Пагубные последствия безрассудной любви

Автор: Любецкий Сергей Михайлович

 

Пагубные последствия безрассудной любви.

(Повесть).

 

 

Солнце догорало на своде ясного неба; пурпуровый перелив лучей его пламенно отражался в седых изгибах величественной Оки. Нахмуренная осень начинала уже пожинать желтые листья; с шепотом валились они на землю, покорствуя неизменяемому назначению природы. Дремучий Муромский лес начал редеть: одни гордые сосны стояли неподвижны.

В это время юный Владислав возвращался с охоты; за плечами у него висела пищаль, с боку излучистая сабля, грудь его обвивала кольчуга, а в руках держал он толстую, суковатую палку.

С поникшею головою, с нахлобученною на глаза шапкою, приближался он к своему жилищу. Юноше уже было около двадцати лет; исполненные жизни глаза его высказывали пылкость характера, а благородная осанка и твердая поступь изображали в нем не простого юношу. Ему было уже около двадцати лет, сказал я, но сердце его билось для любви к одной природе и престарелому родителю. Невинная душа его не понимала еще неограниченных порывов страстей; провождая жизнь свою в убогой хижине, окруженной бесконечным лесом, он знал людей, кроме отца своего и служителя (также старого), только по наслышке. Мать его была природа; колыбель—отцовские колена; а забавы детских лет — повествования о походах, совершенных родителем его. При одном имени битвы глаза юноши блистали воинственною отвагою. Десяти лет он уже удачно попадал стрелою в цель, а пятнадцати застреливал птиц пищалью; саблею действовал он также искусно, и часто одним ударом выбивал ею саблю из дрожащих рук родителя, который сам некогда не уступал на турнирах ни одному ратоборцу своего времени. —Теперь же любимою его забавою была охота. С презрением глядел он на опасности, а иногда играл с ними с таким удовольствием, как юноша локонами своей милой.

От чего же чуждый всяких страстей, брел он печально под мирный кров свой? — Докучное однообразие жизни пробуждало в нем любопытство; природа день ото дня громче нашептывала ему новые желания. День ото дня сердце его билось сильнее; он скучал одиночеством; тоска невидимо закралась в его душу, и сердечные думы, скопляясь все более и более, нависли на его взорах. Напрасно разгадывал он неизвестные стремления души своей! Природа вложила в него нежное сердце, а юность зажгла в нем неугасаемый пламень желаний. Напрасно силился он разорвать цепи неизвестного бытия своего: кто был отец его? и кто он сам? Он знал, что природа не только их троих произвела на свет, и ограничила владение людей этим мрачным лесом: отец толковал ему, что братии его — люди все почти побочные дети ее, потому что их свойства не соответственны неистощимой ее благости.

Часто в часы ненастной погоды или во время суровой зимы, когда Владиславу не льзя было ходить на охоту, отец повествовал ему о разных лукавствах и происках этих людей, и делал из него, если не мизантропа, то по крайней мере иногда так ожесточал против них, что он клялся сединами отца своего питать в ним вечную ненависть. Отец его был так пасмурен, как лес, в котором они жили. Юноша сначала охотно слушивал рассказы, напоследок убегал их, боясь давать пищу своему любопытству. Со дня на день становился он задумчивее; машинально бродил около своего домика; иногда по целым часам смотрел на изгибистые берега Оки и ронял в резвые ее волны слезы душевной горести.

В таком состояния сердца шел он и теперь. Зарево солнца бросало уже последние лучи сквозь обнаженную часть леса, которые рассыпались по стальной его кольчуге. Он шел, — и мысль, подобно внезапной молнии, сверкнула в голове его. Так! говорил он сам с собою, рука моя устала поражать одних зверей; сердцу моему надоело одиночество; пойду, брошусь к ногам родителя. . . Но вдруг донесся до него жалобный вопль и дикий крик смешанных голосов, раздавшийся в стороне от дороги. Сильно вздрогнул юноша: он знал, что лeс скрывает гнездо страшных людей, которых отец его называл разбойниками, когда советовал ему остерегаться их. – Сердце Владислава было сострадательно: на первый позыв голоса бросился он туда с поспешностию, разделяя саблею сплетшиеся ветви, которые удерживали его стремление. Какая же картина предстакилась ему! Кучер лежал на земле бездыханен, держа еще в руках запутанные возжи; лошади не трогались с места. Один ужасного вида человек мчал в глубину леса женщину, находившуюся в обмороке; два другие сурово стаскивали с повозки старца, который в изнеможении повалился на траву.

В первом порыве своего бешенства Владислав выстрелил в изверга, который тащил женщину: удар был верен, и злодей, выпустя из рук свою жертву, катался по земле в последнем издыхании. Прочие два устремились на него с широкими ножами. Откинув пищаль, одним взмахом сабли Владислав отделяет одному из них голову в то время, когда третий поражает его самого в бок. Мстящая рука молодого избавителя готова была определить и последнему участь его сообщников; но тoт, увидя близкую погибель, стремглав бросился от Владислава и скрылся в чаще леса. Сабля юноши воткнулась в землю и раненый избавитель, обессилев, склонился на нее же. Старец, свидетель его храбрости, не видя более опасности,  колеблющимися шагами приближается сперва к женщине, которая была его дочь; она начала приходит в себя, и безмолвно подавала руку отцу. Подняв дочь свою, он подвел ее к изнемогающему юноше: она, почтя его за разбойника, с трепетом отскакивает; но отец ободряет ее, называя его своим избавителем. Девица, следуя влечению жалости и благодарности, наклоняется к нему, видит благородные черты бледного лица его и поражается приятностию оного. Поспешно сдергивает с головы своей широкое покрывало и унимает текущую кровь; старец поддерживает ему голову. Скоро полуоткрытые глаза его прояснились, и, о Боже! пришед в себя, он думает, что душа его перенеслась в селения Ангелов, где один из них так заботливо помогает ему. В первый раз в жизни своей видит он улыбку, которая так нежно отсвечивалась в небесно-лазурных глазах незнакомки. Не видавши ничего, кроме пасмурного лица родителя и старого слуги, какое чувство разлилось в груди его при взгляде на идеал совершенств!

Крепко стиснул Владислав руку красавицы, боясь упустить ее. Старец помог ему встать: он осматривается и теперь только воспоминание просыпаeтся в душе его. Этот Ангел есть женщина, которую он изхитил из рук застреленного разбойника; старец обнимаeт его и благодарит; девица, все еще державшая руку своего избавителя, также что-то хочет сказать ему: но какое то замешательство связывает уста ее; щеки милой девушки покрылись розами стыдливости и немой разговор души ее рисовался только в нежном взоре, которой она вперила в неподвижные глаза незнакомца.

Наконец Владислав прерывает молчание. Вы устали, говорит он, пойдем-те к нам; батюшка мой добр: он примет вас ласково. Согласие было ответом проезжих. Старец, посмотрев жалостливо на убитого кучера, взял сам за повода лошадей, с содроганием взглянул на мертвых разбойников, из коих голова одного и без туловища была страшна; вздернутые усы, казалось, все еще угрожали; взъерошенная борода и курчавые волосы другого также пугали его, и с радостию остакил этот вертеп ужасов.

Юная чета, поддерживая друг друга, медленно шла вперед, а старик заключал шествие, ведя лошадей с нагруженною повозкою. Дорогою Рогнеда (так называлась юная девица) начала рассказывать Владиславу сие приключение следующим образом:

Отец мой Наместником в Муроме, говорила она; ежегодно ездит он в Москву по Царскому призыву; я — единственная дочь его, единственное утешение и опора старости. Мать моя давно нас покинула, тогда, как я только на училась лепетать ее имя.

Ах! прервал ее Владислав, батюшка мне рассказывал, что и моя матушка не дождалась от меня сего священного названия.

Родитель мой, начала опять Рогнеда, всю нежность свою обратил на меня, не мог со мною расстаться ни на минуту и всюду брал с собою. Возвращаясь из Москвы, до сего дня я была покойна; сколько раз мы ни езжали по этому лесу, никогда сердце мое не билось с таким трепетом, как ныне. Лишь только подъехали мы к ужасному лесу, странное предчувствие стеснило грудь мою. Я прижалась в батюшке; лошади тихо плелись по зыбучим пескам. Я дрожала, как осенний лист; батюшка ободрял меня. Вдруг раздался пронзительный свист; с ужасом обхватила  я шею родителя. Вскоре пронесся громовый голос: товарищи, сюда! и в то же время показались три человека, бегущие в нам, в серых кафтанах, с кистенями в руках. Кучер хлыснул по лошадям; но один из них так сильно ударил его, что он без памяти упал навзничь и скатился с повозки. Другой закричал: браво, товарищ! И подбежал ко мне; не взирая на мой вопль, нас растащили. Увидя себя в руках чудовища, я лишилась чувств; твой выстрел отозвался. Я вздрогнула и не помню, как очутилась распростертою на траве, обагренной кровию злодея; я увидала батюшку, простирающего ко мне свою руку, — и теперь я покойна.

С сими словами невинная девушка со всею доверчивостью прижималась к пылающему юноше, который так сладостно трепетал от электрической силы руки ее, что позабыл его рану: вся душа его вылилась в ненасытные глаза; он следил ими каждое движение прекрасной незнакомки.

Усталый стaрик без внимания смотрел на счастливую чету; мысли – его были так расстроены, как рассыпанные волосы его дочери, без ревнивого покрывала.

Таким образом приближались они в жилищу Владислава и его родителя. Глаза их встретили уютный домик, обнесенный тыном: две вековые ели осеняли тесовые ворота. Владислав тотчас постучался; спустя не много их окликал голос: кто тут? В нем Владислав узнал старого слугу.  — Это я; отoпри Яков, сказал он, и ворота начали отворяться. Владислав ввел на двор девицу, за ним отец Рогнеды с повозкой и лошадьми, и вороты опять с шумом затворились. Девушка вздрогнула, и если бы ее вел не Владислав, то может быть сердце ее опять бы отворилось для страха, недавно минувшего. Старый Яков с изумлением, сложа руки, смотрел на пришельцев.

Что делает батюшка? спросил нетерпеливо Владислав.

Давно с беспокойством дожидается тебя, отвечал чистосердечный Яков.

Владислав с поспешностию втаскивает Рогнеду чрез три ступеньки на крыльцо; отталкивает низенькую дверь и бросается на шею отца. Одною рукою обнимает его, а другою подводит к нему Рогнеду, глазам которой представляется опрятная комнатка, по углам широкие лавки; в переднем висела икона Богородицы с теплющеюся лампадою и стоял стол с нероскошным ужином.

Миролюб (так назывался отец Владислава) давно с нетерпением поглядывал на дверь, дожидаясь сына, и готовый ужин, к коему он не прикасался, уже остывал. Теперь он, со всею нежнoстию родителя, обнял его. Владислав в коротких словах рассказал ему приключение в лесу, не упоминая о ране своей. — Миролюб ужаснулся и спросил Рогнеду: где ж твой отец, милая девица? Она обернулась назад, и Владислав поняв свою ошибку, бросился в нему. Старец в то время препоручал  Якову лошадей. Владислав подал ему руку и ввел в гостеприимному отцу своему.

Каково было изумление обоих стариков, когда они узнали друг друга; они стали обниматься с горячностью; слезы блистали на седых их ресницах. — Дети же глядели на сие действие с изумлением.

Добросерд (так назывался отец Рогнеды) по окончании взаимных восклицаний радости, вскричал: «и так я нашел тебя, дорогой Миролюб, и здесь, в сей глуши? Если бы я не коротко знал тебя, то непременно почел бы главою разбойников; эту ли награду принимаешь ты за свою верность в отечеству?»

Постой, сказал Миролюб, об этoм мы поговорим после; совесть моя покойна, как сие жилище, от дыхания злобы. Около 17 лет живу я здесь и ни разу вздох раскаяния не посетил груди моей. Чего мне желать? — Все надежды мои устремлены на одного сына. Дай Бог, чтоб прилипчивая зараза тщеславия никогда не коснулась его сердца! – Он будет счастлив, если внемлет наставлениям родителя, которой оставит ему и по смерти своей в завет уединение.

Он бравый молодец, сказал Добросерд; но послушай: я согласен, что нас с тобою скоро вместит жилище и менее этого: несколько сколоченных досок, три шага земли, вот и все тут; но сын твой. . .

Погоди, прервал его Миролюб; опять напоминаю тебе, что мы об этом переговорим после, наедине.

Помолясь Богу, они сели за ужин, которой умеренностию своею соответствовал жилищу Владиславова родителя, и все ели с аппетитом; здесь услуживала откровенность, а не этикеты пышных обществ. Вечерняя трапеза скоро кончилась, и Миролюб повел Добросерда с его дочерью в другую комнату, где была их оружейная и спальня; по стенам сей храмины висели полузаржавленные и вызубренные в боях мечи, стальные панцыри, тяжелые щиты, меткие копья, латы и кольчуги, а по углам смиренно стояли две кровати, посланные ценовками и покрытые опрятными одеялами. Миролюб уступил сии кровати гостям, пожелавши им покойной ночи. А для хозяев Яков в другую комнату наносил сена, на котором Миролюб с Владиславом и легли. Сему последнему не хотелось расстаться с Рогнедою, и он тайком заглядывал к ней в дверь, но так скромно (боясь нарушить ее спокойствие), что мог только видеть, как она снимала длинную телогрейку, узенькую кофточку, — и в эту минуту лампада, как нарочно, потухла, и неудовлетворенные глаза юноши напрасно силятся проникнуть непроницаемый мрак.

Долго не мог он успокоиться; рана его не была для него мучительна. . . прикосновение Рогнедина покрывала облегчало ее; но какие-то незнакомые ему чувства толпились в его воображении: это еще не была любовь, а только зародыш ее.

И Рогнеда, до сих пор милый младенец, покорною душою начала ощущать сладкое нашептывание сердечного позыва.

Уже семнадцатый год природа любовалась своим творением, и с каждым днем косынка на груди невинности поднималась выше и выше. — Цветя под сению родительской попечительности, и жизни в высокой тесовой светлице, она почти никогда не видала мущин, а если и видала, то только в то время, когда приезжала в Москву, или в праздничной день в церкви, и смотрела на них со всею невинностью младенца; но теперь, не знаю, долг ли благодарности, или назначенная в урне жребия взаимная склонность, дала им понять друг друга.

Юноша, утешаясь мыслью, что завтра увидит ее, засыпает; а девушка, невинная Рогнеда долее чувствовала, что ей было, то душно от толстого одеяла, то жесткая ценовка причиняла боль ее нежному телу, то вдруг крепко схватывала она это одеяло и прижимала его к сердцу, как будто бы хотела потушить им пожар в груди своей. — Пламенно пылали щеки ее, сильно трепетало сердце; наконец и она забылась в объятиях сладкой дремоты. Над нею вьется Гений ее хранитель!

Все утихло, — только старый Яков храпел у ног господ своих, и осенний ветер завывал порою в щелях oкон. Люди, подверженные припадкам любви, мало покорствуют сну: она им предписывает строгую диэту; так и наши любовники предупредили просыпающееся утро.

Лишь только первый луч встающего солнца прорезался к Владиславу в окошко сквозь полуотворенный ставень и заиграл на светлой полосе его сабли, висящей на стене, он уже ходил скорыми шагами по комнате, — то выбегал на крыльцо, то заглядывал опять в комнату, как будто бы искал потерянного спокойствия. Сердце юноши билось поспешнее его шагов. —  Сколь нетерпеливыми, сколь великими и сколь смешными становимся мы, когда начинаем любить! Юность наша опять уступает место младенчеству, ежели только опытность, как заботливая няня, не водит нашу любовь на помочах рассудка. Но может ли первая любовь покоряться хладному рассудку? Она никогда не внимает гласу его! Гордо встречаем мы нашу юность и покорно отдаем ее в жертву неверной любви. Чувства нежности расплавливают наше воображение, и скоро перестаем мы узнавать себя.

Что же делаeт Рогнеда? Неужели ленивый сон держит ее в своих оковах? Нет! открытые глаза ее также встретили первое мерцание денницы; птичка щебетала над ее головою, призывая улыбку солнца; благодетельный сон поддержал силы Рогнеды, и на оживленном лице ее опять сплелись розы с лилеями (завидный букет для любви)! — Лишь только сон спорхнул с прозирающих очей ее, она устремила их на окружавшие ее предметы; взор ее прыгнул на окошко, спустился в низ, — и она увидела группы цветов, составляющие маленькой садик. Осень дохнула уже на природу, и наклоненные головки цветoв как бы искали своей могилы; и утренняя роса качалась на листвах. Рогнеда задумалась. Вдруг топот шагов расшевелил ее думы. Владислав подкрадывался под ее окно и сел на дерновой лавке, устремив жадный взор туда. . . на окошко. Рогнеда изумилась и покраснела; в глазах ее засветилась радость. Он уже встал, подумала она, и сошла с постели. Одною рукою поспешно накидывает свою одежду, а другою сбирает волнистые волосы и вмиг является на крыльце. Любовь ей служит путеводителем; она явилась, — и яснее, величественнее, заблистало небесное светило в глазах юноши. Она села подле него.

«Рогнеда!» сказал Владислав, ты рано встала: покойно ли спала?

—Совершенно покойно, любезный Владислав; но можно ли спать в то время, когда светлый день так весело блистает над нами?

Долгое молчание. Наконец Владислав сказал: послушай, Рогнеда; батюшка мне сказывал, что Бог создал человека по образу и подобию своему; теперь я более уверяюсь в этом, когда смотрю на тебя. — Скромная девушка улыбнулась с стыдливостию и Владислав продолжал: когда мысли наши не могут быть скрыты от Его всеведения, то я уже признался Ему, что люблю Его созданье, люблю теперь более Его самого за то, что Он явил в тебе совершенства своего могущества. Скажи мне: любишь ли ты также меня?

Невинное дитя любви искренно призналось ему, что никто так не дорог ее сердцу, как прекрасный Владислав. — Этого было довольно для влюбленного юноши; он обхватил ее и сжал в своих объятиях; сердце юноши билось подле сердца девы; они гармонировали друг другу! Счастливый любовник получил первый поцелуй, как печать любви, и губы его впились в алые уста красавицы. Надолго заперлось их дыхание; только неопытность их была им Ангелом Хранителем!

Вот как откровенно, как скоро в старину девицы признавались в любви своим любезным: не так, как ныне, когда каждая красавица прежде выслушает равнодушно лепет влюбленного юноши; потом из-под маски кокетства покажет ему страстные глазки с лукавою улыбкою; потом притворным вздохом раздует пламень любви; потoм потомит терпение любовника или навяжет ему на сердце фурию ревности, пищит желаемое люблю; (язык ее разумеется бывает нестроен с сердцем). Ослепленный обманчивым словом люблю, забредит в восхищении мадригалами; но мотыльку скоро надоедает однообразие: коварная Сирена начнет обходиться с своею жертвою, сначала небрежно, потом с презрением, а наконец напишет любовнику чистую отставку и принудит несчастного обратиться в элегиям и схоронить вероломную любовь под развалинами спокойствия. Скоро, скоро прошло время любви!

Владислав повел Рогнеду в хижину; дева была томна, как молодая на другой день брака; юноша не менее ее ощущал снедающий его пламень; но чувства их были так невинны, как чувства наших прародителей в первый день их создания: только взоры влюбленных порою вспыхивали, как вечерняя зарница.

Миролюб и Добросерд давно дожидались детей своих к завтраку. Отец Рогнеды с участием и жалостию взглядывал на Владислава, как бы предсказывая ему печальную будущность, потому что он успел обо всем с Миролюбом переговорить.

Таким образом путешественники прожили несколько дней в приветной хижине, которые для старых друзей показались часами, а для юных любовников восторженною минутою. Настало время собираться домой. Всякому известно, какие чувства обуревают нашу душу при разлуке с милым предметом!

В самый день расставания влюбленные опять посетили тот сад и сели на то место, где было сказано взаимное люблю. Владислав со вздохом сорвал полуувядшую гвоздику, пережившую прочие цветы, и подал ее Рогнеде. Она поняла, что это в память, и с навернувшимися на глазах слезами приняла ее. Оба они молчали, но это безмолвие выражало многое.

«Владислав, сказала наконец Рогнеда, она увяла; неужели и любовь наша также: погаснет когда нибудь?

— Она оживет на груди твоей, сказал Владислав, и будет при ней бессмертна, как при дыхании весны. Только я… крупные слезы прервали его голос; без чувств повалилась Рогнеда в его объятия, чтоб хотя минутою успокоения усладить горесть сердца; но вдруг услышала она, что отец зовет ее.

Повозка уже была запряжена, стaрый Яков сидел на месте убитого кучера, и юные дети природы принуждены были прощальным поцелуем заключить тягостную разлуку, а Добросерд между тем давал Миролюбу верное обещание, всякую весну заезжать в нему при проезде в Москву. Наконец раздалось хлопанье бича; повозка выкатилась со двора и – замерло сердце у осиротелого юноши.

Отец проник его тайну и всячески уговаривал успокоиться; но он не мог привыкнуть к мысли, быть в разлуке с Рогнедою; он почитал ее необходимою для себя, как стихию своего сердца; силы его приметно истощались, и скоро впал он в изнурительную горячку. — Миролюб был в отчаянии, сидя у постели сына; он заклинал его всем священнейшим, поберечь дни свои для дней престарелого отца: но сын не властен был располагать своею жизнию. Час от часу припадки болезни, сопровождаемые страшным бредом, становились сильнее. Часто призывал он Рогнеду, кричал: разбойники, искал своей сабли и в изнеможении упадал на подушки.

Между тем Яков возвратился, и привез ему весточку о Рогнеде. Когда он приходил в себя, то с жадностию слушал рассказы служителя о ней, и с благородностию жал ему руку. Любовь к Рогнеде, следственно и к жизни, была его спасителем. Силы юности после жестокого перелома одержали верх над томительною болезнию и над зияющею смертию, которая приготовилась было столкнуть его с поприща жизни. Теперь Миролюб был в восхищении, когда Владислав, опираясь об его руку, в первый раз прошел по комнате.

Уже осень сменилась зимою; пушистый снег почти совсем занес их хижину. Природа погребла себя под корою холода. Владислав, сидя у окна, печально вперял мутные взоры сквозь замерзлые оконницы. Пустынный ветер сеял мятель; все было пусто, мрачно; вся природа казалась могилою, а жилище Миролюба уподоблялось надгробному камню над нею. Безмолвие отца и сына нарушали порою скитающиеся волки, которые стадами навещали своих соседей и рыканием своим возвещали им, что не они одни населяют этот угол леса. Вот так-то тянулась зима!

Тоскующий Владислав не выходил из комнаты; пищаль осиротела без него, как и он сам без своей любезной; на саблю рука времени также натиснула заржавленную печать свою. Что ж они делали в длинные вечера зимы? Старый Яков плел лапти; Миролюб, перебирая четки, молился, а Владислав , притаившись где-нибудь, снимал с груди своей покрывало милой, прижимал его в сердцу, целовал и плакал тихонько.

Наконец животворные лучи весеннего солнца начали стирать с лица сонной земли снежные насыпи. Повеял южный ветерок и начал удалять зиму со всею ее свитою, — снегами и морозами. Природа заметно начала стряхивать с себя оледенелые оковы, и роскошная весна спустилась торжественно на землю со всем блеском и великолепием: мало по  малу растенивала она равнины и поля, подобно юношеству, которое опушивает подбородок молодого человека.

Владислав, пробужденный в жизни и любви и вызванный прелестною ласточкою из дома, вышел полюбоваться воскресением природы. Восхищенный взор его с алчностию перепрыгивал с предмета на предмет, подобно бабочке. Дыхание весны гнало пред собою ревущие волны растопленных снегов, подобно ощущению радости , которая отделяет состарившуюся в душе нашей тоску. Садик Владислава обновился; он сел на заветную скамью: воспоминание звонко отдалось в мечтах его; минута востoрга оторвала грусть от его сердца; нетерпение видеть жилицу души своей и скорее обнять ее, — волновало юношу. Весна вдыхаeт в нас как будто бы новые чувства, новые желания; мы, кажется, воздухом ее впиваем новое бытие, новое существование. Какой закоренелой злодей не отворит своего сердца к принятию даров благодетельной природы, в сей обворожительный праздник года! Какой человек назовет ее мачехою?.. Разве тот, кто недостoин быть и пасынком ее!

Давно наступила ожиданная весна; скоро Рогнеда навестит Владислава; давно он ждет ее, как добродетельный пред смертию Ангела – утешителя. Вот уже юный Май убрал лес листочками, а на поля настлал мягкие ковры. В саду Владислава распустились новые цветки — а Рогнеды все нет.

Ах, говорил он, я подарил тебя увядшею гвоздикою; она была без жизни: но теперь первый подарок весны гордился бы собою на груди твоей. Не больна ли она, жива ли она? думал он; все красоты природы скоро показались ему мрачными. Грустному кажется все грустным на свете!

Однажды вечером, поливая цветы свои, которые он лелеял для милой Рогнеды, тоска более прежнего сжала его сердце. Чего я ожидаю? говорил он сам с собою; ежели она невозвратима, для меня неизвестность мучительнее: пoйду отыщу ее, прижму в груди своей, и тогда пусть само Небо обрушится на меня: я стану благословлять его; но отец мой. . . на кого я покину его? Да разве верный Яков не предан ему?..

Долго боролась сыновняя горячность с нежностию любви; наконец последняя (что бывает частo), победила. «Так и быть, пойду!» вскричал он.

Когда после ужина надлежало ему проститься с отцом, то он схватил его руку и долго не мог выговорить ни слова. Отец пристально посмотрел на него и сказал: что с тобою сделалось, сын мой? – Давно я примечаю угрюмость на лице твоем; кажется от отца ничего не должно скрывать.

Ничего, ничего, батюшка, сказал в полголоса Владислав; прощай, родитель мой; завтра я с восходом солнца уйду на охоту: уж я одичал, сидевши дома!

Прошу тебя, будь осторожен, говорил ему отец; ну если опять что нибудь худое случится с тобою? Я не переживу этого; сердце мое что-то ноeт!..

Ах, батюшка! вскричал молодой человек в сильном движении; не проклинай меня! и слезы из глаз его побежали на руку старца.

Что ты, сын мой? сказал в изумлении Миролюб, и перекрестил его дряхлою рукою со всею родительскою попечительностию. Владислав поцеловал благословляющую руку, и они расстались.

Лишь только ночь разостлала свой черный покров, Владислав начал поспешно чистить оружие, и когда все было готово, он пал на колена пред иконою Богоматери, долго молился с жаром, наконец встал и скрывши в себе грусть, прокрался из комнаты, сошел с крыльца, оглянулся, подобно преступнику; трепетною рукою отворил калитку, еще оглянулся – и пустился бежать, как из лука стрела. Юноша был решительного, отважного и неукротимого характера, чему может служить доказательством настоящий его поступок.

Долго почти ощупью брел он по известной тропинке; луна чуть чуть брезжила над ним. Он помнил, что дорога, извивающаяся позади хижины, ведет в Москву, а впереди в Муром.

Яков когда—то толковал ему о ней подробнее; наконец тропинка скрылась; лес стал чаще, а юноша нетерпеливее. Луна закуталась в облаках; не видно было ни зги Божией, а Владислав все брел вперед несколько часов, не отдыхая ни минуты; только шаги его нарушали сон природы, да и Волга, как сторож ночной, порою опрашивала его своими дикими кликами. Наконец Владислав начал уставать, сел отдохнуть и заснул под березою, которая развесила над ним свои ветви.

Солнце пылало уже над его головою, когда он проснулся, и протирая глаза оглядывался на все стороны. Он испугался, что пoтерял много времени, вскочил, и еще поспешнее побежал, сам не зная куда. Голод изнурял его, но по счастию он имел небольшой запас, которого часть и утолила его голод.

Солнце уводило уже за собою день, а он все шел, совершенно сбившись с дороги. Голод и усталость опять начали тревожить его, и упорный юноша невольно покоряясь им, опять бросился на луговину. Черные думы нависли на бровях его. Батюшка теперь неутешен, была его первая мысль, – но я возвращусь в нему и никогда не покину: только бы Рогнеда не отказалась разделить со мною нашу бедность. Этим он несколько успокоился. Но куда идти? Лес бесконечен, а у него не осталось ни куска хлеба. Опять задумался Владислав: но вдруг шорох, услышанной им позади дерева, расстроил его самозабвение; он оглядывается и видит в нескольких шагах от себя дозорщика лесов, ощетинившегося волка; раскаленные глаза его, как две свечи, блистали во мраке.

Молодой человек не теряет своей обыкновенной отважности, срывает с плеча пищаль, метит в голову и удар совершен удачно. Волк шатается, а Владислав хладнокровно вонзает ему в горло широкой нож; вынимает, опять вонзает, и страшный зверь растягивается у нoг победителя. Смелый юноша ложится подле него с таким удовольствием, как новобрачный на брачное ложе, и хочет успокоиться. . . но вдали блеснул oгонек. Подобно несчастному любовнику, который быв покинут в усыплении своею неверною и завидя вдали зацепившуюся за дерзкой сук ее  косынку или разлетную вуаль, мчится к ней: так и наш герой стремится в ту сторону, где уже в другой раз поманил его приветный огонек. Побежавши, он опять воротился и потащил туда убитого волка, чтоб отдать добрым людям, которые развели огонь.

Чрез несколько времени завидел он берега родной Оки, а близ реки на поляне шалаши и разложенный огонь; около его двигалось несколько людей, издали кажущихся тенями. Подошед поближе, он увидал растянутый невод; огонь, обвивая котел и поднимая вверх дым, указал Владиславу в нем трепещущихся рыбок. Владислав, утомленный бременем, остановился пред ними с словами: Бог в помощь вам, добрые люди!

Рыбаки (это были они), увидавши внезапно человека, тащущего вероятно мертвое тело, чтоб бросить его в волны Оки, взялись было за рогатины; но увидя, что он тащит зверя и услышав твердый голос Владислава, ласково ответствовали ему: спасибо, земляк! Садись-ко подле нас и подкрепи себя, чем Бог послал. Владислав сел; рыбаки сняли с огня котел, налили кашицы, наклали печеной рыбы и начали все вместе есть.

Поужинавши, они спросили Владислава: кто он такой? нуда и зачем идет? А о себе сказали, что они рыбаки, что настоящее их жилище в недальной деревне, где живут их жены и дети, а здесь они промышляют рыбою. — Вoт как водилось в прежние веки: предки наши были гостеприимны. Они прежде накормят, напоят пришельца, а после уже спросят у него, кого они угощали.

Владислав ответствовал, что он ловчий, что, возвращаяся с охоты в Муром, заблудился в лесу, случайно убил волка, и не зная, куда его девать, притащил сюда отдать добрым людям.

Спасибо, спасибо, сказали рыбаки, мы не ошиблись, что ты наш земляк; но теперь отдохнем, завтра же мы укажем тебе дорогу.

Они подошли к шалашам; цепная собака заворчала было на пришельца, но увидя хозяев, замолчала. Тотчас все легли, сон их был покоен. Поутру, чем свет, рыбаки разбудили Владислава, сказав: вставай, земляк! солнышко уж высоко! Укрепясь в силах, бодро встал юноша и позавтракав с ними просил указать дорогу.

Вон, сказали они ему, указывая пальцем тропинку, иди по этой дороге, все вдоль по берегу; а в вечеру увидишь и Муром.

Простясь с бородатыми хозяевами, Владислав пошел веселее, а рыбаки, отчалив привязанные к берегу лодки, сели в них и рассекая дружно веслами упорную воду, поплыли и затянули песню. Вот жизнь-то! подумал Владислав, добрые мои земляки всегда веселы. Когда я отыщу Рогнеду, то упрошу батюшку переселиться к ним. Он с Роrнедой будет жить в той деревушке, а я с тoварищами начну ловить рыбу. Рогнеда моя будет покоить старость родителя и встречать меня с радостным лицом. Как отрадно после усталости ожить в ее объятиях! Зимою мы вместе будем слушать батюшкины рассказы, и жизнь наша нечувствительно будет подвигаться к могиле. Вот так самодовольно смотрел неопытный юноша сквозь туманную перспективу жизни своей!

Весело шел он вдоль по берегу; наконец полдневное солнце утомило его. Он присел, вынул запас, данный рыбаками, и опять пустился в путь. Когда день уступал вечеру, вдали из за лесу показались ему мелькающие главы церквей, позлащаемые вечерним солнцем. Лишь только выбрался он на равнину, то представился ему и весь Муром, стоящий гордо на высокой горе. Владислав изумился множеству зданий и церквей, подошел  поближе и стал со вниманием рассматривать высокие терема.

Сильно заворошилось его сердце, когда предстала ему мысль, что Рогнеда недалеко от него. Безмолвно, погруженный в думы, взбирался он на крутизну горы; оглянувшись назад, увидел одни стены лесов дремучих, котoрые вдали как будто бы сливались с бледными облаками. Впереди ему улыбалась любовь, а сзади достигало воспоминание о старом отце.

Уже он вступил в город, смотря с жадностию на неизвестные ему предметы. Между тем мимопроходящие люди и на него смотрели с не меньшим любопытством: ибо он шел с обнаженною саблею, так как шел по лесу; через плечо на широком ремне висела у него пищаль; на кольчуге же видна была запекшаяся кровь убитого волка.

Его может быть почли за Соловья-Разбойника, который в старину, как говорят, был хозяином Муромских лесов.

Горожане толпились около путника, но он не обращал на это никакого внимания. Наконец четыре сильные руки схватили его сзади; лишь только он хотел вырваться, как со всех сторон окружили его, обезоружили , связали и потащили к Судье. Там начали у него спрашивать об его звании; он отвечал неудовлетворительно; Судья возымел бóльшее подозрение и по его повелению Владислава отвели в темницу.

Каково было положение несчастного юноши! Он проклинал свою необдуманность; раскаяние громко, громко говорило в его сердце. Справедливый Боже! говорил он, пусть наказание чувствительнее этого постигнет меня за то, что я покинул родителя, когда мой долг — сохранять последние дни его старости. Может быть проклятия его действуют на мою судьбу.

Говоря таким образом, ворочал он с содроганием тяжелыми цепями; но спокойствие не совсем оставило его: надежда, незыблемая опора несчастных, невидимо бодрствует над нами; иногда мы чувствуем в душе нашей какое-то тайное, неосязаемое прикосновение, и одна слеза умиления выражает, что эта неразгаданная гостья свевает легким крылом своим зловещую грусть с нашего сердца: так и Владислав, ощутив ее в себе, приклонил голову н камню и заснул беспечно.

Скоро был он пробужден раздавшимся стуком запоров, который как бы окликал своды темницы его.

«Вставай и пойдем за мною, сказал ему вошедший человек, сурового вида. Неукротимый Владислав сделался покорен, как бы предчувствуя перемену своего положения. Его опять привели в Судейскую комнату в тому же Судье. Вот описание их разговора:

«Скажи мне, молодец, кто ты такой? спросил его Судья.

— Не знаю, отвечал Владислав.

«Откуда ты шел?

— Из Муромского леса.

«Видно ты самый неосторожный из воров!

— Ты более похож на вора.

«А! проклятой! дерзкий язык твой отлeтит вместе с головою с той плахи. . .

— На которой я скорее оторвал бы твой, если бы со мною была сабля, и если бы руки мои не были так крепко скручены.

«В тюрьму его опять!» загремел басистый Судья, а завтра…

— Сатана ! прервал его Владислав, за что ты мучишь меня? я шел не к тебе; и по какому праву ты лишаешь меня свободы?

«К кому же ты шел? ну, говори!

— К Наместнику.

«Почему ты знаешь его?

— Мой отец с ним знаком.

«А кто твой отец?

— Человек, который добрее тебя.

«Слушай, плут, если Наместник не знает тебя, и если ты самовольно отнесся о его знакомстве…

Вдруг входит Добросерд, а за ним свита, состоящая из других бояр. Лишь только он приметил Владислава, кровь остановилась в его жилах. — Судья встал, погладил свою бороду и рассказал ему о Владиславе, между тем как сей бросился к нему в восторге.

Освободите его! вскричал Наместник, он не рожден быть злодеем. —

Цепи рухнули, и восхищенный юноша лежал в объятиях Добросерда. Сей последний, к бóльшему удивлению всех, посадил его в повозку и повез в свой терем. Какие чувства потрясли пылкого юношу, когда он вступил на широкий двор Наместника.

«Где ж Рогнеда?» вскричал он.

— В своей светлице, отвечал Добросерд; ты ее сей час увидишь.— И в самом деле резвая девушка всегда выбегала встречать своего отца, что и теперь случилось. Двери отворились, и Рогнеда выпорхнула, как легкая птичка. Но приметно было, что на томном лице ее оттенялась тоска сердечная.

Добросерд подвел в ней Владислава, сказав: «узнаешь ли ты, кто это?..»

—Ах! был ответ изумленной и обрадованной девушки.

Владислав не умел быть скромным: тoгда не коротко знали правила учтивости; он не Зефиром подпорхнул в ней, не руку ее стал лобызать, но просто бросился в ее отверстые объятия, обхватил крепко руками и богатырски поцеловал ее. Рогнеда также не жеманно поднесла ему руку и не слегка коснулась счастливой щеки, но сама обняла стан юноши и поцеловала в малиновые уста.

Старик долго смотрел на завидное свидание, и теперь только спросил Владислава о причине его прибытия в Муром. Неопытный юноша, не утaивши ничего, рассказал ему, что он любит Рогнеду и не может жить без нее, прибавив, если Добросерд позволит, то он возьмет ее с собою.

Девица покраснела, а старик, улыбнувшись простосердечию юноши, сказал ему важным голосом: ты непохвально сделал, что оставил отца своего томиться в неизвестности о судьбе твоей. Теперь я должен открыть тебе происхождение твое; хотя Миролюб не желал бы этого, но счастиe вас обоих требует от меня откровенности. Я знаю, что Рогнеда соответствует твоим чувствам, потому что всякой день спрашивает у меня: скоро ли мы поедем в Москву? Слушай: Царь наш имеeт в своем владении много городов, лучших сего; и так суди о его могуществе. Я и отец твой служили верою и правдою престолу и отечеству; сначала нас отличали; но зависть втайне точила на невинность свое жало.—  Царя нашего окружают клеветники; мало по малу все верные сыны отечества были отдалены от Двора, а иные заплатили животом за свою справедливость. Отец твой однажды обнаружил черную душу одного злодея; за то сей последний так обнес его пред всеми, что подозревающий Царь отдалил Миролюба от Двора. Он, видя, что оправдание его будет тщетно, удалился в Муромский лес, и посвятил всю жизнь свою уединению, и тебе назначил такую же участь. Я, быв связан истинным дружеством с отцом твоим, не захотел остаться при Дворе и выпросил сие Наместничество. Напрасно я отыскивал Миролюба, и если бы не приключение в лесу, то бы верно мы никогда не встретили друг друга. Вoт тебе краткая история отца твоего. Ты сын изгнанного вельможи, любезный Владислав, и потому-то не можешь получишь руки моей дочери.

Юноша побледнел, а девица затрепетала. Добросерд продолжал : подумай сам, кому я отдам ее, и как скажу об этом Царю? Бог свидетель, что никому бы не отдал я моей Рогнеды, кроме как моему и ее, избавителю и сыну друга моего: но честь моя покроется вечным пятном бесславия, если я умолчу о твоем имени; а если объявлю его, то может быть этому союзу воспротивится Царь. Одно средство остается тебе: теперь возгорелась война с Польшею; окажи какую нибудь услугу отечеству: тогда может быть и отец твой получит прощение, а ты — награждение. Но на кого ты покинешь престарелого родителя? Когда, бывши у него, я просил его об этом, он упорно отказывался от разлуки с тобою. Подумай, рассуди и решись по выбору своего мнения.

— Я решился, ответствует Владислав, принести все в жертву Рогнеде, кроме батюшки; но ты не оставишь его и выпросишь мне прощение. .

«Благородный сын, сказал Добросерд, обнимая его; если так, то мы поедем в Москву: я познакомлю тебя с людьми, определю в службу и возвращусь к Миролюбу отдать отчет о тебе. Я знаю, что ему неприятно будет мое известие; но я представлю ему такие доказательства, из которых он должен понят, что этого требует счастие наших детей.

Через неделю назначен был отъезд. Владислав упоевался каждою минутoю в сообществе с Рогнедою; время очарования летело быстро. Добросерд был так доверчив к ним, что всегда позволял бывать наедине. Рогнедина светлица никогда не заключала в стенах своих и следа мущин; но теперь часто Владислав сидел в ней подле Рогнеды, глядел на ее работу и ловил поцелуями резвую ручку, когда она с иголкою прыгала по шитью; иногда запутывал лицо свое в волны шелковых волос ее; иногда взор его любовался томными глазами красавицы и яснел от ее улыбки: разумеется, что работа тогда забывалась.

Часто также рука в руку ходили они по саду, рвали друг другу незабудки и делали прочие шалости любви, которые в наш просвещенный век называют глупостью.

В один день они зашли далее обыкновенного, любуясь роскoшным местоположением, и не заметили, что давно уже по своду неба скитались дождевые облака; солнце тускнело, тускнело, еще раз улыбнулось земле – и набежавшие тучи застлали светило дня. Прыснул дождик и смыл с пламенной щеки Владислава последний поцелуй Рогнеды. Любовники испугались, бросились искать убежища; между тем дождь мочил их. Вдруг Рогнеда отыскивает знакомый ей грот, где отдыхала она в знойное время летом. Рогнеда бежит в грот; Владислав следует за нею, и обмокшие любовники, скрывшись там, бросились на мягкий дерн, прижавшись друг к другу.

«Владислав, сказала Рогнеда, я помню твою гвоздику; она вся иссохла и скоро обратится в пыль. Я буду до тех пор беречь ее пока сама обращусь вы прах.

— Рогнеда,  сказал Владислав, я не, забыл твоего покрывала: оно приросло к груди моей; кровь моя уже смылась с него слезами, которыми я платил дань разлуке; ничто не заменит мне его, кроме савана, который коснется уже хладной груди моей. Ах! и мне памятно время разлуки; одно свидание с тобою сдвинуло его с груди моей!

Тут пошли уверения, клятвы, и поцелуи были порукою. Вдруг извивающая молния  осветила слившиеся их уста, за нею рaскатистый удар грома оглушил любящуюся чету. Рогнеда еще ближе прижалась к Владиславу; он опустился на грудь ее; гул дождя, поверг их в сладостное, самозабвение; они не видали и не слыхали более конвульсий природы. Любовь зажгла светильник познания в невинных душах их. Чрез несколько времени Рогнеда вырвалась из удушающих объятий Владиславовых и c ужасом отскочила от него, а Владислав, как будто нехотя пробудился от райского видения и все искал чего-то. Глаза любовников не могли по прежнему встречаться со всеми невинностью любви. Они чего то стыдились; какой-то тайный голос укорял их.

Уже лучи солнца опять прорывались сквозь седые облака; чистая лазурь освободилась от черных туч, когда Владислав с Рогнедою вышли из грота. Благовонный аромат разливался повсюду; дождь оживил природу, как слеза облегчает сердце; в каплях его; дрожащих на листках, отсвечивались лучи солнца. Все было восхититeльно!

Добросерд ожидал детей своих, и чуждый всякого подозрения, не заметил их смятения, верно от того, что тогда не были в моде очки. Владислав повесил свою буйную голову, а Рогнеда тайно предалась тихой горести; томная бледность разлилась на лице еe; лилии поблекли, а розы увяли; она еще была милее в этом трогательном виде: опущенные ресницы скрывали глазa, в которых догорала последняя живость.

Мила резвость девушки, пленительна ее доверчивость; но еще обворожительнее та скромная, недоступная стыдливая Ангельская томность, которая невольно манит сердца и уста, потому что она есть вдохновение восторженных чувств и невинности.

Добросерд мрачность Владислава почел за горесть об отце, а мрачность Рогнеды — за скорую разлуку с милым, и смотрел на это сквозь микроскоп равнодушия.

Настал предпоследний день отъезда в Москву. Рoгнeда не могла делать упреков Владиславу: она чувствовала тайную горесть; мысль о долгой разлуке с милым приводила ее в трепете. Она позволила ему опять вести себя в приветный грот: ибо полюбила его еще более, а он обожал ее до энтузиазма. Вся жизнь любовников слилась в одно нераздельное существо.

Наконец с зарею наступающего дня наступил и день отъезда. Добросед, Владислав и Рогднеда сели в повозку и покатились по Московской дороге. Проезжая Муромский лес, юноша только что простирал к нему руки; один голос Рогнеды младенца усыпляет прибаюкивание матери. Добросерд также успокаивал его, как говоря: я не оставлю отца твоего долго томиться в неизвестности; но при возвращении из Москвы заеду к нему и успокою.

Владислав молча кивал головою. Рогнеда вздыхала.

Таким образом чрез несколько дней они доехали до Москвы. Благовест к вечерням разливался по окрестностям столицы. Они въехали в городские ворота, и Владислав увидел престольный граде не в таком состоянии, в каком теперь он величается. Тогда Кремль еще был деревянный (Неправда! Еще Димитрий Донской после Всвесвятского пожара построил каменную стену; потом Иоанн IIIВас. Возобновил оные стены –   ред.); посреди его, виднелись соборы, а посреди их гордо возвышался недавно воздвигнутый Московский Колосс, Иван Великий. В это время царствовал Борис Годунов, мудрый и попечительный Государь. Он пекся о благосостоянии своего народа и старался приобресть любовь и доверенность его; распространял в России науки и художества, и в немногое время царствования своего учинил много полезного и похвального; но Российские бояре ненавидели его, потому что он достиг престола посредством ухищрений и непростительного злодейства (Что еще подвержено сомнению – при нынешнем состоянии Исторической критики – ред.) Он не мог спокойно и кротко управлять могущественным и обширным Государством, как Царь законный, рожденный для трона. Какое-то подозрение гнездилось в душе его; он окружен был своими клевретными поклонниками и, удалял старых, преданных слуг отечеству. – Кинжал Бориса тайно обагрялся кровию несоучаствовавших с ним людей, давал имения невинно обвиненных на разграбление своим приверженцам, словом,  Борис давал пищу злобе, клевете и зависти. Москвитяне и вся Россия презирали его благодеяния, по внушению, бояр. Самые палачи трепетали его мщения.

В таком-то положении была Россия, когда Лжедмитрий приближался с отборным Польским войском к пределам ее. Ему не трудно было привлечь к себе толпу недовольных: ибо только малая дружина выступала против него, в число которой Добросед хотел поместить Владислава. Сия дружина шла защищать не Бориса, но отечество. Теперь возвратимся к путешественникам.

Москва всегда была похожа на муравейник, трудолюбивые жители везде толпятся для  какой-нибудь цели. Предaниe оставило нам не малый оттенок воспоминаний о родной столице. Тогда она не была пространна; не заключала в себе модных магазинов, лавок (Нет, неправда; лавки и в то время были – ред.) и пр., но вce тaки была неоцененна для каждого Россиянина. Вокруг ее, все почти простирался лес, а в самой столице торчали высокие теремы и гридницы, и таились смиренные домики незатейливых простолюдинов. Добросерд имел здесь собственный дом под смотрением служителя, где путешественники и остановились.

На другой день Добросед поехал к Царю в сопровождении дочери и Владислава, чтоб представить их Царю. Рогнеда до сих пор скрывалась дома; но теперь отец представил ее всему Двору. Царь принял их милостиво; все придворные удивлялись красоте Рогнеды, и в самом деле красотою могла сравниться с нею только одна Ксения, прелестная дочь Царя Бориса.  Добросерд не забыл представить Владислава, как ревностного защитника отечeства, с словами: это сын друга моего. Царь и к нему благоволил, не спрашивая подробно об его звания, потому что он рад был всякому прибавлению к своей дружине. Смелый взор Владислава и приятная наружность его долго обращали внимание Царя.

Сына Миролюбa тoтчас приняли в службу; а чрез несколько дней повелели выступить в поле. Трoгaтельная была разлука Владислава с Рогнедою. Добросерд 6лaгословил его вместо отца; когда же пришел черед прощаться с Рогнедою, — он тихо склонил голову к ней на грудь, как бы для того, чтобы прислушать биение сердца ее и спросить у него: верно ли оно будет напоминать о нем? Печальная девица совершенно предалась горести.

«Увы! говорила она, почему я не могу своею грудью притуплять те стрелы, которые руки врагов направят на тебя!

— Не раздирай души моей, сказал Владислав; помни, что от этого зависит все счастие нашей жизни.

Дева вместо ответа повисла на его шее и заставила юношу рыдать, как дитятю. Долго не могли их развести; сердца их ныли более обыкновенного. Робкое предчувствие, волновало душу юноши, как неугомонный вихрь колыхает одинокую лодочку, пущенную на произвол волн. Должно было сказать последнее прости; Рогнеде хотелось дать ему прощальный поцелуй: но лицо Владислава скрывал уже гордый шишак. Еще объятие – и он уже сидел гoрдо на бодром коне. Красавица простирала ему умоляющую руку; юноша безмолвно поручал ее покровительству Неба.

Если не здесь увидимся мы, — так, там, там… закричала ему в след Рогнеда, и залившись слезами, побрела в свою светлицу посмотреть из высокого окна на поспешный отъезд дружины.

Там, тaм! закричал ей на оборот Владислав, машинально давая шпoры своей лошади; чтоб соединиться с товарищами, и густое облако пыли поднялось из под копыт ретивого коня. Прелестен был Владислав в простом одеянии, — но еще прелестнее во всеоружии.

Долго сидел он задумавшись, опустя повода, пока наконец один вoин, малый веселого нрава, не развлек его.

«О чем задумался, товарищ? или оставил по себе тоскующую голубку? Полно, брат, когда возвратишься домой, то вам приятнее будет жить в объятиях друг друга. Теперь глас отечества звончее отзывается в душе, нежели в сердце голос нежной женщины.

Владислав скрыл грусть в груди своей и горько рассмеялся, как солнце сквозь нависнувшие тучи.

Быстро подвигался Лже-Димитрий к стенам Москвы; но еще быстрее спешила ему навстречу отважная дружина. Ей попадались бегущие ратники, распуская ужасную молву, что Лже-Димитрий разбил оплот Российских войск, посланных прежде сего ему на встречу. — Упорные воины не поколебались и порывались еще с бóльшим стремлением на битву.

Вскоре увидели они знамена Поляков, и Русские орлы пустились на Ляхов. Владислав был неразлучен с новым своим знакомцем. Они защищали друг друга огромными щитами своими, быстро рассекали сомкнутые ряды врагов, вторгались в средину и обагряли булаты в крови неприятельской. Стесняемые множеством, подавали они пример всему войску. С удивлением глядели на них предводители, особливо на Владислава, которого меч беспощадно определял смерть каждому.

В жару битвы неукротимый конь далеко отнес Владислава. Вдруг нападают на него несколько человек; храбро он принимает их; и хотя получал много ран, но и сам часто одним ударом отделял члены у задорных противников.

Скоро закричали: победа; содрогнулись враги и позорным бегством довершили свое малодушие. Между тем конь Владислава принес его полумертвого в своим: без чувств повалился герой на траву от множества истeкшей крови. По счастию скоро узнали грозного воина и отослали с другими ранеными в ближний город для излечения; а на месте битвы воины тoтчас разложили огонь и хором запели победную песню.

Владислав чуть живой доехал до города, и там стали помогать ему со всем усердием человеколюбия. Неделю лежал Владислав; надежда, скоро увидать милых своему сердцу, излила бальзам в его раны. Приметно начал он поправляться, и чрез несколько времени помчался со всею нетерпеливостию в Муромский лес. Ни где не останавливался, только разве для того, чтоб спросить о дороге, и скоро, скоро пред его очами зачернелись ужасные сосны. Владислав спешит, и быстрее конского галопа бьется маятник его жизни. Скоро увидел он знакомые тропинки, и вдруг примечает человека, сидящего на камне. Это был старый Яков. Владислав узнает его, бросается к нему на шею и кричит: «где батюшка, где батюшка?

— Ах, барин, вскричал Яков радостно; ты еще жив? Много стóило нам твое отсутствие; батюшка твой.. . . . .

«Говори, говори.

—Здесь подо мною, сказал Яков, утирая глаза и указывая на камень, обросший травою.

Холодный пот тяжелыми каплями покатился с лица Владислава.

Да, прибавил Яков со вздохом, долго он ожидал тебя; огорчение выжгло несколько дней из его жизни; он думал, что ты убит разбойниками; надежда увидать тебя, не поддержала его, и скоро со слезами опустил я барина в эту яму и взвалил тяжелый камень на его могилу.

— Ах! я недостойный сын! Вскричал Владислав и упал на могилу, как будто бы просить у нее, чтоб она впустила его к отцу.

Долго лежал он в беспамятстве; усердный Яков, как мог, утешал его; но юноша опять впал в горячку, опять смерть манила его: но судьбе вздумалось (на зло) воскресить его для новых несчастий. Лишь только болезнь простилась с сиротою, он уже собирался ехать в Муром, а Яков остался сторожить прах отца его.

— Прощай, Яков, сказал Владислав уезжая, я возвращусь сюда с тем, чтоб вечно остаться у гроба родителя. Приготовь подле него и мне могилу, если любовь не успеет утешить меня.

Владислав не долго ехал. Взошед в дом Наместника, нашел его пустым; двери были настижь растворены; ветер стонал по комнатам, как будто бы о потере хозяев. Владислав бросился в светлицу Рогнеды: одни забытые пяльцы стояли в углу; он побежал в сад, бросился в знакомый грот и упал на скамейку. Колыбель любви моей! кричал он в восхищении. Наконец встал, опять побежал на двор, и тут попался ему слуга Добросерда, смотревший в Москве за его домом.

«Чего вы ищете, боярин? спросил он.

Владислав обрадовался ему  – Где они? произнес он робким голосом.

«Барин мой там, отвечал со вздохом служитель, указывая на небо; он достоин этого жилища!

«Праведный Боже! вскричал Владислав в, исступлении; один я скитаюсь по бурному свету. Где же Рогнеда?

«Один родственник боярина увез ее в Москву: вот все, что я знаю – и Владислав oпять очутился на измученной лошади. Ни день, ни ночь не служили ему для отдыха; от усталости убитый горестью, упал он вместе с конем пред стенами Москвы.

Народ толпами бродил по окрестностям столицы. Иные в отчаянии, другие с лукавою улыбкою на устах. Отвсюду раздавались крики: Димитрий завтра вступит в Москву. Иные выезжали, иные въезжали; старики денно и ночно молились; все Соборы были отворены; молодые люди тайно вооружались; девушек прятали от зорких глаз сластолюбцев; все было в движении.

В то время, когда измученный Владислав лежал подле издыхающего коня своего, не примечая ничего: вдруг знакомый голос отозвался в его ушах. Он поднимаeт вверх полуоткрытые, глаза и видит товарища храбрости в битве. Владислав протянул ему руку.

«Ты опять печален! сказал ему новый друг его; я сей час с похорон; но и тут берегу слезы для завтрашнего дня. Посмотри, какой ужасной вид представляет огненный шар закатывающегося солнца: точно багровое пятно. Много завтра будет пролито крови; много потеряли мы с тех пор, как одолели врагов. Они усилились и сбили нас с того места тогда, как ты уехал. Вот как судьба водит за нос людей! Матушка Москва осталась без защиты. Царь побледнел при сем известии, и вчера еще мы заколотили гроб его, а ныне, послушай, какое жалкое приключение случилось здесь. Я никогда не плакал; но тeперь не удержу слез: так и льются сами. Добросерд, Муромский Наместник, имел прекрасную дочь: она была молода как весна„ мила как Май, резва наш поднебесная птичка, жива как душа. Так мне сказывали о ней плачущие служители Добросерда. —Проводя на войну своего милого, вдруг почувствовала она беременность, и милая, невинная девушка доверчиво призналась во всем отцу, когда они отсюда ехали в Муром. Старец, обремененный годами, старостью и гибелью отчизны, бедный, отец при сем убийственном извeстии впал в тяжкую болезнь, и только повторял часто: я сам виноват в этoм. Дочь моя будет несчастна от меня. Рассудок Наместника помешался; дочь плакала подле него и тем усугубляла его мучения. Лишь только приехали они в Муром, безотрадная жизнь старца скоро потухла, как светильник лампады погасает без масла. Дочь впала в отчаяние; выискался какой-то дальний родственник, отвлек ее от гроба отца, и не взирая на ее жалобы, привез в Москву. Давно здесь около красавицы увивались молодые ребяты, как голуби около житницы. Один из них сильнее всех полюбил ее и склонил корыстолюбивого родственника отдать ее за него, да и убраться куда глаза глядят от позорища смерти, которая скоро начнет здесь рыскать. Рогнеда (так называлась сия девушка) всячески тому противилась. Время было решительное; он насильственно исторг ее из девичьей светлицы, привез домой, и принял в свои объятия один oцепенелый труп. Тиран испугался, начал проклинать любовь свою, и велел зарыть ее подалее от чужих глаз, опасаясь чьего нибудь мщения, которое и совершилось бы, если бы не такие времена! А сам злодей скрылся в своем тереме. Это не могло быть скрыто: все со слезами, провожали покойницу. В числе плачущего народа и у меня не одна слеза, канула на могилу страдалицы — вон она еще свежа; отдай ей и ты должное поклонение, если сердце твое чувствительнее твоего булата. Вспомни, что может быть и твоя милая претерпит когда нибудь гонение от судьбы, если, на пример, завтра нас с тобою вздернут на копья.»

Сказав это, он пошел опустя голову, а Владислав остался в прежнем и положении. Не печаль, нет! какое — то тягостнейшее чувство свыше всех мучений тоски оковало его душу; ни язык, ни какой другой член не могли повиноваться ему. Когда товарищ его ушел, то с судорожным движением, но с бесслезными очами, посмотрел он вокруr себя; потом вдруг с бешенством бросился в тот дом, где скрывался похититель Рогнеды. Как вихрь и влетел Владислав в его комнату, схватил сластолюбца поперег и помчал на свежую могилу Рогнеды; с смертною улыбкою примечал он перемены лица похитителя. Мягкая трава могилы жгла душу тирана.

Долго Владислав глядел на него, нанонец как будто бы уцепился за ускользнувшую мысль, взглянул на могилу, — на изверга – и вонзил кинжал свой по самую рукoять в трепещущую грудь преступника. Долго не вынимал кинжала из его сердца, как бы утолял жажду железа кровию. Внимательно смотрел он на закатывающиеся глаза умирающего; наконец последняя конвульсия известила мстителя , что все — кончено, — и он с сверкающими взорами, держа Рогнедино покрывало, бежал сам не зная куда, как бы хотел спрятaть тоску свою. Змия отчаяния глодала его сердце; с дикостию подбежал он к берегу Яузы; хотел что-то в последний раз прижать к своему сердцу, и обнявши воздух, бухнул в ярые волны (Действительно тогда волны Яузы могли назваться ярыми: ибо сия река была прежде довольно глубока — ред.).

Сперва ничего не показывалось, кроме разбежавшихся кругов; наконец на поверхность воды выплыло покрывало, и долго носилось по хладным волнам, после приплыло к берегу и зацепилось за кусты.

Рыбаки, вытаскивая свои сети, вынули безобразной труп некогда прекрасного юноши; с трепетом перекрестились, прошептав: царство ему небесное! И увидавши по близости свежую могилу Рогнеды, зарыли утопленника подле нее. Так исполняет судьба после смерти наши желания!

Под сению раскидистой и душистой черемухи, и теперь может быть покоятся они: только могильная насыпь сглажена едкою косою времени. А может быть на их могиле теперь стоит какое нибудь брачное ложе!

Вот какую награду часто получает нежнейшее чувство сердца за одну восторженную минуту бытия! Любовь требует дани и передает ее смерти!

Вот каковы последствия любви!

 

 

В—кий.

 

Зимцерла, альманах на 1829г.