Остров на Садовом озере

ОСТРОВ НА САДОВОМ ОЗЕРЕ.

 

(Предание.)

 

Блестящий двор Екатерины II находился в Царском Селе; Императрица на несколько дней отъезжала в Петербург, но наконец ввечеру ее ожидали к предназначенному придворному балу. Богатое освещение было приготовлено в саду; окна дворца ярко блестели сквозь густоту деревьев и далеко освещали длинные аллеи сада, наполненные людьми. Толпы встречались реже, по мере отдаления от дворца, и исчезали в излучинах дорожек. Под пышными навесами вековой пени дремали великолепные садовые здания. Вечернее благоухание разливалось в воздухе; по облачному небу пробиралась луна; с дороги, ведущей от дворца левым берегом садового озера, раздавался пронзительный крик павлинов, жителей готической башни, величественно возвышающейся из-за дерев; глубокое уединение господствовало на противоположном берегу: тишина была только прерываема дальним гулом от дворца и сладостным журчанием водопадов; гладкая поверхность дремлющего в темноте озера, ярко отражала вдали блестящую огнями галерею колоннады, пристроенной ко дворцу между темным лесом, и цветущими кустарниками, вьющимися у ее основания. У чугунных ворот, вылитых в Сибири, и воздвигнутых в густой пени при всходе на развалину, лежала лягавая собака, в светлом ошейнике, и в нескольких шагах далее, на железной скамье, сидел человек закутанный в широкий, зеленый плащ, в пуховом белом картузе, с толстою палкою в руке: он имел вид нетерпеливо ожидающего; ежеминутно оглядывался и прислушивался к малейшему шороху. Вдруг звуки отдаленной музыки раздались по саду; — что это! воскликнул человек, сидевший на скамье: Императрица приехала, и его еще нет!.. Но, с сим словом, послышались шаги человека, идущего вдоль озера; собака, лежавшая у чугунных ворот, кинулась на встречу; некто подошел к зеленому плащу. — Казимир, сказал он отрывисто: удар нанесен уже . . . . . дружеское посредство твое более не нужно…. ничему не бывать… железная стена, через всю землю, упала между ею и мной . . . Казимир, я уже в другой половине мира . . где ее нет . . . где она не существует, и существовать не может! . . Здесь нет воздуха, вскричал он судорожно . . нечем дышать. . . душно, друг мой!.. О, если б я мог сей час умереть, и твоя благородная рука зарыла бы меня на этом месте! . . —

Молодой глупец! — воскликнул человек в зеленом плаще — если она не умерла, то ты бредишь. Твои железные стены не упирают в небо: вот тебе рука моя — ты бредишь! сядем; говори мне: что такое? — Я тебе расскажу все, и ты перестанешь утешать меня . . . Она жива, но… — Слава Богу, сказал другой: я думал что ее уже нет; ты испугал меня, безрассудный! кроме смерти, все человеческое, и следователь но, во власти человека. Будь спокоен как я; говори что хочешь: не испугаешь меня ничем. . __ Он взял за руку пришедшего, и посадил его подле себя. Молодой человек сбросил с себя богатый голубой плащ; на нем бы ла Венгерская гусарская одежда, роскошно вышитая золотом; на груди крест Марии Терезии; у боку золотая сабля, блестящая алмазами. Ему, казалось, было не более 25 лет от роду; он был прекрасной наружности, лишь глубокое уныние омрачало лице его. Человек в зеленом плаще имел лицо открытое и важное и был годами десятью старее гусара. Граф М—ч, молодой Венгр, находившийся в свите Римского Императора Иосифа, отправляясь с экстренными поручениями из Вены в Краков, испросил себе дозволение, исполнив возложенное, ехать в Петербург, и даже определиться в Русскую армию, действовавшую тогда против Турков. — В Кракове он имел необходимую нужду увидеть банкира, через которого пересылались из Венгрии его деньги. Он не застал его в городе; в конторе его не получил никаких удовлетворительных сведений, и потому четвертую уже ночь проводил в трактире серебряного лебедя, на замковой улице; с каждым утром ожидая успеха, и с каждым вечером приходя в отчаяние от неудачи. Он занимал две комнаты: первая, в три окна на улицу, где стоял письменный столик, ширмы, диван и кровать; а другая, в три же окна, на двор, перегороженная стенкой, отделяющей маленькую переднюю, через которую был выход в сени. В первой комнате было двое запертых дверей на право и на лево.

Уже было около двух часов ночи, но Граф не мог уснуть; сколько от досады на свою неудачу, столько от громкого кашля, раздававшегося без отдыха из запертых дверей, прямо против дивана, на котором он лежал, и от беспрестанной там ходьбы взад и вперед. Наконец, перед рассветом, часу в 6-м — это было в исходе Сентября — сон взял свое: он забылся. В 9 часов, по данному приказанию с вечера, слуга гостиницы отворил дверь, поставил перед диваном маленькой столик, покрыл его чистой салфеткой, принес кофе, и громко пожелав Графу доброго утра, разбудил его. — Как провел ночь, ясновельможный Пан, зачем на диване, а не на кровати, и почти в одеянии; разве камердинер, увидев Пана уснувшим, не посмел тревожить? — Спасибо, старик, сказал ласковый Граф; я без тебя проспал бы долго; я привык спать, где уснется; очень бы хорошо было и здесь, да верно сосед мой болен? он промучился кашлем всю ночь, а меня замучил бессонницей. — Не знаю, ясновельможный Пан! при той комнате другой служитель; однако ж, разве кто чужой на сегодняшнюю ночь был, а сам господин, здесь уже недели две живущий, молодой, прекрасный, не много старший ясновельможного Графа, и так здоров, что верно сроду ни разу не кашлянул.

Веселый старик вышел позвать камердинера Графова и осведомиться о здоровьи Пана соседа. Возвратившись, принес весть, что точно господин сей простудился и опасно болен, и что в минувшую ночь был у него докторский консилиум, от чего и слышно было много суетливости. —Я попросил бы себе другую комнату, сказал Граф: в этой не уснешь; но не хочу себе пророчить еще ночлега в Кракове.

Одевшись, он собрался тотчас к банкиру, с тем, что если сей последний еще не приехал, то решительно требовать от конторы, хотя на вексель, выдачи себе необходимых денег. Выходя из комнаты, он дал человеку своему всякое утро повторяемое приказание — быть готовым к отъезду.

Углубленный в мысли о банкире, деньгах и дороге, Граф, ничего не видя вокруг себя, спешил с лестницы, закутавшись в свой, дорожный плащ, как вдруг чувствует себя окруженным целою семьей женщин и детей. — «Благодетель наш! кричали они, обнимая его ноги, ясновельможный Граф, прими нашу благодарность на земле, а Бог на небе воздаст тебе!» — Чего вы хотите? сказал тронутый и изумленный юноша: я вас не могу понять; я иностранец и едва разумею язык ваш. — «Благодетель, спасший нас!» повторяли его окружающие, и со слезами бросались перед ним на колени. Подите за мной, сказал он, и оборотившись назад, привел их всех в свои комнаты; он кликнул слугу гостиницы, и заставил его, вслушавшись хорошенько в просьбу пришедших, ясно и подробно перевести себе на Немецкий язык, которым слуга исправно пособлял своему Польскому, и таким образом собеседовал с Графом; сам же большими шагами с нетерпением ходил по своей комнате взад и вперед.

«Ваше Сиятельство должны лучше меня знать их историю» сказал старик, входя в его комнату, и утирая слезы на глазах: вы третьего дня спасли из воды утопавшую девушку, и мать, братья и сестры ее, пришли обнять колена ваши, которые и мне позвольте поцеловать, и пришли порадовать доброе сердце ваше известиями, что она находится вне опасности; отставной ветеран, отец ее, который один только видел вас, не мог сам дотащиться сюда, и хотя от радости, но болен; дети и внучата  его все здесь» — Это ошибка, друг мой: я не имел счастия спасти жизнь утопавшей их родственнице; скажи им, уверь, что это ошибка. Это не я, сказал он, вышед сам в первую комнату, где стояли и плакали они: друзья мои, это не я; вы ошибаетесь… — «Ясновельможный Граф…» Да, но я не был так счастлив, чтоб спасти вашу родственницу; это ошибка, друзья мои; божусь вам.— «Ваше Сиятельство…. трактир серебряного лебедя, этот подъезд . . . Хотя подробно не сказали нам посланные ни квартиры, ни даже имени вашего не открыли; но сколько из их разговоров можно было выразуметь, то мы не ошибаемся.» — Послушай, сказал он торопливо своему слуге, узнай, кто здесь подле живет, и принеси мне записку. Расскажи мне, старик, что ты от них слышал. — Отставной солдат, со своей дочерью, шли из деревни и когда они переходили в лесу ручей, известный нам по своей тинистой глубине, мостовинки под ногами у дочери перевернулись, и она пошла как камень ко дну. Старик, удержавшись за перекладину, мог перебрести на берег, но помощи подать не был в силах, и начал кричать. Бог посылает ему вас, как они заверяют: охотясь в лесу, и услышав крик, вы скачете к ручью, и узнав беду, тотчас бросаетесь с лошади, и посылаете собаку свою в воду; сами, между тем, раздевшись, дожидаетесь на берегу. Собака долго ныряла, и наконец выплыв на берег, начала выть; вы послали ее опять, она бросилась в воду, но сделав небольшой круг на одном месте, воротилась, и опять стала выть; тут, нимало не медля, вы кинулись в середину ручья, с крутого берега, опуспились ко-дну на том месте, где собака оплыла круг, и старик, долго не видев вас, уже начал и вас оплакивать, как вдруг вы показываетесь на воде, и тащите за собою к берегу несчастную утопленницу; ноги и руки ваши были в крови, от колючего терновника и осоки, из которых с трудом выбиваются неосторожные купальщики. Поручив дочь отцу, вы ускакали; но скоро явились посланные вами доктора, и люди с экипажем, и таким образом спасена утопшая, их старанием возвращена ей жизнь. Старик еще несколько слаб; но доктора за него ручаются.»

Тронутый Граф выслушивал конец сего повествования, часто перебиваемого словоохотливостию старого слуги, как вошел камердинер и доложил, что все соседственные комнаты пусты, кроме одних, занимаемых больным господином, беспокоившим всю ночь Графа своим кашлем. — «Кто ж он? — Граф Огинский. — Пошли ко мне слугу его.

Давно ли здесь Граф? — спросил М —ч пришедшего слугу. — Две недели, В. С. — Давно ли болен? —Третий день. — От чего? — Он приехал домой, с охоты, поздно вечером, лег, и не вставал. — Не было ли на нем крови? — Да, В. С., у Графа ноги и руки, как изрезаны. — Есть ли у вас собака? — Есть. — Ступай, друг мой… скажи, как себя чувствует теперь Граф? — Несколько лучше; жар прошел; начал узнавать людей; сейчас изволил говорить со мной.

Граф Огинский, Литовский Главнокомандующий, был человек лет 35, прекрасной наружности и пламенного сердца. По известной правоте характера и блестящей образованности, он был в отличном уважении у Короля Станислава, равно как и всех своих соотечественников. Граф на днях приехал из своего великолепного замка Слонима, и ожидал прибытия из Германии тетки своей, богатой Баронессы В —ъ, с прекрасной ее дочерью, недавно принятой ко Двору Всероссийской Императрицы.

«Благодарю сердечно Графа М — ча,» сказал Огинский слуге, пришедшему от имени соседа изъявить сожаление о болезни и спросил позволения войти ему. —«Благодарю сердечно за участие и за честь, которую его добрая душа предлагает мне; я постараюсь предупредить его первым посещением, когда дозволят силы; но теперь я так слаб, что должен на время отказать себе в удовольствии познакомишься с ним.» — В. С.! Граф М — ч приказал доложишь, что дело касается до его чести, и потому просит убедительнейше дозволить ему видеть вас. — «Спало быть, это необходимо… Проси Графа.» «Милое внимание ваше, Граф, меня трогает;» сказал Огинский вшедшему М —чу: «жаль что я заставил вас ждать; мне хотелось бы встретить вас несколько пристойнее, нежели в постели; но….» — Первая просьба моя, Граф, и вы ее уважитe, или я выйду; доказать, что я не беспокою вас; принять меня, как принимают больные: перед моим приходом вы лежали. Вторая: мне воздана честь, принадлежащая вам, и я должен возвратить вам ее… Граф! семья несчастных целовала мои ноги и осыпала меня благословениями за подвиг благородной души вашей; эти несчастные здесь: они должны разувериться, что я — не вы; позвольте им войти сюда. — С этим словом пылкий юноша бросился к двери, и толпа облагодетельствованных окружила на коленях постель Огинского.

Больной с усилием приподнялся опять на кровати; глаза его блеснули чувством; бледные щеки покрылись румянцем. Жива ли она? — с беспокойством спросил он лежавшую на полу мать спасенной девушки. — Жива, благодетель наш! О, как же дорого она тебе стоит! Что тебе в благодарности нашей: она лишь беспокоит тебя! Но как же нам было утерпеть, не видать и не благодаришь тебя! — Слава Богу, сказал тронутый Огинский: я теперь только верю, что она спасена.

Граф М—ч, в избытке чувств, не говорил ни слова. Его не изумляла смелость поступка, на который и сам был бы всегда готов; но картина столь чистой любви к человечеству, столь бескорыстного самоотвержения увлекала пламенную душу его, всегда любившую все великое. — Эти добрые люди так за многое считают мой труд, сказал Огинский: как будто они не спасли бы меня, если б я тонул! Кто же бы отказал себе спасти жизнь погибающему? Вы должны благодарить Бога, друзья мои, за удачу моей попытки; прощайте; идите с Его благословением; оправясь, я навещу вас.

Оставшись наедине, Огинский взял за руку М — ча, и посадил на свою кровать. Молодой человек, сказал он, ваш поступок прекрасно рекомендует вас; я благодарен судьбе за знакомство с вами. — Граф, отвечал М — ч, знаю что вы исполнили долг свой, долг человечества; но не откажу себе в удовольствии удивляться вам; не лишите меня вашей дружбы. . . Я молод, Граф, и пылок, но еще в первый раз в жизни испрашиваю дружества: я знаю цену ему. . . я все ему посвящу! — «Я уже друг ваш, сказал Огинский: вот вам рука моя! — М—ч прижал к сердцу эту, еще окровавленную на подвиге добродетельном, руку, и святые имена Бога и чести запечатлели союз их. — Я не оставлю вас до совершенного выздоровления, уходя сказал М — ч, позвольте мне видеть вас во всякое время. — Принимаю с благодарностию приносимую вами мне жертву, милый Граф; я пробуду В Кракове до приезда моей тетки, которую жду с часу на час. Если вы не останетeсь со мной до моего отъезда, то по крайней мере, прошу вас не оставить меня на время моего здесь одиночества. В ожидании моих, я ознакомлю вас с моим отечеством в мы осмотрим наш древний Краков; посетим любопытную Величку. Моя дружба употребит все, чтоб вы не скучали со мной.

Друзья виделись всякой день по нескольку раз; здоровье сильного Огинского поправилось скоро; они посвятили несколько дней на рассмотрение достопримечательностей столицы; поклонились праху героя Собьесского, наконец собрались ехать к Князю Радзивилу, на день его рождения где, как уверил Огинский М — ча, будет без сомнения все, что еcть блистательнейшего во всей Польше.

Лес на необозримое пространство… все глухой, дикий лес. Плотина примыкает к плотине… Труды многих тысяч рук и многих столетий погребены в этих бездонных болотах, чтоб провести дорогу! — Все лес… он по всем возможным направлениям протеснился, где только есть хрящ между болотами. Дорога довольно широкая; плотины обсажены сребристыми тополями и кленом. Болота стали реже… грунт тверже, выше. . . вечные сосны сплелись густо… лес пророс кустарником; и вот — пошел на право и на лево; широкая дорога спускается круто, в правую сторону, под обработанную гору, и за быстрой речкой, на противоположном берегу, из-за дремучего леса, возвышаются готические стены с башнями, зубцами, развалинами и всей принадлежностию старых времен. Цепи звучат; опускается мост, и приветливая прислуга Князя Радзивила (Михаила VI), в красных кунтушах с золотыми галунами и кистями, с длинными усами и степенною сановитостию, встречает приезжих гостей его.

При въезде на двор, зубчатая мантия среднего Европейского века спадает, и называющийся замком огромный дом в новейшем вкусе, в Итальянском саду, между пестрыми цветниками и стриженой тенью, нежится за исполинами-стенами, обещавшими напугать своих посетителей всею угрюмостию варварского времени.

Уже были сумерки; множество гостей наехало к хозяину; великолепный пир давался в замке; в широких залах стояли рощи из лавровых и померанцевых дерев; столы, обогащенные плодами, и столы играющих; стены блестели тысячами огней; все окна и все двери в сад были отперты; все аллеи скоро осветились огненными линиями плошек и шкаликов. — Общество разделилось: толпы окружили игорные столы, и толпы рассеялись по саду; множество и разряженных, и прекрасных дам украшали собрание; Поляки блестели золотом своих национальных одеяний; дамы горели алмазами. Веселый шум и замысловатое остроумие оживляло пир, над которым господствовал толстый бас и громкий хохот полудержавного Радзивила.

Окончив партию в ломбер, он сидел подле стола, за которым играли в вист. — Старый Генерал, в бело-напудренном парике, с орденом Белого Орла на шее, говорящий так тихо, что едва был слышен — статный кавалерийский Полковник — Папский Нунций, высокий, худощавый и сгорбленный кандидат Кардинальства, и пожилая дама, с важною осанкою, и заметно — Германскими манерами. Между нею-то и Папским Нунцием, в позолоченных креслах, заложив ногу за ногу, и навалясь на спинку, сидел Радзивил, в голубом, атласном полукафтане, с Персидским поясом, и рассказывал стоявшему от него в почтительном расстоянии, высокому дородному Пану, о успехе последней травли и огромном кабане, который, защищаясь от обступивших его собак, ударил клыком в дерево так сильно, что не мог вырвать его назад, и в эту минуту был растерзан ожесточившимися собаками. — Это было рассказано со всем жаром ревностного, охотника и языком видимого перевеса над всем его окружающим. Он несколько выправлялся в креслах единственно обращаясь к даме, подле него игравшей, которой оказывал заметное преимущество перед другими.

Несколько поодаль, на диване, подле камина, сидел румяный, пожилой Поляк, национально одетый, с звонкими золотыми шпорами, и с Турецкой саблей, коротко привешенной к поясу, крутя ус, и подпевая под музыку начавшегося Польского; и подле него, молодой, прекрасный гусар, рассеянно слушавший из дали рассказ Радзивила, и теперь рассеянно же глядевший на суматоху групп, дам и кавалеров, изо всех садовых дверей вступающих в зал для танцев. Блестящая пестрота комнат становится теснее; ангажировавшиеся пары образуют длинный ряд готовящихся к Польскому, и Князь Радзивил, с дамою, подле которой сидел, открывают бал.

«Судя по мундиру, вы кажетесь мне иностранцем, господин Ротмистр» — сказал Поляк соседу своему: а судя по летам вашим, вы должны быть философ — можно ли усидеть, когда все танцует?…» — Да, отвечал Граф М—ч, (это был он): я иностранец, и потому-то именно, не быв философом, надеюсь, меня извинят, что не танцую; все лица для меня здесь новы, и я любуюсь балом, как прекрасным спектаклем. — «И так вы в первый раз у Князя?» — В первый, и вероятно в последний: я проезжий. — « Но вы знакомы с Князем?» — Я знал Князя только по наслышке, а доныне не видал его. — «О, это жаль! Вы не увезете верной идеи об этом первом магнате нашем: об его пышности, его странностях, и его отличном хлебосольстве.» — Очень жаль! я рад, что мне удалось по крайней мере быть ему представленным. — «Между нами сказать, прервал словоохотливый сосед: Князь чудак; но он чудак необыкновенный. В своем Несвиже он разъезжает по улицам на медведях, для одной странности. Раз встретилась ему бричка; лошади испугались медведей, понесли, опрокинули; зашибли до полусмерти кучера, и Князь хохотал во всю дорогу; но приехав в замок, тотчас послал разыскать дело. Ему донесли, что ушибло сидевшую в бричке молодую девушку, сестрy Ксенза, ехавшую к своему брату. Князь приказал ее вылечить; брату ее достал богатый каноникат, а ей назначил пенсию, по две тысячи злотых в год, по смерть; и приказал давать ей квартиру, стол и услугу во всех своих владениях, где бы она ни пожелала. Этого мало: я расскажу вам тысячи анекдотов; на пример, раз приехал Князь в Варшаву; Король угощал его великолепно, и сделал, нарочно для него, отличную травлю. Князь не захотел остаться в долгу. Через неделю приглашает Короля к себе в замок, вблизи столицы, на охоту же; съезжается весь город, и что же: около замка не росло ни одного прутика, а Князь в одну неделю рассадил лес, на целую милю, в котором и была прекрасная травля…. Господин Ротмистр улыбается — честью клянусь, что это правда. Смею спросить фамилию вашу?» — Граф М-ч. — «О, ваши предки, Граф, были знаменитыми Магнатами Венгрии!» — Да, я Венгр. — «Позвольте, Граф, узнать: как вы познакомились с Князем?» — Меня представил Литовский Главнокомандующий, Граф Огинский; мы с ним знакомы; он должен был сегодня приехать сюда, но со мной не желал еще расстаться, и потому взял с собой. — «Знаю, знаю, сказал Поляк: его родственница, Баронесса В— бург, прошедшую ночь, проездом в Петербург, приехала сюда, по старому знакомству Князя с покойным ее мужем, бывшим посланником в Варшаве от Римского Императора. Это дама, подле которой сидел Князь, и с которой начал бал: как же кстати она пожаловала сюда на день рождения Князя! Знаю! знаю!… Но где же Граф Огинский; он уже давно исчез из комнат?» — Граф пошел в комнаты Баронессы, навестить дочь ее, а свою кузину, которая с дороги не совсем здорова.

В сию минуту Церемониймейстер пришел сказать велеречивому Поляку, что Князь приглашает его на вист, и Граф имел радость освободишься от его докучливости. Томно и грустно, закрыв лице ладонью, облокотился он на край дивана, и внутренне злился, что не может приневолит себя рассеяться, безотчетно скучая целый вечер. «Граф М — ч!» громко раздалось вблизи его. Он вздрагивает; подымает голову, и Огинский протягивает ему руку; — великолепно одетая, стройная, прекрасная блондинка подходит вместе с ним. — Граф М-ч, рекомендую вам мою кузину. — Смешавшийся юноша пробормотал несколько несвязных слов, сжал руку Огинского и сказал в полголоса: как долго мучился я здесь скукой, и как прекрасно награжден! — «Моей родственнице ваше имя не чужое, милой Граф, и это меня радует . . . не знаю почему! Она дружна с племянницей Фельдмаршала Лаудона.» — Я имел честь быть знаком в доме Фельдмаршала; был осыпан милостями всего его семейства: это тот дом, память о котором доныне для меня всего любезнее. — «И так, мне приятно, Граф, сказала юная Баронесса, когда вы узнаете через меня, что там все здоровы, и все вспоминают об вас не редко. Мне не менее приятно обязать всех Лаудонов, сделав вам от их имени справедливый упрек, что вы оставили Вену, не простясь с ними.» — Да, Баронесса, я не имел чести видеть их перед моим отъездом из Вены; и, я никогда не простил бы себе, если б это зависело от меня. Мое отправление было дело нескольких часов: в шесть часов утра я получил депеши, в семь был у Фельдмаршала, и, натурально, мог видеть только его, а в 8 оставил Вену. — «Они это знают, сказала девица В —бург: вы писали к ним; но, дружба взыскательна.» — Эта милость так трогательна, Баронесса! Кажется, я согласился бы быть виноватым, чтоб быть столько обязанным! —

Мазурка! мазурка! — зашумело по комнатам. Приемные звуки инструментов раздались… звенят шпоры поднявшихся военных… шумят атласные робронды над неслышными ножками сходящихся дам . . . все встало; все обступило опустевшую средину залы; все ожидало танцующих. Звучный голос Радзивила был его предшественником: — с тремя картами недоигранного виста, важно выступал он из боковых дверей, и приглашал Графа Огинского начать мазурку. «Господа, мы свою стариковскую народовую, настоящую Польскую мазурку станцуем после; а теперь посмотрим на молодежь нашу. При дворе они изменили наш отечественный танец; но не сердитесь, мои добрые староверы: за то, ни при каком дворе Поляк не изменит любви отечественной! Граф будет танцевать с прекрасной своей кузиной. Баронесса В —бург! дружба вашего покойного родителя дает мне право на дружбу вашу; именем ее, и моим — новорожденного старика, приглашаю вас начать мою мазурку; сяду близехонько глядеть на вас; вы принесли мне одну жертву: вышли полубольная на мой вечер, принесите же и другую — будьте его танцующим украшением. По широкой дороге, образовавшейся вежливостию толпящихся гостей, между остановившимся перед дверьми Радзивилом и диваном, на котором прежде сидел М — ч, шла баронесса В — бург, и за ней Граф Огинский. Вызов хозяина был принят: первая пара вступила в круг. Кресла были подвинуты Князю; он сел в них, на рубеже толпы, отдал свои три карты держать одному из близстоящих приятелей своих, и заложил нога на ногу. Князь Сапега, недавно приехавший из Парижа отставной Полковник, с Графиней Зарайской, лучшей танцоркой Варшавы; Князь Черторижский и Графиня Броницкая — юная чета влюбленных — как шептали гости; и, Генерал Стриниский, молодой герой, с Княжною Воронецкою —составили мазурку. Князь ударил в ладони и музыка огласила залы. Цепь свилась; развилась; и четыре живописные вихри предшествовали открытию первой пары. Мазурка закипела. Громкое рукоплескание стариков не умолкало. Соперники увлекали разнообразностию, быстротой, легкостию: поздно вечером еще говорили с энтузиазмом об трех прекрасных парах; но о четвеpтой, и через год после, слышали у Князя Радзивила на бале; когда хвалили красавца Графа Потоцкого и Княжну Любомирскую, то с чувством вспоминали, что им не стыдно бы было танцевать мазурку против Огинского и В—бург.

М — ч стоял за креслами Князя Радзивила; Баронесса подозвала его. — «Граф! как заметно, что вы не Поляк: посмотрите на все лица – видите ли хотя одно, равнодушное к этой музыке?» — Это дань, Баронесса, которую наложило ваше преимущество; и я рад, что не говорю просто учтивости, говоря это. — «Смею сказать, что я понимаю это вернее, нежели вы, Граф. Поляк не может слышать хладнокровно мазурки; в ее музыке соединено для него все, и лучшие мечты, и слава народная — золотой век отечества. В каждом доме и в каждой деревенской хижине вы услышите мазурку, и услышитe тысячи куплетов на ее голос: ею воспета и красота и мужество, и шутки семейственные и самое глубокое чувство. Вот причина этой живописной радости зрителей, или точнее сказать — слушателей. В три года прежней, кочующей жизни моей по Польскому краю, я хорошо узнала историю мазурки, и признаюсь вам, сама стала не равнодушна к ней.»

В эту минуту начинался новый тур; М — ч не спускал глаз с В — бург. Е легкий, летучий стан; ее оживленное лицо, прелесть манеры, очаровательность движений, невероятное искусство при самых трудных пасажах второго тура — обратили на нее всеобщее внимание, над коим она господствовала до самого окончания танца. Тма поклонников окружили ее. Князь поцеловал обе ее руки, и божился, что не видал ничего привлекательнее своей милой гостьи.

«Разделяя общее чувство удивления к прекрасному, сказал Граф М-ч, подходя к ней, когда она была уже свободнее от сыпавшихся на нее учтивостей: я прошу вас, Баронесса, принять и мою дань — я также был зрителем.» — Я с удовольствием слышу, Граф, похвалу себе от вас: знаю, что вы сами артист в танцах, хотя и не любитель их. За несколько дней до отъезда нашего из Вены, на бале у Российского Посланника громко жаловались дамы, что Граф М-ч уехал и чрез то доставил случай торжествовать другим, и, именно в мазурке. Я нарочно начала было говорить с вами об ней, думая, что вы себе измените и сознаетесь в неравнодушии; но, вы выдержали ваше хладнокровие до конца. — «Однако ж, вы сами сказали, Баронесса, что я не любитель танцев; и так, этот титул оправдывает равнодушие, которое вам угодно было во мне найти.» — Я права, Граф: вы на бале, и не танцуете; — вы, или печальны, или неохотник. Одно из двух: мне приятно заключишь последнее. — «Одно из трех, Баронесса, если позволите — или что нибудь прекраснее прелести танцев увлекло меня.» М — ч замолчал, и в ту минуту Генерал Стриниский пригласил Баронессу на загремевшее Польское. Толпы двинулись, и длинная цепь тянущихся кунтушей, давно уже скрыла ее от глаз пламенного юноши, еще стоявшего на том же месте, и глядевшего в след за ней.

В широких, малиновых бархатных креслах, на пуховой подушке их, облокотясь на резные с позолотою ручки, сидела старая Баронесса В — бург в своей комнате, и рассказывала сидевшему против нее Папскому Нунцию о вчерашнем вечере, об игре и выигрыше, и лицах, ею замеченных. Уже был 8 час вечера; четыре висячие подсвечника освещали правую и левую стены комнаты; а у окна разговаривали дочь ее и Граф Огинский, в полголоса, и довольно жарко.

«Ты дала мне слово, говорил Огинский, сегодня рассказать все подробности этого необыкновенного происшествия. Пойдем в зал: хозяйка предложила пикет полу-святому отцу: ибо если Папа Святым Отцом зовется у Католиков, то с его Нунция довольно и Полу-святости.»

Они вышли. Огромный зал был пуст; в противоположных двух стенах пылали камины; стены обиты были голубым штофом, и обвешены старинными семейственными портретами, с рыцарских времен. Огинский и В — бург сели против ближайшего камина. «Вот рассказ моей Эмилии Лаудон, любезный Казимир. Три года назад приехал в Вену Лорд Л . . . ., человек около 40 лет, промотавшийся игрок, и прочее. В неделю он успел рассказать всему городу, сколько имел дуэлей, скольких послал в ад — по его выражению — заготовлять себе квартиру; словом: успел дать о себе полное понятие. Лорд был принят в доме Фельдмаршала, который знал отца его, и даже почитал себя в свойстве с его женою, оставленною им в Англии. Уважение к дому держало несколько в границах его беспокойный характер; но и самые его любезности и остроты не приобрели ему в этом семействе ни одного сердца. Он разливал желчь на все, до чего ни касался в разговоре; и, зная, что не найдет с кем разделить свой образ мыслей, говорил всегда так, чтоб говорить долго, и одному. Раз, на домашнем празднике у Лаудона, он нежданный и незваный, съехался с М — чем, вовсе его не знавшим прежде. Его резкий язык, дикий взгляд на вещи, и неограниченная независимость всей особы, своею новостию поразили Графа; он пожелал с ним сблизиться, и целой вечер говорил только с ним. На другой день в 10 часов вечера, Полковник Розенберг, друг М — ча, приехал к Фельдмаршалу, и против своего обыкновения, не остановясь с дамами, прошел в его кабинет; в его лице было что-то необыкновенное. Через полчаса он возвратился, и откланявшись дамам, уехал. Лаудон вышел из кабинета, мрачный и встревоженный: «Я давно предчувствовал, сказал он, что посещения Лорда Л . . . будут иметь горькие последствия; погубивши себя давно, он погубил теперь М — ча: несчастный Граф на поединке убил его.»

— Все изумились. Девица Лаудон, сестрински любившая поэтическую душу М — ча, горько заплакала; все семейство печалилось об нем, как о брате, и все умоляли Фельдмаршала спасти его.

«Это будет зависеть от милости Императора, отвечал он; но я за долг себе вменяло ходатайствовать за М — ча; знаю, что он не был началом ссоры.» — Если это не тайна, Гедeон, сказала Г-жа Лаудон, то позволь нам узнать ее. —» Лорд Л . . . . сегодня в 6 часов утра приехал к М — чу, как объявил мне Розенберг, и после первых учтивоспей, просил дать себе на вексель 20 т. талеров, сказывая, что он известен о 40 т., им полученных на днях из Венгрии. Граф отвечал, что он и не думает запираться в получении денег; но дать не может, имея надобность в них. Слово-за-слово, Лорд Л . . ., как сумасшедший, предложил ему дуэль; они стрелялись, два часа назад; Лорд дал промах, а Граф его убил. Вот и все.»

Но, к общей радости, дело кончилось благополучно; Император простил М — ча, уважив его службу и ходатайство Фельдмаршала. На другой же день ему объявлена была эта милость; он был у Лаудона, благодарил его, жаловался на судьбу свою, называл себя убийцей Лорда Л . . ., и Фельдмаршалу надобно было наконец переменишь строгость на ласку и дружество, чтоб хотя несколько его успокоить. Через два дня после этого несчастного события, приезжает в Вену Леди Л . . .., с двумя младенцами дочерьми; бедственный процесс лишил их всего имущества в Англии, и она, любя до безумия потерянного мужа своего, решилась ехать в Вену, чтоб самой объявить несчастие, их постигшее, и не допустить его до отчаяния. Нежданный удар поколебал все душевные силы ее, уже давно истощенные, и М — ч узнает, что Леди Л . . . . лишилась рассудка.

Это поразило его в глубину сердца; он сам почти обезумел. Все, что можно было употребить к ее спасению; все утонченности искусства, все средства человеческие истощил он над больной своей. Лучшие Медики столицы не выходили из ее комнаты; он перевез ее в спокойный загородный дом; скоро сам переехал к ней туда же, и с тех пор уже не отходил от ее кровати. Среди лета, по совету врачей, он повез ее в Карльсбад, где не доставив ей никакой пользы, возвратился на зиму в Вену, и так в это время переменился, что никто не узнавал его. Следующим летом он решился употребить последнее средство, столь тяжелое к исполнению — пустился путешествовать, вместе с несчастною, чтоб лечить ее рассеянием; но ничто не помогло печальной страдалице! В одной и той же оцепенелости, не простив своего невинного убийцы, и без малейшего понятия об участии, в ней приемлемом, она умерла: Граф в Неаполе похоронил ее.

Бедный! как он ее оплакивал! как трогательно прощался с бесчувственным ее трупом! Он увез дочерей ее в Вену, утвердил за ними 100 т. талеров: чуть ли не большую половину всего своего имения, отдал их в лучший пансион, и каждую неделю два раза, всегда бывал у них; и теперь, в письме к Лаудону, с каким чувством испрашивает им покровительства его семейства.

С тех пор, часто говорила мне Эмилия: М — ч уже не прежний — блестящий, любезный; он разделяет рассеянно удовольствия света, когда ему прикажут, но, как бывало, не оживляет уже собой общества, которого был прежде лучшим украшением. Он любит страстно музыку, и сам великий музыкант; но едва можно его упросить играть при ком нибудь; и тут, по словам Эмилии, он обнаруживает вполне страдающую душу свою; нельзя долго выдержать его музыки, говорила она: он истерзает, измучит сердце! — Эмилия так трогательно, с таким жаром рассказывала мне эту историю, с самого приезда моего из Парижа, что показалась мне неравнодушною к Графу. Я даже не могла скрыть моего удивления, когда узнала об ее теперешней помолвке. Да, сказала она мне: я люблю М —ча, он для меня существо милое, совершенное; но, поверь Иоанна, замужества определяет судьба, и я не боюсь солгать, если скажу, что влюблена в жениха моего.»

Рассказ кончен; и Нунций как будто ожидал того: он так раскашлялся, что старая Баронесса струсила, забыла свой пикeт, сменила карты, и в суматохе стерла весь рассчет со стола. Архиепископ, желая образумить ее, делал разные гримасы, ибо нe мог произнести ни слова, притопывал к ним ногой, хватал ее за руку, которою она стирала, и так перепугал, что та выскочила из-за стола и закричала. Огинский бросился к ней, а Нунций, в досаде на свой кашель, от которого никак не мог удержаться, и на всю кутерьму, от того происшедшую, откланялся с конвульсиями, и вышел. Едва могли разгадать дело: всеобщий смех заключил несчастную игру, которой счет старушка со страху так чисто стерла, что сколько потом ни хлопотала, ни как не могла подправить.

В левом крыле замка четыре прекрасные комнаты были заняты Графом М —чем; из окон был виден необозримый, уединенный сад; в первой комнате висел портрет Короля Яна Собеского, во весь рост. — Таково долженствовало быть его лицо, когда, спаситель Вены, он смотрел на бранное ноле, еще усеянное толпами бегущих Мусульман. Утреннее осеннее солнце наполняло комнату розовым сиянием, и М — ч стоял, сложа руки, перед образом великого человека, когда вошел к нему Огинский.

— Граф М — ч встает, как воин; в 7 часов уже успел окончить прогулку; я видел вас из моих окон в саду. — «Я очень худо спал, любезный Граф, и с четырех часов уже на ногах; пока было темно, писал кое-что с огнем, а с рассветом пошел в сад, который мне очень понравился разнообразием своих видов; осмотрел прекрасный зверинец, и обойдя вокруг всех цветников, воротился, мимо ваших окон, к себе.» — Вы так были углублены во что-то, милой друг, что даже не заметили моего пренизкого вам поклона, а глядели на меня, казалось, пристально. — «Вы шутитe Граф.» — Божусь вам. — «Это непонятно! Я не видел никого в окне.» — Как окончилась вчерашняя травля? — «К великому удовольствию Князя; мы набили множество дичи, и сегодня она будет у нас в обеде и будет вдвое для меня вкуснее, потому что это обед прощальный. Мне очень хотелось выехать утром, но, если вы едете после обеда, то не лишу себя удовольствия провожать вас до Кракова.» — Этот прощальный обед, милой Эдуард, будет и нам с вами прощальный же, а вы ему радуетесь!» — Я об этом и не думал, Граф, потому что в Кракове непременно бы дождался вашего приезда, а пока успел бы отправить мою корреспонденцию. Как вы провели вчерашний вечер? — «Очень приятно; тетушка играла в пикет с Нунцием, который чуть не задохся от кашля, а мы с кузиной, вспоминали старое.» — Милая Баронесса! как она добра, как привлекательна! Сколько я досадовал на необходимость разделить вчерашнюю охоту; вы бы не отказались, любезный Граф, ввести меня к ним, — «Впрочем я не жалею, что вас не было, Эдуард; вы помешали бы нашему разговору, потому что он был об вас.» — Обо мне, Граф?… Я соглашался бы не мешать ему, на условии: знать содержание. — «Я вам скажу: кузина передала мне то, что знает вся Вена — ваш благородный поступок с семейством несчастного, принудившего вас его убить.» Не говоритe мне об этом, сказал вспыхнувший М — ч: ради Бога не говорите! Эта рана тяжела — видит Бог, как тяжела. . . Я убийца целого семейства. . . не говорите мне! — Друг мой, надобно было видеть ее терзания . . . . Они изорвали мое сердце! — «Граф! я в 12 часов у вас, и мы пойдем к Баронессам? Да?» — Готов! — «В ожидании, выслушайте меня, и прощайте. Вы не хотели гибели соперника, но защищали жизнь свою и остальное было следствием необходимости; следствием печальным, ужасным, но от вас не зависевшим. Вы были посланник рока несчастному семейству Лорда Л . . . . Знаю; все это не утешительно; но вы должны снести вам предопределенное. В том, что от вас зависело, вы были человек. — Поздравляю вас с сим достоинством милый Эдуард: оно не всем людям дается; здесь, на сердце моем поздравляю вас… Прощайте!

Через широкий двор, обсаженный длинными рядами пирамидальных тополей, в 12 часов два друга шли к главному строению замка. — Божественная девица, сказал М-ч, я желал бы очень, чтоб она не знала уже меня так коротко. — «Ваше воображение странно поражено, Эдуард, этим несчастным событием; вам должно рассеяться; влюбитесь… Влюблялись ли вы когда?» — Я и теперь влюблен, если вы хотите — ваша милая кузина очаровала меня, дикаря. — Огинский громко засмеялся, и они взошли на крыльцо.

Старая Баронесса В — бург осыпала учтивостями вшедшего М — ча; она слышала об нем в Вене и в Неаполе, как об молодом человеке, каких мало. — «Если б у меня был сын, сказала она: я благодарила бы Бога, когда б он походил на Графа М —ча» — Граф смешался: такая похвала показалась ему неумеренною. Он хотел что-то отвечать, но Баронесса переменила разговор; она напомнила Огинскому о вчерашнем пикете, много смеялась, и дала время оправишься юному Венгру, пока вошла ее дочь. Прекрасная Иоанна была одета в белое кисейное платье, и в этом простом на ряде показалась ему еще прелестнее. Ее пышные локоны роскошно вились вокруг высокого чела. Голубые глаза ее блестели жизнию, и ясностию открытой души. Она подошла к М-чу, и подала ему руку. — «Моя Эмилия, сказала она, позавидует моему сегодняшнему удовольствию, Граф.» — Напротив, Баронесса, я думаю, что она поблагодарит судьбу за доставление мне счастия познакомиться с вами: ее добрая душа всегда принимала во мне живое участие. —

Они сели; разговор шел о новостях Вены и общих знакомых лицах, об удовольствиях жизни в Париже которую превозносила В — бург, о спектаклях, о собраниях… Время летело. Живой, блестящий ум ее оживил и меланхолического М — ча; он удивился, когда Огинский, посмотрев на часы, сказал, что уже время идти. Все общество скоро изготовилось, и через внутренние комнаты отправилось к Князю.

Коляска Графа стояла уже у подъезда, когда он возвратился в свой апартамент. Он сел; и около полуночи, пил уже чай в трактире Серебряного Лебедя. — Огинский, с Баронессами, приехали перед утром. Он пришел к М —чу, и разбудил его. Дорожные сборы были кончены тотчас, лошади заложены, и они отправились вместе к Баронессам. М —ч желал откланяться, и прямо от них пуститься в Петербург.

«Ежели Пан твой не хочет сегодня ехать, ворчал ямщик камердинеру Графа — то заплатите мне деньги и отпустите; уже ночь.» — Какая ночь, кричал камердинер: твоя пустая голова бредит, еще 9 час; мы отдадим тебе деньги, как приедем; и Граф даст тебе на водку. — «Ничего не хочу; отпуститe меня, если не едете, или я возьму лошадей, и уеду без денег.»

— Дай ему, что он хочет, сказал Граф, когда слуга вызвал его: — через два часа мы едем.

— «Вас торопят, сказала молодая В — бург: но я желала бы дослушать ваше мрачное, занимательное суждение о жизни» — Я не оставлю вас, не окончив начатого. — Они сели.

«История сердца человеческого, продолжал М — ч, нейдет параллельно истории рассудка: мы чувствуем прежде, чем начинаем умствовать; иначе сказать: мы любим прежде, чем ненавидим. Усилия головы разочаровывают сердце в существенности его идеалов: недоверчивость к себе — следствие беспрестанных открытий новых, холодных истин, знобит более или менее каждую его наклонность; и, тем более, чем она была ему драгоценнее. Мера опытов собрана; рассудок вступает в деспотические права свои, разрушив без милосердия все замки сердечные. Страшно оглянуться назад в первые минуты нового владычества: Небо и ад не более разнствуют между собою, чем царство сердца и царство разума — никакого соотношения у одного с другим!»

— Но время рассудка, Граф, есть время, истины: ужели же время сердца есть время заблуждения, если оно не имеет соотношения с истиной?… Это заключение печально! —

«Баронесса! я этого не умею иначе определить, как сравнив весну и лето: время цвета, и время плода — то и другое истина; но где же цвет?… Где этот аромат, которым вы дышали? . . . . Сухая, безвкусная почка осталась на месте красавца! Когда-по еще созреет она? Когда — по вознаградит хотя вкус за утраченную, ни чем невознаградимую для сердца, прелесть благоухания! это два разных мира; но похожи ли они?. . . Что в них общего? . . . Так юность и мужество. Зачем не два разных жителя для столь разных времен!» — Но нам предоставлена память о прошлом; этой памяти человек никогда потерять не желает; стало быть она имеет для него прелесть: и в возврате рассудка она бережет сокровища юности в воспоминании — в новом периоде, мы богаты и старым. Сколько успела в жизни испытать я, то опыт не охлаждает сердца, но только ограждает его от природной доверчивости: вы любили весь мир — тогда полюбите друзей, опытом для вас избранных… что же в сущности потеряли вы? — толпу!»

— Но, Баронесса, и в лета опыта, прежде чем найдешь — если еще найдешь — друга, в скольких разочаруешься?… Где эти другие я — как их называют?… как узнать их? — В— бург замолчала, и невольно потупила глаза. Выражение, с каким сделал М —ч этот вопрос, привело ее в сильное замешательство.

— Я много испытал, в немногих моих летах — продолжал он — но, я все еще, по несчастию, доверчив к людям… Научитe меня не обманываться! . . . Вы молчите, Баронесса! —

«От всего сердца желаю вам, Граф, быть так счастливым, чтоб первый друг, на которого вы обратите глаза, был достоин вас.» — Небо услышит желание ваше, прекрасная душа! Да благословит оно вас! блестящая жизнь ваша еще усыпана цветами. . . Не знайте никогда несчастия!

Они замолчали оба. На глазах В —бург, казалось, навернулись слезы. М —ч встал; рассеянно подошел он к арфе, стоявшей у стены. Мрачные и глубокие звуки, им из влеченные, показывали состояние его души… Он возвратился опять к В — бург.

Она сидела на том же месте, и в том же положении, наклонив голову и опустив глаза; правая рука ее положена была на ручку кресел, а левая перебирала веер; яркий румянец пылал на щеках, на прекрасном челе и устах ее изображалась задумчивость. М—ч молча смотрел и, казалось, любовался ею. Как прекрасен человек, сказал он какое блестящее создание Божие! Как смеет коснуться до него несчастиe!… О, да сохранит вас святой промысл от малейшей горести! Я еду, Баронесса; но, я увезу с собой образ ваш… Он не обманет моей души, не оставит меня! Ваше участие к судьбе моей есть драгоценный небесный дар, который неожиданно ниспослан мне . . . . . Вспомните ли вы меня? . . .

«Может быть мы в Петербурге увидимся, Граф; и мне приятно будет встретить вас не столько мрачным. Вы не любите людей; но между ними есть сердца добрые, которые поймут вас… Не убегайте людей — продолжала она, встав с кресел и оживясь — не отчуждайте их оп себя… Это жестоко, это обидно человечеству! Вы будете счастливы, Граф; я это обещаю вам . . . . В минуту мрачную, когда сердце ваше начнет пугаться жизни, вспомните, что Иоанна В — бург, стоя перед вами на этом месте, именем неба и человечества прорицала вам счастиe!»

—Ангел небесный! -воскликнул М-ч удаляясь: — Ангел небесный! Так… ты можешь обещать счастие — ты можешь дать его!

В 15 милях за Варшавой, в местечке Д. . . , на почтовой станции, в чистой большой комнате трактира, сидел усталый М—ч; свечи горели перед ним на столе, в углу пылал камин. На выбеленных за ново стенах висели, за разбитыми стеклами, предметы поклонения набожных Католиков: изображение Св. Доминика и Св. Игнатия; на окне стояло несколько чубуков с набитыми стамбулками, а за дверьми, три Жида — фактора набивались в услуги проезжему Пану.

Граф положил перед собой бумагу и взял перо.

 

Благородный Огинский! под незавидным небом вашего отечества, под дождем и снегом, по непроходимой слякоти, я оп ехал уже 15 миль оп Варшавы, и почти у ворот запустелого замка Князя Сапеги, на почтовой станции, выбившись из сил, решился отдыхать ночь, часть которой посвящу удовольствию поговорить с вами.

Какое чудное сцепление случаев, любезный Граф; несколько недель назад, я не знал вас, и, странник, совершенно одинокий в мире, с пустотой в душе, с безнадежностию, с ленью — почти безотчётно ехал я на болотистый берег Балтики померзнуть, когда не согрела меня цветущая Италия. Но, вы встретились и подали мне вашу дружественную руку, и мир не пуст уже для меня! Вы разбудили мою дремоту, я ожил, мыслю, мечтаю! Вы не одни со мной, Граф, — вы это знаете; она тоже со мной. Чудо, судьба по вела меня от радости к радости! Вы стоитe передо мной оба, как два Ангела — путеводители мои. Вот она. Вот это божество, магически прорицающее мне счастие; она здесь, у моего стола; я вижу ее вдохновенную осанку, ее глаза, повелевающие мне жить и любить! — Огинский, вот вы — ваше отрытое лицо, взгляд, дышащий любовью к прекрасному, и смею сказать — дружеством к вашему Эдуарду. Граф! Вы оба должны любить меня, иначе я не мог бы так близко чувствовать вас душой моей!

Октябрьская Варшава показалась мне мрачною — может быть летом она вдохновительнее. Я видел вашего Короля — очарователя: как он прекрасен, как памятен! нас представлялось много, но иностранец был только я. Король не заставил долго ожидать себя; лишь только отнесли записку о собравшихся, дверь в кабинет отворилась, и в сопровождении дежурного Генерал — Адьютанта он вышел в зал. Сделав общее приветствие всем, Король милостиво обратился ко мне. Граф М — ч, сказал он со свойственною ему одному прелестию: благодарю за доставленный мне случай познакомиться с вами; я уважаю ваших соотечественников, люблю мужественных Венгров — это благородные рыцари 18-го века. — «Государь, отвечал я: позвольте мне передать этот милостивый отзыв Вашего Величества моим соотечественникам: они не будут равнодушны к лестной для них похвале великодушного Станислава.» Откланявшись, я был у нашего Посланника; он отзывался об вас с отличным уважением. Граф! с каким восторгом слушал я здесь двух ваших одноземцев: Графа Грабовского и неизвестного мне по имени Мальтийского Кавалера, о прелестном замке вашем Слониме, убежище изящного, месте свидания всего любезного и просвещеннейшего в Польше! Они с чувством описывали мне, как течет прекрасная жизнь ваша, посвященная отечественной славе, изящным искусствам, наукам и человечеству. Благородный Огинский! как благодарен я судьбе за знакомство с вами! И так вы с Баронессами. В —бург не ранее еще двух месяцев оставите Польшу. Авось что нибудь переменит ваш план, и я увижу вас скорее того в Петербурге. Впрочем — где и я буду через два месяца! Моя блуждающая звезда, может быть, увлечёт меня за собою и прежде этого срока; но, Граф, мы уже родные в мире, я не отстану от вас. Когда сплиническая душа запросится снова на землю, и голова уснет от заботы бесчувственной, я брошу все, и полечу освежить себя тем воздухом чистым и укрепляющим, которым дышал я подле Огинского! Тысячи искреннейших учтивостей позвольте мне изъявить чрез вас Баронессам.»

 

Это письмо доставлено было Огинскому уже через месяц; его Краковский комиссионер переслал оное в Варшаву, обманувшись во времени, какое Граф думал промешкает дорогой, у Потоцких. Радость всех была искренна. Целый день М — ч был предметом разговора. Вечером старая Баронесса была звана на вист к одной старинной приятельнице, и в 8 часов уехала. Огинский и Иоанна остались одни. — Я давно не видал тебя так оживленною, милая кузина, сказал первый: ты пылаешь в огне. — «Огинский, отвечала В — бург, знаешь ли, что я не показала бы тебе этого письма, если б ты был — я, а я — ты.» — Почему, Иоанна? — «Ты меня разумеешь…. Да! мне больно б было поделиться М — чем с кем бы ни было! Я думаю, что и быв мужчиной, я удержала бы это чувство.» — Это делает честь моему сердцу, и уверяет тебя в моей дружбе. — «Благодарю, Огинский! Я хотела бы знать, скоро ли дела позволят нам быть в Петербурге? Признаюсь тебе, что я очень бы желала увидеться там с М —чем, и горько буду жалеть, если он уедет прежде нас.» —

— Я думаю, что через неделю можно будет выехать, но Петербург не близко…. Радуюсь за моего юного друга, что моя добрая Иоанна интересуется им. — «Надеюсь, что ты не смеешься, Казимир?»

Они расстались поздно, и до самого прощанья с чувством говорили о занимательном М —че. Через 10 дней после этого, перед самым отъездом из Варшавы, Иоанна сидела одна в своей комнате, облокотясь на стол и поддерживая рукою голову; перед ней лежала книга; но она не переворачивала листов; казалось, она была углублена во что-то; милое лицо ее было бледно, взор печален. Уже был 9-й час вечера; долго ли просидела бы она в этой неподвижности, нельзя знать, — ей пришли доложить о приезде Огинского, и желании говорить с ней.

— Друг мой, сказал он, входя в комнату: Я пришел с тобой поделиться моей досадой, и тебя опечалить: М — ч уехал в армию; вот тебе его письмо. Иоанна села ближе к столу, не отвечая ни слова; Взяла из рук его бумагу, И читала глазами.

 

Мое зловещее предчувствие сбылось, благородный Огинский! я не увижу вас скоро, еду в армию. — Сообщаю вам подробности. Наш посланник при Российском дворе, почтенный Барон Ш . . . ., третьего дня представил меня Императрице в Ее прекрасном загородном дворце, в Царском Селе, под титулом путешественника.

— «Если цель вашего путешествия не тайна ваша, сказала с обворожительною улыбкой Жена века, то Мне приятно узнать ее.»

— «Цель моя уже достигнута, отвечал я: Государыня! я желал поклонишься Вашему Величеству; но, если удостоюсь получить милостивое дозволение, то желал бы посвятить часть моего свободного времени осмотру достопамятностей Петербурга, и даже — обозреть часть Империи, сколько дозволят мои дела.» — Благодарю, Граф, сказала Императрица, и с удовольствием беру на себя доставить вам все способы ознакомиться с нами.» Вдруг вчера утром призывает меня Посланник и объявляет предложение Императрицы вступить в Ее службу, или волонтером отправиться в ее армию на Дунае, с обещанием рекомендовать меня Фельдмаршалу, и даже — с поручением, везти к нему важные бумаги. «Ваш Венгр, сказала Государыня Министру, зимой сочтет нас варварами, жителями части света, оставленной солнцем: пусть едет теперь ближе к родному югу, и летом воротится к нам. » Что вам сказать на это, Огинский? — Многое пробудилось в душе моей при этом вызове, и — я волонтер Русской армии; еду бить Турков, старых моих знакомых.

Да благословит небо вас, великодушный друг мой, и эту ангельскую душу! Вы привязали меня опять к жизни; не хочу умереть, не видавшись с вами. О, если б вы любили меня также, как я вас!

 

Иоанна положила на стол письмо, и устремила взор на Огинского. Жаль — сказала она, и замолчала. Что — то в ее положении тронуло Графа; он прижал ее крепко к груди своей, и голова ее невольно склонилась на его плечо.

М — ч уехал, но повесть о пребывании его в армии не имела ничего занимательного. Молдаванская лихорадка встретила путешественника нашего, и он, полуживой доехав до главной квартиры, страдал там всю зиму, будучи не в состоянии даже оставлять своей комнаты. — С весной здоровье  его начало поправляться, и как война приходила уже к концу, то не предвидя более ничего желательного сердцу, он рассудил возвратиться к друзьям своим в Петербург.

Состояние души М — ча было печальное: прежняя мрачность снова овладела им, и глубокая страсть, в которой напрасно старался разуверишь себя, преследовала его по всюду. Образ Иоанны носился пред ним, как сладкий, но обманчивый призрак — он знал, что рука богатой В — бург не может принадлежать ему: он всмотрелся давно в честолюбие ее матери. Сначала он силился переименовать свою любовь в дружество; но тоска в разлуке испугала его, и последнее еще усилие рассудка, была благородная, но трудная жертва, принесенная ее спокойствию отъезд в армию. Свыше сил жертвовать не льзя — он почувствовал необходимость еще увидеть ее. Пока она свободна, говорил он себе, я не удалюсь более от нее; — когда же отдаст свое сердце другому, если не снесу этого, то умру, вот и все; зачем же мне лишать себя еще возможного счастия — видеть ее.

Гордый М —ч скрывал даже пред Огинским всю силу чувства, им исключительно овладевшего. Объяснившись, он не пережил бы равнодушия к оному; сострадание к себе, в подобном случае, казалось ему оскорбительным, а невозможность счастия так ясною, что он почитал не безумным де лишь всю сладость и все отчаяние подобной страсти только с самим собой.

«Ты вызываешь меня, друг мой, писал он к Огинскому в последнем письме; радуешь меня надеждами на рассеяние в Петербурге. . . Нет, мой Казимир, не радуй меня ничем более, кроме твоей дружбы. Что за радость — рассеяние? . . . Это ничтожество силы душевной, пустота сердца, это — смешное и жалкое усилие умирающего, прожить несколькими минутами долее. Огинский! я примирен с землей, люблю ее, но чувствую, что счастия мне дать она не может!»

Состояние Иоанны было не менее печально. Ее пламенное воображение любило М — ча еще не знавши его. Занимательная повесть его жизни, поразила ее при самом рассказе девицы Лаудон; он спал идеалом совершенства в ее мыслях, и сердце ее, еще не испытавши любви, любило прекрасный призрак, для себя созданный. Он встретился с ней — это показалось ей чудом, и — внимание несчастного человеконенавистника, под каким именем Граф был наконец известен в Вене прелесть его особы, и не скрывшаяся от нее в последствии привязанность к себе, довершили победу в пользу его. Она знала свою мать, и ее честолюбивые виды; не смела спокойно предаваться чувству; но, увлеченная иногда в откровенность дружбою Огинского, говаривала ему: — Мое счастие, милый брат, также мрачно и безнадежно, как и душа моего Эдуарда! Положение В — бург сделалось еще мучительнее, когда случайный С. . . в начал посещать дом их; он показывал видимую привязанность к Иоанне, и голова ее матери пылала уже великолепными планами на блестящую партию.

Граф Казимир Огинский — было четко написано мелом на столе, стоявшем посреди комнаты, перед диваном, 19 N. Петербургского трактира Лондона. Слуга М—ча, проводив Графа в переднюю, спешил отворить дверь. — «Скажи своему барину, что я все знаю: он 11 день в Петербурге, и не хотел найти меня.» — В. С! Граф был не здоров с приезда, и в первый раз сегодня выехал прокатиться. — Это было в 2 часа, в 5 возвратился М — ч: слуга объявил ему о посетителе еще в сенях. Вся кровь бросилась ему в лице; он собрался было писать, уже вынул бумагу и положил перед себя, как вдруг дверь отворяется, и Огинский отверзает ему свои объятия. — Казимир! вскричал пламенный М — ч, и бросился на грудь его. — Я не укоряю тебя, Эдуард, но не понимаю. . . что с тобой?…

— Со мной должно было сделаться многое, Огинский, если я стал то, что есть… Благодарю тебя, милый мой друг: ты предупредил меня — я сей час сбирался писать к тебе.

Они сели; Огинский требовал доверенности, или клялся, что в последний раз видит его. Дружба взяла свое: душа М — ча открылась; он перелил в грудь Огинского всю тайну, все отчаяние свое; языком исступленного изобразил он пламенные очерки своей страсти. — «Огинский! вскричал он наконец: что мне оставалось делать? — я все узнал: человек, который ходил осведомиться о вашей квартире, принес мне роковую весть, которую — ты видишь — я пережил, но которая так глубоко, так больно меня поразила! Иоанна помолвлена за С. . . ва. Слушай, Огинский! Если в бреду огненного чувства идея о возможности счастия мелькала в моей голове, то это был один миг. Клянусь тебе, что пока жива ее мать, я — умер бы от любви, но — не произнес бы низкого сознания, вызывающего отказ; следовательно у меня не было плана на Иоанну. Однако же, когда все кончилось, со словом, тихо и плавно мне сказанным: Баронесса В-бург помолвлена за С… ва, Казимир — это слово прошло сквозь сердце, и оправило весь состав мой. Друг мой, прости, что я таил от тебя мою слабость; мне хотелось быть более достойным почтения в глазах твоих. Но, я наказан — видишь, как я страдаю.» — Он умолк. — Эдуард, сказал Огинский: помолвка Иоанны решена только в передней и, может быть, в сердце ее матери; но Иоанна еще не решила ее. Я давно предчувствовал, что ты не равнодушен к ней, и признаюсь тебе — рад бы был вашему соединению. Ты обидел меня молчанием; я разделил бы всей душою твою судьбу, и если б ничего не мог сделать, кроме как грустить вместе с тобой, то и тем бы сердце твое было облегчено. Ты истерзал себя добровольно. Этого рассчета я не разумею. Слушай, М — ч! сказал он по некотором размышлении: уверен ли ты в любви к тебе Иоанны? — «Что ты хочешь делать?» — Отвечай мне: уверен ли ты в Иоанне? — «Нет, Огинский, я верю ее дружеству, она не могла же притвориться; наши души поняли одна другую, и на взаимной симпатии основалось, может быть, некоторое чувство привязанности ко мне.» Помолвка еще не решена, М — ч, я уже сказал тебе; слушай же, что я буду говорить тебе, не перебивая. Ты должен объяснишься с Иоанной: объяснение с ее матерью испортило бы все дело; одно твое слово, и в настоящих обстоятельствах тебе будет даже отказано от дому. Я знаю эту женщину, и ты прав на счет ее. Ты должен объясниться с самой Иоанной, и ответ ее поспеши сказать мне. Завтра у них большой обед в Царском Селе, тебе стоит явиться утром, и будешь приглашен; ищи сам случая говоришь с Иоанной: этот день решит судьбу ее с С…. вым. Помни, что все глаза будут обращены на нее — будь осторожен. Вечером Императрица приедет в Царское, будет при Дворе бал, на котором, может быть, уже доложат Государыне, что С…. в ищет руки В — бург, и одно ее слово решит их судьбу; надобно успеть до бала объясниться, и до бала же меня уведомить об ответе. Остальное поручи моей дружбе, и голове, более холодной, а потому и более благоразумной, чем твоя, Смелей, Эдуард! с Богом! Он управляет судьбою сердца, и любит добрых. Предохранять тебя уже поздно, надобно спасать! Утром обойди Царско-Сельский сад; расспроси, где руина; при входе на дорогу, ведущую на верх ее, стоят чугунные ворота; на первой скамье от тех ворот буду сидеть я — если же не увидишь, покличь мою собаку, и она доведет тебя ко мне. С пяти часов вечера я уже сижу на той скамье, и буду сидеть целую ночь, пока ты не явишься. Баронессам я скажу заранее, что быть в Царском Селе не могу по делам моим. Прощай!… Осторожность, терпение, молитва, дружба… Прощай!» — Гений благодетельный! вскричал М — ч. Граф обнял его, и бросился в свою карету. М-ч упал на колена, сложил на грудь руки и, молился.

Ясное, безветренное утро следующего дня застало М — ча уже в Царско-Сельском саду; ранние, продолговатые тени дерев лежали по уединенным дорожкам; шум многих отдалённых водопадов сливался в одно сладостное журчание. Волшебное убежище! Сад с каждым шагом становился гуще, виды разнообразнее; бесконечные аллеи пересекаются бесконечными; куртины населены мраморными жителями, детьми искусства и роскоши; они повсюду попадаются на встречу, или выглядывают из окружающих чащей; далее величественный дворец, выбравшийся из-за тени, пышно возлег на возвышеннейшем месте всей окрестности, распростер блестящие крылья свои, и пять ярко-золоченых, солнцами пылающих глав дворцовой церкви, стоят, как пять пламенников веры: на них возносит она к небу пять крестов, как бы умоляя оное покровительствовать Гению места. Пространный зверинец, с своими мшистыми стенами и валом, и вековою, огромною тенью, прилегает к обширному двору, обведенному красивым, жилым полукругом, который населяется двором во время присутствия Государей.

М — ч ничего не видал, ничего не чувствовал. Надобно испытать в жизни страсть пламенную, безнадежную, и испытать ту минуту ее, когда самая религия, вооружась победным громом своим, отверзнет уже храм, в котором существо, тобой любимое, произнесет клятву — любить другого! Надобно испытать это, чтобы представить себе состояние души несчастного Графа. Он сидел неподвижно на скамье, против памятника, посвященного дружбе, недалеко от апартамента, занимаемого Баронессой В — бург. Глаза его не были мутны: они неподвижно сияли; видно было, что он размышляет, а не грустит. Видно было по утомленному лицу его, что сердце у него истерзано, и от недостатка собственной силы уже покорно; но рассудок, казалось, сжалившись, готов за него вступиться — вся сила мысленная на этом челе, сердце даже чуть бьется, чтоб не развлечь ее. . . . Оно ждет себе от нее или спасения, или смертного приговора!

Жребий брошен. В час по полудни старая Баронесса В — бург сидела в великолепной гостиной на диване; против ее в креслах сидел С…в, молодой Русский вельможа прекрасной наружности, в шелковом Французском кафтане, в пышном парике; по другую сторону сидел Посланник Римского Императора, у окна стояли Полковник Барон В —бург, дальний родственник хозяйки, и камергер Д— в; несколько гостей сидели поодаль. Разговор был общий, незанимательный, как обыкновенный разговор гостиных. Вдруг официант отворяет двери, и докладывает о приезде Графа М — ча. Гордый Венгр подошел к Баронессе со всею свободою, со всею любезностию, столь ему свойственною; он изъявил радость свою, что имеет еще раз случай уверить Баронессу в своем глубоком почтении, и в памяти к прежнему вниманию, какого имел честь быть удостоен в Кракове. Потом он обратился к Посланнику; добродушный Барон Ш. ласково подал ему руку; жалел о неудаче его путешествия, как он давно слышал от Графа Огинского. Беседа оживилась; блестящий, общественный язык М-ча незаметно возвысил разговор, и увлек внимание; полчаса пролетели, и он, откланиваясь Баронессе, получил приглашение к обеду.

Приехав в половине третьего часа, М—ч застал уже С… ва, сидевшего опять на том месте против старой Баронессы, и нескольких гостей: дочь еще не выходила. М — ч видел нетерпеливость своего счастливого соперника, беспрестанно дававшего сие заметить. Сердце его сжалось, он не страдал. Выученный вид, и работающая голова, выдерживали сцену; только тогда, как улыбка исчезала с его уст, быстрые, одушевленные глаза его делали равную противоположность с бледным, невыразительным его лицом. В—бург изъявила ему сожаление, что Графа Огинского задержали в Петербурге важные дела, и попому он отказался быть у нее и в такой день, прибавила она, когда бы я особенно желала его видеть. — «Простите приезжему, Баронесса, сказал М —ч; если сегодня семейный праздник ваш, то позвольте мне иметь честь узнать его?» Он испугался, выговорив сии слова: выдержит ли рассудок готовящийся ответ. — Сегодня день дружбы, любезный Граф, сказала В-бург, и в кругу друзей недостающий Огинский, для меня важен.

Все встали; М — ч оглядывается: в нескольких шагах от дверей остановилась Иоанна; С… в бросился на встречу, все обступили ее. М — ч стоял перед стулом, с которого встал; последняя капля крови исчезла с лица его. Она, подав руку С… ву, обратилась ко всему собранию, и тут, в шуму всеобщих поклонов, М —ч сделал два шага на встречу к ней. — Граф, сказала Иоанна, остановясь: как давно уже мы лишены удовольствия вас видеть. — Он отрывисто пробормотал несколько несвязных учтивостей, и все сели. Торжественный вид С…ва, сидящего подле Иоанны, поколебал все силы М-ча; он завязал разговор с Римским Посланником, и с трудом уже его выдерживал. — Как заметно, милый Граф, что вы еще слабы, сказал добрый старик: таким ли молодцом видел я вас, назад тому еще менее года? М-ч улыбнулся; разговор этот не обратил ничьего внимания, но взглянув на Иоанну, он увидел обращенное к себе бледное лице ее, и долгий, неподвижный взгляд, наполненный чувства и уныния. Сердце его снова вспыхнуло, яркий румянец разлился на щеках, он встал и подошел к ней. — Какой прекрасный день, Баронесса, и как этот сад, который у вас перед окнами, обманчив; по неволе воображаешь себя жителем Юга, по неволе увлекаешься в счастливое прошлое. — «Прекрасный сад, сказала В — бург, и взгляд ее был уже холоден. «Вы были нездоровы, Граф. Огинский так много печалился об вас.» — Да, Баронесса, я пережил многое: этого еще недоставало к судьбе моей. Взор Иоанны сделался важен. — «Я нахожу, что здешний климат здоров; Здесь вы поправитесь.» — Здесь климат хорош, Баронесса! торопливо воскликнул старичок доктор, услышавший сии слова: он может быть сносен, и то для Русских, но — не хорош. Боже прости вам это выражение! Что ж после этого наша Италия! — Разговор заключился равнодушной улыбкой Иоанны, и в это время хозяйка предложила идти к столу. Посланник подал ей руку, С. . . в предложил дочери, М — ч шел сзади. — Вы нездоровы, Баронесса, сказал С… в, или озябли: вы дрожитe. — Венгр не слышал ответа за шумом толпящихся многочисленных гостей, и суетливостию официантов со стульями.

Мучительный обед продолжался до пяти часов; М — ч видел торжество соперника; читал победу в глазах его; видел все внимание к нему матери, у которой лицо сияло радостию; хотя Иоанна была несколько рассеянна, но и она казалась М — чу довольною судьбой своей. Он имел достаточно времени рассмотреть, все, чтоб не желать дальнейшего объяснения. Что хочет Огинский, думал он; зачем мне объясняться с ней? Она ясна… уже ли дружба хочет торжествовать мое уничижение? зачем же она подвергает меня ему? . . . . Безумец, чего мне еще? . . . Стол кончился; гости важно расхаживали по комнатам: послеобедний разговор всегда громче. Иоанна села; М —чу показалось, что она ищет его глазами: он подошел и сел подле нее. — Мне приятно думать, Граф, что вы не скучаете; вы, позвольте заметить вам, слишком мрачны! — «Баронесса, несколько слов я прошу у вас позволения сказать вам.» Иоанна не отвечала, но обратила на него глаза. — «Скажите мне, прошу вас, если это не тайна ваша — вы невеста?» В — бург печально улыбнулась, и не отвечала ни слова. — «Скажите мне, Баронесса, я помолюсь Богу за ваше счастие; вы мне так близки; я никогда не забуду вас… Огинский сказал мне, что сегодня решится судьба ваша . . . Решена ли уже она?» — «Если Богу будет угодно, отвечала с важностию Иоанна, то она решится сего дня . . . Но, Граф, я хотела бы переменишь разговор… этот тяжел для меня! проститe меня, Граф!» С этим словом она встала и вышла из комнаты.

Уже был седьмой час, но Иоанна не возвращалась; С. . . в с старой Баронессой разговаривали вдвоем в маленькой диванной; первый говорил с большим жаром. Вдруг В—бург позвонила, и велела позвать дочь. М —ч сидел подле старого Итальянца доктора, и так, что видел часть дивана, на котором сидела старая Баронесса. Он видел, как отворилась дверь и вошла Иоанна. Разговор начался втроем; она села, С… в стоял напротив, между ею и матерью; шум гостиной не дозволял слышать их. Вдруг мать встала, взяла за руку дочь и повела ее к С. . .ву. — М—ч не видал более ничего.

«Вам дурно! Вам дурно!» кричал Итальянец доктор, бросясь к М —чу; все обступили их. Посланник, игравший в карпы, встал, и сам повел его в залу. «Друг мой, как вы слабы, поберегитесь, милый Граф» — Ничего, В. П., ничего, это пройдет, это уже прошло; проститe меня за причиненное вам беспокойство. — Старик бросил неконченную игру, сам отвел его в свой апартамент, бывший близко, и н как не позволял выйти, пока М —ч наконец не сказал ему с таинственною решительностию: — «Барон, ради Бога пуститe меня, от этого зависит моя жизнь, и пуститe меня одного; именем Бога и чести прошу вас.»

Он бросился в сад; голова его ничего не разумела; он шел как безумный, и только радовался, что прежде, нежели почувствовал дурноту, успел встать с места и сделать несколько шагов, так что В — бург не могла этого видеть. Он остановился перед их окнами; им подан был экипаж; карета С… ва уже уехала. Он завернулся в свой плащ, и пошел вдоль озера, к чугунным воротам, чтоб, если не снести этого страшного удара души, то умереть в объятиях Огинского.

 

Это длинное вступление было нужно, чтоб объяснить сцену, описанную в начале повести. Читатель уже знает, как увиделись два друга.

 

«Безумец!» вскричал Огинский, «твое отчаяние убьет тебя в ту минуту, когда, может быть, небо готово уже дашь тебе счастие!» — Оно готово, Казимир, это счастие… это счастие смерть; она погасит мои страдания… О Иоанна! я не думал, безрассудный, что любить тебя так опасно! — «Эдуард, слушай: Огинский, твой друг, приказывает тебе. Надевай плащ, ступай за мной, и надейся!» Они пошли от скамьи к озеру и близ заросшей, некогда бывшей дорожки, вышли на вдавшуюся в озеро косу, осененную густою сосновою тенью. Огинский послал собаку свою в воду; минут через пять послышался плеск по воде и человек в шлюпке подъехал к ним; они вошли, шлюпка отвалила и понеслась назад.

Посреди большого озера, в Царско-Сельском саду, лежит меланхолический уединенный остров, густо заросший ветвистою тенью. Непроницаемые кустарники обвили берега его, и сквозь пустынную рощу проглядывает чуть видимое из-за зелени огромное здание, посвященное уединению. Огинский, приехав инкогнито, отпустил коляску в соседственную деревню, а сам, с камердинером, собакой и дорожным чемоданом, перебрался на остров в шлюпке, которая всегда давалась проезжим, по их требованию. Шлюпка пристала к берегу, Огинский взошел в комнаты, оделся, и по давая руку М — чу, сказал: жди меня здесь; молись Богу, и верь дружбе: я тебе оставляю часового: мою собаку! С сими словами обнял его, стал в шлюпку и поехал с камердинером на противоположный прежнему берег. Дворец блестел огнями; сад, впереди его, был ярко иллюминован; музыка гремела в нескольких местах; толпы народа пестрели около окон и подъездов. Пышный двор Екатерины, сияющий золотом, наполнял огромные залы дворца; мундиры всех наций света пестрели около Монархини, и Она, величественная, прекрасная, окруженная грациями, являлась, как благодетельное божество, угощающее смертных, в своих радужных чертогах и садах очарованных! Уже начинались танцы; важный минуэт раздавался на хорах; пары сходились; языки и Европы и Азии глухо шумели по огромному дворцу; пожилые дамы важно тянулись председательствовать при танцах. Веселая Монархиня Сама формирует пары, шутит и оживляет общество; выходит на освещенный балкон, кланяется народу, разгуливающему по светлым алеем и вблизи окон, и громкое многократное ура! приветствует юную, боготворимую Царицу.

Огинский входит. Взоры прекрасного пола обращаются все на него. Великолепный Огинский! Величественное, свободное лицо его выражало все милое, все высокое; он был в богатом мундире Национальной Литовской Гвардии; голубая лента Станислава обвивала стройный стан его; ловкость, любезность дышали в его благородной осанке. Он был в шпорах; и так не готовился к танцам! но какая красавица не хотела бы танцевать с ним! Приветствовав дам, он подходит к старой Баронессе В — бург, удивленной и обрадованной его  нечаянному явлению. В нескольких словах он сказал ей, что важное дело задержало его в Петербурге; но что он наконец постарался удосужиться. Приход Государыни прервал разговор. Огинский обратился к ней. С милостию, столь отличавшею Екатерину, она изъявила Графу удовольствие его видеть; и просвещенный Огинский свободно ответствовал за внимание к себе тем трудным и прекрасным языком, который равно ласкает и сердцу прелестной женщины, и слуху великой Самодержицы.

Откланявшись, он удаляется, ищет глазами Иоанну, проходит несколько великолепных зал, возвращается опять, и вдруг видит ее, идущую с отворенного балкона. Она почти вскрикнула, увидев его, и бледная, пол-мертвая, едва дотянулась до стула.

«Какой бог послал тебя ко мне, мучительный Огинский, сказала она — ты едва не уморил меня письмом твоим о явлении этого ангела! Ах, Огинский, ты худо знаешь сердце, если не страшишься подвергать его подобным испытаниям… Ты мог приехать сам, и может быть научил бы меня вашему холодному искусству притворствовать… Какой день, друг мой! сколько глубоких потрясений испытала я!» — Иоанна! мое отсутствие было необходимо, чтоб принять к себе на руки бедного М —ча по выходе от вас. Я не мог оставить его, а удаление вместе с ним, дало бы слишком явное подозрение на счет моей к нему дружбы; против нее, может быть, приняли бы предосторожности. Я оставлял тебя Богу и твоему благоразумию. — Для меня уже довольно, если ты, как я уверен, по письму моему, удержалась принести страшную жертву, от тебя требуемую. Любя М-ча, ты уже была бы несчастна, но когда была бы еще причиною его погибели, то погибла бы сама, я тебя знаю. — « Думал ли ты, Казимир, что я готова была принести эту жертву?» — Признаюсь, Иоанна, что не думал; я ждал смело, как ты отыграешься: настоятельная сцена для меня во всяком случае любопытна. Скажи мне, чем кончилось свидание? — Огромность залы дозволила им говорить свои тайны, не имев свидетелей; они сидели в уединенном углу, куда далеко не подходила толпившаяся к танцам публика. «С…. в требовал руки моей торжественно, сказала В — бург: матушка подозвала меня, и объявила его предложение. Я отвечала, что если руке моей дозволяется зависеть от меня, то, в настоящем положении, я желала бы оставить ее свободною. Матушка поглядела на меня значительно, и с некоторым пренебрежением. Я иностранка, продолжала я, обратившись к С… ву, и привязана к родной стороне моей до слабости; для меня все дико и чуждо сердцу под этим пасмурным небом, куда судьба привела меня. Проститe моей откровенности; чувствуя, что не могла бы составить вашего счастия, я почитаю себя не в праве не сказать вам этого. Честь, которую вы мне предлагаете, обязывает меня говорить вам с дружескою откровенностию. — С. . . в молчал, но глаза его были страшны: казалось, он не ожидал отказа. Матушка по видимому все еще не была уверена в моей решимости. Она была в чрезвычайном беспокойстве, сколько могла я заметить. — Извините ее застенчивость, сказала она С. . . . ву; близость перемены состояния испугала ее. Вот вам ее рука — продолжала она, подводя меня к нему: мать ее согласна, теперь зависит от нее разорвать этот союз. — Я знала матушку. Что мне оставалось делать, чтоб избежать горькой сцены? — Бог внушил меня. Я не имею отца, сказала я, но место его заступает в моем сердце друг его, и мой брат, Граф Огинский: я должна говорить с ним; до того времени позвольте мне располагать собой. — «Чего же должен я надеяться, Баронесса? сказал С… в.» — Всего, отвечала я, что не противно моему долгу, моей чести, и — моему уважению К Вам.

«Он уехал, не без надежды, как кажется. Матушка, помолчав довольно долго, сказала, что не отчаивается в моей покорности и в моем благоразумии, и охотно соглашается на твое посредничество…. Что тебе сказать более, Казимир! Дай мне перелить тебе все мое страдание.» — Постой, Иоaнна, ты сделала все прекрасно, я очень доволен тобою, и с помощию Божией, готов помогать тебе. — «Скажи мне, где М —ч?» — Не страшись за него, он под защитой моего сердца. — «Какой день, Огинский! Не во сне ли все это?… Уже ли эта небесная душа столько любит меня?.. Как он переменился! как он страдал! и как его страдания терзали меня весь этот день! что мне слава, что все сокровища этого богача?. . . Он любит меня, Огинский? скажи мне, любит ли он меня?» . . . — Дети, как вы смешны оба! Пойдем в сад, Иоанна; я пойду сказать твоей матери, что мы идем смотреть иллюминованный сад и гулянье в нем.

Граф скоро воротился; он принес ей легкую мантилью и позволение матери. Они вышли, но, при выходе из второй залы, встречаются с С… вым. Он подошел к Огинскому, взял его за руку, и в самых ласковых выражениях осыпал его учтивостями. — Третий не будет ли лишним, продолжал он, значительно улыбнувшись. — Господин С…. в для меня лишним не может быть, отвечал с важностию Огинский: Баронесса В — бург в таком случае простит мне, что отложу на время повесть моих семейных дел, которая наверное показалась бы для вас скучною. — Я не беспокою вас, сказал С. . . . в, и с дружественною улыбкою раскланялся.

Они вышли в сад. Милосердое Провидение! Воскликнула Иоанна, прижавшись к руке Огинского, которую держала. — Как ожила душа моя, как свободно дышу я подле тебя… Твоя дружба защитит меня, Огинский! Делай со мной, что хочешь, но извлеки меня из этой бездны… Друг мой! увези меня в мою Германию, возврати мне утраченное навсегда счастие… Да! оно утрачено!.. «Разве ты не любишь М — ча, Иоанна?» — Кто, я не люблю его! — «Что же ты счастие называешь утраченным, когда и он тебя любит, как сумасшедший то, на чем помешан?» Ах, Огинский, это сладкий яд, который ты вливаешь в меня. — «Я тебя не разумею! —» — Разве ты почитаешь возможным наш союз? — «Отвечай мне: любишь ли ты Графа М — ча?» — Люблю, Огинский! — «Иоанна! я отвечаю тебе за него, что и он любит тебя; я предлагаю тебе его сердце и руку… говори мне….» — Этого уже слишком много, Огинский; пощади меня, я еще слаба от сегодняшних терзаний. — «Иоанна, твой брат, и друг твоего отца предлагает тебе руку Графа М — ча.» — Друг мой, делай со мной, что хочешь, воскликнула В — бург, и упала на грудь Огинского. — Ты знаешь, что я люблю его! — «Хорошо!… готова ли же ты видеть его; и, под сводом этого неба, в глазах Бога и дружбы готова ли воскресить этого страдальца?… Время дорого, Иоанна, говори…» — Я готова на все, Казимир, я предаюсь твоему покровительству, как предалась бы Богу одному!… Но, слушай Огинский! я слаба; чувствую, что силы могут изменить мне. . . может быть, сестра твоя не снесет столько счастия, сколько ты готовишь ей. — «Укрепись, Иоанна, весь этот день я хочу посвятить вашему благополучию… Доверься мне.»

Они удалились от иллюминации, пошли вдоль озера, осененного возвышенною тенью, и окруженного ароматическими рощами цветущей сирени; сладостное благоухание разливалось в теплом воздухе, слабый свет луны едва осеребрял спокойные воды и верхнюю зелень высоких аллей. Уединенная дорожка вела извивисто к берегу; с каждым шагом сердце Иоанны билось сильнее, колена подгибались. Сядь, сказал Огинский: вот скамья, я сей час возвращусь к тебе. —  «Ах, друг мой, положи руку на мое сердце, и скажи — перенесу ли я все? . . .» Граф обнял ее: успокойся Иоанна, не страшись ни чего —Бог призирает на нас. — «Он, воскликнула пламенная дева, упав на колена, и подняв к небу руки — Он призирает на меня!» Пышное платье ее зашумело, блондовая мантилья упала с плеч — белая грудь ее, и бледное, оживленное лицо освещались луной, глаза сияли божественным огнем любви… Она молилась. Мрачный сад, благоговейное положение и блестящая брильянтами великолепная бальная одежда составляли какую-по торжественность. «Боже мой, воскликнула она; да будет воля Твоя, помоги мне, слабому созданию Твоему, благослови меня!» Огинский возвратился, взял ее за руку, подвел к отысканной им, дожидавшейся в кустах шлюпке, управляемой его камердинером; они сели, и шлюпка понеслась по гладкому озеру. Небольшое пространство острова обсажено вокруг широколиственными деревьями, и обросло дикой тенью. Одна дорожка обвивается около здания, величаво упирающегося челом в густо — сплетенную сень. Противоположность мирного сего убежища и блестящих окрестностей дворца, — уверенность уединения, и громкие восклицания толпы с берега — отдаленная музыка и пустынный стук кузнечика, сторожа лесов — мрак здания и огни дворца, — страх и надежда — смерть и жизнь . . . . все дико согласовалось с душой М —ча. Скорыми шагами ходил он по зале, сложив руки на грудь и опустив голову. Окна все были открыты, густые ветви дерев заслоняли луну, и навевали ароматическую вечернюю свежесть. Он мечтал об Иоанне. . . То представлялся ему милый образ ее, стоящий пред глазами, и обещающий ему счастие, то видит он ее об руку с С…вым, пред алтарем Вечного произносящую страшное да на всю жизнь, — то припоминает малейшее к себе внимание, и уверяется в любви ее, то явно открывает свой обман, и видит во всем только одну, сродную ей, общественную любезность. Бьет 11 часов; М—ч прислушивается, собака бросается к воде, кажется, что — то плещет по озеру, Граф выходит к пристани и видит шлюпку, плывущую по сумрачному пространству озера. — Эдуард!» —То был голос Огинского — он отвечал ему: «Кликни, прошу тебя, собаку мою в зал, и останься сам с ней — я сей час приду к тебе.» — М —ч повиновался рассеянно, он позвал собаку, вошел с нею в зал, затворил дверь, и глядел на оную…. камень навалился на его сердце. — Свершилось все, Казимир, вскричал он диким голосом вшедшему Огинскому — так определено промыслом… Что ты шел на зло судьбе моей! . . . — Он качался от слабости. — «Эдуард, сказал Огинский, небо не без милости. Укрепись. Воин — будь готов перенести равно и казнь и прощение — минуты равно роковые. Слушай —он положил ему на плечо свою руку, и поддерживал его. — «Граф М — ч, продолжал он торжественным голосом: Казимир Огинский был посредником между вами и сестрой своей, Баронессой Иоанной В —бург, и от имени вашего предлагал ей вашу руку.» — Человек ли ты, Огинский, или ты Бог благодетельный! — «Слушайте! Баронесса Иоанна не имеет отца: его место заступаю я, как друг его, и ближайший ее родной; она спрашивала меня: почитаю ли я возможным этот союз, по семейственным обстоятельствам. — Я знаю вас, благородный Граф М — ч! и не колебался назвать его возможным. Сим окончилась обязанность Огинского, как родственника Баронессы В-бург. Эдуард, теперь я говорю тебе, как общий друг ваш: Иоанна любит тебя, и отдает тебе свою руку; устроить остальное предоставила или, вернее мне сказать, я предоставил себе. — Этого мало, Эдуард: моя дружба к Иоанне и к тебе не имеет ничего общего с дружбой, ограниченной какими либо условиями: я хочу ускорить общее ваше спокойствие, хочу благословить вас именем Бога и именем отца ее. . . Ступай за мной.» М-ч трепетал. Они вышли.

На железной скамье, под нависшими зелеными ветвями, осиянная луной сидела Иоанна, как кроткий ангел, слетевший с неба в скорбную обитель страдальца. Она встала. Огинский подвел к ней еще изумленного М — ча. . . «Эдуард, сказал он торжественно: вот тебе моя Иоанна.» М-ч упал на колена, и не мог произнести ни одного слова. Иоанна подала ему дрожащую руку свою. — «Граф М-ч, если моя любовь может возвратить вам счастие вашего сердца, то вот вам рука моя.» — М-ч все еще стоял на коленах. «Иоанна, сказал он, простите мне… я не нахожу слов… Это счастиe выше выражений!» Пламенно прижал он руку ее к своему сердцу; она положила другую на его голову: «Боже мой, помоги мне осчастливить его!» — Посланница небесная! — воскликнул М — ч: ты возвратила мне жизнь; уже тепло в груди моей, и сердце мое уповается блаженством райским!» Встань, Эдуард, сказал Огинский: подите оба в объятия мои, юные друзья! Я прижму вас к моему, любящему вас сердцу: пусть на нем соединятся ваши! — Любите друг друга вечно, как вы любите теперь; именем Бога благословляю вас.» — Юные любовники, на груди благородного Огинского, кинулись в объятия один к другому, и священный, первый поцелуй любви, сочетал их. «Тайна, сказал Огинский, есть необходимость настоящего случая. Вы уже соединены; ваша мучительная неизвестность окончена: ожидайте спокойно, пока разрешу вас торжественно объявить о том.» Они сели в шлюпку и поплыли к берегу. Дорогой объяснили М —чу все, ему дотоле не понятное, на счет последней сцены с С… вым у Баронессы В — бург. Огинский сказал им, чтоб они предоставили ему заниматься развязкой дела, а думали бы только о своем счастии.

Граф явился на придворном бале уже один; Иоанну он проводил домой. Она была слишком счастлива, чтоб не изменить себе, не дать подозрения. М— ч пошел на почтовый двор, и тотчас же поскакал в Петербург, в свой трактир Лондон, куда Огинский дал слово быть, как только сочтет возможным оставить Царское Село. Он успел уже дать отчет Баронессе В-бург, С… ву, и многим любопытствовавшим, что Иоанна осталась дома, что он проводил ее после прогулки, ибо она чувствовала себя не совсем здоровой. Вдруг старый Барон Ш…. подходит к Огинскому, берет за руку, и просит идти вместе. — Граф, сказал он, когда уже удалились несколько от множества: я знаю как вы любите нашего милого Венгра М —ча; я сегодня видел его так больным, и даже больным душевно; надобно призреть его. — «Почтенный Барон Ш…. не изменял чести, и сердце юное для доброго дела бьется в его груди: я имею разделить с ним тайну — желает ли он участвовать?» — Барон сжал крепко его руку; готов, говорите, Граф. Огинский открыл в коротких словах все существо дела у него с М — чем и Иоанной: готовы ли вы, продолжал он, помогать мне ускорить их счастие. «Всей душой.» — Барон не скажет этих слов не от души. Завтра утром я у вас.

Старый Барон Ш. . . ., в 7 часов утра, сидел перед отворенным в пространный сад окном, с трубкой и чашкой кофе. Граф Огинский сидел напротив. — «Прекрасно, сказал Посланник: господин Литовский Главнокомандующий во всем поэт! Благодарю вас за честь, мне доставленную, быть соучастником этого дела: хотя счастие молодых людей, безусловно, создание ваше, но я радуюсь, что составлю хотя надобную тень в этой блестящей картине.»

В 12 часов Обер — Церемониймейстер двора доложил Императрице, что Посланник Римского Императора желает иметь честь представиться Ее Величеству. Государыня пригласила его в кабинет.

Против стола, обложенного бумагами, портфелями и чертежами, в утреннем белом платье сидела Екатерина; Она привстала, когда вошел Барон, и сказав ему приветствие, показала на близ стоящие кресла. Утренняя свежесть, обворожительная прелесть выражения и Государственная важность блистали на лице Ее. В простом наряде, как и в Императорской порфире, Она равно представлялась Царицей — перед этим торжественным челом должна благоговеть вселенная. — «Если господин Барон имеет сказать что Государственное, то Я готова его выслушать, если же это посещение дружеское, то Я сердечно радуюсь.» — Слава Богу, Государыня, мне нечем обременить Вас; и, если мое присутствие не есть похищение у счастия подданных Великой Екатерины, то дозвольте мне, Ваше Величество, дать отдых благотворительной руке Вашей, еще носящей следы пера — следы царственного пруда вашего. Мое представление пред Вашим Величеством не имеет цели Государственной. У меня есть просьба, которая не в связи с соотношениями двух Империй.» — Я слушаю вас, Барон. — «Государыня! Старик Ш. . . . . . просит невесты при дворе Вашем.» — О, это дела сердечные, Барон, сказала Императрица, засмеявшись: они очень милы, но серьезнее даже Государственных. От политической ошибки можно отыграться, но от сердечной нет, здесь дело на жизнь. Садитесь же ближе, говорите — говорите! С этим словом, Екатерина преобразилась. Это лицо, внушавшее одно робкое благоговение, лицо, с каким решится судьба народов — есть уже просто лицо, прекрасной женщины, одушевленное чувством. Холодное благоразумие глаз растаяло, они беззаботно оживились вниманием, и заблистали сердцем. Душа великая, Она обладала даром соединять в себе, трудно соединяемые, два лица — Государя и человека! «Я имел честь представлять Вашему Величеству прошедшею осенью молодого Венгерского Гусара Графа М —ча.» и Барон, рассказав Императрице все подробности, какие знал от Огинского, прибавил, что настанет сегодня решительный день, который должен быть ознаменован началом или вечной вражды матери, или несчастия молодых людей, и умолял Екатерину, именем человечества, быть посредницею между матерью и дочерью, и осчастливить любовников. Императрица  выслушала Ш . . . . с большим участием, и назначила ему в 8 часов вечера привести к ней М — ча. Барон, откланявшись Государыне, тот час известил Огинского о успехе своего посольства, и два курьера, Австрийский и Литовский, полетели в Петербург к Графу.

Иоанна под видом болезни не оставляла все утро своей комнаты, и потому не была свидетельницей довольно долгой аудиенции С. . . . ва у старой Баронессы. В половине третьего часа приехал Огинский, и скоро оставлен был один, с своей теткой, — Иоанна не любит С. . . . ва, сказал он, и я удивлюсь, если вы властию матери посягнете на ее нравственную свободу; подобный деспотизм, и ваш всегда благородный образ мыслей в такой противоположности, что я не узнал бы вас, — «Огинский! ваши суждения малодушны, позвольте мне это заметить вам; пережив детские лета, должно обдумывать вещи здраво. Союз, который одобряет холодный рассудок, есть всегда наилучший; и так желая, как я уверена, счастия Иоанне, вы должны бы стараться склонить ее, а не оправдывать ее отвращения — это отвращение каприз сердца, дурачество, оно пройдет н я уверена, что она полюбит С… ва.» — Если мой голос был нужен, Баронесса, то я его подал: голос должен быть свободен, он внушается нам собственным убеждением, в нем нет личностей.

Они говорили долго, и расстались холодно. Огинский видел Иоанну только несколько минут, чтоб ее успокоить, сказав, что сегодня решится ее судьба, во чтобы ни стало. — Бедная, она горела в огне! Уже лобзания любви пылали на устах ее, уже сердце вкусило сладость самозабвения на пламенной груди любовника, уже душа просила наслаждения. Она прижала Огинского к трепетному своему сердцу. «Друг мой, отец мой, воскликнула она: — может быть они превозмогут; может быть ты усыпал этими райскими цветами близкую могилу мою!» Иоанна, — сказал Граф, пока жив Огинский, не страшись ничего. В 6 часов я приглашен во дворец: следствия этого должны быть решительны и быстры. Жди меня, и на всякой случай будь готова, если Императрица тебя спросит. —

В половине 7 часа доложили старой Баронессе В—бург, что Государыня приглашает ее на домашний вист. В 7 часов уже сидели за карточным столом. — Веселая, оживленная Императрица, важный Барон Ш…., в очках, с добродушным, невинным лицом — Сенатор Б. . . . веселый старичок, которого весьма любила Екатерина, и — Баронесса В — ург. «Сыграйте за меня, сказала Государыня Княгине Дашковой, сидевшей подле, — Я должна кончить оставленное дело,» и вышла из комнаты. В милом, трогательном замешательстве стояла юная фрейлина в кабинете Императрицы, перед открытым окном в сад, когда отворилась дверь, и вошла Она. — «Прекрасная Баронесса Иоанна, сказала Государыня, проститe Мне минуту своего ареста в Моем любимом уголке. Сядем вместе, говоритe Мне со всею свободою, со всей откровенностию, на какую Я имею право по участию в вас: молодой, милый Венгр, Граф М-ч, предлагает вам руку, согласны ли вы его осчастливить?» — Государыня, мне нравится Граф М —ч. — «Этого мало, Баронесса, надобно любить, чтоб заключить союз на всю жизнь — любите ли вы его?» — Люблю, Государыня. — «Смелей, Мой друг, сказала Екатерина и поцеловала ее в голову: Я ваша посредница. Останьтесь здесь, дам Я вам товарища. Граф Огинский! — Граф, поставленный у дверей, вошел в кабинет. — Успокойте милую кузину вашу, и приготовьте ее выдержать сцену. «Если четыре роберта уже сыграны, сказала Императрица, вышед к играющим, то мы на время можем кончишь. Рассчет был тотчас сделан, и все общество ожидало распоряжения Высокой Хозяйки. На лице Ее изображались озабоченность, и даже нетерпеливость. — Баронесса В—бург, сказала Императрица: Мы все друзья здесь, и потому имея говорить с вами о дружеском деле, касающемся до вас и до Меня, Я полагаю, что вы позволитe Мне говорить в присутствии всех. «Государыня, отвечала встревоженная Баронесса, если Ваше Величество изволите желать этого, то я нетерпелива слышать Ваше приказание. В это время Римский Посланник вышел. «Один молодой человек, продолжала Императрица, известной фамилии, с блестящим образованием, с прекрасною наружностию и с прекрасною душою, сколько могла Я собрать об нем сведений  — любит Мою фрейлину, а вашу дочь, и ищет ее руки. Он поручил Мне ходатайствовать за себя у вас, полагая, что это будет иметь вес, и ускорит его благополучие. Согласны ли вы, Баронесса, анонима, представляемого Мной, принять в ваше семейство?» Удовольствие В — бург было всем заметно; она не могла себе вообразить, кого бы это рекомендовала Государыня, если не С. . . ва, быв прошена о том с его стороны. — Государыня, отвечала она, я не нахожу слов к изъявлению моей благодарности Вашему Величеству за участие и внимание к моему дому. Сколько выбор мужа для моей дочери зависит от меня, я охотно уступаю права мои Вашему Величеству. — «Сердечно благодарю, Баронесса, и уверена вперед, что милая дочь ваша будет счастлива, если жених, от Меня ей представляемый, будет удостоен ее благосклонности. Принимаю вашу доверенность ко Мне, как лестный знак вашего ко Мне дружества; но, Я должна предупредишь вас, что Мой жених не имеет ни большого богатства, ни Государственного чина — это впереди, а настоящее, все прекрасно.» — Баронесса смешалась: стало быть это не С… в — кто же бы?… Государыня, сказала она, собравшись с мыслями: я должна сообщишь Вашему Величеству, что Г. С…в сделал честь моей дочери предложением своей руки, и я уже дала, некоторым образом, мое согласие: не решила только моя дочь. — «Не беспокойтесь, Баронесса, вы верно предоставили ей решишь? . . . Ведь и Я не более сделаю; мер насильственных в России не принимают: Мы уже успели перенять это от просвещенных народов Европы, ваших соотечественников. Впрочем скажу вам, что для Меня всегда подозрительны те женихи, которые, не умея найти у невест, ищут упрямо своего счастия у матерей их. И так Я приступлю к делу, сказала Императрица и удалилась.

М — ч, по получении в Петербург известия, бросился в коляску, и поскакал в Царское Село. В 6 часов он был уже у Посланника, и получил от него приказание дожидаться в его апартаменте, пока пригласят во дворец. Он должен был после игры привести Графа, и представить Государыне у дверей к кабинету, где была Иоанна. Тронутый юноша преклонил колено перед Высокой своей благодетельницей, когда Она подошла к нему. «Граф, сказала Государыня, вы ищете руки Моей фрейлины, Баронессы В — бург; это делает честь вашему вкусу. Правда, что Я имею право негодовать — вы похищаете лучшее украшение Моего Двора; но Я прощаю вас, и за исполнение желания Моего в прошлом году, Сама покровительствую этому похищению. Войдите сюда.» М—ч входит за Государыней в ближний зал; Барон Ш. . . . следовал за ним; по данному знаку Иоанна и Огинский также пришли; Екатерина соединила руки прекрасной четы, и со слезами на глазах благословила любовников. Подле залы была та комната, в которой прежде играли. Дверь отворилась… Со всем величеством, со всею торжественностию во взорах, Императрица подвела их к В — бург: «Я уже соединила их руки, Баронесса, Я благословила их. Полюбите зятя, Мной вам данного.» Иоанна упала на колена перед матерью, которая едва владела головой от изумления; она обняла ее и М — ча, но в ее ласках было нечто не совсем искреннее.

На другой день у Императрицы был обед; Она предложила тост за здоровье невесты и жениха, и скоро после того блестящий свадебный бал возвестил Петербургу о соединении Графа М —ча и Баронессы В — бург.

— Старая Баронесса скоро уехала в Германию, и умерла через три года, благословив уже с большею искренностию дочь свою и зятя, и оставив их наследниками несметного своего имения. С…в через восемь месяцев после этой свадьбы женился на богатой Княжне Л…. кой, и жил в Москве, добрым дворянином и отличным хлебосолом, до глубокой старости. . . . Когда старая Баронесса уехала, Огинский увез двух счастливцев в свой гостеприимный Слоним: они жили у него два года и первый сын их был Казимир.

Скоро после свадьбы их, по Петербургу разнесся слух, что в тот самый день, как посредство Императрицы так счастливо увенчало желание двух любовников, Петербургский дом Огинского с утра был в суете сборов к помещению гостей, и Католический Папер целый день ожидал в нем прибытия какой-то юной четы, которой надобно было дать брачное благословение. К ночи того же дня, было все отменено.

Через шесть лет после сего события, Граф и Графиня М — ч приезжали в Царское Село, с сыном и двумя малютками дочерьми, и посещали уединенный остров на садовом озере. — Эдуард, сказала Иоанна, ступив на священную землю, свидетельницу их первого блаженства. — Здесь-то разрешилась для нас загадка жизни. . . . Здесь-то ждала нас судьба! М — ч прижал ее к сердцу; малютки, играли у ног их. По переезде на берег, глаза Иоанны были заплаканы, но лицо блистало радостию сладостного воспоминания и настоящего спокойствия.

Когда политические перевороты, последовавшие скоро после того, принудили Графа Огинского оставить отечество, он переехал в Венгрию, и жил в семействе друзей, им осчастливленных, удалясь от света и ничтожной славы его. Он посвятил, исключительно, прекрасную жизнь свою любви к изящному; его музыка доныне славится между любителями, и его картины показываются за чудо искусства: на одной из них изобразил он пустынный, Царско-Сельский остров, и юную Иоанну, молящуюся над стоящим на коленах М — чем.

 

Н. Коншин.

 

Альманах Царское Село на 1830г.