Фимушка

ФИМУШКА

(Рассказ купца)

 

— Семья-то, сударь, у меня не велика была — жена, грешным делом, да дочка Фимушка… Про дочку-то я тебе расскажу… Расскажу — и на душе легче станет, а то тяжело уж больно, и не выговоришь, как тяжело… Перво-наперво Фимушка-то красавица была, да и красавица-то какая, что весь свет изойди, а такой не сыщешь. И не то, что по обыкновению нашему глупому, чтобы насчет телес и рыхлости этой самой, — нет, удивительная красавица была, необыкновенная… И чернобровая, и черноглазая, косыньки густые-змеи черные, а статна-стройна, что молодая березка кудрявая…  И умна была, и книжки читать любила, да не какие-нибудь, а все божественные, — примерно жития, акафисты и все такое прочее божественное-то… И читать любила про себя, про свой ум и про свое понятие, — и уж ежели вслух читает, то каждое словцо в душу твою окаянную входит, — ворочаться ее заставляет, — это душу-то… И читает это, сударь ты мой, и сама улыбается, а глазыньками спросить точно хочет: понимаешь ли, мол?.. Так-то!.. И добра она была, — ангельской душой ее прозвали… Нищих, попрошаек этих самых не любила, — фарисеи, говорит, они; и не им для спасения души помогать надо, а другим, кто и впрямь беден, кто и доподлинно голоден… Я-то, сударь, любил ее и боялся ее… Бывало, грешным делом, по пьяной оказии запутаешься, -думаешь, домой надо, ан нет, Фимушку там обеспокоишь, душеньку ее чистую в искушение введешь, так и не пойдешь домой-то… А вот, горе ежели какое, неудача какая, — первое слово к ней: так-то и так-то, дочка, этак-то и вот этак-то, голубушка, что делать, как быть?.. А она сейчас тебе по Писанию: так-то, тятенька, этак-то, — не горюй, не унывай, -ну, и чудо совершится, и горе все забудешь, и настоящим человеком опять сделаешься… Вот какая она была… И женихи, сударь, к ней сватались, то есть самые настоящие женихи, и отбою от них не было, а она, касатка, одно ладила: не пойду и не пойду… Ну что ж, думали мы с бабой, не хочет -бог с ней, она нам не в тягость, а в радость великую… Баба-то у меня, доложу я, глупенька была… По хозяйству, по дому -лучше не надо, а насчет другого чего — дрянь баба. И все бы ничего, да вот странников больно любила, и от этих самых странников Фимушке и беда приключилась… Ты думаешь, сударь, что умерла Фимушка-то, — нет жива она, голубушка, жива; а где она, куда ей Господь путь указал, не знаю, не ведаю… Она, сударь, просто-напросто со странником убежала, и не с молодым убежала, а со старым, строгим и постным… Может, он святой человек есть, не знаю… Господи ты Боже мой, Создатель милостивый, дочка -ты моя ясынь-ка, где ты?., где?., отзовись, откликнись!..

Дело-то, сударь ты мой, вот как было. Собрались мы с ней в собор Богу помолиться… Ну отстояли всенощную, молебен с акафистом отслужили и вышли из собора-то, — а уж стемнело. Собор-то у нас на горе стоит, и с горы этой весь город, как на ладонке, видно; и стали это мы на горке, на город, значит, свой любуемся: огоньки там зажглись, шум этакой глухой оттуда доносится, а около нас тихо-тихо, только березы старинные над головой шепчутся да часы на колокольне минутки прозванивают… Стоим мы и молчим…

—    Тятенька, — вдруг говорит она, а сама за руку меня схватила.

—    Что, мол, доченька, что?

—    Хорошо, — говорит, — здесь, словно в пустыне тихой, а там — это про город-то — суета великая, грехи тяжкие…

—    Так, — говорю, — доченька, так…

И опять мы замолчали. Чувствую я, сударь мой, что дрожит она вся, ко мне таково крепко прижимается, а рученька-то, что руку-то мою держит, горячая-прегорячая.

—    Тятенька, — говорит, — пусти ты меня в тихую пустыню, в пустыню тихую душеньке моей хочется…

Промолчал я, да, изгодя немного, и говорю:

—    Пойдем, мол, домой, Фимушка, — пора уж.

—    Пойдем, — говорит, а сама, гляжу я, горько плачет, -ну и меня в слезы кинуло.

Пришли мы домой, сударь, — и с тех пор она чудная какая-то стала, — все плачет, молчит да думает. И загоревал я, сударь, что, мол, такое с ней сделалось… Неделя прошла, а она все такая; другая прошла, а она еще пуще горюет; третья прошла неделя, а она и в постельку свалилась… занемогла.

—    Фимушка, — говорим мы ей, — доктора не позвать ли?

—    Нет, — говорит, — не зовите, не надо… Осквернит меня доктор-то.

—    Ну, мы знахарку позовем…

—    И знахарку не зовите, потому, говорит, она Бога часто искушает, тайны Его великие, вековечные раскрывает… грешная она, а мне чистую и непорочную душу надо…

—    Ну, мол, священника позовем, пособоруем тебя голубушку, почитать над тобой велим.

— И священника не зовите… не надо…

Так никого и не позвали, а она все хворает и хворает, а мы все горюем и горюем.  И пришел, сударь ты мой, к бабе моей странник, — постный такой, строгий и старый… Пришел он, и баба моя его у себя приютила, да по глупости своей и расскажи ему, что дочка у нас нездорова очень… А он ей:

—    Где, — говорит, — болящая-то, покажи…

Ну, баба моя и показала ему Фимушку-то… Я всего этого тогда не знал, а узнал да после… И дело у них выходило так: как я, значит, в лавку, али куда из дому, — странник сейчас к Фимушке, и сидит с ней, и беседует… О чем беседы у них были, не знаю… Только вот Фимушка поздоровела, поправилась, и ничего себе, — и ест и пьет по-прежнему. И рад я был, и Бога благодарить не знал как, и в одно село бедное колокол во сто пудов пожертвовал, но одно только меня в сомнение и в думу вводило, одно только… И вот, видишь, какое дело-то, — к примеру, говорить почнет Фимушка, — говорит, говорит да вдруг зардеется, как заря красная, и речь на полуслове оборвет; да еще в горенке своей сидеть мало стала, а все в сад бегала, а прежде, бывало, все в горенке своей сидит и книжки читает… Сад-то у меня, сударь, погляди какой: липы да березы столетние, кустов тьма-тьмущая, — одно слово, — старинный сад… Ну, насчет саду-то я еще не больно в сомнение входил, думаю, после-то хвори великой пускай чистым воздухом подышит, — полезно потому, а вот насчет речей-то обрывистых и краски этой самой в лице сомневался очень, — что, мол, за перемена такая?..

А странник-то этот, сударь, все еще у нас жил… И для этих самых странников в саду у меня особый домик построен. Живет он в этом домике как быть следует, — и ночью, и днем Богу молится, и никто его не видит и не слышит. Ну, что ж, думаю себе, живи у меня, человек Божий, — ты меня хлебом не объешь, а для Бога-то дело доброе… Так… И случись, сударь ты мой, такое дело: в самый, значит, в Ильин день, я выпивши был, — у кума на именинах наугощался.

Приехал  домой  ночью, отперли  мне  ворота, а я  было  хотел  прямо в горницу идти, да нет, думаю, пойду в сад проветрюсь немножко… Пришел в сад и вот, — хоть и выпивши был, а это самое благоухание, воздух этот садовый чувствую. Сел этак на травку, посиживаю… А тут соловей запел да так-то ли сладостно, так-то ли жалобно, что заплакал я, его слушаючи… Заплакал это, — да и заснул… И вдруг это сквозь сон-то и слышу — рыдает кто-то… Проснулся и оглядываюсь. Вижу и глазам не верю. Фимушка рыдает, стоит на коленях и рыдает, а перед ней странник этот самый старый… А уж светло было, солнышко всходило, — и видно мне их, а они меня за кустами-то не видят.

Странник-то Фимушке и говорит:

-Плачь, окаянная, плачь…

А она сердечная так и рыдает, так и рыдает и приговаривает рыдаючи:

-За что ты мучишь меня, за что ты душу мою тиранишь, отпусти ты меня…

А он-то:

—    Ты, говорит, не от мира сего, а в миру сем живешь…

За то, говорит, и мучу я тебя, за то и душу твою тираню, и не будет тебе покоя, окаянная!..

Волосы у меня, сударь, зашевелились, и хмель из головы выскочил, — так бы вот и бросился к ним, да ноги-то точно свинцом налились, — с места не двинусь…

И опять говорит этот странник:

—    Ты чиста, яко голубица, а грех сотворить должна!.. Не сотворишь греха — геенна тебе огненная, а сотворишь грех — цепь оборвешь, что тебя с миром этим связывает…

А она:

—    Не могу, говорит, не могу…

А он:

—    Проклятая будешь… Слугою дьявола себя сотворишь…   Согреши… Оборви цепь… Беги от мира сего проклятого…

Сказал он это, а она как схватится за свою головушку, да как вскрикнет, — и сомлела… И я, сударь, сомлел, — в глазах потемнело, ноги подкосились и свалился я… Уж больно она страшно вскрикнула, словно птичка-касаточка, когда ее ястреб схватит когтями острыми… Крик-то дворник услыхал… Бежит он в сад, ее сомлевшую видит, а потом меня… Тут лейка с водой стояла; он меня из лейки-то и спрыснул, ну и очувствовался я… Подбежал я к Фимушке, схватил ее на руки, домой отнес, дома жену разбудил, и привели мы ее, Фимушку-то, в чувства. Странник-то этот самый странный точно сквозь землю провалился, — все кустики в саду обшарили, а его не нашли. Куда подевался он, не знаю, а убежать не мог, потому ворота заперты были и около них Полкан злющий на цепи бегал… Через забор разве как?.. Да нет, забор-то аршин в пять вышины и с гвоздями… Одно слово, — исчез. Фимушка-то, сударь ты мой, как пришла в чувства, так и заснула. Ну и мы заснули… Встали утром, — и глядь-поглядь, нет дочки и не знаем, куда скрылась… Так вот с тех пор и нет ее… И никакого слуху об ней нет, умерла словно… Потом еще вот какое дело… Месяцев через десять после того мальчика мне подкинули… Он и сейчас у меня растет, ничего мальчонка, здоровый и смышленый… И чудное дело, сударь, мальчишка как две капли воды похож на Фимушку… Удивительное дело, сударь, такое удивительное, что ничего и не придумаешь… А Фимушки-то жалко, и не выговоришь, как жалко… Да и то сказать, — дело Божье… Может он, Создатель, за грехи какие меня покарал… Так-то!..