то  время,

когда, по  чьему-то  характерному  выражению,  в  романе  и  повести  у  нас

варьировались только два положения: «влюбился да женился,  или  влюбился  да

застрелился».  Эта  пора   сугубо   бедных   содержанием   беллетристических

произведений в то же  самое  время  была  порой  замечательного  процветания

русского искусства и  передала  нам  несколько  имен,  славных  в  летописях

литературы  по   искусству   живописания.   Воспроизводя   жизнь   общества,

отстраненного порядком вещей от всякого участия в вопросах, выходящих из рам

домашнего строя и совершения карьер, романисты указанной поры, действуя  под

тяжким цензурным давлением, вынуждены были избрать одно  из  оставшихся  для

них направлений: или  достижение  занимательности  произведений  посредством

фальшивых эффектов в сочинении,  или  же  замену  эффектов  фабулы  высокими

достоинствами  выполнения,  экспрессией  лиц,  тончайшею  разработкой  самых

мелких душевных движений  и  микроскопическою  наблюдательностью  в  области

физиологии чувства. К счастию для русского искусства и  к  чести  для  наших

писателей, художественное чутье их не позволило им увлечься на вредный  путь

фальшивого эффектничанья, а обратило их на второй из указанных путей, и  при

«бедности содержания» у  нас  появились  произведения,  достойные  глубокого

внимания по высокой прелести своей жизненной правды, поэтичности  выведенных

типов, колориту внутреннего освещения и выразительности обликов. У нас между

художниками-повествователями  явились  такие  мастера  по  отделке,  как   в

живописи  Клод  Лоррен  —  по  солнечному  освещению,  Яков  Рюисдаль  —  по

безотчетной  грусти  тихих  сцен,  Поль  Поттер  —  по  умению  соединять  в

поэтические группы самых  непоэтических  домашних  животных  и  т.  п.  Если

история  живописи  указывает  на  беспримерную  законченность   произведений

Жерарда Дова, который выделывал чешуйки на селедке и, написав лицо человека,

изобразил в зрачках его отражение окна, а в  нем  прохожего,  то  и  русская

словесность  имела   представителей   в   работах,   которых   законченность

подробностей поразительна не менее, чем в  картинах  Жерарда  Дова.  Большая

законченность рисунка стала  у  нас  необходимым  условием  его  достоинств.

Картины с композицией, более обширною,  при  которой  уже  невозможна  такая

отделка  подробностей,  к  какой  мы   привыкли,   многим   стали   казаться

оскорблением  искусства,  а  между  тем  развивающаяся  общественная   жизнь

новейшей поры, со всею ее правдой  и  ложью,  мимо  воли  романиста,  начала

ставить его в необходимость отказаться от выделки чешуек селедки и отражения

окна в глазу человека. В обществе проявилось желание  иметь  новые  картины,

захватывающие большие кругозоры и представляющие на них разом  многообразные

сцены  современной  действительности   с   ее   разнообразными   элементами,

взбаламученными недавним целебным  возмущением  воды  и  ныне  оседающими  и

кристаллизующимися в ту или  другую  сторону.  Новейшая  литература  сделала

несколько опытов представить  такие  картины,  и  они  приняты  обществом  с

удовольствием и вместе с недоумением. Публика всматривалась в них  и  видела

на полотне общий знакомый вид, но ей не  нравилась  неровность  отделки.  Ей

хотелось соединения широких комбинаций с мелочами выполнения на всех планах.

Явились и в этом роде опыты,  которые  и  были  встречены  неравнодушно,  но

мелкость отделки наводила скуку; и вместо жизни  и  колорита  являлась  одна

пестрота, уничтожавшая картину.

Когда  в  русской  печати,  после  прекрасных   произведений,   «бедных

содержанием», появилась  повесть  с  общественными  вопросами  («Накануне»),

читатели находили, что это интересная повесть, но только «нет  таких  людей,

какие описаны». С  тех  пор  почти  каждое  беллетристическое  произведение,

намекающее на новые кристаллизации  элементов,  встречалось  с  большим  или

меньшим  вниманием,  но  с  постоянным  недоверием  к   изображению   нового

кристалла. В нем узнавали  только  нечто  похожее  на  действительность,  но

гневались на недостатки, неполноту и  недоконченность  изображения  и  потом

через несколько времени начинали узнавать в нем родовые и видовые черты.

Это же самое происходит отчасти с изображаемыми  в  этом  романе  двумя

лицами: Подозеровым  и  его  женой  Ларисой,  и  особенно  с  последней.  По

отношению к первому,  снисходительнейшие  читатели  еще  милостиво  извиняют

автора приведением в его оправдание  слов  Гоголя,  что  «хорошего  русского

человека будто бы рельефно нельзя изображать», но зато по отношению  к  Ларе

суд этот гораздо строже: автор слышит укоризны  за  неясность  нравственного

образа  этой  женщины,  напоминающей,  по  словам  некоторых  судей,   таких

известных им лиц,  которые,  «не  называясь  умопомешанными,  поступают  как

сумасшедшие».

В этом сходстве, которое находят между Ларой и  знакомыми  читателям  с

известной стороны лицами, автор видит для себя достаточное успокоение.

Действуя под неотступным давлением сомнений,  без  сильных  влечений  и

антипатий, при безмерности довольно мелкого самолюбия и крайнем беспокойстве

воображения, Лариса в течение года своего замужества  с  Подозеровым  успела

пройти большую драму без действия, с одним лишь глухим, безмолвным протестом

против всего и с оскорбляющим жизнь бесстрастием.  Между  тем  утром,  перед

наступлением  которого  Катерина  Астафьевна  Форова,  отпировав  «Маланьину

свадьбу», уснула с намерением идти на другой день на смертный бой с Ларой, и

между нынешним днем, когда мы готовы снова  встретить  Ларису,  лежит  целая

бездна, в которой нет ничего ужасающего, а только одна тягость  и  томление,

уничтожающие всякую цену жизни.

Пробежим вскользь это грустное существование, приостанавливаясь лишь на

минуты на главных его эпизодах.

Первое утро медового месяца Лары было началом новых несогласий между ею

и людьми, принимавшими в ней живое участие. Катерина Астафьевна,  проспав  в

это утро несколько долее обыкновенного,  очень  удивилась,  когда,  придя  к

новобрачным, застала все в полном порядке, но в таком порядке,  который  был

бы уместен в обыкновенной поре жизни,  а  не  на  второй  день  супружества.

Подозеров занимался в кабинете, а  Лара,  совсем  одетая,  сидела  на  своем

обычном месте, в гостиной, и читала книгу. Катерине  Астафьевне  не  с  чего

было начать  войны,  в  целях  которой  она  сюда  прибыла.  Это  еще  более

рассердило майоршу, и, походив из угла в угол  пред  сидящею  Ларисой,  она,

наконец, остановилась и спросила:

— Ну, что же, ты счастлива?

— Очень, — отвечала с тихим наклонением головы Лара.

— Что же ты так отвечаешь?

— Как же вам отвечать, ma tante {Тетушка (фр.).}?

— Как?.. Тетка ее спрашивает: счастлива ли она?.. а она  жантильничает.

— Катерина Астафьевна вздохнула, встала и добавила: — Пойду к  твоему  мужу:

так ли он счастлив, как ты?

Придя к Подозерову, она, к удивлению своему, увидала, что и он ничем не

смущен, а, напротив, как будто только еще более сосредоточен и занят  делом,

за которым она его застала.

— Что это такое, что и в такой день вас занимает? — спросила она.

— А это женины дела по залогу ее дома,  —  отвечал  Подозеров,  подавая

стул тетке.

— Что же в них, в этих делах?

— Гм… ну, я надеюсь, что можно будет кое-как вывернуться.

— Можно?

— Да; по крайней мере я так думаю.

— Что же, это хорошо, — ответила, не думая что говорит, Форова и,  худо

скрывая свое неудовольствие,  очень  скоро  ушла  к  Синтяниной,  к  которой

явилась оживленная искусственною веселостью, и, комически шаркая и приседая,

принесла генеральше поздравления.

— С чем? — спросила та.

— Ни с чем, — отвечала ей майорша  и  рассказала,  что  она  застала  у

новобрачных, скрыв, впрочем, то, что муж ее видел ночную прогулку Подозерова

под дождем и снегом. Это было так неприятно  Катерине  Астафьевне,  что  она

даже, злясь, не хотела  упоминать  об  этом  событии  и,  возвратясь  домой,

просила майора точно так же ничего никогда  не  говорить  об  этом,  на  что

Филетер Иванович, разумеется, и изъявил полное согласие,  добавив,  что  ему

«это наплевать».

Но чем кротче это всеми  принималось,  тем  более  Форова  обнаруживала

беспокойства  и  желания  проникнуть  в  тайну  семейного  быта  новобрачной

племянницы и изобретала в своей голове планы,  как  бы  за  это  взяться,  и

сердилась, когда Синтянина, кротко выслушивая эти планы, или  разбивала  их,

или шутила и говорила, что майорше просто нечего делать.

— Люди поженились и живут, и пусть их живут, — говорила  Синтянина,  но

Форова думала не так: «Маланьина свадьба» казалась ей не браком, а  какою-то

глупостью, которая непременно должна иметь  быстрый,  внезапный  и  грустный

конец, но самим новобрачным майорша этого, разумеется,  не  высказывала,  да

вскоре перестала говорить об этом и Синтяниной и своему мужу, так как первая

в ответ на ее пророчества называла ее «сорокой»,  а  второй,  не  дослушивая

речей жены, отвечал:

— Оставь, пожалуйста, матушка: мне это наплевать.

— Это вы на брак-то, господин Форов, плюете?

— Да.

— Ну, так вы дурак?

— Ну, так что же такое, что дурак?

— То, что брак это наша святыня жизни.

— Ну, так что же такое, и наплевать.

Форова нетерпеливо сердилась на эти отзывы, но потом перестала обращать

на  них  внимание  и  зато  еще  более  усердно  занималась  шпионством   за

племянницей и заботой, дабы вместо форменного союза ее с  мужем  между  ними

возник крепкий союз сердечный.

К  осуществлению  таких  хлопот   Катерине   Астафьевне   не   замедлил

представиться случай: финансовые дела Ларисы, да и собственная хлопотливость

Подозерова не давали ему пребывать в покое. Оставив службу по неудовольствию

с Бодростиным, он теперь, женившись, не мог ехать и в Петербург,  тем  паче,

что брат Глафиры Грегуар, значительно переменившийся с тех пор, как знал его

Подозеров, не отозвался на его письмо, да Подозерову, в его новом положении,

уже невозможно было ограничиваться теми бессребренническими желаниями, какие

он высказывал в своем письме к Грегуару,  когда  просил  взять  его  хоть  в

писаря. Надо было  думать  о  хлебе  более  питательном,  и  в  этом  случае

Подозерову оказал непрошеную, но очень важную услугу генерал Синтянин.

Муж Александры Ивановны в эту пору сделался особенно приязнен с

Катериной Астафьевной, охотнее всех  выслушивал  ее  неудовольствия  на

«глупый характер» Ларисы и действительно сочувствовал положению Подозерова.

— Да-с, — говорил он, — мне Андрея Ивановича жаль-с: я всегда  говорил,

что Лариса Платоновна — особа очень поэтическая-с,  а  все  эти  поэтические

особы очень прозаичны-с. Да-с, им надо угождать да угождать.

— Да ведь неизвестно, Иван Демьяныч, в чем им и угождать-то-с.

— Все знаю-с: таким поэтическим барышням надо за старичков выходить, те

угодливее: она будет капризничать, а он пред ней на коленочках стоять.

— Или, еще лучше, за казачьих  офицеров,  —  вмешался  майор  Форов,  —

потому что казак как раз за нагайку  возьмется  и  поэтическое  недовольство

получит исход.

Оригинальное мнение майора заставило генерала рассмеяться,  а  Катерина

Астафьевна вспыхнула и, сказав мужу, что нагайка была бы  уместнее  на  тех,

кто рассуждает так, как он, выжила его из комнаты, где шла эта беседа.

Предпочтение,  которое  Катерина  Астафьевна  оказывала  в   эту   пору

разговорам с генералом, подвигнуло и его принять участие в заботах о  судьбе

новобрачных, и Иван Демьянович, вытребовав к себе  в  одно  прекрасное  утро

майоршу, сообщил ей, что один петербургский генерал,  именно  тот  самый,  у

которого Глафира искала защиты от Горданова, Кишенского и компании, купил  в

их губернии прекрасное имение и по знакомству с Иваном  Демьяновичем  просил

его рекомендовать из местных людей  основательного  и  честного  человека  и

поставить его немедленно в том имении управителем.

— Так  что  же,  батюшка  Иван  Демьяныч,  Андрюшу  туда  поставьте,  —

воскликнула Форова.

— Да я так-с было и думал ему предложить.

— Ему, ему, непременно ему, потому что, во-первых, честней его человека

нет, а потом он и основательный, да ему это теперь и нужно.

— Что ж: я очень рад служить, если это ему будет по вкусу.

— Помилуйте, отчего же не по вкусу; он любит уединение и пусть живет  в

деревне, да и она там скорее одумается.

Катерина Астафьевна побежала послом  к  Подозерову  и  через  несколько

минут возвратилась с его согласием и благодарностию, а через два дня  Андрей

Иванович уже уехал на свой новый пост принимать имение и устраивать себе там

жилье.

Этим временем Катерина Астафьевна, без всякого приглашения  со  стороны

Ларисы, явилась к ней погостить  и  слегка  бунтовала,  нарушая  учрежденный

Ларисой порядок жизни. Майорша,  под  предлогом  рассеянности,  беспрестанно

перетаскивала из кабинета Подозерова в комнату Лары разные мелкие  вещи,  но

Лара тихо, но тщательно возвращала их опять в кабинет;  Катерина  Астафьевна

постоянно заговаривала с Ларой о ее муже и о ее делах, но та  уклонялась  от

этих  разговоров  и  старалась  читать.  Кончалось  это  тем,  что  тетка  с

племянницей  ссорились,  выражая,  впрочем,  свой  гнев  разными  способами:

майорша — язвительными словами, а Лариса —  упорным  молчанием  и  кажущеюся

нечувствительностью.

Наконец Катерина Астафьевна не выдержала и спросила:

— Ты, кажется мне, вовсе не любишь своего мужа? Лара промолчала.

— Слышишь, о чем я с тобой говорю? — загорячилась, толкая  свой  чепец,

Форова.

— Слышу; но не знаю, почему это вам так кажется?

— А отчего же ты про него ничего не говоришь?

— Какая странная претензия!

— Нисколько не странная: я сама женщина и сама любила и знаю,  что  про

любимого человека говорить хочется. А тебе верно нет?

— Нет; я не люблю слов.

— Не любишь слов, да и живешь скверно.

— Как же я живу?

— «Как живу!» Скверно, сударыня, живешь! У вас скука, у вас тоска,

у вас дутье да молчанка: эта игра не ведет к добру. Лариса! Ларочка!  я

тебе, от сердца добра желая, это говорю!

И Форова закрыла ладонями рук страницы книги, которую читала Лариса.

— Ах, как это несносно! — воскликнула Лара и встала  с  места.  Майорша

вспыхнула.

— Лариса! — сказала она строго, отбросив книжку, — ты мне не  чужая,  а

своя, я сестра твоей матери.

Но Лара перебила ее нетерпеливым вопросом:

— Чего вы от меня, тетушка, хотите? Муж мой, что ли, прислал вас ко мне

с этими переговорами?

— Нет; твой муж ничего не говорил мне; а я  сама…  ты  знаешь,  какая

история предшествовала твоей свадьбе… Лара покраснела и отвечала:

— Никакой я не знаю истории и никакой истории не было.

— Лара, ты должна постараться, чтобы твоего мужа ничто не смущало, чтоб

он, закрыв венцом твой неосторожный шаг, был уверен, что ты этого стоишь.

— Надеюсь, что стою.

— Да что же ему-то из этого проку, что ты стоишь,  да  только  молчишь,

супишься да губы дуешь: велика ли в этом радость, особенно в самом начале.

— Ну, что же делать, когда я такая: пусть любят такую, какая я есть.

— Капризов нельзя любить.

— Отчего же: кто любит, тот все любит.

— Ну, извини меня, а уж скажу тебе, что если бы такие комедии на первых

порах, да на другой нрав…

— Ничего бы не было точно так же.

— Ни до чего  нельзя  договориться!  —  вскричала,  схватясь  с  места,

Катерина Астафьевна и начала собираться домой, что было привычным ее приемом

при всяком гневе.

Лариса молчала и не останавливала тетку, что ту еще более бесило.

— Тупица, капризница и бесчувственная! — произнесла на прощанье  Форова

и, хлопнув дверью, вышла, слегла дома и занемогла от крайней досады, что  не

только не может ничего уладить, но даже не в состоянии  сама  себе  уяснить,

почему это так скверно началось житье у племянницы с мужем.

Бестолковая «Маланьина свадьба» сокрушала  Катерину  Астафьевну,  да  и

недаром.

 

 

Глава двадцать седьмая. Куда кривая выносит

 

 

 

Подозеров был весь поглощен  занятиями  по  своим  новым  обязанностям.

Вступив в управление и упорядочив кое-как на скорую руку  давно  заброшенный

флигелек, он приехал в город на короткое время и тут же, уладив отсрочку  по

закладу Ларисиного дома, успокоил жену, что дом ее будет цел и что она может

жить, не изменяя никаким своим привычкам, и сам снова уехал в деревню.  Дело

поглощало все его время, так что он,  возвращаясь  к  ночи  домой,  падал  и

засыпал как убитый и, приехав к жене после  двух  недель  такой  жизни,  был

неузнаваем: лицо его обветрело, поступь стала тверже,  голос  решительнее  и

спокойнее, что, очевидно, было в прямом соотношении с состоянием нервов.

Он опять пробыл в городе сутки, справился о состоянии  и  нуждах  жены,

все что нужно устроил и уехал. Ларису это смутило.

— Что же это: неужто он хочет постоянно вести такую  жизнь?  Неужто  он

мною пренебрегает?.. О, нет! Разве это возможно!

Лариса вскочила, схватила зеркало и, разглядывая себя, повторила:

— Нет, нет, это невозможно!

— Да и за что же? — раздумывала она, ходя по своей одинокой зале. —  За

то, что я немножко капризна, но это мое воспитание виновато, но я не зла,  я

ничего дурного не сделала… и, Господи, какая скука!

Она провела ночь без сна и несколько раз принималась плакать,  а  утром

написала Форовой, прося ее прийти, с тем чтобы взять лошадей и прокатиться к

Подозерову, навестить его сюрпризом.

Вместо ответа на это приглашение к Ларисе явились майор  и  Евангел,  и

первый из них сейчас же, полушутя, полусерьезно, сделал  ей  выговор,  зачем

она писала.

— Во-первых, —  говорил  он,  —  разве  вы  не  знаете,  что  моя  жена

нездорова, а во-вторых, у нас нет людей для разноски корреспонденции.

— Тетя больна! — воскликнула Лариса.

— А вы этого и не знали.

— Нет, не знала.

— Удивительно! А вы разве у генеральши не бываете?

— Да; я… как-то давно… сижу дома.

— Ага!  Впрочем,  это  до  меня  не  касается,  а  по  предмету  вашего

посольства скажу вам свой совет, что никакие  провожатые  вам  не  нужны,  а

возьмите-ка хорошую троечку, да и катните к мужу.

— Да, конечно, но… одной скучно, дядя.

— Одной… к мужу… скучно!..

Майор шаркнул ногой, поклонился и проговорил:

— Благодарю-с, не ожидал.

Он приставил ко лбу палец и начал вырубать:

—  Молоденькой,  хорошенькой  дамочке  одной  к  мужу  ехать  скучно…

Прекрасно-с! А при третьем лице, при  провожатом  вроде  старухи-тетки,  вам

будет веселей… Нет, нет, именно: благодарю, не ожидал. Мне это  напоминает

польдекоковскую няньку, охранительницу невинности, или мадемуазель Жиро…

— Дядя! — воскликнула Лариса с желанием остановить майора от дальнейших

сравнений.

— Чего-с?

— Как вы говорите?

— А как еще с вами надо говорить? Вы чудиха и больше ничего;  вас  надо

бы  как  непоседливую  курицу  взбрызнуть  водой,   да   жигучею   крапивкой

пострекать.

— Вы циник.

— И что же такое? Я этим горжусь. Зато у  меня  нет  никаких  потаенных

безнравственных мыслей и поступков: я  не  растлеваю  ничем  моей  головы  и

знаете, что я вам скажу, мое милое дитя: я против вас гораздо целомудреннее,

даже я пред вами сама скромность и добродетель.

— Дядя! Вы, кажется, не думаете, что вы говорите.

— Нет, я думаю-с, и по  самому  зрелому  размышлению  не  верю  в  вашу

добродетель. Тсс… тсс… тсс!.. позвольте мне договорить.  Я  всегда  имел

большое доверие к  женщинам  простого,  естественного  взгляда  на  жизнь  и

никогда в этом не каялся. Брехливая собачка  чаще  всего  только  полает,  а

молчаливая тяпнет там, где и сама не думает; а вы ведь  весь  свой  век  все

отмалчиваетесь и до сих пор  вот  тупите  глазки,  точно  находитесь  в  том

возрасте, когда верят, что детей нянька в фартучке приносит.

Лара молчала.

— Это прескверно-с, — продолжал майор, — и если бы  вы,  выходя  замуж,

спросили старика-дядю, как вам счастливее  жить  с  мужем,  то  я,  по  моей

цинической философии, научил бы вас этому вернее всякой мадам Жанлис.  Я  бы

вам сказал: не надейтесь, дитя мое, на свой ум, потому  что,  хоть  это  для

вас, может быть, покажется и обидным, но я, оставаясь  верным  самому  себе,

имею очень невысокое мнение о женском уме вообще и о вашем в особенности.

— Дядя! Да что же это наконец такое?

— Не сердитесь-с, не сердитесь.

— Но вы уже говорите мне невыносимые дерзости.

— Я говорю вам только правду, сущую правду, которую подлец  не  скажет.

Подлец будет вам напевать, что вы красавица и  умница,  что  у  вас  во  лбу

звезда, а под косой месяц, а я вам говорю: вы не умны, да-с;  и  вы  сделали

одну ошибку, став не из-за чего в холодные и натянутые  отношения  к  вашему

мужу, которого я признаю большим чудаком, но прекрасным человеком, а  теперь

делаете другую, когда продолжаете  эту  бескровную  войну  не  тем  оружием,

которым способны наилучше владеть ваши войска.  Извините  меня,  что  я  вам

скажу: вы не должны ни о чем думать. Да-с, положительно  так!  Ум…  ум  не

всем дается-с, и это штука, сударыня моя, довольно  серьезная;  это  орудие,

которым  нужно  владеть  с  тонким  расчетом,  тут  нужны  хорошо  обученные

артиллеристы, но вам это и не нужно, и именно потому, что у вас пейзаж очень

хорош: вы рисунком  берите.  Да-с;  пусть  ум  остается  на  долю  дурнушек,

которым, чтобы владеть человеком, нужны  черт  знает  какие  пособия  высшей

школы: и ум, и добродетели,  и  характер;  а  вы  и  женщины,  вам  подобной

живописи» имеете привилегию побеждать  злополучный  мужской  пол,  играя  на

низшем регистре. То есть я это все говорю в рассуждении того,  что  вы  ведь

очень хороши собою…

— Да; но я клянусь, что едва ли какая-нибудь красивая  женщина  слыхала

такие странные комплименты своей красоте.

— Ну, вот видите ли: я веду серьезный  разговор,  а  вы  называете  мои

слова  то дерзостями, то комплиментами, тогда  как  я  не  говорю  ни  того,

ни  другого,   а   просто   проповедую   вам   великую   вселенскую  правду,

которая заключается в том, что когда красивая женщина не хочет сделать своей

красоты  источником  привязанности избранного  человека,  а  расплывается  в

неведомо  каких  соображениях, то она не любит ни этого человека,  ни  самое

себя,  то есть она, попросту говоря, дура.

— Тcс!.. полно ты, полно грубиянить, — остановил его Евангел.

— А что ж, разве я не прав! Красота — сила, и такая здоровенная, что  с

нею силы, гораздо ее совершеннейшие, часто не справятся.

Евангел молчал и созерцал тоже молчавшую и  морщившую  свой  белый  лоб

Ларису, а Форов, скрутив и раскурив новую папиросу, продолжал:

— Поверьте мне,  прекрасная  племянница,  что  тысячи  и  тысячи  самых

достойнейших женщин не раз втайне завидуют легкости,  с  которою  красавицам

дается овладевать привязанностями самых серьезных и честных людей.  Что  там

ни говорите, женщин добродетельных люди уважают, а  красивых  —  любят.  Это

очень несправедливо, но что делать, когда это всегда уж  так  было,  есть  и

будет! Вон еще в библейской древности Иаков Лию не любил, а Рахиль любил,  а

я Рахиль не уважаю.

— Ты этого не смеешь, — прошептал Евангел.

— Нет, очень смею: она, как все красавицы,  была  и  своенравна,  и  не

умна.

— Ты этого не знаешь.

— Напротив, знаю, а то вы, батюшка, по своему иезуитству  изволите  это

отрицать.

— Ты врешь.

— Прекрасно! Значит, вы одобряете, как она мужа в наем отдавала?

— Ага! — продолжал  Форов,  —  и  все  красавицы  таковы,  и  потому-то

справедливая природа так и разделяет, что одним дает красоту, а другим —  ум

и добродетель.

— Дядя, но ведь это уже в самом деле… по крайней  мере  резкость:  вы

второй раз называете меня дурой.

— Да, ты постоянно резок; даже уж очень резок,  —  вмешался  Евангел  и

пояснил мягко, что хотя замеченный Форовым раздел  действительно  как  будто

существует, но в  этом  виновата  не  природа,  для  которой  нет  оснований

обделять прекрасное тело добрыми свойствами, а виноваты в том  люди,  потому

что они красавицам больше прощают, больше льстятся и тем кружат им головы  и

портят сердца, делают их своенравными, заносчивыми, и тогда  уж  плохо  тем,

кому придется с такою женщиной жить.

— Все это ложь, все расточаемая  ложь  виновата,  —  твердил  он,  —  и

таковых испорченных красавиц надо обильно жалеть,  потому  что  как  бы  они

могли быть прекрасны, сколько бы они счастья могли принести и себе, и семье,

а между тем, как они часто живут только на горе себе и на горе другим.  Ведь

это предосадно-с, преобидно и преоскорбительно — и вы, Лариса Платоновна,

когда вам Бог дарует дочку, подобную вам своею  красой,  блюдите,  Бога

ради,  сей  прелестный  цветок   от   дыхания   лести,   сделайте   милость,

воспрепятствуйте этому грубому мнению,  которое  имеет  насчет  красоты  ваш

циник-дядя: он врет, что  красотой  успешнее  играть  на  низших  регистрах;

нет-с, красота, как совершенство природы, должна брать могучие и гармоничные

аккорды на самых  высших  регистрах.  Разве  не  Агнесса  Сорель  воскресила

чувство чести в  Карле  Седьмом?  Разве  не  Ментенон  поселила  в  Людовике

Четырнадцатом любовь к ученым? Разве красота не совершала  Данииловых  чудес

укрощения зверей; разве не показала этого, например,  прелестная  Дивке  над

датским Христианом; Настасья Романовна — над нашим Грозным?..

— Ну, пошел причитать! — сказал, смеясь, Форов.

— Именно причитаю, именно причитаю, потому  что  я  долго  слушал  твою

грубость, а в моих устах дрожит хвала Творцу, в Его прелестнейших творениях,

и я… я на себе испытал возвышающее действие  красоты  на  высшие  регистры

моих способностей. Да-с; область красы это самый высокий регистр, она всегда

на меня действует.  Не  могу  я  видеть  ваших  затруднений;  пусть  Филетер

остается при жене, а я вас сопровожду к супругу. Да, сейчас сопровожду.

И Евангел сбегал, нанял бодрую тройку ямских коней и через час катил  в

сумеречной мгле, населяя мреющую даль образами  своей  фантазии,  в  которой

роились истина, добро и красота, и красота во всем: в  правде,  в  добре,  в

гармонии.  Он  всячески  старался   развлекать   молчаливую   Лару   и   все

вдохновлялся, все говорил и все старался оправдать, всему  найти  извинение.

Время пролетело незаметно.

— А вот что-то сереет, — заметил Евангел, —  и  я  слышу  собачий  лай:

неужто мы это уже приехали?

— Приехали, — отвечал ямщик.

— Фу, как скоро!

— Лошадок не пожалел, да и ты, батюшка, больно уж  складно  говоришь  и

время крадешь.

Евангел на это ничего не отвечал: он с  предупредительной  угодливостью

высаживал Лару, и они, пройдя через небольшие темные сени, вошли в обиталище

Подозерова, но не застали его. Андрей Иванович уехал в город.

Это неприятно поразило Лару: она не хотела  и  взглянуть  на  помещение

мужа и пожелала тотчас же возвратиться назад.

Обратный путь уже не был так оживлен, потому что Евангел  точно  что-то

почуял и молчал под стать Ларе, а  ямщик  пробовал  было  завести  раза  два

песню, но обрывал ее ударами кнута по шее лошади и тоже умолкал. Так  они  и

приехали, но не вместе, потому что Евангел встал на повороте к своему жилью,

а Лариса вбежала во двор и еще более удивилась: окна ее флигеля были темны.

— Где же это он? У Синтяниных светится  на  мезонине  и  в  кабинете…

неужели он там?

Ревность защемила Ларису.

Она выбежала на крыльцо и, встретив горничную девушку, узнала  от  нее,

что в кабинете сидит генерал и Форов, а на мезонине  —  глухонемая  Вера,  а

генеральши совсем нет дома.

— Нет дома!.. где же она?

— У Катерины Астафьевны.

У Ларисы словно холодная змея обвилась вокруг сердца.

— Это свидание, —  сказала  она  себе,  —  они  все  против  меня;  они

восстановляют против меня моего мужа, и, может быть,  теперь,  в  эти  самые

минуты, там строятся козни… Но я жена, я имею право…  пока  еще  это  не

пустило корней.

И Лара торопливыми шагами вышла за ворота,  взяла  извозчика  и  велела

ехать к Форовым.

 

 

Глава двадцать восьмая. Те же раны

 

 

 

Переступив порог коротко знакомой ей калитки  форовского  домика,  Лара

остановилась: сквозь отворы неплотных ставень ей была видна комната, где  за

чайным столом сидели Катерина Астафьевна, а возле нее,  друг  против  друга,

Подозеров и Синтянина.

Объятому ревностью сердцу Лары показалось, что эти два лица  помещаются

слишком близко друг к другу, что лица их чересчур оживлены и что особенно ее

муж находится в  возбужденном  состоянии.  На  каждое  слово  Синтяниной  он

отвечает целыми длинными репликами и то краснеет, то бледнеет.

Лара употребила все усилия, чтобы подслушать эту беседу: разговор шел о

ней.

— Нет, ни вы, тетушка, ни вы, Александра Ивановна, не правы, —  говорил

ее муж.

— Ах, батюшка: я уже молчу, молчу, —  отвечала  Форова.  —  Я  говорила

говорила, да и устала, ум помутился и язык притупился, а все одно и  то  же:

тебя спросишь,  выходит,  что  ты  доволен  женой  и  что  вы  будто  живете

прекрасно, и жена твоя тоже своею жизнью не нахвалится,  а  на  наш  взгляд,

жизнь ваша самая отвратительная.

— Чем-с? вы скажите же, чем?

— Тем, что она самая скучная, что же тут похвалить?

— Мы не ссорились и, вероятно, никогда не поссоримся.

— Ах, милый  племянник,  извини  пожалуйста;  я  стара,  меня  этим  не

обманешь: лучше бы вы ссорились, да поссорившись,  сладко  мирились,  а  то,

нечему, нечему радоваться.

— Маленькая ссора часто то же самое, что гроза, после нее воздух чище и

солнце светит ярче, — молвила генеральша.

Подозеров вспыхнул.

— Ведь вы меня просто пытаете, — сказал он. — Я целый час пробыл  здесь

в цензуре, какой не ожидал. Вы уяснили меня себе при мне  самом.  Это  очень

оригинальное положение. По-вашему, я виноват в том, что моя жена не  весела,

не счастлива и… и, может быть, не знает, чего  ей  надо.  Вы  делаете  мне

намеки, прямой смысл которых, если позволите прямо выразиться, заключается в

том, что продолжение жизни  в  таком  порядке,  каким  она  началась,  может

повести к бедам. То есть к каким же это бедам? Я помогу вам  объяснить  это:

вы пугаете меня охлаждением ко мне моей жены и, и всем, что  за  этим  может

следовать при ее красоте и молодости. Должен признать, что вы правы, но  так

как мы здесь все друзья и ведем  разговор  не  для  того,  чтобы  спорить  и

пререкаться, а для того, чтобы до чего-нибудь договориться, то я  вам,  если

угодно, выскажу, что у меня на  душе.  Лара  не  вправе  требовать  от  меня

горячей и пылкой любви.

— Тогда для чего же вы на ней женились?

— Потому что она этого хотела.

Обе женщины невольно переглянулись.

— Позвольте, — молвила генеральша, — но ведь вы Лару любили?

— У меня была к ней привязанность, доходившая до обожания.

— И отчего же она вдруг исчезла? — подхватила Форова.

— Нет, не вдруг, Катерина Астафьевна, но, впрочем, довольно быстро,

— По какой же это причине?

— Причина? —  повторил  Подозеров.  —  А  причина  та,  что  Александра

Ивановна дала мне очень хороший урок.

Генеральша покраснела и, нагнувшись к работе, проговорила:

— Что? что? Я вам давала урок против Лары?

— Нет, за Лару.

— Где и когда?

— Вечером, накануне дуэли, в вашем осиновом лесочке.

Подозеров припомнил Синтяниной, что в том разговоре она  убеждала  его,

что штудировать жизнь есть вещь ненормальная, что молодой девушке  нет  дела

до такого штудированья, а что ей надо жить, и человеку,  который  ее  любит,

нужно «добиваться» ее любви.

— Я в самом деле нашел, что это справедливо и что у такой женщины,  как

Лара, любви надо добиваться.  Но  чтобы  добиваться  ее,  значит  жертвовать

своими убеждениями, свободой мысли, свободой отношений к честным людям, а  я

этим жертвовать не могу, потому что тогда во мне не осталось бы ничего.

— Но вы, однако, от ее руки не отказывались?

— Зачем же, когда она мне сама прежде отказала?

— Но ты, батюшка мой, за нее свой лоб подставлял.

— Что же такое? И кроме того, я не за нее одну стрелялся.

Произошла маленькая пауза, после которой Форова, вздохнув, произнесла:

— Худо же тебе будет жить, моя бедная Лара!

— Напрасно вы ее оплакиваете. Поверьте, что если она вверила  мне  свою

свободу, то я ничем не злоупотреблю. Как она поставила свою жизнь, так она и

будет стоять, и я не ворохну ее и буду ей всегда преданнейшим другом.

— Только другом?

— Да; только тем, чем она хочет меня видеть.

— А полна от этого ее жизнь?

— Я не знаю; впрочем, не думаю.

— Ну, а вы же допускаете, что не теперь,  так  со  временем  она  может

пожелать ее восполнить?

— Очень может быть.

— Кто же будет виноват в том, что может произойти?

— Произойти?..  Я  не  знаю,  о  чем  вы  говорите?  Если  она  полюбит

кого-нибудь, в этом никто не будет виноват, а если она меня  обманет,  то  в

этом, разумеется, она будет виновата.

— А не вы?

— Я!.. С какой же стати? Она мне вверила свою свободу, я верю  ей.  Кто

обманет, тот будет жалок.

— Это значит, что ты ее не любишь, — молвила Форова.

— Думайте как вам угодно, я запретить не властен, но я властен жить для

жены и для того, что я считаю достойным забот честного человека.

— С обоими с вами, господа, пива не сваришь, —  проговорила  генеральша

и, начав собираться домой, добавила: — Оставим все это своему течению.

Вслед за нею поднялся и Подозеров.

Катерина Астафьевна молчала, но, когда Подозеров  подал  ей  руку,  она

покачала головой и проговорила:

— Нет, кончено все: не  она  тебя  не  любит,  а  ты,  Андрюша,  к  ней

равнодушен. Иначе бы так не рассуждал. Жалко мне вас, жалко; очень уж вы оба

себя уважаете, лучше бы этого немножко поменьше.

— И главное,  что  все  это  не  так,  —  неосторожно  молвила,  совсем

прощаясь, генеральша.

— И именно не так: ох, я вижу, вижу,  что  тебя  что-то  другое  делает

таким неуязвимым и спокойным.

— Вы отчасти правы; но знаете ли, что это такое?

— То-то не знаю, а хотела бы знать.

— Я  вас  удовлетворю.  В  жизни  моей  я  пламенно  добивался  одного:

господства над собою, и нынешняя жизнь моя дает обильную пищу  этому  труду,

другого же я ничего не  ищу,  потому  что  мне  ничего  искать  не  хочется.

Катерина Астафьевна еще раз качнула головой, и гости вышли.  Лариса  видела,

как они сошли со двора, и пошла  рядом  и  слышала,  как  Синтянина  сказала

Подозерову:

— Вы, Андрей Иванович, совершеннейший чудак, и Катя  верно  отгадывает,

что вы уж через меру себя уважаете.

— Да, это быть может, но это единственное средство быть достойным того,

что дороже обрывков ничтожного счастия.

Лара вернулась домой почти одновременно с мужем, который  ее  встретил,

испугался немножко ее бледности и никак не мог добиться, где она была.

Она сидела бледная и, держа в своих руках руки мужа,  глядела  на  него

острым лихорадочным взглядом.

— Что с тобой, Лариса? — молвил муж. — Ты, может быть, больна?

— Нет; но… видела тебя…

— Ах, да, я был у Форовых и проводил оттуда генеральшу. Лариса изо всех

сил сжала руки мужа и прошептала:

— Бога ради… оставь ее.

— Что за просьба, Лара?

— Я умоляю тебя! — и Лара заплакала.

— Мой милый друг, — отвечал Подозеров, — я тебя не понимаю, ты  видишь,

я постоянно занят и живу, никого не видя, один в деревне…  За  что  же  ты

хочешь лишить меня старых друзей?

— Я буду жить с тобою в деревне.

— Ты соскучишься.

— О, нет, нет, я не соскучусь.

—  Ну,  прекрасно;  это  можно  будет  только  летом,  когда  я  устрою

что-нибудь более чем две комнаты, в которых мещуся; но и тогда, Лариса, я не

могу оставить моих друзей.

— Не можешь?

— Нет, не могу, да и для чего тебе это?

Был момент, удобный для самых задушевных объяснений, но  Лариса  им  не

воспользовалась: она встала, ушла к себе и заперлась.

Так и продолжалась жизнь наших  супругов  в  течение  целого  года:  со

стороны мужа шла ровная предупредительность, а со стороны Лары  —  натянутое

молчание, прерывавшееся для разнообразия лишь вспышками  вроде  описанной  и

заключавшееся тоже внезапным обрывом на  недоговоренном  слове.  Один  мотив

неудовольствия оставался неизменным: это ревность к генеральше, и как  скоро

это раз прорвалось наружу и из тайны Лары и ее мужа сделалось известно всему

дому, с нею уже не было мирной справы. Александра  Ивановна  смутилась  этим

известием, стала тщательно удаляться от встреч с Ларой  и  еще  более  с  ее

мужем; генерал, от внимания  которого  не  могло  укрыться  это  охлаждение,

только улыбнулся и назвал Лару «дурой», сказав:

— Она судит, верно, по себе-с.

Форов сказал «наплевать», а Катерина Астафьевна, которая была первою из

набредших на мысль о существовании такой ревности и последнею из  отрицавших

ее на словах, наконец разошлась с племянницей далее  всех.  Это  последовало

после отчаянной схватки,  на  которую  майорша  наскочила  с  азартом  своей

кипучей души, когда убедилась, что племянница  считает  своею  соперницей  в

сердце мужа нежно любимую Катериной Астафьевной Синтянину, да  и  самое  ее,

Форову, в чем-то обвиняет.

— Матушка! — воскликнула, внезапно появясь к Ларисе, едва поправившаяся

майорша, — ты что это еще за  чудеса  откидываешь?  сама  с  мужем  жить  не

умеешь, а чище себя людей мараешь!

И, начав на эту тему, она отчитала ей все, что принесла  на  сердце,  и

заключила:

— Стало быть, вот ты какая новейшая женщина; добрая жена радовалась бы,

что ее муж не с какими-нибудь вертопрашными женщинами  знаком,  а  дружит  с

женщиной честнейшею и прекрасною, с такою женщиной, у которой не было, да  и

нет и не может быть супирантов, а тебе это-то и скверно. Дура ты, сударыня!

— Да, — уронила Лариса, — мне надоели уж все эти причитыванья. Я, может

быть, и гадкая, и скверная, но  не  могу  же  я  подделываться  под  образец

Александры Ивановны. Это для меня недостижимо.  Я  простая  женщина  и  хочу

простого с собою обращения.

— Ах, оставь, пожалуйста: какая ты простая  и  какое  с  тобою  простое

обращение возможно, когда к тебе на козе не подъедешь: утром спит, в полдень

не в духе, вечером нервы расстроены. Не хотела тебя бранить,  но  выбранила,

тьфу! пусто тебе будь совсем! Прощай и не зови меня теткой.

Этим окончилось  объяснение  с  Ларой,  продолжавшей  выжидать  благого

поворота  в  своей  скучной  жизни от капризов случая, и случай поспел ей на

помощь:  случай  этот  был  возвращение  Бодростиной  со  свитой  в   мирные

Палестины отчего края.

 

 

Глава двадцать девятая. Неожиданные события

 

 

 

Жозеф не возвратился к сестре, а прямо поселился у Бодростиных и  долго

не показывался в городе. Ему было совестно  ехать  туда  по  двум  причинам:

во-первых, он не знал, что ответить сестре о деньгах, которые взял под залог

ее дома с обещанием возвратить их, а во-вторых, выкрашенные в Берлине волосы

его отросли и у него была теперь двуцветная голова: у корня волос белокурая,

а ниже — черная. Последнему горю он, впрочем,  надеялся  помочь  при  помощи

публикуемых «Вальдегановских щеток для отрождения  волос  в  натуральный  их

цвет», но как сказать сестре, что все деньги, взятые за ее дом, он  проиграл

в рулетку, еще в ожидании Бодростиной за границу?

Он долго думал  и  наконец  решил,  что  скажет,  будто  его  обокрали.

Нехорошо это немножко, что его все постоянно  обворовывают,  ну  да  что  же

делать?

Прибыли из  Петербурга  и  раствор,  и  щеточка,  которою  Жозеф  хотел

«отродить» свои волосы, но тут он спохватился, что от этой смази волосы  его

почернеют, тогда как ему, чтобы «отродиться», надо быть блондином.

Приходилось долгожданные вальдегановские щетки бросить и ждать всего от

времени, но тем часом начиналось дело о дуэли, затянувшееся  за  отсутствием

прикосновенных  лиц,  и  произошло  маленькое  qui  pro  quo  {Недоразумение

(лат.).}, вследствие которого  Глафира  настойчиво  требовала,  чтобы  Жозеф

повидался с сестрой, и как это ни тяжело,  а  постарался  привести,  при  ее

посредстве,  Подозерова  к  соглашению   не   раздувать   дуэльной   истории

возведением больших обвинений на Горданова, потому что иначе и тот  с  своей

стороны поведет кляузу.

— Я согласен, совершенно с вами согласен, — отвечал Висленев,  —  я  не

люблю его, но раз что уже Подозеров муж моей сестры, я должен его оберегать.

Только вот видите, мне нельзя ехать: я весь пестрый.

— Пустяки, мы выпишем Лару сюда.

— Но знаете, я все-таки… не хотел  бы…  и  здесь  ей  в  этом  виде

предъявляться. Они, провинциалы, еще черт знает как на все на это смотрят.

— Вы скажетесь больным, сляжете в постель и обвяжете голову.

— Да; вот разве в самом деле так, обвязать голову, это отлично.

— А то можете и обриться.

— Какая мысль! Это еще лучше! Я именно лучше  обреюсь  и  слягу,  а  вы

напишите сестре, что я болен. Только какую бы мне изобресть болезнь?

— Да не все ли равно: ну хоть геморрой.

— Геморрой?

Висленев сделал гримасу.

— Нет, — сказал он, — мне гораздо более нравятся нервы.

— Геморрой, геморрой, вы потому и обреетесь от головной боли;

— Ну, пожалуй.

Все это так и исполнилось: один обрил голову, другая написала письмо  к

Ларе. Та получила это письмо без мужа и стала в тупик: ехать ей или не ехать

в тот дом, где бывает Горданов?

Малое благоразумие Лары сказало ей, что этого не следовало бы делать, и

голос этот был до того внушителен, что Лариса, не видясь с  Синтяниной  и  с

теткой, позвала на совет майора.

Филетер Иванович подумал минуту и отвечал, что и по его  мнению,  лучше

не ездить.

— Ну, а если мой брат очень болен?

— Не может этого быть.

— Почему же, разве он не человек?

— Не человек-то он то уже положительно не человек,  а,  кроме  того,  я

вижу явную несообразность в письме: не может быть никаких повреждений в том,

чего нет.

— Я вас не понимаю.

— Тут госпожа Бодростина  пишет,  что  у  вашего  брата  страшно  болит

голова, а разве у него была голова?

— Ах вы, дядя, всегда только злословите.

— А вам, верно, хочется ехать? так вы в таком случае делайте,  что  вам

нравится. О чем же спорить?

— Нет, я вовсе не хочу.

— Ну, на это потому, что я сказал сейчас, что вам «хочется», так вам  и

расхотелось, а если я скажу «вам не хочется», так вы опять  захотите.  Я  не

понимаю, зачем вы спрашиваете у кого-нибудь совета.

— И действительно, лучше не спрашивать.

— Да, конечно-с: вам ведь, чтобы давать благой совет, надо все говорить

в противную сторону. Чтобы вы не утопились, вам надо  говорить:  «утопитесь,

Лариса  Платоновна»,  а  сказать  вам:  «не  топитесь»,  так  вы  непременно

утопитесь. Это, положим, штука не мудреная, говорить  и  таким  образом  ума

хватит» но ведь для этого надо быть немножко вашим шутом или подлецом, вроде

тех, кто вам льстит за ваш рисунок, а мне ничто это не по плечу.

—  Извините,  что  вас  побеспокоила:  я  не  знала,  что  и  вы  также

требовательны и хотите, чтобы все с вами только соглашались.

— Нет-с, я вовсе, вовсе этого не хочу: я люблю и уважаю в человеке  его

независимое мнение:  но  когда  спорят  не  для  того,  чтобы  уяснить  себе

что-нибудь и стать ближе к истине, а только для того, чтоб противоречить,  —

этого я терпеть не могу, этим я тягощусь и даже обижаюсь.

— Но я вам, впрочем, и не противоречила.

— И прекрасно, и я не буду вам противоречить, потому что все равно,  вы

никого не слушаетесь.

Лара промолчала: ей было очень тяжело, она чувствовала, что  расходится

с последним из всех некогда близких ей людей, и все это ни за  что,  ни  про

что, за одно желание быть самой по себе.

— Что же делать? «Покориться, смириться», — говорил  ей  ее  внутренний

голос. Она чувствовала, что  дядя  Форов  говорит  ей  правду,  она  и  сама

понимала, что она  легко  могла  всем  надоесть  своим  тяжелым,  неприятным

характером, и она даже оплакала это  несчастие  и  почувствовала  неодолимое

влечение поехать к Бодростиной, видеть брата и Глафиру, которая  никогда  не

говорила с нею сурово и всегда ею любовалась.

В тот же вечер Лариса сидела в комнате, где пред открытым окном  в  сад

помещался в глубоком кресле Жозеф, покрытый легким  шелковым  шлафроком,  из

отставного гардероба Бодростина, и в белом ночном колпаке,  позаимствованном

оттуда же.

Жозеф не говорил сестре о деньгах, а она его о  них  не  спрашивала.  К

тому же брат и сестра  почти  не  оставались  наедине,  потому  что  Глафира

Васильевна считала своею обязанностию ласкать «бедную Лару». Лариса  провела

ночь в смежной с Глафирой комнате и долго говорила о своем житье, о муже,  о

тетке, о Синтяниной, о своем неодолимом от последней отвращении.

— Я не понимаю, что это такое, — передавала она,  —  я  знаю,  что  она

очень честная и добрая женщина, но в ней есть что-то такое… что я не  могу

переносить.

— В ней слишком много самоуверенности и гордости собою.

— Нет; она ко мне всегда была добра, но… я все это  приписываю  тому,

что о ней так много, много мне говорят: ну, я хуже ее, ну, я  не  могу  быть

таким совершенством, но… не убить же мне себя за это.

— Полно, Лара, ты не знаешь себе цены!  —  перебила  Бодростина.  —  Ты

везде и всегда будешь отличена и замечена.

На Ларису повеяло приятным ароматом этой нехитрой лести, и  она  начала

снисходительно великодушничать, настаивая, что во всяком случае признает  за

Синтяниной достоинства, но… что ей с нею тяжело, и гораздо легче с  людьми

простыми, грешными и отпускающими чужие прегрешения.

Бодростина  одобрила   ее   чувства,   и   Лара,   проснувшись   утром,

почувствовала себя  прекрасно:  день  провела  весело,  хотя  и  волновалась

слегка, что не приехал бы муж и не было бы  ему  очень  неприятно,  что  она

остается  в  бодростинском  обществе.  Но  Глафира,  заметив  это,  выразила

готовность не  удерживать  Ларису,  чтоб  избавить  ее  от  неприятностей  и

перетолков. Лара сейчас же это отвергла и провела день и вечер с братом и  с

Глафирой, а ночь —  исключительно  с  одною  последнею,  и  на  второе  утро

почувствовала себя еще бодрее и веселее. Доброго настроения ее  духа  нимало

не испортила даже откровенность Жозефа, который, наконец, решился признаться

сестре, что он прогусарил ее деньгами, но только уже  не  оправдывался  тем,

что его обокрали, как он  думал  сказать  прежде,  а  прямо  открылся,  что,

переехав границу, куда должен был бежать от преследования  за  дуэль,  он  в

первом  же  городе  попал  на  большую  игру  и,  желая  поправить   трудные

обстоятельства, рискнул, и сначала очень много выиграл, но увлекся, не  умел

вовремя забастовать и проигрался в пух.

Лара не расспрашивала его, как и чем он намерен жить далее  и  в  каком

положении его дела, но  Жозеф  был  любопытнее  и  искренно  подивился,  что

сестрин дом до сих пор не продан.

— Как это ты  извернулась?  —  спросил  он  и,  получив  в  ответ,  что

Подозеров как-то сделался с кредиторами, похвалил  зятя  и  сказал,  что  он

человек  аккуратный  и  деловой  и  в  буржуазной  честности  ему   отказать

невозможно.

Но  час  спустя  после  этого  мнение  Жозефа  о   Подозерове   жестоко

изменилось. Поводом к этому  послужило  маленькое  обстоятельство,  которого

Висленев никак не ожидал. Дело заключалось в том,  что  Глафира  Васильевна,

получив согласие Ларисы погостить у нее еще несколько дней, посылала в город

нарочного с поручением известить, что Лара остается у Бодростиных и что если

муж ее приедет в город, что она просит его дать ей знать.  Посланный  застал

Подозерова в городе и возвратился к вечеру с двумя письмами: одним  к  Ларе,

другим — к ее брату. В первом Андрей Иванович просил жену не беспокоиться  и

гостить, сколько ей прогостится, а во  втором  он  сообщал  Жозефу,  что  он

приискал человека, который  согласен  ссудить  ему  на  не  особенно  тяжких

условиях сумму денег, необходимую для выкупа Ларисиного дома,  но  что  этот

заимодавец, доверяя деньги Подозерову под его личное  обязательство,  желает

только, чтобы вексель подписали два лица с взаимною друг за  друга  порукой.

Подозеров говорил, что он находил неловким вовлекать  в  это  семейное  дело

чужих людей, и потому обращается к Иосафу Платоновичу с просьбой, не  угодно

ли ему будет  соблюсти  требуемую  заимодавцем  формальность?  «Она  вас  не

привлечет ни  к  какой  ответственности,  потому  что  я  верно  расчел  мои

средства, —  писал  Подозеров,  —  но  если  б  и  встретилась  какая-нибудь

неточность в моем расчете, то кому же ближе вас пособить поправить это  дело

вашей сестры?»

Висленев, прочитав это письмо, вспылил  и,  разорвав  листок  в  мелкие

кусочки, воскликнул:

— Каков-с господин Подозеров! что он мне предлагает: ручаться за  него;

подписывать с ним вексель? Да что у нас с ним общего, кроме  того,  что  моя

сестра с ним вокруг налоя походила? Нет, это уж очень ловко!

Слушатели пожелали знать, в чем  дело,  и  Жозеф  рассказал  содержание

письма, кое-что утаив и кое-что прибавив, но все-таки не мог  изменить  дело

настолько, чтоб и в его изложении весь  поступок  Подозерова  перестал  быть

свидетельством заботливости о Ларисе, и потому в утешение  Жозефу  никто  не

сказал ни  одного  слова,  и  он  один  без  поддержки  разъяснял,  что  это

требование не что  иное,  как  большое  нахальство,  удобное  лишь  с  очень

молодыми и неопытными людьми; но что он не таков, что у него, к несчастию, в

подобных делах уже есть опытность, и он, зная, что такое вексель, вперед  ни

за  что  никакого  обязательства  не  подпишет,   да   и   признает   всякое

обязательство на себя глупостью, потому что, во-первых, он имеет болезненные

припадки, с которыми его нельзя посадить в  долговую  тюрьму,  а  во-вторых,

это, по его выводу, было бы то же самое, что  убить  курицу,  которая  несет

золотые яйца.

— Положительно так, это положительно так, — говорил он, — потому что  я

в этом случае до болезненности щекотлив и чуть я знаю, что кто-нибудь  имеет

на меня юридические права, я сейчас теряюсь, падаю духом и  не  могу  ничего

сочинять, и следовательно, и  теряю  шансы  вознаградить  сестру.  Это  я  и

называю убить курицу, которая может нести золотые яйца.

Его  оставили  в его  гневе  и  в его самообожании. Бодростина все свое

внимание перенесла исключительно на одну Ларису, которая видимо была смущена

и равнодушием мужа к ее отсутствию, и его благородными хлопотами о ее делах.

Глафира Васильевна все это повыспросила и,  открыв,  что  Ларе  хочется

быть  любимою  мужем,  или,  по  крайней  мере,  что  ее  мучит   недостаток

восторженного обожания с его стороны, пустила в чашу  ее  бед  каплю  нового

острого яда.

— Ма chere {Дорогая (фр.).}, — сказала она, — такова всегдашняя  судьба

хорошей и честной женщины. Что бы кто ни говорил, мужчины по преимуществу  —

порода очень завистливая: все, что  им  принадлежит  по  праву,  их  уже  не

занимает. Пословица очень верно говорит, что  «хороша  та  девушка,  которая

другим  засватана»,  и  действительно,  плохой  жених  всегда  торит  дорогу

лучшему. Тут у господ мужчин нет гордости и лучший  не  обижается,  что  ему

предшествовал худший.

— Это не у всех  одинаково,  —  отвечала  Лариса,  насупив  брови,  под

неприятными воспоминаниями, что муж ее был  нечувствителен  ни  к  каким  ее

приемам; но Бодростина ее опровергла.

Глафира Васильевна обстоятельно доказывала мелочность  мужской  натуры;

говорила о преимуществах, которые имеют над ними легкие женщины потому лишь,

что они, маня их наслаждением, не дают им над собою никаких прав и  заведомо

не принимают на себя никаких обязанностей, и вдруг неожиданно произнесла имя

Горданова.

Лара  вздрогнула  при  этой  внезапности  и,  взяв  Глафиру  за   руку,

прошептала:

— Бога ради, ни слова об этом человеке.

— О, будь покойна: то, что я скажу, не  составляет  ничего  важного,  я

просто припомнила в пример, что этот человек, по-видимому, столь холодный  и

самообладающий, при известии о твоей свадьбе стал такая кислая дрянь, как  и

все, — точно так же одурел, точно так  же  злился,  корчился,  не  ел  и  не

находил смысла в своем существовании. Он даже был  глупее,  чем  другие,  и,

точно гусар старинных времен, проводил целые дни в размышлении, как бы  тебя

похитить. Я уж не знаю, что может быть этого пошлее.

Но  Ларе  эта  пошлость  не  показалась  такою  пошлою,  и  она  только

прошептала:

— Зачем ты мне все это говоришь?

— Затем, что я уверена, что в тебе этот рассказ  только  может  усилить

твое  справедливое  негодование  против  этого  злого  человека  и  укрепить

уважение, какое ты питаешь к твоему достойному мужу.

Лариса промолчала и всю ночь пугалась во сне похищения. Горданов ей был

страшен как демон, и она даже должна была  проснуться  с  отчаянным  криком,

потому что видела себя лежащею на руке Павла Николаевича  и  над  собою  его

черные глаза и смуглый облик,  который  все  разгорался  и  делался  сначала

медным, потом красно-огненным и жег ее, не говоря ей ни слова.

Пробужденная от этого тяжелого сновидения Глафирой, Лара рассказала  ей

свой страшный сон, а та ее обласкала,  успокоила  и  сказала,  что  она  еще

ребенок и ей снятся детские сны.

Но сама Бодростина про  себя  помышляла,  что  если  Лару  так  смущает

сновиденье,  то  как  же  должна  подействовать  на  нее  приготовленная  ей

действительность?

 

 

Глава тридцатая.

 

Убеждения храброго майора колеблются

 

 

 

Пребывание Ларисы у Бодростиной не оставалось тайной  ни  для  Катерины

Астафьевны, ни для Синтяниной, которые, разумеется, и разойдясь с Ларой,  не

переставали ею интересоваться. Обеих этих женщин новое  сближение  Ларисы  с

Глафирой поразило чрезвычайно неприятно. С тех пор как Бодростина укатила за

границу, ни та, ни другая из названных нами двух дам не имели о ней  никаких

обстоятельных  сведений,  но  с  возвращением  Глафиры  Васильевны  в   свои

Палестины молва быстро протрубила и про ее новую  славу,  и  про  ее  полную

власть над мужем, и про ее высокие добродетели и спиритизм.

Катерина Астафьевна и генеральша приняли эти вести с большим сомнением:

первая, толкнув на себе чепец и почесав в седых волосах  вязальным  прутком,

сказала, что «это ничего более, как кот посхимился», а вторая только качнула

головой и улыбнулась.

С тем же недоверием встретили эту весть и генерал, и  Форов,  явившийся

на этот случай в чрезвычайном раздражении.

— Тому-с, что она  забрала  в  руки-с  Михаила  Андреевича,  я  готов-с

верить, — сказал генерал, — да это и не мудрено-с, если  правда,  что  он  в

Петербурге так попался с какою-то барынькой…

— А она этим, конечно, воспользовалась.

— А зачем бы ей не воспользоваться? — вставил не терпящий сплетен майор

и сейчас развил, что Глафира  Васильевна  «баба  ловкая  и  левою  рукой  не

крестится».

— Ни левою, ни правою она не крестится, а это  пребывание  Горданова  в

милости у Бодростина, да еще и вступление его в компанионство и в  должность

главноуправителя делами… все это… ее штуки-с, штуки, штуки!

— Ну, Горданов старику и самому нравится.

— А старушке еще более? Вот это-то и скверно-с, что ей-то  он  нравится

еще более.

—  Что  же  тут  скверно?  Я  ничего  не  вижу  скверного.  Вещь  самая

естественная. Благородный  английский  лорд  и  поэт  Байрон,  которого  так

терпеть не может ваша супруга, удостоверяет нас, что даже:

 

— при темпераменте

Весьма холодном, дамы нет,

И которая б не променяла «!

На ротмистра здоровых лет

Едва живого генерала.

 

Генерал обиделся: ему не понравились приведенные Форовым  стихи,  и  он

сверкнув своими белесоватыми глазами, прошипел:

— Чего моя супруга терпеть не может, то всегда и скверно, и мерзко, — и

с этим он поцеловал два раза кряду руку  помещавшейся  за  рабочим  столиком

жены и, надувшись, вышел в другую комнату.

Форов остался на жертву двум женщинам:  своей  жене  и  генеральше,  из

которых первая яростно накинулась на него за его бестактность в  только  что

оконченном разговоре, между тем как другая молчала,  давая  своим  молчанием

согласие на слова Катерины Астафьевны.

Майор храбро отбивался от нападок жены и внушал ей, что в его словах не

было никакой бестактности.

—  Другое  дело,  —  барабанил  он,  —  если   б   я   на   слова   его

превосходительства, что все нетерпимое  Александрой  Ивановной  скверно  или

мерзко, ответил ему, что и терпимое ею не всегда вполне превосходно, чему он

сам может служить лучшим доказательством, но я ведь этого не сказал.

Катерина Астафьевна побледнела, зашикала и бросилась запирать двери, за

которые удалился генерал, а Александра Ивановна, подняв лицо от работы, тихо

рассмеялась.

— Вы, Филетер Иваныч, в своем роде совершенство, — проговорила она.

—  Скажи,  зол  ты,  что  ли,  на  что-нибудь:  чего  ты  это  ко  всем

придираешься? — спросила Катерина Астафьевна.

— Ни на что я  не  зол,  а  уж  очень  долго  беседовал  с  благородным

человеком.

Обе дамы посмотрели на него молча.

— Что-с, — продолжал майор,  —  вас  удивляет,  что  мне  хорошие  люди

опротивели? Истинно, истинно говорю  так-с,  и  потому  я  чувствую  желание

заступаться и за добрую барыню Глафиру Васильевну, и за господина Горданова.

Да что, в самом деле, эти по крайней мере не дремлют, а мы сидим.

— Кто ж тебе не велит идти на службу: ты еще здоров и  можешь  служить,

чтоб у жены были крепкие башмаки, — вмешалась Форова.

— Не в том дело-с, моя почтенная, не в том.

— А в чем же?

— А хоть бы в том,  например,  что  некоторые  убеждения  мои  начинают

лететь «кувырком», как в некотором роде честь изображаемой ныне  на  театрах

Прекрасной Алены.

— Ну да: твои убеждения! Какие там у тебя убеждения? Майор не обиделся,

но попросил так не говорить и старался внушить, что  у  него  есть,  или  по

крайней мере  были,  убеждения  и  даже  очень  последовательные,  во  главе

которых, например, стояло убеждение, что род людской хоть  понемножечку  все

умнеет, тогда как он глупеет. Майор рассказал, что их зовут на суд за дуэль,

и что Андрей Иванович Подозеров ни более ни менее  как  желает,  чтобы,  при

следствии о дуэли  его  с  Гордановым,  не  выдавать  этого  негодяя  с  его

предательством и оставить все это втуне.

— Так, дескать, была дуэль, да и только.

— Что же это за фантазия еще?

— А вот извольте спросить: а я это понимаю:  достопочтенная  племянница

моей жены, Лариса Платоновна, пребывая у господ Бодростиных, имела  свидание

с господином Гордановым…

— Ты врешь! — прибавила майорша.

— Ничего я не вру-с, она имела с господином Гордановым свидание и

объяснение; она убедилась во всей его пред всеми правоте и  невинности;

была тронута его великодушием…

— Ты врешь, Форов!

— Да фу, черт возьми совсем: не вру я, а правду говорю! Она была  всем,

всем тронута, потому что я иначе не могу себе объяснить письма, которое  она

прислала своему мужу с радостною вестью, что Горданов оказался  вовсе  ни  в

чем пред ней не виноватым, а  у  Подозерова  просит  извинения  и  не  хочет

поддерживать того обвинения, что будто мы в него стреляли предательски.

— Она с ума сошла!

— Нет-с, не сошла, а это совсем другое; эта дама желает иметь своего

Адама, который плясал бы по  ее  дудке,  и  вот  второе  мое  убеждение

полетело кувырком: я был  убежден,  что  у  женщин  взаправду  идет  дело  о

серьезности их положения, а им нужна только лесть, чему-нибудь это все равно

— хоть  уму,  или  красоте,  или  добродетели,  уменью  солить  огурцы,  или

«работать над Боклем». Лишь бы лесть, и отныне я убежден,  что  ловко  льстя

добродетели   женщины,   легко    можно    овладеть    добродетелью    самой

добродетельнейшей. Я даже имею один такой пример.

— Далее?

—  А  далее  то,  что  я  был  убежден  в  расширении  чувства  строгой

справедливости в человечестве и разубедился и в этом:  я  вижу,  что  теперь

просто какое-то царство негодяев, ибо их считают своею  обязанностию  щадить

те самые черные люди, которых те топят. Господин Подозеров не моего  романа,

но я его всегда считал отличным буржуа, и вдруг этот  буржуа  становится  на

рыцарские ходули и вещает мне, что он  ни  одного  слова  не  скажет  против

Горданова, что он не может позволить ему превзойти себя в  великодушии;  что

он не может заставить себя стоять на одной доске с этим…  прощелыгой;  что

он мстит ему тем, что его презирает-с.

— Одним словом, целая комедия:  один  великодушнее  другого,  а  другой

великодушнее одного.

— Если презрение есть великодушие, то будь по-твоему, но тут нет  места

никакому великодушию, тут  именно  одно  презрение  и  гордость,  сатанински

воспрянувшая при одном сближении, которое  его  жена  сделала  между  ним  и

Гордановым. Я вас, милостивые государыни, предупреждаю,  что  дело  кончено!

Понимаете-с;  я  говорю  не  о  деле  с  дуэлью,  которое  теперь  кончится,

разумеется, вздором, а о деле брака Ларисы Платоновны. Он кончен, пошабашен,

и крест на нем водружен.

Обе дамы остро смотрели на майора, под грубыми словами  которого  давно

слышали огорчавшую его тяжелую драму.

Филетер Иванович постоял, отворотясь, у окна и, с  большими  хитростями

стянув на усы слезу, быстрым движением обтер рукавом  щеку  и,  оборотясь  к

жене, проговорил мягким, сострадательным голосом:

— Да, мой друг Лара, — это кончено.

— Разве он тебе это сказал?

— Нет, не сказал. Это-то и скверно. Я не верю тем, кто говорит, что  он

расстанется: эти разводятся и сводятся как петербургские мосты, но кто молча

это задумал, как Подозеров, тот это сделает крепко.

— Ты, Фор, ведь можешь ошибаться?

— Не-ет; нет, я не ошибаюсь! Он это решил.

— Этому надо помочь; это надо уладить.

— Этому невозможно помочь.

— Он должен же пожалеть самого себя, если не ее.

— Нет, он себя не пожалеет.

— Разбитая жизнь…

— Что ему разбитая жизнь? Пусть возьмет меня господин черт, если  я  не

видел, как в его глазах сверкнул Испанский Дворянин, когда пришлось сблизить

имя Горданова с именем его жены! Нет, ей  нет  теперь  спасенья.  Этот  брак

расторгнут — и четвертое мое убеждение «кувырком»! Я видел, как этот кроткий

пейзаж прореяло тихою молоньей, и убедился, что испанские  дворяне  —  народ

страшный и прекрасный, а вслед за тем «кувырком» пошло пятое убеждение,  что

свободу женщин состроят не ораторы этого слова, а такие благодатные  натуры,

как мой поп Евангел, который плакал со своею женой,  что  она  влюблена,  да

советовал ей от него убежать. А за этим шестое: я разубедился,  чтобы  могли

заставить серьезно относиться к себе женщин моралисты и  эмансипаторы;  нет,

это опять-таки те же испанские дворяне сделают. Наконец, если вам угодно,  я

получил новое убеждение. Я убедился, что и эту  силу  испанского  дворянства

создала тоже женщина, то есть высокий, высокий идеал женщины при котором все

низшие комбинации бессильны ни  восторгать,  ни  огорчать.  Глядя  на  этого

Подозерова, с каким он достоинством встретил нанесенное  ему  оскорбление  и

как гордо, спокойно  и  высоко  стал  над  ним,  я  понял,  что  идеал  есть

величайшая сила, что искренний идеалист непобедим и  что  я  всю  жизнь  мою

заблуждался  и  говорил  вздор,  ибо  я  сам  есть  пламеннейший   идеалист,

скрывавшийся  под  чужою  кличкой.  Да-с;  этакие  пертурбации  над   собою,

милостивые государыни, перенести нелегко, а я их только что перенес и вот  я

почему зол.

И майор замолчал. Ему никто  не  отвечал:  жена  его  сидела  глядя  на

генеральшу, а та скоро и скоро метала иголкой, стараясь опахнуть рукой  свое

зардевшееся лицо. Внутреннее волнение,  которое  ощущали  обе  эти  женщины,

отняло у них охоту к слову, но зато они в это время обе без речей понимали в

ком эта сила, обессиливающая все низшие комбинации в человеке, для  которого

любовь не одно лишь  обладанье,  а  неодолимая  тяга  к  постижению  высшего

счастия в соревновании существу, нас превышающему в своей силе правды, добра

и самоотвержения.

 

 

Глава тридцать первая.  Чего достиг Ропшин

 

 

 

Лариса, пробыв четыре дня у Бодростиной и притом оскорбясь на  то,  что

она здесь гостила в то самое время, когда муж ее  был  в  городе,  не  могла

придумать, как ей возвратиться с наибольшим сохранением своего  достоинства,

сильно страдавшего, по ее мнению,  от  той  невозмутимости,  с  которою  муж

отнесся  к  ее  отсутствию.  Наблюдательное  око  Глафиры   это   видело   и

предусматривало все, чем можно воспользоваться из этого недовольства.

Глафире, стоявшей уже на самом рубеже исполнения ее давнего  замысла  —

убить мужа и овладеть его состоянием, была очень невыгодна молва, что  между

нею и Гордановым есть какой-либо остаток привязанности. Горданов же был  ей,

конечно, необходим, потому  что,  кроме  него,  она  ни  на  кого  не  могла

положиться в этом трудном деле, за которое, не желая ничем  рисковать,  сама

взяться не хотела,  точно  так  же,  как  не  намерен  был  подвергать  себя

непосредственному риску и Горданов, предоставивший к завершению всего  плана

омраченного Жозефа. Но Жозеф без Горданова то  же,  что  тело  без  души,  а

Горданов, подозреваемый в сердечной интимности с Глафирой, опять неудобен  и

опасен. Всякая неловкость с  его  стороны  ее  компрометировала  бы,  а  его

неудача прямо выдала бы ее. Глафира никогда не  упускала  этого  из  вида  и

потому ревностно заботилась о так называемых «ширмах». Заметив, что  Лара  в

девушках начала серьезно нравиться Горданову, Бодростина  испугалась,  чтобы

Павел Николаевич как-нибудь не женился и тогда, с утратой выгод от  вдовства

Глафиры, не охладел бы к «общему  делу»;  но  теперь  замужняя  Лариса  была

такими прелестными ширмами, расставить которые между  собою  и  своим  браво

Глафира желала и даже считала необходимым, особенно теперь, когда она  впала

в новое беспокойство от изъявленного Михаилом Андреевичем намерения передать

ей все состояние по новому  духовному  завещанию,  в  отмену  того,  которое

некогда сожгла Глафира пред глазами Ропшина, подменив фальшивым. Теперь было

ровно не за что убивать Михаила Андреевича, и между тем теперь-то и  настала

необходимость  его  убить,  и  эта  необходимость  росла   и   увеличивалась

ежесекундно. Чем старик решительнее говорил с  Ропшиным  о  своем  намерении

немедленно взять прежде отданное завещание, тем гибель его становилась ближе

и неотвратимее. Это признал даже сам  Ропшин,  изнемогавший  от  страха  при

мысли о том, что произойдет, когда пакет будет взят и Бодростин увидит,  как

он был предательски и коварно обманут.

— Тогда все мы погибнем, — говорил он Глафире, только что сообщив  пред

этим, что  уже  написано  новое  завещание  и  что  Михаил  Андреевич  хочет

немедленно заменить им то, которое хранится в Москве.

Бодростиной настала новая забота успокоивать Ропшина, что  в  эту  пору

уже было далеко не так легко, как во время оно,  потому  что  теперь  Ропшин

страшился не того, что  его  прогонят  с  места,  а  ему  грозила  серьезная

опасность повозить тачку в Нерчинских рудниках.  Правда,  Глафира  в  тайной

аудиенции клялась ему, что, в случае несчастия, она все возьмет на себя,  но

он, видимо, мало верил ее клятвам и  плохо  ими  успокоивался.  Неприступной

Глафире Васильевне оставалось одно:  опоить  его  как  дурманом  страстию  и

усыпить его тревоги, но… Глафира не  могла  принудить  себя  идти  с  этим

человеком далее кокетства, а этого уже было мало. Ропшин стал для нее  самым

опасным из преданных ей людей:  она  замирала  от  страха,  что  он  в  одну

прелестную минуту кинется в ноги ее Мужу и во всем повинится, так как в этом

Ропшин  имел  слабую  надежду  на  пренебрежительное  прощение  со   стороны

Бодростина. Зная барские замашки Михаила Андреевича, лояльный юноша  уповал,

что Бодростин плюнет ему в лицо, выгонит его вон, может быть,  даст  сгоряча

пинка ногой, и  все  это  будет  один  на  один  и  тем  и  кончится,  хотя,

разумеется, кончится далеко не так, как некогда мечтал  этот  чухонец,  тоже

возлелеявший в себе надежду обладать и роскошною вдовой, и ее миллионами.

Ропшин предавался этим мечтам не так, как  Горданов  или  Висленев:  он

думал свою думу без шуму и, однако, тем не менее не только надеялся, но даже

имел некоторые основания думать, что его расчет повернее и  пообстоятельнее,

чем у обоих других претендентов,  цену  которых  во  мнении  Бодростиной  он

понимал прекрасно. Внезапная смерть в Москве  Кюлевейна  тоже  не  прошла  у

Ропшина без примечания: он заподозрил, что это неспроста сталось, и  получил

еще новое понятие о Горданове  и  о  Висленеве,  да  усмотрел  кое-что  и  в

Глафире, наружная строгость  и  спиритизм  которой  было  поставили  его  на

некоторое время в сильное затруднение, но он вскоре же заметил, что все  это

вздор и что Глафира только рядится в благочестие. Страсть  его  разгоралась.

Глядя на Глафиру с робким замиранием сердца  днем,  он  не  освобождался  от

своего томления ночью и думал о том  блаженном  часе,  когда  он,  ничтожная

«ревельская килька», как называл его Бодростин, считавший для  него  высокою

даже любовь жениной горничной, завладеет самою его женой и ее состоянием.

Ропшин знал, что он может посягать на такое завладение и, укрепляясь  в

этой мысли, стал наконец в ней так тверд, что Глафира начала ощущать сильное

беспокойство по поводу его притязаний, пренебречь которыми обстоятельства ей

решительно не позволяли.

Настал наконец день нового и неожиданного  для  нее  унижения,  которое

сначала носилось в виде предчувствия необходимости ухаживать за  Ропшиным  и

наконец  явилось  в  форме  явного  сознания  необходимости  угождать   ему.

Приходилось идти несколько далее, чем думалось…

Бесстрашную Глафиру объял некоторый страх и в  ней  заговорило  чувство

гордости, которое надо было как-нибудь успокоить, а успокоения  этого  не  в

чем было искать.

Генрих Иванович, в  одну  из  уединенных  прогулок  Глафиры  по  парку,

предстал ей неожиданно и, поговорив с  ней  о  своих  постоянных  теперешних

опасениях, прямо сказал, что он поставлен ею в затруднительнейшее  положение

ни за что и ни про что: между тем как и Висленев, и Горданов  гораздо  более

его пользуются и ее сообществом, и ее вниманием.

— Бедное  дитя,  вы  ревнуете?  —  молвила  никак  не  ожидавшая  такой

откровенности Глафира.

— Признаюсь вам, Глафира Васильевна, что как я ни ничтожен, но и у меня

есть сердце, и я… я вас люблю, — решился ответить Ропшин.

У Глафиры слегка сжало сердце, как будто при внезапном колебании палубы

на судне, которое до сих пор шло не качаясь, хотя по разгуливающемуся  ветру

и давно уже можно было ожидать качки. Она поняла, что теперь  ей,  чтобы  не

сплошать и  не  сдаться  ничтожному  секретарю,  которого  она  должна  была

бояться, остается только одно: проводить его как-нибудь  до  тех  пор,  пока

смерть Кюлевейна немножко позабудется, и тогда Горданов  научит  и  натравит

Висленева покончить с ее мужем. А до тех пор… до тех пор надо лавировать и

делать посильные уступки Ропшину, ограждаясь лишь от уступок самых  крайних,

которые возмущали ее как женщину. Она верила в свой ум и надеялась  спустить

с  рук  это  затруднение,  пройдя  его  на  компромиссах,  которые,  по   ее

соображениям, должны были ей удаваться, а там наступит и желанная развязка с

Бодростиным, и тогда можно будет выпроводить Ропшина за  двери  вместе  и  с

Гордановым, и с невиннейшим Висленевым.

Последний и его сестра и понадобились  Глафире  в  минуту  соображений,

промелькнувших у нее по случаю выраженной Ропшиным ревности.  Глафира  нашла

удобным построить на  них  комбинацию,  которая  должна  спутать  Ропшина  и

провести его.

Выслушав его пени, она сказала:

— Вот вы какой ревнивец! В наш век у нас в России это редкость.

— Я не русский, — отвечал со смирением Ропшин.

— Это очень оригинально! мне это нравится, что вы меня ревнуете, и хотя

женщины, как я, привыкшие к  полной  свободе  своих  действий,  считают  это

неудобным стеснением, но chacun a son caprice {Каждый  имеет  свои  слабости

(фр.).}, и я вам позволю меня немножко ревновать

— Я бы смел просить у вас позволить мне иметь немножко права  на  нечто

другое.

Глафира остановилась.

— То есть что  же  это  за  просьба?  —  произнесла  она  своим  густым

контральто, с отзвуком легкого смеха.

— Я просил бы позволить мне быть немножко более уверенным…

— Вера никогда не мешает.

— Но трудно верить, когда… нет спокойствия… нет ничего,  что  бы  в

моем теперешнем положении хоть немножко ясно обозначалось. Поверьте, Глафира

Васильевна, что я иногда переживаю такие минуты, что… готов не знаю что  с

собой сделать.

— Vous me troublez! {Вы меня смущаете! (фр.).}

И  Глафира  закинула  голову,  причем  по  прекрасному  лицу   ее   лег

красноватый оттенок заходящего солнца.

— Я не знаю, насколько это вас беспокоит, —  отвечал  Ропшин,  —  но…

зачем вы меня так мучаете?

— Я! Вас? Чем?

Глафира покраснела и независимо от солнца, но тотчас взяла  другой  тон

и, возвысив голос, сказала:

— О-о! mon cher ami, c est une chose insupportable {Мой  дорогой  друг,

это невыносимо (фр.).}, вы мне все твердите я  да  я,  как  будто  все  дело

только в одних вас!

И с этим она, кивнув головой, описала  на  земле  круг  хвостом  своего

шумящего платья и быстрым шагом тронулась вперед.

Ропшин сробел, и ему она  сугубо  нравилась  в  этой  дерзости,  и  он,

оставшись один посреди дорожки, думал:

«Терпение, а потом справимся».

И он в этот вечер  все  мечтал  о  русской  женщине  и  находил  в  ней

особенные достоинства, особый шик, что-то еще полудикое  и  в  то  же  время

мягкое, что-то такое, отчего  припоминается  и  степь  с  ковылем-травой,  и

златогривый конь русской сказки, и змея на солнце.

Ропшин был в поэтическом  восторге  и,  неожиданно  посетив  Висленева,

отобрал у него взятые тем из библиотеки сочинения Пушкина и долго  ходил  по

своей комнате, тихо скандуя переложение сербской песни: «Не косись  пугливым

оком; ног на воздух не мечи; в поле гладком и широком своенравно не скачи».

Поздно он уже погасил свечу,  подошел  к  открытому  окну  в  сад,  над

которым сверху стояла  луна,  и  еще  повторил  особенно  ему  понравившуюся

строфу: «В мерный круг твой бег направлю укороченной уздой».

С этим он юркнул в постель, под свою шертинговую простыню, и решил, что

он вел себя хорошо, что засим он пойдет еще смелее  и  в  конце  концов  все

будет прекрасно.

В то время, как Ропшин уже  был  в  полусне,  и  притом  в  приятнейшем

полусне, потому что ожившие его надежды дали ослабу томившей его страсти, он

почувствовал, что его запертая дверь слегка колышется, и кто-то зовет его по

имени.

Он вскочил, повернул ключ и увидел пред собой гордо относившуюся к нему

горничную Глафиры, которая прошептала ему:

— Сойдите тихо… барыня ждет вас на балконе.

И с этим скрылась, негодуя на его дезабилье, которое  Ропшин  привел  в

порядок живою рукой и, как легкий мяч, неслышно скатился  со  второго  этажа

вниз, прошел ряд комнат и ступил на балкон, на котором сидела  закутанная  в

большой черный кашемировый платок Глафира.

Она была замечательно неспокойна и при появлении  Ропшина  окинула  его

тревожным  взглядом.  Глафира  уже  чувствовала  полный  страх   пред   этим

человеком,  а  по  развившейся  в  ней  крайней  подозрительности  не  могла

успокоить себя,  что  он  не  пойдет  с  отчаянья  и  не  начнет  как-нибудь

поправлять свое положение полной откровенностью пред ее мужем.

—  Послушайте,  —  сказала  она,  успокоенная  веселым   и   счастливым

выражением лица, которое имел представший ей Ропшин, — вот  в  чем  дело:  я

гораздо скрытнее, чем вы  думаете,  но  вы  сегодня  коснулись  одной  очень

больной, очень больной моей струны…  Мой  муж,  как  вам  известно,  имеет

слабость все прощать Горданову и верить в него.

— Да; это большая слабость.

— Но я, терпя это, никогда не думала,  чтобы  люди,  и  тем  более  вы,

верили, что для меня что-нибудь значит этот негодяй, которому,  может  быть,

даже хочется показать, что он что-нибудь для меня значит.

— Это очень может быть.

— Так помогите же мне нарядить его в дурацкий колпак.

— С удовольствием, все, что могу…

— Я выпишу сюда сестру Висленева, Ларису…

— Это прекрасно.

— Да; тогда все увидят, за кем он гнался здесь и за кем гонится. Избави

меня Бог от такой чести!

— Это превосходная мысль, — одобрил Ропшин, — но не помешал бы господин

Висленев…

— Ах, полноте, пожалуйста: разве этот шут может чему-нибудь мешать!  Он

может только быть  полезен…  Но  помогайте  и  вы,  —  прибавила  Глафира,

протягивая руку.

Ропшин с жаром коснулся ее губами. Глафира отвечала тихим  пожатием  и,

удаляясь, таинственно проговорила:

— Тогда будет гораздо свободнее.

— О-о вы! — начал было Ропшин, но, не находя более слов, только еще раз

чмокнул Глафирину руку и уснул  на  заре,  при  воспоминании  о  шелесте  ее

платья, щелканье каблучков ее туфель и при мечте о том, что принесет с собою

то время, когда, по словам Глафиры, «будет свободнее».

 

 

Глава тридцать вторая. За ширмами

 

 

 

Бодростиной не стоило особого труда вызвать Ларису на  новые  беседы  о

Горданове. Под живым  впечатлением  своих  снов  и  мечтаний  о  старомодном

намерении Горданова увезть ее Лара часто склонялась к тайным  думам  о  том,

как же это он мог бы ее увезть?

«Где же  это  он  меня  думал  сокрыть  —  в  степи,  на  башне  или  в

подземелье?..

И это после тех наглостей и того  нахальства?..  Неужто  он  еще  смеет

думать, что я стала бы с ним говорить и могла бы его простить и даже  забыть

для него мой долг моему честному мужу?..»

Лара даже покраснела, сколько от негодования и гнева, столько же  и  от

досады, что никак не могла представить себя похищаемою и сама искала  случая

молвить Бодростиной, что ее безмерно удивляет гордановская наглость.

Наконец это ей удалось:  представился  случай,  и  Лара  весьма  кстати

высказала, насколько она изумлена переданным ей слухом о Горданове, — вообще

весьма нелепым во всякое время, но уже  превосходящим  все  на  свете,  если

принять во внимание наглое письмо, какое он прислал ей из Москвы.

Глафира по  поводу  этого  письма  выразила  изумление,  а  когда  Лара

рассказала ей, в чем дело,  она  позволила  себе  считать  это  невероятным,

странным и даже просто невозможным.

— Я, к сожалению, очень хорошо знаю Горданова, — сказала она, — и  знаю

все, что он способен сделать: он может  убить,  отравить,  но  писать  такие

письма… нет; я не могу этому верить.

— Но это так было!

— Здесь должна быть какая-нибудь ошибка.

Лариса в самом деле стала находить, что здесь  было  бы  очень  уместно

предполагать ошибку, потому что можно ли, чтоб  ей,  такой  красавице,  было

оказано такое пренебрежение?..

Соглашаться с Глафирой Ларисе было тем приятнее, что согласие это  было

в противоречии с мнением, сложившимся о Горданове в обществе  людей,  родных

ей по крови или преданных по чувству, а это и было то,  что  требовалось  ее

натурой. Сутки Лара укреплялась в этом убеждении, а к  концу  этих  суток  и

всякий след сомнения в виновности Горданова исчез в душе ее. Поводом к этому

было письмо Павла Николаевича, принесенное Ларе  в  конвертике,  надписанном

рукой ее брата. Письмо было утонченно вежливое и грустное. Горданов  начинал

с того, что он находится в совершенно исключительных обстоятельствах для его

чести и потому  просит,  как  милосердия,  прочесть  его  строки.  Потом  он

передавал, что до его сведения  дошел  ужасный  слух  о  письме,  полученном

Ларой. Этой случайности он придавал ужасающее значение и едва  в  силах  был

его изъяснить одним  намеком,  так  как  распространяться  об  этом  ему  не

позволяет скромность. По намекам же дело  в  том,  что  то  письмо,  которое

попало в руки Лары, назначено было для другой женщины, меж тем, как  письмо,

написанное к Ларе, получено тою.

Кто эта женщина, очевидно страшно докучавшая собой Горданову? — это так

заняло Лару, что она  не  положила  никакого  заключения  о  том,  насколько

вероятно объяснение Горданова. Предъявив вечером  письмо,  как  удивительную

вещь, Глафире, Лариса прямо потребовала ее  мнения:  кого  бы  мог  касаться

гордановский намек.  У  Лары  достало  духа  выразить  свое  подозрение,  не

касается ли это Синтяниной.

Глафира сначала подумала, потом пожала плечами и улыбнулась.

Лариса продолжала проверять эти подозрения; приводила недавно слышанные

ею слова Форова о женщинах крепких и молчаливых, но кусающихся, и, причисляя

Синтянину к этой категории, нашла много подозрений, что это  непременно  она

была втихомолку ее соперницей в любви Горданова.

Подозрения Лары перешли в уверенность, когда ей, под большою,  конечно,

клятвой, была показана Глафирой фотография, изображающая генеральшу вместе с

Гордановым. Ей было страшно и гадко, глядя на это  изображение;  она  видела

его и ему не доверяла, но  это  не  мешало  ей  чаще  и  чаще  размышлять  о

Горданове. А между тем Горданов, получавший обо всем этом добрые сведения от

Глафиры, просил Жозефа пособить ему оправдаться пред его сестрой  и  сказал,

что он ждет от нее ответа на его письмо.

Жозеф передал это Ларе и, узнав от нее, что она  не  намерена  отвечать

Горданову, сообщил об этом сему  последнему,  с  добавлением,  что,  по  его

мнению, Горданову было бы необходимо лично видеться и объясниться с Ларисой.

— О, я бы дорого за это дал, — отвечал Горданов.

— А сколько именно? — весело вопросил Висленев.

— Очень дорого.

— Да говори, говори, сколько? я, может быть,  что-нибудь  бы  придумал.

Дашь пятьсот рублей?

— Больше дам.

— Тысячу?

— Больше.

Висленев смутился, покраснел и отвечал:

— Ты врешь.

— Нимало: я говорю истинную правду. Я не пожалею целой  крупной  статьи

на то, чтоб иметь случай лично оправдаться пред твоею сестрой.

— О какой ты говоришь статье?

— О твоем мне долге в тысячу восемьсот рублей. Висленев  покраснел  еще

более и, смешавшись, произнес, что ему показалось,  будто  Горданов  написал

какую-нибудь статью.

— Ну вот еще вздор, стану я статью писать, — ответил Горданов, — я ценю

только действительные ценности.

— А у тебя моя расписка разве цела?

— Да как же иначе.

— А я, право, про нее  было  совсем  и  позабыл,  потому  что  уже  это

давно…

— Да, я жду долго.

Висленев хотел было сказать, что и самый долг-то этот черт знает какого

происхождения, да  и  расписка  писана  вдвое,  но,  подумав,  нашел  это  и

неблагородным, и бесполезным, и потому, вздохнув, молвил:

— Хорошо, приезжай  ко  мне  послезавтра,  я  тебе  устрою  свидание  с

сестрой.

— Спасибо.

— Только уж прихвати с собой и расписку.

— Ладно.

— Да, пожалуйста… потому  что  я  про  нее  позабыл,  а  я  хочу  все

покончить, чтоб у меня ни с кем никаких счетов не было.

— Гут, гут, — шутил, прощаясь, Горданов.

— То-то; пожалуйста, привези ее, а то я  теперь,  вспомнивши  про  нее,

буду неспокоен.

— Будь уверен.

— Да ты уж лучше того… если хочешь, приезжай завтра.

— Пожалуй.

— Да, гораздо лучше завтра, а то… у меня  такой  проклятый  характер,

что я терпеть не могу знать, что  я  должен,  а  между  тем  и  всякий  день

убеждаюсь, что мне просто нет средств знать, кому я не должен.

— Да, ты-таки позапутался, — сказал Горданов, —  вот  и  по  конторским

бодростинским счетам я встретил — за тобою значатся частенькие записи.

— Значатся?

— Да.

— Это черт знает что!  И  какие  там  могут  быть  записи?  Все  мелочь

какая-нибудь: на квартиру в Париже, или на карманный расход, — на обувь,  да

на пару платья, а то уж я себе ведь ровно ничего лишнего не позволяю.  Разве

вот недавно вальдегановские щеточки и жидкость  выписал,  так  ведь  это  же

такие пустяки: всего на десять с чем-то рублей. Или там что  на  дороге  для

меня Глафира Васильевна издержала и то записано?

— Нет, этого не записано.

— То-то,  потому  что…  —  Висленев  чуть  не  проговорился,  что  он

путешествовал в качестве мажордома, но спохватился и добавил, —  потому  что

это тогда было бы ужасно.

— А главное гадко, что ты все это как-то берешь часто, по мелочам и все

через женщин. Это тебе ужасно вредит.

— Ох, да не говори же этого, Бога ради! — воскликнул Жозеф, — все это я

сам отлично знаю, но не могу я занимать крупными кушами… Я и сам бы  очень

рад брать тысячами, но у меня таланта на это нет, а что касается того, что я

все  беру  через  женщин,  то  ведь  это  случайность.  Больше  ничего   как

случайность: мужчины не дают, — женщины в  этом  случае  гораздо  добрее,  и

потом, я признаюсь тебе, что я никогда не думал,  чтобы  Глафира  Васильевна

передала мои записочки в контору. Ты ей это не говори, но,  по-моему,  с  ее

стороны не совсем хороша такая мелочность… Пустые десятки или сотни рублей

и их записывать!.. Нехорошо.

— Друг любезный, из мелочей составляются неоплатные долги.

— Ну, вот уж и неоплатные!

— А как ты думаешь, сколько ты должен Бодростиным?

— Рублей тысячу.

— Нет, более четырех.

— Тьфу, черт возьми! Это она на меня приписала, ей-Богу приписала.

— А ты для чего же не считаешь, а потом удивляешься? Там твои  расписки

есть.

— Что же, мой дорогой Паша, считать, когда все равно…  Нет  притоков,

да и полно.

Висленев, вскочив с места и швырнув перышко, которым ковырял  в  зубах,

воскликнул с досадой:

— Собой бы, кажется, пожертвовал, чтобы со всеми  расплатиться.  Придет

время, увидишь, что я честно разделаюсь и с тобой, и с  Бодростиными,  и  со

всеми, со всеми.

Он даже пообещал, что  и  Кишенскому,  и  жене  своей  он  со  временем

заплатит.

— Вот с тобою, — высчитывал он, — я уже сделываюсь, с Бодростиным  тоже

сделаюсь.

— Надо сделываться с Бодростиной, а не с  Бодростиным,  —  перебил  его

Горданов.

Висленев не понял и переспросил.

— Надо просто прикончить старика, да и квит,  а  потом  женись  на  его

вдове и владей и ею самою, и состоянием. Висленев поморщился.

— Что? Она тебя любит.

— Страшно, — прошептал он.

— Чего же?

— Так, знаешь… убивать-то… нет привычки.

— Хвастаешься,  что  свободен  от  предрассудков,  а  мешок  с  костями

развязать боишься.

— Да, брат, говори-ка ты…  «мешок  с  костями».  Нет,  оно,  ей-Богу,

страшно.

Висленев задумался.

— Волка бояться и в лес не ходить, — проповедовал ему Горданов.

— Да, ведь хорошо не бояться, Поль, но черт его  знает  почему,  а  все

преступления имеют почему-то свойство обнаруживаться.

— Кровь, что ли, завопиет?  —  засмеялся  Горданов  и  стал  язвительно

разбирать ходячее  мнение  о  голосе  крови  и  о  том,  что  будто  бы  все

преступления рано или  поздно  открываются.  Он  говорил  доказательно  и  с

успехом убедил Жозефа, что целые массы преступлений остаются неоткрытыми,  и

что они и должны так оставаться, если делаются  с  умом  и  с  расчетом,  а,

главное, без сентиментальничанья, чему и привел  в  доказательство  недавнюю

смерть Кюлевейна.

Это Жозефа ободрило, и он заспорил только против одного, что  Кюлевейна

отравил не он, а Горданов.

— Ну, и что же такое,  —  отвечал  Павел  Николаевич,  —  говоря  между

четырех глаз, я тебе, пожалуй, и скажу, что действительно его я  отравил,  а

не ты, но ведь я же никакого угрызения по этому случаю не чувствую.

— Будто не чувствуешь?

— Решительно не чувствую.

— Таки ни малейшего?

— Ни крошечного.

— Это бы хорошо! — воскликнул Жозеф и сам весь  сладострастно  пожался,

зажмурился и, протянув пальцы, проговорил, — я  чувствую,  что  надо  только

начать.

— Все дело за началом.

— Так постой же! — вскричал, вскакивая с места, Жозеф, —  спрячься  вот

здесь за ширмы, я сейчас приведу сюда сестру.

— Зачем же сейчас?

— Нет, нет, сейчас, сию минуту: я хочу непременно  сейчас  это  начать,

чтоб еще как-нибудь не передумать. Ведь ты меня не обманешь: ты  отдашь  мне

мою расписку?

— То есть тебе я ее не отдам, а я  вручу  ее  твоей  сестре,  когда  ее

увижу.

— Ну так, тогда тем более вам надо сейчас видеться; сию минуту!

И Висленев бросился как угорелый из комнаты, оставив одного  Горданова,

а через пять минут невдалеке послышались быстрые торопливые  шаги  Жозефа  и

легкие шаги Лары и шорох ее платья.

Горданов схватил свой хлыст с тонким трехгранным стилетом в рукоятке  и

фуражку и стал за ширмами у висленевской кровати.

Сестра и брат подошли к двери: Лара как бы  что-то  предчувствовала  и,

остановясь, спросила:

— Что это за таинственность: зачем ты меня зовешь к себе?

— Нужно, Ларочка, друг мой, нужно, — и Висленев, распахнув пред сестрой

дверь, добавил: — видишь, здесь нет никого, входи же Бога ради.

Лариса переступила порог и огляделась. Потом она сделала шаг вперед  и,

робко заглянув за ширму, остолбенела: пред нею стоял Горданов, а ее  брат  в

то же мгновение запер дверь на замок и положил ключ в карман.

Лара в изумлении отступила шаг назад и прошептала: «что это?». Горданов

выступил с скромнейшим поклоном и заговорил, что он не виноват,  что  он  не

смел бы просить у нее свидания, но когда это так случилось, то он просит  не

отказать ему в милости выслушать его объяснение.

— Я не хочу ничего, ничего, — проговорила Лариса и, порываясь к  двери,

крикнула брату, — ключ? где ключ?

Но Жозеф вместо ответа сжал на  груди  руки  и  умолял  Лару  ради  его

выслушать, что ей хочет сказать Горданов.

— Ради меня! ради меня! — просил он, ловя и целуя сестрины руки.  —  Ты

не знаешь: от этого зависит мое спасение.

Лариса не знала, что ей делать, но брат ее  был  в  таком  отчаянии,  а

Горданов так кроток, — он  так  заботился  облегчить  ее  смущение,  и  сам,

отстраняя Жозефа, сказал  ему,  что  он  ему  делает  большую  неприятность,

подвергая этому насилию Ларису. Он говорил, что, видя  ее  нынешнее  к  нему

отвращение, он не хочет и беспокоить ее никаким словом. С этим он  вырвал  у

Жозефа ключ, отпер дверь, вышел из комнаты и уехал.

Лара была страшно смущена и страшно недовольна на брата, а тот  находил

основательные  причины  к  неудовольствию  на  нее.  Он  сообщил   ей   свои

затруднительные дела, открылся, что он претерпел в Париже,  проговорился,  в

каких он отличался ролях и как в Петербурге был на  волос  от  погибели,  но

спасен Глафирой от рук жены, а теперь вдруг видит, что все это напрасно, что

он опять в том же положении, из какого считал себя освобожденным, и даже еще

хуже, так как  будет  иметь  врагом  Горданова,  который  всегда  может  его

погубить.

— Неужто же ты, Лара, будешь смотреть спокойно, как меня, твоего брата,

повезут в острог? Пожалей же меня наконец, — приставал он, —  не  губи  меня

вдосталь: ведь я и так всю мою жизнь провел Бог знает как, то в тюрьме, то в

ссылке за политику, а потом очутился в таких жестоких  комбинациях,  что  от

женского вопроса у меня весь мозг высох и уже сердце перестает  биться.  Еще

одна какая-нибудь напасть, и я лишусь рассудка и, может  быть,  стану  такое

что-нибудь делать, что тебе  будет  совестно  и  страшно.  Лара  нетерпеливо

пожелала знать, чего он от нее хочет.

— Ангел, душка, лапочка моя, Лара:  возьми  у  него  мою  расписку.  Он

сказал, что он тебе ее отдаст. Мне больше ничего не  нужно:  мне  он  ее  не

отдаст, а тебе он все отдаст, потому что он в тебя страстно влюблен.

— Ты говоришь нестерпимый вздор, Жозеф, с какой стати  он  мне  подарит

твой долг?

— Он мне это сам сказал, Ларочка,  сам  вот  на  том  самом  месте!  Он

влюблен в тебя.

— Он наглец, о котором я не хочу ничего слышать.

— Не хочешь слышать! Лара, и  это  ты  говоришь  брату!  А  тебе  будет

приятно,  когда  твоего  братишку  поведут  в  тюрьму?  Лара!  я,   конечно,

несчастлив, но вспомни, что я тебе ведь все,  все  уступал.  Правда,  что  я

потом все это взял назад, но человека надо судить  не  по  поступкам,  а  по

намерениям, а  ведь  намерения  мои  все-таки  всегда  были  хорошие,  а  ты

теперь…

Он вдруг оборвал речь, схватил  руки  сестры  и,  обливая  их  слезами,

молил:

— Спаси, спаси меня, Лара!

— Чем?.. своим бесславием?

— Нет, просто, просто… Никакого  бесславия  не  надо;  он  приедет  и

привезет мой документ, а ты возьми его. Ларочка, возьми! Ради Господа  Бога,

ради покойного отца и мамы, возьми! А я, вот тебе крест, если я после  этого

хоть когда-нибудь подпишу на бумаге свое имя!

Лара просила день подумать об этом.

В этот день Жозеф  слетал  к  Горданову  с  вестями,  что  каприз  его,

вероятно, непременно будет удовлетворен.

— Я стараюсь, Паша, — говорил он, — всячески для тебя стараюсь.

— Да, ты старайся.

— Не знаю, что выйдет, но надеюсь,  и  ты  будь  покоен.  Жди,  я  тебя

извещу. Горданов обещал ждать, а Жозеф все убивался пред сестрой и  добился,

что она наконец решилась посоветоваться с Бодростиной.

— Я не вижу в этом ничего особенного, — отвечала Глафира.

— Во всяком случае это очень неприятно.

— Немножко, да; но чтобы очень… Почему же? Он в тебя влюблен…

— Тем хуже.

Но Глафира сделала благочестивую мину и рассказала,  как  много  иногда

приходится благотворительным дамам точно таких столкновений и как  часто  их

красота и обаяние служат великую службу самым святым делам.

— Разумеется, — заключила она, — в сношениях такого рода нужны  такт  и

уменье себя держать, но, кажется, тебе этого не занимать стать.  А  если  ты

боишься и не надеешься на себя, тогда, конечно, другое дело.

Бояться?!  не  надеяться  на  себя!..  Разве  Лариса  могла  что-нибудь

подобное чувствовать, а тем более сознаваться в этом?

Она отвергла это категорически,  а  засим  уже  не  оставалось  поводов

отказываться выручить брата из его петли, и Лара  наконец  решилась  сказать

Жозефу:

— Ну, отстань только, пожалуйста, хорошо: я выйду!

Висленев сейчас же покатил к Горданову и пригласил его  к  себе  завтра

пред вечером, заключив это свидание небольшим  торгом,  чтобы  к  векселю  в

тысячу восемьсот рублей Горданов накинул ему сто рублей наличностью.

Павел Николаевич не постоял за эту надбавку, а на другой день, вечером,

он имел вполне благоприятный случай опровергнуть пред Ларой все подозрения и

коснуться той темной власти, которая руководила всеми его поступками.

Не делая формального признания, он ей открылся в самой жгучей  страсти,

и она его выслушала. Затем они стали появляться вместе и  в  гостиной,  и  в

столовой. Висленев всячески содействовал их сближению, которое, впрочем,  не

переходило пределов простого дружества, о чем Жозеф, может быть, и  сожалел,

в чем, может быть, и сомневался, так как  тотчас  же  после  устроенного  им

свидания Лары с Гордановым в своей комнате начал  писать  Павлу  Николаевичу

записочки о ссуде его деньгами, по одной  стереотипной  форме,  постоянно  в

таких выражениях: «Поль, если ты любишь мою бедную  сестренку  Лару,  пришли

мне, пожалуйста, столько-то рублей».

Горданов смеялся над этими записками, называл Жозефа в глаза  Калхасом,

но деньги все-таки давал, в размере десяти процентов с выпрашиваемой  суммы,

ввиду чего Жозеф должен был сильно возвышать  цифру  своих  требований,  так

как, чтобы получить сто  рублей,  надо  было  просить  тысячу.  Но  расписок

опытный и хитрый Жозеф уже не давал и  не  употреблял  слов  ни  «заем»,  ни

«отдача», а просто держался формулы: «если любишь, то пришли».

Лара ничего про это не знала, хотя учредившийся порядок не  был  тайной

не только для бодростинского дома, но также и для Подозерова,  до  которого,

мимо его воли, дошли слухи о записках, какие шлет  Горданову  Жозеф.  Андрей

Иванович написал жене коротенькое приглашение повидаться. Лара показала  его

Глафире, и та удивилась.

— Я полагала, что по крайней мере хоть этого Горация страсть не  делает

рабом, но верно и его если не любовь, то ревность сводит с рельсов.

— Ты думаешь, что это он меня ревнует?

— О Боже, да что же иное? Ты, Лара, можешь прекрасно употребить  это  в

свою пользу: он теперь подогрет настолько, насколько нужно;  ты  знаешь  его

слабую струну и, стало быть, понимаешь, что нужно делать. Ступай же,  chere.

Успокой и мужа, и Синтянину.

 

 

Глава тридцать третья. Во всей красоте

 

 

 

Глафира не напрасно, отпуская Лару,  не  давала  ей  никаких  подробных

советов: одной зароненной мысли о необходимости играть ревностью  мужа  было

довольно, и вариации, какие Лариса  сама  могла  придумать  на  этот  мотив,

конечно, должны были выйти оригинальнее, чем  если  бы  она  действовала  по

научению.

Прибыв домой после двухнедельного отсутствия, Лара встретила ожидавшего

ее в городе мужа с  надутостью  и  даже  как  будто  с  гневом,  что  он  ее

потревожил.

Оправясь в своей комнате, она вошла к нему и прямо спросила:  зачем  он

ее звал?

— Я хотел поговорить с тобою, Лара, — отвечал Подозеров.

— О чем?

Он подвинул ей кресло и сказал:

— А вот присядь.

Лариса села и опять спросила:

— Ну, что такое будете говорить?

— Я считал своим долгом предупредить тебя, про  всякий  случай^  насчет

твоего брата…

— Что вам помешал мой бедный брат?

— Мне ничего, но тебе он вредит.

— Я этому не верю.

— Он занимает у Горданова деньги и пишет ему  записки,  чтобы  тот  дал

ему, «если любит тебя».

— Этого не может быть.

— И мне так казалось, но про это вдруг  заговорили,  в  мне  это  стало

очень неприятно.

— Вам неприятно?! Лариса сделала гримасу.

— Что же тебя удивляет, что мне это неприятно? Ты мне не чужая,  и  мне

твое счастие близко.

— Счастье! — воскликнула Лара и, рассмеявшись, добавила, — да  кто  это

все доносит: тетушка Форова или ваша божественная Александра Ивановна? О,  я

ее знаю, я ее знаю!

— То-то и есть, что ни та ни другая.

— Нет; верно уж если не та, так другая: Александре Ивановне может  быть

больно, что не  все  пред  нею  благоговеют  и  не  ее  именем  относятся  к

Горданову.

— Лара, к чему же тут, мой друг, имя Александры Ивановны?

— К тому, что я ее ненавижу.

Подозеров встал с места и минуту молчал. Лариса не сводила с него  глаз

и тихо повторила:

— Да, да, ненавижу.

— Вы бессовестно обмануты, Лара.

— Нет, нет, я знаю, что она хитрая, предательница и водит вас за нос.

— Вы безумная женщина, — произнес Подозеров  и,  отбросив  ногой  стул,

начал ходить по комнате.

Лара, просидев минуту, встала и хотела выйти.

— Куда же вы? — остановил ее муж.

— А о чем нам еще говорить? Вы шпионите за мною, продолжайте же, я  вам

желаю успеха.

— Говорите все, я вас не стану останавливать и не оскорблю.

— Еще бы! Вы жалуетесь, что вы на мне женились нехотя, без любви;

что я вас упросила на мне жениться; вы полагаете, что уж вы мне сделали

такое благодеяние, которого никто бы, кроме вас, не оказал.

— Представьте же себе, что я ничего этого не  думаю,  и  хоть  немножко

успокойте свое тревожное воображение.

— Нет, вы это говорили! Вы хотите показать, что я даже не  стою  вашего

внимания, что вы предоставляете мне полную свободу  чувств  и  поступков,  а

между тем требуете меня чуть не через  полицию,  когда  люди  оказывают  мне

малейшее уважение и ласку. Вы фразер, и больше ничего как фразер.

Подозеров старался успокоить жену, представляя ей ее неправоту пред ним

и особенно пред Синтяниной. Он доказал ей, что действительно не желал  и  не

станет стеснять  ее  свободы,  но  как  близкий  ей  человек  считает  своею

обязанностью сказать ей свой дружеский совет.

— А я в нем не нуждаюсь, —  отвечала  Лара.  —  Если  вы  уважаете  мою

свободу, то вы должны не принуждать меня слушать ваши советы.

— А если это поведет к несчастиям?

— Пусть, но я хочу быть свободна.

— К большим несчастиям, Лара.

— Пусть.

— Вы говорите, как дитя. Мне жаль вас; я не желаю, чтобы это  случилось

с вами. Лара! Ты когда-то хотела ехать ко мне в деревню: я живу очень  тесно

и, зная твою привычку к этому  удобному  домику,  я  не  хотел  лишать  тебя

необходимого комфорта; я не принял тогда  твоей  жертвы,  но  нынче  я  тебя

прошу: поедем в деревню! Теперь лето; я себя устрою кое-как в  чуланчике,  а

ты займешь комнату, а тем временем кончится постройка, и к  зиме  ты  будешь

помещена совсем удобно.

Лариса покачала отрицательно головой.

— Ты не хочешь?

— Да, не хочу.

— Почему же, Лара?

— Потому что вы меня станете стеснять сообществом  лиц,  которых  я  не

хочу видеть, потому что  вы  мне  будете  давать  советы,  потому  что…  я

ненавижу все, что вы любите.

— Лара, Лара! Как вы несчастливы: вы принимаете своих друзей за врагов,

а врагов — за друзей.

Лариса отвечала, что, во-первых, это не  ее  вина  в  том,  что  друзья

бывают хуже врагов, а во-вторых, это и неправда, и  затем,  добавила  она  с

нетерпением:

— Оставьте, потому что я все равно сделаю все наперекор  тому,  как  вы

мне скажете!

Муж не настаивал более и уехал, а Лариса осталась  в  городе  и  упорно

затворницей просидела дома целый  месяц,  едва  лишь  по  вечерам  выходя  в

цветник, чтобы подышать чистым воздухом.  Ни  Синтянина,  ни  Форовы  ее  не

беспокоили; от Бодростиных тоже не  было  никаких  засылов,  а  муж  хотя  и

приезжал раза три, но они уже  не  находили  предмета  для  разговора,  что,

однако же, вовсе не мешало Ларисе находить тему для противоречий  по  поводу

всякого слова, произносимого Подозеровым.  Если  муж  говорил,  что  сегодня

жарко, Лариса отвечала, что вовсе не жарко; если он говорил, что  прохладно,

у нее, наоборот, выходило жарко. О близких  лицах  Подозеров  уже  вовсе  не

заговаривал.

Так кончилось лето. В последней  половине  августа  Глафира  Васильевна

тихо праздновала день своего рождения и прислала  за  Ларисой  экипаж.  Лара

подумала и поехала, а приехав, осталась и загостилась долго.

В  бодростинском   доме   пользовались   последними   погожими   днями.

Устраивались беспрерывные прогулки на лошадях и катанья  по  воде.  Горданов

был в качестве главноуправителя безотлучно здесь, потому что  теперь  они  с

Михаилом Андреевичем усиленно хлопотали о  скорейшей  отстройке  и  открытии

завода мясных консервов, который строился в пяти  верстах,  в  том  селе,  к

которому примыкал собственный хутор Горданова. Дело  о  дуэли  было  кончено

ничтожным взысканием в виде короткого ареста, и  в  бодростинском  доме  все

этому очень радовались и занимались  по  утрам  своими  делами,  а  вечерами

катались, играли  и  пели.  Одним  словом,  здесь  шла  жизнь,  без  всякого

сравнения более заманчивая, чем та, какую Лариса создала себе в своем  доме,

и Ларе не  мудрено  было  загоститься  долее,  чем  хотела.  Обитатели  дома

сходились только к обеду, а утром, все работали, даже не исключая Висленева,

который, не имея занятий, купил себе трех орлят, запер их в холодный  подвал

и хотел приучить садиться к его ногам или летать над его головой.

Такую задачу Жозеф поставил себе с особенною целью,  к  которой  подвел

его Горданов, вперив ему мысль, что он может  «устранить»  Бодростина  очень

хитро, не  сам,  а  чужими  руками:  попросту  сказать,  Горданов  учил  его

возбудить беспорядки между крестьянами и, доведя дело до сумятицы,  чиркнуть

Михаила Андреевича под бок.

— Это превосходная мысль, — отвечал Висленев, — но только как же…  на

чем это замутить?

— Надо ждать случая и пользоваться всяким  пустяком,  самое  главное  —

суеверием. Вот ты теперь известный спирит; с тобою  сносятся  духи,  у  тебя

были  необыкновенные  пестрые  волосы,  ты  себе  и  укрепляй  пока   этакую

необычайную репутацию.

Висленев решился ее укреплять, но не знал, что бы  такое  придумать,  а

тут ему попался мальчишка,  продававший  орлиный  выводок.  Жозеф  купил  за

полтинник орлят и начал их школить: это ему доставляло большое удовольствие.

Посадив птиц в темный прохладный подвал, он аккуратно всякое утро  спускался

туда  с  мальчиком,  который  нес  на  доске  кусочки  сырого  мяса.  Жозеф,

вооруженный двумя палками, сначала задавал на орлят сердитый окрик, а  потом

одною палкой дразнил их, а другою — бил, и таким образом не без удовольствия

проводил в прохладе целые часы,  то  дразня  бедных  своих  заключенных,  то

валяясь на холодном каменном выступе стены и распевая арию Фарлафа:

 

«Близок уж час торжества моего».

 

Он здесь так обжился, что сюда  приходили  звать  его  к  столу,  здесь

навещали его и Бодростин, и Глафира, и Горданов, и Жозеф задавал  пред  ними

свои представления с орлами, из которых один, потеряв в сражениях глаз,  все

косился и, действуя на отчаянность, рисковал иногда налетать  на  Висленева,

несмотря на жестокие удары палкой.

— Черт знает,  чем  ты,  любезный  друг,  занимаешься!  —  говорил  ему

Бодростин.

Но Висленев только кивал головой: дескать, «ничего, ничего, посмотрим»:

и опять, накидываясь на орла, повторял: «Близок уж час торжества моего».

— Да, я  не  сомневаюсь  более,  что  он,  бедный,  навсегда  останется

сумасшедшим, — решил Бодростин, и это решение стало всеобщим.

А между тем ушли и последние летние дни; на деревьях замелькали  желтые

листья; подул ветерок, и Лариса вдруг явилась назад в город.

Подозерова не было; Жозеф посещал сестру немножко воровски и не  часто.

С  Подозеровым  они  встретились  только  однажды,  и  Жозеф  было   вначале

сконфузился, но потом, видя, что зять с ним  вежлив,  приободрился  и  потом

говорил сестре:

— Благоверный-то твой гриб съел!

— А что такое?

— Так, ничего, очень уж вежлив со мною.

Прошло еще две недели: ветер стал еще резче, листьев половина опала и в

огородах застучал заступ.

Александра Ивановна давно решила оставить  свою  городскую  квартиру  в

доме Висленева, как потому, что натянутые отношения с Ларисой  делали  жизнь

на одном с нею дворе крайне неприятною, так и  потому,  что,  за  получением

генералом отставки,  квартира  в  городе,  при  их  ограниченном  состоянии,

делалась совершенным излишеством. Они решили совсем  поселиться  у  себя  на

хуторе, где к двум небольшим знакомым нам комнаткам была пригорожена третья,

имевшая назначение быть кабинетом генерала.

Мебель и вещи Синтяниных почти уже все были  перевезены,  и  генерал  с

женой оставались на биваках. В дом уже готовились перебраться новые  жильцы,

которым Подозеров сдал синтянинскую квартиру на условии — заплатить за шесть

лет вперед, чтобы таким оборотом сделаться с залогодателем.

Был шестой час серого  сентябрьского  дня:  генеральша  и  майор  Форов

стояли в огороде, где  глухонемая  Вера  и  две  женщины  срезали  ножницами

головки семенных овощей и цветов. И Синтянина, и майор оба были не  в  духе:

Александре Ивановне нелегко было покидать этот дом, где прошла вся ее жизнь,

а Форову было досадно, что они теперь будут далее друг  от  друга  и,  стало

быть, станут реже видеться.

— Спасибо вам за это, — говорила ему генеральша.

— Совершенно не за что: я не о вас хлопочу,  а  о  себе.  Я  тоже  хочу

продать домишко и поеду куда-нибудь, куплю себе хуторишко над Днепром.

— Зачем же так далеко?

— Там небо синее и водка дешевле.

— Не водка манит  вас,  Филетер  Иванович.  Что  вам  за  охота  всегда

представлять себя таким циником?

— А чем же мне себя представлять? Не начать же мне  на  шестом  десятке

лет врать или сплетничать? Вы разве не видите, что мою  старуху  это  извело

совсем?

— Какой ангел эта Катя!

— Заказная, готовых таких не получите; одно слово: мать Софья обо  всех

сохнет.

— А вы нет?

— Я?.. А мне что такое? По мне наплевать, но я не хочу,  чтоб  она  все

это видела и мучилась, и потому мы с нею махнем туда к Киеву: она там  будет

по монастырям ходить, а я… к студентам имею слабость… заведу знакомства.

— И мы к вам приедем.

— Пожалуй,  приезжайте,  только  я  вам  не  обещаю,  что  вы  меня  не

возненавидите.

— Это отчего?

— Так; я связи со всем прошедшим разрываю.  Надоело  мне  здесь  все  и

«все; я хочу нового места и новых людей, которые не смеялись бы  надо  мной,

когда я стану переменяться. А здесь я жить не могу, потому что  беспрестанно

впадаю в противоречия. И это на каждом шагу; вот даже и сейчас: иду к вам, а

по улице Горданов едет да Ларисе Платоновне кланяется. Какое  мне  до  этого

дело? А я сержусь. Иосаф Платоныч в бодростинском доме дурака  представляет:

что мне до этого? Наплевать бы, хоть бы он и на голове ходил, а  я  сержусь.

Увидал его сейчас на дворе — орет, что не позволит  зятю  так  распоряжаться

сестриным домом, потому что сам нашел жильца, который предлагает  на  двести

рублей в год более. Он дело говорит, а я сержусь, зачем  он  говорит  против

Подозерова. Висленев хочет сдать дом под контору для бодростинских фабрик, и

это очень умно, потому что и берет дорого, и сдает  исправным  плательщикам,

а, главное, мне ни до чего этого дела нет, а  я  сержусь.  И  спросите  меня

из-за чего? Из-за того, что здесь Горданов будет вертеться.  А  что  мне  до

всего этого за дело! Да хоть он внедрись тут…

— Т-с! — остановила его, потянув его за руку,  Александра  Ивановна  и,

указав глазами на дорожку, по которой  шибко  шла  к  беседке  Лариса,  сама

начала стричь головки семенников.

Лара не шла, а  почти  бежала  прямо  к  уединенной  старой  беседке  с

перебитыми окнами.

— Что это с нею? — пробурчал Форов, но сейчас  же  добавил,  —  матушки

мои, какой срам!

За  Ларисой  смело  выступал  Горданов,  которого  сопровождал   Жозеф,

остановившийся на половине дороги и быстро повернувший назад.

— Послушайте, что же это такое? — прошептал Форов и  проворно  запрыгал

через гряды к беседке, сокрывшей Горданова и Ларису,  но  вдруг  повернул  и

пошел, смущенно улыбаясь, назад.

— Ничего, — сказал он, — не беспокойтесь: надо же нам быть умнее  всего

этого.

Но в эту же минуту послышался шелест платья,  и  Лара,  с  расширенными

зрачками глаз, прямо  неслась  по  направлению  к  майору  и  генеральше,  и

бросилась последней на шею.

— Бога ради! — процедила она.  —  Я  этого,  не  хотела,  я  отказалась

принять этого человека, и когда брат привел его, я бросилась  черным  ходом,

но Жозеф… Ах! ах!

Она закрыла руками глаза и спрятала лицо на плече Синтяниной: на пороге

садовой  калитки  стоял  в  дорожном  тулупчике  Подозеров,  а  возле  него,

размахивая руками, горячился Жозеф и юля  все  хотел  заслонять  собою  мало

потерявшегося Горданова.

— Я не позволю, — кричал Жозеф, — сестра женщина, она не понимает, но я

понимаю, какая разница между семьюстами рублей в год, за которые отдаете вы,

или девятьюстами, как я отдал.

Подозеров не отвечал ему  ни  слова.  Он  глядел  то  на  жену,  то  на

Горданова, как будто не верил своим глазам, и, наконец, оборотясь к  Форову,

спросил:

— Как это могло случиться?

— Они, кажется, осматривают дом.

— Да, именно дом, — подхватил Висленев и  хотел  опять  сказать  что-то

обстоятельное о цене найма, но Форов так стиснул его за руки, что он  только

взвизгнул и, отлетев назад, проговорил: — А я  все-таки  сестры  обижать  не

позволю…

 

 

Глава тридцать четвертая. Начало конца

 

 

 

Форов мог сделать Висленеву что-нибудь худшее, но Подозеров отвлек  его

за руку и, шепнув: «не марайте руки, Филетер Иваныч», добавил, что  он  едет

сию же минуту назад в деревню и просит с собой Форова. Майор согласился.  Он

целые  два  дня  и  две  ночи  провел  с  Подозеровым,  приводя  в   порядок

хозяйственные бумаги по имению, и не спросил: зачем это делается? На  третий

день они оба вместе поехали  на  хутор  к  Синтяниным,  которые  только  что

окончательно  туда  переехали.  Подозеров  казался  совершенно  спокойным  и

самообладающим: он, извиняясь пред Синтяниным, объявил  ему,  что  по  своим

обстоятельствам должен непременно немедленно же оставить  место  и  ехать  в

Петербург, и потому представляет все счеты и просит его  уволить,  а  вместо

себя рекомендовал Форова, но Филетер Иваныч поблагодарил за честь и объявил,

что он ни за что на себя никакого управительства не примет,  потому  что  он

слаб и непременно всех перебалует.

Синтянин не возражал ни слова: он деликатно предложил только Подозерову

рекомендовать его тому генералу, к  которому  недавно  притекали  Глафира  и

княгиня Казимира и еще прежде их и, может быть, прямее их ничтожный  камень,

которым  небрегут  зиждущие  описываемые  события,  но  который  тихо,  тихо

поднимается, чтобы стать во главу угла.

Подозеров поблагодарил и принял от Синтянина карточку, а вслед  за  тем

Иван Демьянович обещал написать и особое  письмо  и  пожелал  знать,  о  чем

собственно ему просить? в чем более всего Подозеров может нуждаться?

— Я считал бы излишним указывать это в письме, — отвечал  Подозеров,  —

но если уж это  надо,  то  он  мне  в  самом  деле  может  оказать  огромное

одолжение: я хочу, чтобы моя жена получила право на развод со мною,  и  вину

готов принять на себя.

— Но вас тогда обрекут на безбрачие.

— Что же такое? тем  лучше:  я  убедился,  что  я  вовсе  неспособен  к

семейной жизни.

— Вы благороднейший человек, — ответил ему, пожимая руку,  Синтянин,  и

осведомясь, что Подозеров намерен ехать завтра же, обещал приехать  с  женой

проводить его.

— Пожалуйста, — попросил его Подозеров.

— Непременно-с, достойнейший Андрей Иванович, непременно  приедем-с,  —

говорил генерал, провожая и желая тем ему заявить свою особенную аттенцию.

На другой день, часа за полтора до отхода поезда железной  дороги,  дом

Ларисы наполнился старыми, давно не бывавшими здесь друзьями: сюда пришли  и

Синтянины, и Катерина Астафьевна, и отец  Евангел,  а  Филетер  Иванович  не

разлучался с Подозеровым  со  вчерашнего  вечера  и  ночевал  с  ним  в  его

кабинете, где Андрей Иванович передал  ему  все  домашние  бумаги  Ларисы  и

сообщил планы, как он что думал повесть и как, по его мнению, надо бы  вести

для спасения заложенного дома.

— Впрочем, — добавил он, — все это я говорю вам, Филетер Иваныч, только

про всякий случай, а я думаю, что ничего так не будет, как я предполагал.

Майор ответил, что он в этом даже уверен, но продолжал все  выслушивать

и замечать  у  себя  в  книжечке,  находившейся  при  просаленном  и  пустом

бумажнике.

О Ларе они друг с другом не проронили ни одного слова; Подозеров и  сам

с женой не виделся с той самой  поры,  когда  он  ее  будто  не  заметил  на

огороде.

Лара сидела одна в своей комнате: она провела ночь без сна и  утром  не

выходила. Муж постучал к ней пред обедом: она отперла дверь и снова села  на

место.

— Лара, я уезжаю, — начал Подозеров.

— Куда и зачем? — уронила она едва слышно, и в голосе у  нее  зазвучали

слезы.

— Я не совсем точно выразился, Лариса: я должен  вам  сказать,  что  мы

расстаемся.

— Какая к этому причина? — и она  докончила  едва  слышно,  —  вы  меня

можете обвинять во всем, но я ничего  дурного  до  сих  пор  против  вас  не

сделала. У меня, может  быть,  дурной  характер,  но  неужели  этого  нельзя

простить?

Подозеров заколебался: слезы жены  и  слово  «простить»  ослабляли  его

решимость.

— Лара, дело не в прощении: я вам простил и отпустил все, но дело и  не

в характере вашем, а в том, что у нас с вами нет  того,  что  может  сделать

жизнь приятною и плодотворною: мы можем только портить  ее  один  другому  и

действовать друг на друга огрубляющим образом, а не совершенствующим.

— Ах, уж мне это совершенствование! Берите, Андрей Иваныч, жизнь проще,

не ищите идеалов.

— Извините, Лара, я так жить не могу.

— Ну, так вы никогда не будете счастливы.

— Это всего  вероятнее,  но  дело  решенное,  и  вы,  я  думаю,  с  тем

согласитесь, что у нас единства вкусов нет.

— Нет.

— Единомыслия и единства убеждений тоже нет?

— Да, их нет.

— Взгляды на жизнь и правила у нас разные.

— Да, и мои верно хуже?

— Я этого не говорю.

— Но друзья ваши, конечно, так вам это разъясняли.

— Оставимте моих друзей, но ваши и мои правила не  сходятся,  —  значит

нам единомыслить не о чем, укреплять друг  друга  не  в  чем,  стремиться  к

одному и тому же по одной дороге некуда; словом, жить  вместе,  уважая  друг

друга нельзя, а жить, не уважая один другого, это… это ни к чему  хорошему

не ведет, и мы расстаемся.

— Только уж, пожалуйста, совсем.

— О, непременно! К сожалению, разводы у нас трудны и  стоят  денег,  но

тем не менее я употреблю все усилия дать  вам  средства  вести  против  меня

процесс.

— Хорошо.

И супруги разошлись и более не виделись до самой той поры, когда друзья

приехали проводить отъезжающего.

При этом случае опять не было никаких ни разговоров,  ни  урезониваний:

все знали, в чем дело, и скорбели, но хранили молчание.

Вещи отъезжающего были уложены, и до отъезда оставалось  уже  несколько

минут, а Лара не выходила.

Отец Евангел бродил по комнате и, заходя в углы, кусал  свою  бороду  и

чмокал сожалительно губами; Катерина Астафьевна ломала руки; генеральша была

бледна как плат; а майор, по общему замечанию, вдруг похудел.

Настало время отъезда. Подозеров подошел  к  двери  жениной  спальни  и

сказал, что он желает проститься. Дверь отворилась, и он вошел к Ларисе.

— Ах, змея! — прошептала Катерина Астафьевна, — да неужто же  она  даже

не выйдет его проводить?

— И не должна, — отвечал стоявший возле жены лицом к окну Форов.

— Это почему?

— Потому что он этого не стоит. Если бы у нее муж был какой  ей  нужен,

так она бы его и встречала, и провожала.

— То есть это вроде тебя бы что-нибудь.

— Нет, что-нибудь вроде меня ее давно бы бросил…

— И вам их не жаль? — проронила Синтянина.

— Ни малешенько.

— А отчего же это вы похудели?

— Овса мало получаю, — ответил майор,  но  слыша,  что  Подозеров  один

выходит в залу из комнаты жены, нетерпеливо дернул носом и заплакал.

Все встали и начали прощаться, а Синтянина этим временем обтерла  молча

своим платком лицо майора,  чему  тот  нимало  не  препятствовал,  но  когда

генеральша прошептала: «Вы, Филетер Иванович, святой», — он резко ответил:

— Чего же вы ко мне не прикладываетесь! — и с этим юркнул и  убежал  из

дома и  уже  объявился  у  вагона,  где  поджидал  свою  компанию  с  сильно

наплаканными глазами.

Лары так и не было: в то время, как мужа ее уносил быстрый поезд, она в

сильнейшем расстройстве скакала в деревню к Бодростиной, которой  стремилась

излить свою душу и получить от нее укрепление.

Но тут произошла вещь самая  неожиданная,  поразившая  Лару  жестоко  и

разразившаяся целою цепью самых непредвиденных событий: столь  милостивая  к

Ларисе  Глафира  встретила  ее  сухо,  выслушала  с  изумлением  и,   сильно

соболезнуя об исходе, какой приняло  дело,  советовала  Ларе  немедленно  же

послать вдогонку за мужем депешу или даже ехать вслед за ним в  Петербург  и

стараться все поправить.

— Судите сами, chere Lara, —  говорила  она,  —  какое  же  будет  ваше

положение: вы так молоды, так хороши и… припомните стих Пушкина: «свет  не

карает преступлений, но тайны требует у них», меж  тем  как  вы  все  начали

оглаской и… я боюсь, как бы вы себе не заперли повсюду двери.

Гордость Лары страшно возмутилась этим  наставлением,  и  она,  посидев

очень  короткое  время  у  Бодростиной,  уехала, захватив с собой в качестве

утешителя  Жозефа,  а  на  другой день прибыл к ним и другой утешитель — сам

Павел   Николаевич   Горданов,   которого   потерявшаяся  Лариса  приняла  и

выслушивала    его   суждения  с  братом  о  лицемерии  провинциальном  и  о

толерантности столиц.

— А всего лучше, — говорил ей Жозеф, — валяй-ка, сестренка, за границу.

— Да, проехаться в подобных обстоятельствах дело великое,  —  поддержал

Горданов и описал прелести заграничного вояжа,  пока  Подозеров  настроит  в

Петербурге дело о разводе.

— Прекрасно, Лара: ей-Богу, ступай ты от этих  дураков  за  границу,  —

уговаривал Лару брат по отъезде Горданова, — а там  освободишься  от  своего

Фалалея Трифоновича и выходи замуж за Горданова, а я тоже женюсь и заживем.

Лариса возразила брату только против того, что он уже женат и  что  ему

жениться не совсем удобно; но когда об этом зашел разговор  другой  раз,  то

Горданов поддержал Жозефа, сказав, что развестись у нас трудно, но  жениться

два раза гораздо легче, как и два раза замуж выйти — тоже.

Лару это заняло, и она с любопытством слушала, как  Горданов  доказывал

ей, что если никто из родных не вмешается в брак,  то  кому  же  какое  дело

протестовать. Он привел ей в пример  несколько  дам,  благополучно  вышедших

замуж от живых мужей, и Лара  согласилась,  что  это  хорошее  средство  для

поправления фальшивых положений в глазах света, «не карающего  преступлений,

но  требующего  для  них  тайны».  А  через  неделю   Лара   взяла   деньги,

назначавшиеся на выкуп ее дома, и в один день собралась за границу.

Об этом случайно узнал Форов, а жена его даже не хотела этому и верить,

но, гуляя вечером и придя на станцию железной дороги, она, к крайнему своему

удивлению, увидела Ларисину девочку с багажом.

— Послушай, матушка Зинка, или, как  тебя…  Малаша:  куда  едет  твоя

барыня?

— Неизвестно-с, Катерина Астафьевна.

— Полно врать!

— Ей-Богу, неизвестно.

— К барину небось спешит?

— Ничего не знаю-с.

— Врешь; знаешь, да не хочешь сказать, — кинула  ей  Форова,  отходя  в

сторону и тщетно отыскивая в толпе Ларису. Ее, однако, нигде не было  видно,

и чем майорша больше суетилась и толкалась, тем только чаще попадались ей  в

глаза одни и те же лица, с неудовольствием отворачивавшиеся от ее  засмотров

и отвечавшие ей  энергическими  толчками  на  ее  плавательные  движения,  с

помощию которых она подвигалась наугад в этой сутолоке.

Но вот прозвонил звонок, все хлынуло к дверям, ринулось за  решетку,  а

ее не пускают.

— Нельзя, нельзя, не велено без билета! — внушает ей, отводя ее  рукой,

жандарм.

—  Позволь,  любезнейший,  хоть  на  минутку,  —  упрашивает   Катерина

Астафьевна, распаляемая самой ей непонятным жаром томительного предчувствия.

— Позволь, голубчик, позволь, батюшка.

Но жандарм был непреклонен.

— Возьмите билет, тогда, — говорит, — пущу.

Вот прозвучал  и  второй  звонок:  все  уселись  по  местам;  платформа

пустеет, только изредка пробегают поездные, поправляя сигнальный шнур; вот и

все двери вагонов  заперты,  и  Катерина  Астафьевна  бежит  вдоль  решетки,

проницая взором каждое окно, как вдруг ее кто-то толкнул  и,  перескочив  за

решетку, стремглав вскочил в вагон.

— Великий Боже, это Горданов!

Катерина Астафьевна невзвидела  света  и,  оком  прозрения  заметив  за

опущенною шторой одного вагонного  окна  черный  глаз  Ларисы,  бросилась  к

кассе.

— Билет мне, билет! — шипела она,  колотя  рукой  в  закрытую  форточку

кассирской будки, но форточка  не  отпиралась,  а  между  тем  на  платформе

прозвенел третий звонок.

Отчаянная Форова с воплем бросилась назад к поезду,  но  пред  нею  уже

только мелькнул красный флаг заднего вагона, и в  воздухе  звучало  баф-тум,

баф-тум…

Но наконец затихло и это.

Катерина Астафьевна швырнула на пол чепец и зарыдала, вопя:

— Лара! дитя мое! моя девочка! что ты наделала? Куда  тебя  повез  этот

злодей?

Но прошли первые истерические порывы, и Катерина Астафьевна,  встав  на

ноги, подошла, шатаясь, к кассе, с  вопросом:  когда  она  может  ехать?  Ей

отвечали: что следующий поезд пойдет завтра.

— Завтра!.. Это ужасно. А как же, я видела, там сейчас  собирают  опять

какие-то вагоны… Я видела.

— Да; это через час пойдет товарный поезд, — отвечал ей кассир, — но, —

добавил он, — на этих поездах пассажиров не возят.

— Батюшка, как-нибудь! — умоляла майорша, но  требование  ее  не  могло

быть удовлетворено: ей рассказали, что  при  товарных  поездах  люди  только

принимаются со скотом.

— Как со скотом? Расскажите же мне толком: как это со скотом?  Я  поеду

со скотом.

— Если у вас будет лошадь или корова, или другая скотина, вы можете  ее

провожать.

Катерина Астафьевна подхватила чепец, исчезла, и менее  чем  через  час

снова явилась на станцию с узелочком в сопровождении майора, который  держал

под рукой визжавшего поросенка,

—  Стой  здесь,  —  сказал  Форов  жене,  —  а  я  пойду   сдам   этого

путешественника и запишу при нем тебя.

И через десять минут Катерина Астафьевна уже  мчалась  по  тому  самому

направлению, по которому час тому назад унеслась Лариса. На дворе  уже  была

ночь, звезды сияли во все небо, ветер несся быстрою струей  вокруг  открытой

платформы и прохлаждал горячечный жар майорши, которая сидела на полу  между

ящиками и бочками, в коленях у нее помещался поросенок  и  она  кормила  его

булочкой, доставая ее из своего узелочка одною рукой,  меж  тем  как  другою

ударяла себя в грудь и то порицала себя за гордыню, что сердилась на «Пару и

не видалась с нею последнее время и тем дала усилиться Жозефу  и  проклятому

Гордашке, то, подняв глаза к  звездному  небу,  шептала  вслух  восторженные

молитвы. Она не замечала, как мимо мелькали полустанции и станции и как  луч

восходящего  солнца  осветил  ее  бегущей  платформе  коленопреклоненную   с

развевающимися по  ветру  добела  поседевшими  косами  и  устами,  шепчущими

крылатые мольбы Богу милосердия.

 

 

Глава тридцать пятая. Близок уж час торжества

 

 

 

Ненавистный  соперник  Ропшина  умчался  далеко.  Все   это   сделалось

чрезвычайно быстро и неожиданно и совершенно против всякого желания  и  всех

расчетов  Глафиры.  Она  никак  не  ожидала  от   Горданова   такой   глупой

безрасчетливости в такое кипучее время. Кроме того, она была оскорблена этим

побегом не только как заговорщица, но и как женщина. Она поняла, что чары ее

уже уходят и даже совсем отошли; что она только действует на юность,  да  на

глупость, — на Ропшина, да на Висленева, а разборчивый Горданов уже нагло  и

дерзко манкирует ее  тридцатилетнею  красой,  открыто  предпочитая  ей  юную

прелесть молодой Лары, за которою  он  бросился,  покинув  все  дела  и  все

замыслы, и умчался очертя голову.

Ропшин довольно  близко  отгадывал  то,  что  должна  была  чувствовать

Бодростина, получив доставленное им известие о побеге Горданова с Ларисой.

Сообщив это Глафире, секретарь доложил  ей  почтительно,  что  Горданов

пропасть не может, что он дал слово вернуться из отлучки через месяц, чему

Ропшин и советовал верить.

— Но, — прибавил он со вздохом, — нам это  все  мало  поможет.  Глафира

поглядела ему в глаза и спросила: что он хочет этим сказать?

— В течение месяца, Глафира Васильевна, много  может  случиться:  я  не

отвечаю, что в это время все не откроется Михаилу Андреичу про завещание.

— Но кто же ему может это открыть?

Ропшин поднял голову так, как  он  ее  никогда  еще  не  поднимал  пред

Глафирой, и смело произнес:

— Я сам.

— Ага! Вот в чем дело! — подумала та и, покачав головой, добавила,  что

она этому не верит.

— Нет-с, я уверяю вас, что долее ждать нельзя.

Глафира закусила губу и после минутной паузы  ответила,  что  он  и  не

будет ожидать долее, и с этим она сделала шаг в глубину комнаты и спросила с

легкой улыбкой:

— Говорите прямо: чего вы хотите? Что вам нужно за ваше молчание?

Ропшин оробел и пролепетал, что его смущает страх, что он не может быть

покоен и даже не спит, потому что  ему  по  целым  ночам  чудится,  что  его

запирают в его комнате и хотят взять.

— Приходите сюда, ко мне, когда вам сделается очень страшно.

— Я не шучу-с; мне страшно… и я не сплю; как ночь, я в страхе.

— Ну, приходите сюда: у меня здесь горит лампада.

Ропшин кинулся пред ней на колена и, схватив ее руку,  прильнул  к  ней

устами.

— Через час, когда разойдемся, моя дверь будет отперта, —  проговорила,

отстраняя его от себя, Бодростина и, возвратясь в свою половину, после  того

как семейство разошлось по своим спальням,  она  отпустила  свою  горничную,

стала против окна и, глядя на те самые звезды, которые светили теперь едущей

майорше Форовой, задумалась и потом рассмеялась и сказала себе:

— Я все, все предвидела, но  никогда  не  думала,  чтобы  мне  пришлось

играть такую роль. Но неужто же на этом остановиться и  потерять  все,  все,

что уже сделано? Нет, нет, вперед!

В это время дверь тихо отворилась и на пороге появился Ропшин.

— Вы аккуратны, как часовая стрелка, — встретила его улыбкой Глафира.

— Как немец-с, — отвечал ей Ропшин, пожирая ее  глазами,  и,  осторожно

положив на стул ключ от своей комнаты,  подошел  к  столу  и  завернул  кран

лампы.

— Так, — сказал он, — будет гораздо безопаснее, потому что хотя к вам и

никто не смеет взойти, но все-таки свет.

Впрочем, опасения Ропшина были не совсем  излишни,  потому  что  Жозеф,

обрадованный отъездом Горданова, не спал и, видя из своего окна свет в  окне

Глафиры, сошел заглянуть под штору, но труд его был напрасен, тяжелые  шторы

не позволили ему ничего видеть, да и огонь стух при самом его приближении.

Слегка подвыпивший за ужином Жозеф должен был ограничиться только  тем,

что посидел под окном своего кумира, и, распевая: «Близок уж  час  торжества

моего», напугал суеверных сторожей, которые рассказывали потом, что слышали,

как завывает коровья смерть, о которой тогда толковали, будто она  ходит  по

селам.

Висленев, узнав об  этом  чрез  слуг,  был  чрезвычайно  рад,  что  его

принимают за коровью смерть: это, с одной стороны, возвышало  в  его  глазах

его мистическое значение, а с  другой  —  он  набрел  на  мысль:  нельзя  ли

взбудоражить мужиков, что скотский падеж пошел по селам от скота, нагнанного

Бодростиным на  его  невиданную  и  неслыханную  консервную  фабрику?  Жозеф

положил агитировать в  этом  смысле  и,  припоминая  поучение  Горданова  не

пренебрегать ничем, начал свою агитацию, внушая встречному и поперечному  из

крестьян  злые  намеки,  с  надеждой,  что  авось  что-нибудь  из  этого  да

разыграется.

Александра Ивановна Синтянина едва только через  несколько  дней  после

происшествия узнала об исчезновении Ларисы и Форовой, и  то  весть  об  этом

Пришла на хутор чрез отца Евангела, который, долго  не  видя  майора,  ходил

осведомляться о нем, но его  не  видал,  а  только  узнал  о  том,  что  все

разъехались, и что сам майор как ушел провожать жену,  с  той  поры  еще  не

бывал назад.

Где он мог быть? Куда он делся в то время, когда он один  мог  сообщить

интереснейшие сведения?

Это чрезвычайно занимало и священника, и генеральшу, но ответа  на  это

ниоткуда не слышалось.

Наконец, в один прекрасный день майор явился, как с неба, к  Синтяниной

и прямо начал со слов:

— Жена вам кланяется!

— Боже, что это такое: где Катя? Что с нею?

— Я получил от нее письмо, — отвечал  майор,  вручая  ей  листочек,  на

котором Катерина Астафьевна извещала, что  она,  доехав  до  Москвы,  искала

здесь Ларису совершенно понапрасну и  потом  отправилась  в  Петербург,  где

надеялась отыскать племянницу, но тоже опять ошиблась. Ни ее,  ни  Горданова

нет и следа. — Я же, — добавляла майорша,  —  вчера  вспомнила,  что  я  уже

неделю не обедала, и присела в Гостином  дворе  у  саечника  поесть  теплого

супцу и горько заплакала, вспомнив, что все деньги протратила даром и мне не

на что вернуться, а между тем ты, мой бедный Форушка, сидишь без гроша и без

хлеба.

— Как же это, Филетер Иванович,  почему  не  обратились  вы  к  нам?  —

Остановилась генеральша.

— Читайте, читайте далее.

Синтянина далее  вычитала,  что  здесь  под  навесами  Гостиного  двора

плачущая  Катерина  Астафьевна  неожиданно  увидала  Подозерова  и  была  им

утешена, как будто ангелом, и поселилась  у  него  вместе  с  ним  на  одной

квартире, открыла ему все и старается его утешить и разыскать Ларису.

— Аминь, — решил Форов, и  на  вопрос  генеральши:  что  будет  дальше?

отвечал, что он ничего не знает.

Генерал слегка  осудил  майоршу  за  привязанность  к  Ларе,  но  Форов

заступился за жену и сказал:

— Что ж вас тут удивляет? она ее  любит,  а  коли  любит,  и  толковать

нечего.

— Это вы-с виноваты, — шутил генерал, — вы  должны  были  внушать,  что

недостойное уважение любить не следует.

— Ну да, как раз! Тогда я прежде всего должен бы внушать ей,  чтоб  она

первого меня не любила.

— Разве вы себя не уважаете?

— А вы себя уважаете!

— Конечно, уважаю.

— Ну, а я себя нисколько.

— Вот как!

— Да разумеется-с! Да и за что же мне себя уважать, когда  я  дожил  до

старости  и  не  сделал  ничего  достойного  моих   знаний,   побуждений   и

способностей, а только слонялся, да разговоры разговаривал? Прощайте-с.

— Куда же вы? оставайтесь, поговорим, — упрашивали  его  Синтянины,  но

Филетер Иванович наотрез отказался и отвечал, что он столько  в  свою  жизнь

наговорил, что как вспомнит все выговоренное и что из этого всего могло лечь

на юные души, то ему противно всякое место, где нужно говорить.

— Прощайте, — добавил он, — я люблю осенние дни и мне теперь приятно  и

хочется поговеть и поисповедоваться государыне широкой пустыне.

 

 

Глава тридцать шестая. Где Лара

 

 

 

Неподалеку от Ясс, в Молдавии, на невысоком, но крутом глинистом берегу

стоит безобразный, но довольно большой дом,  частию  сложенный  из  местного

широкого кирпича, частию сбитый  из  глины  и  покрытый  местами  черепицей,

местами соломой. В нем два  этажа  и  еще  небольшая,  совершенно  раскрытая

вышка. Общий характер постройки самый странный: дом  смахивает  немножко  на

корчму, немножко на развалившийся  замок,  его  точно  застраивал  рыцарь  и

докончил жид, тем не менее  он  ни  замок  и  ни  корчма,  а  боярский  дом,

принадлежащий довольно богатой усадьбе. Он почти пуст и не меблирован,  и  в

его окнах много выбитых стекол, особенно на втором  этаже.  Внизу  несколько

крепче, но и то не совсем крепко, ветер ходит по всем покоям, гудит в трубах

и хлопает дверями.

Был шестой час вечера; на дворе совсем смерклось, когда у развалившихся

ворот этого дворца остановилась  пара  лошадей,  и  из  забрызганной  грязью

каруцы выскочил человек в шубе и  меховой  шапочке  и,  пролезши  под  своды

низкой калитки, постучался  в  крошечное  окошечко,  где  едва  мерцал  свет

плошки.

Ему отперла дверь старая, черная молдаванка, с заросшею седыми волосами

бородавкой, и снова юркнула в свою яму.

Путник, ощупью держась стены, а потом веревки, протянутой вдоль высокой

покривившейся лестницы, стал подниматься наверх.

В это самое время в большой, круглой, темной и  сырой  казарме  второго

этажа, из угла, встала легкая фигура и, сделав шаг  вперед,  остановилась  и

начала прислушиваться.

Все, казалось, было тихо.

Робкая фигура, дрожа, нащупала стену, пошла вдоль  нее  и,  ощупав  под

ногами какую-то упругую, колючую мякоть,  забрала  ее  дрожащими  от  холода

руками и сунула в большое черное отверстие.

Через минуту она нашла спичку и, черкнув ею по стене,  начала  зажигать

вереск.

Бледная искра спички коснулась смолистых игол, и красный огонь  прыгнул

по куче вереска, но тотчас же захлебнулся густым, желтым дымом, который было

пополз сначала в трубу, но потом внезапно  метнулся  назад  и  заслонил  всю

комнату; послышался раздирающий  писк,  множество  мелких  существ  зареяли,

описывая в воздухе косые линии.

Это были летучие мыши, расположившиеся зимовать в трубе нежилого  .дома

и обеспокоенные так  неожиданно  несносным  им  куревом.  Целое  гнездо  их,

снявшись с своих  крючьев,  упали  вниз  и,  вырываясь  из  огня,  носились,

цепляясь за что попало.

Особа,  которая  зажигала  камин,  бросилась  в  угол  и,   облепленная

потерявшими сознание животными, вскрикнула и закрыла руками глаза.

В эту самую минуту нижний гость отворил дверь и, недоумевая, крикнул:

— Лара!

— Боже! Кто  здесь?  Спасите  меня!  —  отвечала,  бросаясь  к  нему  в

совершенном отчаянии, Лариса.

— Ты видишь: я тебя  нашел,  —  проговорил  знакомый  голос  Горданова.

Лариса дрожала и молча искала рукой, не держится ли где-нибудь за ее  волосы

мышь.

Горданов вынул из кармана свечу и зажег ее.

— Едем, — сказал он. — Я совсем на пути;  ты  мне  наделала  хлопот:  я

потерял ноги, искавши тебя целые двое суток, но, наконец, едем.

— В Россию?

— Да; но на самое короткое время.

— Ни за что, ни на один час!

— Лариса, оставь этот тон! Разве ты не знаешь, что я  этого  не  люблю?

Или ты забыла, что я могу с тобою сделать? Лара молчала.

— Едем, едем сейчас, без всяких разговоров, или я  не  пожалею  себя  и

накажу твое упрямство!

— О, делайте что хотите! Я знаю все, на что вы способны; я знаю, кто вы

и что вы хотите делать. Я от вас не скрою: я вас любила, и вас одних,  одних

на целом свете; вам я была бы преданною, покорною женой, и я преступница,

я вышла за вас здесь замуж от живого мужа; я надеялась, что вы сдержите

ваши обещания, что вы будете здесь работать и… я перенесла бы от вас  все.

Но когда вы снова поворачиваете меня туда, где совершился мой позор,  где  я

не могу ни в чьих глазах иметь другого имени, как вашей любовницы, и  должна

буду оставаться в этом звании, когда вы вздумаете жениться…

— Это возможно; но вы знаете, что этого никогда не будет?

— О, теперь я понимаю, зачем вы были страстны и  не  хотели  дожидаться

моего развода с мужем, а обвенчали меня с собою.

— Я всегда тебе говорил, что у нас развестись  нельзя,  а  жениться  на

двух можно: я так сделал, и если мне еще  раз  вздумается  жениться,  то  мы

будем только квиты: у тебя два мужа, а у меня будет две жены,  и  ты  должна

знать и молчать об этом или идти в Сибирь. Вот тебе все начистоту: едешь  ты

теперь или не едешь?

— Я лучше умру здесь.

— Пожалуй, я упрашивать не люблю, да мне и некогда: ты и сама приедешь.

И он спокойно поворотился, кивнул ей и уехал.

Ему действительно было некогда: одна часть его программы была исполнена

удачно: он владел прелестнейшею женщиной  и  уверен  был  в  нерасторжимости

своего права над нею. Оставалась другая часть, самая важная:  сочинить  бунт

среди невозмутимой тишины святого своим терпением края; сбыть  в  этот  бунт

Бодростина,  завладеть  его  состоянием  и потом одним смелым секретом взять

такой куш, пред которым должны разинуть от удивления рты великие прожектеры.

Селадонничать было некогда, и чуть только восторги  насыщенной  страсти

немножко охладели, в Горданове закипела жажда  довершить  свои  предприятия,

распустив все препятствия как плетенку, вытягиваемую в одну  нитку.  Овладев

Ларой, он не мог упустить из виду и Глафиру, так как она была альфа и омега,

начало и конец всего дела.

Горданов несся в Россию, как дерзкий коршун на  недоеденную  падаль,  и

немножко боялся только одного: не подсел ли там кто-нибудь еще похищнее.

 

 

* ЧАСТЬ ШЕСТАЯ *

 

 

 

ЧЕРЕЗ КРАЙ

 

 

 

 

Глава первая. Вести о Горданове

 

 

 

Была вторая половина  октября.  Поля,  запорошенные  пушистым  снежком,

скрипели после долгой растопки и глядели весело.

Из  окон  маленького  домика  синтянинского  хутора  было   видно   все

пространство, отделяющее хутор от бодростинской усадьбы. Вечером, в один  из

сухих и погожих  дней,  обитатели  хуторка  были  осчастливлены  посещением,

которое их очень удивило: к ним приехал старик Бодростин.

Михаил Андреевич вздумал навестить старого генерала  в  его  несчастии,

каковым имел основание считать  его  внезапную  и  непрошеную  отставку,  но

Бодростин сам показался и хозяевам, и бывшему  у  них  на  этот  раз  Форову

гораздо  несчастнее  генерала.  Бедным,   запоздавшим   на   свете   русским

вольтерьянцем, очевидно, совсем овладела  шарлатанская  клика  его  жены,  и

Бодростин плясал под ее дудку:  он  более  получаса  читал  пред  Синтяниной

похвальное слово Глафире  Васильевне,  расточал  всякие  похвалы  ее  уму  и

сердцу; укорял себя за несправедливости к ней  в  прошедшем  и  благоговейно

изумлялся  могучим  силам  спиритского  учения,  сделавшего  Глафиру   столь

образцовонравственною, что равной ей теперь как  бы  и  не  было  на  свете.

Правда, он, по старой привычке, позволял себе  слегка  подтрунивать  над  ее

«общениями» с духами, которые после ее знакомства с Алланом Кардеком избрали

ее своим органом для передачи смертным их  бессмертных  откровений,  но  при

всем том  видел  несомненное  чудо  в  происшедшем  в  Глафире  нравственном

перевороте и  слегка  кичился  ее  новыми  знакомствами  в  светском  круге,

которого он прежде убегал, но который все-таки был ему более по кости  и  по

нраву, чем тот,  откуда  он  восхитил  себе  жену,  пленясь  ее  красотой  и

особенным, в то время довольно любопытным, жанром.

Киченье Бодростина слегка задело плебейские черты характера  Синтянина,

и он ядовито заметил, что ни в чем произошедшем с Глафирой чуда не  видит  и

ничему не удивляется, ибо Глафире Васильевне  прошли  годы  искать  в  жизни

только   одних   удовольствий,    а    названным    Бодростиным    почтенным

дамам-аристократкам вообще нечего делать и они от  скуки  рады  пристать  ко

всему, что с виду нравственно и дает какую-нибудь возможность докукой морали

заглушить голос совести, тревожимый старыми грехами.

Старики  поспорили,  и  генерал,  задетый  за  живое  значением,  какое

Бодростин придавал дамам светского круга, а может  быть,  и  еще  чем-нибудь

иным, так расходился, что удивил свою жену, объявясь  вдруг  таким  яростным

врагом завезенного Бодростиной спиритизма, каким он не был даже по отношению

к нигилизму, привезенному некогда Висленевым. Синтянин  удивил  жену  еще  и

тем, что он в споре с Бодростиным обнаружил начитанность, которую  приобрел,

проведя год своей болезни за чтением духовных книг, и помощию которой  забил

вольтерьянца в угол, откуда тот освободился лишь, представив  самое  веское,

по его мнению, доказательство благого влияния своей жены на «растленные души

погибающих людей».

— Вы ведь, например, конечно, знаете Горданова, — сказал Бодростин, — и

знаете его ум и находчивость?

— Да-с, имею-с это-с удовольствие-с, — отвечал генерал со  своими  «с»,

что выражало уже высокую степень раздражения.

— Да, я знаю, что вы его знаете, и даже знаю, что вы его не  любите,  —

продолжал Бодростин, — и я его сам немножко не люблю, но и немножко люблю. Я

не люблю его нравственности,  но  люблю  его  за  неутомимую  энергию  и  за

смелость и реальность; такие люди нам нужны; но я, конечно, не одобряю  всех

его нравственных качеств и  поступков,  особенно  против  Подозерова…  Его

жена… ну да… что делать: кто Богу не грешен, царю не виноват;  но  пусть

уж, что стряслось, то пусть бы и было. Поволочился и довольно.  Имел  успех,

ну и оставь ее; но сбить молоденькую бабочку совсем с толку, рассорить ее  и

заставить расстаться  с  мужем,  подвергнуть  ее  всем  тягостям  фальшивого

положения в обществе, где она имела свое место, — я этого не одобряю…

— Горданов-с  закоренелый-с  негодяй-с,  —  отвечал,  засверкав  своими

белыми глазами, генерал Синтянин.

— И против этого я,  пожалуй,  не  возражаю:  он  немножко  уж  слишком

реальная натура.

— Я бы его расстрелял, а потом бы-с повесил-с, а потом бы…

— Что же бы потом еще сделали? Расстреляли или повесили,  уж  и  конец,

более уже ничего не сделаете, а вот моя Глафира его гораздо злее расказнила:

она совершила над ним нравственную казнь, вывернула пред ним его  совесть  и

заставила отречься от самого себя и со скрежетом зубовным оторвать  от  себя

то, что было мило. Короче, она одним своим  письмом  обратила  его  на  путь

истинный. Да-с, полагаю, что и всякий должен признать здесь силу.

Эффект, произведенный этою новостью, был  чрезвычайный:  генерал,  жена

его, майор и отец Евангел безмолвствовали  и  ждали  пояснения  с  очевидным

страхом. Бодростин им рассказывал, что обращенный на правую  стезю  Горданов

возгнушался своего безнравственного поведения и в  порыве  покаяния  оставил

бедную Лару, сам упрашивая ее вернуться к ее законным обязанностям.

Повествователь остановился, слушатели безмолвствовали.

Бодростин продолжал. Он рассказал, что Лара  versa  des  larmes  ameres

{Горько плакала  (фр.).},  однако  же  оказалась  упорною,  и  Горданов  был

вынужден оставить ее за границей, а сам возвратился  на  днях  один  в  свою

деревушку, где и живет затворником, оплакивая свои заблуждения и ошибки.

Когда Бодростин кончил, присутствовавшие продолжали хранить молчание.

Это  показалось  Михаилу  Андреевичу  так  неловко,  что,  ни  к   кому

исключительно не относясь, спросил:

— Что же вы, господа, на все это скажете?

Но он не скоро дождался ответа, и то, как слушатели отозвались  на  его

вопрос, не могло показаться ему удовлетворительным. Майор Форов,  первый  из

выслушавших  эту  повесть  гордановского  обращения,  встал   с   места   и,

презрительно плюнув, отошел к окну. Бодростин повторил ему свой  вопрос,  но

получил в ответ одно коротенькое: «наплевать». Потом,  сожалительно  закачав

головой, поднялся и молча направился в  сторону  Евангел.  Бодростин  и  его

спросил, но священник лишь развел руками и сказал:

— Это по-нашему называется: укравши Часовник,  «услыши  Господи  правду

мою» воспевать. Этак не идет-с.

Бодростин перевел вопрошающий взгляд на  генерала,  но  тот  сейчас  же

встал и, закурив трубку, проговорил:

— Тут всего интереснее только  то:  зачем  все  это  делается  с  такой

помпой?

— Какая же помпа, mon cher Иван Демьяныч? В чем тут  помпа?  Я  не  его

партизан, но… il faut avoir un peu  d  indulgence  pour  lui  {Нужно  быть

немного снисходительным к нему (фр.).}.

Но на это слово из-за стола быстро встала Синтянина и, вся  негодующая,

твердо произнесла:

— Нет никакого снисхождения человеку, который имел дух так поступить  с

женщиной.

— Сжечь его? — пошутил Бодростин. — А? сжечь? Аутодафе,  с  раздуваньем

дамскими опахалами?

Но шутка вышла не у места: блуждавшая по лицу Синтяниной тень  смущения

исчезла,   и   Александра  Ивановна,  уставив  свой  прямой  взгляд  в  лицо

Бодростина, проговорила:

— Я удивляюсь вам, Михаил Андреевич, как  вы,  несомненно  образованный

человек, находите удобным говорить в таком тоне при женщине о другой женщине

и еще вдобавок о моей знакомой, более…  о  моем  друге…  да,  прошу  вас

знать,  что я считаю бедную Лару моим другом, и если вы будете иметь случай,

то прошу вас не отказать мне в одолжении, где только будет удобно  говорить,

что Лара мой самый близкий, самый искренний друг, что я ее  люблю  нежнейшим

образом и сострадаю всею душой ее положению. Я как нельзя  более  сочувствую

ее упрямству и… употреблю все мои усилия быть ей полезною.

Несмотря на большой светский навык, Бодростин плохо отшутился  и  уехал

крайне недовольный  тем,  что  он  в  этом  визите  вышел  как  бы  неловким

подсыльным вестовщиком, в каковой должности  его  признала  Синтянина  своим

поручением трубить о ее дружбе и сочувствии ко всеми покинутой Ларе.

 

 

Глава вторая.

 

Синтянина берет на себя трудную заботу

 

 

 

Так почти и вышло, как предполагал Бодростин: простясь с  ним,  ему  не

слали вослед благожеланий, а кляли его новость и были полны нехороших чувств

к нему самому.

Старый генерал был в духе и заговорил первый: его утешало, что его жена

так отбрила и поставила в такое незавидное положение «этого аристократишку»,

а об остальном он мало думал. По отъезде Бодростина, он подошел  к  жене  и,

поцеловав ее руку, сказал:

— Благодарю-с вас, Сашенька-с;  благодарю.  Ничего-с,  ничего,  что  вы

назвались ее другом: поганое к чистому не пристает.

Александру Ивановну от  этого  одобрения  слегка  передернуло,  и  она,

покусав губы, сухо сказала:

— Никто не может гордиться своею чистотой:  весь  белый  свет  довольно

черен.

— Љ, нет-с, извините-с, кроме вас-с, кроме вас-с!

И с этим генерал отправился в свой кабинетик писать одну из  тех  своих

таинственных корреспонденций, к которым он издавна  приобрел  привычку  и  в

которых и теперь упражнялся по  любви  к  искусству,  а  может  быть,  и  по

чему-нибудь другому, но как на это в доме не обращали никакого внимания,  то

еще менее было повода  остановиться  на  этом  теперь,  когда  самым  жгучим

вопросом для генеральши сделалась судьба Ларисы. Где же в  самом  деле  она,

бедняжка? На  чьих  руках  осталось  это  бедное,  слабое,  самонадеянное  и

бессильное существо?.. От одного размышления об этом Синтяниной  становилось

страшно, тем более что Бодростин, сообщив новость о  гордановском  покаянии,

ничем не умел пояснить и дополнить своих сказаний  насчет  Лары.  Александра

Ивановна, так же как ее муж, нимало  не  верила  сказке,  сложенной  на  сей

случай о Горданове. Они допускали, что задавленный Висленев мог  подчиниться

Глафире  и  верить,  что  с  ним  сообщается   «Благочестивый   Устин»,   но

раскаявшийся Горданов, Горданов спирит… Это превосходило всякое  вероятие.

Генерал, со свойственною ему подозрительностью, клялся жене, что это не  что

иное, как новая ловушка, и та  чувствовала,  что  в  этом  подозрении  много

правды. Генеральше было, впрочем, не до Горданова.

Пораженная участью бедной Лары, она прежде всего хотела разузнать о ней

и с  этою  целью  упросила  Филетера  Ивановича  съездить  к  Бодростиным  и

выспросить что-нибудь от Висленева. Форов в точности исполнил  эту  просьбу:

он был в бодростинском имении, видел Глафиру, видел Висленева  и  не  принес

ровно никаких известий о Ларе. И  благочестивая  Глафира,  и  жалкий  медиум

равнодушно отвечали, что они не расспрашивали Горданова о Ларисе и  что  это

до них не касается, причем Висленев  после  разговора  с  майором  надумался

обидеться, что Форов так бесцеремонно обратился к нему после того, что между

ними было при гордановской  дуэли,  но  Форов  не  счел  нужным  давать  ему

объяснений.

Тем не менее первая попытка Синтяниной разыскать Лару осталась без

всяких результатов, и генеральша решилась прямо обратиться  к  Глафире.

Александра Ивановна написала Бодростиной письмо, в котором  прямо  попросила

ее, в величайшее для нее одолжение, узнать  от  Горданова,  где  и  в  каком

положении он оставил Лару. Бодростина на это не ответила,  но  Синтянина  не

сконфузилась и послала ей другое письмо, что было потребностью и  для  самой

генеральши, так как ее тревога за Ларису усилилась до такой степени, что она

не могла спать и не умела  ни  одной  строки  написать  об  этом  Форовой  в

Петербург. Глафира наконец ответила,  но  ответила  вздор,  что  ей  неловко

допрашивать Горданова, и она «об известной особе» ничего наверное не  знает,

а полагает, что они  расстались  навсегда,  так  как  та  осталась  глуха  к

убеждениям  совести,  которые  ей  представил  Горданов.  Эта  бесцеремонная

наглость и лицемерие до того возмутили  Синтянину,  что  она  в  негодовании

разорвала письмо Бодростиной в мелкие  клочки  и  упросила  мужа,  чтоб  он,

пользуясь последними погожими днями и тем, что ему теперь несколько полегче,

съездил отдать визит Бодростину и добился, что они знают о Ларисе.

Иван  Демьянович  исполнил  эту  просьбу:  он  ездил  в   Рыбацкое,   с

непременным намерением разузнать о Ларисе как можно более. Его  самого  тоже

очень интересовала ее судьба, хотя совсем по другим побуждениям,  чем  жену,

но и он, однако, вернулся тоже ни с чем, если не считать усилившегося  кашля

и крайнего раздражения, в каком он давно не бывал. Все, что он мог сообщить,

заключалось в том, что Бодростина не спиритка, а Тартюф  в  женской  юбке  и

должна иметь какие-нибудь гнуснейшие планы; но как Александра Ивановна  была

и сама того мнения, то она могла только подивиться вместе с мужем, что этого

никто, кроме их,  как  будто  не  видит.  Тем  не  менее  дело  все-таки  не

подвигалось, и Синтянина задумалась. Где же, наконец, эта бедная Лара  с  ее

молодостью, красотой, испорченною репутацией,  капризным  характером,  малым

умом и большою самонадеянностью? От одних мыслей, которые приходили по этому

поводу в голову молодой, но искушенной в жизни женщины, ее бросало в жар и в

озноб.

После двух суток  мучительного  раздумья  Александра  Ивановна  наконец

пришла  к  невероятному  решению:  она  положила   подавить   в   себе   все

неприязненные чувства и сама ехать к Бодростиной.

 

 

Глава третья. Превыше мира и страстей

 

 

 

Свидание свое с Бодростиной генеральша не откладывала и поехала  к  ней

на другой же день. Для этого визита ею было выбрано предобеденное  время,  с

тою целью, чтобы в эти часы застать Глафиру одну, без гостей, и  узнать  как

можно более в возможно короткое время. Но Александра Ивановна ошиблась:

у Глафиры еще с утра были ее графиня и баронесса, и Синтянина  волей  и

неволей должна была оставаться в их обществе, чем она, впрочем, и  не  очень

тяготилась, ибо нашла в этом для себя очень много занимательного. Во-первых,

она не узнала самой Глафиры  и  была  поражена  ею.  Хотя  Синтянина  всегда

многого ожидала от разносторонних способностей этой женщины, но тем не менее

она была поражена отчетливостью произведенной Глафирой над собою  работы  по

выполнению роли и должна  была  сознаться,  что  при  всех  своих  волнениях

залюбовалась ею. Ничего  прошлого  и  следа  не  было  в  нынешней  Глафире.

Синтянина увидала пред собою  женщину,  чуждую  всего  земного,  недоступную

земным скорбям и радостям, — одним словом, существо превыше мира и страстей.

Какую она себе усвоила бесстрастную, мягкую  речь,  какие  тихие,  спокойные

движения, какой у нее установился на все оригинальный взгляд, мистический  и

в то же время институтски-мечтательный!.. И  все  это  у  нее  выходило  так

натурально,  что  хотелось  любоваться  этою  артистическою  игрой,  на  что

генеральша и  истратила  гораздо  больше  времени,  чем  следовало.  Она  со

вниманием слушала очень долгий разговор, который шел  у  этих  дам  о  самых

возвышенных предметах, об абсолютном состоянии духа, о средствах  примирения

неладов  между  нравственной  и  физической  природой  человека,  о   тайных

стремлениях души и т. п.

Графиня и баронесса обедали у Бодростиной, и потому у  Синтяниной  была

отнята всякая надежда пересидеть их, и она должна была прямо просить Глафиру

Васильевну о минуте разговора  наедине,  в  чем  та  ей,  разумеется,  и  не

отказала. Они взошли в  маленький,  полутемный  будуар,  и  Синтянина  прямо

сказала, что она находится в величайшей тревоге по случаю  дошедших  до  нее

известий о Ларисе и во что бы то ни стало хочет добиться, где эта бедняжка и

в каком положении?

Глафира была так умна, что, очутясь наедине  с  Синтяниной,  сейчас  же

сбавила с себя значительную долю духовной строгости и заговорила о Ларисе  с

величайшим участием, не упустив, однако, сказать, что Лара «очень милое, но,

по ее мнению, совершенно погибшее создание, которое, сделавши ложный шаг, не

находит в себе сил остановиться и  выйти  на  другую  дорогу».  Укорять  или

порицать людей за нежелание перемениться и исправиться стало  любимою  темой

Глафиры с тех пор, как она сама решилась  считать  себя  и  изменившеюся,  и

исправившеюся, благо ей это было так легко и так доступно.

Но приговор о неисправимости Лары показался Синтяниной обидным,  и  она

ответила своей собеседнице, что нравственные переломы требуют времени,  и  к

тому же на свете есть такие ложные шаги, от  которых  поворот  назад  иногда

только увеличивает фальшь положения. Бодростина  увидела  здесь  шпильку,  и

между двумя дамами началась легкая перепалка. Глафира сказала,  что  она  не

узнает Синтянину в этих  словах  и  никогда  бы  не  ожидала  от  нее  таких

суждений.

— А я между тем была всегда точно такая и всегда думала так, как говорю

в эту минуту, — спокойно отвечала Синтянина.

Бодростина, желая запутать свою собеседницу, заметила, что  она  думает

таким образом, конечно, потому, что не знает, как тяжело женщине  переносить

фальшивое положение.

— Это правда, — отвечала Синтянина, — я, слава Богу, не  имела  в  моей

жизни такого опыта, но… я кое-что видела и знаю, что обо всем этом  всякой

женщине надо думать прежде, чем с нею что-нибудь случится.

— А если бы с вами что-нибудь такое случилось прежде, чем  вы  получили

опыт и стали так рассуждать? Неужто вы не спешили бы, по крайней мере,  хоть

поправить вашу ошибку?

— Если бы… Я вам  скажу  откровенно:  я  не  могу  думать,  чтоб  это

сталось, потому что я… стара и трусиха; но если бы со мною случилось такое

несчастие, то, смею вас уверить, я не захотела бы искать спасения в повороте

назад. Это проводится  в  иных  романах,  но  и  там  это  в  честных  людях

производит отвращение и от героинь, и от автора, и в жизни… не дай Бог мне

видеть женщины, которую, как Катя Форова говорила: «повозят, повозят,  назад

привезут».

— Другими словами: вы оправдываете упорство Ларисы оставаться в связи с

Гордановым?

—  Я  одобряю,  что  она  предпочитает   муки   страдания   малодушному

возвращению. Пусть муж Лары простит ее и позовет к себе, — это их  дело;  но

самой ей возвращаться после того, что  было…  это  невозможно  без  потери

последнего к себе и к нему уважения. Притом же она еще,  может  быть,  любит

Горданова.

Бодростина покачала головой и томно проговорила:

— К чему может вести такая любовь? Только к вечной гибели, к  аду,  где

нет ни раскаяния, ни исправления.

Александра Ивановна прервала поток красноречия  Глафиры,  заметив,  что

она  высказалась  не  против  раскаяния,   а   против   перевертничества   и

отступничества и, так сказать, искания небесных благ земными путями; из чего

выходило, что Синтянина, вовсе не желая бросить камней в огород Бодростиной,

беспрестанно в него попадала.  Левый  глаз  Глафиры  потерял  спокойствие  и

забегал, как  у  кошки:  она  не  выдержала  и  назвала  правила  Синтяниной

противными требованию общественной нравственности, на что та в свою  очередь

сказала, что требование переходов и  возвратов  противно  женской  натуре  и

невыполнимо в союзе такого свойства, как супружество. Короче, эти  две  дамы

посчитались до того, что Бодростина наконец сказала, что теория  Синтяниной,

конечно, выгоднее и приятнее, ибо жить  безнаказанно  с  кем  хочешь  вместо

того, чтобы жить с кем должно, это  все,  чего  может  пожелать  современная

разнузданность.

Генеральше кровь слегка стукнула в виски, она удержала себя и  ответила

только, что безнаказанно жить с кем должно для честной  женщины  невозможно,

потому что такая жизнь всегда более или менее сама в себе заключает казнь, и

свет, исполняющий в таких случаях роль палача, при  всех  своих  лицемериях,

отчасти справедлив.

— И вы бы его спокойно несли, этот суд? — воскликнула Бодростина.

— Конечно, несла бы, если была бы его достойна.

— И несли бы безропотно!

— На кого же и за что могла бы роптать?

— И вы не пожелали бы сбросить с себя этой фальши?

— Сбросить? Но зачем же я могла  бы  пожелать  сбросить  то,  чего  мне

гораздо проще было не брать?

— А если б это было нужно для блага того… ну того,  кого  вы  любите,

что ли?

Этот неловкий вопрос бросил некоторый свет на то, что сделано с бедной

Ларой. Александра Ивановна поспешила  ответить,  что  она  об  этом  не

думала, но что, вероятно, если б оказалось, что ее  Бог  наказал  человеком,

который, принявши от нее любовь, еще готов принять  и  даже  потребовать  ее

отречения от любви к нему для его счастия, то она бы… пропала.

— Так пусть она… — начала  было  Бодростина  и  чуть  не  договорила:

«пусть она  пропадет»,  но  тотчас  спохватилась  и  молвила:  —  пусть  она

скрывается пока… пока это все уляжется…

— Это никогда не уляжется в сердце ее мужа, которое  она  разбила,  как

девчонка бьет глиняную куклу.

— Время, — начала было Бодростина банальную фразу  о  все  сглаживающем

времени, но Синтянина нетерпеливо перебила ее замечанием, что есть раны, для

которых нет исцеления ни во времени, ни в возврате к прежнему образу жизни.

Более ничего не могла обездоленная своею неудачей  Александра  Ивановна

выпытать о том, где находится Лариса.  На  прощанье  она  сделала  последнюю

попытку: скрепя сердце, она, во имя Бога, просила Глафиру серьезно допросить

об этом Горданова; но  та  ответила,  что  она  его  уже  наводила  на  этот

разговор, но что он уклоняется от ответа.

— Я вас прошу не «наводить» его, а просто спросить,  чтобы  он  ответил

прямо, — добивалась генеральша.

Но Бодростина только изумилась:

— Разве это возможно?!.

— Ведь au fond {В сущности (фр.).} мы все-таки не имеем права  говорить

об их отношениях, — заметила она, и когда Синтянина возразила ей на то,  что

они не дети, чтобы не знать этого, то она очень игриво назвала ее циником.

Но тем не менее Александра Ивановна все-таки от нее не отстала и, чтобы

не смущать  строгого  целомудрия  Глафиры,  умоляла  ее  спросить  Горданова

письмом, так как бумага и перо не краснеют.

— О, ma plume ne vaut  rien  {Мое  перо  ничего  не  стоит  (фр.).},  —

ответила ей решительно Бодростина.

После этого добиваться было нечего, и дамы  простились,  но  Синтянина,

выехав от Бодростиной, не поехала домой, а повернула в город,  с  намерением

послать немедленно депешу Форовой. Но тут ее осветила  еще  одна  мысль:  не

скрывается ли Лара у самого Горданова, и нет ли во всем этом просто-напросто

игры в жмурки… Из-за чего же тогда она встревожит Петербург  и  расшевелит

больные раны Форовой и Подозерова?

— Но как быть: через кого в этом удостовериться? Ни муж,  ни  Форов  не

могут ехать к этому герою… Евангел… но его даже грех просить об этом.  И

за что подвергать кого-нибудь из них такому унижению? Да они и не пойдут:

мужчины мелочны, чтобы смирить себя до этого… Нечего  раздумывать:  я

сама поеду к Горданову, сама все узнаю! Решено: я должна к нему ехать.

И Синтянина круто поворотила лошадь  и,  хлыстнув  коня,  понеслась  по

тряскому, мерзлому проселку к деревушке Горданова.

 

 

Глава четвертая. След

 

 

 

Синтянина не давала отдыха своей лошади, она спешила,  да  и  старалась

шибкой ездой заглушить заговоривший в ней неприятный голос сомнения:  хорошо

ли она делает, что едет в усадьбу Горданова? Она  сама  сознавала,  что  тут

что-то неладно, что ей ни в коем случае не должно было отваживаться  на  это

посещение. Но Синтянина старалась не слыхать этого голоса и успокоивала себя

тем, что в поступке ее нет никакого особого риска; она  надеялась  встретить

кого-нибудь из людей, дать денег и выведать, нет ли там Лары. С небольшим  в

полчаса она доехала до гордановской  усадьбы  и  встретила…  самого  Павла

Николаевича.

Горданов в меховом архалучке прогуливался с золотистою борзою  собакой.

Он увидел Синтянину ранее, чем  она  его  заметила,  и  встретил  Александру

Ивановну в упор, на повороте узкой дорожки.

При приближении ее он приподнял фуражку. Синтянина несколько смешалась,

но остановила лошадь и сделала знак, что хочет с ним говорить.

Горданов перепрыгнул через канаву и подошел к ее тюльбюри.

— Вас может несколько удивить, если я вам скажу, что я приехала к  вам,

— начала генеральша.

— Нимало, — отвечал Горданов, — очень рад, чем могу вам служить?

— Я хочу знать, где Лара?

— Пожалуйста, войдемте ко мне.

«Ага! Так вот где она!  Мои  догадки  меня  не  обманули!»  —  подумала

Синтянина.

Они тронулись рядом к дому: генеральша ехала по дороге, а Горданов  шел

по окраине. Он казался очень грустным и задумчивым: они друг с другом ничего

не говорили.

У крыльца он велел человеку принять лошадь Синтяниной  и,  введя  ее  в

маленькую гостиную, попросил подождать.  Генеральша  осталась  одна.  Прошло

несколько минут. Это ей было неприятно,  и  у  нее  мелькнула  мысль  велеть

подать свою лошадь  и  уехать,  но  в  эту  самую  минуту  в  комнату  вошел

переодетый Горданов. Он извинился, что заставил себя ждать, и  спросил,  чем

может служить.

— Где же Лара? — обратилась к нему нетерпеливо Синтянина.

— Присядьте на одну минуту.

Генеральша опустилась на диван и снова повторила свой вопрос.

— Мне нелегко отвечать вам на это, — начал тихо Горданов.

— Как! разве ее здесь нет?

— Здесь?.. С какой же стати?

— С какой стати? — воскликнула,  вскочив  с  места,  Синтянина  и,  вся

покраснев от гнева и досады, строго спросила:

— Что ж это значит, господин Горданов?

— А что такое-с?

— Зачем же вы пригласили меня взойти в этот дом?

— Извините, я не имею обычая говорить у  порога  с  теми,  кто  ко  мне

приезжает. Вы приехали, я вас вежливо принял, и только.

— И только, — повторила, отворотясь  от  него,  генеральша  и  пошла  к

двери, но здесь на минуту остановилась и сказала: — Будьте по  крайней  мере

великодушны: скажите, где вы ее оставили?

— Не имею причин скрываться. Я оставил ее в Яссах.

— В Яссах?

— Да.

— Вы… это серьезно говорите?

— К чему мне лгать?  —  отвечал,  пожав  плечами,  Горданов.  Синтянина

ничего более не добилась, вышла, спросила себе свою лошадь и уехала.

На дворе уже было около пяти часов, и осеннее небо начало  темнеть,  но

Синтянина рассчитывала, что она еще успеет до темноты доехать  до  города  и

послать телеграмму Форовой в Петербург, а затем возьмет с собою Филетера

Ивановича и возвратится с ним к себе на хутор.

Выехав с этим расчетом из гордановской усадьбы, она повернула к  городу

и опять не жалела лошади, но сумерки летели быстрее коня и окутали ее темным

туманом прежде, чем она достигла того брода,  у  которого  читатель  некогда

видел ее в начале романа беседовавшей с Катериной Астафьевной.

Молодая женщина ехала в большом смущении и от приема  Горданова,  и  от

раскаяния, что она сделала этот неосторожный визит, и от известия об  Яссах.

Какая цель оставаться Ларисе?

— Это невероятно, это  невозможно!  Тут  непременно  должна  скрываться

какая-то темная тайна; но какая?

Под влиянием своих мыслей Александра Ивановна и не заметила, как совсем

смерклось, и была очень испугана, когда ее опытный конь, достигнув  брода  и

продавив передними ногами покрывавший реку тонкий  ледок,  вдруг  испугался,

взвился на дыбы и чуть не выронил ее, а в  эту  же  минуту  пред  нею  точно

выплыл из морозного тумана Светозар Водопьянов.

Синтянина разделяла со многими некоторое беспокойство  при  виде  этого

чудака ли, шута, или ясновидящего, но  вообще  странного  и  тяжело,  словно

магнетически действующего человека.  Тем  более  не  принес  он  ей  особого

удовольствия теперь, когда так внезапно выделился из тумана, крикнул  на  ее

лошадь, крикнул самой ей «берегись» и опять сник,  точно  слился  с  тем  же

туманом.

— Он ли это, то есть  сам  ли  это  Сумасшедший  Бедуин,  или  это  мне

показалось?  Фу!  А  нервы  между  тем  так и заговорили, и по всей потянуло

холодом.

Синтянина хлыстнула вожжой и, переехав реку, остановилась  у  знакомого

нам форовского домика: она хотела посоветоваться с майором, напиться у  него

теплого чаю, составить депешу и, отправив ее с помощью  Филетера  Ивановича,

уехать с ним вместе домой. Но, к сожалению,  она  не  застала  майора  дома:

служанка майора сказала ей, что за ним час  тому  назад  приходил  слуга  из

Борисоглебской гостиницы. Эта  самая  обыкновенная  весть  подействовала  на

Синтянину чрезвычайно странно,  и  она  тотчас  же,  как  только  ей  подали

самовар, послала в эту гостиницу просить Форова немедленно прийти домой,  но

посланная женщина возвратилась одна с клочком грязной  бумажки,  на  которой

рукой Филетера Ивановича было написано: «Не могу идти домой, — спешите  сами

сюда, здесь слово и дело».

Записка эта еще больше  увеличила  беспокойство  генеральши:  лаконизм,

хотя и свойственный манере Филетера  Ивановича,  показался  ей  в  этот  раз

как-то необычаен и многозначителен: не мог же Форов вызвать ее  в  гостиницу

для пустяков!

—  Это  непременно  должно  касаться  Ларисы,  —  решила  Синтянина  и,

закутавшись вуалем, пошла в сопровождении служанки.

 

 

Глава пятая. Лара отыскана и устроена

 

 

 

Дойдя под  порывами  осеннего  ветра  до  темного  подъезда  гостиницы,

Синтянина остановилась внизу, за дверью, и послала пришедшую с  нею  женщину

наверх за майором, который сию же минуту показался наверху тускло освещенной

лестницы и сказал:

— Скорее, скорее идите: здесь Лара!

Генеральша вбежала на лестницу и бросилась в указанную ей Форовым слабо

освещенную узкую комнатку.

Лариса сидела на кровати, пред печкой,  которая  топилась,  освещая  ее

лицо неровными пятнами; руки ее потерянно лежали на коленях, глаза  смотрели

устало, но спокойно. Она переменилась страшно:  это  были  какие-то  останки

прежней Лары. Увидя Синтянину, она через силу улыбнулась  и  затем  осталась

бесчувственною к волнению, обнаруженному генеральшей: она давала  ласкать  и

целовать себя, и сама не говорила ни слова.

— Боже! Как  ты  здесь,  и  зачем  ты  здесь?  —  наконец  спросила  ее

Синтянина.

— Где же мне теперь быть?  —  отвечала,  затрудняясь,  Лара.  Синтянина

поняла, что она сказала некоторую неловкость, и  очень  обрадовалась,  когда

Форов заговорил против намерения Ларисы оставаться в этой гадкой гостинице и

нежелания ее перейти к нему, в спальню  Катерины  Астафьевны;  но  Лариса  в

ответ на все это только махала рукой и наконец сказала:

— Нет, дядя, нет, оставьте об этом… Мне везде хорошо: я уже ко  всему

привыкла. И ты, Alexandrine, тоже не беспокойся, —  добавила  она  и,  нежно

пожав ее руку, заключила, — комната сейчас согреется, и я  усну:  мне  очень

нужен покой, а завтра меня навестят, и вы, дядя, тоже зайдите  ко  мне…  Я

вам дам знать, когда вы можете ко мне прийти.

Синтянину она не пригласила к себе и даже не спросила у нее ни о ком  и

ни о чем… Глядя на Лару, по ее лицу нельзя  было  прочесть  ничего,  кроме

утомления и некоторой тревоги. Она даже видимо выживала от себя Синтянину, и

когда та с Форовым встали, она торопливо пожала им на пороге руки  и  тотчас

же повернула в двери ключ.

— Хотела или не хотела она меня видеть? — спросила Синтянина у Филетера

Ивановича, очутясь с ним на улице.

— Да, когда я сказал ей, что вы меня зовете и что не лучше  ли  позвать

вас к ней, она отвечала: «пожалуй», — и вслед за тем  Форов  рассказал,  что

Лариса приехала вечером, выбрала себе эту гадкую гостиницу сама, прислала за

ним полового и просила его немедленно же, сегодня вечером,  известить  о  ее

приезде брата или Горданова.

— К кому же вы поедете?

— А  уж,  конечно,  возьму  сейчас  извозчика  и  поеду  в  Рыбацкое  к

Висленеву, пусть он сам извещает своего друга.

— Да, не ездите к Горданову.

— Еще бы, он, подлец,  меня  собаками  затравит,  да  скажет,  что  это

случай. Висленев, по крайней мере, гадина беззубая, а впрочем, я  бы  ничего

не имел против того, чтоб один из них был повешен на кишках другого.

Майор  и  генеральша  решили  не  посылать  депеши,  чтобы  не  смущать

Подозерова, а написали простое извещение Форовой, предоставляя ее усмотрению

сказать или не сказать мужу Лары о ее возвращении, и затем  уехали.  Филетер

Иванович ночевал в кабинете у генерала и рано утром отправился к Бодростиным

для переговоров с Висленевым, а к вечеру возвратился  с  известием,  что  он

ездил не по что и привез ничего.

По его рассказу выходило,  что  внезапное  прибытие  Ларисы  никого  не

удивило и не тронуло.

— Даже посылать, — говорил он, — не хотели, и я ничего бы  не  добился,

если бы не секретарь Ропшин, который, провожая меня,  дал  слово  немедленно

послать Горданову  извещение  о  приехавшей.  Форов  утверждал,  что  бедный

чухонец чрезвычайно рад этому случаю и видит в Ларисе  громоотвод  от  Павла

Николаевича.

Прошла неделя, в течение которой Синтянина волновалась за Лару, но  уже

не решалась пытаться ни на какое с нею сближение, и на хуторе появился Форов

с новыми и странными новостями: у Горданова оказалась в городе очень хорошая

квартира, в которой он, однако же, не жил. В ней-то, ко всеобщему удивлению,

и поместилась Лариса.

Синтянину не поразило, что  разойтись  с  Ларой  было  противно  планам

Горданова, но  она  не  могла  постичь,  как  он  и  Лара  признали  удобным

поселиться maritalement {Как муж и жена (фр.).}, здесь, в губернском городе,

где подобное положение для женщины должно  быть  гораздо  несноснее,  чем  в

столице. Но тем не менее Филетер Иванович не шутил:  Горданов  действительно

устроился вместе с Ларой.

Это произвело на Синтянину самое неприятное впечатление,  и  она  из-за

этого поспорила с майором, который находил,  что  это  все  равно,  как  они

теперь будут жить…

— Совсем нет, совсем нет! Зачем они вернулись сюда, в этот городишко?

Зачем они не остались за границей или в  Петербурге,  где  ей  было  бы

гораздо легче?.. Зачем  он  ее  притащил  сюда  напоказ…  Да,  да,  именно

напоказ! — горячилась Александра Ивановна.

Через несколько дней она узнала  от  майора,  что  Гордановы  (то  есть

Горданов и Лара) живут  прекрасно,  что  делали  вечерок,  на  котором  были

кой-кто из служебной знати, и Лариса держалась открыто хозяйкой.

— И что вас это  так  удивляет?  —  сказал  Филетер  Иванович,  заметив

смущение на лице Синтяниной, — разве же она на самом деле не хозяйка? Не все

ли равно, «и с трубами свадьба, и без труб свадьба».

Но эта «беструбная свадьба» не успокоила его собеседницу, и  та  только

пытала  себя:  зачем  они  бравируют? Горданов, по-видимому, просто щеголяет

Ларой, но она…

Синтяниной хотелось  знать:  неужто  Лара  спокойно  принимает  обидное

снисхождение своих мужских гостей? Майор этого не умел рассказать,  но  зато

он сообщил, что Висленев тоже был на пиру  «беструбной  свадьбы»  сестры  и,

говорят, очень всех забавлял и делал различные спиритские прорицания.

— Бедный Жозеф! — подумала Александра Ивановна,  —  скоро  его,  должно

быть, уж заставят для общей потехи под биллиардом лазить… И  как  все  это

быстро идет с ним и невозможно, чтоб это  скоро  не  пришло  к  какой-нибудь

решительной развязке.

 

 

Глава шестая. Битый небитого везет

 

 

 

Александра Ивановна каждый день ждала новостей,  и  они  не  замедлили.

Через неделю она услыхала, что Лариса покинула  свою  городскую  квартиру  и

спешно уехала к Бодростиным, где с Гордановым случилось несчастие: он  ходил

на охоту  и,  перелезая  где-то  через  плетень,  зацепил  курком  ружья  за

хворостину и выстрелил  себе  в  руку.  Еще  три  дня  спустя,  рано  утром,

крестьянский мальчик из  Рыбацкого  доставил  генеральше  записку,  писанную

карандашом незнакомою рукой, но подписанною именем Ларисы.  В  записке  этой

Лара умоляла немедленно посетить ее,  потому  что  умирает  и  хочет  что-то

сказать. Подписано имя Лары, но  рука  не  ее.  Это  поставило  Синтянину  в

затруднение. Но наводить справки было некогда, Александра Ивановна сейчас же

послала лошадь за Форовым, и, как только майор приехал, вместе отправились в

Рыбацкое. Одна она не могла  решиться  туда  ехать.  Ее  вводил  в  сомнение

незнакомый почерк, очевидно  торопливо  и  едва  ли  не  под  страхом  тайны

писанного письма,  и  ей  про  всякий  случай  необходимою  казалась  помощь

мужчины.

Когда они  доехали  до  Рыбацкого,  короткий  осенний  день  уже  начал

меркнуть. В окнах бодростинского дома светились огни.  На  крыльце  приезжие

встретились со слугами, которые  бежали  с  пустою  суповою  вазой:  господа

кушали. В передней, где они спросили о здоровье Ларисы, из столовой залы был

слышен говор многих  голосов,  между  которыми  можно  было  отличить  голос

Висленева.  О  приезжих,  вероятно,  тотчас  доложили,  потому  что  в  зале

мгновенно стихло и послышался голос Глафиры: «проводить их во флигель».

Этот странный прием не обещал ничего доброго. Да и чего  доброго  можно

было ожидать для Лары в этом доме, куда привел ее злой случай?

— Где она? В каком флигеле? — настойчиво спрашивала у слуг Синтянина и,

получив ответ, что Лара в тепличном флигеле, вышла назад на крыльцо;  обошла

полукруг, образуемый небольшою домовою теплицей, составлявшею зимний сад при

доме, и вступила в совершенно темный подъезд двухэтажной пристройки, в конце

теплицы.  Генеральша  знала,  что  эта  пристройка  и  называется  тепличным

флигелем. Ей было известно расположение этого высокого, островерхого домика,

построенного павильоном, в смешанном и прихотливом вкусе. Здесь  внизу  были

сени, передняя и зала с широкими окнами. В этой зале была когда-то  устроена

водолечебная  для  сумасшедшего  брата  Бодростина,  которого   тут   лечили

обливаньями и который здесь же и умер в припадках бешенства. Синтянина знала

эту залу, когда она уже была обращена в  кегельную.  Но  в  потолке  ее  еще

оставался круглый прорез, через который  во  время  оно  из  соответствующей

комнаты верхнего этажа лили на больного с высоты воду. В верхнем этаже  было

пять комнат, и все они были теперь заняты библиотекой, с  которою  Синтянина

была хорошо знакома, потому что, пользуясь позволением  Михаила  Андреевича,

она даже в его отсутствие часто сама брала себе отсюда разные книги. В  этих

пяти  комнатах,  расположенных  вокруг  залы,  той  самой,   где   оставался

незаделанный  прорез,  никогда  никто  не  жил,  и,  кроме  книжных  шкафов,

нескольких столов и старинных, вышедших из моды кресел, табуреток, здесь  не

было никакой мебели. Зная все это, Синтянина сообразила, что  Ларе,  да  еще

больной, здесь решительно негде было помещаться, и усомнилась, не ослышалась

ли она. Но человек вел ее и Форова именно в этот флигель.  Он  вел  их  чрез

темную нижнюю переднюю и такую же  темную  лестницу  в  первую  библиотечную

комнату, где на старинном мраморном столе горела одинокая свеча  в  огромном

бронзовом подсвечнике с широким поддонником. В  комнате  налево  дверь  была

полуотворена и там виднелся огонь и слышался стук ложки о тарелку. Синтянина

было направилась к этой двери, но слуга остановил ее и  шепнул,  что  «здесь

барин»,

— Какой барин?

— А Павел Николаевич Горданов-с, — отвечал слуга.

— А где же Лариса Платоновна?

— Они вот тут-с, — и с этим он показал на темную залу, по полу  которой

из дальней комнаты тянулась слабая полоса закрытой зонтиком свечи.

Синтянина начала быстро снимать верхнюю  одежду,  чтобы  не  входить  к

больной в холодном платье. Когда она отдавала на руки слуге  свои  вещи,  из

комнаты Павла Николаевича вышел  другой  слуга  с  серебряным  подносом,  на

котором стояла посуда, и в отворенную дверь пред нею мелькнул сам  Горданов;

он был одет в том меховом архалучке, в  котором  она  его  встретила  у  его

усадьбы, и, стоя посреди устилавшего всю  комнату  пушистого  ковра,  чистил

левою рукой перышком зубы, между тем как правая  его  рука  очень  интересно

покоилась на белой перевязи через грудь и левое плечо.

Синтянина прошла чрез комнату, где горничная  девушка,  нагнувшись  над

тазом, набивала рубленым льдом гуттаперчевый пузырь, — дальше была  комната,

в которой лежала Лариса… Боже, но Лариса ли это? Даже против  того,  какою

Синтянина видела ее несколько дней тому  назад,  ее  нельзя  узнать:  только

глаза да очертания, но ни свежести, ни молодости нет и  тени…  Она  лежала

навзничь с неподвижно уложенною среди подушки головой, с  лицом  и  глазами,

устремленными в ту сторону,  откуда  должна  была  войти  гостья,  и  хотела

приветствовать ее улыбкой, но  улыбки  не  вышло,  и  она  поспешила  только

попросить у Александры Ивановны извинения, что ее беспокоила.

-Что ты, Бог с  тобою,  Лара,  есть  ли  о  чем  говорить!  —  отвечала

Синтянина, подавая ей обе руки, из которых она  только  до  одной  коснулась

слабою, дрожащею рукой, вытянув ее с усилием из-под одеяла,

— Нет, я виновата, потому что я Бог знает из-за чего испугалась  и  все

преувеличила.

— Но что же такое с тобою: чем ты больна?

— Пустяки; я хотела сбежать с лестницы, спотыкнулась, упала и  немножко

зашибла себе плечо… а потом… — Она вдруг потянула к  себе  Синтянину  за

руку и прошептала: — Бога ради не говори, что я за тобой посылала, но  ночуй

здесь со мной, Бога ради, Бога ради!

Синтянина в ответ сжала ее руку.

Здороваясь с Форовым, Лариса повторила, что она упала с  лестницы.  она

упала с лестницы.

— И вывихнули плечо? — договорил майор. — Гм!..  обыкновенно  при  этих

случаях ломают руки  или  ноги,  иногда  ребра,  но  плечо…  это  довольно

удивительно.

Лара слегка смешалась, а Форов, вертя себе толстую папироску, продолжал

развивать, где, в каких местах обыкновенно всего чаще и  всего  естественнее

бывают вывихи и переломы при падениях с лестниц,  и  затем  добавил,  что  о

вывихе плеча при подобном казусе он слышит первый раз в жизни.

В момент заключения  этих  рассуждений  в  комнату  вошла  горничная  с

пузырем льда, который надо было положить Ларисе на больное место, и Форов  с

своею толстою папиросой должен был удалиться в другую комнату, а  Синтянина,

став у изголовья, помогла  горничной  приподнять  голову  и  плечи  больной,

которая решительно не могла ворохнуться, и при всей  осторожности  горничной

глухо застонала, закусив губу.

Было ясно, что с нею случилось нечто  необычайное,  что  она  скрывала,

сваливая на падение с лестницы.

Не успели уложить Лару, как в комнату ее вошла  Бодростина:  она  очень

ласково  повидалась  с  Синтяниной,  поинтересовалась  здоровьем  Ларисы  и,

выходя, дала понять Александре Ивановне, что желала бы с  нею  говорить.  Та

встала, и они вышли в соседнюю комнату.

— Она, слава Богу, безопасна, — начала Бодростина.

— Да, но я и Филетер Иванович решились не оставлять Ларису, пока ей  не

будет лучше; надеюсь, вы позволите.

Бодростина благодарила в самых теплых выражениях и рассказала, что  она

не знает, как упала Лара, потому что это как-то случилось ночью: она  хотела

что-то принесть или кого-то позвать снизу к больному  и  оступилась,  но,  —

добавила она, — гораздо опаснее сам Горданов, и что всего хуже, он  ранен  и

не хочет лечиться.

— Отчего же?

— Бог их знает:  они  оба  стали  какие-то  чудаки.  Я  имею  некоторые

подозрения… мне кажется, что этот  выстрел  не  случайность.  Тут  не  без

причины со стороны этой Ларисы. Она не ужилась со  своим  первым  мужем,  и,

кажется, не уживется и со вторым.

Генеральша хотела остановить Бодростину: почему она называет  Горданова

вторым мужем Лары, но оставила это и спросила: что же такое было?

— Я ничего наверное не знаю, но у них в городе был  вечер,  на  котором

были очень многие и, между прочим, какой-то приезжий художник или  что-то  в

этом роде, и я думаю, что они поссорились за Лару.

— Другими словами, вы думаете, что это была дуэль?

— Быть может. Признаюсь, Лариса удивительно неловка в своих делах.

И Бодростина с этим вышла.

На прощанье она добавила, что ей все это очень неприятно видеть в своем

доме, но что, конечно,  пока  Синтянина  здесь,  расстояния  между  домом  и

флигелем не существует.

Из этого генеральша легко могла заключить, что без нее между домом, где

обитает чистая Глафира, и флигелем, где  мостится  порочная  Лара,  ископана

целая пропасть… Бедная Лара!

Александра Ивановна с нетерпением ожидала ночной тишины,  надеясь»  что

Лариса ей что-нибудь расскажет.

 

 

Глава седьмая.  Беседы Сумасшедшего Бедуина

 

 

 

Синтянина не ошиблась: Лара  сама  искала  объяснения,  и  чуть  только

Синтянина появилась в ее комнате, она закивала ей головой и зашептала:

— Слушай, слушай, Саша! это все  ложь,  все  неправда,  что  они  хотят

сочинять.

Лара была в  волнении,  и  Синтянина  просила  ее  успокоиться,  но  та

продолжала:

— Нет, нет, я должна это сказать: я упала не  с  лестницы…  Это  было

другое, совсем другое; я не скажу этого, но ты сама… я слышала… тс-тс…

Тут какие-то говорящие стены. Здесь сегодня, завтра будут… убивать.

— Убивать! Что ты? Бог с тобою.

— Да!

— Кого же? Кого?

Лара схватила ее рукой и, привлекши  к  себе,  прошептала:  «Придвинься

ближе. Он говорит, стрелялся за меня, все вздор…  Его  рука  здорова,  как

моя, я это видела и вот…»

Лара просунула дрожащую руку под изголовье, достала  оттуда  отрезанный

рукав мужской сорочки и, подавая его своей собеседнице, молвила:  «вот  она,

кровь, за меня пролитая».

Эта «кровь» была обыкновенное красное чернило: в этом не могло быть  ни

малейшего сомнения. Лара отвернулась в сторону и не смотрела.

Синтянина держала рукав и недоумевала: для  чего  нужна  Горданову  эта

фальшивая рана?.. Прежде чем она успела прийти к  какому-нибудь  заключению,

ее пришли звать к чаю. Так  как  она  отказалась  идти  в  дом,  то  Глафира

приказала сказать, что, желая  быть  вместе  с  Александрой  Ивановной,  она

велела подать чай к одной из зал павильона.

Как это ни было  неприятно  для  генеральши,  но  уклониться  уже  было

невозможно  и  через  полчаса  она  должна  была  выйти  в  ярко  освещенную

библиотечную комнату,  окна  которой  были  завешаны  темными  коленкоровыми

шторами.

Тут был сервирован  чай  и  собралось  общество,  состоящее  из  самого

Михаила Андреевича, Горданова с подвязанною рукой, Висленева и  Сумасшедшего

Бедуина,  которого  Синтянина  никак  не  ожидала   встретить   и   который,

раскланиваясь  с  нею,  объявил,  что  очень  рад  увидеть  ее  пред   своим

воскресением.

Несмотря на близкое присутствие больной, гости и хозяева были  довольно

спокойны; а Висленев казался даже несколько искусственно оживлен и, не глядя

в глаза Синтяниной, все заводил речь  о  каком-то  известном  ему  помещике,

который благословил дочь-девушку за женатого и сам их выпроводил.

Жозеф этим хотел, по-видимому, оправдать  свои  отношения  к  сестре  и

Горданову, но его труд был  вотще:  ни  Синтянина  и  никто  другой  его  не

слушали. Разговор держался то около дел завода, устраиваемого Бодростиным  и

Гордановым, то около водопьяновского «воскресения из мертвых», о котором тот

говорил нынче с особенной приятностью.

Синтянина менее слушала, чем наблюдала, и  ее  особенно  занимало,  как

Горданов, будучи утонченно холоден к ней, в то же время интересничал с своею

подвязанною рукой.

Меж тем общий шуточный  разговор  свернул  на  нешуточный  предмет,  на

который чаще всего сбивались все речи при Водопьянове: заговорили о смерти.

Синтянина находила этот разговор несколько неудобным для слуха  больной

и, встав, опустила тихонько дверные портьеры. Глафира поняла  это  и,  чтобы

дать  иной  тон  речи,  шутливо  просила  Водопьянова,  потчуя   его   чаем,

«попробовать пред смертью положить себе в этот чай рому», а он  отвечал  ей,

что он «попробует пред смертью чаю без рому».

Глафира относилась к Водопьянову несколько свысока и  вызывала  его  на

споры о его спиритских верованиях  с  иронией.  Она  как  будто  давала  ему

чувствовать, что она здесь настоящая спиритка, а  он  не  спирит,  а  просто

какой-то блажной дурачок. Сумасшедший Бедуин нимало на это не  гневался,  но

отвечал  на  слова  Бодростиной  неохотно  и  более  говорил   с   Филетером

Ивановичем, который, находясь здесь почти поневоле и постоянно отворачиваясь

от Жозефа и от Горданова, был очень рад спорить  о  вещах  отвлеченных  и  в

качестве «грубого материалиста и нигилиста», не обинуясь, называл  спиритизм

вздором и химерой. Они спорили жарко, касаясь самых разнообразных предметов.

Водопьянов ловко подбирал доводы к своим положениям; история  гражданская  и

библейская давала ему бездну примеров участия неизвестных нам  сил  в  делах

смертных, причем он с удивительною памятливостью перечислял эти  явления;  в

философии разных эпох он черпал доказательства вечности духа и неземного его

происхождения; в религиях находил сходство со спиритскими верованиями.

Говоря  о  естествоведении,  намечал  усовершенствования  и   открытия,

которые, по его мнению, уже становились на  очередь:  утверждал,  что  скоро

должны произойти великие открытия в аэронавтике,  что  разъяснится  сущность

электрической и магнитной  сил,  после  чего  человеческое  слово  сделается

лишним, и все позднейшие люди будут понимать друг друга без слов, как теперь

понимают только влюбленные,  находящиеся  под  особенно  сильным  тяготением

противоположных токов. Окончив с землей, он пустился путешествовать по мирам

и носил за собою слушателей, соображал, где какая  организация  должна  быть

пригодною для воплощенного там духа, хвалил жизнь на Юпитере, мечтал, как он

будет переселяться на планеты, и представлял это для человека таким  высоким

блаженством, что Синтянина невольно воскликнула:

— В самом деле хорошо бы, если б это было так!

— Это  непременно  так,  —  утвердил  Водопьянов,  —  мы  воскреснем  и

улетим-с!

— И если б умирать было легко, — вставил Бодростин.

— Умирать совершенно легко, — отвечал ему Светозар.

— А зачем же болезнь?

— Болезнь — это хорошо: это узел развязывается, — худо, если он рвется.

И с этим он заговорил туманными фразами о том, что душа оставляет  тело

ранее видимой смерти; что ее уже нет с телом во время агонии и что потому-то

умирать очень нетрудно.

— А потом… потом,  —  заговорил  он,  —  если  связь  духа  разорвана

мгновенно, как при насильственной смерти, то он не знает, куда ему деться, и

стоит над своим телом, слушает молитвы, смотрит на свой гроб и  сопровождает

свою погребальную процессию и всех беспокоит и сам себя не может понять.

— Он этак может кого-нибудь испугать, — пошутил Горданов.

— А может, — отвечал, вздыхая и  закатив  глаза,  Водопьянов,  —  очень

может, ужасно может. Ему даже есть до этого дело.

В эту минуту на фронтоне дома пробило восемь часов. Висленев при первом

звуке этого боя  побледнел  и  хотел  вынуть  свои  часы,  но,  взглянув  на

Бодростину, остановился, удержав руку у сердца.  В  это  же  мгновение  и  в

комнате Лары послышался тревожный дребезжащий звон колокольчика.

Синтянина бросилась к больной и застала ее разбросавшею лед и одеяло.

— Что… било восемь часов? — заговорила, порываясь с  постели,  Лариса

и, получив подтверждение, спросила Синтянину, — где брат? где Иосаф?

— Там сидит, где и все… за чаем.

— Бога ради иди же туда… иди, иди скорее туда, и пусть он будет  там,

где и все.

Синтянина хотела что-то возразить, хотела помочь Ларисе снова  улечься,

но та нетерпеливо замахала рукой и, задыхаясь, показала ей на двери.

Генеральша  повиновалась  и  вышла,  но,   когда   она   воротилась   к

оставленному ею на минуту обществу, Иосафа Висленева там уже не было.

 

 

Глава восьмая. Светозарово воскресенье

 

 

 

Исчезновение Жозефа смутило Александру Ивановну, но она ничего не могла

сделать. Не идти же ей в самом деле тревожить больную Лару. Разговор  и  без

него продолжался не  прерываясь.  Бодростин  с  Гордановым  толковали  о  их

фабрике бульона и мясных консервов, которая служила  пугалом  для  крестьян,

приписывавших нагнанному скоту начавшийся коровий падеж.

Бодростин кряхтел от этого скотского падежа и с неудовольствием  слушал

рассказ, что мужики колдуют,  и  сам  говорил,  что,  когда  он  возвращался

прошедшею ночью с фабрики, его страшно перепугали бабы, которые, несмотря на

теперешние холода, были обнажены и, распустив волосы,  со  стоном  и  криком

опахивали деревню…

— Вот и нынче та же комедия: староста просил меня  не  выезжать  в  это

время.

— Отчего же?

— Черт их знает: он говорит: «не ровен час».  Случай,  говорит,  где-то

был, что бабы убили приказчика,  который  им  попался  навстречу:  эти  дуры

думают, что  «коровья  смерть»  прикидывается  мужчиной.  Вот  вы,  любезный

Светозар Владенович, как специалист по этой части… Ага! да он спит.

Водопьянов молчал и сидел, закрыв глаза и опустив на грудь голову.

Бодростин громко назвал Водопьянова по имени.

Сумасшедший Бедуин поднял с сонных глаз веки и, взглянув на всех, точно

он проспал столетие, как славный Поток-богатырь, встал  и  пошел  в  смежную

круглую залу.

— Он непременно исчезнет, — пошутила Глафира и,  поднявшись,  пошла  за

ним следом, но, подойдя с улыбкой к порогу круглой залы, внезапно  отступила

с смущением назад и воскликнула:

— Что это такое?

Вся зала  была  освещена  через  свой  стеклянный  купол  ярко-пунцовым

светом. Водопьянова не было, но зато  старинные  кресла  от  стен  пошли  на

средину вместе с ковром, покрывавшим комнату,  и,  ударяясь  друг  о  друга,

быстро летели с шумом одно за другим вниз.

— Великий Боже! Он провалился в  люк!  —  воскликнула  Бодростина  и  в

сопровождении подбежавших к ней мужа и  гостей  кинулась  к  прорезу,  через

который  увидала  внизу  освещенную  тем  же  красным  освещением   какую-то

фантастическую кучу, из которой выбивался Сумасшедший Бедуин, и, не  обращая

ни малейшего внимания на зов его  сверху,  вышел  в  двери  смежной  комнаты

нижнего этажа. Он все это сделал очень быстро и с какою-то борьбой, меж  тем

как на ярко освещенном лице его сверкали резкие огненные линии.

— Я вам ручаюсь, что он ушел, — воскликнула, оборотясь к мужу, Глафира,

но тот вместо ответа обратил внимание на страшное освещение комнаты.

— Это непременно пожар! — воскликнул он, бросаясь к завешанным окнам, и

отдернул занавеску: в открытое окно ярко светило красное зарево пожара. —  И

сейчас за рощей: это горит наша фабрика! Лошадь, скорее мне лошадь!

Глафира его удерживала, но  он  ее  не  послушал,  и  чрез  минуту  все

мужчины, за исключением Горданова,  бросились  вниз,  а  Синтянина  пошла  в

комнату, соседнюю с той, где лежала Лариса, и,  став  у  окна  за  занавесу,

начала наблюдать разгоравшийся пожар. Зарево становилось все ярче; и двор, и

лес, и парк, — все было  освещено,  как  при  самой  блестящей  иллюминации.

Синтянина видела, как Михаилу Андреевичу подали  беговые  дрожки  и  как  он

пустил в карьер лошадь с самого  места,  и  в  то  же  самое  мгновение  она

услыхала шорох в круглой зале.  Это  были  Бодростина  и  Горданов.  Глафира

приотворила дверь и, увидав, что в комнате никого  нет,  так  как  Синтянина

стояла за шторой, сказала Горданову:

— Я трепещу, что этот дурак все испортит.

— Нет, он на все решился и хорошо научен. Уж если удался поджог, то что

за мудрость выскочить и стать на мосту: он уверен, что это безопасно.

Глафира не отвечала.

Синтянина стояла ни  жива  ни  мертва  за  шторой:  она  не  хотела  их

подслушивать, но и не хотела теперь себя обнаружить, да к этому не было  уже

времени, потому что в эту минуту в воздухе раздался страшный треск  и  вслед

за тем такой ужасающий рев, что и Глафира, и  Горданов  бросились  в  разные

стороны: первая — в большой дом, второй — в свою комнату.

Александра Ивановна выскользнула из-за занавесы и, тщательно  притворив

дверь в комнату больной, открыла настежь окно и в немом ужасе прислушивалась

к  неописуемому  реву  и  треску,  который  несся   по   лесу.   Ей   смутно

представлялись слышанные полуслова и полунамеки;  она  не  могла  дать  себе

отчета, долго ли пробыла здесь, как вдруг увидала бегущую изо  всех  сил  по

дому Человеческую фигуру с криком: «Убился, упал с моста… наповал убит!»

В этом вестнике Синтянина  узнала  Висленева.  Его  окружили  несколько

человек и стали расспрашивать: он вертелся, вырывался и  говорил  торопливым

голосом: «Да, да, я видел: все кости, как в мешке».

И с этим он вырвался и побежал в дом, а из леса показалась толпа людей,

которые несли что-то тяжелое и объемистое.

У Синтяниной замерло дыхание.

«Кончено, — думала она, — кончено! Вот эти намеки: Бодростина нет более

на свете!»

Но она ошиблась: из толпы,  несшей  тяжелую  ношу,  выделился  Форов  и

кричал навстречу бежавшим из дома людям и встревоженной Глафире:

— Успокойтесь, успокойтесь! Есть беда, но не та: здесь вышла ошибка.

— Как, что? Какая ошибка! Это вздор; не может быть  ошибки!  —  отвечал

ему Висленев, увлекая вперед под руку дрожащую Глафиру.

— Господа, это ошибка! — повторил Форов. — Михаил Андреевич жив, а  это

упал с моста и до смерти расшибся Водопьянов. Его лошадь чего-то  испугалась

и слетела с ним вместе под мост на камни с восьмисаженной высоты. И вот  он:

смотрите его: да, он и лошадь мертвы, но его  мальчишка  дает  еще  признаки

жизни.

Меж тем это «темное и объемистое», что несли за  Форовым,  пронесли  за

самым окном, и это был труп Светозара Владеновича…

Вслед за этим ехал сзади сам живой Бодростин и, громко крича на  людей,

приказывал «нести это в контору».

— Болван! — послышалось с зубным скрежетом сбоку Синтяниной.

Она оглянулась и увидела  в  смежном  окне  голову  Горданова,  который

тотчас же хлопнул рамой и спрятался.

Как и что такое случилось?

Говорили, что покойник, выйдя из дому, позвал своего мальчика,  сел  на

дрожки и поехал по направлению к горящей  фабрике,  где  ему  лежала  дорога

домой, и благополучно достиг узкого моста через крутой,  глубочайший  овраг,

усеянный острыми камнями. Но здесь лошадь его чего-то  испугалась,  взвилась

на дыбы, кинулась в сторону; перила ее не удержали, и  она  слетела  вниз  и

убилась, и убила и седоков.

— Да и как не убиться, — рассуждали об этом люди, — когда оттуда камень

кинешь, так чуть не сто перечтешь, пока он долетит донизу.

— Но чего же могла испугаться лошадь?

Бабы, которые, колдуя, опахивали коровью смерть на  поле,  откуда  мост

был как на ладони, видели, что на мост выбежало что-то белое и затем все уже

оставалось покрыто мраком.

В доме повторяли: какой ужасный случай!

И это действительно был случай, но  не  совсем  случайный,  как  думала

Синтянина и как еще тверже знала Лариса: это была только ошибка.

 

 

Глава девятая. Дело темной ночи

 

 

 

Внезапная смерть Водопьянова произвела самое тягостное  впечатление  не

только на весь бодростинский дом, но и на все село. Это была словно прелюдия

к драме, которая ждалась издавна и представлялась неминучею.  В  селе  опять

были вспомянуты все злые предзнаменования: и раки, выползавшие на  берег,  и

куцый мундир Бодростина с разрезанною спиной.

Все становились суеверными, не исключая даже неверующих.  Заразительный

ужас, как волны, заходил по дому и по деревне, на  которую  недавно  налегла

беда от коровьей смерти, — великого  несчастия,  приписываемого  крестьянами

нагону сборного скота на консервную фабрику и необычному за  ним  уходу.  Ко

всему этому теперь являлось подозрение, что  пожар  —  не  случайность,  что

крестьяне, вероятно,  подожгли  завод  со  злости  и,  может  быть,  нарочно

разобрали перила моста, чтобы погубить таким образом Михаила Андреевича.

Висленев высчитывал все это как по-писанному, и Бодростин  находил  эти

расчеты вероятными.

Азарт пророчества, овладевший Висленевым, был так  велик,  что  Глафира

даже сочла нужным заметить, что ведь он сумасшедший, но  муж  остановил  ее,

сказав, что в этих словах нет ничего сумасшедшего.

В город было послано немедленно известие  о  необычайном  происшествии.

Тело Сумасшедшего Бедуина положено в конторе, и к нему приставлен караул;

в доме и в деревне никто не спал. Михаил  Андреевич  сидел  с  женой  и

рассказывал, как, по его соображению, могло случиться это ужасное  несчастие

с Водопьяновым. Он был  уверен,  что  лошадь  покойного  испугалась  бабьего

обхода и, поднявшись на дыбы, бросилась в сторону и опрокинулась за  перилы,

которые не были особенно крепки и которые, как ему донесли, найдены  там  же

под мостом совершенно изломанными. Впрочем,  Михаил  Андреевич  был  гораздо

более занят своим сгоревшим заводом и пропажей разбежавшихся по лесам быков.

Они сорвались во время пожара и в перепуге и бешенстве ударились  по  лесам,

что и было причиной того адского рева и треска, который несся,  как  ураган,

пред вестью о смерти бедного Водопьянова.

Шум разбудил и уснувшую было Лару. Она проснулась и, будучи не в  силах

понять причины слышанных звуков, спросила о них горничную. Та  проговорилась

ей о происшедшем. Лариса схватила свою голову и, вся трепеща,  уверяла,  что

ее покидает рассудок  и  что  она  хочет  приготовить  себя  к  смерти:  она

требовала к себе священника, но желала, чтоб  о  призыве  его  не  знали  ни

Бодростины, ни брат ее, ни Горданов. Форов  взялся  это  устроить:  он  ушел

очень рано и в десятом часу утра уже вернулся с Евангелом.

«Поэтический поп», не подавая виду, что он  пришел  по  вызову,  пронес

дароносицу под рясой, но, как он ни был  осторожен,  Горданов  почуял  своим

тонким чувством, что от него что-то скрывают, и не успела Синтянина оставить

больную со священником  в  комнате,  как  Павел  Николаевич  вдруг  вышел  в

перепуге из своей комнаты и торопливо направился прямо  к  Ларисиной  двери.

Это  было  очень  неожиданно,  странно  и  неловко.  Синтянина,  только  что

присевшая было около работавшей здесь горничной, тотчас же встала и  сказала

ему по-французски: «вам туда нельзя взойти».

— Отчего это? — отозвался Горданов на том же языке.

— Оттого, что вы там теперь лишний, — и с этим генеральша заперла дверь

на замок и, опустив ключ в карман своего платья, села  на  прежнее  место  и

стала говорить с девушкой о ее шитье.

Горданов тихо отошел, но через минуту снова появился из своей комнаты и

сказал:

— Строго говоря, милостивая государыня, вы едва ли имеете право  делать

то, что вы делаете.

Синтянина не ответила.

Он прошелся по комнате и снова повторил то же самое, но  гораздо  более

резким тоном, и добавил:

— Вы, верно, позабыли, что ваш муж теперь уже не имеет более средств ни

ссылать, ни высылать.

Синтянина посмотрела на него долгим, пристальным  взглядом  и  сказала,

подчеркивая свои слова, что она всегда делает только то, на что имеет право,

и находит себя  и  теперь  вправе  заметить  ему,  что  он  поступает  очень

неосторожно, вынув из-за перевязи свою  раненую  руку  и  действуя  ею,  как

здоровою.

Горданов смешался и быстро сунул руку за перевязь. Он был очень смешон:

Спесь и наглый вид соскочили с него, как позолота.

— Вы не знаете моих прав на нее, — прошипел он.

— Я и не хочу их знать, — ответила сухо генеральша.

— Нет, если бы вы узнали все, вы бы со мною так не говорили, потому что

я имею права…

В эту минуту отец Евангел постучался из  Ларисиной  комнаты.  Синтянина

повернула ключ и, выпустив бледного и расстроенного Евангела,  сама  ушла  к

больной на его место.

Лариса казалась значительно успокоившеюся: она пожала руку  Синтяниной,

поблагодарила ее за хлопоты и еще раз прошептала:

— Не оставляй меня, Бога ради, пока я умру  или  в  силах  буду  отсюда

уехать.

Генеральша успокоила, как умела, больную и весь день не выходила из  ее

комнаты. Наступил вечер. Утомленная Александра Ивановна легла  в  постель  и

уснула. Вдруг ее кто-то толкнул. Она пробудилась  и,  к  удивлению,  увидела

Ларису, которая стояла пред нею бледная, слабая, едва держась на ногах.

Вокруг  царствовала  глубочайшая  тишина,  посреди  которой  Синтянина,

казалось, слышала робкое и скорое  биение  сердца  Лары.  По  комнате  слабо

разливался свет ночной лампады, который едва  позволял  различать  предметы.

Молодая женщина всматривалась в лицо Ларисы,  прислушивалась  и,  ничего  не

слыша, решительно не понимала, для чего та  ее  разбудила  и  заставляет  ее

знаками молчать.

Но вот где-то  вдали  глухо  прозвучали  часы.  По  едва  слышному,  но

крепкому металлическому тону старой пружины, Синтянина сообразила,  что  это

пробили часы внизу, в той  большой  комнате,  куда  в  приснопамятный  вечер

провалился Водопьянов, и только что раздался последний удар, как  послышался

какой-то глухой шум. Лара крепко сжала руку Синтяниной и, приложив  палец  к

своим губам,  шепнула:  «слушай!»  Синтянина  привстала,  приблизила  ухо  к

открытому  отверстию  печного  отдушника,  на  который  указала  Лариса,  и,

напрягая слух, стала вслушиваться. Сначала  ничего  нельзя  было  разобрать,

кроме гула, отдававшегося от двух голосов, которые говорили  между  собою  в

круглой зале, но мало-помалу стали долетать членораздельные звуки и  наконец

явственно раздалось слово «ошибка».

Это был голос Висленева.

— Ну, так теперь терпи, если ошибся, — отвечал ему Горданов.

— Нет, я уже два года кряду терпел и более мне надоело терпеть ходить в

роли сумасшедшего.

— Надоело! Ты еще не пивши, говоришь уже, что кисло.

— Да, да, не пивши… именно, не пивши: мне надоело стоять  по  уста  в

воде и не сметь напиться. Я одурел и отупел в этой вечной истоме и вижу, что

я  служу  только  игрушкой,  которую  заводят  то  на   спиритизм,   то   на

сумасшествие… Я, по ее милости, сумасшедший… Понимаешь: кровь, голова…

все это горит, сердце… у меня уже сделалось хроническое трепетание сердца,

пульс постоянно дрожит, как струна, и все вокруг мутится, все путается, и  я

как сумасшедший; между тем, как она загадывает мне загадку за загадкой,  как

сказочная царевна Ивану-дурачку.

— Но нельзя же, милый друг, чтобы такая женщина, как Глафира, была  без

своих капризов. Ведь все они такие, красавицы-то.

— Ну, лжешь, моя сестра не такая.

— А почему ты знаешь?

— Я знаю, я вижу: ты из нее что хочешь делаешь, и я тебе помогал, а  ты

мне не хочешь помочь.

— Какой черт вам может помочь, когда вы друг друга упрямее:  она  своею

верой прониклась, и любит человека, а не хочет его осчастливить без брака, а

ты не умеешь ничего устроить.

— Я устроил-с, устроил: я жизнью рисковал: если б это так не удалось,

и лошадь не опрокинулась, то Водопьянов мог бы меня смять  и  самого  в

пропасть кинуть.

— Разумеется, мог.

— Да и теперь еще его мальчик жив и может выздороветь и доказать.

— Ну, зачем же это допустить?

— Да; я и не хочу этого допустить. Дай мне, Паша, яду.

— Зачем? чтобы ты опять ошибся?

— Нет, я не ошибусь.

— Ну, то-то: Михаилу Андреевичу и без того недолго жить.

— Недолго! нет-с, он так привык жить,  что,  пожалуй,  еще  десять  лет

протянет.

— Да, десять-то, пожалуй, протянет, но уж не больше.

— Не больше! не больше, ты говоришь? Но разве можно ждать десять лет?

— Это смотря по тому, какова твоя страсть?

— Какова страсть! — воскликнул Висленев. — А вот-с какова моя  страсть,

что я его этим на сих же днях покончу.

— Ты действуешь очертя голову.

— Все равно, мне все равное я уж сам себе надоел: я не хочу более слыть

сумасшедшим.

— Меж тем как в этом твое спасение: этак ты хоть и попадешься, так тебя

присяжные оправдают, но я тебе не советую, и яд тебе дал для мальчишки.

— Ладно, ладно, — твое дело было дать, а я распоряжусь как захочу.

— Ну, черт тебя возьми, — ты в самом деле какая-то отчаянная голова.

— Да, я на все решился.

Щелкнул дверной замок, и руки  Ларисы  вторили  ему,  щелкнув  в  своих

суставах.

— Ты поняла? — спросила она, сделав над ухом Синтяниной трубку из своих

холодных ладоней.

Та сжала ей в ответ руки.

— Так слушай же, — залепетала ей на ухо Лара. — Точно так они  говорили

за четыре дня назад: брат хотел взбунтовать мужиков, зажечь завод и выманить

Бодростина, а мужики убили бы его. Потом третьего дня он  опять  приходил  в

два часа к Горданову и говорил, что на  мужиков  не  надеется  и  хочет  сам

привести план в исполнение: он хотел выскочить из куста навстречу лошади  на

мосту и рассчитывал, что это сойдет ему, потому что его считают  помешанным.

Вчера жертвой этого  стал  Водопьянов,  завтра  будет  мальчик,  послезавтра

Бодростин… Это ужасно! ужасно!

— Лара! Скажи же мне, зачем ты здесь: зачем ты с ними? Больная заломала

руки и прошипела:

— Я не могу иначе.

— Почему?

— Это тайна: этот дьявол связал меня с собою.

— Разорви эту тайну.

— Не могу: я низкая, гадкая женщина, у меня нет силы снести наказание и

срам.

— Но, по крайней мере, отчего ты больна?

— От страха, от ужасных открытий, что я была женой честного человека  и

теперь жена разбойника.

— Жена!.. Ты сказала «жена»?

— Н… да, нет, но это все равно.

— Совсем не все равно.

— Ах, нет, оставь об этом… Я  испугалась,  узнав,  что  он  ранен,  —

залепетала Лара, стараясь замять вопросы Александры Ивановны, и  рассказала,

что она попала сюда по требованию Горданова. Здесь она убедилась, что он  не

имеет никакой раны, потом услыхала переговоры Горданова с братом, с  которым

они были притворно враги и не говорили друг с другом, а  ночью  сходились  в

нижней зале и совещались. Взволнованная Лариса кинулась, чтобы помешать  им,

и упала в тот самый люк, куда тихо сполз с ковром Водопьянов, но она не была

так счастлива, как покойный Светозар, и сильно повредила себе плечо.

— И потом, — добавляла она, — они с братом…  угрожали  мне  страшными

угрозами… и я вызвала тебя и дядю… Они боятся тебя, твоего мужа, дядю  и

Евангела… Они вас всех оклевещут.

— Пустяки, — отвечала генеральша, — пустяки: нам они  ничего  не  могут

Сделать, но этого так оставить нельзя, когда людей убивают.

 

 

Глава десятая. Пред последним ударом

 

 

 

Атмосфера  бодростинского  дома  была  Синтяниной  невыносима,  и   она

всячески  желала  расстаться  с  этим  гнездом.  Утром   горничная   Глафиры

Васильевны доставила Александре Ивановне записку, в которой хозяйка, жалуясь

на  свое  расстроенное  состояние,  усердно  просила  гостью  навестить  ее.

Отказать в этом не было никакого основания, и генеральша, приведя в  порядок

свой туалет, отправилась к  Бодростиной.  Лара  тем  временем  также  хотела

привести себя в порядок. Больной, казалось, было лучше,  то  есть  она  была

крепче на ногах и менее нервна, но зато более пасмурна, несообщительна и тем

сильнее напоминала собой прежнюю Лару.

Так отозвалась о ее здоровье  Бодростиной  Синтянина,  когда  они  сели

вдвоем за утренний кофе в Глафирином кабинете.

Бодростина казалась несколько утомленною, что было и не диво для такого

положения, в котором находились дела; однако же она делала над собою  усилия

и в своей любезности дошла до того, что, усаживая Синтянину, сама  подвинула

ей  под  ноги  скамейку.  Но  предательский  левый  глаз  Глафиры  не  хотел

гармонировать с мягкостью выражения другого своего товарища  и  вертелся,  и

юлил, и шпилил собеседницу, стараясь проникать сокровеннейшие углы ее души.

Глафира говорила о  Ларе  в  тоне  мягком  и  снисходительном,  хотя  и

небезобидном; о Горданове — с презрением, близким к ненависти, о Висленеве —

с жалостью и с иронией, о своем муже — с величайшим почтением.

— Одна его бесконечная терпимость может обернуть к нему всякое  сердце,

— говорила она, давая сквозь  эти  слова  чувствовать,  что  ее  собственное

сердце давно оборотилось к мужу.

Бесцельный  и  бессодержательный  разговор  этот   докончил   тягостное

впечатление бодростинского дома на генеральшу, и она, возвратясь  к  Ларисе,

объявила ей, что желает непременно съездить домой.

К удивлению Синтяниной, Лара ей нимало не противоречила: напротив,  она

даже как будто сама выживала ее. Такие быстрые и непостижимые перемены  были

в  характере  Ларисы,  и   генеральше   оставалось   воспользоваться   новым

настроением больной. Она сказала Ларе, что будет навещать ее, и  уехала  без

всяких уговоров и удержек со стороны Ларисы. С той что-то  поделалось  в  те

полтора-два часа, которые Синтянина просидела с Бодростиной.  В  этом  и  не

было ошибки: тотчас по уходе Синтяниной Лара, едва держась на  ногах,  вышла

из комнаты и через час возвратилась вся  бледная,  расстроенная  и  упала  в

кресло, сжимая рукой в кармане блузы небольшой бумажный сверточек.  Это,  по

ее соображениям, был тот самый яд, о котором брат ее  разговаривал  ночью  с

Гордановым. Лара похитила этот яд с тем, чтобы устранить  преступление,  но,

решась на этот шаг, она не имела силы владеть собою, и потому, когда  к  ней

заглянул в двери Горданов, она сразу почувствовала себя до того  дурно,  что

тот бросился, чтобы поддержать ее, и без умысла взял ее за руку,  в  которой

была роковая бумажка.

Лариса вскрикнула и, борясь между страхом и слабостью,  пыталась  взять

ее назад.

— Отдай, — говорила она, — отдай мне это… я уничтожу…

— А ты это взяла сама?

Лара молчала.

— Ты это сама взяла?.. Как ты узнала, что это такое?

— Это яд.

— Как ты узнала это, несчастная?

— Здесь все слышно.

Горданов торопливо высыпал за форточку порошок и,  разорвав  на  мелкие

кусочки  бумажку,  пристально  посмотрел  на  стены  Ларисиной  комнаты,  и,

поравнявшись с медным печным отдушником,  остолбенел:  через  этот  отдушник

слышно было тихое движение мягкой щетки, которою слуга мел  круглую  залу  в

нижнем этаже павильона.

«Вот так штука», — подумал Горданов и  спросил  Ларису,  где  эту  ночь

спала  Синтянина.  Узнав,  что  она  спала  именно   здесь,   вблизи   этого

акустического отверстия, Горданов прошипел:

— Так и она слышала? Лариса молчала.

— И кто же, она или ты, решили взять это?

Горданов указал на окно, за которое выбросил порошок.

Лара молчала.

— Она или ты? — повторил Горданов.  —  Что  же,  скажете  вы  или  нет?

Слышите, Лара?

— Она, — прошептала Лариса.

— Ага!

И Горданов вышел, вскоре смененный Александрой  Ивановной,  на  которую

Ларисе теперь было неловко  и  совестно  смотреть  и  за  которую  она  даже

боялась. Вот в чем заключалась причина непонятной перемены в Ларисе.

 

 

Глава одиннадцатая.

 

Вор у вора дубинку украл

 

 

 

Александра Ивановна, решив, что всего случившегося нельзя оставлять без

внимания, напрасно ломала голову, как открыть мужу то,  что  она  слышала  и

чего боялась Генерал встретил ее тем, что просил успокоиться, и сказал,  что

ему все известно. И с этих пор она убедилась, что муж ее  действительно  все

знает.  Прошел  месяц,  Александра  Ивановна  наслаждалась  тишиной   своего

домашнего житья-бытья, которое, ей казалось, стало тихим  и  приятным  после

пребывания в бодростинском доме, откуда порой лишь доходили до нее некоторые

новости.

Но одно, по-видимому, весьма простое  обстоятельство  смутило  и  стало

тревожить Александру Ивановну. Вскоре по возвращении ее от Бодростиных  Иван

Демьянович получил из Петербурга письмо,  которого,  разумеется,  никому  не

показал, но сказал, что  это  пишет  ему  какой-то  его  старый  друг  Семен

Семенович Ворошилов, который будто бы едет сюда в их губернию, чтобы  купить

здесь себе на старость лет небольшое именьице на деньги, собранные от тяжких

и честных трудов своей жизни.

В известии этом, как видим, не  было  ничего  необыкновенного,  но  оно

смутило Александру Ивановну, частию  по  безотчетному  предчувствию,  а  еще

более  по  тому  особенному  впечатлению,  какое   письмо   этого   «некоего

Ворошилова» произвело на генерала, оживив и наэлектризовав его до того,  что

он, несмотря на свои немощи, во что бы то ни стало, непременно  хотел  ехать

встречать своего друга в город. Александре Ивановне стоило бы большого труда

удержать мужа от этой поездки, да может быть, она в этом и вовсе  не  успела

бы, если бы, к счастию ее,  под  тот  день,  когда  генерал  ожидал  приезда

Ворошилова, у ворот их усадьбы поздним  вечером  не  остановился  извозчичий

экипаж, из которого вышел совершенно незнакомый человек. Гость  был  мужчина

лет под пятьдесят, плотный, высокого роста, гладко выбритый,  в  старомодном

картузе с коричневым бархатным околышем и в старомодной шинели с капюшоном.

Он обратился с вопросом к встретившему его на дворе работнику  и  затем

прямо направился к крыльцу.

— Кто бы это такой? — вопросила Александра Ивановна, глядя на дверь,  в

которую должен был войти незнакомец.

Сидевший тут же генерал не мог ответить жене на этот  вопрос  и  только

пожал плечами и встал с места.

Александре Ивановне  показалось,  что  муж  ее  находится  в  некотором

смущении, и она не ошиблась. Когда  гость  появился  в  передней  и  спросил

мягким, вкрадчивым голосом генерала, тот, стоя на пороге  зальной  двери,  в

недоумении ответил:

— Я сам-с, к вашим услугам. С кем имею честь видеться?

— Карташов, — тихо произнес гость, глядя через свои золотые очки.  Звук

этой фамилии толкнул генерала, как электрическая  искра.  Он  живо  протянул

приезжему руку и произнес:

— Я вас ждал завтра.

— Я поторопился и приехал ранее.

— Прошу вас в мой кабинет.

И гость, и хозяин скрылись в маленькую комнату, куда генерал потребовал

свечи, и сюда же ему и гостю подавали чай.

Беседа их продолжалась очень долго, и генеральша, посылая туда  стаканы

чая, никак не могла себе уяснить, что это за господин Карташов, про которого

она никогда ничего не слыхала.

Ближе видеть этого гостя ей не  удалось:  он  уехал  поздно,  прямо  из

кабинета, да в зал не входил.

На другое утро Александра Ивановна полюбопытствовала спросить о  нем  и

получила от мужа ответ, что это и есть тот самый его приятель,  которого  он

ожидал.

«Старый приятель, и между тем они встретились так, как  будто  в  глаза

один другого никогда не видали… Нет, это что-нибудь не  так»,  —  подумала

генеральша и, поглядев в глаза мужу, спросила его:

— Как же это он называл своего приятеля Ворошиловым, когда  этот  носит

фамилию Карташов?

— Ну, уж так-с, — отвечал генерал. — А впрочем, я  не  помню,  чтоб  он

называл себя Карташовым.

— Но я это слышала.

— Могла ослышаться.

— Так какая же его настоящая фамилия: Карташов или Ворошилов?

—  Ворошилов-с,  Ворошилов,  Семен  Семеныч  Ворошилов,   прекраснейший

человек, он завтра у нас будет обедать, и с ним приедет еще его землемер,

простой очень человек.

— И у того две фамилии?

—  Нет-с,  одна:  его  зовут  Андрей  Парфеныч   Перушкин.   Генеральша

улыбнулась.

— Что же тут смешного?

— Так, я думаю об этой фамилии.

— Фамилия самая обыкновенная.

— Даже очень мягкая и приятная. Я читала, что Крылов один раз  нарочно,

нанял  себе  квартиру  в  доме,  хозяин  которого  назывался  Блинов.  Ивану

Андреевичу  очень  понравился  звук  этой  фамилии,  и  он  решил,  что  это

непременно очень добрый человек.

— А вышло что?

— А вышло, что это был большой сутяга и плут.

— Вот как! Ну, разумеется, фамилия Бодростин или Горданов, или Висленев

гораздо лучше звучат, —  отвечал  с  неудовольствием  генерал,  не  отвыкший

ядовито досадовать на свою кантонистскую фамилию.

Этим разговор о новоприезжих гостях и окончился, а на другой  день  они

припожаловали сами, и большой Ворошилов в своих золотых очках и в шинели,  и

Андрей  Парфенович  Перушкин,  маленький  кубарик,  с  крошечными,   острыми

коричневыми  глазками,  с  толстыми,  выпуклыми  пунцовыми  щечками,  как  у

рисованного амура. Они приехали вместе и привезли с  собой  что-то  длинное,

завернутое в рогожу, и прямо с этою кладью проникли опять  в  кабинет  Ивана

Демьяновича, где и оставались до самого обеда. Александра  Ивановна  увидала

их только за столом и не могла перестать удивляться, что ни Ворошилов  вовсе

не похож на помещика, а  весь  типичный  петербургский  чиновник  старинного

закала, ни Перушкин не отвечает  приданной  ему  землемерской  профессии,  а

имеет все приемы и  замашки  столичного  мещанина  из  разряда  занимающихся

хождением по делам.

Впрочем, оба они были несомненно люди умные, ловкие  и  что  называется

«бывалые» и немножко оригиналы. Особенно таким можно назвать было Перушкина,

который  казался  человеком  беззаботнейшим  и  невиннейшим;   знал   бездну

анекдотов, умел их рассказывать;  ядовито  острил  простонародным  языком  и

овладел вниманием глухонемой Веры, показывая ей  разные  фокусы  с  кольцом,

которое то исчезало из его сжатой руки, то висело у него на лбу, то моталось

на спаренной нитке.

Генерал после беседы с этими гостями был необыкновенно  весел:  румянец

полосами выступал у него вверху щек, он точно скинул с костей десять  лет  и

даже бравировал, шаркая ногами и становясь пред открытою форткой.

Ворошилов  оказался  тоже  человеком  крайне  любезным:  он  говорил  с

генеральшей так, как будто давно знал ее, и  просил  у  нее  фотографическую

карточку, чтоб отослать своей жене, но Синтянина  ему  в  этом  должна  была

отказать, потому что она с  прошлого  года  не  делала  своих  портретов,  и

последний отдала Ларе, которая желала его иметь.

После обеда гости снова заперлись в кабинете  с  генералом,  а  вечером

Перушкин,  для  забавы  Веры,  магнетизировал  петуха,  брал   голою   рукой

раскаленную самоварную конфорку, показывал, как можно лить фальшивые  монеты

с  помощью  одной  распиленной  колодочки  и,  измяв  между  ладонями  мякиш

пеклеванного  хлеба,  изумительно  отчетливо  оттиснул  на  клочке  почтовой

бумажки водянистую сеть ассигнации.

Наблюдая этого  занимательного  человека,  Александра  Ивановна  совсем

перестала верить, что  он  землемер,  и  имела  к  тому  основания,  хотя  и

Ворошилов, и Перушкин говорили при ней  немножко  об  имениях  и  собирались

съездить к Бодростину, чтобы посоветоваться  с  ним  об  этом  предмете,  но

явилось новое странное обстоятельство, еще более  убедившее  Синтянину,  что

все эти разговоры о покупке имения не более как выдумка и что  цель  приезда

этих господ совсем иная.

Обстоятельство это заключалось в том, что к генеральше на  другой  день

пришел Форов и, увидя Ворошилова и  Перушкина,  начал  ее  уверять,  что  он

видел, как эти люди въезжали с разносчиками в бодростинскую деревню.

— Что вы за вздор говорите, майор?

— Истина, истина: я сам их видел и не могу их не  узнать,  несмотря  на

то, что они гримированы мастерски и костюмировались так, как будто целый век

проходили в тулупах: — эти лица были ваши гости — Ворошилов  и  Перушкин.  Я

поздравляю вас: мы в среде самых достопочтенных людей. — И майор захохотал и

добавил: — Вор у вора дубину-с крадет!

Генеральше хотелось спросить мужа, что значит этот непонятный маскарад,

цель и значение которого Иван Демьянович непременно знал, но решила лучше не

спрашивать, потому что все равно ничего бы не узнала.

Между тем всякий день приносил  ей  новые  подозрения.  Так,  прислуга,

отодвигая от стены на средину комод  в  кабинете  генерала,  набрела  на  те

палки,  которые  привезли  Ворошилов  и  Перушкин,  и  генеральша,   раскрыв

машинально рогожу, в которую они были увернуты, открыла, что  эти  палки  не

что иное, как перила моста, с которого  упал  Водопьянов.  Одни  концы  этих

палок  изломаны,  другие  же  гладко  отрезаны  пилой  и  припечатаны  тремя

печатями, из которых в одной  Александре  Ивановне  не  трудно  было  узнать

печать ее мужа. Далее в этом же свертке  нашлась  маленькая  ручная  пила  с

щегольскою точеною ручкой… Что все это за таинственности? Генеральша ждала

со дня на день Форову, но та  не  приезжала  сама  и  ничего  не  писала  из

Петербурга.

Ворошилов и Перушкин два дня не  являлись,  но  зато  из  бодростинских

палестин пришли вести, что у крестьян совсем погибает весь скот, и  что  они

приходили гурьбой к Бодростину просить,  чтоб  он  выгнал  из  села  остатки

своего фабричного скота. Бодростин их прогнал; был большой  шум,  и  в  дело

вмешался чиновник, расследовавший причины смерти Водопьянова, грозил послать

в город за военною командой. По селу, говорят,  бродят  какие-то  знахари  и

заговорщики и между ними будто бы  видели  Висленева,  который  тоже  совсем

пристал к чародеям.

 

 

Глава двенадцатая. Огненный змей

 

 

 

Вблизи бодростинской усадьбы есть Аленин Верх.  Это  большая  котловина

среди дремучего леса. Лес в этом месте не отборный, а  мешанный,  и  оттого,

что ни дерево,  то  и  своя  особая  физиономия  и  фигура:  тут  коренастые

серьезные дубы, пахучие  липы,  в  цветах  которых  летом  гудят  рои  пчел,

косматая ива, осины, клены, березы, дикая яблоня, черемуха и рябина,  —  все

это живет здесь рядом,  и  оттого  здешняя  зелень  пестра,  разнообразна  и

дробится на множество оттенков. Теперь, осенью, разумеется, не  то:  суровые

ветры оборвали и разнесли по полям и оврагам убранство деревьев, но и  белое

рубище, в которое облекла их приближающаяся зима, на каждого пало по-своему:

снеговая пыль, едва кое-где мелкими точками севшая по гладким ветвям  лип  и

отрогами дубов, сверкает серебряною пронизью по сплетению ивы; кучами  лежит

она на грушах и яблонях, и  длинною  вожжой  повисла  вдоль  густых,  тонких

прутьев плакучей березы. Совсем иначе рассеребрила эта белая пороша  поднизи

елей и сосен, и еще иначе запорошила она  мохнатые,  зеленые  кусты  низкого

дрока и рослой орешины, из-за которых то здесь, то там  выглядывали  красные

кисти рябины.

Таков был этот лес тою порой, когда бодростинские  крестьяне  собрались

добывать в нем живой  огонь,  который,  по  народному  поверью,  должен  был

попалить коровью смерть.

Добывание   огня   как   последнее,   крайнее   и   притом   несомненно

действительное средство было несколько дней тому назад: место для этого было

избрано на большой луговине, где стояла лесничья избушка. Это было  широкое,

ровное место, окруженное с трех сторон рослыми деревьями  и  кустами,  тогда

как с четвертой его стороны шла проезжая дорога. За этим проселком начинался

пологий скат, за которым ниже расстилалась обширная ровная площадь, покрытая

летом густою шелковистою травой, а  теперь  заледеневшая  и  скрытая  сплошь

снежным налетом: это бездонное болото, из которого вытекает река.

Временем для добывания огня назначался вечер  Михайлова  дня.  Сельские

знахари и звездочеты утверждают, что огонь, добытый в этот день  чествования

первого Архангела небесных воинств, непобедим и всемогущ, как часть огненной

силы покорных великому стратигу ополченных духов.

Пять дней тому  назад  стариковскою  радой,  собравшеюся  на  задок  за

половнями, было решено на Михайлов  день  уничтожить  весь  старый  огонь  и

добыть новый, живой, «из непорочного дерева».

Тайнодействие это всем  селом  ждалось  не  без  нетерпения  и  не  без

священного страха: о  нем  шли  тихие  речи  вечерами  в  избах,  освещенных

лучиной, и такая же тихая, но плывучая  молва  об  этом  обтекала  окрестные

села. Везде, куда ее доносило, она  была  утешительницей  упавших  духом  от

страха коровьей смерти баб; она  осеняла  особенною  серьезностию  пасмурные

лица унывших  мужиков  и  воодушевляла  нетерпеливою  радостью  обоего  пола

подростков, которых молодая кровь скучала в дымных хатах и чуяла  раздольный

вечер огничанья в лесу, где должно собираться премного всякого народа, и где

при всех изъявится чудо: из холодного дерева закурится и  подохнет  пламенем

сокрытый живой огонь.

Еще день спустя старики вновь сошлись на маслобойне у богатого  мужика,

у которого пали все его восемь коров. Тут деды рядили: кому  быть  главарем,

чтобы огневым делом править? Не полагаясь на  самих  себя,  они  постановили

привезть на то из  далекой  деревни  старого  мужика,  по  прозванью  Сухого

Мартына да дать ему в подмогу кузнеца Ковзу да еще Памфилку-дурачка  на  том

основании, что кузнец по своему ремеслу в огне толк знает, а  Памфилка-дурак

«Божий человек». Миру  же  этих  возлюбленных  и  призванных  к  делу  людей

бесперечь во всем слушаться.

Сталося по-сказанному как по-писанному: привезен был из  далекого  села

высокий, как свая, белый с бородой в прозелень столетний мужик Сухой Мартын,

и повели его старики по дорогам место выбирать, где живой огонь тереть.

Сухой Мартын выбрал для этого барскую березовую  рощу  за  волоком,  но

Михаил Андреевич не позволил здесь добывать огня,  боясь,  что  лес  сожгут.

Принасупилось крестьянство и повело Мартына по другим путям, и  стал  Мартын

на взлобочке за гуменником и молвил:

— Вот тутотка тоже нам будет, православные,  Господу  помолиться  и  на

бродячую смерть живой огонь пустить.

Но Михаил Андреевич и здесь  не  дозволил  этой  радости:  неладно  ему

казалось соседство огня со скирдами сухой ржи и пшеницы.

Вдвое против прежнего огорчились мужики, и прошло  сквозь  них  лукавое

слово, что не хочет барин конца беде их и  горести  и  что,  напротив  того,

видно, любо ему гореванье их, так как и допреж сего не хотел он ни мудреного

завода своего ни ставить, ни выгнать покупной скот, от которого  вокруг  мор

пошел.

И ворча про себя,  повел  народ  Сухого  Мартына  на  третий  путь:  на

соседнюю казенную землю.  И  вот  стал  Мартын  на  прогалине,  оборотясь  с

согнутою спиной к лесничьей хате, а лицом — к бездонному болоту, из которого

течет лесная река; сорвал он с куста три кисти алой рябины, проглотил из них

три зерна, а остальное заткнул себе за ремешок старой рыжей шляпы и,  обведя

костылем по воздуху вокруг всего  леса,  топнул  трижды  лаптем  по  мерзлой

грудей, воткнув тут костыль, молвил:

— Здесь, ребята, сведем жив огонь на землю!

Снял Мартын с своей  седой  головы  порыжелый  шлык,  положил  на  себя

широкий крест и стал творить  краткую  молитву,  а  вокруг  него,  крестяся,

вздыхая и охая, зашевелились мужики, и на том самом месте, где бил  в  груду

Мартынов лапоть, высился уже длинный шест и  на  нем  наверху  торчал  голый

коровий череп.

Место было облюбовано и занято, и  было  то  место  не  барское,  а  на

государевой земле, в Божьем лесу, где, мнилось мужикам, никто  им  не  может

положить зарока низвесть из древа и воздуха живой огонь на землю.

И повелел потом мужикам Сухой Мартын, чтобы в каждой  избе  было  жарко

вытоплена подовая печь и чтоб и стар и млад, и парень, и девка, и старики, и

малые ребята, все в тех печах перепарились, а женатый народ  с  того  вечера

чтобы про жен позабыл до самой до той поры, пока сойдет  на  землю  и  будет

принесен во двор новый живой огонь.

О сумерках Ковза кузнец и дурачок Памфилка из двора во  двор  пошли  по

деревне повещать народу мыться и чиститься, отрещися жен и готовиться видеть

«Божье чудесо». Подойдут к волоковому окну, стукнут палочкой, крикнут:

«Печи топите, мойтеся,  правьтеся,  жен  берегитеся:  завтра  огонь  на

коровью смерть!» — И пойдут далее.

Не успели они таким образом обойти деревню из двора во двор, как уж  на

том конце, с которого они начали, закурилася  не  в  урочный  час  лохматая,

низкая кровля, а через час все большое село, как кит на море, дохнуло: сизый

дым взмыл кверху как покаянный вздох о  греховном  ропоте,  которым  в  горе

своем согрешил народ, и, разостлавшись  облаком,  пошел  по  поднебесью;  из

щелей и из окон пополз на простор густой потный пар… и из темных дверей то

одной, то другой избы стали выскакивать докрасна взогретые  мужики.  Тут  на

морозце терлись они горстями молодым, чуть покрывавшим землю снежком и снова

ныряли, как куклы, в ящик.

Еще малый час, и все это стихло: село  погрузилось  в  сон.  В  воздухе

только лишь пахло стынущим паром да, глухо кряхтя,  канали  жизнь  в  темных

хлевушках издыхающие коровы. Да еще снилося многим сквозь крепкий сон, будто

вдоль по селу прозвенела колокольцем тройка,  а  молодым  бабам,  что  спали

теперь, исполняя завет Сухого Мартына, на горячих печах,  с  непривычки  всю

ночь до утра мерещился огненный змей; обвивал он их своими жаркими кольцами;

жег и путал цепким хвостом ноги резвые; туманил глаза, вея на них  крыльями,

не давал убегать, прилащивал крепкою чарой,  медом,  расписным  пряником  и,

ударяясь о сыру землю, скидывался от разу стройным  молодцом,  в  картузе  с

козырьком на лихих кудрях, и ласкался опять и тряс  в  карманах  серебром  и

орехами, и где силой, где ухваткой улещал и обманывал.

И пронесся он, этот огненный змей, из двора во двор, вдоль всего села в

архангельскую ночь, и смутил он там все, что было живо и молодо, и прошла  о

том весть  по  всему  селу:  со  стыда  рдели,  говоря  о  том  одна  другой

говорливые, и никли робкими глазами скромницы, никогда не  чаявшие  на  себя

такой напасти, как слет огненного змея.

Сухой Мартын сам только головой  тряс,  да  послал  ребят,  чтоб  около

коровьей головы в Аленином Верху повесили  сухую  змеиную  сорочку  да  двух

сорок вниз головами, что и было исполнено.

 

 

Глава тринадцатая. События ближатся

 

 

 

Михаил Андреевич узнал случайно об этом казусе от Висленева, спозаранку

шатавшегося между  крестьянами  и  к  утреннему  чаю  явившегося  поздравить

Бодростина с наступившим днем его именин. Михаил Андреевич  позабыл  даже  о

своей досаде по случаю сгоревшего завода и о других неприятностях, в число

которых входил и крестьянский ропот на занос  падежа  покупным  скотом.

Огненный змей, облетевший вдруг все село и смутивший разом всех  женщин,  до

того рассмешил его, что он, расхохотавшись,  не  без  удовольствия  поострил

насчет сельского целомудрия и неразборчивости демона. Висленев  же  объявил,

что напишет  об  этом  корреспонденцию  в  «Revue  Spirite»,  как  о  случае

«эпидемического наваждения». Бодростин его отговаривал.

— Пригрело их на печах-то, вот им Адонисы с орехами и с двугривенными и

пошли сниться, — убеждал он Жозефа, но тот, в свою очередь,  стоял  на  том,

что это необъяснимо.

— Да и объяснять не стоит: одни и те же у них фантазии и одни и те же и

сны.

— Нет-с, извините, я только не помню теперь, где  это  я  читал,  но  я

непременно где-то читал об этаких эпидемических  случаях…  Ей-Богу  читал,

ей-Богу читал!

— Что ж, очень может быть, что и читал: вздору всякого много написано.

— Нет, ей-Богу, я читал, и вот позвольте вспомнить,  или  в  книжке  «О

явлении духов», или в сборнике Кроу, о котором  когда-то  здесь  же  говорил

Водопьянов.

При этом имени сидевшая в кабинете мужа Глафира слегка наморщила лоб.

— Да, да, именно или там, или у Кроу, а впрочем,  привидение  с  песьею

головой, которое показывалось в Фонтенеблоском  лесу,  ведь  видели  все,  —

спорил Висленев.

— Полно тебе, Бога ради, верить таким вздорам! — заметил Бодростин.

— Да-с; чего же тут не верить, когда и протоколы об этом  составлены  и

«следствие было», как говаривал покойный Водопьянов, — снова брякнул  Жозеф.

Глафира строго сверкнула на него левым глазом.

— А вот, позвольте-с, я еще лучше вспомнил,  —  продолжал  Висленев,  —

дело в  том,  что  однажды  целый  французский  полк  заснул  на  привале  в

развалинах, и чтоб это было достоверно, то я знаю и имя  полка;  это  именно

был полк Латур-д 0вернский, да-с! Только вдруг все солдаты, которых в полку,

конечно,  бывает  довольно  много,  увидали,  что  по  стенам  ходило   одно

окровавленное привидение, да-с, да-с, все! И этого  мало,  но  все  солдаты,

которых,  опять  упоминаю,  в  полку  бывает  довольно  много,   и   офицеры

почувствовали, что это окровавленное привидение пожало им руки. Да-с, в одно

и то же время всем, и все это записано в летописях Латур-д 0вернского полка.

По крайней мере, я так читал в известной книге бенедиктинца аббата Августина

Калмета.

— Но извини меня, милый друг, а я не знаю ничего на свете глупее  того,

о чем ты ведешь разговоры, — воскликнул Бодростин.

— Почему же, друг мой? — ласково молвила Глафира.

— Потому что я решительно не думаю, чтобы кто-нибудь путный человек мог

не в шутку рассуждать о таких вещах, как видения.

— Покойный Водопьянов… — перебил Висленев. Глафира вспыхнула: ей было

ужасно неприятно трепанье этого имени человеком, совершившим с ним  то,  что

совершил Жозеф.

— Ах, пощадите от этого разговора. Он вовсе некстати,  тем  более,  что

мне нужно о деле переговорить с  мужем,  —  заметила  Глафира,  выразительно

смотря на Михаила Андреевича.

— Поди, любезнейший,  погуляй  по  воздуху,  —  обратился  Бодростин  к

Жозефу.

Висленев хлопал молча глазами.

— Поди же, поди, побегай.

— Помилуйте, зачем же мне гулять, когда я этого совсем не  хочу?  Я  не

дитя и не комнатная собака, чтобы меня насильно гулять водить.

— Да мне это  нужно,  братец,  чтобы  ты  ушел!  Как  же  ты  этого  не

понимаешь, что я хочу поговорить с своею женой.

— Вы бы прямо так и сказали, — отвечал Жозеф и с неудовольствием  начал

искать своей шапки.

— Да вот я теперь прямо тебе и  говорю:  ступай  вон.  Висленев  только

несколько громче, чем следовало, затворил за собою дверь и молвил себе:

— Каково  положение!  И  небось  найдутся  господа,  которые  стали  бы

уверять, что и это можно поправить?

Выйдя на крыльцо, Висленев  остановился  и  вдруг  потерял  нить  своих

мыслей при виде происходившей пред ним странной сцены.  Два  молодые  лакея,

поднимая комки мерзлой земли, отгоняли ими Памфилку-дурака,  который  плакал

и, несмотря ни на что, лез к дому.

—  Чего  это  он?  —  полюбопытствовал  Жозеф,  и,  к  крайнему  своему

удивлению, получил ответ, что дурачок добивается именно его видеть.

— Что тебе нужно, Памфил?

Слюнявый заика Памфил подскочил к Висленеву и заговорил картавя:

— Ись нейти бьются со мной: я пьисей тебя звать в свайку игьять, а  они

бьются. Пойдем, дядя, пойдем с  тобой  в  свайку  игьять!  —  И  он  ухватил

Висленева под локоть и не отпускал его,  настаивая,  чтобы  тот  шел  с  ним

играть в свайку.

Сколько Жозеф ни отбивался от дурака, как его ни урезонивал, что он  не

умеет играть в свайку, тот все-таки не отставал и, махая у него пред глазами

острым гвоздем, твердил:

— Ничего: пойдем, пойдем…

На счастье Жозефа,  показался  конюх  с  метлой  и  испуганный  дурачок

убежал; но не успел Висленев пройти полуверсты по дорожке  за  сад,  где  он

хотел погулять и хоть немножко размыкать терзавшие  его  мысли,  как  Памфил

пред ним снова как из земли вырос и опять пошел приставать к  нему  с  своею

свайкой.

Висленев решительно не мог отвязаться  от  этого  дурака,  который  его

тормошил, совал ему в руки свайку и наконец затеял открытую борьбу,  которая

невесть чем бы кончилась, если бы на  помощь  Жозефу  не  подоспели  мужики,

шедшие делать последние приготовления для добывания живого огня. Они  отвели

дурака и за то узнали от Жозефа, что вряд ли им удастся их дело и  там,  где

они теперь расположились, потому что Михаил Андреевич послал ночью  в  город

просить начальство, чтоб их прогнали из Аленина Верха.

Мужики со злости бросили в землю топоры, которые несли на плечах, и за-

говорили:

— Да что он… попутало его, что ли?

— Музыки его за это вой как откостят! — вмешался дурак.

— Нет; этот барин греха над собой ждет, — прокатило в народе. Так после

ночи огненного змея в селе Бодростине начался архангельский день.

Каково-то он кончится?

 

 

Глава четырнадцатая

 

Последние вспышки старого огня

 

 

 

В эти же часы генерал Синтянин и жена его ехали парой в крытых  дрожках

в бодростинскую усадьбу, на именины Михаила Андреевича.

Осень опоздала, и день восьмого ноября был еще без санного  пути,  хотя

земля вся  сплошь  была  засеяна  редким  снежком.  Утро  было  погожее,  но

бессолнечное. Экипаж синтянинский подвигался тихо, — больной генерал не  мог

выносить скорой езды по мерзлым кочкам. Было уже около  полудня,  когда  они

подъехали к старому лесу, в двух верстах за бодростинским барским гумном,  и

тут заметили,  что  их  старый  кучер  вдруг  снял  шапку  и  начал  набожно

креститься. Генеральша выглянула из-под верха  экипажа  и  увидела,  что  на

широкой поляне, насупротив лесниковой избушки, три  человека  с  топорами  в

руках ладили что-то вроде обыкновенных пильщичьих козел. Над  этими  козлами

невдалеке торчал высокий кол с насаженным на него рогатым коровьим черепом и

отбитым горлом глиняного кувшина; на другом шесте моталась змеиная  кожа,  а

по ветвям дерев висели пряди пакли. Синтянина никак  не  могла  понять,  для

чего собрались здесь эти люди, и что такое они здесь  устраивают;  но  кучер

разъяснил  ей  недоразумение,  ответив,   что   это   готовится   огничанье.

Разговаривая о «непорочном огне», генерал  с  женой  не  заметили,  как  они

доехали до гуменника, и здесь их дрожки покренились  набок.  Кучер  соскочил

подвертывать гайку, а до слуха  генерала  и  его  жены  достигли  из  группы

заиндевевших деревьев очень странные слова: кто-то настойчиво повторял:  «вы

должны, вы должны ему этого не позволять и требовать! Что тут такое, что  он

барин? Черт с ним, что он барин, — и  в  нем  одно  дыхание,  а  не  два,  а

государь и начальство всегда за вас, а не за господ».

Голос этот показался  знакомым  и  мужу,  и  жене,  и  когда  последняя

выглянула из экипажа, она совершенно неожиданно увидела Висленева, стоявшего

за большим скирдом в сообществе четырех мужиков, которым Жозеф внушал, а  те

его слушали. Заметив Синтяниных, Иосаф Платонович смутился и сначала вильнул

за скирд, но потом тотчас же вышел и показался  на  дороге,  между  тем  как

разговаривавшие  с  ним  мужики  быстро   скрылись.   Генеральша   взглянула

потихоньку на мужа и заметила  острый,  проницательный  взгляд,  который  он

бросил в сторону Висленева. Иван Демьянович стал громко звать Жозефа.

Тот еще более смутился и видимо затруднялся, идти ли ему на  этот  зов,

или притвориться, что он не слышит, хотя  не  было  никакой  возможности  не

слыхать, ибо дорога, по которой ехали Синтянины, и тропинка, по которой  шел

Висленев, здесь почти совсем сходились.  Синтяниной  неприятно  было,  зачем

Иван Демьянович так назойливо его  кличет,  и  она  спросила:  какая  в  том

надобность и что за охота?

— А что-с? ничего-с, я хочу его подвезти-с; он далеко отошел, — отвечал

генерал, не глядя в глаза жене.

Висленев,  наконец,  должен  был  оглянуться  и,  повернув,  подошел  к

проезжавшим: он был непозволительно сконфужен и перепуган  и  озирался,  как

заяц.

— Ничего-с, ничего-с, — звал генерал, —  не  конфузьтесь!  пожалуйте-ка

сюда: прокатитесь с нами.

И с этим он снял свою запасную  шинель  с  передней  лавочки  дрожек  и

усадил тут Висленева прямо против себя и тотчас  же  начал  допрашивать,  не

сводя своих пристальных, холодных глаз с потупленного висленевского взора.

— С мужиками говорили-с, а? Умен русский  мужичок,  ух,  умен!  О  чем,

позвольте знать, вы с ними беседовали-с?

Генеральше это было ужасно противно, а Висленеву даже  жутко,  но  Иван

Демьянович  был  немилосерд  и  продолжал  допрашивать…  Висленев   болтал

какой-то вздор, к которому генеральша  не  прислушивалась,  потому  что  она

думала в это время совсем о других вещах, — именно о нем же  самом,  жалком,

замыканном Бог весть до чего. Он ей в эти минуты был близок и  жалок,  почти

мил, как мило матери ее погибшее дитя, которому уже никто ничего  не  дарит,

кроме заслуженной им насмешки да укоризны.

Так они втроем доехали до самого крыльца.  Пред  крыльцом  стояла  куча

мужиков, которые, при их приближении, сняли шапки и низко поклонились. На их

поклон ответили и генерал и его жена, но  Висленев  даже  не  притронулся  к

своей фуражке.

— Они вам кланяются-с, а вы не кланяетесь-с, — сказал генерал. — Это не

по-демократически-с и не хорошо-с не отвечать  простому  человеку-с  на  его

вежливость.

Висленев покраснел, быстро оборотился лицом к  мужикам,  поклонился  им

чрезвычайно скорым поклоном, и, ни с того ни с сего, шаркнул ножкой.

Генерал рассмеялся.

В доме собралось много гостей, приехавших и из деревень,  и  из  города

поздравить Михаила Андреевича, который был очень любезен и  весел,  вертелся

попрыгунчиком пред дамами, отпускал bons mots направо и налево и тряс своими

белыми беранжеровскими кудерьками.

Генерал и его жена застали Бодростина, сообщавшего кучке гостей  что-то

необыкновенно курьезное: он то смеялся, то ставил знаки  восклицания  и  при

приближении генерала заговорил:

—  А  вот  и  кстати  наш  почтенный   генерал:   ответите   ли,   ваше

превосходительство, на вопрос: в какое время люди должны обедать?

— Говорят, что какой-то классический мудрец сказал, что «богатый  когда

хочет-с, а бедный когда может-с».

— А вот и выходит,  что  ваш  мудрец  классически  соврал!  —  зачастил

Бодростин, — у нас бедный обедает когда может, а богатый — когда  ему  мужик

позволит.

Генерал этого не понял, а  Бодростин,  полюбовавшись  его  недоумением,

объяснил ему,  что  мужики  еще  вчера  затеяли  добывать  «живой  огонь»  и

присылали депутацию просить, чтобы сегодня в сумерек во всем господском доме

были потушены все огни и залиты дрова в печках, так чтобы нигде не  было  ни

искорки, потому что иначе добытый новый огонь не будет иметь своей  чудесной

силы и не попалит коровьей смерти.

— Я им,  разумеется,  отказал,  —  продолжал  Бодростин.  —  Помилуйте,

сколько дней им есть в году, когда могут себе делать всякие глупости,  какие

им придут в голову, так нет, — вот подай им непременно сегодня, когда у меня

гости. — «Ноне, говорят, Михаил  Архангел  живет,  он  Божью  огненную  силу

правит: нам в этот самый в его день надыть».

— Ну, уж я слуга покорный, — по их дудке  плясать  не  буду.  Велел  их

вчера прогнать, а они сегодня утром еще где тебе  до  зари  опять  собрались

чуть не всею гурьбой, а теперь опять… Скажите, пожалуйста, какая  наглость

и ведь какова настойчивость. Видели вы их?

— Да-с, видел-с, — отвечал генерал.

— Не отходят прочь да и баста. Три раза посылал отгонять —  нет,  опять

сызнова тут.  Ведь  это…  воля  ваша,  нельзя  же  позволять  этим  лордам

проделывать всякие штуки над разжалованным дворянством!..

В эту минуту человек попросил  Бодростина  в  разрядную  к  конторщику.

Михаил Андреевич вышел и  скоро  возвратился  веселый  и,  развязно  смеясь,

похвалил  практический  ум  своего  конторщика,  который  присоветовал   ему

просто-напросто немножко принадуть мужиков, дав им  обещание,  что  огней  в

доме не будет, а между тем праздновать себе  праздник,  опустив  шторы,  как

будто бы ничего и не было.

О плане этом никто не высказал никакого мнения, да едва ли о нем не все

тотчас же и позабыли. Что же касается до генеральши, то она даже  совсем  не

обращала внимания на эту  перемолвку.  Ее  занимал  другой  вопрос:  где  же

Лариса? Она глядела на все стороны и видела всех: даже,  к  немалому  своему

удивлению, открыла в одном  угле  Ворошилова,  который  сидел,  утупив  свои

золотые очки в какой-то кипсек, но Лары между гостями не было.  Это  смутило

Синтянину, и она подумала:

— Так вот до чего дошло: ее считают недостойною  порядочного  общества!

ее не принимают! И кто же изгоняет ее? Глафира Бодростина! Бедная Лара!

Синтянина пошла к Ларисе.

Она застала Лару одну в ее комнате во флигеле, насупленную  и  надутую,

но одетую чрезвычайно к лицу и по-гостиному… Она ждала, что ее позовут,  и

ждала напрасно. Она поняла, что гостья это видит, и спросила ее:

— Ты была уже там?

Синтянина молча кивнула ей утвердительно головой и тотчас же заговорила

о сторонних пустяках, но, увидав, что у Лары краснеют  веки  и  на  ресницах

накипают слезы, не выдержала и, бросясь к ней,  обняла  ее.  Обе  заплакали,

склонясь на плечо друг другу.

— Не жалей меня, — прошептала Лариса, — я этого стою, и они правы…

— Никто не прав, обижая  другого  человека  с  намерением,  —  отвечала

Синтянина, но Лара прервала ее слова и воскликнула с жаром:

— О! если бы ты знала, как я страдаю! В это время генеральшу  попросили

к столу.

— Иди, ради Бога иди. — шепнула ей Лариса.

 

 

Глава пятнадцатая. Красное пятно

 

 

 

Обед шел очень оживленно и даже весело. Целое море огня с зажженных  во

множестве бра, люстр и канделябр освещало  большое  общество,  усевшееся  за

длинный стол в высокой белой с позолотой зале в два света. На  хорах  гремел

хор музыки, звуки которой должны были долетать и  до  одинокой  Лары,  и  до

крестьян, оплакивавших своих коровушек и собиравшихся на огничанье.

Этою стороною именинный обед  Бодростина  немножко  напоминал  «Пир  во

время чумы»: здесь шум и оживленное веселье, а там за стенами одинокие слезы

и мирское горе. Но ни хозяин, ни гости, никто не думал  об  этом.  Именинник

сиял и рассыпался в любезностях с дамами, жена его, снявшая для сегодняшнего

торжества свой обычный черный костюм и одетая в белое платье с веткой  мирта

на  голове,  была  очаровательна  и,  вдобавок,  необыкновенно   ласкова   и

внимательна к мужу. Зоилы говорили, что этому и должно приписывать  перемену

в характере Бодростина. Он долго ухаживал за своею женой после петербургской

пертурбации с  Казимирой,  и  целомудренная  Глафира  наконец  простила  ему

ветреную Казимиру. Она не скрывала этого и постоянно  обращалась  к  нему  с

каким-нибудь ласковым словом при каждом антракте музыки, и  надо  ей  отдать

справедливость, — каждое ее слово было умно, тонко,  сказано  у  места  и  в

самом деле обязывало самые нельстивые  уста  к  комплиментам  этой  умной  и

ловкой женщине. Старик Бодростин  таял;  Горданов,  который  сидел  рядом  с

Висленевым, обратил на это внимание Жозефа, в  котором  и  без  того  кипела

ревность и опасение, что Глафира его совсем выгонит.

— Вижу, — прошептал Висленев и позеленел. Ревность душила его.

Обед  уже  подходил  к  концу,  как  внезапно  случилось  не   особенно

значительное, но довольно  неприятное  обстоятельство:  подавали  шампанское

двух сортов: белое и розовое, — Глафира выбрала себе последнее.

Заиграли туш; все начали поздравлять именинника, а хозяйка в неизменном

настроении своей любезности встала со своего места и, обойдя стол, подошла к

мужу с намерением чокнуться с ним своим бокалом.

Увидав, что жена идет к нему,  Михаил  Андреевич  быстро  схватил  свой

бокал и, порывшись в боковом кармане своего фрака, поспешил к ней навстречу.

Они сошлись как раз за спиной Ропшина. Руки их были протянуты друг к  другу.

В руке Глафиры был бокал с розовым шампанским, а в руке ее мужа —  сложенный

лист бумаги, подавая который Бодростин улыбался. Но в  то  самое  мгновение,

когда Глафира Васильевна  с  ласковою  улыбкой  сказала:  «живи  много  лет,

Michel», она поскользнулась, ее вино целиком выплеснулось на  грудь  Михаила

Андреевича и, пенясь, потекло  по  гофрировке  его  рубашки,  точно  жидкая,

старческая, пенящаяся кровь. Михаил Андреевич выронил бумагу, которую держал

в руках. Сконфузившаяся на минуту Глафира взглянула на пол и сказала:

— Это я поскользнулась о яблочное зерно. — И с этим  она  быстро  взяла

полный бокал Ропшина, чокнулась им с  мужем,  выпила  его  залпом  и,  пожав

крепко руку Михаила Андреевича, поцеловала его в лоб и пошла,  весело  шутя,

на  свое  место,  меж  тем  как  Бодростин  кидал  недовольные  взгляды   на

сконфуженного  метрдотеля,  поднявшего  и  уносившего  зернышко, меж тем как

Ропшин поднял и подал ему бумагу.

— Спрячь и отдай ей, — ответил, не принимая бумаги,  Михаил  Андреевич,

сидевший с заправленною за галстух салфеткой, чтобы не было видно его  вином

облитой рубашки.

— Что это за бумага? — полюбопытствовал после обеда у Ропшина Висленев.

— Отгадайте.

— Почему я могу отгадать?

— Спросите духов.

— Нет, я вас прошу сказать мне!

— А, если просите, это другое дело:  это  дарственная  запись,  которою

Михаил Андреевич дарит Глафире Васильевне все свое состояние.

Висленев разинул рот.

Меж тем Михаил Андреевич появился переодетый в чистое белье, но гневный

и страшно недовольный. Ему доложили, что мужики опять  собираются  и  просят

велеть погасить огни. Глафира рассеяла его гнев: она предложила  прогулку  в

Аленин Верх, где мужики добывают из дерева живой огонь, а  на  это  время  в

парадных комнатах, окна которых видны из деревни, погасят огни.

— Тех же господ, кто не хочет идти смотреть на  проказы  нашей  русской

Титании над Обероном, — добавила она, — я приглашаю ко мне на мою половину.

Но это было напрасно: все хотели  видеть  проказы  русской  Титании,  и

вереница экипажей понесла гостей к Аленину Верху.

Огни в большинстве  комнат  сгасли,  и  в  доме  остались  только  сама

госпожа, прислуга да генеральша, ускользнувшая к Ларе.

 

 

Глава шестнадцатая. Живой огонь

 

 

 

Тайнодействие с огнем началось гораздо ранее, чем  гости  в  господском

доме сели за праздничную трапезу. Убогий обед на селе у крестьян  отошел  на

ранях, и к полдню во всех избах был уже везде залит огонь, и  люди  начинали

снаряжаться на огничанье. При деле нужны были немалые распорядки,  и  потому

Сухой Мартын, видя, что Ковза-кузнец уже с ног сбился, а в  Памфилке-дурачке

нет ему никакой помощи, взял себе еще двух положайников, десятского  Дербака

да захожего ружейного слесаря, который называл себя без имени Ермолаичем,  —

человека, всех удивлявшего  своим  досужеством.  Он  всего  с  неделю  зашел

откуда-то сюда и всем понравился. Кому завязанное ремнем ружьишко  поправил,

кому другою какою угодой угодил, а наипаче баб обласкал  своим  досужеством:

той замок в скрыне справил, той фольгой всю божницу  расцветил,  той  старую

прялку так наладил, что она так и гремит его славу по всему селу.

Все эти четыре человека: Ковза-кузнец, дурак Памфил, Дербак десятский и

захожий слесарь Ермолаич, тотчас после обеда, разделясь попарно, обошли  все

село и заглянули в каждую печь и залили сами во всяком доме всякую  искорку;

повторили строго-настрого всем и каждому, чтобы, Боже упаси, никто  не  смел

ни серинки вздуть, ни огнивом в кремень ударить, а наипаче трубки не курить.

Затем настал час запирать избы и задворки и всего осторожнее крепко-накрепко

защитить коровьи закуты,  положив  у  каждой  из  них  пред  дверью  крестом

кочергу, помело и лопату. Это  необходимая  предосторожность,  чтобы,  когда

сойдет живой  огонь  и  мертвая  мара  взметнется,  так  нельзя  было  ей  в

какой-нибудь захлевушине спрятаться.

Наказов этих никому не надо  было  повторять:  все  они  исполнялись  в

точности, и еще на дворе было довольно светло, как все, что  нужно  было,  в

точности выполнено: лопаты, кочерги были разложены, и крестьяне,  и  стар  и

млад снаряжались в путь.

Многие мужики даже уже  тронулись:  нахлобучив  шапки,  они  потянулись

кучками через зады к Аленину Верху,  а  за  ними,  толкаясь  и  подпрыгивая,

плелися подростки обоего пола. Из последних у каждого были в  руках  у  кого

черенок, у кого старая черная корчажка, — у двух  или  у  трех  из  наиболее

зажиточных дворов висели на кушаках фонари  с  сальными  огарками,  а  кроме

того, они волокли в охапках лучину и сухой хворост.

Короткий осенний день рано сумеречил, и только что чуть начало  сереть,

на пороге Старостиной избы показался седой главарь всей  колдовской  справы,

Сухой Мартын, а с ним его два положайника; прохожий Ермолаич с балалайкой  и

с дудкой, и Памфилка-дурак с  своею  свайкой.  Кузнеца  Ковзы  и  десятского

Дербака уже не было: они ранее ушли в Аленин Верх  с  топорами  и  веревками

излаживать последние приготовления к добыче живого огня. С ними ушло много и

других рукодельных людей, а остальные  сплошною  вереницей  выходили  теперь

вслед за главарем, который тихо  шагал,  неся  пред  собой  на  груди  образ

Архангела  и  читая  ему  шепотом  молитву  неканонического   сложения,   да

безнадежный плач понапрасну надрывавших себя грудных  детей,  покинутых  без

присмотра в лубочных зыбках.

Все остальное как вымерло, и на пустую деревню с нагорья  светили  лишь

праздничные огни двухэтажных господских палат, и оттуда же  сквозь  открытые

форточки окон неслись с высоких хор звуки пиршественной музыки,  исполнявшей

на эту пору известный хор из «Роберта»:

 

«В закон, в закон себе поставим

Для радости, для радости лишь жить».

 

Теперь это еще более напоминало «Пир во время чумы» и  придавало  общей

картине зловещий характер, значение которого вполне можно  было  определить,

лишь заглянув под нахлобученные шапки  мужиков,  когда  до  их  слуха  ветер

доносил  порой  вздымающие  сердце  звуки   мейерберовских   хоров.   Яркое,

праздничное освещение дома мутило их глаза и гнело разум досадой на невнятую

просьбу их, а настрадавшиеся сердца  переполняло  страхом,  что  ради  этого

непотушенного огня «живой огонь» или совсем не сойдет на землю, или же  если

и сойдет, то будет недействителен.

Тьмы тем злых пожеланий и проклятий летели сюда на эти звуки и на  этот

огонь, из холодного Аленина  Верха,  где  теперь  одни  впотьмах  валяли  из

привезенного воза соломы огромнейшую чучелу мары, меж тем как другие  путали

и цепляли множество вожжей  к  концам  большой  сухостойной  красной  сосны,

спиленной и переложенной на козлах крест-накрест  с  сухостойною  же  черною

липой.

Барское пиршество и опасения занесенной Висленевым тревоги, что и здесь

того гляди  барским  рачением  последует  помеха,  изменяли  характер  тихой

торжественности, какую имело дело во время сборов, и  в  души  людей  начало

красться раздражение, росшее  быстро.  Мужики  работали,  супясь,  озираясь,

толкая друг дружку и ворча, как медведи.

Но вот наконец все налажено: высокая соломенная кукла мары  поднята  на

большой камень, на котором надлежит ее сжечь живым огнем, и стоит она  почти

вровень с деревьями: по древяным ветвям навешана длинная  пряжа;  в  кошелке

под разбитым громом  дубом  копошится  белый  петух-получник.  Сухой  Мартын

положил образ Архангела на белом ручнике на высокий пень спиленного  дерева,

снял шляпу и, перекрестясь, начал молиться.

Мужики делали то же самое, и сердца их укрощались духом молитвы.

— Теперь все ли, робя?

— Все.

Сухой Мартын накрылся шляпой, за ним то же сделали другие.

— Бабы в своем ли уповоде?

— За мостом стоят, огня ждут, — отвечали положайники.

— Сторожухи чтобы на всех дорогах глядели.

— Глядят.

— Никого чтобы не пускали, ни конного, ни пешего, а наипаче с огнем!

— По две везде стоят, не пустят.

— Кто силом попрет, живому не быть!

— Не быть!

— Ну и с Господом!

Главарь и мужики опять перекрестились. Сухой Мартын сел верхом на ствол

сосны, положенной накрест утвержденной на козлах  липы,  а  народ  расхватал

концы привязанных к дереву вожжей.

Сухой Мартын поблагословил воздух на  все  стороны  и,  выхватив  из-за

пояса топор, воткнул его пред собой в дерево.

Народ тихим, гнусливым унисоном затянул:

 

Помоги, архангелы,

Помоги, святители:

Добыть огня чистого

С древа непорочного.

 

По мере того как допевалось это заклинательное моленье,  концы  веревок

натягивались, как струны, и с последним звуком слился звук визжащего трения:

длинное бревно челноком заныряло взад и вперед по другому бревну,  а  с  ним

замелькал то туда, то сюда старый Сухой Мартын. Едва держась на своем полете

за воткнутый топор, он быстро начал впадать от качания  в  шаманский  азарт:

ему  чудились  вокруг  него  разные  руки:  черные,  белые,  меднокованые  и

серебряные, и все они тянули его и качали, и сбрасывали, а он им  противился

и выкликал:

—  Вортодуб!  Вертогор!  Трескун!  Полоскун!  Бодняк!  Регла!   Авсень!

Таусень! Ух, бух, бух, бух! Слышу соломенный дух! Стой, стой! Два супостата,

Смерть и Живот, борются и огнем мигают!

И Сухой Мартын соскочил с бревна и, воззрясь из-под рваной  рукавицы  в

далекую темь, закричал:

— Чур, все ни с места! Смерть или Живот!

 

 

Глава семнадцатая. Ларисина тайна

 

 

 

В то самое время, как в Аленином Верхе происходили  описанные  события,

Александра Ивановна Синтянина, пройдя темными переходами, отворила  дверь  в

комнату Лары и изумилась, что здесь была совершенная темнота.

Молодой женщине вдруг пришло в мысль: не сделала ли чего-нибудь с собою

Лариса, по меньшей мере не покинула ли она внезапно этого  неприветливого  и

страшного дома и не ушла ли куда глаза глядят?

Пораженная этою мыслью, Александра Ивановна остановилась на пороге.

В комнате не было заметно ни малейшего признака жизни.

Александра Ивановна,  безуспешно  всматриваясь  в  эту  темь,  решилась

позвать   Ларису  и,  сдерживая  в  груди  дыхание,  окликнула  ее  тихо   и

нерешительно.

— Я здесь, — отозвалась ей так же тихо Лариса и сейчас же  спросила:  —

Что тебе от меня нужно, Alexandrine?

— Ничего не нужно, друг мой Лара, но я устала и пришла к тебе посидеть,

— отвечала генеральша, идя на  голос  к  окну,  в  сером  фоне  которого  на

морозном небе мерцали редкие звезды, а внизу на подоконнике был чуть заметен

силуэт Ларисы.

Александра Ивановна подошла к ней и, заглянув ей в лицо, заметила,  что

она плачет.

— Ты сидишь впотьмах?

— Да, мне так лучше, — отвечала Лара.

— Тебе, может быть, неприятно, что я пришла?

— Нет, отчего же? Мне все равно.

— Может быть, мне уйти?

— Как хочешь.

— Так прощай, — молвила генеральша, протягивая ей руку.

— Прощай.

— Дай же мне твою руку!

Лариса  молча  положила  пальцы  своей  руки  на  руку   Синтяниной   и

прошептала:

— Прощай и… не сердись, что я такая неприветливая…

И с этим она не выдержала и неожиданно громко зарыдала.

— О, Боже мой, какое горе, —  произнесла  Синтянина  и,  поискав  ногой

стула и не найдя его, опустилась пред Ларисой на колени,  сжала  ее  руки  и

поцеловала их.

— Ах, Саша, что ты делаешь!  —  отозвалась,  Лариса  и  поспешно,  сама

поцеловала ее руки.

— Лара, — сказала ей Синтянина, — позволь мне быть с тобою откровенною:

я много старше тебя; я знаю тебя с твоего детства, я люблю тебя и мне  ясно,

что ты несчастлива.

— Очень, очень несчастлива.

— Поговорим же, подумаем об этом; совсем непоправимых положений нет.

— Мое непоправимо.

— Это ты все надумала в своем одиночестве, а я хочу  напомнить  тебе  о

людях, способных христиански отнестись ко всякому несчастию… Лариса быстро

ее перебила.

— Ты хочешь мне говорить о моем муже? Я и так думала о нем  весь  вечер

под звуки этой музыки.

— И плакала?

— Да, плакала.

— О чем?

Лариса промолчала.

— Говори же: одолей себя, смирись, сознайся!

И Синтянина снова сжала ее руки.

— Что ж пользы будет в этом, — отвечала Лариса. — Неужели же ты  хотела

бы, чтоб я разыграла в жизни один из авдеевских романов?

— Ах, Боже мой, да что тебе эти романы, — послушай своего сердца.  Ведь

ты еще его любишь?

— Да.

— Я вижу, тебя мучит совесть.

— О, да! Страшно, страшно мучит, и мне мало  всех  моих  мучений,  чтоб

отстрадать мою вину, но я должна идти все далее и далее.

— Это вздор.

Лара покачала головой и, усмехнувшись, прошептала:

— Нет, не вздор.

— Ты должна положить конец своим унижениям.

— Я этого не могу, понимаешь — я не могу, я хочу и не могу.

— Я понимаю, что ты не можешь и не должна  сделать  тур,  какой  делали

героини тех романов, но если твой  муж  позовет  тебя  как  добрый,  любящий

человек, как христианин простит тебя и примет не как жену, а как несчастного

друга…

— Для меня бессильно все, даже и религия.

— Дай мне договорить: ты  не  права,  христианская  религия  не  кладет

никаких границ великодушию. Конечно, есть чувства… есть  вещи…  которыми

возмущается натура и… я понимаю твои затруднения! Но пойми же меня:  разве

бы ты не рвалась к Подозерову, если б он был в несчастии, в горе, в болезни?

— О, всюду, всюду, но… ты не понимаешь, что говоришь: я не  могу..  Я

не могу ничего этого сделать; я связана.

Синтянина возразила ей, что Подозеров ее законный муж,  что  его  права

так велики и сильны  пред  законом,  что  их  никто  не  смеет  оспорить,  и

заключила она:

— Если ты позволишь, я напишу твоему мужу, и ручаюсь  тебе  за  него…

Ларису передернуло.

— Ты за него ручаешься!

— Да, я  за  него  ручаюсь,  что  он  будет  счастлив,  доставив  тебе,

разбитой, покой и отдых от твоих несчастий, — тем более, что он  умеет  быть

самым нетребовательным другом, и ты еще можешь в тишине дожить век с ним.

Лариса сделала еще более резкое, нетерпеливое движение.

— Ты сердишься?

— Нет, — отвечала Лара, — нет, я не сержусь, но  вот  что,  я  не  могу

сносить этого тона, каким ты, говоришь о  моем  бывшем  муже.  Мне  все  это

дорого стоит. Я уважаю тебя, ты хорошая, добрая, честная женщина; я  нередко

сама хочу тебя видеть, но когда  мы  свидимся…  в  меня  просто  вселяется

дьявол, и… прости меня, сделай милость, я не хотела бы  сказать  тебе  то,

что сейчас, должно быть, скажу: я ненавижу тебя за все и  особенно  за  твою

заботу обо мне. Тетя Катерина Астафьевна  права:  во  мне  бушует  Саул  при

приближении кротости Давида.

— Ты просто больна; тебя надо лечить.

— Нет, я не больна, а твои превосходства взяли у меня душу моего мужа.

— О, если тебя только это смущает, то…

— Нет, молчи, — перебила ее Лара, — ты знаешь  ли,  что  я  сделала?  Я

двумужница! Я венчалась с Гордановым!

Синтянина стояла как ошеломленная.

— Да, да, — повторила Лара, — с тобой говорит двумужница, о которой ему

стоит сказать слово, чтобы свести на каторгу, и он скажет это слово, если  я

окажу ему малейшее неповиновение.

— Ты шутишь, Лара?

— О, да, да; это шутка: они надо мною шутят, они бесчеловечно шутят, но

мне это уже надоело, и я не шучу.

При этих словах она вскочила с места и, скрежеща зубами, вскричала:

— Он хочет убить  Бодростина  и,  женясь  тайно  на  мне,  жениться  на

Глафире, но этого не будет, не будет! Я им отомщу, отомщу…

Она зашаталась на ногах и, произнеся: «я их всех погублю!» —  упала  на

прежнее место.

— Оставь их, оставь этот дом…

— Нет, никогда! — простонала Лара. — И теперь это поздно: я их предала,

а они уже все совершили.

— Бежим, Бога ради бежим!

— Бежать!.. Стой!.. Что это такое?

По лестнице слышались чьи-то шаги, кто-то спешил,  падал,  вскакивал  и

бежал снова, и наконец с шумом  растворилась  дверь,  и  кто-то  ворвавшись,

закричал:

— Лариса! Лара! Alexandrine! Где вы? — откликнитесь Бога ради!

Это был голос Бодростиной.

Лариса и Синтянина остались как  окаменевшие:  на  них  напал  ужас,  а

вбежавшая Глафира металась впотьмах, наконец нащупала их платья и,  схватясь

за них дрожащими руками, трепеща,  глядела  в  непроглядную  темень,  откуда

опять было слышались шум, шаги и паденья.

— Закройте меня! — простонала Глафира.

На Синтянину напал ужас. Ближе и ближе несся шум, и в шуме в этом  было

что-то страшное и зловещее. Меж тем  кто-то  прежде  ворвавшийся  путался  в

переходах, тяжко дышал, бился о двери и, спотыкаясь, шептал:

— Где ты! где же ты наконец… я наконец сделал все, что  ты  хотела…

ты свободна… вдова… наконец я тебя заслужил.

Холодные  мурашки,  бегавшие  по  телу  генеральши,  скинулись  горячим

песком; ее горло схватила судорога, и она сама была готова упасть  вместе  с

Ларисой и Бодростиной. Ум ее был точно парализован, а слух поражен  всеобщим

и громким хлопаньем дверей,  такою  беготней,  таким  содомом,  от  которого

трясся весь дом. И весь этот поток лавиной стремился все ближе  и  ближе,  и

вот еще хлоп, свист и шорох, в узких пазах двери сверкнули огненные линии…

и из уст Лары вырвался раздирающий вопль.

Пред ними на полу вертелся Жозеф Висленев, с  окровавленными  руками  и

лицом, на котором была размазанная и смешанная с потом кровь.

— Убийца! — вскрикнула страшным голосом Лара.

 

 

Глава восемнадцатая. Соломенный дух

 

 

 

Когда господа выехали смотреть огничанье, на дворе уже стояла свежая  и

морозная ночь. Ртуть в  термометрах  на  окнах  бодростинского  дома  быстро

опускалась, и из-за углов надворных строений порывало сухою студеною  пылью.

Можно было предвидеть, что погода разыграется;  но  в  лесу,  где  крестьяне

надрывались над добыванием огня, было тихо. Редкие  звезды  чуть  мерцали  и

замирали; ни одна снежинка не  искрилась  и  было  очень  темно.  Стороннему

человеку теперь нелегко попасть сюда, потому что не только сама поляна, но и

все ведущие к ней дороги тщательно оберегались от захожего и заезжего. С той

минуты, как Сухому Мартыну что-то привиделось, досмотр  был  еще  строже.  В

морозной мгле то тихо выплывали и исчезали, то быстро скакали взад и  вперед

и  чем-то  размахивали  какие-то  темные  гномы  —  это  были  знакомые  нам

сторожевые бабелины, вооруженные тяжелыми цепами. Чем ближе к Аленину верху,

тем  патрули  этих  амазонок  становились  чаще  и  духом   воинственнее   и

нетерпеливее. Дело с огнем не ладилось. С тех  пор,  как  Сухой  Мартын  зря

перервал работу, терли они дерево час, трут другой,  а  огня  нет.  Засинеет

будто что-то на самой стычке деревьев и даже сильно горячим пахнет,  а  огня

нет. Мужики приналягут, сил и рук не щадят, но все попусту… все сейчас же,

как словно по злому наговору, и захолоднеет: ни дымка,  ни  теплой  струйки,

точно все водой залито.

— Дело нечисто, тут  что-то  сделано,  —  загудел  народ  и,  посбросав

последнее платье с плеч, мужики так отчаянно заработали, что на плечах у них

задымились рубахи; в воздухе стал потный пар, лица раскраснелись, как  репы;

набожные восклицания и дикая ругань перемешивались в один нестройный гул, но

проку все нет; дерево не дает огня.

Кто-то крикнул, что не хорошо место.

Слово это пришлось по сердцу: мужики решили перенести  весь  снаряд  на

другое место. Закипела новая  работа:  вся  справа  перетянулась  на  другую

половину поляны; здесь  опять  пропели  «помоги  святители»  и  стали  снова

тереть, но опять без успеха.

— Две тому причины есть: либо промеж нас есть кто нечистый, либо  всему

делу вина, что в барском доме старый огонь горит.

Нечистым себя никто не признал, стало быть, барский дом виноват,  а  на

него власти нет.

— Это баре вредят, — проревело в народе.

Сухой Мартын исшатался и полуодурелый сошел с  дерева,  а  вместо  него

мотался на бревне злой Дербак. Он сидел  неловко;  бревно  его  беспрестанно

щемило то за икры, то  за  голени,  и  с  досады  он  становился  еще  злее,

надрывался, и не зная, что делать, кричал, подражая  перепелу:  «быть-убить,

драть-драть, быть-убить,  драть-драть».  Высокие  ели  и  сосны,  замыкавшие

кольцом поляну, глядели и точно заказывали, чтобы звучное эхо  не  разносило

лихих слов.

Неподалеку в стороне, у корней старой ели, сидел  на  промерзлой  кочке

Сухой Мартын. Он с трудом  переводил  дыхание  и,  опершись  подбородком  на

длинный костыль, молчал; вокруг него, привалясь кто  как  попало  на  землю,

отдыхали безуспешно оттершие свою очередь мужики и раздраженно  толковали  о

своей незадаче.

Мужики, ища виноватого, метались то на того, то на другого; теперь  они

роптали на Сухого Мартына, что негоже место взял. Они утверждали,  что  надо

бы тереть на задворках, но обескураженный  главарь  все  молчал  и  наконец,

собравшись с духом, едва молвил: что они бают не дело, что огничать надо  на

чистом месте.

— Ну так надо было стать на поле, — возразил  ему  какой-то  щетинистый

спорщик.

— На поле, разумеется, на поле: поле от лешего дальше и Богу милее, оно

христианским потом полито, — поддержал спорщика козелковатый голос.

— Лес Богу ближе, лес в небо дыра, — едва дыша отвечал Сухой Мартын,  —

а против лешего у нас на сучьях пряжа развешана.

— Леший на пряжу никак не пойдет, — проговорил кто-то в пользу Мартына.

— Ему нельзя, он, если сюда ступит, сейчас в пряжу запутается, — пропел

второй голос.

— Ну так надо было стать посреди лесу, чтобы к Божьему слуху  ближе,  —

возразил опять спорщик.

— Божье ухо во весь  мир,  —  отвечал,  оправляясь,  Мартын  и  зачитал

искаженный текст псалма: «Живый в помощи Вышняго».

Это всем очень понравилось.

Мужики внимали сказанию о необъятности Божией силы и  власти,  а  Сухой

Мартын, окончив псалом, пустился своими красками изображать величие  творца.

Он описывал, как Господь облачается небесами, препоясуется зорями, а  вокруг

него ангелов больше, чем просяных зерен в самом большом закроме.

Мужики,  всегда  любящие  беседу  о  грандиозных   вещах,   поглотились

вниманием  и  приумолкли:  вышла  даже  пауза, в конце которой молодой голос

робко запытал:

— А правда ли, что Бог старый месяц на звезды крошит?

— Неправда, — отвечал Мартын.

— Чего он их станет из старого крошить, когда от него нам  всей  новины

не  пересмотреть,  а  звезды  окна:  из  них  ангелы  вылетают,  —  возразил

начинавший передаваться на Мартынову сторону спорщик.

— Ну,  это  врешь,  —  опроверг  его козелковатый голос. — На что ангел

станет  в  окно сигать? Ангелу во всем небеси везде дверь, а звезда пламень,

она на то поставлена, чтоб гореть, когда месяц спать идет.

— Неправда; а зачем она  порой  и  тогда  светит,  когда  месяц  яснит?

Астроном сбился этим  возражением  и,  затрудняясь  отвечать,  замолчал,  но

вместо его в тишине отозвался новый оратор.

— Звезда стражница, — сказал он, — звезда все видит,  она  видела,  как

Кавель Кавеля убил. Месяц  увидал,  да  испугался,  как  християнская  кровь

брызнула, и сейчас спрятался, а звезда все над Кавелем  плыла,  Богу  злодея

показывала.

— Кавеля?

— Нет, Кавеля.

— Да ведь кто кого убил-то: Кавель Кавеля?

— Нет, Кавель Кавеля.

— Врешь, Кавель Кавеля.

Спор становился очень  затруднительным,  только  было  слышно:  «Кавель

Кавеля», «нет, Кавель Кавеля». На чьей стороне  была  правда  ветхозаветного

факта — различить было невозможно, и дело грозило дойти до брани, если бы  в

ту минуту неразрешаемых  сомнений  из  темной  мглы  на  счастье  не  выплыл

маленький положайник Ермолаич и, упадая от усталости к пенушку, не заговорил

сладким, немного искусственным голосом:

—  Ух,  устал  я,  раб  Господень,  устал,  ребятушки:  дайте  присесть

посидеть, ваших умных слов послушать.

И он, перекатясь котом, поместился между мужиков, прислонясь  спиной  к

кочке, на которой сидел Сухой Мартын.

— О чем, пареньки-братцы, спорили: о страшном  или  о  божественном;  о

древней о бабушке или о красной о девушке? — заговорил  он  тем  же  сладким

голосом.

Ему рассказали о луне, о звездах и о Кавеле с Кавелем.

— Ух, Кавели, Кавели, давние  люди,  что  нам  до  них,  братцы,  Божии

работнички: их Бог рассудил, а насчет неба загадка  есть:  что  стоит,  мол,

поле полеванское и много на нем скота  гореванского,  а  стережет  его  один

пастух, как ягодка. И едет он, Божьи людцы, тот пастушок, лесом не хрустнет,

и идет он плесом не всплеснет и в сухой  траве  не  зацепится,  и  в  рыхлом

снежку не увязнет, а кто мудрен да  досуж  разумом,  тот  мне  сейчас  этого

пастушка отгадает.

— Это красное солнышко, — отозвались хором.

—  Оно  и  есть,  оно  и  есть,  молодцы  государевы   мужички,   Божьи

молитвеннички. Ух да ребятки! я зову: кто отгадает? а  они  в  одно,  что  и

говорить: умудряет Господь, умудряет. Да и славно же вам тут; ишь полегли  в

снежку, как  зайчики  под  сосенкой,  и  потягиваются,  да  дедушку  Мартына

слушают.

Сухой Мартын затряс  бородой  и,  покачав  головой,  с  неудовольствием

отозвался, что мало его здесь слушают, что каждый тут про себя хочет большим

главарем быть.

— А-а, ну это худо, худо… так нельзя, государевы мужички, невозможно;

нельзя всем главарями быть. — И загадочный Ермолаич начал рассказывать,

что на Божием свете ровни нет: на что-де лес дерево, а и тот в  себе  разный

порядок держит. —  Гляньте-ка,  вон  гляньте;  видите  небось:  все  капралы

поскидали кафтаны, а вон Божия сосеночка промежду всех другой закон бережет:

стоит вся в листве,  как  егарь  в  мундирчике,  да  командует:  кому  когда

просыпаться и из теплых ветров одежду  брать.  Надо,  надо,  людцы,  главаря

слушаться.

— А что же его слушать, когда по его команде огня нет, — запротестовали

мужики.

— Будет еще, Божьи детки,  будет.  Сейчас  нетути,  а  потом  и  будет;

видите, греет, курит, а станут дуть, огня нет. Поры  значит  нет,  а  придет

пора, будет.

— Говорят, что с того, что в барских хоромах старый огонь сидит?

— Ну, как  знать,  как  знать,  голуби,  которы  молоды.  Ермолаич  все

старался шутить в  рифму  и  вообще  вел  речь,  отзывавшуюся  искусственною

выделанностию простонародного говора.

— Нет, это уж мы верно знаем, — отвечал Ермолаичу спорливый мужик.

— Да; нам баил сам пегий барин, что помещик,  баит,  огонь  нарочно  не

хочет гасить.

— Когда он это баил, пегий барин? — переспросил Ермолаич и,  в  десятый

раз с величайшим  вниманием  прослушав  краткое  изложение  утренней  беседы

Висленева с мужиками за гуменником, заговорил:

— Ну его, ну его, этого пегого барчука, что его слушать!

— А отчего и не послушать-то? Нет, он все за мужиков всегда рассуждает.

— Он дело баит: побить, говорит, их всех, да и на что того лучше?

— Ну дело! легка ли стать!  Не  слушайте  его:  ишь  он  как  шелудовый

торопится, когда еще и баня не топится. Глядите-ка лучше вон, как мужички-то

приналегли, ажно древо визжит!  Ух!  верти,  верти  круче!  Ух!  вот  сейчас

возлетит орел, во рту огонь, а по конец его хвоста и будет коровья смерть.

Народ налегал; вожжи ходили как струны  и  бревно  летало  стрелой;  но

спорливый мужик у кочки и здесь ворчал под  руку,  что  все  это  ничего  не

значит, хоть и добыли огонь: не поможет дегтярный крест, когда  животворящий

не помог.

Ермолаич и ему стал поддакивать.

—  Ну  да,  —  засластил  он  своим  мягким  голоском,  —  кто  спорит,

животворный крест дехтярного завсегда старше, а знаешь  присловье:  «почитай

молитву, не порочь ворожбы».

Это встретило общее одобрение, и кто-то сейчас  же  завел,  как  где-то

вдалеке с коровьей смертью хотели одни попы крестом да молитвой справиться и

не позволяли колдовать: билися они колотилися, и ничего не вышло. И шел  вот

по лесу мужик, так плохенький беднячок, и коров у него отроду  ни  одной  не

было, а звали его Афанасий и был он травкой подпоясан, а в той-то траве была

трава змеино видище. Вот он идет раз, видит  сидит  в  лесу  при  чащобе  на

пенечке бурый медведь и говорит: «Мужик Афанасий травкой  подпоясан,  это  я

сам и есть коровья смерть, только мне  Божьих  мужичков  очень  жаль  стало;

ступай, скажи, пусть они мне выведут в лес одну белую  корову,  а  черных  и

пестрых весь день за рога держут, я так и быть съем белую корову, и от вас и

уйду». Сделали так по его, как он требовал, сейчас и мор перестал.

— Да уж медведь степенный зверь, он ни в жизнь не обманет.

— А степенен да глуп: если он в колоду лапу завязит,  так  не  вытащит,

все когти рвет, а как вынуть, про то сноровки нет.

— Где же ему сноровки, медведю, взять, — вмешался другой мужик, — вон я

в городе слона приводили — видел: на что больше медведя, а  тоже  булку  ему

дадут, так он ее в себя не жевамши, как купец в комод, положит.

— Медведь-думец, — поправил третий мужик, — он не глуп, у  него  дум  в

голове страсть как много сидят, а только наружу ничего не выходит, а  то  бы

он всех научил.

Но спорщик на все это ответил сомненьем и даже не  видал  причины,  для

коей бы коровья смерть медведем сидела. С этим согласились и другие.

— Да; ведь смерть нежить, у нее лица нет, на что же ей  скидываться,  —

поддержал козелковатый.

— Как же лица нет, когда она без глаз видит и в церкви так пишется?

— Да, у смерти лица нет, у нее облик, — вставил  чужой  мужик,  —  один

облик, вот все равно как у кикиморы. У  той  же  ведь  лица  нет…  так  на

мордочке-то ничего не видать, даже никакой облики, вся в кастрику  обвалена,

а все прядет и напрядет себе  в  зиму  семьдесят  семь  одежек,  а  все  без

застежек, потому уж ей застежек пришить нечем.

— А кащей, вон хоть с ноготь, обличье имеет, у нас дед один его  видел,

так, говорит, личико махонькое-махонькое, как затертый пятиалтынник.

— Про это и попы не знают, какое у нежити обличие, — отозвался  на  эти

слова звонкоголосый мужичок и сейчас же сам заговорил, что у них в селе есть

образ пророка Сисания и при нем списаны двенадцать сестер лихорадок, все как

есть просто голыми бабами наружу  выставлены,  а  рожи  им  все  повыпечены,

потому что как кто ставит пророку свечу, сейчас самым  огнем  бабу  в  морду

ткнет, чтоб ее лица не значилось.

— Да и архангел их, этих двенадцать  сестер,  тоже  огненными  прутьями

страсть как порет, чтоб они народ не трясли, — пояснил другой мужик из  того

же села и добавил, как он раз замерзал в пургу и самого архангела видел.

— Замерзал, — говорит, — я, замерзал и все Егорью молился и стал  вдруг

видеть, что в полугорье недалече сам Егорий середь  белого  снегу  на  белом

коне стоит, позади его яснит широк бел шатер, а  он  сам  на  ледяное  копье

опирается, а вокруг его волки, которые  на  него  бросились,  все  ледянками

стали.

— А я один раз холеру видел, — произнес еще один голос, и вмешавшийся в

разговор крестьянин рассказал, как пред тем года четыре назад у  них  холере

быть, и он раз пошел весной на двор, вилой  навоз  ковырять,  а  на  навозе,

откуда ни возьмись, петух, сам поет, а перья на нем  все  болтаются:  это  и

была холера, которая в ту пору, значит, еще только прилетела да села.

Разговор стал сбиваться и путаться: кто-то заговорил, что на Волхове на

реке всякую ночь гроб плывет, а мертвец ревет, вокруг свечи  горят  и  ладан

пышет, а покойник в вечный колокол бьет и на Ивана-царя грозится.  Не  умолк

этот рассказчик, как другой стал сказывать, куда  кони  пропадают,  сваливая

все то на вину живущей где-то на турецкой земле  белой  кобылицы  с  золотою

гривой, которую если только конь заслышит, как она  по  ночам  ржет,  то  уж

непременно уйдет к ней, хоть его за семью замками на цепях  держи.  За  этим

пошла речь о замках, о разрыв-траве и как ее узнать, когда сено косят и косы

ломятся, что разрыв-трава одну кошку не разрывает, но что за то  кошке  дана

другая  напасть:  она  если  вареного   гороху   съест,   сейчас   оглохнет.

Оказывалось, впрочем, что и ей еще не хуже всех, потому  что  мышь,  если  в

церкви под царские врата шмыгнет, так за то летучей должна скинуться.

Беседа эта на  всех,  кто  ее  слушал,  производила  тихое,  снотворное

впечатление, такое, что и строптивый мужик не возражал, а Ермолаич, зевая  и

крестя рот, пропел: да, да, все всему глас подает, и  слушает  дуброва,  как

вода говорит: «побежим, побежим», а бережки шепотят: «постоим,  постоим»,  а

травка зовет: «пошатаемся». Но с этим  рассказчик  быстро  встал  и  за  ним

торопливо вскочили другие.  Великое  тайнодействие  на  поляне  совершалось:

красная сосна, врезаясь в черную липу, пилила пилой, в воздухе сильно  пахло

горячим деревом и смолой и прозрачная синеватая светящаяся нитка  мигала  на

одном месте в воздухе.

— Ну, ну, сынки-хватки, дочки-полизушки: наляжь! — крикнул, бросаясь  к

добычникам, Ермолаич.

Еще секунда, и огонь добыт; сынки-хватки,  дымяся  потом,  еще  сильней

налегли; дочки-полизушки сунулись к дымящимся бревнам  с  пригоршнями  сухих

стружек и с оттопыренными  губами,  готовыми  раздуть  затлевшуюся  искру  в

полымя, как вдруг натянутые безмерным усердием концы веревок лопнули; с этим

вместе  обе  стены  трущих  огонь  крестьян,   оторвавшись,   разом   упали:

расшатанное бревно взвизгнуло, размахнулось и многих больно зашибло.

Послышались тяжкие стоны, затем хохот, затем  в  разных  местах  адский

шум, восклик, зов на помощь и снова стон ужасный,  отчаянный;  и  все  снова

затихло,  точно  ничего  не  случилось,  меж   тем   как   произошло   нечто

замечательное: Михаила Андреевича Бодростина  не  стало  в  числе  живых,  и

разрешить, кто положил его на месте, было не легче,  чем  разрешить  спор  о

Кавеле и Кавеле.

 

 

Глава девятнадцатая. Коровья смерть

 

 

 

Ряд экипажей, выехавших с бодростинскими гостями посмотреть на  проказы

русских Титаний и Оберона, подвергшись неоднократным  остановкам  от  бабьих

объездов, благополучно достиг Аленина Верха. Патрули напрасно  останавливали

и старались удержать господ, — их не  слушали,  и  рослые  господские  кони,

взмахнув хвостами, оставляли далеко позади себя заморенных крестьянских кляч

и их татуированных всадниц. Сторожевым бабам не оставалось ничего иного, как

только гнаться за господами, и они,  нахлестывая  своих  клячонок,  скакали,

отчаянно крича и вопия о помощи.

Первыми на место огничанья примчались троечные дрожки, на которых ехали

Бодростин, Горданов  и  Висленев.  Михаил  Андреевич  чувствовал,  что  дело

становится неладно, и велел кучеру остановиться на углу  поляны,  за  густою

купой деревьев. Здесь он хотел подождать отставших  от  него  гостей,  чтобы

сказать им, что затею смотреть огничанье надо оставить  и  повернуть  скорее

другою дорогой назад. Но сзади по пятам гнались бабы: стук  некованых  копыт

их коней уже был слышен близехонько. Они настигали, и как  настигнут,  может

произойти невесть что. Где гости: впереди погони, или уже опережены и погоня

мчится только за Бодростиным? В этом, казалось,  необходимо  удостовериться.

Опасность еще не представлялась  особенно  большою,  но  про  всякий  случай

Бодростин, оставив дрожки на дороге, сам быстро спрыгнул и отошел с  тростью

в руке под нависшие ветви ели.  За  ним  последовал  Горданов.  Висленев  же

остался на дрожках и, опустясь на подножье крыла, притаился, как будто его и

не было.

— Где он?.. где же этот наш бэбэ? —  беспокоился  о  нем  Бодростин.  —

Возьмите его, пожалуйста, Горданов, а то его какая-нибудь Авдоха толкнет  по

макушке, и он будет готов.

Горданов прыгнул к дрожкам, которые кучер из предосторожности отодвинул

к опушке под ветви, но Жозефа на дрожках не было. Горданов позвал его. Жозеф

не отзывался: он сидел на подножье крыла,  спустя  ноги  на  землю  и,  весь

дрожа, держался за бронзу козел и за спицы колес. В  этом  положении  открыл

его Горданов и, схватив за руку, повлек за собою.

— Не могу, — говорил Жозеф, но Горданов его тащил,  и  когда  они  были

возле Бодростина, Жозеф вдруг кинулся к нему и залепетал:

— Михаил Андреевич, я боюсь!.. мне страшно!..

— Чего же, любезный, страшно?

— Не знаю, но право… так страшно.

— Чего? чего? — повторил Горданов. — Где твоя сигара?

— Сигара?.. да,  у  меня  горит  сигара.  Бога  ради  возьмите,  Михаил

Андреич, мою сигару!

И Жозеф внезапно ткнул в  руку  Бодростина  огнем  сигары,  которую  за

секунду пред этим всунул ему Горданов.

Бодростин громко вскрикнул от обжога; сигара полетела на  землю,  искры

ее рассыпались в воздухе понизу, а в то же время поверху  над  всею  группой

замелькали цепы, точно длинные черные змеи. Раздался вой, бухнул  во  что-то

тяжелый толкач и резко вырвался один  раздирающий  вскрик.  Мимо  пронеслась

вереница экипажей и троечные дрожки, на которых ехал сюда Бодростин, неслись

Бог весть куда, по ямам и рытвинам, но на них теперь  было  не  три,  а  два

седока; назад скакали, стоя и держась за кучера, только Горданов и Висленев.

Бодростина уже не было.

Кучер, не могший во всю дорогу справиться с лошадьми, даже  у  подъезда

барского дома не заметил, что барина нет  между  теми,  кого  он  привез,  и

отсутствие Бодростина могло бы долго оставаться необъяснимым, если бы Жозеф,

ворвавшись в дом, не впал в странный раж. Он метался по комнатам, то стонал,

то шептал, то выкрикивал:

— Глафира! Глафира! Где вы? Я вас освободил!

Неудержимо несясь с этими кликами безумного из комнаты  в  комнату,  он

стремительно обежал все пункты, где надеялся  найти  Глафиру  Васильевну,  и

унять его не было никакой возможности. Горданов сам был смущен и потерян. Он

не ожидал такой выходки, пытался было поймать Жозефа и схватить его за руку,

но тот отчаянно вырвался и, бросаясь вперед с удвоенною быстротой, кричал:

— Нет-с; нет-с; извините, это я, а не вы-с… а не вы!

Горданов  сообразил,  что  ему  надо  бросить  попытку  остановить  это

сумасшествие, и Жозеф, переполошив весь дом,  ворвался,  как  мы  видели,  в

комнату Лары.

Глафира слышала этот переполох и искала  от  него  спасения.  Она  была

встревожена еще и другою случайностью. Когда, отпустив гостей,  она  ушла  к

себе в будуар, где, под предлогом перемены туалета, хотела наедине переждать

тревожные минуты, в двери к ней  кто-то  слегка  стукнул,  и  когда  Глафира

откликнулась и оглянулась, пред нею стоял монах.

У Глафиры мороз пробежал по коже.  Откуда  мог  взяться  этот  странный

пришлец? Кто мог впустить и проводить его через целые ряды комнат?

— Что вам нужно? — спросила его, быстро двинувшись с места, Бодростина.

Монах улыбался и шатался как пьяный.

— Зачем вы пришли сюда? — повторила Глафира.

— Помолить о душе, — проговорил, заикаясь и  при  этом  ужасно  кривляя

лицом, монах.

— О какой душе? прошу вас выйти! Идите в контору.

— Проводите.

Глафира бросилась  к  звонку:  ей  показалось,  что  это  не  монах,  а

убийца… но когда она, дернув звонок, оглянулась, монаха уже не было, и  ее

поразила новая мысль, что это было видение.

Глафира кинулась узнать, каким образом мог появиться этот монах и  куда

он вышел, как вдруг ей против воли вспомнился Водопьянов  и  ей  показалось,

что это был именно он. Она бежала  не  помня  себя  и  очувствовалась  когда

метавшийся впотьмах Жозеф был освещен  вбежавшими  вслед  за  ним  людьми  с

лампами и свечами.

При виде растрепанной фигуры, взволнованного  и  перепачканного  кровью

лица и обезумевших глаз Жозефа, который глядел, ничего не видя, и стремило к

самому лицу Глафиры, хватая  ее  окровавленными  руками  и  отпихивая  ногой

Горданова, Глафира затрепетала и, сторонясь, крикнула: «прочь!»

— Это не он, не он, а я. Я все кончил,  —  лепетал  Висленев.  Глафира,

теряя силы, едва могла с ужасом и омерзением  отпихнуть  его,  бросилась  за

Синтянину, меж тем как Горданов, отбросив Жозефа, закричал

— Ты с ума сошел, бешеная тварь!

Но в это же самое мгновение за плечами Горданова грянул выстрел, и пуля

влипла в стену над головой Павла Николаевича, а Жозеф,  колеблясь  на  ногах

держал в другой руке дымящийся пистолет и шептал:

— Нет; полно меня отбрасывать! Обещанное ждется-с!

Все  это  было делом одного мгновения, и ни Горданов, ни дамы, ни слуги

не   могли   понять   причины выстрела и в более безмолвном удивлении, чем в

страхе,  смотрели   на   Жозефа,  который,  водя  вокруг  глазами, тянулся к

Глафире.

— Боже мой, чего ему от меня нужно? — произнесла она, стараясь укрыться

за Гордановым.

Но это ей не удалось, и серьезно помешавшийся Висленев тянулся к  ней и

лепетал:

— Обещанное ждется-с, обещанное ждется!  Я  сделал  все…  все  честно

сделал и требую расплаты!

Горданов пришел, наконец, в себя, бросился на Висленева, обезоружил его

одним ударом по руке, а другим сшиб с ног и, придавив к  полу,  велел  людям

держать его. Лакеи схватили Висленева, который и не сопротивлялся: он только

тяжело дышал и, водя вокруг глазами, попросил  пить.  Ему  подали  воды,  он

жадно начал глотать ее, и вдруг, бросив на пол стакан, отвернулся, поманил к

себе рукой Синтянину и, закрыв лицо полосой ее платья,  зарыдал  отчаянно  и

громко:

— Боже мой, Боже мой,  что  я  наделал!  Люди!  Все,  кто  здесь  есть,

бегите!.. туда… в Аленин Верх… там Михаил Андреевич…  может  быть,  он

жив!

При этих словах все поднялось, взмешалось,  и  кто  бежал  к  двери,  к

бросался  к  окнам;  а  в окна чрез двойные рамы врывался сплошной гул, и во

тьме,  окружающей  дом, плыло большое огненное пятно, от которого то в ту, в

другую  сторону  отделялись  светлые точки. Невозможно было понять, что  это

такое.  Но вот все это приближается и становится  кучей  народа  с  фонарями

пылающими головнями и сучьями в руках.

Это двигались огничане Аленина Верха: они, наконец, добыли огня, сожгли

на нем чучелу Мары; набрали в чугунки и корчажки зажженных лучин и тронулись

было опахивать землю, но  не  успели  завести  борозды,  как  под  ноги  баб

попалось мертвое и уже окоченевшее  тело  Михаила  Андреевича.  Эта  находка

поразила крестьян неописанным ужасом; опахиванье было забыто и  перепуганные

мужики с полунагими бабами в недоумении и страхе потащили на господский двор

убитого барина. Кортеж был необычайный!

Полуобнаженные женщины в длинных рубахах, с расстегнутыми воротниками и

лицами,  размазанными  мелом,  кирпичом  и  сажей;  густой  желто-сизый  дым

пылающих головней и красных угольев, светящих  из  чугунков  и  корчажек,  с

которыми огромная толпа мужиков ворвалась в дом, и среди этого дыма  коровий

череп на шесте, неизвестно для чего сюда попавший, и тощая вдова в саване  и

с глазами без век; а на земле труп с распростертыми окоченевшими  руками,  и

тут же суетящиеся и не  знающие,  что  делать,  гости.  Все  это  составляло

фантастическую картину немого и холодного ужаса. Здесь не было ни  слез,  ни

воплей, ни укоризн и вздохов, а один столбняк  над  трупом…  И  над  каким

трупом! Над трупом человека, который час тому  назад  был  здоров  и  теперь

лежал обезображенный, испачканный,  окоченевший,  с  растопыренными,  вперед

вытянутыми руками. Руки мертвеца окостенели  обе  в  напряженном  положении;

точно он на кого-то указывал, или к кому-то взывал о защите и отмщении,  или

от  кого-то  отпихивался.  К  довершению  картины  труп  имел  правый   глаз

остолбенелый,  с  открытыми   веками,   а   левый   —   прищуренный,   точно

подсматривающий  и  подкарауливающий;  язык  был   прикушен,   темя   головы

совершенно плоско: оно раздроблено, и  с  него,  из-под  седых,  сукровицей,

мозгом и грязью смоченных волос, на самые глаза  надулся  багровый  кровяной

подтек. Ко всему этому, для  полноты  впечатления,  надлежит  еще  прибавить

бедного Висленева,  который,  приседая,  повисал  на  руках  схвативших  его

лакеев; так  появился  он  на  пороге  и,  водя  вокруг  безумными  глазами,

беззвучно шептал: «обещанное ждется-с; да, обещанное ждется».

Первая пришла в себя Глафира: она сделала над собой усилие и со строгим

лицом не плаксивой, но глубокой скорби прошла чрез толпу,  остановилась  над

самым трупом мужа и, закрыв  на  минуту  глаза  рукой,  бросилась  на  грудь

мертвеца и… в ту же минуту в замешательстве  отскочила  и  попятилась,  не

сводя взора с раскачавшихся рук мертвеца.

— Вы неосторожно его тронули, — проговорил ей на ухо малознакомый голос

человека, к которому она в испуге  прислонилась.  Она  взглянула  и  увидала

золотые очки Ворошилова.

— Вы испугались? — продолжал он шепотом.

— Нимало, — отвечала она громко, и сейчас же,  оборотясь  к  Горданову,

сказала повелительным тоном: — Займитесь, пожалуйста, всем… сделайте  все,

что надо… мне не до того.

И с этим она повернулась и ушла во внутренние покои.  Сцена  оживилась:

столпившихся крестьян погнали  вон;  гости,  кто  как  мог,  отыскали  своих

лошадей и уехали; труп Бодростина пока прикрыли  скатертью,  Горданов  между

тем не дремал: в город уже было послано известие о крестьянском  возмущении,

жертвой  которого  пал  бесчеловечно  убитый   Бодростин.   Чтобы   подавить

возмущение, требовалось войско.

 

 

Глава двадцатая. Нежить мечется

 

 

 

К смерти, как и ко всему  на  свете,  можно  относиться  различно:  так

создан свет, что где хоть два есть человека, есть и два взгляда на  предмет.

В те самые минуты, когда приговоренный  Нероном  к  смерти  эпикуреец  Люций

шутит, разделяющий судьбу его стоик Сенека  говорит:  «В  час  смерти  шутки

неприличны, смерть — шаг великий, и есть смысл в  Платоновском  ученьи,  что

смерть есть миг перерожденья», но оба они умирают  со  своими  взглядами  на

смерть, и нет свидетельств, кто из них более прав был  в  своих  воззрениях.

Тем не менее, «небытие ль нас ждет» или «миг  перерожденья»,  смерть  —  шаг

слишком серьезный, и мертвец, лежащий пред нашими глазами, всегда производит

впечатление тяжелого свойства. Но и в этом случае  человек,  видимо,  платит

дань  внешним  условиям  и  относится   к   значению   лежащего   пред   ним

«вещественного  доказательства»  его  земной   временности,   под   влиянием

обстановки  и  обстоятельств.   Нагой   труп,   препарированный   на   столе

анатомического театра, или труп, ожидающий судебно-медицинского  вскрытия  в

сарае съезжего полицейского дома, и  труп,  положенный  во  гробе,  покрытый

парчой, окажденный ладаном и освещенный мерцанием погребальных свеч,  —  это

все трупы, все останки существа, бывшего человеком,  те  же  «кожные  ризы»,

покинутые на тлен и разрушение, но чувства, ощущаемые людьми при  виде  этих

совершенно однокачественных и  однозначных  предметов,  и  впечатления,  ими

производимые, далеко не одинаковы. Труп безгласен, покойник многовнушителен.

Не только ученый анатом,  проводящий  всю  жизнь  в  работе  над  трупами  в

интересах науки, но даже огрубелый палач не сохраняет полного равнодушия при

виде  трупа,  положенного  во  гробе  и  обставленного  всем,   чем   крепка

христианская  могила.  Впечатление  это   еще   более   усиливается,   когда

снаряженный к погребению труп вчера еще был человек,  нами  близко  знаемый,

вчера живой, нынче безгласный, с изменившимся, обезображенным  ликом,  каков

был теперь Бодростин.

Суета, сменившаяся  мертвою  тишиной,  как  только  Михаила  Андреевича

положили на стол в большой зале,  теперь  заменялась  страхом,  смешанным  с

недоверием к совершившемуся факту. Люди ощущали тягость присутствия мертвеца

и в то же время не  доверяли,  что  он  умер.  Он  еще  так  недавно  жил  и

действовал, что в умах никак не укладывалась мысль, что его уже нет.  Притом

же необыкновенная смерть его вела за собой  и  необычные  порядки:  мертвеца

положили на стол, покрыли его взятым из церкви покровом и словно позабыли  о

нем. Не было заботы, чтоб окружить его тою обстановкой,  на  какую  он  имел

право по своему положению и богатству.  Гости  разбежались  восвояси;  вдова

заключилась  в  свои  апартаменты;  управитель  Горданов,  позабыв  о  своем

нездоровье, распоряжался окружить дом и усадьбу утроенным  караулом  и  слал

гонца за  гонцом  в  город,  настаивая  на  скорейшей  присылке  войск,  для

подавления крестьянского бунта;  Ларису  почти  без  чувств  увезла  к  себе

Синтянина; слуги,  смятенные,  бродили,  наступая  друг  другу  на  ноги,  и

толкались, пока наконец устали и, не чуя под  собою  ног,  начали  зевать  и

сели… А о покойнике все-таки опять никто не позаботился: местный церковный

причт было толкнулся, но сейчас же отчалил, и Бог не был еще благословен над

умершим. Впрочем, три церковные подсвечника без свечей, поставленные дьячком

в угле  вала,  показывали,  что  церковь  помнит  свое  дело,  но  не  смеет

приступить к нему без разрешения начальства и власти. Одно, на что посягнули

вокруг трупа,  —  было  чтение  псалтиря.  К  этому  тоже  никто  никого  не

приглашал, но за это без зова  взялся  старый  дворовый,  восьмидесятилетний

Сид, знавший покойного еще молодым человеком. Старый раб, услыхав о событии,

проник сюда с книгой, которая была старше его самого, и, прилепив  к  медной

пряжке  черного  переплета  грошовую  желтую  свечку,  стал   у   мраморного

подоконника и зашамкал беззубым ртом:  «Блажен  муж  иже  не  иде  на  совет

нечестивых».

Поздний совет этот раздался в храмине упокоения Бодростина уже о  самой

полуночи. Зала была почти совсем темна: ее  едва  освещала  грошовая  свечка

чтеца да одна позабытая и едва мерцавшая вдалеке лампа. При такой обстановке

одна из дверей большого покоя приотворилась и в нее тихо вошел Ворошилов.

Чтец оглянул исподлобья вошедшего и продолжал шуршать своими  беззубыми

челюстями.

Ворошилов, приблизясь к столу, на котором лежал покойник, остановился в

ногах, потом обошел вокруг и опять встал. Чтец все продолжал свое чтение.

Прошло около четверти часа: Ворошилов стоял  и  внимательно  глядел  на

мертвеца, словно изучал его или что-то над ним  раздумывал  и  соображал,  и

наконец, оглянувшись на чтеца, увидал, что и тот на него  смотрит  и  читает

наизусть, по памяти. Глаза их встретились. Ворошилов тотчас  же  опустил  на

лицо убитого покров и, подойдя к чтецу, открыл табакерку. Сид,  не  прерывая

чтения, поклонился и помотал отрицательно головой.

— Не нюхаете? — спросил его Ворошилов.

— Нет, не нюхаю, — ввел чтец в текст своего чтения и  продолжал  далее.

Ворошилов постоял, понюхал табаку и со вздохом проговорил:

— А? Каков грех-то? Кто это мог ожидать? Чтец остановился  и,  поглядев

чрез очки, отвечал:

— Отчего же не ожидать? Это ему давно за меня приназначено.

— За вас? Что такое: разве покойник…

Но Сид перебил его.

— Ничего больше, — сказал он, — как это он свое получил: как жил, так и

умер, собаке — собачья и смерть.

Ворошилов внимательно воззрился на своего собеседника  и  спросил  его,

давно ли он знал покойника?

— Давно ли я знал его? А кто же его давнее меня  знал?  На  моих  руках

вырос. Я его в купели целовал и в гробу завтра поцелую: я дядькой его был, и

его, и брата его Тимофея Андреевича пестовал: такой  же  неблагодарный  был,

как и этот.

— Это вы про сумасшедшего?

— Нет, тот был Иван Андреевич, и тот был аспид, да они, так сказать,  и

все были злым духом обуяны.

— Вы не любили их?

Чтец, помолчав, поплевал на пальцы и, сощипнув нагар со  своей  свечки,

нехотя ответил:

— Не любил, что такое значит не любить? Когда мое время было любить или

не любить, я тогда, милостивый государь, крепостной раб  был,  а  что  крови

моей они все вволю попили, так это верно. Я много обид снес,

— Который же вас обижал, тот или этот?

— И тот, и этот. Этот еще злее того был.

— Ну вот потому, значит, вы его и недолюбливаете?

Чтец опять подумал и, кивнув головой на мертвеца, проговорил:

— Что его теперь недолюбливать, когда он как колода валяется; а  я  ему

всегда говорил: «Я тебя переживу», вот и пережил. Он еще на  той  неделе  со

мной встретился, аж зубами заскрипел: «Чтоб тебе,  говорит,  старому  черту,

провалиться», а я ему говорю: то-то, мол, и  есть,  что  земля-то  твоя,  да

тебя, изверга, не слушается и меня не принимает.

— Вы так ему и говорили?

— Как? — переспросил с недоумением чтец. — А то как  бы  я  еще  с  ним

говорил?

— То есть этими самыми словами?

— Да, этими самыми словами.

— Так извергом его и называли?

— Так извергом и называл. А то как еще его было называть?  Он  говорит:

«когда ты, старый шакал, издохнешь?», а я отвечаю: тебя переживу и  издохну.

А то что же ему спущать, что ли, стану? Ни в жизнь никогда не спускал,  —  и

старик погрозил мертвецу пальцем и добавил: — И теперь не надейся, я  верный

раб и верен пребуду и теперь тебе не спущу: говорил я тебе, что  «переживу»,

и пережил, и теперь предстанем пред Судию и посудимся.

И беззубый рот старика широко раскрылся и потухшие глаза его оживились.

— Да! — взвыл он, — да! Пережил я тебя и теперь скоро  позову  тебя  на

суд.

Ворошилов с удивлением глядел  на  этого  «верного  раба»  и  тихо  ему

заметил, что так не идет говорить о покойнике, да еще над его телом.

— А что мне его тело! — резко ответил старик, и с этим отбросил от себя

на подоконник книгу, оторвал от нее прилепленную свечонку и, выступив с  нею

ближе к трупу, заговорил: — А известно ли кому, что это не его тело, а  мое?

Да, да! Кто мне смеет сказать, что это его тело?  Когда  он  двенадцати  лет

тонул: кто его вытащил? Я! Кто его устыжал, когда он в Бога не верил? Я! Кто

ему говорил, что он собачьей смертью издохнет? Я! Кто его в войне  из  чужих

мертвых тел на спине унес? Я! Я, все я, верный раб Сидор Тимофеев, я его  из

могилы унес, моим дыханьем отдышал! — закричал старик, начав колотить себя в

грудь, и вдруг подскочил к самому столу,  на  котором  лежал  обезображенный

мертвец, присел на корточки и зашамкал: — Я ради тебя имя крестное  потерял,

а ты как Сидора Тимофеева злым псом называл; как ты по сусалам бил;  как  ты

его за дерзость на цепь сажал? За что, за правду! За то, что я верный раб, я

крепостной слуга, не наемщик скаредный, не  за  деньги  тебе  служил,  а  за

побои, потому что я правду говорил, и говорил я тебе, что я тебя переживу, и

я тебя пережил, пережил, и я на суд с тобой стану, и ты  мне  поклонишься  и

скажешь: «прости меня, Сид», и я тебя тогда прощу, потому что я верный  раб,

а не наемщик, а теперь ты лежи, когда тебя Бог убил, лежи и слушай.

И с этим оригинальный обличитель бросился к своей книге,  перекрестился

и быстро забормотал: «Услыши, Господи, правду мою и не вниди в суд  с  рабом

Твоим».

Ворошилов с недоумением оглянулся вокруг и вздрогнул: сзади, за  самыми

его плечами, стоял и, безобразно раскрыв широкий рот, улыбался молодой лакей

с масляным глупым лицом и беспечно веселым взглядом. Заметив, что  Ворошилов

на него смотрит, лакей щелкнул во рту языком, облизнулся и, проведя рукой по

губам, молвил:

— Сид Тимофеич всех удивляет-с, — с этим он кивнул головой на  чтеца  и

опять застыл с своею глупою улыбкой.

Ворошилова вдруг ни с того ни с сего стало подирать по коже:  пред  ним

был мертвец и безумие;  все  это  давало  повод  заглядывать  в  обыкновенно

сокрытую глубину человеческой натуры; ему  показалось,  что  он  в  каком-то

страшном мире, и человеческое слово стоявшего за ним лакея необыкновенно его

обрадовало.

— Что вы сказали? — переспросил он, чтобы затеять разговор.

— Я докладывал насчет Сида Тимофеича, — повторил лакей

— Кто такой этот Сид? — прошептал Ворошилов, отведя в сторону лакея.

—  Старый  дворовый,  дядькой  их  был,  потом   камердинером;   только

впоследствии он, Сид Тимофеич, уже очень стар стал и оставлен ни при чем.

— Он сумасшедший, что ли? — прошептал Ворошилов.

— Кто его знает: он со  всеми  добродетельный  старичок,  а  с  барином

завсегда воинствовал, — отвечал вместо глупого лакея другой,  старший  этого

летами, вышедший сюда нетвердыми шагами и с сильным запахом водки. —  У  нас

все так полагают, что Сид Тимофеич на барина слово знал,  потому  всегда  он

мог произвесть покойника в большой гнев, а сколь он  ему  бывало  одначе  ни

грубит, но тот его совсем удалить не мог. Бил его в старину и  наказывал  да

на цепь в кабинете сажал, а удалить не мог. Даже когда Сид  Тимофеич  барыню

обругал и служить ей не захотел, покойник его только  из  комнат  выслал,  а

совсем отправить не могли. Сид Тимофеич и тут стал  на  пороге:  «Не  пойду,

говорит: я тебя, Ирода, переживу и твоей Иродиады казнь увижу». Это  все  на

барыню, — добавил пьяный лакей, кивнув головой на внутренние покои.

Ворошилов  любопытно  вопросил,  любил  или  не   любил   Сид   Глафиру

Васильевну, и, получив в ответ, что он ее ненавидел, отвлек  рассказчика  за

руку в соседнюю темную гостиную и заставил рассказать, что это за лицо Сид и

за  что  он  пользовался  таким  особенным  положением.  Подвыпивший   лакей

словоохотливо рассказал, что Сид действительно был ранним  пестуном  Михаила

Андреевича и его братьев. Смотрел он за ними еще в ту пору, когда они хорошо

говорить не могли и вместо Сидор выговаривали Сид: вот отчего  его  так  все

звать стали, и он  попрекал  покойника,  что  ради  его  потерял  даже  свое

крестное имя. Далее повествовал рассказчик, как однажды барчуки ехали  домой

из пансиона и было утонули вместе с паромом, но Сид  вынес  вплавь  на  себе

обоих барчуков, из которых один сошел от испуга с ума,  а  Михаил  Андреевич

вырос, и Сид был при нем. Тогда он был в университете, а потом пошел  с  ним

на какую-то войну, и тут-то Сид оказал барину великую заслугу, после которой

они рассорились и не помирились до сих пор. Из слов рассказчика  можно  было

понять, что дело было где-то на Литве.  Войска  стояли  лагерем  в  открытом

поле; в близлежащий городишко, полный предательской шляхты,  строго-настрого

запрещено было ходить и офицерам, и солдатам. А там, в городе, были красивые

панны с ласковыми глазами и соболиною бровью, и был там  жид  Ицек,  который

говорил, что «пани аж ай  как  страшно  в  офицеров  влюблены».  А  офицерам

скучно,  неодолимо  скучно  под  тесными  палатками;  дождь  моросит,  ветер

веревки, поколыхивает полотно, а там-то… куда Ицко зовет,  тепло,  светло,

шампанское льется и сарматская бровь  зажигает  кровь.  Манится,  нестерпимо

манится, и вот два офицера навертели чучел из платья, уложили их вместо себя

на  кровати,  а  сами,  пользуясь  темнотой  ночи,  крадутся  к  цепи.   Все

благополучно: ночь — зги не видно, а вон мелькнул и огонек,  это  в  Ицкиной

хате на краю города. Ицко чаровник умеет и одну  дичь  подманить,  и  другую

выманить, и молодые  люди  от  нетерпения  стали  приподниматься  от  земли,

вровень с которой ползли. Вот и окоп, и знакомая кочка,  но  вдруг  грянуло:

«кто идет?» Сейчас потребуется пароль, у них его нет,  часовой  выстрелит  и

пойдет потеха, хуже которой  ничего  невозможно  выдумать.  Беда  неминучая,

ждать некогда: молодые люди бросились на часового и сбили его с ног, но тот,

падая, выстрелил; поднялась тревога, и ночные путешественники были  пойманы,

суждены и лишь по особому милосердию только разжалованы в солдаты. Из  числа

этих молодых людей один был Михаил Андреевич Бодростин.  Сид  грыз  и  точил

молодого барина в эти тяжелые минуты и вывел его из терпения  так,  что  тот

его ударил. «Бей, — сказал Сид, — бей, если твоя рука поднялась на того, кто

твою жизнь спас. За это тебя самого Бог, как собаку, убьет». И злил он снова

барина, что тот впал в ожесточение и бил, и бил его так, пока их разняли.  А

тут вдруг тревога, наступил неприятель, и Бодростин  в  отчаянии  кинулся  в

схватку и не было о нем слуха. Неприятель побежал, наши ударились в  погоню.

Бодростина нет нигде. Сид пошел по всему полю и  каждое  солдатское  тело  к

светлому  месяцу  лицом  начал  переворачивать…  Иные  еще  мягки,  другие

закоченели, у иных даже как будто сердце — бьется, но все это  не  тот,  кто

Сиду надобен… Но вот схватил он за складки еще одну серую шинель, повернув

ее лицом к месяцу, припал  ухом  к  груди  и,  вскинув  мертвеца  на  спину,

побежал с ним, куда считал безопаснее; но откуда  ни  возьмись  повернул  на

оставленное поле новый вражий отряд, и наскочили на Сида уланы и замахнулись

на его ношу, но он вдруг ужом вывернулся и принял на себя удар; упал с  ног,

а придя в себя, истекая кровью, опять понес барина, И оба они выздоровели, и

началась с тех пор  между  ними  новая  распря:  Бодростин,  которого  опять

произвели за храбрость в офицеры, давал Сиду и отпускную, и деньги, и землю,

но Сид Тимофеевич все это с гордостию отверг.

— Ишь ты, подлое твое дворянское отродье, —  откупиться  лучше  хочешь,

чтобы благодарным не быть, — отвечал он, разрывая отпускную и дарственную.

— Чего же ты хочешь? — добивался Бодростин.

— А того хочу, чего у тебя на самом дорогом месте в душе нет: дай  мне,

чтоб я тебя не самым негодным человеком считал.

И так шли годы, а у  этого  барина  с  этим  слугой  все  шли  одинакие

отношения: Сид Тимофеич господствовал  над  господином  и  с  сладострастием

поносил и ругал его при всякой встрече и красовался язвами  и  ранами,  если

успевал их добиться из рук преследуемого им Бодростина.  Тот  его  боялся  и

избегал, а этот его  выслеживал  и  преследовал,  и  раздражал  с  особенным

талантом.

— Слушай, — говорил он вдруг, выскакивая к Бодростину из-за стога  сена

на лугу, пред всем народом, — слушай, добрая душа: сошли старого  дядьку  на

поселение! Право, сошли, а то тебе здесь при мне неспокойно.

— И сошлю, — отвечал Бодростин.

— Врешь, не сошлешь, а жаль; я бы там твоей матери,  брату  поклонился.

Жив, чай, он — земля не скоро примет. А хорош человек был —  живых  в  землю

закапывал.

Бодростин то  переносил  эту  докуку,  то  вдруг  она  становилась  ему

несносна, и он, смяв свою смущающуюся совесть, брал Сида в дом, сажал его на

цепь, укрепленную в стене его кабинета, и они ругались до того,  что  Михаил

Андреевич в бешенстве швырял в старика чем попало, и нередко, к крайнему для

того удовольствию, зашибал его больно, и раз  чуть  вовсе  не  убил  тяжелою

бронзовою статуэткой, но сослать Сида в  Сибирь  у  него  не  хватало  духа.

Выгнать же Сида из села было  невозможно,  потому  что,  выгнанный  с  одной

стороны, он сейчас же заходил с другой.

Дождавшись события девятнадцатого февраля, Сид Тимофеевич перекрестился

и, явясь с другими людьми благодарить барина, сказал:

— Ну, хоть задом-то тебя благодарю, что не все зубы повыбивал. Конечно,

ваше царство: пережил я его и тебя переживу.

Для чего так необходимо нужно было Сиду пережить барина, это оставалось

всегдашнею его тайной; но слово это постоянно вертелось на его устах и  было

употребляемо другими людьми вместо приветствия Сиду.

— Переживешь, Сид Тимофеевич! — кричал ему встречный знакомец.

— Переживу, — отвечал, раскланиваясь, Сид, и знакомцы расходились.

С тех пор как Бодростин, после одной поездки в Петербург, привез оттуда

жену,   Глафиру   Васильевну,   Сид   стал   прибавлять:    «Переживу;    со

Иезавелью-Иродиадой переживу, и увижу, как псы ее кровь полижут».

Глафира сделалась новым предметом для злобы Сида, но древние  года  его

уже не дозволяли ему ее ревностно преследовать, и он редко ее мог  видеть  и

крикнуть ей свое  «переживу».  Он  доживал  век  полупомешанным,  и  в  этом

состоянии сегодня  посетила  его,  в  его  темном  угле,  весть  об  убиении

Бодростина.

Сид перекрестился, стал с трудом на ноги и пришел в дом  помолиться  по

псалтирю за душу покойника: вход Сиду был невозбранен, — никому и  в  голову

не приходило, чтобы можно было отлучить его от барина.

Ворошилов встал и, остановясь за притолкой в той  же  темной  гостиной,

начал наблюдать этого оригинала: Сид читал, и в лице его не было ни малейшей

свирепости, ни злости. Напротив, это именно был «верный раб», которого можно

бы над большим поставить и позвать его войти  во  всякую  радость  господина

своего. Он теперь читал громче, чем прежде, молился усердно, и казалось, что

ничего не слыхал и не видал.

Свеча  чуть  мерцала  и  зал  был  почти темен; лакеи ушли, но у дверей

показалась  маленькая  фигура   Ермолаича.   Он  стал,  подперся,  и  стоял,

словно чего-то ждал, или что-то соображал.

Ворошилов выдвинулся из-за притолки и кивнул  рукой;  Ермолаич  заметил

это и тотчас же, как  железо  к  магниту,  подскочил  к  Ворошилову,  и  они

зашептались, и вдруг Ермолаич дернул  Ворошилова  за  рукав,  и  оба  глубже

спрятались за портьеру: в зал вошел Горданов.

— Заметь, перевязи нет, — шепнул Ворошилов, но Ермолаич только  отвечал

пожатием руки.

Горданов был, действительно, без перевязи и  с  потаенным  фонариком  в

руке.

Войдя в зал, он прежде всего выслал вон Сида, и когда строптивый старик

ему, к удивлению, беспрекословно подчинился, он, оставшись один,  подошел  к

трупу, приподнял покрывавшую его скатерть и, осветив ярким  лучом  фонарного

рефлектора мертвое, обезображенное лицо, стал проворно  искать  чего-то  под

левым боком. Он несколько раз с усилием тянул за окоченевшую руку  мертвеца,

но рука была тверда и не поддавалась усилиям одной руки Горданова. Тогда  он

поставил фонарик на грудь  трупа  и  принялся  работать  обеими  руками,  но

фонарик его вдруг полетел, дребезжа, на пол, а сам он вскрикнул и,  отскочив

назад, повалил незажженные церковные подсвечники, которые покатились с шумом

и грохотом.

На эту сумятицу из передней выбежала  толпа  пребывавших  в  праздности

лакеев и робко остановилась вдали трупа, по другой бок которого  наклонялся,

чтобы  поднять  подсвечники,  сильно  смущенный  Горданов,  зажимая  в  руке

скомканный белый носовой  платок,  сквозь  который  сильно  проступала  алая

кровь.

Что б это могло значить?

— Взметался нежить… чего мечешься?  —  заговорил  вдруг,  входя,  Сид

Тимофеич и, подойдя к покойнику с правой стороны, он покрыл его лицо,  потом

хотел было поправить руку, но, заметив замерзший в ней  пучок  сухой  травы,

начал ее выдергивать, говоря:  «Подай!  тебе  говорю,  подай,  а  то  ругать

стану».  С  этим  он  начал  выколупывать  пальцем  траву  и  вдруг   громко

рассмеялся.

Все присутствовавшие попятились назад, а Сид Тимофеич манил  к  себе  и

звал:

— Подите-ка, идите, поглядите, как он уцепился за  мой  палец!  Видите,

видите, как держит!  —  повторял  Сид,  поднимая  вверх  палец,  за  который

держалась окоченелая мертвая рука. — Ага! что! — шамшал  Сид.  —  Каков  он,

каков? Он вам покажет! Он вам еще покажет!

— Вывести вон этого  сумасшедшего!  —  сказал  Горданов,  и  двое  слуг

схватили и потащили старика, который все оборачивался и кричал:

— Ничего, ничего! Он недаром взметался: он вам покажет!

 

 

Глава двадцать первая. Ночь после бала

 

 

 

Меж тем как все это происходило, в залу вошел Ропшин. Он остановился  в

дверях и, пропустив мимо себя людей,  выводивших  Сида,  окинул  всех  одним

взглядом и сказал твердым голосом Горданову:

— Господа! Я прошу всех вас отсюда удалиться.

— Это что такое? — спросил Горданов.

— Это такой порядок: необыкновенная смерть требует особенного  внимания

к трупу, и пока приедут власти, я никого сюда не пущу.

— Вы?

— Да, я. Я остаюсь один из тех, кому верил покойник и  кому  верит  его

вдова. Господа, я повторяю мою просьбу удалиться из залы.

— Что это за тон?

— Теперь, господин Горданов, не до тонов.  Все  вышли,  уходите  и  вы,

или…

— Или что? — спросил, сверкнув глазом, Горданов.

— Тише; здесь ведь не лес, а я — не он. Горданов побледнел.

— Что это, глупость или намек? — спросил он запальчиво.

— Намек, а впрочем, как вам угодно, но я сейчас запираю зал, и если  вы

хотите здесь остаться, то я, пожалуй, запру вас.

—  Тьфу,  черт  возьми!  Да  чьею  волей  и   каким   правом   вы   так

распоряжаетесь?

— Волей вдовы, господин Горданов, ее же правом. Но дело кончено: я  вас

сейчас запираю. Вы, может быть, что-нибудь здесь позабыли?  это  вам  завтра

возвратят.

И Ропшин пошел к двери.

— Подождите! — крикнул, торопливо выскакивая за ним, Горданов, и  когда

Ропшин замкнул дверь, он добавил: — Я сейчас пройду к Глафире Васильевне?

— К Глафире Васильевне? Нет, вы не трудитесь: это будет напрасно.

— Что-о?

— Я вам сказал что.

— Посмотрим.

Горданов тронулся вперед, но Ропшин его остановил.

— Вернитесь, господин Горданов, вы будете напрасно трудиться: ее  дверь

заперта для вас.

— Вы лжете!

— Смотрите. Она поручила мне беречь ее покой.  С  этим  Ропшин  показал

знакомый Горданову ключ и снова быстро спрятал его в карман.

Павел Николаевич побледнел.

— Почему Глафира Васильевна не хочет меня видеть? — спросил он.  Ропшин

улыбнулся и, пожав плечами, прошептал:

— Ей кажется… что на вас кровь, и я думаю то же самое,  —  и  с  этим

Ропшин юркнул за дверь и ушел по лестнице на женскую половину.

Горданов ушел к себе и сейчас же велел подать себе лошадей, чтобы ехать

в город с  целью  послать  корреспонденцию  в  Петербург  и  переговорить  с

властями о бунте.

В ожидании лошадей, он хотел приготовить письма; но, взглянув на ладонь

своей левой руки, покраснел и, досадуя, топнул ногой. У него на  ладони  был

очень незначительный маленький укол, но платок, которым он  старался  зажать

этот укол, был окровавлен, и это-то дало Ропшину право сказать, что  на  нем

кровь.

— Черт знает что такое! Преступление  сделано,  и  сейчас  уже  идут  и

глупости, и ошибки. И какие еще ошибки? Там я позабыл нож, которым  оцарапал

руку… И этот укол может быть трупный, Тьфу, сто дьяволов!.. И ляписа  нет,

и прижечь нечем… Скорей в город!

И он уехал.

Меж тем Ворошилов и Ермолаич, выйдя задним ходом, обошли дом и стали  в

сенях  конторы,  куда  посажен был Висленев.  Он  сидел  в  кресле,  понурив

голову, в каком-то полусне, и все что-то бормотал и вздрагивал.

Ворошилов и Ермолаич вошли в контору и стали возле него.

Висленев поднял голову, повел вокруг глазами и простонал:

— Подлец, подлец, Горданов!..

— Это он его убил?

— Он меня погубил, погубил; но я буду все говорить,  я  буду  все,  все

говорить; я всю правду открою… Я… ничего не скрою.

— Да, да; будьте честны: говорите правду.

— Я все, все скажу, если меня помилуют.

— Вас помилуют.

— Хорошо. Я все скажу; но только одно… пожалуйста, пусть меня  скорей

отвезут в острог, а то он меня отравит, как отравил Кюлевейна.

Ворошилов дернул за руку товарища, и они вышли.

Ропшин, взойдя на женскую половину верха, вынул ключ  и  тихо  повернул

его в двери коридора, ведшего к спальне Глафиры. Вдова лежала  на  диване  и

щипала какую-то бумажку.

При входе Ропшина она проворно встала и сказала:

— Послушайте… вы что же?..

Но Ропшин тихо остановил ее на первом же слове.

— Тсс!.. — сказал он, подняв таинственно руку, — теперь вам  надо  меня

слушать. Вы, конечно, хотите знать, по какому праву я поступил  с  вами  так

грубо и насильно удержал вас в вашей комнате? Это было необходимо: я имел на

это право, и я один могу вас спасти. Прошу вас помнить, что у меня в кармане

есть вчера только что подписанное духовное завещание вашего мужа, которым он

все свое состояние отказал вам. Долг честного  человека  повелевает  мне  не

скрыть этого  документа,  вверенного  моему  смотрению,  а  между  тем  этот

документ не только скомпрометирует вас, но… вы понимаете?

— Да, я вас понимаю

—  Это  совсем  не  трудно.  Новое  завещание  прямо  говорит,  что  им

отменяется распоряжение, предоставлявшее имение другим родственникам,  между

тем как вы сами знаете, что в хранимом завещании совсем не то…

— Да скорее, скорее: какая ваша цена за ваш долг честного человека?

— Боже меня спаси! Никакой цены, но что не может быть ценимо на деньги,

то подчиняется иным условиям…

— Послушайте, Ропшин: моих сил нет выносить вас, и  вы  можете  довести

меня до того, что я предпочту Сибирь уничижению!

—  Я  согласен  скрыть  это  завещание  и  всеми  мерами  хлопотать  об

утверждении за вами того, которое хранится в Москве…

— Ну-с, и что же, что же вам надо за это?

— Я вам ручаюсь, что все будет сделано скоро и благополучно, и…

— Ну и что же, что вам за это? — вскричала, топая ногой и совсем выходя

из себя, Глафира.

— Ничего нового, — отвечал тихо Ропшин и, девственно  поникая  головой,

еще тише добавил: — Ровно ничего нового… но только… я бы хотел, чтоб это

далее было согласно с законом и совестью.

Глафира сначала не сразу поняла эти слова, а потом,  несмотря  на  свою

несмутимость, покраснела. Она презирала в эти  минуты  Ропшина,  как  никого

другого в жизни. Он  был  противен  ей  по  воспоминаниям  в  прошедшем,  по

ощущениям в настоящем и по предчувствиям в  будущем.  Несмотря  на  то,  что

теперь не было времени для размышлений философского свойства, Глафире  вдруг

припомнились все люди, на которых  она  в  помыслах  своих  глядела  как  на

мужчин, и она не могла представить себе ничего презреннее этого  белобрысого

Ропшина… Висленев  и  тот  являлся  в  сравнении  с  ним  чуть  не  гением

совершенства;  в  бедном  Жозефе  все-таки  была  непосредственная  доброта,

незлобие, детство и забавность. И между тем Глафира поздно заметила, что он,

этот Ропшин, именно  неодолим:  это  сознание  низошло  к  ней,  когда  надо

смириться под рукой этого ничтожества.

— Ропшин! — воскликнула она, — смысл вашей гнусной  речи  тот,  что  вы

хотели бы на мне жениться?

— Да.

— Вы безумный!

— Не знаю почему.

— Почему? Вы презренное, гадкое насекомое.

— Но я один, — отвечал, пожав плечами, Ропшин,  —  одно  это  насекомое

может вас спасти. Оглянитесь вокруг себя, — заговорил он, делая шаг ближе, —

что повсюду наделано: Висленев во всем  признается;  он  скажет,  что  вы  и

Горданов научили его убить вашего мужа.

— Этому нет доказательств!

— Как знать? завещание подписано вчера, и сегодня  убийство…  Низость

всеобщая вокруг, недоверие и шпионство; забегательство  вперед  одного  пред

другим во очищение себя. Горданов доносит, вы  доносите,  Висленев  доносит,

Лариса доносит… наконец, я тоже писал, потому что  я  должен  был  писать,

зная затевающееся преступление, и… все это в разные руки, и теперь все это

вдруг сбылось.

— Что же, что сбылось: все говорят, что бунтов должно ждать  Его  убили

крестьяне.

— Да-с; это прекрасно, что  бунтов  должно  ждать,  но  тогда  надо  их

поискуснее делать: надо  было  так  делать,  чтобы  действительно  крестьяне

убили.

— Да это так и сделано.

— Нет-с, не так.

Глафира оправилась и добавила:

— Полно вам меня пугать, господин  Ропшин,  дело  идет  о  крестьянском

бунте, и я здесь сторона.

— А если нет? А если на теле есть…

— Что может быть на теле?

— Трехгранная рана испанского стилета. Глафира пошатнулась.

— Ваш хлыст? — спросил шепотом Ропшин.

— Его нет у меня.

— Он у Горданова. Благодарите Бога, что я не дал вам видеться с ним:

вы будете свободны от одного подозрения, но  на  этом  не  конец;  чтоб

опровергнуть общее мнение, что вы хотите выйти замуж за Горданова, я хочу на

вас жениться.

Глафира окинула его удивленным взглядом и сделала шаг назад.

— Да, — повторил Ропшин, — я хочу на вас жениться, и  это  единственное

условие, под которым я могу скрыть завещание, доверенное мне убитым, тогда я

сделаю  это  с  свободною  совестью.  О  преступлении   жены   я   могу   не

свидетельствовать. Итак, я жду, что вы мне скажете?

— Сибирь или Ропшин? — выговорила, пристально глядя на него, Глафира.

— Я вас не притесняю.

— Благодарю. Ропшин или Сибирь?

— Да, да; Сибирь или Ропшин, Ропшин или  Сибирь?  выбор  не  сложный  —

решайте.

— Я решила.

— Что выбрано? — Ропшин.

—  Прекрасно;  теперь  прошу  вас  не  делать  ни  малейшего   шага   к

каким-нибудь сближениям с Гордановым — это вас погубит. Поверьте, что  я  не

ревнив и это во мне говорит не ревность, а желание вам добра. На вас  падает

подозрение, что вы хотели развести Бодростина для того, чтобы выйти замуж за

Горданова… Благоразумие заставляет прежде всего опрокинуть это подозрение.

Далее, я останусь здесь на вашей половине…

— Здесь, теперь?  —  спросила  Глафира  в  удивлении,  открывая  глаза:

Ропшин, сняв с себя сюртук, покрылся лежавшею  на  кресле  шалью  Глафиры  и

укладывался на ее диване. — Это еще что значит?

— Это значит, что я продолжаю мое дело вашего спасения.

— Но вы с ума сошли. Это все будут знать!

— Я этого-то и хочу.

— Зачем?

— Как зачем? Затем, чтобы знали, что Горданов был ширма, а что вы  меня

всегда любили; затем,  чтобы  немедленно  же  пустить  на  ваш  счет  другие

разговоры и опрокинуть существующее подозрение, что вы хотели выйти замуж за

Горданова. Что, вы меня поняли? Ого-го! постойте-ка, вы увидите, как  мы  их

собьем  с  толку.  Только  я  вас  предупреждаю:  наблюдайте  за  собою  при

Ворошилове.

— При ком?

— При Ворошилове.

— При этом приезжем?

— Да, при приезжем.

— Кто же он такой?

— А черт его знает, кто он такой, но во всяком случае  он  не  тот,  за

кого себя выдает.

Глафира ничего не отвечала и  задумалась:  она  молча  припоминала  все

говоренное ею когда-нибудь при  Ворошилове,  который  так  недавно  появился

здесь и которого она совсем почти не замечала.

«И что же это такое наконец», — думала она, — «точно опрокинулся  предо

мною ящик Пандоры и невесть откуда берутся на меня и новые враждебные  лица,

и новые беды».

На нее напал невыразимый страх нечистой совести, и уснувший Ропшин  уже

перестал ей казаться таким отвратительным  и  тяжелым.  Напротив,  она  была

рада, что хотя он здесь при ней, и когда в ее дверь кто-то тихо стукнул, она

побледнела и дружески молвила: «Генрих!»

Он быстро проснулся, узнал в чем дело и,  взяв  вдову  за  ее  дрожащую

руку, сказал:  «О,  будь  покойна»,  —  и  затем  твердым  голосом  крикнул:

«Входите! Кто там? Входите!»

На этот зов в комнату со смешанным видом вступила горничная и объявила,

что недавно уехавшая Синтянина возвратилась опять и сейчас же  хочет  видеть

Глафиру.

— Я не могу никого видеть… Что ей нужно?

— Лариса Платоновна поехала с ними…

— Ну?

— И теперь их нет.

— Кого?.. Ларисы?

— Да-с, они куда-то убежали; их искали везде: на  хуторе,  по  лесу,  в

парке, и теперь сама генеральша здесь… и спрашивают Ларису Нлатоновну.

— Но ее здесь нет, ее здесь нет: пусть едут  к  Горданову  в  город.  Я

теперь никого не могу принять.

— Напротив, — вмешался Ропшин и, дав девушке знак выйти, сказал

Глафире, что дело это нешуточное и что она  непременно  должна  принять

Синтянину и в точности узнать, что такое случилось.

С этим он усадил Глафиру в кресло и сам вышел, а через несколько  минут

возвратился, сопровождая закутанную платком Александру Ивановну.

— Что там еще, Alexandrine? — спросила, не поднимаясь с места, Глафира.

— Ужасное несчастие, — отвечала, сбрасывая с себя платок, генеральша, —

я привезла домой Лару, и пока занялась  тем,  чтобы  приготовить  ей  теплое

питье и постель, она исчезла,  оставив  на  фортепиано  конверт  и  при  нем

записочку. Я боюсь, что она с собой что-нибудь сделала.

— Но что же за записка?

— Вот она, читайте… — и генеральша подала клочок  нотной  бумаги,  на

которой рукой Ларисы было написано карандашом: «Я все перепортила,  не  могу

больше  жить.  Прощайте.  В  конверте  найдете  все,  что  довело  меня   до

самоубийства».

— Что же было в конверте?

— Не знаю; его взял мой муж. Я бросилась ее искать:  мы  обыскали  весь

хутор, звали ее по полям, по дороге, по лесу, и тут  на  том  месте,  где…

нынче  добывали  огонь,  встретилась  с  Ворошиловым  и   этим…   каким-то

человеком…

Они тоже искали что-то с фонарем и сказали нам, чтобы  мы  ехали  сюда.

Бога ради посылайте поскорее людей во все места искать ее.

Но вместо живого участия к  этим  словам,  бледная  Глафира,  глядя  на

Ропшина, произнесла только:

— Ворошилов… там… с  фонарем…  Ропшин,  ступайте  туда!..  Я  вас

умоляю… Что же такое все это может значить?

Ропшин скорыми шагами вышел за двери, и через минуту  послышался  топот

отъезжавших лошадей, а  девушка  подала  Синтяниной  записочку,  набросанную

карандашом, в которой распорядительный Генрих  извещал  ее,  что  сейчас  же

посылает десять  верховых  с  фонарями  искать  Ларису  Платоновну  по  всем

направлениям, и потому просит генеральшу не беспокоиться и подождать утра.

Глафира попросила рукой эту записку и, пробежав  ее  глазами,  осталась

неподвижною.

— Лягте, Глафира, попробуйте успокоиться, а я посижу.

—  Хорошо,  —  отвечала  Бодростина  и,  поддерживаемая  Синтяниной   и

горничной, перешла из будуара в свою спальню.

Прошел час:  все  было  тихо,  но  только  дом  как  будто  вздрагивал;

генеральша не спала и ей казалось, что это, вероятно, кто-то сильно  хлопает

внизу дверью. Но наконец это  хлопанье  стало  все  сильнее  и  чаще,  и  на

лестнице послышался шум.

Синтянина вскочила,  взяла  свечу  и  вышла  на  террасу,  на  которой,

перевесясь головой через перила, стояла горничная Глафиры: снизу поднималось

несколько человек, которые несли глухонемую Веру.

Она вся дрожала от холода, и посиневшее лицо ее корчилось, а руки  были

крепко стиснуты у груди, как будто она что-то держала  и  боялась  с  чем-то

расстаться.

Увидев мачеху, девочка сделала усилие улыбнуться и, соскользнув  с  рук

несших ее людей, кинулась к ней и стала  быстро  говорить  своею  глухонемою

азбукой.

Она объясняла, что, боясь за мачеху, бросилась вслед за нею,  не  могла

ее догнать и, сбившись с дороги,  чуть  не  замерзла,  но  встретила  людей,

которые ее взяли и принесли.

— Что же это были за люди?

Глухонемая показала, что это Ворошилов и Андрей Парфеныч.

— Кто это был? кого она называет? — спросила  нетерпеливо  вышедшая  на

этот рассказ  Глафира,  и  как  только  Синтянина  назвала  Ворошилова,  она

прошептала: «опять он! Боже! чего же это они повсюду ходят?»

Девочке подали теплый чай и сухое платье; она чай с  жадностью  выпила,

но ни за что не хотела переменить белья и платья, как на этом ни настаивали;

она топала ногой, сердилась и,  наконец,  вырвав  из  рук  горничной  белье,

бросила его в камин и, сев пред огнем, начала сушиться.

— Ее нельзя более беспокоить и принуждать, — сказала Синтянина, и когда

горничная ушла,  между  падчерицей  и  мачехой  началась  их  немая  беседа:

девочка, косясь на безмолвно сидящую в кресле Глафиру, быстро метала  руками

пред мачехой свои знаки и наконец заметила, что Синтянина дремлет, а Глафира

даже спит.

Так подействовали на них усталость, теплота камина и манипуляции немой,

с которых они долго не сводили глаз. Глухонемая как  будто  ждала  этого  и,

по-видимому, очень обрадовалась: не нарушая покоя спящих, она без  малейшего

шума приподнялась на ноги, распустила свое платье; тщательно уложила за  ним

вдоль своего слабого тельца то,  что  скрывала,  и,  приведя  себя  снова  в

порядок, свернулась и уснула на ковре у ног генеральши.

Столь тщательно скрываемая этим  ребенком  вещь  был  щегольской  хлыст

Глафиры с потайным трехгранным стилетом в рукоятке.

 

 

Глава двадцать вторая. Бунт

 

 

 

Ночь уходила; пропели  последние  петухи;  Михаил  Андреевич  Бодростин

лежал бездыханный в большой зале,  а  Иосаф  Платонович  Висленев  сидел  на

изорванном кресле в конторе; пред ним, как раз насупротив,  упираясь  своими

ногами в ножки его кресла, помещался огромный рыжий мужик, с длинною  палкой

в руках и дремал, у  дверей  стояли  два  другие  мужика,  тоже  с  большими

палками, и оба тоже дремали, между тем как под окнами  беспрестанно  шмыгали

дворовые женщины и ребятишки, старавшиеся приподняться на карниз и заглянуть

чрез окно на убийцу, освещенного сильно нагоревшим сальным огарком.  Земский

сотский и десятские в течение всей ночи  постоянно  отгоняли  любопытных  от

конторы; в залу же  большого  дома,  где  лежал  убитый,  всем  и  заглянуть

казалось опасно. Страшен был им этот покойник: общее предчувствие  неминучей

беды подавило всякое любопытство:  крестьяне  из  села  не  приходили;  они,

казалось, сами себя чувствовали как бы зачумленными, и  спали  они,  или  не

спали — не разберешь, но везде было темно. Так ушел  и  еще  час,  и  вдруг,

вдалеке, за перелогом, послышался колокольчик  и  затих.  Несколько  молодых

ребят, собравшихся на задворке и ведших между собою  таинственную  беседу  о

дьявольской силе, которая непременно участвовала в  нынешней  беде,  услыхав

этот звон, всполошились было, но подумали, что это послышалось,  успокоились

и начали снова беседу.

— Он хитер, ух как хитер, — говорил речистый рассказчик, имевший  самое

высокое мнение о черте, — Он возвел Господа на крышу и говорит: «видишь  всю

землю, я ее всю тебе и отдам, опричь оставлю себе одну Орловскую да  Курскую

губернии». А Господь говорит: «а зачем ты мне Курской да Орловской  губернии

жалеешь?» А черт  говорит:  «это  моего  тятеньки  любимые  мужички  и  моей

маменьки приданая вотчина, я их отдать никому не смею»,

Но в это время колокольчик раздался еще слышнее,  и  народ  зашевелился

даже в избах; по печам, припечкам,  на  лавках,  на  полатях  и  на  пыльных

загнетках послышался шорох и движение,  и  люди  одним  многоустным  шепотом

произнесли ужасное слово: «следство».

Но вот колокольчик и опять затих, как бы сорвался, и  зато  через  пять

минут послышался ближе и громче, со всеми отливами и переливами  охотничьего

малинового звона.

— Два, — зашептали на печках, — два звонка-то, а не один.

— Чего два? Может, их и невесть  сколько:  ишь  как  ремжит  на  разные

стороны. Господи, помилуй нас грешных!

И точно, последнее мнение было справедливее: когда  звон  колокольчиков

раздался у самой околицы и тысячи мужичьих и бабьих глаз прилегли  к  темным

окнам всех изб, они увидели, как по селу пронеслась тройкой телега,  за  нею

тарантас, другой, и опять телега, и все это  покатило  прямо  к  господскому

дому и скрылось.

Началось невеселое утро: избы  не  затапливались,  лаптевая  свайка  не

играла в руке мужика, и только веретена кое-как жужжали в руках баб, да и то

скучно и как бы нехотя.

Но вот начинается и вылазка: из дверей одной  избы  выглянул  на  улицу

зипун и стал — стоит на ветре;  через  минуту  из  другой  двери  высунулась

нахлобученная шапка и тоже застыла на месте; еще минута, и они увидали  друг

друга и поплыли, сошлись, вздохнули и,  не  сказав  между  собою  ни  слова,

потянулись, кряхтя  и  почесываясь,  к  господскому  дому,  на  темном  фасе

которого, то там, то здесь, освещенные окна сияли как огненные раны.

— Не спят, — шепнул шапке зипун.

— Где спать! — отвечала, шагая за ним, шапка.

— Грех…

И оба пешехода вдруг вздрогнули и бросились в  сторону:  по  дороге  на

рысях проехали два десятка казаков с пиками и нагайками,  с  головы  до  ног

покрытые снегом. Мужики сняли шапки и поплелись по тому же  направлению,  но

на полувсходе горы, где стояли хоромы, их опять потревожил конский  топот  и

непривычный мирному сельскому слуху брязг оружия. Это  ехали  тяжелою  рысью

высланные из города шесть жандармов и впереди их старый усатый вахмистр.

Завидев этих грозных, хотя не воюющих воинов, мужики залегли в межу  и,

пропустив жандармов, встали,  отряхнулись  и  пошли  в  обход  к  господским

конюшням, чтобы поразведать чего-нибудь от знакомых конюхов, но кончили тем,

что только повздыхали за углом на скотном дворе и повернули  домой,  но  тут

были поражены новым сюрпризом: по огородам, вокруг села, словно журавли  над

болотом, стояли шагах в двадцати друг от друга пехотные солдаты с ружьями, а

посреди деревни,  пред  запасным  магазином,  шел  гул:  здесь  расположился

баталион, и прозябшие солдатики поталкивали друг друга, желая согреться.

Все ждали беды и всяк, в свою очередь, был готов на нее, и беда шла как

следует дружным натиском,  так  что  навстречу  ей  едва  успевали  отворять

ворота. Наехавшие в  тарантасах  и  телегах  должностные  лица  чуть  только

оправились в отведенных  им  покоях  дома,  как  тотчас  же  осведомились  о

здоровье  вдовы.  Дворецкий  отвечал,   что   Глафира   Васильевна,   сильно

расстроенная, сейчас только започивала.

— И  не  беспокоить  ее,  —  отвечал  молодой  чиновник,  которому  все

приехавшие с ним оказывали почтительную уступчивость.

— Qu est се qu elte a? {Что с ней? (фр.).} —  обратился  с  вопросом  к

этому господину оправлявшийся перед зеркалом молодой жандармский офицер.

— Elle  est  indisposee  {Она  нездорова  (фр.).},  —  коротко  отвечал

чиновник и, оборотясь опять к дворецкому, осведомился» кто в  доме  есть  из

посторонних

Получив в  ответ,  что  здесь  из  гостей  остался  один  петербургский

господин Ворошилов, чиновник послал сказать этому гостю, что он желал бы сию

минуту его видеть.

— Вы хотите начать с разговора с ним? — осведомился, доделывая  колечки

из усов, молодой штаб-офицер.

— Да с чего же-нибудь надо начинать.

— C est vrai, c est justement vrai, mais si j etais  a  votre  place…

{Это верно, совершенно верно, но если б я  был  на  вашем  месте…  (фр.).}

Mille pardons {Тысяча извинений}, но мне… кажется, что надо начинать не  с

расспросов: во всяком случае, первое дело фрапировать  и  il  me  vient  une

idee… {Мне пришла идея… (фр.).}

— Пожалуйста, пожалуйста, говорите!

— Сделаем по старинной практике.

— Я вас слушаю: я сам враг нововведений.

— Не правда ли? Ne faudrait-il pas mieux {Не  лучше  было  бы  (фр.).},

чтобы не давать никому опомниться,  арестовать  как  можно  больше  людей  и

правых, и виноватых… Это во всяком деле, первое, особенно в таком  ужасном

случае, каков настоящий..

Чиновник слушал это, соображал, и наконец согласился.

— Право,  поверьте  мне,  что  этот  прием  всегда  приводит  к  добрым

результатам, — утверждал офицер.

Чиновник  был  совсем  убежден,  но  он  видел   теперь   только   одно

затруднение: он опасался,  как  бы  многочисленные  аресты  не  произвели  в

многолюдном селе открытого бунта, но офицер, напротив, был убежден, что этим

только и может быть предотвращен бунт, и к  тому  же  его  осеняла  идея  за

идеей.

— Il m est venu encore une idee {Мне  пришла  другая  идея  (фр.).},  —

сказал он, — можно, конечно, арестовать зачинщиков поодиночке в их домах, но

тут возможны всякие случайности. Сделаем иначе, нам бояться нечего, у  наших

солдат ружья заряжены и у казаков есть пики.  Ведь  это  же  сила!  Чего  же

бояться? Мы прикажем собрать сходку и… в куче виднее, в куче сейчас  будут

видны говоруны и зачинщики…

— Да, вот что, говоруны будут видны, в этом, мне кажется, вы  правы,  —

решил чиновник.

— О, уж вы положитесь на меня.

Чиновник полунехотя  пробурчал,  что  он,  однако,  был  всегда  против

бессмысленных арестов и действия силой, но что в настоящем  случае,  где  не

видно никаких нитей, он соглашается, что это единственный способ.

Последствием таких переговоров и соображений было  то,  что  по  дверям

крестьянских хат застучали костыльки сельских десятников, и в  сером  тумане

предрассветной поры из всех изб все взрослые  люди,  одетые  в  полушубки  и

свиты, поползли на широкий выгон к магазину, куда созывало их  новоприбывшее

начальство.

Сходка собралась в совершенной тишине. Утро было свежее и холодное;  на

востоке только чуть обозначалась алая полоска зимней  зари.  Народ  стоял  и

стыл; вокруг толпы клубился пар  от  дыхания.  Начальство  медлило;  но  вот

приехал жандармский офицер, пошептался с пешим майором и в  собранных  рядах

пешего  баталиона  происходили  непонятные  мужикам  эволюции:   одна   рота

отделилась, отошла, развернулась надвое и исчезла за  задворками,  образовав

на  огородах  редкую,  но  длинную  растянутую  цепь.  Деревня  очутилась  в

замкнутом круге. Мужики, увидав замелькавшие за  плетнями  рыжие  солдатские

башлыки, сметили, что они окружены и, тихо крестясь, робко пожались  друг  к

другу. Довольно широкая кучка вдруг собралась и сселась, а  в  эту  же  пору

из-за магазина выступила другая рота и сжала сходку, как обручем.

Мужики, напирая друг на друга, старались не глядеть  в  лицо  солдатам,

которые, дрожа от мороза, подпрыгивали, выколачивая стынущими  ногами  самые

залихватские дроби. Солдаты были ни скучны, ни веселы:  они  исполняли  свою

службу покойно и равнодушно, но мужикам казалось, что они злы,  и  смущенные

глаза крестьян, блуждая, невольно устремлялись за эту первую цепь,  туда,  к

защитам изб, к простору расстилающихся за ними белых полей.

Вторая цепь, скрытая на задворках, была уже позабыта, но  суровые  лица

ближайших солдат наводили панику. В толпе шептали, что «вот скомандует-де им

сейчас их набольший: потроши их, ребята, за веру и отечество, и  сейчас  нас

не будет». Какой-то весельчак пошутил, что  тогда  и  подушного  платить  не

нужно, но другой молодой парень,  вслушиваясь  в  эти  слова,  зашатался  на

месте, и вдруг, ни с того, ни с сего, стал наседать на колени. Его отпихнули

два раза солдаты, к которым он порывался, весь трясясь и прося отпустить его

посмотреть коровушку. Родная толпа мужиков потянула его  назад  и  спрятала.

Солдатики острили своими обычными остротами и шутками. Говоруны и  зачинщики

не обозначались, но зато в эту минуту в дальнем конце широкой улицы  деревни

показались  две  фигуры,  появление  которых  прежде  всех   было   замечено

крестьянами, а потом их  усмотрело  и  начальство,  обратившее  внимание  на

происшедшее по этому случаю обращение крестьянских взоров  в  одну  сторону.

Это было очень дурным знаком: находчивый  жандармский  офицер  шепнул  слово

казачьему уряднику, и четыре казака, взяв пики наперевес, бросились вскачь и

понеслись  на  двух  прохожих.  В   толпе   крестьян   пробудилось   сильное

любопытство: что, мол, из сего воспоследует?

Два внезапно появившиеся лица крестьянами узнаны: это  не  были  совсем

неизвестные люди, это наши старые знакомые — священник Евангел  и  отставной

майор Филетер Иванович Форов.

 

 

Глава двадцать третья. Весть о Ларисе

 

 

 

Когда все из дому Синтяниной  удалились  искать  бежавшую  Лару,  майор

Форов избрал себе путь к Евангелу, в том  предположении,  что  не  пошла  ли

Лариса сюда. Это предположение было столько же невероятно, как и все другие,

и Форов шел единственно для очищения совести, а на  самом  же  деле  он  был

глубоко убежден, что Ларису искать напрасно,  что  она  порешила  кончить  с

собою, и теперь ее, если и можно сыскать, то разве только мертвую.

Этого же мнения был  и  Евангел,  у  которого  Ларисы,  разумеется,  не

оказалось.

Приятели вместе переночевали, поговорили и утром решили  пойти  узнать:

нет ли чего нового.

Идучи привычной скорой походкой, они  уже  подходили  к  бодростинскому

парку, как вдруг их оживило одно странное обстоятельство: они  увидали,  что

из рва, окружающего парк, в одном месте  все  выпрыгивал  и  прятался  назад

белый заяц и выделывал он это престранно:  вскочит  на  край  и  забьется  и

юркнет в ров, а через минуту опять снова за то же.

Форов, имевший  прекрасное  зрение,  поставил  над  глазами  ладонь  и,

всматриваясь, сказал:

—  Нет,  это  не  заяц,  а  это…   это   что-нибудь   вроде   полотна

развевается… Да, но вон над ним что-то птицы вьются… это галки и вороны.

Что же это может быть?

Евангел молчал.

— Ну, гайда! пойдем: птицы над живым не летают.

И путники торопливо пошли к загадочному предмету и вскоре убедились,

что никакого зайца здесь, действительно, не было, а над краем канавы то

влетал, то падал белый кусок какой-то легкой  материи.  Не  успели  Форов  и

Евангел сделать вперед еще десять шагов, как пред  ними,  в  глубине  окопа,

вырисовалась небольшая человеческая фигура, покрытая большим белым  платком,

один угол которого был обвязан вокруг головы и закрывал все лицо, между  тем

как остальная часть его закрывала грудь и колена, вся эта часть была  залита

коричневым потоком застывшей крови. Форов, недолго думая, спрыгнул в  канаву

и тотчас же оттуда выпрыгнул, держа в дрожащей руке окровавленную  бритву  с

серебряною буквой Б на черном костяном черенке.

— Вот где она! — воскликнул майор, показав  товарищу  орудие  Ларисиной

смерти и, бросив бритву назад в ров, отвернулся Евангел вздохнул  и  покачал

головой.

—  Да,  она;  и  посмотри,  что  значит  женщина:  она,  убивая   себя,

заботилась, чтобы труп ее никого не пугал; сошла  вниз,  присела  на  корень

березы, закрыла личико и сидит, как спящая.

Они еще посмотрели на самоубийцу и пошли на усадьбу, чтобы дать знать о

своей находке.

Довольно странно было, что эта неожиданная находка, однако, очень  мало

их поразила: и Евангел, и Форов как будто  находили,  что  этого  надо  было

ждать и майор наконец даже высказал такую  мысль,  которая  со  стороны  его

собеседника вызвала только простой вопрос:

— А почему ты так думаешь?

— Да ей незачем жить стало.

— Так и умирать, и руки на себя поднимать?

— А отчего же не  поднять,  когда  поднимаются.  Евангел  посмотрел  на

Форова и произнес:

— Однако, извини за откровенность, какая ты превредная скотинка.

— Через какое это неблагополучие,  —  не  через  то  ли,  что  допускаю

возможность сойти с земли без твоего посредства? Дело, брат: стой  за  своих

горою!

— А вот я посмотрю, — перебил Евангел.

— Что это?

— Как ты сам.

— Умирать, что ли, как буду?

— Да.

— Будь уверен, что по всем правилам искусства окончу, —  исповедаюсь  и

причащусь. Я ведь тебе это давно говорил и еще раз скажу: я, брат,  здоровый

реалист и вздора не люблю:  я  не  захочу,  чтобы  кому-нибудь  со  мною,  с

мертвым, хлопоты были, — все соблюду и приму «как сказано».

— Нет; ты взаправду пустой человек.

— Да почему же? что ты все только ругаешься!

— Да вот так… хочу тебя так назвать и называю, а хочешь добиться, так

вот почему: не уверяй, как поведешь себя, когда смерть пристигнет. Это  дело

строгое.

— Что говорить, я и не спорю — момент острый, это не то что гранпасьянс

раскладывать.  Однако,  вот  мы  пришли,  —   будет   тебе   надо   мной   в

проповедничестве упражняться: я и Босюэта и Бурдалу когда-то читал и все без

покаяния остался. Теперь давай думать, куда нам идти: в дом или в контору?

Но, придя на деревню, они были поражены  собранною  на  улице  огромною

толпой, окруженною пешим и конным конвоем: им в голову не приходило, что это

усмиряют бунт, они не предвидели никакого повода для бунта и  потому,  когда

наскакавшие на них казаки остановились, не зная, что  им  далее  делать,  то

Форов с удивлением, но без всякого испуга, спросил их:

— Что это такое? Что вам надо, ребята?

Казаки, видя перед собой священника и  человека  в  военной  фуражке  с

кокардой, начали озираться на начальство,  но  оттуда  тотчас  же  отделился

офицер и, дав лошади шпоры, понесся сюда с криком:

— Бери их!

Казаки спрыгнули с коней и бросились на Евангела; тот не  трогался,  но

Форов отскочил назад и прыгнул к ближайшему строению, чтобы иметь у себя  за

спиной защиту, но не успел он пробежать несколько  шагов,  как  увидел  пред

собою трех солдат, державших его за руки, меж тем как третий приставил ему к

груди сверкающий штык. Маленький пехотный поручик с потным лбом юлил  вокруг

его и, закурив тоненькую папироску у одного из двух стоявших к Форову спиной

господ, крикнул:

— Заряжай его… то бишь: веди его! веди!

— Пошел! — крикнул сзади  майора  козлиный  голос,  и  здоровый  унтер-

офицер усердно толкнул Форова в спину.

Маленький поручик остался на месте ареста Форова и опять закуривал свою

тонкую папироску у двух особ, которых Форов не рассмотрел в  первую  минуту;

но, огибая теперь угол у выхода на улицу,  он  взглянул  мимоходом  на  этих

людей и узнал в них Горданова, в дорожной енотовой  шубе,  и  Ворошилова,  в

касторовом  пальто  с  камчатским  бобром.  Бесстрастное,  гладко   выбритое

чиновничье  лицо  Ворошилова  и  в  эту  минуту  было  невозмутимо,  но  его

серо-голубые глаза не  без  участия  следили  за  конвоируемым  майором.  По

крайней мере так показалось Форову, и он вдруг почувствовал к этому человеку

доверие и закричал ему:

— Милостивый государь! скажите  кому-нибудь,  пожалуйста,  что  там  на

рубеже за парком валяется  в  канаве  мертвая  сестра  господина  Висленева,

Лариса Платоновна Подозерова: она зарезалась.

 

 

Глава двадцать четвертая.

 

На ворах загораются шапки

 

 

 

Дом и усадьба Бодростиных представляли нечто ужасное. В  большом  зале,

где происходил вчерашний пир, по-прежнему лежал на столе труп Бодростина,  а

в боковой маленькой зале нижнего этажа пристройки, где жила последнее  время

Лара,  было сложено на диване  ее  бездыханное,  покрытое  белою  простыней,

тело.

Люди, которые принесли ее, не решались  положить  ее  на  стол,  считая

такую честь неудобною для самоубийцы.

В каменном  амбаре  без  потолка  были  посажены  связанные  крестьяне,

арестованные для порядку, хотя начальство и уверилось,  наконец,  что  бунта

нет и усмирять оказалось нечего.

В отдельных трех комнатах конторы помещалась арестованная аристократия:

посягатель на убийство Горданова — Жозеф Висленев,  сильно  подозреваемый  в

подстрекательстве  крестьян  к  бунту  —  священник  Евангел,  и   очевидный

бунтовщик, силой захваченный, майор Форов. В каменном же амбаре без  потолка

сидели человек двадцать арестованных крестьян.

Войско  оцепляло  усадьбу  и  держало  караулы;   свободные   солдатики

хозяйничали в крестьянских  избах,  исполненных  всякой  тоски  и  унылости.

Начальство, состоящее из разных наехавших сюда гражданских  и  военных  лиц,

собралось на мужской половине второго этажа. Здесь был и  Ворошилов,  и  его

землемер Андрей Парфеныч, и старый генерал Синтянин, приехавший сюда  узнать

о жене. Эти три последние лица сами предложили себя в понятые к предстоящему

осмотру тела.

Все эти господа и вместе с  ними  Горданов  пили  чай  и  приступали  к

приготовленному для них легкому  завтраку,  после  которого  надлежало  быть

вскрытию тела. Павел Николаевич сам не ел. Несмотря на то, что и он,  как  и

прочие, не спал ночь и сделал утром много движения, у него не было  аппетита

и к тому же он чувствовал неприятный озноб, к  крайнему  его  неудовольствию

навевавший на него чрезвычайно неуместную  леность.  Он  не  знал,  чему  бы

приписать эту странность, и, похаживая вокруг стола, за которым  закусывали,

едва одолевал свою лень, чтобы восстановить в  сознании  настоящее  значение

событий; но едва лишь он одолевал это, как его тотчас отягощало  недоумение:

почему все следующее за убийством Бодростина не только  совсем  не  отвечает

его плану, но даже резко ему противоречит? Что это за леность мышц и тяжесть

ума, которые точно вступили в союз с его врагом Ропшиным и удаляют  его  ото

всего, к чему бы он должен был находиться вблизи и не выпускать из рук  всех

нитей дела, которые носились где-то в воздухе и  могли  быть  каждую  минуту

схвачены рукой, самою неблагорасположенною к  Горданову.  Павел  Николаевич,

возвратясь из города, еще не видал Глафиры, а теперь даже не знал, как этого

и достичь; он  еще  был  управитель  имения  и  уполномоченный  и  имел  все

основания видеть вдову и говорить с нею, но он чувствовал,  что  Ропшин  его

отрезал, что он просто-напросто не пустит, и, конечно, он  поступает  так  с

согласия самой Глафиры, потому что иначе она сама давно бы за ним  прислала.

Теперь бы самое время повидаться с нею, пока  власти  подкрепляются  и  идут

приготовления, при которых Горданов нимало не нужен. Он оглянулся и,  увидав

в углу комнаты Ропшина,  который  тихо  разговаривал  с  глотавшим  тартинки

лекарем, подумал: «Вот и еще побуждение дорожить этою  минутой,  потому  что

этот чухонец теперь занят тут и не заметит моего отсутствия».

Горданов встал и вышел, как будто не обращая ни на кого внимания,  хотя

на самом деле  он  обозрел  всех,  мимо  кого  проходил,  не  исключая  даже

фельдшера и молодого священника, стоявших в  передней  над  разложенными  на

окне анатомическими инструментами. Опустясь по лестнице  вниз,  он,  проходя

мимо залы, где лежал труп Бодростина, заметил, что двери этой залы  заперты,

припечатаны двумя печатями и у них стоит караул. Горданов спросил, кто  этим

распорядился? и получил ответ, что все это сделал Ропшин.

— Чья же это другая печать?

— А это приезжего барина, — отвечал слуга.

— Приезжего барина? Что это за вздор: какого приезжего барина?

— А господина Ворошилова; они вместе с Генрихом Ивановичем вокруг  —  в

эти, и те двери из гостиной ночью запечатали.

— И из гостиной тоже?

— Да-с, и из гостиной, и там караул стоит.

Горданов, не доверяя,  подошел  поближе  к  дверям,  чтобы  рассмотреть

печати, и,  удостоверясь,  что  другая  печать  есть  оттиск  аквамаринового

брелока, который носит Ворошилов, хотел еще что-то  спросить  у  лакея,  но,

обернувшись, увидал за собою не лакея, а Ропшина, который, очевидно,  следил

за ним и без церемонии строго спросил его: что ему здесь угодно?

— Я смотрю печати.

— Зачем?

— Как зачем; я управитель всех имений покойного и…

— И ваши уполномочия кончились с его смертью.

— А ваши начались, что ли?

— Да, мои начались.

И Ропшин пренагло взглянул на Горданова, но  тот  сделал  вид,  что  не

замечает  этого  и  что  он  вообще  равнодушен  ко  всему  происходящему  и

спрашивает более из одного любопытства.

— Начались, — повторил он с улыбкой, — а что же такое при вас  господин

Ворошилов, дуумвират, что ли, вы с ним составляете?

— Нет, мы с ним дуумвирата не составляем.

— Зачем же здесь его печать?

— Просто печать постороннего человека, который случился  и  которого  я

пригласил, чтобы не быть одному.

— Просто?

— Да, просто.

Горданов повернулся и пошел по коридору, выводящему ко входу в  верхнюю

половину Глафиры. Он шел нарочно тихо, ожидая,  что  Ропшин  его  нагонит  и

остановит, но достойный противник его стоял не шевелясь и только смотрел ему

вслед.

Горданов как бы чувствовал на себе этот взгляд и,  дойдя  до  поворота,

пошел скорее и наконец на лестницу взбежал бегом, но здесь  на  террасе  его

остановила горничная Глафиры и тихо сказала:

— Нельзя, Павел Николаич, — барыня никого принимать не желает.

— Что?

— Никого не велено пускать.

— Какой вздор; мне нужно.

— Не велено-с; не могу, не велено!

— И меня не велено?

— Никого, никого, и вас тоже.

Горданов взглянул пристально на девушку и сказал;

— Я вас прошу, подите скажите Глафире Васильевне, что я пришел по делу,

что мне необходимо ее видеть.

Девушка была в затруднении и молчала.

— Слышите, что я вам говорю: мне необходимо видеть Глафиру  Васильевну,

и она будет недовольна, что вы ей этого не скажете.

Девушка продолжала стоять, держась рукой за ручку замка.

— Что же вы, не слышите, что ли?

Девушка замялась, а внизу на лестнице слегка треснула  ступенька.  «Это

непременно Ропшин: он или  подслушивает,  или  идет  сюда  не  пускать  меня

силой», — сообразил Горданов и, крепко сжав руку горничной, прошептал:

— Если вы сейчас не пойдете, то я сброшу вас к черту и войду  насильно.

С этим он дернул девушку за  руку  так,  что  дверь,  замка  которой  та  не

покидала, полуотворилась и на пороге показалась Глафира. Она быстро, но тихо

захлопнула за собою дверь и перебежала в комнату своей горничной,

— Что?  что  такое?  —  спросила  она,  снова  затворяясь  здесь  с  не

отстававшим от нее Гордановым.

— Что ты в таком расстройстве? — заговорил Горданов, стараясь  казаться

невозмутимо спокойным.

—  Интересный  вопрос:  мало  еще  причин  мне  быть  в   расстройстве?

Пожалуйста, скорее: что вам от меня нужно? Говорите вдруг, сразу все…  нам

теперь нельзя быть вместе. C est la derniere fois que je n’у hasarderai {Это

последний  раз,  когда  я  на  это  решусь  (фр.).},  и   если   вы   будете

расспрашивать, я уйду.

— Почему здесь начинает распоряжаться Ропшин?

— Я не знаю, я ничего не вижу, я ничего не знаю, а надо же  кому-нибудь

распоряжаться.

— А я?

— Вы?.. вы сумасшедший, Поль! Как я могу поручить теперь что-нибудь

вам, когда на нас с вами смотрят тысячи глаз… Зачем вы теперь  пришли

сюда, когда вы знаете, что меня все подозревают в связи с вами и  в  желании

выйти за вас замуж? Это глупо, это отвратительно.

— Это в вас говорит Ропшин.

— Что тут Ропшин, что тут кто бы то ни было… пусть  все  делают,  что

хотят: нужно жертвовать всем!

— Всем?

— Всем, всем: дело идет о нашем спасении.

— Спасении?.. от кого? от чего? Vous  craignez  ju  il  n’y  a  rien  a

craindre! {Вы боитесь того, чего не следует бояться! (фр.).} Но  неспокойная

вдова в ответ на это сделала нетерпеливое движение и сказала:

— Нет, нет, вам все сказано; и я ухожу.

И с этим она исчезла за дверями своей половины, у порога которых  опять

сидела в кресле  за  столиком  ее  горничная,  не  обращавшая,  по-видимому,

никакого внимания на Горданова, который, прежде чем уйти, долго еще стоял  в

ее комнате пред растворенною дверью и думал:

«Что же это такое? Она бежит меня… в такие минуты…  Не  продала  ли

она меня?.. Это возможно… Да, я недаром чувствовал, что она меня надует!»

По  телу  Горданова  опять  пробежал  холод,  и  что-то  острое,  вроде

комариного жала, болезненно шевельнулось в  незначительной  ранке  на  кисти

левой руки.

Он не мог разобрать, болен ли он от расстройства, или же  расстроен  от

болезни, да притом уже и некогда было соображать: у запечатанных дверей залы

собирались люди; ближе всех к коридору, из которого выходил Горданов, стояли

фельдшер, с уложенными  анатомическими  инструментами,  большим  подносом  в

руках, и молодой священник, который осторожно дотрагивался то до того, то до

другого инструмента и, приподнимая каждый из них, вопрошал фельдшера:

— Это бистурий?

На что фельдшер ему отвечал:

— Нет, не бистурий.

Горданов все это слышал  и  боялся  выступить  из  коридора:  для  него

начался страх опасности.

Подошли новые: сам лекарь, немецкого происхождения, поспевая за толстым

чиновником, с достоинством толковал что-то об аптеке.

«Нет; говорят о пустяках, и обо мне нет и помину», — подумал Горданов и

решил выступить и вмешаться в собиравшуюся у дверей залы толпу  одновременно

с Сидом Тимофеевичем,  который  появился  с  другой  стороны  и  суетился  с

каким-то конвертом.

— Что ты это несешь? — спросили Сида.

— А документы-с, господа, расписки на него представляю. Как же: не  раз

за него в полку свои хоть малые деньги платил… Теперь  ему  это  в  головы

положу.

— Чудак, — разъясняли другие, — лет пятьдесят бережет чью-то  расписку,

что за покойника где-то рубль долгу заплатил. Может,  триста  раз  ему  этот

рубль  возвращен,  но  он  все  свое:  что  мне  дано,  то  я,  говорит,  за

принадлежащее мне приемлю как раб, а долгу принять не могу.  Так  всю  жизнь

над ним и смеялись.

— Ага! вы смеялись… на то вы наемники, чтобы смеяться, я не смеюсь, я

раб, и его верно пережил и я ему эти его расписки в гроб положу!

И Сид жестоко раскуражился своими  привилегиями  рабства,  но  его  уже

никто не слушал, потому что в это время двери залы  были  открыты  и  оттуда

тянуло неприятным холодом, и казалось, что есть уже тяжелый трупный запах.

Горданов тщательно наблюдал, как на него смотрят, но на него  никто  не

смотрел, потому что все глаза были устремлены на  входящих  под  караулом  в

залу мужиков и Висленева, которые требовались сюда для произведения  на  них

впечатления.

Это дало Горданову секунду оправиться, и он счел нужным напомнить всем,

что Висленев сумасшедший, и хотя официально таковым не признан,  но  тем  не

менее это известно всем.

Жандармский штаб-офицер подтвердил, что это так.

— Да так ли-с? — вопрошал Синтянин.

— Да уж будьте уверены, мы эти вещи  лучше  знаем,  —  отвечал  молодой

штаб-офицер.

С этим двери снова заперлись, и фельдшер, держа в руке скальпель,  ждал

приказания приступить ко вскрытию.

 

 

Глава двадцать пятая.

 

Одинокие книги в разных переплетах

 

 

 

Осмотр  тела  убитого  Бодростина  давал  повод   к   весьма   странным

заключениям: на трупе не было никаких синяков и других  знаков  насилия,  но

голова вся была расколона.  Стало  быть,  само  собою  следовал  вывод,  что

причиной смерти был тяжелый удар по голове, но, кроме  его,  на  левом  боку

трупа была узкая и глубокая трехгранная рана, проникавшая  прямо  в  сердце.

Эта рана была столь же безусловно смертельною, как и  оглушительный  тяжелый

удар, раздробивший череп, и одного из этих поранений было достаточно,  чтобы

покончить с человеком, а другое уже  представлялось  напрасным  излишеством.

Надлежало дать заключение: который из этих ударов был первым  по  порядку  и

который, будучи вторым, уже нанесен был не человеку, но трупу? Если  же  они

оба последовали одновременно, то чем, каким страшным орудием  была  нанесена

эта глубокая и меткая трехгранная рана? Кто-то напомнил о свайке, с  которою

утром вчерашнего дня видели  дурачка,  но  свайка  имела  стержень  круглый:

думали,  что  рана  нанесена  большим  гвоздем,  но  большой  гвоздь   имеет

четырехсторонний стержень и он нанес бы рану разорванную и неправильную, меж

тем как эта ранка была точно выкроена правильным трехугольничком.

Когда эту рану осмотрели и исследовали медик, чиновники и  понятые,  ее

показали  скованным  мужикам  и  Висленеву.  Первые  посмотрели  на  нее   с

равнодушием, а последний прошептал:

— Я… я этим не бил.

— Чем же вы его били, ваш удар, может быть, этот — по голове?

— Нет, нет, — отвечал, отстраняясь от трупа, Висленев.  —  Я,  господа,

все расскажу: я участвовал в преступлении, но я человек честный,  и  вы  это

увидите… Я ничего не скрою, я не отступаюсь, что я хотел его убить, но  по

побуждениям особого свойства, потому что я хотел жениться на его жене…  на

Глафире Васильевне… Она мне нравилась… к тому  же  я  имел  еще  и  иные

побуждения: я… и хотел дать направление его состоянию, чтоб употребить его

на благие цели…  потому  что,  я  не  скрываюсь,  я  недоволен  настоящими

порядками… Я говорю об этом во  всеуслышание  и  не  боюсь  этого.  Теперь

многие стали хитрить, но, по-моему,  это  надо  честно  исповедовать…  Нас

много… таких как я… и мы все убеждены в неправде существующего порядка и

не позволим… Если закон будет стоять за право  наследства,  то  ничего  не

остается как убивать, и мы будем убивать. То есть  не  наследников,  а  тех,

которые оставляют, потому что их меньше и их легче искоренить.

В среде людей, окружавших труп  и  слушавших  этот  висленевский  бред,

пронесся шепот, что «он сумасшедший», но кто-то заметил, что это  не  мешает

выслушать его рассказ, и как рассказ этот всем казался очень любопытным,  то

Жозефа вывели в смежную комнату, и пока медик,  оставаясь  в  зале,  зашивал

труп Бодростина, чиновники слушали Жозефовы признания о том, как было дело.

Висленев  в  одно  и  то  же  время  и  усердно  раскрывал  историю,  и

немилосердно ее путал. Просидев в уединении эту тяжелую ночь,  он  надумался

облагородить свое поведение, притянув к нему социалистские теории:  он,  как

мы видели, не только не отрицал того, что хотел смерти Бодростина,  но  даже

со всею откровенностию объяснял, что он очень рад, что его убили!

— Еще бы! — говорил он, — Бодростин сам  по  себе  был  человек,  может

быть, и не злой, я этого не отрицаю; он даже делал и мне, и другим кое-какие

одолжения, но  мы  на  это  не  смотрим,  тут  нельзя  руководиться  личными

чувствами. Он был заеден средой: то дворянин, то этакий поганый реалистик  с

презрением  к  народным  стремлениям…  Я  не  мог  переносить  этого   его

отвратительного отношения к народным интересам… До того дошел, что мужикам

живого огня не позволял добыть и… и… и издевался над их  просьбами!  Это

самый этакий гадостный, мелкий реалистик… а я, конечно, стоял  на  стороне

народа… Я пожертвовал всем… я человек искренний…  я  даже  пожертвовал

моею  сестрой,  когда  это  было  нужно…  Чего  же   мне   было   на   нем

останавливаться? И потому, когда народ был им недоволен, я  сказал  мужикам:

«ну, убейте его», они его и убили,  как  они  скоро  перебьют  и  всех,  кто

старается отстаивать современные порядки.

Воссев на своего политического коня, Висленев не мог его  ни  сдержать,

ни направить, куда ему хотелось: истории самого убийства он не разъяснял,  а

говорил только, что Бодростина надо было убить, но что он сам его не бил,  а

только вырвал у него сигару с огнем, за что его и убил «народ», к  интересам

которого покойник не имел-де должного уважения. Крик же свой в комнатах, что

«это я сделал», он относил к тому, что он обличил Бодростина  и  подвел  его

под народный гнев, в чем-де и может удостоверить  Горданов,  с  которым  они

ехали вместе и при котором он предупреждал Бодростина, что  нехорошо  курить

сигару, когда мужики требовали, чтоб огня нигде не было, но  Бодростин  этим

легкомысленно пренебрег. А что касается его  выстрела  в  Горданова,  то  он

стрелял потому, что Горданов, известный мерзавец и  в  жизни,  и  в  теории,

делал ему разные страшные подлости: клеветал на него, соблазнил его  сестру,

выставлял его не раз дураком и глупцом и наконец даже давал ему подлый совет

идти к скопцам, а сам хотел жениться на Бодростиной, с которой он, вероятно,

все время состоял в интимных  отношениях,  между  тем  как  она  давно  дала

Висленеву обещание, что, овдовев, пойдет замуж не за Горданова, а за него, и

он этим дорожил, потому что хотел ее освободить от  среды  и  имел  в  виду,

получив вместе с нею состояние, построить школы и завести хорошие библиотеки

и вообще завести много доброго, чего не делал Бодростин.

На указанное же Висленеву препятствие для его женитьбы  в  том,  что  у

него в Петербурге есть живая жена, он отвечал, что «это ничего не значит:  у

нас нельзя развестись, а на  двух  жениться  можно-с;  я  знаю,  этому  даже

примеры есть».

Таким образом, общего вывода  из  его  показаний  нельзя  было  сделать

никакого, кроме того, что он действительно помешан, и все, что он говорит, в

самом деле «ничего не значит».

Его отвели и  опять  посадили  в  контору,  а  показание  его,  получив

огласку, сделалось предметом  шуток  и  предположений,  все  более  и  более

удалявшихся от истины. Показания же мужиков открывали иное: крестьяне стояли

на том, что они ничего знать не знают  и  ведать  не  ведают,  как  все  это

сталося. Добывали-де огонь; кто-то загалдел;  все  кинулись  в  одно  место;

может, кого невзначай и толкнули, а на барина хотя и были сердиты, но его не

убивали, и слово «пестрого барина», то есть Висленева, об убийстве брали  не

иначе как в шутку,  так  как  он-де  блаженненький  и  всегда  неведомо  что

говорил. А на тело же они напали случайно: начали опахивать на бабах, задние

бабы нахлестали хорошенько передних кнутьями, а те разогнались  да  ткнулись

на что-то и попадали, а потом глядят, а под сохой тело! Стали  рассматривать

и ужахнулися: видят, барин! А убивать его они не  убивали  и  полагают,  что

если у него голова изломана, то это не иначе как его невзначай уже  мертвого

сохой долбанули. Указание было  весьма  важное,  а  последствия  его  —  еще

важнее:  острые  сошники  указанной  сохи  оказались  покрытыми   кровью   с

прилипшими по  местам  белыми  волосами,  признанными  за  волосы  покойного

Бодростина.

Дело выяснилось в том отношении, что причина  смерти  была  трехгранная

рана, а следователю теперь  предлежала  трудная  задача  отыскать  виновника

этого удара. Меж тем в доме волнение стало уже  успокоиваться  и  водворялся

порядок: вскрытые и описанные тела Бодростина и Ларисы были одеты и  покрыты

церковными покровами; к вечеру для них из города ожидались гробы; комната, в

которой лежал труп самоубийцы, была заперта, а в  открытой  зале  над  телом

убитого уже отслужили панихиду, и старый заштатный дьякон,  в  старом  же  и

также заштатном стихаре, читал псалтырь. Так как мертвец начинал  портиться,

то погребение было назначено на другой же день после вскрытия.

Между всеми наличными людьми были распределены  разные  обязанности  по

приготовлению  похорон:  кто  хлопотал  в  городе,  кто  распоряжался  дома.

Горданов оставался ни при  чем.  К  величайшему  своему  неудовольствию,  он

чувствовал  себя   нездоровым:   у   него   была   лихорадка,   выражавшаяся

беспрестанною  дрожью,  и  какое-то  необъяснимое,  но   крайне   неприятное

беспокойство вокруг ничтожного укола на ладони. На последнее  обстоятельство

он не обращал внимания, но то жар, то озноб лихорадки досаждали ему и мешали

соображать. Что это за дивные распорядки ведет Ропшин: он сам уехал в город,

а старика Синтянина и его приятеля, этого господина Ворошилова, упросил  тут

распоряжаться дома, и они за это взялись; генерал ходит козырем и указывает,

что где поставить, что как приготовить для  предстоящих  похорон  покойного;

меж тем как жена его и падчерица  одевают  и  убирают  Ларису,  для  которой

Ропшин обещал исходатайствовать у местного  архиерея  право  на  погребение.

Одного Ворошилова как-то не видно, но он зато чувствуется; он сделался душой

смятенных властей, которые  не  знают,  за  какую  нить  им  взяться,  чтобы

разъяснить трехгранную рану.

И когда Горданов в большом затруднении расхаживал по своей комнате, его

еще более изумило то странное  обстоятельство,  что  пред  самыми  сумерками

господин Ворошилов, незваный, непрошеный, явился его навестить.

У  Павла  Николаевича  даже  уши  запламенели,  а  Ворошилов,  с  своею

кошачьею   мягкостью,  начинает  его  внимательнейше  расспрашивать  о   его

здоровье.

— Больны? — начал  он.  —  Чем?  Что  с  вами  такое  сделалось?  Верно

простудились?

— Очень может быть.

— Это ничего нет легче, особенно в эту пору, а тут еще и покоя нет.

— Какой покой!

— Да, а тут еще этот сумасшедший… как его: Висленев, что ли?

— Да, Висленев.

— Помилуйте скажите, какого вздора он на вас наговорил:  будто  вы  все

знали.

— Это меня нимало не беспокоит, а вот досадно, что я нездоров.

— Ну, однако же… все одно к  одному…  Ворошилов  замолчал  и  начал

врастяжку нюхать табак из своей золотой табакерки.

Горданову не терпелось, и он с нарочитым спокойствием проговорил:

— Что же одно к одному? Что  вы  этим  хотите  сказать?  Разве  меня  в

чем-нибудь подозревают?

— Нет, не подозревают, — отвечал,  ощелкивая  пальцы,  Ворошилов,  —  а

недоумевают, с чего и с кого начать, да и где начало-то — не видят.

— А ваше какое же мнение: где начало?

— Да, по моему мнению, оно должно  крыться  еще  в  московской  кончине

племянника Бодростина: это событие престранное. Я  о  нем  разбеседовался  с

Висленевым…  Разумеется,  мое  дело  сторона,  а  так  от  нечего   делать

разболтался; он говорит: «я знаю: его Горданов у цыган отравил».

— Экой болван!

— И я говорю. Я не имею чести вас много знать, но…

— А что же далее-с?

— Ну, потом смерть этого княжеского управителя, как его?.. Ну, как бишь

его звали-то?

— Светозар Водопьянов, — был точно такой же идиот, как и Висленев.

— Вот именно! Вы прекрасно сказали, Светозар Водопьянов. Но это  эпизод

самый простейший: его убили по ошибке…

— Вы так думаете?

— Ну конечно; а теперь Бодростин лег, уж это поправка.

— Но кому же была нужна эта поправка?

— А вот в этом  и  весь  вопрос.  Крайне  сомнительно,  чтоб  это  были

мужики…

— Но вы разве  не  полагаете,  что  в  народе  против  Бодростина  было

действительно враждебное возбуждение?

— О, нет! Я совершенно вашего мнения: в  народе  возбуждение  было,  но

кому оно было нужно?

— Кому? вот прекрасный вопрос. Социализм в воздухе носится:  им  каждый

дурак бредит.

— Пожалуй, что вы и правы, но кто же здесь из социалистов?

— А Висленев.

— Но ведь он сумасшедший.

— Так что же такое?

— Ну, уж где сумасшедшему вести такое дело?  Нет,  должно  быть  совсем

иное лицо, которое всем руководило  и  которому  нужна  была  эта  последняя

поправка, и на это есть указание, кому она была нужна.

— Ну, если есть указание, тогда это другое  дело;  но  что  же  это  за

указание?

— Да, совсем ясное указание, при котором не нужно уже много ума,  чтобы

добраться до истины. Чиновникам бы я этого не сказал, но  вам,  так  как  мы

ведем простой разговор, я скажу.

— Сделайте милость: это очень любопытно.

— Довольно простой маленький фокус, и я его вам фокусом и объясню:

позвольте мне ваши руки?

Горданов нехотя подал Ворошилову свою правую руку.

— Нет, вы обе позвольте.

— На что же это?

— А что? разве у вас болит еще рука?

— Вы отгадали: у меня болит рука.

— То-то вы ее носили на подвязке, ну, да ничего: видите вы эту вещь?  —

спросил  он,  показывая  Горданову  хорошо  знакомый  ему  складной   ножик,

найденный на столе возле бодростинского трупа.

Горданов нервно отдернул руку.

— Что, вы думали, что я вас уколю?

— Какая глупость!

— Ну, разумеется, — отвечал, не обижаясь, Ворошилов,  —  я  вам  только

хотел показать, как  иногда  ничтожною  внезапностью  можно  смутить  самого

правого человека.

— А разве ваш фокус-покус должен служить к тому, чтобы смущать правых?

— Нет, Боже сохрани! А вы знаете ли, откуда мог взяться этот нож  возле

трупа? Нет: я вижу по вашим глазам, что вы этого  не  знаете  Этот  нож  был

нужен тому, кому нужно изменить форму трехгранной ранки на трупе.  Однако  я

злоупотребляю… вы верно слабы… вы бледнеете.

Горданов вскочил и гордо воскликнул:

— Милостивый государь! Что вы меня штудируете, что ли, или  испытываете

на мне свою тонкость?

Но  Ворошилов  ему  не  ответил  ни  слова,  а,  отвернувшись  к  окну,

проговорил:

— Ага! вот, я вижу. уже и гробы привезли, — и с этим отправился к двери

и, остановившись на минуту на пороге, добавил: — Ах, знаете-с, я было совсем

и позабыл вам рассказать пресмешной случай.

— Извините, пожалуйста, а я не могу более слышать  никаких  случаев,  я

болен.

Горданов позвал слугу, но Ворошилов все-таки не вышел, а продолжал:

— Нет, ведь это о чем я вспомнил, прямо вас  касается.  Горданов  начал

совсем терять терпение и с нервическим подергиванием лица спросил:

— Что, что такое «меня касается»?

— Да их неумелость.

— Черт знает что такое! О чем, о чем вы говорите?

— Я говорю о нынешних чиновниках, которые…

—  Которые?  —  передразнил  Горданов,  —  да  вы   представьте   себе,

пожалуйста, что я не признаю никаких чиновников на свете.

— Ну, извините меня, а их нельзя отрицать, потому что они суть, ибо они

могут отрицать ваше право свободы.

— Право свободы… Усердно  вас  прошу,  скажите  ясно,  что  вы  столь

любезно пришли мне сообщить!

— Ах, вы также, пожалуйста, не беспокойтесь, я уже пока все уладил.

— То есть как… что такое вы уладили?

—  Ничего,  ничего,  вы  не  беспокойтесь,   они   со   мной   захотели

посоветоваться и они  вас  не  тронут,  из  вашей  комнаты…  и  о  Глафире

Васильевне я настоял на том же. До свиданья!

Когда Ворошилов отворил дверь и вышел, провожавший его глазами Горданов

совсем потерялся и остановил изумленные глаза на входившем слуге. Дело  было

в том, что Горданов увидал насупротив своей двери часового казака.

— Изволите видеть? — спросил его, затворяя двери, взошедший лакей.

— Скорей мне арники на тряпочку и одеться.

Человек подал то и другое,  Горданов  оделся,  но  вместо  того,  чтобы

выйти, вдруг раздумал и переменил план, сел к столу и написал: «Не знаю, кто

нам изменил, но мы выданы, и я арестован. Расчеты на  бунт  положительно  не

удались. Остается держаться одних подозрений на Висленева. Мою записку прошу

возвратить».

Запечатав эту записку,  Горданов  велел  лакею  отнести  пакет  Глафире

Васильевне и дождаться ответа, и человек,  выйдя  с  этим  его  посланием  с

лестницы, повернул в  маленькую,  так  называемую  «разрядную»  зальцу,  где

прежде  Михаил   Андреевич   занимался   хозяйственными   распоряжениями   с

управляющим и бурмистром, и теперь помещались  Синтянин  и  Ворошилов,  пред

которыми лакей и положил с улыбкой конверт.

— Прыток же он! — проговорил Ворошилов, принимая одною рукой  со  стола

этот конверт, а другою — подавая лакею двадцатипятирублевый билет.

Через минуту письмо Горданова было скопировано, вложено в новый конверт

и тот же лакей понес его  к  Глафире.  Передавая  посылку  горничной,  лакей

шепнул  ей,  что  письмо  это  он  представлял  на  просмотр,  и  похвалился

ассигнацией. Девушка передала  это  Глафире  и,  получив  сама  сто  рублей,

вынесла лакею запечатанный ответ и распечатанные пятьдесят рублей.

Меркурий полетел опять через  ту  же  таможню  и  изумил  Ворошилова  и

Синтянина не только быстротой ответа, но и его содержанием.  Глафира  писала

на том же самом листке, на  котором  были  строки  Горданова:  «Что  это  за

гнусная выходка? Свободны вы или арестованы, правы или виноваты,  какое  мне

до этого дело? Если вы думаете, что со  смертью  моего  мужа  наглость  ваша

может действовать свободнее, то вы ошибаетесь: я сама сумею себя защитить, и

есть другие люди, настолько мне преданные, что сумеют обуздать ваши происки.

Вместо ответа советую вам, при первой  возможности,  оставить  навсегда  мой

дом, и знайте, что я не имею желания числить вас в счету людей,  с  которыми

хотела бы встречаться».

— Подите-ка сюда, любезный друг! — поманил Ворошилов лакея, и когда тот

приблизился, он прямо спросил его: сколько ему за это дали? Человек  отвечал

откровенно.

— Прекрасно, — сказал Ворошилов,  —  войдите  же  теперь  сюда,  в  эту

комнату; вы отдадите ответ господину Горданову после, а теперь пока посидите

здесь.

И с этим Ворошилов запер на ключ отслужившего ему свою службу шпиона.

Что это могло значить? Павел Николаевич вызвал звонком других слуг,  но

ни от одного из них не мог добиться  ответа  о  своем  пропавшем  без  вести

лакее.

Человек без вести пропал в доме! Горданов решительно не знал,  что  ему

думать, и считал себя выданным всеми… Он потребовал к себе следователя, но

тот не являлся, хотел позвать к себе врача, так как врач не может отказаться

посетить больного, а Горданов был в самом деле нездоров. Но  он  вспомнил  о

своем нездоровье только развязав свою руку и  ужаснулся:  вокруг  маленького

укола,  на   ладони,   зияла   темненькая   каемочка,   точно   бережок   из

аспидированного серебра.

— Этого только недоставало! — прошептал, холодея, Горданов,  и,  хватая

себя за голову, он упал совсем одетый в постель и уткнул голову  в  подушки,

зарыдав впервые с тех пор, как стал себя помнить.

 

 

Глава двадцать шестая.  Сид пережил

 

 

 

Зал, где лежал мертвец, был накурен ладаном и  в  нем  царила  тяжелая,

полная таинственности полутьма.  Красноватый  огонь  восковых  свеч  освещал

только  лик  Нерукотворенного  Спаса  да  мертвое  тело,  имевшее   какое-то

неспокойное положение. Это происходило, вероятно, оттого,  что  одно  колено

мертвеца окостенело в согнутом положении и руки его застыли в самом  широком

размахе. Колена невозможно было выправить, руки же хотя кое-как  и  стянули,

однако связанные в кистях  они  оттого  еще  более  топорщились  в  локтевых

суставах и лезли врозь. От этого труп имел тот беспокойный вид, как будто он

ежеминутно приготовлялся вскочить и схватить кого-то.

Длинный черный гроб,  сделанный  непомерной  глубины  и  ширины,  ввиду

сказанной нескладности трупа, стоял на  полу,  В  ногах  его  горела  свеча.

Остальная комната была темна, и темнота эта ощущалась по  мере  удаления  от

гроба, так что у дверей из гостиной, чрез которые ожидали вдову, было совсем

черно.

Панихида была отпета; священник стоял в траурной ризе и  не  знал,  что

ему делать, дьякон подувал в кадило и, размахивая им, немилосердно пускал  в

без того наполняющий залу  ладанный  дым.  Чиновники  покашливали,  почетные

дворовые люди, явившиеся на положение во гроб, шептались: вдова не являлась.

С ней происходило нечто странное: она  боялась  видеть  мертвого  мужа,

боялась не суеверным страхом, каким мертвец отпугивает от себя простодушного

человека, а страхом почти сознательной и неотразимой естественной опасности.

Корень   этого   страха    крылся,    однако,    в    чем-то    близком    к

суеверию.  Глафира-нигилистка и Глафира-спиритка не верила  ни  в  Бога,  ни

в  духовное  начало   человека,   но  игра  в  спиритизм,  заставлявшая  для

вида рассуждать о независимой природе духа, развила в ней нечто  такое,  что

она  могла  принимать как казнь  за  свое  шарлатанство.  К  ней  против  ее

воли  пристало  нечто  такое,  от чего она никак не могла отвязаться. Это ее

сначала  смешило  и занимало, потом стало досадовать и путать, наконец  даже

минутами  пугать.  На  ней оправдывались слова  Альберта  Великого,  что  на

свете  нет человека, совсем недоступного страху сверхъестественного.

Она верила, что злодейство, к которому она стремилась,  не  пройдет  ей

безнаказанно,  по  какому-то  такому  же  неотразимому  закону,  по  какому,

например, она неудержимо довершила  это  злодейство,  утратив  охоту  к  его

довершению.

С той самой поры, когда простучали колеса экипажа, на  котором  ее  муж

отъезжал в лес с Жозефом и с Гордановым, Глафира Васильевна еще ни на минуту

не отдохнула от овладевшего ею тревожного чувства.  Ей  поминутно  казалось,

что  ее  кто-то  куда-то  зовет,  кто-то   о   чем-то   спрашивает,   кто-то

перешептывается на ее счет, и то  вблизи  тихо  смеется,  то  где-то  далеко

заливается громким зловещим хохотом. Глафира, разумеется, не  допускала  тут

ничего сверхъестественного и знала, что это нервы шалят, но тем не менее  ей

надоедало, что чуть только она хоть на минуту остается одна, как  сейчас  же

начинает чувствовать у себя за спиной какое-то беззвучное шмыганье, какое-то

сильное и плавное движение каких-то теней. Она слышала различные изменения в

этих движениях: тени то медленно плыли,  то  вдруг  неслись  быстро,  быстро

летели одна за другой и исчезали, как будто таяли в темных углах или уходили

сквозь стены.

Она искала облегчения в  сообществе  Синтяниной  и  Веры,  остававшихся

здесь ради похорон Ларисы, так  как,  по  ходатайству  услужливого  Ропшина,

самоубийцу разрешено было похоронить по  христианскому  обряду.  Глафира  не

обращала внимания, что обе эти женщины не могли питать к ней ни уважения, ни

дружбы: она с ними не расставалась; но в то время, когда ей надлежало  сойти

в зад, где ее ждали к панихиде,  обе  Синтянины  занимались  телом  Лары,  и

потому Глафира Васильевна потребовала, чтоб ее проводил Ропшин.

Предшествуемые лакеем со свечой в руках, они сошли вниз и,  пройдя  ряд

темных комнат, приблизились к двери, которая соединяла зал с гостиной. Лакей

взялся за дверную ручку и повернул ее, но дверь не поддавалась. Он употребил

усилие, но тщетно; ему взялся помогать Ропшин, но дверь все-таки  оставалась

неподвижною. Шевелящаяся ручка обратила на себя внимание людей,  собравшихся

в зале, и некоторые из них поспешили на помощь и взялись за это с  усердием,

в пылу которого ни по ту ни по другую сторону никому в голову  не  приходило

справиться, вполне ль отперт дверной замок: дверь тянули, дергали и  наконец

с одной стороны успели отломить ручку, а с другой —  сопровождавший  Глафиру

лакей успел уронить на пол и погасить свою  свечу.  Тогда  Ропшин  отодвинул

снизу и сверху шпингалеты и, собрав силы, налег ровно на  оба  края  отвора:

двери с шумом распахнулись и твердый парчовый покров тихо поехал с  согнутых

колен мертвеца на землю, открывая пред глазами Глафиры ракурс трупа.

Это пустое обстоятельство так неприятно повлияло на расстроенные  нервы

вдовы, что она насилу удержалась на  ногах,  схватясь  на  руку  Ропшина,  и

закрыла ладонью глаза, но чуть  лишь  отняла  ладонь,  как  была  еще  более

поражена: пред нею несли со стола ко гробу тело мужа  и  на  нем  был  куцый

кирасирский мундир с распоротою и широко разошедшеюся спинкой… Мало этого,

точно из воздуха появилось и  третье  явление:  впереди  толпы  людей  стоял

краснолицый монах…

— Что же это такое, откуда здесь этот  монах?  —  нетерпеливо  спросила

шепотом Глафира.

— Я не знаю, — отвечал Ропшин.

— Узнайте.

И,  оставшись  одна,  она  старалась  успокоиться  и  заставляла   себя

равнодушно смотреть, как мужа уложили в гроб и поставили на катафалк.

Ропшин принес ей известие, что монах этот  захожий  сборщик  на  бедный

монастырь и живет на селе третий день.

Глафира послала ему десять рублей и внимательно в  него  всматривалась,

когда он подошел ее благодарить; монах был человек как  человек,  с  добрым,

красным лицом,  веселыми  голубыми  глазами  и  запахом  вина  и  елея.  Это

несомненно был тот самый монах, которого она испугалась в час убийства.

— Это вы приходили ко мне вчера?

Монах, извиняясь, отвечал, что это точно  был  он  и  что  он  зашел  в

комнаты по ошибке, потому что не знал дороги в контору.

Глафира еще дала ему ассигнацию и потом, придя к себе, спросила Ропшина

о мундире:

— Зачем на него не надели его новый дворянский мундир?

— Зачем же новый закапывать в землю, когда этот был испорчен  и  никуда

более не годился? — отвечал Ропшин.

— Испорчен? Неправда, я его осматривала, и он был цел.

— Да; один есть и целый, а этот распорот.

— Каким же образом, кто его мог распороть?

Ропшин махнул рукой  и  сказал,  что  до  этого  не  доберешься,  а  по

подозрениям выходит, что толстый кондитер Иван Савельев, желая дразнить Сида

Тимофеевича, брал этот  мундир  у  гардеробщика,  и  чтобы  влезть  в  него,

распорол его спинку.

— И вы потому его и надели на покойника?

— А разумеется: зачем терять хорошее платье?

— Да вы совсем немец, — произнесла Глафира удаляясь. Ночь  она  провела

лучше прежних, но на рассвете пробудилась от странного сна; она  чувствовала

опять какие-то беззвучные движения и видела какие-то беловатые легкие  нити,

которые все усложнялись, веялись, собирались в какие-то группы и  очертания,

и затем пред ней вдруг опять явился монах, окруженный каким-то  неописанным,

темновато-матовым  сиянием;  он  стоял,  склонив  голову,  а   вокруг   него

копошились и на самых плечах у него вили гнезда большие белые  птицы.  И  он

был так тих и так грустно смотрел ей в глаза и шептал:

«Ну, вот я сдержал мое слово; ну, вот я явился». «А, я знаю, кто ты: ты

Светозар Водопьянов», — подумала в ответ ему

Глафира и с этим проснулась.

Непродолжительный, но крепкий сон и это тихое сновидение ее  успокоили:

она не захотела долее оставаться в постели и сошла вниз навестить гроб.

Утро еще чуть намечивалось на небе, в комнатах было темно, но люди  уже

встали и шла уборка:  в  зале  при  покойнике  был  один  дьячок;  он  зевал

предрассветной  зевотой  и  едва  бормотал.  Глафира  Васильевна   постояла,

поклонилась гробу и ушла бодрая, крепкая и успокоенная. Нервы ее окрепли,  и

страхи смело как рукой. Через два часа был вынос в церковь. Утро ободняло  и

перешло в красный и морозный день; готовился вынос;  собрался  народ  —  все

собралось в порядке; вдова снова  сошла  в  зал.  Священники  облачились,  у

чтецкого аналоя стоял Сид и молился, читая без книги: «Расторгнем узы  их  и

отвержем от нас иго их. Живый на небеси посмеется им  и  Господь  поругается

им». Сид был тих сам  и  точно  утешал  покойного  в  последние  минуты  его

пребывания в доме Гроб  подняли  и  понесли:  шествие  тронулось,  и  в  нем

оказался участвующим и Горданов. Он шел издали и не искал случая  подойти  к

Глафире.

Вот и храм: небольшая сельская церковь переполнилась людьми и воздух  в

ней, несмотря на довольно высокий купол, стал нестерпимо густ;  солнце  било

во все окна и играло на хрусталях горящего паникадила, становилось не только

тепло, но даже жарко и душно, головы начинали болеть  от  смешанного  запаха

трупа, ладана, лаптя, суконной онучи и квашеной овчины. Чем долее,  тем  это

становилось несноснее, и когда при отпевании все наполнявшие церковь взяли в

руки зажженные свечи, Глафире  стало  казаться,  что  в  насыщающемся  дымом

воздухе как  будто  опять  что-то  носилось  и  веяло.  Привычные  головы  и

спокойная совесть еще кое-как переносили эту удушающую атмосферу, но Глафира

совсем была готова упасть. Она не раз хотела выйти, но боялась  выдать  себя

этим кому-то и в чем-то, а через несколько времени она  была  уже  до  такой

степени вновь подавлена и расстроена, что не понимала самых простых явлений:

сторож полез было по лесенке, чтоб открыть окно, но лесенка  была  плоха,  и

он, не долезши, упал. Глафире казалось, что это  так  и  следует.  В  народе

заговорили, что «он не пущает»: ее интересовало, кто это «он».  В  отпевании

она только слышала возгласы: «Боже духов и всякие плоти», «паки  и  паки»  и

опять слова: «Боже духов и всякие плоти» и опять «паки и паки» и еще  и  еще

«Боже духов!» и «увы мне, увы, земля я и пепел; поношенье и прах»,.  Ужасно,

тяжко, невыносимо до крайности: лоб  ломит,  силы  оставляют,  а  тут  вдруг

куда-то всеобщая тяга; в тесноте пред Глафирой расчистилось место: между  ею

и гробом уже нет никого, ее шлют, ей шепчут: подходите, идите проститься!

Вокруг гроба пустое, свободное место: Глафира оглядывалась и увидала по

ту сторону гроба Горданова. Он как будто хотел ей  что-то  сказать  глазами,

как будто звал ее скорее подходить или, напротив, предостерегал не подходить

вовсе — не разберешь. Меж тем мертвец ждал ее лежа  с  закрытым  лицом  и  с

отпущением в связанных платком руках. Надо было идти, и Глафира сделала  уже

шаг, как вдруг ее обогнал пьяный Сид; он подскочил  к  покойнику  со  своими

«расписками» и начал торопливо совать ему в руки, приговаривая:

— На, тебе, на; я добрый раб, я тебя прощаю!

Сида потянули назад, но он не подавался и, крепко держась  одною  рукой

за край гроба, держал и тормошил  окостеневшие  руки,  пока  всунул  детские

записочки покойного, которые считал его «расписками».

Горданов воспользовался этим моментом; он вскочил на ступень  катафалка

с тем, чтобы вынуть из рук  мертвеца  кощунственное  отпущение  Сида  и  тем

облегчить прощание Глафире, которая в эту же минуту поднялась на  ступень  с

другой стороны гроба. Но лишь только они выровнялись друг против друга,  как

платок, которым были связаны окоченевшие руки  покойника,  будучи  раздерган

Сидом, совсем развязался и мертвец пред глазами всех  собравшихся  в  церкви

людей раскинул наотмашь руки…

— Это не я! Это он! — воскликнула Глафира, падая без чувств на пол.

Ее подняли и понесли к дверям. Вынеся на воздух, ее посадили на  цоколе

и стали заботиться привести в чувство, а между тем погребение было  окончено

и могила зарывалась.

Горданов в это время ни на минуту не отступал от Глафиры: он  зорко  за

нею следил и боялся ее первого слова, когда она придет  в  чувство,  и  имел

основание этого бояться. Новая  опасность  угрожала  ему  в  лице  маленькой

глухонемой  дочери  Синтянина,  которая,  стоя  здесь  же,  между  отцом   и

Ворошиловым, держала в руках хлыст Глафиры с  аквамариновой  ручкой.  Откуда

мог взяться в ее руках этот хлыст, бывший  с  Гордановым  в  лесу  во  время

убийства и там же невозвратно потерянный и занесенный снегом?

Горданов терял самообладание, заметив, что глухонемая смотрит  на  него

как-то не только особенно, но даже, неуместно пристально, и вдруг начинает к

нему приступать.

— Чего ей нужно? Что такое она хочет сделать?

Он невольно попятился назад, а глухонемая, делая знаки отцу и показывая

на Горданова, подавила пуговку в ручке хлыстика и, выдернув оттуда  потайной

трехгранный стилет, бросила хлыст и стилет к ногам Горданова.

— Господи, трехгранная рана открыта! — воскликнул Ворошилов, поднимая и

показывая трехгранный стилет, на котором кровь засохла вдоль всех граней.  —

Это, если я не ошибаюсь, вещь вдовы покойника.

— Нет, нет, это не моя вещь, — простонала, приходя в чувство,  Глафира.

— Это… это… — продолжала она, отодвигаясь от Горданова, —  я  это  давно

отдала.

— Кому-с?

— Ему. — Она указала на Горданова.

Ворошилов вынул из кармана сложенный лист бумаги и, подавая его  одному

из главных следователей, проговорил:

— Вы здесь изволите увидать полномочия, по которым я прошу  вас  сейчас

же арестовать и отослать в острог вдову Бодростину  и  господина  Горданова.

Горданов и Глафира только переглянулись.

— Вы Карташов? — прошептал следователь.

— Да, тот, о ком здесь пишется

— Ваше требование будет исполнено. Взять их!

Глафира и Горданов были арестованы, а Ворошилов, или Карташов, обратясь

к унылым мужикам, проговорил:

— Молитесь Богу, ребята, правда будет открыта!

— Подай, Господи, — дохнула толпа  и  начала  благодарно  креститься  и

окружать со всех сторон глухонемую девочку, которая дрожала и искала глазами

мачеху.

 

 

ЭПИЛОГ

 

 

 

Происшествие на похоронах  получило  быстрейшую  огласку.  За  эффектом

этого события были позабыты и схороненная Лариса,  и  заключенники  Форов  и

Евангел, а целая масса мелочей  остались  вовсе  незамеченными.  Так,  между

прочим, прошла незамеченною смерть старика Сида, который,  переживая  своего

Ирода и увидав поношение Иродиады, упился на кухне  вином  и,  идучи  домой,

сбился с дороги и попал в конопляную копань, где и  захлебнулся.  Незаметным

остался даже и сам Горданов, который был арестован уже не домашним  арестом,

а взят в заключение. Везде только ходила басня о мертвеце и в ней полагалась

вся суть. Эту весть едва одолевал новый слух, что Карташов,  или  Ворошилов,

оказавшийся  контр-фискалом  генерала,  к  которому  являлась  в  Петербурге

Глафира, был немедленно отозван, и с ним уехал и  его  землемер,  в  котором

крестьяне признали  слесаря  Ермолаича,  бывшего  в  положайниках  у  Сухого

Мартына, когда добывали живой огонь.

Вслед за этою вестью быстро следовала  другая:  Горданов  был  отчаянно

болен в тюрьме, говорили, что  у  него  антонов  огонь  в  руке  и  что  ему

непременно будут ампутировать руку.

Это тоже была истинная правда: Горданов действительно был сильно  болен

и в первый же день ареста требовал  ампутации  пораженной  руки.  Ввиду  его

крайне болезненного состояния  допросом  его  не  обременяли,  но  ампутацию

сделали. Он был тверд и, пробудясь от хлороформа  после  операции,  спокойно

взглянул на свою  коротенькую  руку.  Ввечеру  острожный  смотритель  сказал

Горданову, что его  непременно  хочет  видеть  Ропшин,  Горданов  подумал  и

сказал:

— Пусть придет.

Явился Ропшин и с первых же слов сообщил, что он  с  величайшим  трудом

нашел к нему доступ чрез подкуп.

— В чем же дело? — спросил  Горданов.  —  Сообщите  скорее:  мне  много

нельзя говорить.

Ропшин стал советовать не выдавать Глафиру Васильевну.

— Вам от этого не будет легче,  —  говорил  он,  —  между  тем  как  вы

погубите Глафиру Васильевну… вам некому будет помочь ни одним грошем.

— Вы правы… что же далее?

—  Вы  знаете,  что  Глафире  Васильевне  теперь  одно  средство:  чтоб

опровергнуть все подозрения в соучастии с вами…

— Она даст доказательства, что находится в соучастии с вами, —  перебил

Горданов.

— Да, она выйдет за меня замуж.

— Желаю вам с нею счастья.

— Покорно вас благодарю; но дело в том, что мне нужно знать, могу ли  я

рассчитывать на вашу скромность, если предложу вам за это…

— Сколько?

— Пять тысяч.

— Мало.

— Извольте, десять.

— Хорошо, а деньги с вами?

— Нет, да вам и нельзя  беречь.  Я  их  вам  дам,  когда…  все  будет

кончено.

— Надуете.

— Я могу думать то же самое относительно вас.

— Меня? Нет, я не вы и не ваша  невеста:  у  меня  есть  моя  каторжная

совесть, и вы можете сказать вашей будущей жене, что я ее не погублю  —  она

поверит. Но я хочу ручательства, что я не буду забыт.

— Вы будете иметь доказательства, что о вас помнят.

И Ропшин сдержал свое слово: через  день  он  снова  купил  свидание  с

Гордановым и сообщил ему, что Ворошилова  немедленно  отзовут,  арестованных

крестьян выпустят и все обвинение ляжет на одного  Висленева,  который,  как

сумасшедший, невменяем.

— Это хорошо, — сказал Горданов.

И в тот же день,  сделав  над  собою  усилие,  больной  дал  показание,

которым от всего выгораживал себя и Глафиру и  требовал  к  себе  прокурора,

чтобы представить  доказательства,  что  он,  Горданов,  сам  был  такая  же

полномочная  особа,  как  и  Карташов,  или  Ворошилов,  и  вмешан  в   дело

единственно по интриге, потому что наблюдал за ними.

Столь неожиданное показание это опять все наново переплетало и  путало,

но гордиев узел внезапно рассекся смертью; ночью того же дня, когда Горданов

открылся в качестве наблюдателя за  наблюдателями,  ему  внезапно  сделалось

хуже и к утру другого дня  он  был  бездыханен.  Врач  заключил,  что  Павел

Николаевич умер от антонова огня, а в городе утверждали, что он был отравлен

для того, чтобы не открыл ничего более. Истину же знали два человека: Ропшин

да острожный смотритель, которому лояльный  Генрих  честно  сообщил  деньги,

обещанные Горданову.

Со смертью Горданова дело приняло еще  новый  оборот:  теперь  во  всем

выходил виновным один сумасшедший Висленев, который нимало и не оправдывался

и оставался совершенно равнодушным к своей судьбе. Он, впрочем, по-видимому,

не ясно сознавал, что с ним делали, и ничем  не  интересовался.  Являясь  на

допросы, он то нес свой вздор и выставлял себя предтечей других сильнейших и

грозных новаторов, которые, воспитываясь на ножах, скоро придут с ножами  же

водворять свою новую вселенскую правду;  то  вдруг  впадал  в  какой-то  раж

покаяния и с азартом раскрывал  все  тайники  своей  души,  и  с  неуместною

откровенностию рассказывал истинную правду обо всем, что он перенес в  своей

жизни от разных коварных людей и в особенности от Глафиры и от Горданова. Он

со слезами на глазах уверял, что эти люди были в злом между  собою  заговоре

на жизнь Бодростина и его, Висленева, обращали в свое  орудие;  но  все  эти

последующие  сознания  Жозефа  уже  не  имели  значения  после  первых   его

заносчивых показаний, которые, в связи со странным  его  поведением,  только

укрепили за ним репутацию умопомешанного;  и  он,  наконец,  был  официально

подвергнут освидетельствованию. При этом акте Жозеф  снова  проговорил  все,

что знал, утверждая, что он хотел жениться на Бодростиной и что этому нимало

не мешало то, что он уже женат,  но  что  Глафира  его  предала,  ибо  имела

намерение выйти за Горданова, и непременно за  него  выйдет.  Но  когда  ему

сказали, что он ошибается и что вдовы Бодростиной более уже  не  существует,

потому что она на десятый день после смерти Михаила Андреевича  вышла  замуж

за Ропшина, а Горданов умер, то Висленев, нимало этим не смутясь, отвечал:

— Вот, видите, какая, однако, Горданов каналья: он умер, а между тем он

меня научал идти к скопцам денег просить.

За все эти заслуги Жозеф был  официально  признан  сумасшедшим,  и  как

опасный сумасшедший, совершивший в  припадке  безумия  убийство  Бодростина,

посажен в сумасшедший дом, где он и будет доживать свой доблестный  век.  Он

здоров, и хотя имеет вид утопленника, обладает, однако,  хорошим  аппетитом.

Что касается до его  умственной  стороны,  то  хотя  сумасшествие  Висленева

засвидетельствовано самым неопровержимым образом формальными  актами,  —  но

все люди, близко знавшие этого героя, находят, что он теперь точно таков же,

каков был во всю свою жизнь, из чего  многим  и  приходит  на  мысль  делать

вывод, что  главнейшее  несчастие  Жозефа  заключается  в  несвоевременности

освидетельствования его рассудка.

Так завершилось дело, на сборы к которому потрачено столько  времени  и

столько подходов, вызывавшихся  взаимным друг  к  другу  недоверием  всех  и

каждого. Актеры этой драмы в конце ее сами  увидали  себя  детьми,  которые,

изготовляя бумажных солдатиков, все  собираются  произвесть  им  генеральное

сражение и не замечают, как время уходит и зовет их прочь  от  этих  игрушек

безвестно где-то погибающих в черной яме.

Остается сказать, что поделалось с другими  действующими  лицами  этого

рассказа.

Месяцев пять спустя после убийства и ряда смертей, заключивших  историю

больших, но неудавшихся замыслов Горданова и Глафиры,  часов  в  одиннадцать

утра раннего великопостного дня, по одной из  больших  улиц  Петербурга  шла

довольно скорыми шагами молодая женщина в  черной  атласной  шубе  и  черной

шляпе. Она  часто  останавливалась  против  надписей  об  отдающихся  внаймы

квартирах, читала их и опять, опустив на лицо вуаль,  шла  далее.  Очевидно,

она искала наемной квартиры и не находила такой, какая ей была нужна.

Сзади ее, невдалеке, шел человек, по походке и бодрости  которого  тоже

надо было полагать, что он еще не начал  стариться,  хотя  голова  его  была

почти наполовину седа и вдоль каждой щеки лежали по две глубокие морщины.

Когда оба эти лица поравнялись  и  мужчина  равнодушно  опередил  даму,

последняя слегка вздрогнула и, сделав несколько ускоренных шагов, произнесла

немного взволнованным голосом:

— Андрей Иванович!

— Александра Ивановна! Вы ли это? — воскликнул на этот зов Подозеров.

— Как видите, я сама, — отвечала Синтянина.

— Откуда вы?

— Теперь из Москвы, а в Москву прямо из своего хутора,

— Зачем же вас Бог принес сюда?

— Зачем? мой муж очень болен, — и она при  этом  рассказала,  что  пуля

старика Синтянина, все более и более опускаясь,  стала  так  невыносимо  его

беспокоить, что он непременно хочет, чтоб ему ее вынули.

— И мы, — добавила она, — третьего дня приехали сюда.

— Только третьего дня?

— Да, мы еще живем в гостинице, и я ищу квартиру.

— Квартиру ищете! Позвольте мне вам помочь.

— С удовольствием позволяю: я в этом городе как  в  лесу,  и  если  вам

ничто не мешает мне пособить, то вы сделаете мне большое одолжение.

Подозеров, разумеется, уверил ее, что у  него  теперь  никаких  срочных

заданий нет, да хотя бы и были, то он не мог бы  ими  заниматься  при  такой

радости, какую составляет для него встреча со старыми друзьями.

— Квартир мы  тоже  не  станем  ходить  высматривать,  потому  что  это

напрасная трата сил и времени, а вы и без того, кажется, устали.

— Это правда.

— Ну, вот, видите ли. Мы сейчас зайдем в  такую  контору,  где  нам  за

небольшую плату доставят все сведения о свободных квартирах в той местности,

где вы хотите.

— Я хочу здесь, вот в этом квартале.

— Непременно здесь?

— Да, непременно здесь  или  вблизи  отсюда,  потому  что  здесь  живет

хирург, который будет делать операцию моему мужу.

— Разве это уж решено?

— Да, решено; вчера у нас уже были три известные оператора.

— И что же: они находят операцию возможной?

Александра Ивановна пожала плечами, вздохнув тихо, проговорила, что она

не знает, что  и  думать  об  их  ответах:  один  говорит  «нельзя»,  другой

утверждает, что «можно», а третий сомнительно трясет головой.

— Но Иван Демьянович, —  добавила  она,  —  разумеется,  склоняется  на

сторону того, который обещает ему вынуть пулю, — и вот потому-то мы и  хотим

поселиться поближе к тому доктору.

— И прекрасно: я тоже живу здесь по соседству,  и  хоть  небольшая  вам

будет во мне помощь, а все-таки могу пригодиться.

— Еще бы, и очень даже.

В это время они вошли в контору, получили  несколько  адресов  и  через

полчаса наняли небольшую, но очень уютную  квартиру,  по  средствам,  какими

располагала Синтянина.

— Теперь вы, конечно, не откажетесь проводить меня до дому  и  посетите

моего старика?

—  Непременно,  непременно,  и  с  большим  удовольствием,  —   отвечал

Подозеров. — Я Ивану Демьяновичу очень признателен.

— Mersi; он тоже очень будет рад  вас  видеть:  он  даже  вчера  о  вас

вспоминал. Ему хотелось взглянуть на Петербург, а главное, что ему  хотелось

достать себе хороший образ Христа, и он все говорил,  что  вот  вы  бы,  как

любитель искусства, могли б ему помочь в этом. Но что же вы сами: что  вы  и

как вы?

Подозеров сдержал вздох и, закусив слегка нижнюю губу, отвечал,  что  —

ничего; что он чувствует себя как должно и как можно чувствовать себя на его

месте.

— Я думаю, смерть Лары вас ужасно поразила? Я долго не решалась послать

Кате депеши; но было совершенно необходимо вызвать ее к арестованному мужу.

— Да; скажите на милость, что это за дело у Филетера Ивановича?

— Ах, ничего не умею вам сказать: вступался за крестьян, ходил,  болтал

свои любимые присказки, что надо бы одну половину деятелей повесить на жилах

другой, и наконец попал в возмутители.  Но  теперь,  говорят,  дело  уже  не

совсем  для  него  несчастливо  и верно скоро окончится. Но что же вы, что с

вами? вы уклоняетесь от ответа.

— Мне хорошо.

— Счастливый человек и редкий: вам всегда хорошо.

— Да, почти всегда: я занят, работаю, ем в поте лица хлеб мой, а работа

— превосходный врач.

— От чего, от какой болезни?

— От всех душевных болезней.

— Значит, они еще не прошли?

— Что ж дивного: я человек, и на мне тоже тяготеют тяжести жизни.

— Теперь вы снова свободны, — проговорила, не подумав, Синтянина.

— Я всегда  был  свободен,  —  поспешно  ответил  Подозеров,  и  тотчас

добавил: — Если я искал развода, то  делал  это  для  спокойствия  Лары,  но

отнюдь не для себя.

Синтянина на него посмотрела и сказала:

— Я так и думала.

— Конечно-с, на что же мне это было? я не веду моей родословной  ни  от

каких славных  гусей:  я  не  граф  и  не  князь,  чтобы  быть  шокированным

поведением жены.

— Вы Испанский Дворянин.

— Не знаю, но знаю, что меня замарать никто не может, если я  сам  себя

не  мараю.  Притом  же,  если  для  чьего-нибудь  счастия  нужно,  чтобы  мы

отступились от этого человека, то неужто тут еще есть над чем раздумывать? Я

не могу быть спокоен, если я знаю, что кого-нибудь стесняю собою, и удалился

от жены, желая покоя своей совести.

— А теперь вы покойны?

— Конечно, мне уже более нечего терять.

Генеральша задумалась и потом проговорила:

— Зачем же все только… терять? Жизни должно быть еще много впереди, и

вы можете что-нибудь «найти» и не потерять.

— Перестанем об этом.

— И впрямь я не знаю, о чем говорю, — и с этими  словами  она  вошла  в

свой нумер, где был ее больной муж.

Генерал Синтянин, обложенный подушками, сидел в одном кресле,  меж  тем

как закутанные  байковым  одеялом  ноги  его  лежали  на  другом.  Пред  ним

несколько в стороне, на плетеном стуле,  стояла  в  золоченой  раме  картина

вершков десяти, изображающая голову Христа, венчанного тернием.

Увидав Подозерова, Иван Демьянович очень обрадовался  и  хотя  протянул

ему руку молча, но сжал ее с нескрываемым удовольствием.

— Садитесь, — произнес он в ответ на приветствие гостя и на его  вопрос

о здоровье. — Мать, дай нам чаю, — обратился он к жене и сейчас же добавил:

— Рад-с, весьма рад-с, что вы пришли.  Хотел  посылать,  да  послов  не

нашел. А видеть вас рад, может, скоро  умру,  надо  с  друзьями  проститься.

Впрочем, у меня-с друзей нет… кроме  ее,  —  добавил  генерал,  кивнув  по

направлению, куда вышла жена.

Подозеров промолчал.

— Грустно-с, — заговорил генерал, стараясь говорить так тихо, чтобы  не

слыхала жена, — грустно-с, достопочтенный мой, умирать обманутым людьми, еще

грустнее жить обманутым самим собою.

— Что это у вас за мысли?

— Подвожу итог-с и рассуждаю об остатке: в остатке нуль  и  отпускаться

будет нечем у сатаны. Одни  вот-с  Его  заслуги,  вот-с  вся  и  надежда,  —

заключил он, вздохнув и показав глазами на венчанную тернием голову.

— У вас превосходный заступник, — молвил в тон ему Подозеров

— Да-с, слава Богу, слава ему, — отвечал генерал и,  не  сводя  глаз  с

картины и переменив тон, продолжал: — Вы знаете, я наконец  решился  сделать

себе операцию: хочу, чтобы вынули эту проклятую пулю.

— Разве она стала вас очень беспокоить?

— Да, ужасно беспокоит, — и генерал  весело  прошептал:  —  Это-с  ведь

бесовская пуля. Да-с, я ведь происхожу из кантонистов; я был простой солдат,

простой и добрый солдат-товарищ: мать свою почитал, а как эта проклятая пуля

в меня попала, я пошел в  чины,  сделался  генералом  и  всю  жизнь  мою  не

вспомнил Бога. Да-с, но он меня вспомнил: я чувствую — он  скоро  придет.  Я

снова знаю, как он приходит; когда я мальчишкой пас чужих жеребят,  я  видел

Его и  еще,  когда  кантонистом  в  казармах  рыдал  я  раз  ночью  о  своей

крестьянке-матери. Он тоже был благ; но  с  тех  пор,  как  я…  стал  всех

мучить… Вот я купил… вчера эту… картину, — громче говорил он,  услыхав

шаги возвращающейся жены, — говорят, будто это работы Гверчино… не  самого

Гверчино, может быть, его школы…

— Голова писана со смыслом.

— Да, я читал, что Гверчино писал вдохновенно. Как вы находите?

—  Сильная  кисть  и  освещение  сверху…  да  это  как  будто  манера

Гверчино… умно и тепло,

— Нет, выражение?

— И выражение мне нравится.

— А все не то, а все не то, что я знал в детстве… И Синтянин  сбросил

с ног одеяло и тихо вышел за перегородку, унося с собою картину.

— У него часто такие минуты? — спросил шепотом генеральшу Подозеров,

— С давних пор почти постоянно  погружен  в  размышление  о  Боге  и  о

смерти, — отвечала та едва слышно.

Из-за  перегородки  послышался  вздох  и  слова:  «помилуй,   помилуй!»

Синтянина молча стояла посреди комнаты.

— Зачем вы не взяли сюда Веру? — прошептал Подозеров.

— Веру?

— Да; она бы очень много хорошего вносила собою в его душу.

— Вера…

И генеральша, заметив тихо входившего  мужа,  не  договорила,  но  Иван

Демьянович, слышавший имя Веры, тихо молвил:

— Моя Вера умерла.

— Вера умерла!

— Да, умерла. Разве Alexandrine вам не рассказала, как это случилось?

— Нет.

— Вера моя простудилась, искав ее (он указал  на  жену)  и  найдя  этот

стилет, которым Горданов убил Бодростина.

— Вы уверены, что это сделал Горданов?

— Уверен, и все уверены. Более-с: я это знаю, и вы мне  можете  верить:

пред смертью люди не лгут. Горданов убил, да-с; а потом Горданова убили.

— Да, я читал, что он умер в остроге.

— Он отравлен, и отравил его Ропшин.

— Ропшин! Зачем это Ропшину было?

— Он пустил в воду концы. Вот в это время, как вы с Сашей ходили искать

квартиры, ко мне заходил тот… Карташов, или этот…  знаете,  который  был

там?..

— Ворошилов, — сухо подсказала генеральша.

— Вот именно!.. Но дело в том, какие он мне сообщил чудеса:  во-первых,

он сам, все это открывший, чуть не остался  виноват  в  том,  зачем  открыл,

потому что в дело вмешалось соперничество двух наблюдательных персон, бывших

на ножах. Оттого все так в комок да в кучу и  свертелось.  Да  что  об  этом

толковать. Я лучше сообщу вам приятную новость. Майор  Форов  освобожден,  и

арест ему вменен в наказание.

— Да, слава Богу, бедная Катя теперь оживет.

— Оживет? Гм!.. Вот будет странность.

— А что же с ней такое? — живо вмешался Подозеров.

— Что с ней тако-ое? — переспросил генерал. — Да разве Alexandrine  вам

ничего не сказала?

— Нет; да и Катерина Астафьевна сама мне тоже, как  уехала,  ничего  не

пишет.

— Чему же вы тут удивляетесь?

— Да все-таки хоть бы немного, а следовало бы написать.

— А если нечем-с написать-то?

— Как так?

— У бедной Кати был легкий удар, — молвила генеральша.

— Наперекоски хватило-с: правая рука и левая нога отнялись.

— Какое несчастие!

— Да-с; подбираемся-с, подбираемся… и заметьте-с, что довольно дружно

один за другим. А ведь в существе нечему здесь  много  и  удивляться:  всему

этому так надлежало и быть: жили, жили долго, и наступила пора давать другим

место жить. Это всегда так бывает, что смерти  вдруг  так  и  хлынут,  будто

мешок прорвется. Катерина же Астафьевна, знаете, женщина тучная,  с  сердцем

нетерпячим… приехала к нам как раз во время похорон Веры, узнала, что  муж

в тюрьме, и повезла ногой и руку повесила.

— Но позвольте же: ей всего сорок пять,  сорок  шесть  лет?  —  перебил

Подозеров.

— Даже сорок четыре, — поправила Синтянина.

— Ну так что же-с такое? Хотите верно сказать, что, мол,  надо  лечить?

Ее и лечили.

— Ну-с, и что же?

— И ничего: лекаря мази выписывают, в аптеках деньги берут, а  она  все

левою рукою крестится и хвалит Бога: «прав Ты, Боже, меня  наказуя;  дай  Ты

грешной плоти моей настрадаться».

—  Женщина  благороднейшего  характера  и  великой  души,  —   произнес

Подозеров.

— Катя — ангел, — заключила Синтянина, — и она…

— Выздоровеет? Разумеется, выздоровеет,  —  говорил,  стараясь  придать

голосу как можно более уверенности, Подозеров.

— Нет, она умрет, — отвечала, слегка побледнев, генеральша.

— Умрет? Почему?

Александра Ивановна пожала плечами и проговорила:

— Не знаю сама почему… но  так  как-то…  она  здесь  все  совершила

земное… По переходе Синтяниных  в  их  новое  помещение,  на  другой  день

вечером, все эти три лица опять собрались вместе и, ведя тихую  беседу  пред

камином, вспоминали немногих милых им лиц, остающихся  еще  там,  на  теплых

пажитях, и заговорили о Евангеле и о Форове. Собеседники припоминали то  те,

то другие из  оригинальных  выходок  майора,  слегка  посмеивались  над  его

безверием и напускным нигилизмом, и все соглашались,  что  не  дай  Бог  ему

пережить Катерину Астафьевну, что  он  этого  наверно  не  перенесет.  Среди

такого рода беседы вдруг неожиданно дрогнул дверной звонок и почтальон подал

письмо, адресованное генералу в Москву, а оттуда пересланное в Петербург,  в

гостиницу, и там направленное наконец сюда, на новое его помещение.

— Это письмо от отца Евангела, — сказал генерал,  —  и  притом  большое

письмо: все вижу пестреют в строках имена. Верно  новости.  Не  читать  ли-с

вслух?

— Конечно, — отозвалась генеральша.

И генерал начал читать вслух письмо Евангела, которое тот  сам  вначале

же называл письмом «плачевно-утешительным». В этом письме Евангел,  с  своим

духовно-поэтическим  юмором,  путавшимся  в  тяжелых   фразах   семинарского

построения, извещал, что «Господу Богу, наказующу и благодеющу, угодно было,

чтобы дела, запутанные человеческим бесстыдном и злобой, повершились  судом,

необозначенным в уложениях, в коих за безверие взыскивается, но самый  завет

Божеский не соблюдается». Евангел  повествовал,  что,  по  внезапной  смерти

Горданова, за которою не замедлил еще более неожиданный «скоропостижный брак

неутешной вдовицы Глафиры Васильевны Бодростиной с Генрихом Ропшиным»,  дело

о самой смерти покойного Бодростина как-то вдруг стушевалось и все  остаются

довольны,  не  исключая  главного  виновника,   умопомраченного   Висленева,

сидящего в сумасшедшем доме, чем он  не  только  не  обижен,  но,  напротив,

необыкновенно дорожит этим удобным положением и сам до того за  него  стоит,

что когда кто-то над ним подшутил, будто жена намеревается его оттуда вынуть

и взять на поруки, то Жозеф страшно этим встревожился и сам всем  напоминал,

что он опасный помешанный и убийца, на  каковом  основании  и  упрашивал  не

выдавать его жене, а, напротив, приковать на самую толстую  цепь  и  бросить

ключ в  море,  дабы  ни  жена,  ни  Кишенский  как-нибудь  не  похитили  его

насильственным или тайным образом. «Они хитрые», внушал он  начальству  дома

умалишенных, требуя строжайшего за собою присмотра,  «я  вас  для  вашей  же

пользы предупреждаю: строго меня держите, а то они меня украдут, а  я  опять

кого-нибудь убью и вам очень дурно за это  может  достаться».  «Сим  манером

запугивая, казусный оный криминальник (продолжал  Евангел)  столь  все  свое

начальство подчинил своей власти, что его даже на две цепи посадили,  что  и

не кажется никому излишним, ибо он, что день, все объявляет себя на  большие

и большие злодеяния склонным  и  способным».  Таким  образом  этот  виновник

смерти Бодростина, по уверению Евангела, оставался своею участью  совершенно

доволен. Горданов, по его словам, тоже, вероятно, должен быть  доволен,  ибо

после столь гнусной жизни ему потребен смертный  покой,  дабы  не  причинять

большого беспокойства, которое он, как открылось, намеревался  сделать  всем

жаждущим быстрого обогащения, предполагая завести в  разных  местах  конторы

для продажи на сроки записок на билеты правительственных лотерей.  Он  хотел

везде продавать записки на одни и те же билеты на срочную выплату и, обобрав

всех, уйти в Швейцарию.

«О себе скажу, — писал Евангел, — что и сам ни на что не ропщу. Хотя  я

и посидел некую годину злую во узилище, но зато осиялся там силою новою, при

коей мне мнится якобы уже ничто не  страшно.  Паинька  моя  хотя  неспокойно

приняла сие мое злоключение под видом  бунтовщика,  но  зато  и  в  ее  душе

промелькнуло, что нам с ней нет разъединения, ибо разлученные телами,  мы  с

нею непрерывно чувствовали себя вместе, а телесная  разлука  неизбежна  и  к

оной надо себя держать в готовности. Превелелебному Генриху  в  сем  деле  и

говорить нечего, какая благая часть досталась: столь славной и богатой  жены

мужем он, я мыслю, и не чаял сделаться, а Глафире Васильевне тоже  нескудная

благодать, ибо она сим оборотом все взоры отвела от всего ей неподобного, да

и мужа получила вежливого, который ее от всех тяжестей управления имениями и

капиталами ее вполне освободил, и даже собственноручные ее расходы, говорят,

весьма точною цифрою ограничил, так что она от всех ныне  соблазнов  гораздо

независимее. Ларисе Платоновне и той не к худу это послужило,  ибо  дало  ей

силы печали свои окончить смертью вольною, о коей разные можно иметь мнения,

так как и между верующими писателями есть мыслители, не  осуждающие  вольной

смерти, ибо в иных случаях не все ли в некоей степени  одинаково,  отпустить

себя своею рукой или чужую навести на себя? А хотя бы и не так, то была  она

женщина, — сосуд скудельный и слабый, и за то ей простится все, а побуждение

ее было, конечно, благородное: освободить того, кого она счастливым  сделать

была обязана, да не сумела. И сему тоже будет ко благу,  да  не  обольщается

наперед сей философ, что мы, будучи созданы по  образу  Божию,  такую  же  и

власть Божию имеем, что довольно нам  сказать  расслабленному:  «Возьми  одр

твой и ходи», чтоб он тотчас же встал и начал ходить по слову  нашему.  Нет,

это не так: надо бережно обращаться с соплетением жил, связующих дикое  мясо

с живым организмом, и ради  «спасения  сего  организма  потерпеть  иногда  и

гадкое мясо дикое».

Генерал остановился и, взглянув на Подозерова, заметил, что это на  его

счет nota bene, но, не получив ни от кого никакого ответа,  продолжал  далее

чтение письма, в котором автор, отыскивая благо для всех потерпевших от зла,

доходил  до  супругов  Форовых  и  в   том   же   задушевном,   покорном   и

грустно-шутливом тоне начал:

«Другу моему Катерине Астафьевне во всем этом было последнее испытание,

которое она до самого последнего своего конца  выдержала  с  величайшею  для

себя честью».

— Как до самого последнего конца? — перебила генеральша.

— Так здесь написано: «до самого последнего своего конца».

— Что это такое? —  сказала  тревожно  Александра  Ивановна  и,  встав,

поглядела через плечо мужа в листок, прочла что-то молча глазами и молча  же

села на прежнее место. По щекам  ее  текли  две  длинные,  серьезные  слезы,

которые заметил и Подозеров, и генерал, и оба отгадали в чем дело, и  старик

продолжал чтение.

«До последнего конца своего (читал генерал)  она  не  возроптала  и  не

укорила Провидение даже за то, что не могла осенить себя крестным знамением.

правой руки, но должна была делать это левою, чем и  доказала,  что  у  иных

людей, против всякого поверья, и с левой стороны черта нет, а у  иных  он  и

десницею орудует, как у любезного духовного сына  моего  Павла  Николаевича,

который  пред  смертью  и  с  Богом  пококетничал.  Кончина  же  сея  доброй

мироносицы воспоследовала назад тому восемь дней весьма тихая и праведничья,

и последовала она не от какой-либо сугубой скорби, а от радости, ибо была  в

этот день объявлена нам весть, что Форов от обвинения в бунтовничьей крамоле

вторично и окончательно освобождается… Весть сия Катерину Астафьевну столь

резко обрадовала, ибо была против всех наших ожиданий, что она воспрыгнула и

было обе  руки  подняла,  чтоб  обеими  благословить  Господа  милости,  но,

произнеся звук «ела», упала навзничь и отошла тихо и безболезненно. И я, все

это видевый, дал ей глухую исповедь и  свидетельствую  вам  о  ее  спокойной

кончине и о том тоже присовокупляю, что муж ее был сим событием  ожесточенно

тронут, ибо имел к тому и весьма внушительный  случай.  Трафилось  так,  что

лучше  нарочно  и  первостатейный  сочинитель  не   придумает:   благоволите

вспомнить башмаки, или, лучше сказать, историю  о  башмаках,  которые  столь

часто были предметом шуток  в  наших  собеседованиях,  те  башмаки,  которые

Филетер обещал принести Катерине Астафьевне в Крыму и двадцать лет купить их

не собрался, и буде вы себе теперь это привели на память, то представьте же,

что майор, однако, весьма удачно сию небрежность свою поправил, и идучи,  по

освобождении своем, домой, первое, что сделал, то зашел в склад с кожевенным

товаром и купил в оном для доброй супруги своей давно  ею  жданные  башмаки,

кои на нее на мертвую и надеты, и в коих она и в гроб нами честно  положена,

так как, помните, сама не раз ему говорила, что «придет-де та пора,  что  ты

купишь мне башмаки, но уже будет поздно, и они меня не порадуют». Совершенно

так все  оно  и  случилось  по  ее  прорицанию,  на  что  я  и  обратил  его

внимательность. Форов был прежалкий: он все время похорон даже нервно дрожал

и сердился, кусал ногти и, не чувствуя слез, кои из глаз его выпрыгивали, до

того представлялся грубым и неласковым, что даже не хотел подойти ко гробу и

поцеловать жену, и отвечал: «Зачем я стану ее мертвую целовать, когда  я  ее

вволю  живую  целовал».  Так  религиозно  храня  свое   грубое   неверие   и

представляясь бесчувственным, он и не прощался с покойною: уверяя, что он  с

мертвыми никаких отношений не умеет соблюдать и все это  считает  за  глупые

церемонии. Но подивитесь же, какая с самим  с  ним  произошла  глупость:  по

погребении Катерины Астафьевны,  он,  не  зная  как  с  собой  справиться  и

все-таки супротив самой натуры своей строптствуя, испил до дна тяжелую  чашу

испытания и,  бродя  там  и  сям,  очутился  ночью  на  кладбище,  влекомый,

разумеется, существующею силой самой любви к несуществующему уже субъекту, и

здесь он соблаговолил  присесть  и,  надо  думать  не  противу  своей  воли,

просидел целую ночь, припадая и плача (по  его  словам,  оттого  будто,  что

немножко лишнее на нутро принял), но как бы там ни было, творя  сей  седален

на хвалитех, он получил там сильную простуду и в результате оной  перекосило

его самого, как и его покойницу Катерину Астафьевну, но только с  сообразным

отличием, так что его отец Кондратий щелкнул не с правой стороны на левую, а

с левой на  правую,  дабы  он,  буде  вздумает,  мог  бы  еще  правою  рукой

перекреститься, а  левою  ногой  сатану  отбрыкнуть.  Не  знаю,  однако  же,

удосужится ли его высокоблагородие это сделать, ибо после сего,  полученного

им первого предостережения, весьма возможно  вскоре  и  второе,  а  потом  с

третьим все издание его брения и вовсе может быть закрыто.  До  сих  пор  по

крайней  мере  он  не  хочет  еще  мне  доверять  и  даже   на   самое   сие

предостережение весьма злится, и как оный утонувший в пьяном виде  в  канаве

бодростинский Сид изрыгает похвальбу, что, пожалуй,  всех  нас  переживет  и

научит, как можно никаких предостережений не слушаться. Но, впрочем, его  вы

скоро самолично увидите, так как господин майор, тяжело двигая правою ногой,

быстро собирается течь в оный ваш всепоглощающий Петербург, а причину  своей

поездки от меня скрывает, говоря, что  я  ее  не  одобрю,  а  он  не  желает

разбиваться в своих мыслях, ибо делает  то,  что  вздумал  единственно  лишь

именно ввиду  обстоятельств  и  побуждаемый  к  тому  полученным  им  первым

предостережением. На днях вы его сами  узрите,  и  тогда  мне  придется  вам

завидовать, что вы опять и на чужбине, в  оном  немецком  бурге,  соберетесь

всею остающеюся пока нашею наличностию вкупе, тогда как мы  с  Паинькой  все

более сиротеем. И будете вы прежде меня знать, как друг мой Филетер Иванович

с предостерегающим его начальством  в  брань  войдет.  Замыкаю  же  сие  мое

обширное послание к вам тою вестью, что я о вас обо всех молюсь,  желаю  вам

здоровья и всех благ, и утверждаю и вас в истине, что все бывает  ко  благу,

так как и в сем трепетном деле, которое мы  недавно  только  пережили,  вам,

государь Иван Демьянович, тоже дана, по моему  мнению,  добрая  наука:  вам,

вечно надеявшимся на силу земной власти, окончание гордановского дела  может

служить уроком, что нет того суда, при  котором  торжество  истины  было  бы

неизбежно. Паинька моя всем вам  кланяется  и  уверяет,  что  Андрей  Иваныч

непременно скоро женится, ибо, употребляя ее ученые выражения, он до сих пор

«наблюдал в  любви  одну  тактику,  а  теперь  станет  соблюдать  практику».

Соглашаюсь, что сей учеными словами украшенный дискурс от жены моей страдает

как бы некоею изрядно свойственною ей бестолковостью, но тем  не  менее  как

бывали  уже  случаи,  что  о  вещах,  сокрытых  от   мудрых   и   премудрых,

пророчествовали слепцы, то и сии убогия ея прорицания приимите от вновь паки

свои права священства восприявшего Евангела Минервина».

— Вот и все письмо, — проговорил генерал, складывая листок, —  и  какое

интересное письмо.

— Да, очень интересное, — отвечала с горечью Синтянина, сидя в  том  же

неподвижном положении. — Нет более моей Кати, нет моего лучшего друга.

— Да, ширится кладбище, — молвил Подозеров.

— Ну, что делать: жили, жили вместе, пора, видно, начать невдалеке один

за другим и умирать, — произнес генерал и, поглаживая себе  поясницу,  точно

начал высматривать, где бы, по расположению комнаты, удобнее было  поставить

очередной стол для его тела.

Генерал недаром осматривал себе место: немного спустя после этого  дня,

Подозеров, застав его дома одного,  имел  случай  убедиться,  что  Синтянин,

приготовляясь  к  операции,  приготовляется  и  к  смерти.  Иван  Демьянович

встретил гостя с усвоенною им в последнее время приветливостью,  в  которой,

однако, на этот раз было еще что-то торжественное, задушевное  и  серьезное.

Кто видал человека, приготовляющегося  выдержать  серьезную  операцию,  тот,

конечно, заметил то особенное внушающее «нечто», которое за  несколько  дней

до операции разливается по лицу больного. Это  «нечто»,  угнетающее  гораздо

более,  чем  ожидание  самой  смерти,  это  ожидание   пытки,   выражающееся

обыкновенно своеобычною печатью силы и смирения.

Синтянин подвел Подозерова к столу, на котором  лежал  лист  бумаги  со

свежею еще подписью Ворошилова, и прошептал:

— Прочтите и подпишите.

Бумага эта было духовное завещание, которым Синтянин упрочивал за женой

все свое  небольшое  состояние,  стоившее  около  десятка  тысяч.  Подозеров

подписал.

— Благодарю вас, — сказал, принимая от  него  бумагу,  генерал.  —  Это

необходимая вещь. Нужно оградить Сашу от всяких  беспокойств.  Я  поздно  об

этом подумал. Кроме этого, у нее будет мой пенсионишка, но она его  лишится,

когда выйдет замуж.

— Почему же вы  думаете,  что  Александра  Ивановна  непременно  выйдет

замуж?

— Да это так должно быть, но не в том дело, а  вот  что-с:  вот  я  вам

поручаю письмо, вам нет нужды знать его содержание.

— Совершенно справедливо.

— Когда я умру и когда меня похоронят; отдайте это письмо моей жене.

— Извольте.

— Непременно лично сами отдайте, — добавил генерал,  вручая  Подозерову

пакет.

— Непременно исполню все так точно, как вы хотите, — отвечал Подозеров,

и недолго ожидал, когда настало время исполнить это поручение.

Операция, сделанная Синтянину, была объявлена счастливою, а результатом

ее  была  смерть,  которая,  разумеется,   отнесена   на   счет   несчастной

случайности. Генерал был похоронен, и его вдова осталась  одинокою.  Она  не

растерялась ни на одну минуту, не шаржировала своего положения, она ничем не

затруднялась и  ничего  не  проектировала.  О  своих  намерениях  она  вовсе

молчала, даже ежедневно навещавшему ее Подозерову не было известно, долго ли

она останется в Петербурге или же немедленно уедет назад  к  себе  в  хутор.

После трех дней, в течение которых было много хлопот о погребении, Подозеров

и генеральша виделись всякий день, но потом, после похорон, они вдруг как бы

начали  друг  друга  чуждаться:  они   встречались   с   удовольствием,   но

затруднялись беседовать, как бы  боясь  сказать  что-нибудь  такое,  что  не

должно. Наконец, по возвращении  Александры  Ивановны  на  девятый  день  из

церкви, Подозеров, будучи обязан исполнить просьбу покойного, сказал ей:

— Я имею к вам маленькое  поручение.  Синтянина  поглядела  на  него  и

спросила:

— Какое?

— У меня есть к вам письмо.

— От кого?

— От того,  от  кого  вы  теперь  всего  менее  можете  этого  ожидать.

Александра Ивановна посмотрела на него и проговорила:

— Вероятно, от моего покойного мужа?

— Да, вы отгадали, он отдал мне это письмо за пять дней до своей смерти

и взял с меня слово передать его вам лично в девятый день по его смерти. Вот

это письмо.

И он подал вдове конверт, на котором было написано ее имя, с припиской:

«прошу распечатать и прочесть немедленно».

«Прошу распечатать и прочесть немедленно», —  повторила  генеральша  и,

спокойно сломав печать, пробежала несколько строк и тотчас же сжала листок в

руке и покраснела.

— Вы меня извините, я с вами теперь на часочек прощусь, — попросил,  не

желая ее стеснять, Подозеров.

Вдова кусала губы и краснея продолжала молчать.

— Прощайте, —  повторил  Подозеров,  подавая  ей  руку.  Но  Александра

Ивановна тихо отвела от себя эту руку и, затрудняясь, проговорила:

— Постойте,  пожалуйста…  вам  нельзя  уходить…  Здесь  есть  очень

странный каприз…

— Что такое?

Смущение генеральши на минуту еще усилилось, но потом внезапно  как  бы

сразу ее оставило; она развернула смятый листок  и,  тщательно  положив  его

снова в конверт, проговорила:

— Возьмите это письмо. Подозеров взял.

— Теперь прочитайте его.

Он вынул листок, прочел его глазами, и смущение,  овладевшее  несколько

минут пред тем Александрой Ивановной, теперь овладело им.

— Что же, — начал он после паузы, — я должен исполнить  то,  что  здесь

сказано.

— Да.

— Вы позволяете?

— Я не имею права запретить.

— Я читаю.

И он прочитал вслух:

«Сознавая, сколь я всегда был недостоин прекрасной и доброй жены моей и

опасаясь, чтоб она после моей смерти, по своей скромности  и  по  скромности

человека, ею любимого и ее любящего, не оставалась вдовой, я из гроба  прошу

ее, не соблюдая долгого траура, выйти замуж за Андрея Ивановича  Подозерова.

Чем скорее ими будет это сделано, тем скорее я  буду  утешен  за  могилой  и

успокоен, что  я  не  всю  ее  жизнь  погубил  и  что  она  будет  еще  хоть

сколько-нибудь счастлива прежде, чем мы встретимся там, где нет ни  жен,  ни

мужей и где я хочу быть прощен от нее во всем, что сделал ей злого.

Если жена моя, прочтя эти строки, увидит, что  я  ошибался  и  что  она

никогда не любила того, о ком я говорю, то она должна поправить мою  ошибку,

предав это письмо сожжению; но если я разгадал ее сердце, то да не  оскорбит

она меня неискренностию и передаст это  письмо  тому,  кто  его  ей  вручил.

Такова моя воля, которую я завещаю исполнить».

Далее была черта и под нею следующая приписка:

«Андрей Иваныч! Я знал и знаю, что моя жена любит вас  с  тою  покойною

глубиной, к которой она способна и с  которою  делала  все  в  своей  жизни.

Примите ее из рук мертвеца, желающего вам с нею всякого счастия. Если я прав

и понимаю ваши желания, то вы должны прочесть ей вслух это мое письмо, когда

она вам его передаст».

— Я прочел, — сказал Подозеров.

— Слышу, — отвечала, закрыв  рукой  глаза,  генеральша  и,  отворотясь,

добавила, — теперь уйдите пока, Андрей Иваныч.

На другой день Подозеров пришел к Синтяниной позже часа, в  который  он

обыкновенно ее навещал, и застал ее чем-то занятою в ее спальне.

Она вышла к нему через несколько минут и не успели они повидаться,  как

вдруг кто-то позвонил, и прежде чем хозяйка и гость могли сообразить, кто бы

мог  быть  этим  посетителем,  густой  бас,  осведомлявшийся  об  Александре

Ивановне, выдал майора Форова.

Филетер Иваныч был точно тот же, каким мы его всегда привыкли видеть, в

своем вечном черном, полузастегнутом сюртуке, в военной фуражке с кокардой и

с толстою папиросой в руке, но  он  держал  больную  левую  руку  за  бортом

сюртука и немножко волок правою ногой.

— Здравствуйте-с, здравствуйте! — отвечал он на  радостные  приветствия

хозяйки и сейчас же, поцеловав ее руку, обратился к Подозерову. — Ну что  же

это за протоканальи такие у вас архитекторы-то? А?

— А что такое?

— Да как же-с: идут ступени на лестнице и  вдруг  терраса  и  посредине

террасы, где не ожидаешь, еще опять ступень, идешь, хлоп и растянулся.  Ведь

за это вешать надо их брата.

— Да бросьте вы о лестницах! —  перебила  его  генеральша,  —  говорите

скорее о том, откуда вы и что там у нас?

— Откуда — сами знаете, а насчет того, что у  нас,  то  у  нас  ничего:

произошел небольшой «мор зверей», но еще довольно скотов сохраняются вживе.

— Да звери бы пусть умирали…

— Ну, уж извините меня, а я не так думаю, — мне звери милее скотин. При

этой  смете,  позвольте  доложить,  что  господин  и  госпожа  Ропшины   вам

кланяются: они еще не издохли и даже не собираются.

— Но ваша жена! ваша жена!

— Она умерла.

— И вы об этом так равнодушно говорите?

— А что же вы хотите, чтоб я выл, как собака, чтобы меня за это от всех

ворот гнали? Благодарю-с. Да я, может быть, и сам скоро умру.

— Да вы простите меня, Филетер Иванович, вы, пожалуйста, не пейте, а то

в самом деле…

— Ну, уж сделайте  ваше  одолжение,  —  перебил  майор,  —  никогда  не

пробуйте надо мною двух штук: не совращайте меня в христианскую веру, потому

что я через это против нее больше ожесточаюсь, и не уговаривайте  меня  вина

не пить, потому что я после таких увещаний должен вдвое пить,  —  это  уж  у

меня такое правило. И притом же мне теперь совсем не до того:  пить  или  не

пить, и жить или не жить. Меня теперь занимают дела гораздо более серьезные:

я приехал сюда «по пенсионскому вопросу».

— Это еще что за вопрос такой? — спросил, удивясь, Подозеров.

— А в том-то и дело, что есть такой вопрос, и я вот с ним  третий  день

вожусь в Петербурге…

— Вы уже здесь третий день?

— Да, а что такое!

— И не заглянули ко мне? — попеняла генеральша.

— Некогда было-с: прежде всего дело, я должен спешить, потому  что  мне

скоро шестьдесят лет и, видите, ногу едва  волочу:  Кондрашка  стукнул…  Я

ведь приехал с тем, чтобы жениться.

Слушатели так и ахнули.

— Как жениться? — спросили они оба в один голос.

— Разумеется, законным браком.

— На ком же?

— Само собою разумеется, что на превосходнейшей  особе,  —  на  госпоже

Ванскок.

— Ну-с?

— Не погоняйте, я и  так  расскажу:  вы  знаете,  как,  говорят,  будто

богатыри,  умирая,  кричали:  «на,  на,  на»,  —  значит,  богатырскую  силу

передавали?

— Так что же?

— Вот так и я: я теперь развалина, а она молода,  —  ей,  бедной,  жить

надо, а жить женщине трудно и тяжело, так я хотел ей свой пенсион  передать.

Этому меня Евангелова попадья один раз научила, и я нахожу,  что  это  очень

практично.

— Enfant  terrible  {Ужасный  ребенок  (фр.).}  с  седыми  волосами,  —

проговорила, впервые во вдовстве своем рассмеясь и качая головой, Синтянина.

— Вон что он сделал из благого совета!

— То-то и есть, что  я  из  него  ничего  не  сделал,  потому  что  это

благороднейшее существо отвергло мое предложение.

— Это та, которую вы называете Ванскок: она вас отвергла?

— Да-с, не только меня, но и мой пенсион! Явясь  благороднейшей  девице

Ванскок, я ей предъявил, что я уж совсем дрянь и  скоро  совсем  издохну,  и

предлагаю ей мою руку вовсе  не  потому,  чтобы  мне  была  нужна  жена  для

хозяйства или чего прочего, но хочу на ней жениться  единственно  для  того,

чтоб ей мой пенсион передать после моей  смерти,  но…  эта  благородная  и

верная душа отвечала, что она пренебрегает браком и никогда против  себя  не

поступит даже для виду. «А к тому же, — добавила она, — и пенсиона ни за что

бы не взяла, так как  моя  оппозиционная  совесть  не  дозволяет  мне  иметь

никаких сделок с правительством». Каково-с?

— Довольно оригинально, — ответил Подозеров.

— Оригинально. Очень о вас сожалею, если это  вам  только  оригинально.

Нет, это-с грандиозно. Я  уважаю  крупные  черты  и  верность  себе  даже  в

заблуждениях.

— Да, я даже с удовольствием слушаю про это высокомерие  о  сделках;  а

что до браков, то ведь они самим же женщинам нужны.

— Нужны, да, нужны, особенно  для  таких,  как  те  стриженые  барышни,

которые, узнав от Ванскок о моем предложении  и  о  ее  благородном  отказе,

осаждали меня вчера и сегодня, чтоб я вместо Ванскок «фиктивно»  женился  на

них. Да, да, да: для этих браки нужны, а для меня и  благородной  Ванскок  —

нет: мы и так хороши.

— А что же вы всем другим вместо брака дадите?

— А ничего не дадим! Не наше дело. Мы знаем, что для нас не надобно,  а

что вам нужно —  вас  касается.  Вы  нас  победили  больше,  чем  хотели:  и

установляйте свои порядки, да посчитайтесь-ка теперь с мерзавцами, которые в

наш след  пришли.  Вы  нас  вытравили,  да-с;  голодом  шаршавых  нигилистов

выморили, но не переделали на  свой  лад,  да-с.  Великая  Ванскок  издохнет

зверенышем и не будет ручною скотинкой, да-с! А вон новизна… сволочь,  как

есть сволочь! Эти покладливее: они какую хотите ливрею  на  себя  взденут  и

любым манером готовы во что хотите креститься и с  чем  попало  венчаться…

Ну, да довольно. Прощайте, я спешу в десять часов на поезд.

— Как на поезд? разве вы нынче уж и уезжаете?

— Непременно; вон там, у двери, и мешок мой, да и что мне здесь делать?

Довольно: Ванскок меня укрепила,  что  не  все-с,  не  все  звери  в  скотин

обратились, есть еще люди, каких я любил, а вам я не нужен. Ведь  вы  к  нам

назад не поедете?

Генеральша промолчала.

— Молчите, значит,  я  угадал:  не  поедете,  и  прекрасно,  право,  не

тратьте-ка попусту время, смерть медлить не любит.

— Ну, пусть же ее подождет, я еще не жила, — отвечала генеральша.

—  Да;  вы  поживите  и,  пожалуйста,  хорошенько  поживите:  вы   ведь

русалочка, в вас огонек-то и под водой не погас. Ну и  прекрасно,  когда  же

ваша свадьба?

— Скажите, когда? — повторил этот  вопрос,  подходя  и  беря  ее  руку,

Подозеров.

— Вы  помните  сами,  как  это  нам  завещано,  —  ответила  Александра

Ивановна.

— В том письме сказано: «как можно скорее».

— Надо так и…

— Так послезавтра?

— Филетер Иванович!

— Что-с?

— До послезавтра… для моей свадьбы вы можете здесь подождать?

— Извольте, могу, но дело в том, что вам надо меня где-нибудь спрятать,

а то меня эти барышни очень одолели с своим  желанием  вступить  со  мною  в

брак.

— Ну, мы вас скроем, — отвечал с  улыбкой  Подозеров,  уводя  Форова  к

себе. Через два дня, вечером, он и его  жена  провожали  майора  на  станцию

железной дороги.

— И вот мы муж и жена, и  вот  мы  одни  и  друг  с  другом,  —  сказал

Подозеров, отъезжая с женой в карете после ухода поезда.

— Да, — уронила тихо Александра Ивановна.

— Ты хочешь молчать?

— Нет; я хочу жить! — отвечала она и, обвив руками голову Подозерова,

покрыла ее зовущими жить поцелуями.

Год  спустя,  у  двери,  на  которой  была  прибита  дощечка  с  именем

Подозерова, позвонил белокурый священник: он спросил барина, — ему отвечали,

что его нет теперь дома.

— Ну, госпоже доложите, что  приезжий  священник  Евангел,  —  произнес

гость,  но  прежде  чем  слуга  пошел  исполнить  его  просьбу,  в  комнатах

послышался радостный восклик, и  Александра  Ивановна,  отстранив  человека,

бросилась священнику на шею.

Тот вдруг заплакал и потом, оправясь, сказал:

— Дайте же войти: нехорошо в дверях попа целовать.

— Вы, разумеется, у нас остановитесь?

— Могу, для того, что и вещи  мои  еще  здесь  на  дрожках.  Александра

Ивановна послала за вещами, устроила Евангелу уголок,  напоила  его  чаем  и

показала ему своего сына.

— Хорош, — оценил Евангел, — да вам  и  надлежит  не  быть  смоковницей

неплодною: я думаю» вы добрая мать будете.

Та сделала тихую гримаску и с укоризной себе  проговорила:  «балую  его

немножко».

— Немножко ничего, — ответил Евангел, — а много опасайтесь.  У  госпожи

Глафиры Васильевны тоже родился сын.

— Вот! мы о них мало слышим.

— Да, разъединились вовсе, но  того-с…  она  того…  балует  ребенка

очень, и одна ей в нем утеха.

— Говорят, она несчастлива?

— Свыше меры. Наказан страшно темный путь в ее  делах.  Сей  муж  ее  —

ужасный человек-с: он непременно тайну какую-нибудь ее имеет в руках…  Бог

знает: говорят, что завещание, которым ей досталось все, — подложно, и будто

бы в его руках есть тому все доказательства; но что-нибудь да есть нечисто:

иначе она ему не отдала бы всего, а ведь она в таком бывает  положении,

что почасту в рубле нуждается!

— Я это слышала, что будто даже Форов ей ссужает деньги.

— Он почти весь свой пенсион ей отдает.

— И та берет?

— Ну, вот подите ж? Да что и делать: не на что за  лекарством  послать,

ни мариландской папироски выкурить. А у Ропшина просить тяжело, чем занять у

Форова.

— Однако, какая ужасная жизнь!

— О, она наказана жестоко.

— А вот и мой муж идет! —  воскликнула  Александра  Ивановна,  заслышав

знакомый звонок.

После радостных свиданий и обеда, Евангел, удалясь с Подозеровым в  его

кабинет, обратился к нему с грустным видом:

— Не хотел я для первого свидания огорчать Александру Ивановну и не все

ей сказал. Ведь Форов, знаете, тому недели с три, из-за Глафиры так  жестоко

с Ропшиным поругался, что  при  многих  гостях  дал  ему  слово  публично  в

собрании дать оплеуху; пришел гневный ко мне, лег в бане поспать и…

— Не проснулся?

— Вы отгадали.

— Значит, последний из нигилистических могикан свалился.

— Да вот в том-то и дело, что еще был ли он  тем  самым,  чем  старался

казаться!

— А что? Нет, я думаю, что Форов до известной степени был себе верен.

— До известной степени, это, пожалуй, так. А то  ведь  его  окостенелая

рука тоже была с крестным перстосложением. Никто же другой, а сам он ее этак

сложил… Да может и враждовал-то он не по  сему  глаголемому  нигилизму,  а

просто потому, что… поладить хотел, да не умел, в  обязанность  считал  со

старою правдой на ножах быть.

— Пожалуй, вы правы; ну а что скажете, как Висленев?

— Здоров как стена. Паинька сшила ему  ватошничек  из  зеленого  платья

покойницы Веры, он взял и говорит:  «Вот  что  меня  погубило:  это  зеленое

платье, а то бы я далеко пошел». Он-таки совсем с  ума  сошел.  Удивительно,

право: чего не было — и того лишился! Кой же леший  его  когда-то  политикой

обвинял? А? Я этому тоже удивляюсь.

— Все удивительно, отец Евангел, — вы были бунтовщик, я — социалист,  а

кому это было нужно?

— Не понимаю.

— И не поймете.

— Именно, именно, как проведешь пред собою все, что  случилось  видеть:

туман, ей-Богу, какой-то пойдет в  голове,  кто  тут  ныне  самого  себя  не

вырекается и другого не коверкает, и изо всего этого только какая-то темная,

мусорная куча выходит.

— Да, да, нелегко разобрать, куда мы подвигаемся, идучи этак на  ножах,

которыми кому-то все путное в клочья хочется порезать; но одно только покуда

во всем этом ясно: все это пролог чего-то большого,  что  неотразимо  должно

наступить.

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

 

 

Впервые — Русский вестник. — 1870. — Љ 10-12; 1871. — Љ 1-8, 10.

 

Неумытно — неподкупно, отмыт (древнерус.) — пошлина.

 

Пелены, занавесы, орари и воздухи — церковные атрибуты: пелена —  шитая

золотом или низанная бисером и жемчугом ткань, подвешиваемая под  икону  или

иногда украшающая ее сверху; занавес- занавес за Царскими Вратами  —  ткань,

протягиваемая между Царскими Вратами и алтарем; орарь (орарий) — вышитая или

цветная лента, надеваемая дьяконом через левое плечо; воздухи —  покровы  на

сосуды, в которых находятся Святые Дары.

 

…да мимо меня идет чаша  сия!  —  Неточно  переданные  слова  молитвы

Иисуса Христа в Гефсиманском саду в ночь перед распятием:  «Отче  Мой!  Если

возможно, да минует Меня чаша сия…» (Евангелие от Матфея, 26 : 39).

 

…Ревекка с овцами у колодца… — Речь идет об эпизоде  из  библейской

книги «Бытие» (24 :  12-58)  о  встрече  Ревекки  с  Елиазаром,  рабом  сына

Авраамова, Исаака, посланным на поиски жены для своего господина.

 

…Ливан, обыскивающий походный шатер Рахили, укравшей его  богов…  —

Рахиль, дочь Лавана, став женой Иакова, уходя с мужем от  отца,  украла  его

идолов; во время обыска Рахиль вынесла идолов  из  шатра,  положила  их  под

верблюжье седло и села на него, притворившись больной (Бытие, 31 : 32-36).

 

Тринкгельд {нем.. Trinkgeld) — здесь: выпивка.

 

…где  нет  ни  печали,  ни  воздыхания…  —   неточная   цитата   из

Апокалипсиса (Откровения) св. Иоанна Богослова (21 : 4).

 

…напоминает… прекрасных умных дураков… — «И дурак, и умно» —  так

в главе «Дурак» романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?» сказано о  женитьбе

Лопухова на Вере Павловне Розальской.

 

…одних уж нет, а те далеко… — неточная цитата из 8-й главы «Евгения

Онегина» (строфа 51) А. С. Пушкина. Правильно: «Иных уж нет, а те далече».

 

…»грубый материалист»… — так говорил о себе Лопухов («Что делать?»,

гл. XIX).

 

…святой обычай старины… —  реминисценция  из  стихотворения  А.  С.

Пушкина  «Птичка»  (1823):  «В  чужбине  свято  наблюдаю  //  Родной  обычай

старины».

 

Нейзильберные — мельхиоровые.

 

…»ничтожество вам имя»… — из трагедии У. Шекспира «Гамлет» (акт  I,

сц. 2).

 

Марта — имеется в виду опера немецкого композитора Фридриха фон Флотова

(1812-1883) «Марта».

 

Дикционер (фр. dictionnaire) — здесь: разговорный словарь.

 

Гиль — вздор, чепуха.

 

Чем  ты  недовольна,  злополучная  тень,  и   чего   еще   жаждешь?   —

реминисценция из трагедии У. Шекспира «Гамлет» (акт 2, сц. 4).

 

…коммуны заводил…  —  Речь,  видимо,  идет  о  Знаменской  коммуне,

организованной В. А. Слепцовым в 1863 г. в Петербурге на Знаменской  ул.  7.

Ныне — ул. Восстания.

 

…»с гитарою и шпагой»… — из стихотворения А. С. Пушкина  «Я  здесь,

Инезилья…» (1830).

 

Фамарь  и  Иуда  —  персонажи  библейской  книги  «Бытие»   (38),   где

рассказывается история Иуды и его вдовствующей невестки Фамари, зачавшей  от

него.

 

Пока не вложу перста моего… —  слова,  принадлежащие  апостолу  Фоме,

который сказал, что не поверит вести о воскресении Христа до тех  пор,  пока

не вложит перста своего в раны Его (Евангелие от Иоанна, 20 : 25).

 

«дружба, это ты!»… — слова из стихотворения В. А. Жуковского «Дружба»

(1805).

 

«Два вора» — балет И.-Ф. Шмидта и Ч. Пуни на сценарий Ф.-М. Оге.

 

Кто ты? Мой ангел ли спаситель иль темный демон искуситель?  —  неточно

приведенная цитата из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина (Письмо Татьяны).

 

Кто устоит против  разлуки…  —  цитата  из  поэмы  М.  Ю.  Лермонтова

«Демон».

 

Синодик — список имен  умерших  родных  и  близких  для  поминовения  в

церкви.

 

…сладкие приманки в алюминиевых  чертогах  свободу,  и  счастия…  —

намек на «четвертый сон Веры Павловны» из романа Н.  Г.  Чернышевского  «Что

делать?».

 

…в труде с беранжеровскими шансонетками… —  В  пятой  главе  романа

«Что делать?» рассказывается, как Вера Павловна с хором поет «песню  Лизетты

из Беранже» («Нет, ты не Лизетта…». Пер. В. С. Курочкина).

 

…находится… в излишках… — то есть в комнатных  собачках  (от  фр.

ami — друг; амишками часто звали комнатных собачек).

 

Ты, Душенька, во  всех  нарядах  хороша…  —  неточно  процитированная

строка из второй книги поэмы И. Ф. Богдановича «Душенька».

 

…когда вода  будет  возмущена…  —  реминисценция  из  Евангелия  от

Иоанна, 5 : 4.

 

Дон Сезар де Базар (правильно: Дон Сесар де  Басан)  —  герой пьесы  Ф.

Дюмануара и А. Деннери, «Испанский дворянин».

 

Ларошжаклен, Анри де Вержье — граф, роялист,  один  из  главных  вождей

контрреволюционного восстания — Вандейской войны (нач. в марте 1793 г.).

 

…в комедии господина Львова… — Речь идет о  комедии  «Свет  не  без

добрых людей» Н. М. Львова (1821-1872), где говорится:  «Прежние  сочинители

сочиняли, а эти описывают» (Спб, 1857).

 

Ремоненты  —  годичное  содержание,  выделяемое  на  ремонт   церковных

атрибутов. …нарядим сейчас послание  к  евреям…  —  игра  слов:  посылая

работницу за водкой к евреям (евреи владели тогда винными  откупами),  Форов

намекает на Послание к Евреям св. апостола Павла.

 

Партизан — здесь: сторонник.

 

…книжку… в которой трактовалась сущность христианства по Фейербаху.

— Имеется в виду книга Л. Фейербаха «Сущность христианства»,  появившаяся  в

русском переводе П. Н. Рыбникова в 1861 г. в Лондоне.

 

Ренан  Жозеф  Эрнест  (1823-1892)  —  французский  писатель,   историк,

востоковед. В своих трудах «История происхождения христианства»  и  «История

израильского народа» критически рассматривал библейские сюжеты.

 

…богословов   современной   тюбингенской   школы…   —    то    есть

Новотюбингенской школы  протестантских  богословов,  основанной  Фердинандом

Христианом Бауэром, которая  ставила  своей  задачей  применение  к  истории

христианства методов исторической науки (XIX в.).

 

Иоанн Златоуст (ок. 350-407) — епископ  Константинопольский  с  398  г,

славился своими проповедями.

 

Василий Великий  (ок.  330-379)  —  архиепископ  Каппадокийский,  автор

«Шестоднева», в котором изложены основы христианской космологии.

 

Массильон Жан Батист (1663-1742)  —  французский  священник,  профессор

риторики; выступал против французского абсолютизма и войн.

 

Боссюэт  (Боссюэ)  Жак  Бенинь  (1627-1704)  —  знаменитый  французский

проповедник, историк и богослов; божественную волю трактовал как  проявление

активной человеческой деятельности.

 

Иннокентий (Борисов, 1800-1857) — богослов и церковный  проповедник,  с

1830 г. ректор Киевской духовной академии, с 1841 г. архиепископ в  Вологде,

затем в Харькове и Херсоне.

 

Филарет (Дроздов, 1783-1867) —  митрополит  Московский;  проповедник  и

церковный писатель; автор «Пространного катехизиса», изучавшегося на  уроках

Закона Божьего. В 30-е гг. по настоянию Филарета  Синод  назначил  секретное

дознание «об образе мыслей архимандрита Иннокентия».

 

Ламенне Фелисите Робер де (1782-1854) — аббат, французский  писатель  и

философ; один из  основоположников  католического  социализма,  выступал  за

отделение церкви от государства.

 

…»жестокие  еще,  сударь,  нравы,  в  нашем  городе»…   —   неточно

переданная реплика Кулигина из драмы А. Н. Островского «Гроза» (д.  I,  явл.

3).

 

…кудрями a la Beranger — Беранже Пьер Жан (1780-1857)  —  французский

поэт и автор песен. Будучи плешивым, отрастил волосы до плеч и завивал их.

 

…задаст тебе такого эрфиксу… (от фр. air — воздух) — то есть задаст

жару.

 

…помните  эти.  прекрасные  слова…  —  Далее  цитируются  стихи  из

трагедии У. Шекспира «Гамлет» (акт III, сц. 2. Пер. А. Кронеберга. 2-е  изд.

М, 1861).

 

«Бей,  бей,  барабан…  —  вольный  перевод  стихотворения  Г.   Гейне

«Доктрина», наиболее известного русскому читателю в переводе А. Н. Плещеева.

 

Орифлама (от  фр.  oriflamme  —  золотое  пламя)  —  знамя  французских

королей, с 1121 по 1415 г. — хоругвь французских королевских войск.

 

…многозаботливым Марфам  и…  совершающим  свое  течение  Мариям.  —

Имеются в  виду  сестры  Марфа  и  Мария,  которых  посетил  Христос.  Марфа

заботилась об угощении, а Мария слушала  Христа.  «Иисус  сказал…:  Марфа!

Марфа! Ты заботишься… о многом, а одно  только  нужно.  Мария  же  избрала

благую часть, которая не отнимется у ней» (Евангелие от Луки, 10 : 38-41).

 

…провозгласил негилизм… — то есть отрицал все,  что,  с  его  точки

зрения, было бессмыслицей (гилью).

 

Бокль   Генри   Томас    (1821-1862)    —    английский    историк    и

социолог-позитивист; в 1861 г. журнал «Отечественные  записки»  печатал  его

труд «История цивилизации в Англии», а в 1867 г. в  Петербурге  были  изданы

его «Этюды».

 

Геба — в греч. мифологии богиня юности; на пиршествах  богов  выполняла

обязанности виночерпия.

 

Васисдас (от фр. vasistas) — форточка.

 

Поэ  (По  Эдгар  Аллан,  1809-1849)  —  американский  писатель,   автор

остросюжетных новелл.

 

Мурзамецкое — татарское.

 

Куртаж — комиссионный процент.

 

Норма — жрица и прорицательница,  персонаж  оперы  В.  Беллини  «Норма»

(1831), либретто Ф. Романи.  Полюбив  римского  проконсула  Поллиона,  Норма

нарушила обет целомудрия, но, узнав  о  его  измене,  лишила  себя  жизни  в

священном огне.

 

Милый друг, я умираю… — Первая строка  и  название  стихотворения  Н.

Добролюбова (1860, 1861).

 

С. Мазепа… писал нашему Петринке… — Лесков неточно цитирует  тираду

Мазепы из поэмы А. С. Пушкина «Полтава» (1828).

 

Читал и духом возмутился. Зачем читать  учился.  —  Вероятно,  Горданов

цитирует применительно к  сочинению  Висленева  эпиграмму  В.  В.  Капниста:

«Капниста я прочел  и  сердцем  сокрушился,  зачем  читать  учился»  (1796).

Кунштюк (нем. kunstuck) — фокус, проделка.

 

Сквозник-Дмухановский — городничий, персонаж из комедии  Н.  В.  Гоголя

«Ревизор».

 

…».Canonise  par  le  Pape»  я  перевела,  что  Иосаф  Кунцевич   был

расстрелян папой. — Иосафат Кунцевич (1580-1623) — приверженец унии, то есть

соединения православной и католической церквей. Бессмыслица  в  переводе,  о

которой идет речь, возникла вследствие путаницы двух  слов:  греч.  kanon  —

догмат, или правило, установленное церковью (отсюда  «канонизация»),  и  фр.

canon — пушка (отсюда «расстрел»).

 

Василетемновские  тенденции…   —   Василий   II   Васильевич   Темный

(1415-1462) — великий  князь  Московский  с  1425  г.;  одержал  победу  над

противниками  централизованного  государства,  положил   конец   зависимости

русской церкви от константинопольской, то  есть  в  политике  был  «русского

направления».

 

Чеготать — лесковизм, означающий — болтать, трещать.

 

Святой Патрик (вторая половина IV в. —  между  457-469)  —  покровитель

Ирландии. Достоверность его существования  не  раз  оспоривалась.  Цуцкий  —

искаженное «статский». Фиэтон (от фр. feuilleton) — фельетон.

 

…ищи того суда, как Франклина в море…  —  Английский  мореплаватель

Джон Франклин (1786-1848) в 1845 г.  отправился  в  экспедицию  к  Северному

полюсу, ставшую последней в  его  жизни.  Следы  экспедиции  были  с  трудом

разысканы в 1850 г.

 

…слушал его статью в брильйонах…  —  то  есть  черновиках  (от  фр.

brouillon — черновик, набросок).

 

…неодолимый конь Диомеда… — Речь идет о  восьмом  подвиге  Геракла,

когда он увел на корабль прикованных железными цепями в стойлах диких  коней

Диомеда, царя бистонов.

 

Дали б в назидание… — неточная  цитата  из  стихотворения  «Послание»

(«Из Петербурга в Москву»), опубликованного в журнале  «Полярная  звезда  на

1861 г.», кн. 6, с. 214: «Влепят в наказание, //  Так,  ударов  по  сто,  //

Будешь помнить здание // У Цепного моста».

 

…»здравствуй, беспомощная старость, догорай,  бесполезная  жизнь!»  —

слова Лаврецкого, героя романа И. С. Тургенева «Дворянское  гнездо»  (1859),

произнесенные им в эпилоге.

 

…»гайдука Хризача»…  —  персонаж  одноименной  6-й  Песни  западных

славян А. С. Пушкина.

 

Фабий Медлитель — Фабий Максим Кунктатор Квинт (ум. 203  до  н.  э.)  —

полководец Древнего Рима. Прозвище Медлитель (Кунктатор)  получил  во  время

2-й  Пунической  войны,  разработав  тактику  медленного   истощения   армии

противника.

 

…сальянтные места… (от фр. saillant — грязный) — здесь: острые.

 

Одно из лиц известного романа  Диккенса,  содержась  в  старой  тюрьме;

Маршельси, говорит, что в тюрьме — штиль. — Эти слова принадлежат  персонажу

романа Ч. Диккенса «Крошка  Доррит»  доктору  Хэггеджу,  старожилу  долговой

тюрьмы Маршалси.

 

…»тайна сия велика есть»…  —  слова  из  Послания  к  Ефесянам  св.

апостола Павла (5 : 32), читаемого во время православного обряда венчания.

 

…»а жена да боится своего мужа»… — из Послания к Ефесянам (5 : 33).

 

Инуде — иначе.

 

Рекамбий — пеня с процентами за неуплату опротестованного векселя.

 

…Некрасов… где-то сказал: «Век жертв  очистительных  просит».  —  В

стихотворении «В больнице» (1855); цитируется неточно: «Жертв  искупительных

просит».

 

…план…  прост,  как  колумбово  яйцо.  —  В  одном  из  преданий  о

Христофоре Колумбе говорится, что он поставил куриное  яйцо,  легким  ударом

разбив скорлупу у основания.

 

Пуант — так, на французский манер  (pointe  —  острие,  острый  конец),

называли стрелку Елагина острова — излюбленное место прогулок петербуржцев.

 

…я понимаю в одном месте короля Лира… — далее цитируется У.Шекспир,

«Король Лир». Трагедия в пяти действиях. Перевод А. Дружинина. Спб, 1858 (д.

2, сц. 4).

 

Адоратер (фр. adorateur) — обожатель.

 

…увезу, как бородатую Прозерпину,  если  тебе  нравятся  герценовские

сравнения. — Этот образ использован А. И. Герценом в открытом письме  «Бруты

и Кассии III отделения (Письмо к русскому послу в Лондоне)».

 

Гог и Магог… — Имеются в виду два свирепых народа, нашествие  которых

будет  предшествовать  Страшному  суду.  «Гог  и  Магог»  стало  выражением,

обозначающим двух разбойников (Евангелие. Откровение ап.  Иоанна  Богослова.

Апокалипсис, 20 : 7).

 

Какое-то влеченье, род недуга… — неточная цитата  из  комедии  А.  С.

Грибоедова «Горе от ума».

 

Теккерей, «Базар житейской суеты». — Имеется в виду роман  У.  Теккерея

«Ярмарка тщеславия.  Роман  без  героя».  В  русских  переводах  —  «Ярмарка

тщеславия» (Спб, 1851) и «Базар житейской суеты» (Спб, 1853).

 

…возрождается как сфинкс в новом виде. — Неточность Лескова: он имеет

в виду священную египетскую птицу Феникс, которая, согласно одной из легенд,

сжигая себя в гнезде, вылетает юной из пепла.

 

…свое  «видение  шведского  короля».  —  Речь   идетоб   удивительном

историческом предании, повествующем о видении  шведского  короля  Карла  XI,

воочию  наблюдавшего  драматические  картины   судьбы   королевского   рода:

насильственную смерть своего потомка короля Густава III (1746-1792), суд над

его убийцей Анкарстремом и казнь последнего.

 

…это иго, которое благо, и  бремя,  которое  легко.  —  Евангелие  от

Матфея, 11 : 30.

 

Чухоны  (чухонцы)  —  прозвище   эстонцев,   а   также  карело-финского

населения России.

 

…имя того немого,  который…  заговорил,  когда  его  отцу  угрожала

опасность. — В первом томе «Истории» Геродота рассказывается, как глухонемой

сын царя Креза при виде нападающего перса воскликнул:  «Человек,  не  убивай

Креза». С тех пор он до конца жизни  владел  речью.  Имени  его  Геродот  не

сообщает.

 

…в Выборге… где Державин дописал две последние строфы оды  «Бог»…

— В своих «Объяснениях…» (Державин Г. Р. Сочинения / Под  ред.  Я.  Грота.

Спб, 1866. Т. 3) Державин писал, что, проезжая через  Нарву  в  1784  г,  он

«нанял маленький покой в городе у  одной  старушки»  и  там  написал  оду  в

несколько дней.

 

…»В  безмерной  радости  теряться…  —  У  Державина:  «В  безмерной

разности теряться».

 

…»Я раб, я царь, я червь я Бог»… — из оды Г. Р. Державина «Бог».

 

…стать у Иверской. — Иверская икона Божьей Матери находилась  с  1669

г.  в  надвратной  церкви  Воскресенских   ворот   Китай-города   в   Москве

(переименованных затем в Иверские ворота). Она представляла точную копию той

же иконы из Афонского монастыря, в Москву была доставлена в 1648 г. Во время

реконструкции Красной площади ворота и  надвратная  церковь  снесены.  Икона

перенесена в храм Воскресения Христова в Сокольниках.

 

Исполнен, отваги, закутан плащом… — неточная цитата из  стихотворения

А. С, Пушкина «Я здесь, Инезилья…».

 

Труссо Арман (1801-1867) — французский врач, известный своими  лекциями

и трудами.

 

…в какой-нибудь Кope…  о  которой  имею  понятие  по  тургеневскому

«Дыму». — «Мамзель  Кора…  парижская…  знаменитость»,  «пребезобразная»,

«рыжая и курносая женщина», «урод» — так характеризуется она в романе И.  С.

Тургенева «Дым», гл. XVIII.

 

…сделалась  матерью  русских  Гракхов.  —  Братья  Гракхи  —  Тиберий

(162-133 до н. э.) и Гай (153-121 до н.  э.)  —  римские  народные  трибуны;

защищали интересы крестьянства, пытались провести демократические  земельные

реформы, но погибли в  борьбе  с  Сенатом.  Их  мать  Корнелия  прославилась

мужеством, благородством и образованностью.

 

Да и сие не ново, что все не ново… —  реминисценция  из  Екклезиаста:

«…нет ничего нового под солнцем» (Книга Екклезиаста, или Проповедника, 1 :

9).

 

Климент (правильно: Клеман) Маро (1497-1544) —  французский  поэт;  его

поэзия отличается легкостью, остроумием и галантностью.

 

…беспристальных… — то есть людей, не приставших ни к чему  и  ни  к

кому.

 

…о подвиге жены из Витулии… — Речь идет о подвиге Иуцифи (Юдифи  из

города Ветилуи,  которая,  спасая  свой  народ,  пришла  в  шатер  Олоферна,

военачальника войск ассирийского царя Навуходоносора, и убила его, тем самым

наведя ужас на войско, которое сняло осаду города (Книга Иудифь).

 

Гуринский трактир — известный московский трактир, просуществовавший  до

1876 г.

 

…рыдающая Агарь… — Жена Авраама Сара притесняла зачавшую от Авраама

служанку Агарь за то, что она возгордилась и стала презирать бесплодную Сару

(Бытие, 16).

 

…»какое счастье: ночь и мы одни…» — Не совсем точно процитированная

первая строка стихотворения (1854) А. А. Фета (1820-1892).

 

Свет  не   карает   преступлений…   —   неточно   цитируемые   строки

стихотворения А. С. Пушкина «Когда твои младые лета…» (1829).

 

…Иов в руках сатана… — В библейской  Книге  Иова  рассказывается  о

том, как праведный Иов был отдан в руки Сатаны  для  испытания  его  веры  в

Бога.

 

Какой мерой человек мерит другому… — перифраз из  Нагорной  проповеди

Иисуса  Христа:  «…и  какою  мерою  мерите,  такою  и  вам  будут  мерить»

(Евангелие от Матфея, 7 : 2)

 

…в дорогие камелии пригодится… — Камелиями  стали  называть  женщин

легкого поведения, после публикации романа А. Дюма-сына «Дама  с  камелиями»

(1848).

 

Велик День… — то есть день Пасхи, Воскресения Христова.

 

«Чернец». — Речь идет о  произведении  видного  русского  поэта  И.  И.

Козлова (1779-1840) «Чернец. Киевская повесть» (1825).

 

«Таинственная  монахиня».  —  Имеется  в  виду  книга,   опубликованная

анонимно:  «Таинственная  монахиня,  или  Обитель  Св.   Колумба.   Истинное

происшествие». Пер. с фр. М. 1816.

 

«Маланьина  свадьба»  —  иносказат.  здесь:  не  обещающая   счастливой

супружеской жизни.

 

…как в песне поется,  те  думала  ни  о  чем  в  свете  тужить»…  —

реминисценция из песни на слова А. Ф. Мерзлякова (1778-1830) «Я не думала ни

о чем в свете тужить» (1803).

 

Мироносицы — так называет Евангелие Марию Магдалину, Марию Иаковлеву  и

Саломию, принесших ко гробу Христа  благородное  миро,  чтобы  умастить  Его

тело.

 

…Гете понимал… — намек на мотивы ночных размышлений в поэзии  Гете,

например, в его «Ночных песнях странника» (Wanderers Nachtlieder).

 

«Неодолимый их призыв меня  влечет  к  себе  все  более…»  —  неточно

переданный стих из поэмы А. К. Толстого (1817-1875) «Иоанн Дамаскин» (1859).

 

…кроткие наследят землю.  —  «Блаженны  кроткие,  ибо  они  наследуют

землю» (Евангелие от Матфея, 5:5).

 

…а вы тяготы друг друга носите, так  и  исполните  закон  Христов.  —

Послание к Галатам св. апостола Павла, 6 : 2.

 

…положи хранение моим устам! — «Положи, Господи, Хранение устом моим,

в дверь ограждения о устах моих» (Псалтирь, Псалом 140 : 3).

 

Аллан Нардек — знаменитый французский спирит, автор книг о  спиритизме.

Большой  известностью  пользовалась  его   «Книга   духов,   приведенная   в

систематический порядок Алланом Кардеком» (рус. пер. М, 1862).

 

…»эпиграмма-хохотунья трется, вьется средь народа,  и  тут,  увидевши

урода,  ему  и  сцепится  в  глаза»…  —  неточно  переданная   цитата   из

стихотворения Е. А. Баратынского (1800-1844) «Эпиграмма» (1826).

 

Собаке снится хлеб,  а  рыбка  —  рыбаку  —  реминисценция  из  идиллии

древнегреч. поэта Феокрита (кон. IV в. — 1-я пол. III в. до н. э.) «Рыбаки».

 

«Черный царь» из поэмы Фрейлиграта… — Речь идет о герое стихотворения

«Негритянский король» немецкого поэта Фердинанда Фрейлиграта (1810-1876).

 

…уподобилась… пастуху в басне… — Вероятно, имеется в виду рассказ

Л. Н. Толстого «Лгун» с подзаголовком «Басня» из «Первой русской  книги  для

чтения» (М, 1875).

 

…слова Диккенса… — В главе 1 романа Ч. Диккенса (1812-1870)  «Домби

и сын» фразы, приведенной Лесковым, нет.

 

«Стряпчий под столом» — название, которое получил французский  водевиль

М. Теолона и Шокара «Monsieur Jovial, ou L Huissier chansonnier» (буквально:

«Господин Весельчак, или Стряпчий-куплетист») в переводе Дмитрия Ленского.

 

…он готов был спешить как новый Вадим. — Речь идет о герое  поэмы  В.

А. Жуковского (1783-1852) «Двенадцать спящих дев (Старинная повесть  в  двух

балладах)»; Вадим спешил освободить двенадцать красавиц.

 

Антука (фр. en-tout-cas) — зонтик от дождя  и  солнца.

 

…из  «Корана»  Стерна…  —  Стерн  Лоренс  (1713-1768),   английский

писатель;   имеется  в  виду его книга «Коран, или Жизнь и чувства Лаврентия

Стерна»   (рус.   пер.  Спб.   1809),  в  которой  содержались  рассуждения,

изречения   и   краткие исторические анекдоты нравоучительного характера.

 

…»Парижский цирюльник» Поль де Кока  —  роман  французского  писателя

Поля де Кока (1793-1871), рус. пер. Спб, 1831.

 

«Хромой бес» Лесажа — роман французского  писателя  Алена  Рене  Лесажа

(1668-1747).

 

…в  отечестве,  «которого  и  дым  нам   сладок   и   приятен»…   —

Реминисценция из стихотворения Г. Р. Державина (1743-1816) «Арфа» (1798).

 

…»полнощных стран краса и диво»… — слова из вступления к  поэме  А.

С. Пушкина «Медный всадник» (1833).

 

Аттенция (фр. attention) — внимание.

 

Клод Лоррен — наст. фамилия Желле (1600-1682) — французский живописец и

гравер.

 

Рюисдаль (Рейсдал) Яков (1628 или 1629-1682) —  голландский  живописец;

для его пейзажей характерно меланхолическое настроение.

 

Поттер Поль (1625-1654) — голландский живописец; на многих его картинах

изображены животные.

 

Жерард Дов — правильно: Герард Доу (1613-1675) — голландский  живописец

и гравер; его произведения отличались тщательной отделкой.

 

…напоминает польдекоковскую няньку — охранительницу  невинности,  или

мадемуазель Жиро… — Имеется в виду героиня романа Поля де Кока  «Кондитер,

или Нянька, защитница невинности» (М., 1859) Анна.

 

Жанлис Мадлен Фелисите Дюкре де  Сент-Обен  (1746-1830)  —  французская

писательница;  автор   сентиментальных   романов   из   светской   жизни   с

нравоучительными   тенденциями;   была   воспитательницей   детей    герцога

Орлеанского, а затем наставницей Наполеона I.

 

Сорель Агнесса (1409-1450) — возлюбленная Карла VII,  имевшая  на  него

благотворное влияние.

 

Маркиза  де  Ментенон,  Франсуаза   д’0биньи   (1635-1719)   —   вторая

(морганатическая)  жена   Людовика   XIV;   способствовала   распространению

просвещения; основала первые школы для дворянских девиц.

 

Дивке (Дивеке) — дочь голландской мещанки,  возлюбленная  Кристиана  II

(1481-1559), оказывала благотворное влияние на характер монарха,  что  стало

очевидно  после  ее  смерти,  когда  проявились   его   подозрительность   и

жестокость.

 

Анастасия Романовна — первая жена Ивана IV.  Умиротворяюще  действовала

на мужа, утишая его вспышки гнева.

 

«Превыше мира и  страстей»  —  реминисценция  из  стихотворения  А.  С.

Пушкина «Красавица».

 

«О явлении духов» — вероятно, имеется в виду книга: Калмет Августин.  О

явлении духов. Перевод со 2-го немецкого издания. М, 1866-1867. Ч. I — III.

 

…проказы… Титании над Обероном. — Лесков ошибается:  в  комедии  У.

Шекспира «Сон в летнюю ночь» король эльфов  и  фей  Оберон  подшучивает  над

своей женой Титанией, заставив ее влюбиться в осла.

 

Авдеев  Михаил   Васильевич   (1821-1876)   —   писатель   либерального

направления; романы «Тамарин» (1852) и «Подводный камень» (1860)  изображают

трагическое  положение  женщины;  здесь  имеется  в  виду   героиня   романа

«Подводный камень».

 

…образ  пророка  Сисания,  и  при  нем  списаны   двенадцать   сестер

лихорадок… — В русских суевериях трясавицы, или лихорадки, —  демонические

существа, дочери Ирода, числом семь или двенадцать. В молитвах об избавлении

от лихорадки упоминается св. Сисиний, один  из  св.  мучеников  православной

Церкви.

 

…со Иезавелью-Иродиадой переживу… — Согласно библейскому  преданию,

Иезавель, наущавшая своего мужа Ахава делать «неугодное пред очами Господа»,

была выброшена из окна и растерзана псами (Третья книга Царств, 21  :  1-25;

Четвертая книга Царств, 9 : 7-10, 30-37).

 

Бурдалу  Луи  (1632-1704)  —  французский  монах, прославившийся своими

проповедями  и  добрыми  делами.  В  России  были  изданы  «Избранные  слова

Бурдалу» (Спб, 1821-1825).

 

Альберт,   граф   фон   Больштедт   (ок.    1193-1280)    —    немецкий

монах-доминиканец, выдающийся ученый, философ, теолог, духовный оратор.

 

Глухая исповедь — исповедь, при которой  больной  или  умирающий  не  в

силах говорить.