Дедушка

ДЕДУШКА

 

Вот он… Горбатый, худой, с длинными, густыми и белыми, как снег, волосами, с широкой седой бородой, с продолговатым смуглым лицом, с чёрными впалыми глазами и с какою-то странной улыбкой на нервно-сжатых, бледных губах…

Одет он в синие, заплатанные, полосатые порты, в синюю клетчатую рубаху, — под рубахой звенит что-то, — вериги, говорят, — ноги босые, — он и зимой редко лапти обувает…

Имени ему нет, — зовут его дедушка…

Ребятишки боятся его, бабы любят, а мужики просто-напросто — чёртом зовут…

— Кто его знает, — говорят они, — человек он — не человек,

колдун — не колдун, юродивый — не юродивый; а глядит-то он во как — у-ух!.. Опять же и книги у него тайные есть…

Он и сейчас книгу читает; книга толстая, переплет кожаный, застежки у переплёта медные, а листы пожелтели от времени…

Читает не тихонько, не про себя, а вслух, и каждое слово отчетливо и понятно выходит… Послушайте-ка…

«Коркодил изыде и многи человеки пояде; ибо коркодил зверь велик, купно же и рыба от главы до хвоста; ноги ему четыре, а хвост велик и остер, яко терние — шиповник; хребет же ему едина кость, черн, яко камень, и заострен, яко пиле; зубы велицы и остры, — и теми биет на них же гневается; убивает же его индрия (И н д р и я — сказочный зверек, убивающий крокодила) сице: яко пес обвалявшеся в грязи, входит усты его во чрево, и расторгши, скоро исходит оходом его, мертва его оставивша; ибо коркодил спит, а уста его отверсты имать…», эта *.

Дедушка закрывает эту книгу, застёгивает медные застёжки, кладёт книгу на полку около образов и достаёт другую; поменьше, потоньше, зато в ней картинки нарисованы: травка, цветочки разные…

Дедушка начинает читать:

«Зелие есть, нарицаемо нами самоцвет; стеблие его тонки, корение — яко глава младенча, листие округло и пространно, цвет красен; полезно вельми, вельми же и вредит; егда убо полунощи шуйцею срываемо бывает, сжет руку, яко пламень, егда убо полудну десною срываемо бывает, холодит руку, яко лед…»

К дедушке стучатся, он поворачивает голову, смотрит в оконце и идет отпирать…

Входит баба; стала к притолке и молчит…

Дедушка тоже молчит, книгу на полку положил и смотрит на бабу.

Бабе жутко. И краснеет она, и бледнеет, — в жар и в озноб ее бросает…

—    Ну! — говорит дедушка.

Баба говорить хочет, но не может, — плачет она.

—    Ну, — говорит дедушка. Баба рыдает.

—    Что?.. Али муж опять запил?.. -Нет!

—    Что же?..

—    Любить перестал меня… ругается… дерется… к солдатке Машке ночевать ходит…

—    Приведи сюда и мужа, и солдатку; не пойдут — скажи, я велел!..

Баба уходит.

Проходит час; в келейке у дедушки часы есть — с кукушкой, а в огороде солнечные есть…

Сейчас придут, — говорит дедушка и вздохнул… Только сказал, — глядь, все   трое — и баба, и мужик, и солдатка Машка — входят; на мужике лица нет, — бледный, солдатка бесстыжие свои глаза в землю уперла, а баба таково радостно смотрит.

—    Взгляни-ка ты на меня, — говорит мужику дедушка, — а

сам глазищами-то своими страшными словно съесть его

хочет…

Мужик трясется, языком еле ворочает…

—    Не гляди, — говорит, — Христа ради на меня так, не

гляди!..

—    А жену любить будешь?..

—    Буду…

И с солдаткой такая же история… Баба рада…

—    На, — говорит дедушке, — на, родимой, яичек да маслица… Возьми!..

А он ей:

—    Не надо!.. Меня пчелки кормят!.. Убери!.. Слышите, — пчелки его кормят?! — Да!.. Загляните-ка к нему в огород, — ульев до сорока там есть… Под яблонями там и погребушечка устроена, а в погребушке мед, воск, травы сухие разные…

Мед дедушка продает, воск церкви жертвует, а травами народ лечит.

Народ он лечит не так, как знахарки и знахари разные, не так; травами только изредка пользует, наговорной воды не дает, а вот возьмет к себе хворого на недельку — на две, — и какая ни будь хворь, — вылечит… А чем вылечит?.. — ничем!..

Зиму дедушка редко-редко дома живет, — как уберет осенью пчелок в подызбицу, — так и поминай как звали, — уйдет… На Святую вернется, а то и на Благовещение, коли Пасха ранняя… Куда он уходит, — Бог весть. Говорят, что будто на богомолье по святым местам, — может быть… кое-кто его и на Соловках видал, и в Киеве с ним встречался, и даже один отставной солдат в Старом Ерусалиме его видел… Чудной!.. Попробуй-ка сходи зимой-то туда, — пожалуй и не сходишь… Удивительно!..

Раз как-то он всю зиму дома прожил; но тут особый случай был, — совсем особенный… Ребенка к нему подкинули,-мальчика. Да какого?.. Слепенького. Ну взял его дедушка, кормить и лечить стал, и — вот поди ж ты — он у него через месяц глядеть стал… Глядит и глядит. Все диву далися, — глазам не верили… Всю зиму у него ребеночек этот жил, а весной захворал да и помер… На Пасхе это случилось; у людей праздник, радость, и богатый и бедный ровны, а дедушка плачет, горюет, убивается!

—    Что, — говорит, — мое знание, что мое ведение: мертвого не воскресить!.:

А пьяные мужики смеются над ними.

—    Какой, — говорят, — ты черт-колдун!.. Тебе только нас,

грешных, глазищами твоими запугивать можно, а супротив души-то младенческой ты ничего… Не помогает тебе нелегкая-то… Эх, ты!.. Черт!..

А дедушка, словно в воду опущенный, говорит:

—    Небеса мою гордость наказуют… гордость мою, гордость!..

Прошла этак неделя, — глядь-поглядь, — нет старика… Когда,. куда ушел, — не знаем… к Успенью домой вернулся и стал жить по-прежнему, — только вот под рубахой звенеть у него что-то стало, да лаптей по зимам не стал носить, — так босиком и ходит…

Уходя, дедушка ничего не запирает, и воровать у него не воруют… Был случай раз. Мужичонко у нас самый лядящий был — Тришкой Беспалым звали; ну, вот и захотел этот Тришка дедушкиным добром поживиться, вошел в келейку, начать свою работу хочет… а пчелы-то в подызбице вдруг: жжжу… жжжу, потом вдруг западня как подымется, — как хлопнет — бац… а из подызбицы-то — пчелы как вылетят роем да Тришку и давай жалить — еле ушел тот… Ну, не чудо ли?.. — Зимой пчелки дедушкино добро стерегут… Зимой… Ты пойми, — зимой!..

Это все еще ничего, а вот что!.. Ты послушай-ка, что рассказывает дедушка, хоть редко, а рассказывает, — час такой на него рассказистый находит…

—    Был, — говорит, — я молод, разбойничал, — под большую дорогу с ножом да с кистенем выходил; душ загубил сколько, — один Господь ведает… И вот какой раз вышел случай. Под самое под Рождество Христово в сочельник дело было; вышел я в лес, залез в ухаб, — жду… В лесу-то тихо… Воздух морозный… Месяц ярко светит… Где-то за лесом колокол церковный звенит, а вдали на дороге колокольчик ямской малиновым звоном заливается… Тройкой едут… Поравнялись…

—    Стой!.. Встали.

—    Деньги!..

—    А какой сегодня день?..

—    Какой-никакой, — деньги давай!..

—    И вдруг как загрохочет что-то, как ударит меня чем-то сзади, из глаз искры посыпались, а потом потемнело все, без чувств я сделался… Очувствовался, — гляжу, — меня ста¬рой сосной придавило; насилу выбрался… Голову больно, спину больно, ноги точно свинцом налились… А тут к заутреням зазвонили — бум!., бум!., бум!., по лесу треск, шум, гром, на поле ветер завыл, вьюга поднялась, — а потом стихло все, только колокола-бум!.. бум!..бум!..-Оторопь меня взяла… Бросился я бежать из лесу, прибежал домой, как пласт на постелю свалился, — и с тех пор я горбатым стал…

—    А где это было, дедушка?..

—    Не знаю, забыл…

И больше ничего не скажет…

…Дедушка проводил бабу, мужика и солдатку и опять за столом сидит, и опять книгу читает…

Это уже третья книжка, и он ее про себя читает; это книжка тайная, и где он ее хранит, неизвестно, она меньше тех, писана крупно и вся воском закапана…

Он, собственно говоря, и не читает ее, — он ее давно наизусть знает; он только листки ее переворачивает. Закладка у книжки черная, и на ней что-то непонятным языком, не нашими буквами написано.

Даже священник, отец Сила, — толи уж разных наречий не знает, — и тот никак не поймет, что на этой закладке написано…

А со священником дедушка дружен, меду пуда по два ему каждый год дает; священник не то уважает дедушку, не то боится его… И раз такой случай был…

Захворала у одного мужичка жена, еле дышит… Тот к попу; так и так, говорит, поедем, батюшка… А в ту пору весна была, — распутица страшная, овраги, реки разлились, — не езда, а каторга…

Священник-то и говорит:

—    Не поеду… На дороге погибнуть можно… Не хочу из-за одной овцы целое стадо овец духовных без пастыря сделать…

А дедушка-то тут был и говорит:

-А ты, батюшка, про овцу заблудшую притчу знаешь?..

—    Знаю!..

—    Ну, так и поезжай!..

Поп-то и поехал.

Вот он какой!.. Все его уважают, все его боятся, а он и знать никого не хочет, а не горд… Одно дело, свободная душа…

А еще и вот что:

Вздумал он ребятишек грамоте учить, и что ж ты думаешь, одним летом выучил, и теперь все ребятишки у нас читать умеют, а книжки-азбуки не видывали… А учил он их так: соберет их к себе в огород, усадит около себя, а сам на песке буквы пишет, ну, ребятишки и учатся, -забавно это им и понятно…

—    Я, — говорит, — сам так учился…

—    А кто тебя учил?..

—    Кто учил?.. Черничка одна — монашенка…

—    Что ты?..

—    Верно, — говорит, — врать мне корысти нет! Дело это вот как было!..

Ну, и расскажет дедушка, как его черничка грамоте обучила.

—    Вот, — говорит, — был я разбойником, души христианские губил… Вышел раз на большую дорогу, гляжу, черничка идет — монашенка…

—    Погоди, — говорю, — мать честная, монашенка!..

Та остановилась…

—    Ты, — говорю, — денег, чай, много насбирала, отдай-ка мне их!.. А сам ножик ей показываю…

—    Не отдам! — говорит.

—    Как же, — говорю, — не отдашь?.. Отдашь!..

—    Нет, не отдам… А вот сокровище неоцененное, коли хочешь, так подарю…

—    Какое, мол, это сокровище, — покажи!.. А самому смешно так.

—    Грамоте, — говорит, — тебя выучу…

—    Долгая музыка!.. Ты вот деньги-то давай…

—    В один час выучу!..

—    Ну, мол, учи!..

Ну, и выучила… Вот таким манером, как я ребятишек учу, — выучила… Да…

—    Что ж ты, дедушка, отпустил ее?..

— Нет!

—    Убил?..

—    Убил!.. Как барану горло перерезал…

—    Почему так?..

—    Душа того желала…

Скажет он это и замолчит, да на тебя так посмотрит, что жутко станет…

…Дедушка встал, к пчелкам в огород пошел. Только растворил калитку, — как все пчелы к нему: руки, лицо облепили и не жалят.

А он им:

— Ах, вы мои милые, ах вы мои кормилицы, кого-то вы теперь кормить станете?.. Ну, летите с богом!..

И полетели от него пчелки в разные стороны…

Дедушка в погребушку вошел, медку ложечку съел, травки сухой листочек съел, корешка какого-то пожевал, — и вышел…

Травки эти, корешки эти дедушка в ночь на Иванов день собирает: у него, говорят, и цвет папоротника есть, и что дедушка с этим цветом клад большой нашел, и что бабы у него много золотых денег видели, а куда эти деньги девал он, неизвестно.

Есть слух, — да как верить-то ему, — что у дедушки есть дочка где-то, а может, и не дочка, а так — полюбовница не полюбовница, — бог знает что… Он, говорят, и деньги-то золотые ей отдал… Да!.. Об этом рассказывают вот что:

Ходили девки наши в лесу, грибы, ягоды собирали… Ходили, ходили, на поляну вышли… Глядь, — на поляне-то человек стоит… Испугались…

—    Кто это, девахи? — говорят.

—    Где?..

—    А вона… Не леший ли?..

—    А тень-то от него есть?..

—    Есть… Ах!.. Это дедушка наш… Он!..

Только они это сказали, а дедушка-то вдруг повернется к ним и пошел… Девчонки за кусты присели, — не видал он их… Шел он, шел — остановился… Остановился да как зыкнет:

— Ау, Аннушка!.. Ау!..

Ну и голосище!.. Лес-то застонал словно, заныл да и откликается старому — ауууу…

—    Затих этот гул по лесу, голосок тонкий, звонкий послышался, девушка кричит…

—    Ау!.. Ау!.. Ау!..

И дедушка опять кричит, — ну потише прежнего, а все громко…

Глядят девчонки, — девушка из-за березок выходит, а дедушка-то к ней бегом, бегом… Подбежал, — и давай ее обнимать, целовать, и говорит ей что-то, а что — не слышно… нацеловались, сели; он ей в глаза глядит, а она ему седую головищу ручкой маленькой беленькой гладит…

И вот видят девки, — дедушка рубашку расстегнул, грудь черная, волосатая видна, а на груди цепь железная толстущая, а к цепи кожаный мешок с золотыми деньгами привязан… Отвязал он мешок от цепи и отдал той, что с ним рядом сидела… Отдал, — да как кашлянет, да как ахнет так, что инда Машутка Старостина на истошный голос крикнула… Тут дедушка обернулся, а девчонки бежать пустились; прибежали и рассказывают, что видели…

…Но что это сделалось с дедушкой?.. Вышел он из погребушки не такой, как туда вошел… Лицо побледнело, глаза мутные, на губах точно пена какая и трясется весь…

Не ладно что-то…

Входит он в келейку, на скамейку садится, сидит, а сам все бледнее и бледнее становится…

— Нет, — говорит, — надо кончить… кончить надо…

Подходит к печурке, огниво и трут достает, к челу печному подходит, — а в печи дрова березовые накладены…

Чик! Чик! Чик!.. Дедушка огня высек, печь затопил, к столу идет, а сам качается, — ноги дрожат, — еле держат…

— Кончить надо!.. Кончить надо!.. — слышится его ше¬пот.

Он берет первую книгу, — и в печь ее бросает.

— Прощай! — говорит.

Он берет вторую книгу, — и в печь ее бросает.

—    Прощай! Прощай! — говорит.

—    Он берет третью книгу, — и в печь ее бросает.

—    Прощай! Прощай! Прощай! — говорит и сам, как пласт, валится на пол, — и умирает…

Печка топится ярко… Дрова сухие трещат, и угольки от них отскакивают… Угольки на пол падают… Пол тлеет-тлеет, — и огнем занимается… Занимается скамейка, стол, занимается и рубашка на дедушке… На улице «пожар» кричат…

Все дотла сгорело. В черных головешках толстая железная цепь валяется…

— Ну и цепь, — говорят мужики, — чай, пуда два вытянет…

и, почесывая за ухом, идут в кабак покойника помянуть…

Бабы плачут… Ребятишки смеются.