Железный канцлер древнего Египта

Автор: Крыжановская Вера Ивановна

ЖЕЛЕЗНЫЙ КАНЦЛЕР ДРЕВНЕГО ЕГИПТА

 

L’histoire enterre les morts, la légend et la poésie les font vivre.

G.M. Valtour

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Солнце садилось, обливая еще палящими лучами широкую зеленую равнину, окаймленную на горизонте лесистыми холмами. В тени рощицы густых деревьев стоял, грубо сколоченный из камней и бревен, просторный дом; вокруг него разбросаны вперемежку шалаши и палатки; еще дальше видна большая загородь для скота.

В становище кипят оживление и работа. Женщины в шерстяных и льняных туниках усердно готовят ужин; в воздухе стоит вкусный запах свежеиспеченного хлеба и жареного мяса. От колодца, окруженного прочной каменной стенкой, доносится смех и болтовня вереницы молодых девушек, несущих с непринужденной грацией, свойственной женщинам востока, — кто на голове, кто на плече, — тяжелые каменные кувшины с водой; группы детей с шумом и гамом играют на лужайке.

На скамье, близь двери дома, безучастно ко всему сидел человек; вид его, полный достоинства и благородства, невольно внушал уважение каждому; его плетенная из соломы широкая шляпа и узловатая палка лежали тут же на скамье рядом с кружкой, наполненной вином. Это был Яакоб2, уважаемый глава племени, легендарный патриарх, имя которого сохранила история. Густые волосы и длинная борода, спускавшаяся на темную шерстяную тунику, были подернуты проседью; его энергичное, выразительное лицо было все покрыто морщинами, но в черных больших глазах под густыми бровями горел еще огонь, а могучее сложение показывало в нем еще много силы. Задумчивый взор его был устремлен на легкий голубой туман, скрывавший горизонт; он прислушивался к отдаленному мычанию стад, возвращавшихся с пастбищ. Вдруг он выпрямился, прикрыл глаза загорелой, мускулистой рукой, и взгляд его с любовью и гордостью остановился на высокой, стройной фигуре юноши, только что вышедшего из рощи и быстро приближавшегося к нему.

Привлекательная наружность молодого человека, которому могло быть не больше восемнадцати лет, вполне оправдывала отеческую гордость Яакоба; продолговатое лицо его было бледно и нежно, как у молодой девушки, и, казалось, не боялось загара, черты были классически правильны: маленький рот, с едва опущенными уголками губ, придавал лицу гордое выражение самодовольства; густые, шелковистые каштановые кудри оттеняли высокий мощный лоб. Но что составляло особую прелесть красивого лица юноши — это глаза, большие, темные, с зеленоватым отливом; ясные и в то же время непроницаемые, они, казалось, проникали в самую глубь души того, на кого смотрели, и прятались сами в длинных пушистых ресницах, всегда очень кстати опускавшихся, когда молодой еврей хотел скрыть от посторонних то, что творилось в его душе.

Привет тебе, мой добрый отец! Да благословит Элохим каждый шаг твой! — сказал юноша звучным, мелодичным голосом, почтительно кланяясь старцу.

Тот ласково провел рукой по шелковистым кудрям любимца-сына и, притянув его к себе на скамейку, с улыбкой спросил:

Что же ты делал весь день? Был ты на пастбищах или, по обыкновению, у Шебны? Какие же тайны поведал он тебе?

О! Велика ученость его, и я стану без устали работать, чтобы тоже сделаться мудрым; мне это необходимо, потому что звезды предвещают мне великую судьбу, — сказал Иосэф3, сверкнув глазами.

Яакоб покачал головой.

Не сомневаюсь в учености Шебны, но все же боюсь, что в языке звезд он заблуждается, а тебя обольщает несбыточными мечтами.

Наука, отец, ошибаться не может, надо только уметь понимать ее! — ответил нетерпеливо юноша. — Но я хотел рассказать тебе совсем другое: я был на пастбищах и убедился, что Иегуда и Дан обманывают тебя. Тот скот, о котором говорили, что он пал, они потихоньку продали, так же как продали шерсть и многое другое; а у женщин теперь идет спор из-за пояса, который Иегуда тайком купил у ишмаэлийцев и дал матери той Тамари, что ты назначил мне в жены и за которой он сам бегает, как вообще завидует мне во всем, чем я обязан твоей доброте.

Не думаю, чтобы брат твой желал тебе зла, но на их проделки я обращу внимание; а у женщин водворю мир и согласие.

Горделивая улыбка презрения скользнула по губам Иосэфа:

Я не особенно-то стою за Тамарь, хоть она и красива; судьба сулит мне супругу более знатную; я только говорю, что братья мне завидуют и не могут равнодушно видеть великолепную одежду из тирской ткани, которую ты мне дал.

Мычанье стад и крики пастухов, гнавших скот, положили конец разговору. Внимание старца было отвлечено прибывшими сыновьями, которые вместе с пастухами загоняли скот в загородь. Дикари на вид, в шерстяных туниках или овечьих шкурах, загорелые, с блестящими глазами, сильные и красивые, они были истыми сынами пустыни. Проходя, они искали глазами уже приготовленный ужин и с враждебной холодностью делали вид, что не замечают Иосэфа. Приветствовав Яакоба и дав ответ на его вопросы о состоянии стад, сыновья патриарха окружили его; вскоре к ним присоединились частью и пастухи. Тогда старец встал, опираясь на Иосэфа, и, войдя в середину круга, повернулся к востоку, трижды пал ниц и, воздев руки к небу, запел священную песнь. За молитвой настала трапеза, в которой женщины не принимали участия.

Яакоб с сыновьями сел за стол, кой-кто из слуг поместился на конце его, а остальные разлеглись на траве и принялись за неприхотливый ужин. Один Иосэф, сидя рядом с отцом, ел мало и взор его был задумчиво устремлен вдаль.

О чем это ты так задумался, что даже забыл о еде? — спросил с неудовольствием Яакоб.

Мечтает, верно, о будущем величии, предсказанном Шебной, а может, и о каком еще пророческом сне, столь же лестном, как тот, что 11 снопов преклонялись перед ним! — с громким смехом заметил один из братьев.

Гордый, презрительный взгляд Иосэфа сопровождал его ответ:

Смеешься ты над тем, чего не понимаешь, Реубэн4; но, впрочем, ты угадал: видел я странный сон, что солнце, луна и 11 звезд поклонились мне и умоляли меня о милости и… — громкий взрыв смеха прервал его. Яакоб с неудовольствием нахмурил брови.

Это уж слишком! Хвастовство твое не знает меры, — сказал он строго, когда шум, наконец, несколько утих.

Своим глупым сном хочешь ты сказать, что я, твоя мать и все твои братья преклонимся перед твоим величием; так, что ли?

Вовсе нет, — ответил юноша с неудовольствием. — Вы все думаете, что мир нами кончается, что только и света — что в окошке; а для меня этот сон имеет гораздо более глубокое значение. Солнце означает царя большой страны, луна — его царство, а 11 звезд — число лет, после которых великое царство и его властелин преклонятся перед заслугами моими и вручат мне власть над собою.

Молчи и прочь с глаз моих, пустой, надменный мальчишка! — воскликнул Яакоб с гневом. — Ступай и моли Элохима простить твою глупость и пустую болтовню. Все братья твои — скромные, работящие пастухи, и ты будешь таким же; и чтобы я никогда больше не слыхал твоего бахвальства!

Яркая краска залила лицо Иосэфа; молча встал он и вышел из-за стола.

Колдун, которому ты дозволил жить среди нас, совсем вскружил голову брату, — заметил Дан. — Проводя с ним, по доброте твоей, целые дни, он скоро и сам станет таким же.

Ну, ты уж преувеличиваешь, Дан, — вмешался простодушно Реубэн, — а коли отец отдаст нам брата, когда мы пойдем в Гильбоа, Иосэф вынужден будет работать, а там скоро и забудет все глупости, внушенные ему Шебной.

Хмурый, дрожа от гнева, Иосэф направился к дому; в дверях его нагнала пожилая женщина, хлопотавшая перед тем у очага и слышавшая происшедшую за столом ссору. Остановив юношу, она похлопала его по плечу и потрепала по щеке.

Не принимай к сердцу слова отца. Через какой-нибудь час гнев его пройдет, — ласково сказала она. — Но ты не ел ничего; хочешь, я принесу тебе ужин?

Нет, Риспа, я не голоден; а вот если ты наберешь в корзину, что там у вас повкуснее, для моего старого приятеля Шебны, я тебе скажу большое спасибо, — ответил, улыбаясь, Иосэф своей старой няне, вырастившей и любившей его до безумия.

Конечно, милый, я принесу все, что ты пожелаешь, хоть и не могу в толк взять, что за удовольствие может находить мальчик твоих лет в обществе старого колдуна.

Четверть часа спустя с корзиной в руке Иосэф вышел из дому в противоположную дверь и, пробираясь ловко между деревьями, по едва заметной тропинке быстро шел к близлежавшим горам. Спускалась ночь. Скорым уверенным шагом продолжал он свой путь, изредка поднимая голову и любуясь постепенно темневшим небом, на котором мало-помалу вспыхивали мириады звезд. Когда он подошел к горам, луна совсем взошла, обливая землю своим кротким светом; Иосэф остановился и, подняв руки, восторженно прошептал:

Таинственное светило — властитель ночи, поведай мне свои тайны, исполни меня твоего дыханья — источника сил невидимых! — Взор его в упоении был прикован к серебристому диску. Вдруг он вздрогнул и отступил назад: из-за ближайшего утеса появилась высокая фигура, вся в белом; ослепительный свет луны, казалось, окутывал ее беловатой дымкой. Охватившее его волнение мгновенно исчезло; быстро направляясь к пришельцу, Иосэф воскликнул:

Это ты, учитель! Если бы ты знал, как вид твой напугал меня; в этом волшебном свете, с твоей белой одеждой и серебристой бородой, я принял было тебя за посланника Элохима.

Уж будто мой вид так страшен? — ответил с легкой улыбкой Шебна — старец высокого роста с выразительным лицом и проницательными глазами. — Я просто вышел подышать свежим воздухом и полюбоваться тихой ночью и великолепием звездного неба.

А я, учитель, принес тебе кое-что съестного, чтобы подкрепить твои силы; в духовной работе ты забываешь о пище телесной, — весело сказал юноша.

Пойдем ко мне и поговорим; звезды говорили мне о тебе и многое должен я сказать, сын мой!

Продолжая разговаривать, они тронулись дальше и дошли до расселины скалы, в глубине которой был вход в довольно большой, закрытый кустарником грот, освещавшийся прикрепленным к стене факелом. Строгая простота царила в обстановке грота: каменная скамья с валявшимися на ней шкурами служила ложем; посредине стояли деревянные скамьи грубой работы; на столе, а также в большом открытом сундуке видны были свитки папируса, глиняные дощечки, покрытые буквами, и пучки сушеных трав. В глубине грота было устроено нечто вроде маленького алтаря: на трех ступенях возвышался конический камень, черный и гладкий, словно покрытый эмалью; свет бронзовой лампады, висевшей на цепочках, падал на этот камень и давал возможность видеть вырезанные на нем таинственные знаки и буквы. Иосэф, торопливо сложив на столике, прикрепленном к стене около постели, принесенные им мед, пирожки, фрукты и маленькую амфору вина, поспешил к старцу, который стал у черного камня и положил руку на вершину конуса.

Я слушаю тебя, учитель, и готов узнать решения судьбы, — сказал Иосэф с волнением.

Да, тот кто сможет разобрать знаки, начертанные на этом священном камне, тот только и может читать будущее, как в развернутом свитке, — сказал торжественно Шебна. — Удивительна и необычайна судьба твоя, сын мой: тяжкие испытания и неслыханное величие ожидают тебя! Впрочем, это в порядке вещей. Всякий, кто хочет возвыситься и идти вперед, осужден на борьбу с разъяренными стихиями, преграждающими ему путь к славе, должен победить их или погибнуть: даром ничто не дается на этой земле. Испытания твои близки; унижение смирит твою гордость, из свободного ты станешь рабом, тысячи опасностей окружат тебя, даже знания свои ты должен будешь скрывать. Но, если ты будешь тверд, ты победишь судьбу; ты будешь повелевать там, где раньше повиновался, будешь царствовать над теми, кто унижал тебя. Одно не удалось мне — рассеять туман, который царит над твоим концом. Не падай духом: я хочу вознаградить тебя за твое рвение к науке, за неустанную твою работу и вооружу тебя на предстоящую борьбу с судьбой. Залогом твоего будущего величия я дам тебе талисман, который, хотя бы ты был лишен всего, даст тебе счастье и сделает тебя богатым. С ним ты будешь гибок, как змея; людям, с которыми столкнет тебя судьба, приятен будешь и овладеешь ими, как змея, глаза которой чаруют птичку, намеченную в жертву. Постился ли ты, исполнил все предписанные мной обряды?

Да, учитель, — ответил молодой еврей дрожащим от волнения голосом.

Шебна вынул тогда из открытого сундука тростниковую флейточку и флакон с темной жидкостью и жестом позвал за собой Иосэфа. В глубине грота была узкая расселина; оба скользнули туда, прошли целый ряд скал, образовавших узкий коридор, и, наконец, вышли на небольшую площадку, представлявшую как бы дно котловины и окруженную высокой стеной камней и утесов самых причудливых форм, которым свет луны придавал еще более волшебный вид.

Прежде чем приступить к испытанию, которое доставит тебе талисман, я должен предупредить тебя, мой сын, что кровь застынет в твоих жилах от ужаса и удивления всему тому, что ты увидишь. Малейшая слабость будет стоить тебе жизни! — сказал Шебна. — Сегодня ночью змеи этих гор сползут сюда; при лунном свете я заставлю их плясать. Тогда на мой призыв явится змея, которую мы зовем царицей их; в своей пасти она принесет таинственный камень, дающий тому, кто обладает им, дар очарования, отгадывания и власть над тайными силами. По знаку моему ты должен, схватив ее за горло, задушить и вырвать камень! Тогда все силы, скрытые в змее, перейдут в тебя; если же ты ослабеешь, она тебя убьет! Ну, хочешь ты теперь подвергнуться этому испытанию?

Да, — ответил сдавленным голосом Иосэф.

Тогда Шебна окропил траву и окружающие камни жидкостью из флакона и воздух наполнился сладким, одуряющим ароматом; затем он приложил флейту к губам и заиграл. То была удивительно-нежная, сладострастная мелодия, но с резкими переходами, которые заставляли вздрагивать каждый нерв юноши. Испуганный, блуждающий взор его вскоре заметил блестящие фосфорическим блеском точки, там и сям появлявшиеся из-за камней и кустарника; вслед за тем несколько змей, блестя чешуей, поднялись на песке и, раскачивая безобразными головами, словно убаюканные ритмом мелодии, принялись с видимым удовольствием кружиться. Число танцующих змей быстро возрастало; казалось, что из каждой впадины, из каждой трещины вылезали они, маленькие и большие, со зловещим шумом извиваясь и блестя чешуей. Равно и песня изменила свой характер; все быстрее, пронзительнее, стремительнее становились ее звуки, увлекая все в какую-то адскую пляску. Как бешеные, шипя, кружились змеи; зеленоватые горящие глаза их, казалось, готовы были выскочить из орбит. В эту минуту, господствуя над кишащей массой, появилась огромная змея; стоя на хвосте, она держала в пасти что-то горевшее голубоватым светом. Несмотря на смелость и спокойствие, поддерживавшие до сих пор Иосэфа, он почувствовал, как у него выступил холодный пот. Игра Шебны стала теперь совсем дикой и нестройной, напоминая свист бури и жалобный вой шакалов. Дойдя до высшей степени возбуждения, вытягивались и прыгали змеи, брызгая пеной и слюной; тогда Шебна поднял руку и сделал знак Иосэфу. Словно и царица змей поняла этот знак; мгновенно она остановилась и выпрямилась на своем сильном хвосте; огромная голова пришлась в уровень с лицом юноши; ужасные, красные, как кровь, глаза насквозь пронизывали его, пенистая слюна капала из полуоткрытой пасти, а ее гибкое тело раскачивалось, словно готовясь прыгнуть и обвить его. Помня наставления Шебны, бросился на нее Иосэф и своими тонкими, нервными, но крепкими пальцами, как железными клещами, схватил змею за шею и сжал, чтоб задушить. Отчаянная борьба завязалась между ними; извиваясь и шипя, змея старалась обнять своего противника; но возбуждение удесятерило его силы. Тяжело дыша, сгибаясь как тростник, в тяжких объятиях чудовища, Иосэф продолжал душить; наконец, змея ослабла и опустилась, увлекая его за собой; последним умиравшим усилием вырвал он блестящий камень из еще грозной, пенистой пасти и без чувств повалился на землю. Когда он открыл опять глаза, он лежал на постели.

Победил я? — спросил он со страхом Шебну, наклонившегося над ним.

Открой руку и убедись! — ответил Шебна, поднося ему чашу.

А теперь пей, — прибавил он. Иосэф, дрожа, рассматривал продолговатый камень, прозрачный и голубоватый, который он крепко держал в руке. Когда он напился, старик накрыл его и сказал: — Спи, на заре я разбужу тебя, и ты возвратишься домой; а через три дня приходи опять, и я дам тебе необходимые наставления относительно завоеванного тобой талисмана.

Страшное волнение, перенесенное Иосэфом, сильно утомило его; совершенно разбитый, он еле дотащился домой. Яакоб, озабоченный нездоровьем своего любимца, не замедлил освободить его от всех работ и приказал ему хорошенько отдохнуть, чему Иосэф подчинился с удовольствием, чувствуя непреоборимую потребность остаться наедине в покое, чтобы всецело отдаться своим мыслям. На третий день вечером, — едва окончилась вечерняя трапеза, — Иосэф опять тайком выбрался из дому и торопливо направился к жилищу Шебны. Он застал его за чтением глиняных табличек при слабом свете лампады; но лишь только старец заметил своего ученика, как отодвинул таблички и, улыбаясь, протянул ему руку.

Садись, сын мой, ты еще бледен, слаб! Но эта телесная слабость — пустяки, а что душа твоя сильна и способна выдержать борьбу — в том я убедился. Вот талисман, — прибавил он, сбрасывая кусок холста и открывая лежавший на столе свернутый пояс, в середине которого светился мягким, словно лунным, светом таинственный камень.

Это — снятая мною змеиная кожа, которую ты будешь носить как пояс на бедрах, конечно, на голом теле; чешуя, как видишь, повернута внутрь, а камень служит пряжкой. Когда ты проносишь этот пояс 9 лун кряду, могущество и сила таинственного существа, которое владело талисманом, воплотятся в тебе. Если, устремив взор свой на камень, ты пожелаешь, чтобы он открыл тебе то, что скрыто ото всех, даже самую мысль человеческую — он все обнаружит тебе в прозрачной воде, в которую ты его положишь. Ну, а теперь одень его. — Иосэф повиновался; от прикосновения холодной змеиной кожи дрожь пробежала по его телу, но он осилил эту слабость и, застегивая пояс камнем внутрь, спросил:

А покажет ли мне талисман собственную судьбу мою?

Человеку труднее всего разобрать знаки богов, относящиеся к нему самому, — ответил старец, — но сегодня я сам попытаюсь яснее разобрать, что готовит тебе будущее; помоги мне освободить стол от табличек, которыми он завален.

Когда все было снято, Шебна принес большой металлический диск, полированный и блестящий, как зеркало, коробку с мелким песком и флакон с красноватой жидкостью.

Возьми горсть песку, высыпь его на диск и вылей туда содержимое флакона, — приказал он.

Иосэф повиновался, с любопытством наблюдая, как жидкость розовыми жилками растекалась по поверхности диска. Посвященный отчасти в науку Шебны и довольно уже опытный в гадании, он понимал, что эти прихотливые линии, бугорки и струйки выражают собою события, успехи и неудачи, ожидавшие его в будущем — таинственные иероглифы, начертанные невидимыми силами. Но на этот раз, как ни рассматривал диск Иосэф, он ничего не мог разобрать. Зато сверкающий взор и сосредоточенный вид Шебны ясно говорили, с каким напряженным вниманием погрузился он в изучение затейливых извилин, словно перед ним в самом деле развертывались картины отдаленного будущего. Наконец, старец выпрямился, и взгляд его скользнул по Иосэфу с каким-то загадочным выражением.

Чудна и прекрасна судьба твоя, но есть в ней и тени, — сказал он вполголоса.

Разве ты мне ничего не скажешь о моем будущем, о той судьбе, которую ты же называешь странной и прекрасной? — спросил Иосэф, дрожа от волнения.

Как же, сын мой, скажу все, что могу. Я предупреждал, что скоро для тебя настанут тяжелые дни испытания. Бедным и лишенным свободы прибудешь ты в далекую богатую страну — ту самую, над которой со временем будешь властвовать, если ничто не изменит судьбы твоей. Этому краю природа готовит редкое, необычное по тем местам бедствие: долгие годы изобилия сменят годы неурожая и голода. По странной случайности, судьба твоя связана с этим народным бедствием, которое и составит твое счастье. Услуги, оказанные тобою царю страны по поводу этого события, будут причиной твоего возвышения. Помни тогда, что во всех случаях человек может пользоваться, отнюдь не употреблять во зло, дарами судьбы, и что злоупотребление может быть для тебя гибельным. Да, совсем было забыл тебе еще сказать: твой талисман дал тебе свою могучую силу, но он создал тебе и врага, это — дух змеи; он невидимо будет следовать везде за тобой и в годовщину вашей борьбы примет образ и тело, чтобы вновь попытаться отнять у тебя великий камень; если ты еще раз выйдешь победителем, он станет твоим слугой, ибо ты поразишь его в духе и материи…

А Иосэф все слушал, бледный, дрожащий, с широко раскрытыми горящими глазами.

Скажи мне, учитель, кроме невидимого врага, которого я поражу, потому что хочу того, — будут ли у меня еще враги; ведь ты упоминал о тенях на моем будущем?..

Да, у тебя будет и враг с тысячами языков, очей и когтей; он разорвет тебя, если ты станешь злоупотреблять своей властью! — строго ответил Шебна.

Иосэф выпрямился и энергичным жестом откинул свои темные, падавшие на лоб кудри:

Так что ж? Нет света без тени: кто хочет идти вперед, тот должен рисковать! Безбоязненно иду я навстречу грядущему; какие бы превратности ни готовила мне судьба, я не дам себя победить. Непоколебимая вера в твои слова будет мне постоянной опорой, великая моя будущность будет моей лучезарной целью! А теперь, в этот торжественный час, дозволь мне возблагодарить тебя за все добро, мне сделанное, за мудрые уроки и за великую науку, тобой преподанную. Благодарность моя окончится только с моей жизнью.

Он стал на колени и прижал к своим губам морщинистую руку старца. Загадочная улыбка мелькнула на губах Шебны.

Судьба нас скоро разлучит; но лет через двадцать, сын мой, я предстану и преклонюсь тогда перед тобой. Никто, кроме нас, да луны, да невидимых гениев, не будет знать, что нас соединяет. И вот тогда-то ты наградишь меня сообразно с своей благодарностью. Теперь, дитя мое, вернись к себе; мне много предстоит работы в эту ночь.

Целый ураган мыслей, чувств и образов бушевал в душе молодого еврея, когда он шел по дороге к дому. Картины будущего, одна за другой, развертывались в его воображении, но то были лишь картины счастья, величия и силы; так незначительны казались ему страдания, унижения и горе, предсказанные Шебной, сравнительно с обещанною целью, и мысли его уже летели вперед навстречу светлому будущему. Дикий восторг охватил его; подняв голову к звездному небу, он в упоении прошептал:

Наконец-то скоро я брошу противную, жалкую жизнь пастуха. О! Приходите ж скорей, испытания, страдания — я не страшусь вас: вы порог и ступени моего возвышения. Я хочу идти все выше и выше, быть грозным и властным — я хочу и буду!

II

Суматоха спешной работы царила в становище. Несколько сыновей патриарха с частью стад отделялись от племени и шли к Шехему. Иосэф, который давно уже возбудил подозрение отца, передавая ему все, что говорилось, донося о малейших плутнях своих братьев, должен был сопровождать их, по желанию отца, в качестве зоркого соглядатая.

Несмотря на всю любовь к подобной роли, юноша постарался на этот раз избавиться от путешествия; ни за что на свете не покинул бы он в настоящее время Шебну. Теперь тот учил его употреблению великого камня и результаты поистине были удивительны: опыты приводили юношу в изумление, а Шебна уверял его, что по истечении 9 лун ношения змеиной кожи сила талисмана еще увеличится.

Однажды вечером, к большому огорчению юноши, старец объявил ему, что настоящее свидание их последнее, так как он должен удалиться на несколько недель; когда же, несмотря на это, Иосэф на следующий день все— таки пришел к нему, он нашел грот пустым, и всякий след пребывания Шебны исчез.

Несколько дней Иосэф грустил и чувствовал себя выбитым из колеи, но затем деятельная натура его проснулась. Вспомнил он, что некоторые из его братьев отсутствовали, и горячее желание следить за их поведением вдали от отцовского глаза охватило его. При первом удобном случае в разговоре с отцом он лукаво напомнил Яакобу разные проделки его сыновей, а тот сам предложил ему догнать братьев, чтобы справиться о их здоровье и состоянии стад, да кстати присмотреть и за ними самими. Иосэф быстро снарядился, напялил прекрасную, ярко-полосатую тунику, которая стоила ему уже немало косых, завистливых взглядов, и отправился в путь. Напрасно обходил он окружавшие Шехем луга, перебывал на всех местах, где только сыновья Яакоба могли бы расположиться: он не нашел их и собирался уже идти обратно, если бы странник, попавшийся ему навстречу, не сказал, что кочевье, похожее на то, которое он искал, он видел в Дотхаине. Иосэф насторожил уши: то была маленькая долина у подножия горной цепи Гильбоа, которая получила свое название от бывшей там большой цистерны. Там обыкновенно становились караваны, ходившие между Вавилоном, Сирией, Финикией и Египтом. Стоянка братьев близь большой торговой дороги, связывавшей Палестину с Египтом, не оставляла ни малейшего сомнения в их намерениях — выменять овечью шерсть или несколько голов скота на стекло или яркие ткани Тира, на которые они, как все люди востока, были падки.

Солнце садилось, когда юноша пришел в кочевье. Догадка не обманула его. Большой караван отдыхал там; развьюченные верблюды лежали у водоема; вокруг костра толпились братья Иосэфа и несколько купцов. Запах жарившегося на вертеле ягненка далеко разносился в воздухе, подзадоривая аппетит и оживляя беседу. При появлении Иосэфа ропот недовольства пробежал между его братьями; враждебные, горящие ненавистью взоры встретили его.

Опять наш соглядатай приплелся сюда, чтобы нас выслеживать, — прошептал Иегуда на ухо Леви.

Вот уж совсем некстати; ну да мы ему устроим такой прием, какого будущий наш повелитель совсем не ожидает, — ответил тот, яростно сжимая кулаки.

Не обращая ни малейшего внимания на враждебный прием братьев, Иосэф приветствовав всех, сел у огня. Чтобы прервать воцарившееся мрачное молчанье, он заговорил с одним из купцов, который с большим интересом завел с ним беседу, любуясь статным, красивым юношей. Ужин кончился. Купцы пошли к верблюдам; вскоре ушел в шатер и Иосэф, сославшись на усталость. Отчасти это была правда, но утомление не удержало его от предварительной рекогносцировки в шатре, где небольшая амфора с ароматным маслом и кое-что из украшений лишь подтвердили его догадку. Расчет открыть еще больше на следующий день успокоил его; он растянулся на циновке и крепко заснул.

А между тем, горячий спор шел среди сынов Яакоба, оставшихся вокруг огня. Давно ненавидели они брата, любимца отца — с одной стороны, за тот надзор, который Иосэф учредил над ними, донося отцу обо всех их плутнях, а женам их об их любовных похождениях; с другой стороны, за его гордость и невыносимое тщеславие; к этому присоединялся и страх, чтобы отец как-нибудь не поставил его над ними старшим. В тот же вечер чувства ненависти и зависти к Иосэфу всплыли наружу, возбужденные заманчивыми словами Иегуды, предложившего убить Иосэфа; братья решили тотчас же последовать этому совету, чтобы навсегда избавиться от него.

Один только Реубэн, старший из братьев, — по натуре добрый и снисходительный, — восстал против такого ужасного преступления; но, видя ярость других, прибегнул к хитрости, предложив бросить Иосэфа в пустой водоем и там оставить его, рассчитывая затем потихоньку вытащить его, как только утром все разойдутся. Мнение его, однако, одержало верх. Несколько человек бросилось к шатру, где Иосэф, встревоженный шумом, только что проснулся и уже собирался бежать. Но было поздно: в мгновение ока его схватили, связали и потащили в другой конец кочевья, где и бросили в глубокую яму. Падая, он ударился головой и потерял сознание. Когда ярость братьев немного утихла, все разошлись, и у костра остались Иегуда и Ашэр, которым приходился черед — до рассвета поддерживать огонь. Прошло с час времени, как оба брата шепотом обсуждали, какое бы объяснение лучше всего придумать Яакобу об исчезновении его любимца, как вдруг, к их удивлению, подошел один из купцов-ишмаэлийцев, которых все они считали крепко спящими. Присев у костра рядом с ними и объявив без околичностей, что он слышал и видел все, что произошло, он предложил им продать ему юношу, от которого они хотели избавиться.

Я отвезу его в Египет и, как раба, продам; он силен и умен; его охотно возьмут в любой богатый дом, а между тем, вы, не марая рук в крови брата, отделаетесь от него.

Иегуда и Ашэр обменялись алчным взглядом; корысть семита тотчас же проснулась в них; из личной мести сделать выгодную сделку казалось им так просто и легко, что, не колеблясь ни минуты, Иегуда спросил:

А что ты дашь за мальчика? — Купец пересчитал несколько заманчивых предметов и между ними тигровую шкуру.

Можете сказать, что тигр растерзал вашего брата, а вы убили зверя, — прибавил он со смехом.

Так по рукам! — вскричали оба брата, горя желанием скорей кончить сделку, и побежали будить еще троих, чтобы сообщить им приятную новость; остерегаясь, впрочем, будить Реубэна, который мог бы им помешать. Не теряя времени, все отправились к водоему, вытащили все еще лежавшего без чувств Иосэфа и отдали его ишмаэлийцу, который тут же и расплатился с ними. Убедясь, что юноша только в обмороке, купец велел перенести его в свою палатку и натер ему виски душистой эссенцией, которую дал ему и понюхать, потому что не хотел, чтобы юноша, придя в себя, своими криками привлек единственного из братьев, восставшего против его смерти и который, может быть, и не согласился бы продать его. Без шума стал сниматься караван; навьючили верблюдов, привязав на одного из них покрытого плащом Иосэфа. Заря чуть занималась, когда последний верблюд пропал вдали, увлекая на себе в неизвестное грядущее будущего канцлера древнего Египта.

Реубэн вышел из себя, узнав истину, и горько упрекал братьев в низости и подлости; но зло было сделано, и сделано непоправимо. Братья разорвали и намочили кровью ягненка знаменитую разноцветную тунику, снятую Иосэфом перед сном и оставшуюся в шатре; затем они отрядили двоих из себя к отцу — объявить ему печальную весть. Отчаяние Яакоба при известии о смерти любимого детища и при виде его окровавленной одежды было неописуемо; с криками и воплями пал он на землю, валялся во прахе и рвал на себе волосы и платье, — все кочевье стонало и вторило ему. Беспорядок в продолжение нескольких дней царил в племени; опасались даже за рассудок патриарха, но все же мало-помалу он успокоился. Перенесенное горе наложило, однако, на Яакоба печать глубокой скорби, и неосушимые слезы лились из его очей чуть только что-нибудь напоминало ему сына, погибшего такой ужасной смертью.

Лишь на следующий день пришел в себя Иосэф. Чувствовал он себя таким разбитым и слабым, что с трудом собрался с мыслями. Сначала он никак не мог понять, каким образом очутился на верблюде и что означали шум и крики каравана, среди которого, очевидно, он находился; утомление, однако, взяло свое, и он опять заснул и открыл уже глаза, когда караван остановился на ночлег. На этот раз он чувствовал себя более сильным: голова была свежее. Ужас и тоска охватили его, когда он увидел, что находится среди чужих, среди неизвестно куда идущего каравана, очевидно, уже очень далеко от всех его близких. Он попробовал было подняться, но веревка, которой он был прикручен поперек тела к верблюду, мешала этому; с глухим стоном откинулся он назад. Верблюд в эту минуту остановился и опустился на колени по знаку вожатого, который, развязав Иосэфа, без церемонии стащил его на землю. Но затекшие от веревок ноги отказывались служить; сделав несколько шагов, он упал и в отчаянии яростно застонал, как дикий зверь. Старый купец, караван-баш, до которого долетели его вопли, подойдя, кротко объяснил юноше, что, проданный братьями, он теперь — его невольник, и потому, если желает, чтобы с ним хорошо обращались, должен терпеливо примириться с своей участью. Как помешанный, слушал его побледневший Иосэф; затем, словно осознав весь ужас своего положения, схватился за голову и, вырывая клочьями волосы, с воем покатился по земле. Схватив веревку, валявшуюся неподалеку, он пытался удавиться, но град палочных ударов и кружка вылитой на него холодной воды помешали, однако, самоубийству. Мокрый, но пришедший в себя юноша встал.

Вот и плоды твоего неблагоразумия! Вперед, повторяю, если хочешь избежать побоев, будь кроток и послушен, — заметил караван-баш. — Тебе дадут поесть, затем ложись и спи! Не смей шуметь, потому что товарищи твои устали и тоже нуждаются в отдыхе.

Иосэф опустил голову; мужественно подавив бушевавшую в нем бурю, молча поплелся он к костру, где раздавали пищу. Съев кусок хлеба и несколько винных ягод и запив их водой, он взял покрывало из верблюжьей шерсти, данное ему одним из ишмаэлийцев, и, завернувшись в него, растянулся под деревом в нескольких шагах от костра. Никто более не обращал на него внимания, и он, наконец, мог свободно предаться своей печали. Унижение, острое чувство беспомощности и одиночества угнетали его; завернув голову в складки плаща, он долго и горько плакал, стараясь заглушить рыдания, потому что малейшие движения причиняли ему боль, которая слишком ясно напоминала, что он уже не свободный сын пустыни, а раб, — раб, по спине которого палка могла гулять, сколько его господину заблагорассудится. В эту минуту та самая жалкая доля пастуха, которую он проклинал и которая казалась ему всегда однообразной и ничтожной, представлялась ему теперь навсегда потерянным раем. Наконец, слезы иссякли; пережитое и перечувствованное не давало ему спать; с открытыми глазами лежал он и думал. Вдруг вспомнился ему Шебна, и он вздрогнул. Не предсказывал ли ему тот неволю и жестокие испытания, которые должны были скоро, скоро начаться? Разве все, что случилось, не есть буквальное исполнение предсказания; а, в таком случае, это пролог будущей эпопеи его величия, — и караван, в который судьба случайно привела его, доставит в богатую страну, царь которой его возвысит. Но в какую страну идут они: в Вавилон или Египет? Этого он пока еще не знал, и глубокий вздох вырвался из его груди. Иная мысль блеснула в его голове и заставила его презрительно улыбнуться; та или другая сторона, — не все ль равно куда идти, раз будущее принадлежало ему. Не обладал ли он великим талисманом, который даст ему силу очарования? А вдруг у него отняли его, пока он лежал в беспамятстве?! Ужас охватил его при одной мысли об этом; но, судорожно схватившись за одежду, он успокоился: пальцы его нащупали камень.

Шум и движение давно стихли; вокруг него все крепко спало, только жалобный вой шакалов, доносившийся издалека, нарушал иногда глубокую тишину ночи. Иосэф осторожно привстал, сбросил покрывало и огляделся. Чудная, роскошная, светлая ночь стояла кругом: яркие лучистые звезды, тихо сверкая, казалось, с глубоким вниманием глядели на далекую землю; луна ярким серпом мощно выделялась на темной лазури, одевая кротким дремотным светом пальмовую рощу и отливая серебром на белом шатре предводителя. Вся живописная группа заснувшего каравана тонула в спокойном сиянии неясного, но светлого тумана. Но Иосэфу было не до окружавшей его чудной картины; единственной целью его было убедиться, что он один, что никто за ним не наблюдает, и, удостоверившись в этом, он стал на колени, снял пояс, положил камень на ладонь и, пристально глядя на него, принялся шептать заклинания, которым выучил его Шебна. Страшная бледность стала покрывать вскоре его лицо, глаза расширились и взор оставался прикованным к камню, освещавшему ладонь голубоватыми дрожащими лучами. Иосэфу казалось, что лучи, все разрастаясь, мало-помалу обволакивали весь стан каким-то дымчато-голубым, серебристо-мягким — не то светом, не то туманом. Затем облачный фон начал таять и на нем стал вырисовываться яснее и яснее громадный город с великолепными, причудливыми зданиями, прорезанный рекой, которую во всех направлениях бороздили сотни лодок. Скользя, как в калейдоскопе, картины менялись, представляя затем открытую залу дворца; на возвышении виден был человек, богато одетый, окруженный многочисленной свитой; красивое лицо его показалось Иосэфу донельзя знакомым. Перед этим владыкой покорно и боязливо простерлись во прахе несколько бородатых загорелых людей, в которых он сейчас же признал братьев-предателей. Дрожь пробежала по его телу, и глухое восклицание сорвалось с губ. Это волнение, это движение, очевидно, разрушило очарование — видение мгновенно исчезло: все окружающее, объятое глубокой тишиной восточной ночи, приняло опять свой прежний вид.

Ведь это я, — тот могучий владыка, перед которым лежали ниц Иегуда, Ашэр, Леви и другие негодяи, жаждавшие моей гибели; но… терпение! Час моего возмездия пробьет, а пока, вместо того чтобы хныкать и возмущаться, я буду наблюдать и учиться, — прошептал Иосэф, поправляя пояс и завертываясь в одеяло, собираясь спать. С этого дня Иосэф не выказывал более ни малейшей неприязни к своим хозяевам; он словно примирился с судьбой, послушно повиновался отдаваемым приказаниям и усердно старался всем угодить. Хорошее поведение завоевало ему расположение всех, от мала до велика, чему способствовала и его редкая красота; а когда он с помощью мази, состав которой дал ему Шебна, вылечил рану на ноге караван-баша, положение Иосэфа еще улучшилось. Его стали беречь, избавляли от тяжелых работ и во время остановок на ночлег купцы с удовольствием слушали его дикие песни, которые он распевал им под аккомпанемент трехструнной лиры.

Теперь Иосэф знал, что караван шел в Мемфис, в Египет, и хотел только как можно скорее увидеть ту богатую страну, на которую смотрел как на место своего будущего величия. Пришли они, наконец, туда под вечер, и каравану, чтобы достичь отдаленного квартала, назначенного для иностранцев, нужно было пройти через весь город. Идти приходилось только по улицам, далеко лежащим от центра и населенным бедными классами; тем не менее Иосэф, восхищенный шумом и оживлением столицы, с любопытством смотрел на этот большой город, который он хоть и видел впервые, но который казался ему тем самым, каким являлся в видении. С высоты своего верблюда он различал вдали массивные здания храмов и стройные силуэты обелисков, золотые верхушки которых горели в лучах заходящего солнца. Время от времени навстречу им попадались то изящные носилки с роскошно одетыми женщинами, то колесницы, запряженные горячими конями, с воинами в богатом вооружении или со жрецами в полотняных одеждах. Полузавистливо, полупрезрительно смотрел Иосэф на этих представителей чуждой ему, роскошной и утонченной цивилизации и наконец прошептал:

Кто знает, чудный город, может статься, ты преклонишься когда-нибудь перед бедным рабом, который сегодня вступает в твою ограду, никому неведомый, а завтра станет твоим господином? В котором-то из дворцов твоих суждено мне будет выдержать тяжкое испытание рабства и унижения?

Кварталы становились все беднее; нарядная публика на улицах вовсе исчезла; глубоко задумавшись, Иосэф пришел в себя только тогда, когда верблюд его остановился перед большим домом, — очевидно, гостиницей, судя по тому, что там было уже несколько проезжающих. Хозяин — толстяк со скуластым лицом и толстыми губами — приходился сродни караван-башу и встретил его с распростертыми объятиями, сейчас же кликнув жену и детей приветствовать желанного гостя, а затем повел его в дом. Один из слуг ввел верблюдов в большой двор, где их разгрузили, а тюки сложили в амбар; тот же человек повел вожатых в дом, где им дали есть; Иосэф был позван к хозяину за приказаниями.

Жена хозяина и ее племянница — хорошенькая молодая девушка с лукавым личиком — с любопытством осматривали красивого юношу, скромно стоявшего перед ними, опустив глаза.

Откуда у тебя этот мальчик, Мохар? Мы что-то не видали его у тебя в последний приезд? — спросила хозяйка.

Да вот, по дороге евреи-кочевники сбыли его; думаю здесь продать, — ответил Мохар. — Ну, да это дело терпит; и поважнее есть дела; девать вот мне его некуда, так пусть пока он у нас побудет. Вам же по дому помощь; пусть Ситкха укажет, где его положить; с дороги-то мальчугану отдохнуть следует. — Обменявшись несколькими словами с теткой, девушка встала, сделала Иосэфу знак следовать за ней и провела его в крошечную каморку, в которой едва помещались убогая кровать, кое-как сколоченный стол и скамья.

Устраивайся и отдыхай пока; а завтра станешь нам помогать служить жильцам, либо у столов, когда кто придет освежиться чашей пива, — заметила девушка улыбаясь. — Скажи, —прибавила она с любопытством, — у тебя, стало быть, и родных нет, что тебя в рабы продали: очень ты уж не похож на дикого кочевника, и по-финикийски вот бегло говоришь, словно учился этому?

Выучился-то я этому языку у жившего при нашем племени халдея, да и отец есть, который меня любит и богат настолько, что выкупил бы меня, если б знал, что я влачу жалкую жизнь раба, — ответил грустно Иосэф. — Да не знает он того, что братья же меня и продали, а может быть, теперь считает меня мертвым, — прибавил он, вытирая набежавшую слезу.

Иосэф усердно предался новой службе и в несколько недель сумел завоевать расположение трактирщика и всей его семьи; Ситкха особенно была от него в восторге, и когда молодые люди перемывали кучи посуды или убирали комнаты проезжающих, то беспрерывно болтали, благодаря чему Иосэф, сейчас же принявшийся учиться по-египетски, делал быстрые успехи. Своего настоящего господина, Мохара, он видел мало; с прибытием в Мемфис, занятый торговыми делами, купец часто уходил или запирался у себя в комнате с кем-либо из более солидных покупателей, приходивших удостовериться лично в доброкачественности товара. Похвалы, расточаемые Иосэфу, и ясно видимое желание хозяина приобрести его в собственность принимались благосклонно Мохаром, и, вероятно, дело было бы слажено, если бы неожиданный случай не изменил всего.

Раз Мохар вернулся домой в сопровождении старика, полного, с веселым и открытым лицом, перед которым он был как-то особенно почтителен и услужлив. Ситкха успела шепнуть Иосэфу, что то был Пта, управляющий домом благородного Потифара, «уха фараонова», — на современном языке обер-полицеймейстера5 и главного начальника тюрем.

Покупает он всегда помногу и ладан, и бальзам, и ароматы, а коли дядя привозит, то ткани и ковры из Тира и Вавилона, потому что благородный Потифар страшно богат, — прибавила таинственно Ситкха. Иосэфа скоро позвали подавать угощение. Пока тот наливал в чаши вино и подавал корзину с фруктами, Пта приветливо смотрел на него и, как только молодой человек вышел, спросил, кто он и не продаст ли его Мохар.

Нам как раз нужен невольник в этом роде для услуг господину, — прибавил он.

Выгодная сделка пробудила алчность Мохара; вмиг забыл он желание родных купить Иосэфа и заломил за него огромную цену, на которую Пта согласился; было решено, что назавтра Мохар приведет юношу и получит деньги. Трактирщик и особенно его жена и Ситкха были очень опечалены уходом Иосэфа; но сам он только делал вид, что разделяет их печаль: он жаждал попасть в богатый дом. Нетерпение и любопытство наполняли его сердце, когда он шагал за своим хозяином во дворец к старому Пта.

Первые дни его пребывания в доме Потифара были полны интереса. Он еще не видел своего нового господина, отсутствовавшего по делам службы, но Иосэфа уже учили служить и брали на уборку внутренних покоев. Все было ново и необычайно интересно Иосэфу в роскошном доме Потифара; простая и бедная жизнь у отца, а также пребывание в гостинице, в пригороде, не могли, конечно, дать ни малейшего понятия об утонченной роскоши, окружавшей египтян высших каст. С детским любопытством разглядывал и восхищался он картинами и коврами, украшавшими стены, мебелью с инкрустациями, драгоценными вазами; ощупывал вышитые материи занавесей, мягкие подушки сидений и золоченые украшения постели, представлявшей из себя лежащего на спине льва. Наконец, однажды вечером шум колесницы раздался на первом дворе и, судя по суматохе, поднявшейся по всему дому, Иосэф догадался о прибытии хозяина. Однако ни в этот вечер, ни на следующее утро он его не видал, так как Потифар отправился во дворец. Ко времени обеда Иосэфа тщательно одели в новую тунику, умаслили его чудные кудри ароматами и, по приказанию управителя, с амфорой в руке поставили за сидением господина; другие рабы стали около мест, назначенных гостям.

Обеденная зала была еще пуста: только Пта и надсмотрщик рабов, бесшумно скользя по коврам, с озабоченным видом бросали грозные взгляды на молодых рабов и отдавали последние приказания. Из смежного покоя доносился громкий, оживленный разговор и несколько минут спустя в залу вошли четыре человека. Все внимание Иосэфа сосредоточилось на том из них, который любезно пригласил других садиться и, очевидно, был хозяином дома. Потифару было немного за тридцать; он представлял собой чисто египетский тип — высокий, ловкий, стройный, с бронзовым цветом лица; волосы он носил коротко остриженными; густые, почти сросшиеся брови придавали ему суровый вид, который смягчала добрая, хорошая улыбка красивого рта, открывавшего при каждом слове ряд ослепительно-белых зубов; быстрый, проницательный, вдумчивый взгляд больших черных глаз выдавал человека, привыкшего повелевать и проникать в душу собеседника. В ту минуту, когда Потифар садился, взгляд его на секунду остановился на новом невольнике, но он ничего не сказал и возобновил прерванный перед тем разговор с гостями. Только вечером, когда Иосэф подавал своему господину воду для омовения и затем раздевал его при помощи Анубиса, второго раба, Потифар обратился к нему и спросил его, откуда он родом и сколько ему лет; видимо, довольный ответами, он похвалил Пта, пришедшего пожелать ему покойной ночи, за сделанное приобретение и приказал ему беречь юношу и назначать исключительно для его личных услуг.

С этого дня Иосэфу было поручено одевать и раздевать своего господина, подавать ему чашу вина, которую он выпивал на ночь, и быть всегда наготове по первому зову. Но так как у начальника полиции Мемфиса, уже по своей должности, дел было по горло и иногда приходилось целыми днями отсутствовать, а дом, кроме того, весь был набит рабами, — то на долю Иосэфа выпадало немного работы. Избыток свободного времени давал ему возможность осуществить заветную мечту — выучиться читать и писать по-египетски. Чтобы достичь желанной цели, Иосэф всеми силами старался понравиться и угодить молодому писцу, служившему секретарем у Потифара. Хнум был добрый, веселый малый и любил пожить: на него-то и повел атаку Иосэф, окружая его вниманием: то вовремя разбудит его, то подаст ему вина, словно своему господину, то ждет его, бывало, по возвращении и, когда тот явится под хмельком, разденет его и уложит. Завоевав, наконец, вполне его расположение, Иосэф высказал ему свое заветное желание, на что Хнум благосклонно изъявил согласие; уроки начались, и молодой еврей не замедлил очаровать успехами своего учителя. Иосэф работал с жаром, успех все рос, и уже несколько месяцев спустя буквы, начертанные им черными и красными чернилами на свитках папируса, были так правильны и изящны, что Хнум стал доверять ему снимать копии, а также поручал ему разные мелкие работы.

Прошел год; поглощенный неустанной работой, Иосэф не замечал, как шло время и мало-помалу отодвигались в далекое прошлое столь близкие его сердцу события, как разлука с отцом и своим племенем. Как-то вечером, занятый перепиской для Пта счета по транспорту товаров, Иосэф почувствовал внезапное нездоровье, голова его горела, руки и ноги налились точно свинцом, холодная дрожь пробегала по телу. Напрасно боролся он с недомоганьем и кончил тем, что пошел к Пта просить позволения лечь. Управитель, взглянув на бледное, расстроенное лицо его, сказал участливо:

Иди, отдыхай; вижу, что нездоров. Но товарищи твои, пожалуй, не дадут тебе покою своей болтовней, иди-ка лучше туда, где хранятся циновки; там ты, по крайней мере, можешь выспаться, а к завтрашнему дню, надеюсь, все пройдет.

Поблагодарив Пта за его доброту, Иосэф отправился в назначенное помещение — огромную комнату без окон, но освещаемую через большую дверь, выходившую на маленький внутренний дворик, окруженный стенами, посередине которого росла пальма. Вытащив к двери один из тюков циновок, кучами лежавших вдоль стен, он развязал его и лег. Но недомогание его не проходило, сна не было, и вот в первый раз после долгого времени вспомнил он прошлое, своего отца и Шебну; пришла на память странная, ужасная сцена вызывания змей и отчаянная борьба из-за обладания таинственным камнем. Полная луна светила невероятно ярко: пальма среди двора стояла вся залитая светом, бросая тени на освещенную до желтизны землю; странный, сдержанный шепот стоял по временам в ее сплошной листве. Мириады теней, миллионы очертаний чудились ему на земле, то округленные, то протянутые, колеблющиеся, дрожащие.

Дрожь суеверного ужаса потрясла тело юноши, зубы стучали, как в лихорадке.

Словно какой-нибудь дух злой и нечистый витает вокруг меня, — прошептал он; вынув затем магический камень, который носил, он прибавил: — Попробую приложить талисман ко лбу; может статься, он обладает силами, мне еще неизвестными, и вылечит меня?

Он посмотрел с минуту на камень, мерцавший голубоватым светом, исходившим, казалось, из его середины; затем приложил его к груди и прошептал с умилением:

Даруй мне, чудесный камень, ключ сил таинственных, в тебе заключенных; жертвуя жизнью, я завладел и обладаю тобой, но не знаю еще всей силы твоего могущества.

В ту же минуту кругом все точно замерло; кровь неровно застучала в висках, в ушах звенело, голова кружилась, холодный пот покрыл тело, грудь сдавило, как клещами, дыхание сперлось: в смертельном ужасе вскочил он, разорвав на груди тунику. Невероятная слабость охватила его, все разом исчезло, — всякий свет, всякий звук: он потерял сознание. Как долго он лежал без чувств, он не мог бы сказать, когда опять пришел в себя; легкий шум рядом с ним заставил его повернуть голову, и то, что он увидел, мигом подняло его на ноги. Там, стоя на своем могучем хвосте и устремив на него зеленоватые глаза, стояла та самая змея, которую он победил год тому назад; дрожь потрясала ее гибкие, мощные кольца, грозное шипенье вырывалось из ее полуоткрытой пасти. Очарованный, словно парализованный, обливаясь холодным потом, смотрел Иосэф на этот призрак. Как молния, сверкнули в его мозгу слова Шебны: «Она примет образ и тело, чтобы вновь попытаться отнять у тебя великий талисман; малейшая слабость будет твоей гибелью»… Собрав всю свою волю, Иосэф поднял руку и, размахивая талисманом над головой змеи, вскрикнул глухим голосом:

Кто ты, чудовище Аменти; чего ты хочешь от меня?

Человеческий голос, глухой, но внятный, ответил:

Я судьба и здесь затем, чтобы с тобой сразиться; если ты победишь меня, послушная, я буду служить тебе; если ты падешь, я обернусь вокруг тебя и задушу. Горе судьбою побежденным: как змея, она их обвивает и слабый бывает рабом ее, но сильный владеет ею и господином ее становится.

Если ты судьба моя, так я хочу победить тебя! — крикнул Иосэф. Взяв камень в рот, он, как стрела, бросился на чудовище и, схватив его обеими руками, начал душить.

Безмолвная, ужасная борьба прошлого года возобновилась. Иосэф чувствовал, как скользкое холодное тело змеи сжимало и давило его члены; зловонное дыхание било в лицо, от острого шипения кружилась голова; но руки его, как стальные щипцы, сжимали врага; одна лишь мысль работала в его мозгу: чтоб победить тебя — о вероломная и скользкая судьба — прижму тебя я к сердцу и задушу в своих объятиях! Один лишь миг, — но вечность для того, кто его переживет, — прошел; и побежденная вторично змея вдруг ослабела и тяжело шлепнулась на землю.

В изнеможении Иосэф прислонился к стене, не отрывая взгляда от побежденного врага: вдруг он с ужасом увидел, что тело змеи зашевелилось, стало расти и расплываться в черноватую массу, которая в свою очередь подверглась странному превращению: голова змеи поднялась и округлилась, из неясной массы выделилась голова женщины с лицом необычайной, строгой, спокойной, величавой красоты; глаза ее, неизмеримо глубокие, прекрасные и непреклонные, казалось, пронизывали насквозь, загадочная улыбка блуждала на устах. Полосатый клафт драпировался строгими складками вокруг ее головы, над которой зажглась лучистая звезда; затем стал виден обнаженный до пояса бюст женщины — он выходил из тела быка со львиными лапами, — на спине выросли два огромных, зеленоватого отлива крыла.

Кто ты? Зачем ты явился ко мне, грозный призрак? — прошептал трепещущий Иосэф.

Я — смысл сокрытый всех вещей, я — счастье мудрого, я — ключ всех тайн, — ответил звучный гармоничный голос. В благоговейном страхе Иосэф распростерся ниц перед призраком.

Встань, гляди и выбирай себе какую хочешь часть меня, которую я и отдам тебе, — сказал тот же голос. — Хочешь ты мое тело быка — твердую, неустанную волю и непоколебимое терпение даст оно тебе! Львиные когти научат тебя сметь — там, где одного желания мало, и силою удерживать все, что завоюет тебе твой разум; захочешь — крылья мои унесут тебя в бесконечность; лучезарная звезда даст тебе абсолютное знание, величайшую награду человеческого разума, воплощенного в лице моем.

Как я, жалкий червь земли, могу решиться на такой ужасный выбор, который ты мне предлагаешь? — прошептал Иосэф, скользя взглядом по загадочному существу и, останавливаясь вдруг на обнаженной груди, прошептал:

Дозволь прильнуть губами к твоей груди, тогда я буду пить всю твою суть.

Странная загадочная улыбка мелькнула на губах сфинкса:

Пей! — сказал он. — Искусно выбрал ты, сын Израэля, самый драгоценный дар, легчайшую задачу — богатство без труда. Так пей же, но пей умеренно.

Тут символический гений Египта распростер свои могучие крылья, чтобы укрыть чужестранца; а Иосэф жадно прильнул губами к его груди, как истый прототип своего племени, в течение веков высасывавшего из груди всех народов их плодоносную силу — богатство — до истощения питавшей его матери-кормилицы.

Иосэф пил, пил до опьянения; вдруг раздался раскат грома; молния сверкнула из звезды и сфинкс исчез, — а Иосэф, как пораженный молнией, упал навзничь; ему казалось, что он летит в бездонную пропасть.

Когда он вновь открыл глаза, было уже совсем светло; солнце встало, палящими лучами заливая белый дворик; он чувствовал себя слабым и разбитым, хотя голова была свежа и мысли ясны, — он помнил хорошо явление змеи и сфинкса.

Сон это был или видение? — прошептал он, проводя рукой по лбу; магический камень лежал в его руке; только змеиная кожа, служившая ему поясом, исчезла. Так как Пта отпустил его еще и на этот день, Иосэф остался лежать на циновке, размышляя о событиях последней ночи и не отдавая себе отчета: была ли то действительность или игра расстроенного воображения? В эту ночь он увидел во сне Шебну; старик стоял у его изголовья и говорил ему своим серьезным, глубоким голосом: «Теперь твой талисман приобрел всю силу; кроме гаданья на воде, которому я научил тебя, ты можешь употреблять его для врачеванья ран; стоит лишь потереть его о белье, которое ты приложишь к ране, и она быстро заживет; вода, в которую ты положишь камень, — могучее средство против змей и ядовитых растений; прикладывая его ко лбу, ты будешь лечить от помрачения рассудка, если только оно не вызвано повреждением самого мозга; прикладывая, наконец, к чьей-либо груди, ты заставишь того человека повиноваться твоей воле»!

Этот сон произвел на юношу такое же глубокое впечатление, как и видение, и он решил при первом случае испробовать на деле указанные ему чудесные свойства камня. Несколько недель спустя после ночного видения несчастный случай в семье управителя дал Иосэфу возможность испробовать на деле силу талисмана и приобрести в лице Пта друга и покровителя.

Маленький Руи, единственный ребенок у дочери Пта, был укушен змеей; яд действовал так быстро, что мальчик должен был умереть ранее, чем успеют позвать жреца— врача или его самого отправят в храм. Тогда Иосэф попросил Пта позволить поговорить с ним с глазу на глаз.

Ты знаешь, — сказал он, — что рабам запрещено заниматься тайной наукой, но благодарность и любовь мои к тебе и к семье твоей повелевают мне открыться тебе во всем. Рожденный свободным, сын главы племени, я владею тайным средством, которому Элохим, Бог наш, научил моих предков. Оставь меня одного с Руи, и я надеюсь его спасти.

Как утопающий хватается за соломинку, так бедный старик в отчаянии, не медля, дал свое согласие. Иосэфа ввели в комнату, где, разметавшись на ложе, смертельно бледный, с посиневшими губами, умирал ребенок. Оставшись один, он опустил свой магический камень в кубок с водой; покуда произносил он свои заклинания, жидкость приняла слегка голубоватый оттенок и, словно закипая, тихо заволновалась. Иосэф влил в рот ребенку ложку этой воды: затем, намочив в ней кусок полотна, обмыл им всю рану, к которой затем и приложил самый камень. Минуту спустя прозрачный камень весь потускнел, точно он внутри был наполнен черным дымом, тогда как лучи его приобрели ярко-красный цвет, который постепенно изменял свою окраску, становясь желтым и зеленым, покамест камень не сделался опять голубовато-прозрачным, каким был и прежде. Глаза ребенка все еще были закрыты; но когда Иосэф наклонился над ним, он убедился, что тот жив и все тело его было покрыто сильной испариной; рана утратила свой зловещий черный вид, несколько красных капель крови блестели на ее краях. Полное исцеление не подлежало никакому сомнению; Руи был спасен. С этой минуты старый Пта стал истинным другом Иосэфа и не замедлил выказать на деле свою глубокую признательность за спасение внука. Он выделил его из прочей челяди и дал более лестную службу при особе Потифара, которому сообщил тайну этого исцеления, как и массу других не менее удивительных излечений людей и животных.

Второй случай, сблизивший Потифара с Иосэфом и доставивший ему доверие его господина, был вызван Хнумом. Болтал ли Хнум лишнее под хмельком или соблазнялся взятками, но всегда как-то случалось так, что всякие секретные, интимные дела Потифара были известны его врагу, сановнику, мечтавшему занять его место. Иосэф, уши и глаза которого были всегда настороже, пронюхал эту тайну и стал наблюдать за Хнумом, на место которого рассчитывал. Открывши истину, он не замедлил сообщить ее своему господину; в ярости на сплетни и доносы писца, Потифар хотел было сначала жестоко наказать его, но по врожденному великодушию пожалел и, как только первый гнев прошел, решил сослать его счетоводом в дальнее имение. Таким образом, должность секретаря досталась Иосэфу.

В этой должности он сопровождал своего господина в его трехмесячном отпуске, который Потифар проводил в своем имении близь Саиса, где жил его старый родственник, жрец и бывший опекун. Иосэф на первых же порах постарался расположить ученого старца в свою пользу всеми естественными и сверхъестественными средствами, оказывая ему всевозможное внимание и уважение. Наложив на него иго своей воли, Иосэф заставил жреца посвятить себя во многие тайны, которые были известны только высшим кастам. Потифар не противился этому, ибо, несмотря на все аристократические, кастовые предрассудки, он слишком высоко ценил необычайный ум и неподкупную честность своего нового секретаря.

Помогая Пта в его работах, Иосэф незаметно стал его прямым помощником, настолько, что когда старый Пта умер, то Потифар никого не нашел достойнее Иосэфа занять его место. При его необычайном усердии, деятельности и знании всех мельчайших подробностей управления таким огромным состоянием, в какой-нибудь год все приняло совершенно иной вид: доходы увеличивались, потому что малейшее злоупотребление и небрежность тотчас же открывались неутомимым управителем, который, казалось, все видел, все знал и которого боялись в тысячу раз больше, чем когда-либо старика Пта. Будучи справедливым, Иосэф был высокомерен и строг и при случае жестоко наказывал виновных; зато и трепетали же перед ним рабы, когда на них останавливался проницательный взгляд больших зеленоватых глаз Иосэфа!

Потифар чувствовал себя точно в раю; все шло как по маслу, тысячи мелких домашних дрязг, ссоры и наказания, которые Пта предлагал на его усмотрение, казалось, больше не существовали; богатство его постоянно росло, счеты отличались идеальной ясностью и точностью, и всем этим он был обязан Иосэфу; в свою очередь он платил юноше безграничным доверием, осыпал его отличиями и делал богатые подарки.

III

Водном из самых аристократических кварталов Мемфиса стоял роскошный дом; высокие мачты, стоявшие у входа, указывали на знатное происхождение его владельца. Дом этот, ярко раскрашенный, окруженный тенистым и заботливо содержавшимся садом, принадлежал знаменитому Потифэре6, который живал в нем изредка, неподолгу, в случае, если дела заставляли его быть в Мемфисе, так как постоянно он жил в Гелиополе, где занимал высокий пост Верховного жреца в храме Солнца.

В послеобеденный час, когда дневную палящую жару сменяет более сносная температура, две женщины сидели на широкой террасе дома и разговаривали, следя взглядом за маленькой, прелестной девочкой лет шести, игравшей в низу ступеней с большой кошкой, которую она немилосердно теребила, укутывая ее в разные тряпки, изображавшие клафт и тунику. Это была Аснат, единственная дочь Верховного жреца. Своей редкой красотой малютка вполне оправдывала обожание родителей. Светло-каштановые волосы с золотистым отливом, большие глаза, темно-синие, как два сапфира, составляли большую редкость у египтян и приводили всех в восторг; и если Потифэра был тверд и строг в воспитании своего 10-летнего сына Армаиса, то к дочери был более чем снисходителен, скорее слаб.

Одна из женщин, сидевших на террасе, была Майя, супруга Верховного жреца; красивая и представительная, она была одета с изысканной роскошью; вторая — сестра мужа, Ранофрит, прелестная семнадцатилетняя девушка, стройная, смуглая, с большими, влажными и полными огня глазами и густыми, черными как смоль косами. Кокетливо задрапированная в прозрачную, вышитую красным тупику, она нервно обмахивалась большим веером из перьев и казалась взволнованной.

Твои упорные отказы Потифару наводят меня на разные подозрения; будь откровенна, Ранофрит, и согласись, что для того, чтобы отвергать любовь и руку человека уважаемого, богатого и знатного, должен быть в виду кто-нибудь, кто больше нравится, — заметила Майя, окидывая испытующим оком вдруг вспыхнувшее лицо своей собеседницы.

Ничего-то от тебя не скроешь, Майя! Так лучше уж я сознаюсь… ты угадала, — ответила Ранофрит, скрывая за веером свое смущение и пылающие щеки, — да, есть человек не столь богатый и знатный, как Потифар, но в тысячу раз более дорогой моему сердцу.

Здесь в Мемфисе узнала ты его?

Да, в то время, как я жила здесь с теткой Неферт; впрочем, я надеюсь, что ты его увидишь и решишь, что предпочтение мое законно.

Невольник с докладом, что благородный Гор просит чести приветствовать супругу Потифэры, прервал молодую девушку; Майе стоило только на нее взглянуть, чтобы убедиться, что тот, о котором только что доложили, и был избранник сердца Ранофрит. Едва обе женщины успели оправить свой туалет и волосы и изменить свои небрежные позы на более церемонные, как завеса поднялась и на террасу вошел молодой офицер. В той непринужденной грации, с которой он их приветствовал, был виден человек, привыкший вращаться при дворе. Гору было с небольшим двадцать лет; он был сыном важного сановника и два года уже состоял в свите фараона; в обществе его очень любили за открытый и приятный характер, а женщины сходили по нему с ума. Мать его была иностранка, и от нее он унаследовал чудный матовый цвет лица; черты его напоминали греческий тип; белокурые золотистые волосы увеличивали его оригинальную прелесть, а его стройные, гибкие и в то же время нервные формы могли бы служить отличной моделью скульптору.

Майя любезно приняла его; она в приветливых словах сказала ему, что много слышала о нем хорошего от сестры его отца, бывшей замужем за Гану, жрецом в Гелиополе.

Соберись же скорее навестить тетку и посетить нас, благородный Гор; супруг мой будет очень рад видеть тебя, — прибавила она с улыбкой.

Благодарю тебя, благородная Майя, за любезное позволение; я счастлив буду приветствовать в Гелиополе тебя и прекрасную Ранофрит, а также и знаменитого супруга твоего, которого я имел счастье узнать в его последний приезд сюда, — ответил Гор, видимо, очень обрадованный приглашением. Заметив в эту минуту Аснат, подошедшую ближе и с любопытством смотревшую на него, он сказал: — Это, без сомнения, дочь твоя, благородная Майя! Тетка говорила мне, что это восхитительный ребенок, но, сознаюсь, действительность далеко превосходит описание. Какие чудные глаза! Я предвижу, что со временем они покорят много сердец и возбудят жгучие страсти.

Майя погрозила ему пальцем и добродушно сказала:

Ты портишь мне мою девочку; видишь, с каким самодовольством она слушает твои похвалы, и если станет тщеславной и гордой, ты мне ответишь; жаль только, что ты уже в возрасте и, вероятно, скоро женишься, а Аснат еще мала; кто знает, может быть, она и удостоилась бы чести видеть у своих ног такого человека, как ты.

О, конечно! — весело воскликнул Гор. — И я страстно хочу дождаться, когда крошка Аснат подрастет и будет в состоянии принять скромное поклонение такого бедного воина, как я.

Вооружись терпением, в таком случае; целых восемь лет тебе придется ждать, так как ранее шестнадцати я дочери замуж не отдам, — ответила Майя, смеясь вместе с Ранофрит.

Ну! Что значат восемь лет в виду такой цели? Но что-то ты скажешь? — прибавил он, дружески притягивая к себе Аснат. — Примешь ли ты тогда мое предложение?

Ребенок поднял на офицера свои прекрасные лучистые глаза и испытующим взором взглянул на него.

Охотно! Ты красив и золотистые твои волосы мне нравятся; но будешь ли ты ждать, пока я сделаюсь большой; ведь это очень долго, — закончила она со вздохом.

Будь покойна, я подожду, и ты увидишь, как время быстро пролетит; не поцелуешь ли ты меня теперь в счет будущих благ? — сказал Гор, притворяясь серьезным. Аснат закрыла глаза и с минуту подумала.

Целуй, конечно, — объявила она, решительно протягивая ему свой алый ротик. — Все меня целуют, отчего же тебе, раз ты мне нравишься, и не поцеловать?

Чистосердечно поцеловавшись, Аснат притащила скамеечку, важно села рядом с Гором и вложила свою маленькую ручку в его руку. Майю эта сцена забавляла в высшей степени, но Ранофрит, смеясь, как сумасшедшая, воскликнула:

Аснат, Аснат, ты слишком неосторожно расточаешь свои поцелуи; верь мне, что, когда ты вырастешь, Гор тебе больше не будет нравиться; он будет стар и, может быть, сделается отцом семейства.

Аснат презрительно подняла головку, готовясь отвечать, как вошел опять невольник и объявил, что посланный благородного Потифара просит милости быть допущенным до прекрасной Ранофрит, чтобы принести к ее ногам цветы, присланные его господином.

Пусть войдет, — ответила она, вся вспыхнув, — я не могу обидеть Потифара отказом принять дары; кто знает, он может отомстить мне за мое презрение на моем брате, который служит под его начальством, — прибавила она тоном извинения, заметив неудовольствие на лице Гора. Не успела она ничего прибавить, как уже нубиец приподнял обшитую бахромой завесу, пропуская вперед двоих мальчиков в богатом одеянии, несших огромную корзину, артистически сплетенную, украшенную лентами и полную восхитительных цветов; сзади детей шел человек высокого роста, который, дойдя до женщин, с почтением пал перед ними ниц; затем, встав по знаку Майи, звучным металлическим голосом сказал:

Именем господина моего, знатного и могущественного Потифара, слагаю я эти цветы к ногам твоим. Удостой благосклонно принять дар сей, благородная Ранофрит, и да благословят боги каждый шаг твой и ниспошлют тебе счастье, здоровье и бесконечные дни.

Глаза всех обратились на посла — то был Иосэф. По изящным и непринужденным манерам его скорее можно было принять за господина, чем за слугу. А сам он, казалось, видел только одну Ранофрит. Большие, темные, зеленоватые глаза Иосэфа смотрели на нее, и Ранофрит не могла отвести глаз от этого человека, взор которого жег и заставлял биться ее сердце так, как оно никогда еще не билось ни под чьим взглядом. Как очарованная, сидела она, забыв обо всем окружающем; ей казалось, что под его тяжелым, странным, властным взглядом у нее что-то внутри сжималось, прерывалось дыхание и кружилась голова. Большим усилием воли стряхнув внезапное оцепенение, Ранофрит тихо прошептала:

Благодари твоего господина за чудный дар, присланный мне, и засвидетельствуй ему мою признательность.

Она сделала рукой знак, что отпускает его. Еще раз поклонившись в землю, он удалился вместе с детьми, принесшими корзину. Ранофрит вздохнула с облегчением и провела рукой по своему бледному лицу. Теперь, коль скоро странное очарование взгляда этого человека исчезло, ее вдруг охватило чувство глухого к нему отвращения. Выражая отчасти мысль своей тетки, Аснат внезапно вскрикнула:

Фу, какой противный человек! У него глаза совсем как у большой змеи, которую я раз видела; и его-то Потифар посылает с подарком, — прибавила она серьезным тоном порицания, что очень рассмешило всех и уничтожило неприятное чувство, оставленное Иосэфом.

Это главный управитель Потифара, — заметил Гор. — Говорят, что он играет большую роль у него в доме и пользуется безграничным доверием своего господина, хотя он был простым рабом, купленным несколько лет тому назад. На меня он всегда производит неприятное впечатление, и Аснат права, что у него взгляд змеи.

Разговор скоро переменился, и Гор стал передавать придворные и городские новости; но, заметив, что Ранофрит задумчиво молчит, он простился и ушел. Жалуясь на головную боль, Ранофрит ушла с террасы к себе в комнаты. Отослав рабынь и запретив им беспокоить себя, она улеглась у открытого окна. Странное состояние испытывала она; голова ее отяжелела, мысли путались: она забыла Гора, которого все же любила, зато образ Потифара восставал в ее воображении с мучительной ясностью и неизвестный голос шептал ей на ухо: «Ты должна за него выйти; он добр, он тебя любит и сделает тебя счастливой».

Совсем разбитая, изнемогая от усталости, бессознательно дотащилась молодая девушка до своей постели и задремала; но даже и во сне тот же кошмар преследовал ее. Теперь видела она уже не Потифара, а его посла; характерная голова управителя склонилась над ней, зеленоватые глаза смотрели на нее неумолимым властным взглядом, и голос, как шелест листьев, тихо шептал: «Ты выйдешь за Потифара; я этого хочу».

Накануне того дня, когда была прислана к Ранофрит корзина с цветами, между Потифаром и его главноуправителем произошел следующий разговор. Иосэф слишком хорошо знал своего господина, чтобы не заметить происшедшей в нем за несколько месяцев перемены, и совершенно верно угадал, что он влюблен, и именно в прелестную сестру Верховного жреца Гелиополя, которая гостила в это время в Мемфисе. Перспектива увидать молодую хозяйку в доме, где все плясали под его дудку, сначала ужасно не понравилась Иосэфу; он рассудил, и не без основания, что раз женщина сумела покорить такого закоренелого холостяка, как Потифар, который до 37 лет искусно лавировал среди гораздо более блестящих партий, то очевидно, что муж будет у нее под башмаком, и если эта новая в доме власть обратится против него, его положению угрожает опасность. Поэтому первой мыслью его было помешать этой женитьбе, но затем он изменил свое решение, предпочитая выжидать терпеливо событий. Надо сказать, что Иосэф был уверен, что стоило только Потифару — человеку богатому, знатному и красивому — посвататься, как повсюду он будет принят с распростертыми объятиями, и потому до сего дня ему и в голову не приходило приписывать скверное расположение духа своего господина его неудачам в любви.

Но накануне вечером Потифар вернулся такой убитый и злой, так грубо выгнал всех вон, что Иосэф изумился и, вместо того чтобы уйти вместе с другими рабами, спрятался за портьеру и стал следить. Думая, что он один, Потифар бросился в кресло и, закрыв глаза рукой, воскликнул:

Проклятый Гор! Чувствую я, что Ранофрит любит этого негодного повесу и не захочет выйти за меня.

Давно подозревал Потифар предпочтение, отдаваемое Ранофрит красивому офицеру, но в этот день в обществе, где они встретились, он подметил, как они обменялись значительными взглядами. Вернувшись к себе, Потифар мучился ревностью, потому что его любовь была глубока, правдива и серьезна, как он сам. Он весь ушел в себя, как вдруг легкое прикосновение заставило его вздрогнуть.

Что тебе еще надо от меня? — спросил он резко Иосэфа, приблизившегося к нему, как тень.

Добрый господин, — шептал Иосэф, наклоняясь к нему, — ты хочешь взять себе в супруги прекрасную и благородную Ранофрит; если ты хочешь, то это так и будет; не пройдет и трех дней, как ты станешь женихом ее.

Потифар удивленно и недоверчиво посмотрел на него.

С ума ты сошел? Что за вздор? Колдун ты, что ли, чтобы так свободно мог осуществить мое желанье быть женихом Ранофрит. А если она любит другого?

Иосэф таинственно улыбнулся:

Я не колдун, но ведь тебе известно, господин, что я кое-что смыслю во влиянии светил небесных, а влияние это можно сделать тебе благоприятным, — надо только уметь воспользоваться им. Но прежде всего я молюсь Элохиму, Богу моего племени: он внемлет гласу твоего слуги; в нем моя сила.

Потифар встал и в волнении зашагал по комнате; затем, остановившись перед Иосэфом и положив ему руку на плечо, сказал:

Так делай, что можешь, и знай, что если Ранофрит станет моей женой, я награжу тебя по-царски. А я ничем не могу помочь тебе?

Нет, господин, дозволь мне только эти три дня молиться и призвать на тебя благоприятное влияние звезд. Кроме того, разреши завтра, от твоего имени, отнести цветы благородной Ранофрит; когда же будет время, я скажу тебе, и ты доверишь мне отнести Ранофрит твое письмо с предложением.

На следующий день, вернувшись после исполнения своего поручения, Иосэф заперся в своей комнате, запретив кому бы то ни было тревожить себя до следующего утра. Большое помещение, которое занимал теперь молодой управитель, выходило на маленький двор, превращенный в садик, убранный с роскошью, которая, может быть, удивила бы и Потифара, если бы тот когда-нибудь вздумал заглянуть сюда. Драгоценные ткани закрывали двери и окна; вазы, полные цветов, кедровый стол, заваленный табличками и папирусами, сделали бы честь и кабинету самого господина; роскошная постель была покрыта шкурой пантеры; весь пол был устлан цветными циновками. Иосэф, впрочем, не боялся гнева Потифара, если бы тот и увидал, каким комфортом окружил себя его управитель; он знал прекрасно, что необходим Потифару и что, с другой стороны, за ним было слишком много доказательств неподкупного усердия, чтобы господин мог считать эту роскошь злоупотреблением своего доверия.

Задумчиво, нахмурившись, шагал Иосэф по своей комнате; он думал, с точки зрения своей личной выгоды, о посещении Ранофрит и о последствиях, которые произойдут из этого. Он думал о своем предложении помочь своими знаниями Потифару занять место соперника и добыть ему любимую женщину.

Да, я хорошо сделал; Потифар принужден будет убедиться в моем могуществе и будет обязан мне своим счастьем, — прошептал он, — а молодая девушка более восприимчива к моему взгляду, чем я ожидал; я порабощу ее своей волей, она станет моим помощником, а не врагом, и первым долгом я постараюсь, чтобы меня освободили… Затем, если случайно Потифар умрет, то его вдова выйдет за меня замуж. Обладая прекрасной, родовитой женщиной и ее несметным богатством, я достигну положения, предсказанного мне Шебной. А что касается того, чтобы заставить Ранофрит полюбить себя, — этого добиться нетрудно.

С улыбкой на лице он взял со стола металлическое зеркало с чеканной ручкой и с минуту смотрел на себя. Да, с его матово-бледным цветом лица, шелковистыми и густыми кудрями, с большими, полными огня глазами, он был в полном смысле красавец.

Настала ночь, огромный город замолк, и весь дом Потифара погрузился в сон. Иосэф снял с шеи мешочек, который он всегда носил на себе, вынул из него волшебный камень и, сжав его в руках, стал на колени и начал шептать заклинания. Голос его мало-помалу становился глуше и слабее, затем совсем умолк; взгляд сделался стеклянным, жилы на шее и на лбу налились: на неподвижном лице его застыло сосредоточенное настойчивое выражение.

Прошло так с полчаса. Иосэф вздрогнул, глаза его блеснули, и он встал, страшно утомленный, потягиваясь и зевая. Спрятав свой камень, выпил он чашу вина и, бросившись в постель, тотчас уснул.

В это время Ранофрит спала у себя в комнате, освещенной ночной лампадой; мягкий дрожаний свет отливал красными отблесками на деревянных и медных статуэтках богов, стоявших на божнице, и на белой ночной одежде спавшей. Весь вечер избранница Потифара страдала головной болью и по совету Майи легла очень рано; по мере того как подвигалась ночь, сон ее становился все беспокойнее; она бросалась на своем ложе; вздохи и глухие стоны вырывались из ее уст. Тяжелый, странный сон преследовал ее; ей казалось, будто рядом с ее ложем тихонько подымается, сгущаясь и округляясь сверху, сероватая тень, скоро принявшая форму человека, как бы сотканного из полупрозрачного молочного тумана. Беловатого, просвечивающего лица его, с едва намеченными тенями, она не могла различить, зато глаза, мертвенно пристальные и сверкающие, пронизывали ее и причиняли острую боль.

Ранофрит, слышишь ты меня? — спросил в то же время глухой, словно из-под земли голос.

Да, — едва слышно прошептала она с усилием.

Итак, коли ты слышишь, я приказываю, — понимаешь, приказываю: когда через три дня я принесу тебе предложение Потифара, ты должна дать согласие быть его женой.

Гор… Я хочу замуж за Гора, — с трудом прошептала она, заметавшись судорожно на постели. Тогда ей показалось, что тень склонилась над ней и, приложив горячий палец к ее лбу, отчетливо произнесла:

Ты забудешь Гора; Потифар станет твоим мужем, а мне, твоему господину, ты во всем будешь послушна и меня полюбишь. — Каждое слово звенело в ее ушах, подобно удару молота, и этот звон болезненно заставлял дрожать каждый фибр ее тела. — Через три дня ты скажешь «да» и обручишься с Потифаром, — повторил голос. Затем призрак начал таять и, наконец, исчез совсем, оставив по себе сильный одуряющий аромат. Крайнее возбуждение Ранофрит сменилось глубоким оцепенением.

Утром Ранофрит проснулась такой слабой и разбитой, что осталась лежать весь день; голова болела, виски болезненно давило; она была нервна и раздражительна, как никогда. На тревожные расспросы Майи она ничего не могла ответить; с ней ничего не случилось и, кроме головной боли и слабости, она ничего не чувствовала. На второй день она чувствовала себя уже гораздо лучше и встала, но зато внутреннее беспокойство росло с каждым часом, словно она ждала чего-то, но чего — и сама не знала.

Взволнованная молодая девушка не находила себе места и грустно бродила по комнатам и саду. Даже когда пришел Гор, она отказалась его видеть под предлогом, что при ее нездоровье всякое общество ей в тягость.

Ты больна; вероятно, тебя кто-нибудь сглазил, — объявила Майя на третий день утром. — Смотри, у тебя руки горят, ты расстроена! Очень возможно, что кто-нибудь позавидовал любви к тебе Потифара или Гора и испортил тебя; не без причины дурнушка эта, Тахот, пожирает тебя глазами, когда ты говоришь с Потифаром; а что Таа влюблена в Гора, это знает весь город. Следовало бы тебе съездить в храм, чтобы тебя очистили и дали священный амулет. Я сейчас оденусь и велю приготовить носилки, а ты тоже иди одеваться; мы сейчас и отправимся.

Ты права! Я и сама думала, что стала жертвой чьей-нибудь злой воли и в ночь, два дня тому назад, на меня колдовали, так как я проснулась совсем разбитая и с той поры меня что-то гнетет. —Ранофрит кончала свой туалет, когда одна из женщин доложила ей, что посланный от Потифара просит позволения передать ей лично поручение от своего господина. Охваченная внезапным волнением, она отдала приказание ввести посланного в открытую галерею, смежную с ее покоями. Когда увидела она высокую фигуру Иосэфа, которого сейчас узнала, сердце забилось так сильно, что она принуждена была прислониться к колонне, чтобы не упасть, дав ему знак рукой приблизиться.

Тот распростерся перед ней на земле и объявил почтительно, что послание, им принесенное, высокой важности и назначено только для ее ушей, а поэтому он молит о милости вручить его без свидетелей. По знаку госпожи служанки, сопровождавшие ее, удалились в соседнюю залу; Ранофрит, едва стоявшая на ногах, поспешила сесть; затем, собравшись с духом, возможно твердым голосом спросила:

Что хочет от меня Потифар? Говори, мы теперь одни.

Иосэф преклонил колено, облобызал край ее одежды и подал ей таблички; тут на одно мгновенье глаза их встретились, и жгучий, властный взор еще более смутил молодую девушку. Прочла она следующее: «Потифар, царский писец, начальник тюрем и полицейской стражи Мемфиса — благородной Ранофрит. Молю Гатор, божественную сестру твою, да ниспошлет тебе на долгие дни здоровье и благосклонно обратит твое сердце ко мне при виде этого послания. Дольше я не могу таить свою великую любовь, которую ты зажгла в моем сердце. Печален, одинок я своем обширном доме, хотя, по милости богов, он полон всех благ земных, но скучен для меня, — нет у него хозяйки. Печаль моя обратится в радость, если ты примешь верное сердце, которое слагаю я у твоих ног, если ты согласишься стать солнцем моей жизни, душой моего дома — женой моею».

С трудом дыша, прислонилась она к стене; взгляд рассеянно перебегал с лежавших на ее коленях табличек на Иосэфа, почтительно стоявшего в нескольких шагах от нее; тяжелый странный взгляд его продолжал давить ее. Пристально взглянула она на Иосэфа, тотчас же опустившего глаза; чем дольше смотрела она, тем сильнее росло в ней желание смотреть еще и слушать его голос, оставить его при себе, чтобы он ей служил, увидать еще раз его, коленопреклоненным, с поднятыми на нее прекрасными глазами, взгляд которых и очаровывал, и опьянял ее…

Какой ответ прикажешь, благородная госпожа, передать моему господину? — спросил, наконец, Иосэф, прерывая становившееся уже тягостным для обоих молчание.

Скажи Потифару, что послание его было приятно мне и что я буду рада, если он придет сам сегодня за ответом более подробным и согласным с желанием его сердца, — ответила Ранофрит спокойно и решительно, что странно противоречило ее прежнему лихорадочному возбуждению.

Иосэф глубоко поклонился, и Ранофрит не заметила, какая злобная ирония блеснула на секунду в его глазах. Вечером в тот же день Потифар вернулся, опьяненный счастьем, от Ранофрит, которая ласково встретила его и, хотя бледная и расстроенная, все же решительно повторила, что согласна быть его женой, и не выказала сопротивления, когда он запечатлел их обручение горячим поцелуем. Приказав позвать Иосэфа и выслав всех, Потифар весело сказал:

Ты сдержал слово, мой верный слуга, и я не забуду, что ты способствовал моему счастью; подскажи, как сделал ты, чтобы овладеть сердцем девушки, заставив ее отвернуться от этого молокососа Гора?

Не спрашивай, господин; я не могу тебе объяснить то, чего и сам не понимаю; я знаю только, что у пастухов, в племени моего отца, известна таинственная сила светил, и знают, как пользоваться их благоприятным влиянием.

Ну, не тревожься, я не стану выведывать твою тайну; тебе удалось направить на меня необычайно благоприятное влияние и в благодарность возьми это, а в придачу меру серебряных колец. — Потифар протянул ему свой золотой перстень и чудной чеканной работы пряжку с плаща. Выразив горячую благодарность господину и поцеловав его руку, Иосэф удалился.

Известие о женитьбе Потифара и Ранофрит не удивило, но возбудило зависть многих женщин и глубоко опечалило Гора, твердо уверенного в том, что девушка, может быть, по настоянию родных предпочла ему человека необыкновенно богатого, с высоким положением и достаточно молодого и красивого, чтобы покорить сердце женщины. Приготовления к свадьбе шли быстро, и все ждали только прибытия Потифэры, брата невесты, который должен был приехать из Гелиополя, как только дозволят ему многочисленные обязанности, сопряженные с высоким положением. Ввиду радостного события весь дом был оживлен; служанки Майи и Ранофрит работали, не покладая рук, с утра до ночи, чтобы поспеть к сроку с приданым. Одна невеста была задумчива и молчалива; радость и страх наполняли ее сердце, и она больше думала об управителе своего будущего мужа, чем о нем самом, чего, конечно, никто не подозревал, и равно и Потифар приписывал ее задумчивость тому смешанному, сладкому и трепетному ожиданию, которое чувствует каждая девушка перед свадьбой.

Зато маленькая Аснат была бесконечно счастлива и находилась в наилучших отношениях с Потифаром, который баловал ее без меры и осыпал подарками; дружба их была так трогательна, что Ранофрит шутя объявила, что ревнует его. Дня за два до свадьбы прибыл Потифэра. Это был человек средних, за сорок, лет; спокойная важность разлита была в каждом его движении; правильное лицо дышало энергией и непреклонной волей; в его черных больших глазах, под ясным спокойствием, выработанным привычкой, таилась страстная, горделивая, тщеславная душа: проницательный взор его читал в душе каждого, но никогда не выдавал тайну его собственных чувств. Приветливость и ровность характера завоевали ему всеобщую любовь; ученость и ум внушали уважение, а снисходительная доброта к окружающим заставляла их обожать его. Он был лучшим из отцов и мужей: с отеческой заботливостью относился он к сестре Ранофрит, с тех пор как она, родившаяся от второго брака его отца, по смерти родителей, утонувших в Ниле, осталась маленькой на его попечении.

Верховный жрец был слишком наблюдателен, чтобы не заметить тотчас же, что сестра его не разделяет пламенной любви Потифара, и он спрашивал себя с удивлением: какая причина могла заставить девушку, красивую, богатую, окруженную поклонниками, выходить за человека, к которому была равнодушна? Внимательно наблюдая за ней, он заметил, что она была грустна, задумчива и мучилась каким-то тайным беспокойством; тогда мысль, что несчастная любовь внушает ей искать забвения в замужестве, пришла ему в голову, и он решил переговорить с ней. Накануне свадьбы, воспользовавшись минутой, когда они остались одни, он в самых мягких выражениях просил ее откровенно высказать ему свои истинные чувства, прибавив, что он, как брат и друг, сумеет обеспечить ее счастье другим средством, чем замужество с нелюбимым человеком. Ранофрит бросилась ему на шею, залилась слезами, но объявила, что за Потифара идет по доброй воле и без всякой задней мысли.

Потифэра не настаивал, но продолжал наблюдать. Свадьба, несмотря на массу приглашенных, ничего ему не открыла. На следующий день, на празднике, который давали молодые, он заметил вдруг Иосэфа, который распоряжался смело и уверенно и одного взгляда которого было достаточно, чтобы управлять массой рабов. Испытующий взор Верховного жреца остановился на высокой, стройной фигуре молодого еврея, на красивом и интеллигентном лице его. Изящный, грациозный, полный достоинства, Иосэф не только не терялся в разряженной толпе мемфисской знати, но даже привлекал к себе всеобщее внимание.

Однако чем больше смотрел на него Потифэра, тем сильнее испытывал он чувство отвращения, которого не мог ничем себе объяснить. Как будто чувствуя на себе его пристальный взгляд, еврей повернул голову, и взоры их встретились, но почти тотчас же ресницы его опустились и он отвернулся.

Это не заурядная личность и не раб простой!

Что означает чувство, почти ненависть, которое он мне внушает? — прошептал жрец. — Ужели это предчувствие чего-нибудь недоброго? Кто знает, может статься, он, чувствующий мою мысль, может быть опасен для Ранофрит.

Тут, как молния, блеснуло у него в голове подозрение, что слуга Потифара и есть тот таинственный магнит, который привлек его сестру в этот дом; ведь разница в социальном положении никогда еще не бывала помехой любви.

Я должен знать, кто он и какую роль тут играет, — проговорил Потифара, которому при мысли, что его сестра может забыться и изменить своему долгу, вся кровь хлынула в голову. Не теряя времени, он отыскал своего зятя, отвел его в сторону и стал расспрашивать. Не заставляя себя долго просить. Потифар рассказал все, что знал про Иосэфа, хвалил его, как несравненного слугу, за его усердие и необычайные знания.

Слишком много знаний у раба — опасно! Я не доверял бы ему и боюсь, Потифар, чтобы он не оказался змеей, которую ты согреваешь на своей груди. Этот человек возбуждает во мне отвращение, и гордость, сквозящая в каждой черте его, не сулит ничего хорошего. Продай его, сбудь как-нибудь!

Потифар расхохотался и объявил, что ни за что на свете не расстанется со слугой, который угадывает все его желания и заменить которого он не был бы в состоянии.

IV

Первые месяцы после своей женитьбы Потифар был опьянен счастьем и даже не замечал, что Ранофрит была по-прежнему задумчива и рассеяна и что ее любовь была совсем не так горяча, как его. А так как, по роду своей службы, ему приходилось проводить много времени вне дома, то эти долгие часы одиночества навевали молодой женщине мысли одна другой тревожнее и опаснее. И ничто более не препятствовало ее болезненным мечтаниям; Верховный жрец с семьей уехал, а визиты и приемы отнимали сравнительно мало времени, тогда как Иосэфа она видела каждый день и с каждым днем влюблялась все сильнее в красивого управителя, который всегда выказывал ей самую почтительную покорность, не замечая никогда жгучих взоров, которыми она его дарила.

Молодой еврей составил свой план действий, от которого и не отступал. Представляясь рабски почтительным пред авторитетом молодой женщины, он ничего не предпринимал, не выслушав раньше ее приказаний; из-за каждой мелочи спрашивал он ее решение, никогда не выходя из границ скромной и покорной сдержанности слуги. На самом же деле он отлично видел страсть, внушаемую им Ранофрит, как и замечал, что чувство это стало выходить из предположенных им границ.

В ней он хотел иметь только послушное орудие, союзницу, которая не стесняла бы его свободы действий в доме Потифара. Он смотрел на нее как на средство в случае смерти Потифара завладеть его богатством. Но последний план оказался не совсем удачным, когда он пустил в ход ту таинственную силу, которую современная наука окрестила именем «гипнотизма». Потифар обладал таким крепким сложением, с которым можно было прожить очень долго; посягать же на его жизнь Иосэф не думал, а пока тот жил, слишком страстная любовь молодой женщины могла быть только опасна Иосэфу. Но Ранофрит недаром была дочерью знойного Египта: чувство, впервые посеянное в ее душе, быстро росло и наполняло ее неведомыми доселе ощущениями. Так, она за несколько комнат уже чувствовала приближение Иосэфа; всякое предложение по хозяйственным делам с его стороны, казалось, исходило из нес самой и, когда она видела его перед собой скромным, сдержанным, с опущенными глазами, — чувство нетерпения и гнева охватывало ее.

Добрый Потифар и не подозревал, какие тайные бури бушевали в сердце его жены, а Ранофрит искусно скрывала все с чисто женской хитростью. Как-то муж застал ее взволнованной, с влажными от слез глазами, и с удивлением спросил: что это значит? Молодая женщина ответила, что смертельно скучает без него, оставаясь одна по целым дням. Потифар расхохотался, объяснив очаровательной капризнице, что лишь обязанности службы, против воли, задерживают его вдали от нее, и прибавил:

Ты любишь, кажется, пение и игру на арфе, а наш управитель Иосэф — музыкант получше самих певцов храма. Пусть он, когда тебе будет скучно, развлекает тебя своим пением: его песни так прекрасны, что я и сам их очень люблю.

Смущенная Ранофрит обняла мужа, а Потифар, довольный, что нашел средство рассеять ее скуку, позвал Иосэфа и отдал ему приказание забавлять пением и музыкой его госпожу в те дни, когда он будет в отсутствии. Тот скромно благодарил за высокую милость, оказанную ему; Потифар и не заметил выражения неудовольствия и насмешки, мелькнувших на лице Иосэфа, когда тот кланялся ему до земли.

Прошло несколько дней. Потифар был снова в отсутствии, а Ранофрит наслаждалась на плоской крыше вечерней прохладой, рассеянно слушая молодую рабыню, тянувшую какую-то заунывную песню под аккомпанемент мандоры, когда появился Иосэф в сопровождении раба, несшего за ним арфу, и скромно спросил, не позволит ли его молодая госпожа развлечь ее пением и музыкой.

Да, конечно; спой мне какую-нибудь песню твоей родины; муж говорил мне, что сам полюбил их, — ответила Ранофрит, ласково смотря на него и усаживаясь поудобнее на подушках.

Иосэф поставил арфу вблизи от нее и сыграл прелюдию. Но вот шумные аккорды стихли, словно растаяли, и дивная, грустная мелодия полилась из-под его рук, как мелодичный шепот, вторя песне молодого еврея. У Иосэфа был звучный, гибкий, бархатный голос, а его выразительное пение заставляло дрожать и трепетать сердце Ранофрит. Как очарованная, сидела она, не сводя глаз с красивого, бледного лица молодого раба, с его больших задумчивых глаз, устремленных куда-то в пространство. В эту минуту Иосэф забыл о самом существовании Ранофрит; мысль его, на крыльях его же песни, унеслась назад: полузабытое, далекое прошлое вновь встало перед его глазами. Он видел перед собой широкие зеленые степи, стада под охраной братьев: дев своего племени, пляшущих под вечер вокруг огня под звуки его лиры и, наконец, отца, без сомнения, оплакивавшего его смерть. Сцены дикой, простой кочевой жизни, — жизни бедной, полной лишений, но свободной, — одна за другой вставали в его воображении, будя давно угаснувшие чувства. Сын пустыни проснулся в нем, и неудержимо потянуло его на широкий простор, — вдохнуть в себя воздух степи. Роскошь и утонченность его нынешней жизни показались ему золотым покрывалом рабского ярма, давившего его; жгучая тоска сжала его сердце. Металлический голос отливал все оттенки волновавших его чувств. Наконец, он смолк, и только пальцы лениво бродили еще по струнам, добирая последние аккорды. Страстный взгляд Ранофрит, с которым он встретился, вмиг рассеял видения прошлого и вернул его к действительности. Под впечатлением всего, только что передуманного и перечувствованного, Ранофрит возбуждала в нем теперь одно презрение; чувство, которое он сам же пробудил, стало ему ненавистно, и презрительный взгляд его скользнул по возбужденному лицу молодой женщины. «Еще захочу ли я тебя?» — говорил ясно этот взгляд, но Ранофрит ничего не видела. Она поднялась и, взяв чашу с вином со стоявшего рядом низенького столика, протянула ее Иосэфу.

Выпей, освежись и иди отдохнуть. Благодарю за удовольствие, которое ты мне доставил; действительно, пение твое очаровательно и мне хотелось бы самой научиться тем чудным мелодиям.

Иосэф, со сложенными на груди руками, отвесил поклон.

Приказывай, госпожа; раб твой счастлив будет преподать тебе то немногое, чем сам владеет.

Ранофрит осталась одна. Она свернулась на своем ложе, закрыла глаза и задумалась. Она поняла, что страсть к молодому рабу захватила ее всю, и страх за будущее тихонько сжал ее сердце. Мысль отдаться ему еще не приходила ей в голову; но она была слишком страстна и неосторожна, чтобы искать радикального средства от своего сердечного недуга; напротив, она думала только о том, как бы почаще видеть Иосэфа и упиваться его могучим чарующим голосом, наполнявшим все ее существо новыми неизведанными чувствами. Потифар охотно изъявил свое согласие на уроки; нежность жены делала его вполне счастливым, а мысль, что она могла остановить свой взор на ком-нибудь из его слуг, и на ум ему не приходила.

Уроки начались, и результатом их было, во-первых, то, что Ранофрит очаровала своего мужа, спев ему довольно посредственно одну из диких оригинальных песенок: а во‑вторых, что молодая женщина окончательно потеряла голову и едва сдерживала бушевавшую в ней страсть. Иосэф, замечая все в ней происходившее, чувствовал некоторое беспокойство, пытался даже «внушением» уменьшить излишнюю яркость огня, который сам же и зажег, но попытка не увенчалась успехом, а совершенно уничтожить чувство, которое могло бы перейти в ненависть, он не решался. Надо заметить, что Иосэф далеко не вполне овладел силой, которой пользовался; Шебна посвятил его лишь в одну часть науки, и хотя он многому научился в Египте, но положение раба закрывало ему двери, ведущие к истинному просвещению. Эти пробелы в его знаниях заставляли его не раз совершать проступки себе во вред.

Раз, когда Потифар, сопровождавший фараона на охоту, должен был вернуться домой поздно ночью, Иосэф, по обыкновению, сидел на плоской крыше перед своей госпожой. Урок был кончен и, сидя на низкой скамейке, он, по ее приказанию, пел одну из ее любимых песен. Откинувшись на подушки, Ранофрит пожирала его глазами. Скромная сдержанность, границ которой никогда не переступал Иосэф, выводила ее из себя. Все на свете отдала бы она в эту минуту, чтобы большие, задумчивые, темные глаза, ушедшие куда-то вдаль, подарили ее хоть одним взглядом любви, хоть на мгновенье согрели бы ее тем огнем, который, как молния, вспыхивал в них по временам. Забывая все, отдавшись страсти, она вдруг положила руку на плечо Иосэфа: ее хорошенькая головка наклонилась так близко, что черные кудри скользнули по щеке певца, а глухой, страстный голос прошептал: «Люблю тебя!»

Иосэф вздрогнул и оборвал игру; затем, не поднимая глаз, — взгляда, брошенного по сторонам, было достаточно, чтобы увидеть, что крыша пуста и слуги удалились, — он тихо ответил:

Безмерна, благородная госпожа, доброта твоя к рабу, и счастлив я, что ты ценишь скромные дары богов, ниспосланные мне небом тебе на утешение.

Губы Ранофрит дрогнули: ей хотелось видеть его более смелым. Нагнувшись еще ниже, она повторила страстным шепотом:

Тебя люблю я!

Иосэф нахмурился; холодный, строгий взгляд блеснул в ответ на пламенный взор молодой женщины. Сняв руку, все еще лежавшую у него на плече, он встал и отступил назад.

Велик и драгоценен дар твой, благородная супруга знатного Потифара, — сказал тихо, но отчетливо Иосэф, — так велик он, что я даже не могу принять его. Ты забыла, что человек, к которому ты пылаешь страстью — раб твоего мужа. Я дорожу своей головой, благородная Ранофрит, и знаю, как наказует египетский закон за прелюбодеяние; да и не будь этого закона, супруг твой осыпал меня такими милостями, был мне всегда отцом, а не господином, — что я скорей умру, чем посягну на его честь. Вспомни это, благородная госпожа, и не искушай вперед чарующей речью раба, всегда верно служившего тебе.

Ранофрит вздрогнула и побледнела, выслушав жестокий урок от человека, которого надеялась свести с ума неслыханным счастьем, которого думала увидеть у своих ног в порыве обожания. А он, дерзкий, еще смеет напоминать ей о долге и не желает ее… Под давлением ледяного взгляда бесстрастно смотревших на нее глаз ей казалось, что ее ударили в лицо; голова закружилась, и она зашаталась. Иосэф не двинулся с места, не протянул даже руки, чтобы поддержать ее. Быстро оправившись и сжав кулаки, Ранофрит шагнула к нему; безумная злоба сменила мимолетную слабость.

Червяк, презренная, негодная собака! — вырвалось у нее со свистом. — Как осмелился ты мне ответить? Если ты, как нищий, валяясь в ногах, будешь теперь вымаливать хоть один взгляд любви, я оттолкну тебя, как гадину. Да, ты мой раб, и я покажу, что могу делать с тобой все, что захочу; я отплачу тебе за эту минуту. Вот тебе, а теперь пошел прочь!

Закатив ему пощечину, она вне себя повернулась к нему спиной. Теперь настала очередь Иосэфа побледнеть как полотно его туники. Щека горела, как в огне, гнев душил его: но, быстро овладев собой, он торопливо оставил крышу. Ранофрит упала в кресло и разразилась рыданиями.

Задыхаясь от злости, вбежал Иосэф к себе и заперся.

Дрянь распутная! — ворчал он, сжимая кулаки. — Как мне отмстить тебе за оскорбление, когда я напомнил лишь тебе о долге?

Как тигр в клетке, метался он по своей комнате. Планы мщения, один несбыточнее другого, роились в его голове; он забывал, что сам вызвал чувство, которое и привело к пощечине. Но мало-помалу ярость утихла и, по мере того как он глубже вдумывался в свое положение, им овладевал страх, что Ранофрит начнет ему мстить за нанесенную обиду: опасение более чем основательное и, без сомнения, молодая женщина имела в распоряжении гораздо больше средств, чем он. Сумрачный и озабоченный, Иосэф облокотился на окно и задумался. Смелая мысль неожиданно блеснула у него. Удайся его план, смелый и опасный, и его судьба сразу сделается иной, а он очутится на верху блаженства. Если Потифар теперь исчезнет — Ранофрит свободна; помириться со взбалмошной женщиной легко; она сделает все, что он захочет. А раз он станет супругом Ранофрит, он достигнет желанной цели — богатства и независимости. Эта мысль, внезапно родившаяся в его голове, совершенно покорила его; чем больше созревал этот план, тем легче казалось его исполнение; он был безопаснее мщения обиженной им капризной, страстной женщины. Но медлить было нельзя. Он знал, что Потифар имел привычку выпивать на ночь, ложась спать, чашу вина, которую ему приготовляли заранее. Этой привычке он, конечно, не изменит и сегодня, когда, усталый, вернется поздно с охоты, сопровождаемой затем пиром у фараона. Если бы только ему удалось влить в эту чашу несколько капель сильного, не оставляющего следов, растительного яда, который научил его готовить Шебна!.. Два года тому назад он приготовил флакон отравы, но ни разу еще ею не воспользовался. Теперь яд пригодился; ни малейшего подозрения на него не падет, так как со времени женитьбы он никогда уже более не входил в опочивальню своего господина. Пока он обдумывал свой план, настала ночь; несмотря на это, он еще ждал. Рассудив затем, что Ранофрит, должно быть, легла и заснула, он взял флакон и проскользнул в сад. Ступая тихо, как тень, подкрался он к окнам спальни. В соседней комнате находилась всегда невольница; обыкновенно это была Акка, молодая египтянка, очень расположенная к Иосэфу. Подойдя ближе, Иосэф убедился, что это была она и при свете ночника убирала и складывала одежды.

Акка, — позвал он тихо.

Молодая девушка обернулась с удивлением, но, узнав сейчас же высокую фигуру Иосэфа, подбежала к окну. Это была прелестная девушка, стройная, нежная, смуглая, с большими глазами газели; она любила Иосэфа, и, так как с ней он был менее строг и горд, чем с другими, она думала, что любима взаимно, и втайне лелеяла надежду, что в конце концов он женится на ней.

Я хочу поговорить с тобой, Акка, чтобы нам только не помешали, — сказал он тихо. — Сходи-ка раньше, посмотри, спит ли госпожа, а затем пробеги в беседку в конце сада, откуда всю улицу видно, да погляди, не видать ли колесницы Потифара.

Девушка вспыхнула, уверенная, что наступает, наконец, желанный миг и Иосэф ищет случая с ней объясниться; кивнув головой, она исчезла, как тень, в комнату Ранофрит и через минуту вернулась.

Спит как чурбан; теперь я побегу в беседку, — прошептала она, вставая на выступ окна. Иосэф обнял ее и, подняв, как ребенка, поставил на землю. Но едва Акка скрылась в тени деревьев, как он вскочил проворно в окно и на цыпочках скользнул в соседний покой.

Лампада с душистым маслом кротко озаряла комнату, широкое золоченое ложе, осененное пологами из финикийской ткани, и маленький столик, на котором в полутьме блестела золоченая чаша Потифара. Развалившись на подушках, с закрытыми глазами, лежала Ранофрит. Она не спала, как думала Акка; вся поглощенная мыслями, она не шевельнулась при входе служанки, предполагая, что та вошла убрать что-нибудь. Весь вечер буря бушевала в ее душе; переходя от любви к ненависти, она пыталась водворить порядок в хаосе своих мыслей и чувств; но каждый раз воспоминание об оскорбленной и отверженной любви вызывало в ней новый приступ злобы. Легкий шум опять встревожил ее; думая, что это вошла снова Акка, она открыла глаза, решив выбранить ее за надоедливость; но в ту же секунду слова замерли у нее на устах и взгляд застыл, прикованный к фигуре Иосэфа, легко и осторожно кравшегося к постели. При виде человека, на котором сосредоточены были все ее мысли, целый хаос противоречивых чувств поднялся в ней. Он пришел, — значит, сожалеет о своем проступке; любовь взяла верх над осторожностью, заставив прийти сюда вымолить ее прощение, пока Потифар в отсутствии! Какая же другая цель, кроме желания примириться, могла привлечь его сюда? Вывод, к которому она пришла, заставил Ранофрит позабыть все: и оскорбление, и мщение; ничего не видела она больше, кроме изящной, стройной фигуры молодого еврея и его правильного профиля, склонившегося над столом.

Сжав флакон в руке, Иосэф подошел к постели и поднял руку, чтобы вылить яд в чашу с вином, как вдруг рядом с ним встала белая тень; мягкие, теплые, ароматные руки обняли его, и дрожащий голос прошептал:

Ты любишь и пришел; я это знала!

Иосэф оцепенел; комната ходуном заходила в его глазах; ему казалось, что он летит в разверстую под его ногами пропасть. Если теперь Акка или господин найдут его здесь, в этой комнате, да еще с ядом в руке, — он погиб. Холодный пот выступил на теле; в своем оцепенении он позволял пока, без сопротивления, обнимать себя. Жаркий страстный поцелуй обжег его губы и разом привел в себя: он пытался высвободиться, хрипло бормоча:

Оставь меня! — Но чем сильнее хотел он отделаться от сковывавших его объятий, тем крепче прижималась к нему ослепленная страстью Ранофрит. Молча завязалась борьба.

Вдруг шум колес в первом дворе долетел до тонкого возбужденного слуха Иосэфа: сомнения не было — Потифар вернулся. Безумный ужас овладел им; он отступил, таща за собой с постели молодую женщину, все еще висевшую у него на шее; щадить ее было не время; он грубо оттолкнул ее и исчез.

Очутившись в саду, он вздохнул с облегчением. В пылу борьбы он не заметил, что молодая женщина цеплялась за его тунику и, падая, оторвала кусок у ворота. Избегая Акки, которая возвращалась с другой стороны, Иосэф стрелой долетел до своей комнаты, разделся в темноте и растянулся на своей постели.

Быть может, — прошептал он, — я спасен!

Бледная, вся дрожа, Ранофрит встала; при падении она ударилась головой об украшения кровати и синяк на лбу образовался порядочный; шея и руки были исцарапаны; тонкую полотняную тунику Иосэф, защищаясь, разорвал почти во всю длину. Тяжело дыша, она села на край постели; на этот раз только жажда мести наполняла ее душу. Раздумывая, как действовать, она услышала шаги мужа, раздавшиеся в соседней комнате, и в один миг в ее голове созрел чисто женский план:

А, презренная, неблагодарная собака, — ты не захотел моей любви; испробуй теперь мою ненависть! — проворчала она сквозь зубы.

В эту минуту старая негритянка с факелом в руке подняла тяжелую завесу, пропуская Потифара, который при виде молодой жены, полулежавшей на кровати в одежде, ясно выдававшей борьбу, остановился, испуганный.

Ранофрит, возлюбленная моя, что с тобой? Что случилось? Ты бледна, как смерть! — воскликнул он, бросаясь к ней и схватывая ее дрожащую руку.

Сперва она молчала, ничего не отвечая на торопливые расспросы; зубы ее стучали, как в лихорадке, и голова бессильно опустилась на грудь мужа. Но она вдруг поднялась и порывисто заговорила:

Имени нет тому оскорблению, какое постигло меня в твое отсутствие! Он пришел, презренный, и… — рыданья помешали ей продолжать.

Кровь ударила в голову Потифару, но он постарался овладеть собой, уложил молодую женщину на постель, дал ей выпить из чаши несколько глотков вина, оставшегося, к счастью, без яда, и потом спросил:

Скажи мне, кто же смел сюда проникнуть и оскорбить тебя, и будь уверена, что виновный дорого заплатит за свою дерзость.

Ранофрит поднялась со сверкающими глазами:

Иосэф, презренный еврей, которого ты осыпал милостями. Он прокрался сюда и хотел оскорбить меня своей нечистой любовью: вот следы его насилия, — она протянула свои исцарапанные руки. — Он, вероятно, услыхал твои шаги и выпустил меня; но у меня в руке кусок его одежды, оторванный во время борьбы. — Она открыла руку, которую до тех пор держала зажатой, и протянула своему мужу кусок желтой, с синими полосками, материи. Потифар вскочил при этих словах:

Иосэф? Неблагодарная скотина! За все мои благодеяния осмелиться поднять глаза на мою супругу… Дай, — он вырвал лоскуток материи из рук жены, — я сейчас велю схватить его, и завтра же он будет судим.

Он поспешно вернулся в свою рабочую комнату, позвал двух слуг и в сопровождении их пошел в помещение Иосэфа.

Иосэф притворился спящим, в то же время чутко прислушиваясь ко всякому шуму извне. Вдруг он вздрогнул и сердце перестало биться: шаги нескольких человек раздались в галерее, затем дверь быстро распахнулась, свет факелов осветил комнату и голос Потифара произнес с иронией:

Однако, как эта собака хорошо устроилась! О, он спит! Возьми-ка его одежду, Беби, да покажи.

Лоскут, конечно, как раз пришелся к оборванному месту. Молча посмотрев на него, Потифар сильно ударил по плечу Иосэфа, который, лежа лицом к стене, и не подозревал, какая ужасная улика против него была в руках его господина. Притворяться дольше спящим было невозможно; он поднялся, заспанный, и первый взгляд его упал на Беби, державшего его тунику и предательский лоскут. Вмиг он все понял: голова закружилась и без чувств он повалился на постель.

Признание достаточно красноречиво, — проворчал Потифар и, обращаясь к слугам, прибавил: — Связать его и сторожить до завтра.

Вернувшись к Ранофрит, Потифар обнял ее, просил успокоиться и рассказал, что произошло. Молодая женщина, с любопытством слушавшая его, спросила, какое наказание ждет Иосэфа; но когда узнала об ужасной каре, налагаемой египетскими законами за преступления этого рода, то содрогнулась, и раскаяние шевельнулось в ее сердце. Ведь Иосэф не был так виноват, как она представила это мужу.

Супруги мало спали эту ночь. Добрый и снисходительный Потифар всегда был великодушен к своим рабам; теперь его мучила мысль о жестоком наказании, которому он должен был подвергнуть человека, столько лет служившего верой и правдой и ставшего ему необходимым, — человека, который, наконец, помог ему покорить эту самую Ранофрит. Но снисхождением он опасался ее обидеть. От всей души жаль было несчастного безумца, которого сгубила страсть, но мысль искалечить молодое существо, сделать на всю жизнь несчастным, ужасала его. Ранофрит перебирала в уме все средства, чтобы облегчить участь Иосэфа; слыша, как муж вздыхает и ворочается в своей постели, она догадалась, что он жалеет своего любимца, и в его вздохах она открыла путь к спасению Иосэфа.

День едва занимался, когда Потифар встал, сел у окна и погрузился в раздумье; вдруг его шею обняла обнаженная рука и к щеке его прижалась бархатистая щечка его жены.

Мой повелитель, возлюбленный супруг! Я вижу, что твое сердце болит при мысли, что ты должен произнести жестокий приговор над любимым твоим слугой, до сего дня ничем не заслуживавшим твоего гнева. Мне не хотелось бы служить причиной его погибели! Правда, он пытался оскорбить меня, но боги, благосклонные ко мне, спасли меня; а он был ослеплен своей нечистой страстью. Если твое сердце доступно моей мольбе, вели наказать его в твоем присутствии и отошли в дальнее имение. Такой жестокий урок вернет ему рассудок; а через несколько лет ты помилуешь его и дашь какую-нибудь должность, а может быть, вернешь ему и нынешнее положение.

Потифар притянул к себе молодую женщину и горячо поцеловал ее; точно камень свалился с его души.

Благодарю тебя за доброе слово, дорогая моя, и за твое великодушие. Ты избавляешь меня от сурового приговора, может быть, и слишком даже строгого; я понимаю, что видеть тебя и не любить — нельзя, и это единственное извинение негодяя! Я сделаю, как ты сказала: велю его выдрать в присутствии всех слуг, так что он долго будет это помнить, и пошлю потом в свое имение близ Таниса. Довольно ли ты будешь отмщена?

Да, да! — воскликнула Ранофрит, пряча свое раскрасневшееся лицо на груди мужа.

Тяжела была эта ночь Иосэфу, связанному по рукам и ногам и брошенному в углу комнаты, дверь которой охранялась двумя сильными неграми. Уже по тому, как его вязали, Иосэф чувствовал, что он больше не управитель дома и земель Потифара, а преступник, которого ждало впереди ужасное позорное наказание; он знал, к чему приговорит его Потифар, и не ждал пощады. Он корчился, скрипя зубами; гнев застилал его глаза, когда он думал о Ранофрит. Так окончились его мечты о величии, могуществе и власти, предсказанные Шебной; все это была ложь и всем несчастьем, всем стыдом обязан он ненавистной женщине, которую в эту минуту ненавидел до того, что с наслаждением убил бы ее; да и убить было мало — он терзал бы, мучил бы ее до смерти. Счастье Иосэфа, что его стражи не понимали еврейских слов, вылетавших у него в пылу ярости; они убили бы его за такие ужасные угрозы против господ.

Наконец, ночь, долгая, как вечность, прошла — и настал день. Пришел Пинехас, второй управитель; со злорадной улыбкой он объявил, что послан доставить Иосэфа к Потифару, где его выдерут розгами в его присутствии, после чего сошлют в отдаленное имение.

Понятно, не для того, чтобы управлять там, — насмешливо прибавил Пинехас, как истый египтянин, ненавидевший в Иосэфе чужестранца и раба, возвышенного по случайной прихоти господина.

Первое, что почувствовал Иосэф, было огромное облегчение. Что значит телесное наказание в сравнении с изувечением, хотя при мысли быть наказанным в присутствии всей челяди, которой он командовал и нередко давал чувствовать свою строгость, дикая гордость его встала на дыбы, голова закружилась и, закрыв глаза, он пошатнулся.

Несколько пинков ногой и встряска за шиворот привели Иосэфа в сознание. Под градом тумаков и насмешек над его обмороком, над его храбростью там, где он рисковал головой, и трусостью теперь, при гораздо менее рискованных обстоятельствах, — его притащили на внутренний двор, где уже были собраны все рабы и куда, минуту спустя, вошел Потифар.

Страх и недоумение были написаны на взволнованных, любопытных лицах рабов, взрослых и малых, жавшихся во дворе и во всех проходах. Поверить не могли они, что управитель — доверенное лицо их господина — будет подвергнут такому наказанию.

Неблагодарный пес! Неслыханной обидой заплатил ты за мои благодеяния, — сказал Потифар, строго смотря на бледное лицо Иосэфа, — знаешь ли ты, какое наказание наложил бы на тебя закон? В память прежних заслуг твоих я удовольствуюсь тем, что выдеру тебя и сошлю с глаз моих.

Мой добрый, великий господин, я невиновен! Никогда не посмел бы я прикоснуться к твоей супруге, — ответил Иосэф, и его дрожащий голос звонко раздавался по всему двору. — Она сама меня преследовала и приказала прийти к ней под предлогом приказаний. Когда же я пришел, она стала склонять постыдной речью обмануть тебя, покуда ты отсутствуешь. Я хотел убежать, она вцепилась и…

Да замолчишь ли ты, змея? Негодяй, развратник! К оскорблению ты прибавляешь клевету! — вскричал Потифар, бледный от гнева. — Ты смеешь обвинять свою госпожу; неужели моя супруга замарает себя прикосновением презренного раба? Ты заслужил, чтобы язык твой лживый вырвали и бросили собакам. Берите его и накажите, как следует!

Полный злости и гордости, Иосэф старался сперва стоически, молча переносить удары, сыпавшиеся на него; но, побежденный страшной болью, он зарычал, как дикий зверь. Ранофрит была в то время в саду. Взволнованная, бледная, прижав руки к груди, она прислушивалась к раздирающим крикам, перемешанным с рычанием, которые, хотя смягченные расстоянием, все-таки достигали ее ушей; она знала, что то были крики Иосэфа, в эту минуту претерпевавшего наказание. Зажав уши, она убежала на другой конец сада, где, тяжело дыша, прислонилась к дереву. Когда кончилось наказание, Иосэф уже потерял сознание, и Потифар приказал отнести его на невольничью половину, перевязать раны, накормить и отослать его только тогда, когда он совсем оправится; но строго смотреть, чтобы он не убежал.

Боль и бессильная злоба мучили Иосэфа, когда он пришел в себя. Лежал он на соломе; спина его, казалось, была одной сплошной раной; каждое движение причиняло острую боль. Он был один и не связан; большая кружка воды, поставленная рядом с ним, позволила ему утолить мучившую его жажду. Шаги за дверью указывали на то, что его сторожили; но это обстоятельство нимало не беспокоило его. Бежать он не помышлял, а думал о мести, — о том, как бы заставить дорого заплатить Потифара и его жену за только что перенесенное унижение.

Погоди! — прошептал он, сжимая кулаки. — «Подлая собака» отмстит тебе за нынешний день. Таким покрою я тебя стыдом и грязью, которых ты, благородная Ранофрит, никакими ароматами не смоешь. Не знаете вы оба, какой страшной силой я владею!

Занятый своими мыслями, он даже на минуту забыл страдания. Тут он решил прежде всего поправиться и потом начать действовать. На первых порах его оставили в покое, ввиду приказа Потифара не отсылать его до полного выздоровления; а он притворялся, что не может шевельнуться.

На третью ночь он чувствовал себя гораздо бодрее. Боясь дольше откладывать, он решил в эту же ночь привести свою месть в исполнение. Когда бледный свет луны, падая через отверстие в крыше, наполнял каморку тусклым полусветом, Иосэф достал из мешочка, который всегда носил на себе, свой волшебный камень и, сжав его в руках, напряг всю силу воли. Бледное исхудавшее лицо его стало мертвенно-бледным, глаза загорелись диким огнем, на губах полуоткрытого рта появилась беловатая пена. Весь скорчившись, он был похож в этот миг на пантеру, готовую броситься на свою добычу. Затем он поднял руку, державшую камень, и тихо, но внятно проговорил:

Ранофрит, приди сюда! Приказываю тебе.

Три раза повторил он это, поднял повелительно вторую руку и остался недвижим. Кругом была тишина; раб, стороживший вход, дремал; его шумное и ровное дыхание одно только нарушало ночной покой. Стоя на коленях в полумраке, Иосэф пристально смотрел на дверь, все еще держа поднятым волшебный камень, синеватые лучи которого освещали его сжатые пальцы. Легкий шум раздался снаружи; грубая циновка, заменявшая дверь, приподнялась, — и Ранофрит, одетая только в белую, прозрачную ночную тунику, явилась на пороге. Длинные черные волосы ее были распущены, глаза закрыты, голова откинута назад. Неуверенно, как автомат, приближалась она, словно притягиваемая магнитом к соломенному ложу ее врага, который, схватив ее за руку, притянул к себе. Неописуемое торжество и адская злоба отразились на лице Иосэфа: час мщения настал!

Дикие крики, доносившиеся из помещения рабов, подняли на ноги весь дом. Невольники испуганно выскакивали из своих логовищ, думая, что в доме пожар; крик и шум скоро достигли господской половины. Потифар проснулся и, не видя Ранофрит рядом с собой, вскочил с постели и бросился по направлению все еще доносившихся криков.

В это время Иосэф наклонился к молодой женщине и прошептал повелительно:

Проснись!

Ранофрит вздрогнула и открыла глаза. Видя себя в незнакомой полутемной комнате, рядом с человеком, которого сначала не узнала, она отшатнулась в ужасе и хотела бежать; но железная рука удержала ее, и взволнованный голос иронически говорил ей:

Останься, останься, прекрасная госпожа, чтобы Потифар и все люди твои видели, что я невинен.

Он злобно рассмеялся и принялся опять вопить. Невольник, стороживший вход, проснулся и первый бросился в комнату. Увидав женщину, отбивавшуюся от Иосэфа, он хотел помочь ей, но, признав свою молодую госпожу, отступил в ужасе.

Шум приближавшихся шагов раздавался со всех сторон. Немного спустя, несколько человек с факелами вбежало в комнату, и вслед за ними показалась в дверях высокая фигура Потифара. При виде жены, которую Иосэф все еще держал в руках, он остановился, пораженный. Иосэф, между тем, протягивал к нему руку и кричал:

Ты видишь, господин, даже сюда пришла эта развратница, чтобы соблазнять меня своей преступной любовью. Ты и слуги твои — все свидетели, что я невинен. Веришь ли ты теперь?

Немая от ужаса, с широко раскрытыми глазами, слушала Ранофрит эти обвинения и не понимала, каким образом очутилась она в этом незнакомом ей месте, порога которого еще никогда до тех пор не переступала. Искаженное лицо Иосэфа, пронзительные крики, прикосновение его холодной, влажной руки вселяли в нее невыразимый ужас; при виде недоумевающих слуг и расстроенного лица Потифара отчаянный стыд охватил ее; она поняла, что погибла, и с хриплым криком упала без чувств.

Бронзовый цвет лица Потифара сменился зеленоватобледным, а взгляд был прикован к Иосэфу, который, опустившись рядом с неподвижной Ранофрит, смотрел на него со злобным торжеством. Он был ужасен в эту минуту, с бледным лицом, растрепанными волосами и кровавыми рубцами, покрывавшими все его тело. Такой гнев, стыд и отчаяние овладели Потифаром, что рука его невольно стала искать кинжала, обыкновенно торчавшего за поясом, но там его не было. По привычке владеть собой он подавил бурю, кипевшую в нем; он понимал, что Иосэф намеренно своими криками привлек сюда весь дом, чтобы отмстить негодной Ранофрит, измена которой поразила его в самое сердце. Выпрямившись, он глухо приказал:

Чтобы через час этой нечистой собаки не было в моем доме! Немедленно свести его в тюрьму Белого дома (Белый дом был цитаделью Мемфиса, заключавшей в себе тюрьмы для государственных и других наиболее опасных преступников). Завтра я отдам распоряжение Гармаху!

Он нагнулся и грубо, как никогда не относился к последнему рабу, схватил Ранофрит за ее длинные черные волосы и сильным тумаком попытался поставить на ноги. Но она все еще была без чувств и тотчас повалилась назад. Тогда он за волосы выволок ее из комнаты и потащил через двор. Здесь старый, верный слуга его и Нефру, старая кормилица, загородили ему дорогу, упав на колени, рыдая и простирая к нему с мольбой руки:

Господин, господин, сжалься над своей супругой! Не срывай сердца своего на ней в пылу гнева: ты пожалеешь, может быть, потом. Видишь, она, как мертвая; она всегда была добра, чиста; дурной глаз еврея сглазил и поверг ее в несчастье. Дозволь нам унести ее из этого проклятого места!

Потифар остановился, вздрогнул и провел рукой по лбу. Да, если у кого был дурной глаз, так это у Иосэфа — настоящий змеиный взгляд! Молча он выпустил волосы Ранофрит и бросился из дому. Пока старики возились с Ранофрит, несколько рабов потащили Иосэфа из его комнаты; один из них воскликнул с яростью:

Колдун проклятый! Дьяволы, твои братья, знают, каким ты колдовством сотворил всю эту беду. Голову даю на отсечение, что это колдовство, а клевета сочинена твоим паршивым языком. — Злобно он ударил Иосэфа в лицо со всего размаху, так что у него кровь хлынула из носа и рта.

Несколько минут спустя Иосэф, шатаясь, весь в крови, покидал дом Потифара.

С помощью старого Тота кормилица отнесла Ранофрит в ее комнату и, грубо выслав вон Акку, которую считала любовницей ненавистного еврея, старалась привести в чувство молодую женщину. Долгое время старания ее были безуспешны; растирала она лицо и грудь больной ароматами, согрела ей руки и ноги, влила в рот вина, призывая на помощь всех богов Мемфиса и посылая проклятья Иосэфу, которого ненавидела, как и вся прислуга Потифара. Наконец, Ранофрит открыла глаза и, при воспоминании о том, что произошло, крик отчаяния вырвался у нее и, как безумная, она заметалась на своем ложе.

Ах! Дорогая госпожа, что ты, наделала! Как могла позабыть стыд? — воскликнула старуха, заливаясь слезами.

Нефру, я невинна! — стонала молодая женщина, бросаясь на грудь старой рабыни. — Это еврей-колдун зачаровал меня! Да осудят меня все судьи Аменти, если я только знаю, как я попала в яму, где валялось это животное! Клянусь тебе, что раньше я никогда там не была и не вставала, чтобы идти туда.

О, я уверена, что он волшебник, и опасный. Не околдовал он разве нашего господина, доверявшего ему все и предпочитавшего его, чужеземца, слугу Тифона, своим верным слугам? Силой Тифона он и тебя привлек туда, чтобы отмстить за то, что его высекли недавно.

О, будь он проклят! Как доказать мою невинность? Что говорит Потифар? — спрашивала со страхом молодая женщина. Нефру застонала, ударяя себя в грудь.

Гнев его, дорогая госпожа, столь велик, что сердце стынет, когда я думаю об этом. Я за тебя дрожу; боюсь и думать о его мести. И что ты можешь сказать в свое оправдание?

При этих словах молодая женщина упала, рыдая, на постель: старуха обняла ее, плакала с ней вместе, стараясь утешить, как малого ребенка, ласковыми и неясными словами. В это время Потифар, запершись в своей рабочей комнате, переживал самые тяжелые часы в своей жизни. В первую минуту он весь предался бешеной злобе, топал ногами и рвал на себе одежду; с уст его срывались глухие проклятия. Это возбуждение скоро сменилось полным отчаянием; честь его поругана; любовь утрачена и обожаемая женщина потеряна навсегда — ему она предпочла нечистого раба. Иосэф, значит, действительно был невиновен и наказан несправедливо; но зато как он отомстил! Криком своим собрал весь дом, чтобы сделать рабов свидетелями его позора. Это воспоминание вызвало гнев с прежней силой и мысль его сосредоточилась на Ранофрит; с ней он должен развестись и наказать со всею строгостью закона — рукой палача отрезать нос и выгнать вон.

При мысли изувечить прекрасное лицо жены, тонкими чертами и улыбкой которого восхищался, он застонал и на глазах его навернулись слезы. Но все же наказать он должен и не мог оставить ее у себя. В конце концов он розгами выгонит Ранофрит из дома, который она опозорила, и решил сделать это в присутствии всех слуг. Он сам объявит ей свое решение, которое завтра и приведут в исполнение.

При входе мужа и при виде его бледного и мрачного лица Ранофрит, дрожа как лист, бросилась на колени, подняла к нему руки и голосом, прерываемым рыданиями, проговорила:

О! Пощади, пощади! Я не виновна. Проклятый еврей околдовал меня.

Скрестив руки и сурово глядя на нее, Потифар сухо рассмеялся:

Извинение очень ловкое, но не убедительное! Не думаешь ли ты, негодница, что я прощу тебе ужасный позор моей чести, когда ты отдала меня на посмешище и поругание моих слуг? Нет, один вид твой мне ужасен. Я отвергаю тебя, как жену, и сегодня же розгами выгоню тебя вон из моего дома; рабы выкинут тебя на улицу, чтобы уличная чернь полюбовалась на тебя и осмеяла низкую тварь, искавшую любви раба!

Ранофрит вскрикнула и схватилась руками за голову. Как безумная, бросалась она к мужу, обнимая его колени, цепляясь за его одежды. Она умоляла его с криком и плачем простить ее, или, ради брата и сестры, не позорить ее гласно, а позволить потихоньку оставить дом.

Отчаяние и слезы жены, которую он все-таки любил, смутили Потифара. Боясь быть слабым и сдаться чувству, казавшемуся ему бесчестным, он освободился и с криком: «Оставь меня!» сильно толкнул Ранофрит и убежал. Удар был так силен, что молодая женщина упала навзничь, но не лишилась чувств. Когда Нефру, рыдая, помогла ей встать, она села в кресло и, судорожно скрестив руки, ушла в свои грустные думы.

Наконец, она встала, провела ласково рукой по щеке старой мамки, сидевшей у ее ног, и сказала устало:

Пойди, оставь меня, добрая Нефру; я умолю богов помочь мне и поддержать меня в несчастье; потом я позову тебя и ты мне скажешь, что там готовится ужасного.

Как только старуха вышла, Ранофрит вскочила с кресла; ломая руки и с глухими стонами заметалась по комнате. Она старалась привести в порядок свои мысли, вспомнить хоть что-нибудь из своего ужасного приключения, но память изменяла ей. Она помнила, как легла спать у себя, но не могла себе объяснить, каким образом, внезапно проснувшись, очутилась в каморке еврея: это оставалось для нее тайной. С дрожью ужаса и отвращения вспомнила она Иосэфа, его страшное, покрытое ранами тело, его бледное лицо и глаза, горевшие местью и злобным торжеством, его ледяную, влажную руку, державшую ее. Она погибла! Как же теперь жить обесчещенной, презираемой всеми? Что скажут ее брат, гордый Потифэра, добродетельная Майя и даже веселый Рамери? Они тоже с ужасом оттолкнут ее. О! Как она несчастна. Нет, в тысячу раз лучше умереть как можно скорее, потому что Потифар ей больше не верит, а рабы каждую минуту могут войти, схватить ее и палками выгнать из дому. Она закрыла лицо руками и слезы потоками лились сквозь ее пальцы. Вдруг ей послышались шаги в соседней комнате; Ранофрит выпрямилась, бросилась к табурету, стоявшему в ногах кровати, на котором остался меч и короткий кинжал, положенные накануне Потифаром; она схватила кинжал и неуверенной рукой вонзила его себе в сердце.

Еще одно мгновенье молодая женщина стояла на ногах с пылающим лицом и неестественно открытыми глазами; потом, тотчас побледнев, она зашаталась; туман застелил ей глаза, влажный и горячий поток залил ее, и с хриплым стоном она упала на пол.

В это время Потифар лихорадочно шагал в своей комнате; чувства любви, гнева и отчаяния сменялись в его душе. Несмотря на непреклонное решение сурово выместить на жене поругание его чести, у него не хватало духа отдать приказание выгнать Ранофрит. Несколько раз рука поднималась ударить в бронзовый диск, чтобы позвать слугу, но каждый раз нерешительно опускалась. Под влиянием этого возбуждения он не заметил сначала шума и суматохи, поднявшихся в доме; но скоро крики и рыдания, раздававшиеся даже у самых дверей его комнаты, привлекли его внимание, и, охваченный недобрым предчувствием, он быстро распахнул завесу и увидел Тота, метавшегося, как сумасшедший, рвавшего на себе волосы и колотившегося головой о стену, причитая:

О, день горя, день несчастья!

Что случилось, что за крики? — повелительно спросил Потифар, схватив его за руку.

О, о! Госпожа наша убила себя, — прошептал Тот.

Как пораженный громом, он отшатнулся назад; на секунду все потемнело в его глазах. Но, овладев собой, он опрометью бросился в комнату жены. Все смежные комнаты были полны рабов, все они суетились, крича и жестикулируя, но гуще всего толпа была у входа в спальню, из которой неслись раздиравшие душу крики. При виде господина все расступились, давая ему дорогу, и Потифар увидел на полу Ранофрит, плавающую в крови; около нее суетились Нефру и несколько служанок, испуская жалобные вопли, какими и теперь восточные женщины выражают свое страдание и горе. Еле переводя дыхание, дрожа, как в лихорадке, Потифар опустился на колени перед молодой женщиной, лежавшей без движения, и приложил ухо к ее груди; едва заметное биение сердца вернуло к нему решимость. Приказав тотчас бежать в храм за лекарем, он выслал вон всех слуг и с помощью Нефру поднял Ранофрит и перенес на постель. Затем он осторожно вытащил кинжал из раны и быстро наложил перевязку, чтобы остановить кровь. С горячим, искренним участием нагнулся он над неподвижным лицом молодой женщины. Как она должна была страдать, если подавила присущий человеку страх смерти, видя в ней свое спасение! Им овладело отчаяние. Что если она говорила правду, и колдовство еврея, жаждавшего мести, действительно привело ее к нему? Что этот человек располагал таинственной силой, он прекрасно знал это: ведь заставил он ту же самую женщину согласиться стать его женой.

Если ты останешься жива, я тебе все прощу, — прошептал он решительно. — Ра, владыка неба, тебя я призываю в свидетели моей клятвы.

И бог, податель света и жизни, словно внял его обету и захотел показать, что его приемлет. Ранофрит в ту же минуту слабо пошевельнулась, застонала и открыла глаза. Когда она узнала мужа, бледного и расстроенного, склонившегося над ней, — невыразимый ужас отразился на ее лице.

Твоя честь отмщена, я… я умираю… дай мне только умереть здесь… я не ходила эту ночь… — порывисто прошептала она. Сердце Потифара сжалось от боли.

Живи, бедная моя, я тебе прощаю, — повторил он с волнением, кладя руку на голову Ранофрит.

Радостная благодарная улыбка осветила прелестное лицо раненой; она попыталась подняться, но это движение причинило ей такую адскую боль, что она с криком упала навзничь, глаза потухли и, прошептав: «Прощай… поздно!», она потеряла сознание. Потифар дрожащими руками старался привести ее в чувство. Завеса поднялась, и жрец храма Озириса в сопровождении помощника, несшего шкатулку, вошел в комнату.

Потифар вздохнул с облегчением и пошел ему навстречу; если спасение было возможно, ученый принес его с собой. Внимательно осмотрев и зондировав рану, старый жрец приложил к ней бальзам, перевязал и отдал необходимые распоряжения.

Рана опасна, но не смертельна. Если боги пребудут милостивы к тебе, жена твоя будет жить, — сказал он Потифару на прощанье.

Несколько часов спустя в Гелиополь к Верховному жрецу летел гонец с известием, что сестра его опасно больна, с просьбой приехать самому или, по крайней мере, отпустить жену ухаживать за ней. Тяжелое время переживал Потифар, просиживая все свои свободные часы у изголовья жены, метавшейся в горячке и звавшей его в бреду, чтобы сказать, что не по доброй воле была она у еврея, и посылая проклятья колдуну, сгубившему ее. Какой-то гнет лежал на всем доме; Ранофрит все любили за ее доброту и снисходительность; все поголовно жалели ее и никто не верил в ее виновность. Что проклятый еврей околдовал ее, это считалось в кухнях и людских неопровержимым фактом; с почтительным усердием весь этот бедный люд старался услужить, кто как мог, и облегчить страдания своей молодой госпожи; все рассуждения о ней сопровождались обыкновенно словами сожаления и слезами.

Известие о тяжелой болезни сестры, без всяких подробностей и объяснений, сильно взволновало Верховного жреца: сам он не мог покинуть на это время Гелиополь, и Майя поспешно пустилась в дорогу с Аснат. По прибытии в Мемфис первое, что поразило ее, — это перемена в Потифаре; он не только осунулся, но печать глубокой скорби лежала на его лице: чем-то жестоким и суровым веяло от него; а Ранофрит еще больше напугала Майю, — она была точно тень прежней Ранофрит. Она лежала теперь в полнейшем изнеможении.

При виде лежавшей без памяти тетки маленькая Аснат громко заплакала; Потифар, прочтя вопрос во встревоженном взгляде Майи, решил немедленно рассказать ей все; но сама Майя, подозревая семейную драму и угадав сердцем, каких мучений это будет ему стоить, дружески пожала холодную руку Потифара и прибавила:

Оставь покуда объяснения, брат мой. Потом ты мне расскажешь все; уведи теперь ребенка, его плач может встревожить больную.

Прошло три недели, пока всякая опасность миновала. Ранофрит поправлялась медленно; вечно задумчивая и молчаливая, она ни слова не сказала Майе о причине своей болезни и о той страшной драме, которая разыгралась у них. С тех пор как она стала поправляться, Потифар редко навещал жену; его тон, его манера держать себя с ней, угрюмый и строгий взгляд подсказывали Майе, что произошло что-то, нарушившее мир их домашнего очага; но, несмотря на свое любопытство, Майя удерживалась от расспросов Ранофрит — потому что она была еще слишком слаба, а Потифара — потому, что он, видимо, избегал этого. Между тем, приехал Потифэра, которого до сих пор гонцы извещали постоянно о состоянии здоровья сестры. Он сразу заметил перемену в отношениях молодых супругов, но замечаний никаких не сделал, и только вечером, оставшись наедине с женой, спросил, известно ли ей, что произошло?

Ничего не знаю, но думаю, что случилось нечто ужасное, — ответила Майя. — Прежде всего, я должна тебе сказать, что Ранофрит была ранена; я ничего не писала тебе, чтобы тебя не беспокоить! Вся эта история покрыта тайной; все люди молчат; старая Нефру, которую я пробовала расспрашивать, тоже боится рот открыть, ей запретили болтать. Не знаю, что и думать; быть может, Потифар ранил ее, но тогда как могла она забыть свой долг?

Что за пустяки! — прервал, нахмурив брови, Потифэра. — Чтобы моя сестра вдруг могла забыть честь и стыд — немыслимо! Гор — единственный человек, кто мог бы увлечь ее; я знаю, он ей нравился! Но он слишком честен, чтобы пользоваться женой другого.

Может быть, я ошибаюсь и причина несчастья — другая. Без сомнения, Потифар скажет тебе правду; в день моего приезда он, кажется, хотел мне во всем открыться, но я боялась тогда еще больше взволновать его.

Прошло еще два дня; несколько раз Потифар, мучимый беспокойством, открывал рот, будто хотел сказать что-то, но затем снова впадал в мрачную задумчивость. Верховный жрец ни о чем не расспрашивал, но внимательно наблюдал, и первое, что он заметил, — было отсутствие еврея-управителя, которого так высоко ценил Потифар и которого он от всей души ненавидел. Вдруг подозрение, что болезнь сестры мота иметь отношение к молодому Иосэфу, мелькнула в голове жреца. При мысли, что Ранофрит могла увлечься «нечистым», вся гордость Потифэры была возмущена. После ужина, который прошел в молчании, Потифэра, испытующе смотря на зятя, спросил:

Отчего я не вижу молодого еврея, твоего управителя, которым ты был так доволен; болен он что ли?

Молния гнева и ненависти сверкнула в глазах Потифара.

Он в тюрьме, где будет гнить, пока не сдохнет, — был короткий ответ.

Верховный жрец нагнулся, взял за руку зятя и ласково сказал:

Облегчи свое сердце, брат мой, и расскажи, что здесь у вас случилось? Я вижу, что ты много выстрадал, и не сомневаюсь, что еврей причастен к твоей печали; по внутреннему чувству этот человек стал мне ненавистен с первого взгляда, и сон, который я видел давно, заставляет меня опасаться, что негодяй будет источником еще многих и многих бед.

То, что я расскажу тебе, уже достаточно, чтобы оправдать твое отвращение, — сказал Потифар, проводя рукой по лбу, покрытому потом; затем, облокотившись на стол, он рассказал тихим взволнованным голосом все, что произошло. — Понимаешь, мысль видеть соперника в моем рабе мне и в голову не приходила; да и теперь еще мой ум отказывается верить в это; а между тем, он был в комнате Ранофрит! Что он там делал? По ее словам, он посягал на ее честь; а он говорит — она зазвала и соблазняла его. Она была вся исцарапана, в руке ее остался кусок его одежды; наконец, она мне поклялась в великую минуту, готовясь к смерти, что проклятый околдовал ее. Допустим, что это так, но зачем он был в ее комнате в мое отсутствие? Я положительно теряюсь в догадках; знают только боги, что я выстрадал, когда нашел ее в каморке этого мерзавца; от стыда и отчаянья я чуть не сошел с ума. Хотя Ранофрит вполне достойна своей кары за низкую страсть; но все же то дикое торжество, какое я подметил в глазах еврея, заставляет меня поверить в колдовство! Ты, мудрый и ученый Потифэра, скажи, что думаешь ты об этом? Все улики против Ранофрит: между нами разверзлась пропасть!

Не отвечая ничего, Верховный жрец опустил голову на руки и глубоко задумался. После молчания, показавшегося Потифару целою вечностью, он поднял голову и сказал серьезно:

Я не оправдываю сестру. Против нее имеются улики, и гнев твой справедлив. Я постараюсь только собрать и исследовать все те приметы, которые известны нам; если возможно, сыскать истину или, по крайней мере, правдоподобное объяснение всему. Во‑первых, еврей красив, умен и образован, — гораздо более того, чем можно или должно быть обыкновенному рабу; затем, он честолюбив, хитер, если из последнего раба сумел добиться положения управителя и доверенного лица. Ты мне сказал, что он происходит из племени, кочующего между землями Кева (Финикия) и Нахарана, и что неоднократно в твоем доме он многих чудесно исцелял? Это утверждает мои подозрения, что до продажи в рабство он знал кого-нибудь из халдейских жрецов, который и научил его управлять тайными силами, особливо силой очарования, присущей человеку, равно как и змее. Змея зачаровывает намеченную ею птичку, и та неудержимо стремится в ее пасть; человек налагает иго своей воли на другого и заставляет совершать то, что противно его совести и рассудку. Я сказал тебе больше, чем подобает знать «непосвященному», но мы находимся в исключительных обстоятельствах и твоя скрытность служит мне порукой. Взвесив все это, очевидно, что энергичный и честолюбивый Иосэф, вооруженный ужасной и великой тайной силой, преследовал здесь иную цель, более глубокую, чем простой соблазн красивой женщины, — а именно: сделать из Ранофрит послушное орудие для своего дальнейшего возвышения. Возбудив чарами преступную страсть в ее сердце, он мог быть уверен в том, что она возвысит его до себя; очень может быть, что с целью убить или отравить тебя он и пробрался в вашу спальню. Ранофрит, не спавшая или проснувшаяся, пыталась остановить его, а он из страха быть пойманным с поличным скрылся; возможно, что во время же борьбы в ее руках остался клок его одежды. Что такой преступный план у него был, — ясно еще из того, что еврей не обладал ею, несмотря на то, что ее любовь была ему известна. Присутствие твоей жены в его каморке можно объяснить тем, что она привлечена была туда волей еврея, желавшего отмстить ей.

Объяснение жреца глубоко поразило Потифара; выслушав его до конца, он вскочил и в волнении заходил по комнате. Вся семейная драма представилась ему в ином свете: он вспомнил, как Иосэф сам навязался передать Ранофрит его предложение и как необычайно скоро получил ее согласие, когда она была заведомо влюблена в Гора. И если Иосэф сумел тогда чарами поработить ее волю, то тем более во второй раз он мог ей внушить все, что хотел, и теперь становилось несомненным, что бедная Ранофрит — несчастная жертва подлого еврея. Во время величайшего блаженства — обладания любимой женщиной — Потифар не задавался вопросом, каким путем Иосэф доставил ему это счастье; он только упивался им. Теперь же сам Потифар стал жертвой этой тайной силы.

Тяжело вздохнув, он остановился перед Потифэрой.

Слова твои мне разъяснили многое, и твои предположения совершенно верны. Оставим наш печальный разговор; я простил Ранофрит от всей души, а этот негодяй никогда уже более не переступит порога моего дома. И мы постараемся как можно скорее забыть о случившемся несчастье.

Две недели спустя Верховный жрец с семьей вернулись в Гелиополь, так как Ранофрит была уже вне всякой опасности; молодая и крепкая ее натура, видимо, возвращала ей силы и красоту. С их отъездом тоскливо потянулись скучные дни однообразной жизни молодой женщины. Она никуда не выходила, избегала людей, а один вид рабов был ей противен. По целым дням сидела она одиноко на террасе или на плоской крыше, перебирая мрачные мысли и вспоминая весь павший на нее позор, сгубивший ее честь и счастье. Редкий день не заходил к ней Потифар хоть на несколько минут; гнева и недовольства в нем она более не замечала, но в его печальном и серьезном взгляде она читала, что прежней любви к ней уже не было.

Жаловаться Ранофрит не имела права, сознавая величайшее снисхождение к себе мужа, простившего ей все причиненное горе; но холодность и одиночество, на которые он осудил ее, угнетали молодую женщину; раскаяние и горечь сжимали ее сердце. При одном воспоминании об Иосэфе теперь в ней закипали ненависть и отвращение; зато Потифар с каждым днем выигрывал в ее сердце. Думая о нем постоянно, она невольно стала интересоваться им; все ее мысли летели к нему; он казался ей столько же красивым, сколько добрым; ясный и повелительный голос его, когда он отдавал приказания, заставлял биться ее сердце. Ужас одиночества сильнее охватывал ее при воспоминании о той любви, с какой он раньше относился к ней, о его прежней заботливости доставлять ей удовольствия: как он осыпал ее подарками, гордился ею, вывозя в свет; как радовался всем ее успехам и как был счастлив, когда мог посвящать ей все свое свободное время!

Естественной свидетельницей этого горя была старая Нефру, со времени несчастья не покидавшая ее и сделавшаяся для Ранофрит скорее другом, чем служанкой. Благодаря ей она всегда знала все, что делал Потифар; знала, что он много выезжал, поздно возвращался и работал иногда напролет целые ночи. Она поняла, что в работе он ищет себе забвения.

Более двух месяцев прошло, не изменив ничего в душе Потифара. По мере того как возвращались красота, силы и бодрость духа Ранофрит, унизительное одиночество все более и более становилось ей невыносимым. Зрело обсудив свое положение, она решила положить ему конец и попытаться примириться с мужем. Он добр и страстно любил ее когда-то; неужели он будет глух к ее мольбам, когда на коленях она станет умолять его о прощении? Нефру, которую она посвятила в свой план, не только одобрила его, но, целуя ее руки и ноги, со слезами радости торопила госпожу привести его скорей в исполнение. На следующий день она сообщила, что благоприятная минута настала; Потифар, только что вернувшись с обеда из дворца, сидел один в рабочей комнате, по-видимому, собираясь работать до поздней ночи.

С особенным старанием добрая старуха одела свою госпожу, надушила благовониями, причесала длинные черные волосы, прихватив их на лбу тонким золотым обручем, одела ее в полотняную мелкоплоенную тупику и стянула талию расшитым шарфом. Больше всего времени отнял выбор амулетов, которые Ранофрит повесила на шею и которые должны были благоприятно расположить богов к ее предприятию; в заключение, шепча заклинания, секретом которых она обладала и которые, по ее уверению, должны были непременно смягчить сердце Потифара и вернуть счастье супругам, Нефру положила ей в правую сандалию лист дерева счастья, а в левую — кусочек мягкого воска. Таким образом, вооруженная чарами, видимыми и невидимыми, Ранофрит прошла на половину мужа. У дверей рабочей комнаты сидел, скрестив руки, верный слуга; повелительным жестом она приказала ему удалиться и, приподняв шерстяную завесу, боязливо заглянула внутрь. Бронзовая, спускавшаяся сверху на цепочках, маленькая лампа слабо освещала комнату и фигуру Потифара, усердно писавшего за столом длинный свиток папируса; другая лампа на высокой медной подставке освещала его бледное, правильное, энергичное лицо, руку, державшую тростник, длинную чернильницу и кучу табличек и свитков, наваленных на столе. Ранофрит с бьющимся сердцем смотрела на мужа, который так ушел в работу, что и не замечал ее. Холодным, строгим показался он ей в эту минуту, и одна мысль, что опущенные глаза его с недоверием и презрением взглянут на нее, а его плотно сжатые уста, вместо ожидаемого прощения, произнесут жестокий, хотя и заслуженный, приговор — ужаснула ее. С трудом дыша, прислонилась она к косяку двери, но, собравшись с духом, бесшумно, как тень, скользнула к столу и, упав на колени, схватила и прижала к губам руку мужа. Потифар вздрогнул и, увидев свою жену, покраснел.

Что значит, Ранофрит, приход твой в этот час? Что тебе надо? — спросил он, хмуря брови.

Мне надо прощения, я хочу, чтобы ты вернул мне свою любовь. Я не в силах дольше влачить одинокую, полную презрения жизнь, — прошептала, рыдая, Ранофрит. — О, зачем я тогда не умерла, если теперь, вдали от тебя, я обречена влачить такую жизнь!

Потифар не отнял своей руки, которую она продолжала держать. Сердце его тоже больно билось; страстная любовь к жене все еще тлела под грудой перенесенных обид. Ее прекрасные молящие глаза побеждали его гордость и холодную сдержанность.

Встань, Ранофрит! Мне тяжело тебя видеть перед собой на коленях, — сдержанно сказал он. — Я простил тебя и ты — по-прежнему хозяйка в моем доме; но то, о чем ты просишь, — невозможно. Мое сердце обливается кровью при мысли о том, что совершилось; я глубоко любил тебя, но как могу я вернуть тебе свою любовь и уважение, когда мне неизвестна истина?

Оставь меня у своих ног, это место мое! Я все тебе открою, как перед Озирисом и судьями Аменти, и заранее подчиняюсь твоему приговору, — сказала Ранофрит. Отерев слезы и с трудом подавив волнение, она прерывающимся голосом рассказала о странном впечатлении, произведенном на нее Иосэфом в их первое свидание, и о всех перипетиях своего увлечения вопреки рассудку до той минуты, как раб жестокими словами напомнил ей о долге.

Когда, несколько часов спустя, он пробрался в опочивальню, я в безумии своем вообразила, что пришел он для меня, — созналась Ранофрит, краснея от стыда, — но, очевидно, он склонился над столом с другой целью, потому что, когда я схватила его за руку, он оттолкнул меня; я старалась удержать его, мы стали бороться, и тогда-то я вырвала клок из его одежды. С той поры впервые я увидела Иосэфа в темной каморке! Помню, какое отвращение пробудил во мне вид его бледного лица и дикой злобой горевших глаз; помню, как он своей гадкой влажной рукой удержал меня, когда я пыталась убежать; помню оскорбления, которыми он осыпал меня и под градом которых я лишилась чувств; но как очутилась я у него в каморке — для меня тайна. Теперь ты все знаешь. О, пощади меня!

Потифар слушал, тяжело дыша, и каждое слово молодой женщины подтверждало мудрое предположение Потифэры. А между тем, для того чтобы отмстить достойно и послать на смерть негодяя, пытавшегося отравить его и овладевшего женой, якобы в интересах своего господина, руки у него были связаны; публичное обвинение раба в таком скандальном деле покрыло бы несмываемым позором и его, и жену. Это заключение, к которому он пришел, сознание своего бессилия, привело его в ярость, и кулаки нервно сжались.

Ранофрит, с трепетом следившая за ним, вздрогнула при этом жесте и умоляющим голосом спросила:

Ты забыл обо мне… или гнев твой возрос, а не утих?

Внезапно оторванный от своих мыслей, Потифар наклонился к ней и обнял ее.

Благодарю тебя за то, что ты решилась откровенно признаться во всем! От всего сердца я прощаю тебя; забудем горестное прошлое и с этой минуты начнем новую жизнь. Обещай мне, что отныне между нами всегда будет царить полная откровенность; тогда только мы будем сильны против всяких пагубных влияний.

Всю жизнь мою я посвящу на то, чтобы сделать тебя счастливым, — шептала Ранофрит, бросаясь в объятия мужа. Напряженные нервы ее не выдержали; в истерическом припадке отнес ее Потифар в спальню. Глубокий сон, вызванный утомлением, вернул ей, наконец, душевный покой.

V

Господствуя частью над городом, возвышалась цитадель Мемфиса, — «Белый замок», — как называли ее в народе, за белые, оштукатуренные, зубчатые стены ее. За обширной крепостной оградой помещались храмы, арсеналы, государственные тюрьмы, казармы гарнизона, огромные продовольственные магазины и, наконец, помещения для целой армии офицеров и служащих. Сильный гарнизон, набранный большей частью из среды семитического племени, господствовавшего в то время над Египтом, под командой офицеров исключительно своей же национальности занимал цитадель и держал в повиновении туземное население, всегда готовое к возмущению и ненавидевшее чужеземных завоевателей.

Больше 400 лет гиксы, или пастухи, занимали дельту Нила и большую часть Египта; в течение веков побежденные цивилизовали своих победителей, которые мало-помалу усвоили их язык, обычаи и даже религию. Хотя в массе гиксы и продолжали поклоняться Сутеху, — мрачному, кровожадному сирийскому божеству своих отцов, — но один из предков царствовавшего фараона, носивший, как и он, имя Апопи, заменил варварские божества своего народа египетским богом, служение которому торжественно отправлялось особым духовенством и в честь которого были воздвигнуты великолепные храмы в Танисе, — царской резиденции, — и в Аварисе, неприступной крепости в опорном пункте гиксов. Трудно сказать, обусловливалось ли это нововведение целью слить воедино оба народа, или просто личной симпатией царя; но во всяком случае выбор бога Сета из всего египетского пантеона доказывает не только глубокое значение религии, но также весьма ясную политическую подкладку.

И, действительно, Сет-Тифон, убийца Озириса и соперник Горуса, покровитель стад земли Кеми, — был символом господства севера над югом, территории царей гиксов над южными областями, в которых прозябали, как простые номархи и данники гиксов, потомки фараонов: единственные, в глазах жрецов и патриотов, законные повелители Египта.

В эпоху религиозных нововведений царя-пастыря представитель законной династии имел своей резиденцией Фивы, носил имя Таа I с царским прозвищем Секенен-Ра (воинственное солнце); подданные называли его великим, хотя фактически он носил простой титул «Хака», или номарха, и платил дань царю-пастырю, считавшему его своим вассалом. Тем не менее он пользовался неоспоримым превосходством над прочими южными владетельными князьями; на нем покоились все упования, вокруг него сосредоточивались все заговоры сторонников народной независимости, зорко стороживших момент, чтобы свергнуть, наконец, ненавистное чужеземное иго. Несмотря на то, что цари гиксов называли себя фараонами, окружали себя целой коллегией иерограмматов, устраивали свой двор по образцу древних государей, усвоили их язык и обычаи, набирали сановников среди египетской знати — в убеждении народа и особливо высших каст, жрецов и воинов, они оставались проходимцами и узурпаторами, «хак-шасу», как презрительно называли их за спиной. Папирус Саллье, хранящийся в Британском музее, рассказывает интересный эпизод из эпохи религиозных нововведений царя Апопи, а именно о переговорах, происходивших по этому случаю между ним и царем Секенен-Ра — Таа I. Намерение Апопи изгнать египетские божества, за исключением Амон-Ра, и заменить их культом Сет-Тифона было каплей, переполнившей чашу векового терпения и покорности египетского народа.

Вопрос религиозный усложнялся назревшим вопросом политическим. Произошло общее возмущение: весь юг сплотился вокруг Таа I, поднявшего знамя восстания и впервые дерзнувшего открыто напасть на сильных завоевателей. Более 100 лет прошло с тех пор, а гиксы все еще не были изгнаны. Война за независимость продолжалась с переменным счастьем преемниками Таа I, но не дала положительных результатов, и в конце концов гиксы снова одержали верх, вновь заняли Мемфис и казались еще могущественнее, чем когда-либо. Но это могущество утратило свою непоколебимость; дух возмущения проник в народ, воспоминания о прошлых удачах поддерживали энтузиазм и надежды, и делали вдвойне тяжелым иго чужеземцев, которые, видя брожение и тайные происки покоренных, в свою очередь смыкали ряды и сплачивались. Конечно, не было недостатка в трусах и льстецах при дворе царей-гиксов; много было и равнодушия в народе, которому нищета сковывала уста; но были и такие среди аристократии Египта, которые, уступая силе, примирялись с совершившимся фактом, скрепя злобу, служили в армии и администрации, болезненно чуткие к малейшей несправедливости и от всего сердца ненавидевшие своих владык, несмотря на коленопреклонения, которые в избытке расточали им открыто7.

После этого небольшого отступления в область истории вернемся теперь к тому моменту, когда Иосэфа отвели в темницу.

Больной, страдая от последствий перенесенного им жестокого наказания, Иосэф был брошен в каморку той части тюрьмы, которая была отведена для государственных преступников и потому строже всего охранялась, а обитатели ее подчинены были самому суровому режиму. Тюремщик, надзору которого он был вверен, был гикс по имени Гуапур. Добродушнейший малый, скоро заметив послушание и терпение своего узника, почувствовал жалость к разжалованному управителю своего начальника, хотя и не знал причины немилости. Занятый целый день службой, Гуапур иногда позволял заменять себя в раздаче пищи своему 9-летнему сыну, и Иосэф, по свойственным ему ловкости и уму, не замедлил подружиться с мальчиком и в конце концов предложил выучить его писать. Маленький Аху сообщил предложение отцу, на что тот с удовольствием дал свое согласие и, восхищенный скорыми успехами сына, заинтересовался самим учителем.

Первым последствием такого благоволения было то, что Иосэфу отвели более просторное и удобное помещение, снабдив соломенным матрацем и одеялом. Затем явились присылки и от матери Аху: то добрая порция мяса, то медовый пирог, то небольшая амфора вина или пива. Наконец, Гуапур, разболтавшись как-то с Иосэфом о блестящих способностях Аху, которые бесспорно должны были доставить ему со временем завидное положение царского писца, расспросил его о прошлом и о причинах немилости, в которую он впал. Хотя и очень сдержанно, но все же Иосэф дал понять, что он — невинная жертва преступной страсти своей госпожи, которая, лишь только он напомнил ей о долге, оклеветала его перед Потифаром.

Со времени этой задушевной беседы тюремщик частенько заходил на минутку-другую поболтать с ним. Принеся ему однажды кувшин молока от своей жены, Гуапур видимо был чем-то так опечален и озабочен, что Иосэф, заметив расстроенный вид его, осведомился о причине.

О! — со вздохом ответил Гуапур. — Я видел в эту ночь сон, который наверно что-нибудь да предвещает, а объяснить его мне некому. Двоюродный брат мой, искусный в толковании снов, умер в прошлом году, а пойти к гадателям храма — слишком дорого!

Так расскажи мне, что ты видел, быть может, и я смогу растолковать твой сон. Кормилица моя славилась во всем племени умением разгадывать сны; от нее отчасти я перенял это искусство.

Охотно! Вижу я, что сижу у окна своей квартиры, как вдруг в комнату с шумом, махая крыльями, влетела большая черная птица, бросила передо мной белую голубку, которую принесла в клюве, три раза крикнула и скрылась в смежной комнате. Вылетела она обратно, держа в клюве на этот раз другую голубку, только серую и мертвую. Не правда ли, сон предвещает что-то худое? Да, погоди, я позабыл сказать тебе, что, прежде чем улететь, она испустила перед окном 7 жалобных, протяжных криков.

Сон нехорош, ты прав! — ответил Иосэф, подумав немного. — И вот, что означает он, по-моему: через 7 месяцев жена твоя подарит тебя дочерью, но спустя три дня умрет сама.

Это объяснение вызвало у бедного Гуапура слезы. Несколько дней бродил он, как потерянный, с поникшей головой. Но мало-помалу он успокоился, утешив себя мыслью, что Иосэф, не будучи гадателем по профессии, мог и ошибаться; с другой стороны, Сутех, если принести ему подобающие жертвы, может быть, смилуется и отвратит грозящую ему беду.

События не оправдали, однако, его надежд: неблагодарный бог, приняв жертвы, все же дал умереть жене Гуапура через три дня после того, как она родила ему дочь. Этот случай внушил ему почтительный страх к Иосэфу, а затем и желание, облегчив по возможности его участь, заручиться его расположением. Он не преминул привести свое намерение в исполнение и, воспользовавшись первым удобным случаем, доложил своему непосредственному начальнику, инспектору тюрем, благородному Гармаху, что Иосэф, молодой и здоровый человек примерного поведения, мог бы с успехом быть употреблен для мелких услуг. Гармаху хоть и одобрил предложение, но исполнить его без разрешения владельца раба, Потифара, не осмелился. Гнев Потифара давно прошел; он отдал Иосэфа в полное распоряжение Гармаху, но под условием, чтобы тот никогда не переступал за крепостную ограду и был более употребляем для услуг прочим заключенным. Таким образом, Иосэф покинул свою камеру и свободно расхаживал по всей крепости. Его усердие, скромность, послушание завоевали ему скоро расположение начальников и благодарность заключенных, к которым он относился тепло и участливо.

Просторная зала, помещавшаяся в том крыле царского дворца в Мемфисе, которое выходило в сад и до которого не долетал ни один звук извне, была убрана с утонченной роскошью: стены покрывала живопись и инкрустации — из корналина, ляпис-лазури и эмали; четыре массивных расписных колонны поддерживали потолок; мягкие разноцветные циновки покрывали пол; мебель из кедра и разной золоченой бронзы дополняла богатство и роскошь убранства. В глубине залы, на возвышении, покрытом львиной шкурой, стояло массивное золоченое ложе с пурпуровыми, шитыми золотом подушками. Ложе было смято и в беспорядке, и на нем с закрытыми глазами лежал человек лет тридцати шести. Худощавый, но хорошо сложенный, с резкими чертами лица и горбатым носом, он был живым портретом тех голов сфинксов, открытых в Танисе, которых египтологи, по их характерным чертам и прическе, считают изображениями царей гиксов. В ногах постели стояли неподвижно два жреца с бритыми головами, в длинных полотняных, подобающих их касте одеждах; у ступеней стояло лишь несколько из приближенных к особе фараона, а в глубине залы толпились офицеры, писцы и придворные, — словом, все то, что составляло непременную свиту повелителя Египта, сопровождавшую его с утра до ночи. Внимание всех было устремлено на фараона, хриплое, отрывистое дыхание которого одно нарушало мертвую тишину, царившую в зале.

Уже несколько дней перед тем Апопи находился в состоянии маразма, заставлявшего его избегать людей и не покидать своих покоев; но в эту ночь у него был припадок эпилепсии. Теперь, разбитый судорогами, сводившими его члены — вот уже несколько часов как он лежал неподвижно, с запрокинутой головой, бледным лицом и ввалившимися глазами; только болезненные судороги, сводившие его руки, и нервное подергиванье лица указывали на то, что он страдает невыносимой головной болью, сопровождавшей иногда припадок. Каждый раз, как болезненная дрожь пробегала по телу больного, к нему подходили оба жреца: один из них макал полотенце в чашу, которую держал мальчик, стоя на коленях у изголовья, и смачивал им лицо фараона; другой вливал ему в рот несколько капель лекарства. Тотчас выражение спокойствия и облегчения появлялось на изнуренном лице Апопи и дыхание его становилось ровнее; но ненадолго.

Усталые и измученные бдением, которому, казалось, конца не будет, но которое предписывало занимаемое при дворе положение, придворные тоскливо смотрели на царя, раздумывая, когда же настанет давно ожидаемое улучшение? Вдруг Апопи привстал; большие глаза скользнули по безмолвной, боязливой толпе, и он хриплым голосом позвал:

Хэка!

Из глубины залы вышел юноша с арфой в руках и, подойдя к царскому ложу, преклонил колени.

Играй! — сказал фараон, откидываясь на подушки.

Музыкант мягко взял первый аккорд; за ним последовал другой, более твердый и протяжный, — и полилась тихая, мягко-унылая мелодия, то трепетавшая звонко и сильно, то замиравшая в долгих аккордах. Фараон по-прежнему лежал, неподвижно распростертый; мало-помалу нервные подергивания его стали затихать и, наконец, совсем исчезли; дыхание стало ровнее. Он заснул тяжелым, глубоким сном. Вздох облегчения шепотом пробежал по зале, толпа медленно и бесшумно стала расходиться. Сон всегда предвещал конец кризиса и длился долгие часы. Около фараона скоро остались только оба жреца, музыкант, несколько дежурных придворных и стоявшие на страже офицеры.

Полчаса спустя два человека, обойдя, по выходе из залы, все службы и людские, вышли из дворца и, пересекая наискось огромные сады, окружавшие дворец с этой стороны, направлялись к выходу. Настала ночь; проходя по темным аллеям и тихо разговаривая, они не замечали, что от самого выхода из дворца, прячась в гуще деревьев и жадно ловя каждое слово, за ними следил кто-то. Один из собеседников, старик лет 50, был Абтон, обязанность которого при дворе заключалась в наблюдении за всем, что жарилось, варилось, пеклось в пределах дворцовой ограды; другой, красивый молодой человек, был Нектанеба, виночерпий фараона.

Ужасная жизнь! Ни днем, ни ночью не знаешь покоя. Право, нет времени ни порядочно отдохнуть, ни выспаться. Если не охоты, пиры или оргии, то припадки сумасшествия! — заметил недовольно виночерпий. — Что делать, Нектанеба, да и может ли быть иначе, когда чужестранец правит нашей родиной и одним своим присутствием оскорбляет богов. За то, что «Шасу» пренебрегает святилищами богов, а поклоняется Сету, за то, что он захватил трон страны Кеми в ущерб истинным сынам Ра, бессмертные и карают Апопи странной и неизлечимой болезнью, которая снедает его, — ответил старик.

Виночерпий сжал кулак и, наклонившись к собеседнику, спросил:

Что нового из Фив?

Писец Хуха привез важные известия; только не место говорить здесь об этом. Вот завтра, в час, когда взойдет луна, приходи в жилище пастофора Мэны, и ты услышишь такие вещи, от которых возрадуется душа твоя!

Оба замолчали, дойдя до выхода, пожали друг другу руки и направились к ожидавшим их лодкам.

Лишь только обе лодки скрылись в тумане, следовавший за ними человек вышел из-за кустов, скрывавших его до той поры, и, упав на скамью под большой дикой смоковницей, погрузился в глубокие думы. То был здоровый, коренастый юноша; несмотря на египетское одеяние, резкие черты и широкое скуластое лицо выдавали его происхождение. Пэт-Баал, — так его звали, — был гикс и занимал маленькую должность во дворце. Страшно самолюбивый и хитрый, он только и жаждал случая отличиться и с этим намерением выслеживал, подобно охотничьей собаке, всех придворных из египтян, рассчитывая рано или поздно открыть какой-нибудь заговор и, доказав тем свою преданность фараону, выделиться.

Наконец-то у меня в руках путеводная нить, — пробормотал Пэт-Баал. — Значит, презренный Мэна собирает у себя всех изменников и заговорщиков… заметим! Нет, какова дерзость — называть «Шасу» нашего славного повелителя — жизнь, сила, здоровье! Может быть, негодяи замышляют цареубийство? Ну, мы еще посмотрим! Завтра же иду к царевичу Намураду; расскажу все, что слышал, и в награду выпрошу у фараона место виночерпия, а сестру этого мерзавца Нектанебы, Неферт, — себе в жены. Одним махом унаследовать должность, сестру и хорошенький домик — недурно! — И, насвистывая боевую песнь, он встал и пошел ко дворцу.

Намурад приходился двоюродным братом фараону Апопи, и при дворе на него смотрели, как на наследника престола, хотя он и не носил официально этого титула. У царя было всего две дочери (сыновья умирали в младенчестве), и старшая из них, с выходом замуж за Намурада, должна была передать ему и свои права, которые превосходили, по египетскому закону о престолонаследии, права мужской, но боковой линии. В этом отношении, как и во многом другом, цари гиксов блюли старинные законы страны; делалось это ради жрецов, имевших на народ огромное влияние. Апопи, подобно своим предшественникам, усердно посещал храмы, приносил жертвы богам, а служителям их оказывал почести и осыпал их милостями; но в глубине души он ненавидел жрецов и вообще не доверял непроницаемой, надменной и враждебной к нему касте, грозившей ему вечной опасностью. Шпионы его зорко следили за храмами, стараясь открыть постоянный, тайный, но чувствовавшийся в воздухе заговор, широко раскинувший свои неуловимые ветви и упорно преследовавший цель — ниспровергнуть чужеземное иго и восстановить законных фараонов. Вот почему открытие Пэт-Баала было громадной важности, и он был прав, рассчитывая на щедрую награду.

Царевич Намурад жил в собственном дворце, рядом с царским, и отдыхал на террасе после утомительной ночи, проведенной у своего царственного родственника, когда ему доложили, что писец Пэт-Баал просит милости быть допущенным к нему. Царевич лично знал писца и хотя подивился его просьбе, но все же приказал ввести его: удивление его возросло еще более, когда писец, пав ниц перед ним, стал просить выслушать его без свидетелей.

Говори, что за тайну ты можешь доверить только моим ушам? — спросил Намурад, облокачиваясь на подушки и выслав невольников с опахалами.

Это заговор, на след которого я напал; он кажется мне тем более важным, что в нем замешаны двое из придворных: Абтон и виночерпий Нектанеба! — ответил тихо Пет-Баал, лишь только последний раб удалился с террасы. Затем, став на колени перед ложем царевича, он в коротких словах передал весь слышанный им разговор о предполагавшемся сборище у пастофора Мэны и о прибытии гонца из Фив, не забыв упомянуть и об оскорбительном по адресу фараона прозвище «Шасу».

По мере того как он говорил, темная краска гнева заливала лицо царевича; брови его сдвинулись, и в глазах замелькали молнии. Когда писец смолк, царевич долго думал и, наконец, сказал:

Благодарю тебя, Пэт-Баал, ты верный и бдительный слуга, которого наш славный фараон, — да ниспошлют ему боги славу, жизнь и здоровье — щедро наградит. По поводу же твоего доноса вот что я решил: раньше поднимать шума не стоит. Сегодня вечером я сам отправлюсь в жилище пастофора, и ты пойдешь со мной! Но раньше дай мне таблички: я напишу Потифару, чтобы он был готов сопровождать нас с отрядом стражи. Оцепив дом, мы захватим все собрание изменников, которых надо строго наказать, чтобы раз навсегда отбить у других охоту подражать им.

Написав и запечатав таблички, царевич отдал их писцу и заметил благосклонно:

Фараону лучше; он уже в силах совершить прогулку в носилках и завтра, не опасаясь взволновать государя, я доложу ему о добыче, которую мы захватим в эту ночь; луч царской милости при этом падет, конечно, и на тебя! Скажи только, чего ты желаешь и какая награда больше всего обрадует твое сердце?

Взволнованный Пэт-Баал в смущении пал ниц.

Господин мой, выслушай без гнева мое признание. Сердце мое полно Неферт, сестрой Нектанебы: любовь истомила меня, работа из рук валится, душа моя оставила тело и везде следует за девушкой…

Почему же ты не просишь ее сам в супруги и тем не положишь конец твоим терзаниям? — спросил принц.

Я не могу. Не отдаст за меня Нектанеба своей сестры; он обручил ее Нехо, сыну Абтона, управителю летнего дворца фараона; тот гораздо богаче меня. Если фараону, — да ниспошлют ему боги бесконечные годы — угодно будет избавить Неферт от наказания, которому она подвергнется как сестра и невеста изменников, и отдать ее мне вместе с должностью виночерпия, — я буду совершенно счастлив, и впредь рука верного и преданного слуги будет наливать вино в чашу нашего славного повелителя!

Надеюсь, что фараон благосклонно выслушает твои просьбы, а если Неферт станет женой такого усердного слуги, ее можно будет выгородить из преступлений ее близких, — ответил царевич, отпуская писца.

Из заговорщиков никто не подозревал о грозившей им смертельной опасности; каждый спокойно правил свою службу и в час захода солнца большинство направилось по домам. Нектанеба тоже по выходе из дворца пошел к себе; вблизи своего дома он встретил красивого молодого человека и дружески пожал ему руку.

А, это ты, Нехо. Что привело тебя сегодня в Мемфис — дела или любовь? — спросил, смеясь, виночерпий.

И то, и другое; я горю, понятно, желанием увидеть Неферт, но еще нужнее мне поговорить с тобою. Меня преследует предчувствие беды, преследуют сны, предвещающие смерть и несчастье, и я дрожу при мысли, как бы эти предчувствия не оправдались на деле, потому что знаю я отца и знаю ненависть его к чужеземцам; сношения с югом опасны, а ты рад пристать к этим интригам. Но я буду просить вас: будьте оба осторожны и не мешайтесь в заговор жрецов! Им можно рисковать многим, что вам будет стоить головы. Еще не настало время действовать, поверь мне; мы еще слишком слабы, народ еще не подготовлен!

Ну, если бы все были так осторожны, как ты, — время свободы никогда бы не настало, — ответил Нектанеба нетерпеливо. — Впрочем, успокойся, мы ни о чем не думаем, а вот бежит Неферт тебе навстречу; утоли свои подозрения в ее поцелуе.

Присутствие девушки, которая, весело улыбаясь, приветствовала жениха, положило конец разговору. Все трое сели на террасу и заговорили о свадьбе и будущем устройстве молодой четы. Затем Нехо простился, и Нектанеба, проводив его, пошел за одним из приятелей, чтобы вместе с ним отправиться на сходку.

Роскошный загородный дом пастофора Мэны был в расстоянии часа ходьбы от Мемфиса; огромные сады и высокие стены скрывали его от любопытных взоров прохожих. В одной из зал этого дома собралось человек двенадцать; все они принадлежали к высшим классам египетского общества; были здесь и жрецы, и воины, и придворные фараона, в числе которых присутствовали Абтон и Нектанеба. Все они столпились вокруг молодого человека, который что-то с одушевлением рассказывал, иллюстрируя свой рассказ рисунками, которые чертил на папирусе углем. Оратор и был Хуха, писец, прибывший из Фив передать верноподданным египтянам Мемфиса повеление и инструкции их законного фараона Таа I, терпеливо, непоколебимо и энергично подготовлявшего новое освободительное восстание в Египте.

Лица слушателей воодушевились, завязался оживленный спор о лучших средствах привести в исполнение меры, предначертанные фараоном. В то время как Абтон говорил речь, восхваляя до небес заслуги и ум Таа Великого, божественного фараона, не скупясь на выражения ненависти и презрения по адресу «Шасу», в залу вбежал старый невольник, бледный, как полотно, и глухим голосом закричал:

Господин, солдаты проникли в сад и оцепляют дом!

Воцарилось мертвое молчание; вмиг у всех присутствовавших пронеслось сознание, что они погибли; спасаться было поздно; слышался тяжелый, мерный шаг солдат и бряцание оружия. Хуха один не потерял головы; проскользнув в темный угол, он разорвал там в мелкие клочья письмо, привезенное из Фив, и нарисованный им план; от исполнения этой необходимой меры предосторожности его внимания не отвлекли ни открывшаяся уже дверь, ни вошедшие принц Намурад и Потифар в сопровождении отряда стражи.

Наконец-то мы накрыли вас с поличным, изменники, бунтовщики! — сказал царевич, окидывая негодующим взором смущенные и растерянные лица заговорщиков. — А ты, Абтон, ты, образец верного слуги, — своими ушами слышал я здесь под окном, как выражался ты о фараоне и твоем благодетеле, возвысившем тебя! Делай свое дело, и смотри, чтобы ни один из них не ускользнул, — прибавил Намурад, обращаясь к Потифару, в сумрачном взоре которого на мгновенье мелькнули гнев и сожаление.

Узнав на следующей день о важном аресте, сделанном накануне его двоюродным братом, Апопи задрожал от гнева. Открытие это явилось еще лишним доказательством того, что постоянный заговор и непобедимая ненависть египтян минировали почву под его ногами, ежечасно угрожая новым ужасным восстанием, подавить которое с таким трудом удалось его деду и предкам. И, несмотря на очевидную опасность такого положения, фараон не мог наказать виновных так, как бы ему хотелось; руководители движения были недосягаемы, а взяться за жрецов, замешанных в подготовляемом из Фив заговоре, было нельзя, не восстановив против себя могущественной касты, влияние которой на народ было безгранично. Так было и на этот раз; обыск в доме пастофора остался без результата и остатки папируса доказали только, что заговорщики успели уничтожить компрометирующие их документы. Следствие затянулось; как всегда, жреческую касту щадили. Пастофор Мэна, которому болезнь помешала присутствовать на собрании, был объявлен невиновным; другой жрец, схваченный в своем доме, умер два дня спустя после своего ареста, чем воспользовались, чтобы не трогать его семьи и вернуть свободу его брату; вся тяжесть фараонова гнева обрушилась на офицеров, из которых трое были обезглавлены в тот же вечер, а другие, в том числе и Абтон с Нектанебой и еще несколько служащих, — были заключены в цитадель. По суровым египетским законам все родные виновных разделяли их участь; сестра Нектанебы и сын Абтона были заключены в тюрьму и, как обвиняемые второстепенной важности, очень скоро приговорены: бедный Нехо — к крепостным работам при возведении укреплений Авариса, а Неферт предстояла не менее печальная участь, от которой ее избавило только заступничество Пэт-Баала.

Царевич Намурад не забыл просьбы писца, бдительности которого они были обязаны открытием заговора; в добрую минуту он повергнул эту просьбу на благоусмотрение Апопи, который приказал освободить молодую девушку, ничего, конечно, не знавшую о заговоре мужчин; но насчет должности виночерпия фараона обещал подумать, когда процесс будет вполне закончен. Однажды утром Неферт вывели из темницы и царский писец объявил ей, что фараон, по бесконечной доброте своей, милует ее и отдает в жены Пэт-Баалу; молодая девушка, страстно любившая своего жениха, чуть не лишилась рассудка. Ничего не оставалось делать, как покориться судьбе. Послушно позволила она отвести себя к родственнице своего будущего мужа и, неделю спустя, увенчанная цветами, но с ненавистью и отчаянием в душе, вошла супругой в дом, ныне принадлежавший Пэт-Баалу и который также некогда приготовлял для нее Нехо.

Около четырех месяцев прошло с того времени, как Абтон и Нектанеба были заключены в государственную тюрьму; судьба их все еще не была решена; мрачно и беспросветно тянулась их жизнь в тесной каморке, куда их неразлучно заключили. Иосэф, продолжавший пользоваться сравнительной свободой внутри крепости, прислуживал заключенным и, по обязанности службы, заходил по нескольку раз в день в комнату разжалованных хлебодара и виночерпия. Будучи семитом, Иосэф гораздо больше симпатизировал гиксам, чем египтянам, которых скорее даже ненавидел со времени наказания, которому подвергся в доме Потифара, и потому в глубине души радовался, что попытка возмущения кончилась так неудачно. О причинах немилости Абтона и Нектанебы он знал от Гуапура, которому в свою очередь сообщил подробности писец-секретарь Гармаху.

Тем не менее Иосэф, насколько мог, выказывал благородным узникам расположение и внимание, потому что на себе испытал, как тяжело менять высокое положение и свободу на тюремное заключение; он приносил им свежей соломы, снабжал всегда чистой водой, а в свободное время и беседовал с ними, для чего обыкновенно оставлял их каморку последней при обходе. Тронутые этими услугами, оба узника охотно разговаривали с молодым евреем, дивились его познаниям и судьбе. Иосэф не скрыл от них своей истории и жаловался на несправедливость, виной которой была преступная страсть жены Потифара. Первый раз со времени своего ареста от души посмеялся Нектанеба над этим семейным скандалом и над бесстыдными похождениями прекрасной Ранофрит, которую все считали идеальной супругой. Этот эпизод и позор гордого Потифара забавляли их и в течение многих дней служили им темой для разговоров.

Однако неизвестность собственной судьбы и неизбежные в тюрьме лишения скоро заставили их забыть этот случай, и приближавшийся день рождения фараона поглотил все их мысли. День рождения государя не только праздновался торжественно молитвами и жертвоприношениями в храмах, общественными увеселениями и милостями, которыми фараон осыпал окружающих лиц, но служил поводом ко всякого рода прошениям о помиловании или смягчении участи преступников, осужденных на смертную казнь. С этой целью жрецы и советники фараона подносили ему меморандум, — если только можно применить это современное слово к древним обычаям, — в котором излагали все события, происшедшие в стране за целый год, а равно и отчет о всех нерешенных судебных делах. Фараон тут же миловал тех, кого считал достойными, или подписывал приговоры другим. Абтон и Нектанеба не сомневались, что так как их процесс приостановлен, то имена их попадут в представляемую петицию и Апопи в этот день решит их судьбу. Не удивительно, что у обоих узников явилось желание, которое гнездится в глубине каждого человеческого сердца — узнать будущее, таившее в своей неизвестности решение вопроса жизни или смерти. Как истые египтяне, они молили божество открыть им во сне грядущее; боги не остались глухи к их мольбе и накануне того дня, в который жрецы и советники должны были представить фараону свой отчет, оба они видели пророческие сны, которые и рассказывает Библия. Но мало видеть сон — надо уметь толковать его; а между тем, ни один прорицатель не имел доступа в государственную темницу, строго охраняемую от всякого сношения с внешним миром.

Когда Иосэф принес утром их порцию, он нашел Абтона и Нектанебу погруженными в мрачное раздумье, о причине которого осведомился. Заключенные так привыкли к обществу молодого еврея, что виночерпий не задумался сообщить, что его угнетает невозможность разгадать знаменательный сон, виденный минувшей ночью; хлебодар сидел, скорчившись в своем углу, прижав голову к стене и не принимая участия в разговоре.

Так расскажи мне, что ты видел, — сказал Иосэф, — боги уже раз помогли мне разгадать сон Гуапура; может быть, и на сей раз они вдохновят меня.

Казалось мне, — говорил Нектанеба, — что я вижу перед собой виноградную лозу; а на ней три побега; мало-помалу они выросли и на них появились сначала бутоны, потом цветы и, наконец, спелый виноград; я взял чашу фараона, выжал в нее виноградные кисти и подал царю.

Ни слова не сказав, Иосэф взял каменную чашку узника, наполнил чистой водой и опустил в нее магический камень, который вынул из маленького, висевшего на шее мешочка; затем присел у каменной скамьи и пристально стал смотреть в воду. Взгляд его стал неподвижен, лицо побледнело, и весь он, казалось, превратился в статую; наконец, он встал и, вытирая себе лоб, сказал:

Твой сон счастливый, три виноградных побега означают, что через три дня фараон тебя помилует и вернет тебе свое расположение и должность.

Молча смотрел на него Нектанеба, веря и не веря своему благополучию.

Возможно ли? — шептал он.

Ты сам увидишь, и я молю тебя: не забудь обо мне, когда к тебе вернутся свобода и почет; окажи мне милость, замолви за меня слово перед фараоном, чтобы он освободил меня из темницы, где я томлюсь невинно.

Не сомневайся, если только твоему невероятному пророчеству суждено исполниться, — сказал, вздохнув, виночерпий. Их разговор вывел Абтона из апатии; луч надежды озарил бледное лицо старика. Быстро поднявшись, он сказал:

Слушай, Иосэф, я тоже видел сон, очень похожий на сон Нектанебы и, может быть, он тоже мне предвещает освобождение: видишь ли, мне снилось, что на голове несу я три корзины с мукой, а в самой верхней были все припасы для теста, и птицы клевали из нее. — Иосэф нахмурился и с участием взглянул на говорившего.

Увы, нет! Этот сон предвещает мало хорошего… Но, во всяком случае, через три дня судьба твоя тоже будет решена.

Скажи же, что меня ожидает; я не ребенок, что ты боишься напугать меня, — резко сказал Абтон.

Если ты требуешь, изволь, скажу! Через три дня ты будешь обезглавлен и в довершение фараон прикажет тело твое повесить на расклеванье птиц.

Хлебодар вскрикнул и упал без чувств.

Утром, накануне дня рождения Апопи, жрецы и советники представили ему свои отчеты. Мрачный и раздраженный постоянно возрождавшимся против него заговором, фараон был мало расположен к милосердию, но все же внял заступничеству Намурада за виночерпия. Принц, в свою очередь, действовал по просьбе Пэт-Баала, не желавшего, чтобы казнь брата легла позором на жену его и, с другой стороны, питавшего надежду спасеньем Нектанебы овладеть ее сердцем. Фараон помиловал его, приняв во внимание молодость виночерпия и дурное влияние на него хлебодара, и пожаловал в прежнюю должность. Зато весь гнев его обрушился на старого Абтона, оскорбительные слова которого передал ему Намурад, а также и других придворных, схваченных на тайном сборище. Должность же хлебодара была поручена Пэт-Баалу. Воля фараона немедленно была приведена в исполнение, и до захода солнца Абтон и его сообщники были казнены.

Обезумев от радости, возвращался домой Нектанеба, свободный и восстановленный в своих правах, как то и предсказывал ему Иосэф. Но дома его ждала неприятная новость: бледная, со слезами на глазах, сестра его бросилась к нему на шею и объявила, что она жена Пэт-Баала; гнев и горе наполнили сердце Нектанебы, но он смолчал и радушно приветствовал своего зятя. Долгое тюремное заключение и близость смерти послужили ему жестоким уроком.

Ужасный пример в лице Абтона и его сотоварищей смирил самые смелые головы; на время всюду воцарились порядок и тишина; даже жрецы сосредоточенно замкнулись и замолкли, поняв, что время активной борьбы еще далеко и что на сей раз от сурового возмездия их спасло только желание фараона избегнуть открытой вражды со всей их кастой. Что касается Нектанебы, то молодость и легкомыслие взяли свое; наслаждаясь возвращенной свободой, он скоро забыл все пережитые им невзгоды, а с ними вместе и Иосэфа, о котором вначале просто боялся упоминать, а потом, мало-помалу, всякое воспоминание о бедном рабе Потифара исчезло из головы Нектанебы.

Но чего он не забыл — это скандальную историю Ранофрит, о которой не замедлил, под страшным, разумеется, секретом, рассказать всем друзьям, а те, и под тем же секретом, передали ее дальше, так что скоро добрая половина Мемфиса знала историю, которую Потифар и его жена считали давно забытой и погребенной навсегда.

VI

Прошло два года, не принеся с собой ничего выдающегося; казалось, весь Египет наслаждался глубоким миром. Дань с юга могущественному властителю Мемфиса шла исправно; жрецы выказывали ему почтенье и покорность; но обмануть Апопи было трудно. В свою очередь, несмотря на наружно оказываемую жрецам особую милость, фараон платил им взаимной ненавистью и не пропускал случая, чтобы унизить и, по возможности, насолить им.

Припадки странной болезни, подтачивавшей здоровье Апопи, продолжались с прежней силой; после одного из них он впал в глубокое оцепенение и видел не то сон, не то видение, которое произвело на него сильное впечатление. Видел он, что сидит на берегу Нила, на высоком троне, окруженный бесчисленной толпой народа, а перед ним проходит процессия жрецов и жриц, поющих гимны в честь праздника разлития священной реки. Вдруг из воды вышли семь тучных, с полным молока выменем, прекрасных коров и стали пастись на лугу; вслед за ними показались семь других, тощих, костлявых и голодных, бросившихся на первых и пожравших их, отчего сами, однако, нисколько не выиграли в теле, а, напротив, казались еще худее и отвратительнее. Тогда из Нила явился огромный крокодил со звездой на лбу; он распростерся перед троном и человеческим голосом просил фараона дозволить ему сразиться с тощими коровами.

Когда фараон разрешил, крокодил ринулся на них и вступил с ними в бой: сила и смелость его были изумительны. Тут целая туча змей, жаб и других отвратительных животных стала вылезать из болот, окружила крокодила и бросилась на него; он защищался, как только мог, зубами и ударами хвоста. Чем кончилась борьба, Апопи не видел, так как на этом месте он очнулся. Долго он думал, что могло означать подобное видение; когда же опять заснул, то видел второй сон, о семи полных и семи высохших колосьях, о котором рассказывает Библия. Последний сон произвел на него менее сильное впечатление. Приписав все своему болезненному состоянию в ту ночь, он не придал им никакого значения.

Однако он изменил свое мнение, когда две ночи подряд тот же сон повторился в точности. Им овладели суеверный ужас и вполне понятное для человека его времени желание — растолковать себе волю богов. Первой его мыслью было послать за гадателями храма, специально занимавшимися толкованием снов; но недоверие, внушаемое ему жреческой кастой, остановило его. Что если эти люди, которые только и дышали изменой ему, введут его в заблуждение, дав намеренно ложное толкование пророческому видению? Раздумывая, он напал на мысль, вполне удовлетворявшую его злобу против ненавистной касты; мысль, приведя в исполнение которую, он если не получит желанного объяснения, зато глубоко унизит жрецов, развенчает их ученость и пошатнет их влияние на народ, приписывавший им сверхъестественное знание и власть.

Желая придать поражению своих врагов, — если только расчет его окажется верным, — возможно более широкую гласность, Апопи объявил наутро, что видел необычайный сон, воспоминание о котором гнетет его, и приказал собрать мудрецов и гадателей всех храмов Мемфиса в большую тронную залу, куда и вышел, окруженный всем двором. После всех предписанных обычаем церемоний и приветствий старый жрец, известный снотолкователь, попросил фараона от имени всех своих товарищей, здесь собравшихся, соблаговолить рассказать им, что он видел. Апопи облокотился на руку, потерев свой лоб, долго думал и, наконец, сказал:

Вот в том-то и дело, что подробности того, что я видел, исчезли из моей памяти; помню одно, что сон этот, ниспосланный богами, имел огромное значение и относился к будущему, к судьбе земли Кеми. Вас хочу просить я, уважаемые отцы, мудрецы и гадатели, освежить мою память. Вам, читающим в звездах, вам, которым все открыто в прошлом, настоящем и будущем, нетрудно будет напомнить мне то, что я видел и забыл!

Жрецы испуганно переглянулись и стали совещаться; просили фараона дать им какое-нибудь, хотя неясное, случайно уцелевшее в его памяти указание и, наконец, испросили время для размышления до следующего дня, что им и было разрешено. Но усилия их были тщетны: отгадать то, что видел во сне фараон, они были не в состоянии. Ярость и унижение врагов привели Апопи в восхищение; он приказал вызвать из Таниса, Саиса, Гелиополя и других городов известнейших прорицателей; но все их усилия, все попытки освежить память фараона были так же бесплодны, как и старания их собратьев из Мемфиса. Слух о таком необыкновенном событии облетел все классы общества, возбуждая всюду толки и удивление. В суеверном народе, вполне убежденном в вещем значении снов, известие о том, что те, на которых он привык смотреть как на провозвестников воли богов, оказались несостоятельными, — произвело подавляющее впечатление. В воспаленном воображении вставали тысячи опасностей, вселяя во всех страх перед неразгаданным будущим; негодующие взгляды, угрожающие жесты и глухой ропот сопровождали теперь каждый раз жрецов, когда те направлялись во дворец.

Положение становилось все более и более натянутым и грозным; наконец, жрецы принуждены были заявить свое бессилие разрешить эту загадку. Выслушав их признание, Апопи с насмешкой воскликнул:

Так вот как, ученые волхвы и иерофанты земли Кеми! Признаться, я был более высокого мнения о вашей прозорливости и вашем могуществе; но вы доказали мне, что так же слепы, как и толпа, которою вы руководите. Теперь, после того как вы отказались сами, я прибегну к последнему средству: по всей стране велю оповестить, что того, кто сумеет отгадать и объяснить мой сон, — будь то последний из нарахитов, — я награжу по-царски и осыплю милостями.

Не удостоив взглядом безмолвных и бледных от ярости жрецов, он поднялся с трона и вышел из залы. Во время ужина, состоявшегося в тот же день, на котором удостоились присутствовать некоторые из сановников, все были мрачны; надо всеми тяготело удручавшее предчувствие чего-то ужасного. Думал об опасности и Нектанеба, служивший фараону; как вдруг, когда он наполнял чашу Апопи, взгляд его случайно упал на сидевшего за столом Потифара, и ему вспомнился Иосэф; он вздрогнул. С лихорадочным нетерпением ждал он отъезда Потифара, и лишь только около фараона остались два его советника, он пал ниц и, получив разрешение говорить, рассказал все происшедшее с ним в темнице и чудесное толкование снов его и Абтона. Апопи выслушал его с интересом и любопытством.

Хорошо, — сказал он, — я доволен твоим усердием. Если ты сказал правду, и тот еврей разгадает мой сон, я награжу тебя и отныне буду считать тебя загладившим свое преступление, которое ты совершил по наущению изменника и бунтовщика.

Затем он отдал распоряжение, чтобы на следующий день Иосэф предстал пред ним, прибавив, что прием этот будет публичным, в открытой зале, которую тут же указал, и чтобы там были собраны не только жрецы, сановники и весь двор, но чтобы туда было допущено столько народа, сколько могут вместить дворы.

По-прежнему скромный, усердный и услужливый, Иосэф продолжал нести свои обязанности в тюрьме, к полному удовольствию своих начальников; но по временам им овладевало полное отчаяние. После освобождения Нектанебы он еще надеялся, что благодаря покровительству виночерпия ему удастся выйти, наконец, из крепости, пребывание в которой стало ему невыносимо; он даже прибегнул к камню и обманчивое видение показало ему Нектанебу в сопровождении сановника, которого он знал по виду, стоящими перед ним в комнате главного надзирателя тюрьмы, очевидно, с целью объявить ему свободу. Но прошли месяцы, а видение не сбывалось; мало-помалу мужество и надежда стали покидать его.

Совершенно спокойный вошел он в комнату начальника, куда его потребовали; но при виде находившегося там виночерпия и сопровождавшего сановника сердце его сильно забилось; узнав же, что фараон требует его к себе, он пал ниц, по-видимому, чтобы поблагодарить Нектанебу за память об нем, а на самом деле, чтобы скрыть охватившее его волнение.

По их уходе Иосэф попросил своего начальника освободить его от работы, чтобы провести остаток дня и ночь в размышлении и молитве и тем подготовить себя к великому испытанию следующего дня.

Не обладая ученостью гадателей, чтобы удовлетворить нашего славного фараона, — да сохранят его боги и покроют славой дела его — я могу надеяться только на помощь бессмертных, — прибавил он.

Оставшись один и исполнив все обряды, предписанные Шебной для увеличения силы таинственного камня, он поставил каменную чашу с водой на стол и опустил в нее талисман. Когда вода приняла свойственный ей в таких случаях голубоватый оттенок, он смочил ею лоб и грудь; потом облокотился на руки и стал пристально смотреть на камень, подобно исполинскому сапфиру сиявший на дне чаши.

О, ты, которого победил я во плоти, победил и как духа, — согласно обещанию твоему, явись служить мне сегодня. Докажи мне на деле твое могущество! — прошептал он.

Прошло довольно много времени; с нахмуренными бровями, с налитыми кровью жилами на лбу, весь в поту, сидел неподвижно Иосэф. Мертвенная бледность покрыла лицо его, широко открытые глаза горели фосфорическим блеском: при слабом свете ночника, поставленного в углу на земле, весь скорчившись, он был ужасен.

Между тем серебристый пар стал выходить из чаши: мало-помалу он рассеялся и отверстие ее превратилось словно в полированный диск, в котором, как в зеркале, медленно, но ясно и отчетливо стали развертываться все сцены сна Апопи. Затем облака — густые на этот раз — застелили собою все; в них неясно, будто подернутое серебристой дымкой, появилось бородатое лицо Шебны и глухой, как бы издалека донесшийся, голос прошептал:

Далекой стране, над которой ты со временем будешь властвовать, природа готовит редкое по тем местам бедствие: долгие годы изобилия сменятся годами неурожая и голода; услуги, оказанные тобою царю страны по поводу этого события, будут причиной твоего возвышения.

Видение растаяло в воздухе, и Иосэф, глубоко вздохнув, беспомощно прислонился к стене и закрыл глаза. Но минутная слабость прошла: он встал, лицо его пылало.

Твоя ли тень, Шебна, явилась теперь, чтобы вновь напомнить мне пророческие слова, сказанные когда-то тобою? — прошептал он. — Да, да, все исполняется шаг за шагом; года унижения и рабства прошли! Близок час торжества, час возмездия, когда я поставлю ногу свою на главу тех, которые безжалостно терзали меня.

Чувство полного, гордого удовлетворения охватило его, несколько раз прошелся он по своей тесной каморке. Отметив затем на свитке папируса все подробности виденного им сна и перечтя несколько раз, чтобы хорошенько их запомнить, он завернулся в плащ, лег на соломе и заснул. На заре его разбудил другой надсмотрщик, его товарищ, и повел к начальнику; тот приказал Иосэфу омыться; затем его тщательно выбрили, одели на него простую, но тонкую полотняную тунику и повели в царский дворец, где он должен был ждать назначенного часа.

В это время в обширной зале, указанной Апопи, собралось блестящее общество; огромный двор и окружавшие его колоннады запружало целое море человеческих голов. Собранный народ должен был явиться свидетелем бессилия жрецов, невежество которых вынуждало царя искать помощи и объяснений у бывшего раба. Среди сановников, стоявших вокруг пустого еще трона, был и Потифар. Он уже знал, что перед фараоном должен был предстать не кто другой, как Иосэф, и смутное предчувствие шептало ему, что этот гордый человек, доказавший ему свою силу и обладавший познаниями, неизвестными в Египте, разгадает неразрешимую для жрецов загадку; при мысли, что, ставши свободным и попавши в милость, он будет мстить и опозорит доброе имя его дорогой жены, смуглое лицо Потифара покрылось зеленоватой бледностью и кулаки его сжались от ярости.

Трубные звуки возвестили, наконец, приближение фараона. Апопи взошел на трон. Самодовольным взглядом окинул он длинный ряд стоявших в мрачном безмолвии жрецов, еле сдерживавших кипящую в них злобу.

Наконец-то представлялся случай уничтожить могущественную касту, постоянно державшую его под угрозой народного возмущения. В своем минутном увлечении фараон забывал одно, что этим же самым он только разжигал еще больше свирепую ненависть их к себе.

По приказанию фараона был введен Иосэф; бледный и взволнованный, он с достоинством подошел к трону и пал ниц.

Встань и говори без страха, — сказал Апопи, видимо пораженный его красотой и благородством. — Кто бы ты ни был, но, если сможешь воскресить в моей памяти вещий, ниспосланный богами сон и объяснить его значение; если, словом, твоя наука превзойдет ученость мудрецов, с которыми я доселе совещался, — я осыплю тебя богатством и почестями.

Иосэф встал и поклонился, скрестив на груди руки.

Великий фараон, податель жизни и милости, раб твой ученостью не обладает. Но Бог моего народа вдохновит меня дать тебе желанный ответ.

Закрыв рукой глаза, он несколько минут молчал; затем ясным и звонким голосом, достигавшим последних рядов толпы, стал рассказывать то, что показало ему в эту ночь волшебное видение.

При первых же его словах Апопи побледнел, привскочил и, наклонившись вперед, с трепетом впился глазами в лицо Иосэфа. Жрецы обменялись удивленными и негодующими взглядами; движение и волнение фараона убедили их, что неизвестный раб разрешил загадку.

Верно, все верно! Ты описал мой сон, как будто сам его видел. О, велик твой Бог! — воскликнул Апопи. — Но, если он открыл тебе то, что было скрыто от всех мудрецов земли Кеми, он вдохновит тебя и на истолкование моего вещего сна.

Оба сна твои, о фараон, означают одно и то же. Семь тучных коров и семь полных колосьев сулят семь лет изобилия и урожая; семь коров тощих и семь пустых сухих колосьев — семь лет неурожая и засухи, которые последуют за первыми. В последние семь лет настанет ужасный голод; он поглотит все изобилие предшествовавших лет. Повторение сна доказывает, что Бог открывает тебе свою непреложную волю, исполнение коей не замедлит последовать. Но мудрость твоя, о фараон, отец страны Кеми, предотвратит несчастье! Заблаговременно ты изберешь человека, которого отметишь милостью твоей, как звездой; он озаботится, чтобы в годы изобилия были построены народные житницы, в которые соберут пятую часть всего урожая, дабы весь хлеб был собран и храним под властью фараона до наступления голода. Таким путем народ, хранимый мудростью величайшего из царей своих, будет спасен! А что касается гадов, которые нападали и пытались уничтожить человека, тобою избранного повелевать в Египте, — то это будут завистники, ненавидящие его и чующие в нем врага; всю эту нечисть он победит, поддержанный могучей волей фараона, в руке которого лежат судьбы народов.

Иосэф остановился; вдохновенный сверкающий взор его был устремлен на бледное лицо Апопи, который, с трудом переводя дыхание, молча слушал его в волнении. Во всей зале царило гробовое молчание: в такое подавляющее изумление повергли всех слова Иосэфа! Жрецы, и те были поражены, так как хотя в храмах и существовало предсказание, предвещавшее многолетний необычный голод, но на него жрецы рассчитывали как на средство поднять в свое время восстание против гиксов, выставив народное бедствие как наказание разгневанных богов за то, что народ слишком долго терпел ненавистное иго над священной землей Кеми; а тут вдруг иноземец разгадал будущее, да мало того, — указал и средство предотвратить общее бедствие.

Наконец, Апопи встал; презрительным, глумливым взглядом окинул он толпу, особливо своих врагов-жрецов, которых случай давал ему теперь возможность унизить так, как он никогда и не воображал.

Велик и славен Бог, тебя вдохновивший, и мудр совет, им данный и твоими устами открывший мне опасность, грозящую моему народу. В годы изобилия, конечно, надо подумать о неурожае и озаботиться, чтобы народу хватило хлеба; ведь бедствие и голод — плохие советники и делают толпу слепой и чересчур податливой на разные безумства. — Он снова пристально взглянул на жрецов и продолжал: — Но где же найду я человека мудрого, искусного и энергичного, который смог бы завершить столь важное и сложное дело? В только что минувшие дни печали не нашлось никого облегчить мою душу от удручавшей ее тоски и освежить изменившую мне память; одному тебе твой Бог открыл мои мысли. Кто же более тебя исполнен божественного духа? Тебя избираю я повелевать в доме моем. Отныне я возвожу тебя в звание Адона всей земли Кеми; после меня ты будешь первым, и все, от первого и до последнего в стране сей, будут тебе повиноваться, как мне самому, дабы ты мог заботиться о благосостоянии моего народа. Да будет с тобою Бог твой, разверзший перед тобою завесу будущего, и да направит он стопы твои. Теперь приблизься.

Иосэф подошел и стал на колени у подножия трона; он был бледен от волнения; трепет счастья и гордости пробежал по всему его телу, когда Апопи снял с своего пальца кольцо и отдал ему; затем расстегнул свое ожерелье и надел ему на шею.

Шепот изумления, подобный отдаленному раскату грома, пробежал по рядам; особенно жрецы не могли прийти в себя от негодования. Этот никому не известный человек — этот раб, отпрыск чужеземной и презираемой расы, — вдруг прихотью «Шасу» вознесен над ними и стал их повелителем. Обида была кровная, мщение утонченное. Потифару так казалось, что перед ним разверзлась пропасть. Как жестоко мог отомстить ему и Ранофрит этот злой и фальшивый человек, облеченный теперь безграничной властью!

Не обращая внимания на то, какие чувства могло возбудить это решение в сердцах его египетских поданных, Апопи удалился во внутренние покои, приказав поместить пока Иосэфа во дворце.

Толпа стала расходиться. Весть о необычайном событии мигом облетала столицу. Улицы и площади были запружены народом и личность нового Адона, бывшего раба Потифара, понятно, служила предметом жарких пересудов взволнованной толпы; а новые известия, поминутно долетавшие из дворца, еще более давали пищи для разговоров и подстрекали любопытство. Так, например, стало известно, что фараон подарил Иосэфу великолепный дворец, расположенный в одном из лучших кварталов Мемфиса, со всеми заключавшимися в нем сокровищами и многочисленным штатом прислуги, и что на следующий день новый Адон на царской колеснице, в предшествовании скороходов, окруженный многочисленной и блестящей свитой, — согласно его новому высокому положению, — будет торжественно перевезен в новый дворец.

Как бы ни были разнообразны чувства толпы, пробужденные в ней возвышением Иосэфа, можно было заранее предсказать, что блестящая церемония, предстоявшая назавтра, вызовет еще большее скопление жадного на зрелища народа.

Но ни на кого возвышение Иосэфа не произвело такого глубокого потрясающего впечатления, как на Потифара; злой, возмущенный, вернулся он из дворца и рассказал жене все, что случилось. Ранофрит чуть не лишилась чувств, узнав, что их бывший раб, который возбудил в ней когда-то преступную, хотя и мимолетную страсть и которого теперь она презирала от всей души, стал князем и правителем Египта. Смутное предчувствие чего-то недоброго сжало ей сердце. Глубоко расстроенная, она ушла в свои покои, а Потифар, как лев в клетке, шагавший по комнате, остался один, стараясь собраться с мыслями.

В течение безоблачного счастья последних лет у Ранофрит родилось два сына, — их радость и надежда, которым она всецело посвятила себя, и материнский страх за их судьбу, навеянный на нее последними событиями, был вполне понятен. Чтобы погубить их всех, в отмщение за тот публичный позор, которому был подвергнут Иосэф по ее же наущению, — он, казалось, был на все способен. Она разразилась рыданиями и горько пожалела теперь о своем неуместном заступничестве перед мужем: будь он изувечен и сослан в отдаленное имение, он не был бы Адоном Египта!

Пережитое в течение дня волнение так сильно подействовало на Потифара, что к вечеру он почувствовал себя нездоровым, и хотя болезнь ничего серьезного не представляла, но он решил, под предлогом ее, избавиться от необходимости присутствовать на завтрашнем представлении новому правителю.

VII

Согласно приказанию Апопи, один из придворных провел Иосэфа в отведенную для него роскошную палату, почтительно осведомившись об обеде, от которого Иосэф отказался, спросив питья, ибо пережитое волнение высушило ему горло. Тот же придворный доложил, что после заката солнца фараон потребует его к себе. Распорядившись приготовить себе одеяние, более соответствующее его положению, Иосэф приказал доложить, когда настанет время одеваться для аудиенции.

Оставшись один, он бросился на ложе и попытался привести в порядок свои мысли. Все пережитое им в течение дня потрясло и опьянило его. Чувство полного удовлетворения, радость видеть исполнившимся чудное предсказание Шебны сперва исключительно овладели его душой; но мысль о предстоящем свидании с фараоном вскоре заслонила собой волновавшие его чувства. Он понимал, что от этого первого свидания, первого впечатления, которое он произведет на своего повелителя, — человека болезненного, капризного и раздражительного, — зависит вся его судьба.

Чтобы удержаться на недосягаемой высоте, которой достиг, — Иосэф должен доказать Апопи, что далеко не простого волхва облек он своим доверием, а что в его лице судьба посылает фараону действительно просвещенного, энергичного и искусного советника, способного прибрать к рукам строптивую касту, вечно грозившую Апопи опасностью.

И в самом деле, Иосэф был гораздо более в курсе политических дел и интриг, чем можно было подозревать. Недаром в продолжение стольких лет все государственные преступники, все заговорщики проходили через его руки; какие откровенные речи, сколько предположений достигало ушей скромного раба-надзирателя, которого никто не остерегался! А тот все замечал, во все вникал и своим тонким, наблюдательным умом составил себе, с одной стороны, весьма близкую к истине картину общего положения дел, а с другой — план мероприятий, необходимых для подавления всякой новой попытки освободительного восстания в Египте. Чтобы сразу завоевать себе доверие фараона, заставить понять, что Адон на высоте своего положения, Иосэф должен был изложить ему все это. В лихорадочном волнении он встал и зашагал взад и вперед по комнате, стараясь угадать, с какой целью призывает его фараон и что он скажет ему.

Апопи сидел, задумавшись, один в своей рабочей палате, облокотившись на стол, заваленный табличками и свитками папирусов. Свет многих ламп с благовонными маслами и факелов в бронзовых подсвечниках ярко освещал бледное лицо и ввалившиеся глаза царя, который, видимо, был болен и утомлен. Когда вошел Иосэф, Апопи испытующим взглядом окинул этого неизвестного ему человека, выдвинутого им из толпы на пост первого советника, и долго смотрел на него. А Иосэф, приветствовав по этикету фараона и облобызав землю, встал по знаку Апопи и остался стоять, уверенно смотря ему в глаза и почтительно ожидая, чтобы тот первый заговорил с ним. Он достиг теперь 30 лет, и его редкая красота достигла своего расцвета; высокая, стройная фигура без ущерба для грации и ловкости вполне возмужала; правильные черты лица были закончены и дышали твердой волей; в больших карих, с зеленоватым оттенком глазах горел огонь высокого ума; богатый костюм, который он свободно носил, как человек, от роду не знавший иного, еще более выгодно оттенял его красоту. Потухший взгляд Апопи заметно оживал, по мере того как он рассматривал Иосэфа.

Подойди! — произнес он наконец и, указывая на низкий табурет против себя, прибавил: — Садись и прочти мне этот папирус, если ты посвящен в искусство письма! — Он взял наудачу со стола один из папирусов, поднесенных на его благоусмотрение, и протянул Иосэфу.

Тот развернул его и твердым голосом стал читать прошение, в котором, жалуясь на недостаток пастбищ для скота, храм Гелиополя ходатайствовал об отведении ему указываемого тут же участка земли.

Какой ответ дал бы ты жрецам, если бы разрешение их просьбы зависело всецело от тебя? — спросил фараон с едва уловимой усмешкой, не сводя с него глаз.

Царь мой и повелитель! После всего того, что благоугодно было тебе совершить сегодня, следовало бы, сдается мне, уважить просьбу храма; но впоследствии разумней будет положить предел алчности ненасытной касты и не дозволять ей богатеть без меры. Власть, которую захватывают жрецы, они употребляют против тебя, мой повелитель и благодетель. Менее чем кому-либо можешь ты доверять им; всеми способами отныне будут они стараться отмстить за кровную обиду, которую ты им нанес, избрав меня, бедного раба, неизвестного гадателя, в Адоны Египта.

Ты прав; ответ твой доказывает ум и наблюдательность, — ответил Апопи. — Скажи мне, где и как достиг ты такого развития, которое только что доказал, и откуда ты родом?

Иосэф в кратких чертах описал свою жизнь у отца, среди родного племени, приписав матери первое руководство в искусстве гадания; рассказал историю пребывания в доме Потифара и несправедливое обвинение, которое довело его до тюрьмы, давшей ему обширное поле для наблюдений. Тут же перевел разговор на политическую почву и набросал поражающую верностью наблюдений картину общего положения вещей, настроения умов, интриг, окружавших фараона, корень которых был в Фивах, а ветви тянулись через все храмы и достигали дворца.

Но бог, который охраняет тебя — о фараон! — чье око бдит над сыном величием ума и сердца, — ему подобным в событиях, открытых тебе во сне, дает непобедимое оружие против всех твоих изменников и противников. Неурожай, пользуясь которым жрецы и их союзник Таа — южный «хак» — легко могли возмутить народ, доведенный голодом до отчаяния, поработит тебе весь Египет. Строго буду я следить, чтобы весь избыток хлеба в первые семь лет изобилия был собран в построенные мною житницы; а в областях, тебе не подвластных, я приберу все, что беспечные люди будут спускать по дешевой цене, не думая о будущем. Но пробьет час голода, и все они придут черпать из неистощимых житниц, единственным владетелем которых будешь ты; а мы будем всем продавать, разумеется, за наличные деньги! Когда у них не станет больше ни золота, ни серебра, ни меди, они приведут нам стада и рабов своих, заложат земли и сами пойдут поголовно в кабалу: ведь голод не шутка! И когда, с края и до края земли Кеми, весь обнищавший и истощенный народ будет у ног твоих, охота к возмущениям пройдет сама собой, а Таа, дерзкий «хак», смеющий тянуться святотатственной рукой к твоей короне, будет уничтожен, и это не будет стоить нам ни одной стрелы. Беспомощный, он задохнется в своих областях, где ни одна пядь земли не будет более принадлежать ему; даже союзники его, жрецы, не будут в состоянии прийти на помощь, так как если нам и надо будет освободить их от налогов, которыми мы обложим всех; если даже придется кормить их самих на счет государства, — то я зорко буду следить за тем, чтобы им не перепадало ничего лишнего, а оставались бы они покорными слугами у ног твоих.

Иосэф оживился; горевшие огнем глаза и бледное лицо, дышавшее отвагой и энергией, наэлектризовали самого Апопи. Обширный план, развернутый перед ним этим вчерашним рабом, — план, доказывавший природный политический гений — указывал, что судьба посылает ему неоценимое орудие для борьбы, — человека, на смелость и верность взгляда которого он мог вполне положиться, человека с железной волей, способного уничтожить грозный призрак революции, утвердить спокойствие в государстве и обеспечить ему мирное царствование.

Ты именно человек, какого мне и надо; и я облеку тебя необходимой властью, чтобы ты до конца мог выполнить твой план, которому я от души сочувствую, — сказал Апопи, положив руку на плечо своего нового фаворита. — Помни, что после фараона ты — первый в Египте; что только от меня ты будешь получать приказания, и что во всякое время дня и ночи ты будешь иметь ко мне доступ.

Взволнованный Иосэф пал ниц; Апопи поднял его, милостиво протянул для поцелуя руку и благосклонно отпустил его.

На следующий день, уже с зарей, густые массы любопытных заполнили все улицы, по которым должна была проходить процессия. По приказу фараона Мемфис разукрасился для встречи нового Адона; повсюду развевались разноцветные ленты; дверь каждого дома, каждая мачта были увиты гирляндами.

Перед дворцом Адона, привлеченная великолепием убранства и приготовлениями к встрече, стояла несметная толпа. Во дворце кипела лихорадочная деятельность; к встрече нового господина рабы под начальством надсмотрщиков выстраивались в строгом порядке по улице и двору; отряд солдат — телохранителей Адона — расставлял посты у входов. В самом дворце в ожидании приказаний Адона касательно завтрашнего приема собралась уже целая армия писцов. Толпа с любопытством разглядывала, судила, рядила и волновалась, сгорая от нетерпения скорее увидеть того, кто вчера еще был рабом, а сегодня стал первым советником фараона.

Наконец, звуки труб и крики «Абрек, Абрек» скороходов, длинными золочеными палками раздвигавших народ, возвестили приближение шествия. Народ упал на колени с радостными криками; взоры всех приковала к себе золотая, богато украшенная колесница, в которой гордо и бесстрастно стоял Адон. Лицо Иосэфа исполнено было гордого удовлетворения, взгляд равнодушно скользил по приветствовавшей его толпе, и трудно было узнать в этом красивом молодом человеке, одетом в тончайшую, плоеную и вышитую золотом тунику с клафтом на голове и золотым посохом в руке, — знак его власти, — бедного тюремного раба, который, подвязав холщовый передник, бегал по камерам, нагруженный амфорами и хлебом, разнося заключенным дневной рацион.

Когда Иосэф прибыл во дворец и сошел с колесницы, то на пороге дома приветствовал его главный управитель, который, стоя на коленях, поднес два золотых кубка с медом и вином. В большой зале Иосэфа встретили писцы. Позвав нескольких из них к себе, он продиктовал приказание, предписывавшее главнейшим сановникам страны представиться ему завтра для доклада по текущим делам государства. В их числе фигурировал также и Потифар.

Выполнив этот первый долг, налагаемый его новым положением, Иосэф отпустил всех и занялся с управляющим подробным осмотром дворца и садов; это приятное развлечение заняло его до вечера и после роскошного ужина он предался отдохновению.

На следующий день, с самого утра, колесницы и носилки первых чинов государства стали прибывать во дворец Адона; в залах и приемных скоро стало тесно, так как сановники допускались в рабочую палату нового правителя по одиночке, а аудиенции были продолжительны.

Вникая во все подробности каждой отрасли администрации, Иосэф ориентировался, приводя в восторг маститых сановников верностью соображения и быстротой, с которой он усваивал сложный механизм государственной машины. Выходя от него, каждый выносил убеждение, что наступила новая эра, что отныне бразды правления находятся в железных руках и что новый Адон, не шутя, так серьезно вникал во внешние и внутренние дела страны. Прием приближался к концу, а Иосэф еще не видал самого интересного для него лица — начальника полицейской стражи и тюрем Мемфиса, — обер-полицеймейстера, как сказали бы мы ныне.

Есть там еще кто-нибудь? — спросил Иосэф у дежурного писца, докладчика о представлявшихся.

Никого нет, господин, кроме начальника писцов твоего стола, который ожидает приказаний.

Впусти его и узнай потом, почему не был сегодня на приеме Потифар; я хочу говорить с ним по поводу беспорядков, замеченных в тюрьмах. — Узнав, что серьезная болезнь препятствует Потифару выходить из дому, Иосэф нахмурился и послал ему формальный приказ явиться к нему, лишь только тот поправится.

Прошло несколько дней. Поглощенный лихорадочной деятельностью, Иосэф на время забыл о Потифаре, как вдруг однажды утром, когда Адон работал один в своем кабинете, ему доложили, что начальник полицейской стражи и тюрем просит позволения предстать пред ним. Сердце Иосэфа сильно забилось; отодвинув папирус, который читал, он откинулся на спинку своего кресла, поглощенный нахлынувшими воспоминаниями.

Живо представилась ему обеденная зала, в которую Пта, управитель, привел его и поставил за сидением нового господина, появления которого он ожидал со страхом и трепетом, — господина, который всегда был к нему снисходителен, великодушен и доверчив до того самого злополучного дня, в который Ранофрит, под влиянием страсти, им же самим внушенной, обрушила на него гнев своего мужа и чуть не погубила его. При воспоминании о самом ужасном дне своей жизни Иосэф чуть не потерял сознания; но тотчас же дикая радость сверкнула в его глазах: разве судьба не дала ему поистине чудесное удовлетворение?

В это мгновение завеса поднялась, и высокая, мужественная фигура Потифара показалась на пороге. Он был в парадном одеянии и держал в руке свиток папируса — отчет о состоянии тюрем и корпуса полицейской стражи. Подойдя к Адону, неподвижно сидевшему в кресле, он отвесил ему глубокий поклон, менее низкий, однако, чем другие сановники, и остановился, ожидая, чтобы с ним заговорили. Потифар был бледен; большие темные глаза строго и уверенно смотрели на его бывшего слугу.

Мертвая тишина царила несколько мгновений; своими взглядами они словно пронизывали друг друга; наконец, Иосэф, указав рукой на низкий складной стул по другую сторону стола, сказал с улыбкой:

Садись, Потифар! Времена, как видишь, меняются, и теперь я оказываю тебе ту честь, которой некогда удостоивал меня ты!

Потифар не тронулся с места.

Сравнение не правильно! — ответил он глухо. — Честь сидеть в моем присутствии я оказывал своему рабу; ныне же я нахожусь перед человеком, которого я почитаю, как занимающего свой пост по воле фараона. Ты ошибаешься, Адон, если думаешь, что это дает тебе право смотреть на всех свободных египтян как на рабов.

Подойдя к столу, он положил на него свиток, который держал.

Это подробный отчет о настоящем состоянии тюрем и полицейской стражи; а это, — он вынул второй свиток из-за пояса, — прошение на имя фараона, которое я представляю через твое посредство и в котором прошу сложить с меня ту должность, которую я занимал до сего дня. Расстроенное здоровье не позволяет мне более деятельно служить государству и нести тяжелые обязанности, сопряженные с моим служебным положением; в награду моей долгой и верной службы я прошу разрешения удалиться в частную жизнь. Вот все, что я имею сказать первому сановнику государства, вызвавшему меня.

Яркая краска залила лицо Иосэфа, недобрый огонь мелькнул в глазах его; слегка дрожащей рукой он развернул и пробежал папирус.

Будь осторожен, Потифар! Ты словно хочешь дать мне понять, что твое достоинство не позволяет служить под начальством человека, которому, однако, могучая рука фараона — да ниспошлют ему боги славу, силу и благоденствие — дала занимаемое им высокое положение. Берегись! Люди знатнее и выше тебя гнули свою спину, переступая этот порог. Но, помня твои заслуги и верность фараону, я готов забыть твое намерение и сохранить к тебе мое благоволение.

Потифар смерил его холодным, смелым взглядом:

Я почитаю волю фараона! Как подчиненный, явился я дать отчет в моем управлении и испросить мое увольнение у того, кого ему благоугодно было назначить Адоном Египта. Но так как ты меня спрашиваешь, то я и отвечу тебе, чего бы мне это ни стоило. Да, я не могу служить под начальством человека, который был моим слугой; я хочу быть свободен, и право сложить с себя мои обязанности — единственная награда, которую я прошу у фараона за мою долгую службу, и нет у него причины отказать мне в этом.

Иосэф нервно смял папирус, который держал в руках; губы его дрожали; очевидно, самые разнородные мысли боролись в его голове; наконец, он выпрямился:

Ты прав. С такими чувствами ты не можешь оставаться во главе полиции Мемфиса. И с завтрашнего же дня я назначу тебе преемника. Я тебя более не удерживаю. — Он сделал знак рукой, что отпускает его. Потифар поклонился.

Благодарю тебя Адон; но позволь мне сказать последнее слово: не сгибай слишком спины, которые вовсе к этому не привыкли; молчание не всегда означает покорность.

Оставшись один, Иосэф вскочил с места и с красным лицом, со сверкавшими гневом глазами прошелся несколько раз по комнате. Вновь желание отмстить Потифару, заставить его дорого заплатить за его дерзость и презрение, охватило его. Но размышление подавило порыв, и осторожность взяла верх. Он был еще в самом начале своей карьеры; его влияние на капризного, изменчивого фараона еще слишком неустойчиво, и было бы рискованно затрагивать человека, верность и честность которого не только не давали ни малейшего повода к обвинению, но завоевали ему уважение и благосклонность Апопи. Сверх того, Потифар был страшно богат и находился в родстве со знатнейшими семьями Египта. В конце концов, лучшее, что оставалось — это ждать: судьба, которая доставила Иосэфу такое славное удовлетворение, даст ему и возможность отмстить за себя; придет время, когда все соображения, говорившие теперь в пользу Потифара, потеряют свою цену.

Проводя рукой по лбу, словно желая отогнать докучные мысли, Иосэф сел снова за стол и углубился в рассмотрение планов и смет, представленных ему несколько дней тому назад особой комиссией, на обязанности которой лежало спешное возведение в разных частях государства, — и главным образом в окрестностях Таниса, — общественных житниц, которые должны были вместить весь избыток хлеба на время голода.

VIII

В эпоху нашего рассказа вторая столица Египта далеко не достигала того великолепия, которое обессмертило ее впоследствии. Не существовало еще воздвигнутых впоследствии фараонами — «завоевателями» и «строителями» XVIII и XIX династий — колоссальных храмов, сотен обелисков и грозной стовратной городской стены, сделавшей Фивы единственным в мире городом. Без сомнения, могущественные и богатые цари первых фиванских династий украшали свою столицу прекрасными и грандиозными сооружениями, дарили храм отца своего, Амон-Ра, несметными сокровищами; но затем настали раздоры, братоубийственные войны и, наконец, великое нашествие пастухов, орды которых, убивая и сметая все на своем пути, подобно выступившему из берегов потоку, наводнили Египет. На целые века Фивы низведены были на роль бедного областного города — резиденцию южного «хака».

Первое великое восстание в Египте при Таа I, получившем царское прозвище Ра-Секенен (воинственное солнце), снова выдвинуло фивских царей; в течение ста с лишком лет постепенно росло их значение, дав, наконец, возможность Таа III, как законному главе, сплотить вокруг себя все южные области.

Недели через три после возвышения Иосэфа, когда солнце близилось к закату, к Фивам быстро приближалась лодка. В лодке сидело четыре гребца и рулевой, а в каюте вели оживленный разговор двое мужчин, по временам то перечитывая, то делая пометки на длинном свитке папируса, лежавшем перед ними. Один из них был старик, лет за 70, худой и сгорбленный; морщинистое лицо его было когда-то замечательно красиво; большие темные и блестящие, как у юноши, глаза выдавали пламенную душу, которую не моти подавить годы. То был Аменсет, жрец храма Пта в Мемфисе, знаменитый в искусстве гадания всякого рода, прозорливому взору которого и звезды неба, и внутренности жертвы открывали свои сокровенные тайны, и его толкование снов всегда бывало непреложным. Поражение, которое только что потерпели перед Апопи он и его собратья, и победа Иосэфа привели старца в отчаянную ярость; он живо чувствовал оскорбление, нанесенное дерзким «Шасу» всей его касте, и одна мысль повиноваться «нечистому» рабу, которого узурпатор назначил Адоном, единственно с целью унизить всех благородных египтян, чуть не стоила ему апоплексического удара. Едва оправившись от этого потрясения, он решил покинуть Мемфис, — проклятый город, где царствовал узурпатор, — и искать убежища в Фивах, у Таа III, единственного в его глазах законного государя Египта.

Переодетый и в сопровождении одного только писца, своего ученика, он ночью оставил Мемфис и теперь, как мы видим, счастливо приближался к цели своего путешествия.

Ну, вот мы и в Фивах, я теперь могу опять переодеться; помоги мне, Руис, и сбереги папирус; я думаю, он очень пригодится государю! — сказал старик, снимая темный плащ и толстую тунику и облачаясь в длинное жреческое одеяние, вынутое писцом из узла.

Час спустя они стояли уже у входа в храм Амон-Ра, или — вернее — в пределах его стен, тогда уже громадных и опоясывавших различные сооружения, принадлежавшие жилищу великого бога, а один из служителей повел их в дом Верховного жреца. Тот был поражен, увидав перед собой хорошо известного в Фивах старого мемфисского ученого, и принял его с почетом; известие о событиях, вынудивших уважаемого предсказателя покинуть родину, привело его в негодование, и он объявил Аменсету, что желание его видеть Таа III будет исполнено почти немедленно, так как царь в сопровождении царевича Камеса, своего наследника, должен был прибыть в храм для присутствия при религиозной церемонии.

Несмотря на утомление, Аменсет решил также принять участие в торжестве, и едва успел он совершить установленные омовения, как прибыл царь в сопровождении Камеса, хилого и болезненного молодого человека. Что касается Таа III, то это был хотя и пожилой, но еще бодрый человек, бронзовое лицо которого дышало отвагой, энергией и необычайным умом.

По окончании религиозной церемонии Таа, Камес, главные жрецы храма и Аменсет собрались в маленькой зале, смежной со святилищем, и там старый жрец прерывающимся от волнения голосом рассказал историю сна Апопи и возвышения Иосэфа.

Хитростью гнусного «Шасу» вся наша каста опозорена, все высшие сановники, все благородные египтяне должны отныне склоняться перед этой смрадной свиньей и повиноваться этому вольноотпущеннику, которого проклятый «хак-шасу» в насмешку возвел в Адоны Египта; перенести это я был не в силах, отряс прах с моих сандалий и пришел к тебе! — Потоки слез прервали старца; упав ниц, он воскликнул с рыданиями: — Дай мне пристанище, сын Ра, единый законный царь для каждого египетского сердца; дай умереть мне здесь, вблизи тебя и моих братьев, служителей великого бога.

Все были глубоко растроганы; быстро встав, Таа поднял старца и, облобызав, ласково сказал:

Добро пожаловать, достопочтенный Аменсет; как возлюбленный отец, живи у царя твоего и мирно посвяти остаток дней твоих служенью божеству. И в храме, и в доме моем все будут тебе рады.

Верховный жрец и прочие сановники поспешили засвидетельствовать вновь прибывшему, что вполне разделяют чувства, высказанные царем. Когда все успокоилось, Таа заметил:

Известия, привезенные уважаемым Аменсетом, настолько важны, что требуют серьезного обсуждения. Необходимо вопросить богов и умолять возвестить нам: будет ли опасен этот человек, столь неожиданно ставший у власти, а предсказанные бедствия будут ли для нас гибельны, или же, тронутые нашими несчастьями, бессмертные освободят землю Кеми от притеснений и соединят на голове моей обе короны Египта.

Слова твои, о царь, полны мудрости отца твоего Ра! — отвечал Верховный жрец, посоветовавшись раньше со своими собратьями. — Согласно твоему желанию, мы не медля изберем день, благоприятствующий жертвоприношению и узнанию воли великого бога по внутренностям животных.

Три дня спустя Таа с наследником и небольшой свитой, состоявшей из военачальников и советников, прибыл в храм и отправился на жертвенный двор. Была еще ночь; но последние приготовления шли с лихорадочной поспешностью, так как жертвы должны были быть заколоты с первыми лучами восходящего солнца. Аменсет готовился отправлять богослужение совместно с великим гороскопом храма; свет факелов фантастически освещал белые одежды жрецов и статую бога, перед которой на треножнике горели уголья. С помощью Камеса, державшего таблички, на которых были отмечены все подробности обряда — точное исполнение которого было необходимо, дабы жертва не утратила своей силы — Таа совершил сначала возлияние вина и курение ладаном, а затем исполнил обычные церемонии над жертвами, подлежащими закланию. Лишь только пурпурный свет озарил восток, возвещая появление царственного светила, как жертвоприносители бросились на животных, закололи их и в тот же момент, когда первый луч солнца вспыхнул на небе и заиграл на лезвиях ножей, они вытащили трепещущие внутренности, над которыми тотчас с жадностью нагнулись Аменсет и великий гороскоп.

Воцарилось торжественное молчание, прерываемое только неровным дыханием присутствовавших; взгляды всех были устремлены на обоих гадателей, с нахмуренным видом изучавших таинственные знаки, которыми божество выражало свою волю.

Вдруг Аменсет выпрямился во весь рост и поднял обе руки к небу; бледное от волнения лицо его, казалось, застыло в восторге исступления; взор его, то вспыхивая, то потухая, был устремлен куда-то в пространство, словно созерцая далекое лучезарное видение; раздался его голос, глухой, весь проникнутый странным трепетом:

Покров, скрывавший до сей поры будущее, рассеивается, и голос бога, говорящий мне через внутренности жертв, звучит в ушах моих подобно грому. Да, терпение бессмертных истощено преступлениями чужеземцев; отчаяние земли Кеми, слезы и мольбы служителей богов достигли их ушей, и оскверняющий трон «нечистый» злодей, смеющийся над чувствами сынов Египта, безжалостно их унижающий, будет свержен тем, кого сам возвысил; и этот раб своей железной рукой подаст сигнал восстания всему Египту. Враг вековой, сраженный и разбитый, загнанный в свое последнее убежище, будет изгнан навсегда; от устьев Нила до его порогов земля Кеми будет свободна. И, преклонясь перед своим законным государем, носителем двойной короны, у алтарей, наполненных жертвами, радостно возблагодарит народ богов своих. Но путь к этому счастью лежит через многие годы борьбы и страданий; голод истребит много народа и угнетатель высосет мозг из костей наших; настанут дни, когда самые мужественные сердца впадут в уныние и мрачное отчаяние; но звучащий ныне голос бога должен и поддержать, и укрепить их. Ты, Таа, великий и победоносный, ты вечно будешь жить в памяти потомства; ты нанесешь врагу первый смертельный удар и принесешь жертву Пта на алтаре его в Мемфисе, но ни тебе, ни твоему наследнику не дано будет полной победы. Возлюбленный богами ребенок, покоящийся во дворце твоем, соединит в своей руке папирус с лотосом и осенит себя двойной короной…

Аменсет вдруг смолк, глаза потухли, он зашатался и упал бы, если бы великий гадатель храма с другим жрецом не поддержали его и не положили осторожно на землю. Таа и Камес с ужасом бросились к вытянувшемуся телу прорицателя.

Аменсет, уважаемый служитель Пта, вернулся к Озирису! Бог, говоривший через него, навсегда закрыл уста, освященные им, — сказал торжественно Верховный жрец. — Какое еще нужно нам доказательство в правдивости слышанного?

Верховный гадатель объявил, что и его собственные наблюдения вполне сходятся со словами покойного и подтверждают их. Из чувства глубокого уважения к усопшему Таа приказал почтить Аменсета царскими похоронами; затем он сговорился с Верховным жрецом о созыве тайного совета, на котором надо было хорошенько обсудить оставленный покойным документ, содержавший не только рассказ о последних событиях, но также полный драгоценных подробностей отчет о состоянии умов, о расположении войск и укреплениях, только что возведенных гиксами и сделавших Мемфис неприступным.

При входе во дворец Таа был встречен прелестным мальчиком лет двенадцати; он вырвался от старавшегося удержать его наставника-писца и бросился навстречу отцу и Таа.

Амес! — воскликнул царь и, взяв ребенка на свои сильные руки, прижал к своей груди; затем, обернувшись к следовавшим за ним начальникам и советникам, он указал на мальчика и с гордостью сказал: — Видите, верные слуги мои, ребенка, избранного богами, как сказал наш покойный прорицатель. Ему предназначено обессмертить свое имя и славу отцов своих; на голове его заблестит со временем двойная корона земли Кеми, после того как он прогонит проклятых чужеземцев, попирающих священную землю.

Как один человек, упали на колени эти верные испытанные слуги. Подняв руки к небу, они восторженно вскричали:

Слава, сила и благоденствие Таа — победоноснейшему, Камесу, — его славному наследнику, и Амесу, — будущему фараону Верхнего и Нижнего Египта!

На тайном совете, несколько дней спустя, было решено немедленно заняться приготовлениями к войне за освобождение, а именно: приступить к постройке многочисленной флотилии, которая облегчила бы перевозку войск и осаду Авариса, грозной морской крепости гиксов, защищенной с суши широкими каналами; кроме того, решили, что храмы должны сделать также известный запас хлеба на время голода, чтобы таким образом воспрепятствовать Иосэфу в закупке излишка урожайных лет. Безусловная вера в предсказание Аменсета поддерживала и наполняла сердца египтян надеждой и рвением.

* * *

В то время как в Фивах приготовлялись к решительной борьбе с ненавистными угнетателями, «проклятыми», «прокаженными», «демонами», — как презрительно величала их народная ненависть, а Таа с союзниками мечтал уже об их изгнании, Иосэф все больше и больше укреплялся в своем положении, совсем забрав в руки слабого Апопи. Энергичные меры Адона, тишина и полнейшая покорность, сменившие наглую дерзость последних лет, пришлись по душе болезненному фараону, для которого постоянные возмущения и вечная тревога были сущим ядом. Зато и осыпал же он милостями Иосэфа; его забавляло теперь, что все те дерзкие головы, осмеливавшиеся восставать против него, — законного потомка царей, в течение 500 лет правивших Египтом, — должны были ныне склониться к ногам человека темного происхождения, возвышенного по его прихоти.

Милость царя возбуждала в Иосэфе чувство гордого самодовольства и делала его все смелее и деспотичнее. Он испросил у Апопи разрешение иметь отряд телохранителей, в состав которого, равно как и в свою свиту, набрал молодых людей из знатнейших семей Египта, что было издевательством в глазах несчастных офицеров, вынужденных, скрепя сердце, сопровождать носилки Адона или дежурить в его приемной; протестовать же открыто — значило рисковать головой. Впрочем, довольно было и таких, которые не мучили себя сомнением, какова была рука, раздававшая милости и почести, а пресмыкались перед властью и льстили Иосэфу до полного забвения всякого человеческого достоинства. Пиры шли за пирами, то у Адона, то среди аристократии Мемфиса; некоторые из них Апопи даже почтил своим присутствием, открыто выражая свое удовольствие по поводу того радушия, с каким Адон был принят его верноподданными. Бесчисленные дары и щедро назначенное ему содержание поощряли роскошь и царское великолепие, которыми окружил себя Иосэф, никогда не забывавший, что после фараона он — первый в Египте.

Единственным из всех сановников Мемфиса, который совершенно скрылся с горизонта и чей некогда гостеприимный дом был наглухо заколочен, — был Потифар. Под предлогом расстроенного здоровья он поселился в своем имении близь Таниса и жил там в полном уединении, издали наблюдая, с душевным прискорбием и презрением, за добровольным унижением своих соотечественников; тем не менее вид его опустевшего и замолкнувшего дома разжигал ненависть Иосэфа, сторожившего только момент, когда бы он, наконец, мог отомстить человеку, осмелившемуся открыто выразить ему свое презрение.

Но ни развлечения, ни тайная злоба не мешали, однако, Адону деятельно заниматься делами правления, и его выдающиеся административные способности признавались даже его врагами.

Прошло более двух лет со времени возвышения Иосэфа, когда он надумал совершить обзор областей и административных центров, дабы лично убедиться, ввиду действительно небывалого урожая, что его предначертания исполнены в точности и поступление зерна в общественные житницы идет правильно. Апопи, который давно убедился в верности взгляда и в усердии своего фаворита, одобрил его план, предписав указом всем городским властям, в том числе и жрецам — оказывать Адону почести, подобающие принцу его дома, и смотреть на Иосэфа как на своего непосредственного представителя.

IX

Изящный, окруженный садом, дворец Верховного жреца Гелиополя помещался в пределах огромных стен, ограждавших храм Солнца и бесчисленные принадлежащие к нему постройки. Однажды под вечер на плоской крыше дома вся семья Потифэры наслаждалась вечерней прохладой. Хозяин дома, опершись на перила, разговаривал со своим сыном Армаисом, красивым юношей, походившим на отца и ростом и чертами лица; большие темно-голубые глаза его напоминали сестру Аснат, — теперь уже очаровательную девушку лет четырнадцати-пятнадцати, тонкую и стройную, как газель.

Сидя у стола со сладостями, Аснат играла с маленькой черной собачкой, которую угощала медовыми пирожками, разговаривая в то же время то с матерью, заметно пополневшей и постаревшей, то с не сводившим с нее глаз и очевидно влюбленным в нее офицером. Последний был наш старый знакомый Гор, бывший соперник Потифара. После свадьбы Ранофрит он перевелся в Гелиополь и стал другом и постоянным гостем в доме Верховного жреца, радушно принимавшего его и, очевидно, благосклонно смотревшего на чувства, которые тот питал к его дочери.

По службе Гор шел отлично, командовал теперь уже отрядом полицейской стражи, и Армаис начинал свою служебную карьеру под его начальством. Потифэра хотел было, чтобы сын пошел по ученой дороге, дабы со временем занять место Верховного жреца; но юноша не питал расположения к науке и строгой жизни духовенства. Неустанная работа, требуемая высшим посвящениям в таинства, была не по нем, и Потифэра, скрепя сердце, должен был удовольствоваться тем, что посвятил сына в малые таинства и воспитал в нем искусного писца. Чтобы наследственный сан не вышел, однако, из его семьи, Верховный жрец готовил к нему своего младшего брата, Рамери, занимавшего должность третьего прорицателя храма и слывшего искусным зодчим.

По-прежнему обожание всей семьи Потифэры, начиная с него самого, сосредоточивалось на Аснат, которую все баловали и старались предупредить малейшее ее желание. Молодая девушка вполне ценила свое привилегированное положение, и сознание своей красоты, богатства и успеха в обществе сделало бы ее тщеславной и капризной, если бы не природная доброта и детская беспечность, смягчавшие эти маленькие недостатки. В свою очередь она обожала свою семью, а друг ее детства Гор по-прежнему нравился ей больше всех других. Видимое поклонение красивого офицера и забавляло ее, и льстило ее женскому самолюбию, так как, помимо блестящей партии, какую представлял собою Гор, страсти, возбужденные его золотистыми волосами у дам Гелиополя, ни для кого не были тайной. Несмотря на добрые отношения обеих сторон решительного слова, однако, не было еще произнесено.

Смотри, отец, — сказал Армаис, — к нам едет Ракапу.

Обе женщины тоже встали, но Аснат одним прыжком очутилась у перил с восклицанием:

Правда, его колесница остановилась у наших дверей; как же он взволнован и расстроен чем-то!

Пожалуй, придется идти вниз принять его там? — спросила Майя.

Нет, здесь так хорошо; иди ты, Армаис, прими благородного Ракапу и проводи сюда к нам, — ответил Потифэра, подходя к столу и наполняя сирийским вином чашу для своего старого приятеля, коменданта Гелиополя, тяжелые шаги которого уже раздавались по лестнице.

Минуту спустя, со свитком папируса в руке, на террасу вошел старый воин. Выражение едва сдерживаемого, кипевшего внутри гнева удивило всех присутствовавших.

Что с тобой, Ракапу? Случилось что-нибудь? Ты, может быть, желаешь поговорить со мной наедине? — спросил Потифэра, с беспокойством смотря на красное лицо коменданта Гелиополя.

Со мной что? Тифон пусть свернет мне шею, лучше чем отведать ту особую честь, преподносимую нам фараоном, в которой и тебе частица приготовлена, — хриплым от волнения голосом ответил Ракапу, падая на сиденье близ Майи, которую он приветствовал рукой.

Ясно, что известия твои неприятны; но, во всяком случае, выпей, вино освежит тебя, а затем сообщи, что так испортило тебе настроение духа, — с улыбкой сказал Верховный жрец, повернувшись к столу, чтобы взять чашу. Но Аснат предупредила его и, выпорхнув, как бабочка, преподнесла чашу из рук отца Ракапу, лукавой улыбкой вымаливая у него позволение — послушать ужасное известие, если это не государственная тайна.

Хмурое лицо старого служаки прояснилось при виде общей любимицы; он дружески потрепал ее по щеке и, осушив кубок, объявил, что привезенное им известие — не секрет.

Смотри-ка, Гор, этот бесенок Аснат собирается вскружить голову Ракапу, — прошептал Армаис, смеясь, на ухо своему другу, покуда комендант развертывал папирус и читал указ Апопи, предписывавший оказывать Иосэфу во время его пребывания в Гелиополе, царские почести. Негодование отразилось на лицах присутствующих; Потифэра вспыхнул.

Что? Ну, разве эта выдумка не выходит за пределы возможного и позволительного? — спросил Ракапу, стукнув кулаком по столу, так что зазвенела вся посуда.

Это еще не все! К указу приложены таблички с приказанием устроить народное празднество и целый ряд пиров в честь Адона, который прибудет на той неделе. А так как приезд его совпадает с праздником Тафнут, то предписывается: место Апопи в священной процессии оставить этому… — Ракапу энергично сплюнул. — Ну, ты, конечно, получишь свои инструкции! А я все-таки повторяю, что фараон превышает меру нашего долготерпения, требуя, чтобы первейшие лица во всем Египте оказывали царские почести этому нечистому животному…

Который был рабом в доме моего зятя Потифара, — вставил Потифэра дрожащими губами.

Ха, ха, ха! — засмеялся Ракапу. — Любимец, достойный своего покровителя! Только нечистый «Шасу» и мог возвести в Адоны это скверное животное. Ну, да от этого не легче; придется эту скотину поместить во дворец и вместо палок встречать с почестями! Тяжелее всего, что нельзя ему выпалить в рожу все то презрение и ненависть, которые он нам внушает…

А мне так очень интересно взглянуть на него; Нефтида, дочь иерограммата Рамзеса, видела Адона в прошлом году в Мемфисе и говорит, что он прекрасен, как Горус! — заметила Аснат, интересовавшаяся гораздо более предстоящими празднествами в честь Адона, чем вопросом о его происхождении.

Сравнение с богом бывшего раба тетки не делает чести твоей подруге, — сказал Потифэра, нахмурив брови. — Во всяком случае, ты его не увидишь и не будешь присутствовать на позорных для всех нас торжествах.

Но как же, отец? Ведь все на них будут? — с неудовольствием сказала Аснат.

Я думаю, что, напротив, всякая порядочная женщина и девушка будут счастливы, если представится возможность от них избавиться; во всяком случае, ты и твоя мать не осчастливите своим присутствием знаменитого человека, чистившего сандалии твоего дяди! — ответил Потифэра со строгостью, какой никогда не выказывал своему баловню. Видя, что Аснат надула губки, он прибавил: — Вы поедете завтра в имение, и я разрешаю тебе устроить там птичий двор, о котором ты давно мечтала!

Аснат повеселела и обняла отца. Майя спросила Ракапу: будут ли его жена и дочери участвовать в празднествах?

Жена — да; ей придется присутствовать на пире и принимать. Ну, а дочери, разумеется, нет. Еще придет Адону вдруг блажь в голову выбрать одну из них женой себе — слуга покорный! Этого я вовсе не желаю; а, говорят, он ищет себе в жены самую прекрасную и знатную из дочерей Египта.

О, кто же захочет брать его в зятья? Понятно — везде откажут! — воскликнул, смеясь, Армаис.

Да, если можно будет отказать ему, — вздохнул Ракапу. — Гораздо благоразумнее совсем избежать этой чести.

Тогда позволь Нететис и Хатасу ехать с нами; и им, и мне будет гораздо веселее! — воскликнула Аснат.

Предложение это было всеми одобрено; во избежание всяких подозрений решили, что супруга Верховного жреца с тремя молодыми девушками уедет на следующий же день. Потифэра и Ракапу вслед затем ушли вниз, чтобы обсудить все необходимые приготовления для приема Адона, которого ждали через 12 дней; Армаис побежал отдавать приказания насчет завтрашнего отъезда; Майя ушла распорядиться укладкой вещей, а Гор с Аснат остались одни и сошли в сад.

Занятые своими мыслями, молодые люди молча прошли весь сад и вышли на лужайку, где обыкновенно играли в мяч. Несколько недель пребывания в имении вовсе не улыбались Аснат, не говоря о Горе, которому одна мысль о долгой разлуке с ней была невыносима. Ревность закралась в его сердце при виде, что Аснат молчит. «Она только и думает об этом негодном чужеземце и о празднествах в его честь; ей дела нет до горя, которое причиняет мне разлука с ней!» — подумал он и неожиданно спросил:

О чем мечтаешь ты, Аснат?

Ни о чем! — ответила та недовольным тоном. — Наоборот, это ты мечтаешь только о приезде Адона и забыл о моем присутствии; я только не хотела тебя тревожить!

Гор невольно рассмеялся. Взяв за руку свою спутницу, он усадил ее на каменную скамью, спрятанную в тени смоковницы и кустов цветущей акации, и сказал, улыбаясь:

Правда, я рассеян, прости меня! Но не приезд Адона меня тревожит, а твой отъезд и мысль, что я так долго не увижу голубенькие глазки, которые мне заменяют небо.

Аснат вспыхнула и в смущении потупилась: затем, кокетливо взглянув на него, лукаво промолвила:

А кто ж тебе мешает приехать к нам любоваться небом? Ты знаешь, что оно к тебе благосклонно. — Гор схватил ее руки и прижал к своим губам.

Позволишь ли мне, Аснат, истолковать твои слова так, как мне подсказывает сердце? Скажи: могу ли я открыто любить тебя, могу ли просить у твоих родителей тебя в супруги? Но раньше я хочу из твоих собственных уст услышать, что ты меня любишь!

Ну, а ты как думаешь? — дразня, спросила его Аснат. — Мы с тобой старые друзья, и ты обещал ждать, пока я вырасту, чтобы на мне жениться.

Так, значит, ты согласна вознаградить меня за верность? — сказал Гор, привлекая ее в свои объятья. — Но предупреждаю, маленькая злючка, что я вовсе не хочу старой дружбы, а требую новой любви, — любви такой же пылкой, как и моя! — Раскрасневшаяся и счастливая Аснат ответила на его поцелуй; тут же порешили они, что немедленно по отъезде Ракапу они объявят Потифэре и Майе о своей взаимной любви и испросят их благословения.

То был счастливый вечер в доме Верховного жреца; с радостью приняли оба они предложение доброго и честного Гора, которого хорошо знали и с полным доверием вручали ему счастье любимой дочери. Армаис просто не помнил себя от радости, что сделается братом своего друга. Было решено, что свадьба отпразднуется, как только уедет Адон и уляжется вся суматоха, поднятая его приездом; а пока Гор получил разрешение посещать свою невесту так часто, как только позволит ему служба.

Настал, наконец, давно ожидаемый день въезда Адона. Погода стояла великолепная; весь город принял праздничный вид; все население, понятно, было на ногах и масса любопытных покрывала не только улицы и крыши домов, но толпы стояли даже на дороге, по которой должен был въезжать Иосэф. Наконец, показались отряды стрелков с цветущими ветвями в руках; за ними, предшествуемая скороходами и окруженная веероносцами, двигалась колесница Адона. Со всех сторон неслись приветствия и крики радости; народ пал ниц. За колесницей Адона следовали колесницы его свиты, советников, писцов и прочих служащих; затем — новые отряды солдат, и, наконец, длинная вереница ослов, нагруженных вещами, заключала шествие.

У ворот города, во главе всех городских властей Ракапу встретил Иосэфа и почтительно засвидетельствовал радость всего Гелиополя — принимать в своих стенах представителя фараона. Кратко и ласково ответил Иосэф на приветствие, сошел с колесницы, сел в богато убранные носилки и, окруженный сановниками, направился к храму Солнца, чтобы принять участие в религиозной церемонии в честь богини Тафнут.

С гигантского пилона, украшенного обелисками, составлявшими вход в святилище, спускались длинные вереницы певцов и певиц храма — каждая группа под управлением особого регента, выбивавшего такт длинной золотой палочкой; тут же главный хормейстер внимательно следил по табличкам за порядком и подробностями церемониала. Мелодичные, мощные звуки священного гимна торжественно звучали в воздухе: священные песни, с редким совершенством исполняемые прекрасными голосами под аккомпанемент арф, производили всегда глубокое, потрясающее впечатление на народ; невольно опускалась голова, преклонялись колени и из глубины сердца вырывалось горячее воззвание к божеству.

За певцами шли жрецы низших степеней; за ними восемь пастофоров несли священную барку богини, покрытую ковром и убранную цветами; затем подвигались высшие сановники храма и во главе их великий математик, впереди которого несли все принадлежности музыки и книги Тота (Гермеса). Затем шел Гороскоп, верховный учитель науки гадания, атрибутами сана которого были часы и пальмовая ветвь; перо, линейку и чернила несли перед священным писцом, верховным учителем символической науки во всех ее формах и искусства священнописания; затем — верховный учитель правосудия с атрибутами своей власти: локтем (мера) и чашей, изображавшими: первый — равенство всех перед законом, а вторая — великое сопричастие жрецов к духовной жизни вселенной путем посвящения в таинства; за ним двигался священный ковчег, заключавший десять книг высшего посвящения, и наконец, Потифэра в полном облачении Верховного жреца, с белой тиарой на голове, блестящим, усыпанным мистическими камнями нагрудником и с эмблемами своего высокого сана — хлебами предложения и золотым кувшином. Верховный жрец, приветствуя Иосэфа, поднес ему цветок лотоса и окропил очистительной водой; затем Адон, сойдя с носилок, присоединился к кортежу.

Когда закончилась религиозная церемония, Иосэф отбыл в приготовленный для него дворец, пригласив к себе всех высших чинов; желая почтить их пиршеством, он позвал их, однако, за час до назначенного времени, чтобы лучше познакомиться и поговорить с ними. На этом пиру мнения относительно Адона разделились: одна часть присутствовавших была невольно обезоружена хотя и сдержанной, но радушной приветливостью этого красавца, который словно был рожден повелевать, умел сказать каждому доброе слово и все, казалось, знал; зато остальные, закоренелые египтяне и жрецы, остались холодны, и сознание своего унижения перед выскочкой-иноземцем пробуждало в их душе чувство ненависти. Но женщины почти единогласно приняли сторону Адона; немало пламенных, восторженных взглядов летело ему навстречу. Ну, разве мог он, — полный благородства и изящества, с таким достоинством носивший свою богатую одежду, когда-либо гнуть спину перед господином или палкой; могла ли разве красивая и выхоленная рука его когда-либо нести грубую работу невольника? Очевидно, все распускаемые про него слухи — клевета и ничего более. Для Иосэфа эти взгляды не остались незамеченными; он видел их уже в Мемфисе и знал прекрасно, что красивейшие, благороднейшие женщины охотно простили бы его происхождение, сочтя за счастье быть избранной им в супруги. Но до сего времени сердце Иосэфа молчало; государственные дела поглощали его всецело. Никто и никогда не мог подозревать, какая бездна честолюбия, надменности, жестокой затаенной обиды скрывалась за его белым и ясным лбом, в бесстрастных, правильных чертах его лица и тлела в глубине его глубоких непроницаемых глаз.

С той же непринужденной любезностью председательствовал Иосэф и на пире. По левую его руку сидел Ракапу, а по правую — Потифэра, видимо расстроенный и взволнованный, несмотря на вежливость и почтительность, выказываемые им Адону, ни одним словом не обмолвившемуся, что видел его когда-то в доме Потифара. Все кипело в душе гордого египтянина; сознание необходимости вежливо отвечать на внимание, которое ему оказывали, и мысль, что он сидит почти как подчиненный рядом с бывшим рабом своей сестры, — которого тогда уже он инстинктивно ненавидел, — была ему невыносима; кровь тяжело ударяла в голову. Кроме того, верховный жрец был крайне утомлен и долгой утренней церемонией; с минуты на минуту ему становилось все больше и больше не по себе; он пытался было овладеть собою, как вдруг голова закружилась, в глазах потемнело, и он без чувств упал со своего сиденья.

Все с шумом повскакали с своих мест; но уже Иосэф и Ракапу успели поддержать Потифэру; затем его поместили на ложе, и один из жрецов привел его в чувство. Иосэф, выражавший живое сочувствие, наклонился над ним и осведомился о его состоянии, а когда верховный жрец выразил желание вернуться к себе домой, он проводил его до самых носилок. Огромная толпа, собравшаяся у выходов дворца, была приятно поражена при виде того, как Адон поддерживал ослабевшего Потифэру и помогал усадить его в носилки; то внимание и участие к почитаемому всем Гелиополем жрецу, которое выказал могущественный человек, на царский въезд которого все любовались еще утром, произвело наилучшее впечатление на толпу, и народ совершенно искренно приветствовал представителя своего фараона. Бесхитростным умам поселян и горожан, сбежавшихся смотреть на торжества, были чужды ненависть и оскорбленное самолюбие высших каст.

Ночью состояние Потифэры ухудшилось: появилась сильная лихорадка, и встревоженный Армаис немедленно послал предупредить о случившемся Майю и Аснат, которые и прибыли в тот же вечер. Прошли сутки, не принеся облегчения; не только вся семья, но и весь храм был в отчаянии. Адон, бывший за городом и занятый все время инспектированием войск, тем не менее посылал узнавать о здоровье Потифэры.

На следующее утро, узнав от Ракапу, что Потифэре сделалось хуже, Иосэф объявил, что сам поедет навестить его, но без всякой помпы, чтобы взбежать шума, могущего обеспокоить больного. В сопровождении Ракапу и Гора, дежурившего при его особе, Иосэф прибыл в жилище Верховного жреца, и Ракапу молча повел его в комнату больного.

В смежной зале царил полумрак; шерстяные занавеси у окон были опущены по приказанию врача. В ту минуту как Гор, шедший впереди на несколько шагов, хотел приподнять завесу, скрывавшую вход в комнату Потифэры, чья-то нетерпеливая рука откинула ее и на пороге явилась Аснат. Она сменила мать у постели отца и торопилась исполнить распоряжение старого жреца, не покидавшего изголовья больного. Молодая девушка была в простой белой полотняной тунике, подхваченной серебряным поясом искусной работы; маленькая с бахромой накидка облегала ее плечи; чудные темные волосы двумя густыми косами спускались ниже колен.

Несмотря на небрежность туалета и бледное утомленное лицо, Аснат была очаровательна. Увидя жениха, она бросилась к нему навстречу:

Наконец-то ты пришел, Гор! — воскликнула она, протягивая к нему обе руки; но вместо ответа тот стал усиленно делать ей отрицательные знаки головой. Тут только она увидела Ракапу в сопровождении незнакомого молодого человека. Покраснев и сконфузившись, она попятилась, глядя на незнакомца, надменная красота которого поразила ее; она приняла его за какого-нибудь врача или мага, которого привел комендант лечить отца.

При виде красивой молодой девушки, с любопытством смотревшей на него своими прозрачными и голубыми, как небо, очами, глаза Иосэфа вспыхнули.

Это единственная дочь Верховного жреца, — сказал Ракапу. — А ты, Аснат, — продолжал он, — приветствуй могущественного господина нашего, Адона, и благодари за высокую честь, которую он оказывает твоему отцу и всей семье тем, что переступает порог вашего дома…

Голос старого воина звучал глухо; он говорил с трудом, и слова, медленно и отрывисто вылетавшие из его уст, стоили ему, казалось, невероятного усилия.

Едва заметная улыбка, насмешливая и злорадная, скользнула по губам Иосэфа; он понимал, чего стоила эта речь гордому египтянину. При слове «Адон» выражение разочарования и холодного равнодушия отразилось на подвижном личике Аснат: она, однако, поклонилась и, откинув портьеру, сдержанно сказала:

Войди, господин; мой отец только что очнулся от забытья.

Иосэф заметил, какое впечатление произвели на молодую девушку слова Ракапу; лихорадочный румянец вспыхнул на секунду на бледном, тонком лице его и взгляд, как молния, сверкнул в ответ на глухое, неприязненное любопытство рассматривавших его глаз девушки; внезапная тоска охватила ее сердце. Как только Иосэф сел в изголовье Потифэры, а комендант стал в ногах постели, Аснат выскользнула вон из комнаты и бросилась к Гору. Пользуясь минутной свободой, он обнял ее от всего сердца, увлек к окну и стал утешать; не обошлось, конечно, и без лестных эпитетов по адресу Адона, проклятый приезд которого был, без сомнения, причиной несчастья с Потифэрой. Они так были заняты беседой, что Гор едва успел отдернуть руку, которой обнимал Аснат, в тот момент, когда Ракапу раздвинул завесу, пропуская Иосэфа; но все же проницательный взор Адона уловил это движение. Недобрый огонь сверкнул в его темных, больших глазах и глубокая морщина сложилась на лбу. Молча, едва ответив наклонением головы на поклон смешавшейся и сконфуженной девушки, он удалился.

Мрачный и рассеянный вернулся он во дворец, ни о чем не расспрашивая Ракапу, и на следующие сутки его уже не было в Гелиополе. Несколько дней спустя Гор и еще два офицера получили приказание немедленно присоединиться к свите Адона для сопровождения его особы во время путешествия. Неожиданная выдумка Иосэфа осталась для всех загадкой; но семье Потифэры внезапный отъезд молодого человека причинил большое горе; Верховный жрец был очень плох, а разлука с женихом в такую тяжелую минуту стоила немало горьких слез бедной Аснат. Здоровая и сильная натура Потифэры одержала, однако, верх; медленно стал он поправляться от своего ужасного потрясения. Но слабость и отсутствие Гора служили препятствием отпраздновать свадьбу Аснат, проклинавшей Адона как виновника своего горя.

А между тем, Иосэф продолжал свой объезд, везде осматривая здания и войска, контролируя отчетность и сурово наказывая малейшее злоупотребление. Главное внимание его было обращено на поступление зерна; кроме того, по его приказанию были посланы агенты для закупки его в южные области, что не представляло особой трудности, так как второй год уже урожай был необычайный. Свое путешествие он закончил Аварисом, укрепления которого, со врожденным талантом инженера, были им подробно осмотрены и изучены. Вслед затем, под руководством испытанных офицеров было приступлено, внутри и вне крепостной ограды, к обширным работам, которые должны были создать из укрепленного лагеря гиксов твердый опорный пункт. Если когда-либо общее восстание, вторжение южных вождей или тяжкое поражение могли заставить гиксов отступить, то здесь они могли оправиться, собраться с новыми силами и опять ринуться на Египет.

На следующий день по своем возвращении в Мемфис Адон представил подробный отчет о результатах своего объезда. Апопи был в восторге, милостиво благодарил за верную службу и спросил: какую бы награду желал он в знак благоволения? Яркая краска залила лицо Иосэфа; в волнении упал он ниц перед фараоном.

Мой господин и благодетель! Я озарен лучами твоей милости; доброта и доверие твои так высоко поставили меня, что невозможно, казалось бы, желать еще чего-нибудь; но все же всевидящим оком твоим, подобно богу, от которого происходишь, ты прочел в душе моей жажду милости, которую только один ты и можешь оказать мне. Я полюбил девушку и желал бы назвать ее своей; но тысячи препятствий стоят на пути к исполнению моего желания, если ты всемогущей волей своей не разрешишь вопроса в мою пользу.

Только-то? Встань и будь спокоен, мой верный слуга! Не говорил ли я тебе давно: выбирай красивейшую, благороднейшую из девушек Мемфиса, и я дам ее тебе в жены. Я полагаю, что ни одна из женщин не сочтет возможным противиться моей воле. Скажи мне ее имя, — прибавил Апопи, приветливо глядя на статную, красивую фигуру своего любимца.

Проездом, в Гелиополе, я видел дочь Верховного жреца Потифэры, и прелесть этой девушки ослепила мне глаза, взволновала и зажгла мое сердце.

Она красива? — спросил Апопи.

Как богиня, любовью наполняющая сердца смертных, а голубые глаза ее ясны, как лазурь неба! — ответил Иосэф с дрожью в голосе.

Ты опасаешься, что Потифэра не отдаст тебе дочери?

Да, фараон; ты знаешь, как ненавидят меня египтяне; ненавидят и презирают вдвойне, как вольноотпущенника, которого твоя воля поставила выше благороднейших из них. Больше всех ненавидит и презирает меня Верховный жрец Гелиополя, потому что я был слугой в доме его сестры. Безжалостный отказ ждет меня, если не вмешаешься ты, мой повелитель.

Дочь Потифэры будет твоей женой! Будь спокоен, мой преданный слуга; я приму свои меры, тем более что выбор твой соответствует и моим планам. Я знаю преступную гордость этих жрецов, но им трудненько будет презирать тебя, коль скоро ты станешь зятем одного из них, будешь принадлежать к их касте, а твоя кровь смешается с их кровью и смоет пятно рабства. Иди же с миром и готовь дворец твой к приему молодой хозяйки.

X

Потифэра совершенно оправился; мир и радость снова воцарились в семье; все деятельно готовились к свадьбе Аснат; дело стояло только за Гором, а возвращение его ожидалось с часу на час, ввиду последнего письма, в котором он извещал, что объезд Адона окончен и что на следующий день он думает выехать из Мемфиса.

Но вместо ожидаемого жениха пришел царский указ, которым Потифэра по важному делу немедленно вызывался к Апопи. Фараон поторопился послать гонца на другой же день после разговора с Иосэфом. Кроме того, что брачный план любимца понравился ему, но он отвечал вполне и тайной ненависти его к жрецам, — этим неутомимым врагам его спокойствия. Теперь у него в руках — чудный случай нанести кровную обиду ненавистной касте, вечно готовившей возмущения и презиравшей в нем «нечистого» чужестранца. Заставить одного из них отдать свою дочь вольноотпущеннику, — всем своим нынешним положением обязанному только воле фараона, — и, сверх того, нанести эту обиду под видом милости, было для Апопи полным, неслыханным удовлетворением.

Подивился сперва Потифэра, но потом решил, что царь, вероятно, хочет говорить с ним о возведении какого-нибудь священного памятника; ввиду того, что в указе предписывалось поторопиться, он быстро собрался в дорогу. Новая отсрочка привела Аснат в отчаяние и, в утешение ей, Майя упросила мужа взять их с собой, не только чтобы видеть Гора, но чтобы навестить Ранофрит с мужем, которых они давно не видали и которые собирались тоже по делам в Мемфис.

Потифэра согласился, но под условием, чтобы их сборы не задержали его. Усердие, с которым Аснат помогала матери, позволило семье в назначенный час тронуться в путь. Ранофрит и ее муж встретили родных с радостью и упросили провести с ними все время их короткого пребывания в столице; Потифар, покончив свои дела, торопился вернуться в свое уединение, и Верховный жрец, тоже рассчитывавший уехать как можно скорее, охотно принял приглашение поселиться с семьей в огромном доме бывшего начальника полиции, тем более что его собственный дом был расположен на другом конце города, что представляло известные неудобства. День прошел в разговорах. У Ранофрит с Майей темы болтовни были неиссякаемы; Аснат, по-старому дружившая с Потифаром, была с ним так мила, что совсем обворожила его, уломав даже сыграть с ней и его детьми партию в мяч. Оба мальчугана сияли от восторга, а Потифар, запыхавшись и обливаясь потом, в скором времени признал себя побежденным и объявил, что готов заплатить какой надо выкуп сластями и подарками, лишь бы неугомонные противники избавили его от дальнейшего участия в игре, что и было принято с восторгом и хохотом… Вечером пришел Гор, и Аснат, после долгой разлуки, провела с ним несколько самых веселых и счастливых часов в своей жизни. Все рады были его видеть, и он долго забавлял общество интересным описанием своего путешествия в свите Адона, иллюстрируя рассказ целым рядом эпизодов, доказывавших необычайную энергию, живой, наблюдательный и едкий ум Иосэфа.

Этот разговор напомнил Аснат об Иосэфе. Уйдя к себе, она улеглась в постель и, вместо того чтобы спать, лежала и думала об их мимолетной встрече. Необычайно ясно рисовались в ее воображении слегка бледное лицо Адона, высокая, стройная его фигура и белая, тонкая рука, покоившаяся на золотой резной рукоятке кинжала, заткнутого за пояс. Сама не зная почему, стала она сравнивать его с Гором. Положим, Гор, со своей доброй, беспечной улыбкой, с открытым взором и чудными золотистыми волосами, был в тысячу раз симпатичнее; зато Адон с его правильными чертами был красивее и обаятельнее: чем-то неотразимо властным и мощным веяло от его статной фигуры. А взгляд его — о этот взгляд! — жгучий, чарующий, как молния пронизавший ее и заставивший забиться сердце… Гору и во сне не видать такого взгляда.

Тут молодая девушка расхохоталась. «Я, кажется, сошла с ума: нечистого чужестранца сравниваю с моим честным, благородным Гором! У него наверно дурной глаз, недаром у меня так шибко забилось сердце! И что мне до него за дело?» Приложив ко лбу и губам священный амулет, висевший на шее, она прошептала воззвание к Изиде и заснула глубоким, спокойным сном.

На следующий день Потифэра отправился во дворец за указанием времени, когда можно будет представиться фараону; ему объявили, что Апопи примет его завтра, так как фараон еще не вполне оправился после бывшего дня два тому назад припадка.

Согласно этому указанию, Верховный жрец во всех знаках своего сана, — с солнечным, на золотой цени, диском на шее, — явился в назначенное время и был немедленно допущен в рабочую палату фараона. На возвышении, задрапированном красной тканью, за столом сидел Апопи; тощее осунувшееся лицо его, со ввалившимися и обыкновенно хитрыми глазами, в эту минуту дышало добродушием. Отложив в сторону лежавшие перед ним свертки папируса и таблички, он знаком руки приветствовал павшего ниц Верховного жреца и подтвердил своему придворному, сопровождавшему Потифэру, строго следить за исполнением отданного им перед тем приказания.

Обращаясь затем к Потифэре, он милостиво указал ему на низкое сидение против себя.

Садись, уважаемый служитель великого бога Гелиополя! Я рад видеть тебя совершенно оправившимся. Мой верный слуга, Адон, известил меня, что тяжкая болезнь едва не стоила тебе жизни.

Верховный жрец благодарил за высокое внимание, и фараон продолжал:

Я призвал тебя, чтобы поведать о милости моей к тебе и твоей касте; о великой чести и неожиданной радости для всей твоей семьи. Красивейший и мудрейший в Египте, — первый после меня в государстве, — Адон, видел дочь твою Аснат; красота ее взволновала его сердце, и он просил ее у меня в супруги. Я снизошел на его просьбу и настоящее свидание наше имеет целью поставить тебя в известность о моей царской воле. С этой минуты дочь твоя — невеста Иосэфа.

Потифэра вскочил как ужаленный, бледный, с вытаращенными глазами, не веря ушам своим. Он провел рукой по лбу, стараясь совладать с собою. Глухим, неровным от волнения голосом он сказал:

Шутить угодно тебе, фараон, с твоим слугой! Моя дочь к тому же не свободна: она просватана за благородного Гора, воина твоей свиты, и свадьба должна быть на днях.

Апопи, с тайным удовольствием следивший за тем, какой эффект произведут его слова на гордого жреца, ответил спокойно, отчеканивая каждое слово:

Это обстоятельство нимало не меняет моей царской воли. Я разрешаю твою дочь от обещания, данного ею Гору, и отдаю ее Иосэфу.

Вся кровь бросилась в голову Потифэре; обычного хладнокровия как не бывало. Багрово-красный, с налившимися кровью глазами, он грозно сделал шаг к фараону.

Что же это? Ты хочешь против меня употребить насилие! Я не раб и дети мои не продаются; я свободный египтянин. Верховный жрец первого из храмов в государстве! Собственными руками я скорее убью своего ребенка, чем отдам вольноотпущеннику, этому нечистому скоту.

Резкая выходка заставила покраснеть Апопи. Глаза его блеснули. Он встал и грозно положил руку на плечо дрожавшего от гнева Потифэры.

Приди в себя, безумный старик! — прошептал он взволнованным голосом. — Я наперед знал, что ты не оценишь милости, которую тебе оказывают, и что, ослепленный безумной гордыней своей, примешь ее за оскорбление. Почему я и удалил всех из окружающих комнат, чтобы ни одно нескромное ухо не слыхало, как непочтителен ты к своему фараону, и чтобы иметь возможность сберечь почтенную главу твою. Мы одни! В свою очередь выслушай меня и передай мои слова твоим собратьям… Меня не обманули ваше молчание и покорность: слишком хорошо знаю я вас, непримиримые враги моей расы, моего народа. Знаю я, что гнездо всех восстаний и заговоров кроется за крепкими стенами ваших храмов, что, всецело поглощенные мыслью низвергнуть мой трон, вы поддерживаете преступные сношения с Таа, презренным «хаком», которого считаете единственным законным фараоном Египта. Только ошибаетесь вы, если думаете, что я позволю вам раздавить себя, и если до сего дня я не отдал вас на суд, как изменников и заговорщиков, так только потому, что щадил ваши льняные одежды, которые так чтит народ, уважая в вас представителей своего бога. Но с меня довольно вашего ропота, протестов и глухого сопротивления каждому моему повелению, доказательством чего служит и нынешний твой гнев. Во все времена люди темного происхождения, но выделявшиеся своими достоинствами, женились на дочерях даже царей ваших, и никто не видал в том оскорбления; сыны народа воспитывались наравне с принцами крови и достигали высших почестей. Только потому, что я — ненавистный вам чужеземец, — возвысил Иосэфа, вы его презираете! А еще и потому, чуете вы, что у него хватит силы прибрать вас к рукам; ненависть ваша равна вашему страху. Но если не ты, так другой Верховный жрец должен будет отдать ему свою дочь: так я хочу, — слышишь ли ты, жрец Гелиополя? — я хочу, чтобы тот, кто вас унизит, был бы связан с вашей кастой, чтобы кровь его смешалась с вашей и позорное пятно на его прошлом было бы смыто! Размысли хорошенько, Потифэра! Еще власть и сила в моих руках, а твой отказ я сочту за явное сопротивление моей воле и приму суровые меры. Суди сам: при строгом розыске найдутся ли в ваших храмах документы и доказательства, которые отдали бы в руки палача ваши головы! А потому не лучше ли показать пример покорности и встретить будущего супруга твоей дочери с уважением и благодарностью, как вестника моей царской к вам милости. Твоя покорность сломит предрассудки высших каст и, может статься, послужит основанием новой эры спокойствия в государстве. Такой ценой я готов забыть этот час и сохранить мою благосклонность к храмам и твоей касте. Отвечай: повинуешься ты или нет?

Каждое слово Апопи казалось Потифэре ударом молота по голове. В эту минуту разница их положений сгладилась: эти два человека, с трепетом сдержанного гнева смеривавшие друг друга взглядами, были уже не фараон и подданный, а два ненавидевшие друг друга соперника, два представителя власти — светской и духовной. Каждый мог нанести другому смертельные раны; вопрос был в том, кто окажется сильнее. Потифэра сознавал, какая ужасная ответственность ложилась на него в эту минуту, если из эгоизма он слишком рано вызовет решительную борьбу, особливо теперь, когда силы далеко не равны, и этим уничтожит тайные приготовления, обрушит все воздвигаемое с опасностью жизни здание, которое под обломками своими погребет тысячи голов, — живые звенья той политической цепи, которая, как змея, должна была обвить трон узурпатора, потешавшегося тем, что наносил жрецам одну кровную обиду за другой. Потифэра тяжело дышал; сердце его сжималось, как от прикосновения каленого железа; но рассудок шептал ему, — патриоту и политику, — что в данную минуту надлежит скорее пожертвовать дочерью, чем рисковать всею будущностью Египта.

Апопи внимательно следил за нравственной пыткой, отражавшейся на бледном лице побежденного им Потифэры и, наклонившись к нему, сказал:

Вижу я, что ты меня понял; если ты не пожалел бы своей головы, то теперь дрожишь за головы твоих сообщников. Ступай же, жрец Гелиополя, и скажи твоей дочери, кто предназначен ей в супруги. Указ мой объявит радостную весть, что Адон и жрецы заключают союз, а в дом твой я пошлю назначенные мной тебе царские дары!

Не отвечая ни слова, без всяких установленных этикетом поклонов, вышел Потифэра, шатаясь, как пьяный, из царских апартаментов и бросился в носилки.

Когда носилки Потифэры внесли во двор дома его зятя, тот стоял на крыльце и собирался выехать: с первого взгляда на бледное, судорожно подергивавшееся и осунувшееся лицо Верховного жреца, недоброе предчувствие сжало сердце его, но, подавив свое волнение со свойственным ему самообладанием, Потифар помог жрецу выйти из носилок и повел его в дом. Приведя в свою комнату, он посадил его и дал испить вина.

А теперь скажи, Потифэра, что случилось? Обвинен ты, что ли, в оскорблении величества или уличен в измене? — спросил Потифар, сочувственно пожимая оледеневшие руки жреца, который встал и тихо, усталым, глухим голосом, прошептал:

Такое горе, такая кровная обида обрушилась на нашу семью, что смерть была бы счастьем в сравнении с нею!

Не говори загадками и не томи. В чем дело? — спросил Потифар, бледнея.

Дело касается Аснат, нашей Аснат, которой фараон в избытке милости избрал супруга, и этот супруг… вольноотпущенник, которого он вытащил из грязи, чтобы унизить нас! — ответил со злобным смехом Верховный жрец.

Ты бредишь… Да разве же это возможно? — вскрикнул Потифар, с ужасом отступая от него. Подавив в себе волновавшие его чувства, Верховный жрец передал свою беседу с фараоном и указал те политические причины, которые заставляли безмолвно подчиниться совершенному над ним насилию.

И завтра вся земля Кеми узнает, что мой ребенок обесчещен. Несчастная Аснат! Как вынесет она разлуку с благородным, честным Гором, и как перенесет союз свой с псом смердящим, который в этом самом доме был презренным рабом! — воскликнул Потифэра, в припадке безумного отчаяния хватаясь за голову и с глухим стоном падая на ложе. Несколько мгновений стояло гробовое молчание; наконец, Верховный жрец встал и, потрясая сжатым кулаком, прошептал сквозь зубы:

Пробьет же, наконец, час возмездия! Тогда, фараон Апопи, я отплачу тебе за сегодняшнюю милость. А теперь помоги-ка, брат мой, написать несколько слов главным жрецам Мемфиса, чтобы просить безотлагательно прибыть сюда ко мне. Я хочу спросить у них совета — кто знает, может быть, найдется какой-нибудь исход?

Когда было написано и разослано с дюжину табличек, Верховный жрец прибавил: «Будь добр, пришли сюда жену и Ранофрит; их надо предупредить, пусть они подготовят Аснат к несчастью, которое ей грозит в случае, если не окажется никакого исхода».

Трудно описать ужас обеих женщин, когда они узнали о случившемся; Ранофрит лишилась чувств, а Майя, обезумевшая от горя, была уведена к себе Потифаром. Сдав обеих на руки служанок, он поспешно вернулся к Потифэре, который, облокотясь на стол, с блестящими глазами перебирал в голове планы один несбыточнее другого.

Успокойся, Потифэра, и не борись безумно с неизбежным! Соберись с духом: где твое хладнокровие государственного человека, где осторожность мудреца и ученого?

Нет, я на опыте познал, что ученый, мудрец и государственный муж исчезают в отце, и куда легче предписывать жертвы, чем самому их приносить! — ответил Потифэра, отирая пот с лица. — И когда я подумаю только об отчаянии моей бедной девочки и о той судьбе, которая ожидает ее с этим негодяем, все мое мужество покидает меня!

В это время Аснат, более всех заинтересованная в перемене, происшедшей в ее судьбе, весело играла в саду с детьми Потифара. Молодая служанка, растерявшись, прибежала сообщить ей, что благородная Ранофрит лежит без чувств, а с благородной Майей творится что-то недоброе: сидит она неподвижно там, где оставил ее господин, ничего не видит и не слышит. Смертельно испуганная молодая девушка бросилась в покой тетки и нашла ее еще в обмороке.

Мать, что с тобой? — тревожно спрашивала Аснат, стоя на коленах перед Майей, которая с широко открытыми глазами и блуждающим взглядом, как безумная, лежала, вытянувшись на своем ложе. Голос и прикосновение дочери вернули ее к окружающему.

С раздирающим душу криком прижала она Аснат к своей груди и покрыла ее поцелуями; затем, грубо оттолкнув, заметалась по комнате, разрывая одежды, ударяя себя в грудь, клочьями выдирая волосы и колотясь с криками и рыданиями головой об стену. Пришедшая в себя Ранофрит вторила ей; сквозь рыдания, заглушавшие ее слова, молодая девушка только и могла понять:

Несчастная Аснат, один твой вид раздирает мое сердце.

Окончательно ошеломленная, бледная от ужаса, Аснат воскликнула:

Да говорите ж, наконец! С отцом несчастье, болен он или попал в немилость?

Нет, —наконец, сквозь слезы ответила Майя, — отец здоров, о немилости и речи нет, а все же ужасное горе поразило нас, особенно тебя, несчастное дитя мое! — И она опять с жаром прижала ее к груди.

Умер Гор или разжалован, что ли? — воскликнула вне себя Аснат.

Нет, с Гором ничего не случилось, но приготовься все-таки с мужеством к тяжелой минуте, которая тебя ожидает.

Так говорите ж, что случилось, не мучьте меня неведеньем, — сказала Аснат, дрожа.

Нет, нет! — заголосили обе женщины. — Пусть сам отец откроет тебе истину; он, может быть, найдет еще средство спасти тебя. Станем лучше молить о помощи бессмертных.

Шатаясь, как пьяная, подошла Аснат к алтарю, на котором стояли статуи Пта, Изиды и других божеств, и молча опустилась на колени. О чем должна была она молиться, о чем просить бессмертных, — она не знала; невидимая и неизвестная, тяготевшая над ней опасность наполняла ее ужасом; неподвижно, без слов, смотрела она на богов. Как вдруг ей пришла мысль, что они, всеведущие боги, знают наверно о несчастье, которое готово на нее обрушиться, и могут спасти ее. Горько зарыдав, стала она умолять незримых защитить ее.

Покуда только что описанная сцена разыгрывалась на женской половине, собрались созванные Потифэрой жрецы. В нескольких словах Верховный жрец посвятил их в свой разговор с фараоном, указав на то кровное оскорбление, которое наносилось всей их касте в лице его дочери.

Я не хотел брать на себя ответственность, рисковать судьбой Египта и нашим мщением, — заключил он. — Но, прежде чем обесчестить мое дитя, отдавая его этому псу нечистому, я хотел посоветоваться с вами, спросить вас: достаточно ли мы сильны, чтобы открыто воспротивиться проклятому «Шасу», или жертва моя необходима? Да или нет?

Известие о новом неслыханном оскорблении, которое наносилось гордой касте, вызвало целую бурю негодования; сумрачно открыли жрецы совещание, но обнаружившаяся вскоре печальная, неопровержимая истина заставила их в безмолвии поникнуть головами. До полной подготовки восстания было еще далеко, звенья заговора слишком непрочны, Таа ІІІ далек и чересчур слаб для решительной борьбы. Наконец, Верховный жрец храма Пта встал и, подойдя к Потифэре, крепко пожал его похолодевшую руку.

Брат и друг мой! Любовь твоя к земле Кеми, твоя преданность законным фараонам указали тебе единственно возможное решение; тебе, как и нам, известно, что час освобождения еще не настал и преждевременное восстание отдаст нас в руки «Шасу», погубит много голов, а дело наше будет окончательно проиграно. Несчастное твое дитя должно быть чистой и невинной жертвой ради спасения отечества! Боги мне свидетели, что я охотно отдал бы взамен одну из дочерей моих, если бы возможно было сберечь тебе твое единственное сокровище. Но помни: час отмщенья близок!

Глухой стон вырвался из груди Потифэры; на минуту он закрыл лицо руками, но, решительно выпрямившись, обернулся к своему зятю, который, стиснув зубы, бледный, стоял тут же, прислонясь к стене.

Потифар, иди, прошу тебя, и позови Аснат; пускай она из уст уважаемых братьев моих узнает истину и неизбежность жертвы; я чувствую себя не в силах говорить! — Быстро встав, он вышел в соседнюю комнату.

Крики и вопли, доносившиеся с женской половины, заставили Потифара ускорить шаг. Он быстро распахнул завесу и заглянул вовнутрь. То, что он увидал там, заставило его нахмуриться: Майя и Ранофрит, растрепанные, в разорванных одеждах, метались как сумасшедшие, а Аснат, застыв от ужаса, окаменела на коленях у божницы.

Ну, я считал обеих вас благоразумнее, — сказал он строго. — Вместо того, чтобы поддерживать в ней мужество, вы причитаете над ней, как над покойницей. Клянусь Тифоном, ведь не на смерть же она идет! Что вы тут ей наболтали? Она так напугана.

Ничего; мы все надеялись на спасенье! — простонала Ранофрит.

Потифар нежно поднял Аснат.

Пойдем, дорогое дитя, и не пугайся! Во всем, что нам ниспосылают боги, следует искать хорошую сторону.

В соседней комнате он остановился, наполнил чашу свежей водой и поднес ее к дрожащим губам девушки.

Пей и соберись с силами! —дружески сказал он. — Правда, от тебя потребуют тяжелой жертвы, но, может статься, в сущности она будет не так ужасна, как с виду кажется, и не одна женщина в Египте позавидует твоей судьбе!

Аснат выпила воды и словно успокоилась немного.

Дядя, скажи мне, чего от меня хотят; я должна узнать истину из твоих уст, а не от чужих жрецов, которые, как я слышала, собрались у отца, — молила она, бросаясь ему на шею.

Потифар с состраданием посмотрел на ее прелестное, бледное, взволнованное личико и, пытливо заглянув в ее прекрасные, мокрые от слез глаза, вопросительно смотревшие на него, спросил:

Видела ли ты Иосэфа, Адона Египта?

Да, один раз, когда он был в Гелиополе.

Находишь ли ты его красивым? — Аснат сильно покраснела.

Да, он красив, но мне-то что до этого? — нетерпеливо прибавила она.

Мысль стать его женой очень испугала бы тебя?

Молодая девушка отшатнулась с ужасом; но Потифар не дал ей одуматься и, взяв ее за руку, быстро увлек в комнату отца.

При виде стоявших в молчании жрецов, взоры которых были устремлены на нее, Аснат опять охватило нервное волнение, и она испуганно стала глазами отыскивать отца. Птахотеп, Верховный жрец храма Пта в Мемфисе, подошел и отечески положил руку ей на голову; Аснат, с детства знавшая почтенного старца, любила его и уважала, и его присутствие отчасти вернуло ей силы.

Нас собрала здесь печальная необходимость, — сказал серьезно Птахотеп. — Теперь я говорю с тобой не как с ребенком, а с женщиной и дочерью знаменитого Потифэры, Верховного служителя бога всей земли Кеми. Фараон Апопи избрал тебя в супруги еврею Иосэфу — Адону, которого он навязал Египту. Для того ли, чтобы оскорбить и унизить нашу касту, он это сделал, или чтобы понудить нас к открытому сопротивлению, которое в данную минуту было бы гибельно для нас — не знаю достоверно. Мы только что обсудили еще раз, что наш и твой отказ от заключения этого союза вызовет со стороны царя жестокие притеснения, и даже может стоить головы твоему отцу и лучшим людям — цвету нашей страны. Поэтому, бедное дитя мое, преклонись перед царской волей; как достойная дочь своего отца, ты должна пожертвовать любимым человеком и личным счастьем ради спокойствия и будущности Египта.

Аснат зашаталась; он поддержал ее.

Что скажет Гор? — прошептала она с ужасом.

Гор — египтянин, и великодушие женщины никогда не заставит покраснеть его; он — мужчина и обязан всю жизнь свою посвятить будущему освобождению родной страны и мщению за этот час.

Где мой отец? Из его уст хочу я выслушать приговор и узнать: по его ли воле должна я принести себя в жертву? — воскликнула Аснат, разразившись рыданиями.

В этот момент в дверях показался Потифэра; он был бледен и расстроен, но голос его был чист и тверд, когда он резко произнес:

Да, дочь моя, твоя жертва необходима, и по моей воле ты станешь супругой этого человека! Будь же сильна и с достоинством неси то, что ниспослано тебе судьбой.

Безмолвно бросилась Аснат в его объятия, словно ища у него поддержки; но пережитое волнение и напряжение нервов превысили ее силы, и она потеряла сознание. С помощью одного из жрецов Потифэра отнес ее в комнату, оказал необходимую помощь, а затем, строго-настрого запретив своей жене и сестре всякое внешнее выражение горя, которое еще более усилит возбужденное состояние молодой девушки, вернулся опять к своим собратьям. Когда все разошлись, Верховный жрец принялся обсуждать с Потифаром все необходимые приготовления, вызванные случившимся. На первых порах они порешили, что Потифэра с семьей на завтрашний же день переберется в собственный дом, чтобы избавить Потифара от необходимости встречать и принимать Иосэфа, первого посещения которого, по всем вероятиям, можно было ждать дня через три. Адон отбыл из столицы накануне по важному делу и, вероятно, явится только к официальной помолвке, так как вряд ли он заблуждался насчет радости, которую мог вызвать подобный союз. Когда Аснат пришла в себя, полная апатия сменила в ней прежнее возбуждение; как разбитая, лежала она; думать и что-либо соображать она была совершенно неспособна; наконец, утомление взяло свое и она забылась тяжелым лихорадочным сном, который все-таки подкрепил ее силы, и, проснувшись, почувствовала себя несравненно спокойнее. Теперь в ночной тиши, совершенно одна, она без помехи могла обдумать, какой страшный удар обрушился на нее, разбил ее счастье и перевернул всю ее жизнь.

С удивительной ясностью представилось ей лицо Иосэфа. При воспоминании о пламенном взгляде, как молния пронизавшем ее, дрожь пробежала по ее телу; как-то взглянет он на нее теперь, когда они встретятся уже женихом и невестой! Несмотря на все дурное, слышанное ею об Адоне, ей не удавалось возбудить в себе то отвращение и презрение, какое он внушал ее близким; он был красив, могуществен — первый в Египте; по внешности, как и по манерам, он был человеком ее общества. Но воспоминание о Горе и неизвестность ожидавшего ее будущего омрачали все ее мысли. Соединялась она навек с совершенно чуждым ей человеком темного происхождения; это ведь не Гор, которого она знала и любила. Как-то сложится ее семейная жизнь, которую она представляла себе совсем иначе; каков-то в интимной жизни этот человек, виденный ею всего один раз и не сказавший ей покуда ни одного слова любви? Ужас и страх охватили ее, и под их влиянием померкли красота и высокое положение Адона; для нее он превратился в страшное, безобразное чудовище, жестокой рукой уничтожавшее ее счастье и разрушавшее ее надежды. Закрыв лицо, Аснат залилась слезами.

Бледная, грустная, но, по-видимому, спокойная поднялась она на следующее утро. Шум и суматоха переезда ее вовсе не интересовали: одно желание было у нее, это — увидеть Гора, в последний раз пожать его честную руку и оплакать вместе утраченное счастье. Но тот был в отсутствии — Адон снова взял его в свою свиту.

* * *

Едва только семья Верховного жреца устроилась в своем доме, как целая вереница рабов доставила из дворца невесте Адона царские дары. Апопи был щедр: корзины и шкатулки были, действительно, полны чудес ювелирного искусства, драгоценных камней и тканей; но Аснат даже не взглянула на эти сокровища; милость фараона казалась ей злой иронией.

День пролетел как сон. Весь дом был на ногах, спешно готовясь к завтрашнему дню, так как Иосэф прислал таблички, возвещавшие, что на другой день он явится приветствовать свою будущую жену и справить официальную помолвку. Рабы плели гирлянды, расстилали ковры, развешивали флаги; жилище Верховного жреца принимало праздничный вид. Но юная героиня предстоящего торжества оставалась сумрачной и равнодушной; погруженная в печальное раздумье, она ушла в комнату рядом с отцовской, подальше от всякого шума, и все думала о Горе. Вдруг спешные шаги раздались в смежной галерее, и молодой офицер, — бледный, взволнованный, с лихорадочно горящим взором, — показался на пороге.

При виде его Аснат с криком — горе и радость слышались в нем — порывисто бросилась в его объятия; но Гор оттолкнул ее.

Правда ли то, о чем говорить весь город и что подтверждают приготовления в вашем доме? — сурово спросил он. — Ты изменила данному мне слову, чтобы стать невестой Адона? Это — позор Египта.

Гор, Гор, как можешь ты упрекать меня в неверности? Да ведь жрецы же и отец мой заставляют меня выходить за Иосэфа, — грустно ответила Аснат, оскорбленная подозрениями жениха. Ответ, казалось, несколько успокоил Гора; привлекая ее к себе и испытующим взором заглядывая в ее глаза, он лихорадочно спросил:

И ты его не любишь?

Ты, кажется, с ума сошел, — с негодованием воскликнула она. — Я полюблю вдруг какого-то вольноотпущенника, которого и видела-то всего раз: он во мне возбуждает только ненависть и презрение.

Темная краска залила лицо молодого египтянина; страстно прижав Аснат к своей груди, он покрыл ее поцелуями.

Ты не любишь его, — сказал он, наконец, вздохнув полной грудью, — так еще ничего не потеряно! Бежим со мной в Фивы; там у меня есть родственник; он приютит нас и я сумею защитить тебя. Мы будем счастливы всему наперекор!

Безумный! Ради осуществления несбыточной любовной мечты ты хочешь отдать в руки палача все наши головы? — раздался за ними голос Потифара.

Молодые люди обернулись; в дверях стоял Верховный жрец и его зять.

А я не хочу уступать ее! Она принадлежит мне, она моя невеста, и я имею право не допустить ее до этого ужасного союза! — отрезал вызывающим тоном Гор. Потифар хотел было ответить, но Верховный жрец усталым жестом отстранил его и, подойдя к Гору, положил ему на плечо руку:

Следуй за мной, сын мой; я должен поговорить с тобой; а ты, Аснат, придешь к нам через четверть часа! — Поддерживаемая Потифаром, старавшимся утешить ее, девушка опустилась в кресло и зарыдала.

Смущенный Гор последовал за жрецом. Перемена, происшедшая в Потифэре в эти два дня, как они не видались, глубоко поразила его. Бледное лицо, осунувшийся вид Верховного жреца, глубокие морщины, сложившиеся на его лбу, указывали, какой страшный удар вынесла его гордая и сильная натура. Настала ночь; мерцающее пламя ламп придавало окружающему еще более мрачный оттенок.

Дорогой сын мой, более чем когда-либо любимый и близкий моему сердцу, выслушай, рассуди сам и, как мужчина, покорись неизбежному несчастью. Ты разделяешь с нами, полагаю, все унижение и всю боль, терзающую сердце. Но я откровенно скажу тебе, что именно вынуждает нас поступать так! — В кратких чертах, ясно обрисовал перед ним Потифэра политическое положение страны, огромный, задуманный жрецами план освобождения, настоящее положение заговора, и выяснил ту смертельную опасность, которая грозила будущности Египта в том случае, если бы преждевременное восстание, намеренно, может статься, вызванное презренным фараоном или его ставленником — Адоном, предало бы жрецов и всех соучастников заговора, вызвав жестокую кару со стороны «Шасу».

По мере того как говорил Верховный жрец, Гор все ниже и ниже опускал свою голову; он понял все величие дела, в жертву которому приносилась Аснат.

Теперь, сын мой, ты понимаешь, что действовать иначе я не мог! Подобно тебе, я теряю дорогое мне существо, потому что видеть Аснат женой этого нечистого скота для меня прискорбнее, чем видеть ее мертвой. О тебе я подумал и могу предложить следующее. Остаться здесь, служить под начальством негодяя, похитившего твое счастье, понятно, ты не можешь; жизнь твоя была бы в опасности; возможно, что Иосэф будет ревновать ее к тебе. Я принял уже меры, чтобы дать тебе возможность бежать в Фивы; сегодня ночью, переодетый писцом, ты уедешь отсюда; лодка с сильными и ловкими гребцами ожидает тебя. Из храма в храм будут препровождать тебя, пока ты не достигнешь Фив. Я дам тебе письмо к Верховному жрецу Амон-Ра, и тот представит тебя Таа и всем сановникам. Наш славный и великий фараон, Секенен-Ра — боги да сохранят ему славу, жизнь и здоровье — примет тебя с честью, как преданного слугу; там ты станешь работать над освобождением Египта, над мщением, а может быть, и над твоим счастьем, так как с низвержением фараона пробьет час смерти и для его любимца, а Аснат, сделавшись свободной, станет твоей законной наградой. Еще два слова: в Фивах верховный жрец вручит тебе 12 вавилонских талантов, дабы ты мог жить соответственно своему положению. — Потифэр не дал ему открыть рта. — Ни слова! — решительно добавил он, видя, что Гор собирается протестовать. — Ты мой сын и останешься им, и неотъемлемо мое право — заботиться о твоей будущности! Теперь я позову Аснат, чтобы ты простился с нею.

При первом взгляде на бледное, расстроенное лицо своего прежнего жениха, девушка поняла, что всякая надежда потеряна; несмотря на теплоту проникавшего в окно ароматного воздуха, Аснат дрожала и маленькой похолодевшей ручкой цеплялась за человека, которого она должна была навсегда потерять.

Я вижу, что ты отказался от меня, — прошептала она.

Слезы, которых Гор и не пытался скрыть, градом хлынули из его глаз.

Да, я еду, но без тебя! Отныне я буду жить только для мести. А ты, Аснат, меня не забудешь? — Ярость и отчаяние виднелись в его глазах и звучали в голосе; схватив ее вдруг за руку, он повлек ее в нишу, где стояла статуэтка Тума (бога Гелиополя), освещенная лампадой с душистым маслом.

Тяжелее всего для меня — уехать, не омочив моего топора в крови негодяя, похищающего мое счастье, — отрывисто сказал он, наклоняясь к Аснат. — Клянись же мне, по крайней мере, что любишь только меня!

Клянусь, что люблю тебя, Гор! Убей меня, если это может тебя утешить, — в отчаянии прошептала она.

Тогда клянись, что никогда не полюбишь его; что никогда уста твои не скажут ему: «люблю тебя», как ты сейчас сказала это мне; клянись нашей любовью, нашим общим спасением! Дай унести с собой в изгнанье утешение, что никогда не услышит негодяй этих упоительных слов, и да обрушится на тебя гнев богов, если ты забудешь свою клятву.

В смущении молчала Аснат; Верховный жрец, внимательно следивший за всем происходившим, вмешался в разговор.

Как ты можешь думать, чтобы Аснат когда-либо забыла эту минуту, в которую теряет тебя, забыла печаль своей семьи и унижение своей касты? — гордо, отчеканивая каждое слово, возразил Потифэра. — Она жертвует своим телом, но сохраняет свою душу и не забудет никогда, что она — дочь Потифэры, первого из жрецов Египта, — связана с рабом, с врагом ее народа, с нечистым чужеземцем! Но если когда-либо, — тут голос Потифэры зазвучал как отдаленные раскаты грома, — она, забыв позор пережитого нами горя, обменяется клятвами любви со злейшим врагом нашим, — я отвергну ее как дочь и вместе со всей нашей кастой — предам проклятию.

Итак, клянешься ли ты мне в вечной верности, или боишься, что этот красивый, властный человек все-таки овладеет твоим сердцем? — спросил Гор, и глаза его блеснули. Аснат хотела ответить, но дрожащие губы отказывались повиноваться ей; верный инстинкт ее чистого сердца шептал, что клятва, которою они, ослепленные ненавистью, ревностью и унижением, хотели связать ее, требуя, чтобы она ненавидела и презирала человека, которому ее тем не менее отдавали, — была противоестественна. Как видение, мелькнуло перед ней красивое, умное лицо Иосэфа и его чарующий взгляд.

Но я должна принадлежать ему, — слабым, едва слышным голосом прошептала она. — А если он будет добр ко мне, могу ли я всю жизнь его ненавидеть? — Лицо Верховного жреца побагровело.

Добр к тебе, несчастная? Да разве можно ждать пощады от голодного шакала? — перебил он свою дочь. — Забыла ты, что воля фараона распоряжается тобой как невольницей и свадьба эта — мрачнее любых похорон — несмываемым пятном покроет нашу касту?

Не трать напрасно слов, отец. Словно ты не видишь, что зеленые глаза Иосэфа завладели ее сердцем; а ты, Аснат, не клянись, когда не уверена в себе! Да и может ли супруга Адона помнить о каком-то изгнаннике?

Такая горечь и отчаяние слышались в словах Гора, такой ненавистью горел его взгляд, что Аснат все забыла и, видя, что он собирается уходить, бросилась за ним с криками:

Гор, Гор, не покидай меня со злобой и недостойным подозрением в душе! Никогда не стану я любить Иосэфа, как люблю тебя, и не боюсь поклясться тебе в верности до гроба.

Решительно подошла она к статуе бога и, поспешно совершив возлияние вина и куренье ладаном, твердым голосом дала затем клятву, что будет любить Гора до его смерти и никогда не скажет Адону слова любви.

Опьяненный радостью, Гор сжал ее в своих объятиях. Потифэра благословил ее и стал на колени перед божницей.

Благодарю тебя, Бог всемогущий, — с умилением сказал он, — что ниспослал мне дочь, в минуту горя выказавшую величие и мужество своей души!

Прощание было непродолжительно; обменялись последним поцелуем, и Гор вышел, завернувшись в свой плащ. Разбитая душевно и телесно, Аснат едва дотащилась до своей комнаты.

Верховный жрец остался наедине с своим зятем, который во время всей предшествовавшей сцены не проронил ни слова. Воцарилось долгое молчание. Наконец, Потифар, ходивший взад и вперед, остановился.

Я понимаю и разделяю твои чувства! — серьезно сказал он Верховному жрецу. — Ты — жертва неслыханного насилия, но все же ненависть ослепляет тебя и делает несправедливо жестоким к бедной Аснат, на которую жертва ляжет всею своей тяжестью. Подумай: ведь мы будем терпеть этого человека только как родственника; она же должна сносить его как мужа. А вы на всю жизнь осудили несчастную на фальшивое положение; отняли всякую возможность сколько-нибудь скрасить ее тяжелую жизнь и — кто знает? — тем самым, может быть, подвергли ее мщению этого злопамятного человека!

Верховный жрец встал; дикий фанатизм, как молния, сверкнул в его глазах.

Лучше пусть она умрет, чем будет счастлива в объятиях «нечистого», — прошептал он, схватывая за руку Потифара. — Понимаешь ли ты, что с той минуты, как Аснат полюбит его, она станет его союзницей, врагом наших интересов, орудием в руках нашего преследователя, и выдаст наши тайны. Нет, я должен был разверзнуть пропасть между ею и этим красивым и опасным человеком. О, сердце женское изменчиво!

XI

Трудно описать настроение Аснат, когда после ухода Гора она вернулась в свою комнату и, выслав даже верную кормилицу, не раздеваясь, бросилась на ложе.

На душе у нее было тяжело: будущность рисовалась ей безысходной и черной бездной, впереди — ни луча света! Тоскливо мысль ее переходила от любимого и навсегда утраченного жениха к будущему мужу, которого она только что поклялась ненавидеть; чем больше думала она, тем более росла ее тоска. Вволю наплакавшись, разбитая нравственно и физически, она заснула, наконец, тяжелым лихорадочным сном. Слишком потрясена и возбуждена была Аснат, чтобы найти покой, и странный, тяжелый сон еще больше расстроил ее. Приснилось ей, что Гор с Иосэфом с ожесточением рылись в ее груди, вырвали затем ее сердце и яростно заспорили. Она же в это время, терзаемая страшной болью, летела в мрачную пропасть, в которой затем признала Аменти — царство мертвых.

С трудом боролась она со всеми преградами, описанными в книге мертвых, которые должна преодолеть душа раньше, чем проникнуть во дворец Озириса. Как-то вдруг она очутилась перед верховным судией с его 42 советниками, а Тот стал взвешивать ее дела на весах вечного правосудия. Напрасно бог искал ее сердца, чтобы положить его на другую чашу весов; оно осталось на земле. Тогда Озирис, строго взглянув на нее, спросил:

Зачем же ты пришла сюда без сердца; зачем позволила двоим терзать его, словно не знаешь, что оно должно принадлежать только тому, кого божество предназначило тебе? Вернись же на землю, отдай сердце твое тому, кого любила, и из его рук возьми и принеси сюда, чтобы взвесить его. Иначе, — страждущая тень, ложь воплощенная, — блуждать тебе без отдыха меж небом и Аменти, ища свое утраченное сердце!

Обливаясь потом, Аснат проснулась и трепетной рукой боязливо схватилась за сердце. На своем месте был он, этот маленький орган, заключавший в себе все порывы к небу и все страдания ада — целый мир, в котором бушуют свои бури и встают грозные волны…

Задумчивая и убитая поднялась наутро Аснат, села к окну и задумалась. В несколько часов нравственной борьбы, которую она вынесла, она созрела и из беспечного, веселого ребенка стала женщиной. Даже наружно в ней изменилось многое: ее личико утратило свою свежесть, светлые глазки подернулись грустью, и некогда веселая, лукавая улыбка сменилась горькой и жесткой усмешкой.

Перемена в дочери встревожила и привела в отчаяние Майю; но бедной женщине некогда было и погоревать: зоркий глаз хозяйки и ее распоряжения нужны были повсюду, так что когда Ранофрит, отказавшаяся присутствовать на приеме жениха, пришла помочь, Майя упросила ее побыть с Аснат и наблюсти за ее туалетом. На Ранофрит убитый вид молодой девушки произвел также глубокое впечатление и усилил ее гнев и затаенную злобу против Иосэфа.

Аснат совершенно равнодушно отдалась в руки одевавших ее служанок, решительно отказалась надеть какой-либо из уборов, присланных фараоном и женихом, и приказала подать себе их семейные драгоценности. Одевшись, она выслала всех служанок и снова погрузилась в свою молчаливую задумчивость. Ранофрит добросовестно произвела осмотр содержимому корзин и коробок, доставленных утром от Адона, которых Аснат не удостоила даже взгляда.

Вот уж никогда я не думала, что жалкий раб, стонавший на весь дом, когда его наказывали, станет со временем членом нашей семьи и будет в состоянии по-царски одарить свою невесту! — злобно насмехаясь, сказала она сквозь зубы, бросаясь в кресло.

Пораженная этой выходкой, Аснат потребовала объяснения, и Ранофрит, увлеченная воспоминаниями, не заставляя себя просить, передала в подробностях об уничижении и позорном наказании, которому был подвергнут бывший управитель ее мужа до отвода в тюрьму. Испуганная смертельной бледностью молодой девушки и нервной дрожью, охватившей ее, Ранофрит живо поняла, что наделала она своей болтовней, и сконфуженно замолчала. А между тем, рассказ тетки был пощечиной для гордой Аснат; гнусные подробности, переданные Ранофрит, в один миг лишили Иосэфа того ореола, который в ее глазах, несмотря на все, придавали ему красота и высокое положение. Теперь только одно сознавала она: что этот презренный раб, которого хорошо помнили все слуги Потифара, своими руками наказывавшие его, через какой-нибудь час коснется обручальным поцелуем; тяжесть этого унижения подавляла ее, а образ Гора приобретал в ее глазах все большее и большее обаяние.

Приход Майи, — подобно дочери, бледной и расстроенной, явившейся, чтоб вести Аснат к отцу, — прервал мучительные мысли молодой девушки; она решительно встала и, обменявшись безмолвным поцелуем с матерью, пошла за ней в большую залу, где ждал их Потифэра, окруженный своей официальной свитой, состоявшей из его личного писца и нескольких жрецов Гелиополя, всегда сопровождавших его во всех отлучках из города Солнца.

Смуглое лицо Верховного жреца, хотя бледное и осунувшееся, носило обычный отпечаток строгого спокойствия. Подойдя к дочери, он крепко пожал ее руку и удержал в своей, словно желая придать ей мужества; и действительно вид отца благотворно подействовал на потрясенную Аснат: она гордо подняла свою красиво убранную цветами головку и стала рядом с матерью. Доносившиеся все яснее и яснее крики возвестили приближение Адона, и Потифэра пошел встречать своего будущего зятя.

Иосэф тоже провел беспокойную ночь. Выбором его руководила политика столько же, сколько и сердце; чтобы утвердить свое значение в глазах народа и уничтожить предрассудки, отделявшие его от высших каст, союз этот был ему необходим. В Египте, где права и благородство происхождения исходили от женщины, зять Потифэры становился равным всем благородным, а сын его уже по праву будет принадлежать к высшей в стране касте. То обстоятельство, что он вступил в семью, в которой прежде служил рабом, было для него лишь счастливой случайностью; мысль, что он, как равный, как господин, вступает в тот дом, в котором некогда испытал самое жестокое в своей жизни унижение, и что гордый Потифар, отказавшийся служить под его начальством, принужден теперь лобызать его как родственника, — доставляла ему величайшее наслаждение.

Но мало-помалу все мысли его сосредоточились на одной Аснат: как-то примет его она, — сердце которой наверно постарались отравить презрением и отвращением к нему? Затем образ Гора встал перед ним и жгучая ревность сжала его сердце; но он попытался стряхнуть это чувство: да разве он сам некрасив, — гораздо красивее и могущественнее незначительного офицера. Аснат забудет Гора; она слишком молода и невинна, чтобы разделять предрассудки семьи; рабом она его не помнит, а, напротив, узнала уже окруженным почетом, властью, равным себе и, разумеется, полюбит его. Да, она, без сомнения, должна будет полюбить его, как он того хочет; и мало-помалу мысли более веселые пришли ему в голову. Теперь он весь отдался мечтам о счастье назвать своей очаровательную девушку, покорившую его одним взглядом своих голубых глаз, так что одно воспоминание о ней заставляло биться его сердце как никогда.

Одевшись со всей роскошью, подобающей его положению, Иосэф сел в золоченые и украшенные цветами носилки и в сопровождении многочисленной блестящей свиты и веероносцев отбыл из дворца. Народ, собравшийся на его пути, разразился громом приветственных криков, восхищенный его красотой и богатством кортежа. Когда носилки остановились перед домом Потифэры, Иосэф соскочил на землю, сбросил свой белый плащ на руки одного из сопровождавших его офицеров и взбежал на крыльцо, на одной из ступеней которого, окруженный свитой, молча и горделиво ожидал его Потифэра. Он поклонился Верховному жрецу и, протягивая руку, сказал:

Приветствую тебя, благородный Потифэра, и благословляю богов, дозволивших мне снова увидать тебя в добром здоровье; их благость вырвала тебя из рук смертельной опасности!

Первосвященник вложил кончики пальцев в протянутую руку.

Воля бессмертных разумна, — глухим голосом сказал он. — Человек лишь в своем ослеплении не разумеет их милосердия, выпрашивая себе жизнь, от которой с ужасом отказался бы, если б мог предвидеть, что готовит ему судьба. Теперь, — он возвысил голос, — позволь и мне приветствовать тебя под моей кровлей, Адон Египта! Да благословят боги твое прибытие в мой дом в ту минуту, когда ты готов похитить его радость, лучшее украшение, — дочь мою Аснат.

Без страха доверь ее мне, славный и почтенный отец! Дочь твоя будет счастлива, любима и почитаема в доме своего супруга. Как Ра, которому ты служишь, она наполнит сияньем своей красоты мой пустой дворец, ожидающий свою хозяйку; теперь позволь мне как сыну облобызать тебя!

С бесстрастностью каменного сфинкса Потифэра позволил себя обнять; затем, взяв за руку Иосэфа, повел его к жене и дочери. Аснат опустила перед ним глаза, но ее бледность и убитый вид были достаточно красноречивы. Гнев, как молния, блеснул в глазах Иосэфа; он взял руку молодой девушки и, сняв с своей руки великолепное кольцо, надел ей на палец. Аснат, по-прежнему молчаливая и сумрачная, не сопротивлялась и не поднимала глаз; привет Майи был также холоден. Потифэра положил конец неловкому положению, пригласив всех перейти в смежную залу, где было подано угощение и где выпили за здоровье обрученных. Завязался общий разговор.

После ужина, переговорив сначала со своим будущим тестем о времени и подробностях свадьбы, которую и назначили через две недели, Иосэф подошел к Аснат, в течение всего пира едва омочившей губы в вино, и пригласил ее пройтись по саду. Молодая девушка, не говоря ни слова, последовала за ним; молча сошли они по ступеням террасы и углубились в тенистую аллею. Дойдя до каменной скамьи, он остановился и, прислонясь к смоковнице, сказал спокойно:

Не сядешь ли, Аснат? Потом взгляни хоть раз, — ты еще ни разу на меня не посмотрела!

Открытая вражда блеснула в глубине насупившихся лазурных глаз навстречу пытливому взору, который вперил в них Иосэф.

Я хотел остаться наедине с тобой, чтобы объясниться и постараться понять друг друга, — сказал Иосэф, и легкий вздох вырвался из его груди. — На всю жизнь мы соединяемся; мы, которые почти совсем не знаем друг друга, а все же я без слов могу прочесть на твоем лице, в твоих глазах, всю ненависть и все презрение, которые ты чувствуешь ко мне как к чужестранцу. Чувства твоей семьи и твоей касты для меня не тайна, а ты находишься под их влиянием: ты ненавидишь и презираешь, не отдавая себе даже отчета, заслуживает ли этих чувств тот, к кому они относятся.

Заслуживает ли? — с презрением повторила Аснат. — Ты спрашиваешь: заслуживает ли этих чувств тот человек, который отнял у девушки любимого ею жениха, который, злоупотребляя властью, данной ему по прихоти судьбы, навязывается семье, не желающей принять его в свое лоно, и издевается над ее горем и бессилием?.. Хорошо, так я скажу тебе, — и яркая краска залила лицо Аснат, а вызов сверкнул в ее глазах, — что твое поведение гадко, что я тебя ненавижу, и что воля фараона может отдать меня в жены тебе, но никогда не может заставить любить тебя!

Все чувства, волновавшие душу Иосэфа, отразились в его больших карих глазах, упорно устремленных на подвижное и взволнованное личико его собеседницы. Оба замолчали; наконец, Иосэф проговорил:

Я знаю, что ты переживаешь тяжелые минуты; но ты слишком молода, чтобы постичь все причины, заставившие меня, помимо моей любви, искать твоей руки, а твоего отца — дать на это свое согласие; я знаю и то, что тебя восстановили против меня. Но со временем ты успокоишься и будешь судить обо мне более беспристрастно. Тогда по воле твоего собственного сердца, а не по воле фараона, ты полюбишь меня. Да и почему бы тебе не полюбить меня? Я не хуже Гора, и ты забудешь его, а скромный офицер никогда не доставил бы тебе того почета, которым ты будешь окружена как моя супруга.

Аснат подняла голову, и насмешка зазвучала в ее голосе.

Я предпочитаю быть лучше женой простого, но благородного по рождению воина, чем супругой Адона, темными путями достигшего власти и имеющего сверстников среди рабов, которые еще помнят, как позорно наказывали его за проступки.

Смертельно побледнев, Иосэф отшатнулся; но затем, быстро нагнувшись к ней, схватил ее руку и, испытующим взглядом впиваясь в ее глаза, прошептал, задыхаясь:

Кто сказал тебе это? Кто отравил ядовитым словом твою душу?

Властный сверкающий взгляд зеленоватых глаз его парализовал Аснат; она молчала, не пытаясь даже освободить свою до боли сжатую им руку. Она сознавала, что неосторожно, жестоко оскорбила гордость этого человека, во власти которого было и отмстить за оскорбление.

Когда Иосэф настойчиво повторил:

Кто рассказал тебе это? — Она спросила в свою очередь:

А разве это ложь? Если все то, что мне передавали — неправда, скажи мне это.

Иосэф выпустил ее руку и прислонился опять к смоковнице, стараясь подавить бушевавшую в его душе бурю. После нескольких мгновений томительного молчания он произнес дрожащим голосом:

Нет, это правда, и Ранофрит, а никто другой, рассказала тебе об этом; но одно обстоятельство она, без сомнения, утаила от тебя: это то, что она преследовала меня своей преступной страстью, и когда я отверг ее, она обвинила меня в изнасиловании. Обманутый этой клеветой, Потифар велел наказать меня; но в эту минуту я не жалею более, что палка надсмотрщика побывала на мне, так как это нисколько не помешает мне, гордая Аснат, взять тебя в жены. Берегись презирать первого после Апопи человека в Египте, не злоупотребляй слабостью женщины и властью своей красоты! Ты отвергла доброе согласие между нами и ответила оскорблением на сердечное слово примирения; ты пожалеешь со временем об этом и, может статься, будешь вымаливать ту самую любовь, которую сегодня презираешь!

Он повернулся к ней спиной и медленными шагами пошел к террасе. Все кипело и дрожало в нем. Неосторожные слова Аснат, внушенные наивной детской злобой, поразили в самое сердце этого надменного человека, обнажив перед ним ту пропасть, которая отделяла дочь именитого жреца Гелиополя от вольноотпущенника, прихотью фараона вырванного из унизительного положения. К оскорбленному самолюбию примешивалось и чувство жгучей ревности: Гор был бесконечно ниже его по общественному положению, но благородством своего происхождения он был ровня Аснат. При мысли о счастливом сопернике презрение, брошенное ему в лицо женщиной, которую в эту минуту он любил еще горячее, было вдвойне горько.

Гнев его всею тяжестью обрушился на враждебные ему высшие касты.

Как бы велики, как бы благородны вы ни были, я раздавлю вас, как червяков! — прошептал он, сжимая кулаки. Но, заметив на террасе белые одежды жрецов и офицеров своей свиты, он поборол волновавшие его мятежные чувства и как ни в чем не бывало, спокойно и любезно, подошел к Потифэре, который удивленно стал искать глазами дочь, но воздержался, однако, от какого-либо замечания.

Обменявшись с ним несколькими фразами, Иосэф вдруг спросил:

Отчего в кругу нас нет двух ближайших родственников — благородного Потифара и его супруги? Надеюсь, они не думают, что я еще сердит на них за прошлое? Я уже давно простил молодой и пылкой женщине, жаждавшей моей любви и отмстившей мне за мою холодность; а Потифар действовал тогда под влиянием вполне понятной ревности. Я утешаюсь тем, что если и понес несправедливое наказанье, то, по крайней мере, за одну из очаровательнейших женщин в Египте.

Иосэф говорил настолько громко, что все на террасе могли его слышать; всем стало как-то неловко. Не обращая ни малейшего внимания ни на воцарившееся после его слов молчание, ни на едва сдерживаемый гнев Потифэры, ни на подошедшую Аснат, он добродушно и спокойно продолжал:

Ты передай, пожалуйста, своему зятю, что послезавтра, если этот день ему удобен, я думаю посетить его. Я сохранил лучшее воспоминание о человеке, который был мне всегда снисходительным, великодушным господином, и я, прославляя великого Бога народа моего, переступлю порог его дома, в котором жил рабом и из которого Элохим вывел меня, чтобы возвести на мое нынешнее положение!

Верховный жрец был бледен и слушал его, нахмурив брови: слова Иосэфа бросали оскорбительную тень на честь его сестры; он не мог понять, что могло побудить этого осторожного человека выставлять напоказ свое темное происхождение и напоминать о постыдном наказании, некогда понесенном. Хотел он, что ли, заставить Потифара принять его со всеми почестями, подобающими ему как родственнику и Адону? В эту минуту взгляд Потифэры привлекло к себе внезапно вспыхнувшее лицо его дочери, и в нем зародилось подозрение, что между женихом и невестой произошло что-то, вызвавшее со стороны Иосэфа этот вид мести.

Желанием твоим, Адон, ты доставляешь честь моему зятю! — ответил он, подавив злобу. — Потифар и жена его счастливы будут принять тебя в назначенный день.

Надеюсь, что я увижу там тебя, благородный Потифэра, так же как и мою прелестную невесту. Но теперь позволь мне откланяться.

Он обратился к одному офицеру своей свиты:

Вели подать носилки, Адирома!

Радушно и любезно простился Адон с своей новой семьей, поклонился свите Верховного жреца и уехал.

Едва Потифэра остался в кругу своих, прилетела и Ранофрит — узнать все подробности этого первого свидания. Но когда брат сообщил ей об ожидаемом посещениии двусмысленных речах Адона, молодая женщина пришла в отчаяние, она разрыдалась, причитая:

Чудовище, презренный! Он хочет возбудить сомнение в моей супружеской верности, пред всеми осрамить меня, навеки обесчестить. И я должна еще принимать под своей кровлей, как родственника, этого распутного негодяя? Никогда! Лучше я брошусь в Нил.

Перестань, довольно! Твои крики ничего не изменят в положении, которого ты могла избежать, если бы была осторожнее прежде, — сказал нетерпеливо Потифэра, направляясь к Аснат, не принимавшей участия в разговоре. — Что ты сказала Адону? — строго спросил он. — Отчего вы вернулись из сада порознь и не было ли в вашем разговоре чего-нибудь, что давало бы повод к его странной выходке против Ранофрит и ее прошлого?

Да, когда он стал убеждать меня, что он ничем не хуже Гора, я только напомнила ему, как его высекли, чего никогда не случалось с Гором, — презрительно заметила Аснат.

Это было с твоей стороны и неосторожно, и неразумно, но я не знал, что тебе известно это обстоятельство.

Молодая девушка ничего не отвечала, но взгляд ее, брошенный в сторону тетки, указывал ясно на виновницу приключения.

Как, неужели Ранофрит была так глупа, что рассказала тебе это? — сказал с неудовольствием Верховный жрец.

Да, я нарочно рассказала ей, чтобы она могла оценить во всей прелести бесстыдство этого негодяя, — воскликнула молодая женщина, вскакивая с места и дрожа от злобы. — Дура я, дура! — продолжала она. — Еще просила за него… Когда б я не останавливала Потифара, он был бы изуродован, как и заслуживал того, не задирал бы теперь нос и, вместо того чтобы жениться на Аснат, гнил бы себе в каком-нибудь дальнем поместье!

Ты, наверно, не стала бы просить об нем, когда бы тебя к тому не побуждала совесть, — сурово ответил ей Верховный жрец. — Ну, а теперь перестань кричать, и мой добрый совет тебе — ни слова мужу о последствиях твоей болтовни; это будет выгодно вам обоим. А вам, — он повернулся к жене и дочери, — я запрещаю передавать Потифару о том, что случилось!

* * *

В доме Потифара весть о посещении Адона вызвала целую бурю. Хотя Потифар и выругался в первую минуту, но, взвесив затем с обычным хладнокровием случившееся, отдал необходимые распоряжения относительно приема и убедил Ранофрит, что ее слезы и отчаяние могут их только скомпрометировать; что, ввиду женитьбы Иосэфа на Аснат, их встреча с ним неизбежна, и потому даже лучше, что он приедет к ним первый.

Но в людских, — среди рабов, большинство которых знало Иосэфа с первого дня, когда Пта купил его, — волнение росло с часу на час. Только и речи было, что об его предстоящем посещении, и все те, совесть которых была не совсем чиста относительно нынешнего Адона, переживали мучительно беспокойные минуты. Особливо двое из них совсем ошалели от страха: то были — Пинехас, бывший помощник, а ныне заместитель Иосэфа по его должности управителя, и Беби — надсмотрщик рабов. Оба они принимали самое деятельное участие в разжаловании и наказании бывшего их главы. Зато кто из всей челяди с нетерпением и самодовольством ждал приезда Адона, так это — Акка, служанка, некогда пользовавшаяся расположением молодого еврея. Теперь она была нянькой второго сына Потифара и в простоте душевной воображала, что Иосэф тотчас же узнает ее и засыплет подарками.

Так как Потифар после своей отставки бывал в Мемфисе лишь изредка и на короткое время, то понятно, что для того, чтобы поставить на надлежащую ногу и приготовиться к приему важного гостя, усилий потребовалось немало; работы всем было по горло. Беби и Пинехас, по мере того как приближалась решительная минута, становились все рассеяннее и ленивее; с самого утра того дня, в который должен был состояться прием, они не были в состоянии справиться с охватившим их предчувствием виселицы и пытки, которой непременно, по их мнению, подвергнет их бывший управитель. Дело не спорилось, работа валилась из рук и, наконец, они вовсе перестали понимать приказания своего господина… Бросив работу, они сошлись на маленькой террасе, примыкавшей к покоям Потифара и его жены.

О, о, Пинехас! Он прислал уже подарки нашим господам, а через два часа приедет и сам! — вопил Беби. — Зачем дожил я, несчастный, до этого дня? Но кто же мог представить себе тогда, когда я тащил его за волосы во двор и угощал пинками, что он сделается Адоном!

А я-то? — вторил ему Пинехас, ломая в отчаянии руки. — Помнишь ты, Беби, как он стал оправдываться перед нами и обвинять нашу молодую госпожу, а я закатил ему такую затрещину, что у него челюсть затрещала и кровь хлынула из носу? Этого он наверное не забыл, и, конечно, прежде чем взойдет завтра Ра, я буду повешен!

Знаешь что? Попробуем пасть ниц и не поднимать головы, покуда он не пройдет; может статься, он нас не заметит.

Но в эту минуту звучный, сердитый голос раздался за ними.

Да вы с ума сошли, бездельники! Их везде ищут, ничего не готово, а они здесь болтают. Нашли себе время и место! — Красный от гнева Потифар появился на пороге, но, видя их испуганный и растерянный вид, он с удивлением спросил: — Случилось разве что-нибудь? Вы точно угорели.

О, господин, спаси нас! Он нас повесит! — воскликнули оба в один голос, бросаясь к Потифару и обнимая его колени.

Что за вздор! Кто вас повесит? — спросил он, ничего не понимая.

Он, — Адон! — простонал Беби. — Покуда я тащил его во двор для наказания, я влепил ему, по меньшей мере, пинков с десяток, а ты ведь этого не приказывал.

А я, чтобы заткнуть его мерзкую глотку, хватил его так, что кровь носом пошла… а теперь он Адон! — прибавил с плачем Пинехас.

Горькая саркастическая улыбка мелькнула на губах Потифара. Протянув затем для поцелуя руку старому управителю, он ласково сказал:

Встань и не бойся! Адон — жених моей племянницы и войдет в дом мой как гость и друг. Он и не подумает никогда вымещать свой гнев на верных слугах, действовавших по моему же приказу. Ну, а теперь подкрепите себя кружкой вина и живо за работу; я вам порука за ваши головы.

С воплями радости, облобызав стопы своего господина, с облегченным сердцем, бросились они распоряжаться последними приготовлениями.

Прибыл Потифэра с семьей, и Ранофрит показала им подарки, присланные Адоном. Молодая женщина нарядилась и была прекрасна, как прежде, но не могла сохранить своего хладнокровия и каждую минуту готова была разразиться рыданиями, несмотря на увещания брата и мужа.

На этот раз Иосэф приехал запросто, без всякой свиты, в сопровождении только своего возницы. Когда он проходил мимо рабов, расставленных по обеим сторонам его пути и павших ниц, взгляд его скользнул по Беби и Пинехасу; презрительная улыбка мелькнула по его устам: он узнал их, несмотря на то, что бедняги из осторожности старались скрыть свои лица, вплотную прижавшись к плитам пола.

Потифар встретил Иосэфа на пороге дома с любезной сдержанностью, в которой сквозила врожденная доброта, заставлявшая его желать, в интересах Аснат, установить более сносные отношения с человеком, которого все ненавидели. Поразил и взволновал душу Иосэфа честный, открытый взгляд его бывшего господина, такой же снисходительный, как и тот, который некогда согрел своей добротой одинокого, робкого юношу, когда тот впервые ему прислуживал. Конечно, теперь он был богат и властен; но так же одинок, как и в тот день, когда Пта привел его под эту кровлю никому неведомым рабом; простой и дружелюбный прием Потифара отлично на него подействовал. Крепко пожав протянутую ему руку, Иосэф нагнулся и тихо, так чтобы никто его не слышал, прошептал:

Благодарю за радушный прием и добрый взгляд; это первый, который я встречаю в окружающей меня ненавистной, рабски услужливой толпе. Как счастлив был бы я, если бы ты стал мне другом после того, как был мне добрым господином во время рабства!

Потифар с удивлением взглянул на него, но, прочтя во взоре своего прежнего любимца искренность, ответил на его пожатие.

Твои слова, Адон, меня радуют, и я счастлив, что живы в твоей памяти хорошие минуты, проведенные под моей кровлей! — сказал он так же тихо. — Велик и славен Бог, тебя возвысивший, и да направит он дела твои к счастию страны, которую поручил тебе. Человек, — будь то даже фараон, — сам по себе не может быть совершен; бессмертные руководили его выбором, они облекли тебя полномочием. Выполни же твою задачу с честью!

Не ожидая ответа, Потифар повел своего гостя в большую залу, где Иосэф приветствовал Потифэру и быстро подошел потом к бледной, с опущенными глазами, Ранофрит, едва пробормотавшей несколько слов благодарности за присланные подарки. Волнение и едва сдерживаемые слезы, стоявшие в глазах ее, были так заметны, что Адон наклонился и, пожимая ей руку, спросил шутливым тоном:

Присутствие мое или возвышение так огорчают тебя, благородная Ранофрит?

И то, и другое, — откровенно ответила она.

Иосэф засмеялся:

Мне жаль тебя; но, несмотря на это, развеселись, благородная женщина! Забудем оба прошлое и примиримся с настоящим, как с волею богов.

Потифар затем представил ему двух своих сыновей, которых Иосэф и расцеловал, не обратив ни малейшего внимания на Акку, несмотря на ее ярко-желтую юбку и пестрый клафт, что повергло ее в немалое огорчение, которое перешло затем в полное отчаяние, когда позже домоправитель Иосэфа, раздавая невольникам подарки своего господина, одарил ее наравне с прочими.

Благодаря Потифару, поддерживавшему оживление, обед прошел с меньшей натянутостью, чем можно было ждать. Самой молчаливой была Аснат; видимо расстроенная, она апатично отвечала на страстные взгляды Иосэфа, не сводившего глаз с ее печального личика, производившего на него такое непонятное очарование; это заставляло его позабыть нанесенную ею обиду и наполняло одной мыслью, одним желанием — вызвать улыбку на ее пурпуровых губках.

После обеда все сошли в сад и, воспользовавшись первой возможностью, Иосэф отделился от остальных со своей невестой. Снова они шли в молчании. Остановившись, он неожиданно спросил:

Отчего ты так бледна и печальна, Аснат? Неужели мысль быть моей женой так угнетает тебя?

Та вздрогнула и подняла глаза, но, встретив взгляд не жесткий и надменный, как всегда, а, напротив, полный любви и участия, вспыхнула и опустила голову в смущении.

Попытайся забыть прошлое, бедное дитя мое; рассуди, прежде чем обвинять и приходить в отчаяние. Может быть, действительность вознаградит тебя за угасшие мечты, — продолжал он, привлекая ее к себе и касаясь губами ее бархатистой щечки.

Аснат не сопротивлялась; она только подумала: «Он не сердится за мои злые слова!» Ей стало стыдно; она была готова даже дружелюбно ответить ему, но воспоминание о Горе и о клятве, данной отцу, сковало уста и только две слезы скатились из ее глаз. Иосэф вздохнул; молчание Аснат и принятый ею без отвращения поцелуй были уже шагом вперед; надежда, что она его полюбит, как скоро выйдет из-под влияния родни, снова воскресла в его душе.

Все следовавшее затем время было посвящено приготовлениям к свадьбе. Иосэф с царской роскошью устраивал свой дворец; ничто не казалось ему достаточно богатым и изящным для женщины, которую он боготворил и красота которой с каждым свиданием все более и более очаровывала его, и когда ему удавалось вызвать улыбку или тень радости в ее лазоревых глазах, он чувствовал себя вполне счастливым. Но странное состояние души невесты, — то, что, неведомо для всех, творилось в ее сердце, — оставалось для него тайной.

Поистине удивительный процесс совершался в душе Аснат. Все вокруг нее, исключая Потифара, продолжали втихомолку ненавидеть, злословить и презирать Иосэфа; между тем сама она, освоившись с Адоном, благодаря его частым посещениям, и узнав его ближе, менее чем когда-либо была способна разделять к нему чувства своей семьи. А все-таки, при одной мысли, что она когда-либо может полюбить своего будущего мужа, сердце ее сжималось, и не только от того, что между ними стояла данная ею клятва, а над нею висело проклятье касты, но также и при воспоминании о словах Иосэфа: «Ты со временем пожалеешь об этом и, может статься, будешь вымаливать ту самую любовь, которую сегодня презираешь!» Одна возможность такого унижения возмущала гордость молодой девушки. Будущая совместная жизнь мучила и пугала ее своей грозной и мрачной неизвестностью; она не могла не чувствовать, что взгляд этого человека увлекает и очаровывает ее, и сознавала, что высказываемая Адоном любовь не только не производила отталкивающего впечатления, а, наоборот, наполняла все ее существо чувством покоя и полного удовлетворения. Что же будет, когда она останется с ним с глазу на глаз, вдали от родных, влияние и покровительство которых не перешагнут за порог дома ее мужа?

Что Иосэф захочет над ней господствовать и вырвать у нее признание в любви, — не подлежит сомнению; уступать ему — значит сделаться клятвопреступницей, навлечь на себя проклятье и бесчестье. «О, — подумала Аснат, — если бы могла я умереть! Жертва все-таки была бы ведь принесена, отца бы не посмели обвинять в сопротивлении воле фараона, а я избегла бы горя в настоящем, да и в будущем!»

Опасная мысль, раз запавши в голову девушки, окрепла, а затем, с приездом Армаиса, и расцвела. Только строгий приказ Потифэры и мог удержать пылкого юношу, до безумия ненавидевшего Иосэфа, от резких против него выходок в обществе; зато он вознаграждал себя, оставаясь наедине с сестрой и изливая перед ней весь неистощимый запас злобы против будущего зятя. Результатом этих семейных бесед было то, что решение умереть и тем положить конец невыносимому положению окончательно созрело в голове Аснат.

Оставалось привести это намерение в исполнение. Прослышав об одной не то колдунье, не то гадалке в предместье Мемфиса, пользовавшейся дурной славой, она, под предлогом узнать судьбу свою и Гора, уговорила кормилицу проводить ее тайком к этой женщине. Нубиянка, слепо преданная своей питомице и не подозревая ее истинных намерений, согласилась, а гадалка, торговавшая ядами и не знавшая в лицо дочери Верховного жреца, без малейшего колебания снабдила Аснат за хорошую цену флаконом бесцветной жидкости, которой, по ее уверениям, было достаточно, чтобы убить по крайней мере 10 человек мгновенно и без боли.

Теперь, обладая таким сокровищем, Аснат стала спокойнее: зато смертельная апатия напала на нее. Ей казалось, что она уже умерла, и на все приготовления вокруг она смотрела с тоскливым равнодушием. Настал день свадьбы. Молчаливая и сосредоточенная Аснат равнодушно позволила надеть на себя вышитое золотом и жемчугом платье, подаренное ей к этому дню супругой фараона, и украсить шею, голову и руки драгоценностями; она даже не взглянула ни разу в металлическое зеркало, поданное ей Ранофрит. Взгляд ее недоверчиво и тревожно скользнул по представительной фигуре жениха, особенно прекрасной в его богатом одеянии; зато с каким упоением любовался Иосэф своей молодой женой! Никогда еще не казалась она ему столь очаровательной.

Свадебный пир справлялся в царском дворце, в присутствии Апопи, и на его скуластом лице отражалось глубокое удовлетворение. Молодые сидели на почетных местах по сторонам фараона, но, несмотря на веселое расположение духа царя и благосклонность, выказываемую гостями, особенно Потифэре и молодой чете, что-то тяжелое давило присутствующих. Расстроенный вид Аснат и ее бледность вызывали чувство жалости. На смуглых лицах жрецов, как и на лицах их идолов, застыло выражение бесстрастия и жестокости. Ни одной правдивой ноты не слышалось в пышной речи, в которой выражали они бесконечную благодарность Апопи за богатые дары, посланные им в храмы по случаю настоящего торжества.

Пир кончился; фараон с супругой и со свитой удалились во внутренние покои, а Иосэф должен был вести молодую супругу в свой дворец. Но прежде чем они сели в носилки, все члены семьи удалились в маленькую залу, смежную с галереей, которая вела к выходу, чтобы проститься с молодой без свидетелей. Потифэра казался спокойным, и только Аснат почувствовала, что нервная дрожь пробежала по его телу, когда он молча благословлял ее, прижав к своей груди. Майя и Ранофрит разразились рыданиями и были в таком неописанном отчаянии, словно провожали молодую женщину на смерть. Иосэф прислонился к столу и, скрестив руки, любовался этой унизительной для него сценой, и только закушенная нижняя губа указывала, что его спокойствие было лишь наружным; но, тем не менее, он ни словом, ни жестом не попытался положить конец прощанию. Потифар прекратил эту томительную сцену, сказав несколько слов на ухо своей жене; затем, обняв Аснат, он вложил ее руку в руку мужа и сказал нежно:

Иди, дорогое дитя мое; да будут с тобою боги Египта и да осветит Ра каждый шаг твоей жизни.

При этих словах Потифэра повернулся и, не говоря ни слова, быстро вышел из залы: ярость, ненависть, унижение его кастовой гордости душили его. Едва он вышел за дверь, как кто-то схватил его за руку и прошептал над его ухом: «Идем!»

То был Верховный жрец храма Пта в Мемфисе. Молча прошли они в галерею, поднялись по лестнице и вышли на террасу одного из высоких пилонов, стоявших по бокам царского дворца.

Приди в себя, брат мой! Мы одни, и здесь я могу сказать тебе, что сочувствую и разделяю твое горе! — сказал жрец Пта.

Но Потифэра молчал по-прежнему; он прислонился к перилам, следя жадным взором за длинной вереницей огней, которые волнистыми изгибами тянулись от подножия дворца, мало-помалу теряясь в дали.

Это были сотни факелов, сопровождавших свадебный кортеж во дворец Адона. Туда уносили его ребенка, и каждый шаг, удалявший от него дочь, казалось, глубже и глубже вырывал между ними пропасть. В диком бешенстве Потифэра погрозил кулаком в пространство.

Проклят… будь проклят! — как шипение, вырвалось из его уст. — Пес нечистый! Отчего не могу я убить тебя раньше, чем ты покроешь неизгладимым позором мою касту и мою дочь?

Дочь Потифэры останется навсегда чистой, как драгоценный камень, к которому не пристает никакая грязь.

Час мщенья приближается, и кровь «нечистого» смоет оскорбление, нанесенное им нашей касте! — прошептал жрец Пта.

То, что звучало в его голосе, что блестело в грозном взгляде, которым он следил за длинной линией факелов, вернуло спокойствие Потифэры. Молча пожали они друг другу руки.

XII

С поникшей головой Аснат вышла вслед за мужем из дворца фараона и села с ним в великолепные — вызолоченные и изукрашенные — носилки, уносившие ее в новую жизнь.

Долгое молчание царило между молодыми супругами. Наконец, Иосэф наклонился и, пожимая руку молодой жены, прошептал:

Твои оплакивают тебя, как мертвую; забудь эту связь с прошлым, которую они же сами разрывают по своей гордости. Отдайся мне всецело, доверь мне свое сердце и свою судьбу! Клянусь, ты никогда не пожалеешь об этом.

Рука Аснат задрожала в его руке; при свете факелов он заметил, каким лихорадочным блеском горели поднятые на него глаза.

Я никогда не могу полюбить тебя; между тобою и мной стоит Гор и проклятие моей касты! — ответила она нерешительно, с неподдельным оттенком страха и правды в голосе.

Иосэф вздрогнул, но не успел ничего ответить, так как носилки остановились у входа в его дворец, сказочно освещенный и разукрашенный. Разноцветные плошки обрисовывали все его контуры; в огромных бронзовых и каменных чашах горела смола; повсюду развешены были ковры, пурпуровые ткани и гирлянды цветов. Мимо рабов, стоявших с факелами в руках по обеим сторонам, предшествуемые детьми, усыпавшими путь их цветами и волшебными травами, предназначенными оградить их от всякого тайного злого влияния, — молодые вошли в дом.

Там встретил их жрец богини Гатор, поднесший им амулеты и осыпавший зерновым хлебом, — символ изобилия, которое должно было наполнять их жизнь; затем управитель, став на колени, поднес две золотые чаши с вином и медом. Отпивая, Иосэф передавал чашу жене. Когда оба они отведали и вина, и меда, Адон отвел молодую жену в предназначенные для нее покои, а сам вернулся к молодежи, — высшей аристократии Мемфиса, сопровождавшей его свадебный поезд, — чтобы осушить с ней еще последнюю чашу вина и одарить каждого на память о нынешнем дне.

На своей половине Аснат была встречена кормилицей и женщинами, назначенными ей в услужение. Молодая ласково приняла их поздравления, затем, освободившись с их помощью от тяжелых, покрывавших ее уборов, надев легкую тунику и заплетя свои длинные волосы, отпустила всех за исключением своей кормилицы.

Где шкатулка, которую я велела принести тебе, Танафи?

В опочивальне, дорогая госпожа, — ответила нубиянка, поднимая тяжелую с бахромой завесу из вавилонской ткани.

Спальня, большая четырехугольная комната, освещалась днем двумя окнами, закрытыми теперь полосатыми занавесями; стены были раскрашены наподобие развешенных ковров, пол покрывали разноцветные циновки. В глубине комнаты, на возвышении, задрапированном полосатыми, белое с красным, тканями, видна была кровать кедрового дерева, украшенная золотом и слоновой костью. У противоположной стены, в нише, к которой вели три ступени, стояли статуи богов, убранные цветами и повязками; на маленьком, чудной работы, столике было все необходимое для жертвоприношения. Лампады с душистым маслом озаряли кротким светом нишу и всю комнату.

Подойдя к маленькой шкатулке, на которую указала ей Танафи, Аснат открыла ее и вынула запечатанные таблички.

Завтра утром ты снесешь их к отцу, а теперь оставь меня одну, кормилица; я помолюсь богам! — прибавила она сдавленным голосом.

Как только нубиянка послушно вышла и, как верная собака, улеглась на пороге соседней комнаты, Аснат достала со дна шкатулки купленный у колдуньи флакон и поставила его на ночной столик в изголовье постели. Затем она подошла к нише, сделала возлияние вина, покурила ладаном и, подняв руки, стала на колени.

Предвечный отец всего сущего, — вполголоса молилась она, — Озирис, создавший меня из руки своей, и ты, Изида, божественная матерь, вы видите душевную тоску мою и поддержите меня в минуту принесения в жертву моей жизни! Я умираю за землю Кеми, чтобы оградить от посрамления священную касту ваших служителей. Я прихожу к вам чистою и душа моя чужда всякой мерзости: я почитала богов, я никому не причинила зла, я одевала нагого, кормила голодного; никто из-за меня слезы не проливал; я щедро приносила вам жертвы и воздавала должное почитание вашим изображениям. Я чиста, чиста, чиста! К тебе взываю я, Анубис, водитель теней; направь и поддержи меня на пути чрез царство мрака, защити меня от опасностей и чудовищ Аменти. Ты же, Озирис, и 42 судии, примите меня в лоно вечного света; откройте очи и уши мои; утешьте родителей моих, которые будут в горе!

Раскрасневшись, лихорадочно возбужденная, она встала и подбежала к постели. На столе была приготовлена чаша и маленькая, прекрасной работы, серебряная амфора с вином. Дрожащей рукой откупорила Аснат флакон и хотела уже влить яд, но вдруг, вздрогнув, остановилась: неожиданная мысль пришла ей в голову. Зачем ей было умирать одной; Иосэф мог, жестоко отомстив за ее смерть родным и всей касте, утешиться потом с другой; и дочь другого Верховного жреца займет ее место. Странное чувство, смесь гнева и озлобления, к которым примешивалось и еще что-то, — чего она не могла определить, — вдруг охватило Аснат…

Умирай тоже! — прошептала она с загадочной улыбкой. — Тем же ударом освобожу я и Египет от нечестивого притеснителя, который осмеливается господствовать над нами и унижать служителей богов.

Она влила половину яда в чашу и выпила ее залпом, потом наполнила ее снова и вылила все, что оставалось во флаконе. — Перед сном он выпьет вино; мы умрем вместе и я буду его последней жертвой.

Она подошла к окну, подняла занавесь и бросила в кусты пустой флакон; затем, прислонившись, она полной грудью вдохнула теплый, ароматный воздух ночи. Прямо перед ней расстилался сад. Сквозь просвет дерев, вдали, залитый светом луны, Нил переливался серебром; лодки, украшенные разноцветными огнями, бороздили во всех направлениях реку; откуда-то доносился радостный гул толпы, которой раздавали пития и яства. Ее свадьба вызвала все это оживление; а она? Она умирает. Не видать ей больше чудного звездного неба, не вдыхать благовонный воздух; лучи восходящего солнца осветят только ее труп! Сердце Аснат больно сжалось, ужас смерти объял ее и страстная жажда жизни вдруг вспыхнула в ней; не то вздох, не то стон вырвался из ее груди, она схватилась руками за голову.

«Но как же это, — мелькнуло у нее в голове, — прошло более четверти часа, как я выпила яд, а он не действует. Неужели колдунья обманула меня и зелье, которое должно было спасти меня от любви “нечистого”, было водой?» — прошептала она, колеблясь между гневом и надеждой.

Но в эту минуту холодная дрожь пробежала по ней и невыразимая тяжесть оковала ее члены; нет, обмана не было, смерть приближалась!

Цепляясь за мебель, едва дотащилась Аснат до постели, повалилась на нее и облегченно вздохнула. Упади она на другом конце комнаты, муж ее, вероятно, не выпил бы предназначенную ему отраву; теперь же все помышления ее сосредоточились на мысли во что бы то ни стало убить его. Несмотря на оцепенение и смертельный холод, охвативший ее, сознание сохранилось. Она не могла шевельнуть даже пальцем, но зрение и слух удивительно обострились. Едва уловимый шум шагов, заглушенный циновками, донесся до нее из соседней комнаты; спустя мгновенье она увидала, как чья-то нетерпеливая рука откинула завесу. Широко раскрытыми глазами глядела она на подходившего к ней Иосэфа, статная фигура которого ясно вырисовывалась на темном фоне завесы.

Он был теперь без клафта и парадного одеяния; узкая полотняная туника облегала его тело, густые каштановые кудри, ниспадавшие на лоб, изменили его наружность, придавая ему почти юношеский облик. У ночного столика он остановился, нерешительно взял чашу и осушил ее.

«Слава богам, я и Египет свободны!» — подумала Аснат, но в то же мгновенье острая боль пронзила ей грудь, в глазах потемнело и она потеряла сознание.

Аснат! — прошептал Иосэф, беря руку своей жены и целуя ее; но тотчас же отпрянул в ужасе. Что означает ледяной холод руки и уст, которых он коснулся? — Аснат, что с тобой? — тревожно спросил он, стараясь поднять ее. Видя, что она снова безжизненно упала на подушки, он побежал за лампой; но когда, уже при свете ее, он рассмотрел смертельно бледное лицо Аснат, посиневшие руки и стеклянные, широко раскрытые глаза, — глухой стон вырвался у него; на мгновение отчаяние и ярость почти лишили его рассудка. Как ни тряс он Аснат, стараясь привести ее в чувство, ничто не помогало; она была как мертвая.

Вдруг он вспомнил о волшебном камне; если что-нибудь могло еще спасти Аснат, то только это чудодейственное противоядие. Как безумный, бросился он в свою рабочую комнату, принес оттуда чашу, в которую велел вправить камень, наполнил ее водой и вернулся в спальню. Присутствие духа возвратилось к нему. Если ему удастся спасти жену, самое лучшее будет — умолчать об этом происшествии, и потому он не позвал никого к себе на помощь. Покуда он искал полотенце и нож, чтобы разжать зубы Аснат, вода в чаше приняла голубоватый фосфорический оттенок, всегда придаваемый ей волшебным камнем. Став на колени перед постелью, Иосэф насилу разжал зубы жены и стал понемногу вливать ей в рот из чаши воду, которая пенилась и шипела при этом, словно от соприкосновения с раскаленным металлом. Вдруг судорога потрясла неподвижное тело Аснат и веки ее опустились.

В ту же минуту невероятная слабость охватила его самого, и ледяная дрожь пробежала по телу; но он не обратил на это внимания, приписав все испытанному волнению и испугу. Присев на край постели, он нагнулся к Аснат, покрытой выступившим обильным потом; тело приобретало постепенно прежнюю теплоту и гибкость. Обрадованный Иосэф схватил полотенце, намочил его в воде из чаши и стал вытирать лицо, шею и руки Аснат, как вдруг рука его безжизненно опустилась и смертельный холод проник в его тело; ему казалось, что внутри его все немеет. «Она хотела, чтобы я разделил ее участь? Ее-то я спас, а сам умираю!» Эта мысль, как молния, мелькнула в его голове. Но нет, спасенье близко, в двух шагах от него; на ночном столике, в ногах постели, куда он для удобства его отодвинул, стояла чаша со спасительной влагой, и надо было только достать ее. Собравшись с силами, он встал, но тотчас же, потеряв равновесие, упал на тигровую шкуру, покрывавшую собой возвышение, на котором стояла кровать, и остался без движения. Адские муки переживал он в эти мгновения: умереть теперь, на верху могущества, на пороге счастья, умереть от руки этой безумной, которую до исступления фанатизировала проклятая каста, было тем более ужасно, что спасение находилось тут же, под рукой. Сильный фосфорический свет выходил из чаши, собираясь в какую-то голубоватую, молочно-белую мерцающую дымку. А он не мог шевельнуться, тело его точно окаменело; он чувствовал, что с ним происходит что-то небывалое. Он словно раздвоился, и в то время, как его земная тленная оболочка, в силу неизменных законов тяготения, приковывала его к земле, из которой была создана, его другое «я» стремилось вырваться наружу и улететь в родную стихию пространства. Ужели он, победивший судьбу, погибнет теперь, переживая все фазы смерти? Он, некогда поборовший чудовище Аменти, даст осилить себя бренному телу?

С диким отчаянием и сверхъестественной силой (лишний раз доказывавшей, что воля, — эта неизмеримая сила, присущая одушевляющей нас божественной искре, — властвует над материей) Иосэф встал; невидимая сила подняла и направляла инертную, тяжелую, как камень, массу. Едва-едва, ползком дотащился он до стола; тут, привстав на колени и подавив в себе мучительную боль, он протянул свою окаменевшую руку к спасительному кубку, который и поднес к губам. На его бледном, потемневшем, искаженном судорогой лице казались живыми только широко раскрытые блестящие глаза; но, по мере того как он с жадностью пил, давящая тяжесть, тянувшая его к земле, исчезала и словно потоки огня разливались по его телу. Вдруг все ходуном заходило вокруг него; ему казалось, что он летит в пропасть; чаша выскользнула из его рук, и он, как сноп, тяжело повалился на ступени кровати.

Настало утро; белесоватый свет проникал сквозь щели занавесей, неплотно задернутых Аснат, в комнату новобрачных, где царствовала по-прежнему мертвая тишина; оба они лежали без движения.

Наконец, луч солнца скользнул и заиграл на лице Иосэфа. Живительное светило словно вдохнуло в него жизнь, и он открыл глаза. В первую минуту он не мог понять, что случилось, почему он лежал, распростертый, на полу, и что означали слабость и тяжесть во всем теле. Валявшаяся неподалеку чаша, которую он вдруг заметил, воскресила все в его памяти, и чувство горечи и гнева наполнило его сердце. Так вот причина раздирательной сцены прощания родных с Аснат! В своей слепой злобе Потифэра и его близкие не нашли ничего лучшего, как вложить смертоносное орудие в руки полуребенка, наполнили ее сердце такой ненавистью и презрением, что она решила умереть сама и убить мужа. Но он отомстит за себя: перед фараоном обвинит он Потифэру и его дочь — орудие ненависти.

Он с трудом встал и потянулся, расправляя затекшие члены, но зашатался и оперся на постель; голова кружилась и нервная дрожь пробегала по телу. С неизъяснимым чувством взглянул он на Аснат, в оцепенении распростертую на кровати; по временам судорога пробегала по ее нежному, стройному телу и на прелестном, детском личике отражалось страдание. Гнев Иосэфа растаял: колеблясь между любовью и гневом, он нагнулся над ней:

Не ты виновата, бедный ребенок, а они, проклятые, своей ненавистью затмившие твой разум и сердце!

Сжав кулаки, он повернулся, взял чашу и вышел из комнаты. Как и накануне вечером, у противоположной двери сидела кормилица, ожидая зова.

Что с тобой, господин? — воскликнула она, испуганно вскочив при виде шатавшегося Иосэфа и смертельной бледности его осунувшегося лица. Одного взгляда на честное, глубоко испуганное лицо нубиянки было достаточно, чтобы убедиться, что она не была сообщницей.

Живо, Танафи, иди к госпоже своей: она заболела! Покуда, до врача, надо натереть ее благовонной настойкой и напоить горячим вином, — сказал он.

Кормилица бросилась к Аснат, а Иосэф пошел к себе, не замечая, казалось, удивления прислуги, вызванного его расстроенным видом. Немедленно двое гонцов полетело по его приказанию: один — в храм Пта, за первым пророком-врачом, Птахотепом, а другой за Потифэрой — требовать его по важному делу.

В доме Верховного жреца все еще покоилось сном; спала Майя, утомленная слезами, прилег и Потифэра, выполнив с зарей, несмотря на утомление, весь предписываемый его саном ритуал — принесения жертвы восходящему солнцу. Один Армаис встал и сидел за утренним завтраком, когда сын Танафи принес таблички Аснат, переданные ею с вечера. Несколько удивленный столь ранним посланием, но предполагая, что сестра просит прислать какую-либо из забытых вещей, он развернул и, не обращая внимания на то, что послание предназначалось не ему, а отцу, принялся за чтение. На первых же строках сердце его замерло. «Жить с человеком, одно прикосновение которого было бы несмываемым для меня позором — я не могу; смерть моя будет вместе с тем и освобождением земли Кеми — притеснитель умрет вместе со мною от того же яда, который я волью в его чашу. Когда таблички эти дойдут до вас, ваша Аснат сойдет в царство теней. Моли богов, дорогой родитель мой, да будут они милосердны к моей душе, так как я осталась чиста и принесла себя в жертву за землю Кеми. Да будет с вами память моя! Гору и всем вам, горячо мною любимым, шлю последний мой поцелуй!»

С минуту Армаис стоял, как пораженный громом; потом, словно безумный, бросился в комнату отца. На Верховного жреца послание дочери произвело подавляющее впечатление: чувство отца — первое, что проснулось в нем, и горючие слезы полились из глаз. Совладав с собой, он встал и сказал торжественно:

Героиней была она, дорогое дитя мое; и если бессмертные приняли ее жертву, ее краткое существование будет равносильно заслугам самой долгой жизни. Память о ней будет жить вечно — чистая и славная — как лучи Амон-Ра. Покуда, Армаис, молчи о том, что мы узнали, я тотчас же отправлюсь в храм Пта, чтобы посоветоваться, как противостоять гневу фараона.

Верховный жрец оканчивал свое облачение, когда ему доложили о прибытии гонца от Адона. Удивленный, он велел ввести его к себе; то был Пибизи, любимый раб Иосэфа. Падя ниц, он объявил Потифэре, что Адон призывает его немедленно к себе по спешному делу.

Он жив? — спросил неосторожно Армаис.

Без сомнения; только господин мой болен и послал за почтенным Птахотепом! — с недоумением и подозрительно ответил невольник. Бросив негодующий взгляд на сына, Верховный жрец отпустил гонца, объявив, что немедля прибудет к зятю.

Хмурый, как туча, сел Потифэра в свои носилки. Мучительное беспокойство об участи Аснат и последствиях ее проступка снедало его. План Аснат, очевидно, не удался; может быть, она и умерла, но негодяй-то этот жив, и необдуманный шаг молодой женщины ставил жрецов в ужасно фальшивое и опасное положение. Во дворце Адона царили обычный порядок и тишина; дежурный офицер попросил Потифэру обождать в приемной зале, так как Цафнат-Паанеах (официальный светский титул Иосэфа, обозначавший слово: «начальник») был занят с достопочтенным Птахотепом. Сказав, что он еще вернется, Верховный жрец позвал надсмотрщика рабов и приказал провести себя в покои дочери, чему тот беспрекословно повиновался. Теперь ему стало ясно, что если Аснат и умерла, то никто из слуг об этом ничего не знает; волнуемый страхом и надеждой, он поспешил к дочери. У входа в женскую половину его встретила молодая рабыня, видимо взволнованная, и снова дурное предчувствие кольнуло его в сердце. Ускорив шаги, он нетерпеливо откинул завесу, за которой слышались плач и причитания Танафи. Завернутая только в свою полотняную тунику, неподвижно лежала Аснат: глаза ее были закрыты и лицо выражало страшное утомление. Две служанки растирали ей ноги и руки, а кормилица старалась влить ей в рот вино.

Все забыл Потифэра; одна глубокая любовь к дочери овладела его сердцем при виде бледного истомленного личика своей Аснат. Оттолкнув Танафи, он приподнял дочь и нежно прижал ее к своей груди. Молодая женщина вздрогнула и открыла глаза, в глубине которых мелькнул луч счастья при виде отца.

Выдьте! И чтобы никто не смел входить в соседние комнаты! — сказал Верховный жрец. Когда служанки вышли, он нагнулся и прошептал с упреком:

Что ты задумала? Какой удар нанесла бы нам твоя смерть!

Отец, прости! Я хотела освободить вас и избежать сама любви «нечистого», но боги отвергли жизнь мою, которую я приносила им в жертву.

Не успел Потифэра ответить, как вошел Птахотеп. Старый жрец казался возбужденным; глаза его из-под густых бровей горели гневом.

Хорошо, что я встретил тебя здесь, брать мой, мне надо поговорить с тобой! — сказал он, крепко пожимая руку Потифэры. — Но прежде я должен взглянуть на Аснат. — Осмотрев внимательно молодую женщину, он выпрямился и покачал головой. — Безумная, что ты наделала? Откуда ты достала яд, которым пыталась отравить себя и мужа, — человека неуязвимого, который, чтобы спасти обоих вас от неизбежной смерти, располагает неведомой, великой силой. Последствия твоего безумного поступка могут быть ужасны. Иосэф — вне себя; он угрожал мне обвинить перед фараоном всю нашу касту в посягательстве на его жизнь, а тебя отдать в руки правосудия. Разве забыла ты, несчастная, что жена, посягнувшая на жизнь своего мужа, подлежит отсечению правой руки, зарытию по плечи в землю и побиению каменьями?

Аснат вскрикнула и вне себя схватилась за руку отца. Верховный жрец смертельно побледнел. В своей радости видеть дочь живой он позабыл о возможных последствиях, которые влекла за собой ее безумная попытка; но ужас Аснат и растерянный вид ее вернули ему тотчас же хладнокровие и решимость. Поцеловав ее в голову, он сказал, крепко пожимая ей руку:

Слова Птахотепа справедливы; но успокойся, мужественная дочь моя. Если негодный предаст тебя суду и наказанию, я тебя не выдам палачу и ты умрешь от моей руки.

Благодарю, отец, — прошептала Аснат, поднося к губам руки Потифэры.

Рассчитывай во всем на нашу помощь, брат, — сказал, сверкнув глазами, Птахотеп. — И если только презренный осмелится поднять руку на уважаемую твою голову, мы все восстанем, как один… А там как богам будет угодно! В строгом течении светил небесных заключены судьбы человеческие, а люди — слепые орудия рока — в своей злобе и слабости воображают, что могут управлять тем колесом судьбы, которое и поднимает, и уничтожает человека. Если нашей крови суждено пролиться — значит, это необходимо, как семя будущих великих событий. Блестящая звезда, озаряющая ныне судьбу «отверженного», может и погаснуть внезапно, а он — быть низринутым в пропасть теми самыми потоками стыда, отчаяния и горя, которые им вызваны. Нельзя безнаказанно колебать равновесие сил видимых и невидимых, управляющих вселенной. Вся эта бездна зла и ненависти, которая исторгнута из раненых сердец всех слабых, им униженных, в конце концов, как вихрь, налетит и сметет его…

Потифэра кивнул головой в знак согласия.

Ты прав, брат мой, мы слабы и не знаем, какие опасности нам угрожают. Уроки мудрости забыты, мелочные интересы ослепляют нас и мы боимся людей, когда следует дрожать лишь перед судьбою! А ты, дитя мое, будь покойна и надейся на милосердие богов.

Он поцеловал дочь и вышел из комнаты, а Птахотеп остался с Аснат предписать ей лечение.

* * *

Иосэф лежал на ложе, завернув в одеяло свои ноги. Разговор с Птахотепом утомил его и делал еще заметнее происшедшую в нем перемену: глубоко ввалившиеся глаза и посиневшие ногти ясно свидетельствовали о том, какой смертельной опасности он подвергался. При входе тестя дрожь негодования пробежала по его телу.

Вы ловко истолковываете волю богов, когда они вас вдохновляют избавиться от неудобного вам человека, — сказал Иосэф взволнованным голосом. — Но верное средство ваше, как видите, не подействовало: я жив и приму свои меры, чтобы навсегда отбить охоту у твоей касты отравлять избранных фараоном сановников, имеющих несчастье не нравиться жрецам! Я представлю жалобу царю и обвиню тебя, твою дочь и всю касту в покушении на мою жизнь.

Потифэра слегка оперся на стол и с гордым презрением взглянул на изможденное лицо своего противника.

Успокойся, Адон, и обдумай взводимое на нас обвинение; ты уж слишком нелестного мнения о жрецах Мемфиса и Гелиополя! Если бы мы решились, ради освобождения Египта, на такое сомнительное средство, то мы уничтожили бы тебя раньше, чем отдать тебе мою дочь; и вообще жрец моего сана, если и решится запятнать себя убийством, — поверь, не в руки своего невинного ребенка вложит он орудие смерти. Ни я и никто из жрецов Мемфиса и Гелиополя ничего не знали о безумном плане Аснат; я до сих пор ломаю голову, откуда она могла достать свой яд, которым в детском гневе пыталась умертвить обоих вас. Припомни, Адон, что ты отнял Аснат у любимого человека и принудил ее к союзу, к которому она питала отвращение; фараон мог отдать тебе ее руку, но не сердце!

А вы стараетесь ожесточить это сердце, наполнить его ненавистью к мужу; я полагаю, что закон вряд ли согласится с вашим объяснением такого небывалого случая! — заметил с горечью Иосэф.

Я пришел сюда не для того, чтобы защищаться или просить о помиловании, — гордо ответил Потифэра. — Начинай розыск, и мы — жрецы Мемфиса и Гелиополя — дадим ответ! Ты можешь предать суду Аснат, я это знаю; но ее смертью ты уничтожишь связь, которую сам хотел установить с моей кастой. Я не стану вымаливать у тебя ни ее жизни, ни моей, если бы ты осмелился посягнуть на нее, но берегись! В борьбе подобного рода трудно предвидеть заранее, кто победит! Для народа Египта я был и остаюсь первым служителем великого бога Гелиополя, а ты — чужеземец, из черни возведенный в настоящее твое звание; если ты открыто бросишь нам вызов, нам придется принять его!

Не ожидая ответа, он повернулся и вышел. Долго сдерживаемый гнев, душивший Иосэфа, так утомил его, что он вскоре заснул и проснулся только несколько часов спустя. Отдых восстановил его силы, дал возможность, со свойственным ему хладнокровием, обсудить положение вещей и взвесить шансы за и против. Потифэра был прав: начинать громкий процесс с могущественной и чтимой народом кастой было рискованно. Согласится ли на это и Апопи? Ведь, несмотря на ненависть его к жрецам, официально он всегда выказывал им свое благоволение. А смерть Аснат навсегда отнимет у него обожаемую прелестную женщину, одно воспоминание о которой, даже и теперь, заставляло биться его сердце.

Приходится молчать! Ну, да они от меня не уйдут, я еще припомню им это, и случай отомстить тебе, проклятая каста, у меня будет наверно! — прошептал Иосэф сквозь зубы.

В тот же вечер он писал своему тестю: «Я обдумал и решил скрыть от фараона покушение, жертвой которого я сделался, с условием, что ты и все твои присные на этих же днях оставите Мемфис. Дочери твоей я прощаю и оставляю ей должное место в моем доме; но не хочу, чтобы она была подчинена вашему влиянию, внушающему ей чувства, противные ее долгу. Если же, несмотря на это, ты все-таки останешься здесь и станешь отвращать от меня сердце твоей дочери, я буду, к сожалению, вынужден прибегнуть к строгости закона».

Получив это послание, Потифэра облегченно вздохнул. Перспектива скандального процесса, каков бы ни был его исход, была в высшей степени неприятна жрецам, а мысль убить свою дочь, дабы тем избавить ее от рук палача, была ему невыносима. Он понимал к тому же, что красота Аснат обворожила Иосэфа и что лишиться жены, добытой с таким трудом, он не в состоянии. Как ни противна была эта любовь в глазах Потифэры, но в настоящем случае она сослужила свою службу. Он отдал приказ своим: не мешкая, готовить все к отъезду.

На следующий день Верховный жрец, в сопровождении жены и сына, отправился во дворец Адона. Иосэф встретил их с некоторым удивлением, но понял тут же, что это посещение было ответом на его письмо, когда Потифэра объявил, что важные дела призывают его в Гелиополь и что, назначив свой отъезд на завтра, он пришел проститься с ним и с дочерью.

Ввиду присутствия писца и одного из служащих, прощание, хотя и торопливое, носило оттенок сердечности. Майя, мужественно глотавшая свои слезы, и Армаис обнялись с зятем; затем Иосэф объявил, что жена его слегка нездорова и он проводит их к ней. Доведя их до дверей половины Аснат, он вернулся обратно.

Расставанье с Аснат было тоже коротко. Потифэра не хотел усугублять волнения дочери, еще слабой и далеко не оправившейся, продолжительным прощаньем и слезами. Он обнял ее и сообщил, что процесса не будет, прибавив:

Необдуманным твоим поступком ты чуть не погубила себя и нас. Будь осторожнее вперед и не дразни змею; покорись неизбежным последствиям твоего нового положения. Если мне понадобится передать тебе что-либо помимо твоего мужа, ты услышишь в саду, пять раз подряд, крик ночной птицы. Сойди тогда в сад, и мой гонец найдет уже возможность передать тебе мое послание.

По уходе родных молодая женщина залилась слезами; она чувствовала себя одинокой, всеми покинутой и несказанно несчастной. Родные ее были теперь далеко; с тоской и неудовольствием думала она о неизбежном свидании с Иосэфом. Целую ночь она не смыкала глаз, и малейший шорох принимала за шаги мужа. Но Иосэфа не было; не показался он и в следующие дни, ожидая, что Аснат придет к нему просить прощения. Но ожидания его были тщетны; не выдержав долее, он написал ей, требуя объяснения ее поступка. «Я виновна перед тобой и жду решения своей судьбы», — ответила гордая египтянка. Она сознавала, что ей следовало бы, по крайней мере, извиниться в своем преступном намерении; но гордость ее возмущалась и она скорее умерла бы, чем решилась бы на это. Ответ жены произвел удручающее впечатление на Иосэфа, но обязанности службы и масса дел не дали ему всецело отдаться своему горю.

Настала ночь, когда он, отпустив наконец последнего писца, усталый душой и телом, сошел в сад. С поникшей головой долго он бродил по темным аллеям; потом сел на каменную скамью и, откинувшись на спинку, изображавшую собою сфинкса, задумался. Глубокая, царившая вокруг тишина сразу объяла его и в памяти воскресли вдруг те чудные тихие ночи, которые он некогда проводил в зеленых пустынных степях, где ночевало его племя. Он был тогда беден; однообразная, суровая жизнь тяготила его не раз; сторожа стадо, молодой пастух мечтал об утонченнороскошной жизни больших городов, которую описывал ему Шебна. Любовь своего отца он мало ценил; к братьям, завидовавшим ему и ненавидевшим его за надзор и доносы, он был вполне равнодушен; скорее даже они были противны ему. Как далеко, далеко отодвинулось все его прошлое, сколько довелось ему пережить с тех пор! Он победил судьбу и теперь — на вершине могущества; а счастлив ли он? Нет! — шептал ему голос исстрадавшегося сердца, — ты несчастнее бедного пастуха, так как на этой головокружительной высоте ты одинок. Чем бы ни волновалось твое сердце — сожалением или страхом, радостью или отчаянием — разделить их с тобой некому. Тяжелый вздох вырвался из его груди. Да, то была горькая истина: в целом городе, во всей стране, им управляемой, не было сердца, которое билось бы для него; все, что пресмыкалось у его ног, делало это ради выгод, или то были враги, сторожившие минуту его погибели. Целая буря поднялась в душе Иосэфа; им овладело страстное желание иметь около себя хоть одно любимое существо, вполне принадлежащее ему, которое он мог бы прижать к своему одинокому сердцу, которому мог бы доверить все, что волновало его… а иначе — бежать далеко от этой ненавистной, презиравшей его толпы; бежать в пустыню, к отцу, и в его объятиях искать себе покоя.

С трудом подавив душившее его отчаяние, он закрыл лицо руками, и горячие слезы полились из его глаз.

Как я могу еще плакать, когда сердце мое давно должно бы уподобиться граниту пирамид? — прошептал он с горечью.

Легкий шорох заставил его поднять голову и, к удивлению, в двух шагах от себя он увидел Аснат, испуганно смотревшую на него. Молодая женщина тоже все еще не могла успокоиться; ей казалось, что она задыхается в своих покоях, и она вышла в сад, где случай и привел ее к Иосэфу.

Увидев мужчину, она в удивлении остановилась; но, узнав мужа, подошла ближе и тут заметила, что он плачет. Открытие это потрясло ее; никогда раньше не приходила ей в голову мысль, что гордый и высокомерный человек, облеченный почти царской властью, мог быть так несчастен, мог чувствовать себя одиноким, беднее любого, самого жалкого рыбака с Нила, у которого есть семья, любящая его и делящая с ним и горе, и радость. Чувство глубокого сострадания и то непреодолимое обаяние, которое производил на нее взгляд Иосэфа, воскресли в сердце Аснат.

Ты плачешь, Иосэф? — прошептала она в замешательстве.

Волнение, отразившееся на ее лице, и красота молодой женщины, которая в смущении и участливо смотрела на него, пробудили в душе Иосэфа страстный порыв горя. Схватив обе руки Аснат, он притянул ее к себе и сказал прерывающимся от волнения голосом:

Да, да, Аснат, я плачу! Плачу, потому что одинок, потому что все окружающие ненавидят и презирают меня, а единственное существо, которое могло бы быть моей поддержкой и радостью, пыталось убить меня. Но успокойся и не дрожи так; ведь я знаю, что эта ужасная мысль не могла зародиться в невинной душе твоей. Я только молю тебя: полюби меня хоть немного, чтобы я знал, что во всем огромном, враждебном мне городе твое сердце бьется для меня.

Я не могу любить тебя, Иосэф, — глухо пробормотала Аснат, опуская голову, — но если ты примешь мою дружбу, ее я дам тебе охотно; я постараюсь, чтобы вперед ты не чувствовал себя одиноким и не считал меня своим врагом.

Я понимаю: «они» грозили тебе проклятием и извержением из касты, если ты полюбишь меня, — сказал он с горечью. — Пускай! Я принимаю твою дружбу и по глазам твоим вижу, что ты дашь больше, чем обещаешь. Итак — мир, и да защитят боги наш союз!

Обменявшись поцелуем с мужем, Аснат молча склонила голову на его грудь. Неизъяснимое чувство — смесь горя и радостного счастливого покоя — охватило все ее существо. Четверть часа спустя молодые супруги тихонько поднимались по ступеням террасы, чтобы начать новую жизнь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

В первые месяцы после примирения жизнь молодых текла довольно гладко, если не считать разных мелких стычек, мешавших водвориться полной между ними гармонии и вытекавших из тех странных, фальшивых отношений, которые царили между супругами. Ослепленный страстью, которой он сперва отдался было очертя голову, Иосэф жил надеждой завоевать сердце жены и потому баловал ее всем, что было в его власти: осыпал подарками, предупреждал ее малейшие желания, дал полную свободу и с покорностью влюбленного подчинялся всем ее желаниям и капризам. Будь Аснат предоставлена самой себе, она, вероятно, ответила бы полной взаимностью на любовь мужа, привлекательная личность которого приобрела над ней свою чарующую власть. Но клятва, данная Гору, и мысль, что, поддавшись влечению своего сердца, она неминуемо вызовет презрение своей касты, с самого начала возбудили в ней внутренний разлад; довольно было присутствия какого-нибудь жреца, тяжелый испытующий взгляд которого действовал на Аснат подобно ушату холодной воды, или просто воспоминания о прежнем женихе, чтобы убить в ней всякий порыв нежности или откровенности. В такие минуты она, так сказать, застывала в холодном горделивом презрении, надменно отвечая на нежность, выказываемую Иосэфом, слишком влюбленным, чтобы скрывать свои чувства перед кем-либо.

Несмотря на минуты отчаяния, в которое повергали его подобные выходки, Иосэф снова быстро подпадал под очарование жены; довольно было ее улыбки или поцелуя, чтобы окончательно обезоружить его. Сознание такой власти над человеком, перед которым дрожал весь Египет, ужасно потешало Аснат. Под влиянием тех же смешанных чувств к мужу она играла им, давая ему чувствовать, что если для всех он был могущественным, грозным Адоном, то для нее он был только человеком темного происхождения, который должен был считать за счастье — служить игрушкой ее прихоти.

Несмотря, однако, на свое ослепление, Иосэф был слишком умен, чтобы не понять своего положения и не заметить вредного влияния, оказываемого на жену жреческой кастой, хотя доказательств этого тайного влияния он и не имел. Ненависть его к жрецам и родным Аснат еще усилилась. Наконец он решил побороть свою слабость и дал почувствовать Аснат, что вечно третировать себя он не позволит и что если лаской она может добиться всего, то капризам ее он сумеет противопоставить неоспоримый авторитет супруга.

Повод к осуществлению этого нового метода представился месяцев через восемь после его женитьбы. Дела, требовавшие личного присутствия Адона, вынуждали его недели на три покинуть Мемфис; при этом известии Аснат, без его ведома, решила воспользоваться отсутствием мужа для поездки в Гелиополь в сопровождении Ранофрит, также собравшейся навестить семью брата, покуда Потифар ездил в одно из своих отдаленных имений осматривать опустошения, причиненные там пожаром. Каково же было удивление Аснат, когда управитель почтительно объявил ей, что Адон запретил выдавать ей нужные на дорогу средства и избрать свиту, и что вообще в его отсутствие всякое путешествие молодой женщины им положительно воспрещено.

В первую минуту Аснат была поражена; затем, вспыхнув, она нетерпеливым жестом отпустила управителя и, как только он вышел, бросилась на половину мужа, где Пибизи объявил ей, что господин один и работает в галерее.

Иосэф задумчиво ходил взад и вперед под сводами, время от времени останавливаясь у стола и делая заметки в раскрытых табличках, когда увидел вбежавшую к нему жену; ее пунцовые щеки и сверкающие гневом глаза сейчас же объяснили ему, в чем дело. Скрестив руки, он прислонился к колонне, терпеливо готовясь перенести бурю; едва уловимая усмешка на его губах, которую тем не менее подметила Аснат, привела ее окончательно в ярость.

С каких это пор я здесь пленница, и как смеешь ты ставить меня в такое положение перед слугами, запрещая исполнять мои приказы? — вне себя воскликнула она, топая ножкой. — Я хочу ехать в гости к родителям и посмотрю, как ты запретишь мне это!

С тех пор как ты стала моей женой, я имею право запрещать тебе то, что считаю вредным, и приказания мои должны исполняться тобою наравне со всеми в доме, — ответил спокойно Иосэф. — Кроме того, я попрошу тебя не забывать, с кем ты говоришь; я не раб, на которого можно так кричать. Ты не поедешь к своим; я и без того достаточно чувствую влияние твоей касты на мою семейную жизнь. Не смея открыто противостоять мне, достопочтенные отцы тебе внушают неповиновенье; я нахожу излишним давать тебе возможность лишний раз выслушать все лестные эпитеты, которыми меня награждают твой отец и его друзья.

Аснат опустила было глаза, но почти тотчас же гордо подняла голову и с иронией сказала:

Не думаешь ли ты, что все обязаны проникнуться твоим величием? Все эти уважаемые люди вынуждены, правда, молчать перед тираническим насилием Апопи, но они никогда не унизятся до того, чтобы пресмыкаться пред тобой.

Еще причина, стало быть, чтоб удалить от них тебя; ты и так уже достаточно исполнена презрения ко мне. Вдали от уроков твоих наставников можно будет попытаться возбудить в тебе должное уважение к моему величию. А теперь я предлагаю тебе следующее: если тебе скучно в Мемфисе, поезжай со мной; ты не видала Таниса, а празднества и почести, которыми окружат супругу Адона, развлекут тебя.

В иное время Аснат приняла бы предложение мужа с удовольствием, так как никогда не упускала случая разыгрывать первую роль и очень любила быть окруженной почетом и лестью; но теперь она была слишком возбуждена, чтобы оценить эту попытку к примирению. Она покачала головой и насмешливо объявила:

Благодарю за такие почести! Ты забываешь, что я египтянка и знаю, чего стоят они самолюбию египтян. Что касается до поклонения «Шасу», я пользуюсь им и здесь в избытке.

Тонкие ноздри Адона дрогнули и лицо нахмурилось.

Не злоупотребляй, Аснат, своей силой и моим терпением, — сказал он строго, сделав к ней шаг. — Я знаю, что ты презираешь мое происхождение, подобно всей твоей касте, которая руководит тобой, и в этом отношении ты вольна думать и чувствовать все, что тебе угодно; но высказывать мне это я запрещаю, понимаешь! Скрежещи зубами молча, как и твои дорогие египтяне, но как они сгибаются перед Адоном, который может раздавить их, так и ты должна оказывать своему мужу почтение и послушание. Теперь оставь меня, я должен работать!

И, повернув к ней спину, он придвинул табурет к столу и склонился над табличками. Рассерженная Аснат вернулась к себе, придумывая планы мщения, и на следующий день, едва уехал Иосэф, она отправилась к Ранофрит, которой и передала возмутительную сцену с мужем.

Этого только недоставало, чтобы негодная собака стала тобой командовать! Едем со мной и докажи ему, что можешь обойтись и без его согласия, — с глубочайшим презрением прибавила жена Потифара.

Аснат вернулась домой в восторге и через день объявила управителю, что едет со своей теткой. Но так как она не брала ни одного раба, довольствуясь кормилицей, и ни одного мула для вещей, то подвергнуть задержанию личность молодой госпожи он не посмел, и Аснат оставила Мемфис в полном восторге, что сыграла такую штуку с Иосэфом.

В Гелиополе обе они воздержались сказать истину Потифэре, который, не подозревая ослушания дочери, был счастлив увидеть ее и находил вполне естественным, что Аснат воспользовалась для своего путешествия отсутствием мужа.

Верховный жрец был завален делами по возведению разных зданий в храме и мог уделять семье очень мало времени. Майя, правда, высказывала некоторого рода опасения, когда ее посвятили в тайну, но Аснат и Ранофрит успокоили ее, уверив, что необходимо было проучить дерзкого.

Недели две прошло, как Аснат жила в Гелиополе, как вдруг в одно прекрасное утро неожиданно прибыл Потифар; сумрачный, видимо недовольный, он спросил Потифэру и прошел к нему.

Ну, это сулит мало хорошего! — сказала Майя, и действительно гость и хозяин скоро вышли к женщинам, и Потифэра сделал дочери строгий выговор не только за ослушание мужа, но и за утайку от него всех обстоятельств их ссоры. Затем он объявил, что через два часа она выедет с дядей в Мемфис.

Я не хочу возвращаться к Адону: он дурно обращается со мной, унижает и всячески мучит меня! — воскликнула Аснат, заливаясь слезами.

Стыдись выдумывать разные пустяки; глупо так вести себя, когда отец завещал тебе быть осторожной, — прервал ее с неудовольствием Потифар.

Верховный жрец обнял дочь, насколько мог, успокоил ее и передал, что рассерженный Иосэф объявил, что если его жену задержат в Гелиополе еще хоть один день, он обложит земли храмов зерновой податью, которую жрецы должны будут вносить в общественные житницы; одна мысль о подобном насилии против его касты, на которое Иосэф был, без сомнения, способен, приводила в отчаяние Потифэру.

Как ни была раздражена Аснат, а ехать все-таки было надо; в отчаянии она едва простилась со своими, усомнившись даже в любви отца. Напрасно старался Потифар вразумить ее, советуя быть осторожнее и объясняя ей всю важность и ответственность ее положения, когда личность ее была опасным орудием в руках Адона. Что ей было за дело в эту минуту до политики и государственных вопросов? Она думала и жаждала одного: поскорее свидеться с мужем и сделать ему такую сцену, какой ему еще и не снилось.

Недалеко от Мемфиса их встретил гонец Иосэфа, который передал Потифару просьбу Адона отвезти его жену в подгородное имение. Это новое распоряжение уже окончательно вывело Аснат из себя, и Потифар оставил ее не без тревоги.

С нетерпением ждала она появления мужа, но напрасно: прошло больше двух недель, а Иосэф не показывался, и Аснат пребывала в одиночестве, никого не видя и не смея выходить за стены огромного сада. Она думала, что сойдет с ума, но вот как-то после обеда, когда она лежала на плоской крыше, с высоты которой видна была дорога в Мемфис, вдали показалось облако пыли, оказавшееся скоро колесницей, сопровождаемой всадниками, в которых она признала телохранителей мужа. Все закипело в ней. Пусть он покажется только! Но вместо Адона прибежал невольник сказать ей, что господин просит ее спуститься вниз. Она закрыла глаза и не двигалась; через четверть часа колесница и всадники уехали.

Прошло еще две недели в тишине и одиночестве. Аснат понимала, что муж хочет проучить ее и заставить сознаться в своей вине; но она готова была скорее умереть, чем дать ему это удовлетворение. Тем не менее гнев утих, уступив место чувству затаенной злобы. Она уже больше не лежала по целым дням в раздумье, а прилежно занималась в доме и саду, придумывая разные украшения и перемены. Как-то утром, когда она с двумя садовниками и несколькими служанками занята была пересадкой цветов в клумбы и вазы, украшавшие ее любимый павильон, прибежал запыхавшийся невольник и возвестил о прибытии Адона.

Аснат вспыхнула; сердце забилось и чувство злобы снова проснулось в ее душе. В ту же минуту, заметив в конце длинной аллеи смоковниц статную фигуру Иосэфа, она приказала слугам удалиться, понимая, что предстоящий разговор не предназначался для ушей рабов. С видом полнейшего равнодушия прислонилась она ко входу в павильон; теперь-то она докажет «нечистой собаке», что если он и может держать ее взаперти и дурно обращаться с ней, то над душой ее он не властен.

Иосэф быстро приближался, пытливо всматриваясь в прелестное личико жены, выражавшее одно жестокое упрямство и не сулившее ничего хорошего; глубокий вздох вырвался из его груди. Лихорадочно блестевшие глаза, учащенное биение сердца под тонкой виссонной туникой сказали бы более внимательному наблюдателю, что спокойствие, которым были проникнуты черты Иосэфа, было только наружное; на самом же деле он страдал от долгой разлуки с женой и лишь в силу необходимости разыгрывал роль строгого и бесстрастного супруга. Послушайся он только голоса сердца, он привлек бы в свои объятия обожаемую капризницу и поцелуем заключил бы мир; но рассудок шептал ему, что Аснат, настроенная против него врагами, будет злоупотреблять своим влиянием, на каждом шагу станет оказывать ему неуважение и унижать его без милосердия. Только сломив ее гордую волю, он мог надеяться заставить уважать себя и расчистить дорогу для любви, которую она чувствовала к нему, но против которой боролась из упрямства и страха перед кастой. Остановившись перед Аснат, превратившейся, казалось, в статую, Иосэф сказал спокойно:

Так-то ты принимаешь своего мужа после долгой разлуки, да еще оскорбив его своим ослушанием? Заносчивость и упрямство — вместо извинения и доброго слова!

Аснат с презрением подняла голову, и в лазоревых глазах ее блеснула насмешка.

Фараон Апопи, насколько мне известно, еще не указывал, чтобы всякая жена-египтянка падала ниц перед своим мужем-«шасу»; а так как видеть тебя, Адон, я вовсе не желала, то и не чувствую в себе ни малейшей благодарности за посещение. Мне так хорошо здесь, в моем полном одиночестве, что лучшего и не желаю.

По мере того как она говорила, Иосэф бледнел; дрожание ноздрей указывало на бурю, закипавшую в его душе. Он не тотчас ответил, желая раньше овладеть собой.

Взгляд его рассеянно перебегал по вазам, по кучам свежей земли, по наваленным на траву кустам, и остановился на пачке лежавших подле, на скамье, тростниковых прутьев для подвязки цветов. Машинально он взял прут и согнул в руках; но Аснат заподозрила в этом движении намерение перейти от слов к делу и вспыхнула.

Схватив маленький, оставленный садовником топорик, она бросилась к мужу и, замахнувшись на него, крикнула вне себя:

Смей только меня ударить, и я убью тебя!

Иосэф, который был далек от мысли о чем-нибудь подобном, с удивлением отступил.

Вижу я, что ты сознаешь сама, чего заслуживаешь! — сказал он строго. — Но не этим намереваюсь я научить тебя вежливости и заставлю уважать себя не кулаком, а силой моей воли. А теперь брось топор; недостает только, чтобы слуги видели, что ты подняла на меня руку. Сейчас брось! — нахмурив брови, повторил он таким повелительным тоном, что после минутного колебания молодая женщина повиновалась. Тогда, в свою очередь, Иосэф бросил прут и спокойно, но решительно продолжал:

Хорошо, теперь я объяснюсь с тобой окончательно; мне надоело выслушивать оскорбления, на которые ты не имеешь права! Я шел к тебе с добрым намерением устроить сносную для нас обоих жизнь, а вовсе не для того, чтобы вымаливать твою любовь. Ты в самом деле думаешь, что я не мог бы заставить тебя почувствовать мою власть, хотя ты и дочь Потифэры? Прислав тебя сюда, отец твой сам показал, что не хочет идти против меня и прекрасно понимает, где кончаются права отца и начинаются права мужа. Относительно меня, вольноотпущенника, ты позволяешь себе то, на что никогда не осмелилась бы, будь ты замужем за египтянином; но, повторяю тебе, ты ошибаешься! Этому вольноотпущеннику, ставшему твоим господином, ты обязана уважением и послушанием, так же как оказывала бы их Гору или иному человеку твоей расы, за которого вышла бы замуж; я не потерплю, чтобы ты открыто выказывала мне свое презрение. Теперь слушай мое решение, вызванное твоим ослушанием, а так как ты отказалась от дружеского примирения, то я дам тебе почувствовать мою строгость. Если ты, — как подобает покорной супруге, — не выпросишь у меня прощения, ты останешься здесь, в этом заточении, исключенная из общества, хотя бы даже на всю жизнь. Беру богов в свидетели, — он поднял руку, — что ничья просьба не заставит меня изменить моего решения. Твоему отцу, как и фараону, я отвечу, что пользуюсь своим неоспоримым правом против непокорной жены; и если ты не уедешь теперь со мной и до моего отъезда, завтра утром, не придешь просить у меня прощения, тебе придется идти ко мне пешком в Мемфис, так как здесь для тебя не будет ни колесницы, ни носилок. Обдумай хорошенько, Аснат, последствия своего упрямства и выбирай: вернуться ли завтра со мной в Мемфис или остаться здесь в заточении? Вот мое последнее слово!

В отчаянии Аснат бросилась на скамью и закрыла лицо руками. Иосэф, уже отошедший на несколько шагов, обернулся и, видя судорожные рыдания жены, вернулся поспешно и, склоняясь к ней, прошептал:

Аснат, будь добра, будь справедлива! Послушай голоса сердца, а не желчи, которой отравили твою душу. Одно ласковое, приветливое слово — и я забуду все, что было между нами!

В волнении ждал он ответа; тяжело дыша, молодая женщина видимо боролась с собой, но не прерывала молчания. Горько улыбнувшись, Иосэф отвернулся и пошел к дому. Там он велел позвать сопровождавших его писцов, желая работой заглушить осаждавшие грустные думы.

Аснат в свою очередь заперлась у себя, запретив кому— либо беспокоить ее; безумное отчаяние, охватившее ее, сменилось затем полным, близким к обмороку, изнеможением. Наступление ночи принесло ей некоторое успокоение. Чувствовала она себя разбитой, но мысли были ясны; присев к открытому окну, она задумалась. С томительной ясностью развертывалась перед ней картина последствий ее упрямства. Иосэф, несомненно, ни в чем не изменит своего решения; но несомненно и то, что отец никогда не допустит без борьбы ее заточения здесь, в этой вилле. Какие ужасные последствия может породить это столкновение? Какое унижение будет нанесено в ее лице всей касте, какой стыд для нее и ее близких, если в конце концов ей все-таки придется идти пешком в Мемфис выпрашивать прощения у бывшего раба! Рассудок шептал ей уступить, дабы избегнуть этих последствий, но гордость ее возмущалась против этой необходимости.

Глубоко вздохнув, Аснат закрыла глаза и откинулась на спинку своего кресла, как вдруг она вздрогнула и стала прислушиваться: в саду раздался крик ночной птицы и повторился кряду еще четыре раза. Аснат быстро встала, закуталась в темный плащ и сошла в сад; она не сомневалась, что служитель храма прибыл передать ей тайно послание от отца и условленным знаком предупреждал ее о своем присутствии. Она вошла в кущу дерев и осторожно пробиралась через кустарник, как вдруг кто-то схватил ее за руку; неясная тень отделилась от дерева и чей-то голос прошептал над ухом: «Избегай всего, что может повести к столкновению Адона с жрецами; приближается час, в который все унижения твои будут отомщены; иди просить прощения у дерзкого пса, уступи его приказу; такова воля отца твоего и да хранит тебя Ра!»

Послышался легкий шелест листьев и тень исчезла в темноте; испуганная Аснат осталась одна. Глубоко взволнованная, вернулась она к себе и не подумала противиться полученному приказанию; но каким образом мог узнать ее отец то, что произошло между нею и ее мужем всего несколько часов тому назад? Тут вспомнилось ей, как часто происшествия, никому неведомые и случавшиеся где-нибудь далеко, становились немедленно известны ее отцу: так, например, в день возвышения Иосэфа в Мемфисе Потифэра говорил об этом Ракапу и она случайно слышала несколько фраз из их разговора; вообще все важные известия передавались необычайно быстро из храма в храм, но каким образом — это оставалось для нее тайной. В настоящую минуту этот вопрос не особенно интересовал ее. Мысль о неизбежном унижении, которое ей предстояло, поглотила всецело ее мысли; медленно направилась она к мужу.

По указанию невольника она прошла через комнату, где на столе еще стоял нетронутый ужин, и вышла на прилегавшую к ней террасу. Там она увидела своего Иосэфа, сидящего на перилах: его тонкий, правильный профиль резко выделялся при красноватом свете двух высоких треножников, освещавших его короткую белую одежду и драгоценности, которыми были украшены шея и руки; он был страшно бледен, плотно сжатые губы и все лицо его носили печать невыразимой горечи и гнева.

Аснат остановилась в нерешительности и тяжело вздохнула; голова закружилась, она готова была упасть. Тяжелый вздох уже достиг ушей Адона; он обернулся, встал и подошел к молодой женщине, устремив на нее долгий мрачный взор. Наступила тишина; безмолвно, со сдвинутыми бровями, он ждал, наблюдая внутреннюю борьбу, отражавшуюся на расстроенном лице Аснат.

Прости меня, Иосэф, — наконец, прошептала она тихо.

Хорошо; завтра ты вернешься в Мемфис, — сказал он холодно. — Ты хорошо исполнила посланное тебе из храма приказание. Я только замечу, что та же гордость твоя, которая заглушает правдивый голос сердца, отнюдь не мешает тебе быть рабой, слепым орудием жрецов и по их приказу унижаться там, где это им нужно.

Как пощечина, отозвалось в душе Аснат ледяное, жестокое презрение, звучавшее в голосе Иосэфа; мысль, что ему известно о приходе жреца, привела ее в ужас. Силы окончательно оставили ее, она пошатнулась и упала бы, если б Иосэф не успел поддержать. Видя, что она лишилась сознания, он отнес ее на постель и стал приводить в чувство; гнев его исчез при виде бледного исстрадавшегося лица Аснат. При мысли о виновниках его горя кулаки его сжались.

О! Как отмстить тебе, гнусная каста, адской злобой своей убивающая мое счастье даже тогда, когда я держу его в моих объятиях! — прошептал он дрожащими губами.

Когда Аснат пришла в себя и первый взгляд ее упал на испуганное лицо склонившегося над ней Иосэфа, она опять закрыла глаза, затем встала и, не глядя на него, прошептала:

Я пойду к себе; теперь я чувствую себя хорошо.

Вот как! Ты чувствуешь себя хорошо и сейчас же хочешь уйти? В тебе нет ни малейшего желания остаться со мной и заключить настоящий искренний мир, забыв на время призрак в белых одеждах, восстающий между нами? — шутливо спросил Иосэф, поднимая ее опущенную головку и страстно заглядывая в сумрачные глазки жены. Аснат покраснела: ласковый голос, улыбка и обаятельный блеск больших зеленоватых глаз произвели свое обычное чарующее влияние. Сердце ее судорожно забилось; она уже более не противилась, когда Иосэф привлек ее к себе и сказал:

Сама повтори мне слова, внушенные тебе моими врагами.

Прости меня, Иосэф! — прошептала Аснат. Голос ее был еще нерешителен, но улыбка заиграла уже на побледневших губах. Иосэф забыл и простил все выходки и оскорбления своего нежного, очаровательного противника и, побежденный, прижал ее к своей груди.

Он сознавал свою слабость и страсть, поработившую его и делавшую столь снисходительным и миролюбивым, — его, гордого и жестокого, железного канцлера фараона Апопи.

II

Последнее столкновение с мужем произвело на Аснат глубокое впечатление и вызвало заметную перемену в ее характере и обращении; она стала осторожнее, сдержаннее, избегала малейшей возможности сердить Иосэфа и, не желая давать повод к столкновениям, подчинялась беспрекословно всем его желаниям. Такая сдержанность вовсе не соответствовала ее пылкой и своевольной натуре и создала в их отношениях томительную натянутость и охлаждение, заставившие Иосэфа сожалеть о бурных, пасмурных, но подчас и безоблачных днях первых лет его брачной жизни. Жаловаться на оскорбительные слова ему более не приходилось, но зато равнодушная, почти боязливая покорность жены приводила его иногда в отчаяние.

Рождение сына доставило Иосэфу бесконечную радость; на этого ребенка он возлагал величайшие надежды, ожидал, что он не только примирит с ним ненавистную, гордую жреческую касту, но что и Аснат, ставши матерью, забудет разделявшие их предрассудки и перенесет на отца любовь, внушенную ей ребенком. Но его ожиданиям не суждено было оправдаться.

В первое время Аснат действительно нежно привязалась к малютке, но посещение Потифэры, бывшего в то время в Мемфисе, сразу охладило это зарождавшееся чувство. Хотя и оправившаяся после родов, молодая женщина не выходила еще из своих апартаментов, когда посетил ее Верховный жрец. Кормилица поспешила поднести к нему маленького Манассэ; но, вместо того чтобы поцеловать и благословить внука, Потифэра рассеянным жестом отстранил его и, словно не замечая ребенка, направился к дочери и, прижав ее к своей груди, прошептал:

Ты по-прежнему дорогая мне дочь, которой я вынужден был пожертвовать и которую боги очистят, когда пробьет час освобождения! Но сын этой нечистой собаки, подобно отцу его, останется презренным и никогда не будет пользоваться любовью нашей семьи.

Аснат побледнела и в смущении опустила голову; она поняла, что ей запрещают любить ребенка, как запретили любить отца, и с этого дня стала еще задумчивее и молчаливее. В этом отношении ничего не изменило и рождение второго сына, Эфраима; Потифэра и его жена выказывали ледяное равнодушие к внукам. Аснат мало занималась детьми и была так же холодна к ним, как и к мужу; только взгляд ее, который она подолгу не могла оторвать от малюток, да мимолетная ласка и выдавали более глубокое, но скрытое к ним чувство.

Вполне понятно, что такое положение вещей становилось иногда совершенно невыносимо Иосэфу: сначала оно вызывало бурные сцены, но гнев Иосэфа быстро остывал, встречая пассивное сопротивление Аснат; к тому же красота ее вновь, с прежней силой, влекла его к ней. Со своей стороны, Иосэф тоже стал тщательно скрывать свои чувства, и с течением времени между супругами установились холодно-вежливые отношения. Зато ненависть его к жрецам и аристократии Египта достигла своего апогея: его грызло страстное желание — отмстить им за невзгоды своей супружеской жизни.

Дела государства поглощали его теперь еще больше, чем прежде, так как настал предсказанный голод и уже два года свирепствовал в стране; бедствие сурово давало себя чувствовать всем, и кто хотел получать хлеб из казенных житниц — должен был приобретать его за наличные деньги; в этом отношении Адон не знал снисхождения.

Еще в самом начале неурожая двор покинул Мемфис и переселился в Танис. Причины, вызвавшие этот переезд, были непонятны народу; но высшие касты догадывались, что фараон и его канцлер предпочитали провести это тяжелое время в центре семитических племен, населявших дельту и по своему происхождению и религии (поклонялись они Сет-Тифону, или сирийскому Баалу) родственных гиксам, а потому и менее враждебных, нежели чисто египетское население страны. Кроме того, Танис был расположен ближе к Аварису, сильной крепости гиксов, державших в этом укрепленном лагере почти 200 000 гарнизона, что могло служить им прикрытием на случай отступления, создавая в то же время операционную базу для подавления могущего вспыхнуть восстания, которое несомненно найдет поддержку в Таа III и жрецах; глухая, но упорная вражда их сулила мало хорошего. Да и на самом деле жрецы настойчиво сеяли смуту в населении, проводя убеждение, что засуха и голод — наказания, ниспосланные богами за малодушие народа, слишком долго сносившего иго иноземца, презирающего божества земли Кеми и их служителей и угнетающего покоренную страну. Иосэф прямо-таки выставлялся ими как чудовище, порожденное жестокими богами «Шасу» с целью помешать освобождению народа и голодом держать его в послушании и повиновении.

Эти речи вполне подтверждались той жестокостью, с которой Адон правил страной. Огромные запасы собранного в государственные житницы хлеба делали Иосэфа в полном смысле слова властителем жизни и смерти голодного населения, стекавшегося изо всех областей Египта, а также Сирии и Кенаана, и сносившего золото, серебро, драгоценную посуду и женские украшения, чтобы выменять их на хлеб насущный. Со свойственной ему энергией и практическим умом Иосэф принял все меры, чтобы упрочить власть и организовать правильную продажу хлеба; весь состав служащих, приставленных к житницам, а также охранявшие их войска состояли исключительно из гиксов, и начальники их были люди испытанной верности. Вообще к этому времени большая часть ответственных должностей страны, находившихся в начале царствования Апопи в руках египтян, незаметно перешла к креатурам Иосэфа, забравшего, таким образом, в свои железные руки всю государственную машину, управление которой слабый фараон, более чем когда-либо больной и страждущий, всецело предоставил своему любимцу.

Дворец Адона также изменил свой вид: большая зала, в которой прежде он принимал просителей или давал аудиенции иностранным послам — до представления их фараону, — теперь обращена была в огромную контору. Окруженный писцами, сидевшими на раскинутых по полу циновках, восседал на возвышении Иосэф, спокойно выторговывая, с присущей его племени жестокостью, каждую меру зерна, в обмен на золото, скот и даже личную свободу, которую несчастные, один за другим, предлагали ему, терпеливо соглашаясь на все тяжелые условия, лишь бы с голоду не умереть с семьей. Когда условия, таким образом, были выговорены, писцы записывали их, а покупатель со свидетелями подписывали документ, к которому Адон прикладывал государственную печать; затем выдавалось свидетельство, в силу которого условленное количество зерна отпускалось покупателю из любого магазина. У входа в залу и по прилегающим галереям стояли весы, на которых взвешивались металлы, благовония и драгоценные товары, а сведущие люди, из золотых дел мастеров и прочих ремесленников, рассматривали и оценивали драгоценности, вавилонские ковры, финикийские ткани и дорогое оружие, которые сносили им отовсюду.

В этой огромной приемной, своим видом напоминавшей современный ломбард, ничего не делалось без ведома Иосэфа. Несметные богатства, скопленные здесь, пробудили в нем хищный инстинкт семита: первый сановник Египта стал также и первым его ростовщиком, прототипом того алчного, безжалостного жида, который, как вампир, присасывается к каждой стране, где только несчастье совьет себе гнездо, который богатеет только путем гибели приютившего его народа… Иосэфа ненавидели так же, как ненавидят ныне его потомков, — этих капиталистов-хищников, всегда умеющих поживиться на счет чьего-либо бедствия, не признающих иных стремлений, кроме наживы, и презирающих всякий иной культ, кроме культа золота8.

Приведенное ниже указание достаточно убедит беспристрастного читателя, какой дорогой ценой купил Египет свое спасение от голода; с другой стороны, трудно поверить, чтобы египтяне могли считать благодеянием необходимость продавать все имущество, даже личную свободу — это величайшее благо древнего мира! Те же, свойственные и человеку нашего времени, чувства волновали эти исчезнувшие поколения, в сердцах которых кипела непримиримая злоба, когда ради спасения жизни им приходилось жертвовать всем! Только когда уже иссякали последние средства к существованию, шли они во дворец Адона, и смуглые исхудалые лица их искажались злобой, когда наследственный виноградник, почетное ожерелье, выслуженное одним из предков, или стадо, — их гордость и богатство, — одним взмахом пера равнодушного писца переходили в руки неумолимого Иосэфа!

В своем дворце, окруженный богатством и почетом, с женой, относительно которой он не мог с уверенностью сказать, любит ли она его или нет, и вся семья которой, враждебно настроенная, выказывала ему непобедимое презрение, — он чувствовал себя одиноким. Чувство удовлетворения, вызванное прибытием братьев, быстро исчезло; он совсем иначе представлял себе, как даст им почувствовать свою власть, как с торжеством скажет: «Смотрите, каким величием, богатством окружен тот, которого вы бесчеловечно продали!» Суровые на вид, простые люди трепетали перед ним; блестящего, с изысканными манерами сановника они почти не считали уже братом. Они так простодушно падали перед ним ниц, с таким искренним, наивным обожанием лобызали его ноги и одежды, что для Иосэфа, привыкшего сгибать самые непокорные головы в Египте, его превосходство над бедными пастухами утратило всю свою прелесть. Но он жаждал увидеть своего отца: в мудром старце он надеялся найти истинного друга, верного и полезного советника.

После нескольких недель ожидания Иосэф получил наконец радостное известие, что большой караван из земли Кенаанской, в котором находился отец со всей семьей, приближался к Танису; он тотчас же решил выехать ему навстречу и приказал Аснат приготовиться сопутствовать ему. По обыкновению, молодая женщина не возражала и ответила: «Хорошо, я буду готова, когда ты прикажешь».

Но на следующую же ночь она получила из храма категорическое запрещение принимать участие во встрече нечистого пастуха, почести которому составляли лишнее надругательство над египтянами. Запрещение это и обрадовало, и встревожило Аснат; ехать навстречу кочевникам у нее не было ни малейшего желания; бородатые грубые люди, которых чествовал ее муж, называя их братьями, внушали ей только отвращение. Но, с другой стороны, явное ослушание приказа Иосэфа если даже и не вызовет неприятной сцены, то непременно нарушит мирное согласие, которое царило в то время между ними. Обдумав свое положение, она решила прибегнуть к хитрости: отдала приказание все приготовить, будто на самом деле собиралась сопровождать мужа, и в тот момент, когда он ждал ее, чтобы садиться в носилки, послала известить Иосэфа, что внезапное нездоровье препятствует ей ехать с ним. Адон вспыхнул, но ни слова не сказал посланному жены, приказал убрать носилки и подать вместо них колесницу; сел и уехал, не повидав Аснат и не осведомившись даже об ее здоровье, как это делал всегда, когда она бывала больна.

Аснат ожидала, что по возвращении своем он сделает ей сцену, но ожидания ее не оправдались: Иосэф ограничился тем, что вовсе перестал заходить в покои жены, обедая и ужиная один на своей половине.

Прошло с неделю времени. Однажды вечером, погруженная в раздумье, Аснат бродила по саду, как вдруг, на повороте одной из аллей, какая-то женщина выскочила из кустов и бросилась к ногам ее с криком: «Пощади!» Аснат с удивлением остановилась и стала ее расспрашивать; но та — молодая и красивая женщина — казалось, обезумела от горя и, разразившись рыданиями, только и повторяла, что: «Спаси Нейтотепа, благородная женщина! Попроси за него Адона».

Когда первый приступ отчаяния несчастной немного улегся, Аснат поняла из ее слов, что дело шло об одном из служащих при государственных житницах близ Таниса, обвиняемом в расхищении казенного добра; хотя, движимый чувством человеколюбия, он роздал бедному люду, а затем стал продавать по низкой цене хлеб родным и знакомым.

Преступление было раскрыто и Нейтотеп посажен в тюрьму. Иосэф присудил виновного к лишению должности, тяжкому телесному наказанию и ссылке на работы в одну из пограничных крепостей. Обезумев от горя, молодая жена Нейтотепа решилась просить у Аснат заступничества перед Адоном и добиться, через ее посредничество, если не полного помилования, то хотя бы смягчения участи обвиняемого, которого назавтра ждало наказание, а через несколько дней — отправка в ссылку.

Отчего же ты не пришла раньше?

О, каждый день я пыталась проникнуть к тебе, но все было напрасно — ты не покидала дворца. Только сегодня вечером мне удалось проникнуть в сад, — ответила жена Нейтотепа, заливаясь слезами.

Аснат села на скамью и, откинувшись на спинку, задумалась. Ей было глубоко жаль несчастных; всей душой она готова была помочь им, но как это сделать? Строгость Иосэфа к преступникам подобного рода была ей хорошо известна; с другой же стороны, как ей, никогда и ни о чем не просившей мужа, идти просить у него милости именно теперь, когда он сердится на нее? А вдруг он скажет «нет» и унижение будет напрасным? Вся кровь бросилась ей в голову при этой мысли; но один взгляд на бледное, расстроенное лицо молодой женщины, по-прежнему стоявшей перед ней на коленях и не спускавшей с нее полных мольбы глаз, снова ее обезоружил.

Ты очень любишь своего мужа? — спросила она вдруг.

Люблю ли я его? Да десять раз я готова пожертвовать за него жизнью! — ответила бедная женщина, и в голосе ее слышалась такая любовь и преданность, что зависть тихонько сжала сердце пораженной Аснат. Перед ней была глубоко несчастная, простая женщина из народа; но эта женщина имела право открыто, всей душой, любить своего мужа и, разумеется, ни на минуту не задумалась бы просить его о чем бы то ни было.

Хорошо, я постараюсь спасти Нейтотепа! — сказала решительно Аснат. — Иди в ту беседку, Туа, и жди меня. Не падай духом и не пугайся, если я долго не вернусь; чтобы говорить с Адоном, мне нужно будет обождать, покуда он останется один.

Хоть до рассвета я буду ждать и молить богов, чтобы они вдохновили тебя и смягчили сердце твоего супруга, — ответила Туа, целуя с благодарностью ее одежду.

Аснат вернулась к себе, оправила свою тонкую вышитую тунику, прическу, ожерелье и браслеты и, бросив последний взгляд в металлическое зеркало, нерешительным шагом направилась в покои мужа.

Есть кто-нибудь у господина, Пибизи? — спросила она раба, по обыкновению неотлучно находившегося при входе.

Никого, благородная госпожа; писец Хапи только что вышел.

Неслышными шагами прошла Аснат, подняла полосатую завесу и вошла в рабочую комнату Адона.

Иосэф сидел за столом, заваленным папирусами и табличками, но не работал; облокотившись на руку, он, казалось, был погружен в глубокое раздумье. Клафт, который он обыкновенно носил, был сброшен и лежал рядом на стуле; свет ламп с благовонным маслом кротко озарял его каштановые кудри и бледное, грустное лицо.

Сделав несколько шагов, Аснат в нерешительности остановилась. Сожаление о данном обещании, неуверенность в исходе просьбы, гордость — гнали ее прочь; жалость и врожденная доброта побуждали ее остаться и попытаться спасти несчастных. Он казался печальным и далеко не сердитым: может быть, ей и удастся возбудить его жалость. Аснат нервно провела рукой по лбу и при этом движении зазвенели ее браслеты и амулеты ожерелья. Иосэф поднял голову и чуть вспыхнул, увидав жену.

Это ты, Аснат?

Да, я! Прости, что я беспокою тебя, — с усилием проговорила она.

Грустная улыбка мелькнула на лице Иосэфа.

Вот уж извинение, которое, наверно, было бы лишним у большинства супругов Таниса! Обыкновенно любимая жена чувствует, что ей всегда рады. — Аснат покраснела.

Я пришла к тебе с просьбой. Ты, я знаю, этого не любишь, и я боюсь, что напрасно потревожу тебя!

Вот как! Ты сожалеешь, даже не высказав, в чем дело, — заметил он спокойно. — Иди, садись! — Он указал ей рядом с собой на стул, с которого сбросил клафт. Видя, что она колеблется, он прибавил: — Ты предпочитаешь в качестве просительницы стоять у двери?

Аснат подошла, села и опустила глаза, обдумывая, как лучше приступить к делу. Иосэф залюбовался ею и сердце его забилось сильнее; ему чудилось, что давно он не видал ее такой обворожительной, как в эту минуту, такой хрупкой, грациозной, с выражением смущения и робости на детском личике. Обаяние ее красоты снова охватило его, а его любовь, всегда сдерживаемая холодностью Аснат, всегда раздражаемая препятствиями и спорами, словно еще выросла и стала горячей.

Итак, — самая редкая из просительниц в этой зале, — скажи, к кому обращаешься ты с просьбой: к Адону или к мужу? — спросил он.

Аснат подняла голову, но, встретив страстный взгляд больших зеленовато-карих глаз его, пришла в еще большее смущение; она знала, что, как Адон, он для нее ничего не сделает, а отношения ее к нему как к мужу были так странны. И снова горечь и зависть, испытанные ею в разговоре с Туа, кольнули ее в сердце; нервы не выдержали, она облокотилась на стол и зарыдала.

Что с тобой, Аснат? — спросил, наклоняясь к ней, Иосэф.

Ничего, ничего! — сказала она, вытирая слезы и стараясь овладеть собой.

Чтобы избежать щекотливого объяснения, она в коротких словах изложила дело, по которому пришла. Адон внимательно слушал свою собеседницу, не спуская глаз с ее взволнованного лица и судорожно подергивавшегося рта. Когда она кончила, он молча взял два свитка папируса, написал на каждом из них по нескольку строк, приложил к ним свою печать и протянул их Аснат.

Что это такое? — спросила она, недоумевая.

Один из них — приказ начальнику тюрьмы освободить Нейтотепа, которого я милую; ты можешь потом отослать папирус с одним из дежурных офицеров. Но я не могу его оставить на государственной службе и посылаю его в наше поместье близь Мемфиса, где только что, за смертью старого Анубиса, очистилось место управляющего. У тебя в руках его назначение; главноуправляющий устроит все остальное, когда твой Нейтотеп явится к нему.

От радости Аснат покраснела и глаза ее заблестели.

Благодарю тебя, Иосэф! — воскликнула она.

В эту минуту она была так счастлива, так благодарна, что, следуя первому побуждению, сделала движение броситься ему на шею, но удержалась и ограничилась тем, что протянула ему руку, повторяя: «Благодарю, благодарю!»

Разве и благодарности твоей указаны пределы, переступать которые ты не смеешь, даже когда сердце подсказывает это? Ты знаешь, что никто в мире не мог бы принудить меня к тому, что я только что сделал, — заметил Иосэф недовольным тоном.

Нет, нет! Всей душой я благодарна тебе, особенно в эту минуту, когда ты на меня сердит… — сказала она, бледнея.

Сердит, за что же?

Ты не веришь в мою болезнь на прошлой неделе, — упавшим голосом прошептала она.

О, напротив, — добродушно рассмеялся Иосэф, — я очень верю в эту ужасную болезнь, предписанную храмом, и отлично знаю, — не отпирайся, — как ты подвержена болезням этого рода!

Он взял ее за руку и привлек к себе.

Аснат! Твои глаза отражают чистую душу и доброе, любящее сердце; можешь ли ты, глядя мне прямо в глаза, повторить, что ты была действительно больна?

Аснат молча опустила голову.

С меня довольно! — горько усмехнулся Иосэф. — О, как злоупотребляет твоя каста моим терпением. Их ненависть и их презрение ко мне как к иноземцу я бы еще простил им; но их вмешательство в мою домашнюю жизнь переходит всякие пределы. Гнусно отнимать у меня самое близкое существо, связанное со мною священнейшими узами, внушить тебе противоестественные чувства, убивать в тебе мать, как они убили жену, уста которой смыкаются, когда она хочет сказать: «люблю». За это я им отомщу и буду безжалостен к ним, так же как и они ко мне. — Голос его дрожал от глухого негодования и темные глаза гневно сверкали.

Что ты говоришь, Иосэф? — тревожно возразила Аснат.

Правду, одну правду! И ты не можешь отрицать ее. Какие бы чувства ты ни питала ко мне, ты — нема перед презрением твоей касты, которой страшишься, и оставляешь меня одиноким, хотя и обещала быть моим другом.

Аснат в смущении слушала его, колеблясь между страхом нарушить данную некогда клятву и благодарностью за все, что он для нее сделал. Наконец, движимая тем странным, но глубоким чувством, которое внушал ей Иосэф, она обвила руками шею мужа, прижалась головкой к его груди и зарыдала.

Иосэф сжал ее в своих объятиях.

За эти слезы они мне тоже заплатят! — глухо пробормотал он.

Аснат выпрямилась; смертельный ужас отразился на ее лице.

Иосэф, Иосэф, не вступай в борьбу со жрецами и не бросай им надменно свой вызов, — сказала она умоляющим голосом. — Борьба твоя будет напрасна и ты себя погубишь! Силой управляешь ты Египтом, а они властвуют над душами; ты один, а их сотни, и в их глазах ты — нечистый иноземец, каким всегда и будешь, а возвеличен ты в Адоны нечистым, как и ты, фараоном-узурпатором. Будь осторожен, Иосэф, сила храмов ужасна; ужасно и могущество этих людей, говорящих с божеством и изведавших все тайны природы. Великими тайными силами располагают они и уничтожат тебя!

При ее словах взгляд Иосэфа вспыхнул.

Спасибо за добрый совет, подсказанный дружбой и расположением ко мне, — сказал он, целуя Аснат. — Но между твоей кастой и мной примирение невозможно: слишком жестоко они меня ранили; я могу платить им только ненавистью за ненависть, и буду безжалостен. Я один, это правда; но справлялся же я с ними до сей поры и один. Чем больше они будут оскорблять меня, тем сильнее я буду их давить; кровавыми слезами они заплатят за каждый отравленный час моей жизни!

Иосэф выпрямился; непоколебимая решимость звучала в его голосе, гордость и ненависть горели в его взгляде. Глубоко вздохнув, Аснат опустила голову; что она могла сделать, как не смириться и страдать, она — нежный цветок, брошенный судьбой между двумя разъяренными стихиями, столкновение которых должно было потрясти до основания древнюю страну Нила.

III

Со времени последних событий между супругами установились более дружеские отношения, хотя Аснат не могло не удручать фальшивое положение, занимаемое ей между враждующими сторонами, оспаривавшими друг у друга власть над Египтом и с которыми она чувствовала себя одинаково связанной. Удары, взаимно наносимые обеими партиями, заставляли ее страдать; она знала, что если Иосэф и был добр к ней лично, то, напротив, к пораженному бедствием народу он был неумолим. Сердце ее обливалось кровью, когда из своих носилок она замечала вереницы голодных, изможденных людей, которые плелись во дворец Адона — вымаливать кусок насущного хлеба взамен клочка земли или собственного тела; дрожь охватывала ее при виде тех мрачных, полных презрения и ненависти взглядов, которыми голодная толпа окидывала ее при этом. И в такие минуты царская роскошь, которая окружала ее, драгоценности, ее покрывавшие, тяготили ее подобно железным цепям.

В это тоскливое время Аснат очень обрадовалась вести, что ее брат, Армаис, служивший в Гелиополе, пожелал перевестись к ним в Танис, в телохранители фараона, и что просьба эта была уважена немало удивленным Иосэфом, для которого плохо скрываемая к нему ненависть молодого человека не была тайной. Армаис получил видную должность в страже Апопи. Некогда красивый юноша стал теперь серьезным и сдержанным молодым человеком. Наружность его (он походил на сестру) завоевала ему сразу успех у женщин, тем более что Армаис был блестящей партией; он был холост и, после того как его невеста, — дочь первого иерограммата храма Солнца в Гелиополе, — умерла, он не хотел заключать другого союза.

По отношению к зятю Армаис установил официальные отношения; явился к нему, как к Адону, а затем, если и посещал изредка сестру, то тщательно избирая те часы, в которые рассчитывал найти ее одну, а в остальное время являлся не иначе, как по особому приглашению. В его поведении было что-то подозрительное, тем более что и цели перемены им места служения Иосэф не мог уяснить себе и потому решил внимательно наблюдать за ним.

Политические события всецело поглотили Адона; гигантский план, предложенный им фараону в первый же день своего возвышения, начал осуществляться; все чаще и чаще приходили к нему из Верхнего Египта и еще более отдаленных областей закладывать свои земли; золото лилось в руки сурового правителя, медленно, но настойчиво захватывавшего всю страну Кеми, от дельты до порогов, невидимой, но прочной сетью — так как нужда и голод плели ее петли.

И вот, в то время как голод свирепствовал во всей стране, а нищета и лишения росли со дня на день, — колония кочевников, пришедшая с Яакобом и водворенная в самой плодородной части земли Гошен, проживала в изобилии и богатстве, так как Иосэф в устройстве своей семьи проявил величайшую щедрость. Вблизи Таниса Яакоб с сыновьями владел обширным и удобным поместьем, окруженным садами; хлеб и другие припасы доставлялись им в большем количестве, чем они могли употреблять, и лучший скот из бесчисленных стад, закладываемых и продаваемых Египтом, незаметно исчезал в загонах племени Бэни-Израэль. Сверх того, они же были назначены смотрителями стад фараона, что дало им почетное и выгодное положение.

Весьма понятно, что вид этих сытых и богатых чужеземцев, живших в полном изобилии, словно на цветущем островке, — до которого едва доносился рокот волн окружавшего океана нищеты и отчаяния, — возбуждал в сердцах египтян жестокую ненависть и злобу, предвещавшие в минуту взрыва одну из тех ужасных народных бурь, которые, как ураган, сметают все на своем пути.

Иосэф не обращал внимания на эти опасные признаки, а может быть, и не замечал их. Честолюбие наполняло его душу; гордый своей властью и могуществом, он все более и более жестоко третировал надменные и полные предрассудков высшие касты.

Разве не был он настоящим фараоном? Слабый и болезненный Апопи рядом с ним был простым носителем царского титула, удобным в его руках орудием, узаконивавшим власть Адона.

Преследуя цель — обеспечить членам своей семьи выдающееся положение, — Иосэф взял к себе в дом двух девушек: одна из них, дочь его брата Бэннамина, была еще четырехлетним ребенком; другой, Сераг, пятнадцати лет, Адон еще не выбрал мужа, хотя и рассчитывал пристроить ее за кого-нибудь из высшей аристократии. Обе девушки должны были пока воспитываться в доме дяди и получить образование египтянок.

Аснат страстно противилась водворению в ее доме этих дикарок, внушавших ей непреодолимое отвращение, и хотя должна была уступить упорству мужа, но не переставала относиться к ним с ледяным равнодушием, предоставив все заботы об их воспитании и костюме наставницам, приставленным к ним Иосэфом.

Новые семейные несогласия очень раздражали Адона; при этой домашней неурядице единственное существо, на полную и бескорыстную привязанность которого он мог рассчитывать, был его отец, — к нему-то, при малейшей возможности, и отправлялся Иосэф отводить душу.

И вот однажды, особенно взбешенный хотя и пустым, но очень неприятным для него случаем, он приказал запрячь колесницу и в сопровождении нескольких всадников отправился к Яакобу.

Со вчерашнего дня все в нем кипело от гнева: на пире, на котором была собрана вся знать Таниса, присутствовала и Сераг; племянница властного канцлера была встречена как равная и принята ласково. Грубая и невоспитанная девушка резко бросалась в глаза своим безвкусным туалетом и манерами, к чему добавила еще несколько грубых промахов, которых общество хотя и постаралось не заметить, но которые, тем не менее, заставили Иосэфа побагроветь с досады. Аснат же ни словом, ни жестом не постаралась помочь Сераг или загладить ее неловкость.

Насмешливый, презрительный взгляд Армаиса, который уловил Иосэф, окончательно взбесил его, — и как дорого стоил этот взгляд впоследствии бедному юноше!

Яакоб, как всегда, встретил сына с радостью и провел на лужайку, в центре которой, под тенью большой смоковницы, усадил его на скамью — положение, не допускающее быть подслушанным.

Сильно изменился патриарх с того дня, как мы впервые познакомили с ним читателя; теперь это был уже полуслепой, согбенный, дряхлый старец, жизнь которого видимо клонилась к концу. Одет он был в шерстяную, богато вышитую тунику; рядом с ним на столе стояла серебряная, редкой работы чаша и амфора вина из Пелузия.

Братья поспешили удалиться, встретив Иосэфа, по обыкновению, земными поклонами, от которых ему так и не удалось их отучить. В своем простодушии они никак не могли побороть в себе того недоверия, которое питали к могущественному Адону, придавая мало значения родству с ним и опасаясь всегда, как бы брат, с которым они некогда поступили предательски, не задумал отомстить им. А что он не забыл причиненного ему зла, доказывала их первая с ним встреча.

Иосэф казался печальным и усталым; облокотившись на стол, он задумался и, сорвав ветку с куста, стал машинально ее ощипывать своими выхоленными, всеми в перстнях, пальцами.

Сегодня ты озабочен чем-то, сын мой; неприятности, что ли, у тебя по делам государства, или фараон обременил тебя работой? — сказал старец, прерывая молчание и кладя руку на плечо сына. Очнувшись от своего раздумья, Иосэф вздрогнул и выпрямился.

Нет, отец, нет! — сказал он, отрицательно качая головой. — Не в том моя забота. Работать я привык; в течение скольких лет уже вся тяжесть управления лежит на мне! Нет, передо мной иная задача, которую я не могу решить: это — как закончить, согласно моему желанию, план, давно задуманный мною и теперь близкий к осуществлению?

Какой же это план, дитя мое? Поведай мне его и, может статься, опыт долгой жизни внушит полезный для тебя совет.

Охотно, отец! Ведь ты же у меня один, кому я могу довериться без опасения! Цель, которую я преследую, состоит в том, чтобы соединить под одним скипетром Верхний и Нижний Египет, и таким образом раз навсегда уничтожить вечную опасность, грозящую нам со стороны дерзкого южного «хака», Таа, который вместе со жрецами думает изгнать Апопи. Средством для достижения этой цели мне служит голод, который господствует в стране. Дальние области стали уже нашими данниками; год, много два, пройдет, и у Таа с его союзниками не будет больше ни клочка земли; они будут разорены, а народ их истощен в достаточной мере, чтобы не только наступательная война, но даже серьезное сопротивление стало невозможным. Наступит время занять их земли нашими войсками; и вот, когда в Фивах и во всех их городах и крепостях будут стоять гарнизоны гиксов под начальством верных, испытанных людей, — уничтожить самого Таа, а с ним вместе подчинить других, менее опасных «хаков», будет уже легко; да и жрецы лишатся самой надежной своей опоры. Им тогда можно будет просто дать понять, что их дело — молитвы да жертвоприношения, и что крамола приведет их бритые головы, как и всякую иную, на плаху.

Замысел великий, и если ты до конца выполнишь его, то фараон обязан будет тебе вечной благодарностью и хорошо наградит тебя! — сказал старец, с любовью смотря на дышавшее гордостью и отвагой лицо сына.

Фараон?.. — Невыразимое презрение мелькнуло на лице Иосэфа. — Что может он мне дать больше того, что уже дал? Не награда меня занимает, а вопрос: кто унаследует основанное мной царство? Апопи серьезно болен; первый же припадок болезни, которой он подвержен, может внезапно убить его; царевич Намурад после своего падения на охоте не оправится никогда и тоже долго не протянет, а его жена, неблагополучно разрешившаяся мертворожденным ребенком, разумеется, больше не даст ему детей — и трон будет свободен! Что думает об этом отец? — Он нагнулся к Яакобу, жадно ловя ответ в его глазах.

Если на то будет воля Элохима, он, вознесший тебя на эту высоту, даст и корону фараона! Но не станут ли жрецы преследовать тебя как узурпатора? — тревожно спросил старец.

Есть очень простое и легкое средство расположить их к себе и узаконить мое положение. Ах! — он глубоко вздохнул. — Если бы Аснат, дочь первого из них, была моей союзницей, а не послушным орудием храмов, то всякое затруднение исчезло бы.

Знаю, ты мне говорил о своей семейной неурядице; да, ты не можешь рассчитывать на помощь своей жены! Очень досадно, что египетский закон не допускает многоженства, как у нас; тогда ты мог бы взять себе в жены вторую дочь Апопи и тем достигнуть своей цели!

Иосэф вспыхнул.

Жениться на Хишелат? — воскликнул он. — Ты прав, отец: это устранило бы препятствие. Но нет, это невозможно! — прибавил он, подумав немного. — Как бы там ни было, а я люблю Аснат! Но я иначе воспользуюсь твоим советом и буду наблюдать за тем, чтобы царевна не получила в супруги человека, который мог бы быть мне вреден. Однако время проститься нам, отец; у меня еще много дела на сегодня.

Мрачный и озабоченный вернулся Иосэф в Танис, и в ту минуту, когда его колесница готовилась свернуть во двор его дома, он вдруг натянул вожжи и взял в сторону, чтобы пропустить выходившие как раз из ворот открытые носилки, окруженные людьми с опахалами.

В них сидела совсем юная девушка, вся в белом; на голове ее был украшенный уреем клафт; маленький, крайне уродливый карлик сидел в ногах.

Иосэф выскочил из колесницы и почтительно приветствовал царевну, которая, холодно взглянув на него, слегка кивнула головой в ответ.

Царевна Хишелат, младшая дочь и любимица фараона, была очаровательна; ей только что исполнилось пятнадцать лет, и нежные, тонкие черты ее лица нимало не напоминали резких черт отца. Гордую красоту свою Хишелат унаследовала от матери, азиатской царевны, которой рождение ее стоило жизни; Апопи, страстно любивший свою вторую жену, перенес это чувство на дочь. Надменная, своевольная, хотя и сдержанная по натуре, царевна очень привязалась к Аснат, и мало-помалу между ними завязалась тесная дружба. Виделись они по возможности часто, и нередко, чтобы избежать всякой торжественности этикета, Хишелат отправлялась к своему другу прямо через царские сады, прилегавшие к садам дворца Адона. Свиту ее в таких случаях составлял один только Уна, несчастный карлик, жестоко обезображенный каким-то продавцом уродов; царевна купила его у скомороха, водившего его напоказ по улицам, и благодарный Уна проявлял к ней чисто собачью преданность. Последнее время Хишелат бывала еще чаще и дольше засиживалась в гостях у жены Адона. Главнейшей темой бесед служили рассказы Аснат о своем детстве, родителях, о жизни в Гелиополе и брате Армаисе, неотлучном, веселом товарище ее игр. Охваченная воспоминаниями, Аснат не замечала, что имя брата бросало в краску бледное, прозрачное лицо Хишелат, а большие черные глаза ее загорались огнем.

С поникшей головой вернулся домой Иосэф; встреча с царевной напомнила ему слова Яакоба и пробудила в душе какое-то смутное, непонятное ему самому чувство. Но разбираться в своих чувствах у него не было времени; его личный писец доложил, что уже более часу его ожидает гонец от фараона, требующего его немедленно к себе. Вздохнув с досадой, — ему так страстно хотелось в эту минуту отдыха и одиночества, — он приказал подать себе новое одеяние и через полчаса входил уже в рабочую палату фараона.

Бледный, с нахмуренным лицом, видимо взволнованный, Апопи ходил взад и вперед по своему покою. При виде павшего ниц Иосэфа он остановился и сделал ему знак встать.

Наконец-то ты явился, Адон! — сказал он с легким неудовольствием. — Уже больше часу я жду тебя.

Прости мне, сын Ра, мою невольную оплошность. Я отлучился ненадолго, чтобы проведать старика отца, который нездоров, — ответил почтительно Иосэф.

Опасно болен старик?

Нет, фараон! По милосердию Элохима, он чувствует себя гораздо крепче.

Тем лучше. А теперь — к делу, по которому я и позвал тебя! — сказал Апопи, садясь. — Депутация жрецов ходатайствует об аудиенции — и я знаю — хочет просить о том, чтобы ввиду тяжкого положения, в котором находится народ, хлеб раздавался беднейшим даром, а отцам семей численностью более десяти едоков, считая тут же и рабов, отпускался по умеренным ценам. Просьба их, конечно, справедлива, и я не прочь бы ее выполнить; но что ты думаешь об этом?

Иосэф невозмутимо слушал фараона и только где-то там, в глубине его зеленоватых глаз, вспыхнул недобрый огонек.

Твоя воля, фараон, — закон для меня; но так как ты благоволишь выслушать мнение твоего слуги, я должен высказать то, что внушает моя преданность к тебе. Если мы отпустим даром хоть одну меру зерна, никто уже не захочет более платить; этим мы широко распахнем дверь для тысячи обманов и уверток, а неизмеримая сила, сосредоточенная в твоих руках, рассыплется подобно песку без всякой пользы для тебя, напротив, к выгоде твоих врагов. Теперь все области Верхнего Египта отдают в твои руки свои сокровища и земли; скоро вокруг Таа будут только твои рабы; даже если у него найдутся еще золотые кольца, так ведь металлом солдата не накормишь! Обстоятельства скоро предадут тебе опаснейшего из твоих врагов. Если же мы начнем раздавать даром хлеб так называемым бедным, то наши склады истощатся быстро; подлая и уже от природы неблагодарная толпа живо возмутится, подстрекаемая жрецами, которые будут ей нашептывать, что ты даешь им слишком мало. Почему же достопочтенные отцы взывают к твоим щедротам, вместо того чтобы самим прийти на помощь голодающим? Ведь земли их не только свободны от налогов, но самый хлеб выдается им даром.

Апопи задумчиво выслушал его и, когда Иосэф кончил, нервно потер себе лоб.

Да, ты прав, как всегда; а все же мне ужасно тяжело, что люди мрут с голоду, когда им можно было бы помочь. Разве ты не боишься, что народ, доведенный до отчаяния, разграбит житницы?

Пускай попробует! О, будь спокоен, фараон; житницы хорошо охранены и я сумею заставить всюду уважать твой авторитет и государственное добро.

Ну, так делай, как знаешь; только я не хочу вмешиваться в это дело. Скажусь больным, а депутации велю обратиться к тебе. Как хочешь, так и отвечай жрецам.

Я постараюсь доказать им, что мы их не боимся; уступить — значило бы выказать им свою слабость, — отвечал Иосэф, откланиваясь фараону.

Когда три дня спустя депутация из наиболее уважаемых жрецов страны явилась к Адону, он отказал холодно и гордо, сопровождая свою речь различными намеками.

За этой неудачной попыткой жрецов облегчить участь народа все кругом смолкло снова и впало в безмолвную апатию; каждый, казалось, думал только о том, как бы поддержать свое существование, и храмы, по мере сил, старались прийти на помощь населению. Но под этим наружным спокойствием клокотал вулкан, и в возбужденных умах роились смелые, кровавые планы — во что бы то ни стало положить конец невыносимому положению и жестоко отомстить тирану, который спокойно давал людям умирать голодной смертью в виду неисчерпаемых запасов хлеба.

Ослепленный гордостью и всецело поглощенный честолюбивыми замыслами, рисовавшими в его воображении трон фараона, Иосэф мало беспокоился о чувствах своих будущих подданных; зато он строго следил, чтобы ни один признак такого народного неудовольствия не прорывался наружу. Замечательно организованная им полиция, как наружная, так и тайная, открывала и душила малейшую попытку к восстанию или заговору против него или особы фараона. Сверх того, благодаря смутному чувству, которое разбудили в нем слова отца, он стал подозрительно наблюдать за Хишелат и, к своему неудовольствию и удивлению, уловил в глазах царевны во время разговора ее с Армаисом такое выражение, которое не оставило ни малейшего сомнения насчет чувств, внушенных дочери фараона молодым человеком. Сделав это открытие, Иосэф всесторонне обсудил его — и возможные последствия этого вовсе не входившего в его расчеты обстоятельства сильно встревожили его. Влияние Хишелат на отца давало ей возможность добиться от него желаемого, а с другой стороны, высокое происхождение Армаиса делало союз их вполне осуществимым.

Вероятность подобного брака приводила Иосэфа в бешенство; сын Верховного жреца Гелиополя, сделавшись зятем фараона, мог, ради политической цели, оказаться опасным соперником. Однако, по зрелом обсуждении вопроса, Иосэф нашел выход из этого положения — выход, который во всех отношениях успокоил его.

Несколько дней спустя он встретил Армаиса при выходе из царских покоев.

Ты забываешь нас, — сказал Иосэф, дружески пожимая ему руку и не обращая внимания на видимое равнодушие, с которым тот выполнял предписанный обряд приветствия. — Еще сегодня утром Аснат жаловалась, что не видала тебя целую вечность. Кроме того, мне надо переговорить с тобой по делу; приходи завтра.

В котором часу должен я буду явиться? — спросил холодно Армаис.

Буду ждать тебя после совета.

IV

На следующий день Армаис, явившись во дворец Адона за час до назначенного времени, прошел сначала на половину сестры. Аснат сидела на террасе, примыкавшей к ее рабочей комнате, и была занята разбором груды материй и вышитых одежд, которые надзирательница с двумя рабынями подавали ей. При виде брата она живо отослала женщин и с улыбкой протянула ему обе руки.

Наконец-то я тебя вижу, Армаис! Почему ты избегаешь меня, словно не знаешь, как мне необходимо видеть близкое и дорогое мне существо.

Сев на скамью рядом с нею, Армаис нежно обнял ее и прошептал:

Ты знаешь, что вовсе не недостаток любви к тебе удерживает меня от частых посещений; мне просто претит переступать порог дома, где живет этот шакал, угнетающий Египет. Что-то подымается во мне, когда я дышу одним воздухом с ним, и мысль, что ты в его власти, что ты его жена, разрывает мое сердце на части. Как могла бы ты быть счастлива с… — он замялся.

Аснат вздохнула, ничего не ответив. После некоторого молчания, заметив озабоченное выражение лица Армаиса, она спросила:

У тебя какая-нибудь неприятность, брат? Ты встревожен чем-то?

Твой всевластный супруг потребовал меня сегодня по делу. Это не к добру, ибо дел у меня с ним нет!

Ты опасаешься чего-нибудь?

Нет, ничего особенно. Но он ненавидит меня настолько же, насколько я его презираю; мало хорошего, когда эта змея назначает кому-нибудь свидание с глазу на глаз.

Аснат побледнела.

Будь откровенен, Армаис! Ты, может быть, замешан в какой-нибудь заговор? — тревожно спросила она, заглядывая ему в глаза. — Я знаю, что их много теперь, но это все напрасные попытки. Я угадала, скажи? А если так, я защищу тебя, хотя бы ценой моей жизни. Впрочем, ты мой брат, близкий родственник Иосэфа, и он твоей головы не тронет!

Армаис отвернулся, чтобы скрыть от нее горькую, ироническую улыбку; но, быстро овладев собой, сказал:

Не тревожь себя напрасно, сестра! Печальное положение отечества беспокоит всякого. Общая ненависть и бедствие растут день ото дня. Один вид этой шайки людей, утопающих в довольстве, когда кругом все мрет с голоду, способен довести до отчаяния разоренный народ. Если когда-нибудь народное негодование разразится бунтом, дражайшим братцам твоего супруга придется плохо…

Шш!.. —перебила его Аснат, указывая на сад глазами: из боковой аллеи шла Сераг в сопровождении своей египетской наставницы. Хороша она была — бесспорно; с матовым цветом лица, с черными, как смоль, косами и большими жгучими глазами, она была олицетворением настоящей восточной, страстной красоты. Ярко-пестрая туника, красные сандалии и множество надетых драгоценностей портили впечатление, придавая ей грубый, дикий вид.

Вот гостья, которая, должно быть, тебе порядочно в тягость; воспитать ее, я полагаю, нелегко! — шепотом заметил Армаис.

Я этим и не занимаюсь; довольно того, что я терплю эту дикарку в своем доме. Решительно не понимаю, зачем Иосэф непременно хотел иметь ее при себе?

Да чтобы выдать ее за кого-нибудь из нашей знати; это не подлежит сомнению! — насмешливо ответил Армаис.

В это время та, о которой шла речь, подошла к ним и, угловато поклонившись, принялась самым наивным образом разглядывать Армаиса. Однако его холодный взгляд смутил ее; она круто повернулась и убежала в сад.

Совсем дикая! От души жалею того несчастного, которого Иосэф наградит такой супругой, — прошептал Армаис, вставая. — До свидания, сестра; мне пора быть у Адона.

А ты зайдешь потом ко мне? Ваш разговор меня тревожит.

Да, если он меня долго не задержит и произойдет, к тому же, что-нибудь важное.

Скрестив на груди руки, Иосэф ходил по своей рабочей комнате; он только что отпустил депутацию египтян из Фив, приходившую за покупкой хлеба, и казался озабоченным. При входе Армаиса он кивком головы ответил на его приветствие и сел к столу, жестом пригласив того садиться.

Я к твоим услугам, Адон! Что пожелал ты сообщить мне? — спросил Армаис, не садясь, а прислонясь к открытому окну.

Облокотясь на стол, Иосэф молча стал пристально рассматривать Армаиса, от которого в эту минуту веяло только холодным, горделивым презрением. Злая усмешка мелькнула на лице Адона. Как это величавое, спокойное презрение быстро сменит бурный гнев и как эта же самая надменная спина согнется под его железной рукой!

Я жду, что ты мне скажешь. Ведь не призвал же ты меня, чтобы любоваться мной? — нетерпеливо спросил, наконец, Армаис.

Именно! Я говорил себе, что человек, богато одаренный от природы, высокого происхождения, так хорошо поставленный в обществе, должен бы жениться, — ответил Иосэф, придвигая к себе ларец из слоновой кости и вынимая оттуда два свитка папируса и таблички. — Я нашел тебе невесту и желаю, чтобы ты на ней женился, — прибавил он.

Доброта твоя поистине безгранична; но в этом личном деле мне хотелось бы сделать выбор самому, — вздрогнув от негодования, ответил Армаис.

Положим; пеняй же на себя, что ты раньше не сделал этого. Теперь я за тебя решил: тебе остается лишь одобрить мой вкус и жениться на моей племяннице Сераг. Ее предназначаю я тебе в супруги.

Кровь с такой силой ударила Армаису в голову, что он зашатался; потеряв всякое самообладание, он бросился к столу, за которым сидел Иосэф.

Ты, кажется, с ума сошел! Как ты смеешь так оскорблять меня? — воскликнул он с пеной у рта. — Мне жениться на этой грязной, дикой девчонке твоего племени? Да такой мерзкой твари я бы и в наложницы себе не взял. Довольно уже стыда для моего почтенного семейства, что один из его членов — вольноотпущенник! — Он остановился, задыхаясь.

Иосэф побледнел; злобным, ядовитым взглядом окинул он Армаиса.

О! Благородство твоей семьи мне достаточно известно; но спрашиваю, что более бесчестит ее: родство ли с бывшим рабом или с крамольником, посягающим на жизнь фараона? Смотри, — он развернул один из вынутых из ларца папирусов, — и ты увидишь, что голова твоя не прочна на плечах и что ты со всеми сообщниками можешь кончить виселицей.

При одном взгляде на свиток папируса Армаис смертельно побледнел; голова закружилась и он ухватился за стол, чтоб не упасть.

Итак, будущий цареубийца, спесь твоя словно поубавилась? — с презрением заметил Иосэф. — Теперь скажу тебе одно, что ваши заговоры я презираю: это — детская игра, которую я уничтожу так же легко, как комкаю этот папирус. Я только хотел доказать тебе, что ты — соломинка в моих руках. Если ты понял меня и дорожишь своей головой и головами твоих сумасбродов-товарищей, то не станешь более противиться браку с молодой, красивой, невинной девушкой, которую я тебе выбрал в жены.

Армаис закрыл глаза: такая буря разразилась в его душе, кровь так бушевала в нем, что он на минуту думал, что задохнется. Он сознавал себя мухой, попавшей в паутину. Если бы речь шла только о нем, он не задумался бы скорее умереть, чем жениться на девушке, внушавшей ему только отвращение; но мог ли он пожертвовать жизнью благороднейшей молодежи Египта, его друзей и товарищей, — обречь на горе и траур столько семейств? Да, этот человек был прав: заговоры, открываемые и так разумно им уничтожаемые, не могли пугать его; а между тем, уступить ему и согласиться на его требования — было жертвой, превышающей его силы.

Тяжелое молчание воцарилось в комнате; наконец, Армаис выпрямился, успев уже овладеть собой.

Ты прав, Адон: ты удивительно умеешь защищать жизнь фараона и свою собственную, — сказал он хрипло, с ненавистью смотря на своего врага. — Сколько уже лет унижение и разорение египетского народа, судьба которого, к несчастью, попала в твои руки, служит тебе забавой! Игрушкой своей злобы ты выбрал именно мою семью; тебе мало было унизить Аснат союзом с тобой, — теперь настала моя очередь! Чтобы разбить сердце отца и обесчестить меня, осквернив чистую, благородную кровь, текущую в моих жилах, кровью твоего народа, ты навязываешь мне в жены эту отвратительную девку! Ты отлично знаешь, что смерть от руки палача, — порази она только одного меня, — я предпочел бы подобному союзу, — так нет! Ценою жизни моих друзей ты заставляешь меня подчиниться твоим требованиям. Но ты ошибаешься, если думаешь поднять этим свое значение в глазах народа: всякий поймет, что я, как и Аснат, являемся жертвами твоего насилия. Для всякого египтянина ты останешься по-прежнему нечистым рабом, а твоя семья — шайкой проходимцев, насыщающихся тем, что отнимается у истинных сынов Кеми.

Иосэф встал: он дал ему докончить, не прерывая; вздрагивавшие губы и сверкавшие глаза доказывали, какая буря бушевала в нем.

Кидая мне в лицо все эти оскорбления, ты чересчур уж злоупотребляешь моим родством с тобой, — глухо сказал, наконец, Иосэф. — Ты попрекаешь меня тем, что каждый день могло бы случиться и с тобой благодаря превратностям войны. Не по рождению, а по несчастью был я рабом; я — сын главы племени — властелина более свободного, чем ваши цари, платящие, тем не менее, дань Апопи. Наш союз никого не позорит; оттого-то я и решил смешать мою кровь с вашей, что вы считаете себя какой-то высшей расой. Слушай же теперь мое бесповоротное решение! Если завтра ты не явишься открыто просить Сераг себе в жены, то ты и все сообщники твои будете схвачены, как злоумышлявшие на жизнь фараона; если же ты станешь женихом — я буду молчать. Теперь ступай; я даю тебе время до завтра оправиться и обдумать хорошенько твое положение.

Молча, понурив голову, вышел от него Армаис; в ушах звенело, мысли путались. Смутное сознание данного сестре обещания зайти к ней слабо мерцало в его голове. Шатаясь, как пьяный, и не обращая внимания на удивленные взгляды рабов, побрел он в покои Аснат и, узнав, что сестра на большой террасе, велел провести себя туда.

У Аснат была гостья, царевна Хишелат; по своему обыкновению, она пришла через сады навестить своего друга, и супруга Адона, позабыв тревогу, вызванную словами брата, уселась со своей высокой гостьей за маленьким столом, в тени душистого кустарника. Лакомясь сластями, они оживленно беседовали о приближавшемся празднике священной реки, к которому готовились пышные религиозные церемонии, чтобы вымолить у богов разлитие Нила.

Заметив брата, который неверным шагом направлялся к ним, — бледный, как полотно, с помутившимся взором, — Аснат вскочила с места:

Что с тобой, Армаис? Что случилось? — вскричала она, бросаясь к нему.

Тот ничего не ответил; голова у него по-прежнему кружилась и, не замечая Хишелат, вставшей с удивлением при виде его, он неверной рукой искал какой-нибудь опоры. Схватившись, наконец, за стоявшее поблизости кресло, он почти упал в него; голова запрокинулась, и он потерял сознание. С быстротой молнии очутились около него обе женщины.

Скорей, Аснат, воды и каких-нибудь ароматов, — распорядилась Хишелат, побледнев от волнения и собственными руками поддерживая беспомощно свисавшую голову Армаиса. Аснат торопливо схватила со стола амфору с водой и приказала стоявшей у двери негритянке принести скорее ее ларец с лекарствами.

Поддержи его! — решительно приказала Хишелат. Налив в чашу воды, она вылила туда жидкость из маленького флакона, висевшего у нее на поясе на золотой цепочке, смочила платок и вытерла им лицо Армаиса. Прикосновение холодной воды и ароматов привело его в сознание; Армаис вздрогнул и открыл глаза. Неясный взор его не сразу признал в склонившейся над ним молодой девушке дочь фараона; но, убедившись в этом, он вздрогнул и попытался встать. Царевна вспыхнула, выпрямилась и, положив ему руку на плечо, ласково сказала:

Сиди, благородный Армаис, и оправься. Я ухожу и ты отдохнешь, пока Аснат меня проводит!

Не успел Армаис пробормотать слова извинения и благодарности, как царевна, сделав на прощанье грациозно величественный знак рукой, повернулась и торопливо спустилась с террасы. Как только Хишелат и Аснат остались в аллее одни, царевна остановилась и, подав руку подруге, сказала:

Вернись к брату; он, кажется, болен или страшно расстроен. А я и одна дойду до беседки, где меня ждут Уна и Абракро. Только сегодня вечером, а то лучше завтра поутру, приходи ко мне, и если тебе понадобится помощь моя у фараона, рассчитывай на меня!

Не дожидаясь ответа, она повернулась и с легкостью газели исчезла за поворотом аллеи. Почти бегом вернулась Аснат на террасу, где в мрачном отчаянии, облокотившись обеими руками на стол, сидел Армаис.

Говори, что случилось? Я чувствую что-то ужасное! — прошептала Аснат, обнимая брата и прижимаясь к нему.

Армаис судорожно обнял ее.

Аснат, Аснат! Стряслось такое горе, такой позор, что мой язык не поворачивается передавать тебе их. Этот нечистый пес нашел, должно быть, что чаша унижения, которым он поит нашу семью, недостаточно еще горька, и заставляет меня жениться на мерзкой девке своего племени, — отраве твоего дома.

Сераг? Возможно ли! И ты согласился? — воскликнула вне себя Аснат.

Я должен был согласиться, — прошептал Армаис и, наклонившись к сестре, прибавил тихо, так что она одна могла расслышать: — Разве ты не пожертвовала собой? Если бы я мог отдать палачу только свою голову, я с радостью сделал бы это скорее, чем дать свое согласие на несчастье, равняющееся медленной смерти; но еще пятнадцать человек замешаны со мной (он быстро назвал несколько имен), и этот брак поставил он условием их спасенья.

Негодяй! Как осмелился он нанести такое оскорбление? — сказала Аснат, дрожа от негодования.

Кроме того, — продолжал Армаис, — в их числе есть человек, который некогда был тебе чрезвычайно дорог и которого я люблю как брата. Если станет известным, что он здесь, он погиб.

Аснат побледнела.

Как, он здесь? Он? Каким же образом, — пробормотала она.

Для закупки хлеба из Фив прибыли жрецы и купцы; он присоединился к ним, переодетый писцом, и скрывается теперь в храме Изиды.

Ах, если бы я могла его увидеть!

Да и он будет счастлив; по-прежнему он любит тебя и неизменно тебе верен. Если сегодня вечером ты придешь в храм, я предупрежу Хнума и тебя к нему проведут.

Минуту колебалась Аснат, видимо, борясь сама с собой; затем она подняла голову и сказала шепотом:

Предупреди его — я приду!

Когда Армаис ушел, Аснат удалилась к себе в спальню, приказала спустить завесы у окон, выслала всех вон и бросилась на постель, стараясь привести в порядок свои мысли. Невыразимый гнев кипел в ней против мужа; ужасное намерение его женить Армаиса, — ее дорогого красавца Армаиса, — на этой неотесанной девчонке презренной расы до такой степени выводило ее из себя, что в этом раздражении совершенно потонуло обычное чувство, — смесь ненависти, любви и страсти, — которое внушал ей Иосэф. В это мгновение она только от всей души ненавидела неумолимого человека, жестоко мстившего ее семье за выказываемое ему презрение.

В этом душевном настроении образ ее бывшего жениха встал перед ней, окруженный особым ореолом. Как он был нежен и бесконечно добр; как, под влиянием его, детские вспышки ее гнева всегда таяли и счастливо успокаивались! Никогда не замечала она в его глазах такого выражения, которое заставляло ее трепетать и содрогаться, как под жгучим, властным взглядом Иосэфа. И какую счастливую, согласную жизнь вела бы она с Гором! Ее охватило страстное желание увидеть его; отдавшись своим воспоминаниям, она закрыла глаза.

Ни Аснат, ни Иосэф не отдавали себе отчета в том, что самая странность существовавших между ними отношений приковывала их друг к другу. То ненавидя, то становясь невольно под могучим обаянием мужа его рабой, Аснат была не в состоянии разобраться и совершенно потерялась в хаосе волновавших ее чувств: в присутствии мужа воспоминание о данной клятве и о позоре семьи делало ее холодной и молчаливой; когда же он был далеко, ее тянуло к нему, влекло в его объятья, чтобы сказать: «люблю тебя» и упиваться его радостным взглядом и страстными поцелуями. С своей стороны, Иосэф, под обаянием страсти, чувствовал себя вечно оскорбленным ее холодностью, которую хоть и считал маской, но победить которую он тем не менее не мог. Гордость мужчины шептала ему наказать ее равнодушием, пока она не смирится и не сознается откровенно в своей любви. Эта-то глухая борьба противоречивых чувств и создавала магнит, притягивавший их друг к другу и сохранивший в их отношениях, после десятилетнего супружества, свежесть и силу любви медового месяца.

Отдавшись своим воспоминаниям, Аснат так замечталась о прошлом, что совершенно забыла действительность и не заметила, что в комнату вошел Иосэф. Очнулась она только тогда, когда он своим звучным голосом громко спросил ее:

Ты больна, Аснат? С самого утра лежишь ты в темной комнате.

Вид мужа, раздвигавшего у окна занавес, пробудил весь ее гнев; вспыхнув, она вскочила на ноги.

И ты еще спрашиваешь, почему я бегу от света? — воскликнула она, сверкая глазами. — После оскорблений, которые ты нам наносишь, негодный, мстительный человек, не было бы удивительно, если бы я лишила себя жизни.

В первый раз после стольких лет то была прежняя Аснат — смелая, вспыльчивая и своенравная. Ее оживленное лицо, пылающие щеки и нетерпеливо топающая по циновке ножка приводили Иосэфа в восторг, и ему невольно вспомнилась сцена в беседке, когда она бросилась на него с топором в руке. Но, по обыкновению, он подавил свое чувство и спокойно сказал:

Я прошу тебя воздержаться от оскорблений и положительно не знаю, чем я тебя обидел.

Ах, ты не знаешь? Как ты наивен! Достаточно, я полагаю, завлечь Армаиса в западню, чтобы обесчестить его потом.

Вовсе не я, а сам твой брат обесчестил себя, вмешавшись в преступный заговор. Его женитьба на Сераг может быть унизительна только в вашем воображении.

Я не хочу в невестки это животное, которое для меня хуже гадины; она противна Армаису. Иосэф, откажись от этой мысли, которую тебе внушила ненависть и недостойное желание унизить нас! — вне себя воскликнула Аснат.

Моей жене не следовало бы говорить: «унизить нас», когда речь идет о союзе с моей семьей, — с горечью заметил Иосэф. — Я вижу, что ты по-прежнему стоишь на стороне моих врагов. Но изменять принятому раз решению — не в моих правилах, как тебе известно, и твой неотразимый Армаис женится на Сераг, тем более что ни своей внешностью, ни своим приданым она не посрамит семьи Потифэры.

Ты хочешь дать ей приданое? Разумеется, из тех земель, золота и драгоценностей, которые ты отнял у голодающих. Тогда Армаису придется прибить к носилкам надпись или глашатаями возвестить, что это жена его; иначе бывшие владельцы драгоценностей примут ее за ростовщицу из пригорода, — насмешливо ответила Аснат.

Иосэф вспыхнул и нахмурил брови.

Я вижу, что раньше, чем говорить с тобой, полезнее будет выждать, пока ты успокоишься и к тебе вернется рассудок, — резко сказал он, поворачиваясь к выходу.

В гневе Аснат ходила по комнате, ожидая с нетерпением, когда наступит время отправиться в храм. В эту минуту, чем больше ненавидела она Иосэфа, тем больше хотелось ей увидеть Гора. Да, слова любви и нежности, которых напрасно жаждал услышать Адон и в чем она упрямо ему отказывала, она отдаст его сопернику.

Когда наступила ночь, она приказала подать себе носилки и в сопровождении кормилицы отправилась в храм Изиды. Всем в доме была известна ее набожность и нередкое посещение ночных жертвоприношений Озирису, а потому ее теперешний выезд не обратил на себя ничьего внимания.

Оставив, как всегда, носилки и людей при самом входе в священное место, Аснат вошла одна в слабо освещенную одинокой лампой колоннаду; жрец, стороживший у дверей, встретил благородную посетительницу и тотчас повел ее во внутрь храма. Остановившись у подножия статуи, колоссальные очертания которой терялись в полутьме, жрец прошептал:

Дозволь, благородная женщина, завязать тебе глаза и без боязни доверься мне.

Делай, что надо, — коротко ответила Аснат. После того как жрец завязал ей глаза, она почувствовала, что сильные руки подняли ее на воздух и она потеряла всякую возможность ориентироваться, в какую сторону ее несли; чувствовала она только, что они спускались вниз по лестнице и прошли узкий коридор, — узкий потому, что одежда ее касалась стен. Наконец, несший ее жрец остановился, поставил ее на землю и снял повязку.

С любопытством и удивлением огляделась кругом Аснат и увидела, что находится в длинной подземной зале, поддерживаемой низкими массивными колоннами, покрытыми сплошь, как и стены, ярко раскрашенными аллегорическими рисунками и таинственными знаками. Большой стол в одном из углов, заваленный свитками папирусов и окруженный стульями, указывал, что зала, предназначенная в обыкновенное время для совершения таинств, теперь служила местом для тайных совещаний. Множество ламп, висевших на потолке, ярко освещали окружающие предметы. Аснат осталась одна; проводник ее исчез. Сбросив на скамью свой плащ и покрывало, она прислонилась к колонне. Чтобы обмануть свое нетерпение, Аснат принялась машинально рассматривать причудливые рисунки на противоположной стене, чутко прислушиваясь к малейшему шороху. Вдруг быстрые шаги, раздавшиеся на другом конце залы, заставили ее вздрогнуть; обернувшись, она встретилась лицом к лицу с Гором, подобно ей, бледным от волнения.

Гор! — едва могла произнести она взволнованным голосом.

Гор безмолвно обнял ее и прижал к своей груди; счастье и горе, наполнявшие его душу, сковывали уста, и Аснат безмолвно склонялась головой на плечо своего бывшего жениха. Гор оправился первый, подвел ее к скамейке и усадил рядом с собой.

Спасибо, что пришла, моя возлюбленная! Радость свидания с тобой придаст мне мужества на время разлуки и ожидания. Скажи, ты не забыла, любишь еще меня?

Я сдержала свое слово, Гор! — прошептала Аснат. — Ни разу еще не сказала я этому человеку: «люблю тебя».

Гор наклонился и испытующим безмолвным взглядом заглянул ей в глаза.

Благодарю тебя! Скажи же мне, Аснат, как сложилась твоя семейная жизнь? Ты счастлива?

Нет, я несчастлива, — ответила она, разражаясь вдруг рыданьями. — Я чужая в собственном доме и живу под вечным гнетом; Иосэф ненавидит всех моих и даже бесчестит Армаиса позорным браком.

При воспоминании о последней ссоре с мужем ее охватила прежняя к нему злоба, проснулось желание оскорбить, заставить его мучиться и, встретив открытый, любящий взгляд своего бывшего жениха, ей показалось, что только он один мог дать ей спокойное счастье и то душевное равновесие, которого недоставало в ее отношениях к Иосэфу.

Да, Гор, тебя, и только одного тебя, люблю я. С тобой я утратила и свое счастье! — воскликнула она, бросаясь к нему на шею.

В радости он прижал ее к себе.

Надейся, Аснат! Хотя освобождение и не идет так скоро, как бы нам того хотелось, но час его все же приближается. Лишь только чудовище, угнетающее Египет, будет свержено, как ты, подобно лучу Ра, осветишь мой опустелый дом. А теперь успокойся; слезы твои, которых мне не осушить, разрывают мое сердце.

Чтобы развлечь Аснат, он стал рассказывать все, что пережил за эти годы, пока, наконец, их разговор не был прерван жрецами, собравшимися на тайное совещание и напомнившими молодой женщине, что ей пора уходить, дабы своим долгим отсутствием не возбудить подозрений. После короткого, но теплого прощания Аснат тем же порядком проводили до носилок.

Это свидание оставило странное впечатление в ее душе. Когда Аснат уже совсем успокоилась, то пришла к убеждению, что в ее чувстве к Гору что-то изменилось. Она его любила, конечно, всей душой; он ей казался олицетворением мирного счастья, но все же, к своему ужасу, она не могла не сознаться, что в нем не было того невыразимого очарования, которое навевал на нее Иосэф, несмотря на бури и несогласия их семейной жизни.

Известие о помолвке Сераг вызвало общее удивление; ледяное равнодушие Армаиса бросилось в глаза, подтверждая носившиеся в обществе слухи, что брак со стороны жениха вынужденный. Потифар и Ранофрит были глубоко огорчены; для Потифэры это известие было таким ударом, что, когда ему сообщили его, он лишился чувств; но обморок этот был единственным выказанным им признаком неудовольствия. С виду он оставался спокойным, только дольше обыкновенного запирался в святилище и казался мрачным и сосредоточенным.

Иосэф торопил со свадьбой, которую, видимо хотел отпраздновать с царской пышностью, судя по приготовлениям во дворце и приданому, назначенному невесте.

Отношения обрученных были в высшей степени натянуты и тяжелы. С внешней стороны Армаис был безупречен, исполнял все обязанности жениха: присылал цветы и подарки, приготовлял свой дом и навещал невесту, но старательно избегал оставаться с ней наедине и никогда не переступал границ холодной вежливости, с трудом скрывая свое отвращение, когда она брала его за руку или обнимала его, пользуясь минутой уединения. Напротив, Сераг, страстная по натуре, теперь безумно влюбилась в своего красавца-жениха, и прежде ей нравившегося. Не умея владеть собой и скрывать собственные чувства, она бесилась, видя холодность Армаиса и не понимая, по умственному своему убожеству, какие причины могли внушать ему отвращение к ней.

Потифэра приехал накануне свадьбы; оставшись с отцом наедине, Армаис дал волю своему отчаянию; предстоявшая ему жизнь, казалось, превышала его силы.

Успокойся, сын мой, и не теряй надежды на милосердие богов. С вечера до утра может случиться многое! — сказал Верховный жрец, сопровождая слова свои таким страшным взглядом, от которого Армаис вздрогнул и смутился, но не посмел его расспрашивать.

Вечером пришла Аснат; озабоченность Потифэры была так очевидна; такой мрачный, грозный огонь горел в его глазах, что она уехала расстроенная. В первый раз ей было страшно с отцом.

Проведя бессонную, томительную ночь, Аснат на утро еще ворочалась в постели, как вдруг до ее слуха донесся отдаленный шум. Она с испугом стала прислушиваться и убедилась, что шум растет; слышались ясно крики и вопли. Она разбудила Иосэфа, который вскочил, пораженный, но успокоил ее, обещая прийти сказать ей, как только узнает сам, в чем дело. Пибизи с испугом объявил Адону, что в покоях благородной Сераг творится что-то неладное; ее служанки подняли тревогу, а что у них случилось, — никто не знает.

Охваченный дурным предчувствием, Иосэф пошел в покои племянницы. Женщины в разодранных одеждах, с помертвелыми от страха лицами, толпились у входа, испуская раздирающие душу пронзительные вопли, разносившиеся по всему дворцу. При виде Иосэфа они, как безумные, кинулись к его ногам, крича: «Смилуйся над нами, господин, мы не виноваты!» Сердито отстранив их, он вошел и, не обращая внимания на служанок, катавшихся с воплями по полу, приблизился к постели. При первом взгляде на Сераг, неподвижно лежавшую с выражением безумного ужаса на сине-багровом лице, Иосэф с испугом отшатнулся; вокруг шеи девушки обвилась змея, и черная рана на шее объясняла случившееся.

Оправившись от изумления, Иосэф наклонился к мертвой и в тот же момент змея подняла голову и зашипела. Его охватила внутренняя слабость и по телу пробежала дрожь; ему почудилось, что перед ним снова ужасные глаза незримого врага, — той таинственной змеи, которую некогда он победил духом и плотью. Побледнев, как полотно его туники, Иосэф в ужасе попятился и задыхающимся голосом крикнул: «Убить чудовище!»

Словно и змея поняла этот приказ и раньше, чем кто-либо из оробевших слуг успел приблизиться, она развернулась, проползла по остывшей груди Сераг и исчезла в складках ее смертного ложа.

Мрачный и сердитый вернулся Иосэф в свою опочивальню, где испуганная и расстроенная Аснат слушала уже несвязный рассказ служанки.

Правда это? Возможно ли, чтобы Сераг умерла? — спросила она тревожно мужа.

Да; очевидно, боги Гелиополя чрезвычайно благосклонны к твоему брату, избавив его от немилой жены! — ответил он насмешливо; затем взял из-под подушки свою печать и вышел из комнаты.

Как только Аснат собралась с духом, она тотчас написала брату, извещая его о случавшемся. Армаис всю ночь не смыкал глаз и утром снова пошел к отцу; к своему удивлению, он нашел его спящим и на тревожные вопросы о его здоровье Верховный жрец отвечал ему, что он бодрствовал всю ночь. Оба замолчали и Армаис уже собирался идти одеваться к печальной для него церемонии, как ему принесли таблички сестры. Едва он заглянул в них, как, ошеломленный, опустился на стул.

Сераг скончалась! — воскликнул он. — Отец, в этом видна рука храма, — неуверенно прибавил он.

Это рука божества, чашу долготерпения которого переполнили злодеяния этого человека, — божества, которое захотело доказать ему, что если он волен назначать день свадьбы, то выполнение предназначения человека зависит от власти более высокой, — медленно и важно ответил Потифэра.

Выражение неумолимой жестокости, которой повеяло от него, ужаснуло Армаиса; никогда ничего подобного не видал он в спокойных, ясных глазах своего отца.

Теперь иди и приготовься выразить горе, для тебя обязательное в этом случае; к тому же усопшим вообще всегда надо оказывать почет и уважение. Ты же навсегда избавлен от ненавистной тебе жены. Я иду принести жертву богам, — прибавил Верховный жрец, отпуская сына.

V

Тяжелый день, трагически начавшийся смертью Сераг, близился к концу, а у Иосэфа не было еще ни минуты отдыха. Весь день Адон был занят: сначала приемом именитых гостей, думавших попасть на пир, а теперь явившихся выразить ему свои соболезнования; затем — торжественным приездом Армаиса, явившегося в трауре и с головой, посыпанной пеплом, отдать, по обычаю, дань похвал и сожалений покойной невесте; наконец, распорядиться о похоронах. Только с наступлением ночи мог Иосэф удалиться в свою рабочую комнату и на досуге обсудить случившееся. Мрачный, нахмурив брови, ходил он в волнении по комнате. Что Сераг пала жертвой тайного преступления, — это было для него вне всякого сомнения; но искусство, с которым эта неведомая рука освободила Армаиса от брака, несравненно более унизительного для всей жреческой касты, чем его брак с Аснат, заставило Иосэфа призадуматься. Трудно было даже подозревать кого-нибудь; женская половина охранялась многочисленными и преданными слугами, а Сераг прислуживали и бодрствовали около нее в эту ночь несколько ее же соплеменниц. И никто ничего не видел и не слышал; никто даже не заметил, когда именно умерла она, а между тем, судя по ужасу, написанному на лице Сераг, она должна была проснуться. Или рука, впустившая змею, должна была быть чересчур искусна, или тайная наука храмов давала этим доказательство своего всемогущества. И вспомнился ему Шебна, который говорил ему, что магии доступно вызывать подобных вестников смерти под видом змей, скорпионов и других ядовитых животных, которые подползали к назначенной жертве и убивали ее наверняка; хотя старец и не сообщал ему секрета волшебства, но тем не менее Иосэф не сомневался в возможности такого дела. А раз жрецы решились на подобное средство, то и его собственная жизнь висит на волоске. И, тяжело вздохнув, он отер пот с лица. Как ни ненавидел он жрецов, а все-таки должен был молчать. Как доказать, что змея не спряталась в цветах или не вползла в комнату из сада? Подобные случаи бывают нередко.

Приход Пибизи, его любимого раба, прервал его размышления.

Господин, — сказал он, — пришел человек, словно издалека, судя по его усталому виду, Он говорит, что знает тебя и хочет немедля тебя видеть.

С ума он сошел, что ли? Выгони его вон и скажи, чтобы пришел в приемный день, если у него есть до меня просьба.

Он не уходит, господин! Когда мы стали гнать его прочь, он нам сказал, что ты накажешь нас, так как у него есть до тебя важное дело.

В таком случае, введи его сюда и сторожи, чтобы никто нас не подслушал.

Несколько минут спустя человек высокого роста, закутанный в темный плащ, вошел в комнату и пал ниц перед Иосэфом. Пытливым взором осматривал Адон пыльные одежды и старые сандалии незнакомца, как видно, старика, судя по его длинной седой бороде.

Кто ты и что тебе от меня надо? Говори скорее, не теряй времени! — сказал он строго.

Постараюсь, могущественный владыка, исполнить твой приказ.

Иосэф вздрогнул, услышав звучный голос, показавшийся ему знакомым, хотя он и не мог припомнить, где именно и когда он его слышал. В эту минуту незнакомец сбросил плащ.

Шебна! — воскликнул Адон, отступая в испуге.

Старик не изменился; долгие годы прошли, не оставив на нем и следа; юношеский огонь горел по-прежнему в его глазах, когда он поднял их и, не вставая с колен, сказал:

Да, это я! Настал тот час, который я предсказывал тебе, мой бывший ученик. Ты — на вершине славы, а я, простершись во прахе у ног твоих, пришел просить пристанища. Голод и меня привел к тебе искать спасения.

Ты знал, что здесь найдешь меня? — спросил нерешительно Иосэф.

Нет, я потерял тебя из виду; может быть, даже голод и не изгнал бы меня из мирного убежища, в котором я жил только для науки; да и много ли мне нужно: чаша свежей воды да несколько кореньев! Божественное повеление вынудило меня взяться за страннический посох. Я расскажу тебе подробно, что случилось… Но не дозволишь ли мне встать; в мои годы мне уже трудно стоять на коленях.

Видя движение Иосэфа рукой, он встал и прислонился к столу.

Как-то ночью, когда я работал, явились мне три человека в белых одеждах, благообразных видом, с печалью на челе. — Приди нам на помощь, — сказали они, бросаясь на колени и лобызая мои ноги. — Ты приобрел силу и знания, которых нет у нас. Освободи нас от змеи, которая овладела нашей родиной и душит нас, — змеи, притесняющей невинного и отнимающей последний кусок хлеба у бедняка, умирающего с голоду. — Я им ответил, что они с миром могут идти к себе домой; что я вопрошу звезды и, если на то будет соизволение бессмертных, они укажут мне страну и вместе средства для ее освобождения. В теченье звезд написаны предначертаний судьбы, и я прочел: «иди, мы приведем тебя!»

Пустившись в путь, пришел я в землю Кеми, в которой царит голод и нищета. Придя сюда, я услышал в городе твое имя; тут, вспомнив, что могущественный Адон был некогда моим учеником, я захотел повидать тебя, отдохнуть под твоей кровлей и спросить тебя, знающего все соседние государства: где страна, угнетаемая неумолимым тираном, и кто эта змея, которую меня просили истребить люди в белых одеждах?

Он замолчал и не сводил пристального взгляда со внезапно побледневшего лица Иосэфа, который дрожащей рукой отирал со лба пот. «Это жрецы призвали его; он и убил Сераг» — как молния, мелькнуло в голове Иосэфа.

Будто ты не знаешь, кто эти люди, — непримиримые враги мои, — и кто тот человек, которого они ненавидят и на кого клевещут, обзывая его змеей и тираном? — заметил с горьким упреком Иосэф. — Что дали они тебе, Шебна, за мою погибель? Во всяком случае, за твою дружбу я дам втрое!

Шебна покачал головой.

Ты, значит, забыл мои поучения, если мог вообразить, что мага можно подкупить, да еще на преступленье! Те уважаемые люди призывали меня на помощь во имя сил небесных, во имя свободы и справедливости; они умоляли меня избавить невинных от нищеты и голодной смерти. Ты никогда не задумывался о том, какую цену имеет жизнь человеческая у престола Единого, Неисповедимого, имя которого произносится с трепетом. Берегись, Иосэф! Слезы, проклятья и мучения безвинных страдальцев, подобно темной туче, возносятся к небу. По непреложному закону, по которому всякая тяжесть обратно падает на землю, откуда брошена — ты легко можешь быть раздавлен!

Ты пришел, чтобы угрожать мне?

Нет, я пришел пробудить твою совесть и смягчить твое сердце. Пожалей ты страждущих, не давай ослеплять себя честолюбию и вспомни, что я сказал тебе когда-то: «странная, чудная у тебя судьба, но кончину твою застилает туман, рассеять который мне не удалось. Не забывай, что человек может пользоваться, но отнюдь не употреблять во зло дары судьбы, и злоупотребление ими может быть для него гибельно». Я, научивший и вооруживший тебя на борьбу, дал тебе великий талисман, без которого ты никогда бы не достиг той высоты, на которой стоишь теперь; я, кажется, имею право так говорить с тобой!

Убийство Сераг, служившее как бы предзнаменованьем появления Шебны, и суровый урок, только что им выслушанный — все казалось Иосэфу зловещим и грозило неминуемой опасностью. Будет ли он в состоянии продолжать борьбу, если оставит в руках своих врагов это опасное против себя орудие, которое, бог весть как, удалось таки добыть жрецам. На лице Шебны мелькнула чуть заметная, загадочная усмешка, которой Иосэф, поглощенный своими мыслями, не заметил, как не видал и испытующего взгляда, которым смотрел на него старец, читавший его мысли.

Ты прав: от тебя я должен все выслушать и гостеприимство в моем доме принадлежит тебе по праву, — сказал он наконец. — Следуй за мной; я накормлю тебя, а затем отдыхай: ты устал с дороги!

Шебна молча последовал за ним. Через длинную галерею, внутренний двор и затем коридор со сводами Иосэф привел своего гостя в комнату, стены которой были покрыты полками со свитками папирусов и табличками. Кровать, стол, окруженный стульями, и шкаф составляли все убранство этой каморки, освещенной спускавшейся с потолка масляной лампой. Усадив Шебну, Адон вынул из шкафа чашу, небольшую корзину с печеньем и амфору с вином, которые и поставил на стол.

Вино превосходное и сулит мне глубокий, здоровый сон! — сказал с улыбкой старец, отведав вина.

Пей, ешь и отдыхай, и да благословят боги сон твой! Завтра мы свидимся, — сказал Иосэф, прощаясь.

Благодарю тебя за гостеприимство, я не забуду его, — сказал ему вслед Шебна.

Час спустя Иосэф вернулся — наружную дверь он запер, выходя. Все было тихо; и на ложе, в глубоком сне покоился Шебна. Развязав принесенный с собою пучок веревок, он крепко, но осторожно связал спящего по рукам и по ногам; затем зажег факел и, подойдя к стене, нажал пружину. Часть полок раздвинулась и открыла вход в соседнюю комнату, откуда витая лестница вела в просторное подземелье, по стенам которого стояли сундуки с папирусами и драгоценностями; то был потайной архив и временная сокровищница сурового канцлера Апопи. Надев факел на крюк, Адон взбежал на верх, взял на руки Шебну и спустился с ним в подземелье.

Пусть пока побудет здесь; отсюда он вредить мне не может. Посмотрим, выведет ли тебя отсюда твоя наука? — пробормотал он, опуская спящего Шебну на землю. — Он сделал честь моему вину, — прибавил Иосэф не без иронии. В этот момент, тяжело вздохнув, Шебна открыл глаза и окинул взором вокруг.

Ты сажаешь меня в подземелье, как преступника, чтобы помешать мне вредить тебе? Слепой, неблагодарный человек! Этим ты доказываешь только, что ты и есть та самая змея, о которой мне говорили люди в белых одеждах. — Голос мага звучал строго; глаза его, казалось, метали молнии.

Иосэф стоял пораженный; в безмолвном удивлении он наблюдал, как старец сел, поднял к небу связанные руки и запел едва понятный священный гимн. Прерывая свое пение заклинаниями, Шебна взывал к четырем стихиям и верховным божествам Халдеи: Ану — царю вселенной, небесных и земных духов, Эа — властителю океана, управляющему судьбами людей, Самасу — верховному судье, и Адар-Самдану — истребителю зла.

По мере того как голос Шебны звучал все громче и громче, по подземелью словно пронесся свист бури, земля задрожала, как от землетрясения, а вокруг заклинателя поднимались облака, окутывая его красноватым туманом. Вдруг молния прорезала воздух и осветила погреб, раскат грома потряс стены и перед испуганным Иосэфом предстал некогда уже являвшийся ему сфинкс. Выражение лица загадочного существа было строго и грозно; светлые глаза его смотрели мрачно; вздутые, покрытые ранами груди источали кровь, голос его звучал подобно отдаленным раскатам грома:

Неблагодарный! Если ты не остановишься в своем тщеславии, гордости и неумолимой жестокости — горе тебе! Ты во зло употребляешь мои дары; не молоко, а кровь мою сосешь ты. Берегись, чтоб я не восстал на тебя, ибо тогда я укрощу тебя силой быка; когти мои разорвут тебя, крылья сбросят с той высоты, на которой ты паришь теперь, а молния звезды, украшающей чело мое, сотрет тебя с лица земли!

Оглушенный и ослепленный светом, Иосэф зашатался и упал на землю, теряя сознание. Когда он пришел в себя, факел по-прежнему тускло освещал подземелье, веревки лежали на земле; Шебна исчез.

С поникшей головой вернулся Адон к себе. Тяжело было у него на душе; но по мере того как спокойствие возвращалось к нему, в нем закипал гнев. Шебна ускользнул и стал теперь вдвойне его врагом. Но как могли жрецы узнать о существовании мага и выставить против него такого опасного и неуязвимого врага?

Узнать это необходимо было сейчас же, как и то, где теперь скрывается старец. Не раздумывая долго, Иосэф бросился за шкатулкой, в которой обыкновенно держал свою гадальную чашу; верный талисман все откроет ему. Он совещался с ним теперь лишь изредка, в крайних случаях, боясь обессилить себя частыми напряжениями воли; но в настоящем случае он должен был знать все. Он торопливо вынул чашу и хотел было налить ее водой, как вдруг вздрогнул, побледнел и глухо вскрикнул — волшебный камень треснул во всю длину.

Иосэф зашатался и, как подкошенный, без чувств повалился на пол.

От этого потрясения он оправлялся медленно, но стальная натура его была не из тех, что сдаются или ломаются от первого удара; а так как, с другой стороны, месть со стороны Шебны ничем доселе не проявлялась, то Иосэф успокоился. Гордость и сознание своего всемогущества вернули ему самоуверенность, а масса работы и дела мало-помалу ослабила впечатление случившегося; в душе осталась лишь смутная тревога, которая по временам навевала на него грусть и беспокойство. В эти тяжелые минуты ему казалось, что положение его не прочно, что ненависть и измена, которыми он был повсюду окружен, свергнут его с занимаемой им высоты, и что в грядущем ему грозит нищета и одиночество. Эти предчувствия, после одной из бесед с отцом, навели его на мысль, к осуществлению которой он немедленно приступил со свойственными ему жаром и энергией; немалую роль играла здесь и страсть к наживе и обогащению, — характерная черта семитической расы, которая всегда ищет орудия и опоры лишь в грубой, слепой силе капитала. Идея эта благополучно процветает и в современном жидовстве, которое за золото готово продать все и потому полагает, что все — к его услугам с той минуты, когда есть чем заплатить за них.

Разбогатевший еще в урожайные годы и осыпанный, кроме того, дарами Апопи, Иосэф с наступлением голода составил себе колоссальное состояние; если он — официально, по крайней мере, — и вносил в сокровищницу фараона значительную часть богатств Египта и Азии, проходивших через его руки, то львиную долю оставлял, в то же время, и себе, и доля эта была не менее существенная, хотя и менее громоздкая, чем та, которую вереницы навьюченных ослов и нагруженных телег свозили в царские сокровищницы. Правду говоря, фараон и сам отчасти уполномочил на это своего канцлера, но дело в том, что Иосэф чересчур широко пользовался этим дозволением.

В страхе за будущее Иосэф был всецело поглощен мыслью — скрыть в надежном месте часть своих богатств. По мнению Яакоба, эти богатства будут в большей безопасности, находясь при племени, чем у него во дворце, который при первом же народном возмущении легко мог быть разграблен; а для того, чтобы окончательно укрыть сокровища от злобы и ненависти египтян, их необходимо было вывезти из страны и спрятать в еще более безопасном месте. Чувствуя приближение своей кончины, патриарх решил, что самым подходящим местом будет их семейная гробница близ Геброна, и что Иосэф, сопровождая тело отца для погребения в родовом склепе, будет иметь полную возможность, не возбуждая подозрений, перевезти туда все свои богатства.

Порешив на этом, Яакоб созвал своих сыновей, объяснил им, в чем дело, и обязал их страшной клятвой, под угрозой своего проклятия, никогда не касаться этих богатств, которые не только были собственностью Иосэфа, но предназначались им же служить основанием сокровищ Израэля, как последнее средство, к которому могли прибегнуть они или же их потомки в случае крайней необходимости. Эта тайна могла быть сообщена только старейшинам племени, и то под страшной клятвой. Один Иосэф мог распоряжаться ими, а его потомки — лишь в том случае, если покинут Египет и унесут с собой его прах. Словом, все подробности этого ограбления земли Кеми были в точности установлены на тайной сходке, на которой все братья поклялись блюсти их, и клятва эта была искренняя — так как, в противном случае, Иосэф пригрозил, что даже после своей смерти он, как призрак, явится и уничтожит дерзкого, покусившегося нарушить его волю; а его славы страшного колдуна было достаточно, чтобы никто не осмелился его ослушаться.

Тайна этого клада, на самом деле, сохранилась так свято, что только Мезу, и то с согласия всех старейшин, мог им воспользоваться, ввиду того, что освобождение народа Израэля было признано за ту именно крайнюю необходимость, которую имел в виду великий государственный человек, положивший начало национальному богатству. Кроме того, в предвидении какой-нибудь катастрофы Иосэф постановил, что в случае, если он погибнет насильственной смертью, оба его сына должны будут присоединиться к племени, членами которого продолжали состоять; Реубэн был назначен их опекуном и ему передана была большая сумма, которую он и должен был вручить Манассэ и Эфраиму по достижении ими совершеннолетия.

Устройство и приведение в порядок этих дел так поглотили Иосэфа, что он не придал особого значения тому обстоятельству, которое должно было прийтись ему не по вкусу, а именно — сближение Хишелат и Армаиса. Пока тот был женихом, царевна держалась в стороне; но по смерти Сераг она снова стала частой гостьей во дворце Адона; одновременно с ней почти всегда бывал и Армаис. Из этого Иосэф заключил, что жена его покровительствует их сближению. Тогда Адон стал чаще заходить в покои Аснат и скоро убедился, что его предположения справедливы и что брак Армаиса с дочерью фараона становился вполне возможным. Он принялся было обдумывать серьезно средства предупредить этот союз, как смерть Яакоба снова отвлекла его.

Иосэф выказывал, и действительно переживал, глубокое горе. В отце он терял единственного бескорыстно любящего и самого преданного друга. Приказав великолепно набальзамировать тело отца и заказав для него золоченый с инкрустациями саркофаг, Адон, облекшись в траур, отправился во дворец фараона. Апопи приветливо встретил его и выразил ему свое соболезнование. Отблагодарив его, Иосэф пал на колени.

Я хочу, господин мой и благодетель, просить у тебя милости. Поклялся я умиравшему отцу похоронить его в нашем родовом склепе близ Геброна; повелишь ли ты мне исполнить сыновний долг мой? Но так как покойный был отцом человека, тобою возвышенного, благоволишь ли также повелеть носить по нем траур в Египте, а жрецам и сановникам, как подобает моему званию, сопровождать меня?

Удивленный Апопи сначала пристально взглянул на него, затем выражение неудовольствия сменилось на его лице хитрой усмешкой; несмотря на все влияние, оказываемое на фараона его любимцем, и привычку во всем его слушаться, претензия Иосэфа навязать стране национальный траур по случаю смерти такого ничтожества, каким в глазах Апопи был Яакоб, совершенно справедливо показалась фараону чудовищной.

Странное у тебя желание! Жрецы и знать Египта сочтут ведь за вызов и обиду твое требование — оплакивать, как царя, простого пастуха чужого племени и подвергать себя утомительному пути, сопровождая его мумию. Но самому тебе я разрешаю.

Глаза Иосэфа блеснули.

Ты прав, фараон! Отец мой был только главою пастушеского племени, но его сын — первый после тебя в Египте, и почести, воздаваемые памяти отца, только увеличат почет, который все обязаны оказывать твоему слуге, равно как и беспрекословное повиновение каждому твоему приказанию. Воля твоя, повелитель, для меня закон; но я скорее сложу к ногам твоим ту власть, которой ты меня облек, чем соглашусь лишить отца достойного почета!

Фараон откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза; бледное, худое лицо его выражало усталость.

Делай, как знаешь, — лениво сказал он. — И если не боишься восстания, издавай об этом указ, который, повторяю, сочтут за вызов и издевательство! Только предписывай траур и похороны от твоего собственного имени; я нездоров и не желаю, чтобы жрецы и сановники тревожили меня.

Хотя и взбешенный этим полусогласием, Иосэф не считал себя, однако, побежденным и, не колеблясь, обнародовал указ, налагавший на Египет семидесятидневный траур, и объявил затем, что большая свита из писцов и советников фараона с прочими сановниками, равно как и оба веероносца Апопи, Верховный жрец Таниса и целый ряд выдающихся лиц жреческой касты, должны будут сопровождать его на Геброн, чтобы там почтить прах Яакоба жертвоприношениями и религиозными церемониями. А в конце концов, Иосэф так ловко сумел повлиять и на Апопи, что тот переменил свое решение и во всеуслышание одобрил распоряжение Адона.

Неожиданный указ положительно ошеломил египтян; но в первый раз их негодование разразилось смехом. Обязательство носить траур и хоронить с царскими почестями какого-то пастуха, к тому же принадлежавшего к столь глубоко презираемому племени, что ни один египтянин не согласился бы сидеть за одним столом с ним, было настолько комично, что эта именно подкладка дела окончательно уничтожила вспыхнувшее было сперва неудовольствие; нашлись бы, конечно, горячие головы, способные иначе взглянуть на дело и с оружием в руках ответить на дерзкий вызов, если бы не главари национального движения, поддерживавшие сношения с Таа III, которые нашли момент для восстания неподходящим и усмирили беспокойных. Общественная тишина поэтому не была нарушена, и египетские сановники покорно готовились к утомительному путешествию, которого требовал от них Адон; зато гиксы, занимавшие уже при Иосэфе первые должности, наперерыв старались выказать ему усердие и безграничную преданность, почитая за особую честь сопровождать своего Адона и мумию его отца.

За это время Аснат чувствовала себя очень нехорошо; от Армаиса она знала, что творилось в душе соотечественников, и сердцем разделяла с ними чувство оскорбления по поводу издевательства мужа. Даже Хишелат была возмущена снисходительностью своего отца, и несколько резких выражений ее выдали Армаису и Аснат, что царевна недовольна Адоном.

Заболела Ранофрит; Аснат почти с радостью ухватилась за этот повод уехать из Таниса и тотчас выпросила у Иосэфа разрешение съездить на две-три недели к тетке. Пожар, вспыхнувший в мемфисском доме Потифара и едва не стоивший жизни одному из его сыновой, вызвал у Ранофрит нервное потрясение, и муж перевез и устроил ее на время в доме Потифэры, также прибывшего в Мемфис с женой накануне приезда Аснат.

Две недели неусыпных забот и борьбы за жизнь больной наконец истомили и Майю, и Аснат. Однажды, когда Ранофрит заснула, Аснат, убедив мать прилечь, сама сошла в сад подышать свежим, ароматным воздухом ночи. Побродив по саду и чувствуя себя усталой, она присела у самого дома на скамью, наполовину скрытую кустами жасмина, в нескольких шагах от окна рабочей комнаты отца. Долго сидела она, не шевелясь и отдавшись своим мыслям, как вдруг услышала, что Потифэра в сопровождении кого-то вошел в комнату; вслед за тем огонь зажженной лампы озарил красноватым светом листву и послышались голоса. Разговор мало интересовал Аснат; имени Шебны она никогда не слыхала, и что ей было за дело, что отец был очень недоволен его отсутствием и гневался на него за то, что тот, ради поста и молитвы, скрылся неизвестно куда как раз в то время, когда его присутствие было необходимо. Жаждавшая тишины и уединения, Аснат хотела уже уйти от докучного разговора, вспугнувшего ее мечты, как вдруг услышала, что отец ее с гостем встали и в комнате послышался третий голос, — голос Верховного жреца храма Пта, который тревожно спросил:

Уверены ли вы, что нас никто не слышит?

Говори без страха, — ответил Потифэра. — Рабы, по твоему желанию, удалены, жена спит, а Аснат сидит у больной.

В таком случае, я могу вам сообщить, что час освобождения пробил и что пес смердящий, издевающийся над нами, не вернется более в Танис.

Аснат вскочила и с трепетом стала жадно прислушиваться.

Хотя жрец и говорил тихо, но возбужденное внимание ее улавливало каждое слово, малейшую подробность излагаемого им плана. Молодой жрец-жертвоприноситель по имени Рахотеп, до исступления ненавидевший Иосэфа, явился тайно к старейшинам храма и заявил, что готов пожертвовать собой ради освобождения страны, и в первую удобную минуту, во время похоронных жертвоприношений, покончить с Адоном.

Понимаете ли вы, — закончил Верховный жрец, — что там, в земле Кенаанской, никто не ожидает покушения; энергия же и необычайная сила Рахотепа ручаются за успех. Пышные похороны «старой собаки» будут таким образом последней гнусностью тирана, и братья его могут тогда же сложить эту падаль рядом с его знаменитым отцом.

Дрожа как лист, Аснат беспомощно опустилась на скамью, затем тотчас вскочила и, как тень, шмыгнула к себе в комнату. Упав там на кресло, едва переводя дух и прижимая руки к мучительно бившемуся сердцу, она в эту минуту переживала в душе такую борьбу, какую жизнь еще ни разу не представляла ей. Совершенно невольно стала она соучастницей заговора на жизнь своего мужа, не имея притом возможности предупредить или помешать покушению! Могла ли она изменить своей касте, предав в руки палача знатнейших жрецов, а может быть, и отца? А между тем, с той минуты, как она узнала, что Иосэф бесповоротно осужден на смерть, он стал ей бесконечно дорог; всякая злоба против него исчезла и в душе остался лишь ужас при одной мысли навеки потерять его.

Проведя бессонную ночь, на следующее утро, воспользовавшись пустой присылкой от мужа, Аснат объявила, что Иосэф вызывает ее обратно, и в тот же день уехала в Танис. Никто не заметил ее убитого вида, кроме Майи, которая приписала все ее крайнему утомлению.

Расстроенный вид Аснат встревожил и Иосэфа, когда он, страшно обрадованный ее неожиданным возвращением, пришел приветствовать жену.

Ты больна, Аснат? Ты утомилась, бедняжка! — сказал он, нежно обнимая ее.

Да, я, кажется, простудилась, — ответила она, делая над собой невероятные усилия, чтобы не разрыдаться.

Адон послал за врачом, и тот, найдя у Аснат лихорадку, предписал полный покой, чему Аснат охотно подчинилась, счастливая тем, что может остаться одна. С ней творилось что-то непонятное, и Иосэф не на шутку встревожился ввиду странного состояния своей жены.

Настал, наконец, день отъезда; привлеченная великолепием выступавшего в Сирию каравана, несметная толпа народа с самой зари запрудила все улицы, прилегавшие ко дворцу Адона. Пышные погребальные сани, поставленные на богатую колесницу, и осенявшая саркофаг палатка из расшитой кожи вызвали всеобщий восторг. Все уже было готово к выступлению; выстроились в строгом порядке двух — и четырехколесные повозки, носилки и колесницы жрецов, писцов фараона и прочих сановников; за ними, под охраной целой армии рабов, шли бесконечные вереницы мулов и верблюдов с вещами и, наконец, в конце каравана — отряды войск, назначенных на охрану. Ждали только Иосэфа, и колесница его, запряженная парой великолепных коней, уже стояла у главного входа, но Адон все еще не появлялся.

Час тому назад Иосэф пошел проститься с женой; Аснат уже встала и сидела у окна. Смертельная бледность и ее видимое лихорадочное возбуждение вконец испугали Адона; он нежно обнял ее, умоляя беречь себя в его отсутствие. Аснат подняла голову, и та бесконечная тоска, которая отразилась в ее грустных лазоревых глазах, когда она взглянула на мужа, окончательно смутила Иосэфа; но время шло — он в последний раз простился с ней и направился к двери.

Иосэф, — чуть слышно прошептала Аснат, бросаясь к нему на шею и судорожно обнимая его.

Удивленный этим необычным порывом нежности жены, всегда неприступной и сдержанной, Иосэф страстно прижал ее к своей груди, и чувство бесконечного счастья наполнило его душу. Нагнувшись к ней, он прошептал:

Что с тобой, дорогая? Можно ли так волноваться? — Аснат ничего не отвечала, но, как подкошенная, опустилась на его руки — она была без чувств. Иосэф снес жену на постель, и только когда врач уверил его, что Аснат не грозит никакой опасности, он решился оставить ее, пока она не пришла еще в себя. С удрученным сердцем поцеловал он в последний раз ее побледневшие уста и закрытые глаза и вышел.

Несколько минут спустя он стоял уже в колеснице и подал сигнал к выступлению; все заметили мрачную озабоченность Иосэфа, но никому и в голову не приходило, что с ним вместе несметные сокровища незаметно уходили из земли Кеми!..

VI

Окруженная лесистыми горами узкая долина, в глубине которой возвышался Геброн, представляла теперь необычайный вид: шум и оживление царили там уже несколько дней; у подножия холма, где находился погребальный грот, расположились станом все, пришедшие с телом Яакоба. С одной стороны виднелись правильные ряды палаток египтян с громадным шатром Адона посредине, у входа в который были врыты два громадных столба, украшенных лентами и флагами, и поставлены часовые; по другую сторону долины, вдалеке от египтян, разбили свои шатры евреи.

На следующий же день по своем прибытии в долину Геброна Иосэф, исключительно с помощью братьев, перенес в склеп мумию отца; затем в течение двух ночей подряд под предлогом отправления религиозных обрядов своего племени сыновья патриарха ходили в грот и без помехи зарывали там привезенные сокровища, так как египтяне с презрением и отвращением держались в стороне, убежденные, что «нечистые Аму» тайно приносили человеческие жертвы, конечно, детей — любимейших жертв их кровожадного бога. На утро третьего дня начались, по приказу Иосэфа, похоронные церемонии по обряду египтян. В мрачном безмолвии собрались жрецы и сановники; затем процессия с торжественным пением гимнов величественно направилась к гроту, у входа в который должны были приноситься искупительные жертвы. Присутствовавший здесь Иосэф по обыкновению держал себя гордо и бесстрастно, не обращая внимания на царившее вокруг зловещее молчание и на едва скрываемую ненависть египтян.

Церемония близилась уже к концу, когда произошло общее смятение: только что закололи быка и жертвоприноситель встал, чтобы, — как думали все, — разрубить трепетавшие еще члены жертвы, как вдруг, подняв свой окровавленный священный нож, он бросился на Адона. То был еще молодой, громадного роста человек; его искаженное бешенством лицо, налитые кровью и горевшие дикой злобой глаза были поистине ужасны. Иосэф невольно попятился; один из офицеров его свиты, гикс по происхождению, ухватил безумца за руку как раз в тот момент, когда он наносил удар — нож скользнул и, вместо удара в грудь, нанес Адону глубокую рану в бедро.

Раздались крики: «Измена! Убит Цафнат-Паанеах!» Произошла свалка; одни бросились поддержать облитого кровью Иосэфа, другие кинулись на жреца, стараясь его обезоружить; но жрец, благодаря геркулесовой силе, победоносно отбивался от целого десятка противников. Уже несколько тяжело раненых валялось на земле, как вдруг преступник отскочил назад и с криком: «Умираю за мою страну! Рука счастливее моей найдет дорогу к твоему сердцу, проклятый, смердящий пес!» — вонзил нож себе в грудь и повалился навзничь. Иосэфа отнесли в его шатер и перевязали рану, которая оказалась не опасной; но сильная боль и потеря крови уложили его в постель и более чем на неделю задержали обратное выступление каравана.

Покушение на убийство Адона возбудило в обоих станах глубокое изумление; в первый день крики и вопли стихли только к ночи. Все гиксы, возмущенные дерзостью поступка, громко обвиняли жрецов в потворстве преступлению; но жрецы хотя и сожалели, разумеется, в глубине души, что план Рахотепа не удался и стоил жизни бравому патриоту, — тем не менее, были спокойны: доказательств соучастия не было никаких, и ни фараон, ни Адон не рискнут возложить на целую касту ответственностъ за безумный поступок фанатика, действовавшего под впечатлением минуты.

Как только силы Иосэфа достаточно восстановились, он тронулся в обратный путь. И в долгие часы, убаюкиваемый равномерным раскачиванием носилок, под давлением охватившего его чувства тоски, он много передумал о своем прошлом и будущем. Покушение Рахотепа представляло ему в совершенно ином свете отчаяние Аснат при прощании с ним и вообще все поведение ее по возвращении из Мемфиса. Так, стало быть, покушение, жертвой которого он чуть было не пал — не безумная вспышка фанатика, а глубоко и издавна задуманное преступление… Аснат знала об этом… и молчала?! А все-таки она любит его и выдала свое чувство; сердце Иосэфа радостно забилось при этой мысли. Целыми днями раздумывал он теперь, стараясь понять сердце этой женщины, бывшей по‑прежнему загадкой для него; эта забота заставила Иосэфа забыть на время всю сложность и затруднительность его политического положения. С каким лихорадочным нетерпением жаждал он теперь увидеть поскорее Аснат и прочесть в ее лазурных глазах, какое впечатление произведет на нее его возвращение.

В Танисе привезенное гонцом известие о покушении на жизнь Адона наделало много шуму и вызвало чрезвычайно разноречивые чувства: египтяне злились и сожалели, что тиран уцелел; гиксы с торжеством приветствовали спасение человека, служившего им главной и единственной опорой.

Разгневанный Апопи в разговоре с Верховным жрецом храма Пта, которого и призывал для того, прямо объявил, что в случае повторения возмутительного покушения на жизнь его канцлера ответственность падет на всю жреческую касту; кроме того, фараон повелел, чтобы день возвращения Адона в столицу был торжественно отпразднован жертвоприношениями и милостями, и послал гонцов поздравить своего любимца со счастливым избавлением от грозившей опасности. На Аснат известие, что Иосэф спасся от смерти, произвело потрясающее впечатление — любовью и счастьем забилось ее сердце в первую минуту при мысли снова увидеть его здравым и невредимым; но затем, раздумавшись о тех последствиях, которые это покушение могло иметь для ее касты, о тех суровых мерах, которые муж ее не замедлит принять против жрецов, она пришла в отчаяние. Душевная тревога Аснат была так сильна, что она даже не думала о том ложном положении, в каком очутилась она перед мужем, неосторожно выдав ему свою прикосновенность к делу покушения.

Рожденная под жгучими лучами тропического солнца, живая и впечатлительная, Аснат была женщиной в полном значении этого слова; она жаждала любви и счастья. Гор был далеко, а с глаз долой — из сердца вон. Между тем, красивейшего и знатнейшего во всем Египте человека, своего мужа, который при этом страстно любил ее, она, повинуясь велениям касты, должна была ненавидеть и скрывать от него свои чувства. Любовь, казалось бы, должна стереть и племенную ненависть, и кастовые предрассудки, но, тем не менее, воспитанная в них с детства, дочь Потифэры смогла противостоять этому величайшему из чувств человеческого сердца, хотя душа ее и разрывалась на части под напором противоречивых влечений. Но никогда еще этот внутренний разлад не был ей так тягостен и горек, как в день въезда Адона в Танис; она чувствовала, что не в состоянии присутствовать при встрече, которую торжественно праздновал Апопи, и ограничилась тем, что послала двух своих сыновей с наставниками.

День въезда Иосэфа праздновался с царским великолепием. С зарей во всех храмах принесены были жертвы; со скрежетом зубов падали ниц жрецы перед статуями богов, благодаря их за сохранение драгоценной для государства жизни первого сановника и никогда еще, может быть, не тяготело столько проклятий над ненавистной головой того, кого они по приказу фараона чествовали официально. Затем пышные религиозные процессии жрецов и жриц с пением гимнов вышли в полном составе за ворота города навстречу героя дня для принесения ему своих поздравлений.

Сам Апопи — неслыханная дотоле вещь! — лично встретил Иосэфа у храма Сохет и, когда Адон со слезами радости и благодарности распростерся перед ним и поцеловал землю, фараон поднял его, обнял, как сына, и дозволил ему впредь лобызать стопы свои.

После жертвоприношения в храме Сохет Апопи в сопровождении своего канцлера вернулся во дворец, где задал великолепный пир, на котором присутствовали весь двор и городская знать. По возвращении домой Иосэфу предстоял прием еще целого ряда депутаций; лишь с наступлением вечера он мог удалиться во внутренние покои и, выслав всех, запретил под каким бы то ни было предлогом тревожить себя. Иосэф не совсем еще оправился от раны; волнения же целого дня окончательно истощили его силы. Бледный и расстроенный, улегся он на ложе в колоннаде, ожидая Аснат; должна же она прийти хоть теперь приветствовать его. Ее отсутствие на утренней церемонии нисколько его не удивило: она не хотела свидеться с ним на глазах фараона и жрецов.

Но ожидания его были напрасны; при малейшем шорохе он вскакивал, думая услышать легкие шаги Аснат и надеясь, что вот-вот в тени покажется ее стройная фигура. Ужели она, признавая себя сообщницей жрецов, не осмеливается прийти? И без того нервно возбужденного Иосэфа вдруг охватило такое отчаяние, такое отвращение к жизни, что он спрятал лицо в подушки и зарыдал, как ребенок. Зачем вступил он на землю Кеми; зачем судьба, издеваясь над ним, сделала его, простого, но свободного пастуха — Адоном фараона Апопи? В зеленых степях земли Кенаанской он не познал бы столько почестей, но зато не пожал бы столько ненависти! Весь этот почет, который окружает его теперь, фальшив и под внешним покровом своим таит презрение и злобу. Еще сегодня утром, когда он с холодным равнодушием выслушивал уверения жрецов в преданности, когда лесть рекой лилась к его ногам, — разве глаза его не искали невольно в этой полотняной толпе или в почетной страже, приветствовавшей его криками, какого-нибудь другого безумца с топором или ножом в руках, готового уничтожить, как гадину, его — того человека, которого они только что провозглашали славнейшим сыном Египта? Все, чем он упивался, было лживо и не могло найти отклика в его сердце, а собственный дом был для него пустыней… Окружавшая его тишина и сознание своего одиночества стали ему невыносимы; в нем проснулась жажда снова увидеть Аснат и прижать ее к груди. И в этом чувстве, в сознании, что он любит и обладает той самой женщиной, отец которой считает его хуже собаки, было для него что-то упоительно-сладкое. Потом, ему хотелось услышать от нее самой: знала она или нет, когда расставалась с ним, что он шел на верную смерть? Нервная дрожь пробежала по телу; голова горела, как в огне, в висках стучало. Иосэф вскочил, почти бегом миновал длинную галерею и вошел в покои жены.

Аснат была одна; сидя у окна, она уже несколько часов боролась с собой и старалась разобраться в своих чувствах. Хотелось ей бежать к Иосэфу, которого, казалось, вернула ей сама могила, но что-то, для нее самой непонятное, удерживало ее от этого шага. Откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза и сжав руки, Аснат так углубилась в свои мысли, что не слыхала прихода Иосэфа и не заметила, что он нагнулся к ней. Весь хаос волновавших ее чувств так ясно отражался на расстроенном лице ее, что Иосэф ужаснулся.

Аснат! — прошептал он со страхом и любовью.

Услыхав дорогой ей голос, Аснат вздрогнула и вскочила; затем, как безумная, бросилась в объятья мужа. Минуту они стояли молча, обнявшись; потом Иосэф высвободился и, нагибаясь к жене, засматривая ей в глаза, повелительным тоном спросил:

Аснат, знала ли ты, что я должен был умереть?

Она отступила, бледнее смерти.

Иосэф! Иосэф! Не расспрашивай меня! — воскликнула она, умоляюще смотря на него.

Говори! — почти крикнул он, сжимая до боли ее руки. Но, видя ужас, который был написан на ее лице, Иосэф постарался овладеть собой. — Говори без страха! Памятью отца клянусь тебе, что никогда не выдам твоих слов; но я хочу узнать, наконец, правду! Знала ли ты, когда расставалась со мной, что отпускаешь меня на верную смерть?

Аснат дрожала, как лист. Повинуясь властному взгляду мужа, она глухо ответила:

Да, правда, — медленно роняла она слова, — я знала, что тебе грозит смерть. Но если бы даже подобный случай представился еще раз, то и тогда я не посмела бы удержать тебя, каковы бы ни были мои личные чувства к тебе. Иначе моя память была бы предана проклятью за измену касте!

Иосэф оттолкнул ее и, шатаясь, прислонился к креслу; он задыхался от гнева. Но охватившая его слабость быстро миновала.

Я победил судьбу, я покорю и твою касту, — сказал он. — И пусть дрожат эти убийцы! За все то зло, которое они мне причинили, я придумаю им муки Аменти! — И, круто повернувшись, он вышел из комнаты.

От прежней усталости не осталось и следа; он быстро шагал взад и вперед по комнате. Жестокие мысли, навеянные возбуждением, которым дышало все существо Иосэфа, роились в голове его. Из этого хаоса вставало ясно одно жгучее, упорное намерение — скрыть Аснат от вредоносного влияния ее касты. Но где ее спрятать, так чтобы ни рука, ни голос жреца до нее не достигали? И тысячи планов, один несбыточнее другого, сменялись в его разгоряченном воображении; наконец, утомление взяло свое, он бросился на постель и уснул глубоким сном.

Проснулся он на следующий день поздно; стальная натура его уже приобрела свое обычное равновесие. Но в глубине души скопилось много горечи после пережитой накануне бури, и в голову крепко засела мысль: во что бы то ни стало, так или иначе, спрятать Аснат; хотя этот, пока еще неясный, план был отодвинут на время более неотложными делами, которых за его отсутствие скопилось очень много. Да и политический вопрос значительно обострился; донесения его тайных агентов указывали, что глухое возбуждение разоренных вконец народных масс росло день ото дня. Пока все еще было спокойно, но что— то неуловимо-тяжелое носилось в воздухе, не предвещая ничего хорошего. Шайки голодных грабителей бродили по стране; вокруг государственных житниц образовывались целые сборища, и хоть эта голытьба никаких враждебных чувств не проявляла и рассеивалась каждый раз, когда против нее высылались войска, но угрозы и крики: «Долой Адона! Смерть ростовщику!» слышались чаще и чаще; утверждали, наконец, что оборванцы, лишенные средств к существованию, массами скрывались в храмах, и этот опасный элемент в известную минуту мог оказаться ужасным орудием в руках жрецов.

Иосэф своей железной рукой еще туже натянул бразды правления. Для преследования и наказания — палками или тюремным заключением — тех несчастных, которых голод изгонял из родного гнезда, высылались повсюду патрули; отряды, охранявшие житницы, были удвоены; тройной отряд стражи день и ночь охранял дворцы фараона и Адона, и, наконец, возможно строгий надзор был установлен за храмами, хотя в этом отношении контроль был чрезвычайно затруднителен, приняв в соображение громадное протяжение священной ограды храмов, многочисленность их населения, а также враждебность и крайнюю щепетильность жреческой касты к малейшему вмешательству и надзору за ее внутренней жизнью.

При таком положении вещей опасность для Иосэфа от союза Армаиса и Хишелат удвоилась, тем более что союз этот был близок к осуществлению, судя по случайно услышанному им разговору Аснат с братом, из которого он заключил, что царевна и Армаис окончательно объяснились и что, по возвращении последнего из путешествия в Гелиополь, молодая чета намеревалась при первом же удобном случае поговорить с Апопи и испросить его согласия.

Иосэф рассудил, что Армаис, делая решительный шаг, желал прежде посоветоваться с Потифэрой; а можно ли заранее предугадать, какие выгоды извлечет из этого союза гордый Верховный жрец? Потифэра, во всяком случае, мог предложить Апопи компромисс, который разрешил бы все затруднения, под тем условием, что фараон провозгласит наследником престола супруга своей дочери. Жрецы охотно примкнут к фараону, вышедшему из их среды, а вместе с этим исчезнут разом все заговоры и все заигрывания жрецов с Таа III. Ради такой цели Апопи мог пожертвовать и канцлером, своей же креатурой, которую он мог легко и уничтожить. Таким образом, Иосэф будет искупительной жертвой, а народ, удовлетворенный в своей ненависти, открыто вернется к царствующей династии. Возможность такого случая заставила Иосэфа содрогнуться; он был слишком «государственным человеком», чтобы верить в благодарность или надеяться на верность кого-либо.

В виде первой, предварительной меры, Иосэф попробовал было выдать Хишелат за иностранного царевича; но фараон, очевидно, под влиянием дочери, объявил, что не желает расстаться с ней. Тогда в голове Иосэфа проснулась мысль, внушенная ему когда-то покойным отцом, — мысль жениться на Хишелат и самому занять трон, вместо того чтобы дозволить завладеть им своему злейшему врагу. Чем больше Иосэф обдумывал и перебирал этот план, тем более он ему улыбался, вполне удовлетворяя и его самолюбие, и ненависть, и даже желание, преследовавшее его со времени возвращения с Геброна — желание во что бы то ни стало скрыть от жрецов Аснат и спрятать ее так, чтобы даже тень всякого влияния проклятой касты не могла бы ее коснуться. Решение это скоро окончательно окрепло в нем и, со свойственными ему энергией и живостью, он принялся за его исполнение.

Прежде всего, он приготовил помещение, в котором жена его должна была скрываться, чтобы, ставши затем формально свободным, он мог бы жениться на царевне; а чтобы понудить Хишелат дать свое согласие, у него в запасе имелось решительное, по его мнению, средство.

В течение многих лет Иосэф возвел в своем доме много различных сооружений; не веря в расположение к себе народа, он придал большинству этих построек такой массивный характер, что дворец Адона резко отличался от общего типа домов знатных египтян — обыкновенно воздушной и легкой архитектуры — и стал походить скорее на крепость. В одной из этих пристроек, где, по мнению народа, Адон прятал отнятые у Египта сокровища, было сделано несколько тайников, и один из них сообщался коридором с небольшим двором, обнесенным высокими и крепкими стенами, откуда другой проход вел к Нилу. Первоначальное назначение этого тайника было — служить, в случае восстания, убежищем Иосэфу с семьей; из него, под покровом ночи, можно было по Нилу бежать в Аварис. В нем‑то Иосэф и решил поместить Аснат.

Сообщаясь потайным ходом с внутренними покоями Адона, этот тайник имел то преимущество, что давал Иосэфу полную возможность посещать пленницу, не навлекая на себя подозрений. Приготовив все и выбрав в будущие стражи Аснат глухонемого идиота, вполне преданного ему негра, Иосэф выжидал только минуты, чтобы действовать. Самым удобным для этого случаем был отъезд Армаиса в Гелиополь — и на следующий же день, как тот покинул Танис, неожиданно разразилась катастрофа, взволновавшая весь город. Аснат очень любила по вечерам, а иногда и ночью, кататься по Нилу; и в Мемфисе, и в Танисе всем была знакома раскрашенная и раззолоченная лодка, в которой она совершала свои прогулки, обыкновенно в сопровождении кормилицы и служанки.

В этот день Аснат ужинала с мужем на своей половине и жаловалась на головную боль; надеясь, что ночная прохлада облегчит ее, она выехала в лодке… и не вернулась.

Когда Иосэф, работавший до поздней ночи, пришел в опочивальню и ему доложили, что супруга его еще не возвращалась с прогулки, он страшно разгневался на то, как смели не известить его об этом. Не медля подняли тревогу; Иосэф лично распоряжался поисками на реке, но все старания были бесплодны, и лишь на следующий день рыбаки нашли опрокинутую вверх дном лодку Аснат. Вытащили потом прибитые к берегу водой трупы обеих служанок и одного из гребцов, но тела трех других, а с ними вместе и Аснат, исчезли бесследно. Что случилось и чем было вызвано это трагическое происшествие, осталось тайной.

В то время как в Танисе только и разговору было, что об ужасной кончине жены Адона, а вопли и крики стоном стояли во дворце, Аснат, погруженная в глубокий сон, покоилась в подземелье, где ей отныне суждено было жить заживо погребенной. Еще в лодке молодая женщина впала в забытье, охваченная какой-то непонятной истомой, и совершенно не помнила, что случилось и при каких обстоятельствах произошло крушение, а затем последовало и ее заточение.

Спускалась ночь, когда Аснат открыла глаза и сначала долго не могла отдать себе отчета в том, каким образом она очутилась здесь, в этом незнакомом месте. Встала она усталая, с тяжелой головой; по мере того, как она рассматривала тайник при свете двух спускавшихся с потолка ламп, она все более проникалась убеждением, что она в тюрьме; убранство тайника состояло из постели, стола, двух стульев и шкафа. От ужаса дрожь пробежала по телу Аснат; она стала кричать, метаться по тайнику, как безумная, и биться об стену головой. В том, что она находится здесь по милости Иосэфа, Аснат почему-то не сомневалась; но с какой целью заточил он ее? Для того ли, чтобы отомстить ее родным, или с тем, чтобы от нее отделаться, уморив ее голодной смертью?.. Она схватилась обеими руками за голову и с диким стоном повалилась на пол; на этот раз она была не в обмороке, а в каком-то оцепенении, и видела, словно в тумане, как отворилась массивная дверь и вошел старый, высокого роста, негр, неся чашу и амфору. Он поднял Аснат и, усадив на стул, знаком пригласил ее за стол.

Я хочу выйти вон отсюда! — крикнула, вне себя, Аснат.

Но негр словно не понимал ее; добродушно улыбаясь, он снял со стола покрывало и указал на яства, состоявшие из холодного мяса и печенья; затем негр раскрыл длинную корзину, в которой оказались роскошные женские одеяния и ларец с драгоценностями, и отпер шкаф, в котором помещался небольшой бассейн для омовения, с массой различных женских туалетных принадлежностей. Аснат ничего этого не видала; убедившись, что ее тюремщик — в довершение всего глухонемой, она пришла в такое отчаяние, что все запрыгало и закружилось перед ее глазами; она вновь потеряла сознание и соскользнула со стула на пол. Увидав это, старый негр покачал головой, поднял и отнес ее на постель, а затем, видимо, смущенный, вышел.

Час спустя дверь опять отворилась и вошел негр, пропуская вперед Иосэфа, который в беспокойстве бросился к пурпуровому ложу, на котором бледная, как смерть, неподвижно лежала Аснат. С подавленным проклятьем Иосэф поднял жену на руки, как ребенка, и сделал знак негру; тот поспешил открыть маленькую дверь в стене, так хорошо скрытую, что Аснат и не заметила ее. Через длинный сводчатый коридор Адон вынес жену на маленький дворик, о котором было говорено выше; там, возле небольшого, тихо журчавшего фонтана, стояла каменная скамья, на которую Иосэф сел и, поддерживая Аснат одной рукой, другой зачерпнул воды и смочил ей виски. Свежесть воды и чистый, благовонный воздух ночи вывели Аснат из забытья. В первое мгновенье, открыв глаза и видя себя в объятиях мужа, она подумала, что ей приснился дурной сон; но один взгляд на пустынный двор, обнесенный со всех сторон высокими стенами, убедил ее в противном. Вырвавшись из рук Иосэфа, она вскочила и крикнула:

Зачем ты запер меня здесь, как преступницу! Я хочу знать, что значит это неслыханное насилие?

Голос изменил ей и, задыхаясь, она схватилась за грудь. Никогда еще, казалось, она не была столь прекрасна, как в этот момент отчаяния и исступления, — такая хрупкая, точно вся прозрачная, трепещущая, с блестящими, полными слез глазами, вся окутанная, словно плащом, волнами своих чудных волос, распустившихся от резкого движения. Восхищенный Иосэф не мот оторвать от нее глаз.

Мне кажется, тебе нетрудно было бы угадать причину, вынудившую меня так поступить с тобой, — сказал он, помолчав. — Жена, которая скрывает убийц своего мужа, становится их соучастницей! А разве не естественно, к тому же, что я решил, наконец, оградить тебя от проклятого влияния твоей касты. Уж здесь-то холодный взор жреца не будет сдерживать твоих порывов, а в случае, если ты скажешь мне «люблю», память твоя не подвергается опасности быть преданной проклятию!

Как! Ты из мести заживо похоронил здесь меня и заставляешь мою семью томиться в неизвестности?

Твою семью? — презрительная улыбка мелькнула на устах Иосэфа. — Успокойся, я милосерднее к твоим, чем они когда-либо были ко мне. Им я дал возможность спокойно оплакивать тебя: для них ты утонула в Ниле.

Аснат ничего не ответила; она не могла даже плакать. Мысль, что ее считают умершей, что никто из близких даже не подумает искать ее, что она стерта, так сказать, с лица земли, — эта мысль повергла ее в такое отчаяние, что ее сердце, казалось, не выдержит; глухой стон вырвался из груди Аснат. Иосэф поспешил к ней.

Успокойся, Аснат. Иные причины руководили мною! Я люблю тебя, и только здесь ты — всецело моя; здесь ни один враждебный взор не увидит тебя, ни один ненавистный голос не коснется твоего слуха; только здесь могу я упиваться твоей красотой и открыть тебе мою душу! — Он обнял Аснат и хотел ее поцеловать; но прикосновение его рук, казалось, разбудило ее. Откинувшись назад и отталкивая его с ужасом, она глухо простонала:

И ты смеешь еще издеваться надо мной, чудовище? Да, ведь любовь твоя — оскорбленье и несчастье для меня! Я ненавижу тебя, палач моей жизни, моего счастья, палач всего Египта! Если ты меня только тронешь — я задушу тебя.

Она грозно потрясла в воздухе руками.

Иосэф чуть-чуть побледнел; но та же страсть по-прежнему дышала в его взоре, которого он не мог оторвать от прекрасного взволнованного личика жены.

Безумная! — сказал он. — Пойми же, наконец, что ты — в моей власти; ты должна смириться передо мной, а не раздражать. Ты вот теперь готова задушить меня своими нежными и слабыми ручонками, а между тем, располагаешь орудием, гораздо более действительным для моего порабощения. Повторяю, Аснат, что я люблю тебя; настанет время, и я верну тебе свободу. Со мною рядом ты воссядешь на троне фараонов; но, чтобы я мог, наконец, подняться на вершину власти, ты временно должна была исчезнуть. Пожелай я от тебя избавиться, мне ничего не стоило бы убить тебя. Но этого я никогда не сделаю, потому что — повторяю — люблю тебя и не могу без тебя жить!

Он оживился, вся страсть, которую он долго сдерживал и скрывал в течение стольких лет, хлынула наружу. Прежде он тщательно избегал чем-либо выказывать ее — до такой степени он был рабом Аснат, — опасаясь, чтобы она сама или ее родные не употребили во зло его слабость. Но в эту минуту, когда лишь небо да стены были немыми свидетелями его порыва, он дал волю своим чувствам. Столкнувшись с этой чисто стихийной силой, существования которой Аснат и не подозревала, она, пораженная, смолкла. Без сопротивления, без воли, без сил, отдалась она объятьям и жгучим поцелуям мужа; затем вдруг, закрыв лицо руками, разразилась судорожными рыданиями.

Иосэф вздрогнул; слезы жены глубоко тронули его; он и не предполагал, как эта минута будет для него тяжела.

Аснат! — прошептал он, опускаясь к ее ногам. — Клянусь Элохимом (он торжественно поднял руку к небу), что верну тебе свободу и сделаю все возможное, чтобы облегчить твое заточение. Скажи только — и все, чего ни пожелаешь, будет у тебя здесь; каждый вечер или ночь я буду проводить с тобой. Только люби меня и верь мне; об этом — видишь — я молю у ног твоих!

Я сделаю все, что ты хочешь, только дай мне свободу, — вздрагивая, прошептала Аснат.

Я исполню твое желание, лишь когда это будет возможно. Если ты меня любишь, как я люблю тебя, ты терпеливо перенесешь время своего заключения здесь. Около тебя я буду черпать силы, буду поверять тебе все мои планы; ты одна, читая в душе моей, будешь знать все; узнаешь минуту, когда я возьму в руки скипетр, и выйдешь отсюда, чтобы разделить трон мой!

Все честолюбие, вся беспредельная гордость, наполнявшие душу Иосэфа, блестели в его взоре, звучали в его голосе, и та подавляющая сила, которой дышало все его существо, придавала красоте Иосэфа особенное очарование.

На время Аснат была побеждена и забыла, что у ее ног — ее же палач; она видела только его глаза, горевшие любовью, да слышала шепот его звучного голоса, который опьянял ее; обхватив его за шею, она прижалась долгим поцелуем к его устам, — устам, предательски сулившим ей небо и обрекавшим на муки!

VII

Прошло несколько недель. Известие о трагической кончине Аснат привело в отчаяние всю семью Потифэры. Убитая горем, Майя как-то разом постарела и проводила дни в слезах и молитве, и только Верховный жрец, оправившись после первого потрясения, несколько успокоился и отказался наотрез ранее года со дня смерти дочери справлять в память усопшей похоронную службу, надеясь, по его словам, что вода выбросит ее тело. К награде, назначенной Иосэфом тому, кто найдет тело его супруги, Потифэра прибавил столько же.

И сотни рыбаков и других людей разного звания, прельстившись наградой, рыскали в камышах на всем протяжении реки, вплоть до самого моря. Аснат же томилась в своем заточении; мимолетное опьянение, навеянное на нее любовной сценой, разыгравшейся между ней и мужем в первый день ее заключения, давно рассеялось. Иосэф сдержал, однако, слово и почти каждый день навещал жену; приносил ей подарки и лакомства, уверял в своей страстной любви, рассказывал придворные и городские новости, поверял ей свои планы, исключая, разумеется, намерения жениться на Хишелат. Но Аснат слушала его все с большим и большим равнодушием; в любовь, которая была способна подвергнуть ее такой пытке, она больше не верила, а к обществу, от которого ныне была оторвана, она оставалась равнодушной. Ее грызла тоска; томили отчаяние и страстное желание увидеть своих; и лишь грустное убеждение, что ей надлежит быть осторожной со своим мучителем, — в руках которого она находится здесь, в недоступной ни для кого тюрьме, — придавало ей решимость — не отталкивать открыто Иосэфа. Аснат с каждым днем заметно худела и бледнела; в безмолвной апатии лежала она целыми днями и только, когда чувствовала, что задыхается, выходила на пустынный дворик освежиться прохладой ночи.

Как-то вечером сидела она на каменной скамье у фонтана и грустно смотрела в далекое звездное небо; вдруг ветер донес до нее где-то вдали раздававшиеся пение и трубные звуки, которые слышались все яснее и яснее, видимо, приближаясь; Аснат вздрогнула и вскочила. Скоро она ясно стала различать хоры жрецов и жриц, певших священный гимн; затем голоса стали затихать и, наконец, замерли в отдалении. Аснат с трепетом слушала пение; она узнала гимн и поняла, какой сегодня справлялся праздник: процессия шла в город мертвых для принесения жертв в память почивавших в Озирисе, среди которых ее семья будет оплакивать и поминать как мертвую и ее. С необычайной силой проснулась в Аснат жажда жизни, и отчаяние снова зашевелилось в ее душе. Как безумная, рвала она на себе одежды, бегала по двору, билась головой об стены и, наконец, в изнеможении, шатаясь, еле дотащилась до подземелья. Но оцепенение ее продолжалось недолго; измученная душа Аснат, изверившись в помощь людскую, искала спасения у божества. Сорвав с шеи амулет Ра, данный ей отцом, она упала на колени и, прижимая статуэтку к своим губам, шептала в экстазе:

Могущественный бог! Ты, которого отец мой, твой Верховный жрец, видит лицом к лицу в святая святых, подай мне знак, что видишь мои слезы и слышишь мой голос. Бог-солнце, ты, дающий свет и тепло всему живущему, освети мою тюрьму; скажи: могу ли я надеяться на избавление, или мне предстоит погибнуть здесь, в этой могиле? Уж лучше я убью себя кинжалом в сердце и да прольется моя кровь как искупительная жертва на твоем алтаре; свободная же душа вернется к моему родителю и поведает ему всю правду. Отвечай мне, бог всесильный! Тебя об этом умоляет дочь Потифэры, который всю жизнь свою верно и преданно служил твоему престолу, увеличил и приукрасил твое святилище и чистыми руками приносит тебе священные дары. Подай мне знак твоей защиты!

По мере того как она в экстазе произносила слова молитвы, напряженно вытянув вперед руки и неподвижно устремив глаза на статуэтку бога, голос ее крепчал и звучал громче; она уже не молила, а повелительно, настойчиво требовала знамения от своего бога. И вдруг из сердоликовой, оправленной в золото фигурки, которую она судорожно сжимала в руках, блеснул сноп разноцветных искр; беловатое облако появилось в глубине подземелья, бледный свет лампы, казалось, потонул в ослепительноярком сиянии, блеснувшем из облака, и в нескольких шагах от Аснат появилась человеческая фигура, окруженная золотым ореолом. То был высокого роста юноша, одетый в тунику столь ослепительной белизны, что глаз едва мог выносить блеск его одежды; над головой его горела семицветная звезда, лицо блистало невыразимой, сверхъестественной красотой, а взгляд больших и ясных глаз дышал невозмутимым спокойствием.

Я пришел на твой призыв, дочь моего верного служителя! — послышался мелодичный голос. — В награду за твою веру я скажу тебе, что ты скоро выйдешь на свободу. Близко также и освобождение земли Кеми от подавляющего ее ига; на трон воссядут сыны Амона-Ра и по всем храмам служители богов скоро запоют гимн освобождения. Жди же безропотно и терпеливо, дочь Потифэры, и верь в своего бога!

Свет внезапно угас, и лучезарное видение исчезло; Аснат, как подкошенная, опустилась на пол. Однако тут же она вскочила, и жаркая благодарственная молитва вознеслась из глубины ее изболевшегося сердца к милосердному божеству, озарившему ее темницу лучом надежды. Да, она верила, и всей душой, что видение не было грезой; это доказывал и свежий, еще покрытый росой, цветок лотоса, оставленный бессмертным посетителем как вещественный знак его милости.

За все это время Иосэф готовился к решительному шагу — заручиться рукой царевны. Хотя, может быть, он охотнее выждал бы некоторое время после смерти жены, горько, по-видимому, им оплакиваемой, но различные обстоятельства вынудили его поторопиться с развязкой. Народная ненависть к Адону принимала угрожающие размеры и стала проявляться в небывалых дотоле демонстрациях; один раз она приняла даже характер настоящего бунта, несмотря на присутствие фараона.

Справлялся один из годовых праздников, и Апопи в сопровождении Иосэфа и всей своей блестящей свиты направлялся в храм; такая необычайная, невиданная со времени голода толпа народа собралась на всем пути кортежа, что только палками да тумаками, обильно сыпавшимися по спинам и головам, удалось страже проложить дорогу переносному трону, на котором восседал Апопи, покрытый всеми знаками своего достоинства. Толпа безмолвствовала; едва удавалось раздвинуть ее в одном месте, как она сплачивалась в другом. Когда же после священнодействия Апопи оставил храм, народные массы сомкнулись и, сокрушая на своем пути все преграды, двинулись к фараону; изможденные лица с дикими, горевшими огнем глазами очутились рядом с царскими носилками.

Дай нам хлеба! Не отнимай у нас последних лохмотьев, прикрывающих наше тело! — загремело со всех сторон.

Апопи стал бледнее своей туники, и только врожденная привычка помогла ему сохранить предписываемую этикетом бесстрастность. Он опустил глаза и, казалось, ничего не слышал; но когда крики: «хлеба!» сменил вопль тысяч голосов: «Долой Адона; смерть ростовщику и притеснителю! Вон шакала, питающегося нашим разорением!» — скипетр заметно задрожал в руке Апопи и нервные подергиванья исказили его лицо. Иосэф вспыхнул от гнева; он знаком подозвал к себе офицера своей свиты и что-то приказал. Почти тотчас же прозвучала труба, солдаты бросились на толпу и ударами заставили ее отступить; звуки труб заглушили вопли и стоны раненых. Вдруг разъяренная толпа хлынула обратно; за диким ревом голосов ничего не было слышно; полетели камни, поленья; в руках заблестели ножи, и трудно сказать, чем кончилась бы свалка, если бы в эту решительную минуту отряд конницы с копьями в руках не проложил дорогу царскому кортежу, который поспешно направился во дворец. Затем толпу растоптали и смяли следовавшие за конницей колесницы; народ рассеялся, оставив десятка два убитых и до сотни раненых.

Вернувшись во дворец страшно взволнованный, фараон потребовал Адона и приказал раздать даром хлеб беднейшим жителям Таниса и его окрестностей; на этот раз Адону пришлось повиноваться. На следующий день голодных щедро оделили хлебом, и спокойствие, казалось, было восстановлено в городе; тем не менее, это происшествие так повлияло на Апопи, что в тот же вечер он слег; нервные припадки, которым он был подвержен, проявились с небывалой силой. Фараон бредил: сцены возмущения вставали в его больном воображении, и состояние его здоровья внушало врачам серьезные опасения. Недели через две он стал оправляться, хотя был еще очень слаб, вздрагивал при малейшем шуме, страдал бессонницей и тревожные сны преследовали его. То видел он, как разъяренный народ врывается во дворец, то убийцы подкрадываются к его ложу или голодающие разрывают его зубами на части, и он просыпался с диким криком. Но, может быть, тревожнее всех было Адону; если Апопи умрет раньше, чем он станет его зятем и будет признан наследником престола, то все потеряно! Иосэф решил действовать, как только фараон оправится настолько, что примется за дела; боялся он, кроме того, как бы царевна не предупредила его и не получила согласия на брак с Армаисом. Хотя молодые люди со времени исчезновения Аснат виделись и разговаривали очень редко, но Иосэф подозревал, что они переписываются при помощи кого-то, кого — он не мог открыть; так хорошо сберегалась тайна.

Иосэф недолюбливал Хишелат, которая одна из всей царской семьи никогда в нем не заискивала, подобно братьям фараона, трепетавшим перед грозным Адоном, или даже подобно царевичу Намураду с женой, которые всегда держали себя с Иосэфом как с равным и, будучи бездетны, ласкали и баловали обоих сыновей его, которые, с тех пор как потеряли мать, гостили иногда у них по целым неделям. Только одна гордая Хишелат никогда не забывала перед Адоном своего высокого происхождения и никогда благосклонным знаком руки не освобождала его от предписанных этикетом коленопреклонений; а теперь, со времени исчезновения Аснат, царевна питала к нему едва скрываемую ненависть. Злопамятный Иосэф заранее упивался придуманным мщением: он рисовал себе, с каким наслаждением заставит он согнуться эту гордую голову и подчинит себе царевну по праву мужа, и как будет она унижена, когда появится Аснат, его законная жена, а Хишелат останется только его наложницей. Впрочем, царевна достаточно красива, чтобы развлекать его в полувдовстве.

И вот однажды утром он решил идти во дворец; документы, которые помогли ему некогда сломить Армаиса, вынудив у него согласие на брак с Сераг, должны были сослужить ему службу и сегодня: сломить Хишелат и окончательно уничтожить все шансы его соперника на успех.

В это время в малой зале дворца, входившей в состав внутренних покоев фараона, Апопи играл с дочерью в шашки; почувствовав себя усталым, он бросил игру и прилег отдохнуть, а Хишелат придвинула скамейку и села у его ног, с беспокойством глядя на бледное, осунувшееся лицо отца.

Отчего ты так молчалива и грустна, дитя мое? Твой смех — моя последняя радость; подчас, глядя на тебя, я начинаю позабывать мрачные, преследующие меня призраки, — сказал фараон.

Царевна вскочила и, став на колени подле отца, обняла его.

Ах! если б ты только захотел, ты мог бы дать мне такое счастье, что смех никогда не покидал бы моих уст… — сказала она нерешительно, пряча свое вспыхнувшее личико на груди отца.

Говори откровенно, дорогая! Я рад, что могу осчастливить хоть собственную дочь — теперь так мало счастливых людей в Египте! — грустно улыбаясь, ответил фараон.

Дай мне в мужья Армаиса, сына Верховного жреца Гелиополя! — умоляющим тоном промолвила царевна и рассказала затем историю своей любви.

А он-то любит ли тебя? — тревожно спросил Апопи.

Как и я его — от всей души!

Фараон встал и с задумчивым видом, молча, заходил по комнате.

Мне надо об этом подумать, — сказал он, останавливаясь перед дочерью, — и переговорить с Адоном: еще можно ли выдать тебя за человека, отец которого — мой личный враг, душа всех заговоров и преступных сношений с фивским «хаком»! — Царевна вспыхнула.

Ты хочешь поставить мое счастье и будущность в зависимость от человека, который вышел из грязи, да и то лишь твоя воля извлекла его оттуда! — с негодованием заметила она. — Отец, отец! Брак мой с Армаисом, как египтянином, вернее привлечет к тебе всю жреческую касту, чем все жестокости Адона, которыми он только восстановил против тебя народ.

Ты в этом ничего не смыслишь, Хишелат! И воздержись, пожалуйста, от обидных выражений, говоря о моем советнике и слуге, преданность которого мною испытана! — недовольным тоном сказал в ответ Апопи, нахмурив брови. В эту минуту послышались издалека звуки военного сигнала.

Это Адон! Я тотчас с ним поговорю; а ты иди теперь и вечером узнаешь мое решение.

Хишелат молча вышла из комнаты, но, вместо того чтобы идти в свои покои, спряталась в толстых складках занавеси.

Через несколько минут в комнату вошел Иосэф; Адон был видимо взволнован и озабочен. Приветствовал фараона и, облобызав его ногу, он объявил, что явился с докладом по важному делу.

Что случилось? Ты чем-то, кажется, встревожен? — спросил Апопи, указывая ему на табурет.

Да, фараон, мой повелитель и благодетель! Душа моя скорбит при мысли, что я должен опечалить тебя известием о гнусном заговоре с целью посягательства на священную жизнь твою. — Видя, что Апопи бледнеет, он живо прибавил: — Не тревожься, фараон! Жив еще слуга твой и ни один волос не падет с твоей священной главы. Я пришел только, чтобы получить дозволение казнить крамольников, как они этого заслужили.

Иосэф, в коротких словах рассказав все подробности покушения, задуманного когда-то Армаисом и его друзьями, добавил в заключение:

Для меня всего прискорбнее, что зачинщиком является брат моей покойной жены; но, как бы тяжело мне ни было казнить столь близкого родственника, — раз дело касается жизни моего повелителя, я не знаю колебаний!

Ах, негодяй, изменник! — сказал в негодовании Апопи. — И он еще смеет просить в жены дочь мою?

Иосэф, казалось, остолбенел от удивления; но затем презрительно заметил:

А он, однако, еще смелее и бесстыднее, чем я думал; он, разумеется, рассчитывал, что жениху царевны доступ к твоей священной особе будет еще легче. Сегодня же велю схватить изменника!

Хишелат осторожно выскользнула из своей засады и бегом пустилась в свои покои; там она взяла таблички и поспешно набросала: «Беги, Армаис! Иосэф открыл фараону ваш заговор; спеши — еще несколько часов, — ты и твои товарищи будете схвачены. Беги и да простят тебя боги!»

Закрыв и запечатав таблички, царевна кликнула Уну и, вручив их ему, приказала немедленно передать по назначению. Карлик, через посредство которого и происходила переписка царевны с Армаисом, немедленно исчез; Хишелат, как тень, неслышно вернулась в покои отца. Когда она заглянула в комнату Апопи, то увидала, что фараон прикладывал печать к папирусу, который затем и протянул Иосэфу.

Этого достаточно; в самый короткий срок розыск будет окончен и виновные казнены.

Но как я скажу бедной Хишелат, что любимый ею человек приговорен к смерти? Язык не поворачивается! Негодяй! Украсть сердце дочери, чтобы вернее потом убить отца… — сказал Апопи, сжимая кулаки.

Когда истинные намерения Армаиса станут известны царевне, она вырвет из своей груди недостойную любовь, — ответил Иосэф.

Фараон быстро встал и вышел из комнаты, чуть-чуть не задев при этом спрятанную в завесе Хишелат, которую все-таки не заметил. Иосэф задумчиво склонился над столом и стал рассматривать царскую подпись, как вдруг почувствовал, что кто-то коснулся его руки. Быстро обернувшись, он был страшно поражен, увидев перед собой Хишелат.

Одного взгляда на бледное, расстроенное лицо царевны, на ее дрожавшие губы и лихорадочно блестевшие глаза было достаточно, чтобы понять, что ей известно все происшедшее; судьба и тут была благосклонна к Иосэфу и добыча, которой он жаждал, сама шла ему в руки. Со всеми знаками почтительного приветствия хотел Иосэф пасть ниц, как тут впервые царевна остановила его.

Оставь формальности, Адон! У меня до тебя есть просьба. Я случайно слышала все, что ты докладывал сейчас фараону. Я хочу тебе напомнить, что Армаис ведь брат твоей бедной Аснат; отдавая его в руки палача, ты этим усугубишь муки, которые испытывает ее «Ка», так как тело ее осталось без погребения! — сказала Хишелат дрожащим от волнения голосом.

Что же я могу сделать, царевна! Он сам пошел на смерть, затеяв цареубийство. По правде говоря, я удивляюсь, что ты заступаешься за человека, хотевшего убить твоего отца!

Я люблю Армаиса, — откровенно вызывающим голосом ответила царевна, — и не верю тому, что он хотел убить отца. Но, все равно, улики — против него! Пусть он исчезнет, бежит, укроется в какой-нибудь отдаленной области. Я только не хочу, чтобы он умирал, и пришла умолять тебя, Адон, тебя, который может всего добиться от фараона, получить от него замену наказания или помочь мне собственной твоей властью спасти Армаиса. Чтобы тронуть твое сердце, видишь, я готова на коленях просить тебя…

Слезы не дали ей докончить; опустившись перед Адоном на колени, она с мольбой протянула к нему руки. Иосэф быстро поднял ее.

Что ты делаешь, царевна? Я был бы счастлив услужить тебе, но сделать то, о чем ты просишь, значило бы рисковать своей головой. Хотя, быть может, и найдется средство устроить все, если ты настолько любишь изменника, что ни перед чем не остановишься…

Я готова всем пожертвовать, даже моей жизнью! — не колеблясь ни минуты, ответила Хишелат.

Хорошо, скажи тогда, чего ты хочешь?

Дай возможность Армаису и его товарищам бежать.

Этого ни в каком случае я сделать не могу; правосудие должно свершиться своим чередом относительно всех заговорщиков, исключая только Армаиса. На его бегство я закрою глаза; но для устранения от себя всякой ответственности, как ныне, так и впредь, я поставлю тебе единственное условие: ты, царевна Хишелат, должна стать моей женой!

Онемев от изумления, Хишелат в ужасе отшатнулась от него.

Меня, меня ты хочешь взять в жены, зная, что я люблю другого? — переспросила она.

Я прошу у тебя не сердца, а руки. Потому именно, что ты любишь Армаиса, я и предлагаю тебе выбирать между мною и его головой, — резко ответил Иосэф. — Замечу тебе, что у нас нет времени для разглагольствований, решай скорей! Раз я буду за порогом этой комнаты — все кончено. Сегодня же вечером виновный будет схвачен и подвергнут пытке.

С глухим стоном Хишелат закрыла лицо руками и прислонилась к креслу, на котором перед тем только что сидел ее отец; в ее душе происходила жестокая борьба. В зеленоватых глазах Адона она ясно прочла, что скорее смягчит гранит обелиска, чем этого неумолимого человека, который ставит такие неслыханные условия. Мысль принадлежать Иосэфу была для нее так ужасна, что она, пожалуй, предпочла бы смерть Армаиса; смерть — да, но не пытку! Каких только мук не выдумает этот демон, чтобы отмстить ей за отказ! У царевны закружилась голова; подавленный стон вырвался из ее груди, но она не проронила ни слова.

Иосэф, между тем, медленно свернул папирус и направился к двери; еще один только шаг — и Армаис погиб. «Хороша любовь, которая боится жертв!» — как молния, мелькнуло в голове царевны.

Постой, я согласна! — прошептала Хишелат.

Глаза Иосэфа блеснули торжеством.

Хорошо! — сказал он, быстро подходя к царевне. — Договор, значит, заключен и, разумеется, должен остаться между нами. Но что мне будет порукой в том, что ты исполнишь свое обещание, раз Армаис будет на свободе?

Хишелат гордо выпрямилась и презрительно смерила Адона взглядом.

Мое слово ручается за обещание. Дочь фараона не торгуется и не плутует, хотя бы дело шло об ее загубленной жизни. Ты, вероятно, судишь по себе; кто знает, может статься, ты замышляешь уже измену. От тебя, презренный торгаш жизнью человеческой, надо требовать поруки в том, что ты не убьешь Армаиса, после того как заручился моим обещанием быть твоей женой!

Иосэф побледнел.

Ты напрасно оскорбляешь меня, царевна: в договорах, подобных нашему, естественно приходится считаться с коварством женщин. С позволенья твоего, сегодня же я доложу фараону о том, какое счастье мне выпало на долю и только после этого замечу — понятно, слишком поздно, — что Армаис бежал!

Отлично, но, повторяю, я тоже требую залога твоей правдивости. Дай мне папирус, который у тебя в руках, я верну его тебе через три дня… — И, не дождавшись ответа, Хишелат вырвала из рук изумленного Иосэфа папирус и прибавила презрительно: — А теперь беги, возвести бедному, ослепленному тобой фараону, никому не доверяющему, кроме змеи, которую он отогрел на груди своей, скажи ему, что тебе мало всех милостей, которыми он тебя осыпал, что тебе нужна еще его дочь — как ступень, с которой ты протянешь уже руку за его короной! — Она отвернулась и убежала.

Иосэф посмотрел ей вслед насмешливо и злобно.

Ну, погоди! Я усмирю тебя; ты чересчур горда и проницательна, и потому, как враг, опасна! — пробормотал он, направляясь к фараону.

Погруженный в глубокую задумчивость, Апопи отдыхал на ложе; он отослал от себя всех окружающих, и приход Адона, который один пользовался правом входить к фараону без доклада во всякое время, был ему, по— видимому, неприятен. Но, по мере того как Иосэф излагал ему свою просьбу, прибавив, что царевна дала свое согласие быть его женой, на лице Апопи вспыхнул лихорадочный румянец. Дерзость этого вольноотпущенника, который осмеливался просить руку дочери, любившей к тому же другого — пробудила его гордость; в первую минуту ему хотелось приказать страже схватить и выбросить его вон, низвергнуть дерзкого в ту самую толпу, из которой он его извлек. Но порыв этот замер так же быстро, как и проснулся; измученный болезнью, отвыкнув от трудов правления, Апопи привык жить под крылом своего бдительного канцлера… Да разве не гигант он, в самом деле, — он, который смирил жрецов, обезоружил Таа III и подчинил его скипетру все области Верхнего Египта, чей всепроникающий взор открывал, а железная рука подавляла малейшую вспышку восстания? Что он будет делать без Иосэфа, да еще при таких трудных обстоятельствах, как нынешнее время? Слабый фараон готов был теперь почти с радостью ухватиться за мысль еще крепче привязать к себе этого опасного и могущественного человека; Апопи беспомощно опустил голову и только спросил:

Но как же Хишелат, которая уверяла меня, что любит крамольника, так быстро переменила свое решение?

Божественный сын Ра! Сердце женщины, — что мягкий воск. Я должен сказать тебе, что царевна слышала отчасти наш разговор; после твоего ухода она вошла и пожелала узнать, какое участие в заговоре принимал Армаис. Тогда душа ее отвратилась от негодяя и, отдав свою руку твоему слуге, она вдвойне наказала изменника. Я надеюсь, что время и моя любовь обратят ко мне сердце твоей божественной дочери, если только, по неизреченной доброте твоей, ты дашь ее мне в супруги.

Да будет так! Давно уж ты близок мне и дорог; я рад, что могу даровать тебе величайшую милость, допустив тебя в члены моей семьи, — ответил слабым голосом Апопи, протягивая для поцелуя руку своему грозному канцлеру. Когда через полчаса Иосэф вышел из покоев фараона, он приказал позвать коменданта Таниса и всех находившихся во дворце сановников, сообщил им о своей помолвке с дочерью фараона и отдал приказ — на рассвете следующего дня с трубными звуками объявить об этом по всему Танису.

Настала ночь; город погрузился в сон, и даже в огромном фараоновом дворце затихли шум и движение. Бодрствовали в это время лишь часовые, да на половине царевны не спала еще одна женщина, в глубокой скорби закрывшая руками лицо, сидя у стола; ее можно было бы принять, пожалуй, за спящую, если бы не вздрагиванья тела, которые указывали на то, что она рыдала. То была Хишелат; тоска и отчаяние согнали ее с постели. Еще вечером мужество ее подвергнуто было новому испытанию; ее позвали к отцу, у которого собрались ее сестра, царевич Намурад и еще несколько членов царской семьи и приближенные к особе фараона, в том числе и Адон. Пытливо всматриваясь в расстроенное лицо дочери, Апопи спросил: согласна ли она стать женой Адона и, получив утвердительный ответ, вложил ее руку в руку Иосэфа.

Нравственная пытка Хишелат росла теперь с минуты на минуту; Уна еще не возвращался, и она не знала, уехал ли Армаис. В случае вероломства со стороны Иосэфа, чтобы разрушить его честолюбивый план, который она угадала, Хишелат решила покончить с собой. Надев ночную тунику и дав заплести на ночь свои волосы, она отослала всех женщин, запретив беспокоить себя и, томимая страхом неизвестности, прошла в маленькую, смежную с террасой залу. Ночь была свежа, но Хишелат не обращала внимания на холод; упав головой на стол, она дала волю слезам. Больше часу сидела так царевна, как вдруг на террасе появилось маленькое, уродливое существо, которое, как тень, скользнуло в комнату и, дотронувшись рукой до Хишелат, шепнуло: «шшш!» Царевна вздрогнула и вскочила.

Уна, да где ж ты пропадал? — с упреком сказала она.

Не мог прийти, царевна; но то, что я сделал, порадует твое сердце. Он в саду и не хочет уезжать, не повидав тебя.

Пойдем! — ответила Хишелат, схватывая руку карлика и увлекая его на террасу.

Несмотря на полную темноту, царившую под густой листвой, Уна и его спутница бежали с такой быстротой и уверенностью, которая показывала только их основательное знание местности, направляясь в ту часть царских садов, что прилегала к Нилу. Там, на скамье, скрытой в густой чаще, сидел закутанный в темный плащ человек; в нетерпении он машинально обрывал горстями листья с ближайших кустов, как вдруг подле него выросла белая тень и, прошептав: «Армаис», бросилась в его объятья. Минуту стояли они молча, обнявшись, но Армаис отодвинул от себя Хишелат и спросил:

Правду ли сказали мне в храме, что ты помолвлена с Адоном? Что это значит?

Значит, что этой ценою я купила твою жизнь и бегство. Но ты отвечай мне: как мог ты, любя меня, решиться на убийство моего отца?

Это намерение, правда, было у меня, когда я приехал сюда из Она; но, с тех пор как полюбил тебя, я навсегда от него отказался, — с негодованием ответил Армаис и рассказал ей, что было, и как Иосэф пускал уже раз в ход эти документы, чтобы понудить его жениться на Сераг. — Теперь он снова взялся за них, чтобы погубить меня и завладеть тобой. Спасать свою жизнь такой ценой я не хочу. Я скорее убью его и погибну сам, а не отдам тебя этому чудовищу! — закончил Армаис с бешенством.

Это будет безумством, которое меня не спасет, а тебя погубит! — ответила Хишелат. — Если тебе дороги моя просьба и мой покой — беги! Пусть не будет напрасной моя жертва. Ты оправдался в моих глазах и снял тяготу с моего сердца. Уходи теперь. Живи для Потифэры и своей родины; отомсти тирану за меня и землю Кеми, но не забывай никогда, что Апопи — мой отец!

Я буду жить мщением и надеждой отнять тебя у негодяя, который и погибнет от моей руки. Тогда мы будем счастливы и ничто не разлучит наши сердца. Если доселе я любил тебя, то теперь — боготворю, как саму Изиду.

Прощай, Армаис! Предчувствие шепчет мне, что телесными очами я не увижу тебя более; но в твоем сердце бедная Хишелат будет жить вечно. Прощай, прощай! Иди, каждая минута дорога.

Она обняла его и горячо, несколько раз поцеловала в губы; но когда Армаис захотел удержать ее, царевна выскользнула из его рук и скрылась в темноте.

Хишелат бросилась ко дворцу; но, пробежав несколько аллей, она остановилась и, в порыве безумного отчаяния, бросилась на сырую траву. Ей казалось, что Армаис уносит с собой ее сердце, жизнь и будущность, и что она летит в пропасть, более ужасную, чем сам Аменти.

Каким-то чудом нашел ее Уна. Заметив с ужасом, что молодая царевна лежит без сознания, окоченев от холода в своей легкой тунике, карлик поднял ее голову, потер руки и виски и едва привел наконец в чувство.

Хишелат дотащилась до своей комнаты и легла. Голова ее горела, а руки и ноги налились точно свинцом. Когда на следующий день служанки царевны, обеспокоенные тем, что не слышат ее зова, вошли в опочивальню Хишелат, то нашли ее без памяти; глаза ее были неподвижны, а все тело покрыто холодным потом. Царевна уже никого не узнавала, и призванные врачи нашли состояние ее тревожным. Несколько часов спустя, после того как радостные звуки труб возвестили жителям Таниса помолвку дочери фараона с Адоном, по городу разнесся слух, что молодая царевна лежит в горячке и жизнь ее находится в опасности.

VIII

Солнце вставало из-за Аравийских гор, отливая золотом и пурпуром на тихой глади Нила и видневшихся вдали храмах и обелисках Фив. По обмелевшей теперь священной реке, сжатой плоскими отмелями или шероховатыми грудами черной, сожженной и перепревшей на солнце грязи, медленно двигалась простая, выкрашенная в черное лодка с небольшой каютой посередине. Шесть гребцов, то отпихиваясь шестами, то работая веслами, где позволяла глубина, с трудом подвигали судно.

Разбуженные, должно быть, криками рулевого, из каюты вышли два человека и, прислонясь к мачте, стали рассматривать окрестности. Один из них, небольшого роста, полный, веселый и подвижной, вступил в разговор с матросами; его спутник, стройный и высокий молодой человек, молча и грустно глядел на пустынную картину по обоим берегам реки. Египет превратился, казалось, в пустыню; песок всюду покрывал поля, на этом желтом, блестевшем в раскаленном воздухе саване кое-где едва-едва виднелась чахлая, с пыльной листвой растительность.

Смотри, вот и Фивы! Через несколько часов мы там, — весело сказал маленький человек, бритая голова которого указывала на его жреческий сан.

В моем горе и приезд не радость! — ответил другой, вздыхая; а затем, указывая рукой на пустынный берег, он с горечью прибавил: — Чье сердце не обольется кровью при виде такой картины! Это — земля Кеми: какая-то песчаная пустыня, и в такое время года, когда жатва должна бы была покрывать страну; а эта наполовину высохшая речонка — Нил, величавые воды которого уже с месяц тому назад должны бы разнести повсюду плодородие и жизнь! О, когда же наступит конец гневу богов?..

Лицо жреца омрачилось.

Ты прав, Армаис, мы переживаем ужасное время! И в этом году нечего рассчитывать на урожай. Как только прокормим мы этих несчастных еще целый год!

Армаис ничего не ответил, и оба молча вернулись в каюту. Только подъезжая к Фивам, Армаис опять заговорил со своим спутником, писцом одного мемфисского храма, которому он давал поручения к отцу и Хишелат. Лодка скоро пристала к берегу; гребцы вынесли несколько плетеных корзин с вещами путешественников, а писец кликнул носильщиков, и оба спутника расстались. Армаис отправился искать Гора, начальника полицейской стражи у Таа, а писец пошел в храм Амона.

Бедствие, угнетавшее Египет, заметно тяготело и над древней столицей Верхнего Египта, где не было пышности фараонова двора, маскировавшей общественную нищету, как в Танисе.

Гор занимал маленький, но удобный домик неподалеку от дворца Таа. Он глазам не верил, увидав Армаиса; друзья радостно обнялись и вновь приехавший был немедленно водворен в комнате рядом. Когда Армаис подкрепился едой, завязалась беседа; но привезенные известия были невеселы и смерть Аснат повергла Гора в глубокое отчаяние.

Прежде я еще верил в возможность несчастья с лодкой; но с тех пор, как Иосэф открыл свои виды на Хишелат, я убежден, что Аснат убита: сестра должна была очистить место супруге из дома фараона, которая открыла бы ему дорогу к трону, — закончил свой рассказ Армаис. — Когда же двинемся мы, наконец, на Танис, накажем дерзкого пса и потащим по улицам его окровавленную падаль? — пробормотал он сквозь зубы.

Гор встал и в волнении провел рукой по своему расстроенному лицу.

Кто знает? Может статься, этот час и ближе, чем ты думаешь! Ты прибыл как нельзя более кстати; сегодня назначено очень важное собрание у Таа. Князья всех верхних областей страны собрались в Фивы, чтобы обсудить возможность общего восстания, которое и выведет нас, наконец, из невыносимого положения. Нищета здесь ужасная; все монархи стали данниками, а народ — рабами Апопи. Удивительно, с каким самопожертвованием храмы и знатные люди прокармливают воинов, чтобы сохранить войску здоровых и сильных людей! Но дольше это продолжаться не может, иначе армия будет уничтожена голодом, подобно всему остальному; так что теперь почти необходимо решиться на что-нибудь, и ты попал как раз вовремя, чтобы объяснить царю и военачальникам общее состояние умов на той стороне, какими силами располагают гиксы и их средства к обороне. Я сейчас же отправлюсь к царю испросить у него дозволение привести тебя сегодня вечером на тайный совет. А ты отдыхай пока и собирайся с мыслями; нам еще много надо поработать, чтобы отомстить за наше загубленное счастье! — закончил Гор.

Когда дневной жар спал и сменился вечерней прохладой, Гор с Армаисом отправились во дворец Таа III; оба были серьезны и, затаив личное горе, обсуждали только состояние страны. Гор посвящал своего гостя в настоящее положение дел, затем описал ему вкратце всех собравшихся князей и сообщил, что приготовления к войне, которые уже столько лет с необычайной энергией делались Таа III, теперь почти закончены, насколько позволяли обстоятельства; флотилия была готова, а оружие и военные припасы собраны в складах. Доблестный царь, исполненный отваги, ждет не дождется момента открытия военных действий, чтобы осуществить мечту всей своей жизни — освободить родину от иноплеменного ига. Деятельным помощником Таа, по словам Гора, был Амес — энергичный и мудрый не по летам юноша, тогда как Камес, — наследник престола, не принимал участия в делах по своему болезненному состоянию, и, по всем вероятиям, протянет недолго.

Когда их ввели в залу совета, все, исключая самого Таа, были уже в сборе. В глубине залы, на возвышении стоял трон, а рядом с ним — табурет для Амеса; по обеим сторонам трона размещались сиденья для князей и главных жрецов; на циновках вокруг расположились писцы, а в глубине толпились главные военачальники; к ним присоединились и Гор с Армаисом. Едва успел первый перекинуться приветствиями с друзьями и знакомыми, как вышли Таа с Амесом, и все смолкло. Царь мало изменился; лета не горбили его еще мощный стан, смуглое лицо дышало здоровьем, а черные глаза блестели из-под густых бровей юношеской энергией и силой. Амес стал теперь красивым, статным и изящным молодым человеком, хотя серьезное выражение лица несколько старило его.

Дружески приветствовав князей и всех присутствовавших, Таа III сел на свое место. Посвящая союзников в положение дел, он передал, какие приготовления закончены и какие предстояли еще. Затем он указал на необходимость теперь же поднять восстание, — иначе они рискуют быть ослаблены и разорены голодом до такой степени, что всякая дальнейшая попытка изгнать чужеземцев станет невозможной; а между тем, их вековой враг забрал в свои тенета, как паук, их подданных и земли. В заключение Таа просил собрание, — раньше, чем высказывать свое мнение, — выслушать человека, только что прибывшего из Таниса, который мог передать все необходимые подробности.

Когда Армаис простерся перед троном, Таа подал ему знак встать и милостиво сказал:

Мне известно, какие обстоятельства вынудили тебя искать убежища в Фивах. Добро пожаловать, благородный сын уважаемого Потифэры; тут ты найдешь друзей и я, совместно с присутствующими здесь моими союзниками, надеемся, что ты, подобно знаменитому твоему родителю, преданно послужишь делу освобождения земли Кеми. Ты слышал, какое важное решение мы обсуждаем? А ты только что прибыл из Таниса, — так расскажи нам все, что ты знаешь о состоянии страны, настроении умов, средствах обороны «Шасу» и о мерах, ими принятых на случай нашего наступления.

Отвесив поклон, Армаис ясно и образно изложил сначала все, что касалось военного дела, а затем обрисовал картину нищеты, ожесточение народа и жестокую ненависть, которую внушил к себе Адон во всех классах населения, ожидающего только знака из Фив, чтобы подняться, как один человек. Когда Армаис упомянул о восстании, послышались возгласы одобрения; но известие об обручении Иосэфа с царевной Хишелат вызвало настоящую бурю; все поняли, что Адон тянется дерзновенной рукой своей к короне фараона.

По мнению моего отца и остальных жрецов, не следовало бы дозволять Адону захватить верховную власть в свои руки; все призывают тебя как освободителя божественный сын Ра. При твоем наступлении тысячи присоединятся к твоим войскам, так как во всех селениях и городах сердца египтян бьются за тебя. Даже боги благосклонны к тебе; небесные светила сулят тебе победу, а грозные знамения указываюсь, что «Шасу» со своим нечестивым слугой истощили терпение бессмертных! — горячо заключил Армаис свою речь.

Завязался шумный спор. Вся молодежь горела желанием скорее отомстить за свои потери, освободиться от оскорбительных обязательств по отношению к фараону-«Шасу» и стояла за скорейшее открытие военных действий; но старики, боясь как бы с трудом собранные силы не пропали даром при первом поражении, советовали обождать. Спор стал уже принимать ожесточенный характер, когда встал маститый жрец Амона-Ра и потребовал слова.

То, что недоступно глазу человеческому, открыто бессмертным; для них нет тайн! Слова наших прорицателей, как и полученные нами сегодня из храмов Мемфиса, Саиса и Она известия указывают, что боги благосклонны к нам, но чтобы не было сомнений, приди, о царь, в святилище спросить совета у твоего божественного родителя, и что он скажет, то и сделай!

Мудр совет твой, уважаемый отец, и я ему последую. Завтра же я испрошу совета у отца моего в его священном доме. Если утих его гнев на землю Кеми, он не замедлит мне ответить. А вечером мы снова соберемся здесь, и я вам передам слова великого бога! — заключил Таа, вставая и распуская собрание, которое разошлось в сильном волнении.

В описываемую нами эпоху храм великого бога Фив был далеко еще не тем колоссальным сооружением, развалины которого своими размерами, богатством и оригинальностью украшений приводят в изумление современного путешественника; Амон‑Ра не был еще главным божеством Египта и храм его был довольно обыкновенным зданием из белого известняка, с гранитными воротами и шестнадцатигранными колоннами внутри. Общая нищета отразилась также на обиходе дома богов, устроенного, как известно, по образцу царского двора; вместо того чтобы привлекать к себе, как бывало прежде, отовсюду подарки и приношения, теперь, наоборот, сам бог кормил голодных скудными доходами со своих владений.

На следующее утро Таа отправился в храм и был встречен у входа двумя жрецами, босыми и с бритыми головами, которые пали ниц перед царем, а затем повели его и сопровождавшую свиту во внутренний двор, предназначенный для жертвоприношений. Еще на заре, очистившийся омовением в Ниле, Таа принес теперь в жертву двух белых быков, молоко, ладан и разные драгоценные благовония; после этого главный жрец опоясал царя священными повязками, окропил его очистительной водой, еще раз окурил ладаном и, проводив до входа в святилище, сам удалился, а царь вошел в святая святых серьезный и сосредоточенный. То была небольшая зала, стены которой до половины высоты были обиты медными листами. Мерцавший свет спускавшейся с потолка лампы слабо освещал богато украшенный четырехгранный цоколь со стоявшей на нем баркой Амона и блестел на золоте и инкрустациях наоса, наполовину закрытого длинным белым покрывалом. Простершись перед ковчегом и мысленно сотворив молитву, Таа встал и приотворил дверцы наоса; статуя бога чуть заметно выделилась из окружавшей темноты, и эмалевые глаза ее блеснули фосфорическим блеском.

Всемогущий бог, податель жизни и милостей! Ты, руками своими создавший все существующее; ты, которому нет ни начала, ни конца; ты источник жизни, чье дыхание созидает души — внемли моей молитве! — шептал царь, подняв обе руки. — Я здесь, чтобы умолять тебя, тебя — силу, число и гармонию; тебя, который внемлет мольбам слепых, слабых и убогих своих творений, не постигающих твоей премудрости! Услышь меня, Амон‑Ра, отец мой небесный, и озари лучом света мрачный путь судьбы народа Кеми! Могу ли я попытаться сбросить иго «Шасу»? Сразишься ль ты с врагами, со мною рядом, навеешь ли на них ужас и дашь ли победу сынам твоим? Суждено ли мне соединить воедино верхние и нижние области, дабы все народы от порогов Нила до моря воспели славу Амона-Ра и преклонились перед его могуществом?

В это мгновение золотистый луч блеснул из глубины ковчега, осветив золотую статую бога, его черную заплетенную бороду и глаза, словно живые смотревшие на Таа. И увидел царь с трепетом, как голова статуи три раза наклонилась, а вслед затем послышался мелодичный, словно издалека доносившийся голос.

Иди, сын мой, — говорил он, — я дозволю тебе свергнуть иго нечистого чужеземца, оскверняющего землю Кеми и дерзающего согреваться в лучах моих. Повсюду, где только взмахнешь ты боевым топором своим, победа будет тебе предшествовать, и парная кровь врагов, поднимаясь ко мне, будет для меня приятным благоуханием. Гнев мой утихнет, и священные воды Нила, столь долго сдерживаемые, принесут в свое время вам плодородие и изобилие. Слава и успех озарят закат твоей жизни и память о тебе, благословляемая и почитаемая, будет жить вечно, как память об освободителе народа моего. Но двойную корону возложу я на главу Амеса; его благословлю я в потомстве, и от него произойдут величайшие, когда-либо царствовавшие над землей Нила фараоны! Дабы никто не усомнился в словах моих, пусть Амес положит в святилище моем ветвь, срезанную им со священного древа, и я дам вам знамение милости, которой вас потом осыплю!

Луч внезапно погас, а тишина и тьма снова настали в святилище. Простершись перед ковчегом, Таа возблагодарил благодатного бога, озарившего надеждой его сердце, закрыл дверцы наоса и вышел.

В большом волнении сообщил он обо всем Главному жрецу, и они решили, что молодой царевич, после трехдневного очищения постом и молитвой, возложит на ночь в святилище им самим срезанную ветвь священного древа Персеа. Слух о благоприятном ответе, данном царю самим Амоном-Ра, и обещанном им видимом знаке божественной милости быстро разлетелся по городу и окрестностям, одинаково волнуя все классы населения. И хотелось, и боялись верить радостному известию: продолжительное всенародное бедствие так сурово отразилось на каждом, что народ разучился надеяться.

На третий день, к вечеру, несметная толпа стояла на всем протяжении от дворца до храма. Скоро показалось окруженное факелоносцами кресло, на котором несли Амеса, державшего в руках только что срезанную им ветвь священного древа; красивое лицо молодого царевича было торжественно и важно. У храма скопление народа было так велико, что шествие царевича с трудом прокладывало себе дорогу. Лишь только носилки приблизились к храму, бронзовые врата священной ограды распахнулись настежь и Амеса встретили с факелами в руках жрецы, которые и ввели его на первый двор; за ними следом туда вошла вся его свита и ввалился народ, заполнивший собою весь двор и колоннады.

На этот раз церемония должна была быть публичной, равно как и молитва к божеству об исполнении данного им обета. Изнутри храма показалась процессия жрецов, несших барку Амона-Ра, которую поместили на особо приготовленный для этого цоколь, и Главный жрец открыл дверцы наоса. Затем он поднес царевичу раскрытый ларец, и когда Амес вложил в него ветвь, жрец, вставив в крышку ларца семь свечей чистого воску, поставил его перед открытым ковчегом.

Подняв обе руки к небу, Главный жрец произнес заклинания, моля благодатного бога показать воочию народу дозволение своему служителю внести в святилище ветку Амеса и ниспослать обещанное знамение, сулящее царевичу с потомством славу и благоденствие. Присутствовавшие пали на колени и настала глубокая тишина. Все взоры были устремлены на священную барку. Вдруг в глубине наоса блеснула искра, а потом над головой статуи вспыхнул блуждающий огонек, который поднялся на воздух и с легким треском зажег все семь свечей. Шепот радостного благоговения пробежал по рядам толпы, и только когда уносимые жрецами барка и ларец скрылись уже в глубине храма, толпа разошлась, серьезная, сосредоточенная, в ожидании следующего дня.

Уже с самой зари народные массы запрудили все улицы и встретили приветственными кликами царские носилки, в которых восседали Таа III и бледный от волнения Амес; вслед за царем шли все, находившиеся в Фивах князья, а за ними — сановники и приближенные, в том числе и Гор с Армаисом.

На большом дворе, перед статуей Амона-Ра, жрецы-жертвоприносители, вооруженные блестевшими ножами, стояли около жертв, назначенных к закланию и убранных цветами и лентами. Здесь Таа принес с помощью царевича в жертву быка; а затем, пока на дворе продолжалось жертвоприношение, оба прошли в храм, где жрецы повели их к святилищу. В святая святых вошел один Таа; Амес со жрецами остался у входа. Огонь, горевший на семи треножниках, окружавших священную барку, озарял всю залу мягким голубоватым, словно лунным, светом; перед баркой с воздетыми кверху руками и с выражением фанатического экстаза на лице неподвижно стоял на коленях Верховный жрец; в воздухе стоял сильный пряный запах. Издали доносилась чудная музыка; нежные голоса, сливаясь со звуками арф, то гремели могучими аккордами, то таяли, переходя в мелодичный шепот. Когда царь пал ниц, по всему святилищу со свистом пронесся словно порыв бурного ветра; ослепительно-яркий свет блеснул из наоса, и когда он погас, обиталище бога освещала уже только одна спускавшаяся с потолка лампа.

Верховный жрец встал и, взяв ларец, поднес его Таа; царь открыл его — на дне лежала ветвь священного древа, помеченная «картушем» (печатью) Амеса; голая еще вчера ветка теперь была покрыта листьями и цветами, между которыми виден был спелый плод. В неописуемом восторге вышел взволнованный Таа из святилища в сопровождении Верховного жреца и, подойдя к Амесу, с нетерпением ожидавшему его возвращения, вручил ему цветущую ветвь.

Возьми, сын мой, это знамение милости и покровительства, обещанных тебе и твоему потомству великим богом. А теперь иди и покажи всему народу залог радости и надежды.

С быстротой молнии весть о совершившемся чуде облетела толпу, возбуждая необычайное волнение в народе; бурные восторженные клики неслись навстречу царским носилкам, медленно двигавшимся сквозь толпу, чтобы дать возможность всем и каждому полюбоваться чудесной, покрытой зеленью и цветами веткой, которую Амес высоко держал в руке, отвечая сияющей счастливой улыбкой на приветствия народа.

Неописуемый энтузиазм охватил народную массу, страстную и пылкую, как и согревавшее ее солнце; нищета, разорение, голод были забыты. Можно ли было предаваться отчаянию и трепетать за будущее, когда сам Ра обещал царю славу, а его наследнику и всему народу земли Кеми — все блага земные? Нил, значит, снова разольется и его плодоносные воды дадут каждому работу, насущный хлеб и довольство: а как венец всего — изгнание чужеземца! У большинства народа уже ничего не было своего, кроме прикрывавших его лохмотьев, а между тем, толпа единодушно, забыв лишения и горести, бросалась в объятия друг друга, обнимаясь по-братски, поздравляя друг друга с наступающим счастьем. В воздухе стоял единодушный клик: «Да здравствует Секенен-Ра-Таа, царь, благословленный небом! Да здравствует Амес — надежда страны Кеми!» — и все повергалось ниц перед царем и Амесом, воздавая им почести, словно они уже и в самом деле — могущественные фараоны. Общий порыв восторга охватил и прочих князей, из которых, быть может, не один в глубине души рассчитывал захватить в свои руки верховную власть в стране.

Таа и Амес достигли дворца среди этой непрерываемой бури всеобщего восторга.

С этого дня последние приготовления к войне пошли уже с лихорадочной поспешностью; каждый работал словно на самого себя и тайные гонцы были отправлены во все главные храмы царства Апопи с известием, что не позже двух месяцев Таа III выступает из Фив и поведет войска на Мемфис.

IX

Три недели жизнь Хишелат висела на волоске, однако молодость восторжествовала и она стала медленно поправляться.

По приказанию врачей царевну отправили в загородный дворец, чтобы уберечь ее от всякого шума или волнения, а ее свадьба с Адоном была отложена на два или три месяца.

В первое время ее выздоровления Иосэф довольно часто навещал свою невесту; но, выведенный из себя ледяным равнодушием, которое она неизменно выказывала ему, он как‑то упрекнул ее тем, что она выставляет напоказ свою холодность к будущему мужу.

Ты, кажется, забыл, что я отдала тебе свою руку только за жизнь любимого человека! — ответила Хишелат, смерив его презрительным взглядом. — Вне этого условия у дочери фараона Апопи нет ничего общего с презренным рабом, которого он, на горе свое и народа, вытащил из грязи. Избавь же меня от смешных упреков; я продала тебе свою личность и права, связанные с ней, — и будь доволен. Хотя ты и маг, но будущее покажет еще: допустит ли тебя небесный гнев воспользоваться всем этим!

Иосэф вышел от нее в ярости и с тех пор делал своей невесте только официальные визиты. Кроме того, дела правления совершенно поглощали все его время; упорно и энергично шел он к осуществлению своей цели — перешагнуть последнее препятствие, отделявшее его от трона.

Слабый фараон, окончательно порабощенный своим грозным любимцем, был ослеплен мыслью видеть свою дочь на троне и дал свое согласие на то, чтобы Иосэф был провозглашен наследником короны. Этот важный политический акт Апопи со своим будущим зятем отложили до дня свадьбы, которая должна была отпраздноваться с подобающим великолепием.

Однако, как всегда, через приближенных к фараону, через его родню или высших сановников, слухи о возвышении Адона проникли в город, и понятно, что перспектива почитать бывшего Потифарова раба наследником престола будила весьма разнообразные чувства. Более чем когда-либо надменный, Иосэф не обращал внимания на ту удушливую, тяжелую, грозовую атмосферу, которая, как свинцовая туча, нависла над Танисом.

Нищета и голод вызвали эпидемию, свирепствовавшую в народе; почерневшие и раздувшиеся трупы несчастных валялись по улицам и дорогам. Никогда еще тайная работа храмов не достигала таких громадных размеров; младшие жрецы, снабженные провизией и лекарствами, рыскали по городу и селениям, врачуя и подавая милостыню детям, женщинам и старикам; здоровое и молодое население исчезало из окрестностей и незаметно собиралось в беднейших кварталах Таниса, населенных египтянами. И везде эти доброхотные благодетели, врачуя немощных, раздавая пищу голодным, нашептывали втихомолку, что настоящие страдания являются наказанием народу Кеми за его апатию и подчинение нечистому чужеземцу, и что если представится случай, следует сбросить постыдное иго. Чтобы вернуть благоволение бессмертных, каждый должен жертвовать своей жизнью и всем, что у него осталось. В пределах священной ограды храмов, в громадных подземельях и пустовавших амбарах также кишмя кишела больная или здоровая голытьба, доведенная до отчаяния голодом и на все готовая. Здесь почтенные отцы держали другую речь своим оборванным гостям, высказывая громко, что пора же, наконец, положить предел этому невыносимому положению, что государственные житницы ломятся от хлеба, которого хватило бы на прокормление всей страны, по крайней мере, в течение двух лет; надо только овладеть добром, принадлежащим Египту и сынам его, а не смотреть, как им откармливают нечистых «Шасу»; ведь они не оплачивают, как египтяне, своей свободой и последним достоянием каждый кусок хлеба, а «пес смердящий», именем Адон, не морит их голодом.

Но час освобождения близок: небесные светила, видения и пророчества — все предвещает его; надо быть только готовым, чтобы действовать в решительную минуту.

От таких речей изнуренные лица загорались лихорадочным возбуждением, в глазах сверкал дикий фанатизм; они вставали и разминали свои члены, пробуя, достаточно ли окрепли их мускулы, чтобы натянуть лук или задушить «Шасу», который попадется под руку.

И вот, как раз в то время, когда Иосэф уже полагал, что несчастный народ настолько обессилен и пал духом, что не способен предпринять что-либо против правительства, враги его приготовили в тиши и отточили ужасное оружие, которое только и ждало решительной минуты, чтобы быть пущенным в дело.

Впрочем, в это время Иосэф втайне принимал самые энергичные меры против опасности, угрожавшей с другой стороны. Один из шпионов, которые были рассыпаны повсюду, принес ему из Фив известие о небесных явлениях, предвещавших изгнание «Шасу» и возвращение изобилия, о военных приготовлениях Таа III и небывалом энтузиазме, охватившем население Верхнего Египта. Ввиду грозившей ему войны, которая несомненно вызовет восстание всех египтян, подданных Апопи, Иосэф не потерялся, а энергично и быстро принял решительные меры к обороне. Гарнизоны Таниса и Мемфиса были удвоены; все предводители войск и коменданты городов получили собственноручные инструкции Иосэфа. Значительную часть своих сокровищ он передал в свое племя, которое получило приказание быть наготове к бегству в Аварис. Все это делалось втихомолку, в то время как официально шли приготовления к праздникам и увеселениям по случаю его свадьбы с Хишелат.

Тем не менее, вечно раздраженный Иосэф день ото дня становился суровее и, гордый предстоящим ему через несколько недель торжеством, казалось, пренебрегал всякой осторожностью. Два события, происшедшие в Танисе, особенно подчеркнули жестокость Иосэфа, и в частности его грубое насилие относительно жреческой касты; они могли бы также служить ему указанием, что струна народного долготерпенья чересчур уже натянута и готова лопнуть.

Первым был процесс товарищей Армаиса, обвиненных в заговоре на жизнь фараона; это были все молодые люди, принадлежавшие к знатнейшим семьям Египта. Двум из них удалось скрыться, но девять были схвачены и после жестокой пытки осуждены на смерть. Ужас и отчаяние охватили всех, но особливо потрясающее впечатление произвел этот приговор на старого Амени, первого иерограммата храма Изиды. Среди осужденных был его единственный сын, молодой человек 23 лет, которого он безумно любил как последнего ребенка, которого оставила ему судьба. Несчастный отец перепробовал все средства, чтобы спасти его; писал прошения к Апопи, валялся в ногах Адона, но все было напрасно; царь оставался глух, а Иосэф не тронулся мольбами и горем старика. Адон же при этом объявил, что по особой милости, ввиду его лет и жреческого достоинства не судили и его самого как отца цареубийцы.

Молодого Аменхотепа казнили, но с этого дня несчастный отец впал в мрачную меланхолию, стал избегать людей и, казалось, затаил что-то в душе; думали даже, что он помешался.

Однажды утром, когда Иосэф вышел, чтобы сесть в носилки, вдруг из толпы выскочил человек, проскользнул между солдатами конвоя и, выхватив из-за пояса нож, хотел нанести Адону удар в грудь. Но, как ни неожиданно было нападение, один из офицеров‑гиксов не растерялся и сильным ударом подтолкнул руку убийцы; оружие скользнуло, и вместо сердца удар пришелся по плечу и руке Адона, который упал, обливаясь кровью. Виновный, который немедленно был схвачен и связан, оказался Амени. Иосэфа немедленно отнесли домой, и врач, перевязав ему рану, объявил, что она неопасна; тем не менее, взбешенный Адон решил так наказать преступника, чтобы и наперед отбить у всех охоту к посягательствам на его жизнь.

Известие об этом покушении очень опечалило друзей Амени, и несколько высших жрецов немедленно отправились во дворец Адона с целью объяснить ему, что старик помешался. Но они не были приняты; Иосэф велел им передать, чтобы они пришли на следующий день, так как сегодня от сильной потери крови он слишком ослабел.

Заранее предвкушая ту кровную обиду, которую он собирался нанести ненавистной касте, Иосэф призвал начальника полиции Таниса, свирепого и грубого гикса по имени Сабу, — прозванного в народе палачом, — и приказал ему с наступлением ночи соорудить виселицу у входа в храм Изиды и повесить Амени во всем его жреческом облачении, а вокруг — поставить отряд воинов и три дня никого не подпускать к трупу; по истечении же этого срока выбросить тело за город на добычу воронам. Надпись на груди виновного должна была обозначать его имя, звание и приговор, на основании которого он был казнен.

Когда, с первыми лучами восходящего солнца, служители храма открыли бронзовые врата священной ограды, то остолбенели, увидя виселицу и качающееся на ней в полном жреческом облачении тело почтенного Амени, над бритой головой которого кружились в воздухе хищные птицы. В одно мгновение весь храм был на ногах; одни, охваченные ужасом, безмолвствовали; другие, как безумные, катались по плитам; жрецы столпились у входных дверей: оскорбление было так сильно, что гордые служители богов спрашивали себя, не настал ли уже конец света, если боги терпят подобное кощунство? Скоро огромная толпа запрудила площадь перед пилонами, но, в страхе и трепете, народ не осмеливался подступить к виселице, которая охранялась воинами с оружием в руках.

Между тем, из-за ограды храма стали появляться бледные, худые, покрытые рубищем люди; глаза их горели дикой ненавистью; они вмешивались в толпу и сеяли смуту, подстрекая народ к возмущению и к отмщению такой кровной обиды. «Наш долг, — нашептывали они, — освободить поруганный прах почтенного Амени; ужели мы оставим его, лишенным погребения, висеть здесь, как злодея; его — этого друга бедняков, утешителя больных и страждущих; его, которого только отчаяние побудило отомстить за ужасную смерть своего единственного сына? Стыдно нам, как трусам, безучастно глядеть, как притеснитель, который обогатился нашим же добром, набивает себе брюхо, а нас морит с голоду, вешает наших благодетелей-жрецов, разоряющихся, чтобы накормить нас. Если мы допустим это теперь, то затем он и самих богов сволочет в помойную яму!»

И эти речи падали, как семена на благодатную почву: безмолвная доселе и пораженная ужасом людская масса, как море, всколыхнулась и загудела. Кто сделал первый шаг, кто подал знак к действию? Но вдруг со всех сторон толпа ринулась вперед и несокрушимым натиском смела и раздавила стражу, прежде чем солдаты успели пустить в ход свое оружие; один миг — и виселица была снесена, а тело Амени, как трофей, отнесено в храм, куда, как лавина, хлынула и народная толпа; а кто не смог пробраться внутрь священной ограды, — те утоляли свою ярость, разнося в щепки виселицу и разрывая на куски тела солдат, пока, наконец, атака конницы и колесниц не обратила в бегство бунтовщиков, которые и рассеялись по всем направлениям, оставив на поле битвы окровавленные члены своих жертв, которые должны были быть кинуты в Нил; врата храма немедленно закрылись.

Этот случай повлек за собой строжайший розыск, и в своей ярости Иосэф вешал или наказывал палками без милосердия всякого, кто мог быть заподозрен в том, что принимал участие в возмущении; но самих жрецов и на этот раз он не тронул, думая, что на первое время данного урока с них достаточно, и отлагая свою расправу с ними до того времени, когда он будет фараоном; а пока сделал вид, что верит в сумасшествие Амени. Кроме того, приближался день его свадьбы и ему не хотелось омрачить казнями или новым взрывом народного негодования пышности своего торжественного бракосочетания.

К этому празднеству шли огромные приготовления: Верховные жрецы всех храмов государства были вызваны в Танис; народу обещана щедрая раздача зерна и одежды, а во дворце Адона должно было быть устроено угощение вином, пивом и съестными припасами.

За неделю до свадьбы, когда весь город еще покоился глубоким сном, многочисленное собрание сошлось в одном из подземелий храма Изиды. Были там Верховные и прочие жрецы высших степеней из Таниса, Мемфиса, Саиса, Бубастиса, Гелиополя и других городов Нижнего Египта; было несколько военных, в числе их Ракапу и Потифар, и, наконец, два посла Таа III, прибывшие накануне с вестью, что царь во главе своей армии выступил из Фив и идет на Мемфис. Разговор велся шепотом; все обсуждали последнее известие, когда в залу вошел Потифэра в сопровождении человека высокого роста, закутанного в темный плащ; длинная седая борода незнакомца видна была из-под накинутого капюшона.

Друзья, я привел вам союзника, сила и знание которого помогут нам в решительную минуту, — сказал Верховный жрец, строгое лицо которого дышало полным удовлетворением. — Вы знаете все, что наступает минута, когда мы должны погибнуть или победить презренного угнетателя, который протягивает свою нечистую руку к короне и скипетру. А что нас ожидает, если ему удастся захватить верховную власть в свои руки, — показало уже убийство Амени. Враг наших богов, как и нашего народа, Адон, хотел бы уничтожить и их, но преступления этого злодея истощили терпение бессмертных; они послали нам в помощь учителя, который снабдил презренного тем знанием, которым тот обладает, и сам готов уничтожить свое создание.

Незнакомец откинул капюшон, и присутствующие увидели спокойное и величавое лицо Шебны; Верховный жрец Пта из Мемфиса и несколько жрецов из Таниса, — очевидно, знакомые с ним, — окружили его и радостно приветствовали, как брата, но, видя удивление других, Потифэра обратился к ним.

В нескольких словах, друзья мои, я объясню вам присутствие здесь Шебны. Не раз спрашивали мы себя, каким путем и где этот кочевник-пастух мог приобресть страшное знание, которым обладает, и познать тайны, неизвестные даже нам. Но я во что бы то ни стало хотел узнать это; никому не истерзал так сердце этот пес смердящий, как мне, сгубив двух детей моих. Я поседел и лоб мой покрылся морщинами от перенесенных мною оскорблений. И вот однажды, когда, один в святилище, я умолял Амон-Ра, в награду долгой службы, дозволить мне омыть свое сердце в крови нечистого, бог осенил меня высокой мыслью. Один из моих соглядатаев, ловкий, осторожный малый, поселился поблизости семьи Адона, и скоро выведал от грубых и болтливых дикарей, что в то время, когда Иосэф был еще с ними, при их племени проживал старый халдейский мудрец, очень интересовавшийся мальчиком и, вероятно, посвятивший его в тайную науку. Для меня это было лучом света; благодаря отношениям, которые, как известно, существуют между всеми без различия по крови святилищами, я мог узнать имя и место пребывания Шебны. Я сообщил ему о нашем несчастье и призвал на помощь; он пришел и с первого же раза убедился в неблагодарности презренного, пытавшегося заточить его; затем он скрывался некоторое время здесь в Танисе, потом перебрался в Мемфис, откуда ушел в пустыню; теперь же он вернулся по собственному побуждению и предлагает нам свою помощь!

Да, я именно для этого и пришел сюда: я положил основание злу, я же, по справедливости, должен и искоренить его, — торжественно ответил Шебна, когда все окружили его и пожимали ему руку.

Совещание возобновилось с новым оживлением, причем постановили, что день свадьбы Адона будет и последним днем его власти; решено было воспользоваться суматохой праздника, чтобы одновременно в разных пунктах произвести возмущение и затем убить Иосэфа.

Это предоставьте мне! Даю вам слово, что мой бывший ученик не увидит восхода солнца следующего дня! —заметил Шебна.

Да, да! Тебе, брат, принадлежит право уничтожить чудовище, которому ты же дал клюв и когти; и будет справедливо вполне, что в тот день, когда этот негодяй украсит свою главу уреем, царская змея пронзит его своим смертоносным жалом, — иронически-злобно заметил Потифэра.

Хишелат вернулась в Танис бледная, мрачная и молчаливая, но там ее ждала мимолетная радость. Через посредство одного из жрецов она получила послание от Армаиса, который извещал ее, что он счастливо прибыл и находится в безопасности. Из осторожности о Фивах не упоминалось; в страстных выражениях он уверял ее в своей любви, умолял не терять мужества, так как он твердо надеялся, что боги еще пошлют им счастье.

Горькими слезами плакала царевна, прижимая к губам строки, написанные дорогой рукой; надеяться ей было уже не на что: через двое суток она станет женой «проклятого». Зачем жестокая судьба сохранила ей жизнь, которая внушала только отвращение, когда смерть была уже так близко? И мысль об этом приводила ее в отчаяние.

По древнему обычаю, молодые девушки, празднуя канун своей свадьбы, собирали всех своих подруг, устраивали пиры, танцы и на память одаривали их более или менее драгоценными подарками, смотря по положению и богатству невесты; но Хишелат наотрез отказалась подчиниться этому обычаю под тем предлогом, что была еще слишком слаба после болезни, и заявила, что хочет провести последний вечер своего девичества в молитве и уединении.

Апопи, обеспокоенный бледностью и безмолвной апатией своей дочери, согласился на ее желание, и накануне свадьбы Хишелат была одна; даже ее лучшая подруга, Нефтида, дочь коменданта Таниса, удалилась в соседнюю комнату, видя уныние царевны и ее молчаливость. Уже несколько часов царевна не двигалась с террасы; откинувшись в кресло и устремив глаза в пространство, она думала о том, как быстро улетают последние часы ее свободы, а завтра она будет уже принадлежать Иосэфу…

И при мысли о том, что она станет его женой и принуждена будет выносить во всякое время его присутствие, чувство ужаса и отвращения охватило ее; ее тело покрылось холодным потом.

В течение целого дня стояла палящая жара; воздух был раскален и удушлив; после полудня черные тучи покрыли небо, поднялся сильный ветер и отдаленные раскаты грома указывали на приближавшуюся грозу. Видя, что Хишелат не обращает на это внимания, Нефтида подошла к ней и нежно попросила ее войти в комнаты. Хишелат, не возражая, встала и последовала за ней в свой рабочий покой, где, к великому неудовольствию Нефтиды, уселась неподалеку от окна и снова погрузилась в свои думы. Поместившись на подушке около царевны, Нефтида боязливо глядела в окно на то, что творилось снаружи. Сквозь прогалину в саду был виден Нил; ветер свирепо хлестал его волны, на которых, как ореховые скорлупы, прыгали захваченные бурей суда, торопясь поскорее добраться до берега.

Скоро наступила полная тьма и разразился настоящий ураган; молния, сверкая, бороздила черное небо; дворец дрожал до основания от страшных, беспрерывных раскатов грома, ветер свистел и выл, сгибая и ломая, как солому, пальмы и громадные смоковницы, и — наконец — с грохотом хлынул проливной дождь. В ужасе Нефтида закрыла лицо руками, но Хишелат была по-прежнему равнодушной и спокойной. Ей даже стало словно легче; этим ураганом, казалось, разрешалась буря, бушевавшая в ее душе; все долго сдерживаемое отчаяние словно плакало, гремело и стонало в завыванье ветра и блеске молнии. Глубоко вздохнув, она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

Вдруг странный шум коснулся ее слуха; с ужасом увидела она, как воды Нила, вздымаясь словно горы, выступили из берегов, затопили сад, подкатывая к самому дворцу свои серые, грязные волны, покрытые пеной, как чешуей; с необычайной быстротой подступала вода, отовсюду проникая в ее комнату, и грозила затопить ее. Вдруг из этого клокочущего моря встал человек-гигант; белая борода, блестевшая как роса на солнце, обрамляла его строгое, хотя и мрачной красоты, лицо; венок из лотосов украшал голову; большие темно-лазоревые глаза дышали величавым спокойствием и сознанием своей силы. Схватив царевну своими мощными руками, он прижал ее к себе, и Хишелат ощущала прикосновение могучей груди неведомого бога, чувствовала, как ледяные волны подхватили и влекут ее и сознавала, что умирает. Все усилия ее освободиться, выбиться, были напрасны, разверзшаяся бездна поглощала ее.

С глухим криком она выпрямилась. Недоумевающий взгляд ее бродил по знакомым, окружавшим ее предметам, освещенным мягким светом лампады и — наконец — остановился на подруге, стоявшей на коленях около нее и не сводившей с нее глаз:

Что это — сон или видение? Во всяком случае это предвещает смерть! — вздрагивая, тихо прошептала она в раздумье. — Пойдем, Нефтида, я лягу, а ты посиди около меня до рассвета.

Несмотря на небывалое удовлетворение гордости, при мысли через несколько дней быть увенчанным уреем, Иосэфа мучило смутное беспокойство, и лишь железная воля да уверенность в своем могуществе могли преодолеть эти дурные предчувствия. Такое настроение имело две причины, и первой было его отношение к Аснат, все более и более его тяготившее. Уже несколько недель он не навещал жены; его смущали ее безмолвное отчаяние и видимое истощение; его приводила в бешенство мысль, что она может умереть раньше, чем он будет в состоянии вывести ее на свет Божий и тем отомстить и унизить Хишелат. Второй причиной беспокойства Иосэфа служил целый ряд дурных предзнаменований, следовавших за последнее время: так, небесные светила дали ему неблагоприятный ответ, суля неизвестные опасности на его пути; заходящее солнце казалось вдвое больше обыкновенной величины и было окружено тремя голубоватыми кругами, что, по словам халдейских прорицателей, предвещало гибель царя.

Иосэф объяснил себе, конечно, это предсказание смертью Апопи, который таким образом предоставит трон ему; но утром накануне свадьбы явилось новое дурное предзнаменование, еще более встревожившее его: чья-то собака, неведомо как попавшая в большую залу дворца Адона, осквернила рвотой парадное сидение и его ступени, а что хуже всего — никто не знал, как и куда она скрылась. Каждому стало понятно, что подобное происшествие предвещает смерть хозяина дома. Иосэф стал пасмурен, и когда вечером разразилась буря, беспокойство и смутная тоска, преследовавшие его с недавнего времени, охватили его сильнее прежнего. С поникшей головой поднялся он по лестнице на башню, где была его обсерватория, желая проследить молнии и вслушаться в раскаты грома, — этот зычный голос небесных сил. В мрачном настроении, с нахмуренным лицом прислонился он к колонне, внимательно смотря на небо и наблюдая за бороздившими черные тучи огненными зигзагами, словно поражавшими землю. Беловатый блеск молнии фантастически озарял время от времени высокую фигуру в белых одеждах и характерное лицо Адона, который хладнокровно и неустрашимо стоял среди бушевавшего вокруг урагана. Вдруг огненный сноп озарил сразу весь горизонт, и молния, казалось, ударила в самую башню, которая потряслась до основания.

Оглушенный Иосэф на мгновение закрыл глаза, но когда снова открыл их, — крик безумного ужаса замер на его устах. Перед ним, на перилах обсерватории, окруженный огромным фосфорическим сиянием, лежал сфинкс— покровитель; его лицо, некогда столь спокойное, теперь было мрачно и грозно; глаза сверкали и звезда над его головой, красная как кровь, с треском метала снопы искр.

Неблагодарный! Я вскормил тебя существом моим, я согревал тебя своим дыханием и укрывал моими крыльями, — прогремел голос таинственного существа. — А что ты сделал из земли Кеми, в которой я тебя возвеличил и дал могущество? Ты усеял ее трупами и разорил; от твоей алчности моя грудь иссякла и тяготеющие над тобой проклятья склоняют к бездне весы твоей судьбы. Я более тебе не покровительствую! Да свершится судьба твоя: пусть все то зло, которое ты вызвал своей земной жизнью, подобно свинцовой туче, падет на тебя и раздавит!

Взмахнув своими огромными крыльями, сфинкс поднялся на воздух и исчез. Словно молотом ударило Иосэфа в голову, и он лишился сознания.

Когда он открыл глаза, был уже день; он лежал на своем ложе, и Пибизи, его верный раб, растирал ему лицо и руки ароматами.

Слава богам, господин, ты пришел, наконец, в себя, — радостно воскликнул он. — Когда я нашел тебя на башне, я думал, что ты уже мертв, и хотел было послать за врачом, да ты зашевелился в это время. Слава Озирису!

С тяжелой головой поднялся Иосэф.

Да, молния, должно быть, ударила в наш сад и оглушила меня! — пробормотал он.

В наш сад — нет; но вообще она нанесла неслыханные повреждения! — ответил Пибизи. — Один из пилонов перед дворцом фараона рассечен сверху донизу, в храме Сутех разбиты голова бога и его алтарь. Народ весь страшно поражен таким несчастьем.

Иосэф встал в мрачном настроении духа: дурные предзнаменования множились, как нарочно, ко дню, в который он собирался отпраздновать свое величайшее торжество.

Одно, что еще поддерживало его, — это присущее его расе необузданное самомнение; с той же беззастенчивостью, унаследованной и его потомками, с которой они не останавливаются ни перед чем, жадными руками захватывая не только народные богатства, но и высшие должности, канцлер фараона Апопи мнил уже себя прочно сидящим на троне и столь могущественным, что мог пренебрегать всякой осторожностью. Он забыл, что судьба — богиня капризная, и часто забавляется тем, что давит своим колесом тех, которым, по ее мнению, дала слишком много…

С обычной деловитостью Иосэф сначала занялся наиболее неотложными делами, а затем приказал одевать себя к предстоящей церемонии. Когда он взглянул в металлическое зеркало на свою красивую, видную фигуру и примерил головной убор в форме шлема, украшенного уреем, надеть который ему надлежало во дворце, улыбка гордого самодовольства мелькнула на его устах; выпрямившись, он прошептал: «Бедным и ничтожным я победил судьбу: фараоном Египта — я и подавно справлюсь с ней».

X

Во дворце фараона царили шум и радостное оживление: везде развевались флаги, висели гирлянды цветов и зелени; тянулись длинные ряды колесниц и носилок с сановниками и их семействами в пышных, увешанных драгоценностями одеяниях; и только повреждения, произведенные ураганом, наполовину разрушенный пилон, поваленные столбы и вырванные с корнем деревья да глубокие рытвины, прорытые по улицам потоками дождя, резко противоречили этому пышному праздничному убранству.

Несмотря на это, ливень имел, однако, и свои хорошие стороны; листва, омытая водой от покрывавшего ее слоя пыли, казалось, дышала новой жизнью, а воздух приобрел свежесть. Несмотря на беспорядок и необыкновенную грязь, улицы кишели народом, и сотни разукрашенных судов бороздили повсюду грязные еще воды Нила.

В огромную тронную залу собралась блестящая толпа придворных и сановников, а на этом пестром фоне резко выделялись белой полосой ряды жрецов, по-прежнему невозмутимо-сосредоточенных и непроницаемых, державшихся в стороне.

В глубине залы, на возвышении, стоял трон, а рядом, внизу, стол, около которого два царских писца держали на золотом блюде свернутый папирус. Скоро показался Апопи, ведя за руку свою дочь, богато одетую и покрытую баснословной цены драгоценностями. Наружно Хишелат была спокойна, и никогда, может быть, гордая красота ее еще не блистала так ярко, но царевна была бледна, — бледнее вышитой золотом и жемчугом своей туники, — а глаза ее, то лихорадочно блестевшие, то потухавшие, одни выдавали ее внутреннее возбуждение.

Как только фараон с дочерью поднялись на возвышение, а веероносцы и прочая свита разместились вокруг и за ними, в залу вошел Иосэф. Быстро подойдя к трону, он пал ниц, но Апопи ласково поднял его и, обернувшись к собранию, объявил в коротких словах, что расшатанное здоровье заставляет его подумать о том времени, когда Озирис призовет его к себе, и что он считает своим царским долгом отныне же назначить себе преемника. Он полагает, что не найти ему человека достойнее того, который готовится стать супругом его дочери, — мудрого и осторожного советника, спасшего Египет от голода, с правлением которого все свыклись, чья доброта и энергия будут служить лучшим залогом процветания страны. По его воле, от сего дня, Иосэф будет почитаться наследником престола, и акт, дающий законную силу этому решению, будет тотчас же подписан.

Сойдя с возвышения, фараон подошел к приготовленному столу, на котором писцы поспешили развернуть папирус, и подписал документ, отдававший Египет окончательно в руки его сурового правителя.

После того как он приложил свою печать, папирус, по его приглашению, был скреплен Потифэрой и некоторыми другими сановниками. Вслед за тем двое из высших чинов двора внесли на блюде пурпурный, в виде шлема, украшенный двумя золотыми уреями, головной убор, носимый обыкновенно членами царской семьи, который и возложили на главу Иосэфа вместо бывшего на нем клафта.

Тогда Апопи взял руку дочери и вложил ее в руку жениха. Красивое лицо Иосэфа слегка побледнело и дрожь пробежала по его телу: наконец-то он достиг вершины славы и могущества, предсказанных ему Шебной! Приветственные крики огласили залу; глаза Иосэфа блеснули и, гордо выпрямившись во весь рост, он как железными щипцами сжал похолодевшую руку царевны, покуда весь двор приносил им свои поздравления. Брачная церемония должна была, по церемониалу, совершаться в храме Сутех, но ввиду того, что молния разбила статую бога, Апопи приказал доставить во дворец статую Гатор, перед которой и следовало заключить религиозный обряд. Покрытая цветами, статуя богини стояла на переносном алтаре в соседней зале; жрецы разместились полукругом за ней, а жрицы запели священный гимн, под звуки которого Верховный жрец соединил над пламенем треножника руки брачующихся.

Вдруг тьма неожиданно объяла залу; молния, сопровождаемая раскатом грома, блеснула, словно с потолка, и погасила пламя треножника. Безмолвная перед тем и безучастная ко всему окружающему, Хишелат вскрикнула, откинулась назад и потеряла сознание; Иосэф побледнел и, с трудом переводя дыхание, поддержал свою молодую жену. По рядам зрителей пробежал шепот ужаса. Но в зале было уже опять светло и все увидели с трепетом, что цветы, украшавшие статую Гатор, были спалены и на алтаре лежал сдохший аспид. Откуда он явился? Спрятался ли в гирляндах? Никто не знал; жрецы по-прежнему были безмолвны и бесстрастны.

Мало-помалу, благодаря этикету, все успокоилось и торжество вошло в свою колею; недоставало только молодой, которая без чувств была отнесена в свои покои. Апопи был бледен и видимо встревожен; нервные подергиванья все чаще и чаще искажали его лицо.

Хишелат появилась только тогда, когда настало время отъезда во дворец мужа, и села в открытые, украшенные драгоценными камнями носилки. Иосэф собирался уже сесть рядом с ней, как вдруг офицер его свиты, поспешно раздвинув окружавшую носилки блестящую толпу, подал ему таблички, заключавшие известия чрезвычайной важности, по уверению полумертвого от усталости гонца, доставившего их.

Иосэф быстро открыл, пробежал глазами послание и побледнел; начальник хлебных магазинов, ближайших к Танису, доносил, что со вчерашнего дня толпа окружила житницы, взяла их приступом, несмотря на отчаянное сопротивление солдат, и расхищает хлеб. Он просил подкрепления, так как число бунтовщиков все возрастало.

Перевернув таблички, новый наследник престола написал несколько строк, в которых предписывал немедленно двинуть значительные силы на место беспорядков и наказать бунтовщиков без всякого милосердия.

Распорядившись отправить это приказание коменданту Таниса, Иосэф успокоился и сел рядом с своей молодой супругой. Настало довольно долгое молчание; Иосэфу невольно пришла на память Аснат, — тот день, когда ее, тоже из царского дворца, несли в его дворец. Как живо воскресли в его воображении все перипетии их брака, вплоть до последнего свидания в подземелье; при воспоминании о бледном личике и неподвижном, полном отчаяния взоре невинной пленницы сердце его тоскливо сжалось.

Он провел рукой по лбу, стараясь отогнать докучные мысли, и повернулся к своей новой супруге; царевна теперь казалась спокойнее и только горькая, жесткая складка залегла в уголке ее побледневших уст. Спокойным, гордым взором всматривалась она в народ, стеной стоявший по обеим сторонам их пути.

Ужели ни одним ласковым взором не подаришь ты меня, Хишелат? — прошептал Иосэф, наклоняясь к ней и беря ее за руку. — Мне кажется, что твой супруг заслуживает иного обращения, чем это леденящее молчание. По воле фараона, отца твоего, я стал равным тебе, и то, что могло служить укором твоему самолюбию, уничтожено: нет больше пропасти между дочерью фараона и наследником престола.

Взгляд царевны скользнул по нему с ненавистью и презрением.

У меня не стало более отца с того злополучного часа, когда, по слепой слабости своей, он избрал в наследники престола человека, ненавидимого Египтом, — человека, который собственной рукой нанес удар его трону. И если самомнение ослепило тебя, то взгляни на эту безмолвную толпу и читай на этих мрачных лицах радость, которую они испытывают при известии, что ты — их будущий повелитель! Ни один египтянин не приветствовал твоего возвышения, и небо, которому наскучили твои злодеяния, погасило священный огонь, над которым соединили наши руки. Ты никогда не станешь равным мне: между царевной Хишелат и Потифаровым рабом, по спине которого гуляла палка надсмотрщика, всегда будет лежать целая пропасть!

Иосэф в первую минуту был не в состоянии говорить: гнев душил его; только пальцы его, как клещами, сжали руку царевны, глубоко вдавив в ее тело тяжелый браслет.

Безумная! Не забывай, что отныне я имею над тобой права мужа, и не дразни меня своей дерзостью, — глухо прошептал Иосэф, — что же касается Потифара и Ранофрит, то они у меня поплатятся виселицей за клевету, которую смеют распускать про наследника престола.

Несмотря на острую боль в руке, Хишелат была невозмутима и так же тихо, как и во весь разговор, который она вела, насмешливо ответила:

Ты хочешь умертвить меня, как и Аснат? Или думаешь, что, убивая благороднейших сынов Египта, ты этим прибавишь себе благородства? Берегись ты сам; не забывай, что Ранофрит — сестра Потифэры, что есть предел народному долготерпенью и что ты легко можешь кончить жизнь в руках своих же верноподданных, которые разорвут тебя на клочки. Объявляю тебе, что для меня ты и в короне — пес смердящий и никакой пурпур не скроет твоего низкого происхождения!

Дрожащие от гнева уста Иосэфа уже готовились ответить, как носилки остановились и церемониал встречи положил конец их разговору.

Все дворы палат Иосэфа были битком набиты народом; толпа накинулась на расставленные в изобилии пироги и прочие съестные припасы, раздаваемые целой армией рабов, и с жадностью истребляла лившиеся рекой пиво, вино и молоко. Под колоннадой надсмотрщики раздавали желающим одежды и медные кольца, пригашая всех подходивших приветствовать радостными кликами наследника престола; но толпа молчала, равно как молчаливо приветствовала она и брачную процессию.

Между тем, народ все валил и валил; словно живой стеной окружил он дворец, запружая все смежные улицы, и стража с надсмотрщиками начинали беспокоиться, но без особого на это приказания не смели разогнать вооруженной силой эту молчаливую и чинно ведущую себя толпу.

Вдруг, как по сигналу, народные массы сплотились и неудержимым порывом, с дикими криками бросились во дворец. В большой зале пир приходил к концу; съедено и выпито было много, чему доказательством служили разгоряченные лица гостей — исключительно, впрочем, гиксов, тогда как египтяне словно дали обет воздержания.

В глубине залы, на возвышении, был накрыт стол на две персоны; за ним сидели, в золотых креслах, наследник престола с молодой супругой, и приветливо отвечали с высоты на обращенные к ним речи и пожелания гостей.

Хишелат ни до чего не дотронулась, а Иосэф едва сдерживал бушевавшую в нем бурю, вызванную оскорбительными словами жены и обвинением в убийстве, брошенном ему в лицо. Взбешенный до глубины души, он обдумывал, как бы почувствительнее наказать ее за дерзость, как вдруг приближавшиеся вопли и шум привлекли его внимание. Слышались ясно шум борьбы и крики: «Смерть Адону! Смерть тирану!» — и все мгновенно смолкло.

Не успели гости прийти в себя от изумления, как в залу ворвались солдаты, тщетно пытавшиеся сдержать напиравшую на них со всех сторон оборванную чернь. Все повскакивали со своих мест, но почти тут же многие из присутствующих пали под ударами ножей. Иосэф тоже вскочил со своего места. С ужасом увидел он, что все присутствующие в зале египтяне покрыли свои головы красными клафтами, которые до тех пор скрывали под одеждой, и, поняв, что имеет дело с заранее подготовленным заговором, он соскочил с эстрады и, проскользнув сквозь обезумевшую толпу, скрылся в ближайшую дверь; смятение было так велико, что никто не заметил его исчезновения.

В зале же происходило настоящее побоище; все, кто был без красного клафта, были перебиты озверевшей чернью: одни, опьяненные кровью, изливали свою злобу на гиксах, другие грабили столы, дрались за кушанья, за посуду, опорожняли амфоры и срывали с трупов раненных мужчин и женщин покрывавшие их драгоценности.

Хишелат тоже встала и, судорожно схватившись за спинку кресла и застыв от ужаса, стояла неподвижно, как статуя богини, в своем дорогом, богато украшенном одеянии, невольно привлекая к себе жадные взгляды черни; вмиг эстрада была окружена. Несколько мгновений врожденное почтение и привычка преклоняться перед этой женщиной, на голове которой красовался урей, казалось, обуздали бунтовщиков.

Смерть жене тирана! — раздался вдруг голос. — Нет, в Нил ее, дочь Апопи; принесем царственную невесту в жертву священной реке. Да, да, может быть, бог тронется подобной жертвой; пусть она поплатится за преступления отца и мужа, — нескладно закричали в ответ тысячи голосов.

Оборванная толпа ринулась на нее; грубые руки схватили ее, подняли над головами и потащили, как трофей. Хишелат потеряла сознание.

Потифэра, который с самого начала свалки тщетно пытался пробраться к эстраде, побледнел; он поклялся Армаису охранять и спасти царевну, великодушная жертва которой сохранила ему сына. Но все произошло так быстро, что он не успел добраться до одиноко стоявшей, на виду у всех, Хишелат, чтобы защитить ее своим присутствием, пользуясь тем почтением, которое внушало его белое одеяние.

Услышав крики толпы, он понял, что несчастная погибла и что легче было бы вырвать добычу из пасти льва, чем отнять у суеверного народа жертву, предназначенную священной реке. Человеческие жертвы были в обыкновении, и со времени голода многие, особливо молодые девушки, нашли свою смерть в реке, которую надеялись смягчить такими дарами и вызвать ее разлив. Кучка, несшая Хишелат, стремилась теперь к Нилу, приветствуемая криками восторга прочей массы, расступавшейся при ее проходе.

Боясь быть раздавленным и сознавая свое полное бессилие справиться с грозной силой народной мести, разнузданной и вызванной им же и его собратьями, Потифэра, искренно огорченный ударом, ожидавшим его сына, едва добрался до ниши, чтобы выждать там конца событий.

Достигнув берега реки, несшие царевну люди овладели разукрашенной лодкой, стоявшей тут же в ожидании своих хозяев, выехали на середину Нила и с криком: «Прими царскую невесту, священная река, и будь по-прежнему к нам благосклонна!» — бросили Хишелат в воду. Холодная вода привела в себя царевну, несколько мгновений она держалась на поверхности, слабо шевеля руками. Лучи заходящего солнца играли на золоте ее одежды и окружали ее волшебным сиянием. Затем она вдруг погрузилась в воду и исчезла. Дикие крики радости приветствовали смерть невинной жертвы, и суеверная толпа, довольная мщением, бросилась бегом обратно во дворец Адона, чтобы принять участие в общем грабеже.

* * *

В это время Иосэф беспрепятственно достиг внутренних покоев и вздохнул с облегчением, войдя в комнаты, где царили тишина и обычный порядок. Не теряя времени, он бросился в потайной проход, который вел в темницу Аснат, чтобы этим путем достигнуть Нила и затем, под покровом ночи, бежать в Аварис, откуда он мог вернуться с достаточными силами и наказать бунтовщиков.

Погодите, мерзавцы! Дорого заплатите вы мне за этот час! — пробормотал он, сжимая кулаки. Но неожиданное препятствие изменило ход его мыслей: он натолкнулся на запертую дверь, ключ от которой забыл взять с собой.

Выругавшись, Иосэф бросился назад в свою комнату, перевернул там все вверх дном, но все-таки не нашел ключа, который обыкновенно носил при себе. Ему пришло в голову, что, может быть, ключ выпал еще вчера на башне, когда он лежал без чувств. Взлетел он наверх по витой лестнице и выскочил на площадку, но в ту же минуту с подавленным криком отпрянул назад: на том же самом месте, на котором он предыдущей ночью видел сфинкса, теперь, облокотясь на перила, в длинной белой одежде стоял Шебна; подле него на маленьком столике была чаша, в дно которой Иосэф велел когда-то вправить талисман. Но теперь камень был вынут и лежал на подушечке из пятнистой змеиной кожи, а в чаше была налита красная, как кровь, какая-то жидкость.

Вид человека, которому он выказал самую черную неблагодарность, его присутствие здесь в этот роковой час заставило Иосэфа вздрогнуть. Каким чудом он здесь? Зачем? Губить или спасать?

Шебна! — воскликнул он в ужасе. — Ужели ты, маг, пришел мне мстить?

Загадочная улыбка мелькнула на устах старца.

Я давно мог бы это сделать, если б захотел, но месть — пустая игрушка в руках слепцов, порабощенных плотью и сомневающихся в правосудии богов. Своей жалкой, пошлой злобой они только предупреждают или отвращают от виновного возвратный удар, который и падает на них вместо него. Людское мщение — не более как вспышка в сравнении с правосудием неба.

Если ты презираешь месть, тогда прости меня, Шебна, и, в память твоей прежней ко мне привязанности, спаси меня. Ты это можешь, я знаю! — воскликнул Иосэф, с мольбой протягивая к нему руки.

Тот покачал головой.

Помочь тебе, как ты этого желаешь, я не могу; не в моей уже власти остановить всю массу вызванного тобою зла, которое неминуемо должно на тебя пасть и уничтожить. Твои минуты сочтены — так как ты не сумел сохранить в равновесии власть и милосердие. Трон, который ты основал на разорении тысячей людей, падет; ты же должен покинуть свое бренное тело, чтобы в дальнейших воплощениях научиться совмещать величие — с любовью, справедливость — с властью. Ты забыл, что испытания и кары, ниспосылаемые бессмертными народам, не должны служить орудием честолюбию; забыл, что ты такой же червь, как и толпа, которая в эту минуту грабит твой дворец и которой стоило только сплотиться, чтобы свергнуть тебя в ту грязь, из которой ты выполз. Тем не менее, я все же пришел спасти и смертью освободить тебя. Смотри, вот чаша с ядом, который в несколько мгновений освободит тебя от тела, которым ты злоупотреблял; но торопись: враги твои ищут тебя, а в их руках твоя смерть будет более ужасна!

Бледный, как полотно, Иосэф попятился, с ужасом смотря на чашу, от которой веяло смертью; у него выступил холодный пот. Умирать он не хотел, неизвестная бездна его отталкивала и всеми фибрами своего мощного тела, всеми порывами страстной души своей он цеплялся за жизнь, власть, жажду мщения…

Я не хочу умирать! — крикнул Иосэф в отчаянии.

Безумный! Ты почитаешь себя в силах бороться с волей бессмертных, — сказал Шебна с загадочной улыбкой и, указывая на таинственный камень, который почернел, дымился и был окутан темной дымкой, прибавил: — Ты видишь, что талисман, помогавший тебе в жизни, уничтожается; из часов (песочных) твоей жизни падают последние зерна! А теперь смотри туда, — и он указал на видневшийся вдали Нил, который отливал золотом и пурпуром в лучах заходящего солнца. — Там чернь тащит Хишелат, твою жертву, чтобы отдать ее священной реке в искупление чужих прегрешений; остальная толпа обшаривает твой дворец и наткнется на Аснат — твою законную жену и также твою жертву. И тебя ищут; слышишь дикие вопли и крики: «Смерть тирану!» Умереть ты должен; ты только можешь сам избрать себе род смерти. Предпочитаешь ты быть сброшенным с башни или удавленным, чтобы окровавленные останки твои влачились затем по улицам? Не лучше ли умереть свободно и самому исполнить над собой свой собственный смертный приговор, подобный тем, которые ты, не колеблясь, подписывал стольким несчастным, принося их в жертву своему честолюбию или мести. Умирай, безумный! Жизнь тебе все дала: почести всякого рода, полное удовлетворение твоего тщеславия; в последний день твоей жизни ты стал царевичем, супругом дочери фараона и наследником престола. Каждую минуту ты можешь быть лишен всего этого и подвергнут постыдной казни. Я обещаю охранить твое тело от поношения народа; но торопись — шум приближается и я не в силах буду тебя защитить, если тебя найдут еще живым.

Шебна нагнулся к нему, протягивая кубок; жгучий, властный взгляд его, как огонь, жег Иосэфа, опутывал, пригвоздив его к месту. С трепетом внимал железный канцлер фараона Апопи словам Шебны, звучавшим в его ушах подобно голосу судей Аменти.

Иосэф понимал, что старец был прав; крики и вопли приближались; шаги убийц чудились ему уже на спиральной лестнице, которая вела на вышку. Машинально, похолодевшей рукой схватил он кубок; но мысли мешались в его голове, безотчетная тоска сжимала сердце и ужас смерти все еще останавливал его. Тогда Шебна положил руку на плечо Иосэфу и глубоко прочувствованным тоном сказал:

Рождение и смерть — две величайших тайны, которые человеку суждено познавать в каждой жизни. Сперва, с ужасом, он умирает для жизни духа — когда, полный порывов и надежд, идет выполнять свое земное испытание, которое сам же избирает для своего совершенствования; затем душа его трепещет, возвращаясь в невидимые сферы, с полным сознанием совершенного добра и зла. Только трус пятится перед неизбежным!

Иосэф быстро поднес кубок к губам и выпил его залпом. В первый момент словно огонь пробежал по жилам; затем все закружилось в глазах и, потеряв сознание, он грузно опустился на скамью. Шебна поддержал его, спокойно наблюдая за конвульсивными движениями умиравшего. Еще раз Иосэф открыл глаза и глубоко вздохнул; затем голова его свесилась, тело вытянулось и замерло. В тот же момент таинственный камень с треском разлетелся вдребезги.

Без малейшего усилия Шебна спокойно взвалил себе на плечи тело Иосэфа и сошел вниз по лестнице; кто увидал бы его в эту минуту, — тот был бы поражен геркулесовской силой старца, который даже не сгибался под своей тяжелой ношей. Войдя в опочивальню, Шебна услыхал за дверью шум и грохот борьбы; то были телохранители Адона, которые, предполагая, что он скрылся в этой комнате, с отчаянным упорством защищали дверь от разъяренной черни.

Как раз вовремя! — прошептал Шебна, кладя тело Иосэфа на ложе из массивного серебра, задрапированное финикийскими тканями, и прикрывая ноги шкурой пантеры. Царскому ложу, приготовленному для наследника египетского престола, суждено было приютить лишь его труп. Нагнувшись над усопшим, Шебна залюбовался его неподвижным, прекрасным лицом, принимавшим уже то странное, загадочное выражение, которое ложится на черты всех, познавших тайну смерти. В роскошном одеянии, усыпанный драгоценными камнями, с уреем на голове, Иосэф был действительно великолепен.

Услыхав, что дверь с треском выломана, Шебна глубоко вздохнул и выпрямился; затем, вытянув из-под платья висевшую на золотой цепи звезду, усыпанную камнями, он стал у изголовья.

При виде маститого старца в белом одеянии, с блестящей звездой на груди, бунтовщики, ворвавшиеся в комнату, попятились в нерешительности.

Стойте, египтяне! Тот, кого вы ищете, сам осудил себя, а преступная душа его уже предстала перед страшными судьями Аменти. Смотрите: вот — все, что осталось от вашего притеснителя. Вы отомщены, а потому ступайте и ни к чему не прикасайтесь в этой комнате, по которой прошла смерть, дабы ничто «нечистое» к вам не пристало!

Мятежники с ужасом смотрели теперь на тело человека, перед которым трепетали столько лет, и на величественного старца, властный взгляд которого, казалось, насквозь пронизывал их; потом вдруг, охваченные паническим ужасом, бунтовщики попятились и ринулись вон из комнаты, разнося повсюду радостную весть о смерти Адона.

В то время как часть мятежников бросилась к покоям Иосэфа, другая кучка грабителей ворвалась в потаенный проход, который Адон, убегая за нужным ему ключом, оставил открытым; мысль, что они — на пути в подземелье, где скрыты сокровища, довела их жадность до бешенства… Под яростным напором рук и топоров дверь, задержавшая Иосэфа, подалась, так же как и следующая дверь, и вскоре алчная и свирепая шайка очутилась в подземелье, освещенном двумя подвешенными к потолку лампами. Но вместо ожидаемых сокровищ они увидели женщину в белой одежде, которая, бледная от страха, стояла, прижавшись спиной к стене.

Кто ты, женщина, и что здесь делаешь? Если ты — жертва чужеземца, скажи нам свое имя, и мы возвратим тебя семье твоей! — воскликнул один из главарей шайки, поднимая факел и освещая темный угол, в который забилась неизвестная.

Выведите меня из этой ужасной тюрьмы и возвратите моему отцу, Потифэре, Верховному жрецу Гелиополя, — вскричала женщина, простирая к ним свои руки. — Я Аснат, несчастная жена Адона.

Толпа была изумлена.

Какова низость! — с негодованием заметил исполинского вида рыбак. — Издеваться над бедняками, заставляя их разыскивать тело, никогда не бывшее в Ниле, и жениться на другой, тогда как законная супруга чахнет в подземелье. Иди, благородная женщина, и ничего не бойся: мы — освободители отечества, и устроим этому псу смердящему такой свадебный пир, о каком он долго будет помнить!

При этих словах Аснат зашаталась и закрыла глаза; один из толпы поддержал ее, простодушно стараясь ободрить; затем с помощью товарища поднял ее на руки и, предполагая, что подземелье не имело другого выхода, они пошли той же дорогой обратно. Выходя из коридора, они столкнулись с возбужденной толпой, возвращавшейся из комнаты умершего.

Он умер, он умер! — кричало несколько человек, размахивая руками.

Кто умер? Да говори же, Тум, опомнись! — закричал один из несших Аснат, пытаясь остановить запыхавшегося от бега толстяка.

Да он, Адон. Собственными моими глазами я видел его мертвым на постели из белого золота (египтяне называли серебро «белым золотом»), а у изголовья его сторожит бог его племени; у него солнце на груди и борода до земли, — отвечал спрошенный старый сандалыцик, прислоняясь к стене и переводя дух.

А мы вот нашли жену негодяя, настоящую его жену, и несем ее теперь к досточтимому Потифэре, — отвечали они, снова пускаясь в путь с Аснат, которая была так подавлена всем виденным и слышанным, что, казалось, теряет рассудок.

В соседней комнате они встретили Потифэру, который, с несколькими жрецами, покинув парадные покои, обратившиеся в поле битвы, старался пробраться в сад.

Отец! — вскричала Аснат, протягивая к нему руки.

Верховный жрец бросился к дочери и прижал ее к своей груди.

Ты жива, милое дитя мое; священная наука, значит, меня не обманула! — воскликнул он, покрывая ее поцелуями.

Пережитое волнение сломило силы молодой женщины, и без того уже больной и ослабевшей, и она без чувств опустилась на руки отца.

Пойдем скорее из этого проклятого места; кто знает, где остановится народная ярость; наконец, вмешаются же в дело и «Шасу», — заметил молодой жрец, быстро подходя и распахивая свой плащ. — Позволь мне, благородный Потифэра, нести твою дочь и вывести тебя к садам; на Ниле мы найдем лодку, которая доставит нас в храм.

Благоразумному совету поспешили последовать. Молодой жрец понес на руках Аснат, продолжавшую лежать в обмороке, и уже в храме привели ее в чувство; тут только стало заметно, как сильно она изменилась, побледнела и похудела. Вне себя от негодования Потифэра думал только о том, чтобы поскорее уехать из Таниса, и заря едва занималась на горизонте, как он выехал с дочерью в Мемфис, где в это время была его жена. Там, возле матери, Потифара и Ранофрит, окруженная всеми близкими, Аснат снова вернется к жизни; потом она увидит Гора, и под горячим дыханием его любви возродится к счастью.

По окончании свадебного обряда Апопи, утомленный и больной, отправился в свою опочивальню и, отдав приближенным и свите приказ оставаться в смежной комнате, растянулся на ложе и под музыку своего арфиста глубоко заснул.

Он проспал около двух часов, как вдруг начальник его телохранителей, бледный и страшно взволнованный, ворвался, вопреки этикету, в царскую опочивальню и, преклонив колена, сказал задыхающимся голосом проснувшемуся от шума Апопи:

Прости, фараон, что я потревожил твой покой, но в городе вспыхнул страшный бунт. Словно Аменти изрыгает своих демонов. Танис в возмущении, и народ вторгся во дворец наследника, где все грабит и режет… Все меры к обеспечению безопасности твоего местопребывания и священной особы твоей приняты; я явился к тебе за приказаниями, что делать дальше.

Фараон страшно побледнел; но опасность, которой подвергались его дочь и зять, тотчас пробудила в нем энергию и решительность: осилив острую, начинавшую его мучить боль, он приказал немедленно оцепить дворец Иосэфа войсками и во что бы то ни было выбить из него народ; военные колесницы и конница должны были в то же время очистить улицы.

Приведение этих приказаний в исполнение встретило, однако, неожиданные препятствия: значительные силы войск были двинуты из Таниса по повелению Иосэфа на выручку общественных житниц; большинство же военачальников находилось на пиршестве, и о судьбе их не было ничего известно. Неизбежность опасности подстрекала рвение гиксов и войска сперва были направлены на дворец Иосэфа, которым народ завладел вполне. То был настоящий штурм; опьяневшие от крови и вина мятежники, завладев оружием, найденным в дворцовой караулке и снятым с убитых, дрались, как бешеные, и отступали медленно, шаг за шагом. После двухчасового ожесточенного боя регулярные войска одержали верх над недисциплинированной массой и дворец был очищен; по темным и грязным улицам суматоха вскоре поулеглась и народ быстро рассеялся. Когда взошла луна, в Танисе снова водворился его обычный покой и порядок. Во дворце Иосэфа, с изгнанием оттуда последнего мятежника, все выходы были заняты солдатами; мертвых вынесли, раненых египтян безжалостно прикончили; рабы, писцы и прочие служащие, жившие в этом огромном здании, начали мало-помалу выходить из садов, погребов и чердаков, куда они попрятались. Немое удивление овладело всеми, когда на парадном ложе нашли распростертый труп Адона. Уже сколько лет все привыкли к тому, что верховная власть сосредоточивалась в этой железной, но теперь неподвижной, холодной руке. Пока этот мощный ум, эта сильная и искусная воля бодрствовали над ними, гиксы и те из египтян, которые изменили народному делу, чувствовали себя как за каменной стеной, и теперь им, теснившимся у постели усопшего, казалось, что сломан самый стержень правительственной машины. В эту минуту они чувствовали себя совершенно бессильными и словно потерянными. Было решено известить о происшедших несчастиях фараона. Бледный, с горящими глазами, Апопи ходил взад и вперед по комнате; нервные судороги потрясали его всего; самое возбуждение, достигшее крайней степени, казалось, превозмогало страдания, обыкновенно его изнурявшие. Не поддаваясь слабости, он выслушивал донесения гонцов, каждые четверть часа сообщавших ему известия о ходе мятежа и об успехах войск, освобождавших дворец наследника; сообщить ему о смерти Хишелат ни у кого не хватало духу. При входе старшего военачальника, расстроенный и унылый вид которого не обещал ничего хорошего, царь остановился и сиплым голосом спросил: очищен ли, наконец, дворец.

Да, сын Ра, бунтовщики изгнаны и обращены в бегство; но то, что я должен тебе поведать, так ужасно, что язык не поворачивается произнести слова несчастья! — отвечал тот, падая к ногам фараона. Затем по приказанию Апопи он, запинаясь, рассказал о трагическом конце царевны, о неожиданной и загадочной смерти Иосэфа и об избиении многочисленных сановников, его ближайших советников и преданнейших слуг. Сначала Апопи остолбенел; потом, охваченный невыразимым отчаянием, он разорвал на себе одежды и залился слезами, проклиная народ и богов, которые одним ударом лишили его обожаемой дочери и верного канцлера, в продолжение стольких лет обеспечивавшего ему спокойствие. Глубокий обморок положил конец его страшному возбуждению.

* * *

Взошло яркое солнце и золотыми лучами залило безмолвные и пустынные улицы Таниса, население которого, казалось, исчезло как бы по волшебству. Все дома были закрыты, священные ограды в это утро вовсе не открывались, и массивные постройки храмов глядели мрачно и грозно, словно крепости; на всех площадях и перекрестках расположились биваком отряды солдат, и один мерный шаг патрулей нарушал тишину пустых улиц.

К десяти часам утра царские носилки, окруженные многочисленной охраной, вышли из дворца и направились к жилищу Адона; как привидение, сидел Апопи с осунувшимся лицом на своем переносном троне. Лишь с зарей очнулся фараон от своего продолжительного обморока и, как только силы немного вернулись к нему, выразил желание посетить тело своего любимца.

Дворец Иосэфа был по-прежнему оцеплен солдатами; караульные стояли у выходов и в опустошенных покоях, где и не думали восстановлять порядок; повсюду бросались в глаза следы страшного, случившегося накануне события. Залы и лестницы были усеяны обломками оружия и посуды; стены и мебель забрызганы кровью, драпировки и занавеси сорваны и потоптаны; словом, все свидетельствовало об ожесточенной схватке. Царь безмолвно, со сдвинутыми бровями прошел в покои Адона, и только когда он, очутившись у смертного одра, на котором Иосэф лежал распростертый в том виде, как его положил там Шебна, — Апопи разразился горькими слезами. Долго не спускал он глаз с неподвижного лица своего верного советника, черты которого принимали желтый оттенок разложения, и, отдав приказание набальзамировать тело Адона, подобно царским мумиям, Апопи велел привести к себе сыновей Иосэфа. Оба мальчика были спрятаны их воспитателями, и только когда дворец очистили от бунтовщиков, их снова привели в покои; но дети насмотрелись таких ужасов, что никакие увещания не могли их успокоить.

Апопи поцеловал бедных крошек, объявив, что усыновляет их и передает им все права покойного отца, и тотчас же взял их с собой в царский дворец. Там он приказал нескольким наскоро собравшимся сановникам созвать к вечеру чрезвычайный совет, послать гонцов в храмы к жрецам и потребовать их к нему; а сверх того, при трубных звуках всенародно объявить, что наследником престола признается Манассэ и что днем его провезут по городу на царской колеснице для того, чтобы все могли воздать ему должные почести.

Все совершилось по повелению фараона, и Манассэ, облеченного во все знаки наследника престола, провезли с большой пышностью по улицам города; на пути шествия теснилась толпа, почти исключительно состоявшая из гиксов; но толпа эта имела вид удрученный: волнение и страх отражались на всех лицах.

В то время как эта смешная при данных обстоятельствах церемония разыгрывалась на улицах Таниса, перед дворцом Иосэфа раздавались дикие завывания и отчаянные вопли: то собрались его братья со своими семьями и слугами, громкими криками требуя, чтобы их допустили до тела их знаменитого брата.

Дайте нам взглянуть на отца нашего и благодетеля, — кричали женщины пронзительными голосами. — Горе! Горе! Погас свет очей наших, покинуло тепло, пригревавшее нас.

Наконец, их впустили и, полные отчаяния, они попрощались с телом Иосэфа незадолго перед тем, как бальзамировщики унесли его.

Только что возвратился со своей торжественной поездки Манассэ, как во дворец прибыло другое шествие: то были носилки из пальмовых ветвей, на которых, под грубым плащом, лежала Хишелат, тело которой рыбаки нашли в камышах. Труп несчастной царевны отнесли в ее комнаты и положили на кровать; одуревшие от страха и скорби служанки ее принялись вытирать ей лицо и очищать от водорослей и пены, которая покрывала ее тело и одежду, но труд их вскоре был прерван приходом фараона.

При виде дочери, которая словно спала — печать глубокого спокойствия лежала на посиневшем лице ее — Апопи, казалось, лишился рассудка: с воплями, заливаясь слезами, пал он ниц, разрывая на себе одежды и проклиная себя за то, что покровительствовал браку, который был противен Хишелат и послужил причиной ее злополучного конца. Дела не позволили, однако, несчастному отцу всецело предаться скорби, и известие о том, что чрезвычайный совет собран, напомнило ему царские обязанности. Нервный, расстроенный, с трудом преодолевая внутреннюю боль, начавшую снова мучить его, Апопи явился на совет; но положение дела, подлежащего его обсуждению, было не таково, чтобы успокоить его. С Иосэфом погибли самые деятельные и искусные его помощники, — несколько прославившихся военачальников, заменить которых было трудно; множество житниц было разграблено и уничтожено, а поведение египетского населения сделалось настолько враждебным и угрожающим, что следовало ожидать общего восстания.

Едва окончился совет, как фараону доложили, что вытребованные им жрецы просят милости быть допущенными до него; при виде своих непримиримых врагов, — тех, кого он считал причиной обрушившегося на его голову несчастья, — Апопи почувствовал, как все в нем закипело. Только привычка владеть собой дала ему силу выслушать с наружным спокойствием речь Верховного жреца Гатор, который твердо, с достоинством высказал Апопи верноподданнические чувства своей касты и соболезнования по поводу смерти Хишелат. Он присовокупил, что причиной возмущения был сам Адон, вызвавший его своими поступками, и что все сокрушались, видя доверие, которым фараон облек этого негодяя, простершего смелость до заточения законной своей жены в тюрьму ради того, чтобы протянуть нечистую свою руку к царевне, дочери фараона.

При последних словах лицо Апопи стало синебагровым.

Доказательства! Привести сюда Аснат! — закричал он хриплым голосом. Когда Верховный жрец ответил, что, к несчастью, молодая женщина уже уехала со своим отцом, но что к нему можно позвать нашедших ее людей, Апопи разразился язвительным смехом.

Ложь, низкая клевета! — вскричал он. — Неужели вы думаете, что я не знаю вас, презренные, ненавистные люди; вас, которые испортили меня, наслав неизлечимую болезнь; вас, которые непрестанно подкапывались под мой трон, а теперь желали бы обесчестить дочь мою и в могиле? Вся эта адская затея — дело рук Потифэры, и если Аснат жива, то потому, что отец похитил и спрятал ее для отмщения несчастному, которого он преследовал своей ненавистью, равно как и для того, чтобы сделать из нее оружие против Адона и моей дочери. Но моему терпению конец; скипетр еще в моих руках, и у меня хватит власти, чтобы вас уничтожить. Прежде чем взойдет заря, я прикажу вас всех перевешать, а тела ваши бросить на съедение воронам: пусть послужат они искупительными жертвами за память Хишелат и Иосэфа. Эй, стража, схватить их!.. — крикнул во все горло Апопи, вскакивая с своего места, с пеной у рта и налитыми кровью глазами.

На зов царя в залу вбежали офицеры и солдаты, ожидая от него приказаний; но чрезмерное бешенство и сильное нервное возбуждение вдруг лишили Апопи слова; с судорожно сжатыми кулаками, раскрытым ртом, перекосившимся лицом, он был отвратителен и ужасен. Фараон повалился на пол и забился в страшных судорогах. Все окружили его, а жрецы, воспользовавшись суматохой, поспешили покинуть дворец. Ночью, в то время как фараон лежал в страшном припадке болезни, прибыл гонец с известием о том, что войско Таа наступает на Мемфис.

Потифэра беспрепятственно достиг Мемфиса. Не будем описывать радость Майи и Ранофрит при виде в живых той, которую уже восемь месяцев оплакивали как мертвую. Радость эту отравлял внушавший опасения за жизнь Аснат крайне изнуренный вид ее; несколько дней Потифэра был всецело поглощен заботами о дочери. Однако обязанности призывали его обратно в Гелиополь; он собирался уже уехать, поручив Потифару доставить к нему через несколько недель жену и Аснат, как вдруг приказом мемфисского губернатора было неожиданно воспрещено кому бы то ни было покидать город, ворота которого тотчас же затворились, а гарнизон начал деятельно приготовляться к отражению приближавшейся армии Таа. Потифэру препятствие это сначала очень встревожило; затем он нашел таки возможность отправить в Гелиополь послание, в котором передал полномочия своего сана младшему своему брату Рамери, на осторожность и энергию которого он мог положиться. Успокоенный с этой стороны, он предался всецело таинственному делу, поглощавшему внимание всех жрецов. Ввиду приближавшейся осады Верховный жрец Пта пригласил Потифэру с семьей укрыться в храме, за толстой оградой которого можно было считать себя в большей безопасности и тайные подземелья которого, приспособленные для данного случая, представляли почти надежное убежище на случай, если бы гиксы, возбужденные поражением, начали бы избивать жителей города.

Аснат вместе с матерью и теткой устроилась в небольшом помещении, примыкавшем к комнате Потифэры. Здоровье Аснат заметно улучшилось, но она была по-прежнему грустна и безучастна ко всему; целыми днями лежала она на маленькой террасе, погруженная в задумчивость. Никогда не расспрашивала она ни о подробностях смерти Иосэфа, ни о судьбе двух своих сыновей, и только ночью, в одиночестве, давала волю слезам и отчаянию, разрывавшим ее сердце. Состояние ее души было одним из тех, которые трудно поддаются описанию: ненависть и гнев, которые она чувствовала к Иосэфу со времени своего заточения, мало-помалу растаяли; все это миновало: он — мертв и умер неизвестно какой, может быть, ужасной смертью! Никогда уже не видать ей больше этих чарующих глаз, взгляд которых заставлял биться ее сердце; не слыхать ей голоса, жестокого и повелительного для других, но для нее одной звучавшего столь ласково. Да, он всей своей душой любил ее; даже заключение Аснат, которое все ее близкие ставили в вину Иосэфу как проявление его жестокости и низости, было для нее лишь доказательством упорной страсти несчастного Адона. Ему было бы так легко убить ее, если бы только он захотел от нее отделаться. Кто знает — если бы непреклонное давление ее касты не вырыло бездны между ними, никогда, быть может, честолюбие не завладело бы Иосэфом в такой сильной степени; семейное счастье смягчило бы его душу!..

Все эти мысли теснились в голове Аснат, в то время как безмолвно, с закрытыми глазами, она продолжала лежать на своей постели; все прошлое вставало перед ней, напоминая тысячи счастливых или грустных минут ее супружеской жизни. Но Аснат старательно скрывала от своих все то, что поглощало ее мысли, боясь какой-нибудь тайной слезой выказать испытываемое ею сожаление о прошлом; она чувствовала, что никто из ее близких не подозревал и возможности того, чтобы «нечистый» человек, которому ее пожертвовали в минуту политической необходимости, мог своей обаятельной личностью победить кастовый предрассудок и заставить полюбить себя; а предрассудок этот был еще так силен, что одна мысль о том, что Потифэра мог угадать причину ее волнения, заставляла Аснат краснеть, дрожать и молчать. Чувство все более и более повелительное побуждало ее осведомиться о судьбе своих детей и в ночной тиши вызывало у нее горячие слезы. Впрочем, очень скоро важные события поглотили все умы и отвлекли от молодой женщины внимание ее семьи. Войска Таа III приближались, и гиксы деятельно приготовлялись к отчаянному сопротивлению. Что осада обещала быть долгой и тяжкой, было бесспорно, так как Мемфис был первоклассной крепостью, и гиксы хорошо понимали, что пока они будут владеть этим ключом Среднего Египта, дело их еще не проиграно. Поэтому они со всех сторон укрепили древнюю столицу, обнеся ее зубчатой стеной в двадцать метров толщины, перед которой был вырыт глубокий ров в тридцать — сорок метров шириной, с вымощенным дном, эскарпы и контрэскарпы которого были облицованы гладким камнем, что еще более затрудняло эскаладу.

На стенах, особливо со стороны равнины, гиксы настроили множество лесов, образовавших нечто вроде галерей, откуда они могли бы бросать в осаждающих камни, стрелы и дротики. Но кроме этой ограды, присущей всем укрепленным городам древности, Мемфис имел еще цитадель, вторую крепость, обнимавшую около трети города в самой важной его части: там находились главные храмы, дворцы жрецов, тюрьмы, казармы войск, магазины съестных и военных припасов; там же жил и комендант. Крепостная ограда, опоясывавшая это, — так сказать, сердце города, толщиной тоже в двадцать метров, была притом снабжена выступами и облицована оштукатуренным камнем, что установило за ней прозвище «белой стены».

Однажды утром передовые посты дали знать, что неприятельская армия приближается к стенам города, и к вечеру того же дня Мемфис был обложен со всех сторон. На всем пространстве, насколько мог охватить глаз, виднелись обозы египетского лагеря, а Нил был покрыт флотилией Таа, беспрерывно подвозившей войска, продовольствие и боевые машины.

Началась правильная осада; но так как все бывшие в гарнизоне египтяне сочувствовали осаждавшим и дрались лишь скрепя сердце, то солдаты Таа одерживали верх и добились некоторого успеха, что приводило в бешенство коменданта Мемфиса, престарелого, энергичного и жестокого гикса. Он решил дать жестокий урок египетским войскам в назидание: некоторые офицеры были повешены или разжалованы, а солдаты биты палками, после чего каждый ревностно исполнял с виду свой долг, затаив в глубине души неуместный покуда патриотизм…

Настали тяжелые дни; прошло несколько недель, и съестные припасы стали выдаваться реже; число больных и раненых возрастало в угрожающем количестве, когда разнеслась весть, что идут войска, посланные Апопи на освобождение Мемфиса. Гиксы воспрянули духом и приготовились к вылазке, которая, ударив во фланг главных сил Таа, должна была под держать своих.

В ночь, предшествовавшую сражению, которое должно было, так сказать, решить участь Египта, в подземельях храма Пта, уже давно подготовленных для этой цели, закипела оживленная, таинственная работа. Подземные залы устроены были, как подобает храму; стены и толстые колонны, поддерживавшие своды, были покрыты символическими изображениями, имевшими отношение к тайным наукам, или сценами, извлеченными из «книги мертвых». В середине находился огромный бассейн, наполнявшийся, посредством искусно проведенного подземного канала, нильской водой, вытекавшей через другие каналы, образуя таким образом на дне этого подземелья как бы небольшой рукав священной реки. Посреди бассейна, на нескольких ступеньках, выступавших из воды, возвышалась трехгранная глыба черного базальта, и на этом подобии алтаря, в большой чаше, в которой горели душистое масло, разные травы, семена и ароматная смола, лежал священный аэролит. Коленопреклоненный и нагой, здесь стоял молодой жрец, тщательно поддерживавший огонь, который не должен был гаснуть. Против трехгранного камня, в нише на алтаре, стояла статуя бога Пта, украшенная цветами лотоса и пальмовыми ветвями и освещенная красноватым светом висевшей на потолке рожковой лампы; перед изображением великого бога, покровителя Мемфиса, двое жрецов приносили жертвы и беспрерывно молились.

Семь Верховных жрецов из главных храмов Мемфиса, Гелиополя, Саиса и других, случайно собравшиеся здесь, так же как и прорицатели и иные «посвященные» высших степеней, разделившись на три группы, попеременно отправляли какое-то странное служение, которое продолжалось без перерыва день и ночь.

Вместе с Верховными жрецами трое из прорицателей или «посвященных» становились между алтарем и бассейном и с поднятыми к небу руками громко читали молитвы и заклинания, призывая благословение и помощь богов на войска Таа, вымаливая и требуя для них победу над гиксами и взятие города законным повелителем земли Кеми. Напряжение воли их было таково, что жилы жрецов надувались, как веревки, и пот лил со всего тела. По два жреца низших степеней поддерживали их поднятые кверху руки, и только когда молящиеся окончательно истощались и слабели, их подводили к бассейну, погружали в воду и затем, в подкрепление, давали священное вино и хлеба предложения; а на их место становилось трое других Верховных жрецов или прорицателей. Таким образом, все члены трех групп по очереди проходили через этот томительный искус, который должен был продолжаться до самой сдачи города; все постились и разрешали себе лишь самый необходимый отдых.

XII

Бой, завязавшийся на другой день под стенами Мемфиса, был кровавый и ожесточенный, но, несмотря на отчаянную храбрость и вылазку гарнизона, гиксы были совершенно разбиты и рассеяны; большая часть их, оттиснутая египтянами к реке, потонула в Ниле; остальные в беспорядке бежали, и даже войскам гарнизона, значительно поредевшим, с трудом удалось укрыться под защиту стен. Чтобы не дать врагу времени оправиться от этого поражения, Таа III назначил приступ и, после двухдневного боя, овладел первой стеной.

Гиксы заперлись в цитадели, но они понимали, что положение их было уже непрочно: при самых благоприятных обстоятельствах, ранее нескольких недель нечего было и рассчитывать на какую-нибудь помощь извне, а при ощущаемом уже недостатке в продовольствии они не могли столь долго выдерживать осаду, и если не солдаты Таа III, то голод скоро выгонит их из последнего убежища.

Прошло две томительных недели; гиксы защищались с отчаянием, вымещая свою злобу на жителях города, убивая всех египтян, которые только осмеливались показаться на улице. Испуганное население укрывалось в домах, и каждый, кто только мог, искал убежища в храмах. Известно, что египетский храм, со своей зубчатой стеной, имеющей в толщину десять метров, с массивными бронзовыми воротами и армией из жрецов и служителей, живших в его пределах, представлял сам по себе небольшую крепость. Приютившиеся в храмах служили подкреплением для защитников святыни; по приказанию жрецов все мужчины, способные носить оружие, были вооружены; женщины, дети, старики, а также сокровища храма были спрятаны в подземельях, и все приготовились дорого продать свою жизнь.

Однажды, после полудня, комендант Мемфиса вернулся домой мрачнее и озабоченнее, чем когда-либо; с самого рассвета он находился на городских стенах, и хотя ожесточенный приступ египтян был отражен, но опытность маститого воина подсказывала ему, что конец был уже близок. Теперь, по его мнению, пришло время привести в исполнение последние приказания, присланные ему еще Иосэфом и предписывавшие отдать в руки египтян одни развалины и трупы. Железный канцлер фараона Апопи был, правда, мертв, но воля его, казалось, все еще жила, и его повеления должны были быть исполнены с той же беспощадной жестокостью, которая их внушила.

Ночью собрался военный совет вождей гиксов, и утром на стены вышла лишь часть войска; остальные же солдаты, разделившись на шайки, обходили город, предавая все огню и мечу. Все египтяне, — какие только попадались в руки, — были безжалостно удавлены, причем не разбирался ни возраст, ни пол; но главная ярость была направлена на храмы. Наиболее значительные из них устояли, в том числе и храм Пта, благодаря энергичной защите жрецов и несмотря на удары таранами в его ворота; зато была взята и ограблена небольшая кумирня, жрецов которой приволокли к храму Пта и там одних обезглавили, — причем головы их были брошены в ограду, — а других посадили на кол и расставили в виде аллеи у самых ворот храма.

Эта страшная резня шла уже два дня, когда, наконец, пламя и облака дыма, выходившие из цитадели, и вялость обороны обратили на себя внимание осаждающих. Угадывая, что там происходило, Таа приказал сделать общий приступ; все, от вождей до последнего воина, разделяли опасения своего царя. Штурмовые лестницы были мигом приставлены, и, несмотря на сыпавшийся на них град стрел и дротиков, египтяне полезли на стены.

Первыми на верху очутились Гор и Армаис: а в это время стремительная атака под предводительством самого царя была направлена на одни из ворот цитадели. Менее чем через час осаждавшие овладели укреплениями, но при виде разорения города, крови, покрывавшей улицы и здания, целых груд трупов, усеявших землю, египтянами овладела безумная ярость; они бросились на остатки гиксов, и между врагами завязался одиночный бой.

Тем временем, боевые крики египтян достигли слуха защитников храма Пта, и молодой жрец, поспешно взобравшийся на самый высокий пилон посмотреть, что делалось вокруг, вскоре заметил, что осаждающие проникли в крепость, и бой, в исходе которого сомневаться уже нельзя было, шел на улицах. Обезумев от радости, он мигом спустился вниз и бросился на большой двор, крича: «Слава богам, Таа победил и город взят!»

Весь храм ожил; одни побежали убедиться с вершины пплонов в правдивости доброй вести, другие устремились в подземелья. Вход в таинственное подземелье, где верховные жрецы и помощники их продолжали молиться, был запрещен, но в смежной зале висел большой бронзовый щит, в который старый пастофор и ударил трижды — то был условный сигнал, извещавший о том, что небо уступило обращенным к нему молениям и даровало сынам Кеми желанную победу.

Через час после того во дворах и проходах выстраивалась торжественная процессия, готовая выступить из храма по первому знаку Верховных жрецов. Как по волшебству, открылись подземелья, и показались: лодка Пта, вся выложенная золотом и драгоценными камнями, а также бык Апис в нарядных повязках, окруженный жрецами в белых одеяниях; жрицы и певцы с золотыми арфами в руках готовы были грянуть священный гимн. Все были истощены, и на осунувшихся и утомленных лицах читались следы лишений, волнений и пережитого горя; но у всех в глазах блистала надежда и радость победы. Бой с рассеянными остатками гарнизона быстро приходил к концу, и Таа, дравшийся как простой воин, еще покрытый кровью и пылью, приказав одному из своих полководцев уничтожить или взять в плен всех оставшихся в живых гиксов, сам в сопровождении офицеров впереди главных сил направился к храму Пта. При виде посаженных на кол трупов жрецов скорбь и гнев омрачили мужественное лицо престарелого царя; но не успел он выразить свое негодование, как в эту минуту воздух огласился гармоничными, мощными звуками священного гимна; бронзовые ворота ограды распахнулись, и на встречу царя вышла величественная процессия, во главе которой Потифэра и Верховный жрец Пта несли священные хлеб и вино.

Таа остановился, глубоко растроганный; но когда оба уважаемых первосвященника пали перед ним ниц, он поспешил поднять их и по-братски обнял. При виде этого неописуемый восторг овладел всеми. Египтяне забыли перенесенные лишения, окружавшие их трупы и общую печальную картину разрушения, и тысячи людей, как один человек, грянули:

Да здравствует Секенен-Ра-Таа-Кен, славный фараон, освободитель земли Кеми!

Среди этой общей радости и восторга царь присоединился к процессии и направился к святилищу, где, глубоко взволнованный, принес торжественную жертву Пта, воздав благодарность богу за исполнение предсказания, данного устами старого прорицателя, о победоносном вступлении его в Мемфис и о возможности принести, наконец, жертву на алтаре.

Когда фараон покинул храм и отбыл на отдых в дом коменданта, Гор и Армаис постарались пробиться сквозь толпу к Потифэре. Верховный жрец, сияя счастьем, обнял молодых людей и повел их в маленькую квартиру, которую он занимал в пределах священной ограды и куда из душного подземелья только что переселились, наконец, женщины. Аснат, о чудесном воскресении которой ни Армаис, ни Гор еще ничего не знали, они сперва приняли было за призрак.

Узнав, что молодая женщина была в заточении, Гор вспыхнул от бешенства и страстно прижал ее к своему сердцу. Наконец-то она была свободна, и если он уцелеет на войне, ничто не помешает ему более изгладить силой своей любви из ее памяти все, что она выстрадала за это время…

Аснат молча склонила голову на грудь своего бывшего жениха: чувства, испытываемые ею, образовали в ее душе такой хаос, что она совершенно терялась в противоречиях. Какую правду открыл ей сон, виденный ею накануне обручения с Иосэфом! Сердце ее, действительно, было теперь разорвано, разделено и не принадлежало ей более; без сердца должна была она предстать перед судилищем Озириса.

Радость Потифэры и жены его видеть сына живым и покрытым славой была омрачена отчаянием Армаиса при известии о трагической кончине Хишелат; однако при мысли о том, что самый избыток скорби быстрее истощит ее, родители несколько утешились, твердо уповая, что время — этот великий целитель — поможет Армаису забыть его горе.

Впрочем, не время было заниматься теперь личными делами; разоренный и загроможденный трупами город настойчиво требовал быстрого переустройства своего управления; а кроме того, Таа III дал своему войску лишь три дня отдыха: он хотел форсированным маршем идти на Танис и, если возможно, отбросить неприятеля в его последнее убежище — Аварис. Потифар был назначен губернатором Мемфиса, а Потифэра собирался вернуться в Гелиополь, где присутствие его было настоятельной необходимостью.

И вот, накануне отъезда Верховного жреца и выступления войска, когда Потифэра, помолодевший словно на двадцать лет, кипя жаждой деятельности, работал у себя, в его комнату вошла Аснат.

Что тебе надо, дитя мое? — спросил он, отрываясь от работы и пристально глядя на бледное лицо дочери, которая остановилась перед ним в нерешительности.

Я пришла попросить тебя, отец, принять меры к тому, чтобы дети мои были мне возвращены. Отец их умер; покинутые и беззащитные, они могут погибнуть при осаде Таниса, — отвечала она упавшим голосом.

Пораженный Потифэра смерил ее недовольным взглядом; она впервые выказывала участие к судьбе своих сыновей.

От меня не зависит исполнить твое желание, — отвечал он, хмуря брови. — Ты забыла разве, что Апопи провозгласил Манассэ своим наследником? Поэтому мальчиков он не отдаст тебе; они находятся у него во дворце и во всяком случае он увезет их с собой в Аварис. Кроме того, я должен тебе заметить, что нахожу, по меньшей мере, странным твое беспокойство о судьбе отпрысков человека, который был палачом Египта. Тебе даже стыдно быть их матерью, и ты можешь преспокойно забыть о них, особливо теперь, когда перед тобой открывается новая будущность. Боги, без сомнения, пошлют тебе сыновей, в жилах которых будет течь кровь отца столь же благородного, как и ты сама.

Бледное лицо Аснат зарделось.

Я не стыжусь детей Иосэфа и не краснею быть им матерью, — гордо выпрямившись, ответила она взволнованным голосом. — Сам он умер, уничтоженный, ненавидимый, но это нисколько не мешает тому, что он был и останется в памяти народов величайшим человеком своего времени. Под его железной рукой сгибались: фараон, могущественная наша каста, да и весь народ; если сыновья его унаследовали энергию и мудрость своего отца, то Египет может гордиться ими.

При этой неожиданной отповеди дочери Потифэра побледнел и вскочил.

Несчастная! — прошептал он, задыхаясь и хватая за руку Аснат. — Да ты любила его! Ты, дочь Верховного жреца Гелиополя, любила раба-вольноотпущенника, этого негодного пса, который сам, своими нечистыми руками, как преступницу, запер тебя в тюрьму, лишь только ты стала помехой его тщеславию!

Глаза Аснат вспыхнули; горечь и муки — все, что за многие годы скопилось в душе ее, вдруг вылилось наружу:

Отец, ты забываешь, что лишь по приказу жрецов и твоему стала я женой Иосэфа. Я никогда не забывала моих обязанностей по отношению к тебе и нашей касте. Я презирала Адона перед светом; самому ему выказывала я лишь равнодушие и пренебрежение, я никогда ему не говорила, что любила его; но сердцу приказывать нельзя! И этот человек, сделавший всем вам так много зла, осыпал меня любовью и всегда был добр ко мне! Много было причин, побуждавших его к удовлетворению ненасытного честолюбия; однако, несмотря на это, он не решился погубить меня, хотя это было бы для него очень легко. В моей тюрьме он выказал мне столько любви, как никогда во дворце. — Суровому велению моей касты я покорилась безропотно; я не была ни женой, ни матерью — на что имеет право беднейшая женщина народа — но проклинать память Иосэфа я не в силах!

Потифэра слушал ее, пораженный изумлением. Только теперь, в эту минуту, он понял, как он был жесток в своем ослеплении, сколько страданий доставил он своему ребенку, увлекшись фанатизмом, политикой и предрассудками касты; жрец задушил в нем тогда отца.

Быстрым движением он привлек к себе Аснат и запечатлел на лбу ее поцелуй.

Прости, возлюбленная дочь, слепоту и жестокость мою к тебе! — прошептал он. — Сегодня же отправлю я гонца в Танис к главному жрецу храма Гатор, и, если то будет в силах человеческих, твои дети будут тебе возвращены.

* * *

В Танисе последнее время было также очень тяжело; болезненный припадок, случившейся с Апопи на другой же день после смерти Адона, во время разговора его со жрецами, перешел в опасную болезнь, и в продолжение нескольких недель жизнь фараона была в опасности.

Управление делами пришлось взять в свои руки царевичу Намураду, несмотря на то, что сам он был слаб и болен; и на первых же порах царевич очутился перед затруднениями почти непреодолимыми — неожиданная смерть Иосэфа привела в расстройство почти всю правительственную машину. Приходилось не только восстановлять порядок и дисциплину, но и готовиться к обороне, наталкиваясь при этом на каждом шагу на глухую неприязнь, измену и злонамеренность египетского населения. Тем не менее неизбежность опасности пробудила в гиксах энергию, и они довольно быстро собрали войска и двинули их на освобождение Мемфиса.

Известие о поражении было страшным ударом; Апопи, к которому понемногу возвращалось здоровье, принимал энергичные меры, чтобы собрать новые силы, когда воин, случайно избегнувший избиения мемфисского гарнизона, принес весть о сдаче крепости и о приближении Таа III, форсированным маршем идущего на Танис.

В ту же ночь был собран чрезвычайный совет, и Апопи пожелал непременно на нем присутствовать, несмотря на свою крайнюю слабость. Движимый последним проблеском гордости и энергии, фараон объявил о своем желании защищать Танис до последней крайности; но все присутствовавшие на совете военачальники воспротивились этому; они заявили, что город слишком слаб для того, чтобы выдержать осаду, и настоятельно потребовали, чтобы фараон удалился под защиту неприступных твердынь Авариса; Апопи принужден был уступить.

По принятии этого решения настали лихорадочные приготовления к отъезду фараона; бесчисленные телеги, мулы и верблюды нагружались царскими сокровищами и отправлялись в Аварис.

Через двое суток после того последний царь-пастырь Египта, расстроенный, худой, бледный как смерть, лежа на пурпуровых подушках своих носилок, навсегда покидал Танис; во вторых носилках находились Манассэ и Эфраим, наследники рухнувшего теперь престола, который некогда хотел занимать их отец.

Отъезд фараона вызвал в городе настоящую панику; все гиксы, имевшие на то возможность, бежали в Аварис; но все чувствовали, что уходили навсегда и потому, как могли, утоляли свою отчаянную злобу: сановники сами поджигали свои дома; убийства и резня, залившие кровью Мемфис, возобновились опять и на улицах Таниса.

Через несколько дней после этих событий Таа III без боя занял столицу своего врага и был встречен восторженным энтузиазмом египетского населения и безмолвной яростью оставшихся гиксов.

Старый царь предполагал пробыть в Танисе довольно долгое время. Город был полуразрушен и правильного управления не существовало; нужно было восстановить порядок, выяснить размеры добычи и, наконец, принять меры, чтобы отбросить гиксов в их последнее прибежище и отрезать у них возможность перейти в наступление. Таким образом, Таа водворился во дворце, покинутом Апопи, и Армаис, стараясь привести в порядок опустошенный и разграбленный дворец, сделал открытие, которое его и взволновало, и вместе с тем обрадовало. В одной из пустых зал он нашел мумию Хишелат. Бальзамировщики доставили ее незадолго до бегства Апопи; похоронить ее еще не успели, а затем, в суматохе, сопровождавшей отъезд, о теле царевны совершенно забыли. Мумия Иосэфа была унесена его соплеменниками, которые наивно полагали, что останки их могущественного покровителя послужат им защитой и в будущем.

Армаис искренно оплакивал трагический конец благородной царевны, пожертвовавшей собой для его спасения, и поклялся остаться верным ее памяти. Спустя некоторое время он с Гором отправился в Гелиополь; Армаис повез с собой тело Хишелат, которое он хотел похоронить в семейной гробнице; а Гор, по воле фараона, должен был занять выдающийся пост в городе солнца, и спешил окончательно установить свои отношения к Аснат и отпраздновать свою свадьбу как можно скорее.

Через несколько дней по приезде в Гелиополь Гор убедился, что Аснат с заметным смущением избегает решительного объяснения с ним; огорченный и задетый этим за живое, он обратился к Майе, прося ее поговорить с дочерью и узнать причину подобных отношений. Удивленная и недовольная, супруга Верховного жреца тотчас же отправилась к Аснат и прямо заговорила с ней о браке с Гором, ее единственным законным женихом, по отношению к которому данное ему слово не было сдержано только ради исключительных обстоятельств.

Яркая краска залила бледное лицо молодой женщины.

Я никогда и не думала уклоняться от союза с Гором; но я не знаю, право, как мне поступить и как он отнесется к известию, что я скоро должна сделаться матерью третьего ребенка от другого! — тихо ответила она.

О! Этого только нам недоставало. Какое несчастье, какой позор! — воскликнула Майя с гневом. — Теперь я понимаю твою грусть, несчастное дитя… — И целый град нелестных эпитетов и ругательств обрушился на покойного Адона, этого «мерзавца», который только и думал о том, как бы всем наделать побольше зла до и после своей смерти.

Аснат молча опустила голову и мрачно слушала причитанья матери, когда вошла Ранофрит.

Узнав, в чем дело, жена Потифара рассмеялась.

Будет тебе кричать и бесноваться, Майя! Велика беда, подумаешь! Если уж Гор прощает Аснат двух детей от Иосэфа, то, разумеется, не станет шуметь из-за третьего и это никак не может помешать их союзу.

А ведь ты права; как это я раньше об этом не подумала! Пойду сообщу Гору истину, — ответила, успокоившись, Майя, и, не ожидая ответа дочери, поспешила выйти из комнаты.

ЭПИЛОГ

Прошли многие годы. Секенен-Ра, Таа III Победоноснейший почил в Озирисе; его преемник Камес последовал за ним в могилу после весьма недолгого царствования. Но память о славном царе, нанесшем решительный, смертельный удар гиксам, по-прежнему жила и чтилась в народе, и его скромная гробница в некрополе Фив служила местом паломничества, даров и многих жертвоприношений.

Шесть лет как Амес I занимал трон фараонов и только что ознаменовал свое царствование взятием Авариса. После продолжительной осады пало неприступное убежище ненавистных поработителей, и с устьев Нила до самых порогов земля Кеми была свободна.

В священном городе Гелиополе готовилось пышное торжество. Прибыл молодой фараон, чтобы там, согласно древнему обычаю, отпраздновать свое коронование; в первый раз за пятьсот лет истинному фараону предстояло возложить на свою главу красную и белую корону Верхнего и Нижнего Египта.

Еще накануне торжественного дня народ уже был в необычайном оживлении; для присутствования на великом национальном торжестве в Гелиополь съехались отовсюду, даже из самых отдаленных областей Египта, номархи, жрецы и сановники. Без сомнения, среди «хаков» немало было и недовольных, которые в мелком тщеславии своем считали себя обиженными возведением на трон единого и могущественного государя; но, сознавая всю несвоевременность подобных притязаний, они показывали вид, что разделяют общий восторг.

Уже с рассвета на разукрашенных улицах теснилась нарядная, веселая толпа; все дома были убраны гирляндами цветов, и даже самые бедные лачуги выставили по зеленой ветке. Особенно густая толпа стояла перед входом в царское жилище, и тут веселость и добродушие египтян проявлялись особенно ярко. Судили и рядили о праздничном убранстве дворца, передавали втихомолку друг другу черты из жизни фараона, рисовавшие характер молодого царя и его ближайших советников, острили и пересмеивались с соседями, закусывая лакомствами, которые захватили с собой из дому или покупали на лотке у торговцев, — так как и во времена Амеса существовали уже такого рода скромные представители торговли.

Все были счастливы и веселы; голод и прошлые лишения были, казалось, позабыты, так как уже много лет обильные разлития Нила восстановили в стране изобилие и богатство. Нищенствующие жрецы, расхаживавшие между тесными рядами зрителей с навешенными на груди маленькими божницами, делали поэтому прекрасные дела; каждый из них, превознося чудесное могущество и необычайное покровительство бога или богини, статуэтки которых носил в божнице, предлагал их поклонению верных, которые набожно прикладывались к ним и затем щедро сыпали дары в кожаную котомку, висевшую за спиной носителя святыни.

Оглушительные звуки труб, возвестившие начало церемонии, положили конец разговорам; всеобщее внимание сосредоточилось на дворцовых воротах, откуда вышли царские скороходы и длинными золочеными жезлами стали раздвигать народ, очищая место для шествия, участники которого выходили из дворца и строились на улице. Восторженное волнение охватило народную массу, когда перед ней в блестящем вооружении величественно прошли войска с цветущими ветками в руках, за ними номархи, князья дома фараонова, сановники, и, наконец, показался, окруженный целым лесом вееров, переносной трон, на котором восседали Амес с его супругой Нофритари. Бурные приветственные клики встретили молодого фараона, который уже не был чужим народу, подобно Апопи и его предшественникам, а истинным сыном Ра, олицетворявшим в своем лице победу и торжество Египта над его вековым врагом.

В то же время другая процессия выходила из святилища храма Солнца, медленно направляясь навстречу фараону через огромные дворы и аллеи сфинксов.

Выступали певцы и певицы храма с арфами на плечах под начальством регентов, дирижировавших со свитками в руках пением священных гимнов; а за ними следовали длинная вереница жрецов со статуями богов и их символами, священная барка Ра, убранная цветами под балдахином; прорицатели и посвященные в таинства, и, наконец, сам Потифэра — лично священнодействовавший, облеченный во все знаки своего, первого в государстве, сана и со скипетром в руках, — знаком его высоких жреческих обязанностей.

Когда оба шествия встретились, фараон сошел с носилок и направился к Верховному жрецу, ожидавшему его под пилонами главного входа священной ограды. Окропив монарха очистительной водой, Потифэра провел его на главный двор храма, посреди которого было поставлено два жертвенника со священными хоругвями, и там, под звуки гимнов и среди клубов фимиама, фараон принес жертву своему бессмертному отцу.

Когда свершился величественный обряд коронования и фараон срезал золотым серпом поднесенный ему сноп, то по повелению Потифэры жрец выпустил четырех птиц, улетевших в разных направлениях, а Верховный жрец торжественно провозгласил:

Дайте свободу четырем жизням — Амсет, Сис, Сумантс и Кебхснив; летите на юг, север, восход и запад и поведайте богам этих стран, что Горус, сын Изиды и Озириса, коронован царским венцом, и что фараон Амес I венчался двойной короной — Верхнего и Нижнего Египта.

После полудня того же знаменательного дня, когда фараон, возвратившись во дворец, отдыхал после утомительной церемонии, а веселившийся народ наполнял своим ликованием улицы Гелиополя, в доме Потифэры собрался небольшой кружок родных и друзей.

У большого окна, выходившего в сад, сидел престарелый первосвященник и разговаривал с Потифаром и Ракапу. Годы и заботы согнули высокий стан Потифэры и глубокие морщины бороздили его мощный, широкий лоб, но из-под густых бровей блестели те же дышавшие энергией и волей глаза. Бывший губернатор Гелиополя удалился от службы, и его пост занимал теперь Гор; а Потифар по-прежнему был комендантом Мемфиса.

Поодаль от первой сидела другая группа, состоявшая из Гора, Ранофрит, Армаиса и Майи, а в конце залы двое красивых юношей, сыновья Потифара, шумели и возились с очаровательной девочкой лет двенадцати и здоровым мальчуганом двумя-тремя годами ее моложе. Недоставало одной Аснат; около шести лет назад она умерла от непонятной, изнурительной болезни, не поддававшейся никакому лечению; она угасла, как тухнет лампада за недостатком масла, — тихо, без страданий, после шестилетнего замужества с Гором, оставив своему неутешному супругу сына и дочь, родившуюся от Иосэфа; девочку эту Гор усыновил и любил, как отец.

Глубоко огорченный потерей горячо любимой дочери, Потифэра смотрел, однако, на эту смерть как на освобождение Аснат от ее необыкновенной болезни — последствие колдовства, которым Адон запятнал ее душу, внушив ей недостойную к себе страсть. В глазах Верховного жреца Аснат оставалась жертвой политики и злобы Апопи; допустить с ее стороны любовь к «нечистому», которому ее принесли в жертву, было для него немыслимо, и это не могло быть объяснено ничем иным, как колдовством.

Поэтому над останками Аснат он совершил какие-то таинственные обряды очищения и сам священнодействовал во время похорон. Когда настала церемония отверзания очей и ушей «двойника» — Потифэра простер руки над мумией и, воззвав трижды: «Аснат», прочувствованно сказал:

Отверзаю очи твои к свету неземному, отверзаю уши твои к голосу богов! В силу власти, данной мне, как первому служителю великого бога Гелиополя, я отрешаю сердце твое от чар, которыми еврей приковал тебя; узы силы нечистой я разрываю и освобождаю от злого человека, который при жизни наполнил горем твое существование, а после смерти похитил жизнь твою, призвав к себе. Ступай, дорогая дочь моя, свободно и спокойно к трону Озириса и сорока двум судьям царства теней, и скажи им: «Я, дочь Потифэры, очищенная от всякой власти чар, невинная всю мою жизнь; если я и запятнала себя прикосновением к “нечестивому”, то только для того, чтобы отвратить от дома богов и их служителей гнев чужеземца; я принесла себя в жертву за мою касту и мой народ, и прошу тебя: не утяжеляй вес моего сердца на твоих весах и допусти меня в лоно вечного света».

Эта сцена и надгробная речь произвели глубокое впечатление на всех присутствующих. С тех пор сам Верховный жрец стал покойнее и, кроме того, — странное дело! — казалось, позабыл происхождение дочери Аснат и выказывал к ней глубокую привязанность, несмотря на то, что девочка поражала своим сходством с отцом: те же черные вьющиеся волосы, большие с зеленоватым оттенком глаза — непроницаемые и глубокие — та же чарующая улыбка и такой же нос с маленьким горбиком, что и у покойного Адона. Но Потифэра словно не замечал всего этого и баловал напропалую ребенка, который носил чисто египетское имя Изиды.

Ранофрит была еще свежая и привлекательная женщина, но Майя страшно состарилась и похудела. Откинувшись на спинку кресла, она молча смотрела на Армаиса грустным взглядом, — смесь материнской гордости и сожаления. Сын ее достиг полного расцвета своей мужественной красоты; богатое одеяние, великолепное ожерелье, утром пожалованное фараоном, еще больше оттеняли красоту Армаиса; но от него веяло какой-то суровой холодностью и надменностью, а равнодушие его к женщинам вошло даже в поговорку в городе.

Армаис сдержал слово и, несмотря на просьбы и увещания родных, остался холост.

И все это из-за чужестранки, дочери «Шасу», стыдно подумать! — говорила Майя за спиной сына всякий раз, как рушился ее новый матримониальный план.

В данную минуту молодой воин говорил с Гором о большом поминальном жертвоприношении на их семейной гробнице, которым он собирался на другой день ознаменовать память Хишелат. Когда же его собеседник выразил сожаление по поводу трагической смерти царевны, Армаис со вздохом ответил:

Да, ужасная смерть! Признаюсь тебе, я не могу поверить, чтобы невинная человеческая жизнь была приятным даром для священной реки; фараон думает точно так же и еще недавно сказал мне, что скоро собирается обнародовать закон, отменяющий человеческие жертвоприношения Нилу.

Лишь бы это вполне справедливое и человечное решение не раздражило народ, который свыкся с такими жертвоприношениями.

Ну, их можно заменить и восковыми фигурами, что, может быть, и удовлетворит всех; и моя бедная Хишелат была одной из последних и уж наверное самой благородной жертвой этого дикого обычая… — сказал Армаис.

Но Потифэра не дал ему кончить.

Что вы там шепчетесь в отдалении? — весело крикнул он. — Идите же сюда да осушите чашу в честь нашего славного фараона, да сохранят и да покроют его боги славой!

Все подошли к Верховному жрецу, около которого рабы только что поставили на стол вино, фрукты и лакомства; подбежали и дети, а Изида, получив от Гора сладкий пирожок, уселась на скамейку у ног Потифэры, собираясь полакомиться всласть.

Разговор сделался общим и, после нескольких восторженных тостов, Ракапу весело воскликнул:

О, как благодарен я богам за то, что они дали мне дожить до нынешнего дня, когда мы осушаем чаши в честь нашего законного фараона и освобождения Египта! Кто бы мог подумать об этом тогда, когда мы принуждены были с царскими почестями встречать Адона в Гелиополе? А помнишь ты, Потифэра, как этот пес смердящий, сидя на пиру между нами, важничал, снисходительно и благосклонно принимал почести? Проклятая каналья!.. — Ракапу при этом воспоминании плюнул так же энергично, как делал это некогда при известии о посещении Адоном города. — От этого избытка благосклонности, которую он тебе тогда выказывал, у тебя голова закружилась, и ты потерял сознание, помнишь? — закончил со смехом Ракапу.

Потифэра нахмурился.

Да! — мрачно сказал он, поставив на стол свою чашу. — Никогда не забуду я этого несчастного случая, сделавшегося первой причиной гибели Аснат. Если б я не заболел тогда, он никогда не увидал бы моей дочери, и скольких бед мы бы избегли! О! Как я ненавижу его за весь тот ад, который он заставил меня вынести! — продолжал он, ударив по столу кулаком. — И если когда-либо мы снова будем жить в иных телах, я и в новой оболочке узнаю его; уж он заплатит мне за свои преступления и колдовство! А пока да будет же он проклят, проклят!.. Да бродит душа его без отдыха между чудовищами Аменти, и да падет на него и его память вся та кровь и слезы, которые он заставил проливать в Египте!

Вся желчь, вся злоба, таившиеся в его душе, вылились вдруг, вызванные словами Ракапу; темная краска залила лицо Потифэры, глаза его вспыхнули зловещим огнем.

В эту минуту его руки ласково коснулась маленькая ручка и чистый голосок спросил:

Дед, а кто был тот злой человек, которого ты проклинал сейчас? Как его звали?

Потифэра вздрогнул и нерешительно взглянул на Изиду, которая, улыбаясь, с любопытством смотрела на него своими чудными глазками. Воцарилось глубокое молчание; наивный вопрос, заданный дочерью того, кого так беспощадно осуждали, вызвал у всех присутствующих чувство неловкости.

Потифэра первый овладел собой и, погладив густые кудри девочки, сказал:

Ты его не знаешь и его имя ничего тебе не объяснит; а вот когда ты вырастешь большая, то узнаешь подробнее о нем и его деяниях.

Никогда! Во всяком случае, если это будет зависеть от меня, она не узнает, что он был ее отцом! — прошептал Гор.

Как! Ты хочешь, чтобы она никогда не знала истины? А если, узнав все мерзости, связанные с именем Иосэфа, и она также возненавидит его, — ведь это было бы ужасно! Как бы то ни было, он все-таки ее отец, — так же тихо ответила Майя, наклоняясь к зятю.

А ты думаешь, она его полюбит, когда узнает, что в жилах ее течет нечистая кровь человека, угнетавшего ее народ? Нет и нет; если только это мне удастся, она никогда не узнает, что Адон был ее отцом; она — моя дочь и ею останется!

Видя, что тяжелое впечатление еще не рассеялось, Армаис снова наполнил чаши вином и, поднимая свою, спокойно и торжественно провозгласил:

Не будем вызывать прошлого и раскрывать вновь старые раны, заживить которые нам должно помочь настоящее славное время. Подумаем лучше о развернувшемся перед нами светлом будущем страны Кеми, освободившейся, наконец, от чужеземного ига! Выпьем же еще раз, отец и вы, друзья мои, во славу нашего фараона Амеса, — «жизнь, сила, здоровье», — за божественную его супругу, царицу Нофритари, и за их потомство, которое, — я чувствую, — даст Египту славнейших государей!

Ты прав! — сказал Потифэра, приподымаясь и беря в руки чашу. — Да здравствует Египет, да процветают его величие и слава до скончания веков, и горе чужеземцу, который осмелится своей стопой нечистой попирать его священную землю!

1 История хоронит мертвых, легенды и стихи заставляют их жить. Г.М. Вальтур. (фр.)

2 Яакоб (Иаков). Правописание еврейских имен действующих лиц романа взято автором, главным образом, по сефардийскому чтению древнееврейского языка; прочие же, египетские и сирийские имена приняты согласно наиболее установившемуся у египтологов произношению. В обоих случаях автор старался по возможности сохранить их фонетическую точность.

3 Иосэф (Иосиф).

4 Реубэн (Рувим).

5 Роман написан в 1899 году.

6 Имя Потифа-ра, господина Иосэфа, по словам Эберса, означает по-египетски: «посвященный Ра», Потифэ-разначит: «дар солнца» (Ра). Оба имени, хотя и похожи, имеют, следовательно, разное значение и пишутся различно.

7 Справка. Нелишним будет, по мнению автора, познакомить читателя с некоторыми выдержками из сочинений по истории Древнего Египта, подтверждающими историческую основу романа, каковы Ф.-Ж. Шаба и Г. Бругш — Chabas: «Les pasteurs en Egypte», Brugsch: «Geschichte unter den Pharaonen» и др.

Рассказав сначала факт, о котором говорится в папирусе Саллье и упомянув о надгробной надписи Баба, родившегося в царствование Секенен-Ра, а в царствование Амеса I принимавшего участие во взятии Авариса и окончательном изгнании гиксов, Шаба говорит, что Царь Апопи был современником Секенен-Ра, одного из южных владетельных князей, трудившихся над освобождением страны; без сомнения, он царствовал в последнем веке владычества пастухов. Этот Апопи — единственный доказанный исторически царь пастухов; ни о предшественниках, ни о преемниках его ничего не известно, равно как неизвестны их имена и деяния; очевидно, они слабели все более и более, пока не были окончательно изгнаны. Секенен-Ра, упоминаемый в надгробной надписи Баба, отца Амеса, и Секенен-Ра папируса — два различных лица, два государя одного и того же имени. Что египетский царь сражался с успехом, доказывает царское прозвище «Воинственное солнце»; но если продолжать смешивать его с Секенен-Ра-Таа-Кен, предшественником завоевателя Авариса, то приходится отказаться от мысли отнести к его времени борьбу за независимость, так как иначе не хватило бы времени для этой продолжительной, как ее описывает Манефон, войны. Всякое затруднение исчезает, если предположить, что существовало три лица того же имени: Секенен-Ра-Таа, которых будем различать так: I. Секенен Ра-Таа-Великий. II. Секенен-Ра-Таа-Величайший. III. Секенен-РаТаа-Кен-Победоноснейший.

Так что мы можем считать Таа-Великого первым предводителем юга, восставшего против пастухов; второго Таа — продолжавшим начатое дело, и Таа-Кена-Победоноснейшего — одержавшим блестящие победы над варварами, давши возможность Амесу окончательно изгнать их. В его царствование и родился Амес, сын Баба, начальник флота, который и рассказывает о взятии Авариса. Этот Секенен-Ра-Таа-Кен III, признанный предшественником XVIII династии, доказывает, что успехи двух первых были относительные.

В вышеозначенном сочинении Бругш, между прочим, указывает на очень древнее христианское предание, сохраненное отцом Синселем, о том, что Иосиф управлял Египтом при царе-пастухе по имени Апопи, царствование которого предшествовало на несколько лет началу XVIII династии и далее, что найдено интересное подтверждение 7 лет голода во времена Иосифа, а именно в надгробной надписи египтянина Баба, жившего в Эль-кабе и неоспоримо бывшего современником патриарха Иакова, его сына Иосифа, а равно царя Секенен-Ра. В надгробной надписи этого Баба, в Эль-кабе, речь идет о голоде, длившемся много лет, и содержание этого текста не оставляет ни малейшего сомнения относительно упоминаемого в нем исторического факта. Так как о голоде, продолжавшемся несколько лет, упоминается в истории Древнего Египта всего раз и именно во времена Иосифа, и Баба, названный отцом Амеса-моряка, жил, как и он, в Эль-кабе, в царствование Секенен-Ра-Таа III, то отсюда можно вывести заключение, что голод, упоминаемый Баба, и тог. который был при Иосифе, — одно и то же событие.

Сайс в своем труде «Alte Denkmaler im lichte nener forschung» говорит, что Египтянин Баба, погребенный в Эль-кабе и упоминающий в своей надгробной надписи о долгом голоде, печалившем Египет, жил, по общему мнению, в эпоху, на несколько лет предшествовавшую восшествию XVIII династии, что самым положительным образом устанавливает время правления Иосифа Египтом.

8 Во избежание упрека в голословности и сомнения в правдивости обрисовки этой стороны деятельности Иосэфа, автор считает долгом указать на то, что сохранилось по этому поводу в древнейшей еврейской хронике: Кн. Быт., глава XLVII, ст. 15—23.