Село Турбаи

СЕЛО ТУРБАИ.

(старинное малороссийское предание.)

Горячее солнце жгло не только степь, но и богатое село с каменной церковью, с высокой колокольней; нет от него в защиту ни рощи, ни леска; кой-где только, на огороде между подсолнечниками с опущенными, завялыми листьями, стоит небольшая яблоня, да вишня еще меньше ее. — Но за то широкая река окружает это село почти со всех сторон, и по ней, и по ее заливным болотистым берегам, тянутся длинные гати; она просвежает воздух, да и степной ветер влетает прямо в село, переговоря на перепутьи с тростником, который, кланяясь ему, шумно отвечает и потом выпрямляется высоко, высоко, выше роста человека, и шелестит своими семячками, точно пересыпает серебряные блестки. — Но все не весело жить тут без живой зелени, без тенистых рощ: так кажется, когда глядишь на это местоположение, как будто давно не знаешь, что в самых чудных местах грустное сердце не развеселится, а веселому хорошо и в садике с одной аллеей из акаций и в тесной комнате.

Взгляните в сад при панском доме— дом белый, в один этаж, покрыт так же как избы, ровно, красиво, глянцовитым тростником; в этом почти безтенном саду несколько яблонь, вишень; все в нем позавяло, высохло; только у заборов черная, сочная ежевика висит в множестве, между густой своей зелени и защитных, острых шипов; но они не защитят ее. Молодая пани, свежая, румяная, как яблоня в цвету, с толпою девушек, девочек, проворно сбирает ягоды; раздаются песни, говор, смех. — Пани каждый раз, когда алая кровь, как гранатинка, блеснет на ее белой руке, отпрыгивает от куста с смехом и криком; девочки, уколовшись, морщатся, а между тем все глубже лезут в кусты, набирая столько же в рот, сколько в корзинки.

На ковре и подушках, под яблонью, лежат двое молодых людей. Один, выпуская струи дыма и любуясь хорошенькой пани, так беззаботно доволен и всем, и собой, что на него весело смотреть. Другой, опустя руку с погасавшей трубкой, глубоко задумался. — «Ну, перестань, моя Марусенька», говорит первый, «колоть свои белые ручки, поди лучше ко мне, отдохни, поговори со мною.— «Погоди, погоди» — отвечает пани, с любовью и весельем взглянув на него; — «сейчас моя корзинка будет полна, тогда и на отдых.—А уж какое же я варенье сварю для дорогих гостей!» Она лукаво посмотрела на задумавшегося молодого человека, но он не видал ее взгляда.—«Да и вас сегодня угощу славным пирожным.» — «Не надо, поди только сюда поскорей сама».— «Неблагодарный! вот трудись для них,– только что выучивалась быть хозяйкой, а он мешает; ну да уж быть по твоему.— Шабаш, девчата, идите домой. Возьми мою корзинку, Катря», — сказала она одной из девушек, которая всех ленивее собирала ягоды и беспрестанно глядела в ту сторону, где лежали молодые люди. Маруся подбежала к яблоне, смеясь бросилась на ковер, и обняв одной рукой говорившего с ней, другую дружески протянула его товарищу, говоря ему: — «Что ты задумываешься, милый братец? мне бы хотелось, чтобы все смеялись, веселились, как я. Я так счастлива с моим Андреем, что всех бы хотела сделать счастливыми, а тебя, Юрий, непременно и сделаю» — «Вишь счастливица какая!» проворчала Катря, проходя медленно мимо с корзинкой в каждой руке, — «лучше нам было без тебя: одним счастье, другим — слезы».— «Какое же будет мое счастье»? спросил, улыбаясь, молодой человек. – «Разумеется, ты женишься, женишься на моей милой подруге, на моей умной, хорошенькой Ганусе».

Катря остановилась, руки ее дрогнули; сперва из одной корзинки, потом из другой, посыпались ягоды. — «Это что? какая ты неловкая» — закричала с смехом пани: — чтò здесь сеешь, не вырастут». Юрий покраснел; потом засмеясь, сказал: — «Ну, а если я любезная сестрица, не найду твою подругу ни умной, ни хорошенькой» – «Ты хочешь рассердить меня, да не удастся: я знаю, как только ты ее увидишь, то сердце так забьется, что и не сладишь с ним». — «Едва ли, едва ли!» — «А вот увидим — Ах, Боже, мой; вот этот разговорился, рассмеялся: так мой муженек задумался! Эх, право, какие вы!—Что с тобой мой милой? уж тебе бы, кажется, не об чем грустить». — «Конечно, мне не об чем грустить с тобой, моя Марусенька, мое счастье; да дела заботят.» — «Дела? брось их эти гадкие дела». — «Рад бы бросить, да покойный батюшка еще, в последнюю болезнь просил продолжать непременно дело, начатое им с козаками, которые живут у нас в селе, и не уступать этим сорванцам. — Они с батюшкой до такой вражды дошли по этой тяжбе, что уж не земли, а ненависть заставляла их судиться; он даже начинал их бояться».— Катря как-то странно, дико посмотрела в даль, и быстро ушла из саду. — «Ненависть! фуй!» сказала пани: — «пожалуй, она и в твою душу заберется, если ты будешь тягаться изнаться с этими подьячими, которых я терпеть не могу; брось эту тяжбу, милый Андрей» – продолжала она, нежно обнимая его и смотря прямо ему в глаза светленькими, просящими глазками, которым, казалось, мудрено отказывать. — «Подумаю» — отвечал муж, целуя ее. — «Чтò тут думать, друг мой…» — Пани прервала пришедшая старуха, которая остановилась, любуясь счастливой парочкой, и весело улыбаясь, сказала совсем не то, за чем пришла. «Вынянчила я тебя на радость, паныч мой ненаглядный, вот долю-то Господь послал – чтò за раскрасавица, и голосочик-то какой, словно птичка певчая, и доброта-то ангельская. — «Ну, ну, перестань меня хвалить» – сказала, смеясь, Маруся — «я знаю, ты хитришь, няня: моему Андрею подлаживаешься, – скажи лучше, за чем ты меня звала?» — «Да ведь ты, как следует хозяйке, хотела сама пирожное заправить.» – «Ах да! я было забыла». — И поцеловав мужа, она вспрыгнула, и побежала к дому. Муж ее и его брат встали и пошли за ней; старуха тоже потащилась за ними в след, повторяя: «радость ты наша! красное наше солнышко!»

Тих, ясен вечер. Пани весело гуляет с мужем и его братом. Девушки и девочки качаются на дворе на качелях, поют звонкие песни; одной только нет — Катри. – Она ушла, далеко, за мельницу, и покуда шла она туда, ноги ее дрожали, щеки горели, но не тем стыдливым румянцем, который вспыхивает в то время, как сердце бьется радостной надеждой или замирает тихой боязнью; румянец этот все гуще и гуще, багровыми пятнами выступал на ее щеки, а сердце то билось неровно, то останавливалось, как под холодной, сдавливающей рукой. Катря не одна; с ней несколько козаков; один уже немолодой, надвинув шапку на густые брови и покручивая длинный ус, всех внимательнее слушает ее прерывистую речь. — «Да, говорит она, уж это не старый пан, который свои денежки жалел; нет, этот ничего не пожалеет, все, что есть в кладовой, отдаст, а добьется своего; а в кладовой-то у нас, в сундуках, целые мешки с рублевиками, заржавели ижно лежавши, а серебра-то серебра ковши такие, что и не подымешь.» — Глаза козака блеснули жадностью, и двое еще приблизились к Катре — «Что это вы, братцы, – сказал молодой парубок, красивый собой, – чтó нам до его кладовой, мы не разбойники»…. «Не разбойники, прервала Катря, а скоро, как разбойников, вас закуют в железо и завезут Бог знает куда»…. «Как?» — спросили все. — «Да так, пан наш уж это знает и ждет только бумаги.» — «Да за что?» — «За то, что вы смели с ним тягаться в неправом деле!» — «В неправом!» — «Ну! доказывайте вашу правость, нетерпеливо сказала Катря, с железом на ногах и руках. Наш пан свою золотом и серебром доказал. Жаль мне вас; а уж смеется ж он над вами, дурнями» – Козаки нахмурились, задумались. — Катря ушла, а они долго еще стояли и толковали, и речи их все становились сердитее, грознее.

Всю ночь мелькали огни в панском доме, но было что-то страшное, зловещее в этих перебегающих огнях. Всю ночь слышался там шум, но в нем сливались стоны с каким-то ужасающим, враждебным говором.

Взошло солнце. Весело прыгают хохлатые жаворонки вдоль дороги; зимородок, не уступающий красотой своих бирюзовых перьев заморским птицам, порхает над светлой рекой; тихо, серебристо шумит тростник, качаясь при легком утреннем ветерке. Высокая коляска такой формы, что нынче уже и не увидишь, тащилась на шести лошадях по всегда грязной гати. — «Батюшка, велите поворотить в село, а не к панскому дому» – сказала молодая девушка старику, сидевшему возле нее. — «Это за чем?» спросил удивленный старик — «Да надо же причесаться, принарядиться» — «Ах вы, девушки, хороши! – сказал смеясь старик, — наряды дороже любимой подруги; я думал, что ты и минутки потерять не захочешь, так нетерпеливо желаешь увидеть свою пани Марусю, с которой не виделась с ее замужства» — «Да ведь она не одна,» закрасневшись, прошептала девушка. Старик захохотал громким басом, и высунувшись из коляски, закричал: «Петро, в село к первой хате!» — Равнодушный Петро повернул туда, не подумав даже, чтó бы значило новое приказание господина, которого он прежде вез прямо в панский дом.

Остановились у маленькой белой хатки с крошечными окнами; казалось, как и войти в такой игрушечный домик ? как в ним живут? шевелятся? — Но хотя и тесно, а шевелиться в нем можно, не опасаясь запачкаться о грязные стены; и внутренность его игрушечная: узенькие лавки, на которые можно присесть, а не сесть, гладко выструганы, стол накрыт белым, вышитым по концам, полотенцем; зеркальцо в вершок, драпировано тоже вышитым полотенцем; образа, блестящей фольги, окружены гирляндами из бумажных цветов; по белым стенам, вокруг окон и вокруг печки, выведены красные каемочки.

Девушка вбежала в хату; за ней вошла толстая горничная, таща претолстый мешок. В хате была одна старуха, и казалась очень озабоченною: в руках ее было что-то блестящее, с которым она не знала куда деваться, и носила прятать то в тот, то в другой угол. — Неласково встретила она вошедших. — Девушка смутилась, но горничная стала прехладнокровно располагаться; говоря: — «Ну вот еще, слушай всякую: ведь ей, старой ведьме, пан за постой заплатит.» — Не долго продолжался туалет; но сколько передумала молодая девушка, сколько перечуствовала опасения, надежды, радости, боязни…. По письмам своей подруги, она почти влюбилась в блестящие глаза, в черные усики, в ум, в душу Юрия. Не один раз спросила она у своей горничной: хороша ли она? Не один платочек переменила на волнующейся груди.

— «Ну, Гануся, что ж ты? скоро ли? — закричал за дверью старик, — тебе, наряжаться, а мне есть хочется: пожалуй, и к обеду не поспеем». — «Я готова, батюшка.» — Они сели в коляску; с трудом вместилась в нее опять горничная с мешком. — Лошади, которые при остановке надеялись, что их отложат и накормят, не вдруг решились опять везти тяжелую коляску. — Но до панского дома не далеко,—несколько: ну! ну! и ударов кнута – и они на дворе. На дворе никого нет, никто не выходит, — «Странно, – замечает старик, – как не слыхать, что к ним едут, особливо наша коляска и гремит и звенит.» — Входят на крыльцо, в залу; Гануся то хочет опередить медленные шаги своего отца, чтоб скорей увидеться с своей подругой, то опять останавливается, боясь встретиться с кем-нибудь другим. — В зале все в беспорядке: разбитое стекло, фарфор, опрокинутые стулья, столы. — «Ай-да покутили! вот молодежь-то, — с смехом говорит старик, — не мудрено, что теперь ничего не слышат.» — Смеясь, идет он в гостиную по свежему следу крови; но как придти на мысль, что это кровь! Отворил дверь и — остолбенел от ужаса. — Хозяева тут на полу мертвые, обезображенные: Андрей обнял одной рукой жену свою, а другая у него отрублена. Маруся не закрытыми глазами безжизненно глядит на него, как глядела в последнюю минуту; на ее белом платье и на черной длинной косе запеклась кровь. В нескольких шагах Юрий: оледенелая рука, без двух пальцев, не выпускает тяжелого серебряного подсвечника, погнутого, изломанного: видно, дорого продал он жизнь свою; грудь его во многих местах изранена, голова проломлена; но как густы, как блестящи его черные кудри, как длинно спускаются темные ресницы на правильные черты, как хороши уста и теперь, сжатые гневом; и чтò бы было, если б они улыбнулись, если б длинные ресницы поднялись над блестящими глазами. — Гануся, то с воплем целует свою мертвую подругу, то безмолвно глядит на своего мертвого суженого. — Вдруг, к ней приближается: живое существо, которого она не заметила, но и оно едва похоже на живое; лицо так же бледно как у мертвых; губы посинели, открытые глаза стоят. — «Так это ты, моя разлучница, — ты, красавица-невеста! — говорит Катря, и стоящие глаза ее забегали, засверкали дико, – снаряжайся под венец, пирушка началась.» — Не успела Гануся опомниться от нового испуга, рассмотреть: кто перед ней; не успел отец ее оттолкнуть от нее страшную девушку, как она, зарыдав, повалилась к ней в ноги, говоря: – «О лучше б я уступила его тебе, а не холодной смерти! Лучше б я зачахла от ревности, глядя на ваше счастье, да не была б злодейкой. Лучше б истомила меня кручина, даже грызла совесть, как теперь; я погубила их, погубила; прости за них, за себя, прости,—прости!… Да нет!… Нет мне прощенья ни от людей, ни от Бога!…» закричала она, вскакивая, и дико взвизгнув, скрылась из дома. – Закрывая лицо, пробежала Катря двор, улицу, пробежала мимо детей, которые стерегли телят и жеребят у реки, и исчезла в тростнике. Громко, звонко шумел тростник, отклоняясь и ломаясь под ее дрожащими руками. — «Это моя чалая лошаденка туда забралась» – сказала одна из девочек, затыкая подол изодранной юбки за пояс, и побежала отыскивать ее в тростник втрое выше ее самой. — Все дети побежали за ней, с хохотом влезали они туда и искали там. Вдруг резкий голос на самом уже берегу закричал: — прочь! Дети попрятались, но видели и слышали, как Катря бросилась в воду. С криком побежали они в село.

Старик, наконец, пришедши в себя, отвел дочь свою в внутренние комнаты. Отыскивая людей, он нашел в взломанной кладовой старуху-нянюшку, связанную и едва живую; она ему рассказала некоторые подробности ужасной ночи. Все другие разбежались, попрятались.

На другой день, в такое же светлое утро, та же коляска ехала по той же гати, только в противную сторону. В ней слышались тихие рыданья девушки и грозная речь старика: — «Не пощажу злодеев, разбойников, доберусь до них — говорил старик, — всех в бараний рог согну. Здесь начнут мягко судить, поеду в губернский город, там не так, — в Петербург, до Царя дойду, – только тебя отвезу домой». — «Нет не домой, батюшка, — сказала Гануся, – а в Киев; не суждено мне быть замужем, не суждено, как я думала, быть сестрой любимой подруги, иметь умного, милого мужа, не хочу я другого, пойду в монастырь, буду за них молиться.» — «Что ты? что это вздумала, как можно?» — «Нет, я не расстанусь с тобой, я тебя не отпущу в монастырь» — «А ведь расставались со мной, отдавая человеку: от чего ж не хотите отдать Богу?» — Старик не возражал, но глубоко вздохнул. Печальна была их дорога.

Не знаем, молилась ли черница за душу безвременно погибшего, или живой заставил забыть мертвого. Но угрозы старика сбылись: много и много скованных увели из села в безвозвратный путь. Церковь упразднена: и она и дом разрушились. Даже самое название «село Турбаи» переменено: теперь тут деревня Скорбная. Я рассказала то, что мне показалось ясно из не совсем ясного для меня Малороссийского рассказа старого козака, в хате которого мы останавливались в этой деревне. После, мне совсем иначе рассказывали это ужасное событие; но я отвечала, как один Французский автор, к которому прислали достоверные сведения о городе, которого он описывал осаду: тот siege est fait! (моя осада уже написана), отвечал он. — Да и кто знает, может быть, это именно было так: догадка часто вернее сведений.

 

П. Бакунина.

 

Москвитянин, 1851г., Часть I