Златой и Бела

Златой и Бела

 

Чешская сказка.

 

Волтава, Волтава! ключем закипели,

Под бурей, твои сребропенные воды!

Разгульные ветры гудят по ущельям;

По небу раскинулась черная туча,

Потоками взмыла, волной покатила

С вершин гор зеленых песок златоносный.

 

Уж полночь глубокая, черная полночь;

Сидит в Вышеграде, в теремной светлице,

Сидит у оконца Княгиня Любица;

Сорвала покров с головы златотканный,

И сбросила с плеч золотые одежды,

Сидит пригорюнясь, да смотрит печально

Вдоль шумной Волтавы.

Кого ж ждет Любица?

Не витязь ли смелый по берегу скачет,

А белые перья над шлемом вьют клубом?

Не друг ли, любимец, плывет по Волтаве,

Под парусом белым, веслом пенит воду?

 

Да нет, то не перья, не парус лодейный;

То легкое облачко плавно несется,

Ширинкою вьется, струится, змеится,

Колышется ветром.

Все ближе и ближе;

А яркий луч месяца темную тучу

Стрелой пронизал; и вдруг, словно как писан,

На облачке ангельский лик озарился.

И вот оно ближе и ближе к оконцу;

И словно под легким, прозрачным покровом,

на нем лебединая грудь взволновалась,

И будто две ручки простерлись с любовью

К Княгине Любице, обнять ее хóчут.

 

— «Дитя мое, Бела! скорее, скорее,

Ко мне, к материнскому нежному сердцу!»

Воскликнула с радостным чувством Любица.

А ветер, откуда ни взялся, вдруг дунул,

Отвеял, унес облачкó. — лишь слезинка

Упала с него на горячее лоно

Княгини, и будто алмаз засияла.

 

Волтава, Волтава!

Взыграли твои сребропенные воды,

Громовые тучи простерлись по небу;

Да нет, то не воды Волтавы взыграли,

Не громы гремят;

То звонкие струны звучат про былое;

То голос серебряный льется струей!

Подай, Боже, память на слово живое!

Вот-то было время, да свилося свитком,

Водой утекло, волной уплылó,

Поднялось туманом, умчалось по ветру!

 

Ну, слушайте, братья, скажу я вам сказку,

Скажу про Златоя; а вот-то был Княжич!

Скажу про Княжну вам, прекрасную Белу;

А вот–то Княжна была, что твое чудо,

И что твое диво!

И жил — был, давно-уж, Залесский Князь Власлав,

Князь славный по подвигам, Князь знаменитый.

И жил он во славу и честь всем владыкам:

С соседями в мире, с своими в союзе,

С Княгиней в ладу и любовном совете.

И дал им Бог сына. Хорош народился:

Душою отец, красотой – мать Княгиня.

Кудесница-баба его повивала,

И в злато повила, да счастьем дарила,

Добра не жалела.

А на руки принял его вещий старец,

Из знахарей знахарь, премудрый пустынник,

И щедрой рукой одарил его смыслом.

 

Ой-катит Волтава волну за волною,

В студеное море;

Течет день за днем, год за годом в бездонье,

В бездонье, в безбрежье:

Растет не по дням, по часам юный Княжич,

Что год то пустынник его навещает.

— Не сын, благодать вам, — твердит он,  лаская

И гладя дитя по кудрявой головке.

 

Растет не по дням, по часам юный Княжич.

Вот Княжичу третий годок уже минул,

А он как без ног. — Что за чудо такое?

— Не чудо, – спокойно ответствует старец, —

Придет на все время и час, ну, и встанет. —

 

Вот, семь лет настало; а все мало толку:

Сидит Княжич сиднем, не двинется с места.

Горюют, печалятся Князь и Княгиня.

— Он век просидит! — говорят они старцу.

— Не век просидит! — отвечает пустынник.

Вот, Княжичу десять уж лет наступило;

Пора молодца уж сажать на коня бы;

Да ноги, как узел, – Ох, горе! что делать?

— Ну, узел, так узел, пускай будет узел:

На все придет время, придет, да развяжет.

 

Настало четырнадцать лет; а ни с места.

Сидит Княжич сиднем, в саду на лужайке,

Сидит да играет, как малый ребенок.

Вокруг него старые мамки, да няньки,

То мельницей тешат, коньком забавляют,

То строют кораблик, то уточку в зубы,

То спустят жужжалку, – а он-то хохочет;

Но: вот пришло — время и час, пришел старец.

— Ну, будет играть нам, пора за науку!

Ступайте! – он молвил и мамкам и нянькам.

А ты, Княжич, слушай про мир Божий повесть.

И сел на индейском ковре вещий старец,

И начал рассказывать чудные вещи.

И слушал его со вниманием Княжич,

И время в рассказах текло незаметно.

— Ну, Княжич, что, как – по душе ли наука?

— Уж как по душе; ничего бы не делал,

Тебя бы все слушал! —

— Э, нет, сказки сказкой, а дело-то делом.

Да ладно, понятлив, смышлен ты, я вижу;

Теперь, друг, давай-ко учиться мы счету,

Считай-ко: первóй, да другой, – до десятков,

Потом сороков, а потом до тьмы-тём.

Ну, ладно, ты, вижу, смышлен, переимчив.

Да это не счет, а пол-счета; а вот счет:

И с словом он бросил горсть жемчугу к верху.

— Считай-ко зерно по зерну на полете. —

 

К чему не привыкнешь трудом да охотой!

—Ну, ладно, я вижу, ты сметлив и зорок!

Пойдем теперь дальше. Смотри да смекай же;

Вот взвилась косаточка, круг очеркнула.

Смекай: сколько взмахов крыла в этом круге?

На эту науку потребно два года. —

Идет себе тихо, невидимо время,

То в гору, то пбод гору; вот и два года

Минули. Взор Княжича так наметался,

Считать на лету, что пустынник невольно,

Воскликнул: ай, Княжич, смышлен ты, я вижу!

Ну! что-то покажет нам третья задача:

А третья задача всему и удача.

Вот видишь, толкачики в воздухе вьются,

Шныряют, снуют, лебездят перед глазом.

Считай-ко, считай, да смекай, чтó их туто-ть.

Смотри не зевай, не моргни – обочтешься!—

Задача трудна, да добился, дошел он:

В счету одного комара не пропустит.

— Ну, ладно, — промолвил пустынник, — довольно

Сидеть за наукой, вставай-ко, вставай друг

Златоя как будто бы что встрепенуло,

Все члены его напряглись, развязались;

Вскочил он и радостно бросился к старцу,

Потом к отцу–матери, крепко их обнял.

Заплакали с радости Князь и Княгиня,

Не мнили, не чаяли счастья такого.

—Теперь, — сказал старец, — учите-ко сына,

Борьбе да ристанью, потом поединкам;

Да пусть погоняет в охотку за зверем.

Бог помочь!… Ну, Княжич, ты сметлив и зóрок,

Наказан всему и всему обучен ты, —

Примолвил пустынник питомцу Златою, —

Найдешь свое счастье, голубчик, да вот что:

Твое счастье, Княжич-касатик, в залоге.

Полюбишь, искупишь – возьмешь. Да припомни,

Что сила не в силе живет – в доброй воле,

А ум не в уме, а в догадке бывает. —

Сказал вещий старец, вздохнул и простился.

 

Князь Власлав, на радости, выпил братину

Шипучего меду за здравие сына,

Года молодые, года удалые

Припомнил, возсел на коня, взвился вихрем,

И сам изучал сына строю и бою,

Покуда набрался он силы могучей,

И вышиб отца из седла. – Ну, довольно;

Теперь молодец молодцом, — сказал Власлав, —

Теперь можешь ехать, да воли изведать,

Да сердце потешить, оружье померять

За девиц-красавиц, Княжен и Царевен.

 

И принял Златой от родителей память —

Заветное слово на путь, и поехал

На первую пору в поморскую землю

Хвалу и обеты воздать векожизным.

 

Вот едет горами, долами да лесом,

За ним скачет Маврень, приспешник и дядька.

Ему ли пустить без себя в чужь питомца:

— Уж где молодому так знать свое дело,

Как мне старику, – молвил он, приосамясь, —

И кто кроме Мавреня правдой послужит,

Кто сказкой потешит, поможет советом?

 

Вот, солнце склонилось за темные боры;

Гробовые тени тянулись – тянулись

И слились в пучину, и все, что глаз видел,

Как будто утопло.

Верхи гор померкли; одна лишь в потемках,

Как будто светец, загорелась за лесом.

— Смотри, Маврень, чтó это?

— Эге, то Соботка-гора, – молвил Маврень, —

А мы на нее так и прем как слепые!

— Так что ж за беда?

— А та и беда, что сворачивать надо;

Не путь, не дорога в подземное царство;

Вот этой долиной, как раз и в трущобу.

— Да что-ж там?

— А кто ж ее знает, кто ведает что там?

Попасть-то туда попадешь, да и сгинешь;

Зашельцы-то есть на тот свет, а не слышно

Про выходцев что-то; а страсти какие

Рассказы идут, что там ужасы: волос

Становится дыбом, когда порасскажут.

К горе той на шабаш слетаются ведьмы;

Слетятся, начнут вкруг огня хороводы;

А к ним на позорище, с кладбищ, с погостов,

В гробах мертвецы, словно в лодках, и едут.

А бесовы дети юлой так и шляют.

И видеть все видно, вот-так все и ходит,

А слушай хоть в оба — шума не прослышишь….

— Смотри, Маврень, кажется, будто дымок там?

— Дымок? где дымок? тут жилья не бывало;

То стелется верно туман над трясиной.

Своротим…. того и гляди, что завязнешь!…

Эх, чтó это, батюшки…. в саване! .. чур нас!…

Ох, Княжич, своротим!

Но Княжич, как обмер, глядит с изумленьем.

Туманное, белое облачко, тихо

Плывет над долиной, проносится мимо….

И Княжичу видятся струи сребристой,

Прозрачной одежды, волнуемой ветром.

И словно туманный покров обвивает,

Лилейное, чудное личико девы.

На плечи потоками косы скатились,

Поникнуты очи.

Златой смотрит, млеет.

Вдруг тонкий покров на груди всколебался,

Взор вспыхнул, и вскинула дева вдруг ручки,

Как будто на встретенье милому другу,

Уста заалели, и радостный голос,

Казалось, умильно шепнул: это — ты!

А ветер откуда ни взялся, вдруг дунул,

Отвеял, увлек, отогнал чудный призрак.

Напрасно он с юноши взора не сводит,

Напрасно к нему простирает он ручки.

Не чувствует сам себя юноша Княжич,

За ним мчится следом, во весь опор скачет,

Как будто аркан на него кто накинул.

— Стой, стой Княжич, стой! — крикнул Маврень, – куда ты?

Но Княжич не слышит, несется стрелою,

По черной долине за облачным ликом,

Конем тьму густую, как наполы режет,

Умчался, исчез.

А за ним Маврень гонит;

Но вдруг чаща леса, и словно забрало

Дорогу плетнем – ни пройти, ни проехать.

— Пропал и погиб! — завопил бедный Маврень, —

Куда угодил я теперь? что мне скажут?

Чем Мавреня встретят и Князь и Княгиня?

Где сын наш? где Княжич? Что им я отвечу?

Нет! к светлым очам их мне нет уж возврата!

Я здесь и умру! —

И бросился Маврень с коня ниц на землю,

Рыдает, да роет руками могилу.

А между тем Княжич все скачет да скачет,

За облачным, радужным призраком девы.

И ветер едва уносить успевает

Таинственный образ от быстрой погони.

 

И вот из-за темного, дикого бора

Огнем синеватым слегка осветило,

И взору открылась гора — точно насыпь

Огромной могилы с костром погребальным;

А призрак так прямо к горе и несется,

Под мрачный навес черных скал, где пещера,

Как пропасть, разинулась страшною пастью.

И вот, нагоняет, нагнал, ловит руки,

Простертые с взором молящим спасенья;

Уж чувствует пальчики девы, — напрасно!

Вихрь взвил ее реющим, быстрым потоком,

И хлынул с ней в бездну.

Златой коня нудит,

А конь захрапел, фыркнул, встал — и ни с места!

С седла соскочил Княжич, – прямо к пещере.

Вдруг, подле него умóляющий голос:

— Господчик, родимый мой, батюшко барин,

Купи у старушки у бедной яичек! —

Златой оглянулся и видит седую

Старуху с клюкою в руках и с котомкой.

— Купи, дорогой мой!

— Поди ты, старуха!

— Купи, пригодятся, поверь праву-слову:

Без корму туда не ходи, ненаглядный:

Там стража голодная, даром не пустит;

Купи, не раскаешься, батюшко, барин! —

 

Златой изумился старушечей речи.

—Что ж дать тебе, баба, за кузов яичек?

—Что дать? не большова: простые яички;

А вот, ка-бы было такое мне счастье,

Да был петушок золотой гребешок-бы,

Наседка моя бы несла золотые.

Добудь-ко его, поклонюсь тебе в ноги.

— Э, бабушка! мне до возни с петушками!

— И батюшко, что тебе стóит, сударик!

— Кажись, ты путь держишь в подземное царство;

— А там их руками бери сколько хочешь;

Да взять не забудь лишь, припомни старушку!

— В подземное царство? — спросил живо Княжич: —

Послушай-ко, бабушка, ты не видала ль

Здесь красную-девицу, будто на крыльях,

Сейчас промелькнула:

— Что здесь пробежала?

Княжна-то, сиротка?

— Куда она скрылась?

— Княжна-то? да чай, что домой, мой родимый:

По праздникам в полночь сердечная ходит,

Чай к матери родной своей на могилку,

Грустна и печальна, повысохли слезки;

А чтó – уж печаль без слезы, — наказанье! —

— О, верно она! – грустно Княжич промолвил,

С душою стесненной, вздохнув, — ну, прощай же,

Старушка; молись за меня!

— Буду, буду;

Кому-ж и молиться за вас, как не нам же.

— Ну, с Богом! — И Княжич спустился в пещеру,

С обрывов, по камням. Кромешная темнедь!

Но вот в отдаленьи подземного хода,

Блудящие вдруг огоньки заблистали;

Идет на них Княжич. Вдруг словно две свечки,

Пред ним загорелись, и пыхнуло что-то.

Он смотрит и видит, как будто жерлище,

Разинута пасть преогромного змея,

Вот, Княжич за меч; мах мечом – увернулся,

В другой, – увернулся; а пасть так и пышет.

И вспомнил Златой наставленье старухи,

И бросил в пасть змею яичко, другое….

Он хвать, проглотил и свернулся как мертвый.

Но только что Княжич чудовище минул,

Другой змей горой на дыбы приподнялся,

Из пасти зияет, как молния, жало.

— Проклятый! глотай! — крикнул Княжич с досадой,

И бросил в гортань яицо и другое,

Змей чавкнул; но третье глотнул, подавился,

Свернулся в клубок, перекинулся, замер.

 

И долго шел Княжич Златой в глубь пещеры;

Лишь бурколы змей, как горячие угли,

Во тьме указаньем дороги служили.

И вот весь запас свой он выкормил змеям,

Остался лишь кузов, хотел его бросить,

Вдруг снова шипит, не простой — уж, крылатый,

Огромная пасть распахнулась как пекло,

Чем глотку заткнуть? Княжич бух ему кузов.

Глотнул, затрещал перепонками крыльев,

Взлетел, зарычал, да и грохнулся о-земь.

 

Вдали просветлело чуть-чуть. Вот и выход,

Открылася даль, как замерзлое море,

Кругом тусклый свет, словно отблеск свинцовый,

Затишье такое, что страх; Княжич вздрогнул,

Его будто обдало холодом зимним.

 

Но вот, смотрит, видит хрустальные стены;

За ними палаты сквозят, а в палатах,

На ложе склонясь, в забытьи лежит дева,

В сребристой одежде, рассыпались косы,

Раскинулись ручки.

Златой смотрит, млеет.

Идет торопливо к хрустальным воротам,

Подходит, а ров, как бездонная пропасть,

Всю стену обнял; у ворот стоит стража,

В руках мостовые подъемные цепи;

Мост поднят.

— Эй, добрые люди,

И верные стражи! Златой, Князь Залесский,

Приехал в ваш славный град в гости, и просит

Почтить его лаской и дружним приемом….

Эй, братцы, впустите! — Стоят себе стражи,

Глядят в оба глаза, молчат, как немые.

— Эй, братцы, впустите  Златой повторяет;

Но стражи ни слова, стоят как болваны,

Молчат, и вокруг все мертво и безмолвно,

И только в вершине ворот, словно что-то

Снует, да шныряет. Вот, Княжич всмотрелся,

И видит, что это снуют начертанья;

Все буквы толкутся, как будто живые,

Столбом комаров перед ясной погодой.

— Не даром учил меня старец-пустынник,

Считать на лету, — молвил сам себе Княжич,

И взор его быстрый, как сокол на стадо

Шныряющих пташек, накинулся, ловит

И нижет на память. И долго он бился,

Покуда таинственный ряд начертаний

По букве, по слову, пристроил в реченья,

И ясно прочел, как по писаной книге:

«Нашел светлый лик, найди светлую душу:

«Роняла денница ту светлую душу —

«Алмазные слезки, на лоно родимой;

«Родимая, с горя, низала на память

«Из них ожерелье.»

 

Задумался Княжич, припомнил речь старца,

Что ум не в уме, а в догадке бывает,

— Алмазные слезки! но где ж эти слезки? —

И долго он, долго с немым умиленьем

Смотрел сквозь хрустальные стены на деву.

И с грустной душою, обратно пещерой

На белый свет выйти торопится Княжич,

Во тьме еще светят змеиные очи:

Но светят чуть-чуть, измирающим взором?

Едва он пройдет, а они и померкнут.

И вот наконец из пещеры он вышел,

Вздохнул вольным воздухом, будто очнувшись,

Всмотрелся на свет; а его конь стоит – уж,

И ржет, весь трясется от радости, роет

Копытами землю.

— А где же мой Маврень!

Где верный мой Маврень? — аукает Княжич.

Но эхо напрасно его зовы вторит,

По мрачному лесу и горным ущельям.

 

Задумчиво, грустно, шажком он поехал.

Вдруг — чу! конь заржал! конь Златоя послышал,

В ответ подал голос, и ринулся быстро,

По черной долине, как раз к тому месту,

Где Маврень лежал на земле, как убитый.

— Родной мой! – вскричал он, увидя Златоя,

Птенец мой! куда пропадал ты, где был ты?

— Где был я? В подземном был царстве; что видел!

Ах, Маврень, мой Маврень, какое там диво!

Какую невесту я видел там, Маврень!

Да горе: не знаю что делать; послушай:

И Княжич поведал про все, что сбылóсь с ним;

А Маврень все слушал, качал головою.

— Эх Княжич! опомнись! ты сном еще бредишь! —

Сказал он, смотря на него с изумленьем,

— Нет, Маврень, я видел не сон и не мoрок.

— Да полно тебе!

— Нет, не брежу я, Маврень!

Но где же искать мне алмазные слезки?..

— Вот то-то; поедем-ко в Русскую землю,

Обеты и дань воздадим векожизным;

Так будет надежней, пройдет обаянье.

— Поедем! – задумчиво Княжич промолвил.

И едут они скоком – летом в поморье,

В град Юлин, долиной реки беловодной,

Катящейся плавно, вздымающей волны,

Как выю кольцом горделивая лебедь.

От Львиной горы своротили направо,

На град Ратибор; подъезжают и видят,

На озере светлом стоит град великий;

По верху горы Княжой двор и палаты,

Как будто резные из кости, с насечкой;

А терем, как яркое золото с чернью;

Навес, будто кружевом лажен чеканным;

Оконцы в узор, словно бисером шиты.

Не верят глазам своим Княжич и Маврень,

И видят они, что к оградам, на поле

Стекаются люди, как к морю притоки,

И витязи скачут и плещут знамена,

И блещет оружье, и с говором шумным

Сливаются гулкие трубы и бубны.

И слышат они, что у Князя Обрада,

Идет пир великий, и съехалось в гости

Князей, и державцев, и витязей славных,

Не весть-что, – на празднество, бой и ристанья

В честь дочери Князя, прекрасной Круницы.

— Посмотрим на бой, — сказал Маврень, — да молвят,

Светлее, вишь, солнца, да краше Круницы,

Во век не бывало, во век и не будет.

— Не мне за нее ломать копья! – промолвил

Сурово Златой, подъезжая к ограде.

Народ перед ним расступился с поклоном.

В ограде, на поле, шел бoй уж на славу,

Меж витязем юным с поднятым забралом,

И рыцарем латником в шкуре железной.

Но их будто нет, как ночных привидений,

С восходом денницы; все взоры невольно

На свет устремились, на свет – на Круницу.

На крытых сенях, над узорчатой тканью,

Разостланной вдоль по чеканным перилам,

Как утро она над цветущей долиной;

На лике зарею разлился румянец,

В веселых очах, так лучи и играют;

Улыбка живым огоньком так и пышет;

А грудки волной так и бьют, так и ходят.

 

Но вдруг взор Княжны, будто туча, затмился:

С испугом. Круница всплеснула руками.

Глядят — на земле словно пласт лежит витязь;

А латник стоит, озирается гордо,

Противника нового ждет, – не выходит.

— Ну сколько вас есть? выходите ватагой!

Он крикнул как Фряг самохвал, прибоченясь.

— Довольно с тебя одного! – грозно Княжич,

В ответ; разгорелось в нем сердце обидой.

— На поле! Пристройся! – вскричал, в щит ударил,

Припóднял коня на дыбы, сбросил шлем свой,

Расправил свои молодецкие кудри,

Почетный поклон отдал Князю с Княгиней

И светлой Княжною; вскрутил, вскинул дротик,

И ринулся в бой. – Засверкало оружье,

Посыпались искры. Все вздрогнули, смолкли,

Глядят, позабыли о светлой Крунице;

А сердце Круницы дрожит, замирает;

А взор — то блеснет, то померкнет от страха.

Работает Княжич вкруг латника вихрем,

Удары на щит золотой принимает;

Копьем расстегнул ему запоны брони,

Раздел, раздробил, разметал все оружье,

И высадил вон из седла. Загремели

И трубы и бубны. Взор ожил Круницы,

Зарею румянец опять разгорелся,

Улыбка живым огоньком запылала,

А грудки волной так и бьют, так и ходят.

 

Князь просит Златоя в избу, величает

Нежданным своим дорогим, милым гостем,

Целует его во уста; а Княгиня

Подносит сама чару меду во здравье;

А очи Круницы в него так и впились;

А сенные девушки шепчутся в голос:

«Вот Бог женишка-то какого послал нам!

Вот пара, так пара!» — А Княжич все слышит,

Глаза как у девицы-красной поникли,

Лицо разгорелось стыдливым румянцем.

А Маврень твердит ему: Вот оно, Княжич,

Как счастье-то само найдет человека:

Такому во сне не пригрезиться вó век!

Смотри-ко, смотри благодать-то какая!

Смотри: словно живчик! Ну, подлинно правда:

Она на земле словно солнце на небе!

Уж это не сон, – на яву тебе счастье! —

И вот, на пиру, как на брачном весельи,

Пьют гости меды, голосят, возглашают

То здравье Златою, то счастье Крунице.

И смотрит она на Златоя любовно,

И думкой в уста его, в очи целует.

А Княжич сидит, как не свой, сердце таит

От жарких, пленительных взоров Круницы;

Светлы, горячи, полны жизни; но будто

Чего-то в них нет для души и для счастья;

И кажется Княжичу, нет в них… чего же? —

Нет слезки алмазной. И смутен идет он,

В свою почивальню, и мыслит в раздумье:

Ужели же правду сказал мне мой Маврень,

Что явное счастье на сон я меняю? —

Всю ночь он провел в забытьи, истомили

Всю душу борьбою два чудных виденья:

То страстный и пламенный образ Круницы,

Зовет на коленах: ко мне! повторяет;

То облачный, томный, безмолвный лик девы

Проносится мимо, не манит, не взглянет,

А только уронит алмазную слезку.

— Ах, ждет она, ждет меня, ждет искупленья!

Воскликнул Златой, весь взволнованный духом.

— Коня, Маврень! едем! седлай коня скоро! —

— Помилуй! куда ты? чуть свет еще брезжет!

Опять за свое! ну чего тебе нужно?

Красавицу первую, чудо–невесту,

Тебе предлагают; я думал, вот умник!

А он, как шальной прет за сонною грезой!

Размысли, какого тебе еще счастья,

На радость родителям? Что еще надо?

Какую невесту? подумай!

— Я думал!

Круница невеста не мне, в ее доле,

Я тоже, что всякий другой мимошелец;

Светла без меня, и к душе ее светлой,

Я света собой не прибавлю! Поедем!

—Ох, Княжич, ты Княжич, сынок неразумный!

Да что ж мы поедем, спасибо не скажем,

За ласки хозяевам? Честно ли это?

Но Княжич не слышит, идет на конюшни,

Седлает коня, и велит Княжим людям,

Поклон от себя править Князю, Княгине,

И светлой Княжне, за прием и за ласки.

 

И вот, Княжич в Юлин свой путь продолжает

— Послушай-ко, Княжич, — ему молвит Маврень, —

Не веришь ты мне, так поверь вещим людям,

Жерцам; да проси, чтоб тебя свободили

От злых навождений. Меня ты не слушал,

Погнался за мороком в черной долине,

Так вот и возись с ним, ищи в пустом месте

Невесту свою, словно чортову внучку!

— Пусть будет и так! – отвечал ему Княжич.

 

Приехали к Стрелке, на пристань морскую,

И гатью, чрез море, на остров Русь, в Юлин,

И не было града в полуночном крае,

Богаче, славнее. Со всех сторон света,

Съезжались туда корабли и насады

Гостей и купцов с многоценным товаром,

И с данью обетной в святые божницы.

 

Хвалу и обеты свершив векожизным,

И жертвы воздав богу славы и мира,

И корм принеся своим предкам великим,

3латой поспешает в нагорную пустынь.

К отшельцу-слепцу правдовестному старцу,

В пещере он жил, среди темного бора,

В скале одинокой. Златой к нему входит,

И видит с невольным, немым изумленьем,

Что старец–слепец перед книгой огромной

Сидит и читает. Златой поклонился;

Но слова еще не успел ему молвить,

Как старец сказал: — «Сядь, да слушай былое:

Прошедшее светит на будущность; ветви

Питаются корнем; на них светит солнце,

Они дышут воздухом…. Корень под спудом,

В могиле, сокрыт, как усопший; но жив он!

Внимай, познавай и учись.»

Княжич слушал;

«Три века прошли, времена изменились:

Река измелела, притоки иссякли.

В ту пору, полков Чеховых воевода,

Крагуй, Князь Кленович, княжил в Вышеграде.

Со славой знамена его развевались,

Победой гремело златое оружье.

И были у Князя Крагуя два сына,

Стоглав и Хрудой – близнецы, да две дщери –

Любица и Теша. Настал час, Князь умер,

В бою со врагом, — не изрек завещанья;

И вот между братьями вышло размирье,

И спор: кто из них первенец и наследник.

И снялись на сейм старшины и владыки,

Решать эту тяжбу по слову закона.

Да нет изреченья на дсках правдодатных,

И меч не судья, не указ кровным братьям,

Вода святосудная им не порука,

Огонь правдовестный для них не свидетель.

 

Решили владеть им наследием вкупе;

Но лютый Хрудой заревел ярым туром:

«Ладнее решать: ни тому, ни другому;

А двум головам на одной шее тесно!»

И вот положили избрать на стол отний,

Любицу Княжну, как старейшую в роде.

И власть приняла она, правила мудро;

Но лютый Хрудой не смиряется духом,

Мутит тишину и горчит черной желчью,

И снова на снеме взревел ярым туром:

— «Ой горе птенцам, где змея вместо матки,

Сосет а не кормит, пьет кровь, а не пóит!

Ой горе мужам, где жена им владыко;

Нет, власть над мужами мужам подобает,

Наследье отца первенцу, по закону!»

 

С обидой возстала с престола Любица,

На дерзкое слово смиренно вещает:

— «Кто старший из двух братьев вкупе рожденных,

Того сами боги еще не решили;

А девы десница слаба и безсильна

Владеть мечем правды; а сестрино сердце,

Слезoю карает обидчика брата!

Ищите же мужа в державцы закона!»

— «Пресветлая наша Княгиня! — воззвали

Владыки и старцы, — твой выбор и воля:

Сама избери себе мужа, и будет

Над нами он мужем закона и правды;

А сын твой наследует власть Князя-деда.»

— «Пусть боги решают! — сказала Любица;

И сердце ее содрогнулось невольно,

От мысли блеснувшей. — В заранье седлайте

Княжаго коня и идите с почетом,

На встречу к вратам городским, на болонье;

Просите, кто встретится, честным поклоном,

Возсесть на коня на Княжаго и ехать

Во двор к столованью, в почетное место.»

 

Вот, слово Княгини владыки и старцы

Исполнили свято, и встречных просили

Во двор к столованью в почетное место;

И много охотников было на почесть;

Да конь не давался; лишь только кто ногу

В седло занесет, а он грох его о-земь,

Да так, что уж не до гостей, не до чести.

Но время в полудне, пора и обедать,

А место про гостя почетного праздно.

— Ну, хитрую вещь задала нам Княгиня, —

Твердят меж собою владыки и старцы.

Но вот, по дороге, на встречу поезду,

Оратай с супругом волов едет с поля.

Снимает поезд перед ним свои шапки,

И просил пожаловать ехать к Княгине,

Во двор, к столованью, в почетное место.

— Княгиня зовет, надо ехать, — сказал он,

Подумав немного, — пожалуй, поедем!

 

Подводят коня. — Покачал головою;

— Где ж мне на коня на Княжаго садиться,

Собьет он меня постороннего, — молвил, —

А ехать одно: как ни ехать, да ехать;

К тому же своих я волов не покину!—

 

—Что ж, как? он ведь прав!—перемолвились старцы.

— Что ж, так! — отвечали, подумав, владыки.

И вот, на волах званый гость подъезжает

К двору, – Прямислав! – прошептала Любица,

Встречая его загоревшимся взором,

Сажая за стол на почетное место.

 

И свадебный пир озарил двор Любицы,

И три дни веселые гулкие клики

Ходили по граду, в горах раздавались,

И вот, понесла молодая, под сердцем,

Зародыш любви и тревог материнских.

А между тем умер Стоглав, и Хрудоя

Мятежное сердце заратилось снова;

С Олавы-кривой он грозит Вышеграду,

Чтоб Рада уставов своих не забыла;

А чрево сестры пусть родит, да пусть помнит,

Что сыну – держава, а дочери – прялка.

 

— Он прав! — говорят и владыки и старцы:

Теперь суд положит рожденный младенец! —

И с трепетом ждут разрешенья Княгини.

Не сыну, а дочери быть по приметам!

 

Княжна Теша любит сестру больше жизни,

Душою скорбит за нее и за благо

Родимого края: чем горе избыть бы?

Беду, как изжить бы, хоть грех взять на душу?

И слышит она про кудесницу-бабку,

Которая знает кабальные чары,

Творит из рожденных младенцев неведь-что,

Пожалуй чурбан. Вот, Княжна призывает

К себе чаровницу, поведала тайну,

И просит совета, как быть и что делать?

— Ну-ну! – призадумавшись, молвит старуха, —

Ведь это не то, что лицо на-изнанку:

Тут мертвенькой нужен ребеночек, мальчик:

В него перелить надо кровь нарожденной,

чтоб крови чужой, не ввести в вашу семью.

Да надо на то материнская воля:

Какая же мать променять пожелает

Родное дитя на чужое породье? —

 

— Что ж делать! беде нет другого исхода,

И хочет-не хочет — должна согласиться.

— Ну, ладно; зовите меня в повитушки.

Вот, время настало; скрепив свое сердце,

К Любице подходит сестра, говорит ей:

— Послушай, сестрица, ты слышала речи

Жестокого брата, – что, если родишь ты

Не сына, а дочь, он нас всех покарает,

С стыдом изженет со стола Прямислава!

Я думаю думу об этом да плачу….

Послушай меня, согласись на спасенье.

 

— Ах, я догадалась! молчи! содрогнулся

Мланенец в утробе! — вскричала Любица,

И слезы ключом из очей ее светлых.

— Сестрица, что ж делать? но выслушай прежде:

Тебя не лишат твоей собственной крови,

Лишь образ малютки твоей претворится

В прекрасный лик сына, тебе же на радость…

— Ах, полно! меня обмануть вы хотите!

— Клянусь тебе сердцем сестры в сущей правде!

 

Любица потоками слез обливалась;

Вдруг вся побледнела и стиснула очи;

А старая бабка уж тут…. повивает.

 

 

— Ах дайте взглянуть! – умоляет Любица,

Очнувшись на поданный голос младенцем, —

Ах дайте алмазную слезку на память!…

 

— Алмазную слезку? – воскликнул невольно,

Прервав старца, Княжич, – алмазную слезку?

— Ну да, что ж такое? – промолвил отшельник, —

Для матери доброй дочерняя слезка

Дороже алмаза, тебе-то что в этом?

— Отец мой! я с тем и пришел поклониться,

Чтоб ты мне поведал заветную тайну….

— Вот видишь! и вычитать не дал, не выждал;

За это приплатишься: даром науку

Одно, ведь, терпенье берет.

— О, полжизни,

Готов я отдать за залог искупленья!…

 

— Богат ты, я вижу, и щедр на дар Божий:

Полжизни! постой-ко, тебе сколько жить–то?

Подай-ко мне руку… Полжизни – три-сорок….

Прибавь семь годочков до целой полсотни,

Так так уж и будет. Поведаю тайну

О Беле сиротке, о дочке Любицы.

 

— Любицы? – промолвил Златой с грустным чувством, —

Три века!… так все было сон, чтó я видел?

 

— И жизнь сон, да только лишь сон непробудный, —

Сказал, воздыхая, слепец, — сон тяжелый!…

А словно теперь еще вижу Княгиню,

С младенцем на лоне, сидит — горько плачет;

Посмотрит – посмотрит на лико младенца,

Да вдруг и начнет причитать свое горе:

« Ах кровь ты моя, моя кровь из-под сердца!

Да нет в твоем взоре чего-то родного

Душа-то в тебе, Недомысл, мне чужая!»

И взрос Недомысл не в отца и не в матерь,

И много потоков из сердца Княгини

Скатилося в море, и много читала

Душа ее в голос молитв

Пробил ее час; умерла, схоронили;

А с ней схоронили залог искупленья

Голубочки Белы от сна векового.

Заветное время — все семь поколений

Прошли. Кто добудет, дарят ей монисто:

«Зерно кровавик да алмазные слезки,»

Тому и она.

— Ах, поведай, отец мой!

Вскричал умоляющим голосом Княжич,—

Поведай мне, где обрести это счастье? —

— Не мало искателей блага земного;

Рукою бы взял, да как клад не дается.

И в жизни иных нет даров, кроме Божьих.

В вершине притока, текущего плавно,

Как мысль, в сребропенные воды Волтавы,

Есть озеро, – все поросло частым лесом.

На озере том неприступная вежа;

А в веже гробница, в гробнице Любица.

На шее ее мраморяной монисто,

Как низано словно из звездочек ярких.

Изведай, не дастся ли клад тебе в руки,

Судьба ли тебе искупить свое счастье.

— Но вежа, сказал ты, отец, неприступна?

— Как дева, – ответствовал старец, – как дева,

Покуда волна не забьет в ее перси. —

Потом возложил он на Княжича руки,

И молвил: Бог помоч тебе в добром деле!

Иди подвизайся!

И земным поклоном

Простился Златой со слепцом вещим старцем.

 

— Ну, что? — вопросил его Маврень. — Поедем! —

— И только? пошли по мытарствам мы ездить!

Эх, Княжич, сударик! чорт задал задачу,

А мы и разгадывай! Свет ты мой, Княжич!

Поедем опять в Ратибор! По тебе, чай,

Княжна–то Круница горюет, да сохнет!

Поедем! ..

Но Княжич не слушает дядьки,

Торопит коня на Волтаву, к притоку,

Текущему плавно, как мысль к верной цели.

Но вот берега речки уже, отложе,

И тянутся в лес чуть заметной лощинкой;

Но змейкою вьется по травке из лесу

Блестящая струйка. А лес чаще, гуще.

 

— Помилуй! куда ж без пути, без дороги,

В трущобу мы едем? —

Не слушает Княжич,

И ломит сквозь лес, без оглядки. Напрасно

Аукает Маврень. И вот он пробился;

Просвечивать стало багряное небо,

И вдруг очутился над кручью, и видит,

Как будто в котле стоит озеро крови;

На самой средине вздымается вежа;

Гранитные стены и прясла и гребень,

Как копоть черны, поросли седым мохом.

Вокруг тишина, не шелохнутся листья,

И мертвой воды ветерок не взъерошит.

Стоит, смотрит Княжич, все чувства немеют,

В ответ на безмолвие мрачной природы.

Заря догорает, и озеро меркнет:

Уж радужной слюдой его затянуло,

Покрыло, как щит, вороненою сталью.

— Что делать и как переплыть, переехать,

Добраться до вежи мне? – думает Княжич,

Пытливыми взорами берег обводит.

Спустился к воде, и вдруг видит за камнем

Рыбачий челнок. Не задумался долго:

Вскочил в него, сел, хвать весло — и поехал

Прямехонько к веже. К стенам подъезжает….

Кругом объезжает — все стены глухие,

Ни входа, ни выхода, — новое горе!

А между тем ночь; но в воде отразилось,

Как будто сиянье. Златой вскинул взоры

На вежу, и видит, там теплится что-то.

— О, верно есть люди…. Эй, добрые люди

Эй, кто там живой? — Ни гугу – нет ответа.

Задумался Княжич опять: — «Неприступна,

Как дева, сказал мне отшельник, как дева,

Покуда волна не забьет в ее перси….»

Покуда волна не забьет в перси вежи…?

Не так ли понять?… да возможно ли это?

Откуда здесь буря возьмется, всколышет,

И вздует горой: эти мертвые воды,

И вздымет волну, куда взора не вскинешь?…

Но быть, чему быть! а назад я ни шагу!…

 

Едва он промолвил, вдруг слышит – об стены

Волна заплескала, и чувствует — вздулось,

Запенилось озеро, кипнем вскипает

В котле, будто жар под него подложили;

Вздымается выше и выше, колотит

Об стены бойницы челнок; подступило

Под самые перси, хлестнуло волною

В гранитные прясла, — Златой очутился

На самой вершине. Кругом осмотрелся,

И видит он горницу; двери отверсты,

Как в храм, посреди золотая гробница.

В гробнице усопшая в венчике светлом,

Спокойствие в лике, черты — как родные!

Вкруг шеи ее мраморяной монисто,

Как будто из звездочек низано ярких.

 

Златой преклонился, и, с трепетом сердца,

Приблизился, снял ожерелье с усопшей,

И мнилось ему, что она улыбнулась.

 

А между тем Маврень блуждает по лесу,

Аукает, ревом ревет, — все напрасно:

Никто не откликнется, глушь, как в трущобе.

Настала и ночь, — нет ответа.— Погибель!

Э-эх, пропадай голова! — крикнул Маврень,

И бросился снова с коня ниц на землю,

Взрыдал и зарыл себе снова могилу.

 

Но вот рассвело; Маврень спит, как убитый.

Вдруг слышит — его кто-то под бок толкает.

— Пришла! ну, терзай, на, гложи, коли сладко!

Уж мне без него не житье! — вдруг он вскрикнул,

В бреду, на шелковой траве разметавшись.

—Эй! Маврень! ты бредишь! вставай поскорее!

Поедем!

— Ах, Господи, диво какое! —

Твердит, протирая глаза свои, Маврень.

Очнулся. — Поедем! — Златой повторяет,

Ответа не ждет.

— Княжич! долго ли ездить

По чертовым дебрям? —

Но Княжич не слышит,

Летит, как стрела к верной цели; а Маврень

Несется за ним, да сердито бормочет.

— Разумник мой, Княжич, да брось ты причуды! —

Опять затвердил свое Маврень Златою,

Заметив, что он так и прет на Соботку. —

Верь слову: ты сам себя на смех морочишь!…

Ну, воля твоя; а уж я не отстану!

Уж жить, нести горе и гибнуть нам вместе! —

И трепетно Маврень по Черной долине,

За Княжичем в след, в хвост и в голову гонит.

 

Но вот и пещера разинулась пастью;

С коня прыг на землю, — держи! — крикнул Княжич.

От ужаса в Маврене замерло сердце.

В пещере все та же кромешная темнедь;

Но Княжичу путь освещают не змеи

Очами, как красные угли в горниле;

А звездочек купа льет свет с ожерелья.

 

Торопится Княжич за мыслью и взором,

И мнится ему, что растет подземелье,

И вырасти хочет на зло в бесконечность.

 

Но вот просветлело безжизненным светом,

И вот показались хрустальные стены,

За ними палаты сквозят, а в палатах,

На ложе склонясь, в забытьи лежит дева,

Воздушным виденьем, мечтой воплощенной,

В сребристой одежде, рассыпались пряди

Волос серебристых; лилейные перси

Волной не волнует.

Златой смотрит, млеет,

Душа так и просится к душке, к подружке.

Он к мосту, мост поднят, а стража, безмолвно

Уставив глаза, не моргнет, — ждет приказа.

— По слову, отдай! — возгласил Княжич грозно,

И стража покорно помост опустила.

 

Хрустальные стены с его приближеньем,

Как лед от горячих лучей ожерелья,

Растаяли. Княжич поспешно проходит,

И чудный пред ним вертоград озарили

Алмазные слезки, блистая созвездьем.

Луга и деревья в цветах; будто хором

Уселись на ветках песнивые пташки;

А по лугу павы и лани стадами

Спокойно себе улеглись, как на отдых,

И спят мертвым сном. По всему вертограду,

Как будто рассыпалась радуга; ярко

Блестит разноцветные камни и жемчуг.

 

Торопится Княжич в палаты, и видит

При входе, под крылышко спрятав головку,

Сидит петушок, красотой вельми чуден;

На нем как из золота гребень чеканен.

И вспомнил Златой обещанье старушке

Добыть петушка за яички в уплату.

Взяв бережно птицу, за пазуху сунул,

Бежит по ступеням; а с стен так и льются

Потоки; хрусталь так и таит, как льдина.

— Затопит ее! Бела, Бела! — воскликнул

Испуганный Княжич, и бросился к деве,

В объятья схватил и понес чрез палаты,

Как будто сквозь пенистый ток водопада,

Не чувствуя сам себя, в страхе за деву,

Он выбежал с нею на свет Божий.

— Бела!

Воскликнул он снова, – очнись моя радость!

Очнись голубица!

— Сударик ты, милый, —

Раздался бормочущий голос старухи, —

Куда ж ей очнуться: в ней замерло сердце;

Тут зовом да ревом, дружок, не поможешь.

— Ах, баушка! что же мне делать? Скажи мне!

— Что делать? посмотрим. Должок-то ты справил?

— Ах, вялое сердце! — Златой крикнул гневно, —

Тут смерть, а она об должке! подавись им!

— Не гневайся, батюшко, я ведь спросила

Не так, не спроста: петушок-то мне нужен,

Изведать живую водицу, родимый.

И с словом, старушка, достав из котомки

Кубышку, хлебнула и вспрыснула трижды

Живою водой петушка. Встрепенулся,

Нахохлился мой петушок, да как крикнет

Вдруг кукурику!

—Ну, теперь, помогай Бог!

Сказала старушка, и вспрыснула трижды

И сонную деву. Очнулась, вздохнула;

А Княжич стоит перед ней на коленах,

Безмолвен, скрестил на груди своей руки

 

— Эге, и тебя верно вспрыснуть придется,—

Сказала старушка, взглянув на Златоя, —

Смотри-ко, совсем обомлел! Да дари же

Невесту, сударик, скорей ожерельем:

Чай также ей слезки на радости нужны!

 

— Прекрасная Бела! прими мое сердце,

С заветным залогом любви материнской! —

Умильно промолвил Златой, возлагая

На Белу, дрожащей рукой, ожерелье.

 

И вспыхнула дева зарею румяной,

И брызнули слезки из глазок лазурных,

И пала безгласно в объятья Златоя.

 

— Родные мои! Вот любовь-то! — сказала

Старушка, невольно сама прослезившись.

 

— Скорей, к отцу-матери! — Княжич воскликнул.—

Где конь мой! — А конь уж стоит наготове.

— Где Маврень?

— Слуга-то? да он, мой голубчик,

Боится старух у тебя; чай в кусты-где

Запрятался бедный.

И подлинно правду

Сказала старушка. Глядят, Маврень лезет

На зов, как ученый медведь, поднимаясь

На задние лапы.

— Родной мой! – вскричал он,

Бежит, повалился, как сноп, прямо в ноги,

И с радости слова промолвить не может,

Целует, то Княжичу руки, то Беле,

И смотрит в глаза им, как будто смекает,

Кто лучше из них, и кому сердце радо.

 

— Ну, Маврень, домой! — крикнул Княжич, и прянул

В седло, посадил близ себя, обнял Белу;

Она приклонилась к плечу. Конь помчался;

А Маврень во след, в хвост и в голову гонит.

 

—Давай вам Бог счастья! — сказала старушка,

Родные мои! Вот любовь-то! Смотри-ко!

 

Волтава, Волтава! ключем закипели,

Взыграли твои сребропенные воды,

Зарница блеснула на небе вечернем….

Да нет, то не воды Волтавы взыграли,

Блестит не зарница над нивой цветущей:

Взыграло то сердце у Князя Власлава,

Блеснули то радостью очи Княгини,

Когда они обняли милого сына,

Когда целовали невестушку Белу.

И свадебный пир, загремел, разгулялись

Веселые гости; пьют мед, величают

Чету молодую; а Княжич и Бела

Друг другу в глаза так и смотрят, да шепчут:

Нам рай бы не в рай, жизнь не в жизнь друг без друга!

 

 

А. Вельтман

 

«На новый год», Альманах в подарок читателям «Москвитянина», 1850г.