Краса

   Тускло, сухо, мертво течет в наши дни художественная жизнь… Иногда на поверхность ее всплывает что-то, как будто бы интересное, красочное, притягивающее общественное внимание. Но это — иллюзия, обман. К другим явлениям, к другим трудам и достижениям прикованы теперь все взгляды, все мысли, все души. Для того, чтобы дать нам сейчас в искусстве что-нибудь прекрасное, крупное, радующее, необходимы особое понимание современности, неразрывность её с предлагаемыми художественными ценностями, — необходим новый, свежий, действенный подход к последним. Задача не из легких… Но она была осуществлена перед немногочисленной, правда, но благоговейно-чуткой и признательной аудиторией литературного вечера русских поэтов «Краса».

   По утверждению одного из его инициаторов, Сергея Городецкого, слово это вызвало в публике явное недоумение. Многие наивно спрашивали: «Что такое «Крас», в честь или память которого состоится вечер?!» До такой степени отошли мы от корней нашего богатейшего языка, до такой степени изменили его истине, его ясности, его чистоте!.. В недостойном раболепстве перед иностранщиной, в угодничестве пошлым модным веяниям, в заигрывании с жалкими вкусами толпы повинны у нас все люди слова; и поэты, и беллетристы, и драматурги, и журналисты. Лишь весьма немногие из художников наших сохранили рыцарскую верность красе родного языка… К таковым можно причислить выступивших на вечере чтецами своих произведений поэтов-крестьян Сергея Есенина и Николая Клюева.

   Оба эти имени, чуждые широкой публике, уже знакомы серьезным ценителям поэзии. Н.Клюев печатается довольно давно и выпустил небольшой сборник «Сосен перезвон», о котором в свое время много говорили. С.Есенин заявил о себе только в прошлом году; печатался сравнительно мало и больше в еженедельниках, но к его свежему дарованию любовно и радостно тянутся души, истомившиеся по живым источникам русской поэзии.

   Оба художника пришли из деревни и принесли в черствый, прозаический город смолистое дыхание лесов, мирную, трудовую ясность полей, забытую правду крестьянского быта. В сокровищнице их песен скрыта жемчужина грядущего художественного торжества России, и, по словам того же Городецкого, все мы, на вечере присутствовавшие, таинственно приобщаемся к великому чуду подлинного народного творчества, долженствующего однажды укрепить за собою новые, навеки нерушимые пути. Когда-нибудь мы с восторгом и умилением вспомним о сопричастии нашем к этому вечеру, где впервые предстали нам ясные «ржаные» лики двух крестьян-поэтов, которых скоро с гордостью узнает и полюбит вся Россия.

   После Сергея Городецкого сказал свое «слово» Алексей Ремизов и согрел его лучами своей музы. Никого на великой Святой Руси, в тяжком испытании проливающей ныне жертвенную кровь свою, не обошел он приветом… Сказал настоящее, единственно нужное, единственно желанное нам, — изнывшим в слезах и скорбях наших, — родное, русское слово, — и сказал так просто, так искренно, значительно и светло, что душе открылись сокровеннейшие глубины для восприятия того, что должны были поведать два поэта из простонародья.

   Робкой, застенчивой, непривычной к эстраде походкою вышел к настороженной аудитории Сергей Есенин. Хрупкий девятнадцатилетний крестьянский юноша, с вольно вьющимися золотыми кудрями, в белой рубашке, высоких сапогах, сразу, уже одним милым доверчиво-добрым, детски-чистым своим обликом властно приковал к себе все взгляды. И когда он начал с характерными рязанскими ударениями на «о» рассказывать меткими, ритмическими строками о страданиях, надеждах, молитвах родной деревни («Русь»), когда засверкали перед нами необычные по свежести, забытые по смыслу, а часто и совсем незнакомые обороты, слова, образы, — когда перед нами предстал овеянный ржаным и лесным благоуханием «Божией милостью» юноша-поэт, — размягчились, согрелись холодные, искушенные, неверные, темные сердца наши, и мы полюбили рязанского Леля…

   Еще лучше «Руси» — «Микола», в котором, как и в «Маковых побасках», живет, дышит, колышется вся до последней черточки наша деревня, с ее мудро-детскими верованиями, исконно благолепной обрядностью, языческой, природной непосредственностью, трудовым потом и праздничным разгулом. В отношении строго-художественном не всегда и не все совершенно у милого юного баяна; но маленькие недочеты эти почти незаметны, и полное их исчезновение, несомненно, — только вопрос времени, работы и приобщения к вечным истокам мировой мысли и духа.

   В лице Сергея Есенина мы имеем бесспорно будущего поэта первой величины.

   И внешне, и внутренно совсем в ином роде — крайний северянин (Олонецкой губ.) Николай Клюев: много старше, замкнутее, углубленнее, лукавее, мудрее. Манера читать — не то от церковности, не то от калик перехожих, совсем необычайная: неясная, вкрадчивая, странно протяжная, разымчатая… В первом впечатлении — почти неприятно ошеломляющая, но понемногу завлекающая и властно, до конца, чарующая слушателя. Николаю Клюеву знакома тайна словесного приворота. Его «Избяные песни» по форме и по содержанию не имеют в нашей народной поэзии ничего себе равного. Он поет в них об ухвате, печном горшке, недовязанном чулке и разных других прозаических предметах крестьянского обихода. Но все они, под волшебной палочкой подлинного, насыщенного землей и благословенного небом таланта, претворяются в чудесные цветы бессмертного и кровно нашего, выстраданного искусства. Прекрасен мистицизм Клюева, глубине которого внимаешь как молитве. Этим настроением проникнуты стихотворения, посвященные матери поэта.

   В своем описательном повествовании простых бытовых картин Клюев — не только художник: он — философ, мыслитель, всецело равный нам, познавшим культурные вершины горожанам, равный утонченнейшим из нас.

   И в этом слиянии — отличительное свойство грядущей русской поэзии: два столь разных и всё же столь единых провозвестника, которые только что явлены Петрограду.

   Кольцов, Никитин, Суриков и другие наши поэты-крестьяне с последователями своими уже закристаллизовали в более или менее ценные образы или строфы жизнь деревни, ее труд, любовь, быт, праздник, скорбь, веру. Но стихи эти предлагали, так сказать, только действительное, только данное, строго держащееся в узких, сравнительно, пределах крестьянского кругозора, народного миропонимания.

   Поэтому даже лучшие песни поэтов настоящего толка доходили лишь до ограниченного числа слушателей, оставляя равнодушными строгих приверженцев умственной культуры.

   Клюев и Есенин, совместившие каждый, сообразно характеру своего таланта, простоту народную с остротою культурной мысли, положили первый камень не только для храма будущего, сияющего, очищенного от всех мутных наслоений — русского искусства, но и к тому, едва еще намечаемому, столько раз уже разрушенному зданию действительного, необманного, незыблемого слияния народа с интеллигенцией, к которому доселе существовал только один, увы! так многими отвергнутый путь — через Церковь.

   Теперь к священнейшему и заветнейшему этому стремлению пролегла еще одна стезя, на которую уже радостно вступили мы, слушавшие, утвердившие и полюбившие двух певцов-философов русской деревни: двух — юного и зрелого — «Божией милостью» поэтов.

   Сущность человеческого и художественного облика каждого из них очень тепло и метко охарактеризована Сергеем Городецким в его приветственных стихах с заголовком: «Ржаные лики».

   Стихи некоторых других, примыкающих к Есенину и Клюеву по духу и настроению, но далеко отстоящих от них талантом поэтов: Александра Ширяевца, Павла Радимова (автора своеобразной бытовой поэмы «Попиада») и Сергея Клычкова были с проникновенной мягкой простотой прочтены артисткой А. Бел-Конь-Любомирской.

   Исключительный по художественному и внутреннему содержанию вечер завершился частушками под гармонику, Олонецкой и Рязанской губерний, в исполнении обоих поэтов.

   Газ. «Петроградские ведомости», 4 (17) ноября 1915 г., No 247; подпись: З.Б.

   Материал подготовлен В.И.Евреиновым.