Достигаев и другие

Достигаев и другие

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Д о с т и г а е в.

Е л и з а в е т а.

А н т о н и н а.

А л е к с е й.

П а в л и н.

З в о н ц о в.

В а р в а р а.

К с е н и я.

Д о н а т.

Г л а ф и р а.

Т а и с ь я.

М е л а н и я.

Ш у р а.

П р о п о т е й.

Т я т и н.

Л а п т е в.

К а л м ы к о в а.

Р я б и н и н.

Б о р о д а т ы й с о л д а т.

К у з ь м и н.

П о п И о с и ф.

3 ы б и н — помещик.

Г у б и н.

Н е с т р а ш н ы е — отец и сын Виктор.

Т р о е р у к о в.

Ц е л о в а н ь е в.

Л и с о г о н о в.

М о к р о у с о в.

Б е т л и н г.

Ж а н н а.

Ч у г у н о в а.

К о н с т а н т и н |

С о ф р о н | дети её.

 

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

 

 

Купеческий клуб. Солидно обставленная гостиная, против зрителя портрет Александра Третьего во весь рост и в шапке, — тучная, чёрная фигура на голубоватом фоне, за нею — какие-то колонны, они напоминают ленинградскую Биржу. В глубине сцены — широкие двери в двухсветный зал, видно эстраду, на ней — стол, покрытый красным сукном, за столом, на стене — золотая рама, портрет Николая Второго вынут из рамы, в раме торчат два красных флага. Перерыв заседания, в зале остались и беседуют несколько маленьких групп, они постепенно тают, выходя в гостиную, а из неё — в двери налево, в буфет. Направо — дверь в карточную. В уголке, около неё, сидит на краешке мягкого стула, свёртывая козью ножку, старичок И о с и ф, поп, в мужицких сапогах, ряса выцвела, остроносый, лысоватый, в очках. Из зала выходят: П а в л и н, Порфирий Петрович Н е с т р а ш н ы й, бывший городской голова и председатель местного союза Михаила Архангела, он — с палкой, прихрамывает; Кузьма Л и с о г о н о в, фабрикант.

 

Л и с о г о н о в. Ты, отец Павлин, погоди рассказывать, я пойду чайку спрошу. (Остановился, смотрит на портрет царя, вздохнул.) Что, ваше величество, сынка-то у тебя — рассчитали? Эхе-хе…

Н е с т р а ш н ы й (садясь к столу, угрюмо). Есть у меня догадочка, что Лениным да большевиками кадеты пугают нас. Расчётец у них такой пугать.

П а в л и н. Боюсь, что в этом случае — ошибаетесь вы. Ленин воплощение материализма, злого духа, — земной, грубейшей, диавольской мудрости…

Н е с т р а ш н ы й. А ты, когда во второй Думе эсером был, небесную мудрость воплощал?

П а в л и н. Ирония ваша едва ли уместна. Во второй Думе, если помните, духовенство было представлено весьма обильно, и в этом сказалась воля народа…

Н е с т р а ш н ы й. Н-да… Пошли попы вприсядку…

П а в л и н. Взглянув же углублённо, мы увидим, что эсерство, отказавшееся от террора, вполне способно к слиянию с кадетизмом, а сей последний является наименьшим злом и — как видим — заключает в себе дальнейшее тяготение направо.

(Подходят и присаживаются к столу: Целованьев, хозяин городских боен, и Троеруков — мукомол, человек лет 50, очень похожий на Александра Третьего; о своём сходстве с царём Троеруков знает. В дверях зала Василий Достигаев беседует с Мокроусовым; Мокроусов — в штатском, он — заведует хозяйством клуба. Так же как и Достигаев, он мелькает на сцене в продолжение всего акта. Достигаев — старшина клуба — ручки в карманах, прислушивается ко всем разговорам, вступает во все беседы, оставаясь один, задумчиво посвистывает.)

Ц е л о в а н ь е в. О чём беседа?

П а в л и н. Вот, Порфирий Петрович говорит, что кадеты нарочно пугают нас Лениным с братией его; пугают, как я понимаю, того ради, чтоб торговое сословие подалось влево, к ним, кадетам, в их власть…

Ц е л о в а н ь е в. А ты, отец Павлин, разве не кадет?

П а в л и н. Никоим образом и никогда не склонюсь. Я вообще…

Д ост и га е в (подошёл). Да, вообще-то вот — как?

П а в л и н. Казалось бы, ежели царствующая персона признана не соответствующей значению своему и делу, — изберите другое лицо. У нас ещё сохранились и благоденствуют потомки Рюрика, удельных князей дети…

(Лисогонов возвратился, официант несёт стакан чаю и — в чайнике коньяк.)

Д о с т и г а е в. Потомки, пустые котомки…

Т р о е р у к о в. Во сне живём…

Л и с о г о н о в. В буфете Звонцова ругают — любо слушать!

Ц е л о в а н ь е в. Н-да… комиссар Временного правительства, вроде губернатора нам…

Т р о е р у к о в (лениво). А давно ли он в конторе у меня сидел, дожидался смирно, когда я его позову?

Н е с т р а ш н ы й. Что скажешь, Достигаев?

Д о с т и г а е в. Слушаю.

Н е с т р а ш н ы й. Хитришь всё.

Д о с т и г а е в. Учусь.

Н е с т р а ш н ы й. Нельзя понять — куда ты метишь!

Д о с т и г а е в. А ты, Порфирий Петров, куда?

(Нестрашный молчит. Все смотрят на него, ждут. Не дождались.)

П а в л и н. Между прочим, гражданин Звонцов в речи своей коснулся — и весьма обидно — церкви. Среди многих обычных и легкомысленных поношений, коими господа интеллигенты привыкли обременять духовенство, указал он и на то, что, дескать, нужно устранить из богослужения древнеславянский язык, дабы сделать глас божий более вразумительным душе пасомых — наивной душе народа нашего.

Н е с т р а ш н ы й (угрюмо). Наивная! Тоже, сказал! Положи-ка палец в рот ей, наивной… сукиного сына дочери!

Ц е л о в а н ь е в. С войны-то бегут и бегут.

Л и с о г о н о в. Вся Россия дезертирует…

П а в л и н (возбуждаясь). Причиною чего служит злокозненная проповедь о свободе мысли, воле народа и прочем…

Н е с т р а ш н ы й. А во время второй Думы ты всё-таки с эсерами обнюхивался и сам всё это проповедовал.

П а в л и н. Утверждение — голословное. Возвращаясь к речи господина комиссара Звонцова, должен сказать: мнение его о языке ниспровергается тем фактом, что католическая церковь пользуется в службе богу языком латинским.

(Поп Иосиф, свернув козью ножку, закурил.)

П а в л и н. Однакож крепость и сила римской церкви от сего не страдает, и даже удары еретиков, подобных Лютеру…

Н е с т р а ш н ы й. Брось, отец Павлин! Речами накормлены мы вполне достаточно, даже до тошноты.

Т р о е р у к о в. Погодите, дайте послушать.

Н е с т р а ш н ы й. Сколько ни глотай воздух, сыт не будешь…

П а в л и н (сердито). Вы, почтеннейший Порфирий Петрович, равно как и всё сословие ваше, волею грозной судьбы ввергаетесь в область политики, опаснейшую для неискушённых в ней. А потому вам необходимо знать, что всё понятное обнаруживает себя как вреднейшая людям глупость, истинная же и святая премудрость скрыта в непонятном и недоступном ухищрениям разума…

Л и с о г о н о в. Верно. Ох — верно!

Т р о е р у к о в. Как во сне живём. Чёрт те что…

П а в л и н (напористо). Религия есть оружие против соблазнов и козней диавола…

Н е с т р а ш н ы й. Я против религии не спорю.

П а в л и н. И, как всякое оружие защиты, религия подлежит развитию и совершенствованию. Посему: если мы лишились светского главы — необходимо оную заменить духовной. В Москве поднят вопрос об избрании патриарха…

Н е с т р а ш н ы й. Ты скажи, что нам делать, нам?

Л и с о г о н о в. Нам, друг дорогой, хоть сатану давай, — был бы порядок, вот как дело-то стоит.

Т р о е р у к о в (грустно). Что-то, друзья, будто не то делается нами! Всё беседуем. А вот — бабы… им революция не мешает. Они своё дело не бросают… Огурцы — посолили, капусту — заквасили, грибы…

Д о с т и г а е в. Губин идёт…

П а в л и н. Встреча с этим… лиходеем нежелательна! (Быстро идёт к двери направо, заметил Иосифа.) Ах, это вы, отец Иосиф, махорку курите? Как же это вы здесь — махорку, а?

И о с и ф. Нечего покурить-то, нечего!

П а в л и н. Воздержитесь! Здесь — не трактир.

Н е с т р а ш н ы й (толкая его к двери). Иди, а то скандал будет…

(Павлин, Нестрашный ушли, за ними Лисогонов, неплотно притворив дверь, выглядывает в гостиную. Губин идёт из зала — тяжёлый, толстый человек с оплывшим лицом и наглыми глазами. Его сопровождает Алексей Достигаев.)

Г у б и н. Вот это и есть — она?

А л е к с е й. Да.

Г у б и н. Рыжая, в платье сопливенького цвета?

А л е к с е й. Да, да… Жанна Густавовна.

Г у б и н. Ничего, заметная стервоза! Вот эдакие бабёнки вредных лет…

А л е к с е й. Вы хотели сказать: средних лет?

Г у б и н. Я говорю как хочу. Вредных лет, значит — между тридцатью и сорока. Самые интересные. Понял?

А л е к с е й. Не совсем.

Г у б и н. Отец умнее тебя, хотя… тоже не Бисмарк! Ну, айда шампань лакать, баболюб.

И о с и ф. Достопочтенный Алексей Матвеевич…

Г у б и н. Чего?

И о с и ф. Богом вас прошу — заплатите за гусей, коих вы перестреляли…

Г у б и н. Ага! Это — ты? Так я же тебе сказал: подавай в суд.

И о с и ф. Нет на вас суда, кроме божия…

Г у б и н. Врёшь, есть! Пошёл прочь. И — подавай в суд. Не подашь приеду другой раз, ещё кого-нибудь застрелю… понял?

И о с и ф. Я, Алексей Матвеевич, в газету пожалуюсь на вас.

Г у б и н. Валяй! В газету! Архиерею! Валяй… (Ушёл в буфет.)

(Иосиф вынул кисет, свёртывает папиросу, вспомнил, что нельзя курить махорку, и, спрятав кисет, огорчённо махнул рукой, снова сел в угол.)

Ц е л о в а н ь е в. А боится Павлин Губина!

Т р о е р у к о в. Кто его, чёрта, не боится!

(Нестрашный вышел.)

Л и с о г о н о в. Подставили ему ножку попы-то.

Ц е л о в а н ь е в. Положим, это вот Порфирия Петровича тяжёлая лапка вышибла его из городских-то голов.

Н е с т р а ш н ы й. При чём тут я? Архиерей это действовал, после того как Губин дьякона во время обедни за волосья оттаскал.

Т р о е р у к о в. Его в сумасшедший дом…

Н е с т р а ш н ы й. Теперь для сумасшедших города строить надобно.

Л и с о г о н о в. Чу, шумят в буфете! Пойду, взгляну.

(Все ушли. Остался Троеруков, осаниваясь, поглаживая бороду, смотрит на портрет царя и в зеркало на себя. Налил коньяку, встал, пьёт, крякнул.)

И о с и ф. На доброе здоровье.

Т р о е р у к о в (подумав). Да ведь я не чихнул.

И о с и ф. Тогда — простите, ослышался!

Т р о е р у к о в. Ты откуда?

И о с и ф. Из слободы, из Комаровой.

Т р о е р у к о в. Ага… А… чего ждёшь тут?

И о с и ф. Игуменью, мать Меланию ожидаю, по её приказу. Обещала быть здесь.

Т р о е р у к о в. Она — здесь. Коньяк — пьёшь?

И о с и ф. Где уж нам! Самогонцу бы, да и того не сыщешь! Ох, разоряется Русь!

Т р о е р у к о в. На-ка, выпей!

И о с и ф. Спаси вас Христос! Будьте здоровы. Ух… Какая… неожиданная жидкость!

Т р о е р у к о в (удовлетворённо). Ожёгся? То-то. На ещё…

(Из буфета выходят: Бетлинг, за ним Достигаев и Мокроусов; перед ним, забегая то справа, то слева, — Лисогонов.)

Б е т л и н г (пренебрежительно и ворчливо). Вы — не прыгайте! Вы спокойно…

Л и с о г о н о в. Взволнован честью беседовать с вашим превосходительством…

Б е т л и н г. Позвольте, я сяду. И вы — сядьте! Ну, что же вам угодно?

Л и с о г о н о в. Мудрый совет ваш, ваше…

Б е т л и н г. Вы — короче, без титула…

Л и с о г о н о в. Говорят, что большевик этот — Ленин — выдуман для устрашения нашего…

Б е т л и н г. Как это — выдуман?

М о к р о у с о в. Разрешите сообщить: Ленин, после ареста его шайки, бежал в Швецию. Он — лицо действительное.

(Из буфета, из зала выходят люди, окружают Бетлинга, смотрят на него. В толпе, у стены — Тятин. Вышла Мелания, села в кресло. К ней подходит поп Иосиф, кланяется, подаёт бумагу, беседует. Мелания уводит его в зал. Через некоторое время попик быстро пробирается в буфет.)

Б е т л и н г. Ну да! И, конечно, Швеция выдаст его нам. Вот вы, член городской управы, увлекаетесь политикой, а в городе по улицам нельзя на автомобиле ездить. Видите? Напоминаю вам, что для политики у нас есть Временное правительство…

Л и с о г о н о в. Простите! Конечно, мы — дикари, и кому надо верить — не знаем.

Б е т л и н г. Вот вы снова вскочили и… мелькаете, прыгаете…

Л и с о г о н о в. Утверждают, что большевики завелись даже в нашем городе.

Б е т л и н г. Нельзя придавать значения болтовне каких-нибудь базарных торговок.

Л и с о г о н о в. Это жена комиссара Звонцова говорит.

Б е т л и н г. Что? Не верю. Я знаю её, она благоразумная женщина.

М о к р о у с о в. Осмелюсь доложить: большевики в городе есть.

Б е т л и н г. Есть?

М о к р о у с о в. Так точно.

Б е т л и н г. Гм… Ну и что же они?

М о к р о у с о в. Проповедуют социализм, так же как и социалисты-революционеры.

Б е т л и н г. Ну, ну, милейший, у нас всегда что-нибудь проповедуют… Большевики… В Петрограде их арестовали, а что же у нас? Надо арестовать!

М о к р о у с о в. Спрятались, ваше превосходительство.

Д о с т и г а е в. Некоторые из нас, граф, сомневаются в силе Временного правительства.

Б е т л и н г. Почему? Ведь вот оно арестует, ловит! Водворяет порядок…

Н е с т р а ш н ы й. Вопрос — кто ловит и для чего? Ловят — адвокаты, профессора, интеллигенты и вообще всякая нищая братия.

Б е т л и н г (утомлён). Но — почему же так резко? Там есть почтенные люди, например — князь Львов и этот… как его?

Д о с т и г а е в. Князь-то он Львов, да львы-то у него — как будто ослы.

Б е т л и н г (насильно улыбаясь). Это остроумно… но зачем же так? Мы должны доверять Временному правительству…

Н е с т р а ш н ы й. Иные называют его — беременное; будто бы социалисты изнасиловали его.

Б е т л и н г (беспомощно). Я так не думаю…

Ц е л о в а н ь е в (Нестрашному). Ну, и здорово Достигаев срезал графа.

Н е с т р а ш н ы й. Н-да… Ловок и на язык и на руку.

Ц е л о в а н ь е в. А-яй, здорово!

Б е т л и н г (Достигаеву). А как здоровье компаньона вашего, Булычова?

Д о с т и г а е в. Он помер с месяц тому назад.

Б е т л и н г. Ах да, я забыл! Сожалею. Умный человек, своеобразный.

Л и с о г о н о в. Не так умён, как дерзок.

Ц е л о в а н ь е в. К нам, в родовое купечество, он вскочил из приказчиков.

Н е с т р а ш н ы й. На дуре женился, а у неё — деньги. Вскочил в наш круг, возгордел счастием, начал показывать свои качества да и оказался самодуром, вроде Алексея Губина.

Б е т л и н г. Ах, вот как?

Н е с т р а ш н ы й. Вообразил, что лучше его — нет людей и весь свет на нём клином сошёлся…

Б е т л и н г (с тоской). Почему же не начинают заседание?

(От него постепенно отходят, гостиная пустеет. Он сидит, глядя на портрет царя, отирая рот платком. Оглядываясь на людей, подходит Троеруков, говорит вполголоса.)

Т р о е р у к о в. Позвольте узнать, ваше превосходительство, верно, что портрет на меня похож?

Б е т л и н г. Да, есть некоторое…

Т р о е р у к о в. Ваше превосходительство, вы наш почетный староста, прошу вас: поддержите ходатайство моё…

Б е т л и н г. Но — позвольте: что же я могу?

Т р о е р у к о в. Вы — можете! Пустяки, ваше превосходительство! Вы, как патриот, намекните, что если сына убрали, так и отцу неприлично тут висеть. А я бы взял его себе, перекрасил одежду на штатскую, на купеческую…

Б е т л и н г (возмущён). Извините, но вы… вы — с ума сошли? Вы… фантазёр! (Встал, идёт к дверям буфета. Троеруков испуганно скрывается в комнату направо. Навстречу Бетлингу из буфета: Жанна, Елизавета, Достигаев, Зыбин.)

Ж а н н а (говорит с акцентом). Нужно покупать автомобили. Ах, ты здесь? Я тебя искала.

Б е т л и н г. Послушай…

Ж а н н а. Немножко мольчи! Я говорю: нужно делать шик, это удивляет простые люди. Богатство — удивляет, не правда?

З ы б и н. И рабочий народ живёт спокойно, довольствуясь удивлением.

Ж а н н а. Вы всегда делаете иронию, это плохое дело! Ты всё сидел здесь, как этот…

З ы б и н. Орёл на скале.

Ж а н н а. Нет — куриса! Он ужасно много сидит.

Е л и з а в е т а. И что же — высиживает?

Ж а н н а (грозит ей пальцем). Н-но!

Б е т л и н г (раздражённо). Ты обещала придти через две минуты. А меня взяли в плен эти… коммерсанты, один нетрезвый, другой — сошёл с ума, остальные грубияны.

Ж а н н а. Вот, он снова сидит! Лиза — что вы смеётесь?

Б е т л и н г. Политика, политика! Все точно грибами отравились. Что они могут понимать в политике, эти монстры? Я — устал!

З ы б и н. Теперь даже рабочие, солдаты воображают…

Б е т л и н г. Ах, перестаньте, друг мой!

Е л и з а в е т а. После заседания будут танцевать?

М е л а н и я (вышла, садится в кресло у дверей в зал). Нашла время для пляски, умница!

Е л и з а в е т а (весело). Почему же? Старики поговорят, разойдутся, а мы бы…

В а р в а р а (из буфета). Лиза — не видала, где Андрей?

М о к р о у с о в. В маленькой гостиной.

Ж а н н а. Ты — расстроена, Барбиш?

В а р в а р а. Я? Нисколько.

3 ы б и н. Варвара Егоровна, добрый вечер! Что, вы уже решили отрубить мне голову?

В а р в а р а. Я — нет! Это Нестрашный и его чёрная сотня решает.

Ж а н н а. Я не хочу политики! Я не хочу, чтобы ты, Варья, рубила голову мосье Зыбин. За что? Он — весёлая голова… Ты — умная голова, а русский народ — добрый! Он не хочет рубить голови своим дворьяне.

(Звонок в зале.)

Б е т л и н г. Наконец! Идём, Жанна.

Ж а н н а. Я всегда думаю, когда говорью — дворьяне. Я дольго говорила: дворники, дворнягьи — маленьки собачки. Это очень смешно!

(Идут в зал. Проходя мимо Мелании, Елизавета не поклонилась ей.)

М е л а н и я. Здравствуй, Лизавета!

Е л и з а в е т а. Ах, извините! (Проскользнула в зал.)

М е л а н и я. Варвара — подожди.

В а р в а р а. Я вам нужна, тётя?

М е л а н и я. Зову, значит — нужна! Чего это муженёк-то твой городил насчёт церкви, болван? Ты что не учишь его? Училась-училась, а учить не умеешь! Политики! Без церкви-то всем вам башки оторвут.

В а р в а р а. Вы не поняли! Андрей говорил о приближении церкви к народу, о том, что богослужение нужно сделать проще, но эффектнее…

М е л а н и я (пристукивая посохом). Страшнее надо, страшнее, угрознее! Еффекты для театров оставьте.

В а р в а р а. Простите, мне нужно мужа…

М е л а н и я (отмахиваясь). Иди, иди! Другого бы поискала мужа-то, поумнее. Беги! Добегаетесь, смутьяны!

(Встала, хочет идти в зал. Нестрашный и Мокроусов выходят из буфета.)

М о к р о у с о в. Подходящего человека не успел найти, Порфирий Петрович.

(Мелания остановилась, слушает.)

Н е с т р а ш н ы й. Будучи у меня, в союзе Михаила Архангела, везде успевал, а теперь — не успеваешь? Странно, брат…

М о к р о у с о в. Народ ненадёжен очень.

Н е с т р а ш н ы й. Сам-то надёжен ли?

М о к р о у с о в. Оскорбляете, Порфирий Петрович! Он — осторожный человек, прячется…

М е л а н и я. Как же это, где же он прячется, ежели на митингах каждый день орёт?

М о к р о у с о в. Я разумею — по ночам. И один никогда не ходит.

Н е с т р а ш н ы й. Ну, ладно! Ты всё-таки… Ты — патриот, не забывай!

М е л а н и я (Нестрашному). Присядь-ка на минутку. (Сели за стол у двери направо, шепчутся.)

Н е с т р а ш н ы й. Следует. Только людишки-то у меня в союзе рассеялись. Теперь — такое время: всякому до себя.

М е л а н и я. Ну, много ли надо?

(Звонцов выглянул из двери и быстро скрылся.)

Н е с т р а ш н ы й. Да, конечно, сделаем. Ну, кажись, начинается говорильня. Идёшь?

(Пошли. Из дверей зала — Тятин; Мелания и Нестрашный смотрят вслед ему. Он сел за стол, вынул блокнот, пишет. Выскочил Звонцов, отирая лицо платком, попятился.)

Т я т и н (встал). Любезный братец…

З в о н ц о в. Некогда мне!

Т я т и н. Ничего, успеешь совершить подвиги ума и чести.

3 в.о н ц о в. Это что за тон?

Т я т и н. Ты пустил слух, будто бы я научил Шуру похитить какие-то деньги у отца и деньги эти спрятаны мною…

З в о н ц о в. Не смей… трогать… меня… трясти! Скандал устроить хочешь?

Т я т и н. Правду говоря, не плохо бы! Да я тебя и оскандалю…

3 в о н ц о в. Не напечатают! Выгонят из газеты.

Т я т и н (оттолкнув его). Экая ты дрянь!

З в о н ц о в. Я не знаю, кто выдумал эту сплетню, но я её не повторял. Деньги! Чего теперь стоят деньги? Я не скрою, твоя позиция неожиданна для меня. Ты так искусно прятал твои убеждения.

Т я т и н. Это не относится к делу.

З в о н ц о в. И — вдруг… Странно! Ты — интеллигент… Мы, интеллигенты…

Т я т и н (усмехаясь). Они — интеллигенты!

З в о н ц о в. Мы являемся законными преемниками власти этих быков…

Т я т и н. Агитируешь?

З в о н ц о в. Мы, люди, которым самодержавие идиотов было так мучительно…

Т я т и н. Брось! Я не играю в дураки. И оставь Шуру в покое. Вы там травите её. Смотри, я — смирный человек, но до времени. (Идёт в буфет.)

З в о н ц о в (отирая лицо платком). Негодяй!

(Варвара и Достигаев очень быстро выходят из зала.)

В а р в а р а. А как же тётка Мелания?

Д о с т и г а е в. Подумай — сама догадаешься, умница. (Быстро прошёл в буфет.)

З в о н ц о в. О чём он?

В а р в а р а. Это тебя не касается. Почему ты не позвал меня на совещание по продовольствию?

З в о н ц о в (сухо). Не нашёл.

В а р в а р а. А — искал?

З в о н ц о в. Поручил Мокроусову, но, очевидно, этот болван…

В а р в а р а (зловеще). Пытаешься действовать самостоятельно? Андрей, твоё выступление было неудачно. Очень. Пойми: большевики — это уже не «ослы слева», и знамя их не «красная тряпка», как сказал о них и о знамени Милюков, нет, это уже знамя анархии…

З в о н ц о в. Ты страшно горячишься. И — говори тише, кругом — люди. И почему нужно говорить сейчас? Начинается заседание.

В а р в а р а. Слушай: мы между двух анархий, красной и чёрной.

З в о н ц о в. Ну да, да! Я понимаю это, знаю…

В а р в а р а. Нет! Ты не понимаешь ни трудности нашей позиции, ни выгод её…

З в о н ц о в. Ах, боже мой! Как ты любишь учить! Но я именно так и говорил о большевиках.

В а р в а р а (страстно). Нет, не так! Надо было резче. Надо бить по черепам каменными словами. Твоё ликование по поводу неудачи большевиков в Петрограде — неуместно и бестактно. Лозунг «Вся власть Советам» — вот чем ты должен действовать на толстую кожу…

З в о н ц о в. Ты ужасно настроена!

В а р в а р а. Красивые речи твои…

З в о н ц о в. Удивляюсь! Чего ты боишься?

В а р в а р а (шипит в лицо ему). Ты — глуп! В тебе нет классового чувства…

З в о н ц о в. Позволь! Чёрт возьми! Что я — наёмник твой? И — при чём здесь классовое чувство? Я — не марксист… Какая дичь!

(Быстро идёт в зал, Варвара изнеможенно садится на стул, бьёт кулаком по столу, Елизавета идёт навстречу Звонцову из зала.)

Е л и з а в е т а. Дрюдрюшечка, солёненький мой, как люблю тебя!

З в о н ц о в (сердито). Позволь… В чём дело?

В а р в а р а. Ведёшь ты себя, Лиза…

Е л и з а в е т а. Ай! Ты — здесь? Да, Варя, я плохо веду себя. «Жизнь молодая проходит бесследно», и — очень скучно всё! Но ты — не бойся. Я Андрея не отобью у тебя, я его люблю… патриотически… нет, как это?

З в о н ц о в (хмуро). Платонически. Пусти меня!

Е л и з а в е т а. Вот именно — протонически! И — комически. Андрюша, после всей этой чепухи — можно танцы, а?

В а р в а р а. Ты с ума сошла!

Е л и з а в е т а. Милые губернаторы! Вы всё можете! Давайте устроим…

З в о н ц о в (строго). Это невозможно. (Освободился, ушёл.)

Е л и з а в е т а. Выскользнул… Ну… устроим маленький пляс у Жанны. Варя, приглашаю! Бог мой, какое лицо! Что ты, милая? Что с тобой?

В а р в а р а. Уйди, Елизавета!

Е л и з а в е т а. Дать воды?

В а р в а р а. У-уйди…

(Елизавета бежит в буфет. Варвара несколько секунд стоит, закрыв глаза. Мелания и Павлин — из зала. Варвара скрывается в дверь направо.)

М е л а н и я. Жарко. Тошно. Надоело всё, обрыдло, ух! Сильную бы руку на всех вас…

П а в л и н (вздохнув). «Векую шаташася языцы».

М е л а н и я. Говорил с Прокопием?

П а в л и н. Беседовал. Натура весьма разнузданная и чрезмерно пристрастен к винопитию…

М е л а н и я (нетерпеливо). Для дела-то годится?

П а в л и н. Ничем не следует пренебрегать ради просвещения заблудившихся, но…

М е л а н и я. Ты — прямо скажи: стихи-то подходящи?

П а в л и н. Стихи вполне пригодны, но — для слепцов, а он… зрячий…

М е л а н и я. Ты бы, отец Павлин, позвал бы к себе старика-то Иосифа, почитал бы стихиры-то его да и настроил бы, поучил, как лучше, умнее! Душевная-то муть снизу поднимается, там, внизу, и успокаивать её, а болтовнёй этой здесь, празднословием — чего добьёмся? Сам видишь: в купечестве нет согласия. Вон как шумят в буфете-то…

П а в л и н (прислушиваясь). Губин бушует, кажется. Извините удаляюсь.

(Открыл дверь в зал, оттуда вырывается патетический крик: «Могучая душа народа…» Из дверей буфета вываливаются, пошатываясь, Губин, Троеруков, Лисогонов, все выпивши, но — не очень. Мокроусов, за ним старичок-официант с подносом, на подносе стаканы, ваза печенья.)

Г у б и н. Чу, орут: душа, души… Душат друг друга речами. И все врут. Дерьмо! А поп огорчился коньяком — даже до слёз. Плачет, старый чёрт! Я у него гусей перестрелял.

Т р о е р у к о в. Сядем здесь под портретом…

Г у б и н. Не желаю. Тут всякая сволочь ходит.

Л и с о г о н о в. Скажите, Лексей Матвеич…

Г у б и н. И не скажу. Больно ты любознателен, поди-ка, всё ещё баб щупаешь, а?

(Троеруков хохочет. Мокроусов открыл дверь направо, официант прошёл туда.)

Л и с о г о н о в. Лексей Матвеич — вопрос: помиримся с немцами или ещё воевать будем?

Т р о е р у к о в (печально). Царя — нет. Как воевать?

Г у б и н. Воевать — не в чем. Сапог нет. Васька Достигаев с Перфишкой Нестрашным поставили сапоги солдатам на лыковых подошвах.

(Ушли в гостиную направо. Мелания — крестится, глядя в потолок. Из зала выходят Нестрашный, Целованьев, затем — Достигаев.)

Н е с т р а ш н ы й. Наслушался. Хватит с меня. Мать Мелания, ты тоже не стерпела?

М е л а н и я. Я отсюда речи слышу, душно там. Что делается, Порфирий Петрович, а?

Н е с т р а ш н ы й. Об этом — не здесь говорить. Ты бы заглянула ко мне. Завтра?

М е л а н и я. Можно. Послал господь на нас саранчу эту…

Н е с т р а ш н ы й. Надо скорее Учредительное собрать.

М е л а н и я. На что оно тебе?

Н е с т р а ш н ы й. Мужик придёт. Он без хозяина жить не может.

М е л а н и я. Мужик! Мужик тоже бунтовать научен. Тоже орёт, мужик-то.

Н е с т р а ш н ы й. А мы ему глотку землёй засыпем. Дать ему немножко землицы, он и…

Д о с т и г а е в. Допустим, Перфиша, что глотки мы заткнули, живот мужику набили туго, а — что делать с теми, у кого мозги взболтаны? Вот вопрос.

Н е с т р а ш н ы й. Это ты, фабрикант, опять про рабочих поёшь?

Д о с т и г а е в. Вот именно! Я — фабрикант, ты — судовладелец, кое в каких делах мы компаньоны, а видно всё-таки, что медведи — плохие соседи.

Н е с т р а ш н ы й. Перестань… Все знают, что ты прибаутками богат.

М е л а н и я. В шестом-седьмом годах показано вам, как надо с рабочими-то… Забыли?

Н е с т р а ш н ы й. Достигаев, кроме себя, ничего не помнит…

Д о с т и г а е в (с усмешкой). Никак это невозможно — о себе забыть. Даже святые — не забывали. Нет-нет да и напомнят богу, что место им — в раю.

М е л а н и я. Заболтал, занёсся! Научился кощунству-то у Егора Булычова, еретика…

Д о с т и г а е в (отходя). Ну, пойду, помолчу, язык поточу.

Н е с т р а ш н ы й. Иезуит. Ходит, нюхает, примеряется, кого кому выгодней продать. Эх, много такого… жулья в нашем кругу!

М е л а н и я. Сильную руку, Порфирий, надобно, железную руку! А они вон как…

(Выходит Губин, за ним Троеруков, Лисогонов.)

Т р о е р у к о в. Не ходи…

Г у б и н. Идём, я хочу речь сказать. Я им скажу, болванам…

(Увидал Нестрашного, смотрит на него молча. Тот стоит, спрятав руки с палкой за спину, прислонясь спиною к стене. Несколько секунд все молчат, и слышен глухой голос в зале: «Могучие, нетронутые, почвенные силы сословия, которое…»)

Г у б и н (как бы отрезвев). А-а-а… Порфирий? Давно не встречались! Что, брат? Вышиб меня из градских голов, а теперь и тебя вышибли? Да и кто вышиб, а?

М е л а н и я. Лексей Матвеич, время ли старые обиды вспоминать?

Г у б и н. Молчи, тётка! Что, пёс, смотришь на меня? Боишься?

Н е с т р а ш н ы й. Я дураков не боюсь, а на разбойников сила найдётся…

Г у б и н. Не боишься? Врёшь!.. Помнишь, как Егор Булычов по морде тебя…

Н е с т р а ш н ы й. Поди прочь, пьяница… (Замахнулся палкой.)

М е л а н и я. Одумайтесь…

Г у б и н (орёт). Ну, ладно! Давай мириться, Перфишка! Сукин сын ты… ну, всё равно! Давай руку. (Вырвал палку у Нестрашного.)

(Выскочил Мокроусов. Из двери буфета выглядывают люди, из зала вышел какой-то человек и строго: «Господа, тише!» Троеруков, сидя у стола, самозабвенно любуется портретом. Нестрашный хотел уйти в зал, — Губин схватил его за ворот.)

Г у б и н. Не хочешь мириться? Почему, а? Что я — хуже тебя? Я, Лексей Губин, мужик самой чистой крови-плоти, настоящая Россия…

Н е с т р а ш н ы й. Пусти, собака…

Г у б и н. Я тебе башку причешу!

М о к р о у с о в (хватая Губина за руку). Позвольте… Что же вы делаете!

М е л а н и я (людям в дверях буфета). Разнимите их, не видите, что ли?

Г у б и н (оттолкнув Мокроусова). Куда лезешь? На кого руку поднимаешь, а?

(Нестрашный пробует вырваться из руки Губина — безуспешно. На шум из зала, из буфета выходят люди, в их числе — Достигаев с какими-то бумагами в руке. Из зала поспешно проходит Бетлинг под руку с Жанной, она испугана.)

Е л и з а в е т а (как всегда, весёлая, подбежала к мужу, спрашивает). Неужели дерутся?

(Он машет на неё бумагами. Мокроусов ударил кастетом Губина снизу по локтевому сгибу.)

Г у б и н (охнув, выпустил Нестрашного, орёт). Это — кто меня? Кто, дьяволы? Губина? Бить? (Его хватают за руки, окружают, ведут в буфет, он рычит.) Подожгу… Жить не дам…

(Из зала сквозь толпу появляется Ольга Чугунова, древняя старуха, в тёмных очках, её ведут под руки сын Софрон, лет за 50, и другой, Константин, приблизительно такого же возраста. Оба в длинных, ниже колен, сюртуках, в нагольных сапогах. На публику эти мрачные фигуры действуют подавляюще.)

М е л а н и я. Здравствуй, Ольга Николаевна!

Ч у г у н о в а. А? Кто это? Мелания, кажись? Стойте, дети! Куда пошёл, Софрон?

С о ф р о н. Кресло вам, маменька.

Ч у г у н о в а. Константин подаст, я тебе не приказывала. Что, мать Мелания, а? Делается-то — что? Гляди-ко ты: нотарусы да адвокаты купечеству смирненько служили, а теперь даже и не в ровни лезут, а командовать хотят нашим-то сословием, а? Воеводами себя объявляют… Что молчишь? Ты у нас бойкая была, ты — умная, хозяйственная… Не чужая нам плоть-кость…

М е л а н и я (хрипло). Что я скажу?

Е л и з а в е т а(мужу). Какая противная старушка-то…

М е л а н и я (очень громко). Говорила я, говорю…

Д о с т и г а е в. Её, старушку эту, весь город боится.

Ч у г у н о в а. Кричи! Криком кричи! В колокола ударить надо. Крестный ход вокруг города надо…

Е л и з а в е т а. Глупости какие! Идём?

Д о с т и г а е в (берёт её под руку). Пошли… Ох, Лизок! Взглядов нет, взглядов!

Ч у г у н о в а. Всё кричите… Всем миром надо кричать.

М-е л а н и я. А где он — мир? Нет — мира…

Занавес

 

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

 

 

В доме Булычова. Поздний вечер. Столовая. На столе — самовар. Глафира шьёт рубаху. Т а и с ь я перелистывает комплект «Нивы» в переплёте.

 

Т а и с ь я. Это в сам-деле есть такой город Александрия, или только картинка придумана?

Г л а ф и р а. Город есть.

Т а и с ь я. Столица?

Г л а ф и р а. Не знаю.

Т а и с ь я. А у нас — две столицы-то?

Г л а ф и р а. Две.

Т а и с ь я. Богатые мы. (Вздохнув.) А — какие сволочи!

Г л а ф и р а (усмехаясь). Сердитая ты девица…

Т а и с ь я. Я-то? Я — такая… ух! Я бы всех людей спугала, перепутала сплетнями да выдумками так, чтоб все они изгрызли, истерзали друг друга.

Г л а ф и р а. Это зачем же надо?

Таись я. Так уж… Надо!.. Картинки-то вот выдумывают хорошие, а живут, как псы собачьи.

Г л а ф и р а. Не все люди — одинаковы, не все на твою игуменью похожи.

Т а и с ь я. Для меня — одинаковы.

Г л а ф и р а. Тебе, Таисья, учиться надо, надо книги читать.

Т а и с ь я. Не люблю я читать.

Г л а ф и р а. Есть книжки очень хорошие, про хозяев, про рабочих.

Т а и с ь я. Я — не рабочая, да и хозяйкой не буду, — кто меня замуж возьмёт? А девицы — не хозяйствуют. Читать меня — боем учили. И розгами секли, и по щекам, и за волосы драли. Начиталась. Псалтырь, часослов, жития… Евангелье — интересно, только я в чудеса не верю. И Христос не нравится, нагляделась я на блаженных, надоели! (Пауза.) Ты что скупо говоришь со мной? Боишься, что я твои речи игуменье перенесу?

Г л а ф и р а. Я не боязлива. Я — мало знаю, оттого и молчу. Ты бы вот с Донатом поговорила.

Т а и с ь я. Какой интерес, со стариком-то…

Д о н а т (с топором в руке, с ящиком плотничьих инструментов подмышкой). Ну, починил. А на чердаке — что?

Г л а ф и р а. Дверь скрипит. Звонцовым спать мешает.

Д о н а т. Фонарь давай. В кухне Пропотей торчит, чего он?

Г л а ф и р а. Игуменью ждёт.

Д о н а т. Ты бы угостила его чаем, поесть дала бы, голодный, поди-ка…

Г л а ф и р а. Видеть его дикую рожу не могу.

Д о н а т. Ты не гляди на рожу-то, а поесть — дай. Ты — послушай меня, не зря прошу! Позову его, ладно?

Г л а ф и р а. Твоё дело.

(Донат ушёл.)

Т а и с ь я. Вот, говоришь, Донат — хороший, а он — с обманщиком водится, с жуликом.

Г л а ф и р а (режет хлеб). Донату от этого плохо не будет.

Т я т и н (одет солдатом, голова гладко острижена, на плечах старенькая шинель). Шура — дома?

Г л а ф и р а. У себя. Калмыкова там…

Т я т и н (берёт кусок хлеба). Картинки смотришь, Тая?

Т а и с ь я (смущённо улыбается, но говорит грубо, задорно). Чего только нет в книге этой, а, поди-ка, выдумано всё для забавы?

Т я т и н. А вот горы, Альпы, тоже, по-твоему, выдуманы?

Т а и с ь я. Ну, уж горы-то, сразу видно — придуманы. Вон — снег показан на них, значит — зима, а внизу — деревья в цвету, да и люди по-летнему одеты. Это — дурачок делал.

Т я т и н. Дурачка этого зовут- природа, а вы, церковники, дали ему имя — бог. (Глафире.) Яков придёт, так ты, тётя Глаша, пошли его ко мне, на чердак.

Т а и с ь я (глядя вслед ему, вздохнув). С виду — тихий, а на словах озорник. Бога дураком назвал — даже страшно слушать!

Г л а ф и р а. Нравится он тебе?

Т а и с ь я. Ничего. Хороший. С волосами-то красивее был. Хороший и без волос. И говорит обо всём очень понятно. (Вздохнула.) Только всё не так говорит.

Г л а ф и р а. Разговаривай с ним почаще, он тебя добру научит.

Т а и с ь я. Ну, я не дура, знаю, чему парни девок учат. У нас, в прошлом году, две послушницы научились — забеременели.

Г л а ф и р а. И тебе, девушка, этого не миновать. Любовь людям в корень дана.

Т а и с ь я. Про любовь-то в песнях вон как горько плачут. Побаловал да убежал, это не любовь, а собачья забава.

Г л а ф и р а. Характерец у тебя есть, ума бы немножко.

Т а и с ь я. Ума с меня хватит.

(Донат и Пропотей — в деревенской сермяге, в лаптях, подстригся, неотличим от простого мужика, угрюмо озирается.)

Д о н а т. Садись.

Т а и с ь я. Преобразился как! Фокусник.

П р о п о т е й. При девке этой не стану говорить, она игуменье наушница.

Т а и с ь я (озлилась). Я — не девка, жулик! И — не уйду! Выслушаю всё и скажу игуменье, скажу! Она тебе задаст…

Д о н а т. Ты, девушка, будь умницей,- уйди! И ты, Глаха…

Г л а ф и р а (строго). Идём, Таисья.

Т а и с ь я. А я — не хочу. Мне велено за всеми присматривать, всё слушать. Выгоните меня, — я ей скажу: выгнали, значит — секреты были против неё.

Д о н а т (ласково). Милая! Чихать нам на твою игуменью. Ты сообрази: люди — царя прогнали, не побоялись, а ты их игуменьей стращаешь, дурочка! Иди-ко…

Г л а ф и р а. Не дури. Ты — что? Для игуменьи живёшь?

Т а и с ь я. А — для кого? Ну, скажи? Вот и сама не знаешь.

(Лаптев в дверях.)

П р о п о т е й. Мала змея, а — ядовита.

Д о н а т. А вот и Яша! Ну — попал в свою минуту! Вот, человек этот…

Л а п т е в. Как будто я его знаю…

П р о п о т е й. Знать меня — не диво. Я, как пёс бездомный, семнадцать лет у людей под ногами верчусь…

Д о н а т. Это — Пропотей…

Л а п т е в. Блаженный? Та-ак… Ловко, дядя, ты ерунду сочиняешь!..

П р о п о т е й. Это — не я. Это — один попик из пригорода, пьяница. Осипом звать. Гусевод — знаменитый…

Л а п т е в. Ну, наверно, и сам сочинял?..

П р о п о т е й. Сначала — сам, да не больно грамотен я. С голоса учился… стихам-то. В ночлежках, в монастырях…

Д о н а т. А чем раньше занимался, до блаженства?

Л а п т е в. До дурачества?

П р о п о т е й. Коновалом был. И отец у меня — коновал. Его во втором году харьковский губернатор засёк… выпороть велел, у отца на пятый день после того — жила в кишках лопнула, кровью истек. Я-то ещё раньше, года за три, во святые приспособился. Вот что… не знаю, как вас назвать?

Д о н а т. Люди.

Л а п т е в. Граждане.

П р о п о т е й. Вы — беды мне не сделаете?

Д о н а т. Ты — не сомневайся, рассказывай!

П р о п о т е й. Мне бродяга один, дьякон-расстрига, посоветовал: «Люди, говорит, глупы, к ним на боге подъезжать надобно, да понепонятнее, пострашней, они за это и кормить и поить легко будут». Ну… Оказалось верно: глупы люди, да так, что иной раз самому за них стыдно бывало. Да и жалко. Живёшь сыт, пьян, нос в табаке, копеечки в руке, а вокруг — беда! Когда брюхо полно, так всё — всё равно. (Говорит всё более густо и угрюмо.) Однакож всё-таки… совесть-то скорбит. Я всю Россию из края в край прошагал, и везде беда, эх какая! Льётся беда, как Волги вода, на тысячи вёрст по всей земле. Облик человечий с людей смывает. А я, значит, блаженствую, стращаю. Столкнёшься с кем поумнее, говоришь: что ж ты, мать твою… извините!

Л а п т е в. Ничего! Дуй, словеса знакомые.

П р о п о т е й. Привык с мужиками. Говаривал нередко: долго терпеть будете? Жги, дави всё вокруг! Теперь вот начинается что-то. И надоело мне блаженным быть.

Л а п т е в. Так.

Д о н а т. Стращал, стращал людей, да и сам испугался.

П р о п о т е й. Вроде этого. Хоша бояться мне как будто нечего, я битый козырь, на мне уж не сыграешь, они — хотят сыграть. Вот я к тебе… к вам пришёл. (Донату.) Меня сейчас очень привлекаете вы доверчивостью вашей к людям. Я на кирпичном заводе два раза беседу вашу слышал. И вас, товарищ, слышал на мельнице Троерукова, на суконной у Достигаева, в городском аду. Замечательно внятно говорите с народом. Ну, и господ слушал…

Л а п т е в. А они — как? Нравятся?

П р о п о т е й. Что скажешь? Конечно, может, и господам стыдно стало. Однако они свои сапоги на мои лапти не променяют.

Л а п т е в. Это — едва ли! Ну, а какое у тебя дело нам?

Д о н а т. Дело у него есть. Ну-ка прочитай…

П р о п о т е й (встал, согнулся, достаёт бумагу из-за онучи, развернул, читает нараспев и не глядя на бумажку).

Люди смятённые,

Дьяволовы пленные,

На вечные муки осуждённые!

Выслушайте слово,

От чистого сердца,

От божьего разума сошедшее к вам…

Это — вроде как запевка будет, а дальше — другой распев. (Откашлялся, понизил голос, гудит.)

На три города господь прогневался:

Он Содом, Гоморру — огнём пожёг,

А на Питер-град он змею послал,

А и та ли змея лютая,

Она хитрая, кровожадная,

Прозывается революция,

Сатане она — родная дочь,

А и жрёт она в сутки по ста голов,

Ох, и по ста голов человеческих,

Всё народа православного…

Л а п т е в. Ну — будет!

П р о п о т е й. Тут ещё много.

Л а п т е в. За эту песенку тебе рабочие голову оторвут.

П р о п о т е й. Об этом я и беспокоюсь… Вы-то как? От вас что мне будет?

Л а п т е в. Посмотрим. Это зависит от тебя.

П р о п о т е й. Да ведь я — что же?

Л а п т е в. Дай-ка бумажку-то. (Взял. Донату.) Тятин — был?

Д о н а т. Он здесь.

К с е н и я (идёт). Ба-атюшки! Кто это, ой! Пропотей! Да… как же это ты посмел? Яков, побойся бога! Донат — что же это?

Л а п т е в. Не кричите, мамаша. В чём дело?

К с е н и я. Да что вы таскаете в дом разных… эдаких? Каждый день кто-нибудь торчит! И — неизвестно кто, и неведомо — зачем? Как в трактир идут! Ведь он, Пропотей, отца крёстного твоего уморил… забыл ты?

Пропотей (ворчит). Уморил… Я многих купцов стращал — не умирали.

К с е н и я. И — не ворчи, не смей… Врёшь всё, обманщик, врёшь. (Грозит пальцем.)

П р о п о т е й. А кто врать учил? Сестра твоя учила.

Д о н а т. Чего делать, Яша?

Л а п т е в. Иди в кухню… нет, лучше ко Глафире! Я сейчас приду с Тятиным.

(Донат и Пропотей ушли.)

К с е н и я. Поп всенощну — бегом служил, видно, в карты играть торопился. Пришла домой — дома песни рычат. Ох, Яков, строго спросит с тебя господь!

Л а п т е в. Вот что, мамаша…

К с е н и я. И не хочу тебя слушать! И не мамаша я тебе. Александру ты с Тятиным совсем разбойницей сделал.

Л а п т е в. Тятин — он может разбойников воспитывать! Это — любимое его дело.

К с е н и я. То-то вот!

Л а п т е в. Хотя Шура и до Тятина была озорная девица. Вот что, вы добрая душа…

К с е н и я. Глупая, оттого и добрая. Умные-то — вон они как, Звонцовы-то…

Л а п т е в. Обещали вы отдать мне ружья отцовы и одежонку его…

К с е н и я. Да — возьми! Возьми, покуда Варвара не продала. Она всё продаёт, всё…

Л а п т е в. Вы всё это Глафире сдайте — ладно? Звонцовы-то где?

К с е н и я. У Бетлингов. Варвара-то в Москве думает жить. Бетлинг с любовницей туда едут, ну и она…

Л а п т е в. Та-ак! Ну, я — иду…

К с е н и я. Погоди, посиди со мной. Сестрица-то моя — слышал? С архереем поссорилась. Говорят — выгнал он её, ногами топал…

Л а п т е в. Топал? Ногами? А-яй-яй! Из-за чего же это?

К с е н и я. Уж — не знаю.

Л а п т е в. Страшные дела! До свиданья…

К с е н и я. Да погоди!.. Убежал. (Оглядывается.) Людей- много, а я одна. Будто — кошка, а не человек.

(Глафира вошла, сердито схватила самовар.)

К се н и я. Вот как ты… всё — с треском, с громом! Не подогревай, не хочу я чаю-то. Поела бы я чего-нибудь… необыкновенного. Да погоди, куда ты? Рассольника бы с потрохами, с огурчиками солёными. А потрохов — нет! И — ничего нет! (Глафира моет чашки.) Денег много, а пищу всю солдатам скормили. Как будем жить? Умереть бы мне, а умирать не хочется. Ты что молчишь?

Г л а ф и р а. А что я скажу? Мало я понимаю для того, чтобы вслух говорить.

К с е н и я. И я — ничего не могу понять. Я и думать-то ни о чём не умею, кроме домашнего. Ты-то врёшь, что не понимаешь. Ты — умная, за это тебя и любил покойник Егор.

Г л а ф и р а. Опять вы про это…

К с е н и я (вдумчиво). Да-а… Про это. Вот — была ты любовницей мужа моего, а у меня против тебя — нет сердца.

Г л а ф и р а (страстно). Разломать, раздробить на мелкие части надо всё, что есть, чтобы ахнули, завыли бы все, кто жизни не знает, и все жулики, мучители, бессовестные подлецы… гадость земная!

К с е н и я (испуганно). Ой, да что ты? Что ты озверела? Слова тебе сказать нельзя…

Г л а ф и р а. Да не на вас я, не на вас! Вы — что? Вы — безобидная. Из вас тоже душу вытравили. Разве вы по-человечески жили?

К с е н и я. Ну, уж извини! Жила — как все люди…

Г л а ф и р а. Не о том я говорю! Вот Таисья… До чего обозлили девчонку! Изувечили… На всю жизнь…

К с е н и я. Кто это по-человечески-то живёт? Звонцовы, что ли? Они только об одном думают, как бы тебя из дома выгнать, да как бы Шурке навредить, да к настоящим господам присосаться…

Г л а ф и р а. Эх… всё — не то, не о том! (Схватив самовар, ушла.)

К с е н и я (оглядываясь). Обозлилась как!.. Всё не на своём месте. Как перед праздником — уборка. (Встала, идёт к себе.) Или на другую квартиру переезжать собрались.

(Донат и Рябинин, человек лет за 40, лысоватый, был кудрявым. Говорит не торопясь, с юмором. Всегда или курит, или свёртывает «козью ножку», или же держит в руках какую-нибудь вещь, играя ею.)

К с е н и я. Господи, — опять, Донат, привёл ты какого-то…

Р я б и н и н. Здравствуйте, хозяйка! Я — водопроводчик.

К с е н и я. Днём приходил бы…

Д о н а т. Некогда было ему днём-то.

Р я б и н и н. Я только взгляну — в чём дело, а работать завтра буду.

К с е н и я (уходя). В воскресенье-то? Неверы! Безбожники!

Р я б и н и н. Сердитая! Значит — решили: часов в шесть утра посылай наших солдат, они заберут муку и отвезут половину — себе, половину — на фабрику, прямо в казарму. Бабы сразу увидят, что большевики не только обещают, а и дают. Ясно, леший?

Д о н а т. Понял. Тебя, слышно, прогнали сегодня с митинга-то?

Р я б и н и н. Был такой случай. Силён эсер в нашем городе!

Д о н а т. Изобьют тебя когда-нибудь.

Р я б и н и н. Это — не исключается.

Д о н а т. Помириться-то с ними — нельзя?

Р я б и н и н. Никак. Вот вышибем из совета, ну, тогда, может быть, они сами захотят мириться.

Д о н а т. Трудно мне понять ваши дела.

Р я б и н и н. Вижу. Тебе, малютка, следовало бы эсером быть, ошибочно ты с нами.

Д о н а т (сердито). Моя ошибка — не твоё дело.

Р я б и н и н. Не моё? Мм… Ну, ладно. Что же — чайку-то?

Д о н а т. Сейчас.

Р я б и н и н. И — поесть! Аппетит у меня — очень хороший, а поесть нечего.

(Донат в двери столкнулся с Шурой, она остановилась, улыбаясь смотрит на Рябинина.)

Д о н а т. Это товарищ Пётр…

Ш у р а. Я — знаю. Здравствуйте!

Р я б и н и н. А я — слышал про вас. Вот вы… какая…

Ш у р а. Рыжая?

(Калмыкова — скромно одета, лет 30-35.)

Р я б и н и н (отвернулся от Шуры). Я тебя, Галочка, целый день ищу…

К а л м ы к о в а. Слушай-ка, Пётр… (Отводит его в сторону, шепчутся.)

Л а п т е в (входит, к Донату). Ну, с блаженным я кончил! Тятин статейку напишет о нём.

Д о н а т. Ты расскажи-ко Петру про него.

Л а п т е в. Всё-таки он — жулик, блаженный-то.

Д о н а т. Привычка.

Л а п т е в. И, наверно, шпион…

(Глафира вносит самовар.)

Ш у р а (Лаптеву). Яков, послушай.

Л а п т е в. Подожди… (Отошёл к Рябинину и Калмыковой. Шура нахмурилась, закусила губу.)

Г л а ф и р а. Игуменья приедет ночевать.

Ш у р а. Да? Это… неудобно! Кто сказал?

Г л а ф и р а. Таисья. Ты бы поговорила с ней, приласкала.

Ш у р а. Я — не ласковая.

Г л а ф и р а. Она — злая, навредить может.

Ш у р а. Кому?

Г л а ф и р а. Всем.

К а л м ы к о в а. Ну, до свиданья, Шурок, иду…

Ш у р а (вполголоса). О чём вы шептались?

К а л м ы к о в а. Дела такие, — секретные.

Ш у р а (заносчиво). У вас всегда будут тайны от меня?

К а л м ы к о в а (строго). Ты снова об этом?

Ш у р а. Я спрашиваю: всегда?

Р я б и н и н (громко Лаптеву). Это вы оба наерундили!

К а л м ы к о в а. А я спрашиваю: ты способна серьёзно отнестись к великому и опасному делу, к великим мыслям, ко всему, что пред тобой открывается? Это тебе нужно решить сразу и навсегда. Наступают решительные дни. Подумай. Не способна — отойди.

Ш у р а. Мне обидно, Галина!

(Рябинин прислушивается.)

К а л м ы к о в а. Что — обидно?

Ш у р а. Чувствовать себя чужой…

К а л м ы к о в а. Переломи своё детское самолюбие, пора!

Ш у р а. Я хочу скорее понять всё и работать, как ты.

К а л м ы к о в а. То, что я понимаю, я понимала почти двадцать лет. И — не скажу, что уже всё поняла. Я предупреждала: тебе будет трудно. Ты мало читаешь и вообще… плохо учишься. У меня складывается такое впечатление: ты хочешь идти не с пролетариатом, а впереди него.

Ш у р а. Неправда!

К а л м ы к о в а. Боюсь, что правда. Впереди пролетариата — позиция Ленина и подобных ему. Подобных — немного, единицы, и каждый из них прошёл долголетнюю школу тюрем, ссылок, напряжённой учебы…

Ш у р а. Не сердись. Мне кажется, что ты и Яшка смотрите на меня как на временную полезность.

К а л м ы к о в а. Ну… Всё — временно! Прощай, я тороплюсь. Подумай о себе, Шурка. Ты — хороший, волевой человек, ты можешь быть очень полезной, но — нужно образумить волю. Иду.

Г л а ф и р а. Выпили бы чаю…

К а л м ы к о в а. Спасибо, Глаша, некогда. Вот — булку возьму. И сахару.

Ш у р а. Возьми весь.

К а л м ы к о в а (усмехаясь). Не великодушничай. (Ушла).

Р я б и н и н. Значит — так: стишки — к чертям собачьим! Сам сообрази: зачем печатать вредную ерунду, если можно её не печатать? И никаких статеек об этом блаженном болване — не надо. Так и скажи Тятину. Беги. Ну-с, теперь хлебнём чайку… (Шуре.) Угощайте!

Ш у р а. Пожалуйста…

Г л а ф и р а. Вот — поешьте сначала. Водки выпьете?

Р я б и н и н. Очень выпью! Редчайшая жидкость. И — даже ветчина? И горчица? Вполне Валтасаров пир!

(Шура взволнованно ходит. Рябинин, взглянув на неё, подмигивает Глафире, та неохотно усмехается.)

Г л а ф и р а. Кушайте. (Пошла за водкой.)

Р я б и н и н. Нацеливаюсь. Вот докурю и начну. (Шуре.) Хороший старикан — Донат! Прозрачный старикан. Продумал, пропустил сквозь себя кучу вреднейшей ерунды и -достиг настоящей правды. Во Христа веровал, в хозяев и царей, во Льва Толстого. «Для бога жил — толка не вышло, говорит, теперь попробую для бедных людей жить». Простой егерь, испытал власть помещика. Воля у него была к правде, и взнуздал он волю отлично! (Шура подошла к столу, села. Глафира принесла водку.) Хорошо он с молодёжью говорит, с рабочими. Самые трудные мысли от него легко входят в людей. (Указывая пальцем на Глафиру, Шуру, на себя.) Ты — сработал, я — купил, ей — продал, кто нажил? Я нажил! Ловко?

Ш у р а. Этому учит Маркс.

Р я б и н и н. Не только этому и не совсем так, но — именно это надобно понять прежде всего.

Г л а ф и р а (вполголоса). Таисья идёт.

Ш у р а. Ах… чёрт!

Г л а ф и р а. Вы при ней поосторожнее.

Р я б и н и н. Соображаю.

Т а и с ь я. Темно как!

Р я б и н и н. Мы освещаемся мыслями, беседуем.

Т а и с ь я. А вы кто будете?

Р я б и н и н. Водопроводчик. Молодая хозяйка чай пить пригласила меня.

Т а и с ь я. Александра Егоровна не хозяйка, хозяйка-то — Варвара, старшая сестра её.

Ш у р а. Нижний этаж — мой и матери.

Р я б и н и н. Так. Значит, ошибся я? Ну, что же? Теперь, заметно, молодёжь собирается хозяйничать везде, вот я и ошибся.

Т а и с ь я. Это — которая развращённая молодёжь-то, у которой ни бога, ни царя.

Р я б и н и н. Вот что-о? А вы, значит, в бога верите?

Т а и с ь я. Конешно. А ты — нет, что ли?

Р я б и н и н. Я как-то так… Неудобно как-то верить, бог у нас… сомнительный! Незаконнорождённый будто…

(Шура усмехается.)

Т а и с ь я. Ну, что это ты говоришь!

Р я б и н и н (размышляет). Выдали девушку за старика Иосифа, а родила она как будто от архангела Гавриила…

Т а и с ь я. От бога-отца — что ты!

Р я б и н и н. Да ведь он — бесплотен, бог-отец-то! Мы о Христе говорили, о боге, который пил, ел, по земле ходил. В местах, откуда я родом, на незаконнорождённых нехорошо смотрят. А у вас как?

(Шура хохочет, Глафира шьёт, наклонив голову.)

Т а и с ь я (ошеломлена, переходит на «вы»). Лысый вы, а… какое еретическое говорите!

Р я б и н и н. Ну, что же особенное сказал я? Думаешь, думаешь… Все твердят: бог, бог, — а друг на друге верхом ездят.

Т а и с ь я. Бог… незаконнорождённый! Страшно слушать. В такое лютое время…

Р я б и н и н. По-моему, в такое время надобно бесстрашным быть.

Т а и с ь я. Страшные вы все! Даже и старики. Будто не русские. Русские-то смирные.

Г л а ф и р а. Это — смирные перетряхнули монастырь-то ваш?

Т а и с ь я. Там — солдаты были, они — с голода!

Р я б и н и н. А если б голодные рабочие были?

Т а и с ь я. У рабочих-то ружей нет.

Р я б и н и н. Значит — за малым дело, за ружьями? Так что, если голодный народ достанет ружья да потревожит сытых, богатых…

Т а и с ь я. А — мне что? У меня ничего нет. И не будет.

Т я т и н (входит). Игуменья приехала.

Ш у р а. Чего же вы испугались?

Т я т и н. Я сообщаю неприятную новость.

(Таисья быстро уходит.)

Р я б и н и н. Это — знаменитая Меланья?

Г л а ф и р а. Да.

Р я б и н и н. Может — мне уйти, а?

Ш у р а (горячо). Почему?

Г л а ф и р а. Таисья скажет игуменье…

Ш у р а. Ну, и что же?

Р я б и н и н. Что — скажет? Я — водопроводчик.

Т я т и н. Это — для детей. Она, вероятно, видела вас где-нибудь.

Р я б и н и н. Значит — исчезнуть надобно? Эх, чёрт… А Донат сказал, что у вас ночевать можно…

Ш у р а. Можно, можно! Глаша — на чердаке, да?

Г л а ф и р а. Там — хорошо, только не топлено.

Р я б и н и н (Шуре). Ну, решайте: уходить или оставаться.

Ш у р а. Оставаться! Послушайте, вы — замечательный! Я не думала, что вы такой хитрый, весёлый… такой простой… как шар! Я…

Р я б и н и н (Тятину). Расхвалила, точно покойника…

Ш у р а. Страшно рада, что вы такой!

Р я б и н и н. И я рад, что не хуже.

Г л а ф и р а. Пойдёмте. Я вам кушать туда принесу.

Р я б и н и н. Минуточку. Товарищ Тятин, — листовку вы написали слишком мягко да и вычурно! Ведь это — не для студентов. Надо писать так, чтоб малограмотный понял и безграмотному смог всё точно рассказать. Чуете? И — вот что. Этот ваш — Любимов, что ли? — дрянь! Он — кто? Студент?

Т я т и н. Коммерческое училище кончил.

Р я б и н и н. Дрянь. На лесопилке какой-то попик, замухрышка, выступал, очень злой, так ваш приятель…

Т я т и н. Он не приятель мне.

Р я б и н и н. Ну, — всё равно! Он предложил мне пристрелить попа. Спрашиваю: зачем? Для возбуждения храбрости, говорит. Вот, — свинья! Для возбуждения храбрости, идиот! Вы его отшейте, нам таких — не надо! Обязательно — к чёрту! К эсерам… Ну, я готов на чердак… (Уходит с Глафирой.)

Ш у р а. Какой… милый! Вот — настоящий!

Т я т и н. Готово.

Ш у р а. Что? Что готово?

Т я т и н. Опьянение восторгом.

Ш у р а. Что это значит?

Т я т и н. Это значит, что отец ваш был сумасброд.

Ш у р а. Не смейте об отце!

Т я т и н. И сумасбродство отца передалось вам.

Ш у р а. И что же?

Т я т и н. Вы избалованная, капризная девица.

Ш у р а. Купеческая дочь. Ну-с?

Т я т и н. Вы не хотите серьёзно учиться…

Ш у р а. Это мне уже говорили сегодня. Ещё что?

Т я т и н (махнув рукой). Бесполезно говорить. До свиданья.

Ш у р а. Тятин, — становитесь на колени.

Т я т и н. Что?

Ш у р а. Станьте на колени.

Т я т и н. Зачем? Что такое?

Ш у р а. Станьте. Живо! А то — начну посуду бить, заору на весь дом и вообще… наделаю ужасов. Ставай!

Т я т и н. Конечно, вы можете наскандалить…

Ш у р а. Ставай на колени, Степан Тятин! (Толкает его.)

Т я т и н (опускаясь). Напрасно вы делаете из меня шута…

Ш у р а. Повторяйте за мной: «Шура, я тебя люблю…»

Т я т и н (угрюмо). Перестаньте дурить. Уеду я из этого проклятого города!

Ш у р а. Повторяйте: «Я люблю тебя, Шура, дефективная купецкая дочь, взбалмошная девица…»

Т я т и н (хочет подняться). Да перестаньте же… с ума вы сошли!

Ш у р а (с яростью). «Люблю, но жульнически боюсь сказать тебе это!» (Толкает его в плечи.) Не сметь подниматься! Повторяй: «Я благодарю тебя за то, что ты меня заставила…»

Т я т и н. Идите вы к чёрту!

Ш у р а. Сейчас начну бить посуду! Считаю до трёх, раз…

(Шум в прихожей, кто-то запнулся.)

Ш у р а (уходя, грозит кулаком). Это не кончено! Это повторится.

Д о с т и г а е в (в двери). Ты что это, Степаша, ползаешь?

Т я т и н. Потерял…

Д о с т и г а е в. Что — потерял?

Т я т и н. Н-не знаю. Вынул платок, а оно упало. В общем — чепуха…

Д о с т и г а е в. Похоже. Да, да, — если карман полон — не знаешь, что теряешь. Как живём? Жарок у тебя, температурка?

Т я т и н. Голова… немножко… В общем — ничего…

Д о с т и г а е в. Немножко голова-то? Ну, это — пройдёт. Раньше ты по правде да по чести говорил, а теперь всё говоришь в общем. Новеньким присловьем обзавёлся. А — в чём, в общем? Мы все будто в общем живём.

Т я т и н (угрюмо). Чаю — хотите?

Д о с т и г а е в. Благодарствую. Самовар-то холодный. Павлин рассказывает, что в Петрограде неладно, — ты ничего не слыхал?

Т я т и н. Нет.

Д о с т и г а е в. Наверно, слышал, да сказать не хочешь. Мелания приехала? (Тятин кивает головой.) Имею желание видеть Меланию. А ты, Степаша, к большевикам приспособился, к пр-ролетариям? Ну — как? Удобно с ними?

Т я т и н. Подите вы к чёрту!

Д о с т и г а е в. Зачем сердиться, душа моя? Сам — к пролетариату, а меня — к чёрту? (Идёт.) Рыба ищет — где глубже… селёдка — где солонее…

Т я т и н (стоит, окаменев. Бормочет). Дурак ты, Степан… До слёз дурак… (Сел к столу, налил чаю в стакан, захлопнул «Ниву».)

Т а и с ь я (идёт нерешительно, бесшумно, подошла). Можно вас спросить?

Т я т и н (вздрогнув). Спросите.

Т а и с ь я. Лысоватый этот — кто таков?

Т я т и н. Человек.

Т а и с ь я. Я — знаю. Теперь, слышно, многие переодеваются, не в своём виде живут…

Т я т и н (сердито). Это кому интересно: игуменье или — вам?

Т а и с ь я. Мне. Я про него игуменье не сказала.

Т я т и н. А узнав, кто он, скажете? Вы бы, Таисья, бросили шпионство. Это дело — не похвальное. И — на кой дьявол нужна вам эта… волчиха, игуменья? Она вас по щекам хлещет, а вы служите ей, как собачка… на задних лапках. Она — купчиха, дисконтёрша, ростовщица… вообще — гадина! Неужели вы не видите, не чувствуете, как издеваются над… вами? Уйдите от игуменьи… пошлите её ко всем чертям!

Т а и с ь я. А — куда я денусь?

Т я т и н. Найдёте место, работу…

Т а и с ь я. А чего делать?

Т я т и н. Дела — много. Вам учиться надо. Вот — Глафира, почти вдвое старше вас, а — читает, учится.

Т а и с ь я. Учится, а сама говорит: ничего не знаю.

Т я т и н. Узнают — не сразу. Что вы на меня смотрите… так?

Т а и с ь я. Глаза у вас очень грустные.

Т я т и н. Ну, это… Голова болит…

Г л а ф и р а (вбежала, тревожно). Степан Николаич, — Пётр, должно быть, уборную искал и наткнулся на игуменью, прямо в приёмную к ней влез, а там Достигаев, — слышите, как кричат?

Т я т и н. Н-ну… что же делать?

Т а и с ь я. Ой… Задаст она мне…

Г л а ф и р а. Молчи, ты… Сюда идут.

Т а и с ь я. Спрячусь… (Убежала.)

(Рябинин, за ним — Мелания, Достигаев.)

Р я б и н и н (спокойно). Вам, тётка…

М е л а н и я (бешено, задыхаясь). Я тебе не тётка.

Р я б и н и н. Вам приказано защищать власть торгашей, ростовщиков, да вы и сама из этой шайки…

М е л а н и я. На мне — чин ангельский, дура-ак. Шайка! Слышал, Василий, а?

Р я б и н и н. А вот мы должны уничтожить бесчеловечную власть.

Д о с т и г а е в. Это вам — кем же приказано?

М е л а н и я. Кто приказал? Безумец — кто тебе приказал, кто?

Р я б и н и н. История. Классовое, революционное сознание рабочих…

М е л а н и я. Ленин приказал? Слуга диавола?

Д о с т и г а е в. Дьявола можно оставить в стороне, вот — немцы как?

Р я б и н и н (Тятину). Заплутался я. Как тут выйти, куда?

Д о с т и г а е в. Позвольте… Минуточку! Прошу слова, давайте побеседуем тихо. Спокойно, мать Мелания, спокойно. Ругаться — просто, ругаться — легко, с этим — всегда успеем…

М е л а н и я. Не ругаться надо, а…

Р я б и н и н. Драться. Правильно, мамаша. Стенка на стенку. Ну-с?

Д о с т и г а е в. Я вас, товарищ Рябинин, слушал на митингах и уважаю!

Р я б и н и н (Тятину). Кажется, вот в таких случаях говорят: благодарю, не ожидал!

Д о с т и г а е в. Нет, давайте серьёзно. Сознание рабочих? Допустим. Ну, а — мужичок? Как мужичок-то насчёт сознания? Вот вопрос!

Р я б и н и н. Интереснейший вопрос. И — что же вы ответите?

Д о с т и г а е в. А — вы? Это — к вам вопросец. Вот-с, видите, эсеровская газетка «Серая шинель» — знаете? Вот — в ней карикатурка на Ленина, на Красную гвардию. И о немецких деньгах пишется…

Р я б и н и н. Глупость да подлость ещё не убиты, живут. Подлость на глупости растёт.

М е л а н и я. Ну, чего ты с ним говоришь? Что он может понимать, разбойник? Вломился ко мне. Кабы тебя, Василий, не было…

Р я б и н и н (Тятину). Вон она куда загибает…

Т я т и н. Идём.

Д о с т и г а е в. Тихо, Степаша, тихо! Оставим вопрос, товарищ Рябинин, пусть он стоит. А вот ответ — какой? На чём мужичок с помещиком помириться может? На земле? Трудно. Как вы думаете?

Р я б и н и н. Трудновато.

Д о с т и г а е в. А — рабочий с фабрикантом? Тут как будто иное дело, а? Как будто легче, а?

Р я б и н и н. Так, так, так! Интересно придумано.

Д о с т и г а е в. Я, конечно, шучу.

Р я б и н и н. Понимаю. Любопытно шутите!

Д о с т и г а е в. Я весёлый, уживчивый. А вы меня хотите бесповоротно уничтожить.

Р я б и н и н. Именно так. Вас и всех, иже с вами.

Д о с т и г а е в. Ну — и куда же мы?

Р я б и н и н. Ваше дело. Пошли?

Д о с т и г а е в. Минуту! Однако надо же и нас к месту определить! Правительства содержат для негодных людей…

М е л а н и я. Тюрьмы, арестантские роты…

Д о с т и г а е в. Больницы, сумасшедшие дома…

Р я б и н и н. Наверное, вот ей, игуменье, да и многим из вас, вроде Нестрашного, придётся в тюрьме посидеть.

Д о с т и г а е в. Весьма прельстительное будущее у нас, мать Мелания!

М е л а н и я. Ах, зверь, ах ты, зверь адский…

Д о с т и г а е в. Трудно будет вам, товарищ Рябинин, хозяйствовать без помощи опытных людей.

Р я б и н и н. Найдутся. Ваши же, кто поумнее, станут честно работать с нами. Ну, довольно! Побеседовали.

Г л а ф и р а. Чёрным ходом идите, парадное крыльцо заколочено.

(Рябинин, Тятин ушли с Глафирой. Таисья выглянула из двери, скрылась.)

М ел а н и я. До чего дожили! И арестовать нельзя…

Д о с т и г а е в. Н-да. Нельзя. (Задумался.)

М е л а н и я. О, господи! За что?

Достигаев (соображает). Которые поумнее, спасутся, значит… Это всё-таки утешение… для дураков!

М е л а н и я. Ходит разбойник у всех на глазах, а схватить его запрещено. Что же это?

Д о с т и г а е в. Схватить — нельзя! Свобода.

М е л а н и я. Будь она проклята отныне и до века!

Д о с т и г а е в (ходит, ручки в карманах). Н-да… Хватать запрещается. И — бесполезно. В июле хватали, оно — снова вылезло! И даже как будто гуще. Ежели эдаких Рябининых найдётся тысяч пяток, десяток… А их может оказаться и больше… Н-да. Не схватишь. А вот, если ножку им подставить на крутом-то пути… на неведомой дороге?

М е л а н и я. Эх, Василий! Не то вы делаете…

Д о с т и г а е в. Хуже. Мы ничего не делаем.

М е л а н и я. Солдат поднимать надо.

Д о с т и г а е в. Не по силам тяжесть.

М е л а н и я. Царю было по силам и бессильному!

Д о с т и г а е в. Чёрт его, дурака, вогнал в эту войну! Нам с немцами надо в мире жить, учиться у них… Ума у царя не было, да — был хлеб! А у нас — ни ума, ни хлеба. Сожрала война хлебец-то. Иди-иоты!.. Мир надо заключить с немцами, а этот скопец, адвокатишко Керенский, ярится!..

М е л а н и я. С ума ты сошёл! Как это — мир! С немцами-то!

Д о с т и г а е в. Сначала — мир, а потом… Ага, хозяйка прибыла!

М е л а н и я. Что это у тебя, Варвара, в доме? Притон какой-то! Большевики ходят…

В а р в а р а. Что такое?

Д о с т и г а е в. А где муж, Варя?

В а р в а р а. На дворе с Алёшей, там кто-то чужой…

Д о с т и г а е в. Рябинин гуляет…

В а р в а р а. Нет? Ну, это, конечно, штучки Шуры и Тятина. Конечно, присутствие Тятина в доме — гарантия от разных неожиданностей со стороны его товарищей, но… Вообще, в доме чёрт знает что делается! Александра страшно компрометирует меня и Андрея… Я не знаю, что делать с ней… (Глухо звучит выстрел, второй.) Боже мой… Андрей… (Бежит.)

М е л а н и я (крестясь). Кого это?

Д о с т и г а е в (держится за спинку стула). Ну, опять, как в феврале… защёлкали!

(Варвара и Алексей Достигаев ведут Звонцова, он — в изнеможении, задыхается. В руке Алексея — револьвер.)

3 в о н ц о в. Я был вынужден… на меня бросились.

В а р в а р а. Ранен?

З в о н ц о в. Нет… Стрелял — я… Состояние самообороны… понимаешь?

М е л а н и я. В кого стрелял-то?

Д о с т и г а е в (сыну). Ты положи пистолет в воду.

З в о н ц о в. Я был вынужден… Это естественно…

В а р в а р а. Дайте воды!

М е л а н и я. Да — кто бросился-то на тебя?

Д о с т и г а е в (сыну). Я тебе говорю — положи пистолет! Вон — в полоскательную чашку положи!

З в о н ц о в. Оставь меня, Варя… Подожди!

М е л а н и я. Ничего не понимаю…

В а р в а р а. Это был — Рябинин, да?

З в о н ц о в. Ах, я не знаю… темно.

(Рябинин ведёт Тятина, за ними Таисья, схватив руками свою голову. Глафира принесла воды.)

Р я б и н и н. Вы, гражданин Звонцов, что же это?..

3 в о н ц о в (вскочил, в руке — стакан с водой). Я имел право… был вынужден. Вы сами схватили его, когда он бросился на меня.

Т я т и н. Чепуха, Андрей…

Р я б и н и н. Врёте вы! Никто на вас не бросался. Впереди шёл — я, а Тятин — сзади, сбоку. Сморкались вы из револьвера — в меня…

А л е к с е й. Это — верно, вы — поторопились.

(Достигаев дёргает сына за рукав.)

Т я т и н. Глаша, дайте что-нибудь перевязать руку.

(Глафира рвёт рубаху, которую шила. Рябинин снимает с него пиджак. Достигаев сердито шепчет сыну, Мелания — Варваре.)

Р я б и н и н. Эх вы… стрелок!

А л е к с е й. Это можно понять: темнота, неожиданность.

Р я б и н и н. Трусость тоже…

Ш у р а (в пальто, в шапочке). Что случилось? Тятин, что это?

В а р в а р а. Ничего опасного!

Д о с т и г а е в. Пустяки, Шурок! Видишь, он — на ногах.

Р я б и н и н. А вам, пожалуй, веселее было бы, если б он протянул ноги-то, а?

Т я т и н. В общем — чепуха! Даже не больно…

Г л а ф и р а. Идёмте отсюда. Ко мне идёмте. Доктора надо. Таисья, беги наискосок, дом девятнадцать, доктор Агапов.

(Таисья отрицательно мотает головой.)

В а р в а р а (Глафире). Прошу… не распоряжаться. Как вы смеете!

Г л а ф и р а. Ну, ну-у! Не ори… барыня!

Ш у р а. Это — мой дом! Идите вон отсюда!

Т я т и н (через плечо). Не надо волноваться…

Р я б и н и н (уходя). Простить всё надо? Простить… Эх, Тятин-мамин… кисель!

(Глафира увела Тятина, Шура — бежит за доктором, Варвара за ней в прихожую.)

В а р в а р а. Подожди! Нужно уговориться… Что ты скажешь доктору?..

Ш у р а. Иди прочь…

Р я б и н и н (воротился, подошёл к столу, взял револьвер). Штучку эту я возьму себе, вам, граждане, она не годится, не умеете обращаться с ней. (Идёт.)

Д о с т и г а е в (сыну, вполголоса). Отними!.. дубина!..

(Алексей идёт за Рябининым нерешительно.)

М е л а н и я (Звонцову). Ну, что… раскис? Стыдился бы. Не убил ведь. А если б и убил — господь простил бы. Нет, — Шурка-то какова, дрянь, а? Вон гонит. Кого? Тётку родную, а?

Т а и с ь я (вдруг подскочила к ней). Ты… Ты — стерва! И-их, ты… падаль!

М е л а н и я. Таиска… Да что ты?..

Т а и с ь я. Ну, бей! Не боюсь! Бей…

(Из прихожей на крик теснятся в столовую Варвара, Алексей, сзади всех — Рябинин.)

В а р в а р а (изумлена). Ах ты, дрянь!..

М е л а н и я (орёт, топая ногами). Диаво-ол! Цыц… Я тебя…

З в о н ц о в. Алёша, да выгони же девчонку!

Т а и с ь я. Старая собака! Волчиха! (Нашла слово удовлетворяющее.) Волчиха…

М е л а н и я (в полуобмороке). Прокляну…

Р я б и н и н. Браво, девушка! Так её… Браво, умница!

Т а и с ь я. Волчиха-а…

Занавес

 

 

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

 

 

У Достигаева. Вечер. Большая, неуютная комната в задней половине дома, окна её выходят на двор или в сад. Камин, на нём горит спиртовая лампа, освещая мрачную репродукцию с Беклина: пузатые морские жители ловят морских девиц. Перед камином — карточный стол, А л е к с е й, посвистывая, раскладывает пасьянс. По обе стороны камина двери в тяжёлых драпировках; комната за левой дверью освещена слабо, за правой — совсем не освещена. Мягкая старинная мебель, на полу — ковёр, в одном углу — рояль, в другом полукруглый диван, за ним — фикус, перед ним — круглый стол, на столе незажжённая лампа. Рядом с диваном — маленькая дверь, оклеена обоями, теми же, как и стена, эту дверь почти не заметно. Из неё выходит А н т о н и н а с книгой в руке.

 

А н т о н и н а. Какой холодище… До чего всё бездарно! Начали революцию в феврале и всё ещё не могут кончить. А уже наступает ноябрь… Что?

А л е к с е й. Я ничего не сказал.

А н т о н и н а. В штатском ты — жалкий. Похож на полицейского чиновника, выгнанного со службы за взятки и кутежи… (Зажигает лампу.) Ты не помнишь — сколько времени французы делали революцию?

А л е к с е й. Не помню.

А н т о н и н а. Всё надо делать быстро и красиво или — ничего не надо делать. (Смешала карты.)

А л е к с е й (не сердясь). Свинья.

А н т о н и н а. Знаешь, я, кажется, застрелюсь.

А л е к с е й. Это не ты взяла у меня револьвер?

А н т о н и н а. До чего противно пьян явился ты ночью… ф-фа!..

А л е к с е й. Д-да… Выпили. Офицерство жутко пьёт. Знаешь, почему не выходит газета? Нестрашный перехватил вагон с бумагой и где-то спрятал его. Говорят, что, как только откроется Учредительное собрание, он устроит погром большевикам, совету рабочих. У него будто бы есть люди, и это они укокали блаженного Пропотея.

А н т о н и н а (закурив папиросу). Всё это интересно… Шуре…

Д о с т и г а е в (из комнаты слева). А где Лизавета?

А л е к с е й. Пошла с Виктором наверх смотреть пожар…

Д о с т и г а е в. Иди, спроси её… позови! Да принеси ко мне в кабинет словарь на букву «Д». (Оглядывается.) На кой пёс рояль, если на ней никто не играет? Тут биллиард должен быть, — самая холодная комната! Зря послушал я Лизавету, купил этот дурацкий барский дом…

А н т о н и н а. Ты, папон, напрасно обижаешь Лизу…

Д о с т и г а е в (собирая карты). Играли?

А н т о н и н а. Это Алексей, пасьянс. Лиза Виктору не интересна, Виктор женщинами сыт.

Д о с т и г а е в. Удивительно, — в кого ты родилась такой бесстыдницей?

А н т о н и н а. Лиза понимает, что Виктор охотится за моим приданым, и дразнит его, а он боится, что она его скомпрометирует в твоих и моих глазах…

Д о с т и г а е в (тасуя карты). Нет, ей-богу — замечательно! Никаких взглядов у тебя нет, а людей ты видишь голыми…

А н т о н и н а. У меня, папон, есть взгляд:

Прозябает человек,

Заедает чужой век,

А зачем он прозябает

Он и сам того не знает…

Д о с т и г а е в. Всё — стишки, шуточки, опереточки! А отец должен понимаешь: дол-жен! — сопоставлять, соображать, приспособлять, да! И вот ходишь ты перед отцом твоим с папиросой в зубах, и… ничего дочернего нет в тебе. Ничего нет! Поразительное дело! Тоже и Сашка Булычова… Не ночевала сегодня?

А н т о н и н а. Не ночевала.

Д о с т и г а е в. Жаль — помер Егор, пощипала бы дочка печёнку-то ему? Хотя… чёрт его знает, как бы он взглянул на этот фокус! Вон оказалось, что у него даже и не печёнка была, а… другое какое-то. Н-да, Шурочка!.. К большевикам приспособилась. Сестра из дома выгнала. Ну, хорошо, ты — на время — приютила её, а дальше что? Куда она?

А н т о н и н а. Вероятно, дальше с большевиками.

Д о с т и г а е в. До тюрьмы, до ссылки? Кстати, — не знаешь, почему её товарищи как будто притихли, а?

А н т о н и н а. Не интересовалась.

Д о с т и г а е в. Поинтересуйся, спроси её, узнай.

Е л и з а в е т а (из левой двери). Ой, какую вы тоску зелёную развели!

В и к т о р Н е с т р а ш н ы й (весь новенький, в смокинге, говорит докторально). Разрешите закончить…

Д о с т и г а е в. Разрешаю, валяй!

В и к т о р. Я развиваю простую мысль: нигде в мире не читают так охотно, как у нас, можно сказать, что книга водка — главное питание страны…

Д о с т и г а е в (раскладывая пасьянс). Гм… Хотя врёшь, но продолжай.

В и к т о р. У нас огромный книжный рынок, но нет издательства, которое широко понимало бы социально-воспитательную роль книги…

Д о с т и г а е в. Социально? По-оехали с горы!

В и к т о р. Которое догадалось бы монополизировать издательское дело и взяло бы на себя, — конечно, при финансовой помощи и указаниях правительства, — обязанность бороться против социалистической и вообще против антигосударственной литературы, всех этих Марксов и так далее. Очень странно, что перед войной, когда наша промышленность оживилась…

Д о с т и г а е в. Так, так, так…

В и к т о р. Вы — иронизируете?

Д о с т и г а е в. Я? Не туда сунул валета и — наказан за это. (Мешает карты.)

(Алексей — возвратился, шепчется с мачехой, она отрицательно качает головой.)

В и к т о р (несколько обижен). Я совершенно убеждён, что право идеологического питания страны должно принадлежать тому слою общества, в руках которого сосредоточена промышленность и торговля…

Д о с т и г а е в. Право сажать на диэту, значит? Например: ешь одну телятину? Читай только жития святых? Эх, Виктор, Виктор, — твоими бы устами да бордо пить, тёпленькое, сант-эстеп, ласковое такое винцо!

Е л и з а в е т а. Принести?

Д о с т и г а е в. Виктор — по-русски значит победитель? Просто всё у тебя, ясно и — правильно: монополия — полезна, социализм — штучка вредная, сухая трава — сено. Однако надобно соображать не только о качестве, но и о количестве… Вот есть такие доктора, ядами лечат, — понимаешь? — ядами! Берут каплю наисильнейшего яду, распускают её в бочке чистейшей воды и дают больным воды этой по одной капле в сутки…

В и к т о р (неохотно). Это вы… очень остроумно…

Д о с т и г а е в. Ну, положим, не очень. И это — не я, а — доктора. А рассуждаешь ты — без учёта большевичков…

В и к т о р. Учредительное собрание раздавит их…

Д о с т и г а е в. Ой-ли?

В и к т о р. Неизбежно уничтожит.

Д о с т и г а е в. Та-ак! Но — ежели уничтожим всех мух — из чего слонов будем делать?

Е л и з а в е т а. Ох, Вася, не люблю, когда ты говоришь, как сумасшедший. Вино — сюда или в столовую?

Д о с т и г а е в. В столовую. (Смотрит на Виктора, Алексея, дочь.) Ну, вы тут идеологически пожуйте чего-нибудь, а в столовой выпьем… Лизавета, погоди-ка… (Ушёл вслед за женой.)

В и к т о р. До чего… живой человек Василий Ефимович!

А л е к с е й (угрюмо). Поживи с ним, — узнаешь, до чего!

В и к т о р. Вам нравится моя идея?

А н т о н и н а. Идея? Какая?

В и к т о р. Монопольного книгоиздательства?

А н т о н и н а. Разве это — идея? Это — торговля. Вы собираетесь торговать книгами, книгами торгуют так же, как сапогами, утюгами…

В и к т о р. А вы все мечтаете о высоких целях? Я допускаю, что — с какой-то высшей точки зрения — торговля книгами вульгарное дело. Но высшая точка только потому полезна, что, падая с неё, мечтатели разбиваются насмерть.

А н т о н и н а. Эта сентенция мне знакома. Не помню, у кого я прочитала её.

А л е к с е й. Не злись, Антошка!

А н т о н и н а. Я не злюсь. Мне холодно. (Ушла в маленькую дверь.)

В и к т о р. Дьявольски избалованы купеческие дочери.

А л е к с е й. Не все.

В и к т о р. Наиболее интересные.

А л е к с е й. То есть — богатые.

В и к т о р. Ты — проиграл вчера?

А л е к с е й. Да… чёрт! И платить — царскими. А где я возьму царских? Мачеха — не даёт.

В и к т о р (закуривая). Офицеры играют в карты подозрительно счастливо.

А л е к с е й. Напился я… Кто-то снял с меня часы, подарок отца. И револьвер пропал…

В и к т о р. Как думаешь: Антонина выйдет за меня?

А л е к с е й. Конечно. Куда же ей ещё?

В и к т о р. Тебе не кажется, что Александра Булычова дурно влияет на неё?

А л е к с е й. Едва ли… Антошка тянет куда-то в другую сторону.

Г л а ф и р а. Просят в столовую.

В и к т о р (удивлён). А эта зачем у вас?

А л е к с е й. Её Звонцова тоже выгнала, а у нас прислуга разболталась. Мачеха сманила Глафиру тотчас же после смерти Булычова. Что, тебе твоя новая мадам — дорого стоит?

В и к т о р. Не дёшево. Но — хороша, не правда ли?

А л е к с е й. Да. Идём?

В и к т о р. Чрезвычайно искусная любовница.

А л е к с е й. Слушай: зачем отец твой газетную бумагу спрятал?

В и к т о р. Ты знаешь, что дела моего родителя не интересуют меня. А вот твой эпикуреец «папон» шутит ветхозаветно и утомительно. И эта его манера прятаться в ерундовых словах всем известна, никого не обманывает…

(Ушли. Одновременно: из правой двери — Глафира, из левой — Елизавета, в руке — ваза с яблоками.)

Е л и з а в е т а. Вы что, Глаша?

Г л а ф и р а. Может — убрать нужно что-нибудь?

Е л и з а в е т а. Всё в порядке. Вот, несите в столовую, я сейчас приду. (Идёт к двери в комнату Антонины, дверь заперта, стучит.)

А н т о н и н а. Это — ты? Что?

Е л и з а в е т а. От Виктора запираешься? Вот болван, а? Уверен, что я готова открыть ему объятия, гусь копчёный! Ты что всё прячешься, Антошка? Нагрузились вы с Шурой книжками и живёте… безрадостно, как мыши! Брали бы пример с меня: глупая, а живу легко, и всё прощается мне…

А н т о н и н а. Должно быть — не всё, вон как утром отец кричал и топал ногами на тебя.

Е л и з а в е т а. Но ведь простил же! (Взяв падчерицу за плечи, встряхивает её.) Ой, Антошка, если б ты видела этого полковника Ермакова! Вот мужчина! Он и в штатском — воин! Глазищи! Ручищи! Знаешь, эдакий… настоящий, для зверского романа! Убить может! Когда я его вижу — у меня ноги дрожат… Нет, ты — вялая, холодная, ты не можешь понять… Василий Ефимович, конечно, должен ревновать, он — муж! Должен!

А н т о н и н а. Должен. В слове этом есть что-то общее с глаголом лгать. Долг, долгался…

Е л и з а в е т а. Ну вот, началась философия! Это ты у отца научилась словами играть. Но ведь он играет… для того, чтобы всех обыгрывать. А тебе бы, Антоня, послать все глаголы к чёрту да и жить просто, без затей! Ах, Тонька, кого я понимаю, так это Екатерину Вторую, царицу, вот умела выбирать собачек ко двору! (Прислушалась.) А отец… ты его не ценишь, не понимаешь…

(Достигаев — за портьерой в тёмной комнате.)

Е л и з а в е т а (потише, но с жаром). Он — милый, с ним легко. Первый умник в городе, да! Он… как это? Еропукеец, что ли?

Д о с т и г а е в. Епи-ку-реец! Эх ты, изверг невежества!.. Что вы тут делаете?

Е л и з а в е т а. Тебя хвалим.

Д о с т и г а е в. Это вы и при мне можете, я — не стыдлив. Ты, лиса, иди-ка в столовую, там чёрт попа принёс неведомо зачем. Говорит поп, что в совете рабочих получены какие-то важные вести из Петрограда… будто бы случилось что-то чрезвычайное. Тебе, Антошка, Булычова-то не говорила, что затевают большевики?

А н т о н и н а. Вы второй раз спрашиваете меня об этом.

Д о с т и г а е в. И третий спрошу. Куксишься всё, дуешься, а — на кого? Выходила бы замуж за Виктора-то… за победителя! Парень в меру глуп и крепко богат, — чего ещё надо? Вертела бы им, как Варька Булычова Андрюшкой. Варька-то целится на эту, на француженку… как её? Читал в словаре вчера… забыл! Голову ей отрубили? Ну?

А н т о н и н а. Мадам Ролан.

Д о с т и г а е в. Ну да. Учитесь, а ничего не знаете. А то ещё была… Рекамье, на кушетке лежит. Время требует, чтоб к нему… приспособлялись. Ну… ладно! Пожар со спиртного завода на лесной двор перемахнул, зарево — огромное! Ставни у нас с улицы закрыты, а всё-таки в зале на полу красные полосы лежат… неприятно! И в столовой неуютно. Поди-ка, Антошка, распорядись, чтобы все сюда шли… подальше от улицы! (Антонина ушла.) Ну, что, лиса?

Е л и з а в е т а (искренно). Я тебе — не лиса, я с тобой — честная.

Д о с т и г а е в (шлёпая её ладонями по щекам). Ду-ура! Иной раз и честно, да неуместно.

Е л и з а в е т а. Я тебе, Вася, прямо говорю, и не первый раз: с тебя — хватит, а мне — мало!

Достигаев (сел). Ну… до чего же ты, подлая, бесстыдна!

Е л и з а в е т а. И не подлая, и не бесстыдная! Я правду говорю — ты умный, ты знаешь — правду!

Д о с т и г а е в. Да… чёрт тебя возьми вместе с правдой этой! Глупа ты… до святости, изверг естества! Ты — солги, да чтоб приятно было! Обидно мне или нет, что я — стар для тебя? Слышишь, как я с тобой говорю? Видишь, ну?

Е л и з а в е т а. Вижу. Всё вижу. И — понимаю. А лгать тебе — не стану. Солгу — ты поймёшь, и разрушится наша дружба, а твоя дружба мне дороже, чем твоя любовь…

Д о с т и г а е в. Эх, Лизка…

Е л и з а в е т а. Я от тебя никуда не отойду, и никто меня не сманит, никто! Я — знаю, другого такого, как ты, нет!

(Глафира — с подносом, на нём две бутылки, бисквиты в вазе, яблоки.)

Д о с т и г а е в. Ну… ладно! Молчи. И — вот что: Павлина — ты не дразни, оставь эту глупую твою привычку. Вообще — дразнить никого не надо, не такие дни. Лишнего не болтай. И пора бы тебе иметь взгляды. Оглядываться надо. Время опасное…

Е л и з а в е т а. Не умею я учиться, Вася! Да я и без науки ничего не боюсь, как та девица, которая поёт:

Трижды замуж выходила,

Не боялась ничего,

И четвёртый выйду — тоже

Ничего не побоюсь…

Д о с т и г а е в. Ты — не шути, не время для шуток! Взяла бы словарь, почитала. Вот, примерно, Дарвин, англичанин, он проводит такой взгляд: надо приспосабливаться! Всё живёт, потому что приспособилось, а не просто: родилось, выросло и живёт… беззащитным дураком! (Антонина — с тарелками.) Тебя с Антошкой надобно посадить на идеологическое питание… на диэту! Почему не идут сюда?

А н т о н и н а. Там спор с Павлином.

Д о с т и г а е в. Э, болваны… (Идёт. Елизавета — под руку с ним.)

Г л а ф и р а (из тёмной комнаты). Шура прислала товарища сказать, что она и сегодня не ночует здесь и не беспокоились бы вы. А если хотите видеть её — товарищ проводит вас. Она — в совете. Очень желает видеть вас.

А н т о н и н а. Нет, не пойду. Такая слякоть, холод. Придёт же Шура завтра… послезавтра? Ну — когда-нибудь? (Глафира молчит.) Начинается что-то серьёзное, Глаша?

Г л а ф и р а. Мне неизвестно.

А н т о н и н а. Вы тоже уйдёте к ним, да? А мне вот некуда идти. Ни с вами, ни против вас… не способна.

Г л а ф и р а (грубовато). Может — ошибаетесь вы? Посмотрели бы поближе на людей, которые верят и решают…

А н т о н и н а. Мне верить — нечем. У меня нет этого, чем верят. Я говорю, конечно, не для того, чтоб вы пожалели меня.

Г л а ф и р а. Я понимаю, что жалость мою вы за обиду себе приняли бы. Нет, я не жалею. А трудно мне понять — как это, почему? Жил человек свободно, читал книги какие хотел…

А н т о н и н а. И оказался ни к чему не способен, да?

Г л а ф и р а. Вы… не одна такая, много таких…

А н т о н и н а. Это вы — утешаете?

Г л а ф и р а. Нет, зачем же?

А н т о н и н а. А где эта смешная монашенка?

Г л а ф и р а. Она своё место найдёт…

А н т о н и н а. Ну, прощайте, Глаша!

Г л а ф и р а (удивлена). Я ведь не сегодня ухожу.

А н т о н и н а. Скажите Шуре… нет, лучше я напишу ей…

Г л а ф и р а. Сейчас?

А н т о н и н а. После. (Ушла к себе.)

(Глафира, нахмурясь, смотрит вслед ей, делает движение к двери, но отмахнулась и пошла в комнату налево; уступает дорогу Павлину, Алексею, Виктору.)

П а в л и н (возмущённо). Прискорбно, весьма прискорбно, молодые люди, что вы так легкомысленно, с кондачка относитесь к слухам, столь грозным.

В и к т о р. Но — объясните: где же Керенский, войска?..

А л е к с е й. Министры?

П а в л и н. Объяснить я ничего не могу. Но верю в самое невозможное…

В и к т о р. Ну да, это верование — ваша профессия…

П а в л и н. О, боже мой, боже! Что приходится слышать! Повторю вам, да подумаете: разумом наделены мы от бога не для упражнений в бесплодном высокоумии, хотя подобает нам и ереси знать, да искуснейшими явимся противу еретиков…

Д о с т и г а е в (входит с бутылкой в руке). Значит: в Петрограде образовалось новое правительство, рабочее? Ну, что ж? Деды и прадеды наши из рабочих вышли, отцы с рабочими жили — трудились, почему же и мы не сумеем?

П а в л и н. Ох, Василий Ефимович, как неприятно шутите вы…

Д о с т и г а е в. Открой вот эту бутылочку, Алёшка, да не взболтай, винцо нежное! (Обнимает Павлина за талию, ходит с ним.) Ты чего боишься, пастырь душ наших?

П а в л и н. Помилуйте, — что за вопрос? Власть над Россией захвачена неизвестными людями, из коих большинство — инородцы, иноверцы, а вы…

Д о с т и г а е в. А я не верю в это и ничего не боюсь!

П а в л и н. Не может быть, чтоб не боялись, противуестественно это…

Д о с т и г а е в. Подожди, — в чём дело? Жили мы шутя, за счёт дураков, ну вот: перебили дураков на войне, а которые остались — поумнели и просятся к нам в долю, в компаньоны.

П а в л и н. Дразните вы меня, Василий Ефимович.

Д о с т и г а е в. Нет, ты — сообрази… Например — немцы. Чем немец силён? Тем, что по Дарвину живёт…

П а в л и н. Ох, полноте! Давным-давно опровергнут Дарвин этот!

В и к т о р. Совершенно верно.

Д о с т и г а е в. Опровергнут? Не слыхали об этом. Ну, пускай он опровергнут, а привычка к нему всё-таки осталась, и немцы отлично… приспособляются. Немец социалиста не боится, он и социалисту кушать дает. И — что же мы видим? У нас в шестом году кадеты уговаривали народ: не плати царю налогов, не давай солдат! Народ и ухом не повёл… да! А вот, немецкие рабочие, социалисты, в четырнадцатом году, глазом не моргнув, дали денег на войну.

П а в л и н. Позвольте… невразумительно это!

В и к т о р. Я тоже не понимаю: что общего видите вы…

Д о с т и г а е в. Ага? Вот видите? Нет общего-то!

В и к т о р. Но каков же смысл вашего примера?

П а в л и н. Постойте… что такое?

(Шум, возня где-то в доме.)

А л е к с е й. Это — в кухне. Пришёл кто-то.

П а в л и н (встревожен). Вот видите… вламываются!..

(Виктор — спокоен.)

Д о с т и г а е в (сыну). Иди, взгляни, кто там?

П а в л и н. Я говорю — всего можно ожидать.

Д о с т и г а е в. Для гостей — не поздно.

П а в л и н. Кто теперь в гости ходит? О, господи! Вскую оставил нас еси?

Е л и з а в е т а (вбегает, вполголоса, тревожно). Вася — представь: Порфирий Петрович и — Губин.

Д о с т и г а е в (удивлён). Гу-бин?

Е л и з а в е т а. Да, да!

П а в л и н. Разрешите удалиться, ибо считаю безумием риск встречи…

Д о с т и г а е в. Постой, дай сообразить…

Е л и з а в е т а. Ввалился, как слон.

П а в л и н. И, конечно, нетрезвый. Нет, уж я…

Д о с т и г а е в. Ты, Павлин Савельев, посиди, не сожрёт он тебя! Нет, ты останься…

Е л и з а в е т а (берёт попа под руку). Я буду защищать вас…

(Входят: Губин, Нестрашный, Алексей.)

Г у б и н. А-а, Павлин… Ну, ладно, не бойся… Не до тебя. Здорово, Василий…

Д о с т и г а е в. Вот не ожидал! Рад… очень рад…

Г у б и н. Ну, где там — рад? Чему — рад?

Н е с т р а ш н ы й. Для радости, Василий Ефимович, — поздно! Здравствуй-ко!

Г у б и н. Ты, Перфил, начинай сразу.

Д о с т и г а е в. В чём дело, а? Что это вы… не щадя себя, так сказать…

Н е с т р а ш н ы й. Говори ты, Алексей Матвеич, я — сейчас! (Отводит сына в сторону.)

Д о с т и г а е в. Ночью… обеспокоились, а?

Г у б и н. Пришли… на поклон хитрости твоей… хитроумию…

Н е с т р а ш н ы й (сыну). Лошадь — у ворот. Езжай, скажи, чтоб вагон с бумагой гнали тотчас, знаешь — куда? По документам в вагоне — сода. Наборщики готовы? Действуй. Я дождусь тебя здесь. Один по городу не езди, возьми кого-нибудь. Иди. Осторожно.

Г у б и н (тяжело, угрюмо). Слухи оказались — верны. И чем хуже слух, тем боле в нём правды… всегда так было… всегда и все на худой конец живём!

П а в л и н. Глубоко правильно…

Г у б и н. Ты всё-таки молчи, Павлин!

Н е с т р а ш н ы й (звонко). Ну, слышал? Правительство — арестовано, солдаты с рабочими разграбили и подожгли Зимний дворец, Керенский бежал…

Г у б и н. А что нам делать?

Д о с т и г а е в. Ай-яй-яй! Что же это происходит, граждане, а? Отец Павлин — каково? И… и все бегают! То — один, то — другой. Нашалит и бежать! Звонцов-то, губернатор наш, в Москву удрал…

Г у б и н. Ты — не юли, не вертись…

Н е с т р а ш н ы й. Мы пришли посоветоваться… Ты у нас впереди смелых числишься. К твоим словам люди внимательны.

П а в л и н. Присоединяюсь к сей оценке! Вас, Василий Ефимович, послушают, за вами пойдут…

Г у б и н. Нет… ты, поп, молчи!

(Елизавета пробует открыть дверь в комнату Антонины. Манит пальцем Алексея. Он отмахнулся, не подошёл.)

Д о с т и г а е в. Я, конечно… очень благодарен за доверие… Что же предполагаете вы начать? Ты, Порфирий Петров, старый воевода — сколько лет командуешь союзом-то Михаила Архангела?

Н е с т р а ш н ы й. Время ли старые года и заслуги считать? Мы тебя спрашиваем: что это за комитет безопасности организовали в Москве? И кто здесь, у нас, комитет этот представляет? Ты, что ли?

Г у б и н. И о какой, чьей безопасности речь идёт?

Н е с т р а ш н ы й. С нами ты или с кадетами?

Д о с т и г а е в. Вопросов-то сколько, отец Павлин!

(Елизавета быстро ушла, захватив с собой Алексея.)

Г у б и н. Не тяни за душу, Василий!

Д о с т и г а е в. Считаю так, что основной вопрос: с кем я? Ответить — просто: ни с кем, только с самим собой.

Г у б и н. Врёшь!

Д о с т и г а е в. И о безопасности своей сам забочусь, не полагаясь на комитеты, я — сам себе комитет! Я — не Варвара Звонцова, — партию не представляю…

П а в л и н. Но, простите, вопрос, насколько я могу понять, касается вообще… верований ваших…

Д о с т и г а е в (обозлился). Верую в бога, но — предпочитаю коньяк. Это сказал один полковник, — очень хорошо сказал! И что значит — вообще? Сарай, что ли, куда всякую дрянь складывают за ненужностью её? Вообще!.. С кем — вообще? Для чего — вообще? Вы просите у меня совета? По какому делу? Вы что намерены делать?

Г у б и н. Отсиживаться. Обороняться.

Д о с т и г а е в. Люди есть у вас для этого?

Г у б и н. Вот — Перфил… говори ты, Перфил.

Н е с т р а ш н ы й. Офицера есть. Люди — найдутся.

Д о с т и г а е в. В каком числе? И — кроме количества, — качество надо знать!

Г у б и н. Он — выспрашивает, а сам ничего не говорит.

Д о с т и г а е в. Заметно, что около вас Мокроусов крепко трётся, а всем известно, что он — жулик.

Г у б и н. Честного дёшево не купишь.

Н е с т р а ш н ы й (решительно). Ну, вот что, Василий Ефимов, довольно вертеть хвостом…

Е л и з а в е т а (вбегает, останавливается и смотрит на всех молча, определяя: как, каким тоном сказать то, что она знает? Она — подавлена, но не очень огорчена и не испугана. Говорит негромко, как бы с трудом). Вася… Василий Ефимыч… Нет… это — невозможно!

Д о с т и г а е в (сердито). Что? Ну, что такое?

Г у б и н (Нестрашному — ворчит). Подстроено что-то… фокус какой-то… Я те говорил…

Е л и з а в е т а. Тоня умирает…

Д о с т и г а е в. Ты — что? Бредишь?

Н е с т р а ш н ы й. Разве она хворала?

П а в л и н. Но — позвольте! Как же это? Полчаса тому назад… она…

Г у б и н. Видал? Даже Павлин… не верит…

Е л и з а в е т а. Застрелилась.

Д о с т и г а е в. Антонина? Не… может быть!

Е л и з а в е т а. Ещё дышит… Алексей… за доктором…

Д о с т и г а е в. Где? (Бежит в тёмную комнату.)

Е л и з а в е т а. В угловой… (Идёт за Достигаевым, оглядываясь на всех.)

Н е с т р а ш н ы й (Елизавете). Какая же причина? Надо причину объяснить…

Г у б и н. Нет — каково? Я тебя, Перфил, предупреждал — толку не будет!

П а в л и н. Не могу не сказать: весьма… необычное событие! Вполне здоровая девица…

Н е с т р а ш н ы й. Ну, положим, она была взбалмошная, капризная…

Г у б и н. Ах, Васька, Васька… Вот как, Павлин, а? Всё, брат… лопается…

П а в л и н. Высокоумие, атеистическая мечтательность — причины таких и подобных фактов.

Г у б и н. Ну, что ж будем делать здесь, Перфил?

Н е с т р а ш н ы й. Подождём. Надо посмотреть.

Г у б и н. На дочь-то? (Налил вина, пьёт.) Я — не пойду, не хочу. Не люблю я покойников в доме.

Н е с т р а ш н ы й. Кто их любит…

Г у б и н. Надо так: помер, и сразу неси его в церковь, пускай там стоит. Верно, Павлин?

П а в л и н. Допустимо.

Г у б и н (вздохнув). Фальшивый ты человек всё-таки! Все вы, попы, ябедники богу на нас, грешных.

Н е с т р а ш н ы й (думает вслух). Как же это произошло? Жили-жили, строили дома, города, фабрики, церкви… и — оказались чужие всем. И даже друг другу.

Г у б и н. То-то вот. Жаден был ты на власть, на славу…

Н е с т р а ш н ы й (тоскуя). Армию поили-кормили, чиновников, судей, губернаторов… полиции сколько…

Г у б и н. А — попов? Попов развели, будто — крыс. Мы, старообрядцы, беспоповцы… Впрочем… ладно! Не обижайся, Павлин, давай выпьем! {Павлин молча кланяется, чокнулись, пьют.)

Н е с т р а ш н ы й. А помнишь, Лексей Матвеев, как мы в шестом году забастовщиков смяли? Как отрезвел народ? Меня сам губернатор слушался. Я тут всех властей взнуздал…

Г у б и н. Да-а… размахнулся ты широко… Большую обнаружил ярость.

Н е с т р а ш н ы й. Теперь — понял? А тогда орал на меня в городской думе, человекоубийцей называл.

Г у б и н. Ну… Ладно. Было, прошло, да — снова пришло. С каторги-то всех воротили.

П а в л и н. Справедливость жестокости доказывается библией… Идут…

Д о с т и г а е в (в одной руке платок, в другой — конверт). Надо милицию, Лиза… Засвидетельствовать надо.

Е л и з а в е т а. Глаша побежала.

Д о с т и г а е в. Скончалась дочь моя… Порфирий Петрович… Да. Освободите меня. Не в силах я беседовать о делах посторонних…

Н е с т р а ш н ы й. Посторонних? Та-ак…

Г у б и н. Видал, Перфил? Вася и на покойнице играет… Идём, брат.

Д о с т и г а е в. Что болтаешь, Губин, дикое чудовище? Что значит играет? Поставь себя, Порфирий Петров, на моё место, — подумай, что Виктор твой погиб.

Г у б и н. Ну, чего там? Идём!

Е л и з а в е т а (вбегает). Солдаты!

Н е с т р а ш н ы й (угрюмо). Это — наши. Это Виктор за мной прислал.

(Елизавета шепчет о чём-то мужу.)

Д о с т и г а е в (громко). Однако — позволь! Как же это? Как же ты, Порфирий Петров, призываешь солдат в чужой — в мой дом, какое у тебя право?

Н е с т р а ш н ы й. Теперь правами не стесняются.

{Павлин незаметно скрылся в тёмную комнату.)

Д о с т и г а е в (возвышая голос). Что это значит: ваши солдаты? Чьи — ваши? Для чего?

Г у б и н. Трусишь, Васька? Хо-хо…

Д о с т и г а е в. Вы явились ко мне с-с-с фантазиями, которые я отказался даже выслушать, чему есть свидетель отец Павлин…

(Нестрашный, стукнув палкой в пол, медленно встаёт, выпрямляется, изумлён; а Губин хотел встать и — развалился, расплылся в кресле, глядя на всех по очереди непонимающими, вытаращенными глазами. В этой позе он остается до поры, пока его уводят, лишь изредка громко всхрапывая, как бы желая сказать что-то и не находя сил. Яков Лаптев стоит в правой двери, с револьвером в руке. Рядом с ним Бородатый солдат, лет 40, с винтовкой, две гранаты у пояса, он в лаптях. Вперед Якова протискивается молодой рабочий, смазчик вагонов или масленщик, чумазый, выпачканный нефтью, маслом, тоже с винтовкой. Несколько секунд молчания. Достигаев, приложив платок к лицу, опёрся плечом на Елизавету.)

Н е с т р а ш н ы й (сначала бормочет, потом визжит). Свидетель? А-га-а… Значит, ловушка? Ловушку ты устроил мне, Васька, Иуда, сукин сын, а? Ло-овко…

Д о с т и г а е в (тоже визжит). Я тебя — звал? Звал я тебя? Ты сам пришёл! Павлин — знает! Где он? Лиза!

(Лаптев говорит что-то Бородатому, тот счастливо ухмыляется, кивает головой.)

Н е с т р а ш н ы й. Губин! Верно ты сказал, тут что-то подстроено… Даже не поймёшь — как?

Л а п т е в. Вы, Порфирий Петров Нестрашный, — арестованы.

Н е с т р а ш н ы й. Чего-о? Кем это? Ты кто? Какая власть?

Л а п т е в. Это вы узнаете там, куда вас отведут.

Е л и з а в е т а (быстро). Яков Егорович, подумайте, какое несчастье у нас: Антонина застрелилась!

Н е с т р а ш н ы й (усмехаясь, Губину). Слышишь? Власть-то Достигаевым знакомая…

Л а п т е в (удивлённо, не веря). Как это? Случайно?

Е л и з а в е т а. Нарочно, письмо есть для Шуры Булычовой, не знаете — где она?

Н е с т р а ш н ы й. Всё — свои…

Л а п т е в (Елизавете). Позвольте… Это — потом. Губин Алексей Матвеев тоже подлежит аресту…

Н е с т р а ш н ы й. А — Достигаев? Он — тоже купец, хозяин…

Л а п т е в. Товарищ Кузьмин, позовите конвой, — троих.

Н е с т р а ш н ы й. Всё-таки ты кто же? Кем поставлен в командиры?

Л а п т е в. Ну, вы — не притворяйтесь, вы знаете, кто я. В списке людей, которых вы решили завтра уничтожить, я — на шестом месте. Сын ваш и Мокроусов — арестованы, нам всё известно. Разговоры здесь излишни, завтра поговорите.

Н е с т р а ш н ы й (грузно сел). Так… Завтра? Ладно. (Кричит.) Ну арестовал, ну? А… а ещё что? Каким судом судить будешь?

Б о р о д а т ы й. Ты — не ори! Мы на тебя не орём. Суд у нас будет правильный, не беспокойся. Ты, поди-ка, не помнишь меня? А я тебя с седьмого года помню…

Н е с т р а ш н ы й. Конюх… Харя…

Б о р о д а т ы й. Вот те и харя! И — конюх!

Н е с т р а ш н ы й. Всё-таки… Лаптев… Я вас знаю… Крестник Булычова. Всё-таки — за что?

(Входят Кузьмин и три солдата.)

Л а п т е в (пожимая плечами). Будет вам дурить! Вы подготовили вооружённое нападение на совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов… Ну, теперь удовлетворены?

Б о р о д а т ы й. Он, видишь, не знал этого! Делать — делал, а — не знал, дитё! Он — как дитё, играет, а чем? Того не понимает.

Д о с т и г а е в. Так вот с каким делом пришёл ты ко мне, Порфирий Петров? Вот в какое преступление против народа хотел ты втянуть меня?

Г у б и н (встал, бормочет). Ну, вот, Перфил, добился ты своего… Погубил меня….окончательно!

К у з ь м и н. А ну, дядьки, идёмте! Где одежонка ваша? Шагайте бодро… собачьи дети!

Н е с т р а ш н ы й (толкнув Губина). Дурак! Ты — пьян. Ничего нам не сделают. Не посмеют!

Б о р о д а т ы й. Любит орать… Эхе-хе…

Л а п т е в. Где письмо Антонины?

(Достигаев подал письмо, прикрыл глаза платком.)

Л а п т е в (покосясь на него, читает). «Прощай, Шура. Ни о чём не жалею. Только с тобой, иногда, мне было тепло и ласково». (Помолчал.) Шурке об этом письме прошу не говорить. Я передам его Шуре, когда найду это удобным. Глафира — у вас?

Е л и з а в е т а. Когда пришёл Нестрашный, я послала её к вам в совет, к Тятину, она ещё не возвратилась.

(Достигаев изумлённо мигает, глядя на жену.)

Л а п т е в. А где… Антонина?

Е л и з а в е т а. Идёмте…

(Ушли. Достигаев стоит у стола, потирая лоб, щёки, точно хочет стереть улыбку с лица. Бородатый солдат щупает драпировку.)

Б о р о д а т ы й. Замечательной крепости материя! Вот из эдакой солдатам шинели не строят!

Д о с т и г а е в. Теперь будут шить из материи и получше этой.

Б о р о д а т ы й. Шинели не станут шить, мы воевать не желаем.

Д о с т и г а е в. И не надо.

Б о р о д а т ы й. Мы решили уговорить все народы: долой войну, братья-товарищи!

Д о с т и г а е в. Вот это — правильно!

Б о р о д а т ы й. Ну, то-то! Вот, даже и вы понимаете, что правильно! Мы капиталистов передушим и начнём всемирную, братскую жизнь, как научает нас Ленин, мудрый человек. А Нестрашным — конец! Это кровожадный человек! Он в седьмом году так зверствовал… Однако, как вы тоже здешний, то сами знаете, какая он стерва…

Д о с т и г а е в. Да…

Б о р о д а т ы й. А вот вокруг вашей фамилии скандального тогда не слыхать было. Хоша бывает и так, что живёт человек тихо, а вреда от него больше, чем от разбойника…

Д о с т и г а е в. Винца стаканчик не выпьешь?

Б о р о д а т ы й. Не-ет, нельзя! Я вроде как на часах при вас нахожусь.

Д о с т и г а е в (тревожно). Разве я арестован?

Б о р о д а т ы й. Это неизвестно мне. Ну, однако я — старый солдат и своё дело знаю. Которая застрелилась, — она кто будет вам?

Д о с т и г а е в (не сразу). Она?.. Дочь…

Б о р о д а т ы й. До-очь?

Д о с т и г а е в. Да… Вот как… молодёжь-то…

Б о р о д а т ы й. Молодёжь… решительная! В дураках жить не желает. Дескать, отцы-деды пожили дураками, а мы, давайте, попробуем иначе…

(Лаптев молча увёл солдата из комнаты.)

Д о с т и г а е в. Ушёл. Даже башкой не кивнул…

Е л и з а в е т а. Очень нужен тебе его поклон. Что-о? Перепугался?

Д о с т и г а е в (лирически). Ах, Лизок… умница ты моя! Как ты всё это… замечательно! Как своевременно всё… И про Антонину, и…

П а в л и н (выходит из тёмной комнаты). Да, Елизавета Михайловна, я тоже исполнен восхищения пред умом вашим.

Д о с т и г а е в. Это… как же ты? Где ты был?

П а в л и н. А я — удалился. Сказано: «Отыди ото зла и сотворишь благо». Я — не прятался, но сан мой — обязывает… Если б кто заглянул за портьеру, то увидал бы, что я — тут.

Е л и з а в е т а. Вы, отец Павлин, ночуйте у нас.

П а в л и н. Благодарствую! Хотел просить вас о ночлеге. Ещё повторю: замечательно вы о покойнице-то…

Е л и з а в е т а. Не будем говорить о ней…

Д о с т и г а е в. Да. Что скажешь? Неспособная была… (Наливает вино в стакан.) Ну, что ж? Значит — власть рабочих, а?

П а в л и н. О, господи! И горько и смешно…

Е л и з а в е т а. Ты, Вася, не беспокойся.

Д о с т и г а е в (соображает). Тятин, Лаптев, Шурка…

Е л и з а в е т а. И — не мешай мне…

П а в л и н. Все — молодёжь…

Д о с т и г а е в (соображая). Рябинин… Вот Рябинин этот… в каком количестве?

Е л и з а в е т а. Всё пойдёт хорошо! Ведь всё — очень просто! Очень просто, Вася…

Д о с т и г а е в. Умница моя! Твоё здоровье.

П а в л и н. На многие лета!

Б о р о д а т ы й (идёт). Выпиваете?

Е л и з а в е т а (удивлена). Вы — что, товарищ? Зачем?

Б о р о д а т ы й. А мы, некоторые, останемся тут, на случай, если придёт кто в гости к вам… Ну, чтобы и сами вы… ни туда ни сюда! Вон, у вас священник оказался… Надо поглядеть — может, ещё кто есть?..

Е л и з а в е т а (возмущённо). Никого у нас нет!

Б о р о д а т ы й. А вдруг — окажется?.. Ведь вот он, священник-то, его будто бы не было, а он — тут! Как с небеси спрыгнул. Так что мы тут походим, поглядим… Может, ещё какие чудеса окажутся…

(Павлин медленно, машинально направляется в тёмную комнату.)

Б о р о д а т ы й (весело). Куда, куда, ваше священство? Не-ет, вы уж все посидите тут, а я вас покараулю.

Е л и з а в е т а. Вы не смеете издеваться!

Б о р о д а т ы й. Чего это? Да я этого и не умею, издеваться-то, и даже не люблю. Это я — шутю, как будучи очень весёлый… Вы… не того, не тревожьтесь, сидите смирненько! Вот — винца похлебайте… Дело — лёгкое, вам знакомое…

(Начинается обыск.)

Занавес

1931 г.