Подземные ручьи

Подземные ручьи

 

 

…»участвуют все инструктора» — вдруг одна нога взлетела на воздух, за ней спешит другая, слишком просторная калоша изображает неискусно цеппелин по непрочной мартовской синеве, а туловище Струкова через старое пальто чувствует холодную лужу. Он даже не поспел с упреком взглянуть на обледенелый бугорок, с которого так неожиданно свергнулся, засмотревшись на объявление скетинг-ринга. Недостаток прохожих не дал падению Струкова сделаться уличной сценой. Мальчишки с папиросами были далеко. Но компания деловых людей на время перестала произносить варварские названия разных учреждений и поспешила пройти, да старуха с мешком сочувственно заругалась и запророчила, вроде Мережковского, близкий провал всего Петербурга.

Павел Николаевич отряхивался, не отодвигаясь от беспрерывно капавшей на него воды, как услышал, очевидно, к нему относившиеся слова:

— На вас льет, и вы стоите в луже. Вот ваша калоша. Молодая еще дама пробиралась к нему, осторожно держа грязную отлетевшую калошу.

Струков растерянно шаркнул ногой по воде и зачем-то представился. Дама улыбнулась и проговорила:

— Это неважно. Не то неважно, что вы — Струков, Павел Николаевич, а то, что вы свалились.

— Для вас, конечно, это неважно.

— Да и для вас не особенно. Неприятно, конечно, но важности особенной нет. Петербург от этого не провалится. Только не чистите платья, пока оно не высохнет. До свидания.

Струков почему-то очень хорошо разглядел и запомнил совсем обыкновенное лицо этой женщины и машинально удержал в памяти низкий и немного глухой звук ее голоса, отлично почувствовав при этом, что эта несколько унизительная для него встреча — нисколько не начало какого бы то ни было романа, о котором, положим, он и не думал.

Максим Иванович Крылечкин был старик огромного роста, несмотря на идиллическую свою фамилию, и от преклонного возраста походил на разбитый бурями фрегат. Особенно когда он несся, ничего, по близорукости, не видя, шатаясь и останавливаясь на каждом шагу, в крылатке, с дождевым сломанным зонтиком и с распиханными по всем внутренним и внешним карманам книгами. Он исстари был книжником, в свое время был закрыт, в свое время торговал у Владимирской церкви и теперь сидел в кооперативе, номинальными хозяевами которого являлись три молодых писателя, авторы небольших книжек стихов, понимающие в торговле столько же, сколько Максим Иванович в готской грамматике. От времени до времени, раза три в год, он заходил пить чай к Струкову, которого знал еще гимназистом и которому по стариковской вольности говорил «ты».

На этот раз он пришел с подарком, принеся довольно редко встречающееся «Путешествие младого Костиса», зная, что Павел Николаевич большой охотник до мистических сочинений, издававшихся в конце XVIII и начале XIX века Новиковским кружком.

— Бери, бери, не бойся. Не разоришь. В книжке четырех страниц не хватает и двадцать страниц переплетчиком перепутаны. Любителю или коллекционеру не продашь, а нелюбителям не нужна она. А ты ведь книги читаешь, не на показ держишь; поймешь и без четырех листиков. А мне она в придачу почти вышла от одной барыни, Петрова фамилия, Мария Родионовна. Не слыхал?

Струков о Марии Родионовне Петровой ничего не слыхал, за книгу поблагодарил и стал поить Крылечкина американским чаем, который нужно варить, а не заваривать. Но книжник еще раз вспомнил про Марию Родионовну и даже рассказал некоторые известные ему части ее биографии. Оказывается, что у Петровой еще четыре года тому назад был расстрелян муж по ошибке, вместо сидевшего с ним же в тюрьме однофамильца налетчика Петрова. Последний же вскоре был освобожден, так как дело мужа Марии Родионовны не было серьезным. Налетчик не постеснялся явиться на квартиру ко вдове и просил от него не отрекаться, так как все равно этим мужа она не воскресит, а его погубит. Петрова, неизвестно по каким причинам, согласилась исполнить его просьбу, что сделать было и не трудно, так как они были приезжие и покойного мужа почти никто не знал. Но слух об этом поступке как-то просочился и достиг даже Максима Ивановича, совсем не близко знавшего Петровых. Старик не искал психологических объяснений, а просто передавал событие, как известия о кражах, новом тарифе и холодной весне.

— И что же, — она живет с этим налетчиком, как с мужем, в одной квартире?

— Нет, что ты, он тотчас ушел, говорят, в ноги поклонился.

— И так с тех пор и не видаются?

— Не знаю. Кажется, иногда заходит в гости. Да он и не налетчиком оказался на поверку.

— Кто же такой?

— Кто его знает! Мало ли Петровых!

— Все-таки странно.

— Она чудная, Мария-то Родионовна. Всегда довольна. Это теперь-то. А уж всего, кажется, лишилась. И не думай, что она там какая-нибудь… Петрова, конечно, фамилия простая, а ведь барышней-то она какую фамилию носила. Выговорить подождать надо, — так высока. И ничего, как ни в чем не бывало.

Крылечкин стал прощаться, отыскивая спинной мешок, который он на всякий случай таскал с собою. Струкова крайне заинтересовала эта история незнакомых ему людей, и он охотно принял предложение книжника зайти на следующее утро вместе к Петровой посмотреть оставшиеся книги.

Проходить нужно было через кухню. По старой привычке холодных зим и уплотненного житья, она была наполнена людьми и остатками неподходящей мебели. В простенке стояли даже старинные английские часы, медленно и степенно звонившие одиннадцать, когда посетители вступили в пар и чад. Три женщины и подросток с мешком крашеных старых досок смотрели на свет бумажные деньги и, не обратив особенного внимания на пришедших, послали их в комнаты, но из узкого коридорчика почти в ту же минуту вышла молодая дама, которую Струков сейчас же узнал. Это она на днях уверяла его, что не важно провалиться в лужу. Она торопливо провела их в просторную, очевидно, нежилую, судя по отсутствию длинных труб через все пространство, комнату и, указав на пыльные полки с книгами, проговорила:

— Будьте добры, Максим Иванович, посмотрите книги без меня, что годится, отложите. О цене столкуемся. А я очень занята. Все минуты рассчитаны. С этой службой да хозяйством не видишь, как время идет. Того и гляди, что в одно прекрасное утро проснешься старухой.

— Ну, вам еще о старости рано думать.

— Да я и не думаю и нисколько ее не боюсь.

— Какая храбрая!

Мария Родионовна слегка нахмурилась и более задушевно произнесла:

— Храбрая? Ну, какая там храбрость! а что многих глупостей я теперь не боюсь, которые прежде представлялись непереносимыми, так это правда. Впрочем, моей заслуги в этом мало.

— Да, жизнь всему научит.

— И слава Богу, если научит. Струков зачем-то вступился:

— А ведь мы с вами встречались, и я даже вам представлен. Струков, Павел Николаевич.

— Вероятно, давно, еще в провинции.

Петрова не смутилась, но неохотно взглянула пристальней на покупателя.

— Верно, боится, что я знал ее мужа, — подумал Струков и поспешил добавить:

— Дня четыре тому назад на Бассейной.

— На Бассейной?

— Да, я, простите, свалился и попал в лужу.

— Да, у вас был довольно-таки жалкий вид, значит, мы — старинные друзья, — весело закончила хозяйка и протянула руку, которую Павел Николаевич поцеловал, хотя у него мелькнула странная уверенность, что это — не начало и не продолжение романа.

В разрозненном томе Вольтера Струков нашел мелко исписанную тетрадку. Не подумав, он начал читать и опомнился только когда кончил. Тогда же он сообразил, что это — не дневник позапрошлого столетия, а заметки последних лет и, всего вероятнее, самой Марии Родионовны. Тогда же он обратил внимание и на строчку вверху тетрадки:

— Читать после моей смерти.

Но кто же предполагался читателем? Во всяком случае, не он, не Павел Николаевич Струков. Ему было страшно неловко, но дело было сделано. Бежать сейчас к ней и признаться или все скрыть? Может быть, она хватится этой тетрадки и будет еще больше волноваться, не зная, в чьи руки она попала. Там были и куски дневника, и мысли, и выписки из книг, чаще всего (или это так показалось Струкову) именно из «Путешествия младого Костиса», которое, очевидно, за последние годы внимательно было прочитано.

И почему «после смерти»? Что побуждало молодую женщину искать выхода из такого непоправимого положения и что ее удержало?

Отрывки из тетрадки. Да нет, но, по-видимому, все написано в 1918-21 годах. Струкову запомнились они не в том, может быть, порядке, как они следовали один за другим в рукописи, но так, как они в голове у него соединились, объясняя автора. Может быть, более драматические сцены, более важные мысли им опущены, но то, что запомнилось, запомнилось не без причины же. Какой-то подземный ход души за этими разбросанными кусками был ему ясен.

Конечно, я нисколько не запомнила его лица и только на третий, на четвертый раз разглядела. Он простоват, но красивый и стройный. Полувоенная форма (как теперь говорится, «комиссарская») очень идет к нему, как и ко всем молодым людям. Когда Яков Давыдович в 45 лет напялил френч, это, конечно, смешно. Но видеть его мне очень тяжело. Зовут безвкусно — Аркадий. Странное все-таки положение, очень романтично, хотя без всякого романа.

Хорошо, что я барышня была деревенская и не презирала никогда физических занятий. Какими глупостями у нас набиты были мозги.

Сначала мне все снились всякие любимые кушанья, теперь перестало. Я ем все. Если случается, с удовольствием покушаю вкусные вещи, но от недостатка их не страдаю. Так и во всем. Это не аскетизм, а более точная оценка наших потребностей, все становится на свое десятое и даже двадцатое место. Физические наши потребности могут быть сведены до минимума. Это большое освобождение. Жалко, что я приведена к этому необходимостью, но приобретение остается приобретением.

Только не терять хорошего и бодрого расположения духа, — и все выиграно. Да и кого я испугаю своею злобою или малодушием?

Название учреждения, где я служу, чудовищно, но слова в таком роде я уже читала в книге телеграфных сокращений. Это — деловитость, конечно. Помнится, у Хлебникова теория, что для житейского и делового обихода введутся цифры, предоставя слова и их полнозвучное значение — одной поэзии.

Письмо от Лидии, она в Шанхае. Кто в Праге, кто в Цюрихе, Лондоне, Токио. Мы рассеялись, как в Библии, и мир тесен, как в XVIII веке. Всесветные граждане. Алексей Михайлович очень скучает в Берлине. Я думаю. Такой русский человек. И опять предрассудок. Родина — это язык, некоторые обычаи, климат и пейзаж.

Выписка из «Путешествия младого Костиса»:

«Дух злобы продолжал: для того старался, во-первых, разделить человеков на столько разных народов, сколько возможно было; повсюду возбуждал я национальную гордость, дабы одна нация ненавидела и гнала другую; везде старался ввести иные нравы, иные мнения, иные обычаи, иные одежды… Когда я разделил таким образом все народы, которые вообще долженствовали составлять одно общество, то принялся делить потом каждый народ. Разделил их на классы и отравил гордостью каждое сердце, дабы одно состояние почитало себя лучше другого и беспорядок умножился. Через разность мнений отвел я человеков от чистейшего разума и от пути к истине, чрез самолюбие — от любви к целому, чрез корысть — от пользы общественной. Одинакие органы, одинакие чувства, одинакие нужды имеют все человеки вообще, и для того равное почитание, равная любовь и равные выгоды необходимо должны соединять их. Равное ко всем почитание должно руководствовать ум ваш как закон, равная любовь должна руководствовать сердце ваше как средство; равная польза должна руководствовать действия ваши как цель».

Конечно, это — общие просветительные места XVIII века, но истина живет в них, и я понимаю преследования со стороны Екатерины II-ой.

Земной рай — бессмысленное мечтание, но, кажется, неискоренимое в человечестве.

В детстве у нас была ящерица. В положенное время она меняла шкуру. Нужно было видеть, как она вертела и била хвостом, терлась о стенки, старая кожа лопалась и сухими колечками разлеталась от ударов ее хвоста, покуда, веселая, помолодевшая, она не делалась ярко-изумрудной и блестящей. Так с нас, иногда не без труда, один за одним, слетают всевозможные предрассудки и зависимости, нелепые и смешные.

Мне мило многое, и — очутись сейчас с Лидией в Шанхае, я не без удовольствия посидела бы в ресторане, смотря на розовое море в компании с международными моряками, но мне очень скоро это надоело бы. И потом, я знаю теперь, что жизнь не в этом, что это — не главное, так же, как знаю, что не состоянием мостовых измеряется культура страны и что от неба нельзя отгородить ни вершка в личное пользование.

Не Аркадий ли дал толчок к моему перерождению? Может быть, и он, — и смерть мужа, не говоря об общих причинах. Странна только его (да не только его, а многих) жадность к жизни. Сама эта жадность понятна в двадцать лет, но направлена она на такие пустяки: на сапоги, палки, франтовство, театры. И это серьезно. Именно на то, от чего я благополучно избавляюсь. А любовь к жизни так нужна, так нужна. Но в какой-то другой форме, более одухотворенной, что ли! Может быть, это упоение вещественными благами, прежде для него недоступными, и пройдет. Подумать: к какому краху привела эта слепая вещественность Западную Европу?

И потом, я перестала считать свою почтенную личность пупом земли, и от этого только выиграла. Что называется «Награжденная добродетель»…

Струков все-таки отнес тетрадку Марии Родионовне. Она смутилась немного, поблагодарила и спросила:

— Вы не читали этого?

— Признаться вам, читал.

— Ну что же делать. Вы не знали, что это секрет.

— И я вам очень благодарен.

— За доставленное удовольствие?

— Без шуток. Вы достойны удивления.

Петрова прищурила слегка серые свои глаза и сказала тихо:

— Не принимайте только, пожалуйста, всего этого за главу из романа, тем более что муж мой, оказывается, жив и скоро возвращается из лагеря.

— Как же Аркадий?

— При чем тут Аркадий? Это — не роман, а самая настоящая жизнь. Мужа не расстреляли, а сослали на работы, положим, за вину однофамильца, а теперь и он свободен. Я верно его дождалась и даже стала лучше, приспособленнее.

Струков вдруг вспомнил.

— Мария Родионовна, можно вам задать один вопрос?

— Пожалуйста. Все равно, ведь мы, вероятно, больше не встретимся с вами.

— Почему ваши записки носят характер предсмертных? Да там и надпись даже есть соответствующая.

— Они и предполагались мною такими, а вышли «записками перед жизнью». Я собираюсь жить, и даже очень.

Помолчав, она начала:

— На прощание и я вам задам один вопрос, более простой: вы бывали в Олонецкой губернии?

— Нет, не случалось.

— Это — страна диковин и колдунов. Там есть реки, ручьи, исчезающие на время под почвой, потом за много верст снова выбивающиеся на незнакомом свежем лугу. Так и я. Теперь я подземно, слепо, может быть, прорываю свой путь и верю, эта долина будет прохладна и душиста, куда пробьются верные мои волны.