Дон-Жуан

Дон-Жуан

 

Дж. Г. Байрон

Дон-Жуан.

 

Перев. Павла Козлова, допол. перев. О. Н. Чюминой вновь найденной XVII песней.

 

Посвящение.

 

1.

 

Боб Соути, ты поэт, венком лавровым

Увенчанный и меж поэтов туз,

Хоть изменил и делом ты и словом

Своим друзьям, став торием. Дивлюсь,

С каким искусством ты с порядком новым

Миришься. Заключил ли ты союз

С лекистами при месте иль без места,

Гнездом дроздов, что запеченных в тесто,

 

2.

 

Пред королем поставили? Пирог

Разрезали, и птицы все запели».

Как этой старой песни смысл глубок!…

Когда льстецы успеха не имели?

Запел и Кольридж с ними, но не мог

Нам разъяснить своей заветной цели:

Его так объяснение темно,

Что без ключа немыслимо оно.

 

3.

 

Ты, Боб, смелей! Напрасные усилья

Не хочешь делать ты, чтоб петь один

В завидном пироге. Обрезать крылья

Другим дроздам, конечно, нет причин;

И вот, желая скрыть свое бессилье,

Ты до таких возносишься вершин,

Что падаешь стремглав с отвесной кручи,

Блеснув мгновенье рыбкою летучей.

 

4.

 

Вордсворт огромный том, страниц в пятьсот,

Недавно издал, с новою системой,

Что мудреца и то с ума сведет.

Хоть назвал он свой жалкий труд поэмой,

Поэзии никто в нем не найдет;

Понять его не легкая проблема;

Тот может, для кого понятен он,

Докончить столп, что строил Вавилон.

 

5.

 

Внимания на свет не обращая,

Вы в Кексвике составили кружок,

Где, лишь себя с любовью восхваляя,

Решили, что лавровый свой венок

Для вас одних поэзия святая

Готовит. Как от истины далек

Подобный взгляд! Вам не найти оплота:

За океан вы приняли болото!

 

6.

 

Стремленья ваши жалки и смешны…

Их участь — возбуждать одно злорадство!

Пускай места вам теплые даны,

И вам достались слава и богатство,

В продажных мненьях все-же нет цены,

Позорным я считаю ваше братство,—

Вам чужды убеждения и честь,

Но все же в вас таланта искра есть.

 

7.

 

Вы скрыли под лавровыми венками

И наглость ваших лбов, и тайный стыд;

Я зависти к вам не питаю; с вами

Тот не пойдет, кто честь и совесть чтит.

Вы гонитесь за славой и хвалами,

Но славы храм и для других открыт.

Скотт, Роджерс, Кэмпбель, Мур и Крабб велики:

Не заглушат их голос ваши крики.

 

8.

 

Я не могу нестись за вами вслед:

Я пеш, а ваш Пегас имеет крылья;

Желаю вам успехов и побед,

Пусть ваши увенчаются усилья,

Но знайте: срама нет, когда поэт

Других заслуги хвалит. Знак бессилья —

Встречать все современное хулой;

К бессмертию приводит путь иной.

 

9.

 

Как ни старайтесь вы — все нет причины,

Чтоб вам венец бессмертия был дан;

Пред славою вы тщетно гнете спины,

Потомства не введете вы в обман.

Случается, что из морской пучины

Великий муж всплывает, как титан,

Но большинство бесследно исчезает;

Куда?— один лишь Бог про это знает.

 

10.

 

Когда, сраженный гнусной клеветой,

К суду потомства Мильтон обратился,—

Его признал великим суд людской,

И пред его величьем мир склонился;

Но Мильтон не умел кривить душой

И с ложью полноправной не мирился;

Чтоб сыну льстить, он. не клеймил отца

И был врагом тиранов до конца.

 

11.

 

Когда-б старик слепой, суля тиранам

Погибель и позор, воспрянуть мог,

Как Самуил, карающим титаном;

Будь он как прежде беден и убог,—

Все не упал бы ниц перед султаном,

Карая зло, преследуя порок,

И пред скопцом духовным, чуждым чести,

Не стал бы расточать-позорной лести!

 

12.

 

О, Кэстельри! предатель и злодей!

Ты обагрил кровавыми ручьями

Ирландию и родины своей

Стал палачом. Преступными делами

Ты тирании служишь и людей

Держать ты хочешь, связанных цепями;

Но кандалы не скованы тобой:

Ты сыплешь яд, но это яд чужой.

 

13.

 

Ты власти раб и злейший бич свободы

Льстецы и те твоих пустых речей

Хвалить не в состояньи. Все народы

Твои враги. Насмешкою своей

Они язвят тебя. Трудяся годы,

Ты не достиг почтенья у людей.

С тобою Иксиона жернов сходен:

Твой вечный труд бесцелен и бесплоден.

 

14.

 

Конгрессы ты сзываешь, чтоб кумир

Воздвигнуть рабству! Нравственный калека,

Лишь палачам устраиваешь пир;

Преследуя и мысли человека,

Ты был бы рад поработить весь мир

И чинишь кандалы иного века.

Гнетут тебя, поборника цепей,

И Божий гнев, и ненависть людей.

 

15.

 

Ты — жалкий раб и хочешь, чтоб рабами

Другие стали. Доблесть, ум и честь

Неведомы тебе. Перед царями

Ты, как Евтропий, расточаешь лесть,

Руководимый алчными мечтами.

Ты, правда, смел; но разве в льдине есть

Хоть легкий след душевнаго волненья?

В тебе и храбрость — зло и преступленье.

 

16.

 

Куда бежать? Кругом царит обман.

Когда от тирании нас избавят?

Италии был миг свободы дан,

Но и ее теперь оковы давят;

Пусть цепь ее и кровь ирландских ран

Сильнее слов преступника бесславят!

Оковы рабства тяжко давят свет,

И что же? Соути — жалкий их поэт.

 

17.

 

Тебе, продажный бард, свое творенье

Я посвящаю. Честь — мой идеал;

Мне святы дней минувших убежденья;

Я их любил и им не изменял;

Такая твердость — редкое явленье,

Когда поэт и тот продажным стал;

Не так-ли, Юлиан Отступник новый,

Что тори стал, чтоб воспевать оковы?

 

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ.

 

 

I.

 

Героя я ищу… не странно-ль это,

Когда у нас что месяц, то герой!..

Кому кадит и сборник, и газета;

Затем, увы! является другой,

Чтоб доказать непостоянство света;

В таких я не нуждаюсь; выбор мой

Падет на Дон Жуана, что до срока

Погиб по воле демона и рока.

 

II.

 

Принц Фердинанд, Гаук, Кеппель, Го, Вернон,

Бургойн, Гранби, Вольф, Кумберлэнд — украдкой

Блеснули час, как в век наш Веллингтон.

Узнав хвалу друзей, врагов нападки,

Они прошли как мимолетный сон,

Как «девять поросят единой матки»

Виденья Банко. Их простыл и след.

Уж Дюмурье и Бонапарта нет!

 

III.

 

Исчезли, испытав судьбы измены,

Дантон, Марат, Барнав, Клотц, Мирабо

И прочие. Свет любит перемены.

Жубер, Марсо, Гош Ланн, Десэ, Моро,

Победами блеснув, сошли со сцены;

Как много, много рвется под перо

Таких имен, что увенчались славой.

Но трудно их вместить в мои октавы.

 

IV.

 

Когда-то Нельсон богом был войны.

Но лавры Трафальгара позабыты

И вместе с ним в земле погребены,

В его гробнице вместе с ним зарыты.

Солдаты морякам предпочтены;

В опале флот, когда-то знаменитый;

Король не любит флота своего:

Забыты Джервис, Нельсон, Дункан, Го.

 

V.

 

Велик Агамемнон, но сколько Летой

Вождей, как он, потоплено волной!

О них не прозвучала песнь поэта,

И спят они, забытые молвой.

Я никого не поношу за это —

Но так как век наш, жалкий и пустой,

Мне не дает героя для романа,

Я выбираю просто Дон Жуана.

 

VI.

 

Бывало погружались в medias res

Поэты, эпопею начиная

(Гораций так учил). В тени древес

С возлюбленной, о прошлом вспоминая,

Сидел герой. Пещера или лес

Скрывали их; порою кущи рая

Им заменяли ресторан собой,

И о былом рассказывал герой.

 

VII.

 

Так действовать привычка заставляла.

Но я иного мненья. Мой рассказ

Я поведу (таков мой нрав) с начала.

Хотя б сидеть над каждой строчкой час, —

С дороги той, что Муза раз избрала,

Не поверну я в сторону. Держась

Заранее обдуманного плана,

С родителей начну я Дон Жуана.

 

VIII.

 

Он родился в Севилье. Там живет

Красавиц рой, там сладки апельсины;

Пословица гласит: «злосчастен тот,

Кто не был в ней». Роскошнее картины

В Испании навряд ли кто найдет,

Лишь Кадикс с ней сравнится, но причины

Вперед бежать не вижу. Мы о нем

Поговорить успеем и потом.

 

IX.

 

От готтов вел свое происхожденье

Отец Жуана — Хозе, гордый дон,

Гидальго чистокровный, без сомненья,

Чей древний род, с давно былых времен,

Ни с мавром, ни с жидом не знал общенья.

Наездник был весьма искусный он.

Итак на свет он произвел Жуана,

Который сам… но знать об этом рано.

 

X.

 

Предметы все, что может лишь назвать

Муж преданный науке, изучила

Жуана добродетельная мать;

Лишь качествам ее равнялась сила

Ее ума, что мог бы мир обнять;

Так всех она собой превосходила,

Так славилась ученостью своей,

Что все кругом завидовали ей.

 

XI.

 

Стихов она на память кучу знала;

Такая память сущий был рудник;

Она бы роль актеру подсказала,

Когда на сцене тот бы стал в тупик.

Способностей таких примеров мало,

Фейнэгль пред ней бы прикусил язык.

Увы! пред этой памятью богатой

Мнемоники ничтожны результаты.

 

XII.

 

Ей алгебра особенно далась;

Она великодушие любила;

Аттическим умом блеснуть не раз

Случалось ей; так мысли возносила,

Что речь ее была темна под-час,

Но все-ж она за чудо света слыла;

Любила свет; в нарядах знала толк,

Носила дома шерсть, а в людях шелк,

 

XIII.

 

Читать молитву по-латыни знала,

И греческий букварь ей был знаком;

Роман-другой французский прочитала,

Владея плохо этим языком;

Наречием родным пренебрегала,

Невнятно выражаяся на нем;

И превращала, обсуждая тему,

Слова в загадку, мысли в теорему.

 

XIV.

 

Цитируя слова священных книг,

Она всегда отстаивала мненье,

Что с английским еврейский схож язык;

Пускай отбросит тот свои сомненья,

Кто в тайники заветных строк проник:

Беру в пример ее же выраженье:

«Как странно, что еврейское: god am —

Имеет сходство с английским: God damn!»

 

XV.

 

Иным не жаль речей напрасных трата;

Она ж морщиной лба, движеньем век

Могла учить; была ума палата;

Как Ромильи, ученый человек,

Законов страж, всезнанием богатый,

Что так нежданно жизнь свою пресек.

Еще признанье суетности света!

(Но, впрочем, суд назвал «безумьем» это).

 

XVI.

 

Она была как бы ходячий счет,

Ходячий сборник нравственных уроков,

Оставивший на время переплет;

Она не знала совести упреков;

Завистника коварный глаз — и тот

В ней не сумел бы отыскать пороков;

Она могла их видеть лишь в других,

Сама ж (что хуже) не имела их.

 

XVII.

 

Пред нею слава жен святых бледнела;

Ее не соблазнил бы сатана;

Так много совершенств она имела,

Что ангела-хранителя она

Лишилась: он соскучился без дела.

С часами жизнь ее была сходна;

Ей в целом мире не нашлась бы пара,

Равнялось ей лишь масло Макассара.

 

XVIII.

 

Такая святость свету не с руки.

В нем тайну ласк, утратив кущи рая,

Познали наши праотцы. Их дни

Текли в раю, невинностью сияя.

(Хотел бы знать, что делали они,

Докучливое время коротая?)

Достойный Евы сын Дон Хозе был

И рвать запретный плод тайком любил.

 

XIX.

 

Он смертный был веселый и беспечный;

Ученых избегал; я не таю,

Что правил им всегда порыв сердечный;

Не очень-то он чтил жену свою;

И жалкий свет, расположенный вечно

Мутить и государство, и семью,

Шептал, что он любовницу имеет

И даже двух. (Зло и одна посеет).

 

XX.

 

Достоинств кучу зная за собой,

Высокое о них имела мненье

Жена Дон Хозе; надо быть святой,

Чтоб терпеливо несть пренебреженье;

Ей святости хватало, но порой

Ей правдою казались подозренья…

С супруга не спуская зорких глаз,

Накрыть его случалось ей не раз.

 

XXI.

 

Мужьям, как он, попасть впросак не диво.

Он, чуждый осторожности, не мог

Удерживать сердечнаго порыва,

Минуты есть, когда застать врасплох

И хитреца легко жене ревнивой;

Тогда сшибить и веер может с ног.

Порою веер роль меча играет;

Но почему? зачем? никто не знает.

 

XXII.

 

Зачем берете вы людей простых

Себе в мужья, всезнающия жены?

Зачем ваш выбор падает на них,

Когда им чужд и скучен мир ученый?

Я скромен и безбрачен,— слов моих

Не обратить поэтому в законы…

Но вы, мужья разумниц, кайтесь в том,

Что вы у них всегда под башмаком.

 

XXIII.

 

Дон Хозе часто ссорился с женою.

За что? про это знать никто не мог,

Но многие старались стороною

Узнать причину ссоры. Я далек

От дел чужих и любопытство мною

Считается за пагубный порок;

Но, сам не испытав семейной ссоры,

Люблю друзей улаживать раздоры.

 

XXIV.

 

Увы! попытка мне не удалась

Их примирить. Напрасное старанье!

Все ускользал желанной встречи час,

Так и не мог добиться я свиданья.

(Их сторож мне признался, впрочем, раз…)

Но это что! есть хуже испытанья:

Их сын Жуан, как в дом стучался я,

Ведро помоев вылил на меня.

 

XXV.

 

Такого шалуна найти ,не скоро…

Кудрявый мальчуган, кумир семьи,

В родителях не находил отпора

И исполнял все прихоти свои;

Забыв свои семейные раздоры,

Гораздо-бь лучше сделали они,

Когда-б его отправили в ученье

Иль высекли, давая наставленья.

 

XXVI.

 

Они печально век влачили свой,

Развода не ища, но все желая

Друг другу смерти. Грустною чредой

Их дни текли. Приличья света зная,

Они скрывали распрю пред толпой

Знакомых и друзей; но жизнь такая

Продлиться не могла, и час настал,

Когда пожар семейный запылал.

 

XXVII.

 

Она врачам вдруг заявила мненье,

Что муж ее сошел с ума. Затем

Она просила, видя их сомненья,

Признать его порочным, но совсем

Не привела улик для обвиненья,

Что показалось очень странным всем;

Лишь молвила: «любя людей и Бога,

Я не могла с ним поступить не строго».

 

XXVIII.

 

Она журнал его грешков вела

И на показ достала писем ворох;

Всем жалуясь, защитников нашла

Она толпу. Во всех семейных ссорах

Поддержкою ей бабушка была,

Что путалась порою в разговорах

От старости. Законно или нет,

Но за нее горою стал весь свет.

 

XXIX.

 

Она свою судьбу переносила,

Как истая спартанка, что обет,

Случайно овдовев, произносила

Забыть на веки мужа. Тьма клевет

Злосчастнаго Дон Хозе поразила,

И честь его пятнал со злобой свет;

Она-ж на все глядела с равнодушьем,

И это свет считал великодушьем.

 

XXX.

 

Когда беда нагрянет — пробудить

В друзьях участье трудно, как известно;

Но своего добиться и прослыть

Притом великодушным — очень лестно.

Где-ж в этом malus animus? Отмстить

Порою самому и неуместно;

Но разве я, скажите, виноват,

Коль за меня другие мстить хотят?

 

XXXI.

 

Моя-ль вина иль ваша, если ссора,

При помощи одной иль двух клевет,

Старинные грехи из кучи сора

Забытых дрязг выводит вновь на свет?

К тому-ж скандал, воскресший для разбора,

Весьма нравоучительный предмет;

Об этом наша нравственность не тужит;

Ведь ей порок контрастом лучшим служит.

 

XXXII.

 

Сначала хор друзей, потом родня

Мирили их, советами богаты;

Но ссора все росла. (Не знаю я,

Возможны ли иные результаты,

Когда мирят родные иль друзья?)

Развод им предлагали адвокаты.

Увы! им улыбнулся гонорар:

Дон Хозе умер вдруг, хоть был не стар.

 

XXXIII.

 

Итак, Дон Хозе беднаго не стало,

Во цвете лет его похитил рок —

И так некстати. Смерть его прервала

Процесс преинтересный, как я мог

Понять из слов юристов, хоть не мало

Неясностей их испещряет слог;

Когда он пал, — забыв вражды причину,

Слезами свет почтил его кончину.

 

XXXIV.

 

Несчастный муж, заснув могильным сном,

Печаль друзей и адвокатов плату

Унес с собой. Его был продан дом;

Любовницы его, забыв утрату,

Утешились: одна сошлась с жидом,

С попом другая (слух молвы крылатой);

Третичной лихорадкой поражен,

Жену с ее враждой оставил он.

 

XXXV.

 

А все-ж его напрасно очернили:

(Я хорошо с Дон Хозе был знаком);

Коль над собой не делал он усилий,

Чтоб нрав сдержать и был страстней притом,

Чем Нума, по прозванию Помпилий,

Его винить несправедливо в том:

Он с дня рожденья жолчи был подвержен

И к этому был в детстве дурно держан.

 

XXXVI.

 

Да, много, много выстрадал бедняк,

Когда, тоской тяжелою объятый,

Глядел на свой разрушенный очаг

И на свои разбитые пенаты.

Признаюсь в том. Теперь не может враг

Возликовать, узнав его утраты!

Он выбрать мог лишь смерть или развод;

И выбрал смерть, что лучший был исход.

 

XXXVII.

 

Дон Хозе не оставил завещанья,

И Дон Жуан наследовал один.

Как опекунша, мужа состоянье

Инесса прибрала к рукам, чтоб сын

Богаче стал, как кончит воспитанье.

Не вверить сына матери причин,

Конечно, нет: ведь, редко неумело

Берется мать за воспитанья дело.

 

XXXVIII.

 

Жуана мать, умнейшая из жен

И даже вдов, воспитывать ребенка,

Как гранда, стала. (Хозе, знатный дон,

Кастилец был, она же арагонка).

Он был стрельбе, фехтовке обучен,

Чтоб трону стать опорою, и тонко

Он изучил все то, что надо знать,

Чтоб женский монастырь иль крепость брать.

 

XXXIX.

 

На нравственность Инесса напирала:

Учителям наказ был строгий дан,

Чтоб в деле воспитанья выступала

Высокая мораль на первый план.

Она сама те книги выбирала,

Что должен был выучивать Жуан.

И он всему учился, что морально,—

Истории не знал лишь натуральной.

 

XL.

 

Преподаванью древних языков

Приписывалось важное значенье.

Науки, без практических основ,

Искусства, что не знают примененья,

Он изучал и не жалел трудов;

Но сведенья о тайнах размноженья

Ни от кого не мог он почерпнуть:

Боялись все порок в него вдохнуть.

 

XLI.

 

Но, изучая древности поэтов,

Как скрыть богов амурные дела?

Резвясь без панталон и без корсетов,

Наделали они не мало зла,

Вполне чуждаясь нравственных советов.

Инесса мифологию кляла,

И защищать не раз пришлось пред нею

Как Энеиду, так и Одиссею.

 

XLII.

 

Мораль порой Овидий мало чтит;

Не отнесусь к Катуллу с одобреньем;

Анакреон — распутный сибарит;

Сафо я не хвалю, хоть с увлеченьем

О ней известный Лонгин говорит;

Один Виргилий чист, за исключеньем

Эклоги той безнравственной, где он

Поэт: «Formosum pastor Corydon».

 

XLIII.

 

Безверие Лукреция опасно

Для молодых умов. Согласен я,

Что Ювенала цель всегда прекрасна,

Но все ж его хвалить вполне нельзя:

Он слишком откровенен в речи страстной

И не умеет сдерживать себя.

Еще скажу, что вижу толку мало

В соленых эпиграммах Марциала.

 

XLIV.

 

Жуан их в том изданьи прочитал,

Откуда мудрый цензор все творенья,

Что дышут непристойностью, изгнал,

Но чтоб свое загладить преступленье

И чтоб поэт не очень пострадал,

Их в полном сборе в виде приложенья,

В конце изданья вставил и совсем

Ненужным указатель сделал тем.

 

XLV.

 

Толпе солдат подобно их собранье;

Не надо их искать по всем листкам,

Когда они все в сборе. В назиданье

Учащимся, они пробудут там,

Пока не выйдет новаго изданья,

Где их расставят снова по местам.

Они ж теперь, пугая наготою,

Как божества садов, стоят толпою.

 

XLVI.

 

Рисунков ряд, далеко не святых,

Молитвенник стариннаго их рода

Собою красил. Текст священных книг

Так испещрять была когда-то мода.

(Как мог молиться тот, кто видел их?)

Его, для своего лишь обихода,

Оставила Инесса, чтоб Жуан

Не знал о нем; ему ж другой был дан.

 

XLVII.

 

Инессою во всем руководимый,

Не мало слышал он проповедей

И слов святых. Читал Иеронима

И Златоуста; знал Четьи-Минеи,

Но Августин святой, высокочтимый,

На правды путь наводит всех верней,

Себя бичуя, хоть (прйзнаться больно!)

Его грехам завидуешь невольно.

 

XLVIII.

 

Жуану не давали книг таких;

И правильно, коль хорошо потуже

Держать детей. Инесса глаз своих

С Жуана не спускала. Что есть хуже

Служанок выбирала, и у них

Одне старухи жили. Так при муже

Она еще привыкла поступать;

С нее пример должны б все жены брать.

 

XLIX.

 

Пред ним лежала светлая дорога:

Он лет шести был и красив, и мил;

Одиннадцати лет учился много

И не жалел для дела юных сил.

Казалось, он лишь будет жить для Бога;

Молясь, полдня он в церкви проводил:

Затем сидел за книгой иль уроком,

Добру учась, под материнским оком.

 

L.

 

Он в детстве был красивый мальчуган;

Когда подрос, в нем страсть к труду созрела;

Он был сперва порядочный буян,

Но нрав его исправить мать сумела —

И тих, и скромен сделался Жуан,—

Так всем казалось. С гордостью глядела

На юнаго философа она,

Хваля его везде, любви полна.

 

LI.

 

Не верил я, да и не верю ныне,

Что мог Жуан сломить характер свой,

Что справилися с ним, по той причине,

Что Хозе нрав имел весьма крутой.

Вы скажете, что по отцу о сыне

Нельзя судить; к тому ж всегда с женой

Он ссорился — коварная догадка!

Я замолчу: по мне, злословье гадко.

 

LII.

 

Итак я замолчу, но если б сын

Был у меня — нравоученьям меру

Я знал бы и скажу, не без причин

Ее бы не последовал примеру;

Наскучит катехизис все один;

Нельзя преподавать одну лишь веру.

О, нет! мой сын попал бы в школу; в ней

Познал я жизнь, науку и людей.

 

LIII.

 

Увы! я позабыл язык Эсхила,

Но все ж скажу, что школа — сущий клад.

Там созревает мысль, там крепнет сила;

Хоть есть грешки за ней, но verbum sat.

Все то, что знаю я, мне подарила

Родная школа. Пусть я не женат,

Однако (утверждаю это смело),

Так мальчика воспитывать не дело.

 

LIV.

 

Вот минуло ему шестнадцать лет —

И в юноше красивом и высоком

Младенчества исчез последний след.

Но мать за ним, как прежде, зорким оком

Следила. Преждевременный расцвет

Казался ей ужаснейшим пороком;

Скажи ей кто-нибудь, что он созрел,

Наверное в ней гнев бы закипел.

 

LV.

 

Инесса добродетельная зналась

Лишь только с тем, кто правдой был богат;

К ней часто Донна Джулия являлась.

Назвав ее звездой, о ней навряд

Понятье дам. С ней красота сравнялась,

Как с морем соль, с цветами аромат,

С Венерой пояс, с Купидоном стрелы.

(Последния сравненья слишком смелы).

 

LVI.

 

Ее прелестных глаз восточный пыл

Присутствие в ней крови мавританской

Доказывал. (Не очень-то ценил

Такую кровь аристократ испанский).

Когда, рыдая, скрылся Боабдил,

Гренаду сдав, на берег африканский

Переселились мавры. Из числа

Оставшихся в Испании была

 

LVII.

 

Ее прабабка. Странными судьбами

Она, пленив гидальго красотой,

С ним сочеталась брачными цепями.

В Испании позорным брак такой

Считался. Там гордилися связями

И на родных женилися порой,

Чтоб не утратить чистокровность рода,

Чем часто ухудшалася порода.

 

LVIII.

 

И ожил род с поддержкой новых сил;

Кровь стала хуже, но красивей лица.

Заглохший корень вновь ростки пустил;

Исчезли: сын урод и дочь тупица;

Про бабушку, однако, слух ходил

(Но это, я уверен, небылица),

Что незаконных иногда детей

В свою семью вводить случалось ей.

 

LIX.

 

С годами все природа улучшалась;

Каким путем, зачем нам это знать?

Но дни текли, и вот лишь дочь осталась

От целой расы: нужно ли сказать,

Что речь идет о Джулии? Досталась

Ей красота. Свои дары, как мать,

Пред ней повергла щедрая природа;

Ей двадцать три всего лишь было года.

 

LX.

 

В ее глазах, и черных, и больших,

Огонь сверкал. Любовь и гордость чаще,

Чем ненависть и гнев читались в них.

(Не знаю я, что глаз прелестных слаще!)

Порою сквозь ресниц ее густых

Просвечивал желанья луч палящий,

Но угасал с мгновенной быстротой:

Она имела дар владеть собой.

 

LXI.

 

Змеей вилась коса ее густая;

Как радуга ее сгибалась бровь;

Дышала в ней восторженность живая;

Как молния, в ней пробегала кровь,

Прозрачный блеск на лик ее бросая;

Прильет, горя, и вот отхлынет вновь.

Сложенье, статность, рост — все в ней пленяло

(Сложенных дурно женщин чту я мало).

 

LXII.

 

Пятидесяти лет был муж у ней…

(Слепой судьбы плачевная услуга!)

Ей лучше б взять двух молодых мужей

Чтоб заменить почтенных лет супруга;

Такая перемена тем нужней,

Чем ярче свет бросает солнце юга;

Я замечал, что самых честных дам

Невольно тянет к молодым мужьям.

 

LXIII.

 

Все это очень грустно, без сомненья,

Но в этом солнца свет виновней всех,

Людскую кровь приводит он в волненье,

А мало ли на свете есть утех?

Ни пост не помогает, ни моленья:

Слабеет плоть и душу вводит в грех.

Где светит юг, там не считают чудом,

Что свет зовет интригой небо — блудом.

 

LXIV.

 

Счастливей люди в северных странах,

Где стынет кровь, где стужей меры взяты,

Чтоб грех вредить не мог. (В своих грехах

Святой Антоний, стужею объятый,

Покаялся). Караемый в судах,

Там каждый грех обложен крупной платой.

Прелюбодея не щадит закон:

Коль согрешил — по таксе платит он.

 

LXV.

 

Альфонсо — звали Джулии супруга.

Он был и бодр, и свеж для лет своих;

Его жена в нем ни врага, ни друга

Не видела. Как много пар таких!

Не ссориться — для них и то заслуга

(Ведь розны взгляды и желанья их!)

Альфонсо был ревнив, скрывая это

(Ведь ревность любит прятаться от света).

 

LXVI.

 

Как Джулия с Инессою сошлась,—

Не знаю я. В них сходства было мало;

За просвещеньем донна не гналась

И никогда трактатов не писала;

Но говорят (все это ложь: не раз

Молва пустые слухи распускала),

Что муж ее Инессой был любим

И что она была в интриге с ним.

 

LXVII.

 

Что будто бы их связь годами длилась

И, наконец, характер приняла

Невинности. Так в Джулию влюбилась

Инесса, что она ее взяла

Под крылышко свое и не скупилась

На ласки и хвалы. Свои дела

Вести она с таким уменьем стала,

Что и злословья притупилось жало.

 

LXVIII.

 

Была ль для донны тайной — болтовня

Пустой молвы, иль не имела веса

В ее глазах — про то не знаю я;

Не виден ход душевнаго процесса.

Но все ж, свое спокойствие храня,

Она, как прежде, виделась с Инессой.

У ней, и безупречна, и скромна,

С Жуаном познакомилась она.

 

LXIX.

 

Встречаясь часто с мальчиком красивым,

Она его ласкала; толку нет,

Что ласки в этом возрасте счастливом

Невинны. (Что ж,— ей было двадцать лет,

Ему ж тринадцать). Нежным их порывам,

Уверен я, дивиться стал бы свет,

Постарше будь они хоть на три года,

Сильна в развитьи южная природа!

 

LXX.

 

Их отношенья стали холодней,

Когда Жуан подрос. В минуту встречи

Он на нее не поднимал очей;

Из уст его несвязно лились речи;

Я думаю, понятны были ей

Любви святой невинные предтечи,

Но чувств своих не понимал Жуан:

Не видев бурь, кто знает океан?

 

LXXI.

 

Сочувствию открыв порой объятья,

Она гнала свой холод напускной —

И вот, дрожа, он чувствовал пожатье

Ее руки. Сравнив его с мечтой,

О легкости его не дашь понятья;

Оно, блаженство принося с собой,

Лишь длилось миг; но сладость этой ласки

Ему казалась сном волшебной сказки.

 

LXXII.

 

Холодностью дышал ее привет;

В ее лице не теплилась улыбка,

Но взор ее хранил унынья след

И от волненья сердце билось шибко.

Невинность, обмануть желая свет,

Непрочь лукавить; можно впасть в ошибку,

Судя лишь по наружности одной:

Любовь, как лицемер, хитрит порой.

 

LXXIII.

 

Но заглушишь ли страсти голос милый!

Чем неба свод угрюмей и мрачней,

Тем буря разразится с большей силой;

Сильна любовь; борьба напрасна с ней.

Она не раз, чтоб сердце тайну скрыло,

Являлась под личиною страстей

Ей чуждых: гнева, ненависти, мщенья,—

Но слишком поздно, чтоб убить сомненья.

 

LXXIV.

 

На дне души храня любовь, как клад,

Она носила равнодушья маску;

Лишь легкий вздох, порою томный взгляд,

Что с жадностью Жуан ловил, как ласку,

Участье обличали. Невпопад

При встрече с ним ее бросало в краску.

Все это были признаки любви,

И у него огонь пылал в крови.

 

LXXV.

 

Тревог сердечных чувствуя обилье,

Она, бедняжка, сделать над собой ,

Решилась благородное усилье,

Чтоб честь спасти. Пред твердостью такой

Тарквиний сам, сознав свое бессилье,

Втупик бы стал. К Владычице Святой

Она с мольбой свои простерла руки..,

Кто женщины утешит лучше муки?

 

LXXVI.

 

Не видеться с Жуаном дав обет,

Она зашла к Инессе на мгновенье.

Дверь скрипнула. Не он ли? К счастью, нет.

Владычице воздав за то хваленье,

Она вздохнула, но унынья след

Рассеяло Жуана появленье.

Боюсь, что в эту ночь она с мольбой

Не обращалась к Деве Пресвятой.

 

LXXVII.

 

Она затем решила, что постыдно

От зла бежать; что женщина должна

Бороться с искушеньем. Мысль обидна,

Что может пасть в борьбе со злом она.

В невинном предпочтении не видно

Опасности. Коль женщина верна

И долгу, и себе, добром богата,

Грешно ль мужчину ей любить как брата?

 

LXXVIII.

 

Случится, правда, может (силен бес!),

Что сердцу трудно справиться с соблазном;

Тогда над ним победа больший вес

Еще имеет. Просьбам неотвязным,

Что дышат страстью, можно наотрез

Отказывать, смеясь над бредом праздным.

Я дамам молодым даю совет

Так действовать: методы лучше нет.

 

LXXIX.

 

К тому же есть любовь святая,

Что ангелов пленяет и матрон,

Что душу, чудный свет в нее бросая,

Живит. Кумир воздвигнул ей Платон.

«В моей груди горит любовь такая»,

Она шептала, веря в светлый сон.

Будь я замечен ею, без сомненья,

Одобрил бы такие размышленья.

 

LXXX.

 

Любовь такая девственно чиста;

Ей можно предаваться без опаски;

Сначала ручку, а затем уста

Целуют нежно; робко строят глазки;

‘Но это уж предельная черта

Такой любви; ее мне чужды ласки,—

Предупредить, однако, должен всех,

Что за чертой условной встретишь грех.

 

LXXXI.

 

Любовь святую совесть не осудит;

Зачем же бедной сдерживать себя?

Она любить Жуана свято будет;

Любовь, желанья грешные губя,

В нем только грезы светлые пробудит;

Он многому научится, любя.

Чему? не мог бы я найти ответа,

Да и для ней загадкой было это.

 

LXXXII.

 

Решив, что путь, ей выбранный, ведет

К благим целям,— защищена бронею

Невинности своей,— приняв в рассчет,

Что можно честь ее сравнить с скалою,

Отбросила она тяжелый гнет

Докучнаго контроля над собою.

Впоследствии придется нам узнать,

Могла ль она с задачей совладать.

 

LXXXIII.

 

Поставленный в счастливые условья,

Прекрасным ей казался этот план.

Пускай себе клевещут на здоровье,

Коль так хотят. (Шестнадцать лет Жуан

Всего имел). Бессилен яд злословья

Пред духом правды. (Жгли же христиан

Другие христиане с убежденьем,

Что следуют апостольским ученьям!)

 

LXXXIV.

 

Но если б вдруг ей овдоветь пришлось?..

Какое наущенье вражьей силы!

.Возможно ли поднять такой вопрос!

Ей горе пережить бы трудно было.

Но, полагая только inter nos…

(Я entre nous сказал бы с донной милой,

Ей нравился францусский речи склад,—

Да с рифмою мой стих не шел бы в лад).

 

LXXXV.

 

С годами будет партией серьезной

Жуан. Измены от него не жди.,.

Не все ж их цели в жизни будут розны;

Коль муж ее окончит дни свои

Лет через семь — еще не будет поздно:

Вся жизнь перед Жуаном впереди.

Пускай его согреет луч участья!

(Все речь идет лишь о невинном счастьи!)

 

LXXXVI.

 

К Жуану перейдем. Тоской томим,

Не ведал он, что грудь его согрета

Огнем любви. В страстях неукротим,

Как мисс Медея римскаго поэта,

Он думал, что случилось чудо с ним,

Вполне необъяснимое для света.

Не ведал он, что много светлых чар

Любовь с собой приносит часто в дар.

 

LXXXVII.

 

Объятый и уныньем, и волненьем,

Среди лесов бродил в тоске Жуан

(Скрываться — скорбь считает наслажденьем);

Не сознавал он сердца жгучих ран.

И я порой мирюсь с уединеньем,

Но только не как схимник,— как султан,—

Я не нуждаюсь в схимников примере,—

И с ним мирюсь в гареме, не в пещере.

 

LXXXVIII.

 

Любовь! богиня ты в такой глуши,

«Где слиты безопасность с упоеньем;

Там светлый рай для любящей души».

Доволен был бы я стихотвореньем,

Мной приведенным здесь, не напиши

Поэт вторую строчку. С удивленьем

Смотрю на сочетанье странных слов

Что затемняют смысл его стихов.

 

LXXXIX.

 

Мне кажется, что он имел желанье,

Без задней мысли, возвестить о том,

Что мы не любим в светлый час свиданья,

Иль сидя за обеденным столом,

Когда нас беспокоят. Мы молчаньем

И «слитье» с «упоеньем» обойдем,—

Понятна этих слов живая страстность,—

Но без замка возможна ль «безопасность»?

 

ХС.

 

Близ светлых струй ручья, угрюм и нем,

На темный лес взирая, как на друга,

Жуан любил мечтать, не зная, чем

Рассеять мрак душевнаго недуга.

В тени лесов сюжеты для поэм

Поэты ищут; там же в час досуга

Стихи читать мы любим, коль они

Вордсворта виршам только не сродни.

 

ХСИ.

 

Ища уединения охотно,

Жуан душой возвышенной своей

Гнался за каждой думой мимолетной.

Так много в нем рождалося идей,

Что, наконец (конечно, безотчетно),

Он стал смотреть на свет и на людей,

Умерив гнет тоски своей тяжелой,

Как метафизик Кольриджевой школы.

 

ХСИИ.

 

О многом он мечтал, бродя один:

О блеске звезд, о тайнах мирозданья,

О шуме битв; о том, что властелин

Над миром человек; о расстояньи,

Что до луны от нас; искал причин

В их следствиях. Повергнут в созерцанье,

Мечтал, как свет премудро сотворен;

О глазках милой также думал он.

 

XCIII.

 

Так мудро рассуждая, голос муки

Он заглушал, и сладость находил

В таких мечтах. Отраден свет науки;

Блажен, кто ей все думы посвятил.

Но странно, если юноша без скуки

Мечтает о течении светил.

Вы скажете, что это плод ученья,

А я беру в рассчет и возбужденье.

 

ХСIѴ.

 

Задумчиво глядел он на цветы;

В порывах ветра слышал вздох участья;

Он к нимфам обращал порой мечты,

К богиням, что дарили смертным счастье,

Являясь к ним в сияньи красоты.

В нем смутно пробуждалось сладострастье,

Невидимо летел за часом час,

И он обед прогуливал не раз.

 

ХСѴ.

 

Боскана он читал иль Гарсиласса

И был готов во прах пред ними пасть;

К поэзии душа его рвалася;

Внимая ей, в нем клокотала страсть.

Так по ветру листы летят, клубяся.

Казалося, над ним простерлась власть

Волшебника, что в звуки сыплет чары,

Как я читал в какой-то сказке старой.

 

ХСѴI.

 

Напрасно в лес он направлял свой путь;

На думы все ж не находил ответа;

Отрады не могли в него вдохнуть

Ни сладкие мечты, ни песнь поэта;

Он жаждал ласк, главу склонить на грудь,

В которой сердце нежностью согрето;

Он, может быть мечтал и о другом,

Но я покуда умолчу о том.

 

XCVII.

 

От глаз красивой Джулии кручина,

Что в дар любовь Жуану принесла,

Не скрылась; тайных мук его причина

Была понятна ей. Но как могла

Инесса у единственнаго сына

Не разузнать причин такого зла?

Не знаю, как понять ее молчанье;

Что видеть в нем: притворство иль незнанье?

 

XCVIII.

 

Хитрец случайно ловится иной

Так муж ревнивый жалкую услугу

Себе готов оказывать порой,

Желая уличить свою супругу

В несоблюденьи заповеди той,

Что ставит целомудрие в заслугу

(Которая она — нейдет на ум;

Ее ж назвать боюсь я наобум).

 

ХСИХ.

 

Муж опытный ревнив, но он порою

В обман вдается, страстью увлечен;

Преследует того, кто чист душою,

Коварнаго же друга вводит он

В свою семью. Сойдется ль друг с женою,

Несчастный муж, бедою поражен,

Винит во всем, забыв благоразумье,

Порочность их, а не свое безумье.

 

С.

 

Отцов недальновидных иногда

Случается, что дочери проводят

И достигают цели без труда.

Что толку в том, что с дочерей не сводят

Родные глаз? Случится ли беда —

Отцы в негодование приходят

И, не виня оплошности своей,

Готовы проклинать своих детей.

 

CI.

 

Инессы непонятное молчанье,

Уверен я, скрывало лишь обман;

Притворство принимало вид незнанья;

Ей, может быть, хотелось, чтоб Жуан

Окреп душой, узнав любви страданья,

А может быть она имела план

Открыть глаза Альфонсу, в той надежде,

Что он жену не будет чтить, как прежде.

 

СИИ.

 

Однажды… Это было летним днем…

Весна, как май наступит, словно лето

Волнует кровь, что в жилах бьет ключом;

Потоки ослепительнаго света,

Что солнце щедро льет, виновны в том.

Душа мечтами страстными согрета;

Томится грудь; огонь горит в крови.

Март — месяц зайцев, май — пора любви.

 

CIII.

 

В шестой июня день… Не вижу прока

В неточности, а потому всегда

Я числа выставляю и глубоко

Чту хронологию. По мне года —

Те станции, где колесница рока,

По всем странам носяся без следа,

Меняет упряжь, как воспоминанья

Лишь оставляя числа для преданья.

 

СIѴ.

 

О Джулии я поведу рассказ.

Как я уже сказал, в начале лета,

В седьмом часу она сидела раз

В саду, достойном гурий Магомета

Иль тех богинь, что восхищают нас

В твореньях сладкогласнаго поэта

Анакреона-Мура. Дай-то Бог,

Чтоб нас пленять еще он долго мог!

 

СѴ.

 

Но Джулия в тени душистой сада

Сидела не одна. Каким путем

Устроилось свиданье? Не надо

Все говорить, что знаем, и о том

Я умолчу: злословье хуже яда.

Вдали от всех Жуан с ней был вдвоем;

Они бы поступили осторожно,

Закрыв глаза, но разве это можно?

 

СѴI.

 

Лицо ее горело от стыда,

Но все она себя не признавала

Виновною. Любовь хитрит всегда

И вводит в заблужденье. Ей не мало

Причинено страданий и вреда;

Близ бездны Донна Джулия стояла,

Готовая совсем в нее упасть,

А все греха не признавала власть.

 

СѴII.

 

Она была собой вполне довольна;

Так юн Жуан, что верности обет

Не трудно ей сдержать; смешно и больно

Бояться зла, когда соблазна нет. ?

В то время ей припомнилось невольно,

Что муж ее пятидесяти лет.

Жаль, что она об этом думать стала:

Любовь такие годы ценит мало.

 

СѴIII.

 

Коль говорят: «в пятидесятый раз

Я вам твержу», то это признак ссоры;

Когда поэты, музою гордясь,

О ней порой заводят разговоры —

Стихов полсотню вам прочтут как раз;

Когда их пятьдесят, опасны воры;

Не жди любви, как стукнет пятьдесят,

Тогда гиней полсотни просто клад.

 

СИХ.

 

Защищена невинностью святою,

Она греха бояться не могла;

Решив, что ей легко владеть собою,

Она Жуана за руку взяла;

Рассеянность была тому виною:

Она Жуана руку приняла

За собственную руку; в заблужденье

Ее ввело душевное волненье.

 

СХ.

 

Она затем склонилась головой

К другой его руке, что утопала

Средь темных волн косы ее густой,

Она его с любовью созерцала,

Вся отдаваясь страсти молодой.

Зачем одних Инесса оставляла

Неопытных детей? Уверен я,

Не так бы поступила мать моя.

 

СХИ.

 

Жуан ей руку жал. Ей сладко было

Ему на ласку лаской отвечать;

Ее рука, казалось, говорила:

«Меня ты можешь нежить и ласкать;

Твоей руки пожатие мне мило*,

Но Джулия, когда б могла понять,

Что есть опасность в том, от зла ушла бы,

Как от змеи иль ядовитой жабы.

 

СХII.

 

Жуан, в котором клокотала кровь,

К ее руке, в порыве увлеченья,

Прильнул устами. Первая любовь

Всегда робка, и он пришел ат» смятенье.

Но Джулия, не хмуря гневно бровь,

Лишь покраснела. Тайное волненье

Она хотела от Жуана скрыть,

К тому ж была не в силах говорить.

 

CXIII.

 

Луна взошла. Опасное светило

Напрасно целомудренным зовут;

В ее лучах таинственная сила;

Они, блестя, на путь греха ведут.

Луна не мало бедствий причинила;

Ее лучи тревогу в душу льют,

В ней пробуждая страстные желанья;

Невиннее без меры дня сиянье.

 

СХIѴ.

 

В тот сладкий час, когда природа спит,

Одетая волшебным блеском ночи,

Когда луна деревья серебрит,

И звезды, как безчисленные очи,

Глядят с небес на этот чудный вид,

Душе с собою справиться нет мочи;

Она собой владеть перестает,

Но не покой ей .тот миг дает.

 

CXV.

 

Жуан был рядом с Джулией, в волненьи

Охватывая стан ее рукой…

Когда б она имела опасенья,

Не трудно было б ей уйти домой.

Но вероятно это положенье

Имело дар ее пленять собой…

Затем… но уж меня терзает совесть,

Что начал я писать такую повесть.

 

СХѴI.

 

Платон! людей не мало ты сгубил

Теорией своей, что будто можно

Умерить силой воли сердца пыл

И страсть сдержать. Твое ученье ложно,

Ты людям больше зла им причинил,

Чем все поэты вместе. Непреложно,

Что ты и фат, и шарлатан, и лжец,

Опасный сводник любящих сердец.

 

CXVII.

 

Когда она очнулась, слезы градом —

Увы! не без причины — потекли

Из глаз ее. Возможно ли, чтоб рядом

Когда-нибудь любовь и разум шли!

Трудна борьба с соблазна тонким ядом.

Намеренья благия не спасли

Ее от зла. Ей твердость изменила;

Она шепнула: «нет!» — и уступила.

 

CXVIII.

 

За новую утеху Ксеркс сулил,

Как говорят, богатые награды;

За выдумку он много б заплатил.

На этот счет мои с ним розны взгляды.

В любви всегда я счастье находил

И новых наслаждений мне не надо;

Я старыми довольствуюсь вполне,

Лишь бы они не изменили мне.

 

СХИХ.

 

Ты часто губишь нас, о наслажденье!

Но в душу проливаешь яркий свет;

Покинуть путь греха и заблужденья

Я каждую весну даю обет;

Но к Весте мало чувствуя влеченья,

Я все грешу — и в клятвах прока нет;

Все ж мысль моя осуществиться может;

Зимой исправлюсь,— стужа мне поможет.

 

СХХ.

 

Здесь маленькую вольность разрешить

Я должен музе. Не страшись. читатель!

Поверь, не в состояньи оскорбить

Твою стыдливость нравственный писатель.

Но правилам я должен изменить,

Которых я глубокий почитатель…

Когда пред Аристотелем грешу,

В своей вине сознаться я спешу.

 

СХХИ.

 

Не раз поэтам так грешить случалось,

И вот вообразить прошу я вас,

Что полгода почти с тех пор промчалось,

Как Джулии с Жуаном в первый раз

Запретный плод любви вкусить досталось

В июньский чудный вечер. Пронеслась,

Как сон, весна; настала осень злая…

Мы в ноябре; не помню лишь числа я.

 

СХХII.

 

Отрадно созерцать блестящий рой

Далеких звезд, внимая плеску моря,

Когда оно, сребримое луной,

Лениво катит волны, песне вторя,

Что гондольер поет в тиши ночной,

Забыв тяжелый гнет тоски и горя.

Не мало навевает светлых дум

И сладкий ропот волн, и листьев шум,

 

СХХIII.

 

Отрадно, возвращаясь издалека,

Погладить пса, что стережет наш двор;

Отрадно, если в миг желанной встречи

От радости сияет милый взор;

Приятны слуху ласковые речи,

Жужжанье пчел и птиц веселый хор;

Невольно нас приводит в сладкий трепет

И нежный голос дев, и детский лепет.

 

CXXIV.

 

Как сладок винограда алый сок,

Когда сбирают гроздья! Наслажденье —

Забиться летом в мирный уголок

От города вдали. Отрадно мщенье,

Особенно для женщины. Мешок

С червонцами приводит в восхищенье

Скупца. Отец рожденью сына рад,

Моряк — добыче, пленнику — солдат.

 

СХХѴ.

 

Приятно, коль достанется наследство

От дяди или тетки, что давно

От старости глубокой впали в детство,

Дыша на ладан. Тем милей оно,

Чем больше истощились наши средства,

Чем дольше ждать нам было суждено

Желанных благ, долгов наделав кучи…

Увы, как старики порой живучи!

 

CXXVI.

 

Стяжать отрадно кровью иль пером

Венок лавровый; сладко помириться;

Порой приятно ссориться с глупцом;

Порой вином недурно насладиться;

Всегда отрадно выступить бойцом

За жертву, что не может защититься;

Нам школа дорога; ей, может быть,

Забыты мы, ее ж нельзя забыть.

 

CXXVII.

.

Но заменить ничто не в состояньи

Восторгов, что дарит нам страсти пыл;

Когда Адам, отведав плод познаний,

Из светлаго Эдема выгнан был,

Не мог он проклинать своих страданий:

Узнав любовь, он новый рай открыл.

Сравниться с нею может светлый пламень,

Что Прометей вселил в бездушный камень.

 

CXXVIII.

 

Престранное созданье человек!

Он гонится за тем, что только ново;

Открытьями богат наш жалкий век,

Но лишь один рассчет всему основой;

Обман дорогу правды пересек;

Нажива — вот магическое слово,

Которое с любовью шепчет мир,

Как встарь воздвигнув золоту кумир.

 

СХХИХ.

 

Открытий целый ряд наш век прославит;

Их породили гений с нищетой;

Один носы искусственные ставит,

А гильотину выдумал другой;

Один с большим искусством кости правит,

Другой ломает их — контраст смешной!

Болезнь, что нас гнет, сменяя новой,—

Мы прививаем оспу от коровы.

 

СХХХ.

 

Картофель в хлеб мы стали превращать;

О гальванизме целые трактаты

Писали мы, но все ж должны признать,

Что опытов ничтожны результаты.

Машин теперь такая благодать,

Что за труды бедняк лишился платы.

Мы спасены от оспы, говорят,

Когда ж ее исчезнет старший брат?

 

СХХХИ.

 

Америка дала ему рожденье;

Когда же он воротится домой?

Там сильно возрастает населенье;

Пора бы мором, голодом, войной

И прочими дарами просвещенья

Его умерить рост. Вопрос иной,

Что порождает больше злых последствий —

Заразы яд иль гнет тяжелых бедствий.

 

СХХХII.

 

Порой изобретенья нам вредят;

Но все-ж их цель гуманна и прекрасна;

Полезен был бы Дэви аппарат

Да жаль, он слишком сложен; не напрасно

Полярных стран мы изучали хлад;

Нам Тимбукту далекое подвластно;

Все это людям пользы принесло

Не меньше, чем резня при Ватерло.

 

CXXXIII.

 

Феномен человек и жизнь загадка;

Мне только жаль, что в наслажденьи грех,

Когда, сознаюсь в том, грешить так сладко!

Как ни живи — один конец для всех:

Все смерть придет с своей улыбкой гадкой;

Ее ни власть, ни деньги, ни успех

Прогнать не могут. Что-ж затем? Не знаю.

Вы также? Так прощайте. Продолжаю.

 

СХХХIѴ.

 

Мы — в ноябре, когда уж неба свод

Утратил блеск своей лазури нежной,

И горы, испытав ненастья гнет,

Свой синий плащ сменили ризой снежной;

Когда бушует море и ревет,

Стараясь поглотить утес прибрежный

Клокочущими волнами, и день

Часам к пяти сменяет ночи тень.

 

СХХХѴ.

 

Царила ночь над спящею землею;

Луну скрывали тучи. Вкруг огня,

Внимая ветра жалобному вою,

Сидела, греясь, не одна семья.

Камина сладкий свет! Как схож с тобою

Волшебный блеск безоблачнаго дня!

В вечерний час люблю я свет камина,

Веселый смех и пенистые вина…

 

CXXXVI.

 

Настал полночный час. Отрадный сон,

Как надо думать, Джулия вкушала;

В глубокий мрак давно был погружен

Ее альков. Она вдруг услыхала

Такой ужасный шум, что мертвых он

Поднять бы мог. Служанка в дверь стучала,

Испуганно крича: «стряслась беда!..

Сударыня, ваш муж идет сюда!

 

СХХХѴII.

 

Скорее отоприте, ради Бога!

Полгорода за ним стремится вслед;

Могу сказать: нежданная тревога…

Я стерегла, моей вины тут нет…

На лестнице они; еще немного —

И будут здесь; готовьтесь дать ответ;

Он, может быть, еще успеет скрыться,

Прыгнув в окно; да надо торопиться»…

 

CXXXVIII.

 

Действительно, с толпой друзей и слуг,

В руках державших факелы и свечи,

Ворвался в дом разгневанный супруг;

Чтоб зло карать, с женой искал он встречи;

Возможно-ль допустить, чтоб даром с рук

Жене сходил обман? О том и речи

Не может быть. Одну не наказать,

С нее пример другия будут брать.

 

СХХХИХ.

 

Каким путем вселились подозренья

В Альфонсо, не берусь я объяснить.

Но все-ж его постыдно поведенье,—

Как можно в спальню женину входить,

Без всякаго о том предупрежденья,

С толпой вооруженной! Грустно быть

Обманутым; но разве легче горе,

Когда трубишь о собственном позоре?

 

CXL.

 

Близ Джулии, что плакала навзрыд,

Ее служанка верная стояла

И делала такой неловкий вид,

Как будто бы сейчас с кровати встала;

В лице ее читались гнев и стыд

Я, право, не пойму, зачем желала

Доказывать собравшимся она,

Что донна почивала не одна…

 

CXLI.

 

Могло-ль казаться странным, что с служанкой

Она слала, бояся быть одной?

(Когда для мужа оргия — приманка,

Иной жене приходится порой

Так поступать. Конечно, перебранка —

Ночного кутежа исход прямой;

Но муж, щадя жены ревнивой нервы,

Ей говорит: «я ужин бросил первый!»)

 

CXLII.

 

Атаку Донна Джулия сама

Вдруг повела. «Глазам своим не верю!

Вы верно пьяны иль сошли с ума!..

За что досталась я такому зверю?..

Милее смерть, отраднее тюрьма,

Чем с вами жизнь. Кто там стоит за дверью?

Я подозренья ввек вам не прощу…

Ищите же!» Он молвил: «Поищу!»

 

CXLIII.

 

И вот он стал пытливо шарить всюду;

Искали и они по всем углам;

Все перерыли: платья и посуду,

Искали по комодам и шкафам —

И что-ж нашли?— белья и кружев груду

И пропасть тех вещей, что красят дам;

Гребенок, щеток, склянок, притираний,

Но все успех их не венчал стараний.

 

 

CXLIV.

 

Иные заглянули под постель,

Но там нашли не то, чего желали;

Ломали все, чтоб видеть, нет ли где-ль

Следов близ дома, ставни отворяли;

Но все — увы!—н е достигалась цель.

Их лица выражать смущенье стали…

Как странны иногда дела людей:

Искали под постелью, а не в ней!

 

CXLV.

 

Их в это время Джулия язвила.

«Ищите же!— кричала им она.—

Лишь в гнусных оскорбленьях ваша сила;

Должно быть, я за то посрамлена,

Что тяжкий крест безропотно носила;

Но чашу мук я выпила до дна,—

И бедной жертвы скоро стихнут стоны,

Когда у нас есть судьи и законы!

 

CXLVI.

 

Быть вашею женою за позор,

Считаю я. Вам безразлично это,—

Вы муж лишь по названью. Делать вздор,—

Скажите,— не постыдно-ль в ваши лета?

Конечно, дряхлость старцу не укор,

Но можно-ль стать посмешищем для света!…

Как смеете, тиран, наглец, злодей,

Вы сомневаться в верности моей!

 

CXLVII.

 

Глухого старика, грехов не зная,

Я избрала себе духовником;

Его терпеть не стала бы другая…

Так непорочна я, что он с трудом

В мое замужство верит. Жизнь такая

Несносна мне; пойду иным путем,—

Прошла пора терпенья и уступок.’.

Возможно-ль вам простить такой поступок?

 

CXLVIII.

 

Что-ж, кроме зрелищ, балов и церквей,

Став чуть ли не затворницей в Севилье,

Я видела? Кто из моих друзей

Играет роль кортехо? Все усилья,

Чтобы смутить покой души моей,

Плодов не принесли. За что-ж насилье?

Сам граф О’Рельи, храбрый генерал,

Что взял Алжир, моею жертвой стал.

 

CXLIX.

 

Шесть месяцев вздыхал певец Каццани

У ног моих. «Из всех испанских дам

Лишь непорочны вы», граф Корниани

Так говорил.— За что же этот срам?

Граф Строганов писал мне ряд посланий;

Осталась я глуха к его мольбам.

Ирландский пэр, что был отвергнут мною,

Себя убил… (Он умер от запою).

 

CL.

 

Двух грандов я совсем лишила сна;

Епископов сводить с ума умела…

За что же безупречная жена

Должна страдать? Я утверждаю смело,

Что вы — лунатик. Я удивлена,

Что кулаков вы не пустили в дело.,.

Как жалки вы с оружием в руках!

Вы смех лишь возбуждаете, не страх.

 

CLI.

 

Внимая наущеньям прокурора,

В далекий путь как будто снарядясь,

Вы скрылись, говоря: «вернусь не скоро»…

Он от стыда поднять не может глаз!

Обоим вам не смыть с себя позора.

Но прокурор еще подлее вас:

Не вашу честь он охранял ревниво,—

Нет, цель его была одна нажива.

 

CLII.

 

Когда он хочет здесь составить акт,

Пусть пишет: вот чернила и бумага;

Признать ему придется грустный факт,

Что без причин вся эта передряга…

Коль вами не совсем утрачен такт,

Пусть удалится сыщиков ватага,

Чтоб дать одеться горничной моей,

Что плачет оттого, что стыдно ей.

 

CLIII.

 

Ищите и в передней, и в уборной!

Прошу, переверните все вверх дном!

Там — дверь чулана; здесь — камин просторный:

Как знать, быть может спрятался он в нем.

Но не шуметь, я вас прошу покорно,—

Я спать хочу… Все спит еще кругом.

Умерьте пыл до отысканья клада;

Его сама я буду видеть рада.

 

CLIV.

 

За что так поступаете со мной?

Ваш образ действий просто непонятен.

О, храбрый витязь! кто ж любовник мой?…

Надеюсь, он умен и родом знатен?

Как звать его? Красив ли он собой?

Он верно в цвете лет, высок и статен?

Коль запятнать мою решились честь,

На то у вас причины верно есть,

 

CLV.

 

Я думаю, он все же вас моложе;

А если он шестидесяти лет,—

Вам, рыцарю, губить его за что же?

И ревновать причины даже нет.

(Воды, воды скорей!) Как горько, Боже,

Что скрыть нельзя рыданий грустный след!

О, мать моя! могло ль тебе присниться,

Что с извергом я буду век томиться!..»

 

CLVI.

 

К Антонии, прислужнице моей,

Быть может ваша ревность уж готова

Придраться? Мы ведь спали вместе с ней;

В том, кажется, нет ничего дурного,

Я вас прошу: стучитесь у дверей,

Когда ворваться вздумаете снова,

Чтоб время дать, приличие любя,

Нам что нибудь накинуть на себя!

 

CLVII.

 

Я кончила. Душевная тревога

Мешает мне все счеты с вами свесть;

Но ясно вам, как сердце может много

Безропотно страданий перенесть…

Пред совестью своей ответить строго

Придется вам. Ее ужасна месть…

Мне вас не жаль,— томитесь и страдайте!

(Антония, платок скорей подайте!)»

 

CLVIII.

 

Она в подушки бросилась; сквозь слез

Ее сверкали очи. Так порою

Дождь падает при блеске вешних гроз.

Невольно поражая белизною,

Из-под ее распущенных волос

Сквозили плечи. Черною косою

Их оттенялся блеск еще сильней,

Волненье говорить мешало ей.

 

CLIX.

 

Альфонсо был в смущении. Сердито

Антония шагала, гневный взгляд

На барина с опешенною свитой

Бросая. Кто же был скандалу рад?

Лишь прокурор, с улыбкой ядовитой,

Не унывал: кто прав, кто виноват —

Был для него вопрос совсем неважный,—

Лишь о наживе думал плут продажный.

 

CLX.

 

Он зорко за Антонией следил,

Поднявши нос и щуря глаз лукаво;

Он счастье лишь в процессах находил,

Не дорожа ничьею доброй славой;

Ни красоту, ни юность не ценил,

И по его понятьям были правы

Лишь те, что ублажить сумели суд,

Хотя б и ложь, и подкуп были тут.

 

CLXI.

 

Злосчастный муж стоял совсем сконфужен

И был, конечно, жалок и смешон:

Факт преступленья не был обнаружен;

На стороне жены стоял закон;

Невинностью ее обезоружен,

В своей вине раскаивался он..

Растерян и в смущении глубоком

Безмолвно он внимал ее упрекам.

 

CLXII.

 

Он начал извиняться перед ней,

Но от нее напрасно ждал ответа,—

Лишь плакала она. Порой мужей

Таким путем сживают жены с света;

Он Иова жену сравнил с своей:

Не хуже той язвить умела эта.

«Мне будет мстить вся женина родня»,

Подумал он, поступок свой кляня.

 

CLXIII.

 

Пробормотать он слов успел немного;

Антония его прервала речь,

Сказав: «скорей уйдите, ради Бога,

А то синьоре в гроб придется лечь!»

Она притом на всех взглянула строго.

Альфонсо, что хотел скандал пресечь

И мало пользы ждал от разговора,—

Ругнув жену, из спальни вышел скоро.

 

CLXIV.

 

За ним ушел и сонм его гостей,

Довольный тем, что кончил перебранку;

Лишь прокурор толкался у дверей;

Он думал, как бы дело наизнанку

Перевернуть ехидностью своей;

Его нахальство взорвало служанку,—

Она сутягу вытолкала вон,

В его лице обидевши закон.

 

CLXV.

 

О, грех и срам! Лишь все исчезли… Что же?

Как тяжело мне продолжать роман!

Иль слеп весь мир и небо слепо тоже.

Что может правды вид принять обман?

Для женщины ведь честь всего дороже.

Я продолжаю нехотя. Жуан,

Лишь только двери запереть успели,

Почти лишенный чувств, вскочил с постели.

 

CLXVI.

 

Он спрятан был; но это — тщетный труд

Вам объяснять, как он от взоров скрылся;

Жуан был очень молод, гибок, худ

И в уголку постели приютился;

Задохнуться легко он мог бы тут;

Но еслиб он и умер, я б стыдился

Его жалеть: так слаще кончить путь,

Чем в бочке, словно Кларенс, утонуть.

 

CLXVII.

 

Жалеть его не стал бы я, конечно,

И потому, что был преступен он.

Прелюбодейство осуждают вечно

И нравственность, и церковь, и закон.

В года любви относятся беспечно

К таким грехам, — ведь бес тогда силен,—

Но в старости, когда рассчетов время,

Как тяжело грехов прошедших бремя!

 

CLXVIII.

 

Из Библии сравнение я дам,

Что может пояснить его мытарство:

Когда Давид изнемогал, врачам

Пришло на ум престранное лекарство:

Они ему послали, как бальзам,

Красавицу и ожил он для царства;

Но иначе прием был верно дан:

Хоть царь воскрес, чуть не погиб Жуан.

 

CLXIX.

 

Альфонсо возвратиться должен снова;

Ему гостей не долго проводить;

Беда опять обрушиться готова;

Что делать, чтоб опасность отвратить?

Уж близок день, а можно ль без покрова

Глубокой тьмы успешно тайну скрыть?

Антония в смущении молчала,

А Джулия Жуана обнимала.

 

CLXX.

 

Он волосы ей гладил. Их уста

Сливались в сладострастное лобзанье;

В тот сладкий миг влюбленная чета

Забыла и опасность, и страданья.

Но время уносилось, как мечта…

Антония пришла в негодованье:

«Нам не до шуток!— молвила она.—

Я, сударь, в шкап вас запереть должна.

 

CLXXI.

 

Беда еще висит над головою,

А вам на ум идет одна любовь;

До смеха ли? Как справитесь с грозою,

Коль барин встретит вас, вернувшись вновь?

Все это пахнет шуткою плохою:

Того и жди, что будет литься кровь,—

Он вас убьет, я место потеряю,

А барыня спасется ли — не знаю.

 

CLXXII.

 

Сударыня, я, право, вам дивлюсь!

(Прошу идти скорей!) Соблазна много

В мужчине зрелых лет, но что за вкус

К смазливому ребенку! (Ради Бога

Проворнее влезайте!) Я боюсь,

Что барин нас накроет. Вот тревога!

(До утра потерпите как нибудь,

А там… Да вы не вздумайте заснуть!)»

 

CLXXIII.

 

Тут Дон Альфонсо прервал назиданья

Антонии, войдя на этот раз

Совсем один. Он распустил собранье

И ей велел, немедля, скрыться с глаз..*

Могли ль теперь помочь ее старанья?

Как не исполнить данный ей приказ?

И вот, взглянув на барина нахально,

Она, задув свечу, ушла из спальной.

 

CLXXIV.

 

Он помолчал немного и потом

Пустился в извиненья: он сознался,

Что пред женою виноват кругом

И что совсем он в дураках остался,

Сказав, что клевета виновна в том;

Но до причин поступка не касался,

И речь его, пустой и жалкий вздор,

Была лишь фраз бессмысленных подбор.

 

CLXXV.

 

Жена молчит, хотя ответить ловко

Она могла б и мужа осадить.

(У женщин есть особая сноровка,

Чтоб из воды сухими выходить.

Над мужем верх всегда берет плутовка,—

Ей разве трудно в ход и ложь пустить?

За связь одну жена упреки ль слышит —

Их мужу три она сейчас припишет).

 

CLXXVI.

 

Действительно, она б легко могла

Супруга пристыдить преступной связью

С Инессою,— ведь эта связь была

Известна всем; смешать Альфонсо с грязью

Ей, может быть, стыдливость не дала…

(Но впрочем нет,— пропустит ли оказью

Жена язвить супруга!), Может-быть,

Хотелось ей для сына мать щадить.

 

CLXXVII.

 

Еще могла другая быть причина:

Из ревности Альфонсо поднял шум,

Но никого он, с хитростью змеиной,

Не назвал; может быть, и наобум

Он действовал; от матери до сына

Дойти легко (хитер ревнивый ум!);

А потому, чтоб имя скрыть счастливца,

Она безмолвно слушала ревнивца.

 

CLXXVIII.

 

Намек один, и обнаружен факт,

Что надо скрыть; в минуту затрудненья

Почти всегда спасает женщин такт.

(Для рифмы только это выраженье

Я в ход пускаю). С правдою контракт

Зачем им заключать? Воображенье

Им заменяет истину собой;

К тому ж они так мило лгут порой.

 

CLXXIX.

 

Мы верим им, когда стыдливой краски

На их ланитах виден легкий след.

К чему борьба? Слезой заблещут глазки,

И для борьбы у нас уж силы нет.

Сознаюсь в том, неотразимы ласки,—

К чему же спор? У дам всегда ответ

На все готов; им здравый смысл не нужен:

Признай их власть, затем… садись за ужин,

 

CLXXX.

 

Прощенья муж просил. Жена нашла,

Что лучше мир, и. тайный гнев скрывая,

Окончить брань согласие дала.

Но на него эпитимья большая

Супругою наложена была:

С ним сходен был Адам, лишенный рая.

Он не жалел ни просьб, ни нежных слов —

Вдруг… наступил на пару башмаков. .

 

CLXXXI.

 

Что ж в башмаках? Какое в них значенье?

Он верно ничего бы не сказал,

Да в нем проснулись страшные сомненья:

Мужские башмаки он в них признал.

(Я чуть дышу от страха и волненья!)

Их в бешенстве Альфонсо в руки взял

И, убедившись в верности догадки,

За шпагою помчался без оглядки.

 

CLXXXII.

 

К Жуану в страхе бросилась она,

Шепнув ему; «скорей спасаться надо!

От дома дверь едва притворена.

По лестнице спустись, Вот ключ от сада.

Ты проскользнуть успеешь. Ночь темна;

Прохожих нет; все тихо за оградой;

Ты скроешься во тьме. Беги, беги!..

Я слышу мужа гневного шаги!»

 

CLXXXIII.

 

Совет недурен был, все верно это,

Да слишком поздно был он принесен.

(Так опытность дается нам в те лета,

Когда уж нас не тешит счастья сон).

Еще прыжок — и возле кабинета

Жуан спастись бы мог. К несчастью, он

Столкнулся впопыхах с Альфонсо ярым

И с ног его свалил одним ударом.

 

CLXXXIV.

 

Потухла принесенная свеча.

Антония и Джулия в испуге

По комнате забегали, крича;

Но, как на грех, не появлялись слуги.

От бешенства, как дикий зверь рыча,

Альфонсо жаждал мщенья; от натуги

И от борьбы Жуан рассвирепел,

Быть жертвою он вовсе не хотел.

 

CLXXXV.

 

Альфонсо совершенно растерялся;

Упав, он шпагу выронил из рук

И только кулаками защищался.

Когда бы на нее наткнулся вдруг

Жуан,— в живых не долго бы остался

Злосчастный и озлобленный супруг…

О, женщины! как часто ваша страстность

Влюбленных в вас сулит одну опасность!..

 

CLXXXVI.

 

Жуан, чтобы скорее кончить бой,

Схватил врага в железные объятья…

У Дон Альфонсо из носу струей

Кровь брызнула от этого пожатья;

Ударом довершил он подвиг свой

И вырвался на волю, бросив платья,

Как некогда Иосиф. Сходство с ним

Лишь этим выражается одним.

 

CLXXXVI1.

 

Вот слуги осветили место схватки…

Без чувств лежала Джулия, бледна,

Как смерть сама; Антония в припадке;

Альфонсо, весь избитый, у окна

Стоял дрожа. Лохмотья в беспорядке

Везде валялись; кровь была видна…

Тем временем Жуан, калитку сада

Толкнув проворно, скрылся за оградой.

 

CLXXXVIII.

 

Я кончил песнь. Зачем вам объяснять,

В каком ужасном виде, скрытый тьмою,

Что всякий грех готова поощрять,

Жуан пришел домой? От вас не скрою,

Что вся Севилья стала толковать

Об этом происшествии. С женою

Супруг решил покончить чрез развод,

И вот процесс пустил Альфонсо в ход.

 

CLXXXIX.

 

Им занялась вся английская пресса;

Во всех газетах можете прочесть

Подробности скабрезного процесса;

На этот счет редакций много есть,

Что, без сомненья, полны интереса,

Хоть всех их разноречий и не счесть;

Однако ж лучше всех отчет Гернея,

Что ездил в суд, чтоб все узнать вернее.

 

СХС.

 

Инесса, чтобы Божий гнев отвлечь

От сына за скандал, им учиненный,

Дала обет (обетом пренебречь

Она была не в силах!) пред Мадонной —

Во всех церквах поставить массы свеч.

Затем, чтоб шум, процессом возбужденный,

Немного стих и сыну дать вздохнуть,

Отправила его в далекий путь.

 

СХСИ.

 

Чтобы Жуан свои исправил нравы,

Он послан был в далекие края,

В надежде той, что новые забавы,

Его душе невинной мир даря,

Убьют в нем страсти жгучие отравы.

А Джулия в стенах монастыря

Влачила век унылый. Вот посланье,

Что выяснит вполне ее страданья:

 

CXCII.

 

«Вы едете; так надо, может быть…

Я жертвой остаюсь; но сердца муку

Я не хочу, не в силах даже скрыть;

Свои права теряю я с разлукой;

Возможно ли сильней меня любить?

Волненье в дрожь мою приводит руку.

Но не ищите слез унылый след:

Мои глаза горят, но слез в них нет.

 

СХСIII.

 

Все в жертву принесла я; вас любила,

Люблю еще,— чиста любовь моя;

Как светлый сон, прошедшее мне мило;

Мне жертв не жаль; пусть свет клеймит меня:

Свою вину давно я осудила

И, каясь, не оправдываюсь я.

Не ждите просьб; зачем теперь упреки?

Но я томлюсь, и льются эти строки-

 

СХСIѴ.

 

Вся наша жизнь любви посвящена;

Она ж для вас минутная забава

Минутной вспышки. Ваша жизнь полна

Забот, тревог; вы гонитесь за славой,

Вы ищете борьбы; не зная сна,

Порою честолюбия отравы

Вкушаете; а нам дана лишь страсть, —

Над женщиной ее всесильна власть.

 

СХСѴ.

 

Еще не раз любви взаимной сладость

И нежность ласк придется вам вкусить,

Со мной же на земле простилась радость;

Страдать могу, но не могу забыть.

В слезах, в тоске моя увянет младость.

Прощайте же! Напрасно, может быть,

Но вас прошу любить меня, как прежде;

Пусть давит скорбь — все место есть надежде.

 

CXCVI.

 

Я не имела, не имею сил

Бороться с сердцем. Да, борьба напрасна,—

Могу ль умерить я душевный пыл?

Дыханью бурь теченье волн подвластно;

Моей душе один лишь образ мил,

К одной мечте я рвуся думой страстной.

Так пункт один, все к северу стремясь,

Указывает стрелкою компас.

 

СХСѴII.

 

Все сказано, а кончить жаль посланье.

Я вся горю; дрожит моя рука;

Разбита грудь; в душе одно страданье;

Не убивает горькая тоска,

Коль пережить минуту расставанья

Могла я. Смерть глуха к мольбам. Пока

В груди моей все сердце будет биться,

Я буду, вас любя, за вас молиться!»

 

CXCVIII.

 

Короною украшенный листок,

С обрезом золотым, она избрала

Для начертанья этих нежных строк;

Печатая письмо, она сдержала

Горючих слез нахлынувший поток.

Красивая печать изображала

На сургуче гелиотроп в цвету

С таким девизом: «Elle vous suit partout».

 

СХСИХ.

 

Вот первое Жуана приключенье,

Читатели! Теперь покину вас.

Когда услышу ваше одобренье,

Со временем продолжу свой рассказ.

(Увы! толпы непостоянно мненье,—

Она капризна; ладить с ней подчас

Не легкий труд.) Коль вы довольны мною,

Опять вернусь я к своему герою.

 

СС.

 

Я написать хочу двенадцать книг;

Моя поэма будет эпопея.

Не мало опишу в стихах моих

Картин и сцен; пред властью не робея,

И королей не пощадит мой стих.

Беря во всем пример с певца Энея,

Геенну воспою. Свой труд назвав

Эпическим, как видите. я прав.

 

CCI.

 

Все изложу я с соблюденьем правил,

Что Аристотель издал как закон.

Он на ноги поэтов часто ставил,

Но и глупцов не мало создал он.

Иных поэтов белый стих прославил,

А я в куплеты с рифмами влюблен.

Не в инструменте, а в артисте дело.

Мой план готов,— за труд примуся смело.

 

ССИИ.

 

Есть разница, однако, между мной

И бардами эпических творений;

Я не пойду избитою тропой

И в этом я достоин предпочтенья.

Но не одною этою чертой

Надеюсь заслужить я одобренье:

Рассказ их лжив с начала до конца;

Не лучше ль труд правдивого певца?

 

ССIII.

 

Что я правдив, не сомневайтесь в этом;

Грешно меня в неправде укорять;

Не верите — к журналам и газетам

Вы обратитесь: им нельзя солгать.

Не раз и музыкантам, и поэтам

Жуана приходилось воспевать,

И вся Севилья видела со мною,

Как он погиб, похищен сатаною.

 

ССIѴ.

 

Когда б расстался с музой я своей

И к прозе обратился, я б оставил

Для назиданья ряд заповедей,

Которыми себя бы я прославил,

Всех изумил бы смелостью идей.

Благодаря собранью этих правил,

Поэтам я открыл бы новый путь,—

Совсем хоть Аристотеля забудь!

 

ССѴ.

 

Верь в Мильтона и Попа! Без вниманья

Вордсворта, Соути, Кольриджа оставь!

Читать их вирши — просто наказанье;

Господь тебя от этого избавь…

Бороться с Краббом — тщетное старанье;

Чти Роджерса, а Кемпбеля не славь;

Хоть Мура сладострастьем дышит муза»

С ней не ищи греховного союза.

 

CCVI.

 

С поэтом Сотби сходства не ищи;

Из зависти не говори, что гадки

Его стихи; смотри, не клевещи!

(Есть дамы, что на это очень падки).

Пиши, как я велю, и не взыщи,

Коль на тебя посыплются нападки

За то, что не согласен ты со мной;

Смирись иль гнев ты испытаешь мой!

 

CCVII.

 

Не думайте, что правилам морали

Я чужд. Покуда не задел я вас,

Не поднимайте шума. Если б стали

Поэму, беспристрастия держась,

Рассматривать,— такой упрек едва ли

Я б заслужил. Порой игрив рассказ,

Но все же я моралью строгой связан

И будет грех в конце труда наказан.

 

CCVIII.

 

Найдет ли кто, меня не ставя в грош,

Впадая непонятно в заблужденье,

Что план моей поэмы нехорош

И что мое безнравственно творенье,—

Духовному скажу я: это — ложь;

Но если одного с ним будет мненья

Иль храбрый воин, или критик злой,—

Скажу, что взгляд ошибочен такой.

 

ССИХ.

 

Нельзя не похвалить мои октавы,—

В них целый ворох нравственных идей;

Учу шутя, мораль смешав с забавой.

(Кладут в лекарства сахар для детей).

Гоняся за эпическою славой,

Журналу «Brittisch» бабушки моей

Я взятку дал, чтоб заслужить хваленья

И тех, что верят лишь в чужия мненья.

 

ССХ.

 

Издателю пришлось мне заплатить

Не мало. Мне, любезно отвечая,

Он обещал стихи мои хвалить.

Не удивит угодливость такая…

А если станет он меня бранить,

Потоки меда жолчью заменяя,

И поднесет мне грозный приговор,—

Скажу ему, что он — презренный вор.

 

ССХИ.

 

Благодаря «священному союзу»,

Что заключил я, не боюся бед

И за свою не опасаюсь музу.

Мне до других изданий дела нет.

Я на себя не принимал обузу —

Протекцию искать других газет;

К тому ж от них напрасно ждать пощады,

Лишь только их не разделяешь взгляды.

 

CCXII.

 

Я повторять с Горацием готов:

Non ego hoc ferrem Calida juventa

Consule Planco. Приведенных слов

Вот смысл: когда путь жизненный, как лента,

Передо мной лежал и светлых снов

Я видел рой; когда струилась Брента

Далеко от меня,— и бодр, и смел,

Все отражать удары я умел.

 

CCXIII.

 

Теперь простилась молодость со мною;

Мне тридцать лет, а я и сед, и хил.

Прожил еще я раннею весною

Все лето дней моих. Во мне остыл

Душевный жар; я сознаю с тоскою,

Что для борьбы уж не имею сил;

Все блага расточив с безумством мота,

Теперь дошел я с жизнью до рассчета.

 

ССХIѴ.

 

Больное сердце вновь не оживет,—

Оно тоской глубокою объято;

Без светлых грез тяжеле жизни гнет,

Надежда улетела без возврата;

С цветов и я сбирал, как пчелы, мед.

Ужель в цветах нет больше аромата?

О, нет, все свеж и все душист цветок,

Но для других хранит свой сладкий сок.

 

ССХѴ.

 

Я только сердцем жил, но без пощады

Его разбила жизнь. Прости любовь!

За муки от судьбы не жду награды.

Былые сны мне не волнуют кровь.

Источником проклятий и отрады,

О, сердце! для меня не будешь вновь.

Мне опытность собою заменила

Рой светлых грез, но жизнь мне отравила.

 

 

ССХѴI.

 

Прошла моя цветущая весна:

Ни женщины, ни девушки, ни вдовы

Не могут моего тревожить сна;

Не для меня святой любви оковы…

Я не могу, как прежде, пить вина

И должен обратиться к жизни новой…

Чтоб как нибудь еще грешить я мог,

Не выбрать ли мне скупость, как порок?

 

ССХѴII.

 

До дна испил я чашу наслажденья,

И что ж?— меня не манит жизни пир;

В душе одни тревоги и сомненья;

Я говорю, как Бэкона кумир:

«Неудержимо времени теченье».

Я молодость сгубил и сердца мир,—

Их воскресить я не имею власти!

Мой ум сгубили рифмы, сердце — страсти.

 

CCVIII.

 

Что слава?— жалкий звук, пустой обман.

Она сходна с высокою горою;

Гора крута, а наверху туман.

Хоть часто смерть она несет с собою,

Не мало причиняя жгучих ран,—

За нею люди гонятся толпою..,

Что ж остается?— жалкий шум газет,

Негодный бюст или плохой портрет.

 

ССХИХ.

 

Когда ж в обман надежды не вводили?

Хеопс, гордяся славою своей,

Чтоб царский прах столетья пощадили,

Воздвигнул пирамиду-мавзолей.

Когда вошли в гробницу, даже пыли

От мумии не сохранилось в ней.

Возможно ль нам укрыться от забвенья,

Когда и сам Хеопс стал жертвой тленья?

 

CCXX.

 

Философа я все твержу слова:

«Где жизнь цветет, там для нее оковы

Готовит смерть. Мы, смертные, трава,

Что в сено превращает рок суровый.

Хотя б могла явиться юность снова,

Все не утратит смерть свои права.

Будь благодарен, что не прожил хуже,

Молись, а свой карман держи потуже».

 

ССХХИ.

 

Милейший покупщик моих стихов,

Почтенный мой читатель, на прощанье

Тебе я руку жму без лишних слов!

Коль мы поймем друг друга — до свиданья;

А если нет, поэму я готов

Не дописать. Достоин подражанья

Такой пример; но, к горю твоему,

Не многие последуют ему.

 

ССХХII.

 

«Лети, мой труд! Под светлою звездою

Ты родился и принесешь мне честь;

Не скоро свет расстанется с тобою.»

Коль Вордсворт стал понятен, если есть

Читатели у Соути,— с похвалою

Свои стихи могу я перечесть…

Стихи в ковычках — Соути: это знайте,—

С моими их, прошу вас, не смешайте.

 

ПЕСНЬ ВТОРАЯ.

 

 

I.

 

О вы, всех стран известных педагоги!

Учеников не забывайте сечьѵ

Их кожи не жалея; будьте строги!

Ведь боль от зла их может уберечь.

О том, как Дон Жуан с прямой дороги

Оригинально сбился, вел я речь;

А лучшая из матерей не мало

О воспитаньи сына хлопотала.

 

II.

 

Будь в школу, в третий иль четвертый класс

Он помещен,— серьезные занятья

Его бы удержали от проказ.

Так было бы на севере; изятье,

Быть может, в этом случае как раз

Испания; все ж не могу понять я,

Как юноша-шалун в шестнадцать лет

Мог натворить нежданно столько бед!

 

III.

 

Но головы ломать не надо много,

Чтоб стало ясно все: Жуана мать

Умом стремилась в даль, а педагога,

Что был при нем, не грех ослом назвать;

К тому ж красотка встретилась дорогой

(Без этого скандалу б не бывать!);

Помог и старый муж, с женой пригожей

Не ладивший; помог и случай тоже.

 

IV.

 

Что ж делать! Мир вкруг оси осужден

Вращаться. С ним и мы всегда в движеньи;

Среди забот проходит жизнь, как сон.

Соображаясь с силою волненья,

Мы паруса меняем; чтим закон;

Нас мучит врач; святые наставленья

Дает нам поп; любовь, вино, борьба,

Порой успех — вот смертнаго судьба.

 

V.

 

Жуан был послан в Кадикс. (Добрым словом

Его всегда я помянуть готов!)

В былые дни он центром был торговым,

Покамест Перу не порвал оков.

Красавиц целый рой живет под кровом

Его жилищ. Не нахожу я слов,

Чтоб о походке дам вам дать понятья —

Подобье ей не в силах и прибрать я.

 

VI.

 

Арабский конь, воздушная газель,

Лесной олень… Какое изобилье

Сравнений! Все ж не попадаю в цель.

Упомяну ль о юбке и мантилье?

Остановиться тут не лучше мне ль,

Не то всю песнь, без всякаго усилья,

Им посвящу. О муза, перестань,

Волнуясь, им платить хвалений дань!

 

VII.

 

Могу ль не говорить я о вуали,

Что донна белоснежною рукой

Отбрасывает, взор острее стали

Вонзая в вас. Увидев взгляд такой,

Вы разве, истомяся. не страдали?

Забыть нельзя край страсти огневой,

Где из-под дымок, схожих с фацциоли,

Глаза красавиц жгут сердца до боли.

 

VIII.

 

Но вновь к рассказу! В Кадикс послан был

Жуан, но мать ему велела строго

Не оставаться в нем. Кто не грешил

На суше, где соблазнов всяких много?

Надеялась она, что сердца пыл

Остудит в нем далекая дорога.

На корабле, от шашней удален,

Мог плавать, как в ковчеге Ноя, он.

 

IX.

 

Напутствие прослушал мой повеса

И, денег взяв, укладываться стал.

Грустила, расставаясь с ним, Инесса

(Он на четыре года уезжал).

Без слез разлуки нет; но факт, что беса

Сынок отгонит — донну утешал.

С инструкцией (что, впрочем, не прочел он)

Жуан сел на корабль, унынья полон.

 

X.

 

Инесса между тем, с сынком простясь,

Устроила воскресные собранья,

Чтоб отучать мальчишек от проказ;

Им строгие давая назиданья,

Она пребольно секла их не раз.

Так удалось Жуана воспитанье,

Что поколенье новое от зла

Спасти — ей мысль блестящая пришла.

 

XI.

 

Корабль понесся в даль. Вокруг бурливо

Клубились волны; сильный ветер дул;

На свете нет ужаснее залива;

Его ревущих волн знаком мне гул.

Чрез борт обдать вас пеной им не диво.

Жуан с тоской на родину взглянул.

Ему прощаться с нею было ново,

Но милый край увидит ли он снова?

 

XII.

 

Невольная тоска сжимает грудь,

Когда родимый край скрывает лоно

Безбрежных вод. В дни юности взглянуть

На этот грустный вид нельзя без стона…

Когда я уезжал в далекий путь,

Мне помнится, что берег Альбиона

Пятном казался белым. Прочих стран

Цвет с моря синеватый, как туман.

 

XIII.

 

Жуана грудь от мук рвалась на части;

Скрипел корабль, что волны в даль несли;

Свирепо ветер дул, трещали снасти;

Как точка, Кадикс виден был вдали.

Морской болезни хуже нет напасти;

Чтоб с нею вы знакомства не свели,

Рекомендую бифштекс, как лекарство:

Он вас спасет от этого мытарства.

 

XIV.

 

Испанский берег канул в бездну вод

И в сердце Дон Жуана, мукой сжатом,

Заныла скорбь. Тяжел разлуки гнет!

Присуще это чувство и солдатам,

Что в дальний снаряжаются поход;

Как сердце чутко к горестным утратам!

С местами нелюбимыми подчас

Разлука опечаливает нас.

 

XV.

 

А Дон Жуан и с матерью, и с милой

Расстался (не с законною женой)!

Поэтому понятно, что уныло

Прощался он с родимою страной.

Когда и те, что даже нам постылы,

Нас заставляют слезы лить порой,

О милых как не плакать! (Мы готовы

Тужить о них, пока нет скорби новой).

 

XVI.

 

У вавилонских рек, тоской томим,

Рыдал еврей, скорбя о днях счастливых;

Так плакал и Жуан. Я б плакал с ним,

Да муза-то моя не из слезливых!

Все ж для забавы людям молодым

Не дурно путешествовать. Снабдив их

Инструкцией такой, в их чемодан,

Надеюсь, попадет и мой роман.

 

XVII.

 

Взволнованный Жуан стоял, сливая

Соль жгучих слез страданья с солью вод…

«Прелестное к прелестному!» Питая

К цитатам страсть, пустил я эту в ход.

Так королева говорит, рыдая,

Когда на гроб Офелии кладет

Цветы. Жуан, убитый горькой долей,

Поклялся, что грешить не будет боле.

 

XVIII.

 

«Прости, мой край родной! Быть может, мне

Тебя не видеть вновь и безнадежно

Скитальцем я в далекой стороне

Умру, стремясь к тебе душой мятежной.

Гвадалквивир! привет твоей волне!..

Прости, о мать, и ты, мой ангел нежный!

(Тут Джулии посланье, полн тоски,

Он перечел, не пропустив строки).

 

XIX.

 

Тебя ль забыть? твой раб я до могилы!

Скорее испарится океан,

Скорей земля, под гнетом вражьей силы,

Преобразится в воду иль туман,

Чем изгоню из сердца образ милый!

Неизлечима боль сердечных ран!*

(Тут качка началася и с испугом

Он счеты стал сводить с морским недугом).

 

XX.

 

«О Джулия! (припадок стал сильней)

К тебе взываю каждую минуту!

(Баттиста, Педро, эй, вина скорей!

Немедленно свести меня в каюту!)

О Джулия! ты страсть души моей!

(Где ж Педро? Ну, достанется же плуту!)

Услышь меня!» (Припадок тошноты

Тут разом все смутил его мечты).

 

XXI.

 

Тот сердца гнет (скорее гнет желудка),

Которому не может врач помочь,

Он ощущал. Утрата, злая шутка,

Измена, что порой черна как ночь,

Его раждают. Силою рассудка

Не отогнать такую тяжесть прочь!

Жуан сильнее выразил бы горе,

Не будь таким ужасным рвотным море.

 

XXII.

 

Любовь, с капризами дружна;

Легко мирясь с недугом благородным,

Боится жаб и насморков она,

К ним относясь с презрением холодным.

Любовь слепа, а все же ей вредна

Простуда глаз; в порыве сумасбродном

Она укажет тоже вам порог,

Когда, чихнув, прервете нежный вздох.

 

XXIII.

 

Но злейшие враги ее — не скрою —

Желудка боль и рвота. Хмуря бровь,

Она от них стремится вдаль, стрелою.

При случае она прольет и кровь,

Припарка же ей смерть несет с собою!

Как видите, сильна-ж была любовь

Жуана, если, корчась от недуга,

Все помнил он оставленнаго друга.

 

XXIV.

 

Понесся Дон-Жуан на корабле,

Носившем имя Santa Trinitada,

В Ливорно. (Этот порт всегда в числе

Тех мест, что посетить туристу надо).

Там, поселившись на чужой земле,

Давно уж жил испанский дом Монкадо.

К нему Жуан, с ним связанный родством,

Отправлен был с приветом и письмом.

 

XXV.

 

При Дон Жуане были три лакея

И гувернер Педрилло, что хоть знал

Не мало языков, теперь слабея

От тошноты, без языка лежал.

Он к суше рвался мысленно, бледнея

И проклиная каждый новый вал;

Вода при этом, к ужасу Педрилло,

К нему попав, постель его смочила.

 

XXVI.

 

Его недаром мучила тоска:

Еще подул сильнее ветер к ночи!

(Не устрашает буря моряка,

Тому ж, кто свыкся с сушею, нет мочи

Волненья скрыть, когда она близка).

Сгущалась тьма; от молний слепли очи;

Матросам паруса убрать пришлось,

Чтоб шквал, в порыве яром, мачт не снес.

 

XXVII.

 

В час ночи шквал нагрянул рьян и гневен;

Корабль он с треском на бок повалил;

Ударясь в борт, разрушил ахтер-штевен,

И с ним старн-пост, все расшатав разбил;

Вид корабля и так уж был плачевен,

А тут и руль валами сорван был;

К тому ж вода вливалась в трюм. Насосы

С отчаяньем пустили в ход матросы.

 

XXVIII.

 

Одни качали воду; суетясь,

За борт другие лишний груз бросали;

Вот, наконец, пробоина нашлась,

Но от крушенья им спастись едва ли!

Вода, как прежде, с ревом в трюм лилась…

В пробоину совать товары стали,

Ковры, рубашки, куртки, чтоб пресечь

Потоп,— увы! не унималась течь.

 

XXIX.

 

А все они трудились бы напрасно

И все ж беда над ними бы стряслась,

Когда б насосы, действуя прекрасно,

Не выручали их. Они не раз

Спасали моряков в момент опасный.

Насосы, что выбрасывают в час

Тонн пятьдесят воды — оплот безценный.

Их производит мистер Мэнн почтенный.

 

XXX.

 

К рассвету буря стала утихать.

Хоть три еще работали насоса,—

Явилася надежда течь прервать;

Но предаваться радости пришлося

Не долго. Буря, заревев опять,

Порвала цепи пушек; началося

Волненье и, зловещих полон сил,

Корабль на бимсы ветер повалил.

 

XXXI.

 

Корабль, разбитый бурей, без движенья

Лежал. Лилась на палубу вода

Из трюма. Вид унылый разрушенья

Нельзя забыть. Тяжелая беда,

Пожары, битвы, бури и крушенья

Нам до могилы памятны всегда.

Не любят ли пловцы и водолазы,

Спасясь от бурь, вести о них рассказы?

 

XXXII.

 

Срубили и фор-стеньги, и бизань,

Чтоб облегчить корабль, но он, уныло

Накренясь и недвижен, как чурбан,

Лежал средь волн. Ему беда грозила;

И вот срубить бушприт приказ был дан,

А также и фок-мачту. С страшной силой

Тогда корабль, что облегчен был тем,

Воспрянул вдруг, а уж тонул совсем!

 

XXXIII.

 

Легко понять, что в этот час опасный

Сердца пловцов щемили страх и боль;

Мириться с перспективою ужасной —

Быть поглощенным волнами — легко ль!

Иные моряки, когда напрасны

Надежды на спасенье, алкоголь

И ром тянуть готовы, льнут и к грогу»

Чтоб смело встретить дальнюю дорогу.

 

XXXIV.

 

Всего верней религия и ром

Дарят душе покой. Тут, с смертью в споре,

Кто спирт тянул, кто распевал псалом,

Кто грабил. Басом в этом грозном хоре

Был океан, а ветер дискантом.

Страх вылечил больных. Ревело море

И вторило, вздымаясь к небесам,

Проклятьям, воплям, стонам и мольбам.

 

XXXV.

 

Без мятежа не обошлось бы дело,

Когда бы, с пистолетами в руках,

Жуан не спас вина. Оторопела

Толпа, а лучше ль умирать в волнах,

Чем от огня? Толпа хоть и шумела,

Но удержал ее невольный страх;

Пред тем, чтоб утонуть в пучине моря,

Ей утонуть в вине хотелось с горя.

 

XXXVI.

 

Народ ревел: «Дай грогу! Через час

Мы все равно погибнем от крушенья!»

— «Пускай,— сказал Жуан,— меня и вас

Ждет скоро смерть и не найти спасенья,

Людьми умрем, не как скоты!» Отказ

Его был строг и смолкли все в смущеньи;

Умерил он и гувернера прыть,

Дерзнувшего стакан вина просить.

 

XXXVII.

 

Глубоко старикашка был взволнован,

Молился, плакал, каялся в грехах,

Божился, что исправиться готов он;

Что если только минегь этот страх,

От Саламанки, к ней душой прикован,

Всю жизнь не отойдет он ни на шаг

И в роли Санхо-Пансо с Дон Жуаном

Не будет ездить вновь по разным странам.

 

XXXVIII.

 

Надежды луч их снова озарил;

К рассвету ветер стих; хоть прибывала

По прежнему вода, корабль все плыл,

Лишен снастей; вот солнце засияло…

Опять за дело, полны новых сил,

Все принялись, но течь одолевала;

Кто был сильней, тот в ход пускал насос,

А слабым паруса сшивать пришлось.

 

XXXIX.

 

Под киль поддели парус и казалось,

Что с этим течь как будто унялась;

Надежды все же мало оставалось;

Но хорошо прожить и лишний час:

Когда же слишком поздно смерть являлась?

Хоть умирать приходится лишь раз,

Совсем не обязательно, поверьте,

Попав в залив Лионский, рваться к смерти.

 

XL.

 

Туда-то их корабль и загнан был

По воле волн. Он несся на просторе

Без мачты, без руля и без ветрил,

А не до чинки было: как на горе,

Без перерывов гневно ветер выл

И, гибель им суля, ревело море;

Всех приводил корабль разбитый в дрожь:

Он, правда, плыл, но с уткой не был схож.

 

XLI.

 

Немного ветер стих, но так их судно

Разбито было бурей, что на нем

Держаться дольше было безрассудно;

К тому ж судьба с другим опасным злом

Им стала угрожать борьбою трудной:

Запас воды все таял с каждым днем,

О береге ж и не было помину;

Лишь ночь плыла и ветер злил пучину,

 

XLII.

 

Вода врывалась в трюм со всех сторон

А все пловцы боролися с судьбою;

Но вот разбитых помп раздался звон..

Беспомощно корабль поник кормою.

По милости лишь волн держался он;

А милость их имеет сходство с тою,

Что проявлять привык из века в век

В борьбе междоусобной человек.

 

XLIII.

 

В то время к капитану плотник старый

Приблизился и обявил, в слезах,

Что не спастись от этого удара.

Старик, что часто плавал на судах

И вел не раз борьбу с стихией ярой —

Тут слезы лил, но их плодил не страх:

Бедняк имел семью. Какая мука

Для гибнущаго с милыми разлука!

 

XLIV.

 

Корабль склонил корму и стал тонуть.

Смешалось все; здесь слышались моленья,

Обеты там. (Когда уж кончен путь,

Какая польза в них)? Ища спасенья,

Иные стали ял к воде тянуть.

Тут кто-то у Педрилло отпущенья

Грехов просил,— но, и в смущеньи строг,

Его отправил к чорту педагог.

 

XLV.

 

Кто к койке льнул; кто, скрежеща зубами,

Рвал волосы и день рожденья клял;

Кто в даль глядел безумными очами;

Иной наряд богатый надевал;

Те, что бодрее были, над ладьями

Трудились. Если не нагрянет шквал,

Бороться с морем может долго лодка,.

Средь разяренных волн несяся ходко.

 

XLVI.

 

Грозила морякам еще беда:

В то время, как они боролись с морем,

Припасы их попортила вода.

Сравнится ль что нибудь с подобным горем!

Ведь голод нас пугает и тогда,

Когда мы безнадежно с смертью спорим;

Две бочки сухарей и масла — вот

Все то, что им пришлося бросить в бот.

 

XLVII.

 

Попытка в трюм сойти им удалася:

Они достали хлеба, что подмок,

С водою пресной бочку для баркаса,

Свинины также небольшой кусок.

(Такого не могло б хватить запаса

На завтрак даже им!) Среди тревог

Про ром они, однако, не забыли:

Его боченок целый прикатили.

 

XLVIII.

 

Две шлюпки раньше шквал еще разбил,

На них нагрянув с силой небывалой;

Баркас же не вполне надежен был:

Ему весло, что юнга, ловкий малый,

Удачно сбросил, мачтою служил;

Роль паруса играло одеяло;

К тому ж в баркас и ял могла попасть

Команды небольшая только часть.

 

XLIX.

 

Спустилась ночь над гневною пучиной,

Как занавес. За ним, казалось, скрыт

Зловещий враг, что с злобою змеиной,

От взоров прячась, жертву сторожит.

Оделись мраком тяжкие картины

Отчаянья — пловцов был страшен вид!

Двенадцать дней объятьями своими

Душил их ужас; смерть теперь пред ними.

 

L.

 

Пытались сколотить из бревен плот;

В иное время выдумка такая

Всех рассмешила б, а теперь лишь тот

Смеяться мог, кто пьян. Не понимая

Опасности, как жалкий идиот,

Хохочет пьяный, ужас нагоняя

Своим безумным смехом. Только Бог

В тот миг пловцов спасти бы чудом мог!

 

LI.

 

Боченки, доски, реи — все спустили,

Что только может в крайности помочь;

В глаза бросалась тщетность всех усилий,—

Надежду все ж они не гнали прочь;

В часу девятом лодки отвалили;

Лишь тусклым блеском звезд сияла ночь;

Корабль, кормою вниз, нырнул и вскоре,

Раз только всплыв, бесследно скрылся в море.

 

LII.

 

Тогда от моря к небу возлетел

Прощальный вопль; храбрец стоял безмолвный;

Стонал лишь, трус; иной, что смерть хотел

Предупредить, бросался, муки полный,

В пучину, проклиная свой удел;

Зияющую пасть разверзли волны

И в схватке с ними сгинул в бездне вод

Корабль, как вождь, что с смертью смерть несет.

 

LIII.

 

Раздался общий вопль, пучине вторя,

Он как удар пронесся громовой;

Затем утихло все, лишь с ревом моря.

Сливался урагана дикий вой,

Отдельный крик отчаянья и горя;

Еще кой-где во тьме звучал порой

Унылый крик пловца, что с горькой долей,

Лишившись сил, не мог бороться боле.

 

LIV.

 

Грозила смерть и тем, что пересесть

Успели в лодки. Буря не стихала

И ветер дул. До берега добресть

По прежнему надежды было мало.

Хоть всех пловцов не трудно было счесть

(Их горсть была), все ж места не хватало

Для них в ладьях. Баркас в себе вмещал

До тридцати пловцов, а девять — ял.

 

LV.

 

Душ до двухсот рассталися с телами!

Нет смерти для католика страшней;

В чистилище, преследуем чертями,

Он жарится, пока под ним углей

Поп не зальет усердными мольбами.

А скоро ль о крушеньи до людей

Домчится весть? Без панихид, что денег

Не мало стоят, к раю путь трудненек.

 

LVI.

 

Жуану удалося сесть в баркас;

Он поместил туда же педагога

И, в ментора нежданно превратясь

(С Педрилло поменявшись ролью), строго

Держал его. Старик, всего боясь,

Лишь жалобно стонал, объят тревогой.

Баттист, слуга Жуана, в океан

Свалился с корабля, напившись пьян.

 

LVII.

 

Насчет вина и Педро тех же правил

Держался. Он в баркас не мог попасть

И, утонув, вино водой разбавил.

Хоть близ ладьи ему пришлось упасть,

Его спасти кто б мысли не оставил,

Когда пучина, разверзая пасть,

Их всех втянуть в свои стремилась недра?

Да и в ладье не поместился б Педро.

 

LVIII.

 

Собачка, что Жуан с собою вез,

Погибель чуя, лаяла и выла.

(Природой дан собакам чуткий нос!)

Расстаться с ней Жуану грустно было:

Его отцу когда то верный пес

Принадлежал. (В воспоминаньях сила!)

И вот пред тем, чтобы спрыгнуть в ладью,

В нее швырнул собачку он свою.

 

LIX.

 

Часть денег захватил Жуан с собою

Другую ж сунул пестуну в карман;

Педрилло, смятый горькою судьбою,

Казалось, превратился в истукан

От страха и унынья. Под грозою

Не унывал лишь юный Дон Жуан

И веря, что поправить можно дело,

От смерти спас и пса, и дядьку смело.

 

LX.

 

Баркас бежал по гребням волн седых,

А ветер дул с такой зловещей силой,

Что паруса лишиться каждый миг

Опасность им тяжелая грозила.

Нещадно обливали волны их,

Встречаяся с кормой, что леденило

Надежды и тела! Злосчастный ял

Средь бурных волн у них в глазах пропал.

 

LXI.

 

Погибло девять душ с крушеньем яла;

Баркас же продолжал нестися в даль;

Но с парусом плохим из одеяла,

Прибитаго к веслу, он мог едва ль

Спастись. Хоть смерть, как прежде, угрожала

Пловцам, им жертв крушенья стало жаль;

Их также опечалил факт плачевный,

Что сухари погибли в бездне гневной.

 

LXII.

 

Над мрачной бездной огненным шаром

Вставало солнце, бурю предвещая;

Им оставалось думать лишь о том,

Чтоб плыть по ветру, волн не рассекая,

По чарочке пловцам был роздан ром

(Полунагих скитальцев буря злая

Лишила сил); а хлеба, что подмок,

Едва достался каждому кусок.

 

LXIII.

 

Их было тридцать; так они столпились,

Что пальцем шевельнуть никто не мог;

Поочередно спать одни ложились

На мокром дне ладьи; полны тревог,

Другие в это время с бурей бились.

Их обдавало с головы до ног

Водой. Как в лихорадке всех знобило;

Им покрывалом небо только было.

 

LXIV.

 

Продлить мы можем жизнь желаньем жить;

Известно, что и трудные больные

Встают с одра, когда их с света сжить

Не ищут — друг, супруга иль родные;

От ножниц Парк спасает жизни нить

Надежда; ей не знаю и цены я!

Отчаянье — враг жизни; человек

В его когтях кончает скоро век.

 

LXV.

 

Живет всех дольше тот, кто обеспечен

Пожизненным окладом. Факт такой

Необъясним, но он давно замечен;

Так смертный рад пожить на счет чужой,

Что делается тотчас долговечен;

Жид-ростовщик — тому пример прямой:

С жидами я имел дела когда-то;

Но с ними, как всегда, трудна расплата!

 

LXVI.

 

Хоть целый мир лишений, бед и зла

В удел пловцам достался; хоть покоя

Лишил их рок,— им жизнь была мила;

Утес боится ль волн, меж ними стоя?

Всех мореходов доля тяжела;

Припомните судьбу ковчега Ноя,

Ему не мало мыкаться пришлось;

Не мало бед и Арго перенес.

 

LXVII.

 

Все люди плотоядны; им и сутки

Прожить без пищи тягостно. Они,

Как кровожадный тигр, к добыче чутки;

Акулы им, по жадности, сродни.

Хоть так у них устроены желудки,

Что есть могли бы овощи одни,

Но люд рабочий только с мясом дружен

И корм иной ему совсем не нужен.

 

 

LXVIII.

 

На третий день внезапный штиль настал

И улеглись ревевших волн громады,

Пловцы, как черепахи возле скал,

Заснули мертвым сном, полны отрады;

Когда ж от сна очнулись и их стал

Зловещий голод мучить без пощады,

Они, с благоразумием простясь,

Весь порешили свой запас.

 

LXIX.

 

Что ж,— угадать последствия не трудно!

Спастися им уж было мудрено;

Возможно ли надеяться на судно,

Когда с одним плохим веслом оно?

Они же истребили безрассудно

Всю пищу, что имели, и вино,

Себя пустой надеждою дурача,

Что скоро улыбнется им удача.

 

LXX.

 

Четвертый день… А океан дремал,

Как на груди у матери малютка.

Вот пятый день! Все мертвый штиль стоял,

Висел как тряпка парус, к ветру чуткий.

Лениво вдаль катился синий вал…

(С одним веслом им приходилось жутко!)

А голод моряков все креп и рос;

Тут седен был Жуана верный пес.

 

LXXI.

 

Питал своею шкурой экипаж он

Весь день шестой. Жуану пес был мил

И с гневом он от тех отпрянул брашен.

Но день спустя решенье изменил;

Его терзавший голод был так страшен,

Что лапку пса он с дядькой разделил.

Педрилло в миг кусок упрятал гадкий,

Жалея, что пришлось делить остатки.

 

LXXII.

 

Седьмой уж день! Ни ветра нет, ни туч;

Они лежат как трупы без движенья;

Тела их жжет палящий солнца луч;

Без ветра нет надежды на спасенье,—

А ветер спит и океан певуч!

Их диких взглядов страшно выраженье;

В них ясно виден дум ужасных след:

Где прежде был моряк — там людоед.

 

LXXIII.

 

Какое-то чудовищное мненье

Чуть слышно кто-то высказал. Оно

Их облетело всех в одно мгновенье:

Всех та же мысль уж мучила давно!

Раздался хриплый шопот одобренья,

И кинуть жребий было решено,

Чтоб рок наметил жертву, чье закланье

Им средство даст продлить существованье.

 

LXXIV.

 

Но прежде чем до этого дойти,

Они и обувь сели, и фуражки;

Хоть не легко подобный крест нести,

Все ж наступил момент расплаты тяжкий;

Но так как не могли они найти

Для ярлыков и лоскутка бумажки,—

Насильственно (я Музы слышу стон!)

Жуан записки милой был лишен.

 

LXXV.

 

Вот жребии все смешаны и взяты;

Все онемели в этот страшный миг,

И ужасом, и трепетом объяты;

Казалось, что в них голод даже стих;

Они ль в злодействе этом виноваты!

Нет! голод жертвы требовал от них;

Они ж пред ним склонялися, бледнея.

Так жаждал крови коршун Прометея.

 

LXXVI.

 

Педрилло бедный роком выбран был…

В несчастьи тверд, он выразил желанье,

Чтоб медик, бывший тут, ему пустил

Из жилы кровь — и умер без страданья.

Он ревностным католиком почил.

Распятью дав с молитвою лобзанье,

Ученый муж, религией согрет,

Подставил кисть и шею под ланцет.

 

LXXVII.

 

Врачу за тяжкий труд досталось право

Какой угодно взять себе кусок;

Но, жажду утолив струей кровавой

Из жилы трупа, есть уж он не мог;

Дрожавшею от голода оравой

Рассечен был на части педагог;

Акулы поживились лишь кишками,

Пловцы все остальное сели сами.

 

LXXVIII.

 

Лишь два иль три пловца, смутясь душой

(Хоть всем им приходилось очень туго),

От трапезы отпрянули такой,

Полны и отвращенья и испуга.

В числе последних был и мой герой.

Провизией к столу не мог он друга

И ментора считать! Он даже псом,

Как знаете, лишь закусил с трудом.

 

LXXIX.

 

И что ж? Он спасся тем: от пресыщенья

Наевшийся в неистовство впадал;

Из уст его лились богохуленья;

Катаясь в корчах, залпом он глотал

Морскую воду; полон озлобленья,

Он, скрежеща зубами, тело рвал;

Ревел, как зверь, и, обливаясь пеной,

Прощался с жизнью с хохотом гиены.

 

LXXX.

 

Скосила многих смерть; но как была

Оставшихся в живых плачевна участь!

Иных такая жизнь с ума свела;

Сгубила их лишений тяжких жгучесть;

Других все голод мучил. (Полон зла,

Он проявлял тревожную живучесть!)

И, несмотря на грустный опыт, вновь

Хотелось им пролить людскую кровь!

 

LXXXI.

 

Теперь у них был шкипер на примете:

Он всех жирнее был. Хоть их зубам

Работу дать он не имел в предмете,

Но тучностью так угодил пловцам,

Что вряд ли долго пожил бы на свете,

Когда б его не спас подарок дам;

Подарок тот вручили по подписке

Ему те дамы, что с ним были близки.

 

LXXXII.

 

Еще не весь обглодан был мертвец

Но на него все с ужасом взирали

И им питаться редкий мог пловец.

Жуан, чтобы сноснее муки стали,

Что голод причинял, сосал свинец.

Когда ж пловцы нечаянно поймали

Двух птиц морских, тогда они совсем

Питаться перестали трупом тем.

 

LXXXIIL

 

Вас в дрожь приводит страшная картина!

Но вспомните, как, кончив повесть, рад

Был грызть врага в геенне Уголино;

Когда в аду врагов своих едят,

То на море найдется ли причина

Не есть друзей, особенно коль склад

Запасов пуст и нет уж провианта?

Чем хуже эта быль рассказа Данта?

 

LXXXIV.

 

В ночь сильный дождь пошел. Подставив рот,

Ловил его так жадно путник каждый,

Как пьет земля струи небесных вод

В палящий зной. Кто без воды однажды

Среди пустыни делал переход,

Кто умирал на корабле от жажды,

Тот, воду чтя, не раз о том жалел,

Что с истиной в колодце не сидел.

 

LXXXV.

 

Обильный дождь все шел без перерыва;

Чтоб пользу он принес, куски холстин

Пловцы достали; воду бережливо

Все стали выжимать из них в кувшин.

Хотя с напитком этим кружку пива

Рабочий не сравнил бы ни один,—

Тот дар судьбы безценный и нежданный

Казался морякам небесной манной.

 

LXXXVI.

 

Как нектар благодатный дождь смочил

Их горла, раскаленные, как горны,

И раны уст опухших освежил;

Так языки страдальцев были черны,

Как у скупца, что жалобно просил

В аду хоть каплю влаги благотворной,

Но получил от нищаго отказ.

(По вкусу ль богачам такой рассказ?)

 

LXXXVII.

 

Там были два отца меж жертв крушенья,

И каждый по сынку с собою вез;

Тот мальчик, что был крепкаго сложенья,

Тяжелых мук борьбы не перенес

И первым пал. «То воля Провиденья»,

Сказал отец сурово и без слез

Смотрел, как труп единственнаго сына

Навеки скрыла мрачная пучина.

 

LXXXVIII.

 

Другой ребенок бледен был с лица;

Он был и худ, и слаб; но в горькой доле

С судьбою злой боролся до конца;

Ему не изменяла сила воли;

Он все глядел с улыбкой на отца,

Желая скрыть мучительные боли,

Желая утаить, что близок миг,

Когда судьба навек разлучит их.

 

LXXXIX.

 

Отец не отводил от сына взгляда

И пену с бледных губ его стирал;

Когда ж дождя нежданная прохлада

Ребенка, что в мученьях угасал,

Мгновенно оживила и отрадой

Померкший взор страдальца засиял,

В его уста воды он влил немного,

Но уж пришла не во-время подмога.

 

ХС.

 

Ребенок умер. Бледный труп схватил

Отец в свои объятья и, безмолвный*

Все от него очей не отводил.

Он долго так стоял, страданья полный,

Не находя для расставанья сил;

Когда ж безгласный труп умчали волны —

Беспомощно, как молнией сражен,

От муки корчась, разом рухнул он.

 

XCI.

 

Вдруг радуга блеснула над пловцами;

Она, прорезав тучи, обвилась

Вкруг неба дивной лентой и концами

В лазурь пучины зыбкой уперлась.

Она сияла чудными цветами,

Лучеобильным знаменем носясь;

Затем, увы! согнулась светлой аркой

И скрылась, только миг блеснувши ярко.

 

ХСII.

 

Исчез небесных сфер хамелеон,

Что создан испареньями и светом,

Что в золото и пурпур облачен,

Блестит как серп луны над минаретом;

В своих лучах соединяет он

Все краски и цвета. С ним сходен в этом

Подбитый боксом глаз. (По временам

Приходится без маски драться нам).

 

ХСIII.

 

Та радуга была хорошим знаком;

Мы знаменьями в горе дорожим;

До них и грек, и римлянин был лаком:

Надежды луч душе необходим;

Коль нет его, она одета мраком.

Как древние, мы предсказанья чтим;

Калейдоскоп небес, блеснув нежданно,

Сроднил пловцов с надеждою желанной.

 

ХСIѴ.

 

В то время птица белая, кружась

Над головами путников, хотела

На мачту сесть, хоть полон был баркас.

(Похожая пером на голубь белый,

Она от стаи, видно, отделясь,

За нею следом к берегу летела).

До ночи все она кружилась так,

Что было сочтено за добрый знак.

 

ХСѴ.

 

Найдя, что мачта их не так надежна,

Как шпиц церковный, голубь улетел;

Он поступил умно и осторожно:

Не то его б плачевен был удел;

Так голод мучил путников безбожно,

Так их томил, что если б с веткой сел

К ним даже голубь Ноя — скоро очень

Он ими б был и с веткою проглочен.

 

ХСѴI.

 

Настала ночь и ветер стал сильней;

На небесах заискрились светила

И лодка понеслась. Так много дней

Томилися пловцы, что жизни сила

В них гасла вместе с мыслью. Средь зыбей

Одним вдали виднелся берег милый;

Кто залпы пушек слышал; кто прибой;

Другие ж лишь качали головой.

 

ХСѴII.

 

К рассвету ветер стих; вдруг часового

Раздался крик: «Земля, земля видна!

Пусть родины мне не увидеть снова,

Коль это только выдумка одна!»

Их описать восторг бессильно слово;

Вмиг к берегу ладья обращена;

Действительно их ослепили взоры

Прибрежных скал туманные узоры.

 

ХСѴIII.

 

У многих слезы брызнули из глаз;

Одни со страхом берег озирали,

Надежде светлой ввериться боясь;

Другие в этот миг молиться стали

(То делая, быть может, в первый раз)*

На дне баркаса трое сладко спали;

Их всячески прервать старались сон,—

Но непробудным оказался он.

 

ХСIХ.

 

Лишь день пред тем им послан был судьбою

Отрадный дар: им удалось поймать

Большую черепаху, что собою

Их целый день питала; в них опять

Воскрес упавший дух: всем неземною-

Такая показалась благодать;

Пловцы, уйдя от смерти неминучей,

Не верили, что спас их только случай*

 

С.

 

К скалистым берегам их ветер нес

И эти берега росли заметно

По мере приближенья к ним. Утес,.

Что поражал их массою безцветной,

Легко мог представлять собой Родос

Иль Кандию, иль Кипр; мог быть и Этной;

Так прихотлив и ветер был, и вал>

Что той страны никто из них не знал.

 

CI.

 

Меж тем пловцов к земле теченьем гнало;

Ладью Харона, везшую теней

Собою лодка их напоминала;

Лишь уцелело четверо людей,

И в тех уж было силы слишком мало,

Чтоб сбросить мертвых с лодки; а за ней

Давно гналися две акулы смело,

Их обдавая пеной то-и-дело.

 

СII.

 

Удары всевозможные судьбы —

Лишенья, голод, жажда, зной, кручина —

Их довели до страшной худобы;

Меж ними мать с трудом узнала б сына.

Лишь четверо спаслись из всей гурьбы;

Труп ментора был главною причиной

Их смертности: кто им питался — пил

Морскую воду и лишался сил.

 

CIII.

 

Все ближе берег; все ясней узоры

Прибрежных скал; уж слышен аромат

Густых лесов, что покрывают горы

И сладкий отдых путнику сулят;

Восторженно на них покоя взоры,

Пловец предмету всякому был рад,

Что заслонял зловещия картины

Безбрежной, мрачной, бешеной пучины.

 

СIѴ.

 

Селений не виднелося вдали

И берег был пустынен и безлюден;

Но поскорей добраться до земли

Хотелось им; хоть к ней был доступ труден,

Они к земле прямым путем пошли;

Поступок моряков был безрассуден:

На острый риф баркас наткнулся их

И вдребезги разбился в тот же миг.

 

CV.

 

Жуан в своем родном Гвадалквивире

Купаться с юных лет был приучен

И как пловец навряд ли в целом мире

Соперника б нашел. Я убежден,

Что Геллеспонт, его громадной шири

Не устрашась, мог переплыть бы он.

(Такую одержать пришлось победу

Леандру, мне и мистер Экенгеду).

 

CVI.

 

Больной Жуан тут стариной встряхнул

И в бой вступил с волнами океана;

Его не устрашал их грозный гул

И к берегу направился он рьяно;

Все ж гибель угрожала от акул,

Но жертвой их товарищ стал Жуана;

Пловцы другие плавать не могли

И только он добрался до земли.

 

CVII.

 

Но если бы волна не подкатила

К нему весла разбитаго в тот миг,

Когда ему уж изменяла сила,

Он никогда земли бы не достиг;

С волнами вновь бороться можно было,

И несмотря на грозный натиск их,

То вплавь, то вброд, с прибоем гневным споря,

Полуживой он выбрался из моря.

 

СѴIII.

 

Тогда, чтоб новый вал его не мог

Унесть с собой, почти лишен дыханья,

Он руки врыл в береговой песок;

Без сил, изнемогая от страданья,

На месте, где был выброшен, он лег,

И если сохранял еще сознанье,

То лишь настолько, чтоб жалеть о том,

Что не погиб в пучине с кораблем.

 

СIХ.

 

Он встать хотел, собрав остаток силы,

Но, руки и колена в кровь разбив,

Упал опять. Затем он взгляд унылый

На мрачный берег бросил, еле жив;

Хотел он видеть тех, что от могилы

Спаслись, как он; но был безлюден риф:

На нем лежал один лишь труп безгласный

Пловца, что кончил век в борьбе напрасной.

 

СХ.

 

Увидев труп, Жуан поник в тоске;

Все вихрем перед ним кружиться стало

И он лишился чувств, держа в руке

Весло, что в лодке мачту заменяло,

Лежал он неподвижно на песке,

Как лилия, что злая буря смяла;

Так бледен был Жуан, так слаб и хил,

Что жалость он и в камне б пробудил.

 

СХI.

 

Жуан не знал, как долго продолжалось

Такое забытье, что превозмочь

Он силы не имел; ему казалось,

Что в мраке утопали день и ночь

И что земля навеки с ним рассталась.

Но вот тяжелый сон умчался прочь

И жизни услыхал он сладкий голос,

Хоть с нею смерть со злобою боролась.

 

СХII.

 

Открыв глаза, он их закрыл опять;

Картины бед, отчаянья, крушенья

Все продолжали мысль его терзать;

Томясь в бреду, он клял свое спасенье,

Но понемногу бред стал утихать;

Глаза открыл он снова на мгновенье

И увидал, смутясь, перед собой

Прелестный лик девицы молодой.

 

СХIII.

 

Она над ним склонялася уныло;

Несчастнаго спасти хотелось ей;

Она водой его виски мочила

И терла грудь, чтоб с жертвою своей

Рассталася зловещая могила,

Чтоб не могла его во цвете дней

Похитить смерть; и что же? Стон больного

Дал знать, что к жизни он вернулся снова.

 

СХIѴ.

 

Морскую воду выжала она

Из локонов его рукою белой,

Для подкрепленья дав ему вина

И юноши полунагое тело

Покрыв плащом. Участия полна,

Она его своим дыханьем грела

И, вняв влеченью сердца своего,

Встречала вздохом каждый вздох его.

 

СХѴ.

 

С служанкою, что менее красива,

Чем барыня была, но посильней,

Оне вдвоем Жуана торопливо

Перенесли в пещеру. Скоро в ней

Огонь был разведен; пещеру живо

Он осветил игрой своих лучей,

Обрисовав на темном фоне ясно

Островитянки юной лик прекрасный.

 

СХѴI.

 

Убором головным служили ей

Монеты золотые, что сверкали

Среди ее каштановых кудрей;

Те кудри сзади косами спадали,

Касаясь пят ее волной своей;

А выше ростом женщина едва ли

Могла б найтись. Царицу этих стран

Являли в ней осанка, поступь, стан.

 

CXVII.

 

Ее ж глаза чернее смерти были

И черные ресницы, бахромой

Скрывая их, завесой им служили;

Когда же из-под них сверкал порой

Молниеносный взгляд, он без усилий

Вонзался в душу острою стрелой

И сходен был с проснувшимся вдруг гадом,

Что смерть несет, и силою, и ядом.

 

СХѴIII.

 

Был бледен лоб ее, а цвет лица

Напоминал румяный луч заката;

Ее пурпурный ротик жег сердца;

Краса такая, правдою богата,

Была достойна кисти иль резца.

Но скульпторов ценю я маловато:

Их жалки идеалы,— лица есть,

Что не под силу им воспроизвесть.

 

СХIХ.

 

Такое мненье высказал я прямо,

Но высказал его не без причин:

Я был знаком с одной ирландской дамой,

Чей бюст не мог художник ни один

Воспроизвесть. Искусства узки рамы!

Когда она от лет и от морщин

Поблекнет, свет расстанется с красою,

Несписанною смертною рукою.

 

СХХ.

 

Такою ж обладала красотой

Явившаяся в грот островитянка

В одежде, поражавшей пестротой;

Совсем не так наряжена испанка:

Ее костюм пленяет простотой,

Но для любви услада и приманка

Мантилья, что блаженство в душу льет.

(Надеюсь, эта мода не пройдет!)

 

СХХI.

 

Имел с таким костюмом сходства мало

Красавицы причудливый наряд;

Из разноцветных тканей состояла

Ее одежда; камней ценных ряд

Блестел в ее кудрях, а покрывало

Ее из кружев было. Да, богат

Был тот костюм, но странно то немножко,

Что без чулка являлась в туфле ножка.

 

СХХII.

 

Наряд другой девицы был скромней;

Не золото, а серебро блестело

(Приданое ее) во мгле кудрей;

Вуаль она дешевую имела,

И вообще осанкою своей

Не поражала гордою и смелой;

Ее коса была не так длинна;

Имела меньше и глаза она.

 

СХХIII.

 

С любовью за больным оне ходили;

Он ими был накормлен и одет.

(В сердечности — чтоб там ни говорили —

Соперников на свете дамам нет!)

И вот оне бульон ему сварили.

(Не понимаю, почему поэт

Не воспевает супа, взяв примером

Ахилла пир, что был воспет Гомером!)

 

СХХIѴ.

 

Чтоб этих дам за сказочных принцесс

Вы не могли принять, сниму с них маску;

Писатели, давая тайне вес,

Пускают в ход туманную окраску,

Чтоб возбуждать к героям интерес.

Но я роман не превращаю в сказку:

Вы видите теперь перед собой

Прислужницу с своею госпожей.

 

СХХѴ.

 

Ее отец был рыбаком когда-то,

Но занялся другим он ремеслом

И выступил на поприще пирата,

Контрабандистом был же он притом.

Прошли года и зажил он богато,

Набив карманы краденым добром.

Ведя дела с искусною сноровкой,

Он миллион пиастров нажил ловко.

 

СХХѴI.

 

Пират ловил не рыбу, а людей,

Как Петр-апостол. Множил он удары

И каждый год не мало кораблей

Захватывал; сбывал затем товары,

Не забывая выгоды своей;

Рабами он турецкие базары

Снабжал притом. Такое ремесло

Богатство очень многим принесло.

 

СХХѴII.

 

Так старый грек награбил денег много,

Что выстроил на острове одном

Цикладскаго прибрежья род чертога

И, плавая в довольстве, зажил в нем.

Никто не знал, конечно, кроме Бога,

Как много крови стоит этот дом!

Разбойник старый был свиреп и злобен,

Но дом богат, роскошен и удобен.

 

CXXVIII.

 

Единственную дочь пират имел;

Гайдэ была невестою завидной;

Но блеск ее приданаго бледнел

Перед ее улыбкой миловидной.

Искателей ее руки удел

Плачевен был: их ждал отказ обидный;

Красавица гнала нещадно их:

Явиться и получше мог жених.

 

СХХIХ.

 

Гуляя по прибрежью в час заката,

Случайно у подножья мрачных скал

Увидела Жуана дочь пирата;

Полунагой, он на песке лежал,

Лишенный чувств; смущением объята,

Она уйти хотела; но страдал

Красивый незнакомец, и невольно

Проснулась жалость в деве сердобольной.

 

СХХХ.

 

Гайдэ его, однако, в отчий дом

Не привела; она бы тем сгубила

Беднягу: мышь нельзя сводить с котом;

Обмершего не воскресит могила.

Старик был полн νοος (нус). Ему притом

Араба добродушье чуждо было.

Он принял бы его, лечить бы стал,,

Но на базар затем его б послал.

 

CXXXI.

 

Гайдэ, окончив с Зоей совещанье

(Совет служанки часто деве мил),

Жуана в грот ввела. Прийдя в сознанье,

Когда он очи черные открыл,

Такой порыв живого состраданья

Сердца островитянок охватил,

Что, верно, рай им отворил ворота:

Ведь к раю путь — о страждущих забота.

 

СХХХII.

 

Оне костер немедленно зажгли;

На берегу валялося не мало

Разбитых мачт и весел. Корабли

Тут гибли то-и-дело, и лежала

Обломков масса, гнившая в пыли.

Им потому могло бы матерьяла

И на двадцать хватить костров таких:

Досок не мало было там гнилых!

 

СХХХIII.

 

Свою соболью шубу превратила

Гайдэ в постель, чтоб сладостен и тих

Был сон его, и юношу накрыла

Большим платком, что сняла с плеч своих.

Чтоб сыростью его не охватило,

Ему по юбке каждая из них

Оставила и с пищей для Жуана

Условились оне явиться рано.

 

СХХХIѴ.

 

Затем оне ушли и мертвым сном

Заснул Жуан. (Кто знает, кроме Бога,

Проснутся ль те, что с жизненным путем

Рассталися, простясь с земной тревогой?)

Забыл Жуан о горестном былом,

Забыл, что бед и мук он вынес много,

А грезы сна порой так мучат нас,

Что плачем мы и в пробужденья час!

 

CXXXV.

 

Жуан заснул без грез и сновидений;

Гайдэ же, покидая темный грот,

Остановилась вдруг, полна волненья:

Ей чудится, что он ее зовет

По имени. Игра воображенья:

И сердце, как язык, порою лжет.

Она забыла, веря чувств обману,

Что имя то неведомо Жуану.

 

СХХХѴI.

 

Гайдэ домой задумчиво пошла

И Зою обо всем молчать просила;

Но Зоя и сама все поняла,

Сама желанье то предупредила.

Она была постарше, а порой

Два лишних года в молодости — сила!

Успела Зоя изучить людей:

Служила мать-природа школой ей.

 

СХХХѴII.

 

Взошла заря. Жуан все спал упорно;

Царило вкруг молчанье; солнца свет

Не освещал лучами грот просторный;

Так много перенес тяжелых бед

Несчастный Дон Жуан, что в сне бесспорно

Нуждался он и в отдыхе. Мой дед,

Оставив нам свои «повествованья»,

В них описал такие же страданья.

 

CXXXVIII.

 

Гайдэ уснуть спокойно не могла;

Ей снилися крушенья, бури, мели,

На берегу красивые тела,

Что с злобой волны поглотить хотели.

И вот она, едва заря взошла,

Свою служанку подняла с постели

И разбудила всех отцовских слуг:

Такой каприз в них пробудил испуг.

 

СХХХIХ.

 

Она сказала им, что встала рано,

Чтоб посмотреть на солнечный восход;

Действительно, как волны океана

И небо хороши, когда встает

Блестящий Феб! В лучах зари румяной

Щебечут птички. Мглы тяжелый гнет

Природа сбросить с плеч тогда так рада,

Как траур, что носить по мужу надо.

 

CXL.

 

Не раз случалось мне встречать рассвет,

Не спавши ночь. От доктора не ждите

За то похвал; но я даю совет,

Когда здоровье вы сберечь хотите,

А также кошелек,— вставать чем свет.

Затем, достигнув старости, велите

На памятнике начертать своем,

Что на заре вы расставались с сном.

 

 

CXLI.

 

Гайдэ, при встрече с утренней зарею,

Ее затмила свежестью своей;

От страстнаго волненья кровь струею

К ее лицу стремилась, щеки ей

Румяня; так встречаясь со скалою,

Струи сливает в озеро ручей,

Катясь с Альпийских гор; так в Красном море…

Оно не красно только — вот в чем горе.

 

CXLII,

 

Гайдэ с горы спустилася стремглав

И, грез полна, пошла к пещере шибко.

За юную сестру ее приняв,

Ее лобзала с нежною улыбкой

Аврора. Их обеих увидав,

За светлую богиню вы ошибкой

Легко бы деву гор принять могли,

Но с красотой и тело бы нашли.

 

CXLIII.

 

Она вошла в пещеру. Безтревожно,

С ребенком схож, все спал еще Жуан;

С испугом (сон за смерть принять ведь можно!)

Она к нему свой наклонила стан;

Накрыла друга шубкой осторожно,

Чтоб повредить ему не мог туман;

Затем, сходна с могилою безмолвной,

В него вперила взор, участья полный.

 

CXLIV.

 

Как херувим над праведным, она

Над ним склонялась, сон его покоя;

Вокруг него царила тишина;

Едва был слышен легкий шум прибоя;

В то время, хлопотливости полна,

На берегу варила завтрак Зоя:

Не трудно догадаться было ей,

Что пища будет им всего нужней.

 

CXLV.

 

Она прекрасно знала, что в нем голод

Пробудится, как только сон пройдет;

Ее к тому ж тревожил утра холод

(Влюбленных только греет страсть!) — и вот,

Душистый кофе тут же был ей смолот

И сварен. Вина, рыбу, яйца, мед

Она с собою также захватила;

Любовь все это даром подносила.

 

CXLVI.

 

Жуана собралась она будить,

Когда все было к завтраку готово,

Но поспешила пальчик приложить

Гайдэ к губам, чтоб сладкий сон больного

Прервать она не смела. Ей сварить

Пришлося для Жуана завтрак новый.

Меж тем его все продолжался сон

И безконечным им казался он.

 

CXLVII.

 

Лежал спокойно юный чужестранец;

Но на его худом лице играл

Зловещий лихорадочный румянец;

Так золотит заря вершины скал.

Не мало тяжких мук узнал страдалец;

Лишенный сил в пещере он лежал;

Его же волоса следы носили

Соленых волн и сырости и пыли.

 

CXLVIII.

 

Так тихо перед ней лежал Жуан,

Как спит ребенок с матерью родною;

Спокойно, как уснувший океан;

Уныл, как лист, оторванный грозою;

Красив, как пышный розан южных стран;

Как юный лебедь чист; того не скрою,

Что вид он привлекательный имел,

Да жаль, что исхудал и пожелтел!

 

CXLIX.

 

Жуан открыл глаза неторопливо

И верно погрузился б снова в сон,

Когда б островитянки лик красивый

Не увидал, смутясь душою, он;

Пред красотой склонялся он ревниво

И даже в час молитвы от Мадонн

Не отводил очей, любуясь ими

И не мирясь с угрюмыми святыми.

 

CL.

 

На локоть приподнявшись, в стройный стан

И бледный лик островитянки милой

Вперил глаза взволнованный Жуан.

Она, краснея, с ним заговорила

По-гречески, с акцентом южных стран

И, с нежностью во взоре, объяснила,

Что бледен он и слаб, и потому

Не говорить, а надо есть ему.

 

CLI.

 

Та речь лилась, как птички щебетанье;

Хотя Жуан ее понять не мог,

Но нежный голос, полный обаянья,

Его своими чарами увлек.

Такие звуки будят в нас рыданья;

Струится без причины слез поток,

Что вторит, упоенье пробуждая,

Мотивам, словно льющимся из рая.

 

CLII.

 

Так иногда отрадной грезой сна

Нам кажется волшебный звук органа,

Но нас не долго радует она:

Привратник на лицо — и нет обмана.

О, Боже! как действительность скучна!

Невыносим слуга, что утром рано

Наш прерывает сон: ночной порой

И звезд, и женщин краше светлый рой.

 

CLIII.

 

Прервал все грезы моего героя

Проснувшийся в нем голод; сладок был

Вид вкусных блюд, что, на коленях стоя,

Перед костром (он кухнею служил)

Готовила с большим искусством Зоя.

Жуан все мысли к пище устремил

И стал мечтать, от жадности трясяся,

О том, как бы достать кусочек мяса.

 

CLIV.

 

Но мясо — редкость там; на островах,

Что гневно точат волны океана,

Понятья не имеют о быках;

Там водятся лишь овцы да бараны,

Что лакомством считают в тех краях;

Безлюдны и убоги эти страны;

Но острова и побогаче есть;

К ним надо островок Гайдэ отнесть.

 

CLV.

 

И в древности быков здесь было мало…

Невольно к Пазифае мысль летит;

Она коровью шкуру надевала —

И что ж? Царицу бедную язвит

За развращенный вкус злословья жало.

Но в басне этой смысл глубокий скрыт:

В героев превратить критян желая,

Пеклась о скотоводстве Пазифая.

 

CLVI.

 

Без ростбифа — то знает целый свет —

Существовать не могут англичане;

Они к тому же любят гром побед;

Теперь у них война на главном плане,

Хоть эта страсть плодит не мало бед;

Любили это также и критяне,

Поэтому мой вывод не смешон,

Что Пазифаи чтут они закон.

 

CLVII.

 

Но далее. Вид пищи был так сладок

И представлял так много благ собой,

Что голода мучительный припадок

Почувствовал немедля мой герой.

На завтрак, несмотря на сил упадок,

Накинулся он с жадностью такой,

Что не могли б тягаться, думать смею,

Ни поп, ни щука, ни акула с нею.

 

CLVIII.

 

Гайдз с Жуаном няньчилась, как мать,

И юношу на славу угощала:

Он продолжал все блюда уплетать,

Над пищею дрожа: но Зоя знала

По слухам (не случалось ей читать!),

Что голодавшим надо есть сначала

Давать немного, иначе они

От лишней пищи могут кончить дни,

 

CLIX.

 

Тут Зоя принялась за дело рьяно

И, вместо слов, пустила руки в ход;

Она, тарелку вырвав у Жуана,

Сказала, что, обевшись, он умрет,

А госпожа ее так встала рано

И столько ей наделал он хлопот;

Когда бы лошадь даже столько села,

И та бы от обжорства заболела.

 

CLX.

 

Его костюм был беден и убог;

Болтался он лохмотьями на теле,

Но ни скрывать, ни греть его не мог.

Оне сожгли те тряпки и одели

Жуана сами с головы до ног,—

Костюм был ими сшит для этой цели.

Хоть был Жуан без туфель и чалмы,

Принять его могли б за турка мы.

 

CLXI.

 

Одев его, Гайдэ болтать с ним стала;

Жуан не понимал ее речей,

Но, этим не смущаяся ни мало,

С участием живым внимал он ей;

Она же с protégé своим болтала,

Любуяся огнем его очей,

Но все же убедилась, хоть не скоро,

Что он ее не понял разговора.

 

CLXII.

 

При помощи улыбок, знаков, глаз,

Тогда в лице Жуана, полном пыла,

Она читать как в книге принялась.

И что ж? Гайдэ в ней все понятно было!

Не мало задушевных, теплых фраз

Она прочла в той книге, сердцу милой;

Ей выражалѵпонятий целый ряд

Жуана каждый мимолетный взгляд.

 

CLXIII.

 

Жуан усердно повторял за нею

Слова, с ее сродняясь языком;

Очей Гайдэ — я скрыть того не смею —

Не выпускал он из виду притом;

Сравнит ли звезды с книгою своею

Любующийся небом астроном?

Так с азбукой, без книг и без указок,

Сроднил Жуана блеск прелестных глазок.

 

CLXIV.

 

Приятно изучать чужой язык

Посредством глаз и губок милой.Надо

Притом, чтоб были юны ученик

И ментор. О! тогда урок отрада!

Ошибся ль ты?— приветлив милый лик;

А нет — пожатье рук тебе награда;

В антрактах поцелуй звучит порой.

Что знаю я — так выучено мной.

 

CLXV.

 

Испанских и турецких слов я знаю

Пять, шесть; но, не имев учителей,

По-итальянски я не понимаю;

Навряд ли в языке страны моей

Могу считаться сильным: изучаю

Его я лишь путем проповедей,

Поэтов же родных я в грош не ставлю

И их читать себя я не заставлю.

 

CLXVI.

 

Покинув свет, где был я модным львом,

Не помню дам (мои остыли страсти!),

С которыми я прежде был знаком;

Забыл и тех, которых рвал на части:

Все это лишь преданья о былом.

Мне не страшны теперь судьбы напасти,

Ни дамы, ни друзья — все это сон,

И для меня уж не вернется он.

 

CLXVII.

 

Займусь опять Жуаном; он прилежно

Твердил свои слова, участием согрет;

Но чувства есть, что выйти неизбежно

Должны наружу. Можно ль солнца свет

От взоров скрыть? Таить огонь мятежный

И у монахинь даже силы нет.

В Жуане страсть проснулась ураганом,

И в чувстве том Гайдэ сравнялася с Жуаном.

 

СХѴIII.

 

С тех пор она, что день, в рассвета час

В пещеру к Дон Жуану приходила;

Он долго спал; Гайдэ, над ним склонясь

С любовью сон больного сторожила.

Она с него не отводила глаз

И ручкою ласкала локон милый,

Едва дыша; так, нежен и легок,

Играет с розой южный ветерок.

 

CLXIX.

 

Совсем воскрес Жуан, больной и хилый,

И с каждым днем все делался свежей,

Здоровье и безделье страсти милы:

Для пламени любви они елей,

Что придает огню так много силы.

Церера тоже с жатвою своей

И Бахус со своей блестящей свитой

Помощники и слуги Афродиты.

 

CLXX.

 

Когда огнем Венера сердце жжет

(Без сердца счастье можем ли найти мы?),

Церера нам свои дары несет

(Они любви, как нам, необходимы),

Струи вина в наш кубок Бахус льет

(И устрицы, и яйца страстью чтимы).

Но кто ж дарит все эти блага нам?

Нептун ли, Пан иль Громовержец сам?

 

CLXXI.

 

Жуан, проснувшись, видел пред собою

Гайдэ, которой не опишет глаз,

И вместе с ней смазливенькую Зою;

Но это я уж говорил не раз

И надоесть боюсь. Вернусь к герою

Моей поэмы. В море, в ранний час,

Купался он; затем, оставив волны,

Он завтракал с Гайдэ, восторга полный.

 

CLXXII.

 

Купался он при ней, но так была

Невинна дочь полуденнаго края,

Что в этом ей не снилось даже зла!

Жуан был для нее виденьем рая,

Той светлой грезой сна, что не могла

Она не полюбить, о ней мечтая.

Без нежнаго участья счастья нет:

Оно явилось двойнею на свет.

 

CLXXIII.

 

Она в него впивалась страстным взглядом;

Любви полна, к нему склоняла стан:

Когда он находился с нею рядом,

Ей мир казался раем. Дон Жуан

Ее богатством был, безценным кладом,

Что подарил ей в бурю океан;

Ее и первой, и последней страстью;

Жизнь без него была для ней напастью.

 

CLXXIV.

 

Так месяц пролетел; хоть каждый день

Гайдэ зарею друга посещала,

Никто не знал на острове, что сень

Пещеры иностранца укрывала.

Густых лесов их охраняла тень.

Но отбыл в даль пират. Как встарь бывало,

Он не за светлой Ио гнался вслед:

Нет, страстью к грабежу он был согрет.

 

CLXXV.

 

Оставил он свой остров для захвата

Трех из Рагузы плывших кораблей

С богатым грузом в Хиос. Дочь пирата

Свободы дождалась отрадных дней;

Нет у нее ни матери, ни брата;

Никто теперь мешать не может ей:

У христиан свободны жены; редко

Их охраняет запертая клетка.

 

 

CLXXVI.

 

К Жуану чаще стала приходить

Гайдэ, когда осталася одною;

Настолько он успел уж изучить

Ее язык, что пригласил с собою

Ее гулять. Из грота выходить

Он прежде только мог ночной порою.

И вот они пошли в вечерний час

Смотреть, как луч заката в море гас.

 

CLXXVII.

 

На берег дикий, пеною покрытый,

Ревя и злясь, обрушивался вал.

Почти весь год там ветер дул сердитый;

Утесы, мели, ряд подводных скал

Тому служили острову защитой;

Лишь летом рев пучины утихал,

Тогда волна ласкала с песнью нежной,

Как зеркало блестя, песок прибрежный.

 

CLXXVIII.

 

У берега кипевшая волна

Была сходна с клокочущею влагой

Шампанскаго. Что сладостней вина?

Его струи с надеждой и^отвагой

Сродняют нас. Как проповедь скучна,

Когда отрадны нам земные блага!

Все ж буду воспевать, хоть это грех,

Вино, красавиц, пиршества и смех.

 

CLXXIX.

 

Для мыслящих существ в вине есть сладость;

Дарит нам упоение оно,

Как слава, страсть, богатство. Жизнь не радость,

Коль поле жизни в степь превращено.

Без радостных утех безцветна младость;

Итак, совет даю я пить вино,

Хоть голова болеть с похмелья может,

Но средство есть, что от того поможет.

 

CLXXX.

 

Рейнвейн смешайте с содовой водой

И дивным вы питье найдете это;

Утехи Ксеркс и тот не знал такой!

В жару — струи холоднаго шербета;

Студеная волна — в степи сухой;

Бургонское, что словно луч рассвета

Блестит, по вкусу приходяся всем,

Все это меркнет пред напитком тем.

 

CLXXXI.

 

Вернусь к рассказу. Берег, небо, море

В тот час объяты были сладким сном;

Песок лежал недвижно; на просторе

Не злился ветер; смолкло все кругом;

Лишь иногда дельфин, с волною в споре,

Плескался и, чуть двигая крылом,

Бросала птица крик, да, сна не зная,

Лизала скалы бездна голубая.

 

CLXXXII,

 

Уехал за добычею пират,

Оставив дочь, что вольной птичкой стала;

Мешать ей не могли ни мать, ни брат,—

При ней одна лишь Зоя состояла

Служанкой; ей готовила наряд

Да по утрам ей косы заплетала,

У госпожи своей прося порой

Поношенных одежд за труд такой.

 

CLXXXIII.

 

Был тихий час, когда лучи заката

Скрываются за синею горой;

Когда природа сонная объята

Спокойствием, прохладою и мглой;

Когда высоких гор крутые скаты

Сливаются с безбрежною водой

И в розовых лучах зари далеко

Вечерняя звезда блестит, как око,

 

CLXXXIV.

 

По раковинам хрупкаго песка

И камешкам идет Гайдэ с Жуаном;

В его руке дрожит ее рука;

Она идет, к нему склоняясь станом.

Заметя темный грот издалека,

Подземный зал, что вырыт океаном,

Они в него вошли и там, сплетясь

Руками, не спускали с неба глаз.

 

CLXXXV.

 

Как розовое море, расстилался

Над головами их небесный свод;

Всходивший месяц в волнах отражался

И словно выплывал из лона вод;

Чуть слышно ветер с волнами шептался;

Горя, их взоры встретились — и вот,

В порыве страсти, пламенном, могучем,

Слилися их уста в лобзаньи жгучем.

 

CLXXXVI.

 

Слились в том поцелуе огневом

Пыл юности, краса и обожанье,

Как в фокусе, и отразилось в нем

Огня небес волшебное сиянье,

Лишь молодость со светом и теплом

Плодит такие жгучие лобзанья,

Когда, как лава, в жилах льется кровь

И, как пожар, горит в груди любовь.

 

CLXXXVII.

 

Порывы страсти сдерживать напрасно,

Тем больше измерять. Без фраз пустых

Все для Гайдэ с Жуаном стало ясно,

И их уста слилися в тот же миг;

К цветам не так ли пчелы рвутся страстно,

Чтоб светлый мед высасывать из них?

Но только тут сердца цветами были

И для влюбленных мед любви точили.

 

CLXXXVIII.

 

Их не томил уединенья гнет,

Мучительный для узника. Внимая

Таинственному плеску сонных вод,

Что в даль неслись, светила отражая;

Глядя на берег, небо, море, грот,

Они, друг друга страстно обнимая,

Весь забывали мир: жизнь сфер земных

Казалась им заключена лишь в них.

 

CLXXXIX.

 

Их не страшила тьма; врагов опасных

Пустынный край в себе таить не мог;

Любовь сжигала их; порывов страстных

Был выраженьем только нежный вздох,

Что заменял поток речей напрасных;

Любви он и оракул, и залог!

С тех пор, как змий разединил нас с раем,

Мы слаще ничего любви не знаем.

 

СХС.

 

Гайдэ, святой невинности полна,

Не требовала клятв и не давала

Сама обетов верности. Она

Не ведала, что страсть плодит не мало

Опасностей, Одной любви верна,

Она, как птичка нежная, встречала

Любовника, ему отдавшись в плен.

К чему обеты, если нет измен?

 

CXCI.

 

Она любила искренно и нежно,

И Дон Жуан ее боготворил;

Когда бы мог огонь любви мятежной

Сжигать сердца и души, страстный пыл

Их в пепел превратил бы неизбежно.

Когда порой их страсть лишала сил,

Лишь краткий миг оцепененье длилось —

Одна любовь Гайдэ с Жуаном снилась.

 

СХСИИ.

 

Увы! они так были хороши

И молоды! Им с страстною тревогой

Бороться было трудно. Для души

Соблазнов всевозможных в свете много;

Не трудно заблудиться ей в глуши

И в ад тогда прямая ей дорога;

Там вместе с злыми будут жечь и тех,

Что ублажали ближних, холя грех.

 

СХСIII.

 

Увы! грехопаденье угрожало

Чете влюбленной, а ее милей

Не видел мир с тех пор, как Ева пала,

Сгубив своею жадностью людей.

Гайдэ не раз о демонах слыхала

И вечных муках ада; тут-то ей

О них со страхом надо помнить было,—

Она ж, отдавшись страсти, все забыла.

 

СХСIѴ.

 

Сверкали очи их. Гайдэ рукой

Его держала голову; дыханье

Сливалось их. Покрыт ее косой,

Жуан склонялся к милой; замиранье

Чету сродняло с счастьем и порой

Влюбленные лишалися сознанья;

Они, с античной группою сходны,

Друг к другу льнули, трепета полны.

 

СХСѴ.

 

Когда утихли бури сладострастья,

Он сладко на груди заснул у ней;

Она ж, не зная сна, полна участья,

Лелеяла его рукой своей;

То к небу взор ее влекло от счастья,

То, с милаго не отводя очей,

Она им любовалась, утопая

В блаженстве и границ ему не зная.

 

СХСѴI.

 

Ребенок, что любуется огнем;

Дитя, что спит; ханжа, что ждет причастья;

Моряк, что в битве справился с врагом;

Араб, что гостю выразил участье;

Скупец, что над своим дрожит добром,—

Быть может, и вкушают сладость счастья,

Но всех счастливей тот, кто, упоен,

Предмета дум оберегает сон.

 

СХСѴII.

 

Найдется ль что-нибудь на свете краше?

Он тихо спит, не зная, что дает

Другому пить блаженство полной чашей;

Его тревог, волнений, дум, забот

Не знаем мы, а слита с жизнью нашей

Вся жизнь его. Сон безмятежный тот

Со смертью схож, но в нем лишь дышит сладость;

Не ужас он плодит, а только радость.

 

CXCVIII.

 

Под ропот волн так нежно стерегла

Гайдэ Жуана сон, покорна власти

Любви, что в душу ей восторг влила;

Убежище надежное для страсти

Среди песков и скал она нашла;

Там не могли им угрожать напасти,

И ведал только звезд дрожащий свет,

Что их счастливей в мире смертных нет.

 

СХСИХ.

 

Любовь для женщин — мука и отрада;

Но все ж игра опасная — любовь:

Со счастьем им навек проститься надо,

Когда она изменит, хмуря бровь;

Вот отчего их месть страшнее ада

И им мила она, как тигру кровь;

Ведь мука их всегда сильней удара,

Что, мстя, оне врагу наносят яро.

 

СС.

 

Их мстительность понятна и вражда;

Когда же к ним мужчины справедливы?

С изменами сродняет их среда;

Как редко брак встречается счастливый!

Что ж ждет их впереди? Почти всегда

Неблагодарный муж, любовник лживый,

Наряды, дети, сплетни, ханжество

И кроме лжи и скуки — ничего.

 

CCI.

 

Одне себе любовников заводят;

Те втихомолку льют; те ездят в свет;

Иные в ханжестве свой век проводят;

Другия, не страшась тяжелых бед,

Себя позоря, от мужей уходят,

И уж потом нигде им места нет;

Такие ж есть, что, нарезвившись вдоволь,

Романы пишут. (Так чудить не ново ль?)

 

ССИИ.

 

Родясь в стране, где солнце жжет, как страсть,

Гайдэ была чужда приличьям света;

Она любви лишь признавала власть,

Ее лучами знойными согрета,

И лишь к тому могла в объятья пасть,

Кто избран ей. Бояться несть ответа

За страстный пыл могло ль страстей дитя,

Одни законы сердца только чтя?

 

ССIII.

 

Как сладки сердца страстные биенья

В причинах и в последствиях своих!

Ни совести немые угрызенья,

Ни мудрость — обуздать не могут их;

Так драгоценны эти треволненья,

Что я, сознаться надо, не постиг,

Как Кэстельри, идя путем обычным,

Не обложил налогом их приличным!

 

ССIѴ.

 

Свершилося! Обвенчаны они!

Свидетелями брака были волны;

Свечами — звезд далекие огни;

Прибрежный лес таинственности полный,

Их обвенчал в своей густой тени;

А брачным ложем их был грот безмолвный.

Весь мир для них стал раем и вдвоем,

Как ангелы, они носились в нем.

 

ССѴ.

 

Любовь! Сам Цезарь был твоим клевретом;

Рабом — Антоний; властелином — Тит;

Овидий — ментором; Катулл — поэтом!

Чулком же синим — Сафо, что обид

Не мало нанесла тебе пред светом!

(Ее скала над морем все висит).

Любовь — богиня зла; ей мир тревожим;

Все ж дьяволом ее назвать не можем!

 

ССѴI.

 

Она, великих не щадя людей,

Их лбы не раз коварно украшала;

Как Велисарий,— Цезарь и Помпей

И Магомет ее узнали жало,

Весь мир наполнив славою своей.

Мы сходства в их судьбе найдем не мало:

Все четверо ввергали в прах врага,

Но с лаврами носили и рога.

 

ССѴII.

 

Любовью создан не один философ

И Аристипп, и Эпикур народ

Не мало в грех вводили, тьму вопросов

Подняв таких, что нравственность клянет;

Не бойся люди делать чорту взносов,

Успешно афоризм пошел бы в ход:

«Пей, ешь, люби! других нет в жизни правил!»

Ту заповедь Сарданапал оставил.

 

CCVIII.

 

Но Джулию ужель мог позабыть

Так скоро Дон Жуан? Я в затрудненье

Вопросом тем поставлен. Вы винить

Во всем должны луну, что без сомненья

Всегда людей готова в грех вводить;

А иначе найти ли объясненье

Тому, что пред кумиром новым пасть

Всегда мы рады, прежних свергнув власть!

 

ССИХ.

 

Но я непостоянства враг заклятый;

Мне жалки те, что только чтут закон

Своей мечты игривой и крылатой;

Я ж верности воздвигнул в сердце трон

И мне ее веленья только святы;

Однако я вчера был потрясен

Нежданной встречей: обмер я от взгляда

Миланской феи в вихре маскарада.

 

ССХ.

 

Но мудрость мне шепнула: «Твердым будь!

Измену не оставлю без протеста*,

Не бойся! молвил я; но что за грудь,

Что за глаза! То дама иль невеста,

Хотелось бы узнать мне как-нибудь…

На это мудрость молвила: «ни с места!»

С осанкою гречанки прежних дней,

Хоть итальянки был костюм на ней.

 

CCXI.

 

И я ей внял. Окончу рассужденье:

То чувство, что неверностью зовут

Есть только дань восторгов и хваленья.

Что красоте все смертные несут,

К ней чувствуя невольное влеченье.

Так скульптора нас восхищает труд!

Пусть нас хулят — об этом мы не тужим:

Служа красе, мы идеалу служим.

 

БАРКА, НА КОТОРОЙ СПАССЯ ДОН-ЖУАН.

(La barque de Don-Juan).

Картина Делакруа (Eugиne Ddacroix).

 

 

 

ССХII.

 

В том чувстве пышет неподдельный жар

Любви к тому, что чисто и прелестно;

Оно небес и звезд волшебный дар;

Как без него на свете было б тесно!

Оно полно неотразимых чар,

И если плоть, волнуясь неуместно,

Порой в общеньи с ним — причина та,

Что плоть разжечь способна и мечта.

 

ССХIII.

 

Невольно чувство то и скоротечно,

Но вместе с тем как тягостно оно!

О, еслиб все один и тот же вечно

Любить предмет нам было суждено,

Как много трат и горести сердечной

Могло бы этим быть сбережено!

Мы экономий сделали б не мало,

И печени, и сердцу легче б стало.

 

ССХIѴ.

 

Как с небом сердце схоже! Так же в нем,

Как в небесах, порой бушуют грозы,

Неся с собою холод, мрак и гром.

В нас будят страх их гневные угрозы,

А все ж оне кончаются дождем:

Так и от бурь сердечных льются слезы…

(Коснувшись непогоды и дождей,

Я вспомнил климат родины моей).

 

ССХѴ.

 

Врач желчи печень, но она не может

Успешно роли выполнить своей:

Страсть первая так долго нас тревожит,

Что прочие к ней льнут, как кучи змей,

И, в ней киша, ее страданья множат;

Гнев, зависть, злоба, мщенье, ревность — в ней

Все сплетены. Нет грани их порывам

И взрыв их схож с землетрясенья взрывом.

 

CCXVI.

 

Я более двухсот вам дал октав,

И здесь кладу перо,— мне отдых нужен;

В поэме будет всех двенадцать глав,

А может быть дойду и до двух дюжин;

Затем, поклон читателю отдав,

Анализы прерву, хоть с ними дружен.

Коль за себя успешно постоят

Жуан с Гайдэ — тому я буду рад.

 

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ.

 

 

I.

 

О Муза! и так далее… С Жуаном

Расстались мы, уснувшим на груди

Гайдэ. Любовь сродняет нас с обманом

И много мук готовит впереди;

С ней надо дань платить сердечным ранам;

Без горестных тревог любви не жди!

Она, губя и молодость и грезы,

Кровь сердца превращает часто в слезы.

 

II.

 

Любовь! твои обманчивы мечты!

Зачем в гирлянды чуднаго убора

Унылый кипарис вплетаешь ты,

Одни лишь вздохи, вместо разговора,

Пуская в ход? Душистые цветы,

Приколотые к платью, вянут скоро.

Так пыл любви врывается к нам в грудь,

Чтоб в ней затем бесследно потонуть.

 

III.

 

Лишь тот пленяет женщину сначала,

Кто в ней любовь впервые пробудил;

Затем, когда любовь привычкой стала,

Ей нравится лишь страсти жгучий пыл;

Она уж не стесняется ни мало;

Сначала ей один любовник мил,

Потом не счесть ее любовных шашен:

Ей длинный ряд любовников не страшен!

 

IV.

 

Кого винить за горестный исход?

Ответить не могу я, но не скрою,

Что женщина, любви вкусивши плод,

Когда не суждено ей стать ханжею,

Прямым путем уж больше не пойдет.

Она сначала дышит лишь одною

Любовью, но, с дороги сбившись раз,

Не мало натворит затем проказ.

 

V.

 

Вот грустный факт, что служит верным знаком

Порочности и слабости людей:

Не в состояньи страсть ужиться с браком,

Хоть он идти бы должен рядом с ней;

Безнравственность весь мир одела мраком!

Любовь, как только с нею Гименей,

Теряет вкус, лишаясь аромата:

Так кислый уксус был вином когда-то.

 

VI.

 

Противоречье явное царит

Меж чувствами, что мы питаем к милой

До брака и потом. Меняя вид,

Любовь нас не волнует с прежней силой;

И вот — обман сердечный нам грозит!

Так страсть сулит влюбленному успех,

А проявляясь в муже, будит смех.

 

VII.

 

Нельзя же вечно нежничать с женою;

То мужу приедается подчас.

Хоть тяжело с случайностью такою

Встречаться нам — мечтою вдохновясь,

Нельзя весь век пленяться ей одною.

Меж тем лишь смерть освобождает нас

От брачных уз. Легко ль терять супругу

И в траур облекать по ней прислугу?

 

VIII.

 

Порывов страсти чужд семейный быт.

Поэт, любовь описывая ярко,

О радостях супружества молчит.

Кого ж интересует, если жарко

Жену целует муж и ей дарит

Весь пыл своей любви? Ужель Петрарка

Сонетов ряд Лауре б посвятил,

Когда бы он ее супругом был?

 

IX.

 

В трагедиях героев ждет могила;

В комедиях их цепи брака ждут;

Но продолженье авторам не мило,—

Они на том оканчивают труд

И, чувствуя, что изменяет сила,

Во власть попов героев отдают;

Грядущее всегда у них во мраке:

Они молчат о смерти и о браке.

 

X.

 

Геенну, рай и прелесть брачных уз

Лишь двое — Дант и Мильтон — воспевали;

Но им самим супружеский союз

Пошел не впрок: не мало бед узнали

Они, к нему свой проявивши вкус.

Поэтому навряд ли с жен писали

Они портреты героинь своих.

За это упрекать возможно ль их?

 

XI.

 

Иные видят в Беатриче Данта

Эмблему богословья. Этот вздор,

По моему, лишь вымысел педанта,

Что дал своей фантазии простор.

О фикции, что силою таланта

Поддерживать нельзя — напрасен спор.

Сказать ведь можно (речь идет о дичи!),

Что алгебры эмблема — Беатриче.

 

XII.

 

Читатель! за героев я своих

Перед тобой ответствовать не стану;

Моя ль вина, что в злополучный миг

Гайдэ в объятья бросилась Жуану?

Когда ты возмущен безбрачьем их,

Не возвращайся больше к их роману;

А то, пожалуй, грешная любовь

Моей четы — твою взволнует кровь!

 

XIII.

 

Согласен я, греху она служила,

Но утопала в счастьи. С каждым днем

Все делаясь смелей, Гайдэ забыла,

Что счеты свесть придется ей с отцом.

(Лгобовных чар неотразима сила,

Когда в груди пылает страсть огнем!)

Пока пират гонялся за товаром,

Гайдэ минуты не теряла даром.

 

XIV.

 

Хоть для него не писан был закон,

Читатели, к нему не будьте строги!

Его захваты (будь министром он)

Сошли бы, без сомненья, за налоги;

Но не был честолюбьем увлечен

Лихой пират и не искал дороги

К отличием. Как прокурор морей

Он хлопотал лишь о казне своей.

 

XV.

 

Задержан в море был старик почтенный

Противными ветрами; грозный шквал

Лишил его притом добычи ценной

И наверстать убыток он желал.

С командою не церемонясь пленной,

Всех жертв своих он в цепи заковал,

По нумерам их разделив для сбыта.

(Так книга на главы всегда разбита).

 

XVI.

 

Он выгодно друзьям-майнотам сбыл

Часть груза возле мыса Маталана;

Другую часть тунисский бей купил,—

Пират в своих делах не знал изяна;

Один старик, негодный к сбыту, был

При этом сброшен в волны океана;

Кто выкуп мог платить — был под замком;

Других же сбыл он в Триполи гуртом.

 

XVII.

 

Не мало на левантские базары

Отправил он награбленных вещей,

Но для себя лишь сохранил товары,

Что ценны дамам: пропасть мелочей,

Наряды, кружева, духи, гитары,

Гребенки, щетки, шпильки, ряд*сластей…

Нежнейший из отцов, окончив сделки.

Вез дочери в подарок те безделки:

 

XVIII.

 

Мартышки, обезьяны были тут,

Два попугая, кошка и котята.

Корабль давал и террьеру приют;

Британцу он принадлежал когда-то,

Что кончил дни в Итаке. Бедный люд,

Кормивший пса из жалости, пирата

Им наградил. В один чулан зверей

Всех запер он, чтоб их сберечь верней.

 

XIX.

 

Его корабль стал требовать починки;

И потому поход окончить свой

Решил пират. Он крейсеров на рынки

Далекие послал, а сам домой

Повез свои гостинцы и новинки,

Спеша к Гайдэ, что страсти роковой

В то время предавалась безрассудно;

Но вот и порт: на якорь стало судно.

 

XX.

 

Лихой моряк был высадиться рад.

Где нет ни карантинов, ни таможен,

Что путника вопросами томят,

Там высадки процесс весьма не сложен.

Чинить корабль немедленно пират

Велел; такой приказ был неотложен,

И тотчас стали выгружать тюки,

Балласт, товары, пушки — моряки.

 

XXI.

 

Пират пошел знакомою дорогой.

Взойдя на холм, в свой дом, смутясь душой,

Он взор вперил. Всегда объят тревогой

Пришлец, что дальний путь кончает свой.

Ведь перемен могло случиться много

В отсутствие его, прийдя домой,

Найдет ли милых он? И, полон муки,

Он вспоминает тяжкий миг разлуки.

 

XXII.

 

Супруга иль отца забот не счесть,

Когда домой он едет издалека;

Его понятен страх: семейства честь

В руках жены иль дочери. (Глубоко

Я женщин чту, но им противна лесть,

И потому не вижу в лести прока).

Обманывать жена порой не прочь

И может убежать с лакеем дочь.

 

XXIII.

 

Найдется ль муж, что сходен с Одиссеем?

Кто Пенелопу новую [найдет?

Иной супруг, почтенный мавзолеем,

Явясь домой, со страхом узнает,

Что лучший друг его женой лелеем;

Семья же с каждым годом все растет;

И Аргус сам ему не лижет руки,

А только рвет его пальто и брюки.

 

XXIV.

 

Бывает также жертвой холостяк:

Найти он может, что его невеста

С богатым стариком вступила в брак.

В такой беде занять супруга место

Он может пожелать, попав в просак.

Коварные измены без протеста

Порой не оставляют женихи,

И «Козни жен» карают их стихи.

 

XXV.

 

О вы! liaisons имеющие в свете,

Бичи мужей, послушайте меня:

Пусть ширмы брак. а крепки связи эти,—

Отлучек все же бойтесь, как огня;

Хорошего не мало в том совете:

Случается, что вас в теченье дня

(Хоть крепче уз не существует в мире),

Обманывают раза по четыре.

 

XXVI.

 

Пират Ламбро (так назывался он),

Увидя вновь знакомые картины

И дым родной трубы, был восхищен.

Он чувств своих не понимал причины

И не был в метафизике силен,

Но дочь свою любил и, полн кручины,

Он пролил бы не мало горьких слез,

Когда б ему расстаться с ней пришлось.

 

XXVII.

 

Свой дом он видел с садом, полным тени;

Вдали журчал знакомый ручеек;

И лай собак был слышен в отдаленьи;

Гуляющих в лесу он видеть мог

И блеск оружья их. (В вооруженьи,

Гордяся им, является Восток).

Как крылья мотылька, пленяя взоры>

Одежд пестрели яркие узоры.

 

XXVIII.

 

Пират, картиной праздности смущен,

С высокаго холма спустился шибко;

Не музыку небес услышал он —

О, нет!— вдали визжала только скрипка*

Старик был тем глубоко потрясен;

Уж не введен ли он в обман ошибкой?

Чу! громкий хохот! Верить ли ушам?

И барабан и флейты слышны там.

 

XXIX.

 

Пират, чтоб рассмотреть, как на досуге,

Бог весть с чего, беснуется народ,

Кусты рукой раздвинул и в испуге

Увидел, что, не двигаясь вперед,

Как дервиши, его вертелись слуги,

Собравшись в оживленный хоровод.

Пиррийские узнал он тотчас танцы,

К которым так привержены левантцы.

 

XXX.

 

Там дальше во главе подруг своих

Платком гречанка юная махала;

Их группа ряд жемчужин дорогих,

В сплетении своем, напоминала;

На плечи ниспадали косы их.

Таких красивых дев на свете мало.

Одна поет; ей вторит хор подруг,

Что пляшет в лад напева, слившись в круг.

 

XXXI.

 

За трапезой часть созваннаго люда

Сидела, ноги под себя поджав;

Вино лилось рекой; мясные блюда

Дымилися и сочен был пилав;

Шербет в себя вмещала с льдом посуда;

Каких там только не было приправ!

Дессерт же красовался в кущах сада:

Гранаты, сливы, гроздья винограда.

 

XXXII.

 

С бараном белым рой детей играл,

Его рога цветами украшая;

Их шумный смех его не устрашал;

Из рук малюток пищу принимая,

Он их любил и редко наклонял

Рога, как будто их бодать желая;

Почтенный патриарх был детям рад

И, попугав их, отступил назад.

 

XXXIII.

 

Краса их лиц, наряд их пестроватый,

Движений грациозность, блеск очей,

Румянец, сходный с пурпуром гранаты,

Пленяли око прелестью своей,

Дни юности невинностью богаты.

Глядя на восхитительных детей,

Философ скрыть своей тоски не может:

Ведь время и на них печать наложит.

 

XXXIV.

 

Там занимал усердно карлик-шут

Куривших трубки старцев именитых;

Рассказывал о силе вражьих пут,

О кладах, чародеями зарытых,

О скалах, где волшебники живут,

О тайнах чар и ведьмах знаменитых,

Умевших превращать мужей в скотов.

(Такой легенде верить я готов).

 

XXXV.

 

На острове царило оживленье;

Душе и телу сладко было там;

Вино и танцы, музыка и пенье,

Забавы всевозможные — гостям

Сулили и восторг, и упоенье.

Сердился лишь пират, своим очам

Довериться боясь. Он был скупенек,

А пир такой не мало стоить денег.

 

XXXVI.

 

Ничтожен человек! Как много бед

Ему грозят в теченье жизни краткой!

Ему весь век от мук спасенья нет,

А счастья луч сияет лишь украдкой;

С сиреной схож его волшебный свет:

Чтоб гибель несть, поет сирена сладко.

Пират смутить всех видом мог своим,—

Так пламя тушат войлоком сырым.

 

XXXVII.

 

Он слов своих не тратил попустому:

Желая удивить приездом дочь,

Нарочно он тайком подкрался к дому.

(Всегда он от сюрпризов был не прочь,

Но в море равнозначащ был разгрому

Его сюрприз). Ему сдержать не в мочь

Волненья было. С думою тяжелой

Следил он за компанией веселой.

 

XXXVIII.

 

Не знал Ламбро, что слух был пущен в ход

О гибели его. (Как люди лживы,

В особенности греки!) Разве мрет

Злодей, что дышит кровью и наживой!

По нем носили траур, но черед

Настал эпохе более счастливой;

Гайдэ отерла слезы и дела

По своему в порядок привела.

 

XXXIX.

 

Вот пиршества роскошнаго причина,

Вот отчего все ели с мясом рис,

Веселью предаваяся, и вина

Струею искрометною лились.

Уж о пирате не было помина;

Служители и те перепились,

Но дева, пир устроив пресловутый,

Не отняла у страсти ни минуты.

 

XL.

 

Не думайте, однакож, что, попав

На этот пир, вспылил старик суровый,

Жестокости врожденной волю дав;

Что в ход пустил он пытки и оковы,

Кровавою расправой теша нрав,

И бросился вперед, разить готовый,

Доказывая лютостью своей,

Что в ярости неукротим злодей.

 

XLI.

 

О, нет — ничуть! Преследуя упрямо

Свой план, пират умел владеть собой;

Тягаться с ним ни дипломат, ни дама

В притворстве не могли б. Кривя душой,

Он никогда не мчался к цели прямо.

Как жаль, что увлекал его разбой:

В гостиные являясь джентельмэном,

Он общества полезным был бы членом.

 

XLII.

 

Он подошел к одной из групп кутил

И грека, что сидел к нему спиною,

С улыбкою зловещею спросил

(Коснувшись до плеча его рукою),

Чем этот пир богатый вызван был.

Но грек был пьян и не владел собою;

Он, не узнав того, кто речь держал,

Вином наполнить только мог бокал.

 

XLIII.

 

Через плечо и лозы не меняя,

Ему напиток подал пьяный грек,

Пробормотав: «мне болтовня пустая

Не по нутру*, и разговор пресек.

— «У нас теперь хозяйка молодая, —

Сказал другой,— наш старец кончил век*.

— «Он умер — молвил третий,— ну так что-же?

У нас теперь, хозяин есть моложе*.

 

XLIV.

 

Кутилы те здесь были в первый раз

И старика не знали. Взор суровый

Его сверкнул, и буря поднялясь

В его душе, но, наложив оковы

На гнев и равнодушным притворясь,

Он их спросил с улыбкой:— «Кто же новый

Хозяин ваш, что, глух к чужой беде,

Из девы в даму превратил Гайдэ?»

 

XLV.

 

— «Откуда он и кто?~не знаю; мне то,—

Ответил пьяный гость,— не все ль равно?

Да и кого ж интересует это?

Обед хорош; рекой течет вино;

О чем тужить? Но если ты ответа

Другого ждешь, тогда уж заодно

К соседу обратись: в рассказах точен,

Все знает он и сплетни любит очень».

 

XLVI.

 

Пират так много такта проявил,

Так сдержанности много к терпенья,

Что он француза б даже удивил.

(А кто с французом выдержит сравненье

В учтивости!) Хоть гнев его душил,

Хоть грудь его рвалася от мученья —

Он молча снес насмешки слуг своих,

А ведь его ж добром кормили их!

 

XLVII.

 

Кого не удивит, что в состояньи

Порывы гнева сдерживать и тот,

Кто властвовать привык; чьи приказанья

Законы; кто пустить и пытки в ход,

И казни может, чуждый состраданья?

Кто чуду объяснение найдет?

Но человек, который так спокоен

И тверд душой, как Гвельф, венца достоин.

 

XLVIII.

 

Ламбро бывал порою дик и яр;

Но в случаях серьезных с гневным нравом

Умел справляться бешеный корсар

И, сходный с притаившимся удавом,

Безмолвно наносил врагу удар.

Молчал зловеще он, к делам кровавым

Готовясь. Разом он кончал с врагом,

В ударе не нуждаяся втором.

 

XLIX.

 

Расспросы он дальнейшие оставил

И к дому своему, тоской объят,

Тропинкой потаенной путь направил.

Никем в пути не узнан был пират,

Любя Гайдэ, не знаю, если ставил

Он ей в вину поступков странных ряд,

Но мог ли он мириться с мыслью тою,

Что праздник траур заменял собою!

 

L.

 

Когда б прервали мертвых вечный сон

(Храни нас Бог от этого явленья!)

И воскресили б вдруг мужей и жен,

Нашедших от тревог успокоенье,—

Такой бы поднялся и плач, и стон,

Каких не видел свет! Их воскресенье

Не меньше слез бы вызвало, чем день,

Когда укрыла их могилы сень.

 

LI.

 

Он в дом вошел, но в дом ему постылый;

Чужим ему казалося все там;

Отрадней слышать смерти зов унылый,

Чем пережить такую муку нам!

Увидеть свой очаг, что стал могилой,

Сказать «прости!» надеждам и мечтам

Возможно ли без трепета и боли?

Бобыль спасен от этой горькой доли.

 

LII.

 

Он этот дом своим считать не мог:

Где любят нас — лишь там очаг родимый.

Не встреченный никем, он свой порог

Переступил и, горестью томимый,

Увидел, что он в мире одинок.

Здесь прежде возле дочери любимой,

Любуясь ей, он воскресал душой

И после сеч и бурь вкушал покой.

 

LIII.

 

Он человек был страннаго закала:

Манерами приятен, нравом лют,

Во всем умерен — ел и пил он мало;

В несчастьи тверд, любил борьбу и труд

И благородство в нем порой дышало.

Он спасся б, может быть, от вражьих пут

В другой стране; но, проклиная долю

Раба, другим он стал сулить неволю.

 

LIV.

 

Таким он стал, страстям отдавшись в плен,

Гоняяся за властью и наживой,

Состарившись средь бурь и мрачных сцен;

Всегда к борьбе стремясь нетерпеливо.

Не мало перенес он злых измен

И тяжких бед, идя кровавой нивой.

Пират был верным другом, но как враг

В противниках будил, являясь, страх.

 

LV.

 

Геройский дух, что Грецию прославил

В давно былые годы, в нем горел;

Тот дух, что смелых выходцев направил

В Колхиду, им бессмертье дав в удел;

Но блеск былой преданья лишь оставил.

Пират же бредил славой громких дел

И мстил за унижение отчизны,

Кровавые по ней свершая тризны.

 

LVI.

 

Изящества и мягкости печать

Клал на него роскошный климат юга;

Артист в душе, он музыке внимать

Иль пенью волн любил в часы досуга;

Любил красу природы созерцать,

В ней видя и наставника, и друга;

Ее покой его душе был мил:

Он охлаждал ее мятежный пыл.

 

LVII.

 

Но только страстью к дочери согрета

Была душа пирата. Только дочь

Его смягчала сердце, волны света

Бросая в душу, черную как ночь.

В нем было свято только чувство это;

О, если бы оно умчалось прочь —

Он превратился б, ни во что не веря,

В циклопа разъяреннаго иль зверя.

 

LVIII.

 

Тигрица, что лишилася детей,

Для пастухов ужасна и для стада;

Опасен океан для кораблей,

Когда близ скал бушует волн громада;

Но утихает ярость их скорей,

Чем сердца злая скорбь. Чужда пощада

Объятиям ее; ей нет конца;

А с чем сравнить немую скорбь отца!

 

LIX.

 

Как грустно на детей терять влиянье!

Нам рисовали прошлое они,

Вместив в себе все наши упованья;

Когда ж во мраке гаснут наши дни,

Нас покидают милые созданья;

Но все ж мы остаемся не одни,

А в обществе, терзающих нас яро,

Подагры, ревматизма иль катарра.

 

LX.

 

Все ж жизнь в семье отрадна (если в ней

Не донимают дети пискотнею);

Прелестна мать, вскормившая детей

(Коль от того не высохла). Толпою

К ней дети нежно льнут. (Вкруг алтарей

Так ангелы теснятся). Мать с семьею —

Как золотой средь мелочи блестит,—

Растрогает и грешника тот вид.

 

LXI.

 

Алел закат, когда трясясь от злости,

Пират вошел в свой опустелый дом;

В то время пировали сладко гости;

Жуан с Гайдэ сидели за столом,

Украшенным резьбой из ценной кости;

Рабы сновали с блюдами кругом;

Роскошный стол посуда украшала

Из перламутра, золота, коралла.

 

LXII.

 

На пире красовалось до ста блюд:

С фисташками ягненок, суп шафранный,

Ряд редких рыб, что сибариты чтут;

Напитки подавались беспрестанно

(Их перечесть не легкий был бы труд!)

Являлись и шербет благоуханный,

И соки фрукт. (Для вкуса там всегда

Чрез корку выжимают сок плода).

 

LXIII.

 

Блестел хрусталь граненый, взор пленяя;

Десерт всю роскошь края проявил;

Душистый мокка, в чашках из Китая,

Дымясь, благоуханье сладко лил.

(Вкруг чашек филиграна золотая

Спасала от обжогов). Кофе был

С шафраном сварен, с мускусом, с гвоздикой…

По моему, так портить кофе дико!

 

LXIV.

 

Окаймлены бордюром дорогим,

Вдоль стен висели бархатные ткани;

Шелками были вышиты по ним

Цветы различных видов и названий,

А на бордюрах шелком голубым

По фону золотому — ряд воззваний,

Сентенций и излюбленных стихов

Персидских моралистов и певцов.

 

LXV.

 

Те надписи — особенность Востока.

Оне должны доказывать гостям

Тщету сует. Так в древности глубокой

В Мемфисе прибегали к черепам,

Чтоб украшать пиры; так глас пророка

Встревожил Вальтасара; только нам

Не идут в прок советы моралистов,—

Так к суете порыв людей неистов.

 

LXVI.

 

Красавица в чахотке, человек

С талантом, ставший пьяницей, кутила,

Который в ханжестве кончает век

(Ханже названье методиста мило),

Удар, что альдермэна дни пресек,—

Все это нам доказывает с силой.

Что бденье, страсть к вину и ряд проказ

Не менее обжорства губят нас.

 

LXVII.

 

Жуан с Гайдэ сидели на диване,

Что занимал три части залы той.

Под их ногами был из ценной ткани

Ковер пунцовый с синею каймой.

Диск солнечный горел на первом плане

Среди софы. Искусною рукой

Он на подушке вышит был красивой.

Ей даже трон украсить бы могли вы.

 

LXVIII.

 

Фарфор, посуда, мрамор и хрусталь

Являлись средь роскошной обстановки;

Персидские ковры, что было жаль

Ногою мять; индийские цыновки;

Там были негры, карлики (та шваль,

Что добывает хлеб через уловки

И униженье). серны и коты.

Там был базар иль рынок суеты.

 

LXIX.

 

Повсюду зеркала пленяли взоры;

Столы, где инкрустаций дорогих

Пестрели многодельные узоры

Из перламутра, кости и других

Богатых матерьялов. Были горы

И вин, и яств навалены на них,

Чтоб каждый гость имел обед готовый,

Когда б ни появился он в столовой.

 

LXX.

 

Я опишу костюм Гайдэ одной:

В двух джеликах была пирата дочка,

Один был ярко-желтый, а другой

Пунцовый с золотою оторочкой,

С жемчужными запястьями; волной,

Под легкой полосатою сорочкой

Вздымалась грудь ее, а чудный стан

Так газ скрывал, как свет луны — туман.

 

LXXI.

 

Ей кисти рук прелестных обвивали

Широкие браслеты без замков;

Нуждаться в них они могли едва ли:

Так гибок был металл, что он готов

Был всем движеньям вторить. Не спадали

Те украшенья с рук; о том нет слов,

Что никогда нежнее кожи этой

Не видывали ценные браслеты,

 

LXXII.

 

Такие ж замечалися у ней

Браслеты на ногах. (То выражало

Достоинство и званье). Ряд перстней

На пальцах красовался и сверкала

В ее кудрях парюра из камней;

Прикалывал к одежде покрывало

Аграф жемчужный, моря ценный дар.

Оранжевый был цвет ее шальвар.

 

LXXIII.

 

Как водопад альпийский в час восхода,

До пят катилась яркою волной

Ее коса; будь ей дана свобода,

Она все тело девы молодой

Прикрыла бы; ища себе прохода,

Рвалися кудри из тюрьмы глухой

И развевались словно опахало,

Когда дыханье ветра их ласкало.

 

LXXIV.

 

Пред нею молкла ложь и клевета;

Гайдэ, как благодетельная фея,

Лила и жизнь, и свет, сама чиста,

Как до паденья юная Психея.

Ей всякая порочная мечта

Была чужда. Пред ней благоговея,

Никто не мог сводить с нее очей,

Но идола никто не видел в ней.

 

LXXV.

 

У ней чернее ночи были брови,

Под слоем угля. (Краска в крае том —

Одно из непременнейших условий

Для красоты). Глаза ж Гайдэ огнем

Горели без того. Ногтям цвет крови

Давала генна, портя их притом:

Так розов был ее красивый ноготь,

Что краскою его не след бы трогать!

 

LXXVI.

 

Чтоб выступила кожи белизна,

Не мало надо класть на ногти генны;

Гайдэ в том не нуждалася: она

Тягаться с белизною несравненной

Снегов вершин могла. Виденьем сна

Казался лик ее благословенный.

Шекспир сказал: бессмысленно белить

Лилею иль червонец золотить!

 

LXXVII.

 

Так был прозрачен плащ Жуана белый,

Что блеск камней сквозь складки проходил;

Они под ним сверкали то-и-дело;

Так сквозь туман мерцает луч светил.

Запястье изумрудное блестело

Среди его чалмы; к ней также был

Прицеплен рог луны; на темной ткани

Жег очи блеск его алмазной грани.

 

LXXVIII.

 

Их забавлял танцовщиц легкий рой;

Смешили карлы, негры, лицедеи;

Тут был поэт, прославленный молвой,

Что в деньги обращал свои идеи;

Он, по заказу, то сатирой злой

Гремел, то льстил властям, стихом владея,

И был из тех, как говорит псалом,

Что тужат о мамоне лишь своем.

 

LXXIX.

 

Он, вопреки обычаю, сурово

Прошедшее хулил и восхвалял,

Чтя выгоду свою, лишь то, что ново;

Он даром и строки б не написал;

Поэт в былые дни громил оковы;

Теперь же, округляя капитал,

Встречал султана громкою хвалою,

Как Соути или Крашо чист душою.

 

LXXX.

 

С магнитной стрелкой схож, он без труда

Менял свой путь, не мало бед изведав;

Вертлява и полярная звезда

Была поэта. Горькаго отведав,

Лишь к сладкому он льнул: острил всегда

(За исключеньем дней дурных обедов)

И с жаром лгал, играя роль льстеца.

Вот идеал придворнаго певца!

 

LXXXI.

 

Он был,умен, а пыль в глаза бросая,

Всегда умеет умный ренегат

Просунуться вперед; преград не зная

Как Vates irritabilis, он рад

Встречать хвалу. (И не плутам такая

Присуща страсть!) Но оглянусь назад;

Описывал влюбленных я забавы

И дальних мест обычаи и нравы.

 

LXXXII.

 

Поэт при всей вертлявости своей

В компании веселой был приятен,*

Пленяя остроумием людей;

Хотя на нем не мало было пятен,

Его любили все; его ж речей

Порою смысл был вовсе непонятен;

Но тот, кого молва превознесла,

Не знает сам, за что ему хвала.

 

LXXXIII.

 

И принят, и обласкан высшим кругом,

Пред властью он склонял теперь главу;

А прежде был свободы лучшим другом,

Но заглушать старался ту молву,

Оглядывая прошлое с испугом.

Однако на пустынном острову

Он ложь откинул прочь и, льстя народу,

Попрежнему стал воспевать свободу.

 

LXXX1V.

 

Ему пришлось не мало изучить

Людей и наций; вечно лицемерен,

Он всякому был мастер угодить;

Всегда, везде он правилу был верен,

«Что в Риме надо римлянином быть».

Для барда не был труд такой потерян,—

Он лепты получал со всех сторон;

Таких же правил тут держался он.

 

LXXXV .

 

Благодаря натуре даровитой,

Искусная велася им игра:

«God save the king!» он стал бы петь у бритта,

Приехав же к французу: «Ça ira!»

Ища товару выгоднаго сбыта,

Он то хвалил сегодня, что вчера

Громил нещадно. Пел же Пиндар скачки:

Так мог и наш поэт быть с лестью в стачке.

 

LXXXVI.

 

Во Франции, веселым удальцом,

Он воспевал бы в песенках свободу;

У нас он накропал бы толстый том

Стихов тяжелых публике в угоду;

У немцев брал бы Гете образцом;

В Испании он сочинил бы оду;

В Италии его пленял бы Дант,

А здесь он так свой проявлял талант:

 

1.

 

Привет островам той священной земли,

Где Сафо любила; где сладко ей пелось;

Где, свет удивляя, искусства цвели;

Где Феб родился и воздвигнулся Делос!

Вас солнце, как прежде, лучом золотит,

Но, в мрак погрузившись, все прочее спит.

 

2.

 

Теосская муза и песни слепца

Хиосскаго стали для мира усладой;

Здесь только все мертво,— и арфа певца,

И лютня героя забыты Элладой;

Те дивные песни звучат для других;

Моя лишь отчизна не ведает их!

 

3.

 

Виднеется с горных вершин Марафон,

А он созерцает лазурные воды.

Не раз здесь стоял я, мечтой упоен,

Что Греция снова добьется свободы:

Я, персов гроба попирая ногой,

Не в силах мириться был с рабской судьбой!

 

4.

 

Когда-то владыка далекой земли

Сидел на вершине скалы Саламинской;

С нее созерцал он свои корабли,

Любуяся ратью своей исполинской;

Зарею свои корабли он считал,—

С лучами заката и след их пропал!

 

5.

 

Что сталося с ними? Что сталось с тобой,

Эллада родная? Умолкли напевы

Отважных героев,стремившихся в бой…

Герои отчизны, откликнитесь: где вы?

Ужель неумелой рукою дерзну

Божественной лиры я тронуть струну?

 

6.

 

Отрадно и то, что средь звона оков

Не в силах мириться я с рабскою долей.

Мне больно и стыдно глядеть на рабов;

Геройскаго духа не видно в них боле;

Поэт! не пробудишь их лирой своей:

О Греции плача, за греков красней!

 

7.

 

Но краска стыда, но слеза или вздох

Помогут ли? Предки борьбою кровавой

Спасались от бед. О, могила! хоть трех

Верни нам спартанцев, увенчанных славой,

И, полны надежд, вдохновенья и сил,

Сроднимся мы с громом других Фермопил!

 

8.

 

Воззванье напрасно! Кругом все молчат…

Ответствуют только исчадья могилы;

Их голос ревет, как вдали водопад:

«Пускай хоть один с пробудившейся силой

Восстанет — и все мы на помощь придем!»

Молчат только греки, объятые сном…

 

9.

 

К другим обратиться я должен струнам.

Наполните кубок самосскою влагой!

Оставим сраженья турецким ордам;

Нам кровь винограда заменит все блага.

О, Боже! весь край отозваться готов

На этот бесславный вакхический зов!

 

10.

 

Хоть танцы пиррийские сладостны вам,

Фаланги пиррийской уж нет знаменитой!

Пустое занятье отрадно рабам,

А лучшее ими позорно забыто.

Вам некогда Кадм письмена подарил…

Ужель для рабов он трудился и жил?

 

11.

 

Наполните кубки самосским вином!

Оно вам заменит свободы утрату;

Оно воспевалось теосским певцом,

Который тирану служил Поликрату;

В те дни перед властью дрожал человек,

Но срама не ведал: тираном был грек.

 

12.

 

Тиран Херсонеса, герой Мильтиад,

Был другом храбрейшим и лучшим свободы;

Такому владыке, кто не был бы рад?

К героям навстречу несутся народы!

Пускай заковал бы он в цепи людей —

Таких не срывают народы цепей!

 

13.

 

Наполните кубки самосским вином!

На Паргском прибрежье, на скалах Сулийских

Не вымерли люди, что борются с злом;

Их матери — жены героев дорийских;

В них льется священная кровь Гераклид:

Они не снесут без отмщенья обид!

 

14.

 

Надежды на галла вас греют лучи;

Но он обнажит ли продажную шпагу?

Надейтеся только на ваши мечи;

Надейтеся только на вашу отвагу;

Латинские плутни и мощь мусульман

Откроют вам тайны мучительных ран.

 

15.

 

Самосскую влагу мне в кубок налей!

В тени безмятежно танцуют гречанки;

Любуюсь я блеском их черных очей

И грацией дивной их гордой осанки;

Увы!— неутешно я плакать готов

При мысли, что вскормят оне лишь рабов.

 

16.

 

Меня отведите к Сулийским скалам!

Там, глядя на волны, я выплачу горе

И с песнью, как лебедь, скончаюся там,—

Свидетелем будет лишь бурное море!

В отчизне могу ль оставаться рабом?

Разбейте мой кубок с самосским вином!

 

 

LXXXVII.

 

Так должен петь, патриотизмом греем,

В эпоху скорби греческий поэт;

Конечно, не сравню его с Орфеем,

В его стихах все жв иден чувства след,

А доли чувства жизнь дает идеям,

Волнением охватывая свет.

Как лгут певцы: они какой угодно

Малюют краской, с малярами сходно.

 

LXXXVIII.

 

Но в слове — мощь, когда его изрек

Великий муж. Чернила — мысли семя,

Звено, что сочетает с веком век

И не тягчит годов бегущих бремя.

Как жалок и ничтожен человек:

Его дела, гробницу губит время,

А писанная гением строка

Переживает царства и века.

 

LXXXIX.

 

Когда ж истлеет он в своей гробнице,

Да и она безвестно пропадет,

Когда в хронологической таблице

Оставит только след его народ,

Пергамента поблекшия страницы

Иль надпись, что случайно мир найдет,

Былое воскрешают, и пред миром

Забытый гений вновь блестит кумиром.

 

ХС.

 

Над славою смеется моралист.

Она мечта, шум ветра, плеск прибоя,

Ее плодит историк, что речист,

Совсем не подвиг доблестный героя.

Так мистер Гоэль обессмертил вист,

Так славою Гомера дышит Троя.

Почти совсем забыт уж Мальбро был,

Но Кокс его сказаньем воскресил.

 

ХСИ.

Хоть Мильтона стихи тяжеловаты,

В главе поэтов наших он стоял;

Почтенный муж, познаньями богатый,

Был независим, верил в идеал

И не терпел ни козней, ни разврата;

Но Джонсон жизнь его нам описал,

И свет узнал, что дом держал он туго.

И что его покинула супруга.

 

ХСИИ.

 

Таким путем узнал не мало мир

Курьезных фактов: Цезаря и Тита

Проделки; что оленей крал Шекспир,

Что славный Бэкон взятки брал открыто,

Что Бернс кутил, любя веселый пир.

Все это, может быть, путем добыто

Исследований точных, но по мне

Такие сплетни лишния вполне.

 

XCIII.

 

Не все же моралисты с Соути сходны,

Что Пантизократию написал;

Как Вордсворту, не всем измены сродны

(На жалованьи прежний либерал!),

Не все кадят двору в газете модной,

Как Кольридж, что клевретом знати стал

(Ни он, ни Соути не были льстецами

В эпоху свадьб их с батскими швеями).

 

ХСIѴ.

 

Ботани-бей моральный им создать

Теперь легко: их имена позорны;

Биографу-работу может дать

Сказание об их измене черной.

Ах, кстати! Вордсворт том пустил в печать;

Такой поэмы жалкой и снотворной

Доселе не видал я: что за слог!

Ее никак осилить я не мог.

 

ХСѴ.

 

Темна его поэма и убога;

Навряд ли он читателей найдет.

Так некогда сектантов было много,

Что верили в пророчицу Суткот

И ждали от нее рожденья бога;

Но отшатнулся от нее народ:

Не божество сроднилось с старой девой,

Лишь водяная ей вздымала чрево!

 

ХСѴI.

 

Покаюсь в том: мне болтовня мила;

И здесь, и там моя мечта порхает,

В поэме отступленьям нет числа

И муза о героях забывает.

Не так ли тронной речью все дела

До сессии грядущей отлагает

Король? Не так ли, музою согрет,

За мыслью Ариосто гнался вслед?

 

ХСѴII.

 

У нас не существует выраженья:

Longueurs (так у французов говорят).

Но вещь сама — обычное явленье;

Пример: созданий Соути длинный ряд.

Когда полны longueurs стихотворенья,

Читатель, вероятно, им не рад,

Но доказательств пропасть мы имеем,

Что свойственна снотворность эпопеям.

 

XCVIII.

 

«Гомер»,— гласит Гораций,— «спал порой».

Но Вордсворт бдит и с музою своею

Нас водит вкруг озер. Его герой

Возница. Совершая одиссею,

Сначала он пленяется «ладьей»;

Не по морю, по воздуху он с нею

Желает плыть; затем берет он чолн

Слюна ж поэта роль играет волн.

 

ХСИХ.

 

Когда его гнетет желанья бремя

Свершить, паря, по воздуху полет,

А слаб его Пегас, что ж он на время

Дракона у Медеи не займет?

Но седока, что потеряет стремя

(А он плохой седок!), погибель ждет.

Так что ж, любя небесные дороги,

В воздушный шар не сядет бард убогий?

 

С.

 

О, Поп и Драйден! жалкие певцы

(Поэзии и смысла Джэки Кэды)

Срывают с вас лавровые венцы,

Свои пустые празднуя победы;

Поэзии великие отцы!

Пигмеи вас клеймят. Такие беды

Легко ль переносить? Архитофель,

С дороги прочь!.. У вас есть Питер Бэль!

 

CI.

 

Но далее. Окончен пир богатый;

Альмеи, карлы скрылися толпой;

Умолк поэт; молчаньем все объято;

Не тешит слух арабских сказок рой;

Влюбленные одни; лучом заката

Любуются они в тиши ночной…

Ave Maria! сладок и спокоен

Твой час волшебный; он тебя достоин!

 

CII.

 

Благословен тот час, когда заря

Бросает, угасая, луч прощальный

И раздается, мир душе даря,

Вечерний звон на колокольне дальней;

Когда звучит в стенах монастыря

Молитвенных напевов глас печальный

И в розовом сиянии небес —

Хоть тихо все — молитве вторит лес!

 

 

CIII.

 

Ave Maria! светлый час моленья!

Ave Maria! сладкий час любви!

Пролей на нас свое благословенье

И к Сыну своему нас призови!

Я созерцаю, полный умиленья,

Твой лик, глаза склоненные Твои!

Ужель немой картине жизнь я придал?

Нет! предо мной действительность — не идол.

 

СIѴ.

 

Безбожник я — вот грозный приговор

Ханжей, что на меня взирают строго;

Но им со мною выдержать ли спор?

Прямее к небесам моя дорога;

Мне алтарями служат: выси гор,

Светила, море, твердь — созданья Бога,

Что человека наделил душой

И душу ту опять сольет с Собой.

 

СѴ.

 

Как часто луч зари благословенный

Лишь средь зеленых пинн я созерцал

В окрестностях пленительных Равенны,

Где некогда шумел Адрийский вал

И вечною угрозой для вселенной

Оплот последний цезарей стоял;

Мне мил тот лес, всегда листвой одетый,

Боккаччио и Драйденом воспетый.

 

СѴI.

 

Безмолвных рощ был тих и сладок сон;

Цикад лишь раздавалось стрекотанье;

Мой конь храпел, да колокола звон,

Сквозь листья доносясь, будил молчанье.

Во тьме ко мне неслись со всех сторон

Моей мечты игривые созданья:

Охотник-призрак с стаею своей

И светлая толпа воздушных фей.

 

CVII.

 

О, Геспер! сколько ты несешь отрады!

Усталым — отдых; тем, что есть хотят,

Желанный ужин; птичкам, в час прохлады,

Приют гнезда; волов ведешь назад

В покойный хлев; все то, чему мы рады,

Чем наш очаг и светел, и богат,

Приносишь ты. Всех теша, без изятья,

Дитя ведешь ты к матери в объятья,

 

CVIII.

 

В тот светлый час, душою умилен,

Пловец клянет тяжелый гнет разлуки

И вспоминает милых сердцу он;

С любовью простирает к небу руки

Усталый путник, слыша дальний звон,—

О дне, что гаснет, плачут эти звуки.

Мне кажется, что кто б ни кончил путь,

А уж о нем льет слезы кто-нибудь.

 

СИХ.

 

Когда Нерон погиб по воле рока,

И, чествуя свободу, ликовал

Спасенный Рим; когда среди потока

Проклятий и хулений Цезарь пал,

Какой-то друг, скрываясь в тьме глубокой,

Цветами склеп злодея осыпал.

Быть может, проявилося на троне

К кому-нибудь участье и в Нероне.

 

СХ.

 

Опять прямой мне изменяет путь,

И я побрел окольною дорожкой;

Имеют ли с Нероном что-нибудь

Мои герои общаго! Немножко

Я утомлен; пора и отдохнуть;

Не сделался ль я «деревянной ложкой»

Поэзии? (Так в Кэмбридже зовут

Студентов, что не очень ценят труд).

 

СХI.

 

Эпично, но не в меру отступленье;

Поэтому здесь песню пополам

Я перервать хочу. Нововведенья

Никто бы не заметил, если б сам

Не сделал я об этом заявленья;

Все ж радоваться нечему врагам:

Так учит Аристотель, и поэтам

Прямой закон внимать его советам.

 

 

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

 

 

I.

 

В поэзии всего трудней начало;

Но не легко и завершить рассказ;

Не раз поэту сила изменяла,

И с кручи вниз летел его Пегас.

Так Сатана выносит мук не мало

За гордость, что гнездится также в нас,

Поэта занося в такие сферы,

Где гибнет он, утратив чувство меры.

 

II.

 

Но время убеждает и людей,

И беса, что надежды голос милый

Обманчив; что борьбу с судьбой своей

Нельзя вести; что слабы мы и хилы;

В дни юности, когда игра страстей

Волнует кровь, мы верим в наши силы,

Но сознаем, узнав тщету борьбы,

Что мы бессилья вечные рабы.

 

III.

 

Была пора, когда, в свой веря гений,

Желал я, чтоб пред ним склонялся мир;

И что ж? добился я его хвалений

И перед ним сияю, как кумир;

Меня ж гнетет тяжелый ряд сомнений

И более не манит жизни пир:

Мои мечты поблекли, словно листья,

И вместо песен в ход пускаю свист я.

 

IV.

 

Смеюсь я для того, чтоб слез не лить,

И плачу потому, что грудь не льдина;

Как может сердце прошлое забыть,

Не окунувшись в Лету? В нем кручина,

Гнездяся, не дает ему остыть.

Фетида в Стиксе выкупала сына;

А в Лете бы должна детей купать,

Спасая их от бед, земная мать.

 

V.

 

Меня язвят со злобой лицемеры;

Их злая брань несется, как поток;

По-ихнему, я — враг заклятый веры

И чествую в своих стихах порок.

Нападки наглецов не знают меры.

Клянусь, от этих целей я далек;

Без всяких задних мыслей, для забавы,

Шутя, пишу игривые октавы.

 

VI.

 

У нас же не в чести шутливый тон;

Так Пульчи пел, и я его романов

Поклонник; воспевал игриво он

Волшебников, шутов и великанов,

Мир жалких Дон Кихотов тех времен,

Безгрешных дам и королей-тиранов.

Весь этот мир исчез (лишь деспот цел);

Так можно ль петь теперь, как Пульчи пел?

 

VII.

 

Желая наложить на мысль оковы,

Орава злая нравственных калек

Кричит, что потрясаю я основы;

Зачем мне спорить с нею! Человек

Всегда волен идти дорогой новой:

Свободна мысль в наш либеральный век!

Но Аполлон зовет меня к рассказу,

И я готов внимать его указу.

 

VIII.

 

Жуан с подругой нежною своей

Наедине остался. Время злое,

Что враг любви и не щадит людей,

Жалело тронуть их своей косою.

Им было суждено во цвете дней

Погибнуть, не узнав, как все земное

Изменчиво; пока их грела страсть,

Над ними не успев утратить власть.

 

IX.

 

С годами кровь в их не остынет жилах;

Не созданы их лики для морщин;

Измен любви им не узнать унылых,

Как не узнать их волосам седин.

Они уснуть под звуки песен милых

Весенних дней. Их может в миг один

Сразить гроза, но неземным созданьям

Не суждено сродняться с увяданьем.

 

X.

 

Они одни; им сладко лишь вдвоем;

Как сильно страсть клокочет в человеке!

Могучий дуб, сраженный топором;

Лишенные своих истоков реки;

Ребенок, в доме брошенный пустом

И разлученный с матерью навеки,—

Обречены на гибель: так моих

Влюбленных бы сразил разлуки миг.

 

XI.

 

Нет в мире ничего сильней влеченья

Сердец, что каждый жизненный толчок

Разбить на части может. Тронуть тленье

Бессильно их. Им не узнать тревог

Тяжелаго житейскаго томленья

И долго их терзать не может рок.

Увы! как часто жизненная сила

Не гаснет в том, кому мила могила.

 

XII.

 

«Кто люб богам, тот долго не живет»,

Сказал мудрец. Он милых не хоронит;

Его бегущих лет не давит гнет

И, веря в страсть, он от измен не стонет.

В конце концов нас все ж могила ждет,

И что ни делай — в мраке жизнь потонет,—

Так умирать не лучше ль в цвете лет,

Хоть о кончинах ранних плачет свет!

 

XIII.

 

Влюбленные о смерти не мечтали;

Казалось, мир достался им в удел;

Они за то лишь время укоряли,

Что слишком быстро каждый час летел.

Как зеркала их очи отражали

Тот пламень, что, пылая, в них горел;

А счастье, как алмаз, лучи бросая,

Сроднило души их с блаженством рая.

 

XIV.

 

Пожатье рук, красноречивый взор,

Невольное, при встрече, содраганье —

Им заменяли длинный разговор.

Напоминает пташек щебетанье

Волшебный лепет страсти; сущий вздор,

Отрывки фраз — дарят очарованье

Влюбленным. Тот, кто страстью не согрет,

Конечно, видит в этом только бред.

 

XV.

 

Они любовью тешились, как дети,

И вечно бы осталися детьми;

Коварный мир их не поймал бы в сети;

Им ладить трудно было бы с людьми;

Лишь светлыми богами жить на свете

Они могли, все помыслы свои

Любви даря и забывая годы

Среди объятий девственной природы.

 

XVI.

 

Луна луной сменялась; день за днем

Бесследно проходил; а то же счастье

Их озяряло трепетным лучом.

Их не могло пресытить сладострастье,

Хотя оно их жгло своим огнем —

В союзе с ним являлось и участье;

С ним пресыщенье, страсти злейший враг,

Любви не охлаждало в их сердцах.

 

XVII.

 

В их жилах кровь струилась жгучей лавой;

Любовь их жгла огнем своих лучей;

Такой любви не знает свет лукавый,

Что поражает пошлостью своей,

Где поле для интриг, где жалки нравы,

Где часто освещает Гименей

Позор блудницы избраннаго круга,

Позор лишь скрытый для ее супруга!

 

XVIII.

 

Все сказанное мною не мечта,

А горькая действительность! Не знала

Минуты скуки юная чета;

Ее от пресыщенья охраняла

Невинности святая чистота,

Дарившая ей жажду идеала.

Мы эти чувства бреднями честим,

Завидуя, однако, втайне им.

 

XIX.

 

Любовь порой, играя роль дурмана,

Искусственно вселяется в иных;

Ее плодит иль чтение романа,

Иль чувственности пыл; но чужд таких

Наитий был серьезный нрав Жуана;

Гайдэ же вовсе не читала книг;

Внезапно охватил их пыл мятежный;

Так голуби весной воркуют нежно.

 

XX.

 

Заката луч вдали, бледнея, гас.

Они его с любовью созерцали;

Он им напоминал тот светлый час,

Когда они, объяты страстью, пали

В объятия друг друга и слилась

Их жизнь навеки. Так они стояли,

Глядя друг другу в очи и мечтой

Стремясь невольно к радости былой.

 

XXI.

 

Но в этот час таинственный и милый

Внезапный страх смутил блаженство их;

Так ветер будит арфы звон унылый

Иль пламя наклоняет. В этот миг

На них нахлынул вдруг с зловещей силой,

Их мир смутив, поток предчувствий злых.

Жуан вздохнул, как будто в сердце ранен,

И взор Гайдэ слезой был отуманен.

 

XXII.

 

Пророческий она бросала взгляд

На горизонт, с трудом скрывая муку;

Казалось ей, что гаснувший. закат

Сулил им с счастьем вечную разлуку;

Жуан, тяжелой думою объят,

Стоял в тоске, ее сжимая руку;

Казалось, он готов был несть ответ

За то, что скрыть не мог унынья след.

 

XXIII.

 

С улыбкой, полной горькаго сомненья,

Гайдэ взглянула на него, но сил

Хватило у нее, чтоб скрыть мученье,

Хоть тайный страх ей душу леденил.

Когда Жуан о странном их смущеньи

Полушутя с Гайдэ заговорил,

Она сказала: «Если сердце веще,

Разлуки мне не пережить зловещей!»

 

XXIV.

 

О том же он заговорил опять,

Но рот ему зажала поцелуем

Гайдэ, стараясь тем тоску унять;

Такое средство мы рекомендуем.

Иной, однако, любит прибегать

К вину, когда невзгодою волнуем;

В конце концов, нас все ж страданья ждут:

Боль сердца там, боль головная тут.

 

XXV.

 

За каждый миг отрады иль веселья

То дамам, то вину мы дань несем;

Что сладостнее: женщина иль зелье?—

Не в силах я дать сведений о том.

Равно хвалю и женщину, и хмель я;

Тех светлых благ возможно ль быть врагом?

К обоим льнуть отрадней, без сомненья,

Чем ни с одним из них не знать общенья.

 

XXVI.

 

Каким-то упоеньем неземным

Влюбленная чета была объята;

Не выразить его! Сроднялась с ним

Привязанность ребенка, друга, брата.

Оно влекло их к помыслам святым.

Такою чистотой была богата

Их страсть, что не могла не освящать

Избытка чувств живую благодать.

 

XXVII.

 

Ни слез они не ведали, ни муки…

Зачем они не умерли в тот миг!

Им не по силам был бы гнет разлуки;

Им чужд был свет, что полон козней злых.

Как песен Сафо пламенные звуки,

Дышали жгучей страстью души их.

Та страсть была их жизнью, и казалось,

Что неразлучно с ней она сроднялась.

 

XXVIII.

 

Им надо было жить не средь людей,

Где царство лжи, коварства и порока,

А в тишине лесов, как соловей,

Что распевает песни одиноко.

Живут попарно, прячась средь ветвей,

Певцы лесов; орел, паря высоко,

Всегда один; лишь вороны, сплотясь

Как люди, стаей ждут добычи час!

 

XXIX.

 

Щека к щеке, Жуан с подругой милой

Заснул; но не глубок был этот сон;

Предчувствие беды его томило

И, как в бреду, во сне метался он.

Гайдэ склоняла голову уныло;

Из уст ее порой стремился стон,

Лицо ж ее все отражало грезы,

Навеянные сном. Так листья розы

 

XXX.

 

Колеблет ветерок иль бороздит

Немых озер поверхность. Нас сознанья

Лишает сон и над душой царит

Помимо воли нашей. (Прозябанье

Имеет все же смутный жизни вид).

Не странно ли такое состоянье,

Когда мы зрим, хоть не имеем глаз,

И чувствуем, хоть чувства дремлют в нас?

 

XXXI.

 

Ей снилось, что, полна немой кручины,

Стоит к скале прикована она

И двинуться не может. Рев пучины

Ее глушит, и за волной волна

Несется к ней. Она до половины

Уж залита, а, ярости полна,

Пучина все растет и гневно стонет;

Гайдэ дышать не может, но не тонет.

 

XXXII.

 

Затем, освободившись от цепей

И волн, Гайдэ несется по дороге;

Ее колени гнутся; ряд камней,

Что остры, как ножи, ей режет ноги.

Какой-то призрак в саване пред ней;

Она дрожит, но, полная тревоги,

Его ловя, должна бежать за ним,

А призрак, как мечта, неуловим.

 

XXXIII.

 

Сменился сон. Пред нею грот безмолвный,

Где блещут сталактиты, дети гроз;

Там плещутся моржи и льются волны;

Вода струей с ее спадает кос

И очи девы слез горючих полны;

Те слезы тихо льются на утес,

Мгновенно превращаяся в кристаллы,

Что тешат взор красою небывалой.

 

XXXIV.

 

У ног ее, безжизненно склонясь,

И холоден, и бел, как пена моря,

Лежит Жуан, не открывая глаз.

Гайдэ напрасно хочет, с смертью споря,

Согреть его дыханьем — он угас…

С сиреной сходны, волны песню горя

Вокруг нее поют; их песнь — что сон…

Увы! как вечность длится этот сон.

 

XXXV.

 

Гайдэ, объята горькою тоскою,

Беспомощно глядит на мертвеца,

И вдруг, с непостижимой быстротою,

Меняются черты его лица;

Все явственней оне — и пред собою

Гайдэ в испуге видит лик отца.

Она, дрожа, проснулась. Боже правый!

Пред ней пирата образ величавый.

 

XXXVI.

 

Гайдэ, поднявшись с воплем, с воплем вновь

Упала. Радость, страх, надежда, горе

Читались в ней; ее влекла любовь

К отцу, что все считали жертвой моря,

Но милаго пролить он может кровь!

Все чувства эти, меж собою в споре,

Ее давили грудь. Ужасный миг!

Никто забыть не в силах мук таких.

 

XXXVII.

 

Услышав крик Гайдэ, одной рукою

Ее схватил взволнованный Жуан

И быстро со стены сорвал другою

Невдалеке висевший ятаган.

На юношу взглянув с улыбкой злою,

Ламбро так молвил, гневом обуян:

Оружье брось! Сказать мне слово стоит —

И сотня сабель пыл твой успокоит!

 

XXXVIII.

 

«То мой отец!— за друга ухватясь,

Воскликнула Гайдэ, полна волненья,

— Падем к его ногам, и верно нас

Утешит он, даруя нам прощенье.

Отец! ужель в нежданный встречи час

Ты презришь бедной дочери моленья?

Когда ж не трону сердца твоего,

Рази меня, но пощади его!»

 

XXXIX.

 

Не двигаясь, стоял старик суровый;

Спокойствием он тайный гнев скрывал,

Взглянув на дочь украдкой, он ни слова

На все ее мольбы не отвечал

И обратился к юноше. Готовый

К отпору, перед ним Жуан стоял,

От внутренней борьбы в лице меняясь,

Он умереть решился, защищаясь.

 

XL.

 

«Оружье брось!»— вновь молвил тот.— «Пока

Свободен я,— сказал Жуан,— без бою

Врагам не сдамся!» Щеки старика

Тут бледностью покрылись гробовою

Но не от страха. «Что ж! моя рука

Тебя убьет; не я тому виною!»

Ответил он и, осмотрев замок

И мушку пистолета,— взвел курок.

 

XLI.

 

Тяжелый миг! Невольно нас тревожит

Унылый звук взведеннаго курка,

Когда на расстояньи близком может

Нас поразить противника рука;

Минута ожиданья трепет множит;

Расправа пистолета коротка.

Дуэли притупляют чуткость слуха:

Тогда и взвод курка не режет уха.

 

XLII.

 

Мгновенье — и погиб бы мой герой!

Но тут Гайдэ Жуана заслонила

И вскрикнула: «Убей меня! виной

Лишь я всему… Его я полюбила,

Клялась в любви; обет нарушу ль свой?

Обоих нас не разлучит могила;

Ты глух к мольбам, ты жалость гонишь прочь,

Но если ты кремень,— кремень и дочь!»

 

XLIII.

 

Лишь миг пред тем она, ребенком нежным,

Склонив главу, стояла вся в слезах;

Теперь же, духом полная мятежным,

Ждала грозу, гоня с презреньем страх.

Стан выпрямив, в томленьи безнадежном,

Как статуя бледна, с огнем в очах,

Она ждала свершенья приговора,

С отца не отводя, в волненьи, взора.

 

XLIV.

 

Невероятно было сходство их!

Дышали той же твердостью их лица

И тот же пыл горел в глазах больших,

В которых лютый гнев сверкал зарницей.

Отцу, как ей, был сладок мщенья миг;

Грозна, рассвирепев, ручная львица!

Отец и дочь сходилися во всем:

И кровь его в ней вспыхнула огнем.

 

XLV.

 

Доказывала крови благородство

Краса их рук. В осанке и чертах

Разительно их проявлялось сходство;

Различье было в поле и летах.

Меж тем они в порыве сумасбродства

(Как люди необузданны в страстях!)

Друг другу в гневе делали угрозы,

А лить должны б при встрече счастья слезы!

 

XLVI.

 

Ламбро подумал миг и опустил

Свой пистолет; затем, пронзая взором

Гайдэ, сказал: «Пришельца заманил

Сюда не я; кровавым приговором

Другой давно б свое безчестье смыл.

Могу ль мириться я с своим позором?

Исполню долг, не я причина бед,—

За прошлое должна ты несть ответ!

 

XLVII.

 

Пусть он сейчас свое оружье сложит,

Не то — отца клянуся головой,

Что он свою на месте здесь положит

И что она, как шар, перед тобой

Покатится! Упрямство не поможет!»

Тут свистнул он, и грозною толпой

Нахлынули враги, зверей свирепей.

Ламбро им крикнул: «Франку смерть иль цепи!»

 

XLVIII.

 

Немедленно Жуан был окружен

Пиратов кровожадною оравой,

Нахлынувшей туда со всех сторон.

Ламбро в то время с силою удава

Схватил Гайдэ и тем бороться он

Лишил ее возможности. Расправа

С Жуаном началась; но первый враг,

Что налетел, был им повергнут в прах.

 

XLIX.

 

Успел нанесть он и другому рану;

Но третий, что был опытен и стар,

Искусно подскочить сумел к Жуану

И отразил ножом его удар.

Тут справиться не трудно было стану,

Что направлялся в бой свиреп и яр,

С одним бойцом,— и, кровью отуманен,

Упал Жуан, в плечо и руку ранен.

 

L.

 

Старик Ламбро тут подал знак рукой,

И раненаго юношу связали;

Он отнесен на берег был морской

Пиратами; там корабли стояли,

Готовые к отплытью. Мой герой

Ладьею, что гребцы усердно мчали,

На бриг пирата был перевезен

И на цепи был в трюм посажен он.

 

LI.

 

Превратности судьбы для нас не диво;

К ним свет привык; но кто б подумать мог,

Что юноша богатый и красивый

Пройдет чрез столько горестных тревог?

Он должен был идти стезей счастливой,

А вдруг его взыскал так злобно рок!

Лежал он в заточеньи, ранен, связан —

И тем любви красотки был обязан.

 

LII.

 

Здесь с ним прощусь, чтоб впасть мне не пришлось

В излишний пафос. Часто возбуждаем

Такой экстаз китайской нимфой слез,

Богиней, что зовут зеленым чаем.

Богео пью, когда я роем грез,

Что шлет она, невмоготу смущаем.

Увы! болею я от тонких вин,

А чай и кофе нагоняют сплин,

 

LIII.

 

Когда коньяк, наяда Флегетона,

Не оживляет их своей струей,

Но печень от нее не может стона

Сдержать. Увы! все нимфы род людской

Болезнями томят! Во время оно

Любил я пунш, но он в вражде со мной;

Меня он головною болью мучит;

Кого ж она от пунша не отучит?

 

LIV.

 

Жуан страдал от ран; но не могла

Нести сравненья жгучесть этой боли

С той, что Гайдэ нещадно душу жгла,

Лишив ее сознания и воли;

Она не из таких существ была,

Что потужив, с своей мирятся долей.

Была из Феца мать Гайдэ младой,

А там — иль ряд пустынь, иль рай земной.

 

LV.

 

Сок амбры там в цистерны льют оливы;

Цветы, плоды и зерна, без преград

Из недр земли стремясь, скрывают нивы;

Но там деревья есть, что точат яд;

Там ночью львы рычат нетерпеливо,

А днем пески пустынь огнем горят,

Порою караваны засыпая;

Там с почвою сходна душа людская.

 

LVI.

 

Да, Африка, край солнечных лучей!

Добро и зло там силой роковою

Одарены; земля и кровь людей

Пылают, вторя солнечному зною.

У матери Гайдэ огонь страстей

Сверкал в глазах; в удел любовь с красою

Достались ей; но этот жгучий пыл

С сном льва близ волн студеных сходен был.

 

LVII.

 

Гайдэ была подобна серебристым

И светлым облакам, что в летний зной

Блестят прозрачной тканью в небе чистом;

Они ж, сплотясь, проносятся грозой

Над миром с треском, грохотом и свистом,

При блеске молний путь свершая свой;

Так и в Гайдэ, под взрывом дум унылых,

Самумом кровь забушевала в жилах.

 

LVIII.

 

В ее глазах Жуан главой поник,

Сраженный, обессиленный и сирый;

Увидя кровь его и бледный лик,

Гайдэ, лишась надежды, счастья, мира,

Вдруг бросила унынья полный крик

И, словно кедр могучий под секирой —

Она, что все боролась до конца,

Склонилася без чувств на грудь отца.

 

LIX.

 

От страшных мук в ней порвалася жила,

Из уст ее кровь брызнула ручьем;

Гайдэ уныло голову склонила,

Как лилия, что никнет под дождем.

Толпа рабынь с слезами положила

Ее на одр; послали за врачом;

Но тщетно ряд лекарств пускал он в дело:

Хоть смерть не шла, с ней сходство жизнь имела.

 

ГАЙДЭ СПАСАЕТ ДОН-ЖУАНА.

(Haydé et Don-Juan).

Pue. Эичи (M. Zichy).

 

 

LX.

 

Так несколько Гайдэ лежала дней

Без чувств, объята холодом могилы;

Ее не бился пульс, но роз свежей

Ее уста алели. Жизни силы,

Казалось, не совсем угасли в ней,

Не замечался тленья след унылый

И все надежды луч не гас в сердцах:

Боролся до конца со смертью прах.

 

LXI.

 

В ней виден был недвижный след страданья,

Что мог казаться созданным резцом:

Так Афродите чуждо увяданье,

Так вечно смерть витает над бойцом

И вечно вызывает состраданье

Лаокоон со страдальческим лицом.

Кипят в тех изваяньях жизни силы,

Но эта жизнь сходна с немой могилой,

 

LXII.

 

Но вот Гайдэ очнулась наконец.

Ужасен пробужденья миг желанный

Был для нее! На зов родных сердец

Ответила она улыбкой странной;

Какой-то гнет, тяжелый как свинец,

Давил ей грудь, и грезою туманной

Казались ей страданья прежних дней.

Увы! не возвращалась память к ней.

 

LXIII.

 

Она вокруг блуждающие взоры

Бросала, неподвижна и нема;

Ей чужды были ласки и укоры;

Загадкой, непонятной для ума,

Казалася ей жизнь; лишась опоры,

Она поблекла: в ней вселилась тьма;

Гайдэ хранила вечное молчанье,

В ней обличало жизнь одно дыханье.

 

LXIV.

 

Из прежних слуг никто ей не был мил,

Никто не мог привлечь ее вниманья;

Отец, что от нее не отходил,

Присутствием своим ее страданья

Усугублял; в ней гас остаток сил.

Однажды привели ее в сознанье,

Но целый ад тогда проснулся в ней;

Всех испугал огонь ее очей.

 

LXV.

 

К ней привели арфиста; лишь коснулась

Его рука к рокочущей струне,

Гайдэ, сверкнув очами, отвернулась,

Пытаясь вспомнить прошлое, к стене;

От звуков струн в ней буря чувств проснулась.

Вот понеслася песнь о старине,

О светлых днях, когда, цепей не зная,

Тонула в счастьи Греция родная.

 

LXVL

 

Гайдэ смутил волшебной арфы звон;

Она ловила жадно эти звуки

И пальцем била такт. Напева тон

Сменил арфист. Он о тоске разлуки

И о любви запел. Как страшный сон,

Воскресли перед ней былые муки —

И ниц она склонилась, вся в слезах;

Так падает дождем туман в горах.

 

LXVII.

 

Сознанье к ней вернулося, но скоро

Померк навек огонь его лучей;

Усталый мозг не выдержал напора

Тяжелых дум, и мысль угасла в ней.

Не разверзая уст, полна задора,

Она бросаться стала на людей,

Как на враговь. Гайдэ, глядя сурово,

Ни одного не проронила слова.

 

LXVIII.

 

Порой ей искра света душу жгла;

Так, тайному внушенью чувств послушна,

Себя она принудить не могла

Взглянуть в лицо отца. Ей было душно

И тесно в этом мире, полном зла.

Гайдэ чуждалась пищи, равнодушна

И к людям, и к себе. Не зная сна,

Двенадцать дней томилася она.

 

LXIX.

 

Она все угасала постепенно

И в вечность отошла; ни стон, ни вздох

Не возвестил о том; с ней жизнь мгновенно

Рассталась, и никто сказать не мог,

Когда тот миг настал благословенный,.

Что спас ее от муки и тревог.

Читалась смерть лишь в взоре, тьмой одетом;

Как страшен мрак, что был когда-то светом!

 

LXX.

 

Гайдэ рассталась с жизнью в цвете дней,

Но не одна; немая смерть сгубила

Зародыш новой жизни вместе с ней;

Безгрешный плод греха свой век уныло

Окончил, не видав дневных лучей;

И стебель, и цветок, взяла могила!

Росой их тщетно будут небеса

Кропить: их вновь не оживит роса.

 

LXX1.

 

Так умерла Гайдэ. В борьбе бессильно

С ней оказалось горе. Нет! она

Для горькой жизни, бедами обильной,

Для долгих мук была не создана;

Ее во цвете лет скрыл свод могильный,

Но жизнь ее была любви полна;

И спит она, с судьбою уж не споря,

На берегу любимаго ей моря.

 

LXXII.

 

Безлюден остров стал. Стоят одне,

Близ скал, отца и дочери могилы;

Но место отыскать, где спят они,

Теперь нельзя; гробницы нет унылой

Над прахом их; чредой промчались дни,

И время тайны лет минувших скрыло;

Поет лишь море песню похорон

Над той, чья жизнь прошла, как светлый сон.

 

LXXIII.

 

Но греческие девы в песне страстной

С любовью возвращаются не раз

К Гайдэ и рыбаки порой ненастной

О подвигах Ламбро ведут рассказ.

Он был герой, она была прекрасна.

Ей стоил жизни светлый счастья час…

За каждый грех нас ожидает кара

И мстить сама любовь умеет яро.

 

LXXIV.

 

На этом кончу свой рассказ;

Прибавить больше нечего к роману;

Прослыть за сумасшедшего боясь,

Описывать безумье перестану.

К тому ж, как эльф, то здесь, то там носясь,

Моя капризна муза. К Дон Жуану

Пора вернуться нам. Полуживой

Пиратами был схвачен мой герой.

 

LXXV.

 

Без чувств лежал он долго. На просторе

Летел корабль, когда очнулся он,

Вокруг него, клубясь, шумело море

И вдалеке был виден Илион.

В иное время с радостью во взоре

Он на него .б взглянул; но, потрясен

Тяжелою невзгодою и скован,

Сигейским мысом не был он взволнован.

 

LXXVI.

 

Средь бедных хат там на горе крутой

Курган Ахилла виден знаменитый.

(Его ль тот холм? мы гипотезой той

— Так утверждает Бриант — с толку сбиты).

Вдали стоит еще курган другой,

Но доблестных вождей, что в нем зарыты,

Назвать не можем. Будь в живых они,

Мы за свои бы опасались дни!

 

LXXVII.

 

Скамандр (коль это он) вершина Иды;

Бесплодные долины, цепи гор,

Без надписей курганы — вот те виды,

В которые турист вперяет взор;

Там кровь лилась по воле Немезиды;

Но и теперь для брани там простор!

Исчезли Илионские твердыни,

На месте ж их пасутся овцы ныне.

 

LXXVIII.

 

В горах ютится сел убогих ряд;

На иностранца, ищущаго Трою,

Невольным изумлением объят,

Глядит пастух. (Парис, того не скрою,

С ним не был сходен!) Турки возле хат,

Куря кальян, пускают дым струею.

Вот Фригия давно минувших дней,

Но только не найти фригийца в ней.

 

LXXIX.

 

Лишь здесь Жуан с тюрьмой расстался душной

И понял, что неволи злой удел

Ему на долю выпал; равнодушно

Могилы он героев оглядел,

Что пали, славы голосу послушны;

Так Дон-Жуан от раны ослабел,

Что он не мог расспросов делать много

И несся в даль неведомой дорогой.

 

 

LXXX.

 

С певцами итальянскими он плыл;

Они, благодаря измене черной,

Попались в плен. Антрепренер их сбыл

Пирату по дороге из Ливорно

В Сицилию. Артистов захватил

Пират всех разом. Этот торг позорный

Ему принес не мало выгод в дар,

Хоть дешево он продал свой товар.

 

LXXXI.

 

Один из потерпевших, буфф веселый,

Жуану эту повесть рассказал;

Хотя его сразил удар тяжелый,

В беде, казалось, он не унывал.

(Мириться не легко с такою школой:

Турецкий рынок — горестный финал).

Все ж вид имел он менее смущенный,

Чем тенор, тосковавший с примадонной.

 

LXXXII.

 

Не многословен был его рассказ:

«С Маккиавелем схож, наш impressario

Условный подал знак, и тотчас нас

Забрали в плен. Corpo di саио Mariol

Перенесли артистов всех за-раз

На этот бриг, при том же без salario!

Но если любит пение султан,

Еще возможность есть набить карман.

 

LXXXIII.

 

Хоть примадонна наша истаскалась

И с ней давно простилася весна,

Все ж несколько у ней еще осталось

Приятных ноток. Тенора жена

Красива, но без голоса. Случалось

И ей производить фурор. Она

В Болонье графа юнаго сумела

Отбить у принчипессы престарелой

 

LXXXIV.

 

Прелестен наш балетный персонал:

Талантом и лицом пленяет Нини;

Пятьсот цехинов в прошлый карнавал

Сумела заработать Пелегрини

Но у нее растаял капитал;

Вот и Гротеска: к этой балерине

Мужчины так и льнут; не трудно ей

С ума сводить их страстностью своей,

 

LXXXV.

 

Не мало лиц у нас красивых видно,

Но фигуранток похвалю не всех;

Иных далеко участь не завидна,

И их продать на рынке бы не грех.

Одна из них стройна и миловидна,

Она легко могла б иметь успех,

Да силы нет у ней. Танцуя вяло,

Она пленять имеет шансов мало,

 

LXXXVI.

 

У нас певцов хороших нет совсем;

У режиссера труппы голос сходен

С разбитою кастрюлькой. А меж тем

Певец злосчастный (путь пред ним свободен!)

Мог поступить бы евнухом в гарем.

Для опернаго пенья редко годен

Певец, что представляет средний род.

А мало ль папа их пускает в ход!

 

LXXXVII.

 

У тенора надорван голос слабый

Излишней аффектацией. Наш бас

Ревет, как бык; его прогнать пора бы,—

Им примадонна наградила нас;

Мы не терпели б неуча, когда бы

Он не был ей роднею. Каждый раз,

Когда поет он, можно думать смело,

Что музыка с ослом имеет дело.

 

LXXXVIII.

 

Себя хвалить, конечно, средства нет:

Могу ль я о своем кричать таланте?

Но вы, синьор, видали модный свет,

И верно вам известен Рококанти.

Я это сам. Примите мой привет.

Чрез год в театре Луго вы достаньте

Себе абонемент; я буду там,

И пеньем угодить надеюсь вам.

 

LXXXIX.

 

Наш баритон — курьезное явленье:

Хоть голосок его и слаб, и хил,

Все ж о себе высокаго он мненья,

Себя относит он к числу светил,

А создан лишь для уличнаго пенья!

В нем нет души. Когда же страсти пыл

Выказывать бедняга силы множит,

Показывать он зубы только может».

 

ХС.

 

Тут интересный прерван был рассказ;

Всем пленным, что на палубе стояли,

Пиратами был строгий дан приказ

Спуститься в мрачный трюм. Полны печали,

Несчастные, с лазурью волн простясь,

Что свод небес, сияя, отражали,

Направились к дверям своей тюрьмы,

Где блеск небес сменило царство тьмы*

 

ХСИ.

 

Близ Дарданелл они на якорь стали.

Здесь надобно заботиться о том,

Чтоб получить фирман, хотя едва ли

Нельзя пробраться и другим путем.

Мужчин и женщин парами сковали

Для верности. Их привезли гуртом

В Константинополь, где всегда товару

Удобен сбыт, благодаря базару.

 

ХСИИ.

 

Но женщин было меньше и пришлось

Сковать мужчину с дамою (сопрано

С прекрасным полом крест тяжелый нес,

Служа красивым спутницам охраной:

К числу мужчин причины не нашлось

Его отнесть), и потому Жуана

По жребию (сюрпризов жизнь полна!)

С вакханкой сочетала цепь одна.

 

ХСIII,

 

Сковали буффа с тенором. С той злобой,

Что театральный мир плодит порой,

Они глядели друг на друга. Оба

Дышали беспредельною враждой.

Ругаясь, каждый цепь тянул особо,

Соседом больше мучим, чем судьбой.

Без ссор не проходило ни минуты.

Arcades ambo! то-есть: оба плуты.

 

ХСIѴ.

 

С Жуаном вместе скована была

Красивая роканка из Анконы;

Ее победам не было числа;

Достойная названья bella donna,

Она очами огненными жгла,

Стараясь всем предписывать законы

И головы кружить. С красой лица

Кокетке трудно ль страсть вселять в сердца!

 

XCV.

 

Теперь она успеха не имела:

Жуан в такую скорбь был погружен,

Что жгучесть взоров дивы не согрела

Его души. Хотя касался он

Ее руки и стана то и дело,

Все ж хмелем страсти не был увлечен.

Без учащенья бился пульс Жуана:

Тому виной была отчасти рана.

 

ХСѴI.

 

Зачем причины фактов разбирать,

Когда имеют факты лишь значенье.

Такое постоянство благодать,

Тем больше, что известно изреченье:

«О льдах Кавказа можно ль помышлять,

Огонь в руках имея?» Искушенье

С повесою не справилось моим

И вышел он из боя невредим.

 

XCVII.

 

Умел и я быть твердым. Мне легко

То доказать, но продолжать не буду,—

Боюсь зайти уж слишком далеко.

Издатель мой и так трубит повсюду,

Что легче чрез игольное ушко

(Совсем сконфужен я!) пройти верблюду,

Чем песням музы ветреной моей

Попасть в читальни английских семей.

 

ХСѴIII.

 

Пускай шипят, я не вступаю в спор;

Как видите, уступчив стал теперь я; ‘

Вот Фильдинг, Прайор, Смоллет.

Громкий хор

Хвалений их встречает. За безверье

И вольности лишь я несу укор;

В былые дни я маску с лицемерья

Любил срывать, вступая с ложью в бой,

Теперь же не гонюся за борьбой.

 

ХСИХ.

 

Мне бранный хмель был в юности забавой,

Теперь я мира жажду и готов

Забыть вражду. Предоставляю право

Другим разить, а сам щажу врагов.

Мне все равно — со мной простится ль слава,

Пока я жив, пройдет ли даль веков:

Под гром хвалы, под ветра вой унылый

Трава растет все так же над могилой.

 

С.

 

Жизнь для певца, что славен и могуч,

Является частицею пустою

Его существованья. Славы луч,

Даря бессмертье, греет ли собою?

Так снежный ком, катясь с отвесных круч,

Становится громадною горою,

Что, раздуваясь, крепнет и растет,

А все ж гора такая — только лед.

 

CI.

 

Мужей великих часто ждет забвенье;

Без отзвуков смолкает гром похвал;

Кто может прах спасти от разрушенья?

Кто, за бессмертьем мчась, не погибал?

Закон природы — вечное движенье.

Ахилла прах ногой я попирал,

А многие считают мифом Трою.

Не будет ли и Рим забыт толпою?

 

СИИ.

 

Пред временем склоняется все ниц,

Могила вытесняется могилой;

Века бегут; забвенью нет границ:

Событий ряд оно похоронило;

Стираются и надписи гробниц.

Забвение немногих пощадило;

Меж тем не счесть прославленных имен,

Что скрылись без следа во мгле времен!

 

СIII.

 

Не раз видал я холм уединенный,

Где де-Фуа погиб во цвете дней:

Он слишком долго жил с толпой презренной,

Но рано для тщеславия людей

Окончил дни. В честь бойни под Равенной

Воздвигнута колонна-мавзолей;

Но памятник оставлен без призора,

И бремя лет его разрушит скоро.

 

СIѴ.

 

Хожу к гробнице Данта я порой;

Ее воздвигнув люди были правы:

Здесь чествуем певец, а не герой!

Придет пора, когда и лавр кровавый,

И песнь певца исчезнут, скрыты тьмой,

Как сгинули бесследно песни славы,

Что воспевали подвиги тех лет,

Когда еще не знал Гомера свет.

 

СѴ.

 

Для той. колонны цементом служила

Людская кровь. Не раз осквернена

Была толпой воителя могила;

К победам чернь презрения полна.

Ничтожен лавр, добытый грубой силой.

Толпа клеймить презрением должна

Людей, что превращали мир (успешно

Гонясь за славой) в Дантов ад кромешный.

 

СѴI.

 

Все ж барды будут петь. Пускай твердят,

Что слава дым: он — фимиам для света;

Страданья и любовь певцов плодят;

Волна, клубяся, пеною одета,

Когда нельзя ей одолеть преград;

Так страсти заставляют петь поэта;

Поэзия — невольный взрыв страстей.

(Возможно ли мириться с модой ей?)

 

СѴII.

 

Вы правы, люди, силясь сбить с дороги

Певца, что целый век страстям служил

Что, испытав сердечных бурь тревоги

И боль душевной муки, получил

От неба дар печальный и убогий,

Как в зеркале, страстей мятежный пыл

Волшебно отражать; но через это

Лишаетесь вы славнаго поэта!

 

CVIII.

 

О, синие чулки! ваш строгий суд

Готовит ли парнасское крушенье

Моим стихам? Ужель им даст приют

Пирожник, превратив мое творенье

В обертку? Удостоите ль мой труд

Вы словом «imprimatur»? Я в волненьи;

Кастальский чай вы льете всем певцам,

Забыт лишь я; за что? не знаю сам.

 

СИХ.

 

Ужель я перестал быть львом салонов,

Любимцем дам, поэтом высших сфер,

Что средь улыбок, вздохов и поклонов

Всех восхищал изяществом манер?

Коль более не чтут моих законов,

Я с Вордсворта, сердясь, возьму пример:

Забытый бард стал уверять, клянусь я,

Что синие чулки — гнездо безвкусья.

 

СХ.

 

«О, синий цвет, тобой я восхищен!»

Так говорил, любуясь небесами,

Какой-то бард.— Синклит ученых жен!

К вам обращаюсь с теми же словами.

Повсюду странный слух распространен,

Что ваши ноги синими чулками

Украшены; но это ложь молвы:

Таких мне не показывали вы.

 

СХI.

 

Мои стихи читать во время оно

Любили вы; тогда и я читал,

Как в книге — в ваших взорах. Обороной

Вы были мне; теперь я жертвой стал;

Все ж не бегу от женщины ученой,

Что часто совершенства идеал;

Одну я знал: она была прекрасна,

Мила, невинна,— но глупа ужасно!

 

СХII.

 

Не мало в мире видим мы чудес.

Известье есть, что Гу мбольдтом (не знаем,

Возможно ль дать тому известью вес)

Какой-то аппарат приспособляем

Для измеренья синевы небес

(Название его позабываем).

О, лэди Дафна! им измерить вас

Мне дайте разрешенье в добрый час.

 

СХIII.

 

Прерву здесь нить идей своеобразных.

Корабль на пропуск получил фирман,

На нем болезней не было заразных,

И высадить рабов приказ был дан.

На площади не мало было разных

Красивых представительниц всех стран:

Черкешенок, татарок и грузинок

Был полон, как всегда, стамбульский рынок.

 

 

СХIѴ.

 

За цену баснословную пошла

Кавказа дочь, черкешенка-красотка,

С ручательством в невинности. Была

Та девочка для знатоков находка;

Надбавка цен в унынье привела

Покупщиков;товар шел слишком ходко.

Им отойти пришлось на задний план:

Красавицу сам покупал султан.

 

СХѴ.

 

Двенадцать негритянок юных тоже

Купцу не мало дали барышей;

Цветной товар на рынках стал дороже

С тех пор, как негры ходят без цепей.

К тому ж порок, свои забавы множа,

Любого короля всегда щедрей.

Не любит добродетель денег трату,

Но удержу в расходах нет разврату.

 

СХѴI.

 

Что сталось с итальянцами? К пашам

Одни пошли, других жиды купили;

Те были причтены к простым рабам,

Те ренегатством участь облегчили;

По одиночке раскупили дам,

Затем их по гаремам разместили;

Несчастные не знали, что их ждет —

Погибель, брак иль просто рабства гнет.

 

СХѴII.

 

Здесь песнь свою окончить я намерен,—

Она длинна и утомила вас;

Несносно многословье; я уверен,

Что вы меня бранили уж не раз;

Что ж делать, я своей природе верен!

Здесь кончу и дальнейший свой рассказ

Я отложу до пятаго «Дуана».

(То слово занял я у Оссиана).

 

ПЕСНЬ ПЯТАЯ.

 

 

I.

 

Поэты, что сбирают рифмы в пары,

Как голубков Венера, мать утех,

Чтоб петь любви и сладострастья чары,

Плодят разврат и сеют зло и грех.

Их тем неотразимее удары,

Чем их стихов блистательней успех,

Овидий — в том пример, Петрарка тоже,

Когда судить мы станем их построже.

 

II.

 

Я лютый враг безнравственных поэм,

И если допускаю сочиненья,

Которых я не одобряю тем,

То чтобы рядом шло нравоученье

С ошибками, и требую затем,

Чтоб грех наказан был для наставленья.

Итак, коль не изменит мне Пегас,

Я удивлю моралью строгой вас.

 

III.

 

Дворцов прибрежных чудные узоры,

Святой Софии купол золотой,

Плывущий флот, синеющия горы,

Олимп высокий в шапке снеговой,

Двенадцать островов, что тешат взоры —

Вот чудная картина, что собой

Когда-то Мэри Монтэгю пленила.

Таких картин неотразима сила!

 

IV.

 

Люблю я имя Мэри. Много грез

И целый ряд несбывшихся мечтаний

В моей душе с тем именем слилось;

Оно еще мне мило, хоть страданий

Не мало я тяжелых перенес…

Отраден светлый мир воспоминаний!

Однако я впадаю в грустный тон,

Но не к лицу моей поэме он.

 

V.

 

Уныло ветер дул; ревело море;

С «Могилы Великана» — чудный вид,

Когда бушуют волны на просторе,

Когда весь берег пеною покрыт.

Опасна непогода на Босфоре:

Она пловцу погибелью грозит.

Картина бури сладостна для взора,

Но моря нет опаснее Босфора.

 

VI.

 

Лазурь небес скрывалась в облаках;

Был день осенний, мрачный и ненастный.

Порой осенней бури в тех краях

Для жизни моряков всегда опасны…

Пловец, в час бури, кается в грехах,

Исправиться клянется, но напрасно:

Утонет ли — и в клятве прока нет;

Когда ж спасется он — забыт обет.

 

VII.

 

Рабы всех стран на площади стояли,

Их привели для торга без цепей.

Немую скорбь их лица выражали,

Им было жаль отчизны и друзей.

Лишь негры в сонме их не унывали:

Они мирились с участью своей

И уживались с тяжкою неволей,

Как угорь со своей злосчастной долей.

 

VIII.

 

Жуан был в цвете лет. Надежд и сил

Еще не мог утратить он избыток,

Но вид его был мрачен и уныл

И слез скрывать не делал он попыток.

Неверный рок его всего лишил:

Не мало вынес он душевных пыток,

И милую, и деньги потерял,

К тому ж рабом татар презренных стал.

 

IX.

 

И стоик бы наверно растерялся

От стольких бед, от стольких жгучих ран.

Однакож он с достоинством держался.

Его наряд богатый, стройный стан

В глаза бросались. Резко отличался

От остальных невольников Жуан;

Его наружность всех собой пленяла.

Он барышей купцу сулил не мало,

 

X.

 

Базар был сходен с шахматной доской;

На площади его пестрели рядом

И белые, и черные толпой.

Их привели для сбыта, жалким стадом.

Один невольник, статный и лихой,

Лет тридцати, с суровым, гордым взглядом,

В числе других на торг был приведен;

С Жуаном находился рядом он.

 

XI.

 

Британца в нем признать не трудно было:

Он был румян и бел, в плечах широк;

Его чело высокое носило

Следы глубоких дум иль злых тревог;

Его судьба невзгодой не сломила,—

На все глядеть он с равнодушьем мог.

Он ранен в руку был; струей багряной

Пятнала кровь его надвязку раны.

 

XII.

 

К Жуану, что немного приуныл,

Но все же, не теряя самовластья,

Достоинство и гордость сохранил,

Проснулось в нем горячее участье.

Невольно он сочувствие дарил

Товарищу их общаго несчастья,

А сам он на плачевный свой удел

С полнейшим безучастием глядел.

 

XIII.

 

Он так сказал Жуану: «Мы не схожи

С толпою этих жалких дикарей,

Что окружают нас. Лишь в цвете кожи

Различье их. Порядочных людей

Лишь вы да я имею вид пригожий.

Знакомство мы должны свести скорей.

Откуда вы? Я буду рад, как другу,

Вам оказать и ласку и услугу».

 

XIV.

 

Жуан сказал:— «Испанец родом я».

— «Такого ждал я именно ответа:

Не может подлый грек держать себя

Так гордо. Ваша песнь еще не спета;

Надежды до конца терять нельзя.

Смотрите,— переменится все это;

Мы все фортуны жалкие рабы,

Но я привык к превратностям судьбы».

 

XV.

 

— «Позвольте вас спросить, хоть и неловко:

Что привело нежданно вас сюда?»

— «Ответ простой; шесть турок и веревка».

— «Но мне узнать хотелось бы, когда

И как вас взяли в плен?»— «Командировку

Мне дал Суворов… Только в том беда,

Что приступом не мог я взять Виддина

И сам был взят: вот бед моих причина».

 

XVI.

 

— «А есть у вас друзья?» — «В невзгоды час

Отыскивать их — тщетное старанье.

Ответил я на все; прошу и вас

Мне рассказать свои воспоминанья».

— «Уныл и длинен будет мой рассказ».

— «А если так, то лучшее — молчанье:

Когда пространна повесть и грустна,

Длиннее вдвое кажется она.

 

XVII.

 

Но все ж не унывайте. В ваши лета

Фортуна, что обманчива порой,

Вас не оставит; тем вернее это,

Что вам нельзя считать ее женой;

Бороться с ней никто не даст совета,—

Былинке где же справиться с косой?

Тот часто в заблуждении глубоком,

Кто думает, что может править роком».

 

XVIII.

 

— «Печалюсь я не о судьбе своей,—

Сказал Жуан:— мне жаль того, что было;

Я лишь скорблю о счастьи прежних дней;

Я был любим, и — нет подруги милой».—

Тут он замолк, и тихо из очей

Слеза скатилась.— «Счастье изменило…

Но все же я со страхом незнаком.

И если плачу — плачу о былом.

 

XIX.

 

Я тверд душой, но тяжкий гнет разлуки

Мне не по силам».— Тут он замолчал,

В отчаяньи свои ломая руки,

И голову склонил.— «Я так и знал,

Что женщина — причина вашей муки.

Понятна ваша скорбь. Я сам рыдал,

Когда прощался с первою женою,

А также, как был брошен и второю.

 

XX.

 

Но третья..» — «Как,— сказал Жуан:— у вас

Есть три жены?» — «В живых лишь две осталось…

Чему тут удивляться?.. Ведь не раз

Иным вступать три раза в брак случалось».

— «Что ж третья? Продолжайте свой рассказ…

Надеюсь, вам она верна осталась

И не ушла? — «О, нет!— тот отвечал:

— От третьей сам я в страхе убежал».

 

XXI.

 

— «Вы смотрите однако хладнокровно

На жизнь»,— сказал Жуан.— «Я смят борьбой.

На вашем небе и светло, и ровно

Сияет радуг много; ни одной

Не светит мне. Лишь в юности любовно

Нас греет луч надежды золотой,

Но время наши мысли изменяет:

Так кожу каждый год змея меняет.

 

XXII.

 

Сначала эта кожа и ясней,

И лучше первой, но потом тускнеет

И с каждым днем становится бледней.

Нас в юности любовь живит и греет,

Затем мы узнаем других страстей

Тяжелый гнет и сердце леденеет:

Иной честолюбив и скуп другой,

А третий дышит местью лишь одной».

 

XXIII.

 

Жуан сказал: — ,Вы, может быть, и правы,

Но все ж судьба тяжелая нас ждет;

Слова мы тратим только для забавы».

— «Не много прока в них» — ответил тот.

— «Ho если мненья правильны и здравы,

Страданье учит нас. Так, рабства гнет

Узнав, не станем мы теснить народа,

Когда нам вновь достанется свобода».

 

XXIV.

 

Жуан сказал, скрывая грустный вздох:

— «Как побывать хотел бы я на воле,

Чтоб мстить злодеям!… Да поможет Бог

Несчастным, побывавшим в этой школе!»

— «Довольно испытали мы тревог

И долго ждать нам не придется боле:

Вот черный евнух с нас не сводит глаз;

Хотел бы я, чтобы купили нас!

 

XXV.

 

Конечно, грустно наше положенье,

Но лучших мы дождаться можем дней:

Все смертные, почти без исключенья,

Рабы своих желаний и страстей.

Холодный свет не знает сожаленья;

Он глух к мольбам беспомощных людей.

Жить для себя, вполне чуждаясь чувства,

Вот бессердечных стоиков искусство!»

 

XXVI.

 

В то время подошел поближе к ним

Сераля страж бесполый, евнух хилый;

В осмотре их он был неутомим;

Он оценил их рост, наружность, силы.

Нет, никогда с вниманием таким

Любовник не оглядывает милой,

Сукно — портной, проценты — ростовщик

Барышник — лошадей, как покупщик —

 

XXVII.

 

Невольника. Должно-быть, есть отрада —

Существ себе подобных покупать.

Но, впрочем, все продажны; только надо

Покупности и вес, и меру знать;

Кого пленяет место иль награда,

Кого успех; все ж должен я сказать,

Что действует всего успешней злато…

За власть, как за пинки, по таксе плата.

 

 

XXVIII.

 

Их осмотрев с вниманьем, наконец,

Сначала одного, затем обоих,

Стал евнух торговать. Кричал купец;

Кричал и он, слов не жалея строгих;

Торгуют так коров, свиней, овец

На ярмарках. Такое брало зло их,

Такой враждой пылал их гневный взор,

Что всем казалось,— драка кончит спор.

 

XXIX.

 

Но шум утих, и евнух с грустной миной

Свой вынул кошелек и заплатил.

Купец пересмотрел все до единой

Монеты, что в уплату получил

(А то и пары сходят за цехины).

Все деньги получив, он настрочил

Расписку и с довольным выраженьем

Стал думать об обеде с наслажденьем.

 

XXX.

 

Но мог ли аппетит проснуться в нем

И мог ли он свершить пищеваренье

Без всякой боли? Я уверен в том,

Что совести он слышал угрызенья

За то, что безконтрольно, как скотом,

Людьми распоряжался. Без сомненья,

На свете ничего ужасней нет,

Как дурно переваренный обед.

 

XXXI.

 

Вольтер нам говорит, но это — шутка,

Что, лишь поевши, сладость светлых дум

Вкушал Кандид. Вольтер неправ: желудка

Не может гнет не действовать на ум;

Лишь тот, кто пьян, лишается рассудка

И действует, конечно, наобум.

Воззрение мое узнать хотите ль?

Великий сын Филиппа — мой учитель.

 

XXXII.

 

Вот мненье Александра: «Нам вдвойне

Напоминает смерть процесс питанья

С другими жизни актами». По мне,

Коль пища может радость иль страданье

В нас возбуждать, то лишние вполне

Таланты, ум, искусства и познанья;

Кто станет им оказывать почет,

Когда над всем желудок верх берет?

 

XXXIII.

 

Дней шесть тому назад я собирался

По городу пройтись; вдруг близ меня

Стрельбы необычайный звук раздался.

С поспешностью из дома вышел я.

Народ шумел; на лицах страх читался.

Израненный, молчание храня,

На площади лежал старик почтенный,

Начальник войска города Равенны.

 

XXXIV.

 

Несчастный! Чтобы счеты с ним свести,

В него пять пуль безжалостно всадили

И бросили. Его перенести

К себе велел я. Тщетно мы ходили

За ним всю ночь; уж пользы принести

Не в силах все старанья наши были.

Пять веских пуль и старое ружье

С ним порешили. Месть взяла свое.

 

XXXV.

 

Я знал его и с вздохом сожаленья

Глядел на хладный труп. Не раз видал

Я мертвых, но такого выраженья

Спокойствия я прежде не встречал

На бледном лике жертвы разрушенья.

Казалось, он не умер — только спал.

(Из ран его кровь не лилась струею).

Я на него глядел, объят тоскою.

 

XXXVI.

 

«Что жизнь и смерть?»— у трупа я спросил.

Но он молчал,— безмолвна смерть немая…

«Восстань!» Но он лежал, лишенный сил.

Еще вчера, отвагою пылая,

Войсками храбрый вождь руководил,

Им гордо приказанья отдавая;

Теперь же он беспомощно лежал,

И барабан литавры заменял.

 

XXXVII.

 

Исполнены унынья и печали,

Вокруг вождя, что пролил кровь свою,

В последний, но не в первый раз, стояли

Соратники его. Давно ль в строю

Они, дрожа, словам его внимали?

И что ж?.. Герой, прославленный в бою,

Победными украшенный венками,

Погиб — убит продажными руками!

 

XXXVIII.

 

Близ старых ран, которыми стяжал

Он славу и почет, виднелись рядом

И новые. Невольно ужасал

Контраст такой. Смущенным, робким взглядом

Я раны полководца озирал.

От мертвеца несло могильным хладом.

Глядя на этот труп, старался я

Умом постигнуть тайну бытия.

 

XXXIX.

 

Но тайною осталась тайна эта.

Нас окружает вечный мрак тюрьмы.

Что ждет нас за могилой?— Нет ответа.

Сегодня — жизнь, а завтра — царство тьмы.

Желаннаго нам не дождаться света.

А мир бессмертен, только смертны мы.

Но мудрствовать я более не стану

И вот перехожу опять к роману.

 

XL.

 

Британца и Жуана покупщик

Сел со своей поклажею живою

В роскошно-позолоченный каик,

Что по волнам понесся с быстротою.

Друзья смутились, страх в их грудь проник:

Трудна борьба с неведомой судьбою…

Вот у стены, в тени дерев густых,

В конце залива, стала лодка их.

 

XLI.

 

Лишь проводник у двери постучался —

Раскрылась дверь железная. За ним

Невольники пошли; он подвигался

С большим трудом по зарослям густым.

Ложилась тень и ночи мрак сгущался.

Идти трудней все становилось им.

Гребцы исчезли с лодкой, скрыты мраком,—

Их евнух удалил условным знаком.

 

XLII.

 

Сквозь чащу померанцевых дерев

Они с трудом дорогу пролагали.

(Природу юга был бы я готов

Описывать, да все поэты стали

Ей посвящать плоды своих трудов!

Таких поэм не мало вы читали

Один поэт гостил у турок раз,—

С тех пор метода эта принялась).

 

XLIII.

 

Жуан следил за евнухом в волненьи.

Вдруг мысль ему блестящая пришла.

И вам, и мне, в подобном положеньи,

Такая мысль легко прийти б могла.

«Убить проводника одно мгновенье,—

Шепнул Жуан:— «не вижу в этом зла;

Скорей нанесть удар, чем молвить слово,

И мы затем свободны будем снова!»

 

XLIV.

 

Товарищ возразил:— «И что ж потом?

Как ухитримся дверь раскрыть снаружи?

Мы, может быть, и кожи не спасем

(Варфоломея вспомните!). Нам хуже,

Конечно, будет завтра под замком

В глухой тюрьме. Я голоден к тому же

И, не жалея первородства прав,

Их продал бы за бифштекс, как Исав.

 

XLV.

 

Конечно, дом находится за садом;

Не стал бы этот негр, уверен я,

Идти один с невольниками рядом,

Когда б не знал о близости жилья.

Лишь крикнет — многочисленным отрядом

Сюда сбегутся в миг его друзья.

Но посмотрите: вот дворец пред нами.

Как он красив и залит весь огнями!»

 

XLVI.

 

Действительно, дворец весь расписной

Представился их изумленным взглядам;

Он поражал отделкой золотой

И ярко разукрашенным фасадом.

Турецкий стиль богат лишь пестротой,

Но где ж ему идти с искусством рядом!

Все виллы вдоль Босфора и дворцы —

Лишь ширм иль декораций образцы.

 

XLVII.

 

Когда друзья к роскошному жилищу

Приблизились, их сладко поразил

Отрадный запах яств. Глядя на пищу,

Жуан свое решенье отложил,

Подумав: «Путь себе потом прочищу»…

Голодному лишь запах пищи мил.

Британец молвил:— «Нам теперь лишь нужен

Час отдыха и вкусный, сытный ужин».

 

XLVIII.

 

Советуют, чтоб убеждать людей —

На их рассудок действовать и страсти.

Последнее мне кажется верней:

Ведь ум ничьей не поддается власти.

Один оратор плачет, чтоб сильней

Подействовать, другой сулит напасти:

Желает всякий тронуть, убедить,

Но ни один не хочет кратким быть.

 

XLIX.

 

Я твердо верю в силу убежденья

И красоты; порой полезна лесть,

Порою и угрозы; нет сомненья,

Что в золоте не мало силы есть.

Но все ж людей в такое умиленье

Ничто не в состоянии привесть,

В такой восторг, как сладкий звон к обеду,

Что славит плоти над душой победу.

 

L.

 

Хоть в Турции к обеду не звонят,

Но трапеза и там на первом плане.

Лакеи не стояли чинно в ряд,

И колокол не возвещал заране

О том, что стол накрыт; все ж аромат

Дымящихся и сочных яств в Жуане

Будил неотразимый аппетит…

План мщенья был отложен и забыт.

 

LI.

 

Их проводник уверенно и смело

Шел впереди. Несчастный и не знал,

Что жизнь его на волоске висела.

Остановив невольников, он стал

Стучаться в дом. Мгновенье пролетело,—

С ворот глухих затворы сторож снял,

И их глазам представилася зала,

Что в роскоши восточной утопала.

 

LII.

 

Я в описаньях силен, но о ней

Не стану говорить. Теперь так много

Туристов развелось, что их статей

Не перечесть. Мне с ними — не дорога:

Все только описанья, но идей

Не требуйте от них, тем больше слога.

Цель авторов — чтоб их заметил свет,-

А до природы им и дела нет.

 

LIII.

 

Вдоль стен, почти недвижно, восседали

Сыны пророка, ноги под себя

Поджав. Иные в шахматы играли;

Другие, разговоров не любя, ,

Из мундштуков янтарных дым пускали;

Здесь спал один, свернувшись как змея;

А там другой, об ужине мечтая,

К нему приготовлялся, ром глотая.

 

LIV.

 

Ни толков ни расспросов никаких

Не вызвало гяуров появленье;

Рассеянно оглядывали их,—

И лиц не изменилось выраженье.

Так, мимоходом, на коней лихих

Глядят, ценя их силы и сложенье.

Иные негру отдали поклон,

Но ни о чем расспрошен не был он.

 

LV.

 

Оставив турок сонное собранье,

Невольников повел он за собой

По ряду пышных зал. Везде молчанье

Царило, только в комнате одной

Фонтана раздавалося журчанье.

Да кое-где из-за портьер порой

Выглядывали женские головки,

Что новизна смущала обстановки.

 

LVI.

 

Довольно ламп вдоль стен горело в ряд,

Чтоб освещать их путь, но слишком мало,

Чтоб роскошь этих царственных палат

Во всем своем величьи выступала.

Тяжелою печалью я объят,

Когда передо мной пустая зала,

Где не видать кругом души живой.

Уныл ее торжественный покой!

 

LVII.

 

Близ скал седых, что злобно точат волны,

В пустыне иль в лесу, — не страшно нам

Уединенье. Пусть они безмолвны —

Простор и тишь душе отрадны там.

Но если мрака и молчанья полны

Палаты, где веселью светлый храм

Воздвигнут, тяжек этот вид унылый —

Оне тогда сходны с немой могилой.

 

LVIII.

 

Веселый ужин, ласки и привет,

Подруги милой образ идеальный,

Уютный уголок и — горя нет,

И час за часом мчится беспечально.

Эффектнее, конечно, яркий свет,

Что газ бросает в зале театральной;

Но мне простор пустынных зал милей.

Вот от чего тоска в душе моей!

 

LIX.

 

Безцельны зодчих пышные затеи:

Чем больше зданье, тем виднее нам>

Как жалок человек. Зачем пигмеи

Соборы воздвигают к небесам?

Дворцы, чертоги, храмы, мавзолеи —

К чему они с тех пор, как пал Адам?

Как не умерит эти вожделенья

Разительный пример столпотворенья!..

 

LX.

 

Велик был Вавилон, что всех давил

Богатствами и силой. Величаво

Навухороносор над ним царил,

Пока не стал пастись в тени дубравы;

Со львами там справлялся Даниил,

С Пирамом Тизба увенчались славой

И там жила, собой пленяя свет,

Семирамида, жертва злых клевет.

 

LXI.

 

Все летописцы, злобною толпою,

Пристрастием к коню ее клеймят.

(Любовь, как и религия, порою

Впадает в ересь!) Но такой разврат

Невероятен; жалкой клеветою

Все это отзывается. Навряд

Могло так быть, и я иного мненья:

Скакун имел курьера там значенье.

 

LXII.

 

Иной, пожалуй, скажет: «Вавилон —

Лишь миф пустой!» (Безверие — не чудо

В наш век). Но скептик будет обличен:

У нас есть доказательств верных груда.

Сэр Рич нашел, где был построен он,

И несколько камней привез оттуда;

К тому ж о нем есть в Библии рассказ.

А Библии слова — закон для нас.

 

LXIII.

 

Пусть вспомнят те, что воздвигают зданья,

Лишь думая о радостях земных,

Горация прелестное воззванье:

«Вы строите дворцы; а вас в живых

Не будет скоро, жалкие созданья!»

Какою правдой дышит грустный стих:

«Et sepulchri immemor struis domos!»

Нас манит жизнь, а смерти слышен голос.

 

LXIV.

 

Невольников все за собою вел

Их проводник. Объятый негой, сонный

Дворец молчал; вот с ними негр вошел

В созданье фей, покой уединенный,

Где роскоши воздвигнут был престол.

Природа созерцала удивленно

Красу и блеск в нем собранных вещей,

Не зная, как с искусством ладить ей.

 

LXV.

 

Навалены богатств там были горы,

А целый ряд покоев был таких.

Диваны красотой пленяли взоры;

Казалось, страшно даже сесть на них.

Ковров пестрели пышные узоры;

Любуясь рядом тканей дорогих,

Хотелось, чтобы их не смять ногою,

По ним скользить, став рыбкой золотою.

 

LXVI.

 

Но этот блеск не изумлял ничуть

Проводника, тогда как от волненья

У путников его вздымалась грудь;

Они неслись на крыльях вдохновенья,

Как будто бы под ними млечный путь

Весь в звездах расстилался. В углубленьи

Одной из стен виднелся шкаф большой.

(Надеюсь, вам рассказ понятен мой,

 

LXVII.

 

А если нет, я не повинен в этом),

Негр отпер шкаф, в нем был нарядов склад,

Что разнились и формою, и цветом;

Надеть их всякий турок был бы рад,

Чтобы блеснуть изящным туалетом.

Хоть выбор был роскошен и богат,

Но все же для гяуров негр угрюмый

По вкусу своему избрал костюмы.

 

LXVIII.

 

Британцу он наряд богатый дал:

Широкий плащ, как носят кандиоты,

И пышные шальвары; Шаль достал

Тончайшего узора и работы,

Прибавив туфли и большой кинжале,

Чеканенный и с яркой позолотой.

Британец в одеянии таком

Выглядывал вполне турецким львом,

 

LXIX.

 

На них глядя внушительно и строго,

Баба, их проводник, себе дал труд

Им объяснить, как ждет их выгод много,

Когда они безропотно пойдут

Судьбою им указанной дорогой;

Своим он долгом счел прибавить тут,

Что согласись они на обрезанье —

Похвал их удостоят и вниманья.

 

LXX.

 

Он так окончил речь:— «Я был бы рад

В вас видеть мусульман, но принужденья

Не пустят в ход, чтоб вы святой обряд

Свершили над собой».— Благодаренье

Воздав ему за то, что знать хотят

Об этакой безделице их мненье,

Британец, чтоб смиренье заявить.

Турецкие порядки стал хвалить.

 

LXXI.

 

Он к этому прибавил, что питает

К обычаям похвальным мусульман

Большое уваженье и желает,

Чтоб для ответа срок ему был дан;

Принять он предложенье полагает,

Поужинав. — О, срам! — вскричал Жуан,—

Возможно ль стать посмешищем для света!

Скорей умру, чем соглашусь на это.

 

LXXII.

 

Пусть голова скорей свалится с плеч!»

Британец возразил:— «Еще два слова,

Ведь я еще свою не кончил речь».

Тут к евнуху он обратился снова:

— «Поем сперва, затем пойду прилечь…

Решусь ли обратиться к жизни новой.

Потом скажу; но все надеюсь я,

Что принуждать не станете меня».

 

LXXIII.

 

— «Вам также передеться будет надо»,—

Сказал Жуану евнух и такой

Достал наряд, что было бы отрадой

Его надеть красавице любой;

Жуан же оттолкнул его с досадой

Своею христианскою ногой

И так одеться отказался прямо,

Сказав; «Почтенный старец, я — не дама».

 

LXXIV.

 

— «Какой ваш пол,— с рассерженным лицом

Ответил негр,— мне это все едино;

Но все же я поставлю на своем»,

— «Какая же,— спросил Жуан, причина

Такой проделки? Что вам толку в том,

Что женщиной нарядится мужчина?»

— «Немного потерпите. и затем

Поймете все; но я останусь нем».

 

LXXV.

 

— «Я требую!»— сказал Жуан нахально.

— «Прошу, — заметил негр, — умерить пыл;

Такая смелость может быть похвальна,

Но для борьбы у вас не хватит сил;

Она для вас окончится печально».

— «Что ж, с платьем я свой пол не изменил!»

Воскликнул тот.— «Коль к мерам я тяжелым

Прибегну, вы совсем проститесь с полом.

 

LXXVI.

 

Я пышный предлагаю вам костюм,—

Негр продолжал.— Что женский он, нет спора,

Но есть на то причина. Крик и шум

Напрасны,— в этом убедитесь скоро!»

Жуан стоял и мрачен и угрюм.

— «Вот лоскуток от женскаго убора,

Что делать с ним?»— Жуан, сердясь, спросил.

(Так кружево он ценное честил).

 

LXXVII.

 

Затем Жуан шальвары цвета тела

Надел ворча и не скрывая гнев;

Свой легкий стан, рубашкой скрытый белой,

Он поясом стянул невинных дев.

Вперед успешно подвигалось дело,

Но юбка подвела: ее надев,

Он оступился, в складках утопая.

Неловкость извинительна такая.

 

LXXVIII.

 

Жуан, сердясь, урок свой первый брал,

Как одеваться женщиною; ясно,

Что всех уловок дамских он не знал.

Когда же наступал момент опасный,

Баба ему усердно помогал,

Чтоб с модою все шло вполне согласно;

Сам платье на Жуана он надел,

Затем наряд с вниманьем осмотрел.

 

LXXIX.

 

Все было хорошо, но вот досада:

Прическа дамы требует волос,

Жуан же был острижен; но из склада

Баба достал запас фальшивых кос;

Пригладив их душистою помадой,

Убрать Жуана дамой удалось.

Прическа, что и так красой пленяла,

С алмазами еще роскошней стала.

 

LXXX.

 

Посредством ножниц, щипчиков, белил

Жуана совершилось превращенье,—

На девушку вполне он походил.

Баба сказал, исполнен восхищенья:

— «За мной идите, сударь. Ах забыл,

Сударыня. Возможно ли сомненье?»

Тут хлопнул он рукой, и в тот же миг

Четыре негра стали возле них.

 

LXXXI.

 

— «Вас ужин ждет. Вот стража для надзора,—

Британцу так Баба сказал: ,А вы

За мной идите, робкая синьора;

Но выкинуть прошу из головы

Пустую блажь,— я не терплю задора.

Не опасайтесь, здесь не рыщут львы.

Дворец султана — рая Магомета

Преддверье; мудрецу понятно это.

 

LXXXII.

 

«Не бойтесь: зла вам сделать не хотят».

— «Тем лучше,— был ответ:— я за обиду

Отмстить сумею. Тот не будет рад,

Кто оскорбит меня. Я слаб лишь с виду.

Теперь я тих; но если мой наряд

В обман введет, я из терпенья выйду

И защитить свою сумею честь.

Поверьте мне, моя опасна месть!»

 

LXXXIII.

 

Когда Баба дал снова приказанье

Идти за ним, Жуан прощаться стал

С товарищем. Глядя на одеянье,

Что юноше вид женщины давал,

Тот скрыть улыбку был не в состояньи.

— «Здесь край чудес!— ему Жуан сказал.

— «Мы взяты в рабство черным чародеем:

Я девой стал, а вы — турецким беем.

 

LXXXIV.

 

Прощайте!» — «Если встретимся опять,—

Ответил тот,— хоть я пойду налево,

Направо вы,— о многом рассказать

Придется нам. Безропотно, без гнева

Судьбы веленья надо принимать.

Но сохраните честь, хоть пала Ева!»

— «Меня не соблазнит и сам султан,

Руки не предложив»,— сказал Жуан.

 

LXXXV.

 

Расстаться для друзей пора настала.

По анфиладе зал и галлерей

Баба провел Жуана. У портала,

Что поражал массивностью своей,

Они остановились. Все дышало

Здесь святостью и миром алтарей;

Везде носились волны фимиама.

Они, казалось, были возле храма.

 

LXXXVI.

 

Портал-колосс, украшенный резьбой,

Весь вылит был из бронзы позлащенной;

На нем изображался лютый бой:

Здесь победитель шел, там побежденный

Лежал в пыли, и пленных за собой

Вел триумфатор. Эры отдаленной,

Когда Востоком кесарь управлял,

Созданьем был роскошный тот портал.

 

LXXXVII.

 

В конце он помещался пышной залы.

Как бы служа контрастом тем дверям,

Два карлика, уродства идеалы,

Стояли на часах по их бокам.

Так жалкие пигмеи были малы,

Что их никто б и не заметил там,—

Портал, что возле них стоял стеною,

Их подавлял своей величиною.

 

LXXXVIII.

 

Кто наступал на них почти совсем,

Тот только мог, с невольным отвращеньем,

Их разглядеть черты. К уродам тем

Все относились с злобой и презреньем;

К тому ж из них был каждый глух и нем,

И цвет их лиц был всех цветов, смешеньем.

Границ не знало безобразье их,

За то и денег стоило больших.

 

LXXXIX.

 

Они большою обладали силой.

Держать всегда те двери под замком

Их главною обязанностью было;

Но отворять им было нипочем

Гарема дверь, что плавно так скользила,

Как плавен стих у Роджерса. Притом

И казни ими тайно совершались:

Для дел таких всегда немые брались.

 

ХС.

 

Им знаки заменяли разговор.

Когда Баба пред ними появился

И приказал скорее снять затвор,

Так на Жуана строго устремился

Чудовищей немых змеиный взор,

Что он невольно струсил и смутился.

Казалось, им в удел достался дар

Опутывать людей посредством чар.

 

ХСИ.

 

Не мало дал Жуану наставлений

Баба пред тем, чтоб подойти к дверям:

— «Не делайте порывистых движений,

Старайтесь подражать походке дам;

Когда мы не рассеем подозрений

Живыми не уйти отсюда нам;

Примите вид взволнованный и томный,

Как это долг велит девице скромной.

 

ХСИИ.

 

Остерегайтесь карликов: их взор

Пронижет вас; он бдителен и зорок;

В обман ввести старайтесь их надзор,

Коль только солнца свет вам мил и дорог;

Не то — в мешке забросят нас в Босфор

И никаких не примут отговорок;

Таков обычай местный, и как раз,

Без лодки в даль угонят волны нас».

 

ХСIII.

 

С напутствием таким Жуана ввел он

В покой, что убран был еще пышней,

Чем прочие. Он был настолько полон

Невероятной роскоши затей,

Что глаз, такою пышностью уколон,

Не знал, на что глядеть. Игра камней

Сливалася везде с сияньем злата;

Все было там и пышно, и богато.

 

ХСIѴ.

 

В дворцах Востока роскошь колет глаз,

Но никогда она там не являлась

В соединеньи с вкусом. Мне не раз

На Западе бывать в дворцах случалось —

И там безвкусье поражало вас,

Хоть менее богатства замечалось.

Нет средства-перечислить, сколько в них

Картин и статуй видел я плохих.

 

XCV.

 

В той комнате, объятой полумраком,

Султанша восседала, на диван

Облокотясь. Предупрежденный знаком,

Пред нею на колени пал Жуан,

Что до поклонов вовсе не был лаком,

Его смущали нравы этих стран.

Перед султаншей также евнух черный

Упал во прах, склонив главу покорно,

 

XCVI.

 

Венерой, расстающейся с волной,

Она восстала, их окинув взглядом,

Что затмевал и блеском, и красой

Сокровища, лежавшие тут рядом.

Кивнув надменно евнуху рукой,

Пленявшей нежной прелестью и складом,

Она его к себе подозвала.

Как лунный свет рука ее бела.

 

XCVII.

 

Он, край ее пурпуроваго платья

Поцеловав, шептаться с нею стал.

Красы ее не в силах описать я,

И лучше — я стихом бы ослеплял:

Словами невозможно дать понятья

О совершенстве. Светлый идеал

Лишь может рисовать воображенье,

А потому и слово без значенья.

 

XCVIII.

 

Хоть с ней давно простилася весна

(Лет двадцать шесть ей в это время было),

Но все ж она была красы полна:

Иных и лет не побеждает сила,—

Над временем им свыше власть дана.

Шотландская Мария сохранила

Красу весь век и время не могло

Умалить блеск Ниноны де-Ланкло.

 

XCIX.

 

С величием царицы, приказанье

Прислужницам султанша отдала.

Всех одинако было одеянье,

Жуан по платью был из их числа.

Казалось, так невинно их собранье,

Что каждую из них бы взять могла

Себе в подруги чистая Диана;

Но не скрывал ли взгляд такой обмана?

 

C.

 

Прислужницы, почтительный поклон

Отдав Гюльбее, скрылися толпою,

Минуя дверь, в которую введен

Был Дон-Жуан. Богатством и красою

Той пышной залы восхищался он.

Мне жалок тот, кто, полный лишь собою,

Не признает ничьих законных прав,

Nil admirari — лозунгом избрав.

 

CI.

 

«Коль ищете вы счастья,— удивленье

Гоните прочь!» Муррея вот совет

И Крича; но слова их — повторенье:

Гораций, вдохновением согрет,

Давно распространял такое мненье;

С ним Попе заодно; но если б свет

Не делал мощным гениям оваций,

Не пели бы ни Попе, ни Гораций.

 

CII.

 

Когда ушли прислужницы, Баба

Согнуть колени вновь велел Жуану

И приложиться, с подлостью раба,

К ее ноге; но словно истукану

Он говорил.— «Грустна моя судьба!—

Вскричал Жуан во гневе,— но не стану

Ни перед кем достоинства ронять:

Лишь туфлю папы можно целовать*.

 

СIII.

 

Баба, конечно, дерзостью ответа

Был возмущен и петлю посулил;

Но пред самой невестой Магомета

Жуан бы ни за что не уронил

Достоинства. Законам этикета

Подвластны все; их свет всегда ценил;

Они не для одной среды придворной,—

И в захолустьях люди им покорны.

 

СIѴ.

 

От бешенства сверкал Жуана взор;

Кастильских предков дух в нем пробудился;

Унизиться считал он за позор

И с армией скорее бы сразился,

Чем уступил. Признав напрасным спор,

Баба уступку сделать согласился

И для того, чтоб сразу кончить бой,

Придумал ногу заменить рукой.

 

СѴ.

 

Успехом увенчалось предложенье:

Не поступил бы лучше дипломат.

Тут с евнухом, немедля, в соглашенье

Вступил Жуан, что был условью рад.

Он молвил:— «Всякой даме уваженье

Оказывать приличья нам велят,

И мы всегда — так принято уж это —

Подходим к ручке для привета».

 

СѴI.

 

И вот Жуан, не торопясь ничуть,

К руке султанши подошел небрежно;

А вряд ли видел он когда-нибудь

Такой руки породистой и нежной.

Восторженно устами к ней прильнуть

Желал бы всякий. Ручки белоснежной

Над смертными неотразима власть:

Коснешься к ней — и в сердце дышит страсть.

 

CVII.

 

Окинув взглядом юношу, Гюльбея

Велела гордо негру скрыться с глаз,

И евнух, ей противиться не смея,

Исполнил тотчас данный ей приказ,

Сказав Жуану тихо:— «Не робея,

Приблизьтесь к ней: вас ждет блаженства час!»

Собой довольный, евнух вышел смело,

Как будто совершил благое дело.

 

СѴIII.

 

Лишь вышел негр, и вмиг она покой

Утратила, волненьем объята;

Кровь прилила багряною струей

К ее лицу. Так яркий луч заката

На облака вечернею порой

Бросает отблеск пурпура и злата.

Огонь сверкнул в ее глазах больших:

И страсть, и гордость смешивались в них.

 

СИХ.

 

Ее краса была неоспорима,

Но сатана с ней, верно, сходен был,

Когда он принял образ херувима,

Чтоб Еву обольстить, и тем открыл

Неправды путь, столь смертными любимый…

В ней гордость охлаждала сердца пыл;

Рабы могли идти за нею следом,

Но рабства гнет ей был самой неведом.

 

СХ.

 

Во всех ее поступках и словах

Гордыня проявлять себя умела;

Все пред Гюльбеей падали во прах;

На шее цепь у всякаго висела

В присутствии ее; но разве страх —

Надежная опора? Можно тело

Поработить, но дух свое возьмет:

Он лишь одну свободу признает.

 

СХI.

 

Ее улыбка, что красой пленяла,

Была высокомерия полна;

Приветствие ее — и то дышало

Надменностью; ни перед кем она

Своей главы покорно не склоняла;

Обычаю восточному верна,

За поясом она кинжал носила.

(С такой женой мне б трудно ладить было!)

 

CXII.

 

Она не знала удержу ни в чем.

Пред волею ее благоговея,

Толпа рабов лишь думала о том,

Чтобы ее малейшая затея

Исполнена была. Таким путем —

Будь только христианкою Гюльбея —

Открыли б для нее — я в этом убежден —

И вечнаго движения закон.

 

CXIII.

 

Богатства ей безумно расточались

И прихотям ее платили дань;

Ей деньги никогда в рассчет не брались:

Чего б ни пожелала, все достань.

Но все ж охотно ей повиновались,

Хотя она и деспотизма грань

Переступала; женщины порою

Мирились с ним, но не с ее красою.

 

CXIV.

 

Нечаянно Жуана увидав,

Она его немедленно велела

Купить. Баба, что подл был и лукав,

С охотою взялся за это дело.

Могла ль она обуздывать свой нрав?

Но хитрый негр свой план обдумал зрело,

И для того, чтоб лучше скрыть обман,

Девицей был наряжен Дон Жуан.

 

СХѴ.

 

Возможно ли такое приключенье?

Вы странностью его поражены;

Но вами возбужденные сомненья

Султанши сами разрешить должны.

Скажите, разве редкое явленье —

Обманутый монарх? В глазах жены

Он только муж, каких на свете много,

И все идет обычною дорогой.

 

CXVI.

 

Таких примеров горестных полна

История. Но вновь вернусь к рассказу:

Гюльбея в том была убеждена,

Что все пойдет как будто по заказу.

Ведь юношу приобрела она

И думала, что ей удастся сразу

Его простым вопросом победить;

«Христианин, умеешь ли любить?»

 

CXVII.

 

Могло б так быть; но образ сердцу милый

Еще Жуан носил в груди своей:

Он не забыл Гайдэ, и с новой силой

Его сдавила сердце мысль о ней;

Он вспомнил нежной девы лик унылый,

Ее любовь, и — снега стал белей.

Как бы пронзенный острыми стрелами,

Он залился горючими слезами.

 

СХѴIII.

 

Такие слезы грудь на части рвут:

Их горечь отравляет хуже яда.

Оне свинцом расплавленным текут.

Чтоб слезы лил мужчина, сердце надо

И жизнь его разбить. Те слезы жгут.

А в них и облегченье, и отрада

Для женщин; мук оне смывают след,—

Для нас же беспощадней пытки нет!

 

СХIХ.

 

Она его утешить бы хотела,

Но как — совсем не знала. С юных лет

Она с рабами лишь имела дело,

Встречая только ласки и привет.

Пред нею проявляться скорбь не смела,

Ей и во сне не представлялось бед:

Лелеяли ее лишь счастья грезы —

И вдруг пред нею проливались слезы!

 

CXX.

 

Но женщина сердечную печаль

Всегда не прочь утешить, и кручина

В ней будит сострадание. Едва ль

Одну найдешь, которой сердце — льдина.

Гюльбее Дон-Жуана стало жаль.

Хоть непонятна ей была причина

Его рыданий, ими смущена,—

Невольно вдруг заплакала она.

 

CXXI.

 

Но свет не знает вечнаго мученья,

И, как всему, есть и слезам предел.

Жуан унял душевное волненье

И смело на Гюльбею посмотрел.

В глазах исчез последний луч смятенья;

Хоть он пред красотой благоговел,

Но все ж не мог переносить без боли

Сознанья, что он — жертва злой неволи…

 

СХХII.

 

Гюльбее приходилось в первый раз

Встречать отпор. Она весь век внимала

Лишь лести и мольбам; ее приказ

Законом был и все пред ней дрожало;

Ей жизни стоить мог блаженства час…

И что ж? Ее опасность не смущала;

А время уносилось без следа,

Не принося желаннаго плода.

 

СХХIII.

 

Здесь ваше обращаю я вниманье

На то, что в взглядах Север и Восток

Расходятся: для нежнаго признанья

На Севере дается дольше срок,

А там одна минута колебанья

Иль замедленья — пагубный порок;

Мгновенно там должна рождаться страстность,

Иль осрамиться вам грозит опасность.

 

CXXIV.

 

Жуан бы не ударил в грязь лицом.

Но о Гайдэ он думал и страданье

Другие чувства заглушало в нем;

Гюльбею он оставил без вниманья;

Его ж своим считала должником

Султанша за опасное свиданье.

То вспыхнув вдруг, а то как смерть бледна,

Стояла рядом с юношей она.

 

СХХѴ.

 

Затем она дрожащею рукою

Его схватила руку, страстный взор

Бросая на него с немой мольбою;

Просила ласк, но встретила отпор.

Подавлена душевною борьбою,

Она сдержала гнев, и лишь укор

Сверкнул в очах; но страсть в ней бушевала,

И вот она в его объятья пала,

 

CXXVI.

 

Настал момент опасный; но Жуан

Был защищен броней сердечной боли

И гордости; он выпрямил свой стан

И вырвался из плена: в рабской доле

Томительнее боль сердечных ран.

Он так сказал:— «Когда орел в неволе,

Не ищет он подруги, скорбь тая;

Разврату дань платить не буду я!…

 

СХХѴII.

 

Умею ль я любить, ты знать хотела?

Суди о том, как чту любви закон,

Коль страсть твоя мне сердца не согрела!

Я — раб; наряд мой жалок и смешон;

Любовь лишь для свободных; если тело

Поработить порою может трон,

Заставить ползать, сдерживая страсти,

Все ж он над сердцем не имеет власти».

 

СХХѴIII.

 

Жуан сказал лишь правду; но границ

Гюльбеи своеволие не знало;

По ней, лишь для царей и для цариц

И их утех земля существовала.

Могли ль пред нею не склоняться ниц

Рабы, когда она повелевала?

Легитимизм до выводов таких

Доводит всех сторонников своих.

 

СХХIХ.

 

К тому ж ее природа наделила

Такой красой, что нищей будь она,—

Бесспорно бы над смертными царила,

Поклонников толпой окружена.

Такой красы — неотразима сила,

А ей и власть была в удел дана:

Венец царицы украшал Рюльбею!

Кто ж мог не преклоняться перед нею?

 

CXXX.

 

О, юноши! прошу припомнить вас,

Как необуздан гнев старухи страстной,

Просящей ласк, когда она отказ

Встречает: месть ее всегда опасна;

О том вы, верно, слышали не раз.

Гюльбея же была вполне прекрасна;

Что ж чувствовать красавица могла,

Когда на зов ответа не нашла?

 

CXXXI.

 

Припомните, как поступила строго

Пентефрия супруга, Федры месть

Иль лэди Бури; жаль лишь, что немного

В истории таких примеров есть.

На этот счет уроки педагога

Не мало пользы могут вам принесть.

Опасен женский гнев; не в силах дать я

О бешенстве Гюльбеи вам понятья.

 

CXXXII.

 

Ужасен гнев тигрицы, коль у ней

Детенышей возьмут; но без сравненья

Бывает ярость женщины сильней,

Что привести не может в исполненье

Облюбленных желаний и затей!

Терять детей — тяжелое мученье;

Утрату же возможности иметь

Их в будущем — еще трудней стерпеть.

 

СХХХIII.

 

Страсть к размноженью — вот закон природы;

Она присуща уткам, тиграм, львам;

Все размножать хотят свои породы.

Вы посещали ль детские?— И там

Ужасный визг детей. В младые годы

Их вечный крик отраден матерям.

Что ж, этот факт наглядно подтверждает,

Как сильно чувство, что его рождает.

 

CXXXIV.

 

Сказал бы я, что молнии метал

Гюльбеи взор, но в этом толку мало:

В ее очах всегда огонь сверкал.

Сказал бы, что лицо ее пылало,—

Но этим бы понятья я не дал

О том, как кровь в ней сильно бушевала.

Пред ней впервые не склонялись ниц,

За то и гнев ее не знал границ!

 

СХХХѴ.

 

Ужасный гнев продлился лишь мгновенье,

А то ее наверно б он убил;

Не может долго длиться исступленье;

Зловещий этот миг соединил

В ее душе все адские мученья;

Ревущий океан с ней сходен был,

Когда он точит скалы с злобой фурий;

Она ж была одушевленной бурей.

 

СХХХѴI.

 

Такую ярость с вспышкой не сравнить,

Как ураган с дыханием зефира;

Все ж не луну хотелось ей схватить,

Как Готспуру бессмертнаго Шекспира.

Хотелось ей «убить, убить, убить!»

(Припомните слова седого Лира),

Но пыл ее в конце концов угас

И слезы градом хлынули из глаз.

 

СХХХѴII.

 

Грозой в ней гнев проснулся и грозою

Без слов пронесся мимо. Женский стыд

Впервые пробудился в ней рекою,

Что прорвала плотину и шумит;

Ее он душу наводнил собою,

Невыносима боль таких обид.

Хоть раны их и жгучи и глубоки,

Полезны и царям порой уроки.

 

СХХХѴIII.

 

Они напоминают им про связь,

Что сочетает смертных, и понятье

Дают о том, что все же мы — не грязь,

Хоть созданы из праха; что, как братья,

Горшки и урны сходны; что, гордясь

Породой или саном, от объятий

Зловещей смерти все же не уйдешь…

Как иногда такой урок хорош!

 

СХХХIХ.

 

Сперва ей мысль пришла убить Жуана,

Затем в себе любовь к нему убить,

Затем, не одобряя эти планы,

Ей захотелось зло его язвить,

Затем улечься спать, хоть было рано,

Потом кинжалом грудь себе пронзить —

Потом дать порку негру, в знак привета;

Но лишь слезами кончилось все это.

 

CXL.

 

Убить себя хотелось ей с тоски,

.Да под боком она кинжал носила,

А на Востоке ткани так легки,

Что в миг один ее бы сталь пронзила;

Убить Жуана было б ей с руки,

И что ж?— она решенье изменила:

Ведь средство плохо, что ни говорить,

Снять голову, чтоб сердце победить.

 

CXLI.

 

Жуан был сильно тронут; с горькой долей

Мирился он и в том был убежден,

Что света дня уж не увидит боле

И что в мученьях жизнь окончит он.

Грешить он мог, своей согласно воле;

Ее лишь признавая как закон,

Он презрел бы и пытки, и угрозы;

Но женщины его смутили слезы.

 

CXLII.

 

Он потерял решимость и, во всем

Себя виня, отказу стал дивиться

(Но почему, не знаю). Он о том

Стал думать, как бы с нею помириться;

Жалел он, что пошел таким путем,

Как инок, что обетом тяготится,

Иль женщина замужеством своим.

Сдержать обет тогда возможно ль им?

 

CXLIII.

 

Он смутно бормотать стал извиненья,

Но в этих обстоятельствах слова —

Пустые звуки, чуждые значенья;

Поэзия и та свои права

Утратила б в подобном положеньи.

Гюльбее стала таять; но едва

Клониться к примиренью стало дело,

Вошел Баба смущенно и несмело,—

 

CXLIV.

 

«Подруга солнца и сестра планет»,—

Так евнух ей сказал, потупя взоры,—

Перед тобой склоняется весь свет,

Светил и тех тебе послушны хоры.

От солнца я тебе несу привет,

Оно само появится здесь скоро.

Как светлый луч, я послан им вперед.

Надеюсь, своевремен мой приход».

 

CXLV.

 

Она сказала: — «На его сиянье

Лишь завтра мне хотелось бы взглянуть.

Ну, что ж, зови альмей; пусть их собранье

Вокруг меня блестит, как млечный путь;

А ты, гяур, коль есть в тебе желанье

Проступок свой загладить чем-нибудь,

Устройся так, чтоб между ними скрыться,—

Султан идет и надо торопиться*.

 

CXLVI.

 

Дворец, что был как будто пуст и нем,

Вдруг ожил, облитой горячим светом;

Явились одалиски и затем

Все евнухи; согласно с этикетом,

Султан, когда свой посещал гарем,

Заранее предупреждал об этом.

Гюльбею из своих законных жен

Любил и баловал всех больше он

 

CXLVII.

 

Султан был строг и вид имел надменный;

Крамолой возведенный в сан священный,

Не брился он и не снимал чалмы;

На трон вступил он прямо из тюрьмы.

Он смертный был вполне обыкновенный

(Да в Турции назвать не можем мы

Ни одного великаго султана,

За исключеньем разве Солимана).

 

CXLVIII.

 

Обряды все он свято исполнял,

Как долг велит наместнику Пророка;

Визирь же государством управлял,.—

В занятиях султан не видел прока.

Он женами обманут ли бывал,

Нам не узнать: по правилам Востока,

Разводов нет; считая их за срам,

В повиновеньи держат женщин там.

 

CXLIX.

 

Оне идут указанной дорогой.

Когда ж порой случается грешок,

О преступленьи говорят не много:

Скрывают тайну море и мешок.

Хоть там не существует прессы строгой,

Безжалостно бичуется порок;

Напрасно будет он искать защиты,—

И грех наказан да и рыбы сыты.

 

CL.

 

Что месяц — шар, султан был убежден;

Но о земле он был иного мненья.

Могуществом своим гордился он,

Хотя не знал границ своих владений;

Восстаньями порой бывал смущен,

Но их считал лишенными значенья,—

Ведь никогда с тех пор, как он царил,

До ,Семи Башен» враг не доходил.

 

CLI.

 

В ту крепость лишь порою попадали

Посланники воюющих держав,

За то, что много лишняго болтали,

Не признавая Порты веских прав;

Их мерами крутыми приучали

Свой сдерживать неукротимый нрав;

Сажали их в твердыню «Семи Башен»

Для прекращенья всяких смут и шашен.

 

CLII.

 

Султан отцом громадной был семьи;

Десятками его детей считали;

Принцесс в дворцах держали взаперти

До свадьбы; за пашей их выдавали;

Иных венчали даже лет шести,

Вы этому поверите едва ли,

Но важная на то причина есть:

Богатый дар обязан зять принесть.

 

CLIII.

 

Там принцев крови незавидна доля:

Они свой век влачат в тюрьме глухой;

Что ждет их — трон, веревка иль неволя —

Про то известно лишь судьбе одной;

Их ничему не учат; лень — их холя;

И если взвесить, то из них любой

(Так хороша им пройденная школа)

Равно достоин петли иль престола.

 

CLIV.

 

Войдя, его величество султан

Приветствовал жену с церемоньялом,

Что требовал ее высокий сан

Она к нему с радушьем небывалым

Пошла навстречу. Ласкою обман

Жена желает скрыть. Ей покрывалом

Притворство служит. Грешная жена

Всегда к супругу нежности полна.

 

CLV.

 

Султан окинул взглядом все собранье

И на Жуана в сонме юных жен

Невольно обратил вниманье;

Он этим видом не был поражен,

Но у Гюльбеи замерло дыханье.

«Я вижу,— так жене заметил он,—

«Что у тебя есть новая служанка;

Мне жаль, что так красива христианка!»

 

CLVI.

 

Султана необычная хвала

Как громом все собранье поразила

И взоры всех к Жуану привлекла;

Любезность эта и его смутила:

Чем дочь гяура в честь попасть могла?

Волненье всех невольно охватило

И если б не придворный этикет,

Гарем бы поднял шум, сомненья нет.

 

CLVII.

 

Отчасти турки делают прекрасно,

Что держат взаперти своих супруг;

Свобода там для женщины опасна,

Где яркие лучи бросает Юг;

На Севере так поступать напрасно:

Там каждый смертный нравственности друг

И бел, как снег; но жгучие отравы,

Что Юг вливает в жилы, губят нравы.

 

CLVIII.

 

Вот почему Восток неумолим

И бедных женщин держит в черном теле;

Свобода даже и не снится им;

Там цепи брака — цепи в самом деле.

Таких воззрений вред неоспорим;

Гарем своей не достигает цели,

И многоженство этому виной,—

Ну, то ли жить с одной женой!

 

CLIX.

 

Здесь отдохнуть немного я намерен;

Хоть бодр еще и силен мой Пегас,

Но правилам эпическим я верен,

Ведь классики так делали не раз.

Как видите, пример их не потерян.

Вздохнув, опять примуся за рассказ.

Так отдыхать случалось и Гомеру,

И я его последую примеру.

 

Предисловие к песням VI, VII и VIII.

 

 

Подробности осады Измаила в двух из нижеследующих песен (т. е. в ѴII-й и ѴIII-й) взяты из францусской книги — «Histoire de la Nouvelle Russie». Некоторые эпизоды из приключений Дон-Жуана, происходили в действительности, как, например, спасение малютки. Это случилось с покойным герцогом Ришелье, в то время волонтером на русской службе, а позже основателем и благодетелем Одессы, где его имя и память всегда будут окружены почетом.

Одна или две строфы в этих песнях относятся к покойному маркизу Лондондери; но оне были написаны за несколько времени до его смерти, Если бы олигархия маркиза умерла с ним, я бы выпустил эти строфы; но я не вижу в обстоятельствах его смерти или его жизни ничего такого, что должно помешать свободно выражать общее мнение всех, порабощение которых составляло цель всей его жизни. Может быть, в частной жизни он был милым человеком, хотя возможно, что он и не был таковым, но до этого обществу нет дела. Оплакивать же его смерть будет достаточно времени, когда Ирландия перестанет скорбеть о его рождении. Что касается его деятельности как министра, то я, вместе со многими миллионами людей, считал его самым деспотичным в своих замыслах и самым слабым по уму из всех тиранов. Действительно, впервые со времени норманнов, Англия терпела обиды от министра, неумевшего даже говорить по-английски, и парламент подчинялся приказам, отданным на языке Шеридановской м-сс Малапроп.

О смерти его можно только сказать, что если бы какой нибудь несчастный радикал, как, напр., Вадингтон или Ватсон, перерезал себе горло, то его бы просто зарыли на перекрестке. Но министр был изящным безумцем — чувствительным самоубийцей; он только перерезал себе сонную артерию (да будет благословенна ученость!), и его хоронят с почестями в Вестминстерском аббатстве! Газеты полны скорбных стенаний, коронер произносит хвалебную речь над окровавленным телом умершего (вот Антоний, достойный такого Цезаря), и раздаются тошнительные лицемерные речи заговорщиков против всего искренняго и честнаго. Смерть его была такова, что закон должен был считать его одним из двух — или преступником или сумасшедшим,— и в том и в другом случае панегирики ему были неуместны. В жизни своей он был — тем, что все знают и что половина мира будет чувствовать еще много лет, если только его смерть не послужит уроком для оставшихся в живых европейских Сеянов. Утешительно, по крайней мере, что гонители народа не всегда бывают счастливыми людьми и что в некоторых случаях они сами осуждают свои дела и предвосхищают приговор человечества. Забудем об этом человеке; и пусть Ирландия извлечет прах своего Гратана из Вестминстера. Неужели патриот человечества должен покоиться рядом с Вертером политики!!!

Что касается до другого рода неудовольствий, возбужденных уже изданными песнями настоящей поэмы, то я удовольствуюсь двумя цитатами из Вольтера:—«Целомудрие покинуло сердца и приютилось на устах»… «Чем более падают нравы, тем сдержаннее становится выражение: люди возместить скромностью речи утрату добродетели».

Эти слова вполне применимы к низким лицемерам, отравляющим современное английское общество, и это единственный ответ, котораго они заслуживают. Избитая и щедро расточаемая кличка богохульника, вместе с кличками радикала, либерала, якобинца и т. д., ежедневно повторяется продажными писаками, и прозвища эти должны быть приятны всем, кто помнит, к кому они первоначально применялись. Сократ и Иисус Христос были казнены за богохульство, и вслед за ними были и будут осуждаемы за ту же вину многие, осмелившиеся восстать против попрания имени Господня и насилия над человеческими чувствами. Но преследование не означает опровержения и даже торжества: «несчастный еретик», как его называют, вероятно, счастливее в своей тюрьме, чем самый надменный из его преследователей. Я не касаюсь его убеждений — они могут быть верны или ложны, — но он за них страдал, и самое страдание во имя совести привлекает больше прозелитов деизму, чем пример иноверных прелатов — сторонников христианству, чем самоубийство государственных деятелей создаст приверженцев насилия, чем пример преуспевающих человекоубийц привлечет союзников безбожному союзу, который оскорбляет мир, присвоив себе название «Священнаго». Я вовсе не хочу попирать обезчещенных или мертвых людей, но было бы хорошо, если бы представители классов, из которых эти люди вышли, несколько умерили свое ханжество; оно составляет самое позорное пятно нашего неискренняго, лживаго времени себялюбивых хищников и… Но я кончаю на этот раз. Пиза, июль, 1822.

 

 

 

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ.

 

 

I.

 

«Минуты есть прилива и отлива

В делах людей»— так говорит Шекспир

Воспользуйся минутою счастливой —

И жизнь ты превратишь в роскошный пир;

Но пропустить ее иным не диво.

Сознаться надо, странно создан мир:

Один конец имеет лишь значенье;

Где думаешь погибнуть, там — спасенье.

 

II.

 

Приливы и отливы тоже есть

В делах и жизни женщин. Это — море,

Котораго течений и не счесть;

Довериться ему — беда и горе.

Мужчиной правят воля, ум и честь;

А женщина с рассудком часто в ссоре,

Она лишь сердцу щедро платит дань;

Кто прихотям ея укажет грань?

 

III.

 

Красавица, что жертвовать готова

Вселенной, троном, жизнью, чтобы пасть

Лишь к милому в объятья; что оковы

Не признает и верит только в страсть —

Опасна всем: ея всесильны ковы;

С ней демона сравниться может власть,

Коль демон есть; когда она полюбит,—

Отдавшись ей, кто душу не погубит…

 

IV.

 

Не раз страдал от честолюбцев свет

И кровь, по их вине, лилась рекою;

Когда же страсть — причина тяжких бед,

Мириться с злом готовы мы порою.

Бессмертие не славою побед

Стяжал Антоний; жертвуя собою

Для Клеопатры, власть утратил он,

Но славен стал, хоть был и побежден.

 

V.

 

Мне жаль, что сорок лет тогда ей было,

Да и Антоний был довольно стар.

Любовь лишь в цвете лет — восторг и сила;

Ценой всех царств ея не купишь чар,

Как молодость пройдет. Я отдал милой,

За неименьем царств, безценный дар:

Я отдал ей все грезы первой страсти;

Их воскресить, увы, не в нашей власти!

 

VI.

 

Дар юности так примется ль от нас,

Как лепта от вдовицы — неизвестно;

Но все скажу, что без любви прикрас

На свете было б холодно и тесно.

«Бог есть любовь»,— твердили нам не раз,

Но и любовь ведь тоже бог прелестный;

По крайней мере им она была,

Когда земля не знала слез и зла.

 

VII.

 

Оставил я в опасном положеньи

Героя, хоть совсем не жалок он.

Запретный плод вкушать ведь наслажденье,

Но горе, коль проступок уличен:

Султаны не имеют снисхожденья

К таким грехам. Не так судил Катон:

Прославленный герой любезно другу

На время уступил свою супругу.

 

VIII.

 

Я не могу Гюльбею не хулить,

Хотя б хула сулила мне напасти;

Но я привык лишь правду говорить.

Гюльбей ум был слаб, а сильны страсти;

Вот почему, быть может, изменить

Она решилась мужу. Мало власти,—

Нужна любовь. Султан же много жен

Имел, притом уж был немолод он.

 

IX.

 

Коль вычисленья я себе позволю,

Плачевны будут выводы мои:

Султан был стар, а жен имел он вволю;

Им — каждой — доказательства любви

Лишь выпадали изредка на долю…

Так плохо жить, когда огонь в крови.

Гюльбея щедро страсти дань платила,

А сердцу постоянство только мило.

 

X.

 

В любви у женщин нрав неукротим;

Ревниво защищать свои владенья

Оне всегда готовы. Горько им

Сносить такой позор, как нарушенье

Их веских прав, и уступать другим

Хоть часть того, что в их распоряженьи.

Невыносима боль таких обид,

И женщина всегда за них отмстит.

 

XI.

 

Востоку тоже не легко измены

Переносить; нередко жены там

Из ревности готовы делать сцены

Не в меру расходившимся мужьям.

Конечно, нет у них такой арены

Для действий, как у христианских дам,

Но все ж их страсти сильны и глубоки.

Кровавых драм не мало на Востоке.

 

XII.

 

Гюльбею больше всех из жен своих

Любил султан; но было ль ей приятно

С ним ложе разделять в числе других?

Мне многоженство просто непонятно;

Не мало от него последствий злых,

Не говоря о скуке необъятной,

Что порождает горечь вечных смут.

С одной женой и то справляться труд.

 

XIII.

 

Великий падишах… (Подобострастно

К монархам относиться всякий рад;

Пред ними преклоняться все согласны,

Пока -червяк, голодный демократ,

Их в корм не обратит). С улыбкой страстной

Султан, любовью пламенной объят,

Приблизился к Гюльбее. Он за это

Ждал от нея и ласки и привета.

 

XIV.

 

Но здесь оговорюсь я; дело в том,

Что ласкам можем верить не всегда мы,—

В них часто ложь. Со шляпой иль чепцом,

Что в виде украшенья носят дамы,

Оне сходны,— ведь сбросить нипочем

Убор, что только роль играет рамы:

Он к голове нисколько не пришит;

Так и при ласках часто сердце спит.

 

XV.

 

Стыда румянец, трепет сладострастья,

Что женщина готова скрыть скорей,

Чем выказать, невольный вздох участья —

Вот признаки любви; их нет верней;

Для женщины тогда свиданье — счастье;

Кривить душой тогда к чему же ей?

Для истинной любви всегда опасность —

Излишняя холодность, также страстность.

 

XVI.

 

Притворный пыл на скользкий путь ведет;

Но если жар излишний и неложен,

Не может длиться он — всегда рассчет

На чувственность и плох, и ненадежен.

Такого капитала переход

В другия руки с легкостью возможен

При малой скидке. Также неумны

Те женщины, что слишком холодны.

 

XVII.

 

Холодности нас сердит вид унылый;

Кто не лелеет светлую мечту —

Забросить искру страсти в сердце милой?

Сердечный холод губит красоту;

Иной отдать готов и жизнь, и силы,

Чтобы найти взаимность «Medio tu

Tutlssimus ibis» — так гласит Гораций;

Его слова — девиз любви всех наций.

 

XVIII.

 

Здесь слово «tu» излишне, но мой стих

Нуждался в нем, и, не имея права,

Его вклеил я: вышла из плохих

С гекзаметром вставным моя октава.

Просодия не признает таких

Погрешностей, что для стиха отрава

Но все ж в цитате нравственный урок;

Читателю пойти он может в прок.

 

XIX.

 

Гюльбея ловко справилась с задачей.

Успех венчает дело; нужен он

В любви, как в туалете; все — в удаче!

Увы, неправде мир воздвигнул трон!

Лгут дамы; нам же поступать иначе

Порой нельзя. Но всем любовь — закон;

Страсть к размноженью нас весь век тревожит

И в нас ее убить лишь голод может.

 

XX.

 

Итак, пусть спят султанша и султан.

Кровать — не трон; им может сладко слаться.

Но на яву как горестен обман,

Где мы мечтали жизнью наслаждаться!..

Житейских неудач тяжел изян;

Нам с легкими порой трудней справляться,

Чем с крупными; их губит душу яд;

Так камень пробивает капель ряд.

 

XXI.

 

Сварливая жена; упрямый с детства

Ребенок-неслух; конь, что захромал;

Жидовский долг, что заплатить нет средства;

Шалун капризный; пес, что болен стал;

Старуха, что лишила нас наследства,

Другим отдав желанный капитал,—

Все это вздор; но можно ль без страданья

Переносить такие испытанья?

 

XXII.

 

Людей, скотов, а также векселя

Я отправляю к чорту, как философ;

Конечно, исключаю женщин я

Из этих добровольных чорту взносов.

В мечты погружена душа моя;

Но что душа и мысль?— Таких вопросов

Не разрешить,— их смысл сокрыт для всех,—

И их отправить к чорту бы не грех.

 

XXIII.

 

Все проклинать я изявил согласье.

Но что мои проклятья?— Звук пустой.

Анафема святого Афанасья —

Вот образец, как попирать ногой

Лежачаго врага. Читал не раз я

С глубоким умиленьем труд святой;

В молитвенниках всех творенье это —

Как радуга блестит во время лета.

 

XXIV.

 

Заснул султан, но не его жена.

Как тяжелы для жен преступных ночи!

Их страсть томит, оне не знают сна,

И света ждут усталые их очи.

А ночь все длится, призраков полна,

Которых отогнать — увы! — неть мочи;

Оне лежат в жару, боясь к тому ж,

Чтоб не проснулся нелюбимый муж…

 

XXV.

 

Ни мягкий пух подушки белоснежной,

Ни балдахин из ткани дорогой

От муки не спасают неизбежной,

Когда проснется страсти роковой

В груди жены преступной пыл мятежный.

Как трудно ей владеть собой!..

Супружество, конечно, лотерея,

И в этом вам живой пример Гюльбея.

 

XXVI.

 

Вот удалиться всем сигнал был дан.

Красавицы, поклон отвесив низкий,

Направились к сералю. Дон Жуан,

К ним, как известно, по одежде близкий,

Пошел в гарем, как приказал султан.

Безмолвно удалились одалиски,

А жажда страсти их вздымала грудь.

Так птичка в клетке к воле ищет путь.

 

XXVII.

 

Калигула — что за злодей, о Боже!—

Жалел, что не с одною головой

Весь мир, чтоб отрубить ее… Я тоже,

Как он, томился странною мечтой

В другом лишь роде (был я помоложе);

Желал я, чтобы женщин светлый рой

Имел одни уста, чтоб в упоеньи

Расцеловать их всех в одно мгновенье.

 

XXVIII.

 

Завидую тебе, о Бриарей,

Коль у тебя так разных членов много,

Как рук и глав; но все женой твоей

Не суждено моей быть музе строгой,—

Женою стать Титана страшно ей;

К тому ж нам в Патагонью не дорога.

Итак, примуся снова за рассказ

И к лилипутам вновь верну я вас.

 

XXIX.

 

Жуан оставил царские палаты

И двинулся с толпою юных жен

К гарему, сладким трепетом объятый.

Конечно, рисковал не мало он…

(Ведь за безчестье в Турции нет платы,

И такса только в Англии закон!)

Жуан, забыв опасность, страстным взглядом

Впиваться стал в альмей, с ним шедших рядом.

 

XXX.

 

Но роли он не забывал своей.

В сопровожденьи евнухов, толпою

По анфиладе зал и галлерей

Шли чинно одалиски. За собою

Начальница вела их, Перед ней

Дрожал гарем. За нравов чистотою

Ей наблюдать был строгий дан приказ.

Она в гареме «матерью» звалась.

 

XXXI.

 

«Мать дев» в дворце султана — титул лестный

(Де-Тот и Кантемир вам указать

На это могут), все ж мне неизвестно,

Была ль старуха в самом деле мать,

И было ли притом вполне уместно

Названье дев девицам тем давать.

Старуха их держала в черном теле,

Чтобы оне пошаливать не смели.

 

XXXII.

 

Нетрудно было ей исполнить долг,—

Затворы помогали ей и стены

И евнухов усердных целый полк.

Коль нет мужчин, возможны ли измены?

Тогда в таком надзоре есть ли толк?

В гареме дни неслись без перемены.

В Италии так в кельях жизнь течет;

Для страсти там один исход.

 

XXXIII.

 

Какой же?— Благочестье с чистотою.

Нескромны вы, такой вопрос мне дав.

Я продолжаю. Тихою стопою

Альмеи шли, свой сдерживая нрав;

Так лилии уносятся рекою.

Но ведь река быстра, и я неправ:

Оне шли тихо. С озером, что немо,

Сходнее было шествие гарема.

 

XXXIV.

 

Когда оне к себе домой пришли

И стража Скрылась,— как мальчишки в школе,

Как волны, что плотину унесли,

Как птички, как безумные на воле,

Как жены, что свободу обрели,

Иль как ирландцы на базарном поле,—

Оне все разом, словно сговорясь,

Запели вдруг, танцуя и смеясь.

 

XXXV.

 

Конечно, занялись все без изятья

Подругой новой. Толки любит свет:

Нашли оне, что не к лицу ей платье,

Что у нея бесспорно вкуса нет,

Что о серьгах у ней нет и понятья;

Не всем она казалась в цвете лет;

Нашли, что рост мужской она имела,

Жалея, что лишь в этом сходстве дело.

 

XXXVI.

 

Однако же все согласились в том,

Что новая пришелица прекрасна;

Что в Грузии красивее лицом

Отыскивать невольницу напрасно;

Смешно вводить таких красавиц в дом,—

То может для Гюльбеи быть опасно:

В султане к ней остыть ведь может страсть;

Тогда другой он даст любовь и власть.

 

XXXVII.

 

Всего странней, что, осмотрев подругу,

Ея не разнесли и в пух, и в прах;

Такого беспристрастия в заслугу

Нельзя не ставить им. Во всех странах

Несправедливы женщины друг к другу;

На то причины: ревность, зависть, страх. *

Красивых лиц оне не переносят

И красоту всегда, везде поносят.

 

XXXVIII.

 

Гарем, что на хвалы не тратил слов,

Себе позволил сделать исключенье;

Но верно есть симпатии полов,—

К Жуану непонятное влеченье

Я объяснить таким путем готов.

Что эта сила: вражье навожденье

Иль магнетизм?.. Предмет мне незнаком,

И спора я не подниму о том.

 

XXXIX.

 

Симпатией их грудь была объята

К подруге юной. Дружбою святой

То чувство было новое богато;

Иным хотелось звать ее сестрой;

Другим в ней было б лестно видеть брата,

Что предпочли б в стране своей родной

И самому наместнику Пророка,—

Красавца как не полюбить глубоко!..

 

XL.

 

Из юных жен, что помещал гарем,

Она троим понравилась всех боле

И головы вскружила им совсем:

Дуду роскошной, Катеньке и Лоле.

Краса в удел досталася им всем,

Но даже в незначительнейшей доле

Никто бы сходства в них найти не мог;

Лишь дружбы пыл сойтися им помог.

 

XLI.

 

Смугла и горяча, как индианка,

Казалась Лола. В Катеньке собой

Пленяла ножка, гордая осанка

И глазок голубых огонь живой,

Что для любви услада и приманка.

Ей Грузия была родной страной.

В Дуду дышали лень и сладострастье.

Кто не нашел бы с ней восторгов счастья!

 

XLII.

 

С Венерою заснувшею сходна

Была Дуду; но всякий, я уверен,

Любуясь ей, лишиться мог бы сна.

Красе античный тип ея был верен.

Быть может, черезчур была полна

Дуду» но все ж я вовсе не намерен

Ее хулить и, право, бы немог

В ней отыскать какой-нибудь порок.

 

XLIII.

 

В ней не было большого оживленья,

Но утром мая веяло от ней;

В ея лице читалося томленье

И нега умеряла блеск очей.

На ум пришло мне новое сравненье:

Со статуей, что создал Прометей,

Когда в ней жизнь впервые закипела,

Мою Дуду могу сравнить я смело.

 

XLIV.

 

— «А как,— спросила Лола,— звать тебя?»

— «Жуанною».— «Как мило имя это!»

— «Откуда ты?»— сказала Катя.— «Я —

Испанка».— «Но в какой же части света

Испания?» «О, милая моя,

На твой вопрос позорно ждать ответа!

Испания — то остров, что лежит

Близ Африки. Того не ведать — стыд!»

 

XLV.

 

В невежестве так Катю укоряла

Язвительная Лола. Томных глаз

Дуду с Жуанны милой не спускала;

Рукой ей кудри гладила не раз,

Играя молча тканью покрывала.

Притом вздыхать случалось ей подчас

По доброте; ей было жаль бедняжки,

Которой крест нести достался тяжкий.

 

XLVI.

 

Начальница к девицам подошла.

— «Пойти на отдых нам теперь бы кстати,—

Она сказала:— Жаль, что не могла

Я для Жуанны отыскать кровати.

Конечно, завтра справлю все дела

(Гарем, едва дыша, ловил слова те)…

Но все ж греху мне следует помочь,

И с ней должна провесть я эту ночь».

 

XLVII.

 

На это Лола молвила:— «Мамаша!

Я в век не допущу, чтоб кто нибудь

Вас беспокоить стал: здоровье ваше

Из слабых; не придется вам заснуть.

Я лягу, так и быть, с подругой нашей;

Сейчас же укажу ей к спальне путь».

Тут Катенька вдруг закричала:— «Что же,

И я готова разделить с ней ложе.

 

XLVIII.

 

К тому же спать боюся я одна.

Когда я в спальне, страх мне сердце гложет:

Мне чудится, что комната полна

Уродливых чертей; меня тревожит

Их сонм; порой совсем не знаю сна.

Заснуть подруга верно мне поможет».

— «Коль это так — старуха ей в ответ,—

Не спать Жуанне, в том сомненья нет!

 

XLIX.

 

«Нет, не отправлю Лолу я с Жуанной»,

Сказала мать:— «на то причины есть.

У Катеньки привычки тоже странны

И всех ея причуд не перечесть…

Дуду скромнее всех, с ней сон желанный

Жуанне, я уверена, обресть!»

Дуду на то не молвила ни слова:

Она молчать всегда была готова.

 

L.

 

Дуду старуху чмокнула меж глаз;

А Катеньку и Лолу — в обе щеки;

Затем она, с подругами простясь,

С Жуанною ушла в покой далекий,

Где спал гарем. Старухи злой приказ,

Конечно, возбудить бы мог упреки

И юных жен неудержимый гнев,

Но строгостью смиряли пылких дев.

 

LI.

 

Дуду с Жуанной очутились в «оде»,

Роскошной зале, где кроватей ряд

Стоял (то — спальня в нашем переводе).

Во всех гаремах дамы вместе спят.

В гаремах я бывал и, что там в моде,

Я изучил и описать вам рад.

Все в «оде» есть, что только дамам мило:

С Жуанною и лишнее там было.

 

LII.

 

Дуду красой не поражала глаз,

Но прелести была неизяснимой

Она полна. Все в ней пленяло вас,

Все к ней влекло; никто пройти бы мимо

Не мог, красе подобной не дивясь.

Такая красота неуловима,

И с лиц таких порою средства нет

Художнику похожий снять портрет.

 

LIII.

 

Дуду собой ландшафт напоминала,

Где тишь и гладь видны со всех сторон.

Душевных бурь она совсем не знала.

Со счастьем сходен светлый сердца сон.

В страстях кипучих, верьте, толку мало:

Не раз встречал я в жизни бурных жен,

Не раз видал и бури на просторе,

И что ж?— По мне, не так опасно море.

 

LIV.

 

Дуду была задумчива порой,

Но не грустна (она серьезна с детства

Всегда была); порочною мечтой

Смутить ее навряд нашлось бы средство.

Так мало занималася собой

Дуду, так мало было в ней кокетства,

Что, хоть семнадцать лет уж было ей,

Не сознавала красоты своей.

 

LV.

 

Зато она была добром богата,

Как век, что называют золотым,

Хоть человек тогда не ведал злата

(Мы часто против логики грешим:

От non lucendo .слово lucus взято),

Но я не прочь в наш век путем таким

Все затемнять. Так мненья наши шатки,

Что и для чорта в них одне загадки.

 

LVI.

 

Я думаю, что смертных жалкий род

Составлен из коринфскаго металла,

Который смесью разных был пород,

Но где, однако, медь преобладала.

Опять пустил я отступленье в ход.

Прости меня, читатель: я не мало

Перед тобою грешен, но свой нрав

Я не сдержу, хотя б ты был и прав.

 

LVII.

 

Пора подумать снова о романе.

Итак, опять к рассказу перейду:

Подробно Дон Жуану, иль Жуанне,

В гареме показала все Дуду.

Не тратя слов ни для похвал, ни брани,

Для молчаливой женщины найду

Сравненье, что быть может неудобно:

Она грозе без отзвуков подобна.

 

LVIII.

 

Затем Дуду о нравах этих стран

Жуанне постаралась дать понятье.

(Все у меня Жуанною Жуан:

Причина та, что он был в женском платье)

Сказала, как неумолим султан,

Как все должны в гареме, без изятья,

Невинности святой блюсти закон,—

Тем бдительней надзор, чем больше жен.

 

LIX.

 

Все рассказав своей подруге новой,

Дуду ее поцеловала. Что ж,

В том видеть ничего нельзя дурного;

Как поцелуй, когда он чист, хорош!

В лобзаньях дам нет смысла никакого;

В их поцелуях часто дышит ложь…

В стихах «лобзай» и «рай», конечно, рифмы,

Но в их союзе часто видим миф мы,

 

LX.

 

Дуду перед подругою своей,

Чужда опаски, стала раздеваться.

Невинность в ней дышала детства дней;

Она, как дочь природыѵ заниматься

Собою не старалась. Редко ей

Пред зеркалом случалось оправляться.

Так, увидав себя в ручье, олень

Испуганно дубравы ищет сень.

 

LXI.

 

Дуду раздеть подругу предложила,

Но от нея услышала отказ,—

В стыдливости большая, верно, сила.

Что ж, ей самой пришлось на этот раз

Булавки вынимать; совсем не мило

Занятье, что страшит увечьем вас:

Себе Жуанна исколола руки,—

Булавки существуют лишь для муки.

 

LXII.

 

Оне в ежа свободно превратят

Любую даму. Трудная задача

Бороться с ними; право. сущий ад

Их вынимать. Случится ль неудача —

И дело вовсе не пойдет на лад…

Не раз чесал я дам, об этом плача,

И им булавки всаживал туда,

Где это не проходит без следа.

 

LXIII.

 

Мудрец глядит с презреньем на все это.

Но мудрствовать я сам не прочь порой;

В науке я искал тепла и света,

Но не нашел я истины святой.

Как много есть вопросов без ответа!

Нам не проведать тайны роковой.

Откуда мы, что скажет нам могила?—

Вопросов тех неотразима сила.

 

LXIV.

 

Гарем почил в немых объятьях сна.

Вдоль стен лампады теплились. В жилище

Султанских жен царила тишина.

Картины не создать милей и чище.

Коль духи есть, привычка их смешна

Лишь посещать руины да кладбища;

Им выбрать бы, как сборище, гарем,—

Они свой вкус бы доказали тем.

 

LXV.

 

Та зала чудный сад напоминала,

Где все благоухает и цветет;

Всех стран красавиц было там не мало,—

Не трудно потерять им было б счет.

Одна с косой распущенной лежала,

Склонив главу; так ветку зрелый плод

Влечет к земле. Сквозь розовые губки,

Как жемчуга, ея сверкали зубки.

 

LXVI.

 

Другая раскрасневшейся щекой

Покоилась на ручке белоснежной;

По лбу и груди черною волной

Ея катились локоны небрежно,

Она спала с улыбкой; так порой

Сквозь облако луна сияет нежно.

С нея покровы спали, и она

Покоилась полуобнажена.

 

LXVII.

 

А третья, в сон погружена глубокий,

Вздыхала и уныла, и бледна;

Ей снился край любимый и далекий,

Что навсегда утратила она.

Ея вздымалась грудь и слез потоки

Текли из глаз, не прерывая сна;

Так темный кипарис в тени лучистой

Блестит, одет росою серебристой.

 

LXVIII.

 

Четвертая, как мрамора кусок,

Покоилась, объятая дремотой;

С ней сходен был застывший ручеек

Иль снег Альпийских гор. С женою Лота,

Что превратилась в соль, еще бы мог

Ее сравнить иль с статуей. Без счета

Сравненья сыплю я и, может быть,

Одним из них сумел вам угодить.

 

LXIX.

 

Гарем я представляю вам в портретах.

Вот пятая. Она «известных лет»,

Что в переводе значит просто «в летах».

Мне в женщине лишь мил весны расцвет;

Года ж, где думать о таких предметах

Приходится, как о тщете сует

Иль о грехах прошедших,— безотрадны;

Мне даже вспоминать о них досадно.

 

LXX.

 

Дуду в то время кто опишет сны?

Они порой бывают крайне сложны;

В догадки мы пускаться не должны,—

Предположенья могут быть и ложны.

Но вот… среди полночной тишины,

Когда явленья призраков возможны,

Когда едва-едва горит ночник,—

На весь гарем Дуду раздался крик.

 

 

LXXI.

 

Вся «ода» поднялась в мгновенье ока;

Все заметались, словно как в чаду.

Что вдруг могло так потрясти жестоко

Невинную и скромную Дуду?

Ее испуг всех изумил глубоко;

Я сам ему причины не найду.

Кругом сновали дамы, страха полны.

Так в море, в час ненастья, мчатся волны.

 

LXXII.

 

На крик Дуду сбежалися толпой

Ее подруги. Очи их горели

От любопытства; полные красой,

Тела полунагия их белели.

Так метеор блестит во тьме ночной.

Дуду. дрожа, сидела на постели;

Ее лицо пылало, и в глазах,

Блуждавших дико, сказывался страх.

 

LXXIII.

 

Но шум, толпою дев произведенный,

Жуанны не рассеял крепкий сон:

Так муж храпит, когда с женой законной

Супружеское ложе делит он.

Невинностью дышал Жуанны сонной

Прелестный лик… Когда ж, со всех сторон,

Толпа ее будить насильно стала,

Она, зевая сладко, сон прервала.

 

LXXIV.

 

Строжайший начался тогда допрос;

Оне, волнуясь, разом все кричали,

И за вопросом сыпался вопрос.

И умный, и дурак втупик бы стали,

Когда б на суд такой идти пришлось!

Дуду (то нужно объяснить едва ли),

Не бывшая «оратором, как Брут»,

Не сразу поняла, в чем дело тут.

 

LXXV.

 

Вот, наконец, она, полна тревоги,

Сказала им, что страшный, темный лес

Приснился ей. (В таком лесу с дороги

Раз сбился Дант, в года, когда уж бес

Не силен и мы к нравственности строги,

Когда для женщин страсть теряет вес

И на признанье им наткнуться — чудо!)…

В лесу густом плодов виднелась груда.

 

LXXVI.

 

Там в самой чаще яблоня росла

С большими золотистыми плодами,

До них она добраться не могла

И только пожирала их очами.

Тогда ей мысль внезапная пришла —

Околотить те яблоки камнями,

Чтоб хоть одно схватить. Но, как на грех,

Ее усилий не венчал успех,

 

LXXVII.

 

Она совсем терять надежду стала,

Как вдруг, непостижимо почему,

С высокой ветки яблоко упало

К ее ногам; но лишь она к нему

Коснулася, пчелы ужасной жало

Вонзилось в сердце ей. Всю кутерьму

Наделал крик, что ею, против воли,

Был брошен от испуга и от боли.

 

LXXVIII.

 

Дрожа и заминаясь, свой рассказ

Окончила Дуду. Сердилась «ода»…

Но ведь чинить допросы с сонных глаз —

Вы согласитесь — странная метода!

Есть сны, что правдой поражают нас.

Их объяснять теперь явилась мода —

Во избежанье бредней и мечтательств —

«Счастливым совпаденьем обстоятельств».

 

LXXIX.

 

Узнав, что без причины вся тревога,

Ворчливо расходиться стал гарем,

А «мать», что сон без всякаго предлога

Прервала. рассердилася совсем

И на Дуду накинулася строго.

Бедняжка же вздыхала между тем

И, чуть не плача, в том себя винила,

Что глупым криком «оду» разбудила.

 

LXXX.

 

— «Не раз я на веку слыхала вздор,—

Сказала ей старуха,— но такого

Не слыхивала я до этих пор.

Всех беспокоить из-за сна пустого

О яблоке и о пчеле — позор!

Ты нервами, должно быть, нездорова,

И врач султана завтра скажет нам,

Что за причина этим странным снам.

 

LXXXI.

 

Жуанны сон ты пробудила сладкий;

Она приют впервые здесь нашла.

Понравятся ль такие ей порядки?

За скромность всем тебя я предпочла,

А у тебя какие-то припадки!

Стыдись! Должно-быть, ты с ума сошла!

Чтоб сон Жуанны не тревожить боле

Теперь ее препоручу я Лоле».

 

LXXXII.

 

От радости заискрились глаза

У Лолы от такого предложенья,

А у Дуду стекла с щеки слеза.

Она в разлуке видела мученье,

И вот, надеясь, что пройдет гроза,

Она просила жалобно прощенья

За первую вину и поклялась,

Что во второй не провинится раз…

 

LXXXIII.

 

Просила извинить то беспокойство,

Что причинил испуг ее пустой;

Прибавила, что нервное расстройство,

Постигшее ее, всему виной;

Но легкая болезнь такого свойства,

Что отдохнуть немного — час, другой —

И будет вновь она совсем здорова

И никогда кричать не будет снова.

 

LXXXIV.

 

Тут принялась подругу защищать

Жуанна и начальнице сказала,

Что ей с Дуду прекрасно было спать,

Что крик ее она и не слыхала.

Во время шума сон ее прервать

С трудом могли — то подтвердит вся зала;

Грешно Дуду лишь укорять за то,

Что ей приснился сон «mal а propos».

 

LXXXV.

 

Дуду смутясь, ловила эти речи,

Припав на грудь к подруге молодой,

Чтоб скрыть лицо. Ее горели плечи

И шея от стыда. В саду весной

Так розаны алеют издалеча.

Как объяснить испуг ее пустой

И странную стыдливость, я не знаю:

За верность фактов только отвечаю.

 

LXXXVI.

 

Итак, пускай их вновь лелеют сны!

Но уж петух пропел и утро скоро.

Блестит на минаретах рог луны,

Алеют волны синяго Босфора,

Вершины Кафских гор вдали видны,

Владенья курдов явственны для взора

И, тихо пробираясь сквозь туман,

В далекий путь несется караван.

 

LXXXVII.

 

Когда лучи денницы заалели,

Гюльбея, не смыкавшая очей,

Вскочила, истомленная, с постели.

Есть басня, что влюбленный соловей,

Пронзенный в грудь, выделывает трели,

Вздыхая нежно о любви своей…

Но боль его бледнеет перед тою,

Что создается страстью и тоскою.

 

LXXXVIII.

 

Как видите, читатели, мораль

Всегда мной добросовестно воспета,

Но правды не дождусь от вас. Мне жаль,

Что вы готовы, чтоб не видеть света,

Закрыть глаза; от авторов едва ль

Я заслужу похвал. Понятно это:

Такая бездна расплодилась их,

Что им нет дела до трудов чужих.

 

LXXXIX.

 

Хотя Гюльбеи было мягко ложе,

Но ей оно не даровало сна:

Любовь и гордость, грудь ее тревожа,

Боролись в ней. Расстроена, бледна,

На статую она была похожа.

Вот наскоро оделася она…

Такая мука сердце ей щемила,

Что в зеркало взглянуть она забыла.

 

ХС.

 

Султан, спустя немного, тоже встал…

Он и не знал границ своим владеньям,

Весь мусульманский мир пред ним дрожал,

А на него жена с пренебреженьем

Смотрела! Ей он ненавистен стал.

Но ненависть жены бледна значеньем

В стране, где муж имеет много жен;

Не то — где лишь с одною жить закон!..

 

ХСИ.

 

Султан, минутным прихотям послушный,

На тайны сердца холодно смотрел.

К любви он относился равнодушно

И для того большой запас имел

Красивых жен, чтоб время шло не скучно,

Когда искал он отдыха от дел.

Но, впрочем, больше всех любя Гюльбею,

Он ласков был и даже нежен с нею.

 

ХСИИ.

 

Когда султан был вымыт и одет,

Согласно с предписаньями Пророка,

Он, кофе выпив, собрал свой совет.

Войну он вел с Россией и глубоко

Был опечален громом тех побед,

Что возмутили сладкий сон Востока.

Екатерины опасался он,

Славнейшей из правительниц и… жен.

 

XCIII.

 

О пышный внук прославленной царицы!

Мои стихи, быть может, долетят

Когда-нибудь и до твоей столицы.

(Пускай далек туманный Петроград, —

В наш век стихи летят быстрее птицы).

В стихах порой пророчества звучат,

И огласит, быть может, песнь свободы

Твоих морей рокочущия воды.

 

ХСIѴ.

 

Но есть черта, которую поэт

Переступать не должен бы… Потомки

За предков не должны нести ответ;

Былых времен печальные обломки

В истории лишь оставляют след.

Кому приятен был бы титул громкий,

Когда б потомки отвечать должны

За темные деянья старины!

 

ХСѴ.

 

Но грустно то, что прошлаго уроки

Нам пользы не приносят. Как закон,

Мы не хотим признать их смысл глубокий,—

И что ж?— Зияет смерть со всех сторон

И крови льются целые потоки!

Царица и султан, я убежден,

Всегда б могли найти вернее средство

Для примиренья, чем послов посредство.

 

ХСѴI.

 

Султан, что день, то собирал совет,

От недугов страны ища лекарство.

Царица, что умом дивила свет,

В конец его все расшатала царство;

Он растерялся от ее побед

И проходил чрез всякие мытарства,

Глубоко сожалея, что не мог

Придумать хоть еще один налог.

 

ХСѴII.

 

Гюльбея, чтобы скрыть свое волненье

И безотрадным думам дать отпор,

В свой кабинет, приют для наслажденья,

Ушла… В нем все пленяло сладко взор:

Здесь искрились редчайшие каменья;

Там драгоценный виделся фарфор;

В той комнате, где было все богато,

Цветы бросали волны аромата.

 

ХСѴIII.

 

И мрамор, и порфир блестели в ней;

В роскошных клетках птички щебетали;

Цветные стекла блеск денных лучей,

Таинственно сияя, умеряли.

Не описать всех роскоши затей,

Что уголок волшебный наполняли,

А потому прошу вообразить,—

Что я пером не мог изобразить.

 

ХСИХ.

 

Желая знать, что сталося с Жуаном,

К себе Баба Гюльбея позвала.

К султанским женам он попал обманом…

Удачно ли поведены дела,

И суждено ль ее заветным планам

Осуществиться! Для нее была,

Конечно, интереснейшей — проблема,

Как ночь провел Жуан в стенах гарема,

 

С.

 

Ее вопросы падали как град

На евнуха: их затруднился б счесть я!

Пред ней стоял, смущением объят,

Баба, слуга порока и нечестья.

В глаза бросалось, что он скрыть бы рад

Какие-то тревожные известья.

Сконфуженно чесал затылок он,

Как всякий, кто взволнован и смущен.

 

CI.

 

В удел Гюльбее не далось терпенье:

Всегда ее желанье или спрос

Мгновенно приводились в исполненье…

И что же?— Вдруг ответа ждать пришлось!

Чем более росло Баба смущенье,

Она тем строже делала допрос.

Вся покраснев от вспыхнувшей в ней крови,

Она сидела, грозно хмуря брови.

 

CII.

 

Лукавый негр, предчувствуя беду,

Просил ее не гневаться; признался,

Что Дон-Жуан был поручен Дуду;

Все к лучшему устроить он старался —

И этого не мог иметь в виду.

Кораном и святым верблюдом клялся;

Что он не виноват в беде такой

И безупречно долг исполнил свой.

 

CIII.

 

Жуан был вверен строгому надзору

Смотрительницы. Евнух сожалел,

Что по ее вине так много вздору

Нежданно вышло;— права не имел

Он посещать гарем в ночную пору.

К тому же, если б он посмел

Начальнице перечить, без сомненья

Проснуться в ней могли бы подозренья.

 

СIѴ.

 

Но все ж Баба был твердо убежден,

Что Дон Жуан держал себя примерно.

А иначе в мешок попал бы он!

Кто побежит на встречу смерти верной?

Однако про Дуду тревожный сон

В теченье ночи евнух лицемерный

Гюльбее не решился рассказать:

В огонь зачем же масло подливать?

 

СѴ.

 

Баба не умолкал, но уже даром

Лились его слащавые слова:

Она его не слушала, Пожаром

В ней пробудилась страсть; она едва

Дышала, пораженная ударом;

Как вихрь, ее кружилась голова,

Холодный пот — роса сердечной муки —

Ей орошал и бледный лоб, и руки.

 

CVI.

 

Хотя была энергии полна

Султанша, все же евнуху казалось,

Что в обморок она упасть должна…

Ее лицо от муки искажалось;

В конвульсиях томилася она.

Иным не раз испытывать случалось

Такое чувство от нежданных бед,

Но дать о нем понятье — средства нет.

 

СѴII.

 

Как Пифия в минуту вдохновенья,

Она стояла. Грудь ее рвалась

На части от тяжелаго мученья;

В глазах, блуждавших дико, пламень гас.

Но стало проходить оцепененье —

И вот, без силы, на диван склонясь,

Она главу, что злая скорбь томила,

Беспомощно в колени схоронила.

 

СѴIII.

 

Лицо скрывали пряди длинных кос,

Что падали на мраморные плиты,

Как ветви ивы. Страшен сердца гроз

Стремительный порыв! От муки скрытой

Вздымалась грудь ее… Так на утес

Несутся волны, пеною покрыты;

Разбившись, в даль стремится бурный вал

И вновь, шумя, бежит к подножью скал.

 

СИХ.

 

Коса ее, вуалию густою,

Ее лицо и наклоненный стан

Скрывала, на пол падая волною,

Ее рука держалась за диван,

Напоминая мрамор белизною.

Перо — не кисть… О, если б мне был дан

Художника талант, а не поэта,

Как хороша картина вышла б эта!

 

СХ.

 

Баба, что нрав ее вполне постиг,

Стоял, храня упорное молчанье,

Он, устрашась грозы, совсем притих.

Гюльбее стало легче; замиранье;

Давившее ей грудь, продлилось миг,

И стало утихать ее страданье,

Но еще гневом искрились глаза.

Так в море — стон, хоть пронеслась гроза.

 

СХI.

 

По комнате Гюльбея заходила

То медленно, то быстро, что всегда —

Волненья признак. Бурь душевных сила

Не может проявляться без следа.

Походка — духа верное мерило.

Саллюстий говорит, что никогда

Не мог ходить спокойно Катилина.

Борьба страстей была тому причина!

 

СХII.

 

Гюльбея, сделав несколько шагов,

Остановилась и привесть велела

К себе двух провинившихся рабов…

Баба смекнул немедленно в чем дело,

Но сделал вид, что тайну этих слов

Не понимает, и спросил несмело:

Каких рабов угодно видеть ей,

Чтоб без ошибки их привесть скорей?

 

СХIII.

 

Гюльбея еле слышно отвечала:

— «Грузинку… и любовника ее!..

У двери потайной… чтоб лодка ждала,

А остальное — дело уж твое!..»

Отчаянье в словах ее звучало.

У негра было тонкое чутье:

Заметив в ней борьбу и колебанье,

Он стал просить отмены приказанья.

 

СХIѴ.

 

Гюльбее евнух дал такой ответ:

— «Услышать, что исполнить — это то же!

Я в верности тебе принес обет,

И для меня слова твои дороже,

Чем все земные блага! Но совет

Даю — помедлить… Юноша пригожий,

Быть может, неповинен пред тобой…

Ты приговор должна отсрочить свой!

 

СХѴI.

 

Казнить легко! Свидетели безмолвны!

Не мало тайн на темном дне своем

Близ этих стен похоронили волны!

Не раз здесь гибли в сумраке ночном

Сердца, что бились, жгучей страсти полны.

Ты о рабе вздыхаешь молодом:

Убить его — всего одно мгновенье,

Но от любви найдешь ли ты спасенье?»

 

СХѴI.

 

— «Как смеешь ты о чувствах рассуждать,

Презренный червь!»— так молвила Гюльбея.

— «Твой долг лишь приказанья исполнять!

Уйди скорей!»— Баба стоял, робея.

Он знал, что спор опасно поднимать:

Чужой дороже собственная шея.

Чтобы исполнить данный ей приказ,

Он молнии быстрее скрылся с глаз.

 

СХѴII.

 

Баба ушел, но скрыть своей досады

Он не был в силах. Бешенством объят,

Всех женщин поносил он без пощады

За их причуды, козни и разврат.

Он порицал их прихоти и взгляды,

Особенно султаншу, и был рад,

Что, средний род собою представляя,

Мог мирно жить, страстей не признавая.

СХѴIII.

 

И вот созвал собратий он своих,

Чтоб юных дев вести к жене султана;

Он причесать велел получше их

И приодеть, хотя и было рано.

Такой прием необычайный вмиг

Веселость и покой смутил Жуана.

Струхнула и Дуду… Но кто ж бы мог

Найти для ослушания предлог?

 

CXIX.

 

Итак, они должны явиться вскоре

К султанше…Но я здесь прерву рассказ…

Свиданье с нею — радость или горе

Им принесло, иль, просто рассердясь,

Она их утопить велела в море,—

То тайною останется для вас.

Вперед бежать себе я не позволю,

Угадывая жен капризных волю.

 

CXX.

 

Хоть тяжкий крест моим героям дан,

Желая им удачи и спасенья,

Надеюсь, что от рыб уйдет Жуан,

Хотя его плачевно положенье.

Разнообразить должен я роман

И буду петь иные приключенья.

Простившись здесь с Жуаном и Дуду,

Речь о войне в той песне поведу.

 

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ

 

 

I.

 

Любовь и слава — шаткие опоры.

О них твердят, но редко пред собой

Мы видим их; оне, как метеоры,

Проносятся, пленяя нас красой;

Мы тщетно обращаем к небу взоры,

Чтоб видеть их, и путь свой ледяной,

Мгновенье озаренный их лучами,

Мы продолжаем, скованы цепями.

 

II.

 

Как жизнь, разнообразен мой роман;

С ним сходен свет полярнаго сиянья,

Ласкающаго лед далеких стран.

Не все ж свои оплакивать страданья

И так как жизнь — лишь горестный обман,

Что может привести в негодованье,

И выставка пустая, то не грех

Дарить всему на свете только смех.

 

III.

 

И что ж? Меня, творца поэмы этой,

Со всех сторон озлобленно язвят

За то, что я не верю правде света

И зло во всем как будто видеть рад;

Безжалостно на части рвут поэта.

Я не пойму, чего они хотят:

О том же Данте говорил со стоном

И Сервантес с премудрым Соломоном

 

IV.

 

Земную жизнь не ценят высоко

Платон, Свифт, Лютер, Тилотсон и Весли,

Руссо, Маккиавель, Ла-Рошфуко…

Меня и их винить возможно ль, если

С судьбою нам мириться не легко?

Коль правы мы, ответ за это несть ли?

К тому ж ни вам, ни мне не разрешить.

Что лучше: век окончить или жить.

 

V.

 

Сократ сказал, что наши все познанья

Лишь шаткость их доказывают нам;

Поэтому имеем основанье

Всех мудрецов приравнивать к ослам;

Великий Ньютон, тайны мирозданья

Открывший людям, сознается сам,

Что к правде путь для смертных не проложен

И что пред ней он жалок и ничтожен.

 

VI.

 

Екклезиаст гласит: «все суета».

Духовные отцы не раз на деле

Доказывали нам, что не мечта

Подобный взгляд. Поэмы часто пели

О том, что жизнь ничтожна и пуста,

И мудрецы согласны с ними. Мне ли

Поэтому, во избежанье ссор,

Скрывать о жизни строгий приговор!

 

VII.

 

О, люди или псы! (За честь считайте,

Что мною вы со псами сравнены:

Вы хуже их!) В моей поэме, знайте,

Что по заслугам вы оценены;

На музу, сколько вам угодно, лайте:

Ей ваши крики вовсе не страшны,

Как волчий вой луне. Все муза светит

И вашей злобы даже не заметит.

 

VIII.

 

«Я вдохновлен любовью и войной».

(Цитата не верна; бояся споров,

В том сознаюсь, но смысл ее такой).

И вот с обоих не свожу я взоров

И вас прошу последовать за мной

В тот город осажденный, что Суворов

Со всех сторон искусно обложил.

Как альдермэн мозги, он кровь любил.

 

IX.

 

Построенный на отмели Дуная,

В восточном стиле, город Измаил

Стоял, весь левый берег защищая,

И крепостью перворазрядной был.

Но крепость ту постигла участь злая,

Разбив врагов, ее Суворов срыл.

Верст шесть считалось крепостного вала;

Она ж от моря в ста верстах стояла.

 

X.

 

Предместье помещалось с нею в ряд,

Хотя фортификации законы

Так размещать построек не велят.

В защиту стен какой то грек ученый

Возвел искусно массу палисад

И тем ослабил средства обороны.

Он ими наносил лишь вред себе,

Врагам давая перевес в стрельбе.

 

XI.

 

Плохой Вобан для правильной защиты

Не в силах был принять надежных мер;

Он нес умел устроить .путь прикрытый*,

Постройкам надлежащий дать размер;

Форпосты были им совсем забыты

(Простите, что пишу как инженер);

Но стены были крепки и высоки,

А рвы вкруг них, как океан, глубоки.

 

XII.

 

Еще один громадный бастион,

С проходом узким, возвышался с края;

В себе вмещал две батареи он;

Одна была с барбетом, а другая

Стояла в казематах; с двух сторон

Оне громили берега Дуная;

А справа, на горе крутой редут

Орудьям крепостным давал приют.

 

XIII.

 

Все ж Измаил открытым оставался

Со стороны Дуная. Этот вход

Оберегать никто и не старался:

Ведь там не мог явиться русский флот.

Когда ж он на Дунае показался,

Неисправим был промах: где же брод

Найти в реке глубокой? Полны страха,

На помощь турки стали звать Аллаха.

 

XIV.

 

Хочу воспеть, войны и славы бог,

Я храбрых русских, к приступу готовых.

Я был бы рад, коль описать бы мог

Дела людей, в цивилизацьи новых.

Ахилл, в крови от головы до ног,

Не мог страшнее быть бойцов суровых,

Чьи имена полны слогов таких,

Что невозможно выговорить их.

 

XV.

 

Все ж назову иных, чтоб вас пленили

Созвучья этих мелодичных слов

С двенадцатью согласными. Тут были:

Арсеньев, Майков, Львов и Чичагов,

И о других газеты говорили.

Я многих бы еще назвать готов,

Но славы не хочу тревожить слуха:

У ней труба, так верно есть и ухо.

 

XVI.

 

Поэтому имен прервал я нить,

Которых даже молвить труд чертовский;

Подумайте: легко ль в стихи вклеить

Фамилии на: ишкин, ускин, овский!

Все ж об иных я должен говорить.

Шихматов, Шереметев, Разумовский,

Куракин, Мусин-Пушкин были там,

Погибель и позор суля врагам.

 

XVII.

 

То были люди чести и совета,

Которым был известен к славе путь;

Ни муфтиев они, ни Магомета,

Конечно, не страшилися ничуть

И были бы готовы — верно это —

Их шкурой барабаны обтянуть,

Явися вдруг нужда в телячьей коже

Иль при покупке стань она дороже.

 

XVIII.

 

Здесь находились люди разных стран,

Которых страсть к добыче привлекала;

Дрались они, чтоб свой набить карман

Иль крупный чин схватить, заботясь мало

О троне и отчизне;англичан

При русском войске масса состояла;

Вы Томсонов могли б шестнадцать счесть

И девятнадцать Смитов в список внесть.

 

XIX.

Все Томсоны, в честь славнаго поэта,

Носили имя Джемми, чем судьба

Их крайне обласкала; имя это

Казалось им почетнее герба.

Сюда стеклась со всем окраин света

Почтенных Смитов целая гурьба.

Один из них был тот полковник бравый,

Что в Галифаксе увенчался славой.

 

 

XX.

 

По именам всех Смитов перечесть

Я не берусь. Петры меж ними были

(О трех из них у нас известья есть);

Затем встречались Джэки, Вили, Били.

В реляциях вы можете прочесть

О Смитах, что отличья получили.

Славнейшего из них родной отец

Известный в Кумберлэнде был кузнец.

 

XXI.

 

Хоть к Марсу отношуся я с почтеньем,

Но не могу блестящий аттестат

Достаточным признать вознагражденьем

За то увечье, что нанес снаряд;

Шекспир вполне с моим согласен мнением;

Из драм его цитаты — сущий клад:

За них — так любим мы Шекспира драмы —

Патент на ум готовы дать всегда мы.

 

XXII.

 

При армии была французов рать,

Красивых, остроумных и веселых.

Но смею ль я о них упоминать?

Пожалуй, доживешь до дней тяжелых!

Французов ведь привык на части рвать

Джон-Буль; и раз что за врагов он счел их,

Пусть мир давно уж с ними заключен,

С враждебностью на них все смотрит он.

 

XXIII.

 

Преследовали русские две цели:

На острове построив бастион,

Они, во-первых, Измаил хотели

Орудьями громить со всех сторон,

Ни зданий не щадя, ни цитадели.

Амфитеатром был построен он,

А потому легко до основанья

Они могли его разрушить зданья.

 

XXIV.

 

Еще у них коварный был рассчет

Воспользоваться города пожаром,

Чтоб в щепки обратить турецкий флот.

На якоре, теряя время даром,

Беспечно он стоял близ этих вод,

Сраженный непредвиденным ударом;

При этом враг легко бы сдаться мог,

Не будь он только бешен как бульдог.

 

XXV.

 

Не следует пренебрегать врагами.

За то погибли Чичисков и Смит,

Один из тех, что уж воспеты нами,

Чье имя дружно с рифмами на «ит»;

Везде вы Смитов видите толпами,

И мысль меня совсем не удивит,—

Так много их разбросано по свету,—

Что сам Адам носил фамилью эту.

 

XXVI.

 

Неудалась постройка батарей,

Воздвигнутых войсками недалеко

От крепости. Старались поскорей

Устроить их, а в спешке мало прока.

(Стихи, и те врага встречают в ней).

Пришлося приступ отложить до срока;

Тяжел был для вождя такой удар:

Одна резня приносит славу в дар.

 

XXVII.

 

Отсрочка боя — грустное событье;

Ошибся ли в рассчетах инженер,

Хотел ли уменьшить кровопролитье

Подрядчик непринятьем нужных мер,

Спасая этим душу,— объяснить я

Вам не берусь, но батарей размер

Мешал громить врагов, стенами скрытых,

И с каждым днем росло число убитых.

 

XXVIII.

 

Флот тоже мало пользы приносил;

Стрелял он неудачно, хоть и рьяно;

Два брандера погибли в цвете сил;

Их фитили сгорели слишком рано,

И взрыв среди реки не причинил,

Конечно, ни малейшего изяна

Противникам. С зарей раздался взрыв,

От сна, однакож, их не пробудив.

 

XXIX.

 

Лишь в семь часов, в минуту пробужденья,

Заметили они плывущий флот,

Что продолжал отважное движенье

В виду всех вражьих сил. Несясь вперед,

Он к девяти часам без затрудненья

На якорь стал близ крепости, и вот

Бомбардировку начала эскадра

И ей в ответ посыпалися ядра.

 

XXX.

 

Полдня ее громил турецкий стан,

Но и она отстреливалась ловко

И, метко поражая мусульман,

Давила их геройскою сноровкой;

Однако отступить приказ был дан,—

Нельзя взять верх одной бомбардировкой;

К тому же неприятель захватил

Один корабль, другой же взорван был.

 

XXXI.

 

И мусульмане также — вскольз замечу —

Здесь понесли значительный урон;

Но, видя, что враги бросают сечу,

Накинулись на них со всех сторон;

Тут граф Дамас понесся к ним на встречу

И стольких потопил в Дунае он,

Что описаньем жаркой схватки этой

Наполнить можно б целый лист газеты.

 

XXXII.

 

«Я исписал бы несколько томов,

Передавая подвиги флотильи»,—

Гласит историк. «Русских удальцов

Успехом увенчалися усилья».

О русских он не тратит много слов,

За то приводит громкие фамильи

Тех иностранцев, что сражались там,

И называет Ланжерона нам

 

XXXIII.

 

С Дамасом и де-Линем. Беспристрастья

Пример историк должен подавать;

Им очень помогло его участье,

А то об них могли б вы не слыхать.

Как видно, и для славы нужно счастье.

Но, впрочем, принц де-Линь пустил в печать

Записки, что полны самохваленья,

Чем, может быть, он спасся от забвенья.

 

XXXIV.

 

Героев много видел этот день;

Но многих ли в венках, из лавров свитых,

Укрыла от забвенья славы сень?

Не счесть имен, напрасно позабытых;

Забвения на всех ложится тень.

И много ль их сограждан именитых,

Героев современных эпопей,

Что след оставят в памяти людей?

 

XXXV.

 

Не привела блестящая атака

К желанной цели; крепость не сдалась;

Чтоб враг не видел в том бессилья знака,

Взять приступом ее старик Рибас

Советовал. С ним многие, однако,

Заспорили, на штурм не согласясь,

Произнесли речей при этом кучу,

Но повтореньем их вам не наскучу.

 

XXXVI.

 

Тогда жил муж, по силе Геркулес,

За это беспримерно отличенный;

Как метеор блеснул он и исчез.

Внезапною болезнью пораженный,

Один в степи, под куполом небес,

Он кончил век в стране, им разоренной.

Так гибнет саранча среди полей,

Безжалостно опустошенных ей.

 

XXXVII.

 

То был Потемкин. В этот век отличья

Стяжались чрез убийство и разврат;

Когда чины дают в удел величье,

Он был велик и славою богат.

Хоть попирал он совесть и приличья,

А всякий был пред ним склоняться рад.

Своей царицы был он верным другом,

Она ж людей ценила по заслугам.

 

XXXVIII.

 

Пока совет решал, как поступить,

Рибас послал к Потемкину курьера

И князя он сумел уговорить

Одобрить им предложенные меры.

Не знаю я, чем это объяснить.

Меж тем, под грохот пушек, инженеры

Воздвигли, чтобы крепость взять верней,

На берегу ряд новых батарей.

 

XXXIX.

 

Ответ пришел почти чрез две недели,

Когда уж с частью войска флот отплыл

И отступить от крепости хотели.

Полученный указ воспламенил

Бойцов, что отличиться не успели:

Назначен был вождем всех русских сил

Любимец битв и враг интриг и споров —

Фельдмаршал, знаменитый князь Суворов.

 

XL.

 

Ему письмо Потемкин написал,

Достойное спартанца. Долг тяжелый

Когда бы то письмо продиктовал

В защиту воли, родины, престола,—

Оно бы удостоилось похвал.

Но срам ему, как чаду произвола!

«Во что бы то ни стало,»— так гласил

Потемкина указ,— «взять Измаил!*

 

XLI.

 

Бог рек: «Да будет свет» — и с тьмою в споре

Свет озарил весь мир. «Чтоб кровь лилась!» —

Рек смертный — и ее пролилось море.

Сын ночи молвил: «Fiat» — и стряслась

Нежданная беда, рождая горе

И сея зло. Как буря проносясь,

Все вкруг себя война нещадно губит

И не одни сучки, но корни рубит.

 

XLII.

 

Увидев уходящия войска,

Обрадовались турки непомерно.

Но как была их радость коротка!

Победу над врагом считая верной,

Мы на него взираем свысока,

И часто результат выходит скверный.

Не долго ликовал турецкий стан,

Принявший за действительность обман.

 

XLIII.

 

Раз увидали мчавшихся дорогой

Двух всадников вдали. Наружность их

Величие являла так немного,

Что их сочли за казаков простых.

В поту, в пыли, снаряжены убого,

Они неслися на конях лихих,

Без багажа, в наряде небогатом:

То ехал сам Суворов с провожатым.

 

XLIV.

 

Джон Буля, друга всяких крепких вин,

Иллюминаций радует сиянье;

Глядя на них, он забывает сплин;

Любя душой народные гулянья,

Владать в печаль не видит он причин

И рад лишиться денег и сознанья

И даже вечной глупости своей,

Чтоб блеск увидеть праздничных огней.

 

XLV.

 

Увы, Джон Буль, совсем лишившись зренья,

Уж проклинать своих не может глаз:

В долгах он видеть стал обогащенье;

В налогах всевозможных — счастье масс;

Ничем не истощить его терпенья.

Пусть голод в дверь стучится: не страшась

Тех бед, что грозный гость прольет без меры,

Джон Буль твердит, что голод — сын Цереры.

 

XLVI.

 

Но вновь к рассказу! Лагерь ликовал;

Пером не описать такой картины!

Суворов славы вестником предстал.

Как метеор, что светит над трясиной

И манит в топь, фельдмаршал засиял

Пред войском и восторгов был причиной:

Все верили, что он непобедим,

И были рады следовать за ним.

 

XLVII.

 

Лишь появился вождь, одушевленье

Неудержимо охватило всех;

Все изменило вид; воскресло рвенье;

Войскам предстал давно желанный брег.

К атаке начались приготовленья,

С надеждою на славу и успех;

Все привели немедленно в порядок;

Тяжелый труд порой бывает сладок.

 

XLVIII.

 

Великий человек толпу ведет

И безконтрольно управляет ею.

Так стадо за быком всегда идет;

Так за собачкой маленькой своею

Ползет слепец; так ветру лоно вод

Послушно, с ним в борьбу вступить не смея;

Так, потрясая Колокольчик свой,

Баран ведет овец на водопой.

 

XLIX.

 

Воскресший лагерь, в радостном порыве,

Казалось, свадьбу весело справлял,

(Метафоры нельзя найти счастливей;

Мне кажется, в ошибку я не впал,—

Где свадьба, там и ссора в перспективе).

Геройский дух все войско обуял.

Переворота кто же был виною?—

Старик, умевший управлять толпою.

 

L.

 

Весь лагерь был в работу погружен,

Приготовляясь к штурму. Бредя славой,

Отряд передовой, из трех колонн,

Лишь знака ждал, чтоб в бой вступить кровавый.

Вторым отрядом был поддержан он

Такого же значенья и состава;

Затем отряда третьяго полки

Готовились атаку весть с реки.

 

LI.

 

По возведеньи новых укреплений,

Совет военный тотчас созван был;

На этот раз, без личностей и прений*

Он все единогласно утвердил.

(Плодит единогласие решений

Лишь крайность). Все Суворов обсудил,

Все взвесил и, готовясь к битве славной,

Учил солдат штыком владеть исправно.

 

LII.

 

Учил он рекрут, как простой капрал,

Нигде минуты не теряя;

Водил их через рвы и приучал

К огню, их в саламандры превращая;

По лестницам их лазить заставлял,

Готовясь к штурму. (Лестница такая —

Сказать ли надо?— не сходна вполне

С той, что Иаков увидал во сне).

 

LIII.

 

Убрав ряд фашин алыми чалмами,

Приказывал солдатам он своим

Те чучела атаковать штыками,

Вступая в бой, как бы с врагом самим.

Он шел к победе разными путями.

Иные мудрецы, труня над ним,

Усматривали в этом лишь нелепость.

Суворов прервал споры, взявши крепость.

 

LIV.

 

Настал канун атаки. Лагерь стих.

Не слышалось ни возгласов, ни шума;

Когда борьбы тяжелый близок миг,

Предчувствуя успех, молчат угрюмо

Те, что хотят ценой всех сил своих

Победу одержать; за думой дума

К ним крадется. Былые вспомнив дни,

О милых сердцу думают они.

 

LV.

 

Молясь, остря, весь преданный причудам,

То ловкий шут, то демон, то герой,

Суворов был необъяснимым чудом.

За всем следя, он план готовил свой

И ничего не оставлял под спудом.

Как арлекин, носясь перед толпой,

Он мир дивил то шуткой, то погромом,

И был сегодня Марсом, завтра — Момом.

 

LVI.

 

Недалеко от русских батарей,

Раз казаки наткнулися дорогой

На кучку подозрительных людей.

То было накануне штурма. Строго

К ним отнесясь, схватили их скорей.

Один из пленных говорил немного

По-русски и кой-как им объяснил,

Что в армии когда-то он служил.

 

LVII.

 

Немедленно с товарищами вместе

Его препроводили в русский стан.

(Чинить допрос удобнее на месте).

Хотя в одежде истых мусульман

Они явились, все ж, скажу без лести,

Легко признать в них было христиан.

Обманчива бывает часто внешность,

Судя по ней, не трудно впасть в по грешность.

 

LVIII.

 

Суворов в это время, горячась,

В одном белье производил ученье.

Уча резне, над трусами глумясь,

Он расточал и брань, и наставленья,

Смотря на плоть людскую, как на грязь,

С горячностью отстаивал он мненье,

Что смерть, когда причиной ей война,

Отставке с полной пенсией равна.

 

LIX.

 

Суворов, не спуская с пленных взгляда,

Когда они предстали перед ним,

Спросил: «Откуда вы?» — «Мы из Царь-града,—

Один из них ответил,— и бежим

От турок» — «Кто же вы?» — «Об этом надо

Нас расспросить точнее вам самим».

Должно быть знал прибывший, что Суворов

Не терпит фраз и долгих разговоров.

 

LX.

 

«Как вас зовут?» — «Я Джонсон, а со мной

Жуан, что мне товарищ. С нами тоже

Две женщины и евнух». — «За собой

Таскать балласт излишний непригоже»,—

Заметил вождь.— Но вы мне не чужой:

Вас помню, а того, что помоложе,

Я вижу в первый раз. Да вы никак

Служили в гренадерах?»— «Точно так».

 

LXI.

 

— «Вы были под Виддином?» — «Был»,— «Ходили

На приступ?» — «Да» — «Что ж делали потом?»

— «Не знаю, право, сам». — «В Виддин не вы ли

Вступили первым?» — «Шел я на-пролом,

Не отставая от других». — «Где были

Затем?» — «Я в плен захвачен был врагом,

Когда от раны впал в изнеможенье».

— «Отмстим за вас, и страшно будет мщенье.

 

LXII.

 

Где ж вы теперь намерены служить?»

— «Мне все равно».—,Я знаю, что вы рады

Врагам за оскорбленья отплатить

И будете громить их без пощады.

Но как же с этим юношей нам быть?»

— «Об нем вам беспокоиться не надо:

Коль будет он в бою иметь успех

Такой же, как в любви, затмит нас всех».

 

LXIII.

 

«Так пусть же в штурме примет он участье!»

Жуан поклоном выразил привет.

Суворов продолжал: «На ваше счастье,

Ваш полк в атаку бросится чем свет;

На крепость до зари хочу напасть я

И произнес торжественный обет,

Что Измаила уж не будет боле:

Его твердыни превращу я в поле!

 

LXIV.

 

Уверен я, вас много ждет наград!»

Затем Суворов, крепкими словцами

Приправив речь, стал вновь учить солдат

И, зная, как овладевать сердцами,

Достиг того, что каждый был объят

Желаньем в грозный бой вступить с врагами,

Чтоб их зато нещадно разгромить,

Как смели в спор с царицею вступить.

 

LXV.

 

К Суворову, что продолжал ученье,

Решился Джонсон снова подойти,

Заметив, что его расположенье

Сумел снискать и у него в чести.

— «Нас радует,— сказал он, позволенье

Пасть первыми; но где ж нам путь найти?

Пристроив нас к местам, и мне, и другу

Вы этим оказали бы услугу».

 

LXVI.

 

— «Вы правы; я совсем забыл о том.

Вернитесь к прежней службе. Путь счастливый!

Вас подвезут к полку, что под ружьем,

Чтоб пост занять немедленно могли вы;

А вы в распоряжении моем

Должны остаться, юноша красивый.

Здесь женщинам, конечно, места нет.

Их отвести в обоз иль лазарет!*

 

LXVII

 

Но женщины сопротивляться стали,

Хотя гарем их приучить бы мог

К повиновенью. Там оне едва ли

Нашли б для ослушания предлог.

С слезами на глазах оне восстали,

Под тяжким гнетом горестных тревог;

Так курица свои вздымает крылья,

Когда цыплят спасает от насилья.

 

LXVIII.

 

Оне защиты ждали от друзей,

Которых удостоил разговором

Славнейший из громивших мир вождей.

О, люди, люди! долго ль вашим взорам

Все будет люб свет призрачных лучей,

Что слава льет, носяся метеором,

И долго ль морем будет литься кровь,

Чтоб к мнимой славе чувствовать любовь?

 

LXIX.

 

Суворов видел слез и крови море

И был привычен к горестям людским,

Однако ж с сожалением во взоре

Взглянул на жен, рыдавших перед ним.

Не трогает вождя народов горе,

Он может быть к толпе неумолим;

Но случай единичнаго мученья

Порой в нем пробуждает сожаленье.

 

LXX.

 

Бывал, вне боя, и Суворов слаб.

Он ласково сказал: «Эх, Джонсон, право,

На кой вы.чорт пригнали этих баб?

Возиться с ними вовсе не забава…

Чтоб им грозить опасность не могла б,

Их удалю от мест борьбы кровавой.

Солдат с женой в бою — плохой солдат,

Коль года нет еще, что он женат!»

 

LXXI.

 

— «Не наши, а чужия это жены,—

Суворову тут Джонсон возразил,

— Не допускают строгие законы,

Чтоб на войне с женою воин был.

И мне ль переступать через препоны,

Что с мудростью закон установил?

Когда жена, как шмель, жужжит над ухом,

Храбрейший воин может падать духом.

 

LXXII.

 

Те женщины — турчанки. Не боясь

Опасности для жизни и гонений,

Оне с слугой спасли от смерти нас

И следуют за нами. Ряд лишений

Случалось мне испытывать не раз,

А им не перенесть таких мучений.

Чтоб с добрым духом драться мы могли,

Мы просим, чтоб вы их поберегли».

 

LXXIII.

 

В унынье впали дочери гарема,

Утратив веру в власть своих друзей.

Для них был непонятною проблемой

Старик, пугавший внешностью своей,

Который простоту избрав системой,

Чуждался всяких пышностей, затей,

А между тем вселял не меньше страха,

Чем гневный взор любого падишаха.

 

LXXIV.

 

Вполне им было ясно, что он мог

Распоряжаться полным властелином,

А в их глазах был жалок и убог.

Султан их приучил к иным картинам:

Весь в золоте, держась как некий бог,

Являлся он сияющим павлином.

Дивило их не мало, что попасть

В такую обстановку может власть.

 

LXXV.

 

Не понимавший нежностей Востока,

Их вздумал Джонсон утешать сперва;

Жуан же поклялся мечом пророка,

Что к ним с зарей придет; свои права

Он отстоит иль разгромит жестоко

Всю армию. И что ж? Его слова

Мгновенно принесли им утешенье —

Так женщины склонны на увлеченье.

 

LXXVI.

 

С слезами и со вздохами простясь,

Оне ушли. Начаться скоро бою!

(Ту силу, что решает участь масс,

Назвать ли Провидением, судьбою

Иль случаем? Неразрешим для нас

Вопрос, что миру не дает покою).

Занять места друзьям лора пришла,

Чтоб город сжечь, не сделавший им зла.

 

LXXVII.

 

Суворов, чтобы выиграть сраженье,

Не пожалел бы армии своей;

Он частностям не придавал значенья,

Была б лишь цель достигнута верней,’

И, смерть неся, смотрел без сожаленья

На гибель стран и бедствия людей.

Так Иова страданье столь же мало

Его жену и близких огорчало.

 

LXXVIII.

 

Он за ничто двух женщин скорбь считал.

Меж тем подготовлялась канонада.

Гомер бы нам такую ж описал,

И скрасилась бы ею Илиада.

Когда бы о мортирах он слыхал,

Но не о Трое говорить мне надо:

О пушках, бомбах, ядрах и штыках,

На музу нагоняя этим страх,

 

LXXIX.

 

Гомер! прошли безчисленные годы,

А мир все полон славою твоей,

Ты описал, воспев царей походы,

Оружье, поражавшее людей;

В наш век над ним трунят враги свободы

И порохом хотят ее друзей

Повергнуть в прах. Пускай, ей яму роя,

Осадой ей грозят: она не Троя.

 

LXXX.

 

Гомер бессмертный! греческий листок,

Откуда черпал ты свои — известья,

Таких ужасных дел и знать не мог,

Какие собираюсь перечесть я.

Увы, я пред тобою, что поток

Пред океаном! Все ж, в наш век нечестья,

Хоть древним уступаем мы вполне

В поэзии, мы их сильней в резне.

 

LXXXI.

 

Все дело в фактах. Истина святая

Лишь в фактах проявляет образ свой,

Но бедной музе, их передавая,

Иные скрыть приходится порой.

Близка, однакож, схватка роковая!

Сумею ли воспеть я грозный бой?

Героев тени ждут победных песен,

Чтоб славу их веков не скрыла плесень.

 

LXXXII.

 

К тебе взываю я, кумир молвы,

Наполеона призрак величавый!

К вам, греки, что сражалися, как львы,

Когда вас Леонид вел в бой кровавый!

К вам, «Комментарьи» Цезаря,чтоб вы

Своею увядающею славой

И красноречьем пламенных речей

На помощь к бедной музе шли моей!

 

LXXXIII.

 

Да, увядает славное былое!

Так выразиться право я имел:

У нас, что год, то новые герои;

Их всех не счесть, а слава — их удел;

Какие ж благодатные устои

Наследьем нам от этих громких дел?

Увы! они бесплодны, да и сами

Герои наши сходны с мясниками.

 

LXXXIV.

 

Отличья всевозможные должны

Нестись к героям длинной вереницей;

Сроднились с ними ленты и чины,

Как пурпур с вавилонскою блудницей.

Награды честолюбцам так нужны,

Как юноше мундир, как веер львице.

Но что ж такое слава? Право, нет

Возможности на это дать ответ.

LXXXV.

 

Сравнив ее с свиньей, что рыщет в поле,

Я вам бы, может быть, не угодил,

Так с шхуною, что носится на воле,

Не лучше ли, чтоб я ее сравнил

Иль с бригом? Но сравнений нужно ль боле?

Здесь кончу, чтоб не выбиться из сил.

Когда опять займусь своей поэмой,

Кровавый штурм моею будет темой

 

LXXXVI.

 

Вы слышите? Какой-то шум глухой

Тревожит ночи грозное молчанье:

То крадутся войска и, скрыты мглой,

К стенам подходят, затаив дыханье;

Едва заметно, сквозь туман ночной,

Проглядывает тусклых звезд мерцанье;

Но скоро их затмит зловещий дым,

Все застилая облаком густым.

 

LXXXVII.

 

Не долго ждать — и гром орудий грянет.

Сигнал дадут, и грозная пора

Борьбы на жизнь и смерть для войск настанет.

Они сплотятся, как с горой гора.

Сольется вместе, лишь рассвет проглянет,

С Аллахом турок русское ура!

И павших стоны, вопли и молитвы

Без отзвука потонут в шуме битвы.

 

ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ.

 

 

I.

 

Увечья, грохот пушек, бой кровавый —

Слова не благозвучные вполне,

Но с ними сплетены все грезы славы,

Что просит жертв; и так как я войне

Намерен посвятить свои октавы,

Их повторять придется часто мне.

Но что слова! Назвав войну Беллоной,

Тем не спасете край, ей разоренный.

 

II.

 

Как вышедший из логовища лев,

Шла армия в безмолвии суровом.

Она ждала (до крепости успев

Добраться незаметно, под покровом

Глубокой тьмы),чтоб пушек грозный рев

Ей подал знак к атаке. Строем новым

Бесстрашно замещая павший строй,

Людская гидра вступит в смертный бой.

 

III.

 

Когда сочтем те страшные затраты,

Что золотом и кровью делал свет

На войны, как ничтожны результаты

Окажутся одержанных побед!

Оне одною славою богаты,

Но сколько расплодили горьких бед!

Слезу страданья осушить с любовью

Славнее, чем весь мир забрызгать кровью.

 

IV.

 

Да, благодатны добрые дела,

Тогда как слава тягостна народу;

Он — в нищете, а жертвам несть числа,

Что приносить он должен ей в угоду.

Лишь честолюбцы в ней не видят зла.

Война священна только за свободу,

Когда ж она — лишь честолюбья плод,

Кто бойнею ее не назовет?

 

V.

 

Борьба за волю только — подвиг громкий!

Зато и Леонид, и Вашингтон

Бессмертны, и позднейшие потомки

Не позабудут славы их имен.

О них гласят не жалкие обломки

Разрушенных миров, не плач и стон

Порабощенных, но дары свободы,

Что через них приобрели народы.

 

VI.

 

Зловещая царила тьма вокруг.

Лишь пушки, искры грозные бросая,

Свои огни сливали в яркий круг,

Что отражался волнами Дуная,

Как адским зеркалом. Тревожа слух,

Пальба не прерывалась роковая.

Огня небес страшней огонь земной:

Один — щадит, безжалостен другой.

 

VII.

 

Едва успел, под сенью тьмы безмолвной,

До стен добраться посланный отряд,

Как мусульмане разом, злобы полны,

Стреляя метко, вышли из засад.

Земля и воздух, крепость, горы, волны —

Все превратилось вмиг в кромешный ад;

Вся местность стала огненным вулканом,

Какой-то Этной, взорванной титаном.

 

VIII.

 

В то время, словно гром, раздался крик

«Аллах!» и, потрясая тучи дыма,

Шум битвы заглушил, свиреп и дик.

Как вызов он звучал неумолимый,

Суля погибель,— всюду он проник,

Как ураган, несясь неудержимо.

Чу!.. в крепости, в волнах, на берегу,

Везде звучат: ,Аллах!» и «Алла-гу!»

 

IX.

 

Врасплох не захватили оборону,—

Давно уж крепость приступа ждала.

Огонь ужасный встретил ту колонну,

Что от реки атаку повела.

Она подверглась тяжкому урону

И вся почти на месте полегла.

Командовал бесстрашно частью тою

Арсеньев — вождь, прославленный молвою.

 

X.

 

В колено принц де-Линь был поражен.

У графа Шапо-Бра, в начале дела,

Лишь началось движение колонн,

Меж головой и шляпой пролетела

Шальная пуля, Чудом спасся он.

Аристократа ль пощадить хотела

Та пуля, или ведала о том,

Что лоб свинцовый не пробить свинцом?

 

XI.

 

Марков хотел, во что бы то ни стало,

Чтоб раненнаго принца унесли,

Хотя кругом простых солдат не мало

Беспомощно валялось тут в пыли.

Их стоны не смущали генерала,—

Он думал лишь о принце; но пошли

Ему не впрок заботы о вельможе:

Вертясь пред ним, Марков был ранен тоже,

 

XII.

 

Десятки тысяч ружей, словно гром,

Трем стам орудиям вторили, смятенье

Внося в ряды. (Верней всего свинцом

Где нужно, возбуждать кровотеченье!)

О, люди, вы знакомы с тяжким злом

Что причиняют голод, мор, лишенья,

Но как значенье слабо бед таких,

Коль с полем битвы вы сравните их!

 

XIII.

 

Там налицо ужаснейшия муки.

Оне везде, куда ни бросишь взгляд:

Здесь раненый, крича, ломает руки;

Другие, закатив глаза, лежат

И видны лишь белки их; скорби звуки

И стоны к небу жалобно летят.

Иным лишь смерть от ран приносит слава;

Другим, быть может, даст на крестик право.

 

XIV.

 

Но все ж меня волнуют славы сны:

Не сладко ли, убравшись сединами,

Безбедно проживать на счет казны?

Кто не стремится к пенсиям мечтами?

Герои для того еще нужны,

Чтоб их деянья воспевать стихами.

Итак, чтоб в песнь попасть, схвативши куш,

Нередко в бой стремится храбрый муж.

 

XV.

 

Меж тем вперед пустились гренадеры,

Чтоб бруствер взять(он их одолевал),

И в прок пошли их храбрости примеры:

Другой отряд за ними не отстал.

Как дети рвутся к матери, так с верой

В успех всползли они на скользкий вал

И, не волнуясь, словно на параде,

Мгновенно очутились в палисаде.

 

XVI.

 

Невероятен подвиг был такой!

Вулкан нанес бы меньше злых увечий,

Бросая лаву огненной струей,

Чем встретивший героев град картечи.

Треть офицеров пала под грозой;

Уж о победе не было и речи:

Когда охотник падает, никак

В порядок привести нельзя собак.

 

XVII.

 

Здесь перейду я к своему герою,

Других бойцов оставив в стороне;

Я подвигов его от вас не скрою,

Но каждаго бойца возможно ль мне

Приветствовать хвалебною строфою,

Хотя б ее он заслужил вполне?

Героев список сделался б длиннее,

Но и поэма тоже, что грустнее.

 

XVIII.

 

Газета вам подробно перечтет

Все подвиги героев жарких схваток,

При этом и убитых назовет,

И перечень такой не будет краток,

Как ясно вам. О, трижды счастлив тот,

Чье имя попадет без опечаток

В реляцию! Так Грос, что в битве пал,

В победном бюллетене Гровом стал.

 

XIX.

 

Жуан и Джонсон, удержу не зная,

С своим отрядом смело шли вперед,

Работая штыком или стреляя;

Их кровь кипела; с лиц струился пот;

Они неслись, преграды разрушая,

Не ведая, куда их приведет

Опасный путь, и отличились оба;

К наградам их представили особо.

 

XX.

 

Они то подвигалися с трудом

К углу редута, цели всех усилий,

То, страшным остановлены огнем,

Скользя по лужам крови, отходили;

Все обливая огненным дождем,

Казалось, силы ада заменили

Собою небо. Где колонна шла,

В крови лежали грудами тела.

 

XXI.

 

Хотя Жуан был новичок неловкий,

Но вел себя как истинный герой,

Попав на штурм без всякой подготовки.

Отвагу пробуждает в нас порой

Торжественность блестящей обстановки;

Но, стоя под ружьем, средь мглы сырой,

Под гнетом тяжких дум, Жуан смутился,

И хоть струхнул немного, все ж не скрылся.

 

XXII.

 

Он, убежав, не удивил бы нас;

Порой герою воля непокорна;

Великий Фридрих, выстрелов боясь,

Под Мольвицем один бежал позорно;

Но это с ним всего случилось раз.

Конь, сокол, дева борются упорно

Пред тем, чтобы вступить на новый путь,

Затем с него уж не хотят свернуть.

 

XXIII.

 

На языке пуническом картинно

Скажу, что Дон Жуан был «духом жив».

(Ирландии богат язык старинный,

Но он для нас загадочен, как миф.

Откуда он? Ученых споры длинны

На этот счет. Иные, изучив

Все тонкости его, такого мненья,

Что Африка дала ему рожденье.

 

XXIV.

 

Быть может, справедлив подобный взгляд,

Хотя и оскорбляет патриота).

Жуан, огнем поэзии объят,

Не понимал холоднаго рассчета;

Влеченью чувств он был поддаться рад,

Тяжелых дум не ощущая гнета,

И в обществе веселых удальцов

Он с радостью подраться был готов.

 

XXV.

 

Жуан душой был чужд всего дурного;

В любви, как на войне, его вели

Чистейшия намеренья. Вот слово,

Что люди, как оплот, изобрели.

Всегда с ним оправдание готово;

Герой, делец, блудница — на мели

Не остаются с ним; но вспомнить надо,

Что так мостилась мостовая ада.

 

XXVI.

 

Намереньям чистейшим хоть не верь!

Ее дела, однакож, идут вяло;

Мне думается даже, что теперь

Та мостовая сильно пострадала;

Попрежнему геенны настежь дверь,

Но уж благих намерений так мало,

Что нечем и чинить ее. Она

С Поль-Моль наверно сделалась сходна.

 

XXVII.

 

В то время, как Жуан шаги направил

К турецкой батарее, вдруг один

Остался он; отряд его оставил.

(Так, год спустя по свадьбе, без причин,

Жена иная, самых честных правил,

Развода на себя берет почин).

Жуан, когда отряд бесследно скрылся,

Один средь поля битвы очутился.

 

XXVIII.

 

Я затрудняюсь это объяснить:

Должно быть, большинство убито было,

А прочие решились отступить,

Когда им сила воли изменила.

Бегущих не легко остановить:

Раз бегство римлян Цезаря смутило;

Схвативши щит, к врагам помчался он

И тем вернул бежавший легион.

 

XXIX.

 

Жуан, что не был Цезарь без сомненья,

Да и щита нигде бы не нашел,

Смущен, остановился на мгновенье,

Затем вперед рванулся, как осел.

(Читатель, не волнуйся: то сравненье

Гомер пригодным для Аякса счел;

Жуан, в сравненьи не нуждаясь новом,

Воспользоваться может и готовым).

 

XXX.

 

Итак, вперед он бросился к огням,

Что ярче солнца освещали местность.

Отважно он направился к холмам,

Не бросив даже взгляда на окрестность,

Надеясь свой отряд увидеть там.

Конечно, он не мог привесть в известность

Его потерь, а также знать не мог,

Что весь отряд почти на месте лег.

 

XXXI.

 

Не видя ни начальства, ни отряда,

Котораго исчез и самый след,

Жуан вперед помчался. (Мне не надо

Вам объяснять, как, в цвете сил и лет,

Жуан, что о боях мечтал с отрадой,

Любовью к славе движим и согрет,

Мог забежать вперед, заботясь мало

О том, что войско от него отстало).

 

XXXII.

 

Как юноша-наследник, что свою

Еще дорогу ищет, чужд рассчета;

Как путник, что блудящему огню

Вверяется, чтоб выйти из болота;

Как выброшенный на берег к жилью

Стремится,— так, лишившися оплота,

Жуан пошел туда, где жарче бой,

Влеком любовью к славе и судьбой.

 

XXXIII.

 

Он шел, своим лишь доверяясь силам,

Пальбою беспрерывной потрясен.

В нем молнией струилась кровь по жилам,

Он шел любовью к славе вдохновлен;

Охваченный неудержимым пылом,

Дыша с трудом, к местам стремился он,

Где Бэкона излюбленное чадо

Окрестность превращало в недра ада.

 

XXXIV.

 

И вот наткнулся на отряд лихой,

Колонны Ласси жалкие остатки.

Ее так уменьшил кровавый бой,

Что героизма славные осадки

Она могла лишь представлять собой.

(Из толстых книг экстракты — лишь тетрадки).

Жуан примкнул с достоинством к бойцам,

Что, храбрости полны, неслись к врагам.

 

XXXV.

 

Тут Джонсон, «совершивший отступленье»,

К ним подошел. (Желая бегство скрыть,

Употребляем это выраженье).

Он знал, где сил не следует щадить,

И вместе с тем не упускал мгновенья,

Когда свою умерить можно прыть»

Так все его приемы были ловки,

Что бегству вид он придавал уловки.

 

XXXVI.

 

Когда был перебит его отряд,

Чтобы собрать пред схваткой роковою

Тех, что страшил «долины смерти хлад»,

Он отступил. Жуан, храним судьбою,

Все лез в огонь и с ним идти назад

Не согласился б. Юному герою

Опасность и не снилась. Так в борьбе

Невинность верит лишь одной себе.

 

XXXVII.

 

С бойниц и казематов цитадели,

С засад, валов, редутов, батарей

Без перерывов выстрелы летели;

Все зданья стали рядом крепостей,

Где турки, полны ярости, засели.

От. выстрелов спасаясь, егерей,

Расстроенных кровавою борьбою,

Вдруг Джонсон увидал перед собою.

 

XXXVIII.

 

Он кликнул их, и все на зов пришли

Немедленно, не так как духи ада,

Что Готспур вызывал из недр земли,

Но чьи ответы ждать с терпеньем надо.

Боясь, чтоб их за трусов не сочли,

Явились тотчас егеря. Как стадо,

Послушно люди идут за вождем

В вопросах веры иль в борьбе с врагом.

 

XXXIX.

 

Клянуся, Джонсон не был лицемером

И, видит Зевс, он мог бы быть сравнен

С героями, воспетыми Гомером.

Рубя врагов, не волновался он

И постоянства мог служить примером;

Как беспрерывно дующий муссон,

Не зная суетливости напрасной,

Он шел с покойным духом в бой опасный.

 

XL.

 

План бегства зрело был обдуман им.

Он знал, что, отойдя лишь недалеко,

Немедленно примкнет к частям таким,

Что временно расстроил бой жестокий.

Не все герои слепы, хоть иным

Смежить глаза приходится до срока.

Когда им смерть грозит, они уйти

Порой спешат, чтоб дух перевести.

 

XLI.

 

Но Джонсон скрылся только на мгновенье;

Энергией своей он дал толчок

Отряду, что уж начал отступленье

В порыве страха. (Так магнитный ток

Заставить может труп придти в движенье).

Своим примером он солдат увлек

И смело их повел дорогой тою,

Что Гамлет называет .роковою*.

 

XLII.

 

Они в огонь полезли, не смутясь,

Хоть встретили прием, вполне похожий

На тот, что их заставил в первый раз

Покинуть бой и жизнь признать дороже

Всех обольщений славы, что подчас

Войска ведет. (И жалованье тоже —

Хороший стимул!) В настоящий ад

Попал пришедший с Джонсоном отряд,

 

XLIII.

 

В безформенную массу превращая

Войска, снаряды сыпались дождем,

Все пред собой губя и разрушая.

Как спелые колосья под серпом,

Как под грозою жатва золотая,

Как под косой трава,— так под огнем

Убийственным безчисленных орудий,

Купаяся в крови, валились люди.

 

XLIV.

 

Как пену с волн уносит ураган,

Так целые шеренги вырывали

Из строя пули ярых мусульман

(Их крепостные стены укрывали);

Но рок, что не щадит и целых стран,

Пришел на помощь к Джонсону; едва ли

Не первым, сквозь густой и смрадный дым,

До вала он добрался невредим.

 

XLV.

 

Сначала двое к валу подскочило,

Затем толпа отважных все росла;

Подмога с каждым мигом подходила.

Огонь, как подожженная смола,

Со всех сторон лился с такою силой

И причинял врагам так много зла,

Что смерть отставшим так же угрожала,

Как тем, что уж вскарабкались до вала.

 

XLV.

 

Но случай спас ворвавшийся отряд,

Ученый грек, на удивленье света,

Устроил ряд ненужных палисад

Как раз по середине парапета.

Хоть очевиден вред таких преград,

Но русским впрок пошла ошибка эта.

Конечно, иностранный инженер

Не принял бы таких зловредных мер.

 

XLVII.

 

Широкий парапет, как оказалось,

Тем палисадом ровно пополам

Разрезан был, и места оставалось

Довольно, чтоб могла сомкнуться там

Та кучка храбрых, что на вал взобралась

Пред тем, чтоб снова кинуться к врагам.

Так были слабы эти укрепленья,

Что их войска снесли без затрудненья.

 

XLVIII.

 

Кто первым влез, о том напрасен спор,—

О первенстве вопросы щекотливы;

Они плодят не мало жгучих ссор

И даже между странами разрывы;

Какой молиеносный бросит взор

На вас Джон-Буль, пристрастно-терпеливый,

Коль скажете ему, что Веллингтон

В бою при Ватерло был побежден!

 

XLIX.

 

А пруссаки отстаивают мненье,

Что если б Блюхер, Бюлов, Гнейзено

Не подошли тогда в сопровожденьи

Бог знает скольких лиц на ов и но,

То было бы проиграно сраженье,

И Веллингтон, которому оно

Так много принесло отличий разных,

Не получал бы пенсий безобразных.

 

L.

 

Но всеж и короля, и королей

Храни, Господь! Им в тягостные годы

Не сдобровать без помощи Твоей!

Мне чуется, что верх возьмут народы;

Брыкается и кляча, если ей

Невмоготу. Народ, ища свободы,

Устанет наконец, забит и сер,

Брать с Иова в терпении пример.

 

LII.

 

Но будем продолжать: как я сказал,

Не первым, но одним из перых, ловко

Наш юный друг Жуан вскочил на вал;

Держался он с искусною сноровкой

Героя, что не раз в боях бывал,

И новой не смущался обстановкой.

Как женщина красив и чист душой,

Он, бредя только славой, несся в бой.

 

LIII.

 

Как эта обстановка сходства мало

Имела с той, к которой он привык!

Его досель одна любовь пленяла;

Он с детства понимал ее язык;

Его душа от счастья трепетала,

Когда над ним склонялся милый лик;

Не мог он, как Руссо, в измены верить

И слишком честен был, чтоб лицемерить.

 

LIV.

 

Жуан лишь под давлением судьбы

Мог изменить горячему участью;

Теперь же был он там, где, как рабы,

Склонялись люди в прах пред грозной властью

Железа и огня. В пылу борьбы

Вперед он несся с бешеною страстью;

Так, чуя шпоры, чистокровный конь

Бросается и в воду, и в огонь.

 

LV.

 

Как спортсмэн, что, опасность забывая.

Несется через рвы мечты быстрей,

Так, на пути препятствия встречая,

Жуан, волнуясь, к цели шел своей;

Борьба, дурные страсти разжигая,

Безжалостными делает людей;

Но на него влиянья не имела:

Его душа в бою не очерствела.

 

LVI.

 

Нежданною подмогой подкреплен,

Вздохнул свободней Ласси, что -борьбою

Расстроен был; его со всех сторон

Враги теснили грозною толпою.

Жуана, что стоял с ним рядом, он

За помощь стал благодарить. Не скрою,

Что дворянин из прибалтийских стран

Не лучше был бы встречен, чем Жуан.

 

LVII.

 

С ним по-немецки, самым мягким тоном,

Заговорил почтенный генерал;

На эту речь безмолвным лишь поклоном

Жуан ему учтиво отвечал.

С немецким, как с санскритским, лексиконом

Он мало был знаком, но понимал,

Регальи созерцая генерала,

Что он имел значения не мало.

 

LVIII.

 

Их разговор лишь длился миг один.

Но могут ли слова иметь значенье

Средь душу раздирающих картин,

Что представляет смерть и разрушенье,—

Когда среди дымящихся руин

Проклятья, вопли, стоны и моленья

Уныло раздаются, как набат,

Но слух тревожа, жалобно звучат?

 

LIX.

 

Все звуки битвы в рев сливались дикий;

Казалось, ад все силы в бой стянул;

Так были общий шум и треск велики,

Что даже гром бесследно б потонул

Средь шума битвы. Стоны, вопли, крики,

Сливаясь, пушек затмевали гул.

Но вот минута страшная настала:

Удар судьбы свершился — крепость пала.

 

LX.

 

«Бог создал свет, а смертный — города»,

Так Купер говорит; но как их много

С теченьем лет исчезло без следа!

Где Тир и Ниневия? Где дорога,

Что в Вавилон ведет? Прошли года

И смыли след столицы и чертога.

Развалины повсюду; может быть,

В лесах придется снова людям жить.

 

LXI.

 

Из всех людей, прославленных молвою,

Счастливейшим считаю Буна я

(За исключеньем Суллы, что судьбою

До смерти был храним). В глуши живя,

Охотой занимался он одною,

Людей резней напрасно не дивя,

И, духом бодр, в лесах страны далекой

Достиг без горя старости глубокой.

 

LXII.

 

Душою чист, он прожил долгий век.

Уединенью только грезы милы;

И жизнь его до срока не пресек

Недуг,— лишь труд поддерживает силы;

Живя в столицах душных человек

Доказывает тем, что сень могилы

Ему милее жизни. Век трудясь,

С улыбкой встретил Бун кончины час,

 

LXIII.

 

И что ж? Почтенный муж себя прославил,

Хоть массами не убивал людей,

И всюду память добрую оставил;

Завидна слава лишь в союзе с ней!

И злость, и зависть он молчать заставил,

Не прибегая к помощи цепей.

Отшельник Россы и дитя природы,

Он прожил век поборником свободы.

 

LXIV.

 

Сограждан Бун чуждался и от них

Он уходил туда, где воздух чище;

Любя простор и тишь лесов густых,

К ним рвался он. (Где скучены жилища,

Себя стесняя, мы тесним других).

Бун не был мизантропом: если нищий

Ему порой встречался на пути,

К нему на помощь он спешил придти.

 

LXV.

 

Но жил он не один: детей природы

Вкруг Буна племя целое росло;

Душевных бурь тяжелые невзгоды

Неведомы им были; их чело

Морщин не знало; светлый дух свободы

Их оживлял; им чуждо было зло.

Свободно взросший лес, что их взлелеял,

Одну любовь к добру в их души сеял.

 

LXVI.

 

Забот не зная, стройны и сильны,

Они в стране привольной процветали;

Как городов тщедушные сыны

Пред ними жалки! Тяжкий гнет печали

Не отравлял их сладостные сны;

Их моды в обезьян не превращали;

Просты, хотя не дики,— из-за ссор

Они борьбу считали за позор.

 

LXVII.

 

Веселость их всегда сопровождала;

Поденный труд их не томил ничуть;

Среда разврат в их души не вливала;

В тени лесов свободно дышит грудь.

Гнет роскоши, распутства злое жало

Не направляли их на ложный путь:

Под светлой сенью девственнаго леса

Нужда и горе не имеют веса.

 

LXVIII.

 

Довольно о природе. Мы должны

Опять вернуться к благам просвещенья:

К пожарам и чуме, плодам войны,

К картинам смерти, бед и разрушенья,

Что жаждою побед порождены.

Чтобы себе доставить развлеченье,

Пролить хоть море крови деспот рад:

Взять Измаил велели, и — он взят.

 

LXIX.

 

Пал Измаил. Один отряд сначала

В нем проложил кровавый путь. За ним

Другой ворвался следом. Смерть зияла,

И острый штык, как рок неумолим,

В толпу врезался. Все кругом стонало;

Как облако, носился серный дым,

Тяжелым смрадом воздух отравляя.

А турки все дрались, не отступая.

 

LXX.

 

Кутузов, что при помощи снегов

Впоследствии отпор дал Бонапарту,

С солдатами попал в глубокий ров,

Благодаря излишнему азарту.

Пред другом и врагом он был готов

Всегда шутить и, ставя жизнь на карту,

Острил над всем, веселый теша нрав:

Но тут он приуныл, в беду попав.

 

LXXI.

 

Безумною отвагою согретый

И храбрости желая дать пример,

Он бросился к подножью парапета;

Но турки смяли храбрых гренадер,

Что с ним пошли в атаку. В схватке этой

В числе убитых был и Рибопьер,

Что пал, оплакан всеми в русском стане.

Загнали в ров обратно мусульмане

 

LXXII.

 

На парапет взобравшихся солдат;

Но их спасла нежданная подмога:

Какой-то заблудившийся отряд,

Что проплутал неведомой дорогой,

Пришел на помощь к ним, а то навряд

Под градом пуль их уцелело б много,

И храбрый весельчак Кутузов — сам

С колонною своей погиб бы там.

 

LXXIII.

 

Отряд прибывший, после жаркой схватки,

Оплотом овладел турецких сил.

Когда бежали турки в беспорядке,

Провел он за собою в Измаил

Килийскими воротами остатки

Отряда, что Кутузов погубил.

Во рву, среди кроваваго болота,

Приют нашла разбитая пехота.

 

LXXIV.

 

Казаки иль, пожалуй, казаки

(На правильность и точность ударений

Мне обращать вниманье не с руки,

Лишь избегаю фактов искажений)

Все полегли, изрублены в куски.

Незнатоки по части укреплений,

Привыкшие сражаться лишь верхом,

Не в силах были справиться с врагом.

 

LXXV.

 

Хоть их огонь преследовал жестоко,

Толпой они вскарабкались на вал

И думали, покорны воле рока,

Что грабежа отрадный миг настал;

Но зуб порой неймет, хоть видит око:

Пред ними неприятель отступал

Лишь для того, чтоб их собравши вместе,

Всех окружить и положить на месте.

 

LXXVI.

 

Когда рассвет, алея, заблестел,

Никто из них в живых не оставался;

Но слава им досталася в удел:

Погибли все, но ни один не сдался.

По груде их окоченевших тел

Есуцкий, как по лестнице, взобрался

И в крепость ворвался таким путем

С неустрашимым полоцким полком.

 

LXXVII.

 

Отважный вождь налево и направо

Рубил врагов, но скоро пал от ран.

Хоть стены были взяты, бой кровавый

Все длился, не расстроив мусульман.

Кого победа увенчает славой,

Никто б сказать не мог. Со станом стан

Боролся на смерть; храбро янычары

Ударами платили за удары,

 

LXXVIII.

 

Не меньше пострадал отряд другой

Под выстрелами турок. Здесь замечу,

Что лишнее иметь запас большой

Патронов там, где, направляясь в сечу,

В виду имеют рукопашный бой.

Солдат, боясь к врагу идти на встречу,

Стреляет второпях, издалека,

Не прибегая к помощи штыка.

 

LXXIX.

 

Отряд Мехнова (что в бою сначала

От выстрелов не мало потерпел

И своего лишился генерала)

На выручку удачно подоспел

К тем храбрецам, что добрались до вала,

И взял редут, где сераскир засел

И защищался с бешеной отвагой,

Не устрашен нагрянувшей ватагой.

 

LXXX.

 

Когда он был врагами окружен,

Ему была предложена пощада,

Но сераскир был этим возмущен:

Вождю-герою милости не надо;

Как мученик, погиб бесстрашно он,

Отчизны скорбь была его награда.

Моряк, что взять его хотел живым,

Был наповал убит мгновенно им.

 

LXXXI.

 

На предложенье сдаться пистолетом

Ответил он; тогда приказ был дан:

Всех турок перерезать; в деле этом

Три тысячи погибло мусульман;

Резня была немедленным ответом

На выстрел сераскира, что от ран

Окончил век. Он пал перед войсками,

Пронизанный шестнадцатью штыками.

 

LXXXII.

 

Сдавался шаг за шагом Измаил

И превращался в мрачное кладбище;

Дралися турки из последних сил,

Отстаивая каждое жилище.

Луч солнца, согревая нильский ил,

Чудовищам дает и жизнь, и пищу:

Так породил зловещий битвы ад

Безжалостных деяний целый ряд.

 

LXXXIII.

 

Какой-то офицер, что, наступая

На груды тел, вперед отважно шел,

За пятку схвачен был. Изнемогая

От боли, тщетно он борьбу завел

С зубами, что, его не выпуская,

В него впились. Плодя не мало зол,

Так держит нас змея, чье вероломство

Сгубило Еву и ее потомство.

 

LXXXIV.

 

Сраженный турок, попранный ногой

Врага, зубами крепко ухватился

За часть, что Ахиллесовой пятой

Мы в шутку так зовем. В нее он впился,

Дыша непримиримою враждой,

И стиснул зубы. Слух распространился»

Что голову, отрубленную с плеч,

Не мог разединить с ногою меч.

 

LXXXV.

 

Она, держась за пятку. все висела,

В борьбе немой сцепившися с врагом;

Не знаю верно я, как было дело,

Но русский офицер остался хром.

Тот врач, что за леченье неумело

Взялся, конечно, виноват кругом;

А турка осуждать нельзя за мщенье,

Что породил порыв остервененья.

 

 

LXXXVI.

 

Но факт — все факт, и истинный поэт

Остерегаться выдумок обязан;

В стихах, как в прозе, лгать заслуги нет;

Поэт, что должен быть лишь правдой связан,

Грешит, красою фраз мороча свет.

Поэту срам, когда во лжи погряз он:

Неправду сатана пускает в ход,

Как бы приманку, чтоб губить народ.

 

LXXXVII.

 

Нет, не сдались твердыни Измаила,

А пали под грозою. Там ручьем,

Алея, кровь свои струи катила;

Без страха перед смертью и врагом

Валились турки. Верх брала лишь сила.

Хоть все, пылая, рушилось кругом,

Они не прекращали обороны,

Победы крики превращая в стоны.

 

LXXXVIII.

 

Штыки вонзались, длился смертный бой;

И здесь, и там людей валились кучи.

Так осенью, убор теряя свой,

В объятьях бури стонет лес дремучий.

Руины представляя лишь собой,

Пал Измаил; он пал, как дуб могучий,

Взлелеянный веками великан,

Что вырвал с корнем грозный ураган.

 

LXXXIX.

 

Описывать лишь ужасы — в систему

Я вовсе не намерен возвести;

Хоть выбрал благодарную я тему,

К другим картинам надо перейти.

Разнообразить должен я поэму:

Чего-то нет на жизненном пути!

А потому представлю, мир рисуя,

Его и безобразья, и красу я.

 

ХС.

 

Наш фарисей, любитель звонких фраз

И вычурно слащавых выражений,

Наверно бы сказал: «чарует нас

Отрадный факт средь массы преступлений».

Я о таком хочу повесть рассказ.

Мой стих, что опален в пылу сражений

(Всегда ведь эпос битвами богат),

Я освежить таким рассказом рад.

 

XCI.

 

Валялась в взятом шанце, взор пугая,

Убитых женщин куча; перейти

Оне сюда спешили, убегая

От смерти и надеясь тут найти

Убежище. Светла, как утра мая,

Малютка, лет не больше десяти,

Живою меж телами оказалась

И скрыться возле них, дрожа, старалась.

 

ХСИИ.

 

Два казака, свирепее медведей,

Накинулись на девочку; их лики

Вселяли страх жестокостью своей;

Не менее страшны их были крики…

Что может порождать таких зверей?

Кто этому виной? Их нрав ли дикий,

Иль те, что, получив от Бога власть,

В сердцах людей лишь к злу вселяют страсть?

 

XCIII.

 

Над маленькой головкой засверкало

Оружье их. Дрожавшее дитя

Лицо свое меж трупами скрывало»

(Оно перепугалось не шутя).

Жуана это зрелище взорвало.

Что он сказал, волненью дань платя,

Не повторю — приличьями я связан,—

Но что он сделал, я сказать обязан.

 

ХСIѴ.

 

Он налетел на них, свиреп и рьян,

И, с ними не вступая в разговоры,

Им несколько нанес тяжелых ран;

Затем, карая зверство, без призора

Оставил их. Тоской объят, Жуан

На груды тел кровавых бросил взоры

И девочку, что только чудом рок

Помог спасти, из их среды извлек.

 

ХСѴ.

 

Как трупы те был бледен лик унылый

Малютки. Меч, что мать ее убил,

Скользнул по ней; о близости могилы

Зловещий шрам невольно говорил.

Со всеми, что ей в жизни были милы,

Тот крови след последней связью был;

Но не была опасна эта рана.

Дитя, дрожа, взглянуло на Жуана.

 

ХСѴI.

 

Они друг с друга не спускали глаз.

Читались в нем надежда, сожаленье,

Восторг, что он дитя от смерти спас,

За бедную малютку опасенье;

Она ж в него глазенками впилась,

И радость выражая, и смятенье,

Притом была прозрачна и бледна,

Как ваза, что внутри освещена.

 

XCVII.

 

В то время подошел к ним Джонслн. (Право,

Я Джеком не могу его назвать:

В такой момент торжественный октава

Должна приличья строго соблюдать).

За ним неслася целая орава

Солдат. «Я счастлив друга увидать,—

Сказал Жуану он.— Скорей за дело!

Рассчитывать на крест мы можем смело.

 

ХСѴIII.

 

Нам надо брать последний бастион;

Он держится еще, хоть это чудо.

Паша, что не сдается, окружен

И помощи не ждет уж ни откуда.

Сидя в дыму, спокойно курит он,

Хоть вкруг него кровавых трупов груда;

Все ж он картечь еще пускает в ход:

Так старая лоза роняет плод.

 

ХСИХ.

 

Итак, мой друг Жуан, вперед за мною!»

— «Я спас дитя,— сказал Жуан в ответ.—

Нельзя малютку бросить здесь одною.

Как уберечь ее, дай мне совет,

И всюду я помчуся за тобою!»

— «Ты прав, конечно,— жалостью согрет,

Ответил Джонсон,— бросить безрассудно

Дитя, но как тут быть,придумать трудно!»

 

С.

 

— «Я не уйду,— сказал Жуан,— пока

Дитя не будет в безопасном месте».

— «Но ведь везде опасность велика».

Товарищ возразил ему.— «Так вместе

Пускай раздавит нас судьбы рука,

Но я останусь верен долгу чести.

Робенок этот вверен мне судьбой;

Он сирота, а потому он мой!»

 

CI.

 

— «Жуан!— воскликнул Джонсон: ни мгновенья

Терять нельзя. Ребенок очень мил,

Но славе должен дать ты предпочтенье

Пред чувством. Коль разграбят Измаил,

Все оправданья будут без значенья.

Мне ждать нельзя: атаки час пробил.

Ты слышишь крики? Каждый миг нам дорог,

А время мы теряем в разговорах*.

 

CII.

 

Жуан был непреклонен. Чтоб скорей

Уладить дело, Джонсон постарался

Двух провожатых выбрать поверней

И вверил им малютку. Он поклялся,

Что если что-нибудь случится с ней,

То расстреляет их, но обещался

Не пожалеть значительных наград,

Когда они ребенка сохранят.

 

СIII.

 

За Джонсоном тогда, сквозь тучи дыма

И выстрелов неумолкавший гром,

Пошел Жуан. Хоть смерть неутомимо

Людей косила, царствуя кругом,

Войска вперед неслись неустрашимо.

Герой добычи просит и, влеком

Любовью к ней, всегда дерется с жаром.

Где тот герой, что будет драться даром?

 

СIѴ.

 

Увы, как много есть людей таких,

Чьи ужасают гнусные деянья!

Зачем людьми мы называем их?

И надо бы другое дать названье,

Тем отличая праведных от злых.

Но снова перейду к повествованью.

В редуте атакованном засев,

Один татарский хан дрался, как лев.

 

CV.

 

Старик с пятью своими сыновьями

(Гарем всегда плодит бойцов толпой!),

Не веря в то, что город взят врагами,

Отчаянно дрался за край родной.

Титана ли хочу воспеть стихами?

Ахилл иль Марс стоят ли предо мной?

О, нет! Лишь старца я воспеть намерен

Который пал с детьми, отчизне верен.

 

СѴI.

 

Когда герой в беде, ему помочь

Толпа отважных витязей готова;

Но иногда им гнев сдержать не в мочь;

Их души — смесь и добраго, и злого;

Они в борьбе то жалость гонят прочь,

То их сердца она смягчает снова

И властвует над черствою душой;

Так ветерок колеблет дуб порой.

 

СѴII.

 

Хотели завладеть упрямцем старым,

Щадя его; но не сдавался хан;

Удар им наносился за ударом;

Старик рубил нещадно христиан,

И сыновья его дралися с жаром,

Не мало нанося тяжелых ран.

Сочувствие к ним русских охладело;.

Ему, как и терпенью, есть пределы.

 

CVIII.

 

Жуан и Джонсон тщетно в разговор

Вступали с стариком. Забрызган кровью,

Он не хотел умерить свой задор;

Неумолим, как доктор богословья,

Соскептиком вступивший в жаркий спор,

Он с гордостью все отвергал условья

И расправлялся так с толпой друзей,

Как гневный мальчик с нянькою своей.

 

СИХ.

 

Он страх внушал своим суровым ликом;

Им ранен был британец и Жуан;

Тогда Жуан со вздохом, Джонсон с криком

Напали на него. Упрямый хан,

С детьми, сражался в исступленьи диком.

На них грозой обрушился весь стан;

Но не страшны пескам пустыни тучи:

И под грозою сух песок сыпучий.

 

СХ.

 

Но, наконец, погибли все они:

Сраженный пулей, сын второй пал мертвый;

Изрублен саблей, третий кончил дни;

Пронизанный штыком, погиб четвертый,

Отца любимец и кумир семьи;

А пятый, нелюбимый и затертый,

Гречанки сын, что был отцом гоним,

Его спасти желая, пал пред ним.

 

СХI.

 

Глубоко цазареев презирая,

Был истым турком хана старший сын;

Он видел пред собою кущи рая,

Где воин, павший в битве, властелин,

И гурий перед ним толпа густая

Носилась. Кто взглянул хоть раз один

На райских дев, тот к ним пылает страстью,

Склоняясь ниц пред их волшебной властью.

 

СХII.

 

Как отнеслися гурии к нему,

Не знаю и не в силах отгадать я;

Но, право, ясно сердцу и уму,

Что им милее юноши объятья,

Чем стараго героя; потому

За истину тот взгляд готов признать я,

Что старцы редко падают в огне,

А юноши все гибнут на войне.

 

СХIII.

 

Те гурии увлечь всегда готовы

Недавно обвенчавшихся мужей,

Когда в разгаре месяц их медовый;

Когда о жизни холостой своей

Они еще не тужат, с жизнью новой

Мирясь и даже наслаждаясь ей.

Как видно, райским девам лишь отрада

Срывать цветы; плодов же им не надо.

 

СХIѴ.

 

Забыв и жен, и собственный гарем,

Красивый хан стремился к волнам света,

Скрывающим и гурий, и Эдем.

Надеждою увидеть их согретый,

Пророка сын не дорожит ничем,

Как будто только в небе Магомета

Возможно светлый мир душе обресть.

Меж тем небес, как слышно, семь иль шесть.

 

CXV.

 

Игрою увлечен воображенья,

Почувствовав в груди конец копья,

Он прошептал. «Аллах!» — и в то ж мгновенье

Пред ним сверкнула вечности заря,

И рай пред ним, как светлое виденье,

Предстал, огнями яркими горя.

Пророки, девы, ангелы, святые

Ему явились, светом облитые.

 

CXVI.

 

И умер он с сияющим лицом.

Тут старый хан, что на детей молился,

Лишь о потомстве думая своем,

Когда последний сын его свалился,

Как мощный дуб, сраженный топором,

Борьбу прервал на миг и наклонился

Над первенцем. Лишившись разом сил,

Он тусклый взор на бледный труп вперил

 

CXVII.

 

Прервали бой немедленно солдаты,

Надеясь, что он сдастся; но старик,

Тоскою безысходною объятый,

О них забыл. Его был мертвен лик;

Надломленный тяжелою утратой,

Герой, не знавший страха, как тростник

Вдруг задрожал: один, исполнен горя,

Остался он средь жизненнаго моря.

 

CXVIII.

 

Но дрожь лишь длилась миг. Одним прыжком

Он бросился на штык окровавленный.

Так мотылек, пленяемый огнем,

В нем погибает, пламенем спаленный.

Попав на штык, старик повис на нем,

Чтоб умереть скорей; насквозь пронзенный,

Он бросил на детей прощальный взгляд

И кончил жизнь, отчаяньем объят.

 

СХIХ.

 

Когда же смерть глаза на век смежила

Отважнаго и гордаго бойца,

В солдатах, хоть война их приучила

К кровавым схваткам, дрогнули сердца.

Пускай слеза, скатившись, не смочила

Ни одного суроваго лица,—

Всех тронул этот старец величавый,

Погибший, презирая жизнь, со славой.

 

CXX.

 

Хотя на уцелевший бастион

Всех русских сил обрушилась громада,

Паша все не сдавался, окружен,

И длилася, как прежде, канонада;

Но, наконец, спросить решился он,

Успешно ль подвигается осада,

И, получив в ответ, что город взят,

Сдался, спасая этим свой отряд.

 

СХХI.

 

Спокойно он сидел во время боя,

Куря кальян, невозмутим и строг

(Таких бойцов не видела и Троя!),

Все защищаясь, хоть почти полег

Его отряд. Глядя на лик героя,

Подумать бы, конечно, всякий мог,

Что разрешил он трудную задачу —

К трем бунчукам три жизни взять в придачу!

 

СХХII.

 

В крови купаясь, рухнул Измаил…

И рог луны, утративший значенье,

Пурпурный крест собою заменил;

Но не была символом искупленья

Та кровь, которой бой его покрыл.

В волнах луны сияет отраженье:

Так кровью, что стеклась со всех сторон,

Пожара блеск был грозно отражен.

 

СХХIII.

 

Все то, что ум придумать может злого,

Что плоть дурного может совершить,

Все зло, что поражать людей готово,

Все бедствия, что может ад излить,

Все то, что описать бессильно слово,

Все ужасы, что может породить

В союзе с властью давящая сила,—

Все это здесь, свирепствуя, царило.

 

СХХIѴ.

 

Хоть доброта сердечная порой

Себя деяньем добрым проявляла,

Но смысл она теперь теряла свой,

Когда война все кровью затопляла

И разрушала все перед собой.

О, вы, Парижа модные нахалы

И Лондона зеваки, вы должны

Подумать о последствиях войны!

 

СХХѴ.

 

Подумайте, ценою скольких жизней

Дается людям чтение газет!

Под тяжестью долгов легко ль отчизне!

Как много крови стоит гром побед!

Придется помянуть нам скоро в тризне

Ирландию,— пред нею чаша бед.

Голодный край сдержать не может стона;

Насытится ль он славой Веллингтона?

 

CXXVI.

 

Все ж люди бредят славой и войной.

Так воспевай их, муза! Смертный холод

Пусть не смущает гимн победный твой!

Пускай нужда дробит народ, как молот,

И разоренье жадной саранчей

Летит к нему,— не доберется голод

До трона. Если голоден Эрин,

Худеть Георгу все же нет причин!

 

CXXVII.

 

Но кончить тороплюсь я; крепость сдалась,

И зарево пылающих домов

В Дунае, полном крови, отражалось.

Гремел победный крик, но пушек рев

Среди развалин смолк. В живых осталась

Лишь горсть людей, а тысячи бойцов

В кровавом сне лежали распростерты,

С лица земли рукою смерти стерты.

 

СХХѴIII.

 

Теперь коснуся я, читатель мой,

Сюжета щекотливаго. Старанья

Я приложу, чтоб вкус изящный твой

Не оскорбить, ценя твое вниманье.

Усталость ли была тому виной,

Зима, иль недостаточность питанья,—

Не ведаю; но русским честь отдам:

Насилий приключилось мало там.

 

CXXIX.

 

Лишь к грабежу наклонность обнаружа,

Щадить прекрасный пол был воин рад.

Французы поступили б верно хуже,

Но их кумир, как знают все,— разврат.

Отчасти я приписываю стуже

Примерную воздержанность солдат.

Хоть были исключенья (их всегда мы

Встречаем),— мало пострадали дамы.

 

СХХХ.

 

Во мраке потерпеть пришлось таким,

Что храбреца бы обратили в труса

При блеске дня. Винить за это ль дым,

Что ел глаза? Отсутствие ли вкуса,

Иль света, что всегда необходим,

Поспешность ли?— решить я не беруся.

От гренадер так натерпелись бед

Шесть одалиск семидесяти лет.

 

CXXXL

 

Иных почтенных дев — того не скрою —

Холодность опечалила солдат.

Готовые пожертвовать собою

(Один бы рок остался виноват!),

Надеялись оне, мирясь с судьбою,

Союзы заключить без всяких трат,

Как римляне с сабинками. Легко ли

Все в девстве обретаться против воли!

 

СХХХII.

 

Смущалися и вдовы зрелых лет;

Бросая вопросительные взгляды,

Оне кричали: что ж насилий нет?

И не могли скрывать своей досады;

С отвагою несясь навстречу бед,

Оне просить не стали бы пощады;

Но принесла ль погоня за врагом

Желанный плод — нет сведений о том.

 

СХХХIII.

 

Суворов победил, затмив собой

Тимура. Лишь пальбы умолкли громы,

Он написал кровавою рукой,

В виду домов, горевших, как солома,

Императрице первый рапорт свой,

Ей сообщая результат погрома:

«Благодаренье Богу, слава Вам»,

Писал он: «крепост взята, и я там.»

 

СХХХIѴ.

 

Ужасные слова! Лишь изреченье,

Что прочитал на пире Даниил,

С словами теми выдержит сравненье;

Хоть смысл его иной, конечно, был:

Пророк, читая Божье откровенье,

Над бедствием народа не трунил,

Тогда как русский вождь, с Нероном пара,

Острил в стихах при зареве пожара.

 

CXXXV.

 

Под звуки стонов гимн победы громкий

Он написал. Тех ужасов забыть

Не может мир. Кровавые обломки

И камни я заставлю говорить

О гнете зла, чтоб ведали потомки,

Что власть не всех могла поработить;

Что мы стояли за права народа,

Хоть нам была неведома свобода.

 

СХХХѴI.

 

Ее мы не дождемся; но они,

Узнав ее волшебное сиянье,

Пусть проклинают тягостные дни,

Плодившие подобные деянья

Не лучше ли оставить их в тени,

Чтоб сгинуло о них воспоминанье!

Героя не сравню я с дикарем:

Расписан он, но крови нет на нем.

 

CXXXVII.

 

Читая с страхом летопись разврата,

О, внуки! на героев прежних лет

Смотрите, изумлением объяты.

Как смотрим мы на мамонта скелет,

Дивясь тому, что мог он жить когда-то;

Как созерцает пирамиды свет,

Желанием объят — хотя б случайно

Понять их смысл и разгадать их тайны.

 

СХХХѴIII.

 

Читатели, сознаться вы должны,

Что я свои исполнил обещанья.

Любовных сцен и бури, и войны

Подробные я сделал описанья;

К эпическим должны быть причтены

Моей мечты правдивые созданья;

Пою я безыскусственно вполне,

Но Феб порою помогает мне.

 

СХХХIХ.

 

С такой опорой твердою, украдкой

Могу я забавляться и шутить,

Но здесь с моей поэмою-загадкой

Расстанусь и прерву рассказа нить;

Я утомлен войной, и отдых сладкий

Хочу себе на время разрешить;

С моим героем встречусь я в столице

Куда курьером послан он к царице. ,

 

CXL.

 

За храбрость и за подвиг громкий свой

Такой он удостоился награды;

Насытившись и кровью и резней,

Хвалить поступок добрый люди рады,

Желая скрыть жестокость добротой.

Жуану дан был орден; но отрады

Ему дарила больше во сто раз

Та мысль, что он дитя от смерти спас.

 

CXLI.

 

Дитя осталось с ним. Его лишила

Война родных и крова. Целый свет

Стал для него пустынею. Уныло

Молчал среди развалин минарет.

Глядя на бледный призрак Измаила,

Жуан был потрясен и дал обет

Не покидать невиннаго созданья,

И данное сдержал он обещанье.

 

ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ.

 

 

I.

 

О, Веллингтон! Благодаря французам,

Что с радости и с горя все острят,

Ты прозван Vilain-ton; но ты союзом

С всемирною известностью богат;

Хоть пенсии твои тяжелым грузом

На злополучной родине лежат.

Тебя везде и всюду превозносят

И грязи ком тебе в лицо не бросят.

 

II.

 

Однакож ты безчестно поступил

С Кинердом, не оставшись слову верен;

К тому же ты не раз душой кривил;

Но сплетен повторять я не намерен.

Себя ты пред потомством очернил,

А суд его не будет лицемерен!

Хоть ты достиг весьма преклонных лет,

Давно ль тебя признал героем свет?

 

III.

 

Британии неимоверны траты,

Чтоб наградить тебя; скажи, не ты ль,

Чиня Европы старые заплаты,

Легитимизма вновь скрепил костыль?

Твоих деяний жалки результаты;

Поддерживать напрасно тлен и гниль!

Хоть Ватерло — блестящая эпоха,

Что ж подвиг твой так воспевают плохо?

 

IV.

 

Бесспорно, ты «головорез» лихой

(Тем прозвищем обязан ты Шекспиру),

Но пользу ли принес кровавый бой —

О том судить не королям, а миру;

Один кружок лишь возвеличен твой

Да ты, что уподобился кумиру;

Другим же причинила только зло

Нещадная резня при Ватерло.

 

V.

 

Я лести враг и замечаю пятна,

А ты с ее уж свыкся языком

И любишь восхваленья, что понятно:

Тебе приелся вечный схваток гром;

Одна лишь похвала тебе приятна;

Ты рад, когда тебя зовут притом

Спасителем народов неспасенных

И другом стран досель порабощенных.

 

VI.

 

Я высказал, что думал. Без забот

Садись за стол; от трапезы богатой

Ты часовым, стоящим у ворот,

Пошли подачку; и они когда то

Сражались, но нужды их давит гнет;

Народ без хлеба; хоть не даром плата

Взимается тобою,— на мой взгляд

Ты часть пайка отдать бы мог назад.

 

VII.

 

Я над твоею не глумлюся славой,

Да можно ли тебя критиковать?

Другия времена, другие нравы:

Пример тебе не с Цинцинната брать.

Ты, как ирландцы, любишь есть приправы

С картофелем, но не тебе ж пахать!

Ты полмильона взял, — сознаться надо,

Что черезчур уж велика награда.

 

VIII.

 

В былые дни наград не знал герой:

На похороны денег не оставил

Эпаминонд, окончив путь земной;

Великий Вашингтон себя прославил,

Свободу даровав стране родной,

Но он иных, чем ты, держался правил;

Хоть разорил свою отчизну Питт,

Но он вполне был безкорыстный бритт.

 

IX.

 

В руках имел ты власть, и, без сомненья,

Спасти Европу мог бы от цепей

И заслужить ее благословенья.

Что ж сделал ты для страждущих людей?

Так мало, как никто. За что ж хваленья?

Не гимнов ли от музы ждешь моей?

На Англию обрушились все беды,—

Глядя на них, кляни свои победы!

 

X.

 

В своих стихах я зло карать привык;

Мне сладкий голос лести ненавистен;

Внимая мне, твой омрачится лик:

В газетах не прочтешь подобных истин;

Делами, но не духом ты велик,

К тому же далеко не безкорыстен.

Стремиться к высшей цели ты не мог,

И мир, как прежде, беден и убог.

 

XI.

 

Смеется смерть…Порвав с землей оковы,

Нам оставляет жизнь немой скелет.

(Так скрывшееся солнце с силой новой

Другим странам дарит тепло и свет).

Над чем в тоске мы слезы лить готовы,

Смеется смерть; от ней пощады нет.

Скелета рот без губ и без дыханья

Невольно нас приводит в содроганье.

 

XII.

 

Смотрите, как скелет, что глух и нем,

Смеется с злой гримасою над нами

И злобно издевается над тем,

Чем был недавно сам. Когда крылами

До нас коснется смерть, ее ничем

Не удалишь; костлявыми руками

Со всех содрать придется кожу ей.

(А кожа всяких платьев нам ценней).

 

XIII.

 

Смеется смерть своим беззвучным смехом,

И жизнь пример с нее должна бы брать;

Она могла б, служа ей верным эхом,

Все призрачные блага попирать,

Глумясь над славой, властью и успехом.

Ничтожества на нас лежит печать.

Ничтожны мы, как капли в бурном море,

Да и земля лишь атом в звездном хоре.

 

XIV.

 

«Быть иль не быть — вопрос лишь только в том»,

Сказал Шекспир. Мечтой неуловимой

Я никогда не тешился, влеком

Любовью к славе призрачной и мнимой.

Отрадней быть здоровым бедняком,

Чем Цезарем больным; неоспоримо,

Что счастья дать не может гром побед,

Когда нельзя переварить обед.

 

XV.

 

О, dura ilia messorum! Надо

Латинской фразы сделать перевод

Для жертв катарра, что страшнее яда:

«Желудком здрав трудящийся народ»,

Иным добыть насущный хлеб отрада;

Других же только радует доход.

В конце концов, счастливей тот, конечно,

Кто крепче спит, тоски не зная вечной

 

XVI.

 

Быть иль не быть?— так ставится вопрос

А жизнь, по мне, таинственней загадки;

Не мало мнений слышать мне пришлось,—

И что ж?— о ней понятия так шатки,

Что, право, все они туманней грез:

То ей хвалы, то на нее нападки;

Иные рады руки к ней простерть;

Она же — если взвесить — та же смерть.

 

XVII.

 

Que sals-je?— девиз Монтэня. Аксиомой

Считают, что нам чужд познаний свет

Что с бреднями однеми мы знакомы

И что ни в чем уверенности нет;

Чужое принимаем за свое мы;

Познанья наши — только детский бред:

Так сбивчивы и шатки наши мненья,

Что сомневаться можно и в сомненье.

 

XVIII.

 

С Пирроном мне скитаться не с руки

По бездне мысли плавать безрассудно!

Опасности от бурь там велики;

Нагрянет шквал — как раз потонет судно;

Все мудрецы — плохие моряки;

Так плавать утомительно и трудно;

Не лучше ли приют на берегу,

Где отдохнуть средь раковин могу?

 

XIX.

 

С тех пор, как нас, со всем животным царством

Сгубила Ева жадностью своей,

Молитва нам должна служить лекарством

От всяких бед: так обратимся к ней,

Чтобы найти исход своим мытарствам.

Без воли неба даже воробей

Не гибнет; но его проступки, где вы?

Уж не видал ли он паденья Евы?

 

XX.

 

Как часто грезы тешат нас одне!

Что значит теогония, о Боже?

Постичь и космогонию вполне

Я не могу,— и филантропов тоже;

Что значит мизантроп? скажите мне!

К их сонму причислять меня за что же?

В ликантропии вижу только толк:

Так часто человек свиреп, как волк!

 

XXI.

 

Я с Меланхтоном схож и Моисеем

Терпимостью и кротостью своей;

Никто меня не назовет злодеем,

Хоть я порой не сдерживал страстей

И ход давал всегда своим идеям,

Но без причин не задевал людей.

За что ж в поэте мизантропа видят?

За то, что люди правду ненавидят.

 

XXII

 

Но вновь пора приняться за рассказ.

Что он хорош — не сомневаюсь в этом;

Хоть не совсем понятен он для вас,

Все ж остаюсь правдивым я поэтом.

Когда нибудь пробьет желанный час,

Когда он будет понят целым светом.

Теперь, его изгнание деля,

Один его красой любуюсь я.

 

XXIII.

 

Герой моей поэмы (ваш он тоже,

Надеюсь я) отправлен в Петроград,

Что создал Петр Великий, силы множа,

Чтоб тьмою не был край его объят.

Хвалить Россию в моде, но за что же?

Мне жаль, что сам Вольтер кадить ей рад;

Но в этом брать пример с него не стану

И деспотизм карать не перестану.

 

XXIV.

 

Я выступить всегда готов бойцом,

Не только на словах, но и на деле,

За мысль и за свободу. С тяжким злом,

Что рабство создает, мириться мне ли?

Борьбу я увенчаю ль торжеством —

Не ведаю,— навряд достигну цели:

Но все, что человечество гнетет,

Всегда во мне противника найдет.

 

XXV.

 

Я вовсе не намерен льстить народу;

Найдутся демагоги без меня,

Готовые всегда, ему в угоду,

Все разрушать, толпу к себе маня,

Чтоб властвовать над ней. Зову свободу,

Но к демагогам не пристану я;

Чтоб равные права имели все мы,

Веду борьбу, (Увы, теперь все немы!)

 

XXVI.

 

Я всяких партий враг, и оттого

Все партии озлоблю, без сомненья;

Но непритворны мнения того,

Кто держится противнаго теченья.

Ничем не связан я, и никого

Я не боюсь. Пусть, полны озлобленья,

Шакалы рабства поднимают вой,—

В их хоре не раздастся голос мой.

 

XXVII.

 

С шакалами, что близ руин Эфеса

Стадами мне встречались, я сравнил

Противников свободы и прогресса,

Которым голос лести только мил;

(Они без власти не имеют веса);

Не я шакалов этим оскорбил;

Шакалы кормят льва, тогда как эти

Для пауков лишь расставляют сети.

 

XXVIII.

 

Народ, очнись от сна! Не дай себя

Опутать их зловещей паутиной;

Иди вперед, тарантулов губя!

Бояться их не будет уж причины;

Борись со злом, свои права любя!

Когда ж протест раздастся хоть единый?

Теперь одно жужжанье тешит слух

Пчел Аттики и злобных шпанских мух.

 

XXIX.

 

Жуан курьером послан был в столицу

И важные депеши вез с собой:

В них посвятил шутливую страницу

Борьбе кровавой русских сил герой.

Победою он радовал царицу,

Что на войну как на петуший бой

Взирала, о потерях не жалея,

Когда успех венчал ее затеи.

 

XXX.

 

Жуан в кибитке ехал. Хуже нет

Такой езды. Когда дороги тряски,

Натерпишься не мало всяких бед;

Езда такая стоит доброй таски.

Жуан, надеждой светлою согрет,

Все видел только в розовой окраске;

Жалел, что не несет его Пегас,

Но о рессорах он вздыхал не раз.

 

XXXI.

 

Жуан глядел с заботливостью нежной

На спутницу свою. Тяжелый путь

Ее совсем разбил. Пустыней снежной

Толчки вам мнут бока и давят грудь;

Под гнетом их страданья неизбежны.

О путниках не думают ничуть;

Одна природа чинит здесь дорогу,

Все прочее принадлежит лишь Богу.

 

XXXII.

 

Он в полном смысле фермер этих стран;

У нас же в эти тягостные годы

Злосчастный фермер скрылся, как туман.

Церера, у него отняв доходы

И власть опустошив его карман,

Погибла с Бонапартом в час невзгоды.

Смешной контраст на ум приходит мне:

Пал Цезарь — и овес упал в цене.

 

XXXIII.

 

Жуан смотрел на девочку с любовью.

Он спас ее; блестящ такой трофей:

Он жало притупляет и злословью!

По мне, Жуан за подвиг свой славней,

Чем шах Надир, что мир забрызгал кровью

И всех дивил жестокостью своей.

(Желудком он страдал и, злобы полный,

Любил смотреть, как крови льются волны),

 

XXXIV.

 

Отрадней жизнь цветущую спасти,

Даря участье доле сиротливой,

Чем, смерть неся, за лаврами идти,

Взрощенными залитой кровью нивой.

Душе не может счастья принести

Похвал незаслуженных голос льстивый:

Что слава, если совесть не чиста?—

Лишь звук пустой, лишь жалкая мечта!

 

XXXV.

 

Писатели! к вам всем без исключенья

Я обращаюсь с речью,— к тем из вас,

Которые, продав заране мненья,

В налогах разных видят счастье масс,—

И к бардам, сытым громом обличенья,

Которые, обидеть не боясь

Стоящих у кормила, всюду трубят,

Что пол-страны нужда и голод губят.

 

XXXVI.

 

Писатели!.. Но а propos de bottes

Я мысль свою забыл! (И с мудрецами

Не раз такой случался эпизод!)

Хотелось мне искусными словами

Всех успокоить — власти и народ,

Миря лачуги с пышными дворцами.

Я верно бы безценный дал совет,

Но знаю, что его не примет свет,

 

XXXVII.

 

Когда наш мир, из хаоса рожденный,

Вторично будет в хаос превращен;

Когда он, на погибель обреченный,

Исчезнет в мраке будущих времен,

Разрушенный, раздавленный, сожженный,

И допотопным миром станет он,—

Быть может, к удивлению потомков,

Мой труд найдут среди других обломков.

 

XXXVIII.

 

В том ничего несбыточнаго нет.

(К трудам Кювье питаю я почтенье).

Рассматривать служивший вам предмет

Грядущия так будут поколенья,

Как смотрим мы на мамонта скелет,—

Как смотрим мы, полны недоуменья,

На остовы гигантов прежних дней

И крокодилов сгинувших морей.

 

XXXIX.

 

Георг Четвертый, найденный нежданно,

Всех изумит фигурою своей

Вопрос, как добывал он корм желанный,

Чтоб сытым быть, займет тогда людей,

Что карликами будут. Беспрестанно

Мельчает в мире все с теченьем дней,

И человек — хоть видят в нем кумира —

Лишь гробовой червяк иного мира.

 

XL.

 

Когда народ появится опять

И будет, снова не жалея силы,

С трудом свой хлеб насущный добывать,

Пахать, молоть и жать,— с тоской унылой,

Как мы, платить налоги, воевать,

Найдя случайно старые могилы,

Не примет ли он за чудовищ нас,

Скелеты наши ставя на показ?

 

XLI.

 

Увы! я философствую не в меру,

Но «время соскочило с колеи»,

И я его последовал примеру:

Порывы не могу сдержать свои

И в путь прямой давно утратил веру:

Все то, что может мне на ум придти,

В свои стихи вношу я без отсрочки,

Не зная тайны следующей строчки.

.

XLII.

 

Хоть я блуждал не нало, перейти

Спешу, однакож, к своему роману.

Героя я оставил на пути;

Но длинный путь описывать не стану,

(У многих описания в чести;

Мне ж — не до них!) Я возвращусь к Жуану,

Не тратя бесполезно много слов,

В столице пышной крашеных снегов.

 

XLIII.

 

И вот, в одной из зал дворца, с толпою

Чинов двора и дам Жуан стоит,

В мундире алом с черною каймою;

Мундир ему дает блестящий вид.

Чулки его пленяют белизною;

Над шляпою его султан дрожит*

Как рваный парус, бурею задетый;

В рейтузах он топазоваго цвета,

 

XLIV.

 

Как вылитый, мундир сидит на нем.

Портной, как чародей, всегда представить

Имеет редкий дар товар лицом,

Иглой, как бы жезлом, умея править.

Жуаном все любуются кругом.

Прошу на пьедестал его поставить,

И тотчас же пред вами Купидон

В артиллериста будет превращен.

 

XLV.

 

Повязка, с глаз упав, послушна магу,

На шее станет галстуком; колчан

В ножны преобразится, стрелы — в шпагу,

Что их острее; луку будет дан

Вид треуголки; крылышки, дав тягу,

Вернутся эполетами. В обман*

Наряжен так, введет он и Психею,

И за Амура будет принят ею.

 

XLVI.

 

Императрица улыбнулась. Двор

Смутился, Дамы все пришли в волненье;

Любимец дня склонил уныло взор.

(Не помню, кто тогда имел значенье).

Таких не мало видели с тех пор,

Как началось блестящее правленье

Царицы. Все временщики тогда

Большого роста были господа.

 

XLVII.

 

Жуан без бороды, и худ, и строен,

Совсем не подходил фигурой к ним;

Но он отличий всяких был достоин

И только по лицу был серафим.

В глаза бросалось, что он храбрый воин,

Притом же и в страстях неукротим.

Царица, схоронившая Ланского,

Таким, как он, могла увлечься снова.

 

XLVIII.

 

Щербатова, Мамонова, ну словом

Кого нибудь на ов или на инь —

Мысль испугала и — не без причин,

Что б в сердце том — не черезчур суровом

Не вспыхнула любовь пожаром новым.

Смутился духом рослый властелин,

Что занимал в те времена в столице

«Высокий пост доверья» при царице.

 

XLIX.

 

Легко понять, что взволновался тот,

Кто занимал «доверья пост высокий».

Как этой фразы сделать перевод?

О, дамы, если смысл ее глубокий

Не ясен вам, не Кэстельри найдет

Загадки ключ; речей его потоки —

Пустой подбор витиеватых фраз,

Что с толку сбить легко сумеют вас.

 

L.

 

Совсем нам сфинкса этого не надо

Котораго загадочны слова,

Но действия ясны! Ему отрада

Лишь попирать священные права,

Которые для смертнаго награда.

Не даром же клеймит его молва!

И без него найду я объясненье,

Вот анекдот, что не лишен значенья.

 

LI.

 

У итальянской дамы как-то раз

Шутя спросила английская дама:

— Скажите, в чем обязанность у вас

Кавалиер-сервенте, что упрямо

С синьор замужних не спускает глаз?»

Так итальянка отвечала прямо:

— «Чтоб отношенья эти уяснить,

Вы их должны себе вообразить».

 

LII.

 

Прошу и вас, читатели, теперь я

Себе вообразить, что делал тот,

Кто занимал «высокий пост доверья»,

Дававший деньги, силу и почет.

Не дорожить им — было б лицемерье:

Легко ль терять своей удачи плод?

И потому достигнувшие цели

Со страхом на соперников глядели.

 

LIII.

 

Наружностью Жуан был верно схож

С Парисом, злым виновником погрома

Злосчастной Трои. Свет через него ж

Узнал судов бракоразводных громы…

Кого они не приводили в дрожь?

История разводов мне знакома.

Она гласит, что гибель Трои — счет,

Уплаченный впервые за развод.

 

LIV.

 

Царица все любила; исключенье —

Супруг ее, что сердцу не был мил

И потому отправлен в заточенье.

Гигантов, полных мужества и сил,

Она предпочитала, но влеченье

К изящному в ней было, и служил

Тому Ланской, столь милый ей, примером,

Хотя плохим он был бы гренадером.

 

LV.

 

О, ты всех belli teterrima causa!

Таинственная дверь небытия

И жизни — неба вечная угроза,

Ты и закат, и вместе с тем заря!

Постичь тебя — несбыточная греза;

Как смертный пал, того не знаю я,

Но ты с тех пор причина, без сомненья,

Погибели его и возвышенья.

 

LVI.

 

Зовут тебя причиной всяких бед.

Воззрение такое непонятно;

Мы чрез тебя рождаемся на свет

И от тебя к тебе ж идем обратно;

Миры ты населяешь; спора нет,

Все без тебя погибло б безвозвратно;

На почве мира скудной и сухой

Ты — океан, несущий жизнь с собой.

 

LVII.

 

Императрица миром и войною

Располагать по прихоти могла,—

И юношу, сиявшего красою,

С почетом и радушьем приняла;

Когда же увидала пред собою

Коленопреклоненнаго посла,

Остановилась вдруг, не вскрыв пакета,

К нему лучом сочувствия согрета.

 

LVIII.

 

Лишь миг на нем остановив свой взор,

Она затем с величием царицы,

Скрывая чувств нахлынувших напор,

Прочла депеш хвалебные страницы.

За ней следил с подобострастьем двор,

И вот с ее улыбкою все лица

Мгновенно прояснились. Красоты

Печать носили царские черты.

 

LIX.

 

Она прочла о взятьи Измаила,

И слава торжествующим лучом

Ее лицо волшебно озарила;

Так тонет море в блеске золотом

Восхода; но довольно ли ей было

Одной победы? Сух и под дождем

Песок немых пустынь; в реке кровавой

Готов купаться тот, кто жаждет славы.

 

LX.

 

Прочтя стихи Суворова, она

Невольно улыбнулася при этом.

(Фельдмаршала кровавая война

И груды трупов сделали поэтом!)

Количеством потерь потрясена,

Она на миг смутилась, но пред светом

Смятение свое сумела скрыть

И разом грустных дум прервала нить.

 

LXI.

 

Весь двор ее улыбка осветила,

И он расцвел, надеждою согрет,

Как после злых засух цветник унылый,

От ливня увидавший снова свет.

Когда ж императрица, что любила

Прекрасное не менее побед,

Окинула юнца приветным оком,

Все замерли в волнении глубоком.

 

LXII.

 

Грозна в минуты гнева, с пышным станом,

Но величавой грации полна,

В дни светлые пленяла всех она,

Кто видит прелесть в сочном и румяном.

В делах сердечных чуждая обманам,

Сочувствием за все платя сполна,

Она и векселя божка Эрота

Немедля предявляла для учета.

 

LXIII.

 

Преград не допуская, ни помех,

Она прямым путем стремилась к цели

И щедрою рукой дарила тех,

Которые ей угождать умели;

Кого хоть раз увенчивал успех,

Того в пути уж не страшили мели;

Хоть гнев ее народов не щадил,

В ней человек опору находил.

 

LXIV.

 

Загадки непонятные — мужчины,

А женщины — подавно. В голове

У них бушуют вихри и пучины,

Опасные во всем их существе;

Меняются их мысли без причины,

Как ветер, шелестящий по траве…

Закон для них — один порыв сердечный!

Избиты эти истины, но вечны.

 

LXV.

 

Как трудно уследить за ходом дум!

Сначала мысль о взятьи Измаила

Екатерины охватила ум;

Затем она награды обсудила,

Не признавая действий наобум,

И, наконец, вниманье обратила

На юнаго гонца, что ей принесть

Был удостоен счастья эту весть.

 

LXVI.

 

Жуан стоял в тревожном ожиданьи

У ног Екатерины. Ею был

Замечен он. Ценя ее вниманье,

С надеждою он взор к ней устремил.

Стоящим на горе среди сиянья

Меркурия Шекспир изобразил.

Найди Жуан надежную опору,

Взобраться бы и он сумел на гору.

 

LXVII.

 

Когда любви мы слышим сладкий глас

Не исподволь, а сразу сердцу милый,

Волшебный зов порабощает нас.

(Так разом спирт огонь вливает в жилы).

Сочувствие, нежданно появясь,

Все поглощает жизненные силы,

Другия чувства отгоняя прочь;

Лишь слезы осушить ему не в мочь.

 

LXVIII.

 

Когда же самолюбие при этом

Утешено отличьем, и для всех

Мы зависти становимся предметом,

Сочувствие растет; нам льстит успех;

Быть отличенным перед целым светом

Не мало самолюбию утех

Приносит в дар, и хорошо ли, худо ль —

Нам выказать свою отрадно удаль.

 

LXIX.

 

Жуан был в тех годах, когда нам мил

Призыв любви; когда, с рассудком в ссоре,

Борьбу со львами весть, как Даниил,

Готовы мы с отвагою во взоре,

И внутренно сжигающий нас пыл

Тушить готовы в первом встречном море;

Так солнце гасит свет в пучине вод,

Когда к Фетиде светлый бог идет.

 

LXX.

 

И выгодно, и вместе лестно было

К царице в милость случаем попасть;

Нещадно лишь врагов она разила,

Но щедро награждать умела страсть.

Пленясь ее чарующею силой,

К ее ногам готов был всякий пасть,

И тот, кого царица отличала,

Вкушал лишь мед, пчелы неслыша жала.

 

LXXI.

 

Она была во всем расцвете лет;

Всех серые глаза ее пленяли;

Ми знаем, как всесилен этот цвет;

Такими же глазами обладали

Шотландская Мария и побед

Любимец, Бонапарт. Мы все слыхали,

Что и Минерва, чтоб пленять людей,

Такой же цвет избрала для очей.

 

LXXII.

 

Императрицы лестное вниманье,

Ее красы чарующий расцвет.

С величием и властью в сочетанье,

Ее обворожительный привет,

К Жуану обращенный, средь собранья,

Где налицо был всей столицы цвет,—

Все это (я скрывать того не стану)

Совсем вскружило голову Жуану.

 

LXXIII.

 

Другого и не надо для любви;

Она лишь эгоизма проявленье

И самолюбья, легкий жар в -крови,

Что, угасая, губит увлеченье;

Порою предявлять права свои

Готова страсть; но это исключенье,

И потому любовь признать нельзя

За главную пружину бытия.

 

LXXIV.

 

Любви разнообразных видов много;

Есть та любовь, что выдумал Платон;

Одна нас заставляет жить для Бога;

Другая… (Но я рифмою стеснен —

Увы! поэта рифма держит строго;

Гонясь за ней, он часто принужден

Грешить и против смысла). В заключенье

Есть чувственности страстные стремленья.

 

LXXV.

 

Кто чувственности пламенем объят,

Тот к женщине стремится, как к богине,

Он перед ней во прах склоняться рад,

Уподобляя милую святыне.

Заря любви светла, ее ж закат

Уныло в мраке тонет; жаль, что в глине,

Как пленница, душа заключена,

Когда волшебных грез она полна!

 

LXXVI.

 

Я чту любовь, что чествует каноны

(Духовных лиц доходные статьи).

Любви безгрешной также чту законы;

Но есть еще и третий род любви,

Которому известных лет матроны

Дарят усердно помыслы свои

И, сохраняя прежние союзы,

К ним подбавляют тайных браков узы .

 

LXXVII.

 

Иду опять проселочным путем,

Но больше философствовать не стану;

Анализов довольно; перейдем

Теперь опять, читатели, к роману.

Царицы неожиданный прием,

Как вам известно, голову Жуану

Совсем вскружил; она ж смутила двор,

На юношу приветный бросив взор.

 

LXXVIII.

 

Во всех углах шептаться дамы стали;

У старых обозначились ясней

Морщины, что белила прикрывали;

С улыбочками дамы в цвете дней

Друг другу эту весть передавали;

Не мало привела она людей

В отчаянье; от зависти и злобы

Заплакали и важные особы.

 

LXXIX—LXXX.

 

О том: кто этот юный новичек?—

Послам всех стран пришлось осведомляться.

Возвыситься он мог в короткий срок.

Жизнь коротка, чему же удивляться?

Им грезился уже рублей поток,

Что должен в сундуках его скопляться,

Помимо орденов, наград иных

А также — многих тысяч крепостных.

 

LХХХI.

 

Царица, добротой всегда согрета,

Ее умела проявлять во всем;

Как перед ней бледна Елизавета,

Скупая и бездушная притом,

Которая, любимца сжив со света,

Старухой умерла, скорбя о нем!

Ее и злость, и скаредность, понятно,

На сан ее и пол бросают пятна.

 

LXXXII.

 

Окончился прием, и вмиг особы,

Посланники всех европейских стран

Столпились с поздравленьями — еще бы!

Вокруг того, кому высокий сан

В ближайшем без сомненья будет дан

И зашуршали шелковые робы:

Ведь наши дамы любят красоту,

Ведущую к высокому посту.

 

LXXXIII.

 

Всеобщаго внимания предметом,

Причин тому не зная, стал Жуан;

Спокойно относился он к приветам,

Как будто с малолетства важный сан

Его уж приучил царить над светом;

Ему самой природою был дан

Тот светский лоск, что принадлежность знати.

Не много говорил Жуан, но кстати.

 

LXXXIV.

 

Затем императрицею самой

Был поручен особому вниманью

Высоких лиц поручик молодой,—

И свет, ее послушен приказанью,

К нему отнесся с лаской и хвалой.

Непостоянен свет; его влиянью

Опасно поддаваться; жалок тот,

Кто в нем обресть надеется оплот.

 

LXXXV.

 

Здесь отдохну, и вот остановил я

Пегаса; до ужасной высоты

Добрался он, но тяжкие усилья

Измучили его; от дурноты

Кружится голова; как мельниц крылья,

Пестреют предо мной мои мечты;

Чтоб мозг и нервы привести в порядок,

Спущусь в луга — там отдых будет сладок.

 

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ.

 

 

I.

 

Увидев раз, как яблоко упало,

Смущенный тем явлением, Ньютон

Открыл (хоть я ученым верю мало)

Всемирный тяготения закон.

Когда молва не ложь распространяла,

То со времен Адама первый он

Сумел найти звено соединенья

Меж яблоком и следствием паденья.

 

II.

 

От яблок пали мы; но этот плод

Возвысил снова род людской убогий

(Коль верен приведенный эпизод).

Проложенная Ньютоном дорога

Страданий облегчила тяжкий гнет;

С тех пор открытий сделано уж много,

И верно мы к луне когда-нибудь,

Благодаря парам, направим путь.

 

III.

 

Вы спросите: зачем вступленье это?

А потому, что в сердце пышет жар

И вдохновеньем грудь моя согрета.

Я миру не принес открытий в дар

И ниже тех, что, к удивленью света,

Изобрели и телескоп, и пар,

И против ветра шли; но к их союзу

Хочу пристать, призвав на помощь музу.

 

IV.

 

Я также против ветра плыл и волн;

Бороться и до ныне продолжаю;

Про землю позабыв, отваги полн,

По океану вечности блуждаю;

Средь грозных волн плывет мой утлый чолн,

А бешеным валам не видно краю!

Но он, несясь вперед, проходит там,

Где гибель бы грозила кораблям.

 

V.

 

Вернусь к Жуану. Светлая дорога

Лежала перед ним; он лишь вкушал

Завидный плод веселаго пролога,

Но злой судьбы превратностей не знал.

О, музы! (мне всегда их служит много)

За ним нейдите дальше пышных зал!

Скажу лишь, что Жуан, годами юный,

Осыпан был щедротами фортуны.

 

VI.

 

Но счастью можно ль ввериться вполне?

Как птичка, упорхнуть оно готово.

Давид поет: .О, крылья дайте мне,

Чтоб, улетев, покой нашел я снова!*

Кто в старости не плачет о весне?

Кому не милы отзвуки былого?

И кто б не променял, когда бы мог,

Хрип старости на юношеский вздох?

 

VII.

 

Но молкнет вздох, хотя судьба коварна;

Слез (даже вдовьих) грустные следы

Стираются. Так затопляет Арно

Весною всю окрестность, а воды

В ней летом нет. На почве благодарной

Людского горя — сочные плоды;

Они всегда обильны: счесть их где же?

Но пахари работают не те же.

 

VIII.

 

Однакож многих губит жизни путь;

Былые муки этому причиной;

Не вздох любви, а кашель сушит грудь

И ранния являются морщины.

Приходится глаза навек сомкнуть

До срока многим; тяжкий гнет кручины

В могилу сводит их. О, счастлив тот,

Кто кончил с жизнью тягостный рассчет!

 

IX.

 

Но смерть Жуану вовсе не грозила;

Случайно возвеличенный судьбой,

Он ликовал; его и не страшила

Непрочность всякой радости земной;

За холод, Что декабрь несет уныло,

Возможно ль презирать Июньский зной?

Умнее запастись, конечно, летом

На холод злой зимы теплом и светом.

 

X.

 

Притом, Жуан был качеств полн таких,

Что женщин средних лет в восторг приводят,

Но не девиц. Увы! любовь для них

Загадка. Мысли их в тумане бродят;

Оне о страсти знают лишь из книг

И томно глаз своих с небес не сводят.

По солнцу и годам нельзя, по мне,

Их возраст исчислять, а по луне.

 

XI.

 

Изменчива луна и непорочна;

Вот почему так выразился я;

Причины не найдете вы побочной;

Но в сказанном (правдивость не ценя)

Все будут тайный смысл искать нарочно,

Чтоб так, как Джеффри, уязвить меня.

Но он — мой друг, я мстить ему не стану;

Зачем же растравлять больную рану?

 

XII.

 

Когда стал другом враг — безчестен он,

Вновь уязвляя стрелами своими;

Я злобою такою возмущен.

Как с чесноком, с людьми ужиться злыми

Нельзя. Врагов нет хуже новых жен

И отставных любовниц. Вместе с ними

Грешно идти тому, кто перестал

Быть недругом и клятву в дружбе дал.

 

XIII.

 

Где не клеймят отступничеств позорных?

Боб Соути, перебежчик, лжец,— и тот,

Попав в вонючий хлев певцов придворных,

К противникам навряд ли перейдет.

Нигде измен не переносят черных

И флюгеров везде презренье ждет;

Постыдно наносить тогда удары,

Когда лишился сил противник старый.

 

XIV.

 

Не оставляя ничего в тени,

Юрист и критик видят только пятна;

Живя людскими распрями, они

Все замечают и им все понятно.

Мы, большинство, свои проводим дни,

Не видя жизни стороны обратной;

Юрист же, как хирург, ища изян,

Старается изведать тайны ран.

 

XV.

 

Юрист всегда в грязи, того не скроем;

Как нравственности жалкий трубочист,

Всегда покрыт он сажи толстым слоем;

Сменив белье, он все ж не будет чист;

Он превращен в змею житейским строем;

Но вы, о Джеффри, праведный юрист

И носите (величья в вас так много!)

Плащ адвоката цесарскою тогой.

 

XVI.

 

Теперь, загладив старые грехи,

С былым врагом, в меня метавшим громы

(Насколько могут ссорить нас стихи

И критика озлобленные томы),

Хочу я выпить за былые дни,

За Auld Lang Syne. Мы с вами незнакомы;

Быть может и не встречусь с вами я,

Но вашу честность не хвалить нельзя.

 

XVII.

 

Хотя не прочь поддаться я желанью

Вас чествовать, но посвятил не вам

Мечты об Auld Lang Syne,— воспоминанью.

На половину я шотландец сам

По крови и совсем — по воспитанью.

Скептически прошу к моим словам

Не отнестись,— я не шучу ни мало;

Мысль о былом мне душу взволновала.

 

XVIII.

 

Когда слова заветные звучат,

Шотландии родной мне снятся горы;

Ее потоков светлых шумный ряд;

Балгунский мост над бездною; уборы

Красивых дев и пестрый их наряд;

В прошедшее я устремляю взоры,

И много детских грез и нежных тайн

Мне в памяти рисует Auld Lang Syne.

 

XIX.

 

Хотя, в припадке рифм и озлобленья,

Шотландцам (юность мстительна всегда!)

Тяжелые нанес я оскорбленья,—

Не в силах мимолетная вражда

В нас заглушить былые впечатленья;

В себе шотландца ранил я тогда,

Но не убил его, и с прежним пылом

О «крае рек и гор» мечтаю милом.

 

XX.

 

Отчасти был идеалист Жуан,

Но на реальной почве. Трудно очень

Нам распознать, что — правда, что — обман;

Меж телом и душой союз непрочен.

Одной душе удел бессмертья дан,

А человек и телом озабочен.

Что ждет его, узнать желает он,

Но скрыты тайны будущих времен.

 

XXI.

 

Жуана шло успешно обрусенье.

(Вот вам пример слепой судьбы игры!)

Кто устоит пред силой искушенья,

Когда она обильные дары

Несет с собой? Двора увеселенья,

Победы, танцы, выходы, пиры!

Без счета деньги — для него все это

Лед превращали в рай и холод — в лето.

 

XXII.

 

Его ласкал, как прежде, Двор и свет;

Хоть пост, им занимаемый, порою

И утомлял его — беды в том нет;

Легко мириться юноше с судьбою,

И труд не в труд, когда мы в цвете лет;

Тогда мы бредим славой и войною,

Любви невольно признавая власть;

Лишь в старости в нас дышит к деньгам страсть.

 

XXIII.

 

Средь молодежи праздной и развратной

Герой мой жизнь разгульную повел;

Губя в нас свежесть чувства безвозвратно,

Такая жизнь плодит не мало зол;

На нравственность она бросает пятна,

Будя в нас эгоизм и произвол

Даря страстям. Душа,тогда забыта

И как улитка в раковине скрыта.

 

XXIV.

 

О нежной связи дамы средних лет

С поручиком красивым я не стану

Распространяться долго. Средства нет

Спастися от тяжелаго изяна

Бегущих дней; царям покорен свет,

Одной природе дела нет до сана;

Где ж демократов вы найдете злей

Морщин, врагов и лести, и цепей?

 

XXXV.

 

Смерть — царь царей и вместе Гракх вселенной.

Ее закон, не признающий каст,

Равняет всех. Бедняк, трудом согбенный,

И властелин — в земли ничтожный пласт

Обращены ей будут неизменно;

И тот клочок земли лишь жатву даст,

Когда их совершится разложенье.

Смерть — радикалка, в этом нет сомненья.

 

XXVI.

 

Меж тем Жуан веселый тешил нрав,

Ища повсюду только наслаждений;

Случайно в край медвежьих шкур попав,

Кружился он средь вихря развлечений

И суеты. Хоть я и не лукав

И не терплю напрасных осуждений,

Но думаю, что шкуры медведей

Пугают взор средь роскоши затей.

 

XXVII.

 

Ту жизнь, что вел Жуан, боясь укора,

Не опишу, хоть с нею я знаком,

Но я, увы! добрался уж до .бора»,

Что Дант воспел. Кто очутился в нем,

Тот с юностью проститься должен скоро

И, проливая слезы о былом,

Стремиться должен к старости убогой,

Идя с трудом пустынною дорогой.

 

XXVIII.

 

Поменьше рассуждать себе зарок

Я дал; мне философия постыла;

Но мне такой обет пойдет ли впрок?

Порою дум неотразима сила;

К нам мысль бежит, как к матери щенок,

Как травы льнут к скалам, как к губкам милой

Льнет поцелуй… Но так как жажду я

Читателей найти,— сдержу себя.

 

XXIX.

 

Ухаживать все стали за Жуаном;

Лишь он не увивался за толпой;

Как в скакуне породистом и рьяном,

В нем чистокровность виделась. Красой

И юностью пленял он, стройным станом,

Отвагою, одеждой дорогой,

Но важный пост, им занятый недавно,

Его успехов был причиной главной.

 

XXX.

 

Он написал в Испанию родным.

Узнав, что он в блестящем положеньи

И очень пригодиться может им,

Они ответ, ни медля ни мгновенья,

Ему послали. Снилась уж иным

В Россию эмиграция. В волненьи

Они твердили: .шубу заведешь —

И Петербург с Мадридом станет схож!»

 

XXXI.

 

Жуана мать, узнав, что денег мало

У своего банкира сын берет

(Расходы умеряя), написала,

Что свой привет ему за это шлет.

От трат она его остерегала

И прибавляла, что умен лишь тот,

Кто, бурных удовольствий избегая,

Живет, безумно денег не мотая.

 

XXXII.

 

Мадонне и Христу о нем молясь,

Его просила в папу верить свято,

Отнюдь, однакож, явно не глумясь

Над ересью, соблазнами богатой.

Сказав, что вновь семьей обзавелась,

Поздравила его с рожденьем брата;

Затем царицу стала восхвалять

За то, что обошлася с ним как мать.

 

XXXIII.

 

Она ее за то венчала славой,

Что молодежи ход она дает,

За Дон Жуана не боялась нравы

Заботливая мать. Где солнце жжет,

Там страсть порою льет свои отравы;

В стране ж такой, где холодно весь год,

Где никогда почти не тают льдины,

И нравственности таять нет причины.

 

XXXIV.

 

Хотел бы лицемерье я хвалить

(Прибегнув даже к лести самой грубой),

Как добродетель — пасторы. Им чтить

Лишь на словах ее, конечно, любо.

Для этого желал бы я добыть

Архангелов иль серафимов трубы

Иль даже старой тетушки рожок;

Чтоб гром хвалы пойти мог людям впрок.

 

XXXV.

 

Не зная лицемерья, без сомненья,

Старушка в рай попала без труда.

Меж праведными райские селенья

Разделятся в день страшнаго суда.

Так раздробил саксонские владенья

Вильгельм Завоеватель. Он тогда

Все разом разделил чужия земли,

Мольбам людей ему служивших внемля.

 

XXXVI.

 

Однако же не мне тужить о том!

Мои два предка множество угодий

Себе приобрели таким путем.

Сдирать в те годы шкуру было в моде,

Не церемонясь с попранным врагом;

Мои ж два предка при большом доходе

С имений тех церквей воздвигли ряд,

Чем оправдали сделанный захват.

 

XXXVII.

 

Жуан и в счастье сходен был с мимозой,

Прикосновений не терпя ничьих.

(Так королям стихи тошнее прозы,

Когда не Соути славный автор их!)

Возможно, что наскучили морозы

Герою моему; в мечтах своих,

Быть может, он стремился к солнцу юга

И бредил красотой в часы досуга.

 

XXXVIII.

 

Быть может… Но догадок скуден плод,

Лишь в фактах дело. Редкий гость отрада;

Могильный червь всегда свое возьмет;

Увы! ему неведома пощада.

В конце концов судьба представит счет;

Сердись иль нет, а заплатить все надо;

Без горя и тревог нельзя прожить:

То давит скорбь, то надо долг платить.

 

XXXIX.

 

Но вдруг… (не знаю, как случилось это)

Слег Дон Жуан, к смятению Двора.

Придворный врач, муж дела и совета,

(Который прежде пользовал Петра),

Упадок сил считая злой приметой,

Решил, что он опасен. Доктора

Удвоили микстуры; Двор смутился

И лик царицы скорбью омрачился.

 

XL.

 

В догадках все терялись. Слух прошел,

Что Дон Жуан Потемкиным отравлен

Болтали, что он сам себя извел,

Все силы истощив (трудом подавлен,

Что для него был черезчур тяжел);

Иными же был иначе поставлен

Вопрос: по увереньям тех господ,

Его сгубил Суворовский поход.

 

XLI.

 

Вот как врачи пеклися о Жуане:.

Sodae sulphat. 3vj. 33ss. Mannae optim.

Aquae fervent, f. 3iss. 3ij. Tinctura Senna

(Тут врач ему поставил банок ряд

1. Pulv. Com. gr. iij. Ipecacuanhae

(Сердить врача порой Жуан был рад)

Bolus Potassae sulphurat. Sumendus

Et haustus ter in die caplendus.

 

XLII.

 

Так лечат и порою губят вас

Врачи, secundum artem. Мы над ними

Посмеиваться любим и не раз

Язвили их насмешками своими;

Когда же раздается смерти глас

И Лета нас волнами роковыми

Готова поглотить, мы в тот же миг

К себе на помощь призываем их.

 

XLIII.

 

Жуану не на шутку смерть грозила,

Но крепкая натура верх взяла,

И стал он выздоравливать, но сила

К нему вернуться разом не могла,

И бледность лика ясно говорила,

Что не совсем болезнь его прошла.

(Врачи нашли, заметя ту истому,

Что южный зной необходим больному).

 

XLIV.

 

Среди снегов — увы!— не может цвесть

Привыкшее к теплу растенье юга.

Царицу огорчила эта весть,

Но, видя, что он гаснет от недуга

И климата не может перенесть,

Решилась, наградив его заслуги,

Торжественно его отправить в даль,

Хоть бросить ей любимца было жаль.

 

XLV.

 

Как раз тогда, уловками богаты,

Какой то разбирали договор

Меж Англией и Русью дипломаты.

Торговые вопросы жаркий спор

Меж ними возбуждали и трактаты

О плаваньи причиной были ссор.

Морей мы никому не уступаем

И «uti possidetis» только знаем.

 

XLVI.

 

И вот Жуан назначен был послом,

Чтоб как-нибудь уладить это дело.

Блеснуть своим могуществом притом

Царица горделивая хотела.

Ему чрез день назначен был прием.

(Любимцев отличать она умела!)

Особою инструкцией снабжен,

Жуан был ею щедро награжден.

 

XLVII.

 

Во всех делах ей улыбалось счастье;

Но счастие — удел венчанных жен

Как объяснить слепой судьбы пристрастье —

Не знаю, но таков судьбы закон.

Открыто выражать свое участье

Царица не могла: бесстрастен трон;

Но так ее смутил отезд больного,

Что пост его не вдруг был занят снова.

 

XLVIII.

 

Но время — лучший утешитель в мире

Забвение с собою принесло,

И крепкий сон она вкусила в мире

Когда прошло часа двадцать четыре.

До сорока восьми меж тем дошло

Ее вниманья жаждущих, число,

Она не торопясь ничуть избраньем, ,

Лишь любовалась их соревнованьем.

 

XLIX.

 

Жуан готов; карета подана

Изящнаго и царственнаго вида;

Царица, с Ифигенией сходна,

В ней посетила некогда Тавриду.

Жуану ей она подарена;

И вот он скоро скроется из виду,

Россию покидая. Экипаж

Своим гербом герой украсил наш.

 

L.

 

В карете, не враждуя меж собою,

С ним были; чиж, бульдог и горностай;

Животных он любил, того не скрою.

(Кто хочет, эту странность объясняй!)

Так любят девы старые порою

Котят и птиц, которым с ними рай.

Но сходством тем язвить его за что же?

Он не был стар и девой не был тоже.

 

LI.

 

В других каретах чинно разместясь

(Секретарей и слуг не мало было),

Жуана свита вслед за ним неслась.

С ним рядом помещалася Леила

(Малютку чудом он от смерти спас

В зловещий день погрома Измаила).

Хоть с Музою не мало я бродил,

Жемчужины Востока не забыл.

 

LII.

 

Серьезна и нежна была красотка;

Такие типы поражают нас,

Как, по словам Кювье, дивит находка

Средь мамонтов костей погибших рас;

Опасно в жизнь вступать с душою кроткой

И любящей — судьба заест как раз.

Но десять лет всего малютке было:

Неведома в те дни страданий сила.

 

LIII.

 

Любимый ей, Жуан ее любил.

Конечно, было свято чувство это,

Но редко мы такой встречаем пыл;

К родным другой любовью грудь согрета.

Чтоб быть отцом, он слишком молод был;

В своей семье же братскаго привета

Он не встречал. Жуан, сестру имей,

Как горько б тосковал в разлуке с ней!

 

LIV.

 

Жуан был чист душою, хоть не телом,

И дум в себе порочных не таил.

(Развратник только льнет к плодам незрелым,

Чтоб возбуждать в крови остывший пыл;

Так щелочи ключом вскипают белым

От кислоты). Хоть он порой грешил,

Поддаться искушениям готовый,

Но платонизм был чувств его основой.

 

LV.

 

Как патриоты любят край родной,

Так он любил невинное творенье,

Гордяся тем, что от неволи злой

Спас девочку. Он думал путь спасенья

Ей указать при помощи святой

Благочестивых лиц. Предположенья

Порою и ошибочны: верна

Традициям осталася она

 

LVI.

 

Никак не соглашалася Леила

Переменить религии своей;

Увы! святую воду мало чтила

И с ужасом глядела на ханжей;

На исповедь к аббатам не ходила

(Грехов, быть может, не было за ней)

И, относясь презрительно к урокам,

Все Магомета славила пророком.

 

LVII.

 

Она чуждалась назареев злых;

Лишь для Жуана делала изятье;

Он заменил ей близких и родных,

Ей спасши жизнь,— и он свои объятья

Как брат ей открывал. Хоть годы их

И разнились, а также и понятья,—

Отсутствие меж ними всяких уз

Еще сильней скрепляло их союз.

 

LVIII.

 

Чрез Польшу, что под тяжким стонет игом,

В Курляндию свой путь направил он;

Там герцогом, благодаря интригам,

Бездушный Бирон был провозглашен.

(Искусство в том, чтоб пользоваться мигом!)

Дорогой той же шел Наполеон,

Чтоб в действие привесть свои угрозы;

Но взяли верх над кесарем морозы.

 

LIX.

 

«О, гвардия моя!» — низринут в прах,

Так восклицал бог, слепленный из глины.

Тот ореол, что он стяжал в боях,

Похоронили снежные равнины.

Но жизнь порой таится и в снегах:

Кто видел Польши светлые картины,

Тот знает, что рождает пламя лед,

Как только о Косцюшке речь зайдет.

 

LX.

 

В богатый Кенигсберг, что Кант прославил,

Затем попал мой ветреный герой;

Но он, сознаюсь в том, ни в грош не ставил

Философов, и путь дальнейший свой

В Германию, без отдыха, направил,—

Страну, где полный умственный застой,

Где граждан, все переносить готовых,

Так шпорит власть, как жалких кляч почтовых.

 

LXI.

 

Проехав через Дрезден и Берлин,

Добрался он до древних замков Рейна.

Как чуден вид готических руин!

Все дышит в них и прелестью, и тайной,

Кто б не хотел, глядя на ряд картин,

Пленяющих красой необычайной,

Узнать легенды этих мшистых плит!—

И в глубь времен невольно мысль летит.

 

LXII.

 

Жуан Мангейм увидел величавый

И посетил затем красивый Бонн,

Где Драхенфельс стоит, как призрак славы,

Как грозный призрак рыцарских времен.

(Но недосуг мне посвящать октавы

Тем временам). Был в Кельне также он;

Одиннадцати тысяч дев невинных

Там кости спят на кладбищах старинных.

 

LXIII.

 

Оттуда он в Голландию попал

И видел Гаги пестрые постройки.

Там, что ни шаг, плотина иль канал;

Народ без можжевеловой настойки

Не может дня прожит; но.я слыхал,

Что запретить ему хотят попойки;

Как перенесть ему такой запрет?

Чем будет он насыщен и согрет?

 

LXIV.

 

Сев на корабль, вот к острову свободы

Понесся Дон Жуан, судьбой гоним;

Под кораблем, шумя, клубились воды

И ветер дул с стенанием глухим.

Морской недуг, столь дружный с непогодой,

Замучил всех. Жуан же свыкся с ним;

На палубе бродя, он край желанный

Старался разглядеть в дали туманной.

 

LXV.

 

Вот заблестел какой то белый вал.

И меловые скалы Альбиона

Жуан, смутясь, в тумане увидал

На сероватом фоне небосклона.

Он видеть торгашей давно желал,

Которые товары и законы

Повсюду рассылают и с морей

Взимают дань, гордясь казной своей.

 

LXVI.

 

Я Англии обязан лишь рожденьем,

И у меня причин особых нет

Ее любить; но вижу с сожаленьем,

Что гибнет славный край, дививший свет

И силою своею и значеньем.

В разлуке с ним живу я много лет

И, позабыть успев вражду былую,

Жалею от души страну родную.

 

LXVII.

 

О, еслиб только знать она могла,

Как за ее коварство все народы

Ее клеймят! Проклятья без числа

Ей дружно шлют, надеясь в час невзгоды

Вонзить ей в сердце нож; она ж была

Когда то светлой вестницей свободы;

Теперь не то: ей мил лишь звон цепей;

Сковать и мысль отрадно было б ей.

 

LXVIII.

 

Ее, порабощенную, едва ли

Свободною назвать решимся мы;

Все нации в оковах; не она ли —

Зловещий сторож мрачной их тюрьмы,

Опора тех, что кандалы сковали?

Свобода жаждет света, а не тьмы;

Тюремщика ж плачевна так же доля,

Как и того, чью жизнь гнетет неволя.

 

LXIX.

 

Корабль пристал; кипела жизнь вокруг;

Жуан увидел Дувра дорогого

Таможню; зданий светлый полукруг;

Пакботы, что ограбить вас готовы;

Отель с толпой снующих всюду слуг

И, наконец… (увы, не может слово

О нем понятья дать!) длиннейший счет,

Что в день отезда кельнер подает.

 

LXX.

 

Хотя Жуан был не скупого нрава

И о богатой не тужил казне,

Но счет отеля (плод мечты лукавой)

Его смутил. С ним не мирясь вполне,

Все ж должен был он расплатиться. Право

Дышать свободным воздухом в стране,

Где светлый солнца луч хоть и реденек,

Конечно, если взвесить, стоит денег.

 

LXXI.

 

Эй, лошадей! В Кентербери вперед!

Как кони быстро мчатся по дороге!

В Германии совсем не то вас ждет;

Там путника везут, как возят дроги

С покойником; к тому ж, возница пьет

Все время шнапс; и как ни будьте строги,

Ферфлухтером язвя его не раз,

Быстрее все ж не повезет он вас.

 

LXXII.

 

Как красный перец вкус дает приправам,

Так кровь волнует быстрая езда,

Восторг и упоение даря вам.

Когда вперед не горькая нужда

Вас гонит, сладко пользоваться правом

Лететь стремглав, не ведая куда,

И тем для нас отрадней та утеха,

Чем менее важна причина спеха.

 

LXXIII.

 

В Кентербери собор им показал

Церковный страж, держась обычных правил:

Плиту, где Бекет, друг свободы, пал,

И шлем, что Черный Принц в боях прославил.

Какой же результат гром славы дал?

Какие по себе следы оставил?

Чредой промчались годы, и затем

Остался лишь скелет да ржавый шлем.

 

LXXIV.

 

Жуану шлем отважнаго героя

И Бекета унылый мавзолей

Напомнили великое былое;

За то погиб служитель алтарей,

Что, мир от зла спасая и застоя,

Хотел права умерить королей.

Леила, обратив на храм вниманье,

Спросила: «для чего такое зданье?»

 

LXXV.

 

Сказали ей, что это Божий дом;

Она нашла, что помещенье Бога

Красиво, но дивилася, что в нем

Неверных терпит он, мечетей много

Разрушивших; жалела и о том,

Что Магомет не взял того чертога,

Который брошен (так казалось ей),

Как жемчуг перед сонмищем свиней.

 

LXXVI.

 

Вперед к лугам! Живая зелень луга

Влечет к себе. Поэт ей больше рад,

Чем роскоши пленительнаго юга,

Что светлыми картинами богат.

На луг, подобный саду, как на друга,

Глядит поэт и, нежностью объят,

Забыть готов, на нем покоя взоры,

Снега, вулканы, пропасти и горы.

 

LXXVII.

 

О кружке пива я бы вспомнить мог;

Но нет,— боюсь заплакать! С быстротою

Летит вперед Жуан, красой дорог

Любуясь и свободною толпою,

Снующею по ним. Тот уголок

Как не назвать прекраснейшей страною?

И если злой зоил ее бранит,

То сам себе он этим лишь вредит.

 

LXXVIII.

 

Люблю шоссе. Без всякаго мученья

И за свои не опасаясь дни,

Сходны с орлом парящим, в упоеньи

Вы мчитесь по нему. Будь искони

Устроен этот путь, там, без сомненья»

Катаясь, Феб лучи бы лил свои!

Но вас в пути ждет легкая отраба:

Surgit amari aliquid — застава.

 

LXXIX.

 

Для всякаго расплата — острый нож.

Маккиавель, всех правящих учитель,

Гласит: «тяжел повинностей платеж!

Вы с подданным не ссорясь жить хотите ль —

Его казны не трогайте. И что ж?

Убей его семью, родных властитель,—

Простить все это подданный бы мог,

Но денежный он не простит налог».

 

LXXX.

 

Ложилась тень, когда объят волненьем,

Жуан на холм взобрался, что глядит

На Лондон (им гордяся иль с презреньем —

Загадку эту кто ж нам разяснит?).

Жуан смотрел с невольным упоеньем

На Лондона необычайный вид,

Дивясь его могуществу и силе…

О, гордый бритт! Жуан на Шутерс-Гилле!

 

LXXXI.

 

Как из вулкана гаснущаго, дым

Над городом носился черным паром.

Столицу с видом сумрачным своим

«Гостиной Сатаны» зовут не даром!

Хотя Жуан был в Англии чужим,

Но он не мог не относиться с жаром

К народу, что часть мира разгромил,

Другую часть лишив от страха сил.

 

LXXXII.

 

Ряд темных крыш, кирпичных зданий кучи;

Гарь, копоть, грязь, царящия кругом;

Высоких мачт на Темзе лес дремучий,

Где парус скрыт от взоров даже днем;

Огромный купол, цвета мрачной тучи,

Что схож вполне с дурацким колпаком

На голове шута; ряд темных башен —

Вот Лондон, что всегда уныл и страшен.

 

LXXXIII.

 

Но не таков был Дон Жуана взгляд:

Он находил, что эти тучи дыма

Вселенной благоденствие сулят;

Что польза их вполне неоспорима;

Хоть солнца свет оне собой мрачат

И копоть их порой невыносима,—

Он находил (счастливый оптимист!),

Что воздух свеж, здоров и даже чист.

 

LXXXIV.

 

Как мой герой, здесь на минуту стану.

(Так делает команда корабля,

Готовя залп). Но скоро вновь к роману

Вернусь; отчизне время уделя,

Ей много истин выскажу. Обману

И клевете служить не в силах я;

Язвить же буду всех лишь правдой голой,

Как миссис Фрей, но лишь другого пола.

 

LXXXV.

 

О, миссис Фрей! ошибочен рассчет

Учить добру преступников Ньюгета;

Гораздо больше пользы принесет

Разоблаченье тайн большого света.

Идея переучивать народ

Бессмысленна вполне, поймите это;

Сначала (не теряя даром слов)

Его исправить надо вожаков.

 

LXXXVI.

 

Скажите им, что грешные забавы

Один позор приносят старикам;

Что время им свои исправить нравы,

Не предаваясь юношеским снам;

Что с толку их сбивает сонм лукавый

Наемщиков продажных; что шутам,

Фальстафам жалким сгорбленнаго Галя,

Вверяться стыдно, родину печаля.

 

LXXXVII.

 

Скажите им, что надо позабыть

Тщеславие, когда уж смерть готова

Похитить их, и для добра лишь жить.

Скажите им… однакож, вы ни слова

Не скажете, а я уж, может быть,

И лишнее сказал; но скоро снова

Раздастся голос мой, правдив и строг,

Как в Ронсево Роланда мощный рог!

 

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ.

 

 

I.

 

Епископ Берклей был такого мненья,

Что мир, как дух, бесплотен. Лишний труд

Опровергать то странное ученье

(Его и мудрецы-то не поймут!);

Но я готов, посредством разрушенья

Свинца, алмаза, разных глыб и руд,

Доказывать везде бесплотность света

И, голову нося, не верить в это.

 

II.

 

Во всей природе видеть лишь себя,

Ее за дух считая — толку мало;

Но ереси не вижу в этом я;

Свести сомненье надо с пьедестала,

Чтоб, веры в дух и правды не губя,

Оно нас не лишало идеала.

Хоть от него, порой, несносна боль,

Все ж идеал — небесный алкоголь.

 

III.

 

Понятья наши сбивчивы и шатки;

К тому ж, душа с большим трудом идет

За телом вслед; ей грезы только сладки;

Как Ариэля, даль ее влечет,

А плоть гнетут болезней злых припадки;

Глядя на смесь понятий и пород,

Мы делаемся жертвами сознанья,

Что жалкая ошибка — мирозданье.

 

IV.

 

Согласно ли Писанью создан свет?

Явилась ли вселенная случайно?

Об этом даже спорить средства нет:

Для нас неразяснима эта тайна.

Быть может, смерть желанный даст ответ,

И нам ее приход необычайный

Глаза откроет… Кончив путь земной,

Быть может, мы обрящем лишь покой.

 

V.

 

Бесплодные прерву я размышленья

И, прекратив вполне напрасный спор,

Хочу отбросить в сторону сомненья;

Но дело в том, что с некоторых пор

Я чувствую чахотки приближенье

(Мне, верно, вреден воздух местных гор);

Когда болезнь гнетет меня не в меру,

Она во мне нежданно будит веру.

 

VI.

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

VII.

 

Вернусь к рассказу. Тот, пред кем Эллада

Развертывала светлый ряд картин,

Кто любовался видами Царьграда

И ездил в Тимбукту или Пекин,

Кто видел акропольских скал громады

И в Ниневии мрачный ряд руин,

Тот Лондон посетит без удивленья,

Но, год спустя, иного будет мненья.

 

VIII.

 

На Лондон, этот дол добра и зла,

С вершины Шутерс-Гилля в час заката

Жуан взглянул. На все ложилась мгла;

Столица, лихорадкою объята,

Имела вид кипящаго котла,

И суетой, и грохотом богата;

Носившийся над нею шум глухой

Жужжанье пчел напоминал собой.

 

IX.

 

Жуан, весь погруженный в созерцанье,

Шел за своей каретою пешком

И не скрывал, в порыве ликованья,

Отрадных чувств, что пробуждались в нем.

«Здесь» — говорил он — » местопребыванье

Законности! Ни пыткой, ни мечом

Нельзя попрать священных прав народа!

Его удел — законность и свобода!

 

X.

 

Здесь жизнь патриархальна и чиста;

Незыблемы законы; жены строги;

Коль дорого все здесь, причина та,

Что деньги нипочем. Народ налоги

Лишь платит те, что хочет. Не мечта,

Что безопасны в Англии дороги!»

Тут крик: «God damn! иль жизнь, иль кошелек!»

Его живых речей прервал поток.

 

XI.

 

Жуан, за экипажем шедший сзади,

Наткнулся вдруг, нежданно изумлен,

На четырех разбойников в засаде

И ими был немедля окружен.

Беда, коль путник струсит! О пощаде

Не может быть и речи; разом он

Лишиться может жизни, денег, платья

На острове, где бедность — лишь изятье.

 

XII.

 

По-английски Жуан лишь знал: «God damn!»

И думал, что такое выраженье

У англичан приветственный селям:

«Пошли вам Бог свое благословенье!»

Я это мненье разделяю сам;

Я — полубритт, к несчастью, по рожденью,

И сотни раз случалось слышать мне

То слово, как привет, в родной стране.

 

XIII.

 

Жуан их сразу понял; не робея,

Он свой карманный пистолет достал

И весь заряд пустил в живот злодея,

Который ближе всех к нему стоял.

От раны задыхаясь и слабея,

Как бык, свалился он и застонал,

Барахтаясь в грязи родного края.

Товарищам он крикнул, умирая:

 

XIV.

 

«Меня француз проклятый уходил!»

Испуганные воры без оглядки

Пустилися бежать. Их след простыл,

Когда Жуана свита, в беспорядке

И проявляя бесполезный пыл,

Явилась впопыхах на место схватки.

Меж тем злодей кончал в мученьях век;

Жуан жалел, что дни его пресек.

 

XV.

 

«Быть может» — думал — «и в самом деле

Так иностранцев принято встречать;

Не так ли содержатели отелей

С приезжими привыкли поступать?

Они с поклоном низким идут к цели,

А те с ножом хотят вас обобрать.

Грабеж все тот же! Раненаго вора

Нельзя же тут оставить без призора!»

 

XVI.

 

Когда хотели вору помощь дать,

Он тихо простонал: «Я скоро сгину

Не трогайте меня; уж мне не встать;

Из жалости стакан мне дайте джину!»

Теряя кровь, он стал ослабевать,

И вот, предвидя скорую кончину,

С распухшей шеи он сорвал платок.

«Отдайте это Салли»,— только мог

 

XVII.

 

Он прошептать и умер в то ж мгновенье;

Кровавый дар к ногам Жуана пал;

Но он не мог понять его значенья.

Лихой гуляка, щеголь и нахал,

Когда-то Том, любивший развлеченья,

С друзьями беззаботно пировал;

Когда ж его поранили карманы,

Свихнулся он и сам погиб от раны.

 

XVIII.

 

Затем Жуан направил в Лондон путь

(Окончив объяснения с судьею);

От боли у него сжималась грудь

И не давала мысль ему покою,

Что должен был на жизнь он посягнуть

Свободнаго британца, от разбою

Себя спасая. Сильно потрясен

Убийством этим был, конечно, он.

 

XIX.

 

Убитый был мошенник очень ловкий,

Известный по искусству и уму;

Он шулеров знал тонкие уловки

И грабил, не боясь попасть в тюрьму,

Дивя воров искусною сноровкой;

В любезности и юморе ему

Соперник отыскался бы едва ли,

Когда он пировал с красивой Салли.

 

XX.

 

Но Том погиб; что ж говорить о нем

Не вечно у героев сердце бьется,

И большинство из них (нет горя в том!)

До срока с этим светом расстается.

О, Темза! свой привет тебе мы шлем.

Вдоль берегов ее Жуан несется;

Чрез Кенсингтон (здесь всяких «тонов» всласть)

Торопится в столицу он попасть.

 

XXI.

 

Вот и сады, где тени и прохлады

Нельзя найти. (Так non lucendo — тьма

Рождает lucus — свет). Вот Холм Отрады,

Где нет отрады, даже нет холма.

Вот ряд кирпичных хат, где без пощады

Вас душит пыль (их можно брать с найма).

А там квартал, носящий имя «Рая».

(С ним Ева бы рассталась, не вздыхая!)

 

XXII.

 

На улицах и шум, и толкотня:

Колеса вихрем движутся пред вами;

Порой мальпост, по мостовой звеня,

Проносится. Вся залита огнями,

Стоит таверна, пьяницу маня.

В цирюльнях видны куклы с париками.

Солдат-фонарщик масло в лампульет

(В то время газ не освещал народ).

 

XXIII.

 

Так Лондон представляется вам с виду,

Когда вы в этот новый Вавилон

Везжаете. Я упустил из виду

Не мало бытовых его сторон,

Но не хочу подрыва делать «Гидуи.

Тонул во мраке ночи небосклон,

Когда чрез мост, бесспорно знаменитый,

Жуан перебрался с своею свитой.

 

XXIV.

 

Пленяя слух, там Темза волны льет;

Но вечный крик и брань толпы лукавой

Унылый заглушают ропот вод.

Глядите — вот Вестминстер величавый!

В сиянии пред вами он встает,

Собой изображая призрак славы,

Бросающий на зданье яркий свет.

В Британии священней места нет!

 

XXV.

 

Один «Стон-Гендж» свидетель дней прошедших,

Но где ж леса друидов? Вот Бэдлэм,

Где в кандалах содержат сумасшедших,

Чтоб не могли вредить они ничем;

Вот королевский суд для дурно ведших

Свои дела. Вот ратуша затем,

Дивящая громадностью своею,

Но можно ли сравнить Вестминстер с нею?!

 

XXVI.

 

Весь город залит массами огней;

В Европе нет такого освещенья;

Тягаться с нами в этом трудно ей:

Грязь с золотом не выдержит сравненья.

Париж не знал когда-то фонарей;

Когда же их ввели в употребленье,

К ним, вместо ламп (нежданный переход!),

Изменников стал прицеплять народ.

 

XXVII.

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

XXVIII.

 

Когда бы Диоген пошел искать,

Как в дни былые, мужа честных правил

Средь Лондона, где света благодать,—

И поиски б напрасные оставил,

Не мрак за то пришлось бы обвинять!

Всю жизнь себе задачею я ставил —

Без устали искать людей таких,

Но прокуроров лишь встречал одних.

 

XXIX.

 

В вечерний час, когда толпа густая

Расходится, и ламп дрожащий свет

Блестит, лучи денные заменяя,

Когда в дворцах садятся за обед,—

Жуан, свой путь столицей продолжая,

Среди снующих кэбов и карет,

Пронесся мимо набережной Темзы,

Домов игорных и дворца Сент-Джемса.

 

XXX.

 

И вот отель. В ливрее дорогой

Его лакеи встретили у входа;

По улицам голодною гурьбой

Сновали нимфы ночи, им свобода,

Когда одет стыдливый Лондон тьмой.

Иные пользу видят для народа

От этих жриц пафосских, что подчас,

Как Мальтус, склонность к браку будят в нас.

 

XXXI.

 

Жуану номер отвели богатый

В отеле, полном роскоши затей;

Все хорошо в нем было, кроме платы,

Доступной для одних лишь богачей;

В нем зачастую жили дипломаты

(Что делало его притоном лжей).

Но временно здесь жили эти лица,

Ища квартир достойней их в столице.

 

XXXII.

 

Жуан не настоящим был послом,

Хоть тайное имел он порученье,

Но в Англии проведали тайком,

Что миссия его не без значенья,

Что он умен, красив, богат, притом

Особое имеет положенье,

И прибавляли шопотом, что он

Самой императрицей отличен.

 

XXXIII.

 

Пронесся слух, толпою повторенный,

Что он сердец пленитель и герой;

А так как англичанки очень склонны

Действительность прикрашивать мечтой

И, головой влекомы воспаленной,

Теряют даже здравый смысл порой,—

Жуан стал модным львом, а для народа»

Что много мыслит, страсти стоит мода.

 

XXXIV.

 

Бесстрастны ли оне? Наоборот;

Но бурные их страсти — лишь созданья

Не сердца, а ума. Приняв в рассчет,

Что тот же результат, к чему старанья —

Узнать, какая сила их влечет?

Не в том вопрос. Понятно лишь желанье

Достичь заветной цели поскорей;

Зачем нам знать, как мы дошли до ней?

 

XXXV.

 

Жуан представил грамоты царицы

И встретил подобающий прием

От всех великих мира. Эти лица,

Почти еще ребенка видя в нем,

Решили, что красавец бледнолицый

Их не минует рук. Им нипочем

Обманывать (политиков замашка)!

Так соколу дается в жертву пташка.

 

XXXVI.

 

Но старички осеклись. Не могу

С двуличностью политиков мириться!

Они весь век на каждом лгут шагу,

Но лгать открыто даже им не снится.

От женской лжи я только не бегу;

Без лжи не могут дамы обходиться;

Но так у них пленительна она,

Что правда перед ней бледнеть должна.

 

XXXVII.

 

Но что такое ложь? Лишь правда в маске.

На всем мы видим фальши грустный след.

Нет факта без обманчивой окраски,

Исчезли б летописец и поэт

И все у нас бы превратилось в сказки,

Когда б блеснул желанной правды свет!

(Мы только верить стали бы в пророков

Не без проверки их пророчеств сроков)!

 

XXXVIII.

 

Да здравствуют лжецы! Теперь за что ж

Ко мне как к мизантропу обращаться,

Когда в стихах я воспеваю ложь

И всех учу пред властью пресмыкаться,

Дрожа пред ней, и тех не ставлю в грош,

Что не хотят позорно унижаться?

Нам в подлости Эрин дает урок,

Но герб его от этого поблек.

 

XXXIX.

 

Жуан представлен был; своею миной

И платьем всем он головы вскружил;

Его костюм тому ли был причиной,

Иль вид — не знаю, право. Всех пленил

Алмаз огромный, дар Екатерины,

Который Дон Жуан всегда носил.

За тяжкие труды, сознаться надо,

Ему в удел досталась та награда.

 

XL.

 

Ему оказан был большой почет.

С ним обошлись с любезностью примерной

Сановники. (Пуская ласки в ход,

Они таким путем лишь долгу верны:

Любезничать с послом — прямой рассчет).

Заискивали в нем и субалтерны,

Что исключенье в Англии; писец

Всегда у нас и пройда, и наглец.

 

XLI.

 

Всегда грубят чернильные пиявки;

Лишь в том должна их служба состоять!

Беда насчет иль паспорта, иль справки

Их просьбами своими утруждать!

Как не дадут им разом всем отставки?

От дармоедов можно ль прока ждать?

Как злее нет собак болонок-крошек,

Так хуже тварей нет тех мелких сошек!

 

XLII.

 

Везде с «радушьем» принят был Жуан,

Avec empressement. То выраженье

Придумали французы. Дар им дан

Вселять в слова условное значенье;

У них запас готовых фраз; в карман

Им за словом не лезть. Мы, без сравненья,

Грубей. Не море ль грубости виной?

Торговки рыбой в том пример прямой.

 

XLIII.

 

Все ж английское damme не без соли;

С ним не сравнить других народов брань;

Аристократ своей изменит роли,

Прибегнув к ней; приличием есть грань.

Об этом говорить не буду боле.

Дразнить гусей, о, Муза, перестань!

Все ж damme, хоть в нем дышит дух цинизма,

Экстракт всех клятв с оттенком платонизма.

 

XLIV.

 

Мы откровенно грубы. Чтоб найти

Изысканность манер и выражений,

Нам надо через море перейти:

Французы доки в этом отношеньи;

Нам в светском лоске их не превзойти!

Но к делу! Враг я праздных размышлений.

В поэмах надо строго соблюдать

Единство; мне ль о том напоминать?

 

XLV.

 

Жуан вращаться стал средь львиц и франтов

Вест-Энда; им вельможи все сродни;

Их тысячи четыре; ни талантов,

Ни умниц нет меж ними, Ночи в дни

Преобразуя, с тупостью педантов

На мир глядят презрительно они.

Вот то, что называют «высшим светом*!

Жуан как свой в кругу был принят этом.

 

XLVI.

 

Он холост был, а для девиц и дам

Тот факт имеет важное значенье;

Одне неравнодушны к женихам,

Других же увлекают приключенья,

Когда их не удерживает срам.

С женатым связь вселяет опасенья:

Что, если свет проведает о ней?

И грех тяжеле, и скандал сильней!

 

XLVII.

 

Жуан, сроднившись с новой обстановкой,

Нашел себе арену для побед:

Он обладал искусною сноровкой

Всем нравиться: как Моцарта дуэт,

Он нежностью пленял; все делал ловко

И, хоть был юн, уж много видел свет,

Котораго и козни, и интриги

Ошибочно описывают книги.

 

XLVIII.

 

Девицы, с ним вступая в разговор,

Смущались и краснели, дамы тоже,

Но их румянец, словно метеор,

Не исчезал: чтоб быть на вид моложе,

Оне румяна клали. Дочек хор

Одеждою пленял Жуан пригожий,

А хор мамаш тайком разузнавал,

Есть братья ль у него и капитал.

 

XLIX.

 

Модистки, отпускавшия наряды

Иным девицам в долг, с условьем тем,

Чтоб счет уплачен был в часы отрады,

Когда еще для мужа брак — Эдем,

Ловя Жуана в сеть, нашли, что надо

Кредит удвоить. Не один затем

Злосчастный муж сидел, унынья полон:

Модистки счет был в полном смысле солон.

 

L.

 

Накинулись и синие чулки

На Дон Жуана. Жалкие сонеты

С ума свести их могут; их башки —

Конспект статей прочитанной газеты.

Хоть плохо им даются языки,

Оне всегда желанием согреты

Коверкать их. О книгах дальних стран

Вопросами засыпан был Жуан.

 

LI.

 

Экзаменом синклита жен ученых

Он был втупик поставлен. Мой герой

Не много думал о вещах мудреных

И лишь любовью бредил и войной.

От Ипокрены берегов зеленых

Давно уж он оторван был судьбой,

Их цвет теперь ему казался синим.

(Упрек за то ученым женам кинем).

 

LII.

 

Хоть наобум, но бойко (бойкость вес

Дает словам) он отвечал матронам

И свел с ума почтенных поэтесс.

Мисс Смит (что в мире славилась ученом

И рьяно книгу «Рьяный Геркулес»

Перевела почти ребенком) тоном

С ним самым нежным стала речь вести,

Спеша его слова в альбом внести.

 

LIII.

 

Жуан владел прекрасно языками

И все свои таланты в ход пускал;

Ведя беседы с синими чулками,

Он этих дам вполне очаровал,

И, еслиб он умел писать стихами,

Оне ему воздвигли б пьедестал.

Мисс Мэниш с лэди Фрицки — обе страстно

Желали, чтоб воспел их гранд прекрасный.

 

LIV.

 

Он всеми был обласкан и любим,

Все с радостью его к себе тянули,

И десять тысяч авторов пред ним,

Как тени перед Банко, промелькнули.

(Не меньше их; за то мы постоим).

Он видел также (сочинять могу ли?)

Всех «восемьдесят главных рифмачей»

У каждаго журнала свой пигмей.

 

LV.

 

У нас, что десять лет, всегда на сцену

Является «известнейший поэт*

И должен, для борьбы избрав арену,

Доказывать, как уличный атлет,

Свои права. (А кто их знает цену?)

Я, сам того не чуя, много лет,

Хоть шутовским владеть нелестно троном,

Считался в царстве рифм Наполеоном.

 

LVI.

 

Но «Дон Жуан» моею был Москвой,

«Фальеро» — грустным Лейпцигом зову я,

А «Каин» — Ватерло плачевный мой.

На льва, что пал, глупцы глядят, ликуя;

Коль я паду,— паду, как мой герой;

Лишь самодержцем царствовать могу я,—

Не то пустынный остров мне милей,

Где Соути будет Ло тюрьмы моей.

 

LVII.

 

Пока не появился я, на троне

Сидел, любимый всеми, Вальтер-Скотт;

Теперь царят в сияющей короне

Мур с Кэмпбелем; но иначе поет

В наш век поэт; витая на Сионе,

Он псалмопевцем стал, уча народ,

Как пастор. Этот дух хвалить могу ли,

Когда Пегас поставлен на ходули?

 

LVIII.

 

Есть у меня двойник, как говорят,

Но более моральный; в этой роли

Не осечется ль бедный мой собрат?

И у Вордсворта есть два-три, не боле,

Льстеца. Иные Кольриджу кадят;

Кадят и Соути; но не видягь, что ли,

Что он не лебедь, а гусак простой,

Забитый в грязь безмысленной хвалой?

 

LIX.

 

Джон Китс погиб. К нему отнесся строго

Злой критик и убил его статьей.

Хотя надежд он подавал немного,

Еще стихов туманных том большой,

Быть может, накропал бы бард, убого

Окончивший до срока путь земной…

Не странно ли, что ум, исчадье света,

Способна погубить статьей газета?

 

LX.

 

Должны бы поумерить свой задор

Те, что так рьяно гонятся за славой:

Когда потомство даст свой приговор,

В могилах будут правый и неправый.

Без нас решится этот жгучий спор,

А кандидатов — целые оравы!

Тираны, опозорившие Рим,

Его повергли в прах числом своим.

 

LXI.

 

Но мы у преторьянцев. Это царство

Нахалов, укрепивших лагерь свой.

Через какие тяжкие мытарства

Проходит тот, кто осужден судьбой

Их восхвалять и козни, и коварства!

Будь дома я, гремя сатирой злой,

Я показал бы этим янычарам,

Какую силу можно дать ударам!

 

LXII.

 

Мой верен глаз, я попадаю в цель,

И их задеть сумел бы за живое.

Но весть борьбу с бездельниками мне ль?

Не лучше ли оставить их в покое?

Меня не отуманивает хмель

Порывов желчных. Музе чуждо злое;

Она одной улыбкою разит,

Затем, присев, уйти от зла спешит.

 

LXIII.

 

Жуана в положении тяжелом

Оставил я средь бардов и матрон,

Но он не долго шел бесплодным долом;

Ареопаг ученый бросил он,

Не подвергаясь злым его уколам,

Отделавшись от хора мудрых жен,

Жуан попал к светилам настоящим

И между ними стал лучом блестящим,

 

LXIV.

 

Жуан делам все утро посвящал;

От них подчас рождается досада;

Ни от кого им не слыхать похвал!

Они, как платье Несса, полны яда.

Кто мелких срочных дел не проклинал,

Когда не об отчизне думать надо!

Но идут ли о ней заботы впрок?

О, нет,— как это я заметить мог.

 

LV.

 

Он делал после завтрака визиты,

Окончив неотложные дела

Затем в Гайд-Парк стремился знаменитый,

Где с голоду пчела бы умерла,

Где тоще все, куда ни погляди ты.

Там дамы ищут света и тепла.

Все ж в этом жалком парке воздух чище,

Чем в Лондоне, где скучены жилища,

 

LXVI.

 

Затем Жуан, переменив костюм,

Обедать ехал, пышно разодетый.

Тогда в разгаре жизнь; повсюду шум;

Как метеоры, в упряжи кареты

Мелькают; места нет для грустных дум;

Огни горят; налощены паркеты,

И словно в рай — в палаты богачей

Толпа вступает избранных гостей.

 

LXVII.

 

Хозяйка, стоя, сколько б их ни было,

Встречает их, весь вечер не присев;

Играют вальс; своей волшебной силой

Он научает думать юных дев;

Его нам недостатки даже милы.

Все гости, уже сехаться успев,

Битком набили залы; нет прохода;

А лестница еще полна народа.

 

LXVIII.

 

Блажен, кто в тихий угол попадет,

Что в стороне, но с бальной залой рядом,

Откуда пестрых масс водоворот

Во всей красе является пред взглядом;

Восторга полный — иль, наоборот,

С улыбкою, пропитанною ядом,

Следить он может за игрой страстей,

Сидя в обсерватории своей.

 

LXIX.

 

Нет в поисках за местом часто толку!

Тому ж, кто стал случайно модным львом,

Еще трудней пробраться; втихомолку

Нестись он должен опытным пловцом

Средь моря кружев, лент, алмазов, шелку,

Чтоб завладеть желанным уголком,

Порою в вальс втираясь ловко — или

В фигуры оживленные кадрили.

 

LXX.

 

Кто не танцор, а был бы рад пленить

Богатую невесту или с дамой —

Замужнею сиреной — в связь вступить,

Тому идти опасно к цели прямо;

Свою игру от всех он должен скрыть,

Бояся неудачи или драмы.

Декорум нам во всем необходим:

Серьезно мы и глупости творим.

 

LXXI.

 

Старайтесь, не спуская с милой взора,

За ужином поближе к ней подсесть;

С предметом дум минута разговора

От радости с ума нас может свесть.

Такой волшебный миг забыть не скоро!

В мечте о нем и то отрада есть.

Как много бал порой приносит горя

Иль счастья, нас с судьбой миря иль ссоря!

 

LXXII.

 

Учу лишь тех, которые борьбы

Не в состояньи выдержать со светом

И перед ним трепещут, как рабы,—

Лишь те должны внимать моим советам:

К чему они для баловней судьбы?

Им лишнее стесняться этикетом,

Когда умом иль массою заслуг

Обворожить сумели высший кругу.

 

LXXIII.

 

Мой ветреный герой, как все герои,

Был знатен, юн, любовь вселял в сердцах;

Понятно, что не мог он быть в покое

Оставлен. Говорят, как о вещах

Ужаснейших, об умственном застое,

О бедности, болезнях и стихах;

Но что б сказали люди, Боже правый,

Узнав, как наших лордов жалки нравы!

 

LXXIV.

 

Да, наши лорды, молодость сгубив,

Красивы, но изношены; богаты,

Но без гроша (именья заложив

Жидам); игрой, попойками измяты,

Они на доблесть смотрят как на миф.

Порою, с изумлением, палаты

Внимают их речам. Затем финал —

И новый лорд в фамильный склеп попал!

 

LXXV.

 

«Где свет, в котором человек родился?»

Так Юнг взывал восьмидесяти лет;

А я спрошу: куда же испарился

Лет семь тому существовавший свет?

Увы! как шар стеклянный он разбился;

Он прахом стал; его погиб и след:

Министры, полководцы, королевы,

Ораторы, поэты, дэнди — где вы?

 

LXXVI.

 

Где Бонапарт великий?— средь теней!

Где Кэстельри ничтожный?— взят могилой;

Где Граттан, Керрен, с массою людей,

Дививших нас и мудростью, и силой?

Где королева с горестью своей?

Где дочь ее, что Англия любила?

Где жертва биржи — рента? Где доход,

Что прежде обеспечивал народ?

 

LXXVII.

 

Где Веллеслей и Бруммель?— смертью стерты

С лица земли. Где Ромильи?— зарыт.

Где Третий наш Георг, судьбой затертый?

(Кто смысл его духовный разяснит?)

Где птица царской крови, Фум Четвертый?

Ему теперь Шотландия кадит,

И он туда поехал, чтоб на месте

Отведать фимиам народной лести.

 

LXXVIII.

 

Где вы, милорды, лэди, мистрисс, мисс?

Забытые толпой, одне в разброде;

Другия вышли замуж, развелись

И снова обвенчались (это в моде).

Где клики, что в Ирландии неслись?

Где лондонские вопли о свободе?

Где Гренвили?— все скромен их удел.

Где виги?— так, как прежде, не у дел.

 

LXXIX.

 

О, «Morning Post», почтенная газета,

Оракул и изящества, и мод!

Я от тебя жду точнаго ответа:

Скажи, как жизнь на родине течет?—

Львы лет былых сошли со сцены света:

Иные с жизнью кончили рассчет,

Другие ж дни влачат на континенте,

Проклятья посылая павшей ренте.

 

LXXX.

 

Иные мисс, искавшия связей,

Давно расстались с светлыми мечтами;

Одне, как я сказал, нашли мужей,

Другия стали только матерями;

Одне простились с свежестью своей,

Других плуты опутали сетями;

Всех смен не перечтешь; лишь то дивит,

Как быстро свет свой изменяет вид.

 

LXXXI.

 

Так много перемен в семь лет случилось,

Что, право, всякий может стать втупик.

С трудом пересчитаешь, сколько скрылось —

Не только лиц известных, но владык;

Все в это время в мире изменилось.

Но, впрочем, к переменам я привык:

И люди изменяются, и страсти,—

Лишь виги все достичь не могут власти!

 

LXXXII.

 

Наполеон, игравший в мире роль

Юпитера, был обращен в Сатурна.

Наш Веллингтон преобразился в ноль,

За то, что вел дела страны так дурно;

Я видел, как освистан был король

Толпою разяренною и бурной;

Затем, как стали все ему кадить.

(Что лучшее из двух — не мне решить).

 

LXXXIII.

 

Лэндлордов разоренных слышал стоны;

Палату видел, что давала вес

Одним налогам; на шутах — короны;

Несчастной королевы злой процесс;

Пророчицу Суткот; в стенах Вероны

Дышавший лишь неправдою конгресс;

Случалось видеть также в эти годы

Свое ярмо свергавшие народы.

 

LXXXIV.

 

Прозаиков я видел и гурьбы

Поэтиков; ораторов безцветных,

Хотя речистых; грустный плод борьбы

Имений с биржей; наглость лжей газетных,

Я видел, как надменные рабы

В грязь втаптывали граждан безответных,

И слышал, как Джон Буль сознался сам,

Что может быть причислен к дуракам.

 

LXXXV.

 

Живи Жуан, но carpe, carpe diem!

Нас завтра ж сменит новый сонм людей,

Покорный тем же бешеным стихиям.

«Пустая пьеса жизнь: своих ролей

В ней не бросайте ж, плуты!» Хитрым змием

Пред светом ползай и скрывать умей

Намеренья! Не расставаясь с маской,

Все затемняй фальшивою окраской!

 

LXXXVI.

 

В стране, что мы «моральнейшей из стран»

Зовем, но где морально все лишь с виду,

Вращаться должен будет Дон Жуан.

Боясь создать вторую Атлантиду,

Не допишу, быть может, свой роман.

Мои слова сочтутся за обиду,

Все ж я скажу (хоть это не секрет

Для англичан): в них нравственности нет!

 

LXXXVII.

 

Всегда приличья строго соблюдая,

Я опишу, что видел мой герой,

Что делал; но пою, предупреждая,

Что мой роман — лишь плод мечты одной.

Хотя иных писак орава злая

Намеков будет в нем искать порой,

Мне дела нет до злобных их упреков:

В глаза я правду режу без намеков.

 

LXXXVIII.

 

Впоследствии узнаете о том,

Что сделает любезный мой повеса:

Помчится ль он за золотым тельцом,

Иль женится на девушке без веса,

Любовью к размножению влеком;

Иль, наконец, покорен воли беса,

Интрижку заведет ли в свете он,

За что карает праведный закон.

 

LXXXIX.

 

Лети ж, моя поэма! Все на части

Тебя, как я предвижу, будут рвать.

Ну что ж!— тем лучше. Пусть клокочут страсти,—

Все ж белое не может черным стать;

Но злые не страшат меня напасти:

Пусть буду одиноким я стоять,

Пусть тучи над главой моей повисли —

За трон не изменю свободе мысли!

 

ЕКАТЕРИНА II. (Catherine II),

 

Портрет работы придворнаго живописца Эриксена (Ericksen, ум. 1772).

 

Из коллекции П. Я. Дашкова.

 

Портрет воспроизводится впервые.

 

 

ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ.

 

 

I.

 

Из средних всех веков, сознаться надо,

Что человека средние года —

Эпоха колебаний и разлада —

Всего на свете хуже. Мы тогда

Чего хотим — не знаем и с досадой

О юности, погибшей без следа,

Мечтаем. Злобный рок, насколько мог он,

Нас изменил и уж сребрит наш локон.

 

II.

 

Лет в тридцать пять еще не стары мы,

Но с молодежью нам нельзя резвиться,

А старость нас страшит, как мрак тюрьмы.

Возможно ль с этим возрастом мириться?

Сознаться надо, сумерки зимы

Ужасны! Слишком поздно, чтоб жениться;

Других связей не признаем уж власть,

А к деньгам в нас еще не дышит страсть.

 

III.

 

Скупец в нас пробуждает сожаленье.

А между тем он счастлив и богат

И, обладая якорем спасенья,

Из рук не выпускает тот канат,

Что может притянуть все наслажденья,

По-нищенски скупец питаться рад;

Нам жаль его, а для него победа,

Когда сберег он корку от обеда.

 

IV.

 

Терзают честолюбца много мук;

Любовь и пьянство расслабляют тело;

А страсть к азартным играм даром с рук

Нам никогда не сходит. То ли дело —

По горсточкам класть золото в сундук,

Своей мечте предавшися всецело!

О, золото! сравню ли я с тобой

Бумаги, что так падают порой?

 

V.

 

Кто равновесье мира охраняет

И на конгрессах властвует один?

Кто в бой дескамизадос направляет,

Восстанья взявши на себя почин?

Кто мир то в скорбь, то в радость повергает,

Над биржею царя как властелин?

Кто вел борьбу с самим Наполеоном?

Жид Ротшильд. Мир подвластен миллионам.

 

VI.

 

Банкиры — олигархи в наши дни!

Их капиталы нам дают законы:

То укрепляют нации они,

То ветхие расшатывают троны;

Республикам готовя западни,

Они и им тяжелые уроны

Порой наносят жадностью своей:

Так Перу обобрал один еврей.

 

VII.

 

За что ж к скупцу относимся мы строго?

Воздержанность похвальна и в святом,

И в цинике. Отшельников есть много,

Что святости украсились венцом

За то, что шли такою же дорогой,

Умея отказать себе во всем.

За что ж клеймить скупца? Уж не за то ли,

Что жертва он своей лишь доброй воли?

 

VIII.

 

Богатства, восхищающия свет,

В его руках. Хотя скупца причуды

Вам странны, все же он в душе поэт:

Ему лучи дарят алмазов груды

И слитки золотые, много лет

Дремавшие в земле; а изумруды

Его ласкают нежностью своей,

Бросая тень на блеск других камней.

 

IX.

 

Владениям его не видно края!

Ему везут богатые дары

Из Индии, Цейлона и Китая;

Ему подвластны целые миры;

Повсюду зреет жатва золотая

Лишь для него. Он задавать пиры

И королям бы мог; но он бесстрастен,

Хоть, как монарх, могуч и полновластен.

 

IX.

 

Кто знает цель его? Быть может, он

Создать больницу, храм иль школу хочет

(Скупого бюст там будет помещен,

Чем за собой бессмертье он упрочит);

Быть может, он мечтою увлечен —

Страдальцам, что нужда и горе точит,

Тем золотом помочь, а может быть,

Лишь мир сокровищ хочет накопить.

 

XI.

 

Покорные поклонники рутины,

Глупцы на них глядят как на больных,

Хоть никакой на это нет причины.

Скажите, чем же лучше страсти их?

Пусть гнут они свои усердно спины,—

Какой же толк от жалких их интриг?

Наследники! вопрос вы не решите ль:

Кто был умней — скупец иль расточитель?

 

XII.

 

На свете ничего прелестней нет

Сверкающих червонцев высшей пробы;

Невольно нас чарует блеск монет,

Но для того необходимо, чтобы

На каждой ясно виден был портрет

Какой-нибудь владетельной особы:

Портрет смешон, но дорог золотой,—

С ним лампа Аладина под рукой.

 

XIII.

 

«Как небо есть любовь, любовь есть небо;

В дворцах, дубравах, лагерях она

Царит». Так пел поэт, любимец Феба;

Но мысль его мне не совсем ясна.

(Поэзия осталась бы без хлеба

Когда бы стала ясности верна).

«Дубрава» для любви приют прекрасный,

Но «лагерь» и «дворец» ей не подвластны.

 

XIV.

 

Не страсть, а злато царствует над всем

И рощу на дрова порой срубает.

Дворец бы смолк и лагерь стал бы нем —

Исчезни деньги. Мальтус научает

Без денег жен не брать. Любви Эдем,

И тот металл презренный созидает.

Не соглашусь с поэтом я никак,

Что небо есть любовь; нет, небо — брак!

 

XV.

 

Закон святой дает нам только право

На брачную любовь; хотя она

Порой для нас ужасная отрава;

Лишь ей одной душа внимать должна;

А иначе нас ждет худая слава.

Любовь иная нам запрещена,

И всякий муж почтенный, без сомненья,

Усмотрит в ней и срам, и преступленье.

 

XVI.

 

Поэтому «дворец» и «лес густой»,

И «лагерь» — все должны дрожать пред браком;

И если в них найдется муж такой,

Который до плодов запретных лаком,

То песнь поэта смысл утратит свой:

Безнравственность ее оденет мраком.

А Джеффри мне благой совет дает:

Уйдя от зла, писать как Вальтер-Скотт.

 

XVII.

 

Найду ль успех? Но мне его не надо!

Я насладиться им успел вполне

В том возрасте, когда успех — отрада:

Улыбки он дарил моей весне;

С ним я стяжал желанные награды,

И блага те принадлежали мне.

Хоть не одну нанес он сердцу рану,

Я все же проклинать его не стану.

 

XVIII.

 

Иные, недовольные толпой,

К суду потомства обращают взоры

(К суду, что век еще не начал свой)

И будущих судей ждут приговоры.

Могу ли разделять я взгляд такой?

По моему, слабее нет опоры;

Для нас потомство — это царство тьмы;

Пред ним в такой же роли будем мы.

 

XIX.

 

Подумайте, ведь, мы — потомство тоже,

А предков ста имен не назовем,—

Споткнемся на двадцатом; так за что же

Потомство, тем же шествуя путем,

Сочтет за долг к нам отнестися строже?

Плутарх нам ряд сказаний о былом

Оставил; в них наперечет все лица,

А ложью дышит каждая страница.

 

XX.

 

Теперь серьезен буду, видит Бог,

И, выходок чуждаясь слишком смелых,

Как Вильберфорс и Мальтус, буду строг.

Наш Веллингтон рабами сделал белых,

Тогда как неграм Вильберфорс помог:

Великий муж освободить сумел их.

О Мальтусе скажу, что он в делах

Далеко не такой, как на словах.

 

XXI.

 

Серьезен я, как на бумаге все мы

Серьезны; что ж не выступить вперед,

Когда в наш век труднейшия проблемы

Решают люди, пар пуская в ход

И конституций сложные системы;

Когда от брака отклонять народ

Стараются философы, в надежде,

Что нищих будет менее, чем прежде.

 

XXII.

 

Подобный взгляд возможно ли хвалить?

Нам всем присуща «жажда размноженья».

(Конечно, я бы мог употребить

Весьма легко другое выраженье,

Но я хочу вполне приличным быть).

Итак, я осуждаю это мненье:

Не грех ли охлаждать тот жгучий пыл,

Который нам присущ и вечно мил?

 

XXIII.

 

Но к делу я вернуться должен снова.

Жуан, вращаясь в избранном кругу,

Живет в стране, где для него все ново,

Где юношей на каждом ждут шагу

Ловушки, где не скажут даром слова;

Звать новичком Жуана не могу,

Но Лондон, где царит наружный глянец,

Постичь вполне не может иностранец.

 

XXIV.

 

По климату и признакам иным

Страну любую мог бы описать я,

Не насмешив людей трудом моим;

Для Англии лишь делаю изятье:

О странностях ее путем таким

Не дашь и приблизительно понятья.

В других странах и львы, и львицы есть;

В зверинце ж нашем всех зверей не счесть.

 

XXV.

 

Но продолжать мне б, право, не мешало!

Средь светских волн Жуан искусно плыл,

Мелей не опасаяся нимало;

Порою шашни в свете заводил

С кокетками, что пыткою Тантала

Готовы нас терзать, по мере сил;

Оне, хотя невинно строят глазки,

Боятся не порока, но огласки.

 

XXVI.

 

Но так как совершенства в мире нет,

Порой и согрешит иная дама,

И всякий раз приходит в ужас свет;

Заговори ослица Валаама —

Она б не натворила столько бед!

Деваться просто некуда от гама;

Все кумушки вопят: «каков скандал!

О, Боже! кто бы это ожидал!»

 

XXVII.

 

На все затеи Запада Леила

Бросала равнодушья полный взгляд

(Она себе и здесь не изменила:

Восток невозмутимостью богат);

Но свет глубоко этим поразила;

Он празден и новинке всякой рад;

И вот она, замеченная светом,

Всех разговоров сделалась предметом.

 

XXVIII.

 

О ней различны были мненья дам,—

Оне ведь любят споры и шумливы;

О, дамы! не с хулой иду я к вам:

Что вас люблю — заметить уж могли вы,

Но, признаюсь (как видите, я прям),

Что иногда вы черезчур болтливы.

Вопрос: как дочь Востока воспитать,

Понятно, должен бурю был поднять.

 

XXIX.

 

Оне нашли, что всякая пэресса

(Лишь в том единогласью дань платя)

Тех лет, когда не страшны шашни беса,

Сумеет лучше воспитать дитя,

Чем юный Дон Жуан. Легко повеса,

Жемчужиной любуясь, не шутя

Со временем увлечься может ею.

Кто в силах с страстью справиться своею?

 

XXX.

 

Засуетился, споря, дамский круг;

Вопросов много есть второстепенных,

Которых не решить, конечно, вдруг.

И вот, не мало дав советов ценных,

Явились с предложением услуг

Шестнадцать вдов и десять дев почтенных.

(Их всех к эпохе средневековой

Причислить бы историк мог любой).

 

XXXI.

 

Еще два-три затертые созданья,

Покинутые жены зрелых лет,

Взялись Леилы кончить воспитанье

И, в ход ее пуская, вывезть в свет,

Уча ее на раут, бал, собранье

Смотреть как на арену для побед.

При деньгах, впрочем (этот факт замечен),

Успех девицы в свете обеспечен.

 

XXXII.

 

И франт без средств. и обнищавший мот

Вокруг невесты с деньгами искусно

Порхают, тьму интриг пуская в ход,

Чтоб их не миновал кусочек вкусный.

(Так привлекает мух голодных мед).

Для этих хватов всякий способ гнусный

Хорош: будь это ложь, обман иль лесть,—

Чтоб к барышне богатой в душу влезть.

 

XXXIII.

 

Сестрицы, тетки, маменьки, кузины,

Желая им помочь, снуют окрест.

Я дам знавал, что с хитростью змеиной

Искали для любовников невест.

Tantaene! — воспевать не без причины

Мы можем добродетель здешних мест,

Где иногда — так всех бояться надо —

Девица и приданому не рада.

 

XXXIV.

 

Иных легко поймать; такие ж есть,

Что заставляют зубы класть на полку

Всех женихов; отказов их не счесть!

За это их язвят порою колко:

«Зачем вам было с Фрэдом шашни весть?

Зачем его всегда сбивали с толку?

Казалось «да» пророчит ваш привет,

И вдруг сегодня говорите: «нет!»

 

XXXV.

 

Вот за любовь достойная награда!

Он сам богат; за что такой отказ?

Ему чужого золота не надо:

О нем вы пожалеете не раз!

Но впрочем это легкая досада,—

Он партию найдет приличней вас;

Отказ ему теперь развяжет руки;

Да это все маркизы старой штуки!»

 

XXXVI.

 

Военный, пэр, блестящий дипломат —

Все ею оставляются за флагом;

Но вечный с жизнью тягостен разлад;

Дорога все несносней с каждым шагом;

Приходит час, когда желанный клад

Берется в плен искусным светским магом;

Вот выбран муж, и недовольных хор

Спешит о нем дать строгий приговор.

 

XXXVII.

 

Назойливой нахальностью своею

Иные побеждают господа;

Как выигрыш, что красит лотерею,

Богатая невеста иногда

Тому дается в руки, кто за нею

Совсем и не ухаживал. Всегда

Везет вдовцам лет сорока и боле.

Скажите, брак — не лотерея, что ли?

 

XXXVIII.

 

Вот свежий факт: правдив, но грустен он;

Я двадцати усердным волокитам

Был дамою одною предпочтен,

Хоть был не юн и праздным сибаритом

На свете жил, мечтой лишь вдохновлен.

С той дамою в разрыве я открытом,

Но нахожу, что, мой успех назвав

Чудовищным, добрейший свет был прав.

 

XXXIX.

 

Поэму не бросая, отступленья

Простите мне; ведь, мой кумир — мораль,

Что мне необходима, как моленье

Пред трапезой. Мне грешных смертных жаль

И потому даю им наставленья,

Как тетушка-ханжа, как скучный враль,

Как проповедник или ментор важный,

И мой Пегас несется в бой отважно.

 

XL.

 

Однакож, поневоле я впаду

В безнравственность; личину сняв с порока,

Я ряд печальных фактов приведу;

Коль почву зла не пропахать глубоко

И ложь людскую не предать суду,

Какая ж польза будет от урока?

Покуда жалкий свет и глух, и слеп,

Не упадет в цене нечестья хлеб.

 

XLI.

 

Сперва найдем Леиле помещенье.

Чиста как луч денницы иль как снег

(Увы, старо последнее сравненье!)

Была она. Хоть снег и чист, утех

Нам мало он сулит, и наслажденья

Иных людей сравнить бы с ним не грех,

Жуан искал для девочки опору,—

Нельзя ж дитя оставить без надзору.

 

XLII.

 

Он счастлив был, что мысль его нашла

Поддержку: предложений было много.

У «Общества для упраздненья зла»,

Спросив совет, он с лэди Пинчбэк строгой

Сошелся, и Леила ей была

Поручена. Чужд роли педагога,

Он не хотел за выбор несть ответ

И строгий соблюдал нейтралитет.

 

XLIII.

 

Старушка, свято чтившая приличья,

Была честнейших правил, хоть о ней

Коварный свет шептал… Но злоязычья

Я вынесть не могу; что сплетен злей?

Как терпят их, не в силах и постичь я;

Оне, скотами делая людей,

Являются в позорной роли жвачки.

Такому злу нельзя давать потачки.

 

XLIV.

 

Те дамы, что резвились в цвете лет

(Я наблюдать всегда любил немножко),

Хороший в состояньи дать совет,

При случае окольною дорожкой

От пропасти отвесть и знают свет;

Те ж дамы, что знакомы лишь с обложкой

Житейской книги и страстей чужды,

Предостеречь не могут от беды.

 

XLV.

 

Тогда как света злые недотроги —

Бичи немилосердные страстей

Неведомых, хотя желанных — строги

К порокам и шипят не хуже змей;

Те, что порой сбивалися с дороги,

Являться любят в ролях добрых фей

И, чуждые жеманности суровой,

На выручку придти всегда готовы.

 

XLVI.

 

Не потому ли дочери тех дам,

Что свет не по одним печатным книгам

Старались изучать, а, вняв страстям

И им служа, по собственным интригам,

Пригоднее к супружеским цепям

И менее их тяготятся игом,

Чем дочери безчувственных ханжей,

Дививших свет холодностью своей?

 

XLVII.

 

Когда-то лэди Пинчбэк уязвляла

Молва, что рада молодость хулить;

Но у злословья притупилось жало,

И хором стали все превозносить

И ум ее, и качества, Не мало

Она добра старалася творить;

К тому ж была супругою примерной

(С которых пор — никто не знал наверно).

 

XLVIII.

 

В своем кругу Любезна и мила,

Она средь высших сфер держалась чинно;

К ошибкам снисходительна была.

(Когда же молодежь в них не повинна?)

Когда б ее все добрые дела

Я перечел, то черезчур уж длинной

Поэма вышла б. Нежности полна,

С Леилой стала няньчиться она.

 

XLIX.

 

Старушка полюбила и Жуана

За то, что он не очерствел душой,

Хоть жертвою коварства и обмана

Бывал не раз. Увы, гоним судьбой,

Превратности ее узнал он рано,

Но не был смят тяжелою борьбой.

Другой бы, злому року не противясь,

К дурным страстям давно б попал на привязь.

 

L.

 

В дни юности, коль горе сушит грудь,

Его считая достояньем общим,

Миримся с ним. Страданье — к правде путь;

В годах же зрелых, скорбь узнав, мы ропщем;

Но можно ль миг спокойно отдохнуть?

Мы вечно тяжкий путь страданья топчем

И опыт — этот горький дар судьбы —

Лишь плод лишений, горя и борьбы.

 

LI.

 

Жуан был рад, что дело воспитанья

Леилы обеспечено вперед:

Старушка, обратив на все вниманье,

Ей передаст, полна о ней забот,

Свои все совершенства и познанья.

Так свой корабль лорд-мэр передает;

Но есть и поэтичнее примеры:

Передается так ладья Цитеры.

 

LII.

 

Таким путем девицам целый ряд

Передается качеств и талантов;

Иные вальсом головы кружат;

Бренча, другия корчат музыкантов;

Одне умом и грацией блестят;

Другия принимают вид педантов;

Случается и на таких напасть,

Что признают однех истерик власть.

 

LIII.

 

Но дело в том, что все таланты эти

(Такая масса их, что всех не счесть!)

Всегда одно имеют лишь в предмете —

Их нежных обладательниц привесть

К той цели, что все барышни на свете

Преследуют: супруга приобресть.

Пускай порой их жребий крайне жалок,

Скорее выйти замуж — цель весталок.

 

LIV.

 

Вернусь к своей поэме; верно свет,

Язвя меня, о том поднимет толки,

Что до сих пор как следует в сюжет

Я не вошел (упреки эти колки!),

Хоть целый ряд уж песен мною спет.

Настраивая лиру, только колки

Я закреплял, но миг уж настает,

Когда пущу и увертюру в ход.

 

LV.

 

Пою, но мне успех совсем не нужен!

Хочу «великий нравственный урок»

Преподнести. Я думал, что двух дюжин

Мне грозных песен хватит, чтоб порок

Склонился в прах, совсем обезоружен;

Но я, увы, от истины далек!..

Такой размер мне в полном смысле тесен:

Спою, коль Феб позволит, до ста песен.

 

LVI.

 

Вернувшись вновь к герою моему,

Я «свет большой» описывать вам буду;

Он мал, но на ходулях, потому

Он кажется большим простому люду,

Который повинуется ему,

Как рукояти меч. Царя повсюду

И в рукояти видя образ свой,

Он властвует над робкою толпой.

 

LVII.

 

Героя моего, без исключенья,

Ласкали все; хотя сердечный тон

Не подкреплял такие отношенья,

Жуан встречал и от мужей, и жен

Привет, радушья полный. Приглашенья

К нему, что день, неслись со всех сторон.

Так пышный свет свои утехи множит,

Что эта жизнь пленить на время может.

 

LVIII.

 

Холостяку, при средствах, в том кругу

Вращаться не легко. Игру, что в свете

Ведут, с «игрой в гуська» сравнить могу:

У каждаго наверно на примете

Особый план; на всяком вас шагу

Хотят поймать в раскинутые сети;

Девицы страстно рвутся к женихам,

Меж тем ловить мужчин — забота дам.

 

LIX.

 

Нет правила, конечно, без изятья;

Иные девы стойче всяких стен,

Но грустный факт обязан все ж признать я,

Что большинство забрать насильно в плен

Старается мужчин, в свои объятья

Маня с искусством опытных сирен.

С одной из них, раз шесть иль семь, не боле,

Поговорив,— готовьтесь к брачной доле!

 

LX.

 

То маменька вам объяснить спешит,

Что дочку вы ее пленить сумели;

То нежный брат, принявши грозный вид,

Приходит к вам, желая ваши цели

Узнать верней; вам в рот кладут, что стыд

Не сделать предложенья; вы б хотели

Спастись от них, бежать куда-нибудь,

Но к отступленью уж отрезан путь.

 

LXI.

 

Не раз так налагались цепи брака:

Подобных свадьб я знаю целый ряд,

Но храбрецы такие есть, однако,

Которых, что ни делай, не страшат

Ни пройда-мать, ни братец-забияка —

И что ж?— боясь скандала, их щадят;

А жертвы, хоть их сердце и разбито,

Товару все, как прежде, ищут сбыта.

 

LXII.

 

Для новичков еще опасность есть.

Хоть перед нею менее я трушу,

Чем перед той, что может к браку весть.

Узнав ее, все ж выбраться на сушу

Из волн порой возможно. Счеты свесть

Намерен я, тем облегчая душу,

С амфибией балов, couleur de rose,

Которой царство полно мук и слез.

 

LXIII.

 

Чужда любви, бездушная кокетка,

Боясь промолвить «нет», не шепчет «да»,

Она то рай сулит, то шуткой едкой

Терзает вас. Ее триумф — когда

Разбито ваше сердце. Так нередко

Со сцены света сходит без следа

Ряд Вертеров, ей сгубленных до срока.

Так что ж?— зато она чужда порока!

 

LXIV.

 

(O, боги, как я делаюсь болтлив!)

Когда ж, объята страстью роковою,

Свихнется дама, долгу изменив,—

Здесь над ее не сжалятся судьбою

И с гордым светом ей грозит разрыв.

В других странах прощают грех порою,

Но здесь проступок с яростью клеймим

Паденье Евы меркнет перед ним!

 

LXV.

 

В стране, где всяких низостей так много,

В стране процессов, сплетен и клевет,

Мгновенно поднимается тревога,

Когда хоть что-нибудь заметит свет.

Малейший грех преследуется строго,

И вот, чтоб переполнить чашу бед,

Пускают в ход процесс, что ваши нравы

Чернит, служа читателям забавой,

 

LXVI.

 

Кто опытен, тому в такой капкан

Нельзя попасть, и все ж грешкам нет счета!

Но вечно лицемерье и обман

Спасают грешниц высшего полета;

Судьбою им завидный жребий дан:

Оне царят, и в том их вся забота,

Чтоб скрыть концы Какой печальный факт:

Им добродетель заменяет такт.

 

LXVII.

 

Любви святой лишь чары признавая,

Себя легко Жуан мог уберечь

От пыла чувств поддельных. Не желая

Насмешкой на себя ваш гнев навлечь,

Все ж не скрываю язв родного края,

Где столько белых скал и белых плеч,

Чулков и глазок синих, шашней разных,

Процессов и налогов безобразных.

 

LXVIII.

 

Покинув знойный край сердечных гроз,

Где за измену часто ждет могила,

А не процесс, исполненный угроз,

Жуан попал в страну, где в деньгах сила,

Где увлеченье — модный лишь вопрос,

И потому в нем тихо сердце стыло;

К тому ж, на первый взгляд (о стыд и срам!)

Он не был поражен красою дам.

 

LXIX.

 

Здесь тороплюся сделать заявленье,

Что я сказал: «на первый только взгляд».

Впоследствии переменил он мненье

И в Англии нашел красавиц ряд;

Выходит, что поспешные сужденья

Порою против истины грешат,

Доказывая общества готовность

Законом вкуса признавать условность.

 

LXX.

 

Я не видал ни африканских рек,

Ни Тимбукту, что для Европы диво,

Хоть странствовал не мало целый век.

(Тех стран не знаем мы; как вол, лениво

В глубь Африки плетется человек);

Но если б я попал в тот край счастливый,

Сказали бы мне там, сомненья нет,

Что цвет красы — бесспорно черный цвет.

 

LXXI.

 

Я на ветер бросать не стану зерен

И утверждать, что черное бело;

Но дело в том, что цвет-то белый черен.

Слепец решит наш спор. Склонив чело,

Сознаетесь, что взгляд такой невздорен:

Не ведая о том, что днем светло,

Слепец знаком с одним лишь черным цветом,

А вы и тусклый луч зовете светом.

 

LXXII.

 

Но бредни метафизики сходны

С лекарствами, что слабаго больного

От злой чахотки вылечить должны,

А потому оставлю их и снова

К жемчужинам родимой стороны

Я обращу приветливое слово.

Оне блестят, как солнце, но притом,

По холоду, сходны с полярным льдом.

 

LXXIII.

 

Еще могу подобье им прибрать я:

С сиренами — полрыбами — их всех

Сравнить бы надо. Хладны их объятья.

И если даже ими правит грех,

То это лишь из правила изятье

(Так русские из бани лезут в снег);

Оне всегда раскаяться готовы,

На дне души клеймя греха оковы.

 

LXXIV.

 

По виду чувств британки не узнать!

Она строга, и для нее отрада

Достоинства свои от глаз скрывать,

Поклонников щадя, как думать надо.

Она не штурмом сердце хочет брать,

А исподволь к нему прокрасться рада;

Но, кладом завладев» что дорог ей,

С добычей не расстанется своей,

 

LXXV.

 

С ней поступью сравнится ль дочь Гренады,

Когда она идет молиться в храм,

Иль аравийский конь? Носить наряды

С изящной простотой францусских дам

Возможно ль ей? Не жгут британки взгляды;

Ей не пропеть бравурных арий вам.

(В семь лет со мной сдружиться не могли вы,

Италии бравурные мотивы!)

 

LXXVI.

 

Ей многаго того недостает,

Что привлекает общее вниманье;

Она улыбкам ходу не дает

И уж наверно в первое свиданье

Интригу до конца не доведет.

Над нею верх лишь время да старанья

Берут. За то обильные плоды —

Впоследствии награда за труды.

 

LXXVII.

 

Действительно, ее сдержать нет средства,

Когда в ней страсть кипит; почти всегда

Ее любовь — каприз, мечта, кокетство;

Минутный пыл, что создает вражда

К сопернице; привычка с малолетства

Игрушкой забавляться; но когда

В ней вспыхнет страсть могучим ураганом,

Пределов нет ее порывам рьяным.

 

LXXVIII.

 

Понятно это: светский приговор

Богинь за грех преобразует в парий.

(Ведь свет то сам белее, чем фарфор!)

К тому же грязь газетных комментарий

Усугубляет тяжкий их позор.

Так выгнан был из Карфагена Марий.

Здесь женщин честь — такой же Карфаген,

Что воссоздать не мог упавших стен.

 

LXXIX.

 

Вполне неправы праведники света,

Пуская в ход карающий закон,

Когда Господь, не признавая это,

Сказал блуднице: «Грех тебе прощен!»

В других странах с улыбкою привета

Встречает свет раскаявшихся жен,

И, по моим понятьям, преступленье —

Отрезывать для грешниц путь спасенья.

 

LXXX.

 

Как строг бы ни был праведный юрист,

Насильственно нельзя исправить нравы;

Лишь с виду будет свет душою чист;

Порока разновидные отравы

Не в силах уничтожить скорбный лист

Казненных жертв. Нет, палачи неправы,

Отчаянье вселяя в душу тех,

Что искупить могли б случайный грех!

 

LXXXI.

 

Но не было Жуану вовсе дела

До нравственных уроков, и притом

Толпа красивых лэди не сумела

Разжечь любви отрадный пламень в нем;

Его немного сердце очерствело;

Он утомлен был пройденным путем

И, не забыв утех былого счастья,

Чуждался упоений сладострастья.

 

LXXXII.

 

К тому ж, не мало видел он вещей,

Что приковали все его вниманье;

В парламенте провел он ряд ночей,

Внимая преньям бурнаго собранья

(Когда то сила пламенных речей

Европу приводила в содроганье).

Но он светил палаты не видал:

В гробу был Питт, а Грей еще молчал.

 

LXXXIII.

 

Однажды там он чудною картиной

Был поражен: король, на трон садясь,

Предстал во всем величьи властелина;

Священно и для сердца, и для глаз*

То зрелище; но этому причина

Не блеск его, красой дивящий нас;

Причина та, что, чуждо лицемерья,

Его плодит народное доверье.

 

LXXXIV.

 

В парламенте встречался он порой

И с юным принцем, в полном смысле сходным

С богатою надеждами весной.

Платя лишь дань порывам благородным

(То было прежде!), юный принц, собой

Чаруя всех, кумиром был народным;

Притом, сердца все забирая в плен,

Он с ног до головы был джентельмэн.

 

LXXXV.

 

Жуан как свой был принят высшим кругом,

Везде встречал он ласку и привет;

Все обращались с ним как с добрым другом.

Талантами обворожил он свет,

Что всех ценить умеет по заслугам.

Понятно, что, обласкан и пригрет,

Жуан подвергся искушеньям разным,

Хоть поддаваться не хотел соблазнам.

 

LXXXVI.

 

Но наскоро поговорить о них

Не в силах я. Моральные уроки

Давая всем, читателей своих

Заставлю лить я горьких слез потоки.

Их потрясет дышащий скорбью стих:

Я памятник воздвигну ей высокий,

Как тот, что Александр возвесть хотел,

Чтоб обессмертить славу громких дел.

 

LXXXVII.

 

Двенадцатую песню предисловья

Кончаю здесь. Самой поэмы план

Почти готов. Я уличу злословье,

Вас введшее насчет ее в обман,

Хоть не могу поставить, как условье,

Чтоб вы прочли правдивый мой роман.

Искать презренья мощный ум не станет,

Но на него всегда без страха взглянет.

 

LXXXVIII.

 

Хоть не всегда пороки я громил,

Но сколько уж раскинул перед вами

Картин ужасных! С вами в бурю плыл

И вас знакомил с грозными боями.

Ростовщику и то б я угодил!

Но впереди все лучшее: стихами

Созвездья опишу я и потом

Вас приведу в восторг как агроном.

 

LXXXIX.

 

Так сделаю я публике в угоду,—

Она в наш век иных не любит тем;

Не дурно б указать притом народу,

Как чрез преграды, сгнившия совсем,

Ему пойти, чтоб приобресть свободу.

Мой план — секрет, но угожу я всем,

А вы читайте мудрые трактаты

О том, как сократить долги и траты.

 

ПЕСНЬ ТРИНАДЦАТАЯ.

 

 

I.

 

Преступен смех!— твердит наш век серьезный

И шуток над пороком даже он

Не переносит, их бичуя грозно;

Поэтому приму я важный тон

(Исправиться ведь никогда не поздно);

Хочу признать серьезность как закон.

И храм напомнят вам мои октавы —

Разрушенный, но все же величавый.

 

II.

 

Милэди Амондвиль была знатна

И древностью могла гордиться рода

(Их род известен был в те времена,

Когда норманны делали походы).

Красавицей считалася она

В стране, где красота — закон природы.

(Здесь каждый патриот уверен в том,

Что совершенна Англия во всем).

 

III.

 

Пусть будет так; считаю спор напрасным;

Пред красотой склоняется весь свет;

Пред нею наблюдателем бесстрастным,

Конечно, оставаться средства нет;

Прекрасный пол останется прекрасным,

И верить мы должны до зрелых лет,—

О, дочери пленительные Евы,—

Что красотою свет дивите все вы!

 

IV.

 

Но жизнь течет; дожив до грустных дней,

Когда в нас нет уж прежняго задора

И равнодушье гасит пыл страстей,

Не отдаем мы сердца без разбора

И рассуждаем, делаясь умней.

Но все ж нельзя с годами вынесть спора;

Они на нас кладут свою печать,

И молодежи надо место дать.

 

V.

 

Есть люди, принимающие меры,

Чтоб скрыть от всех гнетущий их разлад;

Но их желанья — жалкие химеры:

Дни юности нельзя вернуть назад;

Но можно орошать струей мадеры

Сухую степь, где гаснет наш закат;

Есть также и другия утешенья:

Парламент, сходки, выборы и пренья

 

VI.

 

Религия, налоги, мир, война

Занять собою могут наше время;

Порою (страсть к отличием сильна!)

Честолюбивых дум нас давит бремя.

Да, наконец, нам ненависть дана;

Когда ее запало в душу семя,

Лишь ей одною дышит человек;

Он любит миг, а ненавидит век.

 

VII.

 

«Люблю лишь тех, что ненавидят смело!»

Так Джонсон, критик грубый, но прямой,

Служенью правде преданный всецело,

Открыто говорил в сатире злой.

Шутил ли он, мне до того нет дела;

Я не актер, а зритель лишь простой,

Такой же, как у Гете Мефистофель:

Увидев лик, желаю зреть и профиль.

 

VIII.

 

И пыл любви, и ненависти яд

В моей душе изгладились с годами;

Смеюся я, но правдой смех богат;

К тому ж с моими свыкся он стихами.

В беде помочь я был бы людям рад,

Хотел бы зло искоренить словами,

Но что такой ошибочен рассчет —

Нам доказал бессмертный Дон Кихот.

 

IX.

 

Печальнее романа нет на свете,

Тем более, что он толпу смешит:

Герой его имеет лишь в предмете

Борьбу со злом; пороки он клеймит

И хочет, чтобы сильный был в ответе,

Когда неправ. Безумен лишь на вид

Друг чести, Дон Кихот! Грустней морали

Той эпопеи сыщем мы едва ли.

 

IX.

 

Карать несправедливость, слабых жен

Поддерживать; спасать от угнетенья

Народы, признавая как закон

Лишь правду — вот высокие стремленья!

Ужели доблесть — только светлый сон,

На деле ж — миф иль светлое виденье

Из царства грез? Ужель Сократ — и тот

Лишь мудрости злосчастный Дон Кихот?

 

XI.

 

Дух рыцарства сатира Сервантеса

В Испании сгубила. Едкий смех

Направил бедный край на путь прогресса,

Но в нем — увы!— героев вывел всех,

Как только романтизм лишился веса,

Исчезла доблесть. Дорого успех

Писателя его отчизне стоил:

Насмешкою он жизнь ее расстроил.

 

XII.

 

Опять признал я отступлений власть;

Однакож вновь займусь той милой дамой,

С которою пришлось Жуану пасть.

Не удалося им спастись от ямы,

Что вырыли для них судьба и страсть.

(Судьбу жестокосердую всегда мы

Виним во всем: всесильна ведь она).

Я не Эдип, но с сфинксом жизнь сходна.

 

XIII.

 

Скрывая фактов тайные причины,

Я за рассказ примуся — «Davus Sum».

Склонялись все пред лэди Аделиной;

Превознося ее красу и ум,

К ней с льстивыми речами шли мужчины;

А женщины, полны тревожных дум,

Немели перед ней. Явленье это,

Конечно, редкость в летописях света.

 

XIV.

 

Злословье прикусило язычок,

Она была примерною женою,

Супруг ее, невозмутим и строг,

Доволен был и ею, и собою;

Он важен был и холоден, но мог,

Разгорячившись, действовать с душою,

Обоих свет лелеял и ласкал

И не жалел для них своих похвал.

 

XV.

 

Жуана с лордом сблизили сношенья

Служебные. С ним видясь как с послом,

Надменный лорд, не знавший увлеченья,

Был восхищен талантами, умом

И ловкостью Жуана. Уваженье

К искусному послу вселилось в нем.

Затем приязнью это чувство стало.

(Не раз приязнь нам дружбу заменяла).

 

XVI.

 

Надменен был и крайне сдержан лорд;

В него с трудом вселялось убежденье;

Но, взгляд себе составив, он был тверд,

И для него был вовсе без значенья

Вердикт молвы общественной. Кто горд,

Тот никогда не изменяет мненья

И, повинуясь взгляду своему,

В любви и злобе верен лишь ему.

 

XVII.

 

В суждениях излишнюю поспешность

Лорд Генри гнал, и потому в обман

Его ввести была бессильна внешность;

Незыблем в мненьях, как закон мидян,

Он в собственную верил непогрешность

И ставил произвол на первый план;

Припадков лихорадочных пристрастья

Не ведал он, даря свое участье.

 

XVIII.

 

«Семпроний! нам судьба дарить успех,

Но ты схитри; не будь его достоин!»

И удивишь своей удачей всех;

Терпи и унижайся; будь спокоен;

Лови момент и не считай за грех

Пред силой отступать. Кто ж в поле воин,

Когда один? О совести забудь;

Ей выправкой укажешь правый путь.

 

XIX.

 

Первенствовать лорд Генри, без сомненья,

Любил; да кто ж бежит от льстивых слов?

Те даже, чье ничтожно положенье,

Стараются найти себе льстецов;

Гнет гордости тяжел в уединеньи

И потому гордец всегда готов

Им подавлять, среди кантат победных,

Верхом катаясь, пешеходов бедных.

 

XX.

 

Как лорд, богат и знатен был Жуан

И с ним был равен саном и чинами;

Но лорд считал славнейшею из стран

Британию, гордясь ее правами;

Кто в мире был свободней англичан?

К тому ж он старше был его годами

И славился пространностью речей

(Парламент оставлял он всех поздней).

 

XXI.

 

Гордился лорд и тем, что знал не мало

Интриг придворных (он министром был);

С дворцовых тайн срывая покрывало,

О них распространяться он любил

И думал, что ничто не ускользало

От зоркости его; трудов и сил

Он не жалел, чтоб родине оплотом

Служить, и был горячим патриотом.

 

XXII.

 

Его пленил серьезностью своей

Любезный Дон Жуан; в пустые споры

Он не вступал, касаясь мелочей,—

И с знаньем дела вел переговоры

Без резкости. Лорд Генри знал людей

И юность не лишал своей опоры

За промахи, не видя в этом бед,

Созреет хлеб-глядишь- и плевел нет.

 

XXIII.

 

Они вели беседы меж собою

О тех странах, где без контроля власть

И где рабы покорною толпою

Всегда готовы в прах пред нею пасть;

О скачках речь вели они порою;

К езде верхом питал лорд Генри страсть;

Жуан же управлял конем так смело,

Как деспот, что с рабом имеет дело.

 

XXIV.

 

Они встречались всюду; с каждым днем

Их дружба все росла. Усвоив взгляды

И тон большого света, модным львом

Стал Дон Жуан; все были видеть рады

Посла, что красотою и умом

Все головы кружил. Сознаться надо,

Что всякий мог вельможу в нем признать,

И потому к Жуану льнула знать.

 

XXV.

 

Близ площади Трех Звезд… Я из приличья

Не назову той улицы, боясь

Присущаго всем людям злоязычья:

А то, пожалуй, к сплетникам как раз

Меня причтут, не делая различья

Меж фикцией и правдой. Мой рассказ

Любовных тайн коснется, и нарочно

Я лорда Генри не дал адрес точно.

 

XXVI.

 

Еще причина есть не называть

Той улицы: без крупнаго скандала

Сезон проходит редкий; наша знать

Семейных драм уж видела не мало.

Случайно сквер могу я указать,

Где приключился грех, злословья жало

Как будто в ход пуская. Чтоб ничем

Не заслужить хулы — останусь нем.

 

XXVII.

 

На Пикадилли, не прибегнув к лести,

Я мог бы указать. Невинность там

Царит; но умолчу об этом месте.

(Причин на то не сообщу я вам).

Когда б я угол знал, где можно б Весте

Воздвигнуть, чтя невинность, светлый храм,—

Конечно, я б не скрыл его от света;

Но сам не знаю я, где место это.

 

XXVIII.

 

Итак скажу, что лорда Генри дом

Собою красил площадь «Без названья».

Жуан, как друг, всегда был принят в нем.

В том круге обращают лишь вниманье

На знатность и богатство. Кто притом

Взлелеян модой — светскаго собранья

Всегда кумир. Там редкий гость — талант

И всюду первенствует модный франт.

 

XXIX.

 

Премудрый Соломон сказал когда-то,

Что тем дела успешнее идут,

Чем более советников. Палата

Прямой пример того, а также суд+

Не оттого ли Англия богата,

Не оттого ль все блага к ней текут,

И счастлива она, что без стесненья

В ней царствует общественное мненье?

 

XXX.

 

Полезно многолюдство и для дам;

Когда следят за женщиною строго,

Ей страшен грех, и выбор труден там,

Где налицо поклонников есть много,

С опаскою несется по волнам

Пловец, когда неведомой дорогой

На скрытый риф наткнуться может он;

Вздыхателей толпа — охрана жен.

 

XXXI.

 

Но добродетель лэди Аделины

В таком щите нуждаться не могла;

Опасность представляют ли мужчины

Для дамы твердых правил? Козней зла

Бояться ей, конечно, нет причины;

Пустая лесть и жалкая хвала

Для гордой лэди были без значенья:

Уж ей давно прискучили хваленья.

 

XXXII.

 

Ее привет был холодно-учтив;

Даря иным порой свое вниманье,

Ей чужд был сердца пламенный порыв.

И вид ее средь пышнаго собранья

Всегда был величав и горделив.

Ее привет был лестное признанье

Каких-нибудь заслуг, но в немѵ увы!

Искать души напрасно стали б вы.

 

XXXIII.

 

Как слава тяжела! Одни мученья —

Удел молвой прославленных людей;

Что слава им приносит? — лишь гоненья.

Они вкушают яд, сроднившись с ней;

Взгляните и на тех, что исключенье

Из правила: средь солнечных лучей,

Которые их обливают светом,

Увидите вы тучи в блеске этом.

 

XXXIV.

 

Была еще особенность одна,

Сроднившаяся с нравом Аделины:

Равно скрывать имела дар она

И радость торжества, и гнет кручины

(В бесстрастии порядочность видна).

Так держатся в Китае мандарины,

Не удивляясь ничему. Пример

Не с них берут ли люди высших сфер?

 

XXXV.

 

Признав «nil admirari» тайной счастья,

На тот же путь Гораций нас ведет.

(Увы! артистам чуждо беспристрастье

И разны мненья их на этот счет).

Опасно выражать свое участье,

И сдержанность порой прямой рассчет;

К тому же «свет» твердит, исполнен чванства,

Что энтузиазм — лишь нравственное пьянство.

 

XXXVI.

 

Но холод лэди был лишь напускной.

Так иногда (избитое сравненье!)

Под снегом лава огненной струей

Проносится. (Вулкана изверженье

Воспето уж в поэме не одной,

А мне всегда противны повторенья).

Вулкан, мне жаль тебя! Твой вечный дым,

Встречаяся в стихах, невыносим!

 

XXXVII.

 

Старинное сравнение отбросьте;

Другое есть и лучше, и новей:

Шампанскаго бутылку заморозьте,

И вы найдете выморозки в ней;

Вкушая их, в восторг приходят гости:

Напитка нет приятней и ценней;

Клокочет он под ледяной корою,

Сверкая искрометною струею.

 

XXXVIII.

 

Те капли — квинт-эссенция вина

Искусно замороженной бутылки.

Так иногда лишь с виду холодна

Красавица, ее же чувства пылки;

Под маскою скрывает их она,

И лед играет только роль настилки.

Кто раздробить сумеет этот лед,

Тот драгоценный клад под ним найдет.

 

XXXIX.

 

Однакож не легко сквозь эти льдины

Найти проход, чтоб в душу заглянуть.

Обманчивы опасные пучины:

Носясь по ним, не трудно утонуть!

Вверяться им, конечно, нет причины.

Так, к полюсу отыскивая путь,

Уж не один корабль терпел крушенье;

Средь вечных льдов возможно ли спасенье?

 

XL.

 

Лишь в юности легко крейсировать

По океану страсти; скрыться надо

В надежный порт, когда на вас печать

Кладет седое время; хуже яда

Fuimus дней промчавшихся спрягать,

Когда в былом лишь теплится отрада,

Когда подагра скоро скосит вас,

Наследникам даря блаженства час.

 

XLI.

 

Но небу нужны тоже развлеченья;

Что ж делать, если тягостен их гнет!

Людская жизнь все ж стоит изреченья,

Что ,к лучшему на свете все идет».

Доктрина персов — странное ученье

О двух началах жизни — не дает

Нам на вопросы жгучие ответа;

Но не темней других доктрина эта.

 

XLII.

 

Прошла зима; прощаемся мы с ней

В июле, чтоб к ней в августе вернуться.

То время — сущий рай для почтарей.

В свои поместья все тогда несутся,

Почтовых не жалея лошадей.

Ведь люди о себе одних пекутся.

(Отцы порой жалеют и сынков,

Но если нет у них больших долгов).

 

XLIII.

 

В июле — иногда еще позднее —

Конец условной лондонской зимы;

Клянусь, я прав! барометра вернее,

Чем сессии палат, не знаем мы.

Пусть радикал, от злости пламенея,

Парламент называет царством тьмы

И об его плачевной доле тужит,—

Он все ж нам альманахом лучшим служит.

 

XLIV.

 

Во все концы, лишь кончится сезон,

Летят фургоны, кэбы и кареты;

Густая пыль летит со всех сторон;

Не рыщут львы, по моде разодеты,

На Ротен-Ро: отезд для всех закон;

Купцы снуют, надеждою согреты

По счетам получить; но в этот миг

Длиннее длинных счетов лица их.

 

XLV.

 

Платить долги нам вовсе нет охоты

И к чорту отсылают торгашей,

А вместе с ними дутые их счеты.

Без денег, в ожиданьи лучших дней,

Приходится им посвящать заботы

Дисконту долгосрочных векселей.

Одно их утешает в этом горе,

Что длинные их счеты с правдой в ссоре.

 

XLVI.

 

«Вперед, вперед! давайте лошадей!*

Все, суетясь, спешат в свои усадьбы,

И лошади меняются быстрей,

Чем пламенные чувства после свадьбы.

Всех щедро награждают почтарей,

Издержек не жалея,— только гнать бы

Во весь опор, несясь стрелой вперед,

Что для возниц и конюхов доход.

 

XLVII.

 

Подачки бар их оживляют лики;

В дормезе едет лорд с своей женой,

А сзади камердинер — плут великий —

С служанкою, вострушкой продувной,

Сидят, «Cosi viagglno i ricchi!»

Слова я иностранные порой

Пускаю в ход, чтоб публика узнала,

Что в жизни я пространствовал не мало.

 

XLVIII.

 

Кончалася столичная зима,

И вместе с ней уж проходило лето;

Скажите, разве город не тюрьма,

Когда природа пышно разодета?

Пустым речам, без проблесков ума,

Легко ль внимать и несться в вихре света,

Тогда как соловей в саду поет?

(Но лорды не спешат; ведь нет охот

 

XLIX.

 

До осени). Простите отступленье.

Опять вернусь к рассказу. Высший свет

Отправился искать уединенья,

Слуг тридцать взяв с собой и на обед

Гостей сзывая столько ж. Приглашенья

Мы щедро рассылаем; спора нет,

Что радуют нас гости, но не очень

Их качеством британец озабочен.

 

L.

 

Лорд Амондвиль был знатен и богат;

В свой замок родовой, согласно с модой,

Уехал он. Там предков длинный ряд

Напоминал, что древняго он рода;

Вблизи от тех готических палат

Дубовый лес, что пощадили годы,

Стоял как славы памятник немой:

В нем каждый дуб надгробной был плитой.

 

LI.

 

Отезд вельможи занял все газеты;

Вот современной славы жалкий плод,

Что быстро поглощают волны Леты;

О нас трубят, а нас забвенье ждет!

Сам «Morning Posf, кумир большого света,

О факте том подробный дал отчет.

«Лорд Амондвиль — гласило так известье —

Уехал с лэди А. в свое поместье.

 

LII.

 

Обширный круг знакомых и друзей

Почтенный лорд созвал в свое именье

И в пышной резиденции своей

Всю осень проведет. Уж приглашенья

Разосланы. В числе других гостей,

Охотничьи деля увеселенья,

Там будет герцог Д. На весь сезон

Посланник русский также приглашен».

 

LIII.

 

В известья «Morning Post’а» верить твердо,

Как. в догмат англиканский, мы должны;

Итак, Жуан в роскошном замке лорда,

Пленяя всех, пробудет до весны

Средь светской знати, чопорной и гордой.

Не странно ль, что в тяжелый год войны

Газеты об обедах толковали

Пространней, чем о тех, что в битвах пали?

 

LIV.

 

Вот вам пример: «В четверг большой обед

Давал граф X.». Затем на пол-странице

(Ведь всех интересует высший свет!)

Перечтены все бывшия там лица.

А ниже — точно нам и дела нет

До тех, что не находятся в столице —

Лишь в двух строках передает журнал,

Что полк какой-то сильно пострадал.

 

LV.

 

В свой замок, бывший некогда аббатством,

Уехал лорд. Готических времен

Исчадьем замок был. Своим богатством

И красотой пленял туристов он.

Построенный благочестивым братством,

Не на горе он был расположен.

Монахи, вероятно, не хотели,

Чтоб ветра вой тревожил мир их келий.

 

LVI.

 

Стоял тот замок сумрачен и тих,

В долине живописной. Он лесами

Был окружен. Дубы, времен иных,

Шептали о друидах и ветвями

Стремились в небеса. Из чащи их

Олень-самец с ветвистыми рогами

Пред стадом выбегал, на водопой

К волнам ручья его ведя, зарей.

 

LVII.

 

Пред самым замком озеро красиво,

Сверкая, расстилалось. С ним смешав

Свои струи, что в даль неслись бурливо,

Река смирялась, силу потеряв.

Мирьяды птиц ютились суетливо

Среди прибрежных зарослей и трав.

До озера спускался лес дремучий,

Волшебно отражен волной певучей.

 

LVIII.

 

Из озера стремглав неслася вниз

Река с зловещим грохотом и треском;

Как водопад, струи ее лились,

Чаруя взор молниеносным блеском;

Затем река, как девочки каприз,

Смиряла гнев и дальше с тихим плеском

Среди лесов струилась,— неба свод

И зелень отражая в лоне вод.

 

LIX.

 

Развалины готическаго храма

Виднелись в стороне. Один лишь свод

От зданья уцелел и вел упрямо

Борьбу со схваткой лет и непогод.

Среди руин один стоял он прямо,

Удерживая времени полет,

Невольно этот памятник искусства

Будил в артисте горестные чувства.

 

LX.

 

Ряд ниш пустых виднелся вдоль стены.

Там изваянья некогда стояли

Двенадцати святых, но в дни войны,

Когда Стюарта лорды защищали,

Их в прах повергли. Верные сыны

Престола кровь напрасно проливали

За короля, что, потерявши власть,

Ни править не умел, ни с славой пасть,

 

LXI.

 

Не тронута войною и годами,

Мадонна уцелела лишь одна

Каким-то чудом. С этими местами,

Их освятив, сроднилася она.

Когда руины храма перед нами,

Душа благочестивых чувств полна.

Религиозность, суеверье ль это —

Я не могу дать точнаго ответа.

 

LXII.

 

В былые дни огромное окно

Блестело в храме стеклами цветными;

Теперь зияло пропастью оно;

Не оглашался гимнами святыми

Разрушенный тот храм, где уж давно

Лишь мрак царил под сводами немыми,

И заменяли пение псалмов

Унылый ветра вой и крики сов.

 

LXIII.

 

Когда ж луна таинственно сияла

И ветер дул с известной стороны,

Руина вдруг как будто оживала:

Грустна, как тихий стон иль плеск волны,

Там дивная мелодия звучала;

Иные говорили, что слышны

Лишь отзвуки далекаго каскада

И что других причин искать не надо.

 

LXIV.

 

Народ же был глубоко убежден,

Что местный дух, носяся по руине,

Молчанье ночи будит. Так Мемнон,

Согретый солнцем пламенным пустыни,

Зарею издает протяжный стон.

Тот грустный стон я помню и доныне;

И я хоть много раз внимал ему,

Но все ж его причины не пойму.

 

LXV.

 

Фонтан среди двора своей структурой

Шептал о веке, что давно угас;

Его и украшенья, и контуры

Причудливостью форм кололи глаз.

Из странных ртов гранитные фигуры

В бассейн бросали воду, что, дробъясь,

Вся в брызги разлеталась; так бесследно

Минутной славы гибнет призрак бледный.

 

LXVI.

 

Следы давно забытой старины

Кой-где в огромном зданьи уцелели;

Местами были ясно в нем видны

Остатки комнат, трапезы и келий.

Удары лет и бедствия войны

Все ж не вполне своей достигли цели:

Часовня сохраняла вид былой,

Среди руин сияя красотой.

 

LXVII.

 

Но не изящность древняго строенья

Дивила всех, а колоссальность зал.

(Глядя на великана, без сомненья,

Никто, любуясь им, в рассчет не брал

Естественно ль подобное явленье?)

Так всякаго невольно поражал

Массивностью своих громадных рамок

Готических времен старинный замок.

 

LXVIII.

 

Портреты предков в рамках золотых

Служили украшеньем галлереи:

Здесь рыцари в доспехах боевых;

Там ряд вельмож с подвязкою на шее;

Красавицы, в костюмах дней иных,

Блистали между ними, словно феи;

Богато разодетых старых дам

Не мало также виделося там.

 

LXIX.

 

Пестрели тут и судьи с строгим взором

В обшитых горностаем епанчах;

Встречались вы и с мрачным прокурором,

Который целый век, внушая страх,

Давал лишь ход тяжелым приговорам;

Там красовались также на стенах

Духовные отцы, которых нравы

Мирились плохо с пастырскою славой;

 

LXX.

 

Бароны тех эпох, когда булат

Одерживал победы над врагами,

А не свинец; военные без лат,

Но в париках напудренных, с косами

Мальбруковских времен; придворных ряд

С ключами золотыми иль жезлами,

Встречался и угрюмый патриот,

Вкушавший неудач унылый плод.

 

LXXI.

 

Картины Карло Дольче, Тициана,

Пленяя взор, встречались также там;

Амуры сладострастные Альбана

С улыбками неслись навстречу вам;

Вернета кисти — волны океана

Рвались, покрыты пеной, к берегам;

А вот и Спаньолетто; он с любовью

Живописал не красками, а кровью!

 

LXXII.

 

Тут и пейзаж, что подписал Лоррен;

Здесь Рембрандт тени смешивает с светом;

Там Каравадж, любитель мрачных сцен,

Является с седым анахоретом;

А дальше, лет не знающий измен,

Теньер веселым тешит вас сюжетом;

Так симпатичен вид его пивных,

Что пить весь век я был бы счастлив в них.

 

LXXIII.

 

Условий надо выполнить не мало,

Чтоб заслужить читательский диплом.

(Опять дорогу муза потеряла

И понеслась проселочным путем!)

Для этого читайте все с начала

И пропусков не делайте при том;

А если вы начнете с заключенья,

Все ж до начала доводите чтенье!

 

 

LXXIV.

 

Читатель! длинной описью своей

Я надоесть успел тебе не в меру.

Смутил и Феба тон моих речей:

В оценщика, переменив карьеру,

Не превратился ль я на склоне дней?

Хоть перечни присущи и Гомеру,

Все ж я тебя, читатель, пощажу:

Об утвари ни слова не скажу.

 

LXXV.

 

Настала осень; жатва золотая

Давно вся убрана; гостей синклит

Уж сехался, чтоб, время убивая,

Охотиться. Не мало лес таит

Зверей и птиц; ягдташ свой наполняя,

Охотник за собакою спешит.

Но вы не попадайтесь, браконьеры!

Холопам с бар опасно брать примеры.

 

LXXVI.

 

Хотя у нас не зреет виноград,

Как в солнечных странах, где климат жарок,

Но погреб англичанина богат

И клэретом, и ромом лучших марок.

(Менять товар на деньги кто ж не рад?)

Пусть не дала природа нам в подарок

Пурпурных гроздий — плакать нет причин:

Сравнится ль виноградник с складом вин?

 

LXXVII.

 

Увы! не щеголяет наша осень

Теплом и ярким светом южных стран;

Деревьев обнаженных, мрачных сосен

Печален вид; невыносим туман,

Гнетущий нас, и вечный дождь несносен.

Все это так — за то нам комфорт дан;

А он мирит нас с скучным желтым цветом,

Что зелень заменяет нам и летом.

 

LXXVIII.

 

Сезон охот веселием богат;

Так хороша у нас villeggiatura,

Что ею и святой увлечься б рад;

Нимврод, не устрашен погодой хмурой

И облачивши Мельтона наряд,

Явиться б мог, покинув степи Дура.

Нет кабанов у нас в лесах густых,

Но всякой дичи много и без них.

 

LXXIX.

 

Из высших сфер лишь избранные лица

В старинный замок сехались толпой.

В гостях у лорда был весь цвет столицы.

Изяществом пленяя и красой,

Блистали там чарующия львицы,

И нежных мисс носился светлый рой.

(Иную мисс, что агнца вид имела,

Вы с козлищем сравнить могли бы смело!)

 

LXXX.

 

Я не могу назвать по именам

Семейства графов, герцогов, баронов

И важных лиц, в то время бывших там.

То были сливки лондонских салонов.

Я умолчу о прошлом милых дам;

Их свет ласкал. Рабам его законов

Не угрожает тяжкий приговор;

Их в свете ждет почет, а не позор.

 

LXXXI.

 

Наш высший свет похож на фарисея:

Кто лицемер, тот у него в чести.

Всегда великосветская Медея

Себе Язона может завести —

Приятное соединять умея

С полезным — и приличья соблюсти.

Так думает Гораций; так же — Пульчи.

«Omne tulit punctum quae miscuit utile dulci»:

 

LXXXII.

 

Порою свет пустячную вину

Безжалостно клеймит, как преступленье;

Я видел безупречную жену,

Которую втоптали в грязь гоненья;

Притом знавал матрону не одну,

Что, несмотря на странность поведенья,

Как Сириус, блестя, свершала путь,

Насмешками не смущена ничуть.

 

LXXXIII.

 

(Еще о многом мог бы передать я,

Да не о всем, что знаешь, говори!)

Все гости лорда были, без изятья,

Брамины мод и высших сфер цари;

Но не о всех вам ясное понятье

Могу я дать,— их было тридцать-три!

В числе особ, гостивших у вельможи,

Два-три абсентеиста было тоже.

 

LXXXIV.

 

Тут Паррольс был — законовед-наглец,

Всех изумлявший наглостью запросов,

Хоть трусости являл он образец.

Тут был и Рэккейм,— мало ценных взносов

Поднесший музам юноша-певец;

Был и лорд Парро, критик и философ,

А также — забулдыга и буян —

Сэр Поттельдип, что редко был не пьян.

 

LXXXV.

 

Был герцог Дэш, что с головы до пяток

Был герцогом; там всякий знатный пэр

Носил происхожденья отпечаток,

Собой являя доблести пример.

Шесть юных мисс (мой перечень не краток!)

Всех поражали скромностью камер,

Но женихов имели лишь в предмете

Поймать в искусно брошенные сети.

 

LXXXVI.

 

Почтенных лиц (решить я не берусь,

Заслуженно ль встречали их с почетом)

Не мало было там. Один француз,

Известный по уму и по остротам,

Все общество смешил. Маркиз де-Рюз,

Однако, не любил платить по счетам

И в клубах он успеха не имел,

Играя и словами, и на мел.

 

LXXXVII.

 

Там были вольнодумцы-сибариты;

Ученый, давший сам себе диплом;

Там был и проповедник знаменитый,

Что с грешниками больше, чем с грехом,

Боролся; там же, лаврами увитый,

Был спортсмэн, он на скачках слыл царем;

Там лорд Плантадженегь, вивер опасный,

Блистал в пари своей любовью страстной.

 

LXXXVIII.

 

Там был один гвардеец-великан

И старый генерал, военный гений,

Но на словах почтенный ветеран

Разил врагов успешней, чем в сраженьи.

(Сопротивляться мог ли вражий стан!)

Там был судья, охотник до глумлений

И прибауток; так он был остер,

Что юмором смягчал свой приговор.

 

LXXXIX.

 

Как с шахматной доскою жизнь людская

Сходна! В ней короли и пешки есть,

Шуты и королевы; но слепая

Судьба должна те куклы к цели весть.

О, муза! ты, как бабочка порхая,

Для отдыха нигде не можешь сесть;

Будь у тебя при крыльях также жало —

Как от тебя бы зло затрепетало!

 

ХС.

 

Я позабыл — а это, право, грех! —

Оратора, что заслужил хваленья

За первый свой дебют; его успех

Газеты подтвердили; впечатленье

Он произвел громадное на всех;

Из речи той явились извлеченья,

И всеми «образцовою» она

Была единогласно названа.

 

ХСИ.

 

Утешен цицероновскою славой,

Он был всегда порисоваться рад

И вид имел надменно-величавый;

Хоть не был он познаньями богат,

Но был уверен, что имеет право

Ученостью гордиться. Ряд цитат

Он помнил наизусть и зачастую

Их вклеивал усердно в речь пустую.

 

ХСИИ.

 

Два юных адвоката было там,

Что рознились по взглядам и по мненьям;

Один был сдержан, холоден и прям,

Другой лишь жил одним воображеньем;

Но все внимать любили их речам;

Один бы смело выдержал сравненье

Со скакуном; другой же был Катон:

Красноречив, но холоден был он.

 

XCIII.

 

Один из них был сходен с фортепьяно,

С эоловою арфою — другой;

Один всегда вперед стремился рьяно,

Другого был невозмутим покой;

Известность им в удел досталась рано.

И свет встречал их с лаской и хвалой.

Они не шли дорогою избитой

И были безусловно даровиты.

 

XCIV.

 

Быть может вы найдете, что гостей

В деревне собралось уже не в меру;

Но скучный tête-à-tête еще скучней.

Все изменили нравы, тон, манеру;

Прошла пора, когда смешить людей

Конгреву удавалось и Мольеру

Обильем типов глупости людской;

Теперь — увы!— все на один покрой.

 

XCV.

 

Конечно, дураков еще не мало,

Но стороны смешные отошли

На задний план; так жизнь плетется вяло,

Что дни обильных жатв давно прошли;

Все в обществе однообразным стало,

И люди до того теперь дошли,

Что на два вида их делить сподручно:

На скучных и на тех, которым скучно.

 

XCVI.

 

Приходится — так скуден жизни путь —

Довольствоваться колосом помятым;

Читатель! ты на ниве жизни будь

Воозом, благодетелем богатым,

Мне ж Русью быть не совестно ничуть.

К иным придти я мог бы результатам,

Но не хочу, приличие любя,

Смутить излишней смелостью тебя!

 

ХСѴII.

 

За неименьем зерен, и соломой

Довольствоваться надо. Все ж извлечь

Из мелких крох должны добро свое мы;

Опять о замке поведу я речь:

Забытый мной, один болтун знакомый

Старался всех внимание привлечь,

И для того, чтоб быть на первом плане,

Свои bon-mots готовит он заране.

 

XCVIII.

 

Но как неблагодарен труд такой!

Ведь нужен остряку удобный случай,.

Чтоб выступить с готовой остротой,

Всех удивляя фразою трескучей,

Он часто даром труд теряет свой —

И вместо лавров только терн колючий

Сжинает.— В дни иные, как на грех,

Его не хочет радовать успех.

 

ХСИХ.

 

Я мог бы дать вам описанье пира;

Лорд Генри каждый день своих гостей

Банкетом угощал; поэта лира

Никак не пала б в мнении людей,

Обеды воспевая. Счастье мира,—

С тех пор как Ева жадностью своей

Сгубила нас, запретный плод отведав,—

Как знают все — зависит от обедов.

 

С.

 

Не потому ль евреям Бог сулил

«Кипящую и молоком, и медом»

Богатую страну? Нам тоже мил

Звон золота. Старея с каждым годом,

Забыв любовь, утратив свежесть сил,

Мы равнодушно к жизненным невзгодам

Относимся; но можно ли тебя,

О, золото! лишиться не скорбя?

 

CI.

 

Охотились мужчины утром рано,

Стараясь от ennui себя спасать;

Пусть скука — плод британскаго тумана,

Названье ей мы не сумели дать.

Хотя она мучительна как рана

И, дух гнетя, мешает даже спать,

Однако, чтобы дать о ней понятье,

Францусский термин должен был прибрать я.

 

CII.

 

Иные занимались чтеньем книг

Иль о картинах важно рассуждали;

Другие же в тени аллей густых,

Любуясь садом, медленно гуляли;

Одних газеты тешили; других

Оранжереи замка занимали;

Но всякий был идти к обеду рад:

Ведь в шесть часов в деревне есть хотят.

 

СIII.

 

Никто не знал малейшего стесненья;

Лишь звоном возвещавшийся обед

Служил для всех звеном соединенья;

Свободно вы могли вставать чуть свет

Иль в поздний час; искать уединенья

Иль общества; свой делать туалет

По усмотренью; двигаться без цели

И завтракать, когда и как хотели.

 

СIѴ.

 

Верхом катались дамы по утрам,

Когда была хорошая погода;

А в дождь оне читали по углам

Иль пели; чинно обсуждали моды;

Учили новый па иль язычкам

Давали волю; пользуясь свободой,

Писали письма длинные порой,

Рисуясь и являя юмор свой.

 

СѴ.

 

Когда вам дама пишет, пламенея

От страсти, иль как друг посланье шлет,

Всегда вас обойти в виду имея,

Загадочность она пускает в ход.

Со свистом вероломным Одиссея,

Сгубившего Долона, грустный плод

Ее интриг сравнить, конечно, можно.

Ответ всегда пишите осторожно!

 

CVI.

 

У лорда Амондвиля для гостей

Не мало было всяких развлечений:

Бильярд и карты в дождь (игра костей

Находит только в клубах примененье);

Коньки в мороз; в теченье теплых дней

Езда, катанье в лодках иль уженье.

(Последнее, по моему, порок,

Являющий, как человек жесток!)

 

CVII.

 

За ужином шутили и смеялись

(Там розами был устлан жизни путь);

По вечерам дуэты раздавались…

Кому они не волновали грудь!

Порой две мисс на арфах отличались,

Чем случай представлялся им блеснуть,

При исполненьи модуляций нежных,

Красою плеч и ручек белоснежных.

 

CVIII.

 

Когда же не случалося охот,

По вечерам усердно танцовали;

Любезный мадригал пускался в ход,

И дамы с грациозностью порхали;

Но бальных дней — увы!— был краток счет:

До танцев ли мужчинам, что устали

От травли и езды? К прискорбью дам,

Все расходились к девяти часам,

 

СИХ.

 

Политик, где-нибудь в углу, подробно

Воззренье развивал; остряк иной

Старался уловить момент удобный,

Чтоб поместить bon-mot готовый свой;

Но это для терпенья камень пробный!

Как редко миг является такой…

Но вот он наступает, все готово,

А тут-то прерывают острослова!

 

СХ.

 

Условна, монотонна, холодна

В среде великосветской жизнь неслася,

По внешности пленительной сходна

С роскошным изваяньем Фидиаса.

Там увлечений дама ни одна

Не знала. Уж давно перевелася

Порода забулдыг и легких львиц:

Мы сборища лишь видим строгих лиц.

 

СХI.

 

В деревне раньше луннаго захода

Все дамы расходились по углам,

Заботясь о здоровьи. Только мода

В столице не ложиться по ночам;

Но хуже яда жизнь такого рода.

Нет ничего полезнее для дам,

Живых цветов, как спать ложиться рано.

Ведь сон здоровый — лучшия румяна.

 

ПЕСНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

 

 

I.

 

О, если б мы могли из недр природы

Иль из себя луч истины извлечь,

На правды путь вступили бы народы,

Но сколько бы пришлось трактатов сжечь!

Философы от тягостной невзгоды

Себя не в силах были б уберечь.

Друг друга пожирают их системы;

Так ел Сатурн детей, как знаем все мы.

 

II.

 

Проглатывал и камни он порой.

Но тут своих отцов седают детки,

С трудом справляясь с пищею такой.

Не больше знаем мы, чем наши предки;

Туман одел былое пеленой.

А в наши дни ошибки разве редки?

Не верить и себе — всего верней;

Но к правде что же приведет людей?

 

III.

 

По моему, нет правды непреложной;

Я ничего не знаю и в рассчет

Беруѵ что в этом мире все возможно.

А что известно вам? — Что смерть нас ждет?

Но, может быть, и это станет ложно,

Коль вдруг эпоха вечности блеснет.

Мы, ужаса полны, на смерть взираем,

Однако ж сну треть жизни посвящаем

 

IV.

 

Когда устали мы, как сон хорош,

Без всяких сновидений, сон глубокий!

А вечный сон людей приводить в дрожь…

Самоубийца даже, долг до срока

Платящий (что нередко острый нож

Для кредиторов), гибнет одиноко,

Стеня с тоской,— но не о жизни стон:

Кончая путь, боится смерти он.

 

V.

 

Со всех сторон разинутою пастью

Нам каждую минуту смерть грозит;

Ее считая карой и напастью,

Навстречу к ней, однако ж, мир спешит,

Порабощен ее всесильной властью.

Нас поражает бездны мрачный вид:

Когда клокочет пропасть под ногами,

В нее хотим мы погрузиться сами.

 

VI.

 

С испугом мы бежим от бездны прочь,

Но позабыть былое впечатленье

Не в силах мы; холодной смерти ночь

Манила нас; тревожное стремленье

Проникнуть в мир незримый превозмочь

Нам было не легко… одно мгновенье —

И тайну бытия узнали б мы!

Но для живущих это царство тьмы.

 

VII.

 

За отступленья сердится читатель

И осуждать меня за них готов;

Но это мой обычай. Я — мечтатель,

Не признающий никаких оков;

Отметив мысль, не спрашиваю, кстати ль

Я посвятил ей ряд стихов;

Моя поэма — лишь мечты забава,

Что обо всем писать дает мне право.

 

VIII.

 

«Пустите вверх соломинку; она

Укажет тотчас ветра направленье» —

То Бэкона слова. Как с ней сходна

Поэзия! По воле вдохновенья

Она летит, отрадных грез полна;

Но для меня иное в ней значенье,

Не славы я ищу — пою шутя;

Игрушкою так тешится дитя.

 

IX.

 

Весь свет передо мной или за мною;

Достаточно его я изучил,

Чтоб не забыть его; страстям порою

Не мало я мирволил и служил,

За что был встречен яростной хулою.

(Друзьям своим я этим угодил).

Я славен был, но сам же славу эту

Разрушил тем, что льстить стыдился свету.

 

X.

 

Толпа и духовенство целый ряд

Мне посвящали пасквилей суровых;

Но смело все пишу я, хоть навряд

Читателей себе добуду новых;

А старым приедается мой яд;

Но мыслей не могу держать в оковах.

В дни юности душа была полна

Надежд и грез; теперь хандрит она.

 

XI.

 

Так для чего ж печатать? Ждать ли славы

И пользы, если вас на части рвут?

Легко вам доказать, что вы неправы:

От скуки ведь играют в карты, пьют

Иль чтенью предаются. Для забавы

Пишу и я, бросая в реку труд.

Пойдет ли он ко дну, всплывет ли смело —

Мне до того нет никакого дела.

 

XII.

 

Я написать не мог бы и строки,

Когда бы я в успехе был уверен;

Пускай паду — бороться мне с руки,

Но музе я своей останусь верен;

Мы с нею от уступок далеки,

Я отступать пред силой не намерен.

И выигрыш, и проигрыш — дары

Отрадные случайностей игры.

 

XIII.

 

К тому ж, воюя с ложью и пороком,

Я факты лишь одни пускаю в ход,

Давая волю нравственным урокам;

А свет не любит правды и клянет

Мои стихи… нападкам и упрекам,

Что мне дарят, я потерял уж счет.

Гонись за славой я — другия темы

Легко бы мог избрать я для поэмы.

 

XIV.

 

Но впрочем (в том сознаться мы должны)

В моем труде разнообразья много;

Любовь, картины бури и войны

Дают уму занятия; дорогой

Мы с музой никогда не стеснены;

Но если приговор раздастся строгий

И мой роман в обертку превратят —

Служить хоть тем торговле буду рад.

 

XV.

 

Никто не воспевал большого света.

Увы! однообразностью своей

Втупик поставить может он поэта;

Хоть много драгоценных в нем камней

И мантий горностаевых — сюжета

Для описанья не найти скучней:

Все в нем рутинно, чопорно, условно.

Возможно ль отнестись к нему любовно?

 

XVI.

 

В нем царствуют и пустота, и мрак;

Он сердце подчинить умеет воле;

Его грешки прикрыл блестящий лак,

В его речах искать напрасно соли.

Бездушен свет; он искренности враг

И лишь твердит заученные роли.

Характеры, манеры, взгляды, тон,

Все в цвет один окрашивает он.

 

XVII.

 

Но и ему порой свободы надо,

Хоть миг он служит ей, а век цепям.

Так, отдохнув немного в день парада,

Солдаты вновь бегут к своим местам.

Конечно, нет блестящей маскарада,

Но скоро он надоедает вам;

Я никогда не уживался с светом

И пропадал с тоски в Эдеме этом.

 

XVIII.

 

Кто кончил счеты с страстью и с игрой,

Кто надышался атмосферой бальной,

Кто видел дев продажных целый рой

И много жалких свадьб с подкладкой сальной,

Тот может лишь скучать, своей хандрой

Другим надоедая; вот печальный

Удел отцвевших львов; у них нет сил

Забыть тот свет, который их забыл.

 

XIX.

 

Все говорят, что в описаньях бледен

Выходит свет, что мало он знаком

Писателям; из россказней переден

Они имеют сведенья о нем;

Талантами к тому ж синклит их беден

И слог творений их так груб при том,

Что в вас закрасться может подозренье —

Не горничных ли это рассужденья?

 

XX.

 

Но как несправедлив подобный взгляд!

Писатели на пышные собранья

Являются и в обществе блестят;

Они вступают даже в состязанье

С военными, и свет их видеть рад.

Так почему ж так бледны описанья

Великосветских сфер? Причина та,

Что верно в них царит лишь пустота.

 

XXI.

 

Haud ignora loquor. Все это: «Nugae.

Quarun pars parva fui. Во сто раз

Описывать мне легче на досуге

Гаремы, бури, битвы, чем рассказ

Вести о том, что в моде в высшем круге;

Но почему?— то скрою я от вас.

«Vetabo Cereris sacrum qui vulgarit» —

Не всякий корм желудок черни варит.

 

XXII.

 

Штрихи шероховатые смягчать

Всегда, как вам известно, мне отрада,

И мистицизм кладет свою печать

На все мои творенья. Хуже яда

Есть истины; их долг велит скрывать.

Иные тайны черни знать не надо,—

Поэтому порой необходим

Непосвященным ключ к словам моим.

 

XXIII.

 

Все женщины, с тех пор как Ева пала,

Ей подражать готовы; для борьбы

У них нет сил; но как отрады мало

Им жизнь дает, по прихоти судьбы!

Как часто их язвит злословья жало!

Оне мужей — то жертвы, то рабы;

К тому же роды мучат их жестоко.

(Так бриться мы должны по воле рока).

 

XXIV.

 

(Бритье, что каждый день терзает нас,

Родов, положим, стоит!) Женской доли

Все ж с нашей не сравнить: жена подчас

Игрушка эгоизма; в жалкой роли

Рабы она являлася не раз;

Ее краса, таланты, сила воли

Какие же права даруют ей?

Быть ключницей и распложать детей.

 

XXV.

 

Роль женщин не легка. Судьба без счета

Им муки посылает с детских дней;

С оков их скоро сходит позолота.

В врагах подчас приветствуя друзей,

Оне не знают твердаго оплота…

Спросите даму (если только ей

Лет тридцать), чем быть лучше: королевой

Иль школьником? Мужчиной или девой?

 

XXVI.

 

Мириться «с властью юбки» средства нет

И тем, что знают рабства злые муки;

Упреки в том тяжеле всяких бед,

От них бегут, как караси от щуки;

Но так как из-под юбки мы на свет

Являемся — к ней простираю руки,

Платя всегда ей уваженья дань;

Одежды той мне безразлична ткань.

 

XXVII.

 

Я к ней стремлюсь мечтою легкокрылой;

Сокровища, что в ней затаены,

Влекут к себе с неотразимой силой;

Она клинка дамасскаго ножны;

Любовное письмо с печатью милой;

Бальзам, дарящий сладостные сны;

В присутствии ее хандра проходит.

(Что скрыто от людей — с ума их сводит).

 

XXVIII.

 

Когда сирокко гневен и могуч

Проносится, бушуя на просторе,

Когда не виден солнца светлый луч,

Когда густой туман скрывает море,

И нас пугает сонм зловещих туч,

Когда все меж собой стихии в ссоре,—

Тогда и лик крестьянки молодой

Приятно увидать перед собой.

 

XXIX.

 

Вернуться не мешает мне, однако,

К своим героям. Я оставил их

В стране, где мало знаки зодиака

Имеют веса, где слагает стих

С трудом поэт средь копоти и мрака,

Где небо в темной ризе туч густых

Лишь нагоняет тягостные думы,

Имея кредитора вид угрюмый.

 

XXX.

 

Там жизнь в семье поэзией бедна;

Вне дома дождь и слякоть; вдохновляться

Там нечем барду; роль его трудна;

Идти вперед все ж должен он стараться;

Справляться с делом муза так должна,

Как дух привык с материей справляться:

Пускай борьбу стихии с ним ведут —

Все ж до конца он свой доводит труд.

 

XXXI.

 

Вращаясь при дворе, в глуши селенья,

На корабле иль направляясь в бой,

Со всеми одинаков в обращеньи,

Всегда Жуан доволен был судьбой.

Равно любя и труд, и развлеченья,

Не унывал и в горе наш герой,

И хоть побед одерживал не мало —

Не корчил он ни фата, ни нахала.

 

XXXII.

 

Нетрудно новичку впросак попасть,

Гоняясь на охоте за лисою:

Смеша людей, легко с коня упасть;

Но Дон-Жуан случайностью такою

Не мог быть озадачен; с детства страсть

Питал он к всяким спортам и ездою

Похвастаться бы мог; при том был смел

И ловко управлять конем умел.

 

XXXIII.

 

Все на Жуана обращали взоры,

Когда он на охоте гарцовал;

Чрез рвы, плетни, канавы и заборы

Он с ловкостью наездника скакал,

Порою обгоняя даже своры

Борзых собак. Высокий идеал

Охотника он представлял собою,

Хоть против правил и грешил порою.

 

XXXIV.

 

Всех удивлял охотников Жуан,

Несясь, как вихрь, к победному трофею;

Он изумлял и ловчих, и крестьян.

Другой себе сломал наверно б шею,

Рискуя так; он старых англичан

С ума сводил отвагою своею:

Ведь и они так отличались встарь!

Хвалил Жуана даже главный псарь.

 

 

XXXV.

 

Хоть он трофеи забирал без счета,

Охотясь,— все же Честерфильда взгляд

Он разделял вполне. (Фальшивой нотой

Такие мненья в Англии звучат.)

Почтенный лорд, в конце одной охоты,

Где одержал побед блестящих ряд,

Сказал: .Ужель не согласится каждый,

Что средства нет так забавляться дважды.

 

XXXVI.

 

В Жуане было качество одно,

Что редкость в том, кто каждый день с зарею

Привык вставать; пленяет дам оно;

Охотно занимаясь болтовнею,

Им нужен собеседник: все равно,

Святой ли он, иль с грешною душою.

Тем качеством герой ной обладал:

Он, пообедав, никогда не спал.

 

XXXVII.

 

Напротив, в оживленном разговоре

Блистать он остроумием любил;

Умел болтать о всяком модном вздоре,

И был всегда внимателен и мил,

Не горячась напрасно в легком споре;

Хоть на лету он промахи ловил,

Но дамам расточал одне улыбки,

На вид не выставляя их ошибки.

 

XXXVIII.

 

Искусно танцовал притом Жуан,

А танцы — это камень преткновенья

Для грубых и серьезных англичан:

Они отстали в этом отношеньи

От модных селадонов прочих стран.

Без вычуров, но с пылом увлеченья

Жуан порхал, как лев придворных сфер,

Пленяя всех изяществом манер.

 

XXXIX.

 

В нем замечались грация и сила;

Чуть до земли касаясь, несся он,

Танцуя, как воздушная Камилла;

Природой верным слухом одарен,

Он несся в такт с изысканностью милой.

Всем нравился его изящный тон…

Кто видывал блестящей кавалера?

Он был одушевленное болеро.

 

XL.

 

По грации сравнить я мог бы с ним

Аврору дивной кисти Гвидо-Рени.

(Она одна могла б прославить Рим;

Не много свет видал таких творений).

Художника талант необходим,

Чтоб передать изящество движений;

Перо — не кисть; без красок средства нет

Создать вполне законченный портрет.

 

XLI.

 

Он стал любимцем всех — понятно это —

И так умно повел свои дела,

Что дама целомудренная света

(А грешница подавно) с ним могла

Весть дружбу, не боясь за то ответа

Нести; и вот с ним шашни завела,

Шутя, супруга герцога Фиц-Фолька,

Молвы и сплетен не боясь нисколько.

 

XLII.

 

Весь высший круг уж не один сезон

Она своей изящностью пленяла

И красотой, давая моде тон;

О ней ходило россказней не мало,

Но сплетнями всегда я возмущен;

Ведь ложь молва не раз распространяла.

Судя по слухам, лорд Плантадженет

Ее любви последний был предмет.

 

XLIII.

 

Нахмурилися гневно брови лорда,

Когда Жуана ясен стал успех;

Но вольности такого рода твердо

Переносить обязанность для всех;

Скрывая скорбь, любовник должен гордо

Себя держать; не то случится грех.

Рассчитывать смешно на верность дамы;

Вспылив — ответ за то несем всегда мы.

 

XLIV.

 

От шуток перешел к насмешкам злым

Лукавый свет; шушукались девицы,

А дамы явно гневались; иным

Чудовищным поступок модной львицы

Казался; как мириться было с ним!

Одне считали сплетню небылицей;

Другия ж сожалели от души,

Что лорда так дела нехороши.

 

XLV.

 

Но странно, что никто о бедном муже

Во время этих бурь не вспоминал;

Он, впрочем, был в отлучке и к тому же

Жене свободу полную давал,

Глядя на все сквозь пальцы; как же, вчуже,

Ехидный свет смел поднимать скандал,

Супругов ухудшая отношенья?

Но труден там разрыв, где нет сближенья.

 

XLVI.

 

Моя Диана, лэди Амондвиль,

К подруге также отнеслася строго,

Заметив, что глухих проселков пыль

Милее ей, чем торная дорога;

Так поступать все дамы не должны ль,

Карая зло. Объятая тревогой,

Она к подруге стала холодней.

(Сочувствие обманчиво друзей).

 

XLVII.

 

А все без дружбы грустно жить на свете:

Участья вздох нам сладостен подчас,

Притом нежнее кружев дружбы сети.

За промахи в тяжелый жизни час,

Имея нашу пользу лишь в предмете,

— Не будь друзей — кто укорял бы нас?

Кто повторял бы нам всегда при этом:

«Зачем не вняли вы моим советам?»

 

XLVIII.

 

У Иова два друга было. Нам

И одного довольно в час невзгоды;

Друзья тогда подобны докторам,

Которых знанья меньше, чем доходы;

Они подобны блекнущим листам,

Что в даль несет дыханье непогоды;

Свои дела поправьте — и других,

Зайдя в любой кафе, найдете в миг.

 

XLVIII.

 

К несчастью, так не делал я, и что же?

Не мало мук я в жизни испытал,

Но черепахой не был крепкокожей,

Что утонуть не может даже в шквал.

Жить сердцем было мне всего дороже.

Кто ж виноват, что я весь век страдал?

Тот проживет счастливее, конечно,

Кто на людей взирает бессердечно.

 

L.

 

Ужаснее, чем ветер или крик совы

Той фразы ядовитые упреки,

Которые не раз слыхали вы:

«Ведь я вам говорил!» Друзья — пророки

Прошедшаго; их песни не новы,

Но как порой докучны их уроки,

Что заменяют помощь иль совет!

До ваших нужд друзьям и дела нет.

 

LI.

 

Обрушилась суровость Аделины

Не на одну подругу; ей хвалить

И Дон Жуана не было причины;

Как мог он глаз с кокетки не сводить,

Ее опутан хитростью змеиной!

Все ж в гневе не могла она забыть,

Что еще зелен он и молод тоже.

(Дней на сорок он был ее моложе).

 

LII.

 

Заботиться о юноше, как мать,

Что любит сына, право ей давало

Такое старшинство. Оберегать

От козней злых она за долг считала

Жуана; но года свои скрывать

Во цвете лет ей было толку мало;

Разлуки с днями молодости срок

От лэди Аделины был далек.

 

LIII.

 

Для женщин злая старость хуже яда;

Их возраста предел тридцатый год.

Затем скрывать до нельзя дама рада

Свои года. Останови полет,

О, время! И тебе вздохнуть бы надо,

Чтоб поточить косу; потом вперед

Опять ты полетело б с рвеньем новым,

Косцом все оставаясь образцовым.

 

LIV.

 

Зимы бояться лэди не могла,

Сияя лучезарною весною,

Но опытна не по летам была

И знала свет, что так лукав порою,

В котором столько зависти и зла.

Я возраста ее от вас не скрою;

Когда ее года хотите счесть,

Из двадцати семи откиньте шесть.

 

LV.

 

В шестнадцать лет ей «свет» открыл объятья;

Она, явясь, очаровала всех.

В семнадцать не могу вам дать понятья

О том, как был велик ее успех.

Побед ее не в силах сосчитать я!

В восьмнадцать лет она из сонма тех,

Что таяли пред ней, избрав супруга,—

Царицей своего осталась круга.

 

LVI.

 

С тех пор и безупречна, и чиста

Она три года в обществе блестела;

Ее не смела жалить клевета:

Без пятнышка был этот мрамор белый,

Котораго пленяла красота.

Блистая всюду, лэди все ж успела

Среди своих триумфов и побед

Наследника произвести на свет.

 

LVII.

 

Вокруг нее, как мухи, шумным роем

Кружилась молодежь; но пустота

Всех модных львов — мы этого не скроем —

Претила ей. Им был бы не чета

Счастливец, ею выбранный героем!

Не все ль равно, коль женщина чиста,

Что создает ее принципов твердость —

Холодность, добродетель или гордость?

 

LVIII.

 

Неблагодарный труд — разузнавать

Причины фактов. Так в душе досада,

Когда вы пить хотите, а достать

Нельзя вина; так грустно после стада,

Что мимо вас прогнали, пыль глотать,

Так в трепет вас приводит, если надо

Внимать стихам продажнаго певца

Иль слушать речь оратора-льстеца

 

LIX.

 

Когда я вижу дуба исполина,

Что зеленью роскошною одет,

Зачем мне знать, что жолудь — та причина,

Благодаря которой он на свет

Явился? Что мне тайные пружины,

Когда не изменяется предмет?

В том мудрый Оксенштирна, я уверен,

Вас убедит; я ж спорить не намерен.

 

LX.

 

Чтоб Дон Жуан в ловушку не попал,

Став грустной жертвой ухищренья злого,

И для того, чтоб прекратить скандал,

Милэди в бой была вступить готова.

(Как иностранец, мой герой не знал,

Что в Англии относятся сурово

К грехам любви. Присяжных приговор

Сулит и разоренье и позор),

 

LXI.

 

Она вредить решилась герцогине,

Лишь думая о прекращеньи зла,—

И не боялась бед по той причине,

Что в свете и наивна и смела

Всегда невинность. Лэди Аделине.

Явиться мысль, конечно, не могла

Прибегнуть к плутням тем, что зачастую

От бед спасают грешницу любую.

 

LXII.

 

Не герцога боялася она —

Он дела не довел бы до развода

И верх над ним всегда б взяла жена.

Нет, у нее забот иного рода

Не мало было,— прелести полна

Была ее подруга и свободой

Располагала; к довершенью бед

Затеять ссору мог Плантадженет.

 

LXIII.

 

К тому же интриганкою опасной

Была ее подруга; мучить всех

Поклонников она любила страстно;

Им обходился дорого успех.

Любовник перед ней был раб безгласный

Ее безумных прихотей; за грех

Она его тиранить не считала,

Но жертв своих из рук не выпускала.

 

LXIV.

 

Так создаются Вертеры порой;

Их в гроб кладет тяжелая кручина;

Легко понять, что от судьбы такой

Спасти хотела друга Аделина;

Отраднее, чем связь с сиреной злой,

Женитьба, даже ранняя кончина:

Как не бежать от ядовитых жен!

Иная bonne fortune совсем не bonne.

 

СХѴ.

 

И вот, чужда коварства и обмана,

Решилась безупречная жена

Супруга упросить, чтоб он Жуана

Советом спас. Хоть цель была ясна,

Не мог одобрить он такого плана,

Найдя, что непрактична и смешна

Затея эта. Лорд в недоуменье

Привел жену, отстаивая мненье.

 

LXVI.

 

Он так ответил: «Только королю

Даю советы я и не намерен

Других учить; я сплетен не люблю:

Не всякий слух бывает достоверен.

Жуан умен, хоть юн, и роль свою

Сыграет без суфлера, я уверен.

Кому ж советы нужны? Пусть хорош

Чужой совет — его не ставят в грош!

 

LXVII.

 

Чтоб подтвердить такое заключенье,

Он добрый дал совет жене своей

Оставить это дело. «Увлеченье

Само собой пройдет с теченьем дней.

Жуан ведь не монах; к тому ж гоненья

Усиливают только пыл страстей.

Опасно прибегать к тяжелым мерам».

Тут ряд депеш он получил с курьером.

 

LXVIII.

 

К себе ушел, приняв серьезный вид

Лорд Генри, член Верховнаго совета,

(Пусть будущий Тит Ливий разяснит,

Как уменьшил он дефицит бюджета

И на ноги поставил наш кредит).

Я не читал депеш — причина эта

Мешает мне их сущность передать;

Узнав ее, пущу ее в печать.

 

LXIX.

 

Еще две-три инструкции, рутиной

Внушенные, жене лорд Генри дал;

Затем, раскрыв депеши с важной миной,

Он, уходя, жену поцеловал.

Спокойно он расстался с Аделиной;

Глядя на них, никто б не отгадал,

Что он ей муж; сестер, уж лет известных,

Целуют так, но не супруг прелестных.

 

LXX.

 

Гордился лорд и саном, и родством,

Принадлежа всецело высшим сферам;

Изящества так много было в нем,

Что он, казалось, создан камергером,

Чтоб во дворце блестеть пред королем;

По тону, по фигуре и манерам

Ему была присуща эта роль.

Он верно б ключ имел — будь я король.

 

LXXI.

 

Хоть редкой для мужчины красотою

Он обладал и был как тополь прям,

Того, что называется «душою»

На языке условном милых дам,

Недоставало в нем. Владеть собою

Всегда он мог; житейским мелочам

Не придавая лишняго значенья,

Не ведал он, что значит увлеченье.

 

LXXII.

 

Но это je ne sais quoi, что не имел

Лорд Генри — ценный дар, того не скрою;

Достанься Менелаю он в удел,

Не повезло б дарданскому герою,

Елену он увлечь бы не сумел,

И воспевать Гомер не стал бы Трою.

Да, изменяли женщины не раз,

Когда «души» не находили в нас.

 

LXXIII.

 

Кто скажет нам, к чему стремиться надо,

Ища любовь? Что горе для одних,

То для других блаженство и отрада.

Но чувственность пленяет только миг;

А платонизм — лишь жалкая услада,

Хоть дольше держит нас в сетях своих;

Когда ж они в союз вступают нежный,

С таким Центавром гибель неизбежна.

 

LXXIV.

 

Все женщины мечтают лишь о том,

Чтоб сердцу дать занятье; но легко ли

Найти любовь со светом и теплом?

Их утлый чолн несется без буссоли

Среди пучин, дыханьем бурь влеком.

Бороться нет у них ни сил, ни воли;

Когда-нибудь найдет же пристань чолн!

Но вот утес, и гибнет он средь волн.

 

LXXV.

 

Цветок «Любовь от праздности» Шекспиру

Обязан появлением на свет,

И с той поры он стал известен миру.

Но мне ль в саду певца похитить цвет!

Не прикоснусь к британскому кумиру —

На это у меня отваги нет;

Но я с Руссо способен взять реванш

И с ним воскликну: Ѵои lа laPervenche!

 

LXXVI,

 

Eurкka! но прошу слова мои

Как следует понять. Я не намерен

Доказывать, что праздность — мать любви,

Но с ней она в союзе, я уверен.

Не вспыхнет в том минутный жар в крови,

Кто трудится, своим занятьям верен.

В одной Медее не утихла страсть,

Хоть в кормчии случилось ей попасть.

 

LXXVII.

 

Beatus ille qui procul negotiis),

Сказал поэт, хоть вериться с трудом

Такому мнению. Noscitur а sociis —

Вот строгий стих, но сколько правды в нем!

Опасные соблазны и эмоцьи

Дарит нам праздность, спорить ли о том?

О, трижды счастлив тот, могу сказать я,

Кто любит труд и у кого занятья.

 

LXXVIII.

 

Когда на пашню райские сады

Сменил Адам,— костюм скроила Ева

Из листьев. Вот те первые плоды,

Что людям принесло познанья древо.

От мук и бед спасают лишь труды;

Всегда зависит жатва от посева:

Коль светским дамам скучно целый день,

То потому, что им трудиться лень.

 

LXXIX.

 

Вот почему так дамы пусты наши

И «свет» пропитан скукою одной.

Нельзя ж всегда пить счастье полной чашей:

Довольство пресыщение с собой

Приносит людям. Жизнь лишений краше,

Чем эта жизнь с блестящей мишурой,

Где психопатки с синими чулками

Царят, дивя нас жалкими страстями.

 

LXXX.

 

Клянуся! я романов не читал

Таких, как мне случалось видеть в свете;

Когда б их описать, какой скандал

Произвели б разоблаченья эти!

В глаза б сказали мне, что я солгал.

Прослыть лжецом могу ль иметь в предмете?

Чтоб правду не язвила клевета,

Пускаю в ход лишь общия места.

 

LXXXI.

 

«И устрицы в любви несчастье знают!»

Причина та, что дни оне влачат

В бездействии и под водой вздыхают,

Вкушая вечной лени горький яд.

Им в келиях монахи подражают;

Но с праздностью нейдет молитва в лад;

Так трудно им нести безделья бремя,

Что часто эти злаки идут в семя.

 

LXXXII.

 

О, Вильберфорс, великий человек,

Чьи подвиги воспеть бессильна лира!

Ты рабство негров в Африке пресек

И низверженьем грознаго кумира

Прославил черной славою свой век.

Но ты забыл другия части мира:

Ты черным дал свободы светлый луч,—

Теперь же белых ты запри на ключ!

 

LXXXIII.

 

Союзников запри, любимцев славы,

Чтоб в миг один все счеты с ними свесть,

Им доказав, что под одной приправой

И гуся, и гусыню можно сесть.

Запри и саламандр, что для забавы

Из-за гроша в огонь готовы лезть;

Запри не короля, а павильоны:

Они стране уж стоят миллионы!

 

LXXXIV.

 

Запри весь мир, но дай свободу тем,

Которые в Бедламе. Будь уверен,

Что все пойдет по старому затем;

Давно людьми уж здравый смысл потерян.

Будь свет умен, то ясно было б всем;

С глупцами ж в спор вступать я не намерен.

И так как у меня опоры нет,

Я поступлю как мудрый Архимед.

 

LXXXV.

 

Свободно было сердце Аделины:

Оно ничью не признавало власть;

В нем не с умел поклонник ни единый

Оставить след и пробудить в нем страсть.

Для слабых незначительной причины

Достаточно, чтоб их заставить пасть;

Но гибельно, как взрыв землетрясенья,

Для сильных духом каждое паденье.

 

LXXXVI.

 

Приветливый она бросала взор

На мужа; но старалася напрасно

Его любить. Идти наперекор

Природе и безцельно, и опасно.

Скалы Сизифа вынесть ли напор?

Они, однако ж, жить могли согласно,

И свет считал примерным их союз,

Хоть льдом несло от этих брачных уз.

 

LXXXVII.

 

Меж ними не случалось столкновений,

Хоть рознились их мнения. Сравнить

Их жизнь могу с спокойствием движений

Двух звезд, которых связывает нить

Одной орбиты. Вот еще сравненье:

Не может Леман с Роной волны слить;

Они текут, не смешиваясь, рядом,

Как ленты двух цветов, блестя пред взглядом.

 

LXXXVIII.

 

Хоть лэди Аделина и была

Уверена в себе, но увлеченье

Могло ей причинить не мало зла;

Определяя силу впечатленья,

Она легко в ошибку впасть могла,

Тем более, что сладость упоенья

Вторгалась в душу ей как горный ключ,

Спадающий стремглав с отвесных круч.

 

LXXXIX.

 

Когда порой опасность ей грозила,—

На выручку двуличный демон к ней

Являлся; в час успеха эта сила

Зовется властью духа у людей,—

Упрямством, если счастье изменило.

Героев, полководцев, королей —

То губит эта сила, то спасает;

Но все ж никто границ ее не знает.

 

ХС.

 

Когда б при Ватерло Наполеон

Победу одержал, за силу воли

Молвою был бы он превознесен;

Теперь он выступает в жалкой роли

Упрямца. Случай нам дает закон;

Условность — злая язва нашей доли;

Но не хочу об этом рассуждать

И к Аделине обращусь опять.

 

ХСИ.

 

Я чувств ее описывать не стану;

Могу ль их знать, когда загадка в них

Была и для нее? Она к Жуану

Питала лишь симпатию и вмиг

Сумела б положит конец роману,

Явись опасность вдруг от чувств иных.

Ей иностранцу-юноше, как другу,

Хотелось оказать в беде услугу.

 

ХСИИ.

 

К Жуану — так воображалось ей —

Она лишь дружбу нежную питала;

Стараясь брать пример с мужчин-друзей,

Она, чиста душой, не признавала

Опасных платонических затей,

Сгубивших бедных женщин уж не мало,

И, в дружбе той не замечая зла,

Без страха предаваться ей могла.

 

ХСIII.

 

В подобной дружбе видно без сомненья

Влияние различие полов;

Но если чуждо страсти то влеченье

(Бич дружбы — страсть!) и от любви оков

Подобные свободны отношенья —

Нет лучше друга женщины. Таков

Мой взгляд; но, чтоб вполне союз был тесен,

Не надо другу петь любовных песен.

 

ХСIѴ.

 

Зародыши измен в себе несет

Любовь, вселяясь в нас. Понятно это:

Тем к холоду быстрее переход,

Чем пламенней любовью грудь согрета;

Сама природа в том пример дает:

Всегда ль сияньем молнии одета

Лазоревая высь? Любовь нежна,—

Так может ли не хрупкой быть она?

 

XCV.

 

Нередко тот, кто отдавался страсти,

Жалел, что признавал ее закон;

За то, что был ее покорен власти,

В глупца преобразился Соломон.

Любовь сулит тяжелые напасти;

Встречать случалось мне примерных жен,—

И что ж? Оне мужей сживали с света,

За это не боясь нести ответа.

 

XCVI.

 

Друзей нет лучше женщин; в дни, когда

Меня и на чужбине, и в отчизне

Язвила беспощадная вражда,

Лишь женщины-друзья отрадой жизни

Являлися моей. Оне всегда,

Не веря ни хуле, ни укоризне,

На помощь шли ко мне, вступая в бой

С шипящею змеею-клеветой.

 

XCVII.

 

Впоследствии о дружбе Аделины

С Жуаном речь пространней поведу;

Теперь я песнь кончаю и причины

Прервать рассказ удачней не найду.

Пускай пред неоконченной картиной

Стоит читатель. У меня в виду

Тот факт, что чем загадочней интрига,

Тем интересней делается книга.

 

XCVIII.

 

Гуляли ли, катались ли они?

Читали ль по-испански «Дон-Кихота»?

(Отрадней нет занятья в наши дни!)

Могли ль они себя спасти от гнета

Тяжелых дум средь светской болтовни?

Мириться с ней была ль у них охота?

На эти все вопросы вам поэт

Быт может даст талантливый ответ.

 

XCIX.

 

Серьезный тон в сатиру-эпопею .

Введу я с новой песни: чтоб в обман

Вам не пришлося впасть, просить вас смею

Вперед в мой не заглядывать роман.

Грешат всегда предвзятостью своею

Догадки. Аделина и Жуан

Невинны; если ж им грозит паденье —

От гибели им не найти спасенья.

 

С.

 

Безделица порой плодит напасть.

Вот дней давно-былых воспоминанье,

Что пустяков доказывает власть:

Я от любви лишился раз сознанья.

Но что раздуло вдруг такую страсть?

Вы отгадать никак не в состояньи —

Держу пари хотя б на миллиард:

Меня сгубила партия в бильярд.

 

CI.

 

Вам может показаться странным это,

Но дело в том, что вымысел бледней,

Чем истина. Вы не узнали б света»

Явись возможность высказаться ей.

Под маской добродетели — привета

Порочность ждать не стала б от людей,

И зло совсем исчезло бы, конечно,

Открой Колумб дорогу к правде вечной.

 

СII.

 

«Таинственных пещер, пустынь немых»

Не мало б усмотрели наши взоры

В дышащих только злом сердцах людских,

Где вместо чувств лишь ледяные горы;

Явися правда к нам, хотя на миг,—

Замучили б нас совести укоры,

И Цезарь сам, так много видя бед,

Бояться б стал за славу несть ответ.

 

 

ПЕСНЬ ПЯТНАДЦАТАЯ.

 

 

I.

 

Ах! Что должно тут следовать — не знаю;

Но пусть меня сомненье не смутит:

Все а propos; итак я продолжаю,

Как будто мысль, свободная летит

Само собой. Вся наша жизнь земная

Из междометий разных состоит:

В ней «ха, ха, ха!и иль «ох!» — печаль иль радость —

Но «тьфу» верней рисует эту гадость

 

II.

 

Все это вместе — лишь волненья след;

Волненье — пена жизненнаго моря

И в малом виде вечности портрет;

Оно нас оживляет, с скукой споря,

И, часто отстраняя чашу бед,

Дарует нам блаженство вместо горя.

Когда оно сродняется с душой,—

Успешно свет бороться может с тьмой.

 

III.

 

Отрадней волноваться, чем под маской

Скрывать следы томящих нас тревог.

Все затемнять фальшивою окраской

Привыкли мы, и в сердце уголок

Всегда есть для притворства. Правда сказкой

Нам кажется. От истины далек

Лукавый свет, и потому понятно,

Что ложь хвалить ему всегда приятно.

 

IV.

 

Возможно ль позабыть минувших дней

Погибшия мечты и увлеченья?

Не вычеркнуть из памяти своей

Былые сны и прошлые волненья;

Хоть Лета умеряет пыл страстей,

Все ж не дарит нам полнаго забвенья.

Порой наш кубок полн — и что же?— в нем

Всегда осадок времени найдем.

 

V.

 

Что ж до Любви касается мятежной…

Но к Аделине вновь вернуся я;

Не правда ли, как имя это нежно?

(Есть музыка в журчании ручья

И в колыханьи заросли прибрежной;

Гармонии полна природа вся;

Об этом лишь одни глухие спорят:

Мелодьям сфер земные звуки вторят).

 

VI.

 

Увы! опасным лэди шла путем!

Ведь женщины не знают твердых правил,

И многия из них сходны с вином

Испорченным. Кого втупик не ставил

Обманчивый ярлык? Мечтой влеком,

Прекрасный пол когда же не лукавил?

Брожение до старости — закон

Не только для вина, но и для жен.

 

VII.

 

Когда с вином сравню я Аделину,

В таком вине был лучших гроздий

По чистоте алмазу иль рубину !

Красавицу я б уподобить мог;

Сатурн и тот сгибал пред нею спину,

А он для всех безжалостен и строг;

На свете нет счастливей кредитора:

Он в должнике найти не может вора!

 

VIII.

 

О, смерть! ты кредитор лукавый наш!

Ты робко в нашу дверь стучишь сначала,

Как знатных бар боящийся торгаш;

Затем стучишь сильней; терпенья мало

Тебе дано; пощады ты не дашь,

Когда тебе прийти пора настала;

Людские просьбы ты не ставишь в грош:

Тебе лишь мил немедленный платеж.

 

IX.

 

Все в плен бери, но сжалься над красою!

Она редка, а ты по горло сыт

И без нее. Она грешит порою,

Так что ж?— ей потому и нужен щит.

Обжорливый скелет! весь мир тобою

Порабощен; умерь свой аппетит!

Героев пожирай с зловещей силой,

Но красоту цветущую помилуй!

 

X.

 

Какой-нибудь мечтой увлечена,

Дурных страстей не признавая жгучесть,

Ей лэди Аделина, грез полна,

Всецело отдавалась. Это участь

Восторженных натур. Притом она,

Держась надменно, верила в живучесть

Тех правил, что ведут на правый путь;

Одним добром ее дышала грудь.

 

XI.

 

Молва, газета сплетен, протрубила

О похожденьях юноши; и что ж?

Не рассердилась лэди; дамам мило

Порою то, что нас приводит в дрожь;

Но многое в Жуане изменила

Жизнь в Англии. С Алкивиадом схож,

Он в край чужой не шел с своим уставом

И применяться мог ко всяким нравам.

 

XII.

 

Он увлекал, не думая увлечь,

Приветливою искренностью тона;

Без вычуров его лилася речь;

Он из себя не корчил Купидона,

Который хочет все сердца привлечь,

Не веря, что возможна оборона.

Мечтая о победах, фат пустой

Лишь думает, что с ним немыслим бой.

 

XIII.

 

Но может ли к успеху тон нахальный

Кого-нибудь привесть? Прямой отказ —

Вот способа такого плод печальный!

Жуан был чужд искусственных прикрас,

К тому ж имел он голос музыкальный;

Из стрел, что ловко бес пускает в нас,

Неотразимей всех приятный голос.

Где дама, что успешно с ним боролась?

 

XIV.

 

Жуана не испортила среда;

Хоть робок не был он, но видно было,

Что ложь ему противна и чужда;

Казался скромным он, а скромность — сила;

Она, как добродетель иногда,

В себе самой награду находила.

Отсутствие претензий красит всех

И часто в дар приносит нам успех.

 

XV.

 

В весельи тих, без лести мил, он ловко

Все слабости людские примечал,

Скрывая то с искусною сноровкой.

Он с гордыми был горд и цену знал

Себе и им. Картинной позировкой

Морочить свет он вовсе не желал

И шел вперед, не увлечен мечтою

Первенствовать над чопорной толпою.

 

XVI.

 

Для дам же мой герой был сущий клад:

Он с их всегда соображался мненьем

И взглядам их был подчиняться рад;

Оне живут одним воображеньем,

Ему ж пределов нет… но verbum sat.

Давая ход своим «Преображеньям»,

Им нипочем и Санцио затмить.

Кто скажет нам, чем их умерить прыть?

 

XVII.

 

Глядя на мир сквозь грань условной призмы,

Легко в ошибку впасть, а, оступясь

Над бездною, стремглав несемся вниз мы.

В такой беде спасет ли опыт нас?

Философов безценны афоризмы,

Но голос мудрецов—«в пустынеглас»:

Глупцам пойти не могут впрок уроки,

Которых им невнятен смысл глубокий.

 

XVIII.

 

Великий Бэкон, Локк и ты, Сократ!

Как люди вас за труд вознаграждали?

Каких ты удостоился наград,

Божественный Учитель, чьи скрижали

Над миром словно светочи горят?

Не раз твое ученье искажали,

Чтоб зло творить. Примеров много есть,

Но в целом томе их не перечесть.

 

XIX.

 

Моя скромнее роль; я с возвышенья

Слежу за тем, что может видеть глаз;

Затем вношу в поэму наблюденья,

За славою нисколько не гонясь.

Мои стихи текут без затрудненья,

И я пишу без вычур и прикрас,

Как стал бы разговаривать я с другом,

Гуляя с ним и пользуясь досугом.

 

XX.

 

Большой талант не нужен, чтоб писать

Шутливый вздор; все ж труд мой не бесплоден;

К тому ж люблю порою поболтать;

Хотя мой стих игрив и сумасброден —

Подобострастья в нем не отыскать;

Пою, с импровизаторами сходен,

И все, что мне порой взбредет на ум,

Вношу в октавы я без дальних дум.

 

XXI.

 

«Omnia vult belle Matho dicere — die aliquando»…

И прочее,— как молвил Марциал

Но глупость превратит ли в ум команда?

Бездарности воздвигнут пьедестал,

И для того нужна ли пропаганда,

Чтоб род людской нелепости болтал?

Без глупых фраз прожить не может свет:

Я ж был бы рад тот применить совет.

 

XXII.

 

Могу ль наглядней скромность проявить?

Но в скромности я черпаю значенье

И силу, хоть умею гордым быть.

Ужасно разрослось мое творенье…

Когда б хотел я деспотизму льстить

И слушаться зоилов — без сомненья,

До крайности я б труд свой обкорнал,

Но не сдаюсь: борьба — мой идеал.

 

XXIII.

 

К тому ж всегда я защищаю бедных

И слабых; но случись паденье тех,

Что давят мир теперь в венках победных,

Я изменил бы фронт; пускай мой смех

Язвить бы стал позор пигмеев вредных —

Их защищать не счел бы я за грех.

Я всякой тирании враг заклятый,

Хотя бы и царили демократы.

 

XXIV.

 

Я был бы славным мужем, но — увы!—

Теперь о том не может быть и речи…

О, цепи брака, мне знакомы вы!

Постричься б мог, но манят жизни сечи;

К тому ж ломать не стал бы головы

Над рифмами, грамматику калеча,

Когда б во время оно злой зоил

Знакомства с музой мне не запретил.

 

XXV.

 

Laissez aller! Пусть воспевает лира

Встречающихся рыцарей и дам!

Нужна ль тут помощь мужа из Стагира

Иль Лонгина? Не выходить из рам

Должна, однако ж, всякая сатира,

И не легко условным нравам нам

Придать какое надо освещенье,

При этом обобщая исключенья!

 

XXVI.

 

Нас жизнь гнетет условностью своей;

Когда-то люди создавали нравы,

Теперь же нравы создают людей;

Их с овцами сравнив, мы будем правы.

Все люди меж собою с детских дней

Вполне сходны. Ждать можете ль добра вы

От новых описаний старых лиц,

Когда однообразью нет границ?

 

XXVII.

 

Идти не все ж прийдется степью голой.

Итак, вперед! О, муза, ты порхай,

Когда летать не можешь; будь тяжелой

Иль едкою (министрам подражай),

Коль дивные тебе чужды глаголы!

Непочатой еще отыщем край.

При помощи флотильи небогатой

Америку открыл Колумб когда-то.

 

XXVIII.

 

Участье Аделины с каждым днем

К Жуану все росло. Ее волненье

Отчасти виновато было в том,

Отчасти же и друга положенье.

Казалось ей, невинность дышит в нем,

Что и невинность вводит в искушенье.

Не любят дамы жалких полумер,

И Аделина в том дала пример.

 

XXIX.

 

И вот она, любя его как брата,

Решилась дать ему благой совет.

(За лучшие лишь благодарность плата:

Дешевле на земле товара нет!)

Заботливостью нежною объята,

Она, обдумав тщательно предмет,

Дала совет жениться Дон Жуану,

Чтоб разом положить конец роману.

 

XXX.

 

Жуан сказал, что брак глубоко чтит

И был бы рад сродниться с жизнью новой,

Но Аделине выставил на вид,

Что с ним судьба обходится сурово,

Что та, к которой страстью он горит,

К несчастию, давно жена другого,

Возможно ли, чтоб он сгубил себя

И в брак вступил, подругу не любя?

 

XXXI.

 

Свою судьбу устроив чрез интриги,

Затем судьбу детей, сестер, кузин,

И разместив их как на полке книги,

Все женщины охотно на мужчин

Накладывают брачные вериги,

Устраивая свадьбы; нет причин

Их осуждать за то: хоть брак и страшен,

Но он спасает нас от грешных шашен.

 

XXXII.

 

У всякой дамы свадьбы план готов —

Ведь женихов не мало на примете!

(Не тешат свадьбы только старых вдов

И старых дев). Забота дамы: в сети

Поймать холостяка — и брак готов!

В восторге все, но сколько видят в свете,

Благодаря супружествам таким,

И мелодрам, и жалких пантомим!

 

XXXIII.

 

У дам подобных, кстати мы заметим,

Всегда жених богатый припасен;

Как возятся оне с счастливцем этим!

Лорд Джордж хорош; недурен и сэр Джон.

Где счастье этих лиц в виду иметь им!

Лишь был бы брак скорее заключен;

Что ж,— от греха счастливый муж отпрянет,

А дело за невестами не станет.

 

XXXIV.

 

У этих дам запас невест не мал;

Для одного богатую девицу

Готовят; для другого — идеал

Невинности, для этого — певицу…

Одну невесту красит капитал,

Другую — связи; третья же столицу

Своими совершенствами дивит,

Не увлекаться ею просто стыд!

 

XXXV.

 

Известный Рапп, супружество не чтущий,

Колонию сектантов основал,

И стала та колония цветущей.

Скажите — разве это не скандал?

В безбрачьи жизнь влачить не грех ли сущий?

Колонию «Согласьем» он назвал.

Какой абсурд! замечу без прикрас я;

Где брака нет — смешно искать согласья.

 

XXXVI.

 

Он верно посмеяться лишь хотел

Над браком и согласьем, так сурово

Их разделив. Я вовсе не имел

Намеренья трунить над сектой новой;

Завиден и блестящ ее удел.

Религия и нравственность основой

Ей служат. Не над ней смеялся я,—

Названья лишь ее хвалить нельзя.

 

XXXVII.

 

Но с Раппом не согласны те матроны,

Которые, над Мальтусом смеясь,

Лишь размноженья чествуют законы;

Их торжество приводит в трепет нас;

Вы эмигрантов слышите ли стоны?

Вот результаты размноженья масс.

Неурожай картофеля и страсти

Приносят в дар тяжелые напасти.

 

XXXVIII.

 

Читала ль лэди Мальтуса? Увы!—

Не знаю сам. Он заповедь оставил:

«Без денег не женитесь». Это вы

В труде прочтете, что его прославил,

Его воззренья смелы и новы;

Но как мириться с смыслом этих правил?

Теория его, рассчета плод,

Нас прямо к аскетизму приведет.

 

XXXIX.

 

Супружество Жуану без опаски

Сулила лэди. Будучи богат,

Он мог всегда к разводу, как к развязке,

Прибегнуть, если б встретил дома ад;

Коль можно положить семейной пляске

Конец, то цепи брака не страшат.

Припомните Гольбейна «Пляску смерти»*;

Семейных уз она портрет, поверьте.

 

XL.

 

Чтоб друга уберечь от вражьих пут,

Его женить решила Аделина.

Не мало было мисс прелестных тут;

За выбором лишь дело. Нет причины

Всех называть: такой безцелен труд,

Одно лишь я скажу: все до единой

Его достойны были и с любой

Обресть он мог бы счастье и покой.

 

XLI.

 

Мисс Мильпонд, в сонме их лучи бросая,

Была с густыми сливками сходна,

По снятии которых смесь плохая

Простой воды и молока видна

С оттенком сизым. Брак не страсть лихая:

Ему такая жидкость не вредна;

Хоть морщась, но ее вкушайте смело;

Молочная диэта лечит тело.

 

XLII.

 

Богатая мисс Шустринг все гналась

За мужем с синей лентой иль с звездою;

Но редки стали герцоги у нас;

К тому ж попытка их увлечь собою

Несчастной мисс вполне не удалась;

И вот она, гонимая судьбою,

За русскаго иль турка (в этом нет

Различья) вышла б замуж, бросив свет.

 

XLIII.

 

Хоть перечни в стихах неблагодарны,

Не вправе я мисс Рэби позабыть:

Она такой звездою лучезарной

Блестела, что ей зеркалом служить,

Хотя б и тусклым, свет не мог коварный.

Недавно ей досталось в свет вступить.

Сходна с нераспустившеюся розой,

Она казалось воплощенной грезой.

 

XLIV.

 

Она была сиротка; много благ

Сулил ей свет, пред ней широко двери

Свои раскрыв; но грусть в ее очах

Всегда читалась; в счастие не веря,

Она вступала в жизнь; в чужих дворцах

Вдвойне невыносимее потеря

Родного очага. Как грустен свет,

Когда в живых нам сердцу близких нет!

 

XLV.

 

Ребенок и по виду, и годами,

Она была грустна как серафим,

Который, обливаяся слезами,

Сочувствует страданиям людским,

Земными опечаленный грехами;

Мы светлаго с ней ангела сравним,

Что у дверей потеряннаго рая

Стоит в тоске, об изгнанных вздыхая.

 

XLVI.

 

Тверда в вопросах веры и строга,

Католицизм мисс Рэби свято чтила,

И вера та была ей дорога:

Традициям служить ей было мило;

Последняя из рода, что врага

Не устрашась и не склонясь пред силой,

Религии не изменил своей,—

Мисс Рэби, предков чтя, гордилась ей.

 

XLVII.

 

Блестящий свет казался ей пустыней;

Она в уединении росла,

Как нежное растенье; в светской тине

Красавица завязнуть не могла.

Она казалась светлою богиней

Каких-то высших сфер. Не зная зла,

Она спокойно шла к заветной цели,

И в свете все пред ней благоговели.

 

XLVIII.

 

Хоть из девиц, там бывших, ни одна

Не обладала даже половиной

Достоинств мисс Авроры — все ж она

Не значилася в списке Аделины,

За что она была исключена,

Без всякой уважительной причины,

Из списка тех, что в брак могли вступить,

Я, право, не берусь вам объяснить.

 

XLIX.

 

Смущен был Рим, не видя бюста Брута

В процессии Тиверия. Жуан,

Заметив, что мисс Рэби почему-то

Забыта, изумленьем обуян,

Спросил: за что с ней поступили круто?

И вот ему такой ответ был дан:

О девочке угрюмой и жеманной

Весть разговор по меньшей мере странно».

 

L.

 

Жуан сказал: «Мы веры с ней одной,

Жениться мы могли б без затрудненья;

Меж тем я не добьюсь на брак с другой

Ни матери, ни папы разрешенья».

Но Аделине чужд был взгляд такой;

Она свои лишь признавала мненья —

И, верная теории своей,

Лишь повторила сказанное ей.

 

LI.

 

Чем дурны повторенья? Почему же

К их помощи не прибегать подчас?

Хороший аргумент не станет хуже,

Хотя б он в ход пускаем был не раз.

Несносны пререканья даже вчуже;

Упрямством часто побеждают нас;

Коль к цели нас привел известный довод,

Трунить над ним, скажите, есть ли повод?

 

LII.

 

Чем вызвало прелестное дитя

Предубежденья лэди горделивой?

Я не могу, признаюсь не шутя,

На тот вопрос ответить щекотливый;

Всегда великодушью дань платя,

Она была добра и справедлива,

А тут так изменила странно тон.

Увы! каприз для женщины закон.

 

LIII.

 

Быть может, показалось ей обидно,

Что равнодушно к светским мелочам

Относится Аврора. (Не завидна

Судьба пустых великосветскнх дам!)

Мы вне себя, когда нам ясно видно,

Что те, которых взгляд на вещи прям,

Хотят наш ум унизить. (Шуткой едкой

Антония так Цезарь злил нередко.)

 

LIV.

 

Проснулась ли нежданно зависть в ней?

(Такой вопрос позорит Аделину!)

Мутило ли ее, шипя, как змей,

Презренье? Но легко ль найти причину,

Чтоб презирать ребенка в цвете дней!

Была ли это ревность?— И помину

О ней быть не могло! Как на беду,

Названья чувству лэди не найду.

 

LV.

 

Авроре и не снилось, что с враждою

И завистью за нею свет следил;

Она ж была чистейшею волною

Среди потока знатных юных сил,

Который ярко отражал собою

Блеск времени. Ее бы удивил

Нежданный спор. Одной улыбкой кроткой

На вызов злой ответила б красотка.

 

LVI.

 

Аврору пышной внешностью своей

И блеском Аделина не пленила.

Увидя светляка среди ветвей,

Она бы к небу взоры обратила,

Чтоб посмотреть на блеск иных лучей.

Хотя Жуан был яркое светило,

Она его души не поняла,

Ее ж увлечь лишь внешность не могла,

 

LVII.

 

Своею соблазнительною славой

(Такая слава в роли сатаны

Вливает в сердце женщины отравы

И ей дарит мучительные сны)—

Не мог он с толку сбить рассудок здравый

Авроры милой. Чинно холодны

Их были отношенья; мы не скроем,

Что не был Дон Жуан ее героем.

 

LVIII.

 

До этого он не встречал нигде

Такого типа. Сходства не имела

С Авророю погибшая Гайдэ,

В которой клокотала и кипела

Бушующая кровь. В иной среде

Аврора и сложилась, и созрела;

Гайдэ была цветок, что тешит глаз;

Она же — драгоценнейший алмаз.

 

LIX.

 

Такое дав прелестное сравненье,

К рассказу я вернуться б смело мог

Пуская в ход (то Скотта выраженье)

«Сзывающий на брань походный рог».

Читая Скотта дивные творенья,

Переживаешь жизнь былых эпох;

Не существуй Вольтера и Шекспира,

Писателем он был бы первым мира.

 

LX.

 

Итак, на помощь музу вновь зову,

Чтоб свесть неправду света с пьедестала.

Когда-то снилось мне, что наживу

Поэмою своей врагов не мало;

Теперь я это вижу наяву.

Но никогда меня не устрашала

Людская злость. Пусть негодует свет —

Я все ж, бесспорно, истинный поэт.

 

LXI.

 

Конгресс иль разговор Жуана с лэди,

Как все конгрессы, кончился ничем,

Но горечь примешалась к их беседе:

Не уважала лэди спорных тем

И, не щадя врагов, рвалась к победе.

Но дело не испортилось совсем:

К обеду звон как будто по заказу

Раздался и прервал беседу сразу.

 

LXII.

 

Сраженье, где играют роль щитов

Серебряные вазы, а приборы

Оружьем служат, я воспеть готов.

(Беда с Гомером встретиться, который

Так силен в описании пиров!)

Дерзну ли обратить я к музе взоры?

В наш век так сложны все рецепты блюд,

Что может не по силам выйти труд.

 

LX11I.

 

Обед был в полном смысле обяденье;

Potage Beauveau и Supe à la bonne femme

Сперва явились. (Их приготовленья

Кто передать сумеет тайну нам?)

О, Господи, как трудно продолженье

Обжорливой строфы!.. Затем гостям

Индейку с трюфелями предложили;

Притом, конечно, рыбу не забыли.

 

LXIV.

 

Но с описаньем должен я скорей

Покончить, чтоб брюзги меня не сели!

Я враг гастрономических затей,

А потому их славословить мне ли?

Резвиться же я с музою своей

Порой не прочь, идя отважно к цели;

Но я однообразия боюсь

И с шутками поэтому мирюсь.

 

LXV.

 

Там подавались: дичь и лососина,

Volailles à la Condé; окорока,

Достойные Апиция, а вина,

Способные увлечь и знатока,

Могли б опять лишить Аммона сына.

(Явись он вновь — мне б жить с ним не рука!)

Шампанское белело, пенясь дружно,

Как Клеопатры дар — раствор жемчужный.

 

LXVI.

 

От описаний блюд à l’espagnole,

А l’allemande, Timballes, с начинкой чудной,

Читатель, пожалев меня, уволь!

Все яства и припомнить даже трудно.

Salmis и Entremets играли роль;

Но был венцом затеи многолюдной

Из куропаток трюфельный рагу,—

За что Лукулла похвалить могу.

 

LXVII.

 

Пред этим блюдом вянет лавр победы!

Он — тряпка, прах. Дела минувших дней

Забыты, как прошедшие обеды.

Они, увы! из памяти людей

Изгладились, как бы исчадья бреда.

А вы, герои наших эпопей,

Оставите ль малейший отпечаток,

Хотя бы лишь рагу из куропаток?

 

LXVIII.

 

Теперь опять займет меня обед,

Не спорю: трюфелей поесть не худо,

Особенно, когда за ними вслед

Идут petits puits damcur. На это блюдо,

Как говорят, совсем рецепта нет:

По вкусу всякий их готовит. Чудо,

Как хороши petits puits! В них сладость есть:

Их даже без варенья можно есть.

 

LXIX.

 

Не мало мир потратил размышлений,

Чтоб выдумать, обжорливость ценя,

Ряд целый кулинарных изощрений!

Адама примитивная стряпня,

Служа для многих темой вдохновений,

В искусство превратилась. Для меня

Проблема, как в науку было можно

Преобразить еды процесс несложный!

 

LXX.

 

Работали уста, звенел хрусталь,

От жадности дрожали гастрономы;

Но дам так угощать, конечно, жаль;

Оне с любовью к яствам незнакомы.

И юноши мечтой стремятся в даль;

До пищи ль им? Надеждою влекомы,

Они лишь бредят сладостью побед.

Для старца ж рай изысканный обед!

 

LXXI.

 

Увы! не мог я дать вам описанья

(Хотя стихи я посвятил стряпне)

Всех тонких блюд обеда: их названья

Вклеить в октавы было б трудно мне;

С капустою и ростбиф без вниманья

Оставил я, Приличен я вполне.

Теперь бекаса даже я бы не дал

Себе труда воспеть; я отобедал!

 

LXXII.

 

О фруктах я ни слова не сказал

И о десерте тоже. Всех обедов —

Увы!— подагра горестный финал.

Блажен, кто век свой прожил, не изведав

Тех мук, что свет через нее узнал!

Как мучила она отцов и дедов,

Помучить ей сподручно и детей.

О, как огня, знакомства бойтесь с ней!

 

LXXIII.

 

Молчать ли об оливках,что при винах

Необходимы? Да, хотя оне

В Испании, и в Лукке, и в Афинах

Обедом много раз служили мне,

Закусывал я ими на вершинах

Гимета или Синия, вполне

Подобен Диогену, чьи воззренья

Всегда во мне встречали одобренье.

 

LXXIV.

 

Расселись гости шумною гурьбой

Вокруг стола, где красовались груды

Тончайших яств, украшенных рукой

Волшебника. Жуан сел возле блюда.

«А l’espagnole». Сияло красотой

И прелестью убранства это чудо

Искусства кулинарнаго. Оно

Могло б как раз быть с дамой сравнено.

 

LXXV.

 

Жуан меж Аделиной и Авророй

Сидел, что неудобно, если вы

Хотели есть; к тому же разговоры

Его с милэди были таковы,

Что он совсем терялся. Часто взоры

Бросая на Жуана (не новы

Приемы те!) она следила строго

За ним, хотя не говорила много.

 

LXXVI.

 

Я не один могу пример привесть

Того, что глаз не хуже слышит уха.

Внимать речам у дам способность есть

И тем, что их достичь не могут слуха;

Чужия мысли трудно ль им прочесть?

(Так песни сфер, прибегнув к мощи духа,

Мы можем услыхать), Лишь кинуть взор —

И даме ясен всякий разговор.

 

LXXVII.

 

Сочувствия хотя б малейший атом

Жуан к себе в Авроре не нашел,

Легко ль с таким мириться результатом?

Обидно, если нас прекрасный пол

Холодностью язвит. Хоть не был фатом

Мой ветреный герой, но злой укол

Его смутил. Корабль, затертый льдами,

С ним, сходен был, скажу я между нами.

 

LXXVIII.

 

Отрывисто и на него едва

Бросая взор, Аврора отвечала

На все Жуана острые слова

И даже их улыбкой не встречала;

Ужели выходило, что права

Милэди, говорившая, что мало

В мисс Рэби привлекательных сторон!

Жуан был и взволнован, и смущен.

 

LXXIX.

 

Победа ж восхищала Аделину;

Она с трудом скрывала свой успех;

Но плохо подстрекать порой мужчину:

Так можно натолкнуть его на грех,

Когда б о нем и не было помину

Без этого; догадки тешат всех,

Но мы нежданно делаемся строги,

Когда нам станут поперек дороги.

 

LXXX.

 

Задетый за живое, мой герой,

Чтоб овладеть вниманием Авроры,

Стал речью остроумной и живой

Соседку занимать. Ее он скоро

Задумчивость рассеял болтовней;

Ее нежданно оживились взоры…

И, слушая шутливые слова,

Аврора улыбнулась раза два.

 

LXXXI.

 

Она (случилось это с нею редко’)

К вопросам от ответов перешла;

Уже ль Жуана милая соседка

Растаяла, как лед? Уже ль была

Мисс Рэби, как другия, лишь кокетка?

Милэди волноваться начала;

Сливаются ж контрасты при движеньи!

Но тщетны были эти опасенья.

 

LXXXII.

 

Смиреньем гордым (если только есть

Смирение такое) и сноровкой

Себя сдержать — Жуан мог в душу влезть

Какой угодно дамы. В свете ловко

Пускал он в ход то шуточку, то лесть,

Всегда соображаясь с обстановкой;

Людей на откровенность вызывать

Имел он дар, хоть то умел скрывать.

 

LXXXIII.

 

Себе о нем превратное понятье

Составила Аврора. Видеть в нем

Ей не хотелось светлаго изятья,

Он ей казался светским болтуном,

Что занят лишь покроем модным платья,

Как прочие, но тронута умом,

А также задушевностью Жуана,

Себя признала жертвою обмана.

 

LXXXIV.

 

К тому ж он был весьма красив собой,

А женщины теряют хладнокровье,

Невольно увлекаясь красотой;

Замужних же в тяжелые условья

Случается ей ставить; хоть порой

Обманчива она без прекословья,—

Ей женщины внимают и для них

Она красноречивей всяких книг.

 

LXXXV.

 

Успешнее Аврора молодая

Читала в книгах, чем в сердцах людей,

Минерву больше Граций уважая

(Особенно в эстампах); но и в ней

Могла заволноваться кровь живая.

Сократ признался раз на склоне дней,

Что нежность к красоте в нем не угасла

И жжет его, в огонь вливая масло.

 

LXXXVI.

 

Когда Сократ семидесяти лет

Таким мечтам мог посвящать свой гений

(Платон, любовью к истине согрет,

Их описал в одном произведеньи),—

Какой резон девицам в цвете лет

Таких же не испытывать волнений,

Лишь скромность признавая как закон?

Условье то мое sine qua non.

 

LXXXVII.

 

Противоречье, в этом, без сомненья,

Вы рады усмотреть. Когда предмет

Мне высказать два разные сужденья

Дал случай,— не смущайтесь. Спора нет,

Что лучшее всегда второе мненье.

Когда б вполне логичен был поэт,

Как ухитрился б он воспеть на лире

Весь тот сумбур, что существует в мире?

 

LXXXVIII.

 

Противоречья царствуют кругом,

Но мне ль вступить на путь бесспорно ложный?

Тому, кто сомневается во всем,

Предаться отрицанью невозможно.

Могла бы правда светлым бить ключом,

Но люди поступают с ней безбожно,

Ее мешая с грязью; потому

Теперь мы видим в ней не свет, а тьму.

 

LXXXIX.

 

Параболы и басни, и поэмы

Стремятся свет неправдой обмануть;

Без светоча идем во мраке все мы.

Кто в истине укажет светлый путь?

Есть многия зловещия проблемы,

Что не дают свободно нам вздохнуть,

Но разрешенья жизненных вопросов

Не даст ни проповедник, ни философ.

 

ХС.

 

Мы в вечном заблуждении живем.

Пробьет ли час, когда мы будем правы?

Мы тщетно проявленья правды ждем,

Вкушая лишь безверия отравы.

Пора бы небесам с царящим злом

Вступить в борьбу; исчез бы дух лукавый

И пал бы торжествующий порок,

Явись к нам, небом посланный пророк.

 

ХСИ.

 

Завязнул в метафизике я снова,

Хотя боюся споров, как огня;

К несчастию, судьба готова

На угол лбом наталкивать меня

В вопросах, потрясающих основы;

Но всем равно добра желаю я —

И тирским полководцам, и троянцам,

(Всегда я был в душе пресвитерьянцем).

 

ХСИИ.

 

Хотя от крайних мнений я бегу,

Хоть я беспристрастен я и безкорыстен,

Но для Джон-Буля свято берегу

Значительный запас печальных истин.

Мириться с деспотизмом не могу

И произвол всегда мне ненавистен;

Как Гекла клокочу, когда народ

Безропотно свой переносит гнет.

 

ХСIII.

 

Не для того порок громил не раз я,

Преследуя тиранов и ханжей,

Чтоб достигать в стихах разнообразья;

Нет я обязан исправлять людей

И смело обличаю безобразья

Для восхваленья нравственных идей:

Теперь, чтоб все довольны были мною,

Загробный мир пред вами я открою.

 

ХСIѴ.

 

Все доводы оставив в стороне,

Пойду вперед, чуждаясь жалких бреден.

Я поклялся исправиться вполне;

За что ж поэт живьем врагами седен?

Я вовсе не опасен, верьте мне,—

Как многие другие, я безвреден,

Однако не язвят поэтов тех:

Хоть их и больше труд — слабей успех.

 

XCV.

 

Читатель, ты встречался ль с привиденьем?

А если нет, то ты слыхал не раз,

Что духи есть. Вооружись терпеньем,—

Теперь о них я поведу рассказ.

Не думай, что к чудесному с глумленьем

Я отнесусь. Насмешек не боясь,

Признаться должен я, что верю духам

Вполне по убежденью,— не по слухам.

 

ХСѴI.

 

Причины есть,— серьезные притом…

Читатель! ты смеешься; но с тобою

Смеяться я не буду; в страшный дом,

Где духи появляются порою,

Тебя привесть я мог бы, но о нем

Забыть стараюсь я: «Лишить покою

Ричарда могут духи». Мир теней

Не раз смущал меня в тиши ночей.

 

ХСѴII.

 

Темна глухая ночь; ее покровы

Одели мир. Пою лишь ночью я;

Вокруг меня кричат уныло совы;

С старинных стен портреты на меня

Бросают взгляд угрюмый и суровый.

Все спит кругом; в камине нет огня,

Лишь угли тлеют, искорки бросая.

Меня приводит в трепет ночь глухая.

 

CXVIII.

 

Я слишком засиделся, спать пора;

Хоть днем я не пишу стихотворений

(Тогда другим я занят) — до утра

Сдержу поток кипучих вдохновений;

Меня страшит полночная пора;

Того гляди, явиться могут тени.

Читатель, на мое ты место стань —

И сам заплатишь суеверью дань.

 

ХСИХ.

 

На грани двух миров, средь тьмы и света

Мерцает жизни тусклая звезда.

Зачем на свете люди? Нет ответа;

Грядущее ж темно. Бегут года;

Безжалостно нас в даль уносит Лета;

В ее волнах мы гибнем без следа;

Века проходят длинной вереницей;

Наследье ж их — лишь павших царств гробницы.

 

ПЕСНЬ ШЕСТНАДЦАТАЯ.

 

 

I.

 

Учили персов встарь: стрелять из лука,

Владеть копьем и гнать сурово ложь.

Взрощен был славный Кир такой наукой;

Сроднилась с ней и наша молодежь;

Но только ей коня загнать не штука

И для нее тогда лишь лук хорош,

Когда с двойной он сделан тетивою;

Все лгут притом, но спины гнут дугою.

 

II.

 

«Печальный факт немыслим без причин»,

Но недосуг мне заниматься ими.

Хотя грешок за мною не один,

Хоть я бродил проселками глухими,

Все ж мною создан целый ряд картин,

Что поражают красками своими;

Притом всегда я искренность ценил

И вел борьбу со злом по мере сил.

 

III.

 

Я в мненьях тверд; что сказано, то свято.

Всегда я к цели смело шел вперед,

И песнь моя лишь правдою богата,

Хоть жолчь я подливал порою в мед,

Но горечи, однако, маловато

В моих словах, коль примете в рассчет,

Что с музой говорить мы не стеснялись

De rebus cunctis et quibusdam aliis.

 

IV.

 

Провозгласил не мало истин я,

Но будет всех бесспорней, без сомненья

Та, о которой речь пойдет моя.

Вы верить не хотите в привиденья,—

Но знаете ль вы тайны бытия?

Необъяснимы многия явленья.

Я докажу, что призраки — не дым;

Колумб был прав, а кто ж не спорил с ним?

 

V.

 

Иные верят хроникам Тюрпина

И Монмута; а всех сказаний их

Чудесное — основа и причина.

Сомненья все рассеять может вмиг

Авторитет святого Августина,

Он, что вполне религию постиг,

Чудесное условьем веры ставит

И «quia impossibile» лишь славит.

 

VI.

 

Итак всему, что невозможно, свет

Обязан смело верить. Это ясно;

К тому же верить на-слово совет

Я всем даю. Есть темы, что напрасно

Оспаривать; от прений толку нет;

Вопросы есть, что поднимать опасно;

Чем яростней нападки, тем сильней

Пускает корни ложь в сердца людей.

 

VII.

 

Заметьте, что уж шесть тысячелетий

В явленья духов верит род людской;

Хоть здравый смысл, бичуя бредни эти,

Воюет с ними — тщетен жаркий бой:

Все ж суеверье царствует на свете;

Наверно, что-то сильное горой

Стоит за духов, им служа защитой —

Так как же их преследовать открыто?

 

VIII.

 

И танцам, и веселой болтовне

Настал конец; порядком все устали

И разошлись, мечтая лишь о сне;

Окончен пир; уж речи нет о бале;

Как облако, что тает в вышине,

Последняя исчезла дама; в зале

Все смолкло; только были в ней видны

Блеск догоравших свеч и свет луны,

 

IX.

 

Конец пиров веселых схож с бокалом,

Что пеной серебристой неодет;

С системой философскою, что жалом

Язвит сомненье злое, тяжкий вред

Тем нанося заветным идеалам;

Иль с зельтерской водой, где газа нет;

Иль с волнами, что после бури стонут,

Хоть небеса в лазури яркой тонут.

 

X.

 

И опиум с ним сходен. Таково

И сердце человека. Дать понятья

О нем нельзя. Сравненья для него

Не в состояньи даже и прибрать я —

Так нам никто не скажет, из чего

Приготовлялся тирский пурпур. Платья

Он украшал тиранов. Дай то Бог,

Чтоб так, как он, их след исчезнуть мог!

 

XI.

 

Несносно одеваться! скучно тоже

Снимать наряд; печален наш удел!

Халат, хотя с ним платье Несса схоже,

Наш верный друг и нам не надоел;

В часы хандры он нам всего дороже.

О дне, погибшем даром, Тит скорбел,

А дней таких как много в жизни нашей!

(Бывают, впрочем, ночи, что их краше),

 

XII.

 

Прийдя к себе, взволнован был Жуан;

Невольно он все думал об Авроре;

Чтоб облегчить судьбу сердечных ран,

Он мог бы философствовать, чем в горе

Нам утешаться легкий способ дан;

Но дело в том, что мы всегда с ним в ссоре,

Когда он оказать бы помощь мог.

Жуан вздыхал, но часто грустен вздох.

 

XIII.

 

Итак, вздыхал он томно, взор бросая

На полную луну. Как часто в ней

Подругу находила скорбь немая!

Луна — всех вздохов грустный мавзолей;

Слова: «О, ты- бессчетно повторяя,

Он от нее не отводил очей

И был готов ей посвятить посланье, —

Луна ведь любит нежные признанья.

 

XIV.

 

Любовник, астроном, поэт, пастух

На лунный свет глядят с любовью нежной;

Он их живит и укрепляет дух.

(При этом и простуды неизбежны).

Он нежных тайн поверенный и друг;

Мечты людей и океан безбрежный

Ему подвластны; также свой закон

Дает сердцам (коль верить песням) он.

 

XV.

 

Жуан не спал, пленен мечтой игривой;

Под сводами готических палат

Был ясно слышен ропот волн залива;

Заснувший мир молчаньем был объят.

Как водится, дрожа, шумела ива

Под окнами; вдали ревел каскад

И, освещенный бледною луною,

То вспыхивал, то вновь сливался с тьмою.

 

XVI.

 

Горела на столе в тот поздний час

У Дон-Жуана лампа. (В самой спальной,

В уборной ли,— не знаю; мой рассказ

Всегда правдив и точен). Взор печальный

Вдаль устремляя, к нише прислонясь,

Стоял Жуан. Красой монументальной,

Резьбой и рядом стекол расписных

Она являла след времен былых.

 

XVII.

 

Дверь настежь отворив, хоть было поздно,

Жуан прошелся рядом галлерей,

Любуясь ночью ясной, но морозной.

Портреты дам и доблестных вождей

Глядели неприветливо и грозно

При тусклом блеске месячных лучей.

(Портреты мертвых в сумраке туманном

Пугают взор невольно видом странным).

 

XVIII.

 

Когда луна бросает тусклый свет,

Живыми представляются нам лики

Героев и святых минувших лет;

Нам чудится, что мы их слышим крики,

Что призраки бегут за нами вслед,

Носясь в пространстве, сумрачны и дики,

И шепчут: «Что же сон бежит от вас?

Теперь для мертвых только бденья час!»

 

XIX.

 

Улыбки дам, что стерло время злое

С лица земли, румянец их ланит

И взглядов выражение живое

На полотне — все это говорит

О царстве вечной тьмы. Портрет, былое,

Все быстро в мире изменяет вид;

Еще картина в раму не попала,

А прежняго уж нет оригинала.

 

XX.

 

О суетности жизни мой герой

Мечтал, а может быть о глазках милой,

Что, впрочем, очень сходно. Тишиной

Объят был замок мрачный и унылый.

Какой то шорох вдруг, смутясь душой,

Он услыхал; не мышь ли пол точила?

Шум мыши за обоями не раз

Смущал своей таинственностью нас.

 

XXI.

 

Нет! мыши не избрали местом сходки

Ту залу. Тихо шел по ней монах,

Пугая взоры странностью походки.

Завешен капюшоном, он в руках

Перебирал, храня молчанье, четки;

Он шел, купаясь в месячных лучах;

Когда ж с Жуаном очутился рядом,

Его окинул он сверкавшим взглядом.

 

XXII.

 

Жуан на месте замер. Он слыхал,

Что в замке бродит тень; но в это чудо

Не верил он. Когда же свет не лгал?

Лишь правду трудно вырвать из-под спуда.

(Так редок в обращении металл,

А между тем бумажных денег груда).

Жуан стоял взволнован и смущен —

Ужель тот странный призрак был не сон?

 

XXIII.

 

Три раза дух прошелся пред Жуаном,

Который не спускал с него очей

И сходен был с безмолвным истуканом;

На голове его, как груда змей,

Сплетались волоса. Как бы арканом

Его душило что то. Без речей

Стоял он перед духом, страхом скован;

Не мог сорвать с себя его оков он.

 

XXIV.

 

Три раза дух являлся. Без следа

Затем исчезло в мраке привиденье;

Исчезло незаметно — но куда?

Дверей там было много; без сомненья,

Не только дух — и смертный без труда

Уйти бы мог, не возбудив смятенья;

Но Дон Жуан, попав в волшебный круг,

Не мог понять, как скрылся мрачный дух.

 

XXV.

 

Недвижно он стоял как изваянье,

Вперяя взор туда, где дух предстал.

Как долго продолжалось ожиданье —

Жуан, объятый ужасом, не знал.

Казался веком миг. Прийдя в сознанье,

Себя хотел уверить он, что спал,—

Нет, наяву он увидал монаха!

И в свой покой ушел, исполнен страха.

 

XXVI.

 

Как прежде, лампа там бросала свет,

Но не было в нем синяго отлива,

Чем духов обнаруживался след

Во время оно. Очи торопливо

Протер Жуан и, пачку взяв газет,

Две-три статьи прочел без перерыва.

В одной из них встречали власть хулой;

Рекламу ваксе делали в другой.

 

XXVII.

 

Действительность опять пред ним предстала,

Но руки продолжали все дрожать;

Он запер дверь; еще статью журнала

О Туке прочитал и лег в кровать;

Прижался он к подушке; одеяло

Накинул на себя и стал мечтать

О виденном. Хоть опиум, без спора,

Верней нагнал бы сон — заснул он скоро.

 

XXVIII.

 

Чуть свет Жуан проснулся и не знал,

Как поступить: поведать ли о тени,

Таинственно бродившей в мраке зал,

Иль умолчать о ней? Он ряд сомнений

Боялся возбудить; иной нахал

Мог осмеять рассказ; в недоуменьи,

Жуан не знал, как лучше поступить;

Но вот слуга пришел его будить.

 

XXIX.

 

С обычным прилежанием не мог он

Одеться; быстро платье он надел;

На лоб его небрежно падал локон;

Пред зеркалом минуты не сидел

В тот день Жуан; казалося, поблек он

За эту ночь и так оторопел,

Что галстуком себя совсем сконфузил:

Был на боку его мудреный узел.

 

XXX.

 

За чайный стол уселся он смущен

И верно б не заметил чашки чая,

Что перед ним стояла, если б он

Ей не обжегся. Бледность гробовая

Его лица, его унылый тон —

Всех тотчас поразили; но какая

Была причина тех его тревог —

Никто, конечно, угадать не мог.

 

XXXI.

 

Внезапно Аделина побледнела,

Заметив, что Жуан уныл и нем;

В то время лорд нашел, что неумело

Тартинки приготовлены; меж тем

Молчала герцогиня и глядела

Все время на Жуана; он никем

Не занимался, занят тайной думой;

Смутил Аврору вид его угрюмый.

 

XXXII.

 

Заметя, что над ним стряслась беда,

Здоров ли он?— спросила Аделина.

Жуан, вздохнув, ответил: «нет и да».

(Была ж его волнению причина).

Домашний врач, что в замке жил всегда,

Испуганный Жуана грустной миной,

Его пощупать пульс уж был готов,

Но Дон Жуан поклялся, что здоров

 

XXXIII.

 

Собравшийся кружок был чрезвычайно

Его противоречьями смущен;

Коль даже он не болен, все же крайне

Каким нибудь событьем потрясен;

Все поняли, что у него есть тайна,

Скрываемая им; что если он

Нуждаться в чьей нибудь и может лепте,

То уж никак не в докторском рецепте.

 

XXXIV.

 

Тартинки сев, что раньше похулил,

И шоколад откушав, лорд заметил,

Что Дон Жуан болезненно уныл,

Хоть нет дождя и день при этом светел.

Затем у герцогини он спросил,

Что герцог на ее письмо ответил;

Подагрою страдал ее супруг.

(Подагра любит мучить высший круг).

 

XXXV.

 

Затем к Жуану обратился снова

Лорд Генри и сказал: «Глядя на вас,

Подумать могут все,— даю вам слово,—

Что к вам чернец являлся в поздний час!»

— «Я чернеца не знаю никакого»,

Сказал Жуан, как будто удивясь.

Он вид спокойный принял, в той надежде,

Что скроет страх, но стал бледней, чем прежде.

 

XXXVI.

 

«Как, о монахе не слыхали вы?»

— «Нет, никогда».— «Я удивлен не мало;

Так я вам повторю рассказ молвы,

Что, впрочем, ложь не раз распространяла.

(Обычаи такие не новы!)

Однако тень являться реже стала,

Не знаю почему. Быть может, ей

Отвага изменила прежних дней.

 

XXXVII.

 

В последний раз явился инок черный»…

Тут лэди прервала рассказа нить,

Заметя, что Жуан молчит упорно

И страха своего не в силах скрыть.

«Прервать рассказ я вас прошу покорно,—

Так молвила она: — коль вы шутить

Хотите, лучше темы есть для шуток;

Несносно повторенье старых уток».

 

XXXVIII.

 

— «В год нашей свадьбы дух явился нам;

Вы знаете, что говорю серьезно».

— «Зачем же, волю дав своим мечтам,

О прошлых днях вы вспомнили так поздно?

Я звуками легенду передам».

Тут лэди, как Диана грациозна,

Над арфою склонилась и с душой

Сыграла песню: Жил монах седой.

 

XXXIX.

 

«Без слов» — заметил лорд — «темна баллада;

Вы сочинили к музыке слова,

И, право, их теперь вам спеть бы надо!*

Как только до гостей дошла молва,

Что муза посещать милэди рада,

На славу барда ей даря права,

Всем захотелось слышать в то ж мгновенье

Ее игру, ее стихи и пенье,

 

XL.

 

Не соглашалась долго петь она

(Так принято, жеманство дамам мило;

Расстанется ли с ним хотя б одна!),

Затем глаза милэди опустила

И, чувства неподдельнаго полна,

Запела, арфе вторя, с дивной силой

И простотой, что редкость в наши дни:

Мы в свете видим вычуры одни.

 

БАЛЛАДА.

 

I.

 

Невольный страх внушает черный инок!

В полночный час, во мгле,

Твердя слова таинственных поминок,

Сидит он на скале.

Лорд Амондвиль старинную обитель

Поверг когда-то в прах,

С тех пор остался в ней, как вечный житель,

Один немой монах.

 

2.

 

Явился лорд, за тень сопротивленья

Суля огонь и меч.

(Он, короля имея разрешенье,

Мог убивать и жечь),

Но не ушел один лишь инок гордый

И часто по ночам

Стал посещать и древний замок лорда,

И опустевший храм.

 

3.

 

Для всех загадка: радость или горе

Сулит его приход.

В чертоге Амондвилей, с светом в ссоре,

Всегда монах живет.

У брачнаго их ложа, в день венчанья,

Витает эта тень,

Являясь — но чужда слезам страданья —

И в их кончины день.

 

4.

 

Когда у них в семье наследник новый,

Монаха слышен стон;

А если скорбь их посетить готова,

По замку бродит он.

Беззвучно он скользит по мрачным залам

Средь месячных лучей;

Не виден лик его под покрывалом*

 

Лишь ярок блеск очей.

 

5.

 

Но это — очи призрака.. Бесспорно,

Живя среди руин,—

Таинственный монах в одежде черной

Здесь властвует один.

Здесь только днем владыки — Амондвили,

А ночью он царит;

Его права столетья освятили —

Пред ним кто не дрожит?

 

6.

 

Всегда хранит молчанье призрак странный;

Людские голоса

Не слышит он, являяся нежданно,

Как на траве роса.

Кто б ни был этот бледный гость могилы,

Дух света или тьмы,—

За упокой души его унылой

Должны молиться мы!

 

XLI.

 

Умолкла Аделина; рокот нежный

Звеневших струн с певицею утих;

Все замерли; но вот настал мятежный

Восторженных рукоплесканий миг.

(В салонах одобренья неизбежны;

Плодит порой одна учтивость их).

Стихи, игра и голос Аделины

Оваций бурных сделались причиной.

 

XLII.

 

Талант, пленявший силою своей,

В ее глазах имел значенья мало;

Он ей служил забавой, но друзей

Она порою голосом пленяла;

Казалось всем, что нет претензий в ней,

В душе ж она тщеславие скрывала

И доказать была всегда не прочь,

Что всякий труд легко ей превозмочь,

 

XLIII.

 

Не так ли (не сердитесь за сравненье,

Что крайне педантично) циник раз

Хотел Платона вывесть из терпенья,

Над гордостью философа глумясь?

Ковер его испортив в озлобленьи,

Свою гордыню только на показ

Он выставил; сконфуженный не мало,

«Аттической пчелы* узнал он жало.

 

XLIV.

 

То Аделина делала шутя,

Что делают, рисуясь, дилетанты,

Которые, тщеславью дань платя,

Готовы превращать свои таланты

В профессию. Не вправе ль это я

Сказать, когда девицы-музыканты

Немилосердно слух терзают наш,

Тем приводя в восторг своих мамаш,

 

XLV.

 

О вечера с дуэтами и трио,

Как безконечно длинны вы подчас!

Все эти «Mamma mia», «Amor mio»

Нам доводилось слушать сотни раз;

Забыть ли и дрожащее «addio»?

Мы португальцев песнь «Tu mi chamass»

Готовы петь; мир итальянских песен

Для меломанов-бриттов верно тесен.

 

XLVI.

 

Бравурных арий брио и задор

Передавать любила Аделина;

Она любила также песни гор

Шотландии и светлаго Эрина;

Напевы те, слезой туманя взор

Изгнанника, знакомые картины

Рисуют перед ним. Увы! оне

Ему являться могут лишь во сне.

 

XLVII.

 

Она порою тешилась стихами,

Но не всегда записывала их;

Как водится, смеялась над друзьями

Их в эпиграммах не щадя своих;

Но не якшалась с синими чулками

И Попа (к удивлению иных)

Считала замечательным поэтом,

Публично признаваться смея в этом.

 

XLVIII.

 

Аврора же, мне кажется, была *

Во всем значеньи слова тип Шекспира

Она средь сфер, казалося, жила,

Что далеки от суетнаго мира,

И потому, душой чуждаясь зла,

Здесь не могла создать себе кумира.

Ее был всеобемлющ светлый ум,

Но свет не знал ее глубоких дум.

 

XLIX.

 

С ней герцогиня Фиц-Фольк сходства мало

Имела. Эта Геба средних лет

Свой ум лишь в оживленьи проявляла.

Ее лицо ума являло след,

Ее язык язвил порой, как жало.

Так что же в том? Без яда дамы нет;

Не будь ехидством женщин свет терзаем,

Земля могла б нам показаться раем.

 

L.

 

К поэзии и музам холодна,

Она читала «Батский Гид»ц порою

И труд Гайлея: «Кроткая жена»,

К той книге относясь всегда с хвалою;

Как в зеркале, в ней видела она

Все муки, что ей брак принес с собою;

Стихи ж она лишь признавала те,

Что дань ее платили красоте.

 

LI.

 

Зачем свою балладу лэди спела,

Заметив, что таинственную связь

Тревога Дон Жуана с ней имела?

Желала ли она, над ним смеясь,

Его сконфузить выходкою смелой,

Иль может быть, наоборот как раз,

Желала, чтоб он верил в привиденье?

Не разрешить мне вашего сомненья.

 

LII.

 

Однако ж, моментально мой герой

Пришел в себя, простясь с своей тревогой;

Кто занимает общество собой —

Обязан с ним идти одной дорогой.

С ханжами в свете надо быть ханжой,

Подчас шутить, подчас держаться строго;

Без маски лицемерья трудно нам

Не вывесть из себя капризных дам.

 

LIII.

 

Жуан, совсем оправясь от смятенья,

Стал уязвлять насмешками теней;

Не придавала призракам значенья

И герцогиня. Знать хотелось ей

Обычаи и нравы привиденья,

Когда оно средь мрака галлерей

Является, покорно вражьей силе,

В дни свадеб и в дни смерти Амондвилей.

 

LIV.

 

Но все уж было сказано о нем;

Одни считали духа небылицей

И жалким суеверия плодом;

Другие же держалися традиций

И верили, что в сумраке ночном

Порою бродит призрак бледнолицый.

Не нравился Жуану этот спор

И он замять старался разговор.

 

LV.

 

Но пробил час, и расходиться стало

Все общество; к безделию одних,

Других же к делу утро призывало;

Для некоторых утро длилось миг,

Для прочих же шло медленно и вяло.

Заводский конь со стаею борзых

Скакал в тот день, и большинство собранья

Пошло смотреть на это состязанье.

 

LVI.

 

Еще торгаш приехал. Он привез

Картину Тициана, что дивила

Красою всех художников. Хоть спрос

Был на нее большой (ведь, гений — сила!)

Но даже королю не удалось

Ее купить. На это не хватило

Тех денег, что король, страну любя,

С нее берет, чтоб содержать себя.

 

LVII.

 

Картины той счастливый обладатель,

Узнав, что лорд — знаток и меценат

И редкостей известный собиратель,

Привез ему свой драгоценный клад;

Ему ценитель мил — не покупатель;

И дивную картину он бы рад

Такому знатоку отдать без денег,

Не будь теперь карман его пустенек.

 

LVIII.

 

Там архитектор был; приехал он,

Чтоб привести в исправность те постройки,

Что тронули года; со всех сторон

Аббатство осмотрев, строитель бойкий

Решил, что замок должен быть снесен,

Не лучше ль, бросив к чорту перестройки,

Готический чертог воздвигнуть вновь?

(Вот к памятникам древности любовь!)

 

LIX.

 

Потребуются жалкие затраты…

(Так зодчие всегда нам говорят,

Но как их смет плачевны результаты!

Лишь шаг вперед — и тысячи летят).

Прославят лорда пышные палаты,

Что красотою прежния затмят.

Всех удивит готическое зданье —

Гиней британских гордое созданье.

 

LX.

 

Там были два дельца; они заем,

Залогом обеспеченный, хотели

Устроить для милорда и притом

Две тяжбы завести в виду имели,

Чтоб руки понагреть. Как агроном,

Преследуя хозяйственные цели,

Лорд Генри в замке выставку открыл —

Улучшенных пород: он скот любил.

 

LXI.

 

Захваченные констэблем суровым,

Два браконьера были также там

С крестьянкой молодой в плаще пунцовом.

(Не люб мне тот наряд, признаюсь вам;

Меня он в грех вводил, а с добрым словом

Не отношуся я к былым грехам!)

Тот алый плащ, развернутый случайно,

Двух лиц в одном порой являет тайну.

 

LXII.

 

(Подобный факт вполне необъясним;

Его лицо мы видим наизнанку;

Решить предоставляю я другим,

Как мотовило можно всунуть в стклянку),

Лорд Генри был судьею мировым

И строгий констэбль Скут, поймав крестьянку

В любовном браконьерстве, чтя закон,

Ее привел (о нравах пекся он).

 

LXIII.

 

Сознаться надо,— судьям дела много;

Их попеченьям просто нет границ;

Они и дичь оберегают строго,

И охраняют нравственность девиц,

Стараясь их вести прямой дорогой.

Легко ль оберегать зверей и птиц,

Не забывая девушек красивых?

Заботы те из самых щекотливых.

 

LXIV.

 

Казалось, у виновной на щеках

Не краски жизни видны, а белила;

Меж тем все лица свежи в деревнях

И бледны только модные светила

(В минуту пробужденья); робость, страх

Дышали в ней; бедняжке стыдно было —

Вот почему она была бледна;

Краснеть умеет только знать одна.

 

LXV.

 

Она склоняла долу взор печальный,

Чтоб слезы скрыть, что капали из глаз;

И плаксой не была сантиментальной,

Что выставляет чувства на показ;

Не будучи достаточно нахальной,

Чтоб злом платить за зло, она, трясясь

От страха и тяжелаго томленья,

Ждала с тоской судебнаго решенья.

 

LXVI.

 

Конечно, лица, собранные там,

Далеко находились от гостиной,

Где раздавался говор милых дам;

Дельцы сидели в кабинете чинно;

Крестьянам, браконьерам и быкам

Обширный двор обители старинной

Давал приют; в приемной поместясь,

Торгаш и зодчий ждали счастья час.

 

LXVII.

 

В то время, как сидел за кружкой эля

Суровый Скут (он пива не любил

За то, что в том напитке мало хмеля,

И только с крепким элем дружен был),

Несчастная крестьянка, еле-еле

Живая и почти лишившись сил,

Ждала в огромной зале, чтоб без фальши

Судья решил, что бедной делать дальше.

 

LXVIII.

 

Как видите, лорд, не жалея сил,

Трудился, помышляя о победе

H а выборах. Кому успех не мил!

В тот самый день весь округ на обеде

Присутствовать у лорда должен был;

Землевладельцы крупные соседей

Сбирают у себя в неделю раз;

Так искони заведено у нас.

 

LXIX.

 

Не будучи приглашены заране

(Раз навсегда уж каждый зван сосед),

Являлись к лорду местные дворяне

В известный день недели на обед,

Чтоб всласть поесть, не забывая дани,

Что Бахус рад принять. В те дни бесед

Мотив всегда был тот же: злы и колки,

О выборах шли за обедом толки.

 

LXX.

 

Лорд Генри в ход пускал уловок тьму,

Чтоб одержать победу, но затраты

Значительные делал потому,

Что с ним тягался знатный и богатый

Шотландский граф с ним равный по уму

И дружный с оппозицией палаты.

(Хоть личный эгоизм для всех закон,

Был фракции ему враждебной он).

 

LXXI.

 

Вот почему лорд Генри мелким бесом

Пред всеми рассыпался и душой

Казался предан местным интересам:

Одних привлечь стараясь добротой,

Протекцией других (ведь, лорд был с весом),

Он рядом обещаний округ свой

Задабривал и делал их так много,

Что даже им не мог подвесть итога.

 

LXXII.

 

Землевладельцев и свободы друг,

Он предан был правительству с тем вместе;

Положим, службе он дарил досуг

И находился при доходном месте, —

Но мог ли он лишать своих услуг

Монарха? Не заботясь о протесте

Противников и с ними на ножах,

Почтенный лорд был всяких новшеств враг.

 

LXXIII.

 

Лорд Генри нападал на них с отвагой

И находил, что к ним опасна страсть;

Готовый всем пожертвовать для блага

Родной страны и видя в них напасть,

Он должен был вести борьбу с ватагой,

Что рада бы в стране низринуть власть;

Не место ж он оберегал, конечно,

Что денег не дает, а мучит вечно,

 

LXXIV.

 

Он говорил, что знает только Бог,

Как против воли службою он связан,

Как рвется сердцем к жизни без тревог;

Но короля он защищать обязан,

Когда мятеж готовит демагог,

Идя путем, который не указан, —

Когда порвать те цепи хочет он,

Что связывают лордов, чернь и трон.

 

LXXV.

 

Пусть будет лагерь красных недоволен,

Все ж место он оставит за собой,

Пока не будет форменно уволен.

Он хочет только долг исполнить свой

Без помыслов корыстных. Обездолен,

Конечно, будет край его родной,

Коль должности все уничтожат разом;

Но Англию считает он алмазом.

 

LXXVI.

 

Он все же независимее тех,

Которых не удерживает плата;

Такое мненье выразить не грех:

Ведь новобранец стараго солдата

Не стоит; так блудницу ждет успех,

Когда коснется дело до разврата;

Министр, когда его надменен вид,

С лакеем схож, что нищаго язвит.

 

LXXVII.

 

За исключеньем фраз строфы последней,

Все это лорд в собраньях повторял.

Увы, для нас не новость эти бредни!

Правительству служащий либерал

Их повторяет в зале и передней ..

Но чу! звонок к обеду прозвучал,

Псалом прочтен, и мне б молиться надо,

Да слишком опоздал я — вот досада!

 

LXXVIII.

 

То был большой обед, достойный дней,

Когда гордилась Англия пирами.

(Как будто можно жадностью людей

Гордиться и накрытыми столами!)

Что может быть таких пиров скучней?

Отделываясь общими местами,

Без оживленья гости речь ведут.

Яств много, но не счесть простывших блюд.

 

LXXIX.

 

В те дни мелкопоместные соседи

Развязно-чинный тон пускают в ход;

С вниманием относятся к ним лэди

И лорды (верх над всем берет рассчет).

Не по себе и слугам на обеде;

Оплошность с рук им даром не сойдет:

Ведь могут за неловкие услуги

Лишиться мест и господа, и слуги.

 

LXXX.

 

Охотников и спортсмэнов лихих

Порядком было там; одни хвалили

Своих коней; другие — псов своих,

Не мало всем в глаза пуская пыли.

Дородные пасторы, благ земных

Усердные поклонники, там были;

Но не псалмы на ум пасторам шли —

Одне лишь песни грешные земли.

 

LXXXI.

 

У лорда остроумье проявляли

Весельчаки соседних деревень;

Встречались там и дэнди, что вздыхали

О городе, где легче холить лень,

Где по утрам они так сладко спали;

Сидел со мною рядом в этот день

Викарий Пит, что криком на обеде

Всех оглушал испуганных соседей.

 

LXXXII.

 

Находчив и остер, он был в чести

У знати. Роль играя лизоблюда,

Искусно он умел дела вести

И в ход пошел, что далеко не чудо.

Но Промысла неведомы пути;

Не знаем мы, что хорошо, что худо:

Приход он получил в стране болот,

Где лихорадки царствуют весь год.

 

LXXXIII.

 

Шутя он проповедывал и шутку

Порою в наставленье превращал;

Но там его bon mot иль прибаутку

Народ неразвитой не понимал.

Увы! пришлося краснобаю жутко;

Ни от кого не слышал он похвал,

И для того, чтоб нравиться народу,

Кривляться должен был ему в угоду.

 

LXXXIV.

 

Есть разница — так песня учит нас —

Меж гордой королевой и холопкой.

Хотя с женой венчанною подчас

Обходятся грубей, чем с нищей робкой.

Простой горшок не стоит ценных ваз

И ростбифа с спартанскою похлебкой

Сравнить нельзя, хоть не один герой

Был вскормлен этой пищею простой.

 

LXXXV.

 

Однако же ничто так не различно,

Как город и деревня. Кто ведет

Интриги и на жизнь глядит практично;

Кто хочет честолюбья горький плод

Вкусить, идя дорогою обычной, —

Тот, без сомненья, город предпочтет,

Где легче скрыть мучительные раны

И выполнить свои удобней планы.

 

LXXXVI.

 

Эроту скучны шумные пиры;

В кругу друзей и Вакха, и Цереры

Плоды нам сладки. К смертному добры

Те боги и притом — друзья Венеры;

Шампанское и трюфеля — дары,

Которые ей любы. Чувство меры

Отрадно ей, но, не мирясь с постом,

Она его считает тяжким злом.

 

LXXXVII.

 

Был скуки полн прием официальный,

Хоть лязг ножей на битву походил;

Всегда шумлив обед провинциальный.

Жуан сидел, рассеян и уныл,

Какой-то занят думою печальной.

Уж дважды рыбы у него просил

Один субъект, что рядом с ним обедал,

Но все ж Жуан соседу рыбы не дал.

 

LXXXVIII.

 

Как в третий раз тарелку протянул

К нему сосед с заметною досадой,

Жуан, прийдя в себя, на всех взглянул.

И что ж? Над ним смеялись. Хуже яда

Для умных смех глупцов. Свирепо ткнул

Он ложкой в блюдо рыбы (промах надо

Поправить свой!) и, не жалея сил,

Соседу он пол-рыбы отвалил.

 

LXXXIX.

 

Сосед сказал ему за то спасибо:

Он был обжора; но проснулась злость

В других, когда им улыбнулась рыба.

(Не очень-то глодать приятно кость!)

К тому ж Жуан такого был пошиба,

Что цен не знал базарных. Вот так гость!

За то, что лорд зовет юнцов незрелых,

Он трех шаров в тот день лишился белых.

 

ХС.

 

Ведь не могли, конечно, гости знать,

Что Дон Жуан от призрака в смущеньи;

Да это их и не могло б занять:

Один рассчет имел для них значенье

И клал на лица их свою печать.

Глядя на них, являлось подозренье,

Что нет у них души, а если есть —

Какой ей крест тяжелый надо несть!

 

ХСИ.

 

Жуана непонятная тревога

Интриговала сквайров и их жен:

Известно было им, что в свете много

Одерживал побед блестящих он.

Ведь мелкота следит за знатью строго,

Лишь признавая высших сфер закон.

Все то, что в заике делалось, не мало

Всех этих мелких сошек занимало.

 

ХСИИ.

 

Жуана нс печалил неуспех:

В такой среде он был ему не нужен,

Но, увидав Авроры милой смех,

Он этим был взволнован и сконфужен.

(Причину смеха скрыть не в власти тех,

С которыми он в жизни редко дружен).

Хоть от Авроры Дон Жуан любви

Не ждал,— огонь пылал в его крови.

 

XCIII.

 

Он покраснел невольно от досады,

Утратив власть над волею своей;

А уязвлять могли ль Авроры взгляды?

Он жалость в них прочесть бы мог скорей,

Чем осужденье; полон был отрады

Тот светлый факт, что он замечен ей.

Ему бы это бросилося в очи,

Не будь испуган он виденьем ночи.

 

ХСIѴ.

 

Но горе в том, что, не смутясь ничуть,

Она, как Дон Жуан. не покраснела;

Пришлося все ж ей в сторону взглянуть:

Она, волнуясь, бледность скрыть хотела.

Не беспокойство ль ей сдавило грудь?

Не знаю; мне до этого нет дела…

Но впрочем ярких красок никогда

В ее лице не виделось следа.

 

ХСѴ.

 

Усердно занимала Аделина

Своих гостей; любезна и мила,

Им предлагая кушанья и вина,

Она их всех совсем с ума свела,

Но важная на то была причина:

Она устроить мужнины дела

Старалась; чтоб на выборах скандала

Не вышло, всех она равно ласкала.

 

ХСѴI.

 

Она в глаза бросала ловко пыль

И роль играла с легкостью такою,

С какой протанцовала бы кадриль,

Вполне своей довольная судьбою;

Но по душе прийтися ей могли ль

Труды такие? Беглый взгляд порою

Лишь выдавал ее, и Дон Жуан

Подумать мог, что ей присущ обман.

 

ХСѴII.

 

Умение разыгрывать все роли —

По мненью многих — знак, что сердца нет;

Но ложен взгляд такой; порою воли,

А не искусства в этом виден след;

Напраслиной не раз глаза кололи;

Сливаются ж порою мрак и свет!

И тот, кто впечатленью мига верен —

По моему, никак не лицемерен.

 

ХСѴIII.

 

Поэтов, дипломатов, болтунов

Нередко это свойство создавало;

Героев иногда, но мудрецов,

Конечно, нет. Мужей великих мало,

А много умных знаем мы голов;

Ораторов когда же не хватало?

А финансисты редки в наши дни;

Лишь цифрами морочат нас они,

 

ХСИХ.

 

Поэты арифметики задачи

По своему решают. Доказать

Они способны, так или иначе,

Что дважды два дает в итоге пять.

Нам дорого их стоят неудачи:

Четыре в три умея превращать,

Они на части рвут доходы наши,

А все ж нам жизнь от этого не краше.

 

С.

 

Шалунья герцогиня, между тем,

Не подавая виду, подмечала

Все стороны смешные и за всем

Следила, но скрывать умела жало.

Для светских пчел такой цветник — Эдем;

Он меду в дар приносит им не мало.

Собрав его в количестве большом,

Оне им наслаждаются потом.

 

СI.

 

В роскошном замке день прошел отлично;

Вот подан кофе; кончился обед.

Присев, как приседать в глуши прилично,

Простились дамы; гости ждут карет.

Раскланявшись с неловкостью обычной,

За женами ушли супруги вслед,

Хваля любезность лорда на обеде

И в полном восхищеньи от милэди.

 

CII.

 

Ее сердечность, такт хвалили все,

Так искренность в ее лице дышала,

Как солнца луч играет на росе;

Она по праву место занимала;

Ее уму дивились и красе;

Пред ней и зависть голову склоняла;

Хвалили также все ее наряд,

Что был так прост и вместе с тем богат.

 

CIII.

 

Меж тем она доказывать старалась.

Что верен взгляд уехавших гостей;

У них в долгу она не оставалась:

За скуку, что пришлось изведать ей,

Их чествуя, порядком всем досталось.

Смешных припомнив много мелочей,

Отделала милэди без пощады

Прически их, манеры и наряды.

 

СIѴ.

 

Она сама атаку не вела,

За то других к насмешкам подбивала.

(Так Адиссона «робкая хвала»

Хвалимых им порою убивала.)

Остротам, шуткам не было числа.

Когда меня язвит злословья жало,

Друзья, прошу не защищать меня:

Защиты я боюся, как огня.

 

CV.

 

Не принимал участья в этом хоре

Забавных эпиграмм и шуток злых

Лишь Дон Жуан; а также и Авроре,

Казалось, вовсе дела нет до них.

Любя блистать в веселом разговоре,

Не отставал он прежде от других;

А тут сидел унылый и угрюмый,

Какой то удручен тревожной думой.

 

CVI.

 

За то, что он не расточает брань

Заочно и — в порыве озлобленья —

Злословию, как все, не платит дань,

Он заслужил Авроры одобренье.

(Должна же быть и злоязычью грань).

Хоть не имело этого значенья

Его молчанье — все ж Жуан был рад,

Что встретить мог Авроры добрый взгляд.

 

CVII.

 

Итак могильный гость, печать молчанья

Жуану наложивши на уста,

Помог ему добиться той вниманья,

К которой все рвалась его мечта;

Аврора воскресила в нем страданья

Минувших дней; но девственно чиста

Была такая страсть, что воплощала

В себе святую жажду идеала.

 

CVIII.

 

Такое чувство — светлая любовь

К прекрасному, желанье лучшей доли;

С надеждой нас оно сродняет вновь;

С ним жалок «свет». Нам тяжек гнет неволи,

Когда оно нам согревает кровь.

Любимый взгляд дарит нам счастья боле,

Чем обольщенья славы. Если страсть

Клокочет в нас, как их ничтожна власть!

 

СИХ.

 

Хоть меркнут и лучи и дни без счета,

Хоть времени на всем видна печать,

Не перестанет мир, ища оплота,

К Венере страстной руки простирать.

Один Анакреон стрелу Эрота

Мог свежим миртом вечно украшать.

А все ж, усердно чествуя Венеру,

Не в силах мы в нее утратить веру.

 

СХ.

 

Когда настала полночь, в свой покой

Ушсл Жуан. Мы смело думать можем,

Что не ко сну стремился мой герой,

Не мак, а ивы веяли над ложем

Жуана. Грез его баюкал рой;

Он был такими думами тревожим,

Что в скептике лишь пробуждают смех,

Влюбленным же готовят ряд утех.

 

СХI.

 

Луна, как в ночь прошедшую светила.

Жуан — по платью сущий sans-culotte —

Сидел в одном халате. Трудно б было

Костюм придумать легче. Только тот,

Кто сталкивался в жизни с вражьей силой —

Жуана положение поймет.

Он ожидал, конечно, не без страха

Вторичнаго явления монаха.

 

СХII.

 

Он ожидал не тщетно… Чу! слышны,

Вселяя страх, глухие звуки где-то…

Не крадется ли призрак вдоль стены?

Ах! чорт ее побрал бы — кошка это!

Ея шаги чуть слышные сходны

С походкою жильца иного света

Иль барышни, что ночью в первый раз

Спешит на rendez-vous, всего боясь.

 

СХIII.

 

Опять!.. То появленье ль силы вражьей,

Иль просто ветер? С мерностью стихов

(Мернее вирш поэтов новых даже)—

Идет монах таинствен и суров.

Все спит кругом; темно во всем этаже;

Глухая ночь бросает свой покров;

Алмазами светил лишь небо блещет;

Жуан глядит на духа и трепещет.

 

СХIѴ.

 

На скрип стекла, что мокрым пальцем трут,

На шум дождя, что раздается глухо,

Похож был резкий звук, который тут

Нежданно до его донесся слуха.

Смутился он, и это все поймут:

Кого не потрясет явленье духа?

Кто даже слепо верит в мир иной —

Боится с ним вступать в союз прямой.

 

CXV.

 

С открытым ртом, глаза раскрывши тоже,

Стоял Жуан. От страха смертный нем,

А рот он раскрывает, и похоже,

Что речь сказать намерен. Между тем

Все приближался, страх Жуана множа,

Могильный гость. Глаза и рот совсем

Раскрыв, стоял Жуан; в нем сердце билось,

А вот и дверь таинственно раскрылась.

 

СХѴI.

 

И шум, и скрип в зловещий гул слились,

Напоминая Данта стих тревожный:

«Входя сюда, с надеждою простись!*

Пред силою бесплотной как ничтожна

Земная плоть! Герой, как ни храбрись,

Тебе бороться с духом невозможно!

Ведь плоти нет защиты от теней,—

Вот почему при них так страшно ей.

 

СХѴII.

 

Со скрипок дверь скользить на петлях стала

И растворилась тихо. Все кругом,

Одето тьмой, таинственно молчало;

Две свечи у Жуана хоть огнем

Горели ярким, все ж светили мало.

И вот у двери, в сумраке ночном,

Явился инок в черном капюшоне,

Играя роль пятна на темном фоне.

 

СХѴIII.

 

Сначала испугался Дон Жуан,

Затем в нем пробудилося сомненье;

Что если этот призрак — лишь обман?

Стыдясь своей ошибки, в то ж мгновенье

Он, бодр душою, выпрямил свой стан

И, всякие отбросив опасенья,

Решился доказать, что плоть с душой

Не могут быть слабей души одной.

 

СХIХ.

 

Испуг его стал гневом. Свирепея,

Жуан к дверям направился. Монах

Попятился немного; не робея,

Жуан пошел за ним, отбросив страх;

Узнать хотел он правду. Пламенея,

В нем кровь струилась; гнев сверкал в очах;

Монах, что отступал, грозясь рукою,

Остановился, встретившись с стеною.

 

СХХ.

 

Он в статую, казалось, превращен;

Жуан хотел схватить его руками,

Но до стены лишь дотронулся он,

Стены, одетой лунными лучами.

Он этим был испуган и смущен.

Но можно ль — посудите только сами —

Не испугаться чуда? Мир теней

Пугает нас бесплотностью своей.

 

CXXI.

 

А призрак все не двигался. Могила,

Не потушив огонь его очей,

Его дыханье даже пощадила

И золотистый шелк его кудрей.

Когда ж луна волшебно озарила

Его лицо игрой своих лучей,

Как жемчуга его сверкнули зубки;

Их обрамляли розовые губки.

 

СХХII.

 

Тогда Жуан решился протянуть

Вторично руки к призраку. Волненье

Его росло, и вот он тронул грудь

Упругую и теплую; биенье

Под ней он сердца слышал и ничуть

Не веяло могилой от виденья.

Жуану стало ясно, что смутясь,

Он глупый промах сделал в первый раз.

 

CXXIII.

 

То был ли дух? Сомненья неизбежны:

Бесплотность ведь для призраков закон;

А этот призрак с шейкой белоснежной

Казался полон жизни; также он

Душою обладал живой и нежной;

Но вот свалился черный капюшон,

И герцогини Фиц-Фольк шаловливой

Жуан, смутясь, увидел лик красивый…

 

 

Павел Козлов.

 

 

 

 

 

 

 

ПЕСНЬ СЕМНАДЦАТАЯ,

 

 

I.

 

Мир — полон сирот. Первые — все те,

Кто сирота в прямом значеньи слова

(Дуб, что один растет на высоте —

Крупней деревьев леса молодого);

И тот еще подобен сироте,

Кто не терял мать и отца родного,

Но сам лишен был их любви святой,

И потому стал сердцем сиротой.

 

II.

 

Не сироты-ль — «единственные дети»?

Пословица едва-ли не права,

Гласящая, что жертвы баловства —

Детьми на-век пребудут дети эти;

Там, где любви иль строгости права

Преступлены — там старшие в ответе:

С душевной иль с сердечной пустотой —

Становится ребенок сиротой.

 

III.

 

Нам сироты в прямом значеньи слова

Рисуются то щепкою средь вод,

То в образе младенца чуть живого,

Питомца школы, что открыл приход,

Предметом сострадания людского;

Зовет их в Риме мулами народ,

Но в глубь смотря, мы все придем к тому-же:

Что сиротам богатым — в жизни хуже.

 

IV.

 

Они самостоятельны с пеленок,

Опекунов отцам подобных — нет,

Совета опекунскаго ребенок,

Порой — девица к довершенью бед

(Беру я для сравнения предмет)—

Не вскормленный ли курицей утенок,

Что погружаясь в воду с головой,

Наседке страх внушает роковой?

 

V.

 

Избитый довод, но умы — лукавы,

И против новой истины привык

Его легко употреблять язык.

«Ты прав — тогда другие все неправы!»

Перевернуть возможно это вмиг,

Отстаивая прежние уставы:

«Другие правы, если ты неправ».

Но в мире кто поистине был прав?

 

VI.

 

Чтоб не попасть в подобную ловушку,

Свободы слова я прошу во всем.

При смене каждый век корит друг дружку

За то, что в тупоумии своем

Тот ложем счел с булавками подушку,

Что парадоксом нынче мы зовем —

Основу в том найдет, быть может, вера:

Вы Лютера возьмите для примера.

 

VII.

 

Им таинства до двух сокращены,

А ведьмы — до нуля: хоть поздновато,

И жечь старух мы больше не должны

(Ту, что в семейной распре виновата —

Таких я знаю иль знавал когда-то,

Поджарил-бы с одной я стороны),

Но век признал таких поступков странность,

Хоть сэр Мэтью и в нем явил гуманность.

 

VIII.

 

Остановивший солнце Галилей —

Лишен был солнца. Он за утвержденье,

Что движется земля — в земле своей

Был сам лишен возможности движенья.

Он умирал, когда среди людей

В том, что он прав — мелькнуло подозренье.

Теперь все это — истина сама,

Чем прах его утешен был весьма.

 

IX.

 

Как всем скучны Локк, Пифагор, Сократ

Казалися в их век — пример бывалый,

Об их судьбе говорено стократ

И выйдет из рассказов том не малый.

Мудрец опережает век отсталый,

За это претерпев напастей ряд,

За то — едва от мук земных избавлен —

Бывает задним он числом прославлен

 

X.

 

Ума гигантов доля такова;

Должны в пылу житейской мелкой сшибки

Мы все — породы мелкой существа

Быть более выносливы и гибки.

Я слишком желчен и в уме едва

Решу я (с тем, чтоб избежать ошибки),

Что totus, teres, стоик я, мудрец —

Подует ветер,— и всему конец!

 

XI.

 

Спокоен я, но раздраженье выдам,

Я скромен, но ценить себя привык,

Изменчив я, но вместе semper idem,

Я весел, но расстраиваюсь вмиг,

Я терпелив, но гнет мной ненавидим,

Я добр, но в гневе я бываю дик,

Как Геркулес; боюсь, что по натуре

В двух-трех, а не в одной хожу я шкуре.

 

XII.

 

В шестнадцатой главе на долгий срок

При лунном свете был герой оставлен;

Верх мужества физическаго мог

Иль нравственнаго быть при том проявлен.

Добро-ли победило, иль порок —

(Он пылок был) — да буду я избавлен

От объясненья, если красота

Не разомкнет лобзаньем мне уста.

 

XIII.

 

Оставим их, завес не раскрывая.

Настало утро, чай обычный ждет,

Все пьют его, его не воспевая;

Толпа гостей, чью знатность, блеск, почет

Я пел, на лире струны обрывая,

Здороваться с хозяйкою идет.

Последним с герцогинею в гостиной

Жуан явился с миною невинной.

 

XIV.

 

Дух иль не дух был гость его ночной,—

Не с ним одним имел, казалось, дело

Наш Дон Жуан; усталый вид имело

Лицо его, и резал свет дневной

Ему глаза; и также побледнело

Лицо у герцогини, дрожь волной

По телу пробегала, словно очи

Сомкнуть ей не пришлось втеченье ночи.

О. Чюмина *).

 

*) «Дон Жуан» остался неоконченным. До самого последняго времени были известны только 16 песень, которые и переведены Павлом Козловым. Недавно найденное начало 17 песни впервые напечатано в издании Кольриджа и Протеро.

 

 

ДОН-ЖУАН.

 

 

Стр. 209. Посвящение — ср. введение к «Видению суда», наст. изд. т. II. стр. 240 и сл. «Так как поэма должна выйти без имени автора,— писал Байрон Муррею,— то «Посвящение» надо выбросит. Я но хочу нападать на эту собаку в темноте, Подобные вещи годится для подобных ему негодяев и ренегатов». «Посвящение появилось в печати только в издании сочинений Байрона 1833 г., с заметкою издателя, что оно стало известно вскоре после смерти автора, по одной статье в «Вестминстерском Обозрении», приписываемой Гобгоузу, и что уже в течение нескольких лет оно, так сказать, «гуляло по улицам», почему и нет основания его не печатать. Но это объяснение не успокоило Соути, который писал Аллэну Коннингэму, в июне 1833 г, что «новое издание сочинений Байрона есть одно из самых худших знамений нынешняго худого времени».

Запел и Колриджь с ними…

Кольридж, в своей «Критике на Бертрама», напечатанной в «Курьере» 1816 г. и затем перепечатанной в его «Литературной Биографии» (1817), подробно разбирает старинную испанскую драму «Пораженный безбожинк» и дает характеристику Дон-Жуана, в которой не трудно было увидеть намеки на Байрона: «Знатность, богатство, ум, талант, приобретенные познания, физическая красота, крепкое здоровье, все эти преимущества, еще более усиливаемые качествами благороднаго происхождения и национальнаго характера, повидимому, соединялись в Дон-Жуане, но послужили ему только средством для того, чтобы довести до крайних практических пределов теорию безбожной природы, как единственной, будто бы, причины не только всех вещей, событий и явлений, но даже всех ваших мыслей, чувств, побуждений и поступков. Повиновение природе явилось для него единственною добродетелью», и т. д. Возможно, что Байрон узнал себя в этом портрете и в то же время у кого явилась мысль о возможности создания новаго Дон-Жуана по своему образу и подобию.

Блеснув мгновенье рыбкою летучей.

«Слышали ли вы, что Дон-Жуан явился с посвящением мне, где я соединен в одно с лордом Кэстльря, и над нами издеваются, как над «парой Робертов»? Посвящение, однако, выброшено,— вероятно, из страха преследования со стороны одного Роберта»,— писал Соути одному из своих друзей, 13 авг. 1819 г.

Вордсворт огромный том, страниц в пятьсот,

Недавно издал, с новою системой.

Намек на подробное перечисление «способностей, необходимых для поэтическаго творчества, с указанием различие между воображением и фантазией,— в предисловии к собранию стихотворений Вордсворта, изд. 1815 г. В предисловии этом, впрочем, сказано, что автор не имеет намерения устанавливать какую-либо систему».

Вы с Кексвике составили кружок.

Следует читать: «в Кесвике». «Несколько лет тому назад, один джентльмэн, главный сотрудник и руководитель известнаго журнала, отличающагося своим враждебным отношением к г. Соути, провел день или два в Кесвике — и случайно осведомился, что г. Вордсворт, г. Соути и я жили по соседству. Хотя предположение о том, будто мы считали себя принадлежащими к какой то особенной школе, и будто г. Соути и Вордсворт образовали какую то поэтическую секту, однако, в первых же статьях написанных этим джентльмэном по возвращении его из Кесвика, мы были охарактеризованы, как «школа плачущих и воющих ипохондриков, живущих на озерах». (Кольридж).

Пускай места вам теплые даны.

В подлиннике: «Вы получаете жалованье, конечно, за то, что вами написано? А Вордсворт служит в акцизном ведомстве».

«Вордсворт получил место, кажется, в таможне, а впрочем, может быть, и в акцизе, кроме другого места — за столом лорда Лондсдэля, где этот поэтический шарлатан и политический паразит смело и весело лижет тарелки; раскаявшийся якобинец уже давно превратился в клоунствующаго сикофанта самых худших аристократических предрассудков» (Прим. Байрона).

 

Стр. 210.

Будь он, как прежде, беден и убог.

«Говорят, что две старшия дочери Мильтона отняли у него книги, помимо того, что оне мучили его своею хозяйственною скупостью и пр. Это оскорбление должно было быть ему особенно тяжкой как отцу, и как ученому. Гэли сравнивает его с Лиром». (Прим. Байрона).

И пред скопцом духовным, чуждым чести,

Не стал бы расточать позорной лести!

Вариант:

Не стал бы он наемным лавреатом,

Продажною душонкой, Искарьотом!

«Я сомневаюсь, хорошо ли рискуют «лавреатом» и «Искарьотом», но должен сказать то же, что сказал Бен-Джонон Сильвестеру, когда тот предлагал ему ответить рифмами на стихи:

«Я, Сильвестер Джон,

С твоей сестрою сопряжен.

Джонсон отвечал:

Я, Бен-Джонсон,

Лежу с твоей женой.

«Но, ведь, это не рифма», сказал Сильвесторь. «Не рифма, за то правда», отвечал Бен-Джонсов». (Прим. Байрона).

О Кэстельри см. выше, «Бронзовый Век».

Ты, как Евтропий, расточаешь лесть.

«О характере Евтропия, евнуха и министра при дворе Аркадия, см. у Гиббона». (Прим. Байрона).

В тебе и храбрость зло и преступленье. «Мистер Джон Муррей,— как книгопродавец Адмиралтейства и издатель разных правительственных трудов, вы можете, если пять строф, касающихся Кэстельри, неприятны для вашего слуха или для изданий флота, выпустить их при печатании поэмы. Эти строфы о «Кастлернги» (как зовут его итальянцы) 11, 12, 13, 14 и 15″. (Записка к Муррею).

Не так ли, Юлиан Отступник новый?

В подлиннике: «Не так ли, мой тори, ультра-Юлиан?».

«Я имею в виду не героя поэмы нашего друга Лэндора, изменника графа Юлиана, а героя истории Гиббона, в просторечии называемаго «Отступником». (Прим. Байрона).

 

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ.

 

 

Стр. 211. На обложке рукописи 1-й песни находится следующий куплет (перевод П. О. Moрозова).

Дай, Небо, чтоб настолько-ж прах я был,

Насколько кровь, мозг, кости, чувства, страсти;

Прошедшее уже не в нашей власти,

А будущее (но я много пил

Сегодня, и от этой злой напасти

Как будто я стою вниз головой)

И будущее не по нашей части,

Так дайте мозель с содовой содой!

Первая песнь начата в Венеции, 6 сентября, а кончена 1 ноября 1818 г.

Погиб по воле демона и рока.

В подлиннике: «Поэтому я беру нашего стараго друга Дон-Жуана: мы все видали его в пантомиме, как его послали к чорту несколько преждевременно». Пантомима, о которой говорить Байрон, была впервые представлена Гарриком на сцене Друри-Ленскаго театра, под заглавием: «Дон-Жуан, или наказанный распутник, трагико-пантомимическое представление в двух действиях», с музыкой Глюка». Затем, в ноябре 1809 г., она была представлена в Ковент-Гардене, причем исполнителем шутовской роли слуги Скарамуша был знаменитый в свое время Иосиф Гримальди, котораго Байрон очень ценил.

Принц Фердинанд, Гаукь, Кеппель, Го, Вернон,

Буриойн, Гранби, Вольф, Кумберлэнд…

Фердинанд — герцог Брауншвейгский, победитель при Миндене, изгнавший в 1762 г. французов из Гессена. Адмирал лорд Гаук (Hawke) в 1759 г. разбил францусский флот, собравшийся в Бресте для похода на Англию. Адмирал виконт Кеппель в 1779 г. был предан военному суду за то, что дал францусскому флоту возможность уйти от сражения (и поражения), но был оправдан. Лорд Го (Howe), также адмирал, разбил францусский флот при Юшэне в 1791 г. Адмирал Вернон отличался в морской службе, особенно при взятии Порто-Белло. Бургойн английский генерал и драматический писатель, отличившийся при обороне Португалии от испанцев в 1762 г., а также в Северо-Американской войне. Гренби — сын герцога Гутлэнда, был в 1759 г. командующим английскою армиею в Германии. Генерал Вольф командовал экспедициею в Квебек и был убит в сражении с французами в 1759 г. Герцог Кумберлэндский, второй сын короля Георга II, отличился в сражениях при Деттингене и Фонтенуа, а также при Кулодене, где он разбил Шевалье, в 1746 г. Он пользовался репутацией жестокаго человека, почему Байрон и называет его «мясником».

Ум Дюмурье и Бонапарта нет.

В рукописи Байрона находится следующее примечание в этой строфе:

«В восьмой и последней лекции г. Газлитта о правилах критики, читанной в Сарреевском институте, меня обвиняют в том, что я «превозносил Бонапарта до небес в пору его успехов, а затем раздражительно излил свою досаду на бывшего своего кумира». Первыми строками, когда-либо иною написанными о Бонапарте, была «Ода к Наполеону» — после его отречения в 1814 г. Все, что я писал о нем, было написано уже после ого падения; никогда я не превозвосил его в пору его успехов. Я рассматривал его характер в различные периоды, в проявлениях его силы и слабости; его приверженцы обвиняют меня в несправедливости, а враги называли меня его сторонником — во многих изданиях, английских и иностранных.

В отношении правильности моего изображения я имею на своей стороне высокий авторитет. Год с небольшим тому назад, я имел удовольствие встретить в Венеции моего друга, почтеннаго Дугласа Киннэрда. Он рассказывал мне, что, проезжая чрез Германию, он имел честь быть представленным одному из ближайших родственников Наполеона, Евгению Богарнэ, с которым, затем, несколько раз беседовал. Во время одной из этих бесед он прочел и перевел стихи о Бонапарте из 3-й песни Чайльд-Гарольда. Он сообщил мне, что названная высокая особа, признаваемая таковою европейскими легитимистами, выслушав эти стихи, уполномочила его заявить, что «изображение совершенно верно». Я говорю об этом печатно вовсе не из ребяческаго тщеславия, но потому, что г. Газлитт обвиняет меня в непоследовательности и указывает на мою неточность. Может быть он согласится, что в этом последнем отношении один из ближайших родственников императора имеет право высказать решительное суждение. Я же сообщаю г. Газлитту, что я никогда не льстил Наполеону на престоле и никогда не злословил его после его падения. Я писал о том, что, по моему мнению, представлялось в его характере невероятным сочетанием противоположностей.

Далее, г. Газлитт обвиняет меня в том, что я в Чайлд-Гарольде изображаю самого себе и пр. Я уже давно опровергал это; но если бы это даже была и правда, то, ведь, Локк говорят нам, что все его знание о человеческом разуме основывается на пзучении собственнаго ума. Против мнения г. Газлитта о моей поэзии я не возражаю; но я требую, чтобы этот джентльмен не оскорблял меня, приписывая мне величайшую низость, т.-е. будто я публично восхвалял человека, котораго затем старался унизить в пору его несчастия: первые строки о Бонапарте были написаны мною именно в пору его несчастия, в 1814 г., последния, хотя и не совсем для него благоприятные, но более беспристрастные,— в 1818 г. Что же, стал ли он счастливее после 1814 г.?»

Шарль-Франсуа Дюмурье (1789—1823) разбил австрийцев при Жемаппе и пр. В 1794 г. издал свои «Записки».

Дантон, Марат, Барнав, Клотц, Мирабо,

Жубер, Марсо, Гош, Ланн, Десэ, Моро.

Дантон играл очень важную роль в первые годы революции. После падения короля, он был министром юстиции. Принятые им жестокие меры привели к кровавым сентябрьским событиям 1792 г. В 1794 г. он был казнен вместе с Камиллом Демуленом и другими. Жан-Поль Марат, знаменитый революционный деятель, убитый Шарлотою Кордэ 13 июля 1793 г. Антуан Пьер-Жозеф Барнав был президентом Учредительнаго собрания 17CO г.; казнен 20 ноября 1793 г. Жан-Батист, барон де-Клотц, более известный под именем Анахарсиса Клотца, был казнен Робеспьером в 1794 г. Оноре-Габриель Рикетти, граф же-Мирабо, р. 1749 г., ум. 1791 г. Бартелеми Жубер, полководец, успешно сражавшийся в Италии и Тироле, впоследствии выступил против Суворова и был убит при Нови, 15 августа 1799 г. Генерал Марсо отличился в Вандее и был убит под Альтенкирхеном в 1796 г. Генерал Гош также принимал участие в умиротворения Вандеи и умер в 1797 г., 29-ти лет. Жан Лаин, герцог Монтебелло, участник наполеоновских походов, убит под Эслингом, в 1809 г. Луи-Шарль Десэ-де-Вуагу, победитель при пирамидах, убит при Маренго, 14 июня 1800 г. Жан-Виктор Моро убит в сражении под Дрезденом, в 1813 г.

Велик Агамемнон… Ср. Горация, Оды. IV, V:

Герои были до Атрида,

Но древность скрыла их от нас.

Пословица гласит: «несчастен тот,

Кто не был в ней»…

Стр. 212, строфы X—XIV. Возражая на критику «Блэквудова Журнала», (См. дальше перевод этой статьи). Байрон довольно неловко оправдывается от обвинения в том, будто в Дон-Жуане находится «тщательно обработанная сатира на характер и нравы его жены». «В поэме, относительно которой еще не удостоверено, что она написана мною, выведена неприятная во всех отношениях и вовсе не заслуживающая уважения женщина педант и казуист; высказывается предположение, что это — портрет моей жены. Но в чем же тут сходство? Если оно есть, то только для тех, кто его выдумал; а я не вижу никакого». Намеки, заключающиеся в строфах XII, XIII, XIV и далее в строфах XXVII—XX1X, представляются, тем не менее, достаточно ясными.

Фейнэгль пред ней бы прикусил язык.

Грегор фог-Фейгэгль, изобретатель особой мнемонической системы, читал лекции о ней в 1811 г. в Королевском Институте в Лондоне. Когда у Роджерса спрашивали, ходит ли он на эти лекции, он отвечал: «Нет: мне хотелось бы научиться искусству забывать».

Ей алгебра особенно далась.

«У лэди Байрон были хорошия мысли, но она никогда не умела их выражать; она писала также и стихи, но они выходили удачными только случайно. Письма ее всегда были загадочны, а часто и совсем непонятны. Она вообще руководствовалась тем, что она называла твердыми правилами и математически установленными принципами»… (Письма Байрона).

Как Ромильи ученый человек.

Сэр Самьюэль Ромяльи потерял жену 29 октября — и окончил жизнь самоубийством 2 ноября 1818 г. «Придет, придет день рассчета, хоть я, может быть, не доживу до него. По крайней мере, мне пришлось увидеть, как сломился Ромильи, бывший одним из моих убийц. Когда этот плут или сумасшедший делал все, что мог, для того, чтобы искоренить весь мой род,— дерево, ветви и цветы, когда, взяв от меня задаток, он отказался от своего слова, когда он вносил опустошение в мою семью,— думал ли он, что не дальше, чем через три года, тяжелое, но обыкновенное домашнее горе приводить к тому, что его труп будет похоронен на перекрестке, или же его имя будет запятнано приговором безумия? Думал ли этот человек, не имевший, по своему старческому слабоумию, мужества пережить свою няньку (ибо чем же иным могла быть для него жена в эту пору жизни?),— думал ли он о том, каковы должны были быть мои чувства в то время, когда я бых вынужден привести в жертву его приказному крючкотворству свою жену, ребенка, сестру, доброе имя, славу и родину) и притом в такую минуту, когда мое здоровье находилось в опасности, денежные дела были расстроены, а ум потрясен целым рядом неприятностей, хотя я и был еще молод и мог бы еще исправить зло, причиненное моим образом жизни, и восстановить расшатанное состояние! Но этот негодяй теперь уже в могиле…» (Письмо к Муррею, 7 июня 1819 г.).

Равнялось ей лишь масло Макассара.

«Description des vertus incomparables de l’huile de Macassar» См. обявления. (Прим. Байрона).

 

Стр. 213.

Тогда сшибить и веер может с ног.

Ср. «Генрих IѴ» Шекспира, ч. I, д. 2, сц. 8: «Если бы он мне теперь попался, я бы пришиб его веером его жены» (Шекспир, под ред. Венгерова II, 144).

Она врачам вдруг заявила мненье,

Что муж ее сошел с ума.

«Однажды», говорят Медвин, «Байрон был захвачен врасплох врачом и адвокатом, которые одновременно и чуть не насильно ворвались к нему в кабинет». «Только впоследствии», рассказывал поэт, «мне выеснилась истинная цель их посещения. Их вопросы показались мне странными, дерзкими, а иногда и неудобными, чтобы не сказать — нахальными; но что подумал бы я, если бы догадался. что эти люди были присланы за тем, чтобы собрат доказательства моего сумасшествия?» Лэди Байрон, в своих замечаниях на биографию Байрона, написанную Муром, говорит, что доктор Бэлли, к которому она обращалась за советом по поводу предполагаемаго сумасшествия мужа, не имея доступа к лорду Байрону, «не мог высказать по этому предмету какого-либо положительнаго заключения». Впрочем, другой врач, некий Ле-Манн, повидимому, нашел доступ к поэту и сообщал его жене сведения об его состоянии.

Люблю людей и Бога,

Я не могла с ним поступить не строго.

«Поступать так, как я поступаю, я считаю своим долгом перед Богом». (Письмо лэди Байрон к миссис Ли, 14 февраля 1816 г.).

К этой строфе Гобгоуз сделал заметку: «Это уж слишком подчеркнуто». Байрон отвечал: «Если кто захочет увидеть здесь намек, то в этом не моя вина».

И на показ достала писем ворох.

«Это, кажется, сомнительно», заметил Гобгоуз.— «Что может быть «сомнительнаго» в поэме?» — отвечал Байрон.— «Во всяком случае, поэтически это верно. Зачем всякую мелочь непременно ставить на счет этой нелепой женщине? Я не делаю намеков на живых лиц». Медвин говорит, что в письменном столе поэта рылась миссис Клермонт, описанная Байроном в «Очерке» (см. т. 1, стр. 4G5).

 

Стр. 214.

Глядел на свой разрушенный очаг

И на свои разбитые пенаты.

«Я мог бы простить кинжал и яд, и что угодно, но не это заранее обдуманное разорение, жертвою котораго меня сделали, когда я остался один с своим поруганным сердцем и разбросанными вокруг меня разбитыми пенатами… Неужели вы думаете, что я об этом забыл?» Письмо Байрона к Муру, 19 сентября 1818 г.). Ср. «Марино Фальеро», д. III, сц. 2: Одно осталось мне —

Покой в семейной жизни; но и он

Отравлен злобой их. Мои пенаты

Разбиты на домашнем очаге,

Где царствует теперь одно презренье

И дерзкая насмешка.

(Т. II, стр. 204).

 

Стр. 215. О ней известный Лонгин говорит.

См. Лонгина, отд. 10: «Желаемый эффект заключается в тон, чтобы в ней видна была не одна только страсть, но собрание многих страстей». Намек на известную оду Сафо: «Тот мне кажется равным богам». (Прим. Байрона).

В конце изданья вставил…

«Факт! Есть, или было, такое издание, в котором все непристойные эпиграммы Марциала помещены были в конце книги». (Прим, Байрона).

Это — издание ad usum Delphini, вышедшее в Амстердаме в 1701 г.

Его грехам завидуешь невольно.

«См. его «Исповедь». Судя по тому, как св. Августин изображает себя в юности, можно сказать, что он был, что называется, повеса. Он бегал от школы, как от чумы; ничего так не любил, как игру и зрелища; таскал у своего отца все, что было можно, и выдумывал тысячи уверток, чтобы избежать розог, когда родители признавали нужным его наказать». (Прим. Байрона).

 

Стр. 218.

В эту ночь она с мольбой

Не обращалась к Деве Пресвятой.

Quel giorno più non vi leggemmo avante.

(Dante, Inferno, V, 138).

 

Стр. 219.

Любовь! Богиня ты в такой глуши…

«Гертруда Уайоминг» Кэмпбелля,— кажется, начало второй песни: я цитирую на память». (Прим. Байрона).

 

Стр. 220.

Боскана он читал ил Гарсиласо.

Хуан Боскан и его друг Гарсиласо де-ла-Вега, писатели первой половины XVI века, авторы сонетов и канцон в итальянском стиле.

 

Стр. 224.

Сударыня, ваш муж идет сюда!

«Вчера графиня Гвиччиоли застала меня за писаньем Дон-Жуана и, указав случайно на последнюю строчку 136-й строфы, спросила, что значат эти слова. «Ваш муж идет сюда!, отвечал я по-итальянски, с некоторою выразительностью. «Боже мой,— он идет сюда!» вскрикнула она, испугавшись и думая, что я говорю об ее муже. Можете себе представить, как мы смеялись, когда я разъяснил ее ошибку…» (Письмо к Муррею, 8 ноября 1819 г.).

 

Стр. 226.

Кто из моих друзей

Играет роль кортехо?

«Кортехо» — по-испански то же, что у итальянцев cavalier servente». (Прим. Байрона).

Сам граф О’Рельии храбрый генерал,

Что взял Алжир…

«Донна Юлия здесь ошибается: граф О’Рельи не взял Алжира, а, наоборот, Алжир чуть не взял его, так как ему пришлось отступить, с своей армией и флотом, от этого города с большими потерями, в 1775 году». (Прим. Байрона).

 

Стр. 229.

Вдруг наступил на пару башмаков.

Комментаторы указывают, что эта сцена, по всей вероятности, навеяна воспоминанием о старинной шотландской балладе, переведенной Пушкиным: «Воротился ночью мельник». Пушкин мог познакомиться с этой балладой из примечаний к Дон-Жуану.

 

Стр. 230.

Однако же лучше всех отчет Гернея.

Известный в свое время стенограф, составлявший отчеты о наиболее выдающихся судебных делах.

Вслед за этой строфой Байрон хотел вставить еще семь строф, посвященных лорду Бруму и изображающих его в очень нелестном освещении. Эти строфы были вызваны, по всей вероятности, гневом поэта на ту роль, какую играл Брум в деле его развода. Он впервые явились в печати только в 1903 г., в издании Кольриджа. Приводим их в переводе П. О. Морозова, сделанном для настоящаго издания.

 

I.

 

Любителям большое наслажденье

Доставил суд; жаль, Брума только нет

В Испании: его известно рвенье

Во всем, что может быть причиной бед,

Во всяких сплетнях, пересудах, чтенье

Чужих бумаг… Найти стараясь след

К почету, он, в угоду личным видам,

Готов на все — я, право, semper idem!

 

II.

 

Горяч в речах — я холоден в бою;

Защитник негодяев — но за плату;

Хоть, впрочем, даром руку даст свою

Любому пасквилянту или фату;

Он с трусом — храбр, но с храбрым на краю

Сейчас готов свою поставить хату;

Доносчик на народ и сильным враг,

Хоть служит им как истинный варяг.

 

III.

 

Рожденьем — тори, виг — судьбы веленьем

И демократ — два-три мгновенья в год,

Коль выгодно подобным превращеньем

Хотяб на шаг продвинуться вперед.

Он и оратор — Божьим попущеньем

И слух толпы безжалостно дерет.

Его всегда червяк тщеславья гложет,

Но власть на час он удержать не может.

 

IV.

 

В парламенте Дамокл он сущий: меч

Висит над ним при каждом ложном слове,

И знают все,— любая может речь

Сразить его, и кара наготове;

Избитый щит прикрыть не может плеч,

Зане ему удары уж не внове…

Прямой Терсит, он мнит, что уваженье

Внушает там, где вызвал лишь презренье.

 

V.

 

В речах он благороден, но не смел,

И в чувствах он высок, но не мятежен.

«Продать свою рубашку он хотел,

Чтоб голосов купить,— но безнадежен

Быль торг: знать, слишком сильно он потел

И в разных сделках слишком был прилежен,

И грязью пропитался весь насквозь,

До сердца самаго,— хоть вовсе брось!

 

VI.

 

Все власти жаждет он неутолимо,

Но одного пугается глотка;

Стремяся к ней, всегда проходит мимо:

Не схватит руль дрожащая рука!

То сзади он, то вдруг неудержимо

Толкается вперед из уголка;

То — патриот, то — льстивый шут придворный,

Бездарный и бессильный, хоть задорный.

 

VII.

 

Прямым примером может нам являться

Его сумбурный и нестройный нрав.

Таким ли в юности мечтал казаться?

Бедняжка! Лучше, зренье потеряв,

Слепцом несчастным меж людей скитаться!

Хоть жаль его,— все ж, кажется, я прав:

Я, как поэт, предостеречь обязан —

Подводный камень должен быть указан.

 

К этим строфам Байрон написал следующее примечание:

«Не пользуясь доверием демократов, нелюбимый вигами и ненавидимый ториями, в глазах народа — слишком чиновник, а в глазах парламента — слишком демагог, он выступал кандидатом и в графствах, и в городах, был отвергнут половиною английских избирателей и наконец, избрав представителем какого то «гнилого местечка», благодаря попустительству его владельца, который желал от него отделаться, чтобы быть независимым. Он являлся оратором по всем вопросам, изгоем всех партий; его поддержка была одинаково страшна для всех его врагов (ибо друзей у него никогда не бывало), и его голос приобретал значение только в тех случаях, когда он молчал. Неудачник, с дурным характером, он обладает заметными, хотя и не особенно выдающимися дарованиями; он всю жизнь бросался то в одну сторону, то в другую и всегда отличался только легкостью речи, встречая, впрочем, в этом отношении много соперников в суде и в парламенте, и красноречием, в котором многие его превосходят. Желая ранить и не боясь нанести удар, пока не получит его обратно, он, однако, еще вы разу не выказал особеннаго рвения или свойственной ирландцам быстроты в ответе на вызовы или в желании отомстить за те неблагоприятные отзывы, которые он навлекает на себя своею склонностью к злоречию. В делах с Мэккинноном и Мэндерсом он укрылся за те парламентские привилегии, за которые считали недостойным укрываться Фокс, Питт, Каннинг, Кэстльри, Тирней, Эдем, Шельборн, Грэттен, Корри, Коррэн и Клэр Палата общин сделалась убежищем для его клеветы, подобно тому, как римские храмы были некогда убежищами для убийц.

«Его литературная слава (на исключением одного сочинения, написаннаго еще в начале его карьеры) основывается на нескольких безыменных статьях, приписанных ему одним знаменитым периодическим изданием; но даже и эти статьи далеко уступают другим, помещенным в том же самом журнале. Он брался за все и ни в чем не имел успеха; может быть, он окончит свою карьеру адвокатом без практики, как был уже оратором без слушателей.

Изображенный выше характер описан не беспристрастно лицом, имевшим случай узнать некоторые, наиболее низменные, его стороны, и вследствие этого смотрит на него с брезгливым отвращением и с такою долею страха, какой он заслуживает. В нем страшен не прыжок тигра, а медленное вползание стоножки, не дикая сила хищнаго зверя, а яд пресмыкающагося, не мужество храбреца, а мстительность негодяя.

Если эта проза или помещенные выше стихи вызовут судебное преследование, то я подпишу под ними свое имя, чтобы этот человек мог привлечь к суду меня, а не моего издателя. Я питаю слабую надежду на то, что это клеймо, которым я его запятнал, побудит его, хотя бы и против его желания, к более мужественному ответу».

По поводу этой прозы и стихов Байрон писал Муррею:

«Посылаю вам строфы, назначаемые для И-й песни, но я не хочу, чтобы оне были напечатаны в настоящем издания, так как не желаю, находясь на таком расстоянии, печатать подобные вещи о человеке, который может оставить их без ответа, ссылаясь на то, что противник слишком далеко.

Впрочем, в отношения этого негодяя Бруна мне давно известно все: я знаю и то, что он говорил обо мне по поводу моего отезда из Англии, и его письмо к r-же Сталь, и многое другое. За все это, при первой же нашей встрече — в Англии или вообще на земле — он должен будет дат мне ответ, и одного из нас принесут дохой.

«Но так как я не желаю делать тайн, то я запрещаю только обнародование этих строф в печати по указанной выше справедливой причине. Но я вовсе не желаю, чтобы он не знал об их существовании или об их содержании, а также и о моих намерениях по отношению к нему: он не проявил никакой сдержанности — и потому сам ее не заслуживает. Вы можете показать эти стихи и ему, и всем тем, кого это может интересовать, с объяснением, что единственная причина, в силу которой я не потребовал от этого человека удовлетворения, заключается в том, что я не имел к этому случая с тех пор, как узнал те факты, которые мои друзья так заботливо от меня скрывали; эти факты я узнал только в медленной постепенности и понемногу. Я его не искал и ради него не уклонялся от своего пути; но я его найду, я тогда это дело будет покончено. Он выказал мало мужества, но, в конце концов, должен будет драться, чтобы избежать самаго позорнаго оскорбления,

Я посылаю вам эти строфы, написанные (кроме последней) уже года два тому назад, только потому, что я недавно переписал большую часть рукописей, лежавших у меня в столе».

 

Стр. 231.

Elle vous suit partout

У Байрона была печать с этим девизом.

Вордсворта, Соути, Кольриджа оставь.

Здесь, как и во многих других местах, Байрон нападает на Кольриджа потому, что, как ему казалось, этот поэт, которому он одно время покровительствовал, стал потом распространять о нем скандальные слухи. Но Байрон ничем не доказывает этого обвинения Кольриджа в неблагодарности,— и, по уверению комментаторов, оно ничем и не подтверждается.

 

Стр. 234.

Стихи в ковычках — Соути.

Первые три стиха этой строфы взяты из последней строфы «Эпилога к песням лавреата» Соути.

 

ПЕСНЬ ВТОРАЯ.

 

 

Песнь вторая начата в Венеции, 13 декабря 1318 г., окончена 20 января 1819 г.

 

Стр. 235.

Где из-под дымок схожих с фацциоли…

«Fazzioli — буквально: маленькие носовые платки; белые вуали, чаще всего встречающияся в Венеции». (Прим. Байрона).

 

Стр. 233.

Понесся Дон-Жуан на корабле.

«Относительно упреков по поводу кораблекрушения я, кажется, уже говорил вам и г. Гобгоузу несколько лет тому навал, что тут нет ни одного обстоятельства, которое не было бы взято из действительности: конечно, не из истории какого-нибудь одною кораблекрушения, а из действительных обстоятельств различных кораблекрушений». (Письмо к Муррею, 23 августа 1821 г.).

 

Стр. 245.

Такую одержать пришлось победу

Леандру, мне и мистер Экенгеду.

Ср. т. I. стр. 188: «Стихотворение, написанное после того, как автор переплыл из Сестоса в Абядос».

 

Стр. 248.

Мой дед.

Оставив нам свои «Повествованья»…

«Повествование достопочтеннаго лорда Байрона, бывшего командиром в последнем кругосветном путешествии, заключающее в себе рассказ о великих бедствиях, испытанных им и его спутниками у берегов Патагонии, с 1740 года до возвращения в Англию в 1746 г. Им самим написанное». Лондон, 1768.

 

Стр. 252.

Покинув свет, где был я модным львом.

*В 1813 г. в лондонском модном свете, к которому я в то время принадлежал, как атом, как мелкая дробь, как единица в миллионе… я был львом 1812 года». Дневник, 19 января 1819.

 

Стр. 256.

Такие ж есть, что, нарезвившись вдоволь,

Романы пишут…

Леди Каиолина Лэмб в 1816 г. издала роман «Гленарвон», в котором поместила, между прочим, и прощальное письмо к ней Байрона. «Мне думается, писал Байрон Муру, 17 ноября 1816 г., что если бы писательница написала только правду, всю правду, и ничего, кроме правды, то роман вышел бы не только «романичнее», но и занимательнее. Что касается сходства, то портрет не мог быть хорош: для этого я недостаточно долго позировал».

 

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ.

 

 

Песнь третья окончена 30 ноября 1819 г. и переписана в 1820 г.

 

Стр. 258.

….с дороги сбинвшись раз,

Не мало натворит потом проказ.

«Можно найти женщин, которые никогда не имели любовных приключений, но редко можно найти таких, которые имели бы только одно приключение». (Размышиения герцога Ларошфуко). Байрон поставил эти слова эпиграфом к своей «Оде в даме, возлюбленный которой был убит пулей, раздробившей в то же время портрет на его сердце» (см. т. II, стр. 278).

 

Стр. 259.

Но им самим супружеский союз

Пошел не с прок…

«Первая жена Мильтона убежала от него в первый же месяц супружества. Что сделал бы Мильтон, если бы она не убежала?» (Прим. Байрона).

 

Стр. 266.

Что никогда нежнее кожи этой

Не видывали ценные браслеты.

«Костюм этот — мавритавский, а браслеты и обручи носятся именно так, как здесь описано. Читатель увидит потом. что так как мать Гайде была родом из Феца, то ее дочь и одевалась по моде этой страны». (Прим. Байрона).

Такие ж замечалися у ней

Браслеты на ногах.

«Золотой обруч выше щиколотки служит знаком высокаго происхождения женщин, принадлежащих к семейству деев; он носится также и их родственницами». (Прим. Байрона).

 

Стр. 266.

….будь ей дана свобода,

Она все тело девы молодой

Прикрыла бы…

«В этом нет преувеличения: я припоминаю четырех женщин, обладавших такими роскошными волосами: из них три были англичанки, а четвертая — левантинка. Их волосы отличались такою длиною и обилием, что в распущенном виде прикрывали почти все тело, делая одежду почти совсем лишнею. Из этих четырех женщин только у одной волосы были темнаго цвета, самые же светлые, кажется, были у левантинки». (Прим. Байрона).

Шекспир сказал: бессмысленно белить

Лилею, иль червонец золотить.

«Король Джон», д. IV, сц. 2:

Расписывать цвет лилии прелестной,

И золота скрывать под позолотой,

И ароматом окроплять фиалку —

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пустая роскошь, труд, достойный смеха.

(Шекспир, под ред. С. Венгерова,т. II, стр. 40).

 

Стр. 269.

Но Кокс его сказаньем воскресил.

Вильям Кокс (1747—1828) архидиакон Уильтский: в числе его обемистых трудов есть издание мемуаров герцога Марльбро (1817).

 

Стр. 270.

Что Пантистократию написал.

Соути, вместе с своим другом Кольриджем и несколькими другими друзьями, в ту пору, когда они были еще восторженными юношами, задумывал план переселения в Америку, с целью основать там коммунистическую общину. Устройство этой общины они называли «пантистократией», т. е. правлением всеобщаго равенства; но сочинения с этим заглавием написано не было.

В эпоху свадьб их с батскими швеями.

Кольридж женился на Саре Фрикер, а Соути — на ее младшей сестре Эдифи,— оба в 1795 г. Отец этих девиц, Стивен Фрикер, был сперва содержателем постоялаго двора, а потом торговал посудой в Бристоле и в 1780 г. переселился в Бат, где был хозяином пристани для выгрузки угля. Под конец жизни он обанкротился и оставил семью в крайней бедности, так что дочери принуждены были зарабатывать себе пропитание швейной работой в домах.

Что верили с пророчицу Суткот.

Джоанна Соуткот (1750—1814) — сектантская «боговидяца» в Лондоне.

После строфы XCIII в рукописи следовала еще одна строфа: {Перевод П. О. Морозова.}

 

На опыте доказано, что скука —

Наш лучший друг. Вино или любовь

Приятны нам, но результат их — мука,

Похмельный, свинский сон — и скука вновь.

В любви за счастьем следует разлука,

А пьянство хоть и зажигает кровь,

Но возлиянья все ж ведут к напасти,

Как и порывы слишком пылкой страсти.

 

Стр. 271.

Цветами склеп злодея осыпал.

«Об этом смотри у Светония». (Прим. Байрона).

 

 

 

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

(Написана в ноябре 1819 г.).

 

 

Стр. 277.

Доказывала крови благородство

Краса их рук.

Замечание Али-паши Янинскаго, который во многом послужил оригиналом для изображения Лахбро. Когда Байрон, в 1809 г., посетил Али-пашу, тот сказал ему, что сразу догадался о ток, что посетитель «большой человек»,— по маленьким ушам и руках. (Письмо Б. к матери, 12 ноября 1809).

 

Стр. 278.

От страшных мук в ней порвалася жила.

«Не совсем необычный результат бурнаго движения страстей. Дож Франческо Фоскари, низложенный в 1457 г., услышав, что колокола св. Марка звонят в честь ново-избраннаго его преемника, умер от внезапнаго кровотечения, причиненнаго разрывом жилы в его груди, восьмидесяти лет, когда «кто думать мог, что в этом старике так много крови?» («Макбет», д. V, сц. 1). Мне еще не было 16-ти лет, как я сделался однажды свидетелем подобнаго же прискорбнаго последствия сильнаго волнения, жертвою котораго была одна молодая особа. Впрочем, в тот раз она не умерла; но такой же случай повторился с нею через несколько лет — и был причиною ее смерти». (Примеч. Байрона).

 

Стр. 280.

Так утверждает Бриант.

(Надо читать: Брайант). Джекоб Брайант (1715—1804) напечатал в 1796 г. «Рассуждение о Троянской войне». «Я ежедневно, в течение месяца слишком, посещал равнину Трои в 1810 году», замечает Байрон в своем дневнике 1821 г., «и если мое удовольствие было отравлено, так только тем, что злодей Брайант отрицает ее подлинность».

 

Стр. 281.

Хоть дешево он продал свой товар.

«Это факт. Несколько лет тому назад, некто ангажировал труппу для какого-то иностраннаго театра, посадил артистов на судно в одном из итальянских портов и, прибыв в Алжир, всех их продал. По странному совпадению, я слышал одну из возвратившихся из плена артисток в Венеции, в опере Россини «Итальянцы в Алжире». (Прим. Байрона).

 

Стр. 282.

А мало ль папа их пускает в ход,

«Замечательно, что папа и султан являются главными покровителями этого вида промышленности,— по той причине, что женщинам запрещено петь в храме св. Петра, и в то же время оне не считаются достаточно надежными стражами гарема». (Прим. Байрона).

И верно сам известен Рококанти.

Надо читать: Раукоканти, по-русски: «хриплый певец» (Хрипунов).

 

Стр. 288.

Теперь же не гонюся за борьбой.

«Мало-по малу люди убедятся в том, что цель Дон-Жуана — сатира на пороки современнаго общества, а вовсе не восхваление порока. Может быть, в нем есть доля сладострастия, но с этим я ничего не могу поделать. Ариосто хуже; Смоллет в десять раз хуже; да и Фильдниг не лучше». (Письмо к Муррею, 25 декабря 1822 г.).

 

Стр. 284.

В честь бойни под Равенной

Воздвигнута колонна-мавзолей.

«Колонна в воспоминание сражения под Равенной находится милях в двух от города, на противоположном берегу реки, по дороге в Форли. Гастон де-Фуа, герцог Немурский, одержавший победу в этом сражения, был здесь убит. С обеих сторон здесь пало двадцать тысяч человек. Современное состояние колонны описано в тексте». (Пр. Байрона).

Колонна эта воздвигнута в 1557 г. президентом Романьи, Пьетро Чези, в память о победе, одержанной соединенными войсками Людовика XII и герцога Феррарскаго над войсками папы Юлия II и короля испанскаго, 11 апреля 1512 г.

 

ПЕСНЬ ПЯТАЯ.

 

 

Песнь пятая начата в Равенне 16 октября и окончена 20 ноября 1820 г. Она была издана вместе с третьею и четвертою, 8 августа 13 Я г.

 

Стр. 286.

Люблю я имя Мэри.

Байрон, в ранней юности, был, можно сказать, окружен девушками, носившими это имя. Первою из них была его дальняя родственница, Мэри Дофф, впоследствии миссис Кокборн, жившая в Эбердине. Ее «темные волосы и очи газели» много лет сохранялись в памяти поэта. Затем «шотландская» или «залатокудрая» Мэри Робертсон, жившая в 1796-98 гг. на ферме Баллатрик, где Байрон проводил каникулы. Она скончалась в Эбердине, в 1867 г., 85-ти лет. Третья Мэри неопределенною фигурою мелькает в юношеских стихотворениях Байрона. Наконец, последнею была — Мэри-Анна Чаворт, замужество которой, в 1805 г., «снова выбросило поэта одиноким в широкое, широкое житейское море*.

 

Стр. 290.

Начальник войска города Равенны.

«Убийство, о котором здесь говорится, произошло 8 декабря 1820 г. на улице, всего в каких-нибудь ста шагах от того дома, где жил тогда автор. Обстоятельства, его сопровождавшия, верно описаны в тексте» (Прим. Байрона).

«Распечатываю письмо, чтобы рассказать вам об одном происшествии, которое лучше меня может пояснить вам состояние этой страны. Сейчас у меня в доме лежит убитый начальник здешних войск. Его застрелили в начале девятаго часа вечера, шагах в двухстах от моего подезда. Я надевал свой серый сюртук, чтобы идти к графине Г., когда услышал выстрел. Выйдя в переднюю, я увидел всех своих слуг на балконе; они говорили, что убит какой-то человек. Я сейчас же сбежал вниз, приказав Тито, наиболее храброму из них, следовать за мною. Остальные хотели-было помешать нам идти, так как здесь, повидимому, в обычае разбегаться от «мертваго тела»… Мы нашли его лежащим на спине и почти уже мертвым; у него было пять ран: одна — в сердце, две — в живот, одна — в пальцы руки и еще одна — в руку. Несколько солдат, скрестив ружья, хотели меня остановить. Но мы все-таки прошли, и я увидел его адьютанта, Диего, который плакал над ним, как ребенок, врача, не сказавшего ни слова по своей специальности, священника, в страхе бормотавшего молитву,— а комендант все время лежал на спине, на жесткой, холодной мостовой, без. всякой помощи, посреди происходившей вокруг него толкотни. Так как никто не мог, или не хотел, ничего делать, а только или плакали, или молились, и никто не двинул пальцем, чтобы его поднять, опасаясь, как бы чего не вышло, то я вышел из терпения, приказал своему слуге и паре людей из толпы поднять тело, послал двух солдат в кордегарию, а Диего — к кардиналу, с известием о случившемся, и велел сейчас же отнести умирающаго в мою квартиру. Но было уже поздно,— он уже скончался… Я снял с него часть одежды, попросил врача осмотреть его и осмотрел сам. Он был застрелен резаными пулями или кусками свинца; все эти куски можно было прощупать, под самой кожей… Он только произнес раза два или три: «О Боже мой!» и «Иисусе!» Повидимому, он не особенно сильно страдал. Бедняжка! Он был храбрый офицер, но народ очень не любил его». (Письмо к Муру, 9 декабря 1820 г.).

 

Стр. 291.

В роскошно позолоченный каик.

«Так называются легкие и изящные ялики, стоящие у набережных Константинополя». (Прим. Байрона).

Варфоломея вспомните!

С св. мученика Варфоломея содрали кожу.

 

Стр. 292. К нему приготовлялся, ром глотая.

«В Турции у мусульман считается самым обычным делом выпивать перед едой несколько рюмок крепкаго напитка. Я видел, как они выпивали перед обедом не менее шести рюмок раки (водки), уверяя, что это улучшает аппетит; я попробовал проделать то же самое, но со мной случилось то же, что с тем шотландцем, который, услышав, что морские чайки удивительно возбуждают аппетит, сел их шесть штук и потом жаловался, что он «был не голоднее, чем в начале». (Прим. Байрона).

Фонтана раздавалося журчанье.

«Обычная принадлежность жилья. Я вспоминаю, как был принят Али-пашою в большой комнате с мраморным полом, посреди которой находился мраморный же бассейн с бившим из него фонтаном и пр.». (Прим. Байрона).

 

Стр. 293.

Велик был Вавилон…

«Вавилон был расширен Немвродом, увеличен и украшен Навуходоносором и перестроен Семирамидою». (Прим. Байрона).

Скакун имел курьера там значенье.

Эта строфа написана во время процесса королевы Каролины, обвиненной в связи с своим курьером Бергами.

Сэр Рич нашел, где был построен он.

Клавдий Джемс Рич издал в 1815 и 1818 гг. две «Записи о развалинах Вавилона».

 

Стр. 296.

… Время не могло

Умалить блеск Ниноны де-Ланкло,

О Нинон де Ланкло (1620—1705) создалась легенда, будто в нее влюблялись, когда ей было 80 леть. По словам Вольтера, одним из ее поклонников был бывший польский король Ян-Казимир. (Кольридж).

 

Стр. 297.

Коль ищете вы счастья,— удивленье

Гоните прочь.

Nil admirari prope res est una, Numici,

Solaque quae possit facere et servare beatutn

(Hor. Epist. I, VI, 1, 2).

Упоминаемый здесь Муррей — не известный издатель Байрона, а один из друзей Попа, в которому последним написано послание на тему Nil admirari. Томас Крич — переводчик Горация (1684).

 

Стр. 298.

Такой руки породистой и нежной.

«Рука служит, может быть, наиболее ясным отличительным признаком происхождения. Это — почти единственное свидетельство аристократической природы». (Прим. Байрона).

Когда он принял образ херувима,

Чтоб Еву обольстит.

В старинных картинах грехопадения соблазнителем Евы изображается херувим, а змея только обвивает ствол дерева. (Кольридж).

 

Стр. 300.

Федры месть

Иль лэди Бури.

Опечатка: следует читать — лэди Буби. Это — одно из действующих лиц в романе Фильдинга: приключения Джозефа Андрьюса».

«Приключения Тезеева сына Ипполита, а также Беллерофона, хорошо известны. Оба они были обвинены в насилии женщинами, которых безумные страсти были оставлены ими без удовлетворения, и оба сделались жертвами роковой доверчивости мужей к правдивости своих жен. Весьма вероятно, что обе эти истории основаны на повествовании Священнаго Писания об Иосифе и жене Пентефрия» (Прим. Байрона).

 

Стр. 301.

Все ж не луну хотелось ей схватит,

Как Готсперу бессмертнаго Шекспира,—

Хотелось ей «убить, убить, убить»…

Ср. «Генрих IV», ч. I, д. L сц. 3 (Шекспир, под ред. С. Венгерова т. II, стр. 138):

Не трудно б подскочит,— клянусь в том небом,—

Чтоб светлый образ чести с бледноликой

Сорвать луны…»

«Король Лир», д. IV, сц. 6 (там же, т. III, стр. 423):

К зятьям своим прокрадусь — и тогда

Бей! бей! бей! бей! бей! бей! бей!

 

Стр. 302.

За исключеньем разве Солимана.

«Здесь нелишним кажется заметить, что Бэкон, в своей статье об «Империи», говорит, что Солиман был последним представителем своего рода. Мне неизвестно, из какого источника почерпнул он это сведение. Бот его подлинные слова: «Смерть Мустафы имела роковые последствия для потомства Солимана, так как и до сего времени у турок существует сомнение в подлинности этого потомства, ибо говорят, что Селим II не был на самом деле его сыном». Но Бэкон, в отношении исторических своих сведений, нередко не вполне точен. Я мог бы привести целую дюжину доказательств из однех только Апофтегм». (Прим. Байрона).

Выписки из «Апофтегм» Бэкона, с указаниями его ошибок, действительно были сделаны Байроном, и он хотел даже их включить в примечания к Дон-Жуану; но потом оставил это намерение.

 

Стр. 303.

Строфа CLVIII, сочиненная Байроном «в постели, 27 февраля 1821», не попала в первое издание поэмы. Заметив этот пропуск, Байрон написал Муррею, 31 августа: «На каком основании вы пропустили одну из заключительных строф V песни, присланных мною дополнительно? Я должен сказать вам, раз навсегда, что я никому не позволю подобных вольностей с моими сочинениями, допускаемых только потому, что я нахожусь в отсутствии. Я требую, чтобы все пропуски были восстановлены, в особенности же — строфа о турецких браках».

 

Стр. 304.

В первых строках предисловия Байрон ссылается на сочинение маркиза Габриэля де-Кастельно: «Essai sur L’histoire ancienne et moderne de la Nouvelle Russie». Маркиз был францусским резидентом в Одессе и там познакомился с герцогом Ришелье, принимавшим участие в осаде Измаила.

Миссис Малапроп — одно из действующих лиц в комедии Шеридана «Соперники». Она любит вставлять в свою речь разные иностранные слова, причем, не понимая их значения, самым смешным образом их перевирает. Отсюда — и ее фамилия (Mal а propos — некстати).

Сэмьюэль Феррэнд Ваддинтон один из выдающихся представителей английскаго радикализма в конце XVIII и начале XIX века.

Джемс Ватсон — радикальный агитатор, привлеченный в 1816 г. к суду по обвинению в заговоре с целью вызвать в Лондоне вооруженное восстание и захватить Тоуер и английский банк. Он был, однако, оправдан.

«Закон должен был считать его одним из двух, — или преступником, или сумасшедшим».

«Я говорю о законе государственном. Законы общечеловеческие более снисходительны; но так как у наших законников всегда закон на языке, так пусть же они его и соблюдают» (Байрон).

Если только его смерть не послужит уроком для оставшихся в живых европейских Сеянов.

«Из этого числа следует исключить Каннинга. Каннинг — гений почти всеобемлющий,— и оратор, и остроумный человек, и поэт, и политик; а, ведь, ни один талантливый человек не может долго идти по следам его покойнаго предшественника, лорда Кэстльри. Если для человека вообще возможно стать спасителем родины, то Каниннг, конечно, может стать им; только захочет ли? Я, с своей стороны, на это надеюсь». (Байрон).

 

Стр. 305.

Страдание во имя совести привлекает больше прозелитов деизму, чем пример иноверных прелатов — сторонников христианству.

«Лорд Сэндвич говорил, что он не понимает, какая разница между правоверием и иноверием. Епископ Уорбертон отвечал ему: «Правоверие, милорд, это — моя вера, а иноверие, это — вера другого человека». Один из современных прелатов, кажется, изобрел еще третий вид веры, впрочем, не особенно возвышающий в глазах избранных так называемую Бентамом англиканскую церковность». (Байрон).

 

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ.

 

 

Шестая песнь написана в 1822 г., а издана в первый раз Джоном Гонтом, вместе с VII и VIII песнями, в 1823 г. На заглавном листе этого издания поставлен был эпиграф:

«Или ты думаешь: потому что ты добродетелен, так не бывать на свете ни пирогам, ни вину? — Да, клянусь святой Анной; и имбирем попрежнему будут обжигать рот». Шекспир, Двенадцатая Ночь, д. II, сц. 3. (См. «Библ. вел. пис.», Шекспир, т. II, стр. 524).

Минуты есть прилива и отлива

В делам людей — так говорит Шекспир.

«Юлий Цезарь», д. IV, сц. 3 («Библ. вел. пис», Шекспир, т. III, стр. 200).

Я отдал ей все грезы первой страсти.

Мэри Чеворт.

Прославленный герой любезно другу

На время уступил свою супругу.

Катон отдал жену свою Марцию своему приятелю Гортензию, а после его смерти взял ее опять к себе. Цезарь упрекал его за это, говоря, что он отдал жену богатому человеку, чтобы затем выгодно опять жениться на вдове.

Стр. 809.

Де-Тотт и Кантемир нам указать

На это могут.

Барон Де-Тотт, в своей книге «О состоянии Турецкой империи» (1786), говорит, что эта особа носит наименование «кьяйя кадув», т. е. госпожа или правительница жен. Молдавский господарь Димитрий Кантемир, отец известнаго русскаго сатирика Антиоха Кантемира, написал «Историю возвышения и упадка Оттоманской империи», переведенную на английский яз. в 1734 г.

Стр. 314.

В таком лесу с дороги

Раз сбился Дант.

Nel mezzo del cammin di nostra vita

Mi ritrovai pet una selva oscura

(Inferno, I, 1, 2).

 

Стр. 314.

Счастливым совпаденьем обстоятельств.

Один из защитников королевы Каролины в ее скандальном процессе в палате лордов объяснял наиболее компрометирующие ее эпизоды ее отношений к Бергами «странным стечением обстоятельств».

 

Стр. 316

Потомки

За предков не должны нести ответ.

Байрону, вероятно, было известно о «намеке на незаконность» в его собственной родословной. Джон Байрон из Клейтона, дед Ричарда, второго лорда Байрона, был внебрачным сыном Елизаветы, дочери Вильяма Костердена из Блэксли, в Ланкашире, которая была вдовою Джорджа Гальга из Гальга и на которой потом женился старший Джон Байрон из Клейтона, «маленький сер Джон с большой бородой». Имения в Ньюстэде и Ланкашире достались ему не по наследству, а по дарению. (Кольридж).

 

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ.

 

 

«Седьмая и восьмая песни заключают в себе много подробностей (подобно описанию бури во второй песне) осады и взятия Измаила, с сильно саркастическим изображением этих всемирных мясников,— нашего наемнаго солдатства… В нынешнее время, при начавшемся споре философии с деспотизмом, необходимо обнажить меч против подобных вещей и подобных людей. Я знаю, что борьба страшно неравна; но ее нужно начать, и она должна окончиться ко благу для человечества, хотя бы отдельные личности и подвергались риску». (Письмо к Муру, 8 августа 1822 г.).

 

Стр. 320.

Все Томсоны, в честь славнаго поэта,

Носили имя Джемми.

Известный поэт XVIII в. Джемс Томсон.

 

Стр. 321.

Один из них был тот полковник бравый,

Что с Галифаксе увенчался славой.

Куплет из фарса Кольмана:

Прельстил девицу вечерком

Наш храбрый Смит полковник;

Она повесилась тайком,

Когда сбежал любовник.

Шекспир вполне с моим согласен мненьем.

Ср. «Гамлет», д. IV, сц. 4 («Библ. вел. пис.», Шекспир, т. III, стр. 124):

Гляжу с стыдом, как двадцать тысяч войска

Идут на смерть, и на виденье славы

В гробах, как в лагере, уснут.

За что? За клок земли, где даже нет и места

Сражаться всем, где для одних убитых

Нельзя довольно накопать могил.

 

ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ.

 

 

Стр. 329.

Везде звучат: «Аллах!» и «Алла-гу!». «Алла-гу* — боевой клич мусульман. Они протягивают последний слог, и это производит дикое и оригинальное впечатление. (Байрон).

 

Стр. 330.

Грос, что в битве пал,

В победном бюллетене Гровом стал,

«Факт. См. газетные известия о Ватерлоо. Я припоминаю, что я тогда же сказал одному приятелю: «Вот, какова слава! Убили человека,— его звали Грос, а они печатают: Гров! Я учился в колледже вместе с покойным Гросом. Это был очень милый и порядочный человек, очень любимый в обществ за свое остроумие, веселость и застольные песни». (Прим. Байрона).

Что Африка дала ему рожденье.

Генерал Чарльв Валланси в 1782 г. напечатал «Опыт исследования о кельтском яэыке», где пытался доказать, что этот язык находится в ближайшем родстве с пуническим. Сэр Лауренс Парсонс в 1795 г. издал брошюру «В защиту древней истории Ирландии», где также утверждал, что карфагенский и ирландский языки «первоначально были одинаковы, так что или ирланцйы происходят от карфагенян, или наоборот, карфагеняне от ирландцев». (Кольридж).

 

Стр. 331.

Что так мостилась мостовая ада.

«Португальская пословица говорит, что ад вымощен добрыми намерениями». (Прим. Байрона).

Где Бэкона излюбленное чадо

Окрестность превращало в недра ада.

«Говорят, что порох изобретен монахом Бэковом». (Прим. Байрона).

 

Стр. 331.

Так были слабы эти укрепленья.

Что их войска снесли без затрудненья.

(Они были вышиною всего два фута». (Прим. Байрона).

 

Стр. 331. Пропущенная Козловым LI строфа (перевод П. О. Морозова).

Начнет сперва роптать, поток — браниться,

Потом — швырять каменьями в господ

И, наконец, с оружьем устремится,

Когда его отчаянье возьмет,—

И грозной бурей свалка разразится.

Не знаю, так ли будет и вперед,

Но только революцией одною

Земля одержит верх над Сатаною.

 

Стр. 334.

«Бог создал свет, а смертный — города»,

Так Купер говорит.

Вильям Коупер (Cowper, 1734—1800), автор дидактической поэмы «Работа» (1785).

Из всех людей, прославленных молвою,

Счастливейшим считаю Буна я.

Даниэль Бун (1735—1820) завоеватель Кентукки. В 1769 г. он основал колонию на р. Кентукки и построил здесь укрепление, названное им «Бунсборо». Отсюда он много раз успешно выступал против индейцев и, в конце концов, присоединил к американскому союзу, в 1791 г., целую область Кентукки. Дожив до глубокой старости, он не переставал быть страстным охотником и оставил любопытные записки, изд. в 1793 г.

 

ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ.

 

 

Стр. 342.

Однакож ты безчестно поступил

С Киннэрдом, не оставшись слову верен.

В начале января 1818 г. лорд Киннэрд уведомил начальника штаба оккупационной армии, что лицо, имени котораго он называть не желает, открыло ему о существовании заговора с целью убить герцога Веллингтона. Две недели спустя, когда герцог возвращался к себе домой, какой-то человек выстрелил в в него из пистолета; тогда герцог обратился к принцу-регенту, прося подействовать на Киннэрда и убедить его назвать лицо, сообщившее ему о заговоре. Некий г. Чед был командирован в Брюссель для свидания с Киннэрдом. Последний решительно отказался назвать «неизвестнаго», но затем поехал вместе с ним в Париж, где через несколько дней этот «неизвестный» был арестован и оказался неким Николем или Маринэ, бывшим сборщиком податей при Людовике XVIII, бежавшим затем с казенными деньгами в Бельгию. Киннэрд, считая арест Маринэ нарушением даннаго францусским правительством обязательства, подал об этом записку в палату пэров. Тогда Веллингтон, в свою очередь, стал обвинять Киннерда в «распространении опасных мнений» и в дружбе с подозрительными людьми и революционерами (Кольридж).

Бесспорно, ты головорез лихой

Тем прозвищем обязан ты Шекспиру.

Ср. «Макбит», д. III, сц. 4 («Библ. вел. пис.», Шекспир, т. III, стр. 480):

Ты лучший изо всех головорезов.

 

Стр. 313.

Ты рад, когда тебя зовут притом

Спасителем народов неспасенных

И другом стран, досель порабощенных…

«См. парламентские речи после сражения при Ватерлоо». (Прим. Байрона).

Хоть разорил свою отчизну Питт,

Но он вполне был безкорыстный бритт.

Пит отказался от предложенных ему лондонскими купцами 100 тыс. фунтов на уплату его личных долгов и от 30 тыс., пожалованных ему из личных средств короля. (Кольридж).

 

Стр. 344.

Я вовсе не намерен льстит народу.

«Очень трудно сказать» какая форма правления хуже других: ведь все оне так плохи. Что касается демократии, то она, конечно, хуже всех, ибо — что такое, на самом деле, демократия? Аристократия черни». (Заметки Байрона).

 

Стр. 345.

С шакалами, что близ руин Эфеса

Стадами мне встречались…

«В Греции я никогда не видывал и не слыхал этих животных, но среди развалин Эфеса я слышал их сотни». (Прим. Байрона)

…шах Надир, что мир забрызгал кровью.

Надир-шах, или Тамас-Куди-хан, совершил нашествие на Индию в 1739—1740 гг. и был убит в 1747 г.

Стр. 347.

….не Кэстельри найдет

Загадки ключ.

«Это было написано надолго до самоубийства упомянутаго лица». (Прим. Байрона).

 

Стр. 348.

Стоящим на горе среди сиянья

Меркурия Шекспир изобразил.

Ср. «Гамлет», д. III, сц. 4 («Библ. вел. пис.», Шекспир, т. III. стр. 117).

 

Стр.350.

А также многих тысяч крепостных.

«В России состояние всегда оценивается по количеству рабов». (Прим. Байрона).

 

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ.

 

(Окончена 6 Октября 18Ф2 года).

 

 

Стр. 352.

Чтоб так, как Джеффрии уязвить меня.

Джеффри писал в «Эдинбургском Обозрении» (февр. 1822) по поводу нападок Байрона на Соутти, что эти нападки «черезчур грубы и невоздержны. По нашему мнению, он служат дурным примером для литературы и не делают чести ни характеру, ни вкусу благороднаго автора».

«Я прочел последнюю статью Джеффри», писал Байрон Муру, 8 июня 1822 г. «Кажется, вся суть этой статьи в том, что он желает вызвать меня на возражения. Но я не хочу, потому что я ему обязан за его прежнюю любезность. Я догадываюсь, что он не в силах был устоять от искушения напасть на меня, и, зная человеческую природу, не могу порицать его за это».

Наполовину я шотландец сам.

«Я не люблю надоедать вам по поводу шотландских романов (как их принято называть, хотя два из них — совсем, а остальные наполовину английские); но ничто и никогда не могло и не может убедить меня, с тех пор, как я впервые провел с вами десять минут, что вы не самый подлинный шотландец. Для меня в этих романах так много шотландских воспоминаний (ведь я до десять лет воспитывался как настоящий шотландец), что я никогда с ними не расстаюсь» (Письмо к В. Скотту 12 янв. 1822 г.).

 

Стр. 353.

Смерть царь царей и вместе —

Гракх вселенной.

«Тиберий Гракх, в бытность свою народным трибуном, требовал, от имени народа, утверждения аграрнаго закона, в силу котораго все владевшие землею в количестве большем против определеннаго числа акров, должны были уступить излишек в пользу беднейших классов населения» (Прим. Байрона).

 

Стр. 354.

Хотел бы лицемерье я хвалит,

Как добродетель — пасторы.

В подлиннике сказано: «в сорок пасторских сил! и сделано примечание: «Метафора, заимствованная от сорока лошадиных сил» паровой машины. Известный шутник, достопочтенный Сидней Смит, сидя однажды за обедом у своего брата пастора, заметил, что его глухой сосед разговаривает в «двенадцать пасторских сил».

 

Стр. 355.

Царица, с Ифигенией сходна.

В ней посетила некогда Тавриду.

«Императрица посетила Крым, в сопровождении императора Иосифа, в… не помню, котором году». (Прим. Байрона).

 

Стр. 356.

Там герцогом, благодаря интригам,

Бездушный Бирон был провозглашен.

«При императрице Аяне, ее любовник Бирон принял имя и герб францусских Биронов», фамилия которых еще и теперь существует. Некоторые из дочерей Курляндии еще и теперь носят это имя; я помню, что видел одну из них в Англии, в благословенный год союзов (1814). Герцогиня Сомерсет представила меня ей в качестве однофамильца». (Прим. Байрона).

 

Стр. 357.

Одиннадцати тысяч дев невинных

Там кости спят на кладбищах старинных.

«Св. Урсула и, вместе с нею, 11.000 дев существовали еще в 1816 году и, вероятно, будут еще долго существовать». (Прим Байрона).

 

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ.

 

 

Стр. 360.

…С некоторых пор

Я чувствую чахотки приближенье.

«Я был очень нездоров, целых четыре дня пролежал в постели в сквернейшем номере сквернейшей гостиницы в Леричи, с сильными припадками ревматизма, болезни печени, несварения желудка и чорт знает, чего еще». (Письмо к Муррею, 9 октября 1822 г.). В том же письме Байрон сообщает, что он окончил, но не успел переписать, Х-ю песнь и начал ХI-ю.

 

Стр. 362. Строфа XXVII, пропущенная Koзловым {Перевод П. О. Морозова.}.

Джентльмэны те, вися на фонарях,

Могли бы нам доставить освещенье

Не хуже, чем пожары в деревнях,

Но старый способ лучше, без сомненья,

Для близоруких… В книгах и статьях

Мелькает также пламя просвещенья,

Нередко напугает и смутит.

Но чаще — раньше времени сгорит.

 

Стр. 362.

Домов игорных и дворца Сент-Джемса.

«Игорные дома называются обыкновенно «адами». Я не знаю, как велико теперь их число, но в молодости знал довольно точно. Были «ады» золотые и серебряные. Однажды один приятель чуть не вызвал меня на дуэль за то, что я на его вопрос о том, как я думаю, куда попадет его душа после смерти, отвечал: «в серебряный ад». (Прим Байрона).

 

Стр. 364.

Модистки, отпускавшия наряды

Иным девицам в долг…

Байрон замечает, что эти «иные девицы» назывались модницами»: теперь это название, по всей вероятности, составляет загадку. По крайней мере, таким оно показалось мне, когда я вернулся в Лондон с Востока, в 1811—1812 гг. Оно означает красивую, высокую, изящную молодую девушку, хорошо подготовленную своими друзьями и получающую от модистки гардероб в долг, с тем, что за него заплатит будущий муж. Это было мне разяснено одной молодой и красивой мисс, когда я стал при ней хвалить туалет одной девицы; она уверяла, что такие сделки в Лондоне составляют обычное явление; а так как сама она была очень богата, красива и одевалась просто, хоть и дорого, то, признаюсь, я ей и поверил. Если понадобится, я могу сослаться на источник и указать имена модистки и ее клиенток. Но надо думать, что этот обычай теперь уже вышел из употребления». (Прим. Байрона).

Всех «восемьдесят гласных рифмачей».

В своем шуточном «посвящении» Гете трагедии «Марино Фальеро», Байрон говорит, между прочим, о «1987 поэтах», имена которых можно найти в «Биографическом словаре живущих писателей». См. наст. изд. т. II, Прим., стр. XXXII.

 

Стр. 369.

С ним лампа Аладина под рукой.

«Говорят, знание — сила. Я и сам так думал; но теперь я знаю, что под «знанием» следует разуметь деньги… Каждая гинея есть философский камень, или, по крайней мере, пробный камень для философов. Вы мне поверите, когда я провозглашу свое набожное убеждение, что капитал есть добродетель». (письмо к Киннерду, 6 февраля 1822 г.).

Как небо есть любовь, и пр.

Стихи эти взяты из «Песни последняго менестреля» В. Скотта. Стр. 370.

А Джеффри мне благой совет дает:

Уйдя от зла, писать как Вальтер Скотт.

Джеффри писал: «Мы вовсе не думаем, что лорд Байрон в этих произведениях имел какие-либо дурные намерения, и готовы признать, что у него не было никакого желания восставать против нравственности или расстраивать счастье своих читателей… Но наша обязанность — заметить, что многое, им написанное, кажется нам написанным именно с подобною целью… Как далека от этого система, или характер сочинений великаго автора Уэверлея!» («Эдинб. Обозр.» 1822, февраль).

А ложью дышит каждая страница.

«См. сочинение Вильяма Митфорда: «Graecia Verax». Его величайшее удовольствие заключается в том, чтобы прославлять тираннов», опровергать Плутарха, необычно передавать греческие имена и писать оригинальным слогом; но что «всего страннее, так это то, что его книга является положительно лучшею из современных историй Греции, а сам он, может быть, лучшим из современных историков вообще. Указав его недостатки, следует, по справедливости, указать и его достоинства: ученость, трудолюбие, усердие в разысканиях, злобу и пристрастие. Два последния качества я считаю достоинствами в писателе, потому что они заставляют его писать серьезно». (Прим. Байрона).

О Мальтусе скажу, что он в делах

Далеко не такой, как на словах.

Байрон, вероятно, намекает на апокрифический анекдот об одиннадцати дочерях Мальтуса. На самом деле у него было трое детей. (Кольридж).

Всегда

Везет вдовцам лет сорока и боле.

«Этот стих смутит комментаторов более, нежели современников». (Прим. Байрона).

 

Стр. 376.

Так русские из бани лезут в снег.

«Русские, как всем известно, из горячей бани бегут купаться в Неве; забавная практическая антитеза, которая, повидимому, не делает им вреда». (Прим. Байрона).

 

ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ.

 

 

Стр. 377.

Он с ног до головы был джентльмэн.

«Оставляя себя в стороне, позвольте мне сказать несколько слов о принце-регенте. Он приказал представить меня ему на бале и после нескольких фраз, особенно любезных с его стороны, относительно моих литературных опытов, стал говорить со много о вас и ваших бессмертных произведениях. Он ставят вас выше всех поэтов, прежних и современных… Он говорил попеременно то о Гомере, то о вас, и, повидимому, хорошо знает обоих… Все кто было высказано в таких выражениях, которые только пострадали бы от моей неумелой передачи, в таком тоне и с таким тактом, по которым я составил себе очень высокое мнение об его способностях и совершенствах. Конечно, он выше, в этом отношении, всех современных джентльменов» (Письмо к В. Скотту, 6 июля 1812 г.).

…что Александр возвесть хотел,

Чтоб обессмертит славу громких дел.

«Один скульптор предлагал вырубить из горы Афона статую Александра, с городом в одной руке и, кажется, с рекою в кармане и еще равными другими подобными украшениями. Но Александр умер, а Афон, надеюсь, останется в неприкосновенности и станет смотреть на живущий вокруг него свободный народ». (Прим. Байрона).

 

ПЕСНЬ ТРИНАДЦАТАЯ.

 

(Песнь тринадцатая переписана между 12 и 19 февраля 1823 г.).

 

 

Стр. 383. В строфах LV—LXXII описывается родовой замок Байрона — Ньюстэдское аббатство. Это аббатство, или приорат, было основано королем Генрихом II в виде искупительной жертвы за убийство архиепископа Фомы Бекета. Земли, примыкавшия к долине реки Лина и составлявшия часть Шервудскаго леса, были пожалованы во владение «черных братьев ордена св. Августина», и на берегу реки, к югу от леса, построено было, на «новом месте» (new stead), аббатство, посвященное августинцами Пресвятой Деве. В течение целаго ряда веков этот монастырь, сохраняя основные черты норманской архитектуры, перестраивался и расширялся в равных стилях, почему Байрон и называет его «готическим» Для постройки мельниц, а также и ради осушения болотистой долины, монахи устроили на реке плотину и выкопали целый ряд больших прудов или «озер», через которые и протекает река Линн бурливых каскадом. После упразднения монастырей, в 1539 г., Генрих VIII подарил это аббатство сэру Джону Байрону, «блюстятелю» Шервуда, обратившему его в рыцарский замок. Поросший травою, квадратный двор окружен двух-этажными монастырскими зданиями. Посередине двора находился старинный фонтан, украшенный причудливыми фигурами; такие же фигуры а не изображения святых) находились и в ряде ниш, идущих вдоль верхняго этажа. В расположении комнат осталось много монастырскаго. Так, здесь сохранилась и приемная монахов, и трапеза, и приемная приора, и т. д, а также готическая капелла. Все эти просторные валы, длинные галлереи и обширные комнаты не только при Байроне, но еще задолго до его времени находились уже в состоянии, близком к разрушению. Байрон продал аббатство своему старому школьному товарищу, полковнику Томасу Уайльдмэну, в ноябре 1817 г. Вдова этого новаго владельца в 1861 г. продала аббатство Вильяму Фредерику Веббу, известному путешественнику и другу Давида Ливингстона. По смерти Вебба, аббатство перешло к его дочери Джеральдине, вышедшей за генерала Чермсайда, бывшего в 1899 г. губернатором Квинсленда. (Кольридж).

 

Стр. 384.

Тот грустный стон я помню и доныне.

«Это не выдумка: нет надобности указывать, где именно, и в каком графстве, но я его слышал — и один, и вместе с людьми, которые уже никогда более его не услышат. Конечно, его можно объяснить какими-нибудь естественными или случайными причинами; но это был странный, совсем особенный звук, подобнаго которому я нигде не слыхал,— а я слышал много звуков я на земле, и под землею, в развалинах и пещерах, и т. п.». (Прим. Байрона).

 

Стр. 386.

Из высших сфер лишь избранные лица…

Крайне трудно, если не совсем невозможно, объяснить все имена гостей «Норманскаго аббатства». Некоторые из этих имен, повидимому, просто вымышлены; другия, несомненно, являются более или менее прозрачными для современников псевдонимами разных тогдашних знаменитостей; но в наше время лишь очень немногия из этих «теней» поддаются материализации. (Кольридж).

Тут Паррольс был…

Паррольс (или Пароль) — одно из лиц комедии Шекспира «Все хорошо, что хорошо кончается». Под этим прозвищем, наверное, скрывается Брум (см. выше, пропущенные строфы в I песне).

Был герцог Дэш…

Вероятно, Вильям Спенсер, шестой герцог Девонширский, школьный товарищ Байрона, бывший в Ньюстеде.

 

Стр. 387.

Маркиз де Рюз — граф де-Монрон, товарищ Талейрана, дипломат и светский остроумец. Будучи на службе у Наполеона, он навлек на себя его неудовольствие и, опасаясь неприятных последствий, удалился в 1812 г. в Англию, где и провел около двух лет. В лондонских клубах он был известен под кличкой «стараго француза». (Кольридж).

 

Стр. 388.

Со свистом вероломным Одиссея,

Сгубившего Долона.

Долон — троянский соглядатай, котораго Одиссей и Диомед захватили ночью в греческом лагерь и, обещав пощадить, подробно расспросили, а потом зарезали. См.»Илиаду», X, 341-464.

 

Стр. 389.

Последнее, но моему, порок,

Являющий, как человек жесток.

«Айзак Вальтон, чувствительный дикарь, на котораго теперь так любят ссылаться в подтверждение своей любви к невинному спорту и старым песням, учит, как ловить лягушек и, ради опыта, ломать им ноги, и дает равные наставления по части уженья рыбы — самаго жестокаго, холоднаго и глупаго из всех видов так называемаго спорта. Пусть говорят, сколько угодно, о красотах природы,— удильщик думает только о рыбном блюде; ему некогда отвести глава от воды, и «клев» для него лучше всякаго ландшафта. Кроме того, известно, что многия рыбы «клюют» лучше в дождливую погоду. Охота на кита, на акулу, на тунца имеет в себе нечто благородное, потому что сопряжена с опасностью; ловля рыбы прямо сетями и гуманнее, и полезнее. Но уженье!.. Удильщик не может быть хорошим человеком.

Один из моих друзей, прочитав написанное, приписал: «Один из лучших людей, которых я когда-либо знал,— гуманный, деликатный, великодушный, превосходный во всех отношениях человек,— был удильщиком; правда, он удил на искусственных мушек и был бы неспособен к тем крайностям, о которых говорит Вальтон».

«Audi alteram parlem. Я привожу здесь это замечание в виде противовеса своему собственному мнению». (Прим. Байрона).

 

ПЕСНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

 

(Песнь четырнадцатая начата 28 февраля, окончена 4 марта 1823 года).

 

 

Стр. 395.

…и других,

Зайдя с любой кафе, найдете вмиг.

«Кажется, в письмах Свифта или Гораса Вальполя рассказывается, что один всеобщий Пилад отвечал джентльмэну, сожалевшему об утрате друга: «А я, когда теряю друга, иду в кафе Сент-Джемс и выбираю себе новаго». Я припоминаю анекдот в том же роде. Сэр Вильям Друммонд был завзятый игрок. Однажды, придя в клуб, где он был членом, он обратил на себя внимание своим грустным видом. «Что с вами, сэр Вильям?» воскликнул блаженной памяти Гэр.— «Ах», отвечал сэр Вильям,— «я потерял бедную лэди Д.» — «А в какой игре?» был утешительный вопрос». (Прим. Байрона).

 

Стр. 396.

В том мудрый Оксенштирна, я уверен,

Вас убедит.

«Знаменитый канцлер Аксель Оксенштирна говорил своему сыну, который удивлялся, что в политике иногда малые причины производят сильное действие: «Видишь, сын мой, как мало мудрости нужно для того, чтобы управлять царствами». (Прим. Байрона).

 

Стр. 397.

Цветок «любовь от праздности» Шекспиру

Обязан появлением на свет.

Ср. «Сон в Иванову ночь», д. II, сц. I «Библ. вел. пис.», Шекспир, т. I, стр. 510):

…стрела

На западный цветок, кружась, упала.

Он прежде был так бел, как молоко,

Но, раненый любовию, от раны

Он сделался пурпурным. Все девицы

Любовью в праздности его зовут.

 

Стр. 400.

Таинственных пустынь, пещер немых.

Стих из «Отелло» (д. I, сц. 3).

 

ПЕСНЬ ПЯТНАДЦАТАЯ.

 

(окончена 25 Марта 1823 года).

 

 

Стр. 403.

Божественный Учитель, чьи скрижали

Над миром словно светочи горят.

В подлиннике: «И ты, еще более божественный, чья судьба быть непонятым людьми, которые делают твое чистое учение оправданием всяческаго зла». К этим словам Байрон сделал примечание: «В наше время, для того, чтобы избежать недоразумений, необходимо пояснить, что под словами: «еще более божественный» я разумею — Христа. Если когда-либо Бог был человеком, или человек — Богом, то Он был и тем, и другим. Я никогда не был противником Его учения, возмущаясь лишь тем употреблением, или злоупотреблением, какое из него делали. Каннинг однажды сослался на христианство в оправдание рабства негров, и Вильберфорсу пришлось сказать в ответ лишь немногое. Разве Христос был распят затем, чтобы черных людей били плетью? Если так, то лучше бы Ему родиться мулатом, чтобы дать людям того и другого цвета одинаковую надежду на свободу или, по крайней мере, на спасение души».

Когда б со время оно злой зоил

Знакомства с музой мне не запретил.

Брум, в критической статье о «Часах Досуга» («Эдинб. Обоэр.» 1808), советовал Байрону оставить поэзию и обратить свои таланты на что-нибудь лучшее.

Стр. 404.

Известный Рапп, супружества не чтущий,

Колонию сектантов основал.

Это была колония «гармонистов», эмигрантов из Виртемберга, которые в 1803-1805 гг. поселились, под предводительством Георга Раппа, в одном городе в 120 милях к северу от Филадельфии.

«Эта необыкновенная и цветущая немецкая колония в Америке вовсе не исключает брака из жизни, как это делают «шекеры», но налагает на брачный союз такие ограничения, благодаря которым в течение известнаго числа лет может родиться лишь заранее определенное число детей, и все эти дети рождаются почти в одном и том же месяце, точно у овец на ферме. Эти «гармонисты» (называемые так по имени их колонии) изображаются в различных сочинениях об Америке народом замечательно цветущим, благочестивым и тихим». (Прим Байрона).

 

Стр. 407.

За что Лукулла похвалить могу.

«Блюда «а la Лукулл». Этот герой, покоритель Востока, гораздо больше заслуживает признательности за пересадку вишен (оне впервые им привезены в Европу) и за изобретение нескольких хороших кушаний; я не решусь сказать, чем он оказал больше услуг человечеству,— своими завоеваниями или своим поварским искусством. Вишневое дерево смело может померяться с кровавым лавром; впрочем, он старался приобрести славу и на том, и на другом поприще». (Прим. Байрона).

 

Стр. 410.

Как Гекла клокочу…

«Гекла — знаменитый горячий источник в Исландии». (Прим. Байрона).

Лишить покоя

Ричарда могут духи. Ср. «Ричард III», д. V. сц. 3 («Библ. вел. пис.», Шекспир, т. I, стр. 415).

Святым клянусь я Павлом — в эту ночь

Душа моя от снов смутилась больше,

Чем от отряда в десять тысяч войска. Мир теней

Не раз смущал меня в тиши ночей.

«Тоббез, сомневаясь в существовании собственной души, однако, готов был признать существование духов, лишь бы они не тревожили его своими посещениями». (Прим. Байрона).

Наследье ж их — лишь низших царств гробницы.

 

ПЕСНЬ ШЕСТНАДЦАТАЯ.

 

(Начата 29 марта 1823 г. и окончена 6 мая того же года.

 

 

Стр. 411.

И quia impossible лишь славит.

Выражение: «quia impossibile» принадлежит не св. Августину, а Тертуллиану, в его трактате: «О плоти Христовой»: «Crucifions et Dei filius: non pudet, quia pudendum est; est mortuus Dei filius: prorsus credibile est, quia ineptum est; et sepultus resurrexit: certum est, quia impossibile est».

 

Стр. 412.

Так нам никто не скажет, из чего

Приготовлялся тирский пурпур…

«Состав древняго тирскаго пурпура все еще служит предметом спора: одни говорят, что он приготовлялся из особой породы моллюсков, другие — из кошеняли, третьи — из кермеса; неизвестен в точности даже его цвет, по одним — пурпуровый, по другим — ярко-красный. Я не скажу об этом ничего». (Прим. Байрона).

 

Стр. 413.

Тихо шел монах,

Пугая взоры странностью походки.

«Это место, писал Байрон Муру 13 августа 1814 г., стоит того, чтобы на него посмотреть, как на интересную развалину, и я могу вас уверить, что там было и кое что забавное, даже в мое время; во это время уже прошло. И привидения, и готическая архитектура, и озера, и пустынный вид,— все это до известной степени оживляет местность». По поводу этого письма Мур замечает, что Байрон, в последнее свое пребывание в Ньюстеде, серьезно вообразил, будто он видел привидение «Чернаго монаха», которое, как говорит легенда, бродит по аббатству со времени уничтожения монастырей. Это-то привидение и описано в Дон-Жуане. Говорят, что ньюстадский призрак являлся и кузине Байрона, мисс Фанни Паркинс, которая потом нарисовала его по памяти.

 

Стр. 416.

«Аттической пчелы узнал он жало.

«Кажется, Диоген наступил на ковер, промолвив: «Вот, я попираю гордость Платона!» — «С еще большею гордостью», был ответ. Но так как по коврам обыкновенно ходят, то, может быть, память изменяет мне; может быть, это было какое-нибудь платье, или скатерть, или какой-нибудь иной, дорого стоящий и необычайный для циника предмет домашней утвари». (Прим. Байрона).

Мир итальянских песен

Для меломанов-бриттов верно тесен.

«Я помню, как супруга мэра в одном провинциальном городе, наскучив этим иностранным пением, немного невежливо прервала рукоплескания аудитории, состоявшей из людей понимающих, т. е. понимающих музыку, ибо что касается слов, то они были на каких-то таинственных языках (это случилось еще за несколько лет до мира, раньше, чем все пустились в путешествия, в ту пору, когда я был еще в колледже) и притом жестоко перевирались исполнителями; так вот, эта супруга мэра прервала рукоплескания восклицанием: «Да бросьте вы своих итальянцев! Что касается меня, то я люблю простые баллады!» Россини, кажется, идет к тому, чтобы внушить большинству публики такое же мнение. Кто поверит, что его прочили в преемники Моцарту? Впрочем, я говорю кто неуверенно, как верный и преданный поклонник итальянской музыки вообще, и в том числе — музыки Россини. Но мы можем все-таки заметить, как заметил в Векфильдском Священнике один знаток живописи: «Эта картина могла бы быть написана лучше, если бы живописец немножко больше потрудился». (Прим. Байрона).

 

Стр. 417.

Потребуются жалкие затраты,

Так зодчие всегда нам говорят.

Байрон, вероятно, видел план задуманной полковником Уайльдменом перестройки Ньюстэда, смета которой доходила до сотни тысяч фунтов. (Кольридж).

Вас удивит готическое зданье

Гиней британских гордое созданье.

В подлиннике: «Готическая смелость, выраженная в английской монете», К этому стиху Байроном сделано примечание. «Ausu Romano, aere Veneto» — такова надпись (и в данном случае очень хорошая) на стенах, отделяющих Адриатическое море от Венеции. Стены эти были республиканским созданием венецианцев, а надпись, кажется, императорская и сделана Наполеоном Первым. Пора бы продолжить этот счет: понемногу явится и Второй. Spes altera Mundi,— если только будет жив; только бы он не потерял этого титула, как потерял отец. Но, во всяком случае, он будет лучше нынешних Imbéciles. Перед ним — славное поприще, если он сумеет им воспользоваться».

 

Стр. 419.

Есть разница так песня учит нас

Меж гордой королевой и холопкой.

Вот эта песня (в переводе П. О. Морозова).

Есть различье и в столице между нищей и царицей,

Я скажу сам отчего:

Так не чванится царица, так не может и напиться

В час веселья своего!

 

Стр. 421.

Порою воли,

А не искусства в этом виден след.

В подлиннике: «Они ошибаются; это — мы больше, как то, что зовется подвижностью, дело темперамента, а не искусства». К слову «подвижность» Байрон сделал примечание: «Этих словом выражается качество, принадлежащее, большею частью, другому климату, хотя иногда наблюдаемое и в нашем. Его можно определить как крайнюю восприимчивость к непосредственным впечатлениям, в то же время не теряя из виду и прошедшаго; несмотря на то, что иногда оно полезно для того, кто им обладает, оно является все-таки, по большей части, тягостным и неудобным». Мур замечает, что сак Байрон вполне сознавал, что это качество в высокой степени ему присуще, и нередко тяготился своей склонностью поддаваться каждому мимолетному впечатлению, но в то же время старался оправдать восторженность натуры от упреков в непостоянстве и неискренности.

 

ПЕСНЬ СЕМНАДЦАТАЯ.

 

 

Со времени выхода в свет последней, ХѴI-й, песни Дон-Жуана, в печати не ран появлялись отрывки из XVII-й песни. Некоторые из этих «продолжений» выдавались их сочинителями за подлинные; другия были явными пародиями. Миф о продолжении Дон-Жуана, как теперь оказывается, не лишен был основания. Байрон, еще до своего отезда из Италии, начал, 8 мая 1823 г., семнадцатую песнь и, отправляясь в Грецию, захватил с собой написанные строфы. Их нашел потом Трилони в комнате поэта в Мисолонги. Рукопись, вместе с другими бумагами, была передана Джону Гобгоузу и теперь принадлежит дочери последняго, лэди Дорчестер.

Впервые эти строфы напеч. в изд. Кольриджа и Протеро (1903 г.).

 

Стр. 424

Зовет их в Риме мулами народ.

«Итальянцы, до крайней мере в некоторых местностях Италии, называют внебрачных детей и найденышей мулами; почему,— я не могу объяснить, если только они не хотят этим сказать, что плодами законнаго супружества являются ослы». (Прим. Байрона).