Пасха царя Алексея

Аполлон Коринфский. Пасха царя Алексея

 

 

1.

В 1665-м году от Рождества Христова выдалась ранняя Пасха: пришелся Великий День на 26-е марта. А весна-красна точно сговорилась в ту пору с Пасхой раннею: раным-рано сбежали с гор ручьи, – еще до св. Алексея, человека Божия; раньше прежнего воротились в Москву и скворцы-говоруны с певчими-жаворонками; поторопилась и трава-мурава зеленая разодеть в шелка-бархаты лужайки окраин Белокаменной. Весело глядело солнышко на сорок-сороков церквей московских, на зубчатые стены Кремля золотоверхого, на сады боярские, на весь Божий мир. Радостно улыбалось оно лучами своими, роняя их сквозь разноцветные стекла окон в палаты царские…

Да только не радостно было за этими окнами под Светлый праздник: свет очей государевых – царица Марья Ильинична лежала больным-больна уже вторую неделю… Смутно было на душе тишайшего из царей русских – Алексея Михайловича. И не хотел он видеть, да видел, в болезни царицы наказующий перст Божий… И не хотел он ропотом гневить Бога, да – против воли его кроткой – роптало смущенное сердце:

– За что наказуеши, Господи?!

И не находилось ответа в памяти благочестивого помазанника Божия.

Болящую пользовали все лекаря, жившие на Москве. Но больше всех земных врачей прибегала она к Небесному, Воскресавшему, для обновления рода человеческого, в Великий День Свой…

В палатах кремлевских царила тишина…

Скорбную Пасху готовился встречать государь.

– Воскресни, Господи! Воскресни и подыми с одра смертного данную мне Тобою подругу жизни моей! Исцели от недуга лютого болящую царицу Марью!.. – такими словами начинался и заканчивался каждый день Алексея Михайловича в это время. И сердце царя все тише и тише повторяло свой горький ропот: «За что наказуеши, Господи?!..»

В навечерии Светлого праздника слушал царь Алексей полуночницу в «покоевых палатах». Отошла полуночница… По обычаю непокойному, совершился торжественный обряд «царского лицезрения»: видели пресветлые очи державного властелина Земли Русской все высшие дворовые и служилые чины.

Собрался царь к заутрене… Вышел он в золотном опашне с жемчужной нашивкою да с каменьями и в горлатной шапке – в сопровождении бояр, окольничих и всех служилых людей – в Переднюю палату. Перед сенями, на Золотом крыльце, били челом государю все младшие стольники и стряпчие. До собора провожали его – по три человека в ряд, по обе стороны – «поклонившиеся» перед тем вельможи.

Встал царь Алексей в Успенском соборе, супротив патриарха, на обитом червчатым бархатом подножии… И вот, во время Светлой заутрени, достигла слуха государева благостная весть о том, что «Воскрес Христос».

Сотворил целование в уста государь с патриархом, митрополитом, архиепископами, епископами, а все прочее предстоявшее духовенство пожаловал к своей милостивой руке. Из Успенского проследовал царь Алексей в Архангельский и Благовещенский соборы – христосоваться с родителями и приложиться ко святым мощам. Из Благовещенского собора прошел высокий богомолец к себе – «в Верх» (во дворец) – жаловать к руке и красным яйцом бояр, оставленных там «для береженья» царских палат. Всюду сопутствовала ему радостная весть о Воскресении Христовом. Вместе с нею вливалась в сердце государево и светлая надежда… Прошел, взором светел и ликом благостен, царь в покои царицы.

«Христос Воскресе!» – гудели, провожая его к болящей, сорок-сороков московских…

2.

Раз в году – в Светлый праздник Христов, в первый день Пасхи, двери терема царицы отворялись для избранных гостей – «ближних людей». Все они приходили в государынину Золотую палату, называвшуюся «Меньшою» – в отличие от Большой (государевой), – царице челом бить… Христосуясь с гостями, Марья Ильинична всех к руке жаловала, в присутствии супруга-государя.

В Светлый Великий День 1665 года не был отменен прием гостей царицыных в ее Золотой палате. Собрались все с обычными «великоденными» дарами; но кротких голубиных очей Марьи Ильиничны никто не удостоился видеть.

Прием светского мужского чина справлял в этот день – вместо матери – малолеток-царевич Алексей Алексеевич, являвшийся впервые перед царским синклитом. Обок с одиннадцатилетним сыном – сидел на «царском месте» смущенный душою государь, в «смирной одежде», встречавший первую скорбную Пасху в жизни. Царевич – на особом стульце золотом, с резьбою и яблоками, – невольно поддаваясь грусти отца, жаловал к руке подходивших к нему с поклонами бояр, дарил их пасхальным яйцом и принимал подношения, передаваемые дьяку, стоявшему возле.

Невеселые думы все глубже и глубже бороздили морщинами высокое чело царя, за несколько последних дней словно постаревшего на целый десяток лет. Он был здесь, – но мысли его витали в том покое дворцовых хором, где прикованная болезнью к постели, лежала царица Марья.

Не по-праздничному смотрели на царя бояре в золотных кафтанах праздничных. Понурые головы старейших из них без слов говорили о том, что и они удручены скорбью государя. В каждом взгляде, в каждом поклоне их таилось что то недомолвленное… Казалось, грустно смотрели с золоченого поля на этот скорбный прием царицын и яркие лики картин бытейского письма.

А с московских колоколен выпевали праздничным звоном гулкие колокола: «Христос Воскресе!»

День прошел, другой миновал; на третий – встала царица с одра болезни. Сошла и темная скорбь с ясного чела государева.

3.

Хорошо звонят на Москве о Пасхе Христовой, красно трезвонят… Четвертый день заливаются все сорок-сороков; а все слушает – не наслушается сладкого звона великодиевного честной народ православный… Мастера есть звонить в Белокаменной, большие мастера – особливо из слепых-убогих. Правду молвят, видно: закроет Господь человеку очи телесные, откроет очи духовные, наградит обездоленного либо тем, либо другим таланом-разумом… Красно звонят слепенькие: тона выводят, словно стихеры хвалитные выговаривают. Диву даешься, слушая!.. Да всех и не переслушать; да и не разобрать сразу – колокола ли это гудят, клиры ли церковные благолепно по крюкам выпевают что, или это весна-красна по запутанным зеленой дымкою садам боярским шумит-перезванивает, красным звоном весенним радующемуся люду Боярьему откликается…

Не успела еще отойти ранняя обедня на четвертый день Светлого праздника, как уже возле палат царских показалась толпа народа, по-праздничному, любо-дорого смотреть, разодет народ… Одна груда сгрудилась, другая подходит, третья плывет-наплывает. И все-то, все около одних и тех же ворот становятся: не то засматриваются на что, не то чего дожидаются…

– Что это, люди добрые? – спрашивает странник захожий дородного посадского; а тот туда же свой путь держит.

– Что? Не знаешь разве, что царь-государь Алексей Михайлович каждый год в этот день к своей милостивой руке жалует народы московские?

– Прохожий я, странник, – на Москву-то впервой Бог привел… А меня пропустили бы?

– Тебя-то? Зазорно словно, калика ты перехожая… Одежина-то на тебе подорожная – не про Светел День Христов…

Но странник давно уже опередил встречного посадского: мысль увидеть красное солнышко Земли Русской заставила его спешить. Чутким ухом прислушивается он к говору народному, и оторопь берет его перед самыми воротами:

«Ох, ведь не пропустят тебя, человече!» – словно кто шепчет ему на ухо. А все тесней, все теснее становится стоять; друг на друга готовы лезть и посадские, и полуголовы стрелецкие, и сотники, и мастера всякого цеха, дьяки и люди дворовые.

С шумом распахнулись обе половинки ворот, шумней того повалила толпа.

– Легче, легче, православные!

– Христос Воскресе!

– Воистину!

Раздаются эти возгласы вслед захожему человеку; а он уже во дворе, перед самым крыльцом изукрашенным, у входа в просторную горницу, где царь-государь будет приветствовать народ свой. Негде яйцу крашеному пасхальному упасть во дворе; а все шел бы, все шел бы народ, – да ворота давно на запоре: кто опоздал – сам и казнись!

«Ой, пустят ли, увижу ли государев лик?» – растет в душе странника тревога. А по всей толпе волна-волной пробежало:

– Жалует, жалует надежа-государь, из покоев грядет!

Не одна сотня рук поднялась с крестным знамением.

– Только бы пройти! Только бы пронес Никола милостивый! – шепчет захожий человек в подорожной одежине. – Зосима, Савватий! Мать Пресвятая Богородица! – вырывается у него из запекшихся уст.

4.

Полным-полна палата-горница светлая… Окна в ней веницейские; стены росписью Божественной выведены разводами, полы коврами устланы каменные, вдоль стен – скамьи, рытою камкой красною прикрытые. А и не видать скамей из-за толпы, – виден один трон государев только на этот день сюда и поставленный. Простая эта горница, не пышная, не богатая. А с-под Чернигова захожему страннику и она – диво-дивное, чудо чудное! Здесь он стоит, у самой двери притулился…

Многое множество народа в горнице – все больше простой, невельможный люд. А все-таки жутко стоять среди этой принарядившейся в цветное платье для Христова дня толпы бедному дорожному человеку:

«А ну как да прогневается государь?» – думается ему.

Все ближе подвигается он вместе с толпой к месту высокому. Вот уже заприметили глаза его двух приносчиков-столыников в кафтанах золотных, шитьем расшитых; стоят они, блюда в руках держат, а на блюдах – гора-горой яиц наложено… Видит странник и шапку царскую, жемчугами, каменьями, золотом точно жар горящую. Видит и опашень золотный на царе-государе, а лика-то пресветлого не лицезреет. И не сдвинуться страннику с места: сжали, сдавили его со всех сторон. Сжали, сдавили, а все ближе, да ближе трон государев. Вот уже и яйца на блюдах видит захожий московский гость-черниговец: и гусиные, и куричьи, и деревянные точеные, и всякой-то, всякой монастырской росписью расписанные, а красных больше всех. И блюда заприметил он: обиты блюда басмою серебряной, через огонь золоченою… А все очей государевых не видать!

Смотрит он: чинно подходят к месту высокому люди Божии, до самой земли поклоны бьют, пола рукою касаются, к руке государевой подходят, «Христос Воскресе!» говорят.

– Воистину Воскресе! – слышится страннику чей-то голос. Слаще этого голоса не слыхивал он ни разу во всю свою многолетнюю жизнь скитальческую.

Да не ослышался ли он? Нет, опять! Это – сам царь, красное солнышко…

– Сподобился, сподобился! – шепчут пересохшие старческие уста.

Глас царев до слуха дошел, и долго пришлось ждать черниговскому гостю, но дождался и он… Мало осталось в горнице народа, мало яиц на блюдах, мало и времени на выход царя положенного: сподобился странник, слезы подкатились к глазам его, на колени упал он, облил радостными слезами руку царскую – совсем не по уставу, не по обычаю. Грозно глянули на него оба стольника; но зато, уловил он пристальный взор очей пресветлых – и радостно стало у него на душе. Забыл он и про то, что в дорожной одежде зашел в палаты, забыл и про всю свою недавнюю робость:

«К руке жаловал, крашеное яичко дал, очами глянул!..»

Давно он уже и за дверями горницы, а слезы умиления все еще текут из старческих глаз. «Пресветлый лик государев» все еще перед ним. Будет он видеть его и во всю Светлую неделю на Москве златоглавой; донесет он его перед собой и на Белое море студеное, к Зосиме и Савватию – соловецким чудотворцам; с ним вернется и под старый Чернигов-град. Только смерть одна и затемнит его в глазах старика…

5.

Минуло четыре года. В лето от Рождества Христова 1669-е, на третий день марта месяца, в среду второй недели Великого Поста, «в отдачу часов дневных» умерла царица Марья Ильинична. Весь пост поминала государыню Москва Белокаменная. В день погребения, в «третины» и в «девятины» жаловал царь милостынею бедный люд

Наступил день Пасхи Христовой… Еще темнее-угрюмее, чем на Пасхе 1665-го года, было во дворце государевом: не было там матушки-царицы, – лежала она во сырой земле. В Светлый Великий День не видели опустелые хоромы царицы и приема боярского. Не было его и в Меньшой Золотой палате, хотя полным-полны были ее стены новыми, невиданными здесь, гостями.

Удумал скорбящий царь-государь помянуть свою покойницу такими поминками, каких еще и не бывало на Москве… Кликнули громкий клич по Белокаменной, – по стогнам, но площадям, по переулкам прошли на конях царские бирючи. И был тот клич – в страстную великую субботу – к бездольному люду… Званы были все нищие-убогие к разговенью – на кормление в палаты царицы.

Собралось великое множество гостей званых… В опустелых покоях Марьи Ильиничны расставлены были длинные столы со скамьями по обе стороны. Ни одно место не было пусто; еще многое множество и не уместилось здесь, – «кормление» устроено было и в сенях, и во дворе.

В Золотой палате были, по наряду, на разговении нищего люда несколько верховых (набольших) боярынь, оделявших христосовавшихся крашеными яйцами и деньгами. И было роздано денег на том разговении – в палате, во дворе и по всей Москве – бессчетно. Подавали гостям невиданным на столы курей индейских, уток жареных, пироги, перепечи и немало иных яств праздничных. Поминали покойницу-царицу бездольные гости честь-честыо…

Попал в число этих гостей и странник-черниговец, во второй раз забредший на Москву под Светлый праздник, – теперь с Тотьмы-реки из обители св. Феодосия тотемского. Возложил он на себя с давних пор обет «искания града небесного» – хождения по святым местам до последнего дня жизни. Больше седины прибавилось теперь в его волосах, глубине избороздили морщины лицо его; но еще яснее прежнего светилась доброта душевная в старческом взоре.

Было столованье поминальное под конец стола… Вдруг, нежданно-негаданно, распахнулись двери створчатые из покоев государевых, и – в сопровождения двух подносчиков – показался сам царь-батюшка Алексей Михайлович. Один нес за ним короб с калачами крупичатыми сладкими, другой – калиту с рублевиками серебряными. Государь был в наряде светлом, но темным-темен был лик его, – когда он шел между столами и оделял из своих рук гостей званых-кликанных.

Ненароком упал взгляд государев на гостя-черниговца. Случайно пришел на память царю четвертый день Пасхи Христовой 1665-го года, – вспомнил государь странника захожего, в подорожной одежине пробравшегося в Переднюю палату на христосование с красным солнышком Земли Русской… Быть может, потому и пришло это на память царю Алексею, что – как и в ту нору – упал гость-черниговец со слезами на колени пред благостным хозяином Великие, Малые и Белые России и не по уставу облобызал руку царскую. Остановился на нем взор государев…

– Встань, человече! Небесному, а не земному, Царю подобают поклоны земные… – слетели милостивые слова с уст скорбного духом государя. – Он создает всякую плоть, Он волен в жизни, в болезни и смерти рабов своих…

И тень печали затуманила очи царя, поникшего главою в тяжком раздумии.

Дошла печаль государева до глубины простого сердца человека Божьего. И сам не мог понять после, как взял на себя такое дерзновение, – молвил странник скорбному духом царю:

– Бог не сотворил смерти! Он не Бог мертвых, а Господь живых…

Ни слова не сказал государь, пошел дальше… Следом за ним двинулись, шаг за шагом, и подносчики… И никто из бездольных гостей не остался обделенным милостынею государевой.

«Христос Воскресе!» – слышалось по всей палате.

И воистину воскрес Он в этот Великий День в сердцах, пригретых неизданной, беспримерной дотоле, благостью царя…

6.

День клонился под вечер… Царь Алексей Михайлович задумчиво смотрел в окно из Столовой палаты… Над зубцами стен кремлевских занималась вечерняя заря…

Государь хотя и скорбел неутешно, но в глубине души его пускало живые ростки запавшее туда плодотворное зерно. Этим зерном были слова бедного странника-черниговца.

«Он – не Бог мертвых, а Господь живых!» – шептало сердце тишайшему из царей православных. И царь Алексей духовными очами все ясней и яснее начинал видеть ближайший путь к воскрешению кротких радостей незлобивой души своей – в бесконечной милости ко всем алчущим и жаждущим ее…

И на миллионоголосый возглас народа «Христос Воскресе! – наплывавший в это время к Москве со всех сторон Руси Православной, – из глубины опаленного скорбью сердца государева рвался-летел отклик:

– «Воистину… Воистину Воскресе!»…