Русский вопрос (сборник статей)

Автор: Величко Василий Львович

РУССКИЙ ВОПРОС

 

 

ДУХОВНАЯ СУЩНОСТЬ И СВОБОДА ПИСАТЕЛЯ

 

Мне уже приходилось говорить о том, как русскому обществу «делают голову». В числе «делателей головы» особо видное место занимают писатели. Взаимодействие общества, школы и литературы так непрерывно и сильно, что мудрено сказать, какая из этих, то союзных, то борющихся сил проявляется могущественнее и резче; трудно бывает порою, в этом круговороте и «обмене веществ», отличить даже причину от следствия. Так, например, казалось бы, что в каждую данную минуту общество состо­ит из людей, подготовленных школою и затем ведомых по пути развития литературой. Но, с другой стороны, литература, как показывает жизненная практика, сильно влияет на школу, в лице ее руководителей и питомцев. В настоящее время нередко встречаются даже педагоги, восторгающиеся Максимом Горьким и обучающие своих питомцев на государственный счет пугачевской морали босячества. С третьей стороны, общество, дающее шко­ле контингент учащих и учащихся, а литературе ее жре­цов, — стихийно влияет на тех и других. Когда нравы общества грубы и бытовой, практический материализм преобладает над возвышенными стремлениями, — по­нижается культурный уровень школы, становящейся ареною явлений, унизительных для ее достоинства, да и для достоинства всего класса, претендующего на образованность; когда служащее низким стремлениям обще­ство победоносно влияет на писателя, то этот последний может дойти до уровня пьяного илота1.

Картина такого падения достойна гамлетовской скорби, ибо писатель есть учитель по преимуществу, прямой потомок первоучителей человечества, — и роль илота столь же мало ему подобает, как и священнику.

Весьма замечательно, что такое общество, которое понижает уровень писателя, утрачивает, в наказание себе, самое понятие призвания и назначения литературы, перестает ее уважать, т. е., попросту говоря, хаме­ет; следуя за вождями модными, а не уважаемыми по заслугам, оно становится всею своею грузной массой на наклонную плоскость, ведущую к помойной яме.

Нечто подобное, увы, замечается у нас теперь, да и не у нас одних, а в образованном обществе почти всех стран, воспринявших так называемую европейскую ци­вилизацию. Только у нас это явление резче, во-первых, потому, что мы моложе и восприимчивее ко всякой инфекции, а во-вторых, потому, что зарубежные враги и домашние смутьяны упорно и умело прививают нам яд, разлагающий не только жизненные формы, но и самые идеалы, без которых и общество, и школа, и литература утрачивают творческую силу. Вопрос об этом печаль­ном явлении у нас необходимо, поэтому, рассматривать в связи с общественной и духовной эволюцией других народов. Необходимо свести несущественные разновидности к одному знаменателю, выяснить сущность писательского призвания и характер отношений писа­теля к обществу.

За последние несколько лет очень часто обсужда­ются вопросы о сущности литературы, особых приме­тах писателя и т. д. Во Франции и Англии этим вопро­сам посвящена целая литература; и русское общество не из одной только подражательности интересуется ими, — но повинуется в данном случае чувству, кото­рое можно назвать инстинктом самосохранения. Кроме ряда помещавшихся в «Книжках Недели2» весьма ин­тересных статей М. О. Меньшикова3, вышедших затем отдельною книгой, известной статьи графа Л. Н. Тол­стого об искусстве и множества других исследований и очерков, посвященных тем же предметам; во многих заседаниях здешнего неофилологического общества поднимались эти вопросы, с целью не только научною, но и поневоле практическою: в наше время духовного кризиса они носят болезненный характер. Пока сердце не болит, мы забываем о нем; а начнутся перебои — и вспомним невольно!..

Дело неладно: понятия спутались, руководящие на­чала и священные традиции потонули в «пенистом океа­не печатного слова», как выражается Томас Карлейль4. И публика, и даже сами писатели обходятся без этих руко­водящих начал и традиций, которые, по некультурному мнению многих, представляют собою устаревший хлам. Даже среди талантливых писателей встречаются люди, смотрящие на дело с ремесленной, промышленной точки зрения. Интересный пример такого непонимания я при­веду ниже, а покуда замечу, что обилие рассуждений о сущности писательского призвания, будучи вызвано печальным состоянием современной литературы, вместе с тем несомненно признак хороший: язва найдена, лекарство против нее изыскивается и, с Божьей помощью, найдется. Целебные элементы есть в душе у каждого пи­сателя, который достоин этого высокого имени.

Несколько лет тому назад вышли в «Книжках Не­дели» интересные воспоминания г. Фаресова5 о покой­ном Н. С. Лескове; автор близко знал его и совершенно точно приводит его слова, которые мне не раз приходи­лось слышать от Лескова во время моей долгой приязни с этим глубоко характерным художником слова.

«Писатель — это мученик, — говаривал Лесков, — кто смотрит иначе, тому лучше не вступать в литерату­ру; отличительной чертой литератора я считаю готов­ность страдать за свои убеждения… Он не напишет ни одной строчки ни за какие деньги, если усомнится в ее достоинстве. Только бездарности бывают всегда доволь­ны своими произведениями. Но не стоит останавливать­ся на литературном пружении тех писателей, которые говорят, что у публики желудки луженые и все переварят. Настоящий литератор никогда не будет таким циником. Служа пером бессмертным истинам, он ощущает писательскую гордость, — и хотя бы вокруг него все, симпа­тизирующее ему, вымерло, не умрет ничего в нем самом. С этим ему легко нести свой крест»…

Будучи под неизгладимым впечатлением своего тернистого писательского пути, Лесков впадал даже в неко­торую крайность и находил, что писатель «должен всегда идти против господствующих взглядов», имея лучший и более критический взгляд на положение вещей.

Это не всегда верно само по себе и не ко всякому писателю применимо. Например, опережать какое-либо течение — не значит идти против него.

Гордясь тем, что он никогда не принадлежал к числу писателей «фаворитных» и «добродетельных» в партийном смысле, покойный Лесков говаривал: «Мне всегда подозрителен писатель, никогда не выносивший на своей груди гнева толпы и зазнавшийся от ее восторгов».

Некоторым диссонансом наряду с этими возвышен­ными словами звучит помещенное на другой странице указанных воспоминаний следующее рассуждение Лескова, которое может быть объяснено только случайною неловкостью выражения:

«Мы не получаем, — говорит он, — ни чинов, ни жалованья, ни пеней. Все наши радости сосредоточены во вдохновенных наших занятиях. Ничего почти в награду»…

Это сопоставление вдохновенных радостей с от­сутствием награды отдает неудовлетворенным мате­риализмом.

По поводу всех этих речений один известный ро­манист написал тогда же в большой газете фельетон в более «современном» духе и пришел к выводам, которых никак нельзя было бы ожидать от человека, обладающего талантом и поэтому, казалось бы, призванного служить истине, добру и красоте.

По его мнению, во-первых, готовность страдать за свои убеждения не является характерною принадлеж­ностью писателя, а необходима во всякой деятельности. Труд писателя, как и всякого другого представителя сво­бодной профессии, как, например, ремесленника, оплачи­вается различно, смотря по степени его талантливости. В чинах нет никакой надобности. Надо устроить только всякие учреждения взаимопомощи, быть талантливым и усердным, — и «можно жить безбедно».

Причем же тогда страдания? И какие, мол, тут стра­дания, если все обстоит столь благополучно?! Можно бы возразить, однако, что сапожнику меньше приходит­ся страдать за убеждения, чем писателю. Между этими «профессиями», смею думать, есть некоторая идейная и бытовая разница, по крайней мере, в глазах людей, уважающих литературу.

Чтобы «радикально» опровергнуть взгляд Лескова, фельетонист приводит характерный случай из жизни Достоевского.

Отец одного молодого поэта принес гениальному писателю стихи своего сына и пожелал услышать мне­ние о них. Достоевский прочел и нахмурился: — Зачем все это пишется? Для того, чтобы быть писателем, надо прежде всего страдать!..

Обиженный отец, привыкши смотреть на всякую деятельность, и в том числе на литературную, как на карьеру, взял тетрадку обратно и ушел, а Достоевский закричал ему вдогонку: «Лучше не быть тому писателем, кто сам не страдал и не хочет страданий!»…

Эта фраза кажется автору фельетона верхом неле­пости: ну какой здравомыслящий человек хочет страда­ний?! Всякому хочется побольше радостей, — а писатель такой же человек, как и все! Ему нужен-де только талант и талант: «писатель с талантом — светильник во тьме; писатель без таланта — жалкий писатель»!

Так называемой большой публике этот некультур­ный фельетонный взгляд, вероятно, понравился: в нем нашли много успокоительного здравого смысла и писа­тельской скромности. Припомнили, кстати, что Достоев­ский «был человек ненормальный»! Ну как представить себе господина, который собирается стать писателем и потому «хочет страданий»?! В буржуазной голове такое понятие не укладывается. С ее точки зрения ясно, что и сам великий Пушкин был не в своем уме, когда сказал: «я жить хочу, чтоб мыслить и страдать!»

Да-с, господа, талант прежде всего, — а в остальном писатель такой же человек, как и все.

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он!

Особых примет у него нет, кроме разве потертого костюма и нервно-бесцеремонного выражения; даже длинные волосы встречаются все реже…

Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется…6

Позвольте-с! Во-первых, что такое «божественный глагол»?! Набор слов в державинском духе, высокопарная чепуха!

Так думает большая часть людей поверхностных, особенно с легкой руки г.г. фельетонистов, толкующих с кондачка об этом важном предмете и предпочитающих подделываться под ходячие взгляды, нежели повышать их.

Казалось бы, что не стоит и возражать против та­ких суждений. Но вопрос об особых приметах писате­ля и борьба его за духовную свободу представляет в настоящее время одно из самых больных мест нашей культуры; то или иное решение его влечет за собою различные глубокие последствия, как принципиальные, так и практические, ибо литература, питаясь жизнен­ными фактами, вместе с тем гипнотически влияет на общество и создает жизненные явления, наряду с их описанием и критикою.

Поэтому надо выяснить, что такое писатель, каковы его признаки и исторические судьбы в связи с развитием общества; неизбежны ли страдания в борьбе за духовную свободу и возможно ли оградить эту свободу в наш век своеобразного экономического рабства и умственно­го опошления.

1

Что такое писатель? Начну с такого определения, которое как будто носит анекдотический характер, но, в сущности, содержит указание на самый генезис вопроса.

К одному беллетристу приходил перебелять ру­кописи старый сенатский писарь, типичнейшая канце­лярская машина дореформенных времен: во фризовой шинели, бритый, с тонкими губами, безжизненными глазами маньяка и жидкою сединою, зачесанною впе­ред на виски.

Старик не писал, а рисовал буквы, мог работать до бесконечности и отличался убийственною молчаливостью. Однажды он, во время перерыва работы, огляды­вая мутным взором стены кабинета, вдруг обратил внимание на один портрет:

— Кто это?—спросил он равнодушным тоном, шамкая губами и растягивая слова.

— Пушкин…

— Не слыхал… он что же… служит где-нибудь?

— Служит… в царствии небесном.

— Аа… значит, в государственной канцелярии? — спросил старик не без юмора, предположив, очевидно, что беллетрист упомянул о самом что ни на есть хоро­шем месте службы.

— Нет, он умер… Ведь это Пушкин, писатель Пуш­кин…

— Аа… пи-са-тель? Это хо-ро-шо…

Пауза. Старик стал внимательно вглядываться в лицо великого поэта: губы и подбородок выбриты, взор спокоен, руки сложены на груди.

Все, кажется, в порядке. Вдруг писарь сделал брез­гливую гримасу:

— А почему же волосы… того?

— Что?

— Прическа не в аккурате… Верно зашибал?..

Вздох­нув, он продолжил, приосаниваясь:

— Вот, у нас, в сенате, был писатель… Скоропостижный…

— Что? Умер?

— Нет, спился. Фамилия Скоропостижный… Из духовных был. Любил, хе-хе, за галстук. А уж вот был писатель! Тремя почерками писать мог: и прямо, и с от вальцем назад, а уж если для богатых купцов проше­ние, по полтиннику за лист по широкому номеру, — так он вам такого эльзевирцу7 подпустит, что прямо слеза прошибает.

И я замечал-с, что начальство, при всей своей строгости, признавало такие прошения подлежащими удовлетворению-с! Талант… Вот уж именно это от Бога-с!..

И бросив брезгливый взгляд на курчавую голову Пушкина, канцелярский философ углубился в работу…

От Бога-с! Не только сущность, но и самая техни­ка писания — высший дар Божий человеку. Животные, так или иначе, переговариваются между собою; но толь­ко человеку дано посредством письменности побеждать время и пространство.

Называя создание письменности героическим тру­дом, Томас Карлейль говорит: «Книга запечатлевает в себе душу всех прошедших веков. Все, что человечество делало, о чем мыслило и чем оно было, — все это покоится, как будто бы объятое магическим сном, — там, на страницах книг. Книга — величайшее сокровище чело­века! Литература, постольку, поскольку она литература, есть апокалипсис природы, раскрытие открыто лежащей тайны, или, как выражается Фихте8 в своих эрлангенских лекциях, — непрерывное откровение божественного в земном и человеческом»…

Итак, литература есть не только отражение жизни, но и откровение.

Она—сама по себе жизнь, более тонкая и духовная, чем то, что принято называть жизнью в обычном смысле слова. Она не только создает свои, отвлеченно литера­турные явления: нет, ее власть простирается и на факты реальной жизни! Она создает монархии, парламенты, ре­волюции, поддерживает или разрушает семью, общину, церковь и т. д. Отвлеченные литературные произведения порождают живых, реальных людей, с тем или иным ду­ховным и даже физическим обликом.

Такого взгляда держались сотни мыслителей и кри­тиков, начиная с авторов священного писания и кончая злополучным «декадентом в своей жизни», Оскаром Уайльдом9, который в своих «Intentions» весьма интерес­но говорит о силе внушения литературы. И впрямь: разве Гамлет навязался в цельном виде Шекспиру и сделал его творцом одного из величайших в мире художественных произведений? Нет! Шекспир, собрав из жизни материал по крупицам, создал Гамлета как тип, — и потом от это­го типа народилось и продолжает нарождаться множе­ство Гамлетов, больших и малых.

А наш Марлинский10?! Далеко ему до Шекспира, как до звезды небесной, — а сколько он расплодил так называемых «московских черкесов», незаконных духов­ных детей Амалат-бека! Если всмотреться в авторскую личность Лермонтова и попытаться воспроизвести ее писательскую родословную, — то не найдет ли беспристрастный критик, что в жилах даровитого «неведомого избранника», отрекавшегося от байронического плаща, текла художественная кровь Марлинского?!

А какое огромное потомство у самого Лермонтова! Как песок морской! Я уже не говорю о так называемых «ноющих поэтах», произведения которых — вода из лермонтовской ванны! Нет, обратите внимание на то, сколько мирных обывателей, начиная с кандидатов на судебные должности, продолжая юными рабами латинской грам­матики и кончая наиболее развязными из штабных писа­рей, Лермонтов силою внушения превратил в карикату­ры Демона и Печорина! Сколько титулярных советниц, томных институток и шустрых белошвеек пустилось играть небезопасные роли Тамары и княжны Мери!..

Внушение — слишком жалкое, плоское, приват-доцентское определение великой тайны человеческого духа, или точнее одной из тайн мироздания! Недаром в священном писании сказано: В начале было Слово.

Что же такое писатель? Кто этот маг и волшебник, владеющий словом и, даже после своей смерти, заставляющий людей проникаться этим словом, родиться от него? В древние времена, когда все знание (иногда весьма обширное и глубокое, как в Индии и Египте) сосре­доточивалось в руках могущественного меньшинства, тщательно охранявшего тайну этой силы, — жизнь подчиненного большинства отличалась животным ха­рактером, была полна животных радостей и страхов. Тогда появлялся человек, происходивший, очевидно, из меньшинства, одаренного знанием, или просто «из­бранник небес» — и без всякой надобности для своего материального, животного благополучия, говорил на­роду великие слова. Смертным он говорил о бессмер­тии, преходящим — о вечности, невольникам лжи — о высшей правде. Он говорил от имени бога, кто бы ни был этот бог: умерший ли предок, Ормузд11, Зевс12 или Иегова13. Он был непременно искренен: уверовав в выс­шую силу, или, хотя бы, в отвлеченную идею (как, например, Сакья-Муни14) он заговорил, потому что не мог не заговорить.

Будучи исключением из массы, этот непрошеный проповедник являлся ненормальным человеком с точ­ки зрения современных ему материалистических по­нятий. Если же считать животную жизнь и невежество ненормальными для человека, а общение с божеством и стремление к проникновению в тайны мировых зако­нов естественным человеческим призванием, — то упомянутый проповедник был праотцем истинно культур­ного человека. Он являлся, вместе с тем, прототипом, праотцем писателя.

Человеческое стадо признавало его, в широком смысле слова, ненормальным, т. е. или божественным, или преступным, или… безумным, т. е. «одержимым». В первом случае от него требовались чудеса, и он основывал просветительные культы.

Во втором, особенно когда он был неприятен власт­ному меньшинству, — его прогоняли или побивали каменьями. Надо полагать, что это случалось нередко.

В указанной выше, весьма своеобразной и в неко­торых чертах верной статье об искусстве, граф Толстой говорит, что в каждое данное историческое время суще­ствует высшее понимание смысла жизни, выражающееся в религиозном сознании, ясно высказанном передовыми людьми и чувствуемом всеми. Эти слова, приложимые, однако, далеко не ко всякому времени, в полной мере долж­ны быть отнесены к началу истории, когда вся умствен­ная и нравственная жизнь людей проникалась и опреде­лялась религией. И вряд ли может подлежать сомнению, что письменность, изобретенная человеком, которого не­посредственное потомство обожествляло, которого Карлейль называет героем, а мы просто назовем первым пи­сателем, — первые строки свои посвятила Богу.

Так было вначале, так оно в тайниках своей сущ­ности осталось и до сих пор. Недаром Жуковский15 го­ворит о высшем роде литературы: «поэзия есть Бог в святых мечтах земли!» Лучшего определения до сих пор не придумано.

Первая рукописная книга была плодом бескорыст­ного акта, являлась или последствием проповеди, или заменой ее. Из почтения к бессмертной идее автор даже нередко скрывал свое смертное имя.

Когда расширился круг людей, способных не толь­ко читать, но и критиковать, картина меняется и начи­нается искушение для первобытного писателя. Разда­ются хвалы и порицания, появляется спрос на книгу, возникает зародыш книжного рынка. Тщеславие и ко­рысть посягают на душу писателя. Требования критики и рынка, в связи с упадком тех или иных верований и наступлением скептицизма, порождают светскую литературу, светскую не только по форме и сюжетам, но и по внутренним тенденциям.

Постепенно происходит ряд явлений, который мо­жет быть назван демократизацией духа. Высокая ис­тина, став достоянием толпы, не подготовленной к ее восприятию, извращается, утрачивает свой истинный смысл и чистоту; объективное знание, будучи благо­творною зиждительною силой во власти благого разума, становится силою безразличною или вредною во власти разума беспринципного или низких инстинктов.

В этом трагизм истории писателя. Им создана аудитория, которая качественно ниже его и слабее его вначале, а потом подавляет его своей массой, диктует ему свои законы, превращает слабого писателя в раба или гаера, посредственного — мучает и заставляет бороть­ся за авторскую личность и покоряется только сильному. Материализм не философский, а инстинктивный, быто­вой, животный, — становится, как чудовище, перед пи­сателем и преграждает ему путь.

Писатель сам вызвал его из мрака бессловесности, он сам положил начало демократизации духа, выполняя свою трагическую миссию, сообщая многим то, что было вполне доступно ему одному, да и то в мысли и чувстве больше, чем в словах.

2

Соблазны растут, — и некоторые писатели начи­нают колебаться, писать для тщеславия или корысти, ostentationis aut quaestus causa. Сильнейшие, как Гомер16, Эсхил17, Вергилий18 и другие вечные творцы, остаются верными себе, и даже в светских произведениях не порывают связи с божественным источником литературы. Положим, искушения, которым подвергаются первые писатели, вначале не особенно велики: книга, в силу своей редкости, дороговизны и глубины содержания, а также вследствие тогдашней медленности социальных перемен, доступна лишь умственной аристократии того времени. Но демократизация духа уже началась.

Она, строго говоря, началась с того момента, когда прототип писателя, проповедник, провозгласил равенство людей перед высшею силой, или идеей. От принятия этого тезиса до признания полного равенства людей между собою оставался один шаг — и он сравнительно скоро был сделан в смутном дотоле сознании несколь­ких людей. Солнце этой благородной фикции взошло, и оно должно было совершить свой путь.

В сущности, весь исторический процесс, направле­ние которого должно считать уже определившимся, мо­жет быть назван гигантскою попыткою людской семьи разрешить богочеловеческую задачу: определить отношение людей к создавшей их Силе, к природе и между собою. Тайны науки похищаются у завладевших ею монополистов, письменность разветвляется на неисчис­лимые, частью прикладные отрасли; но главный тройственный ствол ее — философия, религия и искусство (служение истине, добру и красоте) стремится к небу, несмотря на все препятствия.

В области социальной демократизация духа, как это ни странно на первый взгляд, создает монархию. Монарх есть, в сущности, первый венчанный демо­крат, первый вооруженный носитель идеи равенства людей перед Божеством и земною властью, а стало быть, и между собою. Эта идея явно противоречит земной действительности, но по задаче божествен­на, — и вот в чем, быть может, коренится происхожде­ние слов «Божией милостью», вытекающих из самой сущности вещей. Демократизация духа, с целью оче­ловечения человека, сообщение высших знаний и прав возможно большему числу людей, остававшихся дото­ле в пренебрежении, есть богочеловеческая задача литературы, — и, быть может, поэтому великих жрецов искусства называют «поэтами Божьей милостью», как монархов мысли.

Но, как выше сказано, сообщить знание и высокие понятия легче, нежели воспринять их, особенно если воспринимающий заражен наследственными пороками и душевными недугами, внушенными природой, выработанными многовековым рабским или животным со­стоянием. Тот, кого природа и история предназначили для рабства, остается и по освобождении только разнузданным, т. е. более лукавым или буйным рабом.

Истинная перемена к лучшему достигается лишь переменою нравов, а последняя отнюдь не обеспечива­ется прогрессивными реформами, которые нередко на деле понижают культурный уровень массы, вместо того, чтобы повышать его. Сущность жизни, оставаясь неизменною, побеждает и извращает какие угодно новые ее формы. Припомню случай, который я уже пересказал стихами в своем сборнике «Восточные мотивы». Какой- то миссионер прибыл однажды на острова далекого океана, населенные людоедами. Когда он стал отговаривать этих людей от людоедства, они возразили ему, что сами природные условия заставляют их придерживаться это­го гнусного обычая: бывают месяцы, когда у них очень много рыбы и птиц, но бывает и время, когда буквально есть нечего; тогда они садятся в челны, совершают набег на соседние острова, мужчин убивают, молодых женщин берут на племя, а старых… едят.

Миссионер научил дикарей заготовлять рыбу и птиц впрок, чтобы устранить печальную необходимость есть старух. Обратив всех в христианство и благословив их на новую жизнь, он отплыл. Прошло несколько лет — и благодушный патер вновь приехал к своим прозели­там19 и был принят ими, как истинный благодетель, как насадитель спасительных познаний: «Дай вам Бог здоровья, — сказали ему дикари, — вы нас воистину просветили! Теперь, благодаря вам, у нас имеются всегда в запасе соленые… старухи»!..

В непомерно быстром увеличении аудитории, со­стоящей преимущественно из людей, дух которых исто­рически не подготовлен к восприятию истины и передаче ее следующим поколениям, — в этом роковом явлении заключается главная опасность для писателя да и для истинной культуры. В храм идеала вторгаются инстинктыи начинается торг.

Изобретение пороха и книгопечатания производит как бы татарское нашествие душевно грубых цените­лей, покровителей и покупателей книги. Писатель взят врасплох: он заражается общественным недугом, как врач в больнице. Когда праотец писателя шел пропове­довать истину, он видел перед собою открытого врага и был готов на муки. А тут ему приносят тайную заразу те социальные условия, которые он сам же, отчасти, вы­звал к жизни.

Положим, в исторический момент этого первого кризиса он был во всеоружии христианской религии, от­крыто руководившей жизнью. Но самое религиозное понимание было так грубо, что нередко истинно христиан­ская, истинно человечная мысль задыхалась под гнетом формального культа, а носитель ее погибал в муках. В одном слове «инквизиция» все сказано.

В тот же роковой момент поднялась из праха веков античная красота и зажгла зарю Возрождения. В ней было много материалистического, язычески чувственно­го — и удесятерились соблазны, туманившие душу писателя. Папские вакханалии, подрывавшие самую веру, всеобщая роскошь образованных классов и пресыщение породили скептицизм, который, по меткому замечанию Карлейля, представляет собою черную немочь, губитель­ный недуг жизни, ее духовный паралич.

Писатели одни из первых заболели этим недугом и предали не сжиганию, а попранию все, чему дотоле поклонялись люди. Западная аристократия нравствен­но пала и утратила инстинкт самосохранения, которым в высочайшей мере обладала поднимавшая уже голову корыстная буржуазия. Народная масса изнемогала под гнетом неумело привилегированных утешителей. Одни писатели пошли в услужение к буржуазии, другие искренно возмутились народным стоном, третьи продолжали забавлять аристократию разрушением и осмея­нием прежних святынь. Все вместе вызвали стихийное течение, которое их обезличило, свалило и понесло, как полая вода.

Писатели посеяли революцию, народ потрудился на этой кровавой ниве, а буржуазия собрала все плоды в свои житницы. Она воцарилась надолго и жестоко.

В первое время она обладала большим духовным содержанием, так как находилась под обаянием побеж­денного врага, считала себя в долгу у своего союзника- народа и, как всякая молодая сила, верила в свое призва­ние. Она сразу, по-видимому, искренно провозгласила формальное равенство всех перед законом. Истинная сущность буржуазного миросозерцания проявилась только впоследствии, с развитием техники и образова­нием денежного феодализма. Тогда же обнаружилась и вся ограниченность воздействия объективного правового порядка, играющего преимущественно роль куль­турной изгороди, по обе стороны которой фактически могут совершаться всякие нарушения права в смысле более глубоком и жизненном, — нарушения кровных че­ловеческих интересов. Обнаружилось также, что идеа­лизм буржуазии — поверхностный, школьный, взятый напрокат и весьма легко уступающий голосу страстей, облеченных в форму приличную, с виду мирную и, главное, безнаказанную.

Особенно жирным пятном буржуазное миросозер­цание разлилось во Франции, где традиционные перего­родки ранее перегнили. В Германии, благодаря всесос­ловной практичности ее населения, социальная борьба приняла более мирный характер, вследствие чего там мог развиться, по крайней мере на время, истинный идеализм, ныне уступающей место наступательному бес­принципному ницшеанству.

И французские, и немецкие писатели, почуяв тлет­ворное дыхание «материи», вначале попытались сде­лать все, чтобы не угашать духа. Французские попыт­ки, большею частью, не удавались, быть может, потому, что служители аполлонова алтаря подходили к нему с волею, ослабленною страстями и суетой, с нечистою душою и руками.

Плодами этих попыток явились ложный сентимен­тализм и романтический прыжок в окно из душной бур­жуазной комнаты. Все это было крикливо, пестро и ми­шурно. Лакей Рюи Блаз20, совсем не типичный для своей профессии, попирает душевным величием вельможу. «Дама с камелиями21», — камелия сама,— оказывается такой героиней, что хорошим матерям семейства перед нею приходится прятаться в кусты.

Почему непременно лакей и гетера? Если писатели хотели не просто льстить и продавать свои книги вы­двигавшимся лакеям и гетерам, а действительно реабилитировать человеческую натуру, возжечь надежду на торжество духа, — то это им не удалось! Такая священ­ная задача доступна только здоровому, искреннему, ре­альному творчеству, проникнутому религиозным духом. Но такое творчество появляется лишь после того, как ис­кренний, серьезный идеализм сделал свое дело.

В Германии подъем идеализма в начале прошлого века, героическая борьба с надвигавшеюся тучей бур­жуазного миросозерцания, самоотверженные, пламен­ные попытки очеловечить человека — все это вместе составляет грандиознейшее в мире зрелище. В воспоминании об этой титанической борьбе за идею будущие представители духа почерпнут силу, найдут верный компас для плавания средь «океана печати», все более мутного и пенистого!..

Германская метафизика озаряет немеркнущими лу­чами бесконечное пространство. Лессинг22, Шиллер,23 Гёте бросают в мир огненные слова, направляют против несметных полчищ темной силы свои бессмертные художественные воплощения богатырей. И богатыри вначале побеждают, но потом их томят измором и… берут в плен. В плену, впрочем, с ними обходятся прилично: одевают в красивые тисненые машиной переплеты и заключают в темницы банальных полированных шка­пов. Их изредка проветривают, с ними ведут холодно­почтительные беседы, — а детей даже заставляют го­ворить с ними, чтобы дети знали естественных врагов нормального буржуазного человека.

И умные, хорошие дети не шумят, не мешают па­паше фальсифицировать вино, придумывать неофици­альные и незаметные налоги на обывателя или свер­шать мнимо бескровную жертву — стричь грюндерские купончики… Дети беседуют с мертвыми богатырями в ожидании более «благоразумной» деятельности и более скотски-живых развлечений.

Портреты великих творцов, заключенные в багет­ные золоченые рамы, глядят со стен, оклеенных пошлыми обоями. И человеку, понимающему весь трагизм их пребывания в этих лавочках, просто удивительно: как они языка не высунут и не покажут его своим тюрем­щикам?..

3

Материализм бытовой воцарился, к сожалению, не только над умами, но и над нравами, найдя в них го­товую животную подпочву. Прикладные стремления заменяют бескорыстную мысль, техника оттесняет ис­кусства, мертвая машина не только заменяет живого че­ловека, но воцаряется над ним, немедленно понижая его творческий уровень. Общество человеческое подвергает­ся особой казни, перед которою египетские казни были детскою забавою.

Провозглашается единовластие материи, материа­лизм возводится в культ, посягая не только на карманы, но и на самую душу обывателя, устанавливается рабство, и даже нечто худшее, чем рабство: вольная и невольная продажа свободы, чести и чего угодно. Правовые понятия этому не препятствуют, потому что они слишком объективны и формальны для жизненных запросов.

Буржуазия одела право в свою ливрею, заковала его в свои кандалы.

Идеалом вольной химии и техники является заме­на простого и естественного искусственным, — то есть, говоря попросту, фальсификация. Идеалом материалистического культа является превращение человека в дрессированное и практично мыслящее животное, или в зверя, — смотря по различию характеров и настрое­нию. Представители этого миленького культа, служа, в сущности, интересам больших капиталистов, распола­гают и большими средствами, и полчищем герольдов24, и умением воздействовать на публику, вступая в союз с ее слабостями. Тут приобретают особое разлагающее значение еврейская психология, еврейский расовый культ золотого тельца — своего рода Ваала25, пожирающего или уничтожающего носителей идеала и попира­ющего целые народы. Зыблются нравственные начала, зыблется или подгнивает арийская государственность и общественность под натиском или просачиванием этой мутной волны.

Добрая половина людей, примыкающих, по недоразумению или по инерции, к модному разлагающему течению, — в сущности духовно принадлежит к чис­лу друзей народа, государственного порядка и хри­стианских начал; зараза овладела ими случайно, по их недомыслию или неосторожности. Так умеренный и трезвый, но не опытный человек может отравиться под­дельным вином.

Знаменитые ученые фальсифицируют питательные продукты, вытесняют нравственные понятия в области права, торгуют знанием и вдохновением. Те, на кого общество смотрит с надеждою, оправдывают ее лишь на словах, а на деле изменяют ей…

Но совесть не умирает, душа человеческая томит­ся. Одни, подобно алкоголикам, жаждут окончательного озверения — и неверно понятая весть о физиологиче­ском родстве человека с обезьяной принимается ими с шумным восторгом, как благодетельное открытие: они даже идут дальше и, так сказать, громко хрюкают!.. Другие жаждут выхода или хоть воплей отчаяния. Такому спросу отвечает небезуспешно и предложение.

Писатель уже не так выделяется, как прежде: по верному замечанию Карлейля, он идет в густой толпе людей, столь поразительно похожих на него, что подлин­ника от подделки почти никто не отличает.

Граф Л. Н. Толстой совершенно правильно ука­зывает, что само общество, ввиду обилия подделок и извращения вкуса, утрачивает способность отличать бриллиант от стекла. Еще более верно замечание того же автора, что искусство, став профессией, значительно ослабело, вследствие утраты искренности. Одни пи­сатели пускаются во все тяжкие, открывают торговлю мыслями и чувствами распивочно и на вынос; другие, более или менее искренно, испускают вопли отчаяния, и общество, вопреки своему материализму, прислуши­вается к ним. Чувство мировой скорби не менее власт­но, чем самый материализм.

Байрон26 сыграл свою трагическую симфонию, потрясающее впечатление которой кое-где нарушается поч­ти промышленною рассчитанностью эффектов; заныл Леопарди27; Шелли28, в отчаянии, залетел в поднебесные туманы; Мюссе29 с горькой иронией спросил: «Dors-tu content, Voltaire30?!»…

Третьи, как бы в исступлении, хохочут над всем, все выцыганивают и пачкают грязью. Это похмелье ма­териализма, в связи с ненавистью к нему! Таков Гейне, этот сильный, но больной пересмешник, жонглирующий великими идеями и издевающийся над всем, — причем, однако, трудно выяснить, где кончается похмелье и где начинаются еврейские торговые соображения, в расчете на бойкий спрос. Он вообще представляет собою одну из интереснейших, мучительнейших загадок литератур­ной клиники. Где же ему исцелить наболевшую человеческую душу?! Эта задача уже не по силам ни старому идеализму, которому не хватает реальных слов для на­родившихся новых понятий, — ни мировой скорби, кото­рая сама себе выколола глаза в тот момент, когда нужно было зрение особенно напряженное, зрение мистическое, чтобы видеть во тьме.

Духовная природа человека, среди полного торже­ства животной жизни, не раз требовала мистицизма; и он появлялся, — но неосмысленный, чувственный, болезненный, в форме глупых суеверий и кликушества, с которыми и было ошибочно связано понятие мистицизма. Его зрячесть во тьме была зрячестью кошки, а кошка не может заменить пророка!

Чтобы зачерпнуть воды живой и утолить духов­ную жажду общества, литература должна была искрен­но, сердцем вернуться к мистическому первоисточнику истины и добра — к религии. И заслуга самого смело­го, самого яркого почина в этом деле в нынешнем веке принадлежит русской литературе. Гений Достоевского с мистической прозорливостью нашел, во мраке и грязи, искру божественного огня, показал ее и зажег ею сердца! Гигантская работа Владимира Соловьева является решительным шагом в области пророческой мысли, по пути к тому синтезу, который Б. Н. Чичерин31 удачно называет универсализмом, т. е. высшим соглашением разнообраз­ных элементов человеческого духа, с указанием места и значения каждого в общей системе. Тот же Чичерин в своей «Социологии» бодро глядит в будущее, пред­видит наступление такой гармонии и в литературе, и в обществе. Герберту Спенсеру32, резко предсказывающе­му победу социализма и «грядущее рабство» личности, русский мыслитель отвечает не менее резко: «Социализм неосуществим, и именно потому, что он слишком низок, а не слишком высок для человеческой природы»…

4

Названные русские писатели — слишком крупные люди, чтобы по ним можно было судить о современ­ном положении большинства писателей и о трудности их борьбы за духовную свободу. Внешние материаль­ные условия, в которых находится письменность, до крайности затрудняют борьбу. В доброе старое вре­мя существовала рукопись, потом появилась книга. Книгу вытесняет так называемый толстый журнал, вытесняемый в свою очередь журналом иллюстрированным, который дает и беллетристику, и картинки, и популярно-научные сведения, и олеографии, и выши­тые подушки, и все, что хотите, в виде премии, начиная с контрамарки дешевой столовой, продолжая выпилен­ной рамочкой и кончая чуть не билетом на кладбищен­ское место.

Последнее слово печати принадлежит, однако, не ему, а ежедневной газете, этой всесильной ныне мелочной лавочке мысли. Содержание лавочки стоит дорого, и предпринимателю нужно расширять круг потребителей, т. е. угождать им. Ясно поэтому, что га­зета, сравнительно с книгой, является менее высоким органом литературы; в большинстве случаев она от­рицательно влияет и на писателя, и на публику. Даже самая честная газета есть все-таки не лучший вид серьезной письменности, сопряженный с особенною трудностью служения истине и добру, хотя бы потому, что газета дает сведения, собранные наскоро, не под­вергнутые зрелой оценке!

А если она находится в руках людей без серьез­ного нравственного и умственного ценза, как ныне большая часть популярничающей уличной прессы или крупные органы, пристраивающиеся к финансовым тузам и стачкам?

Легко можно себе представить, какие ужасы она может вытворять, каким орудием шантажа и системати­ческого развращения она может быть в грязных руках. Во что может превратиться критика! Она может похо­ронить в молчании какое угодно крупное произведение и раздуть наглую бездарность. И чем больше полуобра­зованных, лениво мыслящих читателей, получающих сведения о внешнем мире и крохи кое-каких познаний исключительно при посредстве газет, — тем хуже для истинной литературы, которая отделена от толпы своевольными газетными феодалами. Захотят — пропустят, захотят — убьют, или надолго заключат произведение глубокой мысли в темницу неизвестности.

Никогда не забуду последнего свидания своего с покойным Бестужевым-Рюминым33, происшедшего незадолго до его смерти. Разговорившись о литерату­ре, он вдруг сделал болезненную гримасу и, указав на газету, брезгливо спросил: «Вам это не внушает суе­верного страха?!!».

Еще бы не внушать страха, когда вся серьезная книжная литература состоит почти в крепостной зави­симости от разбойничьих станов, именуемых газетами! Нам, русским, сравнительно еще хорошо, так как у нас, по крайней мере, есть еще газеты, русские не только по имени, — и эта часть печати стоит значительно выше иностранной; на ней сказываются в большей или меньшей мере религиозные основы, народолюбие, честность мысли и тот особенный универсализм, который свой­ствен русскому духу.

Обществу должна быть особенно дорога газета честная, в достойном ведении которой есть несомнен­ный героизм, отказ от барышей, готовность на всякие неприятности.

Так или иначе, газета вызвана жизнью и неустрани­ма. Поэтому, конечно, все изложенное должно являть­ся для наиболее идейных писателей стимулом только к тому, чтобы идти в газеты, с целью умерять наносимое ими зло и не давать ему разрастаться, — идти с целью сеять «разумное, доброе, вечное»!..

А разрастись газетному злу недолго. Плоды уличной прессы встречаются на каждом шагу, и какие пышные, махровые! Целая вакханалия лжи и издевательства над чем угодно! Мещанка NN, служащая днем в суровской лавке34, а вечером надевающая модный лиф, отправилась отдыхать душой в какой-нибудь танцкласс и раскроила там своему приятелю череп глиняным кувшином из-под оранж-амера. Затем она не убежала, а гордо отдалась в руки правосудия: она хочет суда, потому что вспоена по­моями «развивающей» уличной по духу прессы и прак­тически понимает современную жизнь. Ее оправдают! Адвокат, — духовно близкий автору прочитанного ею уголовного романа, — скажет, что эта женщина — Гам­лет35 в юбке, или Офелия36, но только не в тихом, а в бо­лее энергичном экстазе или помешательстве! Не все же тихо с ума сходят! Подобно героине любой пошлой мод­ной пьесы, новая Офелия произнесет «я жить хочу!» — и дело в шляпе. Ее непременно оправдают, на страх дру­гим обывательским черепам и во славу человекоубий­ственного сентиментализма!..

Все охвачено духом лжи, находится в чаду, парализующем чувствилища, которыми здоровый человек воспринимает истину. И найдется доморощенный поэт, обезьяна французского декадента, который придет в восторг от «жеста с кувшином оранж-амера»! Le geste est beau37! Ах, какой удивительный символизм в словах «Orange-amere»! «Orange»—апельсин… словно музы­ка из «Миньоны38»!… А затем слово «amer»,—горький! Какое пророческое сочетание, какая раздвоенность, какая художественная недосказанность! Положим, убийство — поступок противообщественный… Но ведь «все противообщественное прекрасно и все прекрасное противообщественно»! Остальное пошлость! Послед­ние слова декадент произнесет особенно торжественно, подобно тому, как Гамлет произносит свое «The rest is silence!»39.

Мудрено писателю отстаивать духовную свободу, когда, по выражению Карлейля, «герои ушли, шарлата­ны остались!».

5

Как только заходит речь о свободе писателя, обык­новенно первым долгом выдвигается вопрос о цензуре, причем проявляется превеликая путаница понятий. Во- первых, принято считать, что и de facto40 цензура одна; а между тем их три. Первая из них, правительственная, исходя из коренных государственных принципов, говорит: так нельзя. Кто признает целесообразность государства, как учреждения воспитывающего общество и руководящего им, тот должен признавать и необходимость цен­зуры, вооруженной знанием общественной психологии, проникнутой идеалами гуманного государства и, в край­них случаях, ради ограждения общественного спокойствия, говорящей во имя их: «Так нельзя». Она нередко стесняла публицистические порывы нервных или мятеж­ных жрецов повременной печати, мешала иногда торопливому, горячему служению вопросам дня, прикрывала порою то, что для блага страны следовало обнаружить; но безусловно никогда она не наносила вреда высшим формам литературы: ни одно великое произведение не осталось под спудом и не погибло по вине этой цензуры. Наряду с этим можно указать много примеров, когда ее умиряющее воздействие приносило пользу обществу, в котором готовы были разыграться дикие страсти.

Писатель, желающий разумной, а не хаотической свободы печати и вместе, конечно, добра и покоя обществу, может желать только свободы содержания литера­турных произведений, свободы мысли, а не формы их. Государству и обществу нужна свобода мысли, свобода критики, — но именно разумная свобода в культурных формах, а не вакханалия или заразительная истерия, вносящая смуту, а не ясность мысли. Во всяком случае, слава Богу, что постепенно проходят времена, когда за­прещались в поваренной книге «цыплята на вольном духу», но это не значит, что умная и проникнутая граж­данскими идеалами правительственная цензура вовсе не нужна. Кстати, надо отметить, что у нее есть важное положительное качество: она касается одного определен­ного произведения, не предрешая судьбы следующих, могущих вылиться из-под того же смелого пера.

Совершенно лишена каких бы то ни было положительных черт другая цензура, неофициальная и заметная только тем, кому понятна сущность общественной жиз­ни. Эта цензура посягает прямо на содержание писъ- менности, не стесняясь притом в выборе средств для своего давления. Она обыкновенно находится в руках преобладающего общественного класса, овладевшего большинством газет и разными модными многолюдны­ми учреждениями. Она стесняет свободу самой мысли и старается упразднить ее, чтобы всех и все привести к одному знаменателю. Во времена реакционные она мыс­ли об освобождении крестьян называет преступлением и на каждом шагу указывает на необходимость телесного наказания. В так называемые либеральные времена она требует молчания о промышленных стачках и эксплуа­тации одного класса или народа другим, порицает рели­гиозность и преданность государственной идее.

Эта цензура, при посредстве принадлежащих ей ор­ганов печати и болтунов, кричит: «Это низость, пропо­ведь мракобесия, шпионство. Ату его! Душить его надо, мстить ему и памяти его!» Или: «Это нигилизм, трясение основ, измена отечеству! Арестовать его!»… Начинается с преувеличения и сейчас доходит до лжи. Мстительная ложь проникает даже в историю литературы, в хрестома­тии и словари, чуть не в руководства!…

Большая часть печати, нуждающейся в материаль­ном сочувствии толпы, раболепствует перед этой цензу­рой, совершенно забывая о призвании литературы. Это одна из гнуснейших форм террора, перед которою, если строго разобрать, меркнут ужасы инквизиции… Писатель робеет, ежится, вступает в позорные компромиссы. Пуще огня он боится «передовых» студентов, бойкотирующих «писем в редакцию», боится утраты популярности и тем самым зачастую приобретает только его фикцию.

Авторская личность уменьшается, эскамотируется, исчезает, точно шарик в руках у фокусника. Круг читателей грубеет, смеется фокусам и обращается к прежнему своему пророку с наглым требованием: «Circenses!41 За­бавляй меня, такой-сякой!»…

Естественным продуктом этой цензуры является третья, которую проще назвать рыночной и которой принадлежит еще, увы, большое будущее. Это цензура издательская, которая не столько запрещает, сколько требует и заказывает, уже всецело руководясь только вкусами большой публики, или, вернее, слабостями ее. Ее угрозы — голод и отсутствие известности; ее дар — низведение писателя на уровень холопа и шута.

К этому дару, к этой низкой роли его приготовила вторая, партийная цензура, лишившая его духовной са­мобытности; третья затем велит ему «потрафлять хоро­шим господам». Он и потрафляет.

Немудрено, что при таких условиях сама публика не уважает податливого писателя, а к самостоятельному зачастую проявляет грубую нелюбовь; дурным общественным элементам, вроде гоголевского городничего или разбойников промышленности и темных обществен­ных дельцов, ненавистны редкие независимые писатели, которых, вдобавок, систематически травит и опорочива­ет вторая, партийная цензура, большею частью двусто­ронними доносами: по начальству и публике, а лучшая часть общества перестала относиться с уважением к писательской профессии, в рядах которой насчитыва­ется слишком много всякого сброду. Да и как отличить добросовестного слугу правды от продажного писа­ки, когда последний пишет зачастую более «занятно»? Личность неизвестна, интонации не слышно, бумага не выдает лжи, а вдумываться в писания некогда, так как в завтрашнем номере газеты будет новый калейдоскоп фактов и бойких фраз.

Положение воистину трагическое и требующее настоящего героизма от писателя, — героизма ежедневно­го, ежеминутного, в течение всей жизни. Писателю вре­мен упадка римской империи или при инквизиции было легче, по крайней мере, тем, что расправа была коротка и самолюбие не так страдало. Да и величайший бич истин­ной литературы — рыночное отношение к книге — поч­ти не существовал в ту пору, когда писательство было не профессией, а призванием.

6

После всего вышеизложенного, надо полагать, само собою выясняется, что такое писатель и каковы его особые приметы. Карлейль, считающий его героем, и Фихте, называющей его пророком, требуют от него глубокого проникновения божественной идеей, требу­ют известной святости. Л. H. Толстой тоже требует религиозности, но как настоящий мрачный сектант суживает ее сферу, отрицая красоту, косвенно пробуждающую «чувства добрые».

Названные выше мыслители правы в принципе. Но можно ли требовать святости в начале духовно старого двадцатого века? Можно ли требовать от всякого про­сто талантливого писателя, чтоб он был большим героем или пророком?

Обязательна может быть религиозность только в более широком и производном смысле слова. Во-первых, писатель должен считать свое дело святым, писать только по призванию; стало быть, у него должна быть вера в Высшую истину и любовь к людям, т. е. те мыс­ли и чувства, которые являются истинными стимулами и духовным содержанием благородного литературного творчества. Эти мысли и чувства неизбежно приведут писателя к религии, если он человек последовательный: вне религии нельзя найти ни критерия нравственности, ни источника любви. Если же он и не дойдет до рели­гии, то все же возвышенный взгляд его на свое дело, и все то, что он скажет искренно и бескорыстно, послу­жит, так сказать, «проведению дороги через хаос». Сам того не зная, он будет, если не носителем, то слугою божественной идеи.

Стало быть, сущность вопроса заключается, пре­жде всего, в отношении писателя к своему делу. Есть, например, благородные материалисты-теоретики, так сказать, рыцари материализма, одушевленные любо­вью к человечеству и жаждой правды. Конечно, они заслуживают полного почтения и объективного сочувствия. Их было много у нас в 60-е годы и их работою добыто много полезного фактического материала. Если согласиться с таким мнением о плеяде этих деятелей, то надо признать, что одним из основных принципов писательской деятельности должна быть терпимость и даже объективное уваженье ко всякой непродажной искренней мысли, благодарное признание плодов ее. С этой точки зрения можно одинаково уважать за искренность и прямоту людей самых различных лагерей, не разделяя взглядов того или другого, но признавая, что каждый из них дает частицу истины.

Идеалом писателя, мыслящего возвышенно и справедливо, должен быть универсализм. Ему, по выражению Чичерина, ничто не может быть чуждо, так как он призван указать и вызвать к жизни высшую гармонию Сущего. Все великие писатели универсальны для своего времени; само собою разумеется, что содержа­ние универсализма постоянно осложняется, сообраз­но с историческим развитием человечества, — и чем дальше, тем эта задача становится труднее; оттого по­добные писатели так редки. По ним можно проследить всю историю человеческого развития, как по неугаси­мым маякам.

Остальные, менее крупные писатели, достига­ют этой полноты лишь по приближению, — а таковых большинство. Поэтому остановимся на более широкой и скромной формуле, под которую могли бы подойти истинные писатели всех направлений и калибров: писатель есть человек, пишущий исключительно по призванию то, что он считает истинным и полезным для людей.

Ясно, что он всегда страдал и с каждым днем его страданья должны увеличиваться. Во-первых, отличительные свойства идеала, побуждающего его писать, суть абсолютность и недостижимость, и, стало быть, на языке жизненной практики, идеалсиноним стра­дания. Каждый шаг, приближающий к нему, все более обнаруживая земные несовершенства, усугубляет рознь между мечтой и действительностью, вызывает тревогу, предвещает неравную борьбу с теми, кому эта действи­тельность выгодна или дорога.

Во-вторых, самое творчество есть страдание, если согласиться с тем, что усилие, не вполне успеш­ное, всегда мучительно. От смутного чувства нужно перейти к единственной лучшей мысли, отринув про­чие, и облечь ее в единственную лучшую форму, также отринув прочие. В обоих случаях происходят процес­сы выбора и передачи или превращения, и для обеих функций аппарат не годится: творческое чувство неиз­меримо полнее и шире, чем мысль, а мысль неизмери­мо обширнее и вернее, чем ее литературное выражение. Иногда творческое чувство, безусловно, непередаваемо мыслью и словами и доступно только музыке, у кото­рой, в свою очередь, есть свои крайние пределы.

Итак, мысль есть страдание, как сказал Флобер42; а наш великий художник слова Тютчев, сетуя на узкие пределы литературной передаваемости, даже говорит: «Мысль изреченная есть ложь». В течение всей своей работы писатель ведет отчаянную борьбу с языком, изобретает новые слова, устраняет опошленные выра­жения, придумывает новые сочетания. Недаром вели­кий Гете, в разговоре с Эккерманом43, называет язык чудовищем (Ungeheuer).

В борьбе с языком необходима строгая критиче­ская деятельность ума, а между тем она нередко слабеет именно во время творческого возбуждения. Оттого ве­ликие писатели дают вылежаться своим произведениям. Когда покойному жанристу Федотову44 сказали по пово­ду какого-то этюда: «ах, как просто!» — он отвечал: «Да, просто, когда переделаешь раз со сто». Вспомните Гоголя, сжигающего свою рукопись!

Стоить взглянуть на любую черновую тетрадь се­рьезного писателя, прочесть его письма, обнародованные нескромными людьми, — и откроется целый океан страдания. Возьмем, например, весьма интересную во мно­гих отношениях переписку Флобера. Вот, что говорит он Луизе Коллэ45, которую называет своей музой: «Чем дальше, тем больше я сознаю свою неспособность к выражению идеи… Я совершенно изнемог от постоянного раздражения, вызываемого во мне этою работой… Где граница между вдохновением и помешательством, между идиотством и экстазом? Разве не нужно быть художни­ком, чтобы видеть иначе, чем другие люди? Искусство не игра ума, а специальная атмосфера… Оно, подобно иудей­скому Иегове, требует жертвоприношений. Рви же плоть свою, бичуй себя, валяйся в пепле, унижай прах, плюй на свое тело, вырви сердце из груди! Ты будешь одинок, ноги твои будут окровавлены, адское чувство отвращения бу­дет твоим спутником; ничто, радующее других, не будет радовать тебя; что для них является ничтожным уколом, то станет для тебя мучительною раной! Ты затеряешься в толпе. Только вдали, на горизонте, будет сиять для тебя слабый свет. Но он будет все расти, сделается громадным, как солнце, золотые лучи его озарят твое лицо, проник­нут в тебя, ты весь просветлеешь, почувствуешь себя воз­душным, состоящим из одного духа!».

Разве каждая строка в этих отрывках не говорит о страдании? Положим, здесь кстати заметить, что Флобер,

как видно из той же переписки, — натура неуравновешен­ная, раздвоенная. Как личность, он буржуазный, проза­ичный эгоист, даже по отношению к любимой женщине.

Автор в нем неизмеримо выше человека и борьба между обеими натурами доходит до настоящей пытки…

Неуравновешенность и двойственность натуры есть один из серьезнейших источников писательского страдания. У человека, ставшего писателем, появляет­ся как бы вторая духовная природа, управляемая соб­ственными законами и большею частью стоящая выше личной натуры того же человека, с которою она ведет ожесточенную борьбу. Например, Лесков был очень физический человек с кипучими страстями и нравствен­ным обликом материалиста, а в литературе он являлся одним из крупнейших представителей идеализма. Не­редко творец возвышенных произведений является без­нравственным, как Мюссе, или мелко тщеславным и стяжательным, как Гюго46 или Фет47. Весьма характер­но, что биографии крупных писателей всегда наносят ущерб обаянию их произведений.

Случаи, когда частная личность писателя пода­вляет авторскую, встречаются все чаще в наше вре­мя как результат демократизации духа, убивающей волю, и господства материализма, заменяющего при­звание профессией. Эти явления привели бы к смерти литературы, если бы литература не была бессмертна и не выдвигала хоть изредка крупных характеров. У Не­красова48 огромный талант был подавлен сравнитель­но малою личностью; все недолговечное, некрасивое и фальшивое в его произведениях, т. е. большая часть этих последних, есть плод именно личной слабости, а все возвышенное создано талантом. А наряду с этим не очень крупное дарование Алексея Толстого, при посредственном уме, создало бессмертные произведения, благодаря возвышенной личности. Гениальные произ­ведения гр. Л. Н. Толстого принадлежат огромному ху­дожнику, а слабые попытки фальсификации или про­извольного извращения христианства гораздо менее крупному личному характеру его, обуянному самомнением и другими слабостями.

У истинного писателя есть еще страдания, про­исходящие от того, что он пишет, т. е., что он духовно переживает. Что должен был испытывать автор Кара­мазовых? А Данте? Недаром жители Вероны, встречая Данте и глядя на это царственно печальное лицо, гово­рили: «Вот человек, который побывал в аду». Что было на душе у Шекспира, глубже других постигшего трагизм человеческой жизни? Все великое печально, как выражение духа, томящегося в земной неволе.

Жизнь писателя в обществе также нелегка. Лите­ратурная среда не вполне нормальна как среда: подле настоящих писателей трутся поддельные, очень ловко замаскированные, — и у всех нервы расстроены стра­даниями тщеславия, срочною работою; много недобрых чувств и мало прочных радостей. Не только для того, чтобы черпать сюжеты и краски, но и для того, чтобы жить душою, — надо вращаться в обществе. Но и там скверно: скучно, мелкие расчеты, отсутствие искреннего интереса к литературе! Партийная или просто банальная газета загипнотизировала умы и подчинила самую публику цензуре партийной или торгашеской.

Несомненно, что в этом виноваты, в значительной мере, сами писатели. Так называемый успех достигается тремя способами: или писатель подлаживается под мод­ные вкусы, тогда он духовно низок; или он отвечает на запросы общества, которому духовно равен, отличаясь только способностью более или менее красиво выражать настроения того же общества, — и тогда шумность успе­ха обратно пропорциональна его прочности; таков, на­пример, Надсон49. Или, наконец, писатель, бесцензурный в широком смысле слова, мыслящий вполне свободно, силою таланта и стойкостью убеждений покоряет публи­ку. Таков русский витязь Достоевский, зажегший тысячи сердец во время почти всеобщего, всестороннего отрица­ния и скептицизма.

Вряд ли чувства публики к нему можно назвать лю­бовью! Юбилей можно справить пьяным обедом, могилу забросать цветами и даже «освятить» демонстрацией; но рознь между героем и толпой, скрытая или явная, — факт неизбежный. Не надо забывать, что Пушкина, в сущно­сти, загубил светский круг, не знавший, «на что он руку поднимал!»50 А так называемый «либеральный лагерь» по временам покушается произвести насилие над самою тенью гениального поэта, посмертно вербуя в ряды сво­их крикливых гусей этого могучего орла, созданного для воли на лазурном просторе небес!..

7

Итак, английский мыслитель прав, требуя героизма от писателя. Чтоб не ходить далеко, напомним, что наша родная литература богата примерами героизма. Жуковский и Гоголь, — первый устами, второй пером, — говорят правду грозному Императору. Писатели сороковых и 50-х годов пишут против крепостничества во время его преобладания. Чичерин бросает смелый укор всесиль­ному Герцену за недостаток истинного патриотизма и терпеливой любви к народу; граф Ал. Толстой одинаково смел и честен по отношению к сильным мира и господ­ствующим общественным течениям.

Дружно гребите, во имя прекрасного,

Против течения, 51

говорит он звучным стихом.

О титане Достоевском и говорить нечего. Ученик и друг его Владимир Соловьев жертвует всем благопо­лучием земным: во время разгара естественной после 1 марта52 реакции он напоминает о христианском всепро­щении, а затем, что еще возвышеннее, рискует популяр­ностью в наиболее шумных интеллигентных кругах, указывая на духовные основы христианского самодер­жавия… Он думает так или иначе — и говорит, не справ­ляясь ни с чьими взглядами и не боясь ничьего гнева!

Это все герои, люди большие. А что делать более скромным труженикам печати? Как отстоять святыню своего дела и цельность своей, хотя бы маленькой, авторской личности?

Ответ один: вырабатывать личный характер, во­прос о котором, почему-то, за последнее время, в пренебрежении. Даже школа о нем совершенно забыла,и в этом ее главный, тягчайший грех, в этом ее позорное бессилие…

Надо идти на страдания и уметь их выносить без лишнего крику. Не надо забывать, что неуменье стра­дать зачастую комично, а иногда вызывает не только зевоту, но и ожесточение в публике. Мировая скорбь хороша, да и то в свое время, а банальное нытье на давно исчерпанные темы, коренящееся иногда только в убожестве авторской мысли, в страдании тщеславия, желудка или кармана, является признаком дурного ли­тературного тона. Оно еще больше дискредитирует ли­тературу в глазах общества.

Чтобы материальные условия не душили писателя, надо, по возможности, освободить от них свое святое дело, не принимать их в серьезный расчет: не надо смо­треть на литературу, как на источник дохода, а надо нахо­дить отраду в самом процессе творчества. Зарабатывать можно и другим ремеслом, а в литературе, в служении высокому призванию, надо искать духовных радостей и мук!.. В крайнем случае, — если призвание и профессия совпадают, — надо сократить свои потребности. Ясно, что писатель, предающийся фактически многоженству, посвящающий досуг прожиганию жизни и склонный вообще к роскоши, будет всегда интриганом, кондотьером53 еврейских и иных финансистов, фальсификатором каких угодно понятий, идеалов и программ. Этот тип, к сожалению, насаждается именно крупными газетами, огромные бюджеты которых развивают «лихачество пера», нередко с шантажным оттенком и во всяком слу­чае с утратой уваженья к высшим идеалам литературы. Жестокий кризис литературы как профессии даже весь­ма желателен: тогда все ремесленники и торговцы, име­нующие себя литераторами, перешли бы к более выгод­ным и нормальным для них занятиям. Эта сторона дела, впрочем, еще не так опасна.

Гораздо опаснее жажда популярности. Партийная цензура зиждется на этой жажде, одною рукою раздавая незаслуженные венки, а другою — подавляя свободных авторов или шантажно им угрожая. Нужно победить это искушение, — и такая победа по плечу не одним толь­ко знаменитым героям. Могут же безымянные солдати­ки умирать за отечество, зная, что о них даже история скажете коротко: «Выбыло из строя столько-то нижних чинов». Они делают это не потому, чтобы каждый солдат хотел и непременно надеялся быть генералом: они выше этого, потому что служат великой идее.

Только на таком служении основано все прочное и возвышенное на земле. Только оно дает духовную свободу.

Пусть каждый, вступающий в священный храм литературы, скажет себе: «Не хочу быть ярким элек­трическим фонарем на дверях растленного кафешанта­на. Я предпочитаю быть еле видной восковой свечечкой пред алтарем моей Святыни!!!»

 

 

ИНТЕРЕСНОЕ ВРЕМЯ

Я-то спою, исполню свой долг, — заявил петух, — а рассветет ли, или нет, это уж не от меня зависит…

Грузинская пословица.

 

Поэт сказал в недобрую минуту:

Бывали хуже времена,

Но не было подлей!

В недобрую минуту это можно сказать, более или менее, о всяком времени, потому что всегда найдется достаточно данных для приведения впечатлительного, нервного человека в неприятное состояние.

Многие охотно применяют приведенное двустишие к нашим дням, глядя на докучный сумбур, довольно явно царящий в умах нашей интеллигенции и проникающий отчасти даже в низшие общественные слои. Признаться откровенно, и мне случалось вторить таким неутеши­тельным суждениям; большой вины тут нет, ибо никому не возбраняется быть нервным, а современная наша об­щественная жизнь, в итоге, духовному успокоению мало содействует…

Но на безнадежном выводе раздраженного поэта окончательно остановиться нельзя, когда есть налицо и иные признаки, а именно признаки серьезного обновления и культурного подъема, хотя не очень распространенные и наглядные, но, тем не менее, в действительности суще­ствующие и чреватые значительными последствиями.

При виде этих признаков, я прихожу к глубочайше­му убеждению, что бывали, конечно, времена более яр­кие, но давно не было времени более интересного. Спешу оговориться, что наше время представляет особенный интерес только для внимательного наблюдателя жизни, а не для тех, кто лишь подавлен ее сумбуром и склонен поддаваться мрачной лени или брюзжанию под предло­гом гражданской скорби, чтобы тем не совсем искренно оправдывать свою «славянскую непроизводительность».

— Помилуйте, мол, ну что можно делать в наши дни, когда… и т. д.

Многие возразят, конечно, что тридцать-сорок лет тому назад время было гораздо интереснее: эпоха ве­ликих реформ, период ломки, созидания, подъема общественного пульса и температуры, расцвет надежд, поступательное движение во всех областях жизни и мысли и т.п.

Они будут неправы, ибо интерес во всем этом был для исследователя, отличающего плоды от корней, преимущественно внешний. Это был взрыв результатов, при­чины которых не только теперь, но и тогда были многим ясны: прививка и пересадка западно-европейских поня­тий, форм и учреждений на мало подготовленную рус­скую почву.

В ломке для культурного человека ничего особен­но интересного нет: это вещь простая и всегда немнож­ко грубая; при торопливой ломке вредного и отжившего всегда разрушается что-нибудь полезное и жизнеспособ­ное. Ломающие всегда хотят отличиться, из побуждений прямолинейно принципиальных, а также и неизбежных соображений личной выгоды или тщеславия.

Насаждение, созидание — вот прекрасные вещи, когда они происходят вдумчиво, серьезно: не в силу отвлеченных теорий и не в виде экспериментов над живою человеческою средою, а на основе всестороннего знаком­ства с нею, разумной любви к ней и того национального чутья, которое иногда, за отсутствием документальных данных, служит надежным пробным камнем для проек­тируемых мероприятий.

Такого рода созидательная работа в мировой исто­рии встречается весьма редко в высококультурных странах, в которых общественность всесторонне раз­работана. Но и по отношению к государствам столь благополучным, современные серьезные знатоки об­щественной психологии находят, что так называемые «великие», или коренные, реформы, резко меняющие жизненный склад, суть меры противосоциальные и опасные, подобно тем «лошадиным» средствам, от которых умирают отдельные люди, попадая в руки слишком решительных эскулапов. Живая, а не вооб­ражаемая, жизнь создается постепенно, и постепенно же должны отмирающие формы заменяться другими; при этом надо помнить, что есть формы и учреждения глубочайше органические, посягательство на которые влечет за собою смерть государственного или обще­ственною организма.

Среди духовно крупных реформаторов шестиде­сятых годов были и такие, которые надлежащею вдум­чивостью не всегда обладали, вследствие чего творче­ство их порою носило характер отчасти «переводной» или компилятивный: одни добросовестно и с пламен­ною верою в свое дело подчинились западным теори­ям, другие — классовым инстинктам, третьи — желанию отличиться перед начальством и печатью домашней и зарубежной, которой, кстати сказать, побаивалось и само начальство.

Поезд с этими господами стал на рельсы, разда­лись звонки, свистки — и дело двинулось по намечен­ным шаблонам…

Картина была во многих отношениях трогатель­ная, поразительная — и не прав покойный Щербина1, на­звав эти лихорадочные дни «комическим временем»: в искренних ошибках бывал истинный трагизм, а, кроме того, осталось от тех дней и ценное наследие, которое долго еще будет благом для родины.

Но оригинальных оттенков во всем этом было не­много. С точки зрения коренных созидательных идей, картина была любопытна вначале, а потом столь же мало интересна, как роман, окончание которого зара­нее косвенно предсказывается самим автором, желаю­щим подслужиться моде: если принято заканчивать слиянием сердец в законном браке, — то так оно и будет: если, как в шестидесятые годы, брак считается нелепым стеснением и оскорблением памяти нашего предка- орангутанга, то героиня романа, будь она даже супру­гою сановника, непременно убежит с каким-нибудь лохматым господином южного типа…

Характерною и предрешающею многие подроб­ности чертою указанного яркого времени являлось то, что, при многих проектах, мечтаниях и даже мерах, имелся в виду несуществующий отвлеченный человек, искусственно выдвинутый и воцарившийся в умах не­скольких поколений.

Наше время гораздо интереснее, прежде всего по­тому, что на высотах современной западно-европейской философской и научной мысли, у которой наша интеллигенция постоянно просит указаний, сравнительно не­давно произошел серьезный переворот в воззрениях на общественную психологию и основы государственной науки. Отвлеченный человек сдан в архив. Не только доказана неопровержимыми данными несостоятельность теорий, трупам которых еще покорна наша российская интеллигенция, но и разоблачены те шулерские приемы, которыми, при довольно сходных с нами условиях, на Западе стараются поддерживать господство этих теорий разные дельцы, привыкшие черпать в них политическую силу и обильный корм.

Покуда наука и жизнь еще не опровергли этих тео­рий и не внесли серьезных поправок в устарелые ныне формулы, среди ревнителей того, что оказалось заблуждением и за границей, и у нас, были, несомненно, люди духовно высокие, искренние и прямые. Они служили тому, что считали истиною. Теперь бы такие люди приза­думались и не закрыли бы глаз на живые факты и веские доводы. Дельцы — статья иная: они сознательно лгут и поддерживают ложь, пока это им выгодно, пока это дает им престиж, влияние и деньги.

Многие из российских жрецов отвергаемого на­укою кумира, казавшиеся еще сравнительно недавно апостолами правды, народного блага и прогресса, опиравшиеся на яркие и популярные в ту пору научные авторитеты, — ныне иначе не могут быть названы, как ослепшими фанатиками или ханжами омертвелого культа. Да, большинство именно ханжами, потому что им приходится теперь замалчивать науку, знанием кото­рой они продолжают кичиться, и усиливать до крайно­сти свою партийную цензуру; не то, — ведь, упаси Боже, кто-нибудь разоблачит их фарисейство и докажет, что их мнимый «либерализм» есть не всегда бескорыстное служение инородческой буржуазии, а мнимая забота о народе — стремление подорвать государственную силу, во исполнение зарубежных приказаний или ради удовлетворения классовых аппетитов, не имеющих ничего общего с любовью к народу.

И цензура этих ревнителей «свободы» далеко оставляет за собою недомыслие тех времен, когда у нас воспрещались в поваренной книге «цыплята на воль­ном духу»; она превосходит жестокость темных дней, когда в романских странах людей науки инквизиторы сажали в подземелья.

В программу этой, не только оборонительной, но и наступательной цензуры входят и «заговор молча­ния», и недостойные клеветы против личности людей, дерзающих мыслить самостоятельно, и втаптывание в грязь некоторых таких созидательных понятий, как на­циональная идея, приверженность к исторически сло­жившемуся государственному строю, религиозное миросозерцание и др.

Все средства бывают хороши, чтобы только утаить шило в мешке, а оно торчит — и публика начинает его замечать.

Появление Максима Горького2 есть до известной степени логическое последствие фарисейства, ханже — ства его духовных родителей, покровителей и трубачей. Ему, как человеку более непосредственному, надоели эти улыбающиеся авгуры3, эти калхасы4 мнимого про­гресса и действительного разложения, драпирующиеся в гуманитарные тоги. Он вышел на улицу, да и бряк­нул все, о чем они умалчивали или говорили намеками. Мало сказать «брякнул»: запел целую «песнь торже­ствующей… разнузданности»…

Голос свежий, зычный, не без искренних нот — и хотя песнь не очень приличная, но успех она имела оглушительный и понравилась даже многим из тех, для кого реальное торжество разнузданных инстинктов явилось бы в социальном отношении «третьим пунктом». Это у нас в России давно уже так сложилось, под влиянием не переваренных западных теорий: многие радостно и даже злорадно потирают руки, когда кто-нибудь рубит тот сук, на котором они сидят и о крепости которого обязаны заботиться!.. Такое немножко лакейское злорад­ство вытекает, вероятно, из инстинктивного сознания, что болтовня останется болтовнею и ничего рокового в сфере двадцатого числа не произойдет. Отчего же не побаловаться этими «idees subversives comme apercus de morale5», — как говорил Щедрин6.

Успех Максима Горького, при всем убожестве его идей, объясняется именно тем, что он, подобно своим циничным героям-босякам, бесцеремонно изложил истин­ное исповедание той среды, которая его возвеличила.

Это уже шаг вперед, подобно тому, как сыпь на боль­ном теле, облегчающая диагноз болезни, есть шаг вперед в положении пациента.

Некоторые обыватели с пылким воображением считают названного «пророка» фатально-могучим «буревестником» и находят, что русский строй переживает болезнь смертельную. Это мрачное заключение кажет­ся мне преувеличенным. Спору нет: болезнь серьезная, но исход ее — в руках врачей и, отчасти, самого боль­ного. Нужен строго-обдуманный, последовательный режим, некоторая диета и, главное, хорошее питание и свежий воздух. При таких условиях менее опасны случайности, которые, впрочем, вообще менее опасны государствам и народам, нежели отдельным лицам. По­вторяю: конечно, необходимо посерьезнее думать о ги­гиене и лечении больного — на Бога надеяться, а самим не плошать!..

Апостол босячества, как прорвавшийся нарыв из­вестного миросозерцания, сослужит свою службу тем, что господам фарисеям той же школы ни в какую благообразную тогу драпироваться уже не придется. Лучшая часть общества им уже не поверит и мода на них пройдет. Пройдет мода и на откровенное босячество: в маленьких дозах оно, пожалуй, даже интересно, но если до бесчувствия — так покорно благодарим! Цинизм по­рождает тошноту и нравственную реакцию.

Маститый A. M. Жемчужников7, вероятно, не пред­видел вырождения прогрессивного фарисейства в откро­венное босячество, когда сказал по другому поводу:

«Возможно маску снять; зачем снимать рубашку?!»

Наше общество, включая сюда молодежь, если еще не перерастает своих гипнотизеров и мистификаторов, то, во всяком случае, проявляет некоторую склонность избавиться от устарелого выдохшегося гипноза. То здесь, то там приходится слышать речи, выходящие из рамок и программы недавно полновластного либерализма. Один из главных, и в последнее время наиболее настойчиво выдвигаемых пунктов этого буржуазного исповедания, уродующий и компрометирующий всю его программу, а именно, подчинение русских племенных интересов и национального достоинства аппетитам западных капита­листов и стремлениям враждебно-обособляющихся рос­сийских инородцев — этот пункт оспаривается все более открыто, и притом не ретроградами, не консерваторами, а даже людьми, склонными покуда исполнять остальные требования упомянутой программы. Это честные, но робко и непоследовательно мыслящие люди, не решаю­щиеся отстать от знакомого берега и пойти путем само­стоятельным. Если живость ума, темперамент или жиз­ненные явления заставят их вдуматься в эту программу, то ее здание почти целиком рухнет в их глазах.

Некоторые из составных частей либеральной про­граммы, несомненно, почтенные, созидательные и душе­полезные, войдут, конечно, как строительный материал, в новую постройку воззрений и жизненной практики. Вряд ли можно, например, отрицать справедливость равенства всех пред судом или необходимость заботиться, прежде всего, о нуждах народной массы, благо­получие которой составляет силу государства; вряд ли можно отрицать необходимость просвещения народа или предпочтительность в области духовной, творчески- нравственного воздействия, а не материального… И людям противоположного направления, борющимся теперь с заблуждениями отживающего либерализма, придется заговорить по-иному, отказаться от некоторых крайно­стей, дающих силу… только их противникам.

Строго говоря, понятия «либерализма», «консер­ватизма» и тому подобные этикетки уже отживают; они искажены, отменены, полуразрушены жизненною практикою. У крайних даже консерваторов чаще всего встречается широчайшая терпимость, т. е. либерализм в идеальном смысле слова, а у крайних либералов — де­спотизм и черты рьяного сыщика, доносящего на своих противников на три фронта: и их собратьям, и «либеральному судилищу», и начальству. С другой стороны, игнорирование жизни и приверженность к устарелым аргументам у некоторых людей первой категории, по своим последствиям, может быть названо «белым ниги­лизмом»; а прогрессисты мнимые, заматерелые на своих шаблонах, отстаивая то, что наука отвергла, — являются истинными ретроградами.

Настоятельно нужна переоценка ценностей… Пере­ворот в воззрениях неизбежен. Если бы Н. С. Лесков8 те­перь написал «Смех и горе», то оно вышло бы гораздо пикантнее, чем двадцать лет назад: уж больно много лю­дей «не на своих местах и не при своем деле». Добросо­вестные, самостоятельные взгляды не могут окаменеть и нуждаются в развитии, в постоянных поправках, сообразованных с живою правдою.

Я лично на себе испытал такой радикальный пере­ворот под влиянием ряда ярких, вопиющих фактов, воочию доказавших мне и несостоятельность, и глубо­кую безнравственность именно приведенного главного пункта, буржуазно-либерального исповедания. Мне довелось видеть на кавказской окраине9, как плутократическая армянская стачка, захватив в свои руки все жиз­ненные силы целого края, не исключая совести многих представителей служилой интеллигенции, орудовала всеми заповедями либерализма для того, чтобы совер­шать и прикрывать самые бесчеловечные, самые про­тивообщественные деяния. Выборное начало служило незаконному преобладанию и неправому стяжанию ар­мянских богачей; формально-правовой порядок — успе­хам, опять-таки, представителей этого изворотливого народца, с которыми на поприще судебной казуистики не могут соперничать сыны племен более наивных и бла­городных, в том числе русские.

Отсутствие искренно-продуманного национального направления в экономической политике повлекло за собою материальное закабаление, опять-таки, даже пред­ставителей «господствующей» народности, которая, для блага самих же кавказских туземцев, должна бы зани­мать в крае достойное, авторитетное положение. Куда ни глянь — везде было то же самое, как результат отвлечен­ной, нежизненной программы, проникшей не только в наше общественное сознание, но и в склад наших учреж­дений. Мучительно до нестерпимости было глядеть на неизъяснимые, бросающие тень на наши правящие клас­сы страдания русских простолюдинов, погибавших и от беспомощности в тяжелых естественных условиях, и от нестроения местных дел, и от сатанинской бесчеловеч­ности враждебно-влиятельных инородцев, порою бес­препятственно к ним применявшейся. Эпопеи духобор­ческая и переселенческая таковы в своих подробностях, что свидетелям хоть некоторых эпизодов нельзя вспоми­нать о них без суеверного ужаса.

Любому русскому «интеллигенту», заучившему на школьной скамье ряд теоретичных воззрений, не оправдываемых жизнью, полезно бы поближе присмотреться к тому, что совершается в этом крае. При малейшей склон­ности к добросовестному, самостоятельному мышлению, он сперва будет испуган и возмущен, а потом взглянет на указанные явления, как на пробный камень, неопро­вержимо доказывающей нелепость или неискренность шаблонно-либеральной программы.

Но вот что особенно типично: всякий раз, когда приходилось разоблачать наглядными фактами те или иные дрянные стороны местной жизни, — это вызыва­ло яростнейшие нападки со стороны наиболее извест­ных представителей современной либеральной печати. Этими последними наглядно проявлялось чувство совершенно одинакового достоинства с чувством дорефор­менных взяточников, готовых утопить в ложке воды вся­кого, кто откроет те или иные темные шашни. Очевидно, эти люди «не при своем деле» состоят! Какая-то прин­ципиальность нехорошей тайны! Мне вначале прямо не верилось, что такое явление возможно; я приписывал его недоразумению, клевете, устно и письменно выяснял не­которым, лично знакомым, ревнителям «прав человека» истинное положение вещей; показывал им характерные письма духоборов, русских простолюдинов, наконец, даже туземцев, пригнетенных местною инородческою плутократией; ссылался на факты, официально конста­тированные лучшими представителями русской власти.

Помимо всяких личных соображений, которые при настоящей убежденности роли не играют, — разгоралась во мне до крайности принципиальная любознательность. На одной чашке весов — реальные народные страдания, издевательство над законом, нравственностью, культу­рой; на другой — приверженность к программе, кото­рая опровергается и наукою, и жизнью. Что перевесит? Неужели факты, наглядные, бесспорные, не имеют силы убеждения?..

Оказалось, что не имеют. И здесь, как и в других сферах жизни, против неискренности и ханжества ка­кие угодно факты бессильны! Тут властвуют и лож­ное самолюбие и слепое партийное буквоедство, и, в единичных случаях, побуждения, гораздо менее изви­нительные, выясняющие, почему упомянутый пункт занял такое преобладающее значение в программе рос­сийского либерализма…

Люди, перед которыми развертывалась во всех неприглядных деталях картина, бегло здесь очерченная, не могли не понять, что упомянутая неискренность коренилась и в несостоятельности самой программы, и в нравственно-гражданском уровне ее ревнителей, о которых пришлось сказать: «Эге! Голубчики, так вот вы каковы!..»

К такому выводу, незаметно для самой себя, под влиянием мало-мальски серьезного столкновения с живыми явлениями действительности, приходит постепенно вся добросовестно мыслящая часть русского общества. Шаблонные теории отпадают, постепенно шелушатся при будничных спокойных условиях, а при виде народных страданий переворот в человеке с сердцем совершается мучительно быстро и резко: либера­лизм без народолюбия и с непременною уступкою всего национально-заветного, — да это банкирский, гешефтмахерский либерализм, а не ревность о «правах челове­ка»! Что нам до отвлеченного человека, — когда живому нашему соплеменнику и брату надо помочь исполнить долг духовно развитого гражданина?! Отойдите, книж­ники и фарисеи! Переоценку ценностей! Отбросить надо истрепавшийся, разлагающийся хлам!..

Но без формул, без программ никакое мыслящее общество не может и не должно обходиться.

Какова же будет формула, которая взамен отжив­шей даст более честный ответ на запросы действитель­ности, залечит раны прошлых скорбей и ошибок, сольет различные общественные слои в дружную семью, во имя блага родины и реальных прав живого человека?

Заранее начертать ее трудно, так как она еще в пе­риоде зачатия для большей части нашего образованного общества. Несомненно одно: что органически состав­ною, созидающею частью ее должна быть и будет струя русской самобытности, стремление к упрочению и развитию наших исконных творческих начал. Это подтверждается многими знаменательными признаками. Это — явление, представляющее глубочайший философский, научный и жизненный интерес, — главный интерес нашего времени, так как речь идет о коренной перемене целого миросозерцания.

Это — явление, по жизненным последствиям сво­им, приблизительно равноценное преобразованиям вре­мен Петра Великого, положившим начало необходимому нам культурному сближению с Западом и нашему миро­вому политическому могуществу. Начинающаяся теперь национализация русской мысли и жизни должна быть признана таким же шагом вперед, как упомянутые преобразования, ибо она является признаком здорового ор­ганического усвоения полезных нам начал, сообразован­ного со свойствами нашей самобытности; при разумной работе придется отбросить только лишнее, противореча­щее нашим исконным устоям и творческим началам.

Люди, наиболее верные этим началам, пламенные и чуткие, — наши славянофилы, — давно уже повели работу в желанном направлении; труд их своевременно сделал свое дело, оздоровляющим образом повлиял и на часть нашего образованного общества, и даже, отчасти, на сте­пень жизненности нашего законодательного развития.

Но, так или иначе, преобладающего значения они не получили, так как и наша гуманитарная наука, и большая часть влиятельной печати, и общественные кружки находились и доселе находятся во власти уста­релого ныне подражательного западнического направ­ления; устарелого потому, что, как выше сказано, на За­паде и серьезная наука, и жизнь уже вступили на иной, более разумный путь.

Мы так привыкли за триста лет без особенного раз­бора заимствовать многое у Западной Европы, что не­вольно, по поводу замечаемого теперь подъема нацио­нальных чувств, возникает вопрос: не заимствуем ли мы и теперь это течение у кого-либо из соседей, хотя бы, на­пример, у германцев, зашедших по этому пути, пожалуй, даже слишком далеко?

На этот вопрос, к счастью, приходится ответить отрицательно. Если были и бывают по этой части заимствования, то исключительно в редких крайних и не всегда искренних проявлениях русского национализма, напоминающего в таких случаях прусское «юнкерство»; иногда, при полной искренности и благородстве побуждений, некоторое «западничество» консервативного на­ционализма выражается в примеси узко-сословных или узко-полицейских (в стиле Лоренца фон Штейна10) воз­зрений на нашу государственность.

Истинно-творческий подъем русской национальной идеи следует признать явлением естественным, резуль­татом не только непосредственно вызвавших его отдель­ных событий, но и государственного созревания нашего в широком историческом смысле этого слова.

Воплощением нашей зрелости и духовной силы явился Царь Александр III11, венценосный провозвест­ник и ревнитель русской национальной идеи. Завет Его выполняется и преемственно-державными трудами и свободным творчеством той части русского общества, которая оказалась на высоте этого призвания.

Так как никакое серьезное национальное движе­ние немыслимо без исторической школы в широком творческом значении этого слова, то в память безвременно угасшего Самодержца возникло «Общество ревнителей русского исторического просвещения». Неторопливо, без рекламы и шума, но неуклонно выполняет оно свою благородную задачу, распространяя зна­ние истории и любовь к русскому заветному прошлому в правящих классах и давая народной массе здоровое патриотическое чтение.

Затем, с лишком год тому назад, возникло и с чрезвычайною быстротою разрослось своеобразное «Рус­ское Собрание»12; невзирая на крайне расплывчатую формулу коренных статей устава и на единичные сла­бые попытки истолковывать и применять эту формулу способами, неполезными с точки зрения сосредоточе­ния русских духовных сил, — молодое общество успело уже зарекомендовать себя как орган трезвого русского самосознания, свободный от мелкого политиканства и увлечения пустыми фразами, склонный к добросовестной спокойной работе.

В Харькове, по почину профессора Вязигина13, воз­ник небольшой журнал «Мирный Труд», вокруг которо­го группируются ревнители национальной идеи. В Мо­скве кружок националистов, с г. Герасимовым во главе, издает весьма интересные сборники, дышащие любовью к русскому делу. Надо надеяться, что эти благие начина­ния разовьются.

Быстрый успех обоих вышеназванных обществ объясняется прежде всего тем, что вопрос назрел — и мно­гим разрозненным русским людям, думавшим родную думу, достаточно было только найти желанные очаги, чтобы броситься к ним отогревать наболевшую душу, истомленную долгим безвременьем и насильственно на­вязанною ложью противонациональных программ. На разных окраинах, где с особенною остротою чувствует­ся несостоятельность этих последних и сознается необ­ходимость углубить и утвердить русскую идею, силу и престиж, — раздались восторженно-приветные голоса, и сердца забились радостною надеждой.

Движение это, повторяю, создано самою жизнью — и потому неизбежно разрастется в мощный всепобеждающий поток: это Антей14, стремящийся прикоснуться к родной почве и предчувствующий свою будущую силу.

От людей, не примкнувших еще к этому течению, но и не возражающих целиком против него, приходится слышать иногда такое суждение:

«Ну, хорошо-с! Пусть развивается русское самосо­знание на окраинах, где у нашего народного дела несо­мненно есть сплоченные, организованные враги! Это можно понять; с натяжкой можно допустить то же самое по отношению к нашему космополитическому Петер­бургу. Но, помилосердуйте, разве в какой-нибудь Туль­ской или Смоленской губернии не преобладают русские люди? В каком «обращении» или «обрусении» они еще нуждаются? Чего им достигать?»

В ответ на это можно спросить, в свою очередь:

«А разве эти бесспорно-русские люди, образован­ные по-заморскому в наших университетах туляки, ка­лужане, смоленцы и т. д., по складу мыслей своих близки к народной среде!? Разве их культурная работа, — общественная, казенно-служебная и частная, — приносит все те живые плоды, какие она принесла бы, если бы эти дея­тели были усовершенствованными типичными предста­вителями русского племени, а не полуиностранцами или просто беспочвенными «интеллигентами»?

Не бывает ли случаев, когда эти люди, сами по себе, быть может, вполне достойные, подвергают народную массу экспериментам, в силу своих отвлеченных взгля­дов, и причиняют ей ненужные стеснения и даже огорче­ния? Смотрит ли на них народ, как на ближайших своих просвещенных друзей и надежных руководителей? Наконец, в случаях, когда происходят столкновения интересов между ними и крестьянами, то разрешаются ли эти столкновения так, чтобы духовная связь разных эле­ментов родной России оставалась по существу верною нашим историческим земским заветам, нерушимо благо­родною, сердечною?

Старая формальная связь, основанная на принуж­дении с патриархальным оттенком, реформою Царя- Освободителя расторгнута; и слава Богу: крестьянин, кормилец Земли Русской, стал полноправным гражданином! Но значит ли это, что он уже не нуждается в по­стоянной культурной помощи образованных правящих классов? Или, как думают некоторые доктринеры, пра­вящих классов вовсе не нужно, а нужны только избира­тельные ящики и шары, причем шары пьяного сапожника и трезвого мыслителя должны иметь одинаковую цен­ность? Но существует ли в мире хоть один действитель­но культурный народ, которому достаточно состоять из одних только крестьян, а не нужно никакой умственной аристократии, поддерживаемой и внешними условиями и традициями, чтоб эту высокую роль выполнять сво­бодно и с достоинством?!..

Разве теперь не нужна связь на новых, более высо­ких началах между этими членами единой семьи? Мо­жет ли достойно жить великая нация, жизненные силы которой разрознены или враждебны между собою? Соз­дать такую добровольную связь труднее, чем принудительную! Тут есть над чем призадуматься, есть над чем поработать!

Такой работы, положим, сделано много, и притом людьми по-своему искренно народолюбивыми, между прочим, и сердечно-чистыми учениками фарисеев либерализма. Но можно ли отрицать, что их труды зачастую носили отпечаток односторонности, тенденций разрознивающих, а не созидательно объединяющих русскую жизнь?! Разве не было целой категории выборных мировых судей, решавших дело в пользу крестьянина, даже когда прав не он, а помещик? Положим, из среды с другим направлением потом выдвигались иногда зем­ские начальники, склонные поддерживать барина. И то и другое не желательно, не нужно, является результатом и фактором пагубной розни во взглядах и жизни! Куда ни глянь — всюду наросла эта рознь! Разве мало было при­говоров общих судебных установлений, извращающих народный взгляд на правосудие? Разве мало, наконец, беспочвенная интеллигенция вообще вносила нелепой смуты в поместную жизнь и обывательское сознание.

Почва для этой смуты была готова, так как еще не за­жили раны от произведенного реформами разрыва органических частей русского строя. Новому полноправному гражданину сразу мудрено было отделаться от жгучих воспоминаний рабства, о которых с такою проникновен­ною христианскою любовью говорит Тютчев15:

«Но старые, гнилые раны,

Рубцы насилий и обид,

Растленье душ и пустота,

Что гложет ум и в сердце ноет…

Кто их излечит, кто прикроет?

Ты, риза чистая Христа!..»

Увы! Наиболее шумная и энергичная часть нашей интеллигенции, во имя отвлеченных, иногда даже отвлеченно благородных, но мертворожденных теорий, отрекалась от живой помощи Христа, и это пред лицом наивно верующего народа, и в такой исторический момент, когда только на этой основе, освящающей благоденственное и мирное житие, можно было созидать цепь новых отношений?! Что мог думать народ о них, о са­мом себе, о положении вещей в России, о новом пути, от­крывавшемся пред ним? Свои права он сознал довольно быстро, под влиянием самозваных учителей и собствен­ного инстинкта; но так ли быстро и глубоко сознал он от­вечающие им обязанности, являющиеся единственным серьезным признаком истинного гражданского роста? События последних дней дают неутешительный ответ на этот серьезный вопрос…

Так или иначе, ни один добросовестный наблюда­тель русской жизни не станет спорить против того, что для установления нормальной и плодотворной связи между разрубленными реформой частями русского национального организма нужна вдумчивая систематическая работа, вдохновленная беззаветною любовью к родине. Нужны, стало быть, очаги, где бы сосредоточи­вались и разрастались эти чувства и разрабатывались эти спасительные мысли. Ведь ничто не делается само собою, ничто не дается даром; да и не прочно то, что да­ется даром…

Во внутреннем духовно-национальном подъеме, а не в окраинной борьбе заключается сущность нашей за­дачи и главный смысл культурного патриотизма. Окра­инная борьба до известной степени неизбежна и необ­ходима, но для русского достоинства важно и для дела полезно, чтоб она велась во всеоружии благородного национального самосознания, а не посредством вспы­шек чисто зоологического патриотизма, иногда неуме­ренного и даже неискреннего. При лучших условиях эти порывистые вспышки, иногда несомненно вызывае­мые горькою необходимостью, приносят сравнительно малую долю пользы, свидетельствуя попутно о том, что русский центр, небогатый возвышенным самосознани­ем, шлет на окраины людей, не стоящих на высоте сво­его созидательного и воспитательного в государствен­ном смысле призвания.

Общий подъем самоотверженного, вдумчивого патриотизма, дружная работа общества рука об руку с пра­вительством, без доктринерской вражды или холопского фрондирования по отношению к представителям и си­стеме государственного дела, — вот что нужно теперь нашей родине, вот что должен ей дать и непременно даст подъем национального самосознания.

Конечно, неизбежны при этом и борьба воззре­ний, и недоразумения, и ошибки, — но главное течение должно направиться по этому руслу. В наши дни живет­ся тяжело именно потому, что это течение не вошло еще в должную силу.

Либерализм не удовлетворяет никого, топчется на месте, все более отставая от жизни; устарелая местами аргументация консерватизма требует обновления; бо­сячество и иные формы общественной анархии имеют успех не как направление, а скорее, как наркотическое развлечение общества, тоскующего именно от отсут­ствия определенных творческих идеалов.

У каждого времени есть своя общественная гармо­ния, свой синтез, своя равнодействующая борющихся те­чений и воздействий, по которой при нормальных усло­виях должен проходить путь общественного развития… В нарастающий новый синтез, надо полагать, войдет все жизнеспособное и ценное из двух противоположных программ, устарелые формулы и даже названия которых отойдут в область истории.

Говоря серьезно о подъеме национального самосо­знания, нельзя не иметь в виду мнений двух замечатель­ных русских умов: К. Н. Леонтьева16 и Вл. С. Соловьева17. Первый, как убежденный консерватор и государственник, опасался неумеренного национального подъема, грозящего, по его мнению, прорывом целостной государ­ственной гармонии; второй, как ревнитель нравственно­религиозной идеи, признававший за государством вы­сокое воспитательное значение, опасался возведения национальной идеи в культ языческий, с прорывом тех нравственных норм, в которых государство должно чер­пать силу и усматривать свою общечеловеческую цель.

Это — опасения, которые необходимо иметь в виду при обсуждении вопроса о границах уравновешенной национальной идеи. Своевременно придется вернуться к более подробному обсуждению приведенных взгля­дов; покуда же достаточно отметить, что оба носители этих взглядов были, тем не менее, пламенными русски­ми патриотами, каждый на свой лад. Очевидно, голос природы был сильнее умозаключений, и силою вещей в них было достигнуто совмещение того, что казалось им несовместимым.

Даже если допустить, что эти мыслители правы с точки зрения общественной психологии, если, дей­ствительно, в подъеме национального самосознания есть опасная оборотная сторона медали, то все же во­прос об этом новом течении является главным вопро­сом наших дней, подлежащим возможно более проду­манному решению.

Он поднят не случайно: правда, и все, что проис­ходит у наших западных соседей, и окраинные дела и делишки наши подняли и обострили интерес к нему; но первопричиною и коренным возбудителем его приходит­ся признать всю совокупность явлений русской жизни за три столетия, в особенности за XIX век. Тут действует начало стихийное, которого остановить нельзя, а можно лишь отчасти регулировать.

У многих русских людей это стихийное начало нахо­дится еще в периоде бессознательном и в противоречии с теми взглядами, которые они исповедуют, так сказать, машинально, под влиянием плохо поставленной школы, тенденциозной печати и поверхностных разговоров с многочисленными представителями шаблонных теорий. Поэтому необходимо обоснование самой законности, научной и жизненной ценности данного вопроса.

Блаженной памяти славянофилы трудились над ним, частью с большей или меньшей наглядностью за­имствуя аргументацию и даже идеи у западных писа­телей (например, Н. Я. Данилевский18 — у Рюккерта19), частью черпая это чутьем в стихийных началах русско­славянской народной сокровищницы. Как сказано выше, они не имели решающего успеха, — быть может, потому, что общественное развитие быстро шло у нас по иному пути.

Раз отвергнутые формулы и показавшаяся неубедительною, хотя бы самая стройная аргументация, обыкно­венно получают печальное наследие в виде неразумного предубеждения против них со стороны последующих по­колений. Кроме того, с одной стороны, на Западе за по­следние годы обоснование национальной идеи стало на значительно более твердую теоретическую и практиче­скую почву; и многое, бывшее при славянофилах предме­том спора, ныне уже спору едва ли подлежит; с другой сто­роны, и русская жизнь дала ряд весьма ценных указаний, которыми удобнее воспользоваться, не стесняясь рамками прежних националистических формул. Ввиду изложенно­го, мне не придется в следующих главах этого труда часто прибегать к помощи тех незабвенных деятелей, которым русское общество обязано неугасимостью национального самосознания. Практически важнее теперь исследование наросших с того времени новых данных.

Не беру на себя смелости всестороннего разреше­ния поднимаемого здесь насущного вопроса: пусть это сделают заправские ученые, светила общественной науки, — если, как я надеюсь, найдутся среди наших ученых люди, не утратившие русского национального чувства во всей его полноте и творческой силе. Одно это чувство и заставляет меня взяться ныне за перо. Дай Бог хотя бы правильно поставить поднимаемый вопрос, хотя бы вы­звать сознательное к нему сочувствие!..

 

 

ОТВЛЕЧЕННЫЙ И ЖИВОЙ ЧЕЛОВЕК

 

Какой бы ни возник серьезный, крупный вопрос в жизни любого из европейских народов, можно быть вполне уверенным, что смелая попытка разрешить его прежде всего делается во Франции, в этом горниле ге­ниальной мысли, яркого творчества и самоотверженно­го стремления к истине, в этом нервном чувствилище людской собирательной личности. Сходство многих черт племенной и общественной психологии русских и французов и долгое воздействие этих последних на наше общество — все это побуждает меня, при обсуждении указанного в заглавии вопроса, воспользоваться данными французского опыта для «русских речей».

В первой Февральской книжке «Revue des deux mondes1» за 1901 год, известный французский критик и публицист виконт Э. М. Вогюэ2 затронул в статье «En seuil d’un siecle» (На пороге века) весьма существенный для всего современного человечества, и в частности для родины автора, вопрос о соотношении между космопо­литизмом и национализмом.

По справедливому замечанию почтенного акаде­мика, потомки Адама встречают нынешний новый век гораздо менее спокойно, чем прежние поколения. Мы нервны, мы не без основания мнительны, подобно Фи­липпу III3, предчувствовавшему свою кончину. Покуда речь еще не о кончине, но будущее несомненно чревато грозными загадками. Самая запутанная и громаднейшая задача, которую предстоит разрешить наступившему веку, — это конфликт между космополитизмом и нацио­нализмом. Автор спешит оговориться, что употребляет оба термина не в ходячем партийном их применении и толковании, ибо, по его мнению, политика — самая не­точная из всех наук и превеликая мастерица уродовать слова, которые нужны ей не столько как средства для точного определения понятий, сколько как метатель­ные снаряды.

Вогюэ сравнивает наше время с периодом распаде­ния Римской империи, когда потомки квиритов4 должны были чувствовать то же, что ныне современные нацио­налисты. Со времени того великого кризиса, вопрос ни­когда еще так не обострялся, как теперь. В средние века широкое лоно христианства и феодальная идея заменяли или устраняли национализм. Эпоха возрождения имела также значение нивелирующее. Национальное чувство стало определяться лишь с образованием больших со­временных государств, а развилось и обострилось оно благодаря частым войнам. Религиозные войны XVI века привели к обособлению англичанина, германца, испан­ца, итальянца и др. Вопреки утверждению космополитов, считающих свое учение прогрессивным, Вогюэ совер­шенно справедливо отмечает отсутствие постоянного соотношения между успехами цивилизации и ростом космополитического сближения народов; это последнее в XVII и XVIII вв. идет наглядно на убыль. Тогдашнее влияние французских нравов и идей на остальные на­родности и страны не может быть названо победою кос­мополитизма, так как этот последний обусловливается взаимностью воздействий. Воздействие же односторон­нее сопряжено всегда с немалым вредом, с ломкою есте­ственных форм жизни и неприятным гнетом. Пример такого явления автор видит в воздействии петровских реформ на Россию, до последнего времени проявляюще­гося в нравственном и бытовом раздвоении.

Французская революция в конце XVIII века, в поры­ве метафизического увлечения, изобрела отвлеченного человека и до того отреклась от понимания действитель­ности, что в программу ее вошло даже отрицание того религиозного источника, из которого непосредственно вытекли, так называемые, «великие принципы». Вос­ставшие «освободители человечества» стали штыками вводить в Европе новый космополитизм и… вызвали невиданную дотоле реакцию национального чувства. Автор справедливо приписывает такой неожиданный результат именно тому, что в наступательном космопо­литизме поднялась мутная волна жестокой «животно­сти»; Наполеон5 обобрал и обагрил кровью всю Европу, которой, конечно, не могла прийтись по вкусу подобная «проповедь свободы». В руках проповедников измени­лись семена — и скоро на деле показались всходы нацио­нальной идеи, окрасившей собою весь прошедший век.

Наука, имевшая претензию сближать народы, весь­ма усердно послужила именно обособлению тех, кого мнимо «либеральное» вмешательство Франции застави­ло познать и отстаивать свою самобытность. Археологи, филологи, историки, благосклонные критики и т. д. усер­дно послужили национальной идее, даже на Балканском полуострове, где дотоле были, по мнению г. Вогюэ, на­роды без истории. Объединяются Италия и Германия, первая при непосредственной помощи Франции, вто­рая — благодаря слабости ее сопротивления. В Австрии национальные вопросы довольно давно уже отодвигают на десятый план все прочее…

Правда, другие науки (преимущественно точные) и их плоды — развитие техники, промышленности, путей сообщения, методов труда, городские удовольствия, нра­вы и обычаи — все это вливает широкую струю космопо­литизма в жизнь крупных европейских центров. Париж во время последней выставки напоминал собою древний Рим на закате могущества, но только новейшее смеше­ние языков было еще гораздо богаче, пестрее и шумнее. Но все это далеко еще не предрешает, по мнению Во- гюэ, победы космополитизма; и если его представители, стригущие человеческое стадо, возлагают преувеличен­ные надежды на успехи нивелирующих течений, то они напрасно забывают, что каждому серьезному приливу космополитизма соответствует естественно протестую­щий взрыв национальной идеи. Пример событий, после­довавших за первой Французской революцией6 в Евро­пе, весьма поучителен. Да и в настоящую минуту стоит призадуматься и над героической борьбой Трансвааля7 и над гордиевым узлом далеко не разрешенных китай­ских осложнений8.

По мнению автора, национализм и космополи­тизм — принципы между собою непримиримо враждеб­ные, — и неизвестно, который из них победит в борьбе. Двадцатый век будет посвящен, главным образом, этой борьбе, которая в частности уже весьма болезненно от­ражается на современной французской жизни. Франция встрепенулась, испугалась, увидев, что ее заедают посторонние элементы, что она отстает от соседей в отно­шении расового роста и экономического прогресса. Она чувствует, что горе ей, если она утратит главную силу созидания и самозащиты — свое национальное нрав­ственное единство.

Проявление инстинкта самосохранения началось с протекционизма, рост которого, по мнению г. Вогюэ, неизбежно будет ограничен насущными требованиями самой же экономической жизни. Затем испуганными французскими патриотами была замечена склонность перенимать иностранные произведения, идеи и фор­мы, могущие, по их мнению, обезличить даже французскую литературу и искусство. Стремление отстоять «латинский гений» выразилось, между прочим, в демон­страциях против вагнеровских опер. Г. Вогюэ справед­ливо осуждает резкость такой реакции, указывает, что Франция во дни литературного расцвета не боялась за­имствовать чужое, и находит, что надо избегать лишь механического восприятия внешних духовных даров, а необходимо стремиться к их усвоению, т. е. к претворе­нию их в продукты национального творчества. Усвоение есть признак здорового, смелого организма.

Космополитизм и национализм — факты, влияющие на практическую жизнь, и с ними нельзя не считаться. По мнению Вогюэ, надо, по возможности, произвести между ними «разверстание угодий». Во имя цивилиза­ции и идеи всечеловечества, следует любезно принимать в своем доме зарубежных гостей, но не следует подо­зрительным гостям давать ключи от своего дома. С этой точки зрения зарубежное господство над клеточками разных частей организма Франции, или отраслями ее управления, нельзя не признать ужасным. Этот факт, быть может, преувеличивается встревоженными нацио­налистами, но напрасно космополиты стараются вовсе отрицать его, относить к области злостных выдумок или призраков. Вряд ли один призрак мог бы так взбудоражить целую страну, затронуть ее насущные интересы. Неверно и указание космополитов на то, что Франция не встревожена. Если тревога еще не вызвала серьезного протеста против указанного гнета, и если этот протест нашел себе сравнительно не очень серьезное выражение в парламентских голосованиях, выборах и т. д. — так это потому, что избирательное начало есть нечто несо­вершенное, рутинное, зависящее от причин случайных и неосмысленных; прежде всего, к стыду для всякого на­родоправства, орудием выборов являются деньги. Смут-

ное неудовольствие, однако, стихийно растет и является все более ярким показателем того, что Франция видит хозяйничанье космополитической камарильи, и чаша на­ционального терпения все наполняется.

Космополиты возразят, что сетования эти неоснова­тельны: кто способнее и искуснее — тому, мол, и книги в руки. Г. Вогюэ на это правильно отвечает, что обще­ство целой страны не есть школьный класс, в котором награждают лучших учеников; обществонечто бо­лее сложное; основные права его членов истекают из иного источника. Пусть англичанин или немец искуснее меня во многом: я признаю его превосходство в отдель­ных специальных отраслях и предоставлю проявить его, но не дам вытеснить себя с родной земли, на которую я имею особые неотъемлемые права, ибо она состоит из праха многих поколений моих предков. Вот где самый центр тяжести вопроса.

У национализма есть и философское обоснование: он с успехом может противопоставить правам разума реальные права бессознательно творческого инстин­кта. Если в прошлом веке поклонялись разуму, ана­лизу и критике, то в конце века философы всех стран воздали особый почет бессознательному творчеству, усмотрели в инстинкте истинный источник силы, за­пас живучести рас. По всему видно, что это воззрение подтверждается жизнью.

В заключение г. Вогюэ рекомендует правителям своей страны не закрывать глаза на реальные факты и считаться с их последствиями, ярко проявляющимися не только во Франции, но и в других странах. Он отмечает, что подъем национализма повсеместен, и потому надле­жит смотреть на него, как на общее, а не единичное или случайное явление. Будущим правителям французского народа предстоит задача, требующая большого чувства меры или вкуса, вообще свойственного французам, и по­тому задача осуществимая: искусно лавировать между подводными камнями двух крайностей, уметь сочетать гостеприимство по отношению к иностранцам и спра­ведливость к маленьким инородческим группам, с незы­блемым принципом, в силу которого «ключи от француз­ского дома» должны находиться в безусловно надежных родных руках.

Статья виконта Вогюэ написана красиво, тактично и… немножко поверхностно. По поводу нее вспоминается тезис академика из романа Додэ9: L’academie est un salon. Г. Вогюэ говорит, как в салоне или в академии, предпо­читая ставить вопрос, нежели разрешать его, предпочи­тая удовлетвориться беглым намеком, нежели утомить свою раздушенную аудиторию. Многое приходится чи­тать у него между строк. Еще больше заставляет читать между строк сама жизнь, выдвигающая разбираемый вопрос в формах зыбких и еще не вполне отчетливых, оставляющих значительный простор и анализу, и чутью. Почтенному академику спасибо за то, что он счел умест­ным заговорить на эти темы, но к его интересным сооб­ражениям можно и нужно добавить весьма многое.

2

Весьма любопытно то, что даже такой умный пи­сатель, как виконт Вогюэ, ставит национализм и космо­политизм на одну доску, как понятия более или менее равноценные и, с точки зрения науки, равноправные, доступные общему масштабу. Может быть, почтенный академик в душе и смотрит на дело иначе, но он не под­черкнул существенной генетической разницы между обоими понятиями. Это необходимо сделать.

Национализм — факт по преимуществу естествен­ный, корни которого надо искать в психофизической природе человеческих групп, именуемых расами. Он плод того инстинкта, который существует и будет суще­ствовать, пока не переведутся на земле живые организ­мы. Трудно себе представить такие объединительные те­чения, моды и условия жизни, которые бы могли стереть глубокие черты этого, по одной из основ своих, зоологи­ческого патриотизма человеческих племен.

Космополитизм, как плод не инстинкта, а мысли и чувства, есть явление преимущественно искусственное, производное: недаром самое яркое выражение его со­впало с изобретением несуществующего и не могущего существовать отвлеченного человека. Космополитизм следует признать, конечно, лишь преимущественно, а не безусловно искусственным, так как одним из факторов его является свойственная более или менее всем людям мечта о едином человечестве — доброе побуждение, ко­торое тоже отчасти, но только отчасти, можно назвать естественным. В природе ведь не одна борьба, но и сим­патия, и симбиоз. Но последнее все-таки представляет собою некоторого рода роскошь или духовный десерт, а десертом сыт не будешь.

Непонимание истинной природы и пределов влия­ния космополитизма и национализма, невзирая на оче­видные успехи последнего в XIX веке, — почти повальное в нашем современном обществе. Реальные факты говорят одно, а человеческие мозги продолжают твердить крепко заученный урок из старого учебника, плод долгих идео­логических заблуждений. У этих заблуждений есть своя история — весьма интересный эпизод из общей истории социально-политических парадоксов.

Вскоре по изобретении пороха и пушек, сделавших феодальные твердыни значительно менее неприступны­ми, усилилась в Западной Европе королевская власть, опиравшаяся вдобавок на противовес, который оказыва­ли феодалам буржуазные, городские классы населения. Под влиянием этого тогда возникла безусловно неверная, но оправдывавшаяся тогдашними обстоятельствами мысль, что государство есть механизм. Эта мысль нашла себе философское выражение и сильно упрочилась за­долго еще до Французской революции конца XVIII века, которую она даже отчасти вызвала. В силу неисправи­мой склонности человечества к парадоксам, в XIX веке эта мысль была поддержана обособившеюся естествен­ной наукой, которая свела все к какому-то машинально­му развитию материи, сама ограничила и поле своих ис­следований, и богатство своих выводов.

Настоящее естествознание, не закрывающее глаза на реальные факты, должно было бы авторитетно под­держать и национальную идею, и многое другое, не ис­ключая даже религии10, а между тем наука, столько шу­мевшая о своей независимости от каких бы то ни было «предрассудков и суеверий», склонила свои знамена перед противонаучным и противофилософским суеве­рием позитивизма и подала руку механической теории. Эта последняя, в сущности, царит доселе и в законах многих стран, и в печати, и в жизни, то в форме добро­совестного дилетантского непонимания, то в виде лука­вых оговорок, ради целей, не имеющих ничего общего с исканием истины.

Казалось бы, что может быть нелепее? Если отдель­ный человек признается за организм с живыми психо­физиологическими функциями, то почему объединенная происхождением и расовыми чертами большая группа людей считается, ни с того, ни с сего, механизмом? Новейшие труды по общественной психологии представля­ют сплошной и ярко талантливый протест против такого заблуждения: они наглядно выясняют, что и племя, и на­род, и государство, и даже отдельные, ярко окрашенные бытовыми условиями группы людейсуть живые организмы, жизнь которых нормируется особыми есте­ственными и духовными законами.

Ипполит Тэн11 в одной книге, написанной значи­тельно ранее его гениальных исторических трудов, про­водит, между прочим, неверный и впоследствии им же отринутый взгляд: он говорит, что мозг новорожденного человека похож на белый лист бумаги, на котором жизнь (воспитание, среда, случайные встречи и т. д.) напишет свои буквы. Неверность такого взгляда доказывается целым рядом строго научных сочинений о наследствен­ности не только физической, но и духовной. Эту наслед­ственность легко проверить каждому наблюдательному человеку на практике.

Наследственность в большинстве случаев воспол­няется и поддерживается воспитанием. Лисица учит своего детеныша красть кур и заметать след хвостом; заяц — отыскивать капусту, бегать побыстрее и при­творяться мертвым; лев — отважно нападать на врага, а крот — делать подземные ходы. Горец дает своему ребен­ку кинжал, русский мужик сажает его на снопы, везо­мые с поля, а армянин или еврей приучает его к счетам и торговле. Так было издревле, так будет еще очень, очень долго, если не до скончания веков.

Если вглядеться в исторические судьбы народов, то нельзя не заметить, что расовые особенности их характе­ра, в большинстве случаев, только развивались, а не при­туплялись под влиянием внешних условий. Положим, какая-нибудь раса отличается корыстолюбием и вообще наиболее дорожит материальными благами; пока дру­гие народности сражаются и идут на смерть, отстаивая свою веру, или династию, или культуру, или хотя бы са­молюбие, — корыстная раса торгует, пресмыкается перед силою, лжет и лукавит. Ее орудие — хитрость, клевета, подкуп и т. д. К открытой государственной жизни она неспособна, так как не-подпольное государство требует смелости, правды, самоотвержения, бескорыстия, готов­ности неутомимо служить высшей идее и умирать за нее.

Люди, лишенные таких качеств, пользуются обыкновен­но пренебрежением своих соседей, терпят несправедли­вости и грубый произвол — и в течение веков раса их, кроме наследственных рабских черт, все более окраши­вается и благоприобретенными.

Если вслед затем наступает мирный правовой по­рядок, которому не придают жизненности практичные административные меры, то картина междуплеменных отношений очень резко меняется. Если орлу обрубить крылья, когти и клюв, то змея ужалит и убьет его. Вче­рашний раб остался по существу рабом, а на практике стал жесточайшим тираном, потому что, кроме рабско­го корыстолюбия и веры в ту темную силу, которая по­могала ему некогда спасаться от гонений, в нем кипит еще жажда мести к своим бывшим утеснителям, его че­столюбие беспредельно, как беспредельно было прежде его унижение…

Что же? Вечно ли ему оставаться в рабстве? Увели­чивать ли наслоение злобы и попрания человеческого до­стоинства, чтобы корысть и жестокость все возрастали? Едва ли нравственный человек согласится на это! Такой языческий взгляд противоречил бы основам христиан­ской или просто гуманитарной культуры: идеал челове­ческого равенства и братства воцарился над образован­ным миром, и свергнуть его нельзя.

Но как относиться к нему? Если пристально вглядеться в жизнь, то возможно ли добросовестно сказать, что он уже осуществлен, или хотя бы осу­ществим немедленно?! Есть пошло мыслящие люди, относящиеся к жизни формально, довольствующиеся ходячими этикетками и в силу этого говорящие, что идеал равенства и братства осуществим немедленно: стоит только считать всех людей равными и дать им одинаковые не только гражданские (в смысле X тома12), но и политические права.

Это отчасти повсеместно и сделано. Результаты та­кого заблуждения повсеместно и видны. Хищники и не­правые стяжатели не перевелись на свете, а только тип их изменился: что прежде достигалось грубою силою и мужеством, то теперь достигается пронырством, тем­ными проделками и всяческою ложью. Раб становится господином, а господин, так сказать, разлагается и все более принимает не сродный ему рабский образ. В меж­дуплеменных отношениях происходит быстрый пере­ворот: в расовой и даже сословной борьбе одерживают победу именно духовно низкие элементы, при помощи черт характера, некогда позорных, а ныне выгодных, и особенно при помощи рабской способности ко всяким подпольным организациям.

В этой области новые повелители доходят до вир­туозности: они наверняка знают всегда, какое письмо нужно вскрыть, какую телеграмму перехватить, каким страстям властного лица польстить, какую мелкую со­шку подкупить или напугать. Их оружие — золото и ложь, их союзники — человеческие страсти и слабости, а больше всего — человеческое недомыслие. Они про­грессивны в том смысле, что немедленно применяют к своим целям те культурные приобретения или явления, которые не вполне еще поняты остальными расами или общественными слоями, которым идеализм мешает по­нимать многие явления.

Так, например, вся грозная сущность летучей еже­дневной печати понята в России лишь немногими го­сударственными деятелями или просто образованными людьми, — а уж эта печать заполонена разлагающим рабским элементом, достигающим в ней и посредством нее наглейших форм неправого господства. Ученый химик трудится над комбинациями разных составов, а представитель корысти применяет плоды науки к мед­ленному убийству людей посредством фальсификации.

Законодатель-гуманист вводит выборную равноправ­ность, а на практике ее очень ловко эскамотируют13 в свою пользу именно наиболее пронырливые рабские элементы, немедленно становящиеся жестокими го­сподами. Все, что формально, а не жизненно, все, что омертвело или загрязнилось, — становится поприщем или добычею паразитизма.

В недрах каждой народности происходит, с большей или меньшей резкостью, подобная эволюция. Но вопрос значительно обостряется и может возрасти до роковых для государства размеров, когда речь идет о массовой междуплеменной борьбе, грозящей одному из противников экономическою и духовною погибелью. Если одна народность слишком сильно разовьется, как паразит, а в другой усилятся признаки общественного разложе­ния, — то первая неминуемо будет стремиться к опу­тыванию второй или к резкому обособлению, смотря по обстоятельствам, а вторая даст такой процент пре­ступности, который при современной популярности «разрушительных технических знаний» может серьезно грозить общему спокойствию.

Всякое государство есть, прежде всего, учреждение воспитательное, а к Империи, собравшей в своих гра­ницах много разных племен, это определение еще вде­сятеро более применимо. Империяпедагогическое учреждение по преимуществу, и потому мероприятия ее правительства должны вытекать из разумных принципов педагогии, основанных на глубоком, если можно так вы­разиться, естественно-историческом знании человека.

Национальный вопрос, созданный самою приро­дой и выдвигаемый самою жизнью, непременно должен входить в государственную программу Империи. Все племена — ее равно любимые дети; каждому из них она должна прививать начала добра, справедливости и законности; но педагогические приемы должны быть сообразованы с индивидуальными характерами как отдельных личностей, так и племенных групп. Приме­нение одинаковых мер и предоставление одинаковых прав всем без различия было бы противно и здравому смыслу, и простой справедливости: чтобы эта послед­няя достигалась взаправду, на деле, нужно одних под­держать и не давать на съедение, а других сдерживать и умерить их аппетиты.

Конечно, эти меры должны носить временный ха­рактер и видоизменяться сообразно с успехами нивели­рующего и окрашивающего государственного воспита­ния. Идеал равенства и братства должен сиять впереди неугасимо, но к нему надо идти разумным путем, а не ожидать, что он сам приблизится и, так сказать, доста­нется даром.

Не следует обманывать себя: применение выводов национального вопроса, то есть, удержание или введение некоторого неравенства племенных прав в правитель­ственную программу, справедливое в больших цифрах, привело бы на практике к частным несправедливостям, иногда весьма тяжелым; у всякой народности есть от­дельные люди, стоящие головою выше своих соотчичей и значительно приблизившиеся к желанному идеалу че­ловеческого достоинства. Таких людей, конечно, надо искать и выделять, потому что они провозвестники культурного подъема своей народности и воплощенный залог ее дальнейшего развития. В силу приведенного принципа, их надо «экзаменовать» строго, но и награж­дать щедро. Конечно, при этом неизбежно все-таки будут встречаться частые несправедливости. Великий Гете14 прав, находя, что в области государственной «несправед­ливость предпочтительнее беспорядка»!..

Но указанный изъян, сопряженный с признанием жизненного национального вопроса, будет сторицею вознаграждаться благами истинной педагогии, которая предписывает признавать самобытность единичных, классовых и особенно племенных характеров, уважать их достоинство, давать свободно развиваться их полезным способностям и с почтением относиться к их святыням. Стало быть, вопросы языка, литературы, исторических преданий, исповеданий и невредных обычаев должны при таком условии разрешаться весьма благоприятно для заинтересованных племен, — конечно, в таких пределах, чтобы самобытность не переходила во враждебное обо­собление. В частности, наше правительство почти всегда именно так и поступало, хотя не столько в силу вполне выработанной программы, сколько потому, что русская душа гораздо более склонна к пониманию чужих осо­бенностей, нежели к их отрицанию или попранию. Этим, главным образом, и объясняется быстрый рост нашей об­ширной Империи. Меч ее непобедим, но любовь русской души еще победоносней.

Но пора эту любовь сообразовать с требованием разума и выводами общественной науки: истинная пе­дагогика требует любви разумной и дальновидной, а не романтизма или сентиментальных поблажек, наносящих только вред.

С другой стороны, понимание этой разумной люб­ви необходимо тем, кого она избрала своим предметом. Это понимание достижимо лишь при помощи само­определения: представители народностей, входящих в состав Империи, если желают ускорить свое приближе­ние к общечеловеческому идеалу и вместе обеспечить своей расе спокойное культурное развитие, должны поработать над определением разумной границы своих племенных стремлений. Пока эта работа не будет сде­лана, они будут жертвами своих нервов и тех шарлата­нов, которые играют на народных нервах, и тех карье­ристов, которые этим пользуются. Только разумное и спокойное отношение заинтересованных народностей к национальному вопросу может привести к его мирному и справедливому разрешению.

К сожалению для обеих частей человечества, — как мыслящей, так и подчиняющейся чужим мыслям, — ста­рое заблуждение относительно «отвлеченного человека» все еще держится и даже преобладает; оно вбивается в молодые головы еще на школьной скамье доктринерами или корыстными шарлатанами, а затем поддерживается в печати, философски отсталой или субсидируемой вну­тренними и внешними врагами тех государств, над раз­ложением которых эти враги работают.

3

Из этого нелепого воззрения вытекла наивная вера в панацею, в живую спасительность учреждений. И мера вещей, и смысл истории при этом игнорируются самым недобросовестнейшим или самым невежественнейшим образом. У нас, даже среди преподавателей истории, имеется множество людей, либо находящих, что «только конституция обновила бы Россию», либо «признающих», что «мы еще не доросли до конституции», но непременно дорастем. Те и другие убеждены в неизбежности для всех народов следующей смены режимов: монархия неогра­ниченная, монархия ограниченная, монархия ограничен­ная до сведения к нулю, республика аристократическая или буржуазная, потом демократическая, потом социа­листическая, коммунистическая и… дальше остается что-нибудь вроде газообразного состояния народа…

Прогресс, по мнению этих «передовых» оскорбите­лей истории, заключается в быстрой смене режимов!… «Маленький прогресс» заключается, по их мнению, в слабом растворе этой тенденции, выражающейся хотя бы в «духе» учреждений. Учреждение — все! Если, на­пример, народ проявляет мало энергии в самоуправ­лении, в области экономической и т. п., то сторонники механической теории или ее бессознательные рабы на­чинают кричать: «Дайте ему более широкое самоуправ­ление — и все расцветет»!

Вернее предположить, однако, что не народный характер изменится в угоду закону или распоряжению, а что новые учреждения будут извращены бытовыми условиями и явятся воплощенным противоречием и подрывом тех принципов, которые они призваны вы­ражать и проводить в жизнь. Засядет там пронырли­вое паразитическое меньшинство и станет обманывать и эксплуатировать основной народный элемент, менее склонный к политике и менее изощрившийся в ее хитро — стях. Поэтому, если в какой-нибудь местности вводятся учреждения, позаимствованные из чуждого ей мира и не отвечающие народному характеру, то это и по прин­ципу, и по последствиям не есть успех цивилизации и не шаг вперед по пути действительного государствен­ного объединения, а поступок разрушительный или, по меньшей мере, бессмысленный.

Вообще, механическая теория, в силу своей доктри­нерской отвлеченности, даже в единичных применениях, есть источник смуты, путаницы, нарушения естествен­ного порядка и потому, в итоге, — начало разлагающее, революционное. Особенная осторожность нужна при введении правовых понятий. Например, судебная ре­форма принесла неисчислимый политический и нравственный вред на некоторых азиатских окраинах наших. Когда человек знает тамошнюю жизнь не по газетам, не по комфортабельным гастролям или официальным от­четам, зачастую весьма неискренним, то его, разумеется, не порадуют громко ликующие телеграммы об откры­тии формально-правовых учреждений у каких-нибудь каракалпаков! Он знает, что за этот «бумажный» успех поплатятся, прежде всего, местная народная масса, а за­тем и государственный интерес. В самой же науке права, добросовестно воспринятой, можно найти осуждение такому ненормальному воздействию на жизнь, плохо оправдываемому «победами цивилизации» и служебно­публицистическим усердием…

Государство не только обеспечивает народу само­бытное существование, но, как выше сказано, является и воспитателем его, в той мере, в какой народы вообще до­ступны воспитанию, то есть устранению отрицательных черт и повышению положительных. Пределы такого воз­действия, однако, довольно ограничены, как это нагляд­но показывает история. Ввиду изложенного, учреждения должны быть (и живые учреждения всегда бывают) не столько творцами новых жизненных явлений, сколько их результатом, оформленным выводом и временным закреплением в целях достижения устойчивости и на­глядности жизненных форм.

Прочно и целесообразно можно строить лишь на почве народного характера, вообще мало доступного коренным изменениям. Пересадка естественных англо­саксонских учреждений на французскую почву приве­ла к перемежающейся лихорадке революции и к упадку могущества первой некогда мировой державы. Недавно один англичанин весьма остроумно заметил, что Фран­ция сделала двойную ошибку: позаимствовала свои учреждения у Англии, а союз заключила с Россией, тогда как ей, в силу расовой французской психологии (склонности к централизации и малой способности к самоуправлению), следовало бы позаимствовать учреж­дения у России, а в союз вступить с Англией, своею ближайшею соседкой.

Более или менее серьезные изменения народного и государственного характера достигаются лишь путем органических воздействий: или посредством слияния данного народа с другими расами, или натиском резких перемен в области экономической, нарушающих условия землепользования, питания и размножения, то есть по­сягающих на весь жизненный строй.

Расовый вопрос имеет коренное значение: обще­ственная психология, не принимающая его серьезно в расчет, теряет реальную почву и впадает в доктринерское пустословие. Современная западная наука уже открыто признает это, и лишь тенденциозные или бессознатель­ные сторонники разлагающей механической теории про­должают упорствовать в застарелом заблуждении.

Перемена взгляда на основы общественной психо­логии влечет неизбежно и отказ от неверных терминов. Возьмем, например, постоянно искажаемые термины «цивилизация» и «культура». Объединяющие успехи точных наук, усовершенствованные методы познания, плоды техники и промышленности, а также усвоение преимущественно теоретически (т. е. более умом, чем нравами) правовых и иных гуманитарных понятий, — все это может быть с относительною точностью названо в совокупности единою и, притом, современною евро­пейскою цивилизацией. Теперь ее черед, подобно тому, как некогда царили цивилизации индийская или египет­ская. Но это вопрос лишь гегемонии, а не абсолютного и вечного владычества.

Кроме единой для данного момента преобладающей цивилизации, то есть наиболее богатой общей сокровищ­ницы наиболее развитых собирательных членов челове­ческой семьи, у этих собирательных членов есть свои самобытные культуры. Единой культуры нет и быть не может; противоположный взгляд, столь часто встре­чаемый за подписями демагогов публицистики, есть ре­зультат бессознательного или тенденциозного служения все тому же механическому доктринерству.

Культурапонятие естественно-научное, кото­рое должно сообразовываться с природой, считаться с характерными особенностями рас. Культура чайно­го куста — одна, яблони — другая, винограда — третья. Культурная яблоня дает плоды высшего качества, по­тому что садовник изучил природные силы дерева и посодействовал их развитию, заботливо устраняя все, им несвойственное, и уже отнюдь не навязывая посто­ронних элементов.

Человек, конечно, не дерево, и в теории додумался даже до всечеловека, а в революционной практике по­пытался даже «обнять это необъятное»; но постоянство органической разницы в расовых свойствах, хотя и в различной мере, безусловно признается наукою; при се­рьезном отношении к делу, оно должно быть положено в основу научного различения нескольких самобытных культур и практического сообразования с ними всех общественно-политических мероприятий.

Культура данного народа есть повышение его природных сил и созидательных особенностей. Его миросозерцание органически дорастает до своих выс­ших пределов, а творчество в области жизни (государ­ственные и общественные формы) и в области мысли и чувства (религия, литература, наука, искусство) дает наиболее пышные плоды. Эти высшие результаты, будучи, сообразно со степенью талантливости наро­да, более или менее ценным вкладом в сокровищницу всечеловечества, отличаются, вместе с тем, яркою са­мобытною расовою окраскою. Данте15 прежде всего итальянец-католик, Вольтер16 — скептик-француз, Шек­спир17 — потомок грубоватых и смелых мореплавателей, Пушкин — воплощенное русское сочетание идеализма с реализмом, Шиллер18 — представитель старой романти­ческой Германии, с несколько ходульной головной, а не сердечною добродетелью, а Ницше, модный Ницше — выразитель теперешней, утучненной стяжанием, на­ступательно буржуазной германской империи. В девизе «Deutschland ueber Alles19» слышен голос зазнавшегося ницшеанского «Uebermensch’a20»…

Расовая разница особенно резко проявляется имен­но на вершинах творчества, невзирая на их общечело­веческую ценность. Нужно ли говорить, что не всем на­родам даны одинаковые плоды, не только по качеству, но и по категориям: в силу расовых черт или условий природы у отдельных народов отсутствуют целые от­расли духовного творчества. У греков была несравнен­ная скульптура, отвечавшая духовным потребностям и облегчавшаяся обилием камня; у арабов камня много, но, по причинам духовным, скульптура не возникла. В России наглядны внешние причины слабого развития скульптуры: камня мало, а вдобавок холодно, так что приблизительно обнаженное человеческое тело можно видеть лишь у героев г. Максима Горького.

С другой стороны, в творчестве религиозно­государственном, религиозно-философском и христиан­ско-литературном Россия неизмеримо сильнее и само­бытнее, чем в секуляризованных формах жизни и сухо отвлеченных сферах мысли. Один уже государственный строй ее, в своих основных чертах, есть показатель вы­сокой самобытной культуры, могущей дать со временем спасительные уроки западным соседям, которых у нас до последнего времени было принято в слишком многих вопросах считать учителями.

Дайте арабу или персиянину английские учрежде­ния — и он либо взбунтуется, если не упустит удобного момента, либо развратится до мозга костей, либо, по меньшей мере, будет крепко сбит с толку. Левантинцы21, в жилах которых течет, однако, изрядная толика западно-европейской крови, и другие европеизирован­ные восточные люди, представляют собою одно из про­тивнейших искажений, до каких доходил когда-либо духовный облик человека.

И физический, и духовный склад народов — суть явления природы, к которым необходимо относиться как к таковым. Нормальное междуплеменное сближение до­стигается лишь в мере, допускаемой этими естественны­ми условиями. Забвение этой жизненной истины прежде всего невыгодно для общего мира.

Основою национального сознания, становящегося по необходимости воинствующим или оборонитель­ным национализмом, является, таким образом, сама природа, поднимающая голос, когда ее не принимают во внимание или попирают. Оттого в последнее вре­мя, когда общественная психология опирается на есте­ственную науку, освобождаемую от измышлений по­зитивизма, национальная идея находит авторитетную поддержку в серьезной науке. Истинное ее понимание, а равно и здравое отношение к вопросам социально­политическим пока еще не часто выходят за пределы небольших, специально осведомленных кружков, так как оно искусственно тормозится людьми, заинтересо­ванными господством путаницы в социальных поняти­ях. В частности, у нас в России такие книги, как обще­ственная психология Лебона22, сочинение Гобино23 о неравенстве рас, прелестное исследование Гастона Бер- жере24 «Principes de politique», и т.д. — или замалчивают­ся передовыми журналами, или забрасываются грязью, дабы и читать их было неповадно.

Интеллигенция, идущая на помочах у шумной части печати, не всегда же, однако, будет в таком положении; выводы науки неизбежно проникнут в общественное сознание. Недаром, по другому поводу, гр. Алексей Тол­стой25 писал бывшему начальнику цензуры Лонгинову:

У науки нрав неробкий!

Не заткнешь ее теченья

Ты своей дрянною пробкой!..

4

В резкой расовой разнице, замечаемой между пле­менами Европы и Азии, судя по всему, скрыт глубоко нравственный творческий замысел; из нее психоло­гически вытекло уважение к самобытности племен, отдельных родов, а затем и к человеческой личности вообще. При условии серьезного понимания недоступ­ных уничтожению пределов этой разницы только и достигается истинная междуплеменная гармония, при которой люди и племена участвуют в общем благом деле без ущерба своему достоинству и естественному духовному росту.

Социальные бедствия, вытекающие из навязыва­ния посторонних культур истинно самобытным наро­дам, буквально неисчислимы, как это наглядно видно на племенах разных частей света, физически и нрав­ственно вымирающих даже от мирного соприкосно­вения с белолицыми «культуртрегерами»26. Прививки усовершенствованных зарубежных форм и понятий, однако, органически нужны каждому народу, но лишь в пределах и при условиях, указываемых его природой, его способностями и характером. Так, например, из всех петровских реформ наиболее успешно привилась у нас армия, так как народ наш инстинктивно склонен подчиняться осмысленной дисциплине, исходящей от сильной центральной власти; точно так же богатейшие литературные всходы за краткий период времени у нас являлись результатами, между прочим, и западных по­севов; у народа было что сказать — и из тайников его души полилась живая речь, отличаясь все большим от­ражением самобытного содержания на заимствованных формах. Важно именно то, чтоб это были прививки, а не механические наслоения или приставки.

Стоит только взглянуть на народы не как на мате­матические числа, податное стадо или пушечное мясо, а как на живые организмы, — и целый ряд вопросов вы­яснится, во славу законодателя и на благо пасомым: и влияние климата, и роль экономических условий, и все, что обусловливает духовную и телесную жизнь. Напри­мер, российские немцы, кровные братья германских, гостеприимнее, чем тамошние; виною тому, конечно, не столько пример окружающей русской среды, сколь­ко суровый климат, при котором понижается уровень не только политической, но и бытовой, а в частности улич­ной и ресторанной общественности. С другой стороны, даже русского, православного человека немецкого про­исхождения можно почти всегда отличить от коренных русских по складу ума и чертам характера. Влияют и среда, и условия природы, и слагающееся по воле исто­рии общественно-политическое воспитание, — но главное именно в основных расовых чертах, меняющихся лишь под влиянием органических факторов.

Скрещивание рас — вопрос, крайне существенный, которому люди придавали весьма серьезное значение в древности, когда они более чутко относились к природе и когда опустошительное нашествие отвлеченных идей не пронеслось еще по головам европейского человече­ства, на горе всходам здравого смысла и политического естествознания. В старину поощрялись браки с одни­ми племенами и воспрещались с другими, очевидно, на основании данных опыта. История эволюции взглядов на расовый и национальный вопросы представляет глу­бочайший интерес и является ключом к пониманию это­го дела, особенно необходимому в наши дни.

У каждого из древних коллективных членов челове­ческой семьи была своя заслуженная репутация, которой соответствовали формы и пределы его прав у соседей. Даже между близкими разновидностями человеческих типов проявлялась резкая рознь, обусловливавшаяся по­ниманием природы и инстинктивною заботою о сохра­нении ее особенностей. И доселе у некоторых народов, не испорченных, не одураченных отвлеченными обобще­ниями «цивилизации» и близких к природе, сохранилось во всей полноте проникновенное понимание расовых раз­личий. Оно влечет за собою, как напр., у горцев, рознь и борьбу; но несомненно, что и человек, преследующий за­дачи объединительные и примирительные, должен знать такие различие, считаться с ними, строить на них свои мероприятия. Иначе он — не вождь или начальник наро­да, не администратор в реальном смысле слова, а жалкий доктринер, обреченный на неуспех, очень дорого стоящий государству. Как совершенно верно сказал гр. Л. Н. Тол­стой27 по другому поводу, природа жестоко мстит за на­рушение ее законов. Доктринерская нивелировка чего бы то ни было живого и самобытного обречена на неудачу. Древние попытки исключительно насильственного объе­динения больших человеческих групп, восточные деспо­тии, — включая сюда монархию Александра Македонско­го28, — всегда были непрочны; их сила, блеск и шум были скоропреходящи, подобно весеннему половодью.

Невидимым дотоле, сильным объединителем на­родов явился Рим, выдвинувший и небывалую военную организацию, и серьезную созидательную силу в обла­сти права. Римское право, вначале глубоко почвенное и имевшее в виду стройное миросозерцание исключитель­но римлянина, лишь постепенно, по мере роста государ­ства, стало перестраиваться на новых, более широких основаниях, уступая, путем преторских смягчений, не только требованиям общечеловеческой отвлеченной гу­манности, но и реальному натиску инородческих влияний, которые мало-помалу достигли сперва прорыва римской духовной замкнутости, а затем и фактического распада самой римской империи.

Смягчались гражданские нормы и, в органической связи с этим, расширялись политические права инородцев. Борьба патрициев с плебеями была, в сущности, расовой борьбой, хотя, по-видимому, и между родственными пле­менами, не равноценными в культурно-созидательном отношении. Потом, в конце этой фатальной для Рима эво­люции, полные гражданские и вместе политические пра­ва (между которыми существует и должно проводиться на практике существенное различие) стали достоянием даже таких чужеродных для Рима элементов, которые отнюдь не могли, по духовному складу и жизненному обычаю своему, считаться истинными представителями великого Рима. Получилась подтасовка понятий и при­том на практике, т. е. в учреждениях. Учреждения не устояли — и вечный город рухнул, не выдержав нати­ска более молодой, инстинктивно сильной и органически здравой племенной самобытности. Весьма знаменатель­но, что расцвет отвлеченно тонкого римского права и его кодификация завершились не в самом Риме, а уже в но­вом, пестро-культурном центре, в Византии…

В этих правовых итогах довольно ярко проступает уже отвлеченный человек, конечно, в той сравнительно скромной мере отвлеченности, какая допускалась древ­ними практиками. Рим по натуре не был мечтателем, и даже нивелирующие учреждения свои окрашивал по возможности сильно, так что инородец, добившийся полноправия, мог не иначе, как с глубокою гордостью, говорить: Civis romanus sum!29

И невзирая на такую окраску, отвлеченный «civis romanus» сперва ослабил, развратил, унизил, а потом и убил римского квирита.

Достоин особого внимания взгляд некоторых исто­риков, усматривающих в социально-бытовом воздей­ствии евреев одну из существенных причин разложения и гибели «железного Рима». Они были его ржавчиной.

Но человечество несомненно нуждается в некото­рой дозе действительно облагораживающих — отвле­ченных — общечеловеческих понятий. Доза эта меня­ется в связи с требованиями истории, то увеличиваясь, то уменьшаясь.

Шедшее по направлению ко все большей отвлечен­ности римское право подготовило массу тогдашнего че­ловечества к восприятию иных и иначе объединяющих начал христианской религии. В период наиболее созна­тельного развития своего мирового могущества, Рим, однако, весьма считался с расовыми особенностями по­коряемых народов, — и, например, на Востоке зачастую не посягал на самобытные политические формы, доволь­ствуясь лишь их подчинением себе; понимал он и зна­чение скрещиванья рас, для чего и посылал свои легио­ны на зимовку в места, определенные не одними только стратегическими соображениями. Успех похищения са­бинянок30 был понят и оценен по достоинству.

Но при всем том, в старом Риме была все еще весьма сильна закваска квиритской исключительности; кровь латинской расы глухо протестовала против многого, что явилось неизбежным плодом непомерного роста импе­рии. Так дальше идти не могло — и расовые причины, гораздо более, чем внешние обстоятельства, вызвали создание христианской империи не в Риме, а на новом месте. Римлянину, в силу его психофизического склада, гораздо более была свойственна временная диктатура, оправдываемая войнами, нежели прочная разноплеменная империя, освящением и психическим основанием ко­торой может быть лишь монотеистическая религия.

Для такой империи все условия нашлись именно в Византии. В этой психической разнице между Римом старым и новым можно найти весьма ценные данные для определения социально-политической творческой роли и свойств религии.

Религия, призывая людей к братскому единению, отнюдь не наступательно космополитична, так как она хочет единения, а не уравнивания, — она хочет милости, а не жертвы. Слова Писания о том, что не будет «ни эллина, ни иудея»31 нельзя принимать за программу ис­коренения расовых особенностей этих народов, а лишь за призыв к установлению между ними духовной близо­сти и доброго жития. Приводимые там же слова «и той бе самарянин32» косвенно подтверждают последний вы­вод; еще более подкрепляется он предписанием Спаси­теля идти и учить все народы: соответственно этому и апостолы, по сошествии Св. Духа, заговорили на языках разных народов, очевидно, не в видах заставить эти наро­ды забыть свои языки, т. е. поступиться существенным проявлением природной самобытности.

Ясно, что религия, серьезно понимаемая, является не разрушительницей, а даже опорой племенной само­бытности и национальной идеи, облагораживая эту последнюю и давая ей свое оправдание. Космополи­тизм — измышление беспринципного, язычески настро­енного торгово-промышленного класса, плод не всегда бескорыстного равнодушия к живым явлениям; а религиозный призыв к мирному единению народов есть акт творческой веры, повышающей эти явления.

На различные почвы упали семена религии и, до­стигнув, конечно, всеобщего повышения нравственно­го уровня, вместе с тем испытали на себе воздействие пестрой земной и особенно человеческой — расовой природы. Сперва обрядовая и догматическая разница между церквами, а затем и их резкое разделение, в связи с возникновением всяческих ересей, — все это не случайность, а наглядно создано историей; если добраться до корня вещей, то станет ясно, что это создано именно расовыми различиями, в связи с другими естественны­ми причинами.

Римлянин, как глубочайший материалист-язычник, давно выработавший сложную и богатую театральными эффектами жреческую организацию и ритуалы, при­нудил и христианство войти в соглашение с этими тре­бованиями. Почти девственный тогда в религиозном и культурном отношении славянин воспринял учение и символизм Церкви Восточной, причем даже тут не обошлось без второстепенных уступок трудно искоренимым бытовым особенностям, верованиям и другим проявле­ниям народного характера.

На почве необходимости для всех религий при­способляться к этому коренному фактору всякой народ­ной жизни возникли на Востоке иконоборство и ислам. Если суметь отличить разницу между абсолютным до­стоинством той или иной религии и ее приспособляе­мостью к характерам различных народов, то придется признать, что для некоторых народов при современном уровне их развития, ислам, например, является наи­более естественною и нравственно полезною формою богопочитания; его простота и строгость исключают опасность впадения в бессознательное язычество, ко­торое мы видим у некоторых южных христианских на­родов, или опасность образования мелких теократий33 (вроде армянской, несторианской и др.), являющихся тайно политическими организациями под религиозной личиной. Недаром один авторитетный иерарх высказал автору этих строк, что считает мусульманство по духу и нравственному уровню более близким к нашей вере, нежели упомянутые теократии.

После падения Западной Римской империи, тамош­ний христианский мир являет весьма любопытную кар­тину недоразумений, вызванных ненормальными отно­шениями между религией и национальною идеей, или, тогда еще, национальным инстинктом. Воцарившись в Риме, бывшем объединителе человечества посредством оружия, языка и законов, Западная Церковь усвоила себе ту же склонность и тот же арсенал, а германские варва­ры выдвигали своих императоров не только как конку­рентов Церкви по части властного объединения, но и как инстинктивный вначале протест против латинизации в широком смысле этого слова.

Оба явления были ненормальны, так как религия есть путь к Богу, а не к навязыванию чужой националь­ной идеи; а империя, в истинном смысле этого слова, требует иного религиозного духа, нежели настроение и аппетиты германского императора Генриха IV34. Этой империи пришлось сперва побывать в Каноссе35, а за­тем вскоре выродиться; римская же теократия встретила серьезный протест со стороны реформации, корни кото­рой следует искать опять-таки в расовых чертах северо­германских народов.

Со времени падения Западной Римской империи и вплоть до образования более или менее компактных значительных западных государств сознательное раз­витие национальной идеи нигде почти не проявлялось. Надо было сперва, если можно так выразиться, «перева­рить» новые для выдвинувшихся племен объединяющие начала: остатки крепко укоренившегося понятия «civis romanus», потом христианство, затем феодальный строй (резкость которого, по-видимому, объясняется расовыми различиями между «господами» и подвластною им тол­пой), потом широкую струю идей и знаний Возрождения и, наконец, научные открытия и изобретения, ставшие резким фактором социально-экономических перемен.

В частности, феодализм, с одной стороны, дал гро­мадные преимущества идее личного и родового права перед национальным и государственным, т. е. создал осо­бого рода «отвлеченного человека»; да и все прочие упо­мянутые воздействия, конечно, наносили значительный ущерб национальной идее, еле-брезжившей в сознании западно-европейских народов. С этой точки зрения глу­боко интересны разные французские мемуары, относя­щиеся даже к веку «короля-солнца» Людовика XIV36; во время «Фронды37» некоторые крупные феодалы совер­шенно не считали измену королю грехом против Фран­ции, единство которой они, очевидно, слабо сознавали.

Такие сложные явления, как достижение государ­ствами истинной национальной компактности и цельно­сти, подготовляются долго и создаются не скоро. Этот процесс и доселе завершился не повсеместно. Швейца­рия представляет собою, в сущности, не государство, а союз нескольких государств, объединенных главным образом условиями природы и отчасти историческою случайностью, а также тем, что почти вся страна пре­вратилась в огромный космополитический ресторан с отдельными кабинетами для посетителей всех наций. Бельгия — историческое недоразумение, объясняемое и поддерживаемое соревнованием между большими соседями. Австрия — недоразумение в гораздо более крупных размерах; знаменитый дипломат, сказавши, что Австрию следовало бы изобрести, если бы она не существовала, явился отголоском механической тео­рии, которой он посвятил первую половину жизни в ря­дах революционеров. С каждым годом Австро-Венгрия является все более шумным полем расовой борьбы, ис­ход которой предугадать нетрудно, при условии невме­шательства извне.

Даже Россия, объединенная сильною властью и славными традициями, за вторую половину истекшего столетия сделала шаг назад в области морального объ­единения под влиянием утопических правовых и поли­тических понятий, вторгнувшихся в область законода­тельства и сильно повредивших органической здоровой, объединительной работе государства. Теперь даже в завоеванных местностях, купленных народною кровью, можно на каждом шагу встретить духовно невежествен­ных инородцев, не только не склонных гордиться звани­ем русского «civis romanus», но даже дерзающих провоз­глашать, сидя на русских хлебах, свою принадлежность к изобретенным «нациям», не имеющим и тени истори­ческого обоснования.

Всюду, где законы рассчитаны на пресловутого «от­влеченного человека» (а таких законов у нас премного), представители сплоченных инородческих организаций поднимают голову, оттесняют русских людей и обходят русский закон. Для Империи с разношерстным населе­нием увлечение утопиями вдесятеро опаснее, чем для компактного, вполне национального государства. Это увлечение, обесцвечивающее и расслабляющее государ­ственную жизнь, открывает слишком большой простор упомянутым организациям, не стесняемым никакими нравственными соображениями и действующим с же­стокою практичностью.

Спешу оговориться: из дальнейших глав этого тру­да читатели, надеюсь, выведут заключение, что я вовсе не сторонник такой национальной наступательной идеи, которая бы отрешалась от высших требований человеч­ности и стремилась бы посягать на те стороны инород­ческой жизни и мысли, которые составляют святыню для заинтересованных сторон; нет, мне только кажется необходимым добросовестный анализ междуплемен­ных отношений, свободный от шаблонных обобщений и имеющий целью благо и мир, а не раздоры и огорчения. Необходимо, попросту говоря, восстановление здравого смысла в этих вопросах.

Повсеместно национальная идея, строго говоря, вступила лишь в первый сознательный фазис широкого развития и далеко не сказала своего последнего слова. Попутно все более выясняется также, что повсеместно религия проявляется и еще более ярко проявится в бу­дущем именно как ее союзница: даже в настоящую ми­нуту многие истинные французы, например, добрые ка­толики, или защитники католицизма, по крайней мере, по соображениям политическим. Русским патриотам не мешает это знать и принимать к сведению: легкомыс­ленное или враждебное отношение к вере отцов наших есть служение врагам русского дела, русской жизни, и силы, и правды.

Как подготовители, так и непосредственные вожа­ки революции XVIII века сознавали глубокую основную разницу между религией и космополитизмом — и неда­ром с таким ожесточением пытались с корнем вырвать христианство. Оно, несомненно, мешало их кровавым объединительным приемам, а кроме того, история досе­ле не выяснила с достаточной определенностью, какую именно роль в этой трагедии играли евреи, элементы ле­тучие, подпольно-государственные, сплоченные между собою, искони являющиеся противниками христианства и национально-государственного самосознания, прово­дниками космополитизма, прикрывающегося громкими словами, но на деле беспринципного и противоесте­ственного. Кто такие, например, были истинные руково­дители масонов? Теперешнее положение дел во Франции дает целый ряд характерных фактов, проливающих яр­кий свет на сущность данного вопроса.

5

Но присмотримся поближе к «физиономии» пре­словутого «отвлеченного человека», портрет которо­го французская история написала чернилом, кровью и учреждениями не менее талантливо, чем русские шутни­ки изобразили Козьму Пруткова.

Когда Вольтера, дрянного и вредного, но несо­мненно умного и даровитого человека, побили палка­ми «люди» тоже дрянного и вредного, а вдобавок не умного и бездарного аристократа Рогана38, причем са­мому же Вольтеру пришлось потом спасаться бегством из Франции, то вполне естественно, что названный мыслитель-пессимист не мог не ухватиться за оптими­стическую мысль о правах какого бы то ни было, т. е. отвлеченного человека. Вольтер, наживший значитель­ное состояние не очень почтенными способами, не об­ладал и тою силою пламенного убеждения, которая была нужна для успеха «положительного творчества», хотя бы выражающегося в созидании правдоподобных воздушных замков; да и по характеру он был разруши­тель, растлитель, духовный родственник Генриха Гей­не39 по восходящей линии.

Одним из теоретических «созидателей» отвлечен­ного человека явился Руссо40, в биографии которого, не особенно назидательной, имеется немало личных при­чин для такой идейной работы. Этому талантливому человеку мы «обязаны», впрочем, главным образом, на­строением, ведущим к созиданию отвлеченного чело­века. Систематической выработке этого последнего по­ложил начало, скорей всего, Монтескье41 своим «Духом законов», теоретическою попыткою пересадки чужих учреждений без сообразования с почвой. Но и Монтескье гораздо менее отвлеченен, чем принято думать. Когда он бывает отвлеченен (и притом лишь по отношению к своей родине), то это происходит только бессознательно, в неумеренном увлечении строем, естественным и жизненным для другой страны. Наоборот, по намерениям своим он человек вполне почвенный, когда говорит, что «законы суть необходимые отношения, вытекающие из природы вещей». Ясно, что признание природы вещей должно было бы последовательных, почвенных людей привести к выводам, не имеющим ничего общего с «от­влеченным человеком».

Между тем, Монтескье не без основания считается одним из родоначальников этого последнего.

Тут привходящею оказалась причина социально­бытовая. Беспочвенные понятия, или утопические формы понятий, разумных в основе при условии более скромных пределов, прививаются лишь тогда, когда на­ходят соответственную, сколько-нибудь беспочвенную среду, А таковою во Франции была, во-первых, аристо­кратия, разумно укрощенная кардиналом Ришелье42, но затем неразумно обезличенная Людовиком XIV, превра­щенная им в придворных трутней, оторванная от всякой почвы не только в переносном, но даже в прямом смысле, т. е. перебравшаяся в Париж из родовых поместий. Де­ревня при нормальных условиях умнее и нравственнее города!.. Но без аристократии, родовой и умственной, и деревня гниет, если она веками приучена к иным условиям. Беспочвенной оказалась и та часть разбогатевшей буржуазии, которая полезла в знать и бюрократию и старалась подражать придворным трутням. Социальное здание, органические скрепы которого были подорваны, разрушалось и сверху, и снизу.

Самый политический смысл был утрачен всеми классами общества, кроме одного: буржуазии, исподволь готовившейся дать генеральное сражение аристократам и на новый лад поработить народ. Само собою разумеет­ся, что эта подготовительная работа происходила в зна­чительнейшей мере бессознательно, стихийно, в силу природы вещей, как сказал бы Монтескье.

Знаменательно, что утратившая здоровую почву аристократия утратила вместе с тем и последние про­блески инстинкта самосохранения: она упивалась и вы- цыганиванием социального строя, и даже наглейшими проектами «отвлеченного человека». Мыслители начали дело, а сила вещей довершила его. Конечно, это было го­раздо больше делом разрушения, чем созидания…

Полились речи, начались, в значительной мере в силу тенденциозной финансовой политики, экономиче­ские затруднения; наконец, полилась и кровь.

Народился «отвлеченный человек», возвестил «сво­боду, равенство и братство»43, заменил (хоть и не надол­го) Бога — «разумом», заявил, что все люди и все племена равноценны (Каин и Авель, Марк Аврелий44 и Иуда) и т. д. в том же духе. Началась очевидная подтасовка фактов и понятий. Где возможна успешная подтасовка, там не­пременно появляются шулера, в лице единичных людей (в клубах, на курортах и на поприщах карьеры), племен (в междуплеменных отношениях) и общественных клас­сов (в социально-экономической области).

Кроме доктринеров и сентиментальных кровопийц, вроде Робеспьера45, появился целый ряд шулеров, еди­ничных и собирательных. Из племенных и вероиспо­ведных групп Франции сразу же в барышах оказались элементы инородные и иноверные по отношению к глав­ной народности — иудеи и протестанты; из классовых категорий — буржуазия, и притом худшие ее представи­тели: дельцы, темные промышленники, так называемые «приобретатели национальных имений», пенкоснима­тели, эксплуататоры народа, говоруны, «танцующие на фразе», как сказал Андре Шенье46

С народной массы были сняты оковы, но готовилось ей бремя тягчайшее, ковались для нее цепи более креп­кие… История показала, в чем они заключаются, а также начинает показывать, как нелегко будет порвать эти узы, не всем даже видимые и по-прежнему оправдываемые доводами «отвлеченного человека».

Роковым образом у этого субъекта оказалась стран­ная способность саморазмножения и «самообострения». Исстрадавшаяся в новых социально-экономических рай­ских кущах «свободы, равенства и братства», западная народная масса «видит» уже призрак еще более грозного, еще менее церемонного абстрактного деятеля: это уже не человек, а гидра — многоголовая гидра анархии…

Урок истории, полезный для всех народов и времен, а в частности и для наших дней, которым приходится расплачиваться за прошлые ошибки и преступления…

Из всего вышеизложенного видно, что главною из пагубных ошибок Запада было именно измышление «от­влеченного человека»: вместо живых людей, классов, со­словий и наций появились — как предметы философских мудрствований, политических, государственных и даже искусственно бытовых мероприятий — какие-то приве­денные к одному знаменателю математические знаки, без самобытных черт, без исторических заветов, страстей и привязанностей, без живых особенностей чувства, мыс­ли, речи и дела.

Так как противоестественная нелепость, хотя и оси­янная громкими фразами, хотя и вооруженная взрыв­чатою силою накопившихся инстинктов и классовых стремлений, нигде не может быть принята добровольно всеми, то во имя этого разрушительного отвлеченного человека была пролита кровь, много крови. Потоками ее залиты страницы истории конца XVIII и начала XIX века; насилием вводилась «свобода», завистливым неве­жеством предписывалось «равенство», кровью ближних запечатлевалось «братство…»

Богочеловеческой религии, указывающей и осу­ществляющей истинный путь к высшим формам свобо­ды, равенства и братства, вожди или рабы нового течения объявили борьбу нещадную, продолжающуюся доселе. Все высшие понятия о земных отношениях, почерпну­тые из религии, были, так сказать, секуляризованы, ли­шены творческой жизненности, «закономерно» оформле­ны и новым общественным опытом быстро опошлены. Служить им стало выгодно — и соблазнились, хотя бы из тщеславия, даже многие жрецы строгой мысли, стро-

гой науки; иные обманулись добросовестно, охваченные повальным умственным недугом. Создалось мнимо­философское, мнимо-научное учение, вооруженное на­зойливым требованием, чтоб за ним было признано «по­ложительное» значение, чтоб его сочли, прежде всего, близким к природе.

Религия, подвергающаяся и теперь во Франции тяг­чайшим, а именно бескровным гонениям, не сдалась, но и не одолела. Для веры нужна способность к ее восприя­тию, а эта способность ослабела.

Наука, долго томившаяся в плену условных вымыс­лов, не менее деспотичных, чем некогда инквизиция, стала возражать, сперва украдкой, робко указывая на данные добросовестного опыта, а затем смелее, выдви­гая убийственные батареи строго проверенных выводов.

Этим достигнут первый основной успех здравого смысла и жизненной правды. Из храма серьезной мыс­ли ревнители «отвлеченного человека» отступили почти повсеместно в лагерь мысли поверхностной, торопливо­услужливой, ищущей денег и рукоплесканий, служащей страстям и слабостям толпы.

Отступление это было так шумно и даже грозно, что со стороны могло показаться занятием более выгодной позиции, тем более, что выводы науки, голос веры, вну­шения природы либо замалчивались, либо осмеивались насадителями общеупотребительных, эпидемических взглядов. И в настоящее время есть здравомыслящие, но мрачно настроенные или утомленные духовным безвре­меньем люди, полагающие, что господству утопического заблуждения, торжеству темной силы не будет конца.

Ни история, ни естественные науки, однако, не оправ­дывают такого взгляда. Не может быть, чтобы отвлечен­ный человек окончательно одурачил и заел живого.

История показывает, что и отвлеченный человек, прежде чем забрать такую силу, зародился и сформиро­вался на довольно пустынных высотах мысли и знания. Теперь на этих высотах все более обрисовывается облик живого человека, энергичное негодование которого уде­сятеряет силу умозрительных и научных выводов.

А внизу, в той долине, где кишит толпа, привычная получать с этих высот руководящие лучи, глухо слы­шится стон Антея, тоскующего по родной почве…

Слова торгующих будничною мыслью приедаются, обобщения истрепались, фразы примелькались и выве­трились, умственный гнет раздражает уже многих…

Собираются тучи иных, животворных понятий над жаждущей землей — и недалек тот миг, когда живитель­ный дождь смоет нечистые груды мусора.

На Западе уже идет этот дождь. Борьба с отвлечен­ным человеком началась и, вероятно, будет нелегка, так как там зараза проникла глубоко во все народные слои, привилась почти органически, наложила свою печать на учреждения, общественный быт и даже домашний оби­ход целых наций. Все, что покоится на лжи и связано с нею интересами, там стоит за лжеучения, отстаивает их упорно и умело, во всеоружии долгого политического воспитания и опыта. Естественно, что «отвлеченного человека» особенно энергично поддерживают предста­вители тех народностей, классов и профессий, против которых у остального человечества исторически сло­жились небезосновательные предубеждения, поддержи­ваемые, вдобавок, вероисповедными различиями. Этим, главным образом, и объясняется то ожесточенное и не­достойное по приемам гонение, которому подвергается преобладающая религия во Франции… Гонение, в итоге, полезное, так как оно всех лучших людей, сильных ду­хом и чистых сердцем, привлекает на сторону гонимых.

На этой борьбе мыслящие люди многому учатся; между прочим, все более выясняется внутренняя бли­зость между религией и национальною идеей. Церковь — как явление живое, не только небесное, но и земное — в своей богочеловечности приспособляется к этой есте­ственной почве, взращивает на ней плоды с различными свойствами, дорожит этими последними, как лигатурою для форм своего символизма, как залогом своей устой­чивости в данной стране, у данного народа… Ясно, по­чему христианство ненавидимо, гонимо сторонниками беспочвенного отвлеченного человека и почему в самом понятии этого последнего заключается начало не только социального, но и духовного разложения.

Но вот что гораздо менее ясно и на первый взгляд кажется каким-то абсурдом: во имя отвлеченного че­ловека, в постепенном разрушении всех органических устоев Франции, — да и не одной Франции! — участву­ют, с полным единодушием, еврейские миллионеры и…. социалисты; их ораторы и газеты зачастую говорят бук­вально одно и то же, невзирая на коренную, казалось бы, разницу между «миллионерством» и социализмом. Следует отметить, кстати, что от анархических и коммунарских смут указанные финансисты обыкновенно не страдают, — трогательная привилегия, весьма ярко освещающая вопрос. Очевидно, первая группа субси­дирует вторую — и обе, при полном различии доктрин, служат общей цели: социальному и духовному разложе­нию великой нации.

Духовное разложение сопряжено с пыткою, застав­ляющей опомниться все жизнеспособное и достойное гармоничной, цветущей жизни. Оттого за последнее время во Франции лучшие умы, представители науки, искусства, повременной печати, возрождают националь­ную идею и становятся, если еще не ревнителями рели­гии, то защитниками ее от изуверствующего неверия или иноверия. Ряд блестящих трудов по общественной психологии (Лебона, Тарда47, Гуайо48, Мюрэ49, и др.) и истории (начиная, хотя бы, с Тэна) выясняет коренные  вопросы современной общественно-государственной жизни. Мощное течение переходит в область внутренней и внешней политики, обещая серьезные перемены к луч­шему. От исхода этой борьбы зависит пышное возрожде­ние передовой европейской державы или ее низведение на уровень падших Афин, ставших добычею железного Рима, местом его художественных и иных, менее высо­ких удовольствий…

7

На железный Рим все более становится похожею Германия, где бряцание оружия слышится не только на парадах и военных обедах, но и за дипломатическими столами, и в религиозных организациях, и в литературе для юношества, и в сочинениях по политической эконо­мии, — словом, буквально всюду! Национальная идея проникает насквозь, охватывает всю германскую расу, переливаясь далеко за политические границы. Она стано­вится смыслом и целью жизни, порабощая или принижая отдельные самобытно-высокие характеры; она превра­щается в языческий культ, за неумеренную привержен­ность которому этой расе придется еще когда-нибудь поплатиться сперва духовным, а затем и политическим величием. Истинная культура требует более гармонич­ного, более одухотворенного развития. В отсутствии этого условия зародыш упадка…

Причин такого неумеренного господства нацио­нальной идеи следует искать как в природном глубоком материализме германской расы, так и в ее истории, осо­бенно недавней. Не только сознанию народа, но и нервам его памятно начало XIX века, когда понятия «отвле­ченного человека» навязывались германцам гренадера­ми великой армии Наполеона. Уже тогда это вызвало и глухой протест и борьбу, вначале, впрочем, только на ратном поле. Отвлеченные понятия, частью привившие­ся к слабым разрозненным частям Германии, частью за­родившиеся там на почве этой разрозненности, создали замечательно разработанный философский идеализм, бессмертный для сокровищницы человеческой мысли, но весьма недолговечный для самого германского племе­ни. Оно духовно огрубело как-то сразу, неожиданно для соседей и, быть может, для самого себя. Возвышенный гегелевский «абсолют» сменился наступательным озверением Ницше… Заслуживает особого внимания харак­терный факт, отмеченный в великолепной книге Жоржа Гуайо «L’idee de patrie et l’humanitarisme»: Германия, в самый разгар обожествления своей национальной идеи, является вместе с тем усиленно работающей фабрикой понятий «отвлеченного человека», — конечно, исклю­чительно pour 1’exportation, — для вывоза! Немецкая на­ционалистическая в основе печать усердно поддержива­ет проповедь «всечеловечества» во Франции и России, хвалит возможно громче ошибки и заблуждения своих соседей, особенно невыгодные для них правительствен­ные мероприятия, вредные выходки единичных деяте­лей и общественных групп. Заговорит ли гр. Толстой против государства и национальной идеи — его в Гер­мании объявляют не только гениальным художником (что не подлежит, конечно, сомнению), но и величайшим решителем жизненных задач, — что совершенно недо­казуемо; распространению же его идей в самой Герма­нии немецкие патриоты препятствуют даже цензурными мерами. Потребуют ли французские космополиты или масоны упразднения постоянной армии — и их поддер­живают масоны немецкие, которые у себя дома не до­зволили бы распустить ни одного батальона. Нет-с! Эти вредные вещи только для вывоза! Точь-в-точь подобно тому, как происходит вывоз англичанами опиума и иных ядов в восточные страны, неблагополучные вследствие слишком старой или слишком молодой цивилизации. Родством немцев с англичанами объясняется это сход­ство приемов и отношения к ближним.

Наличность таких соседей должна бы каждого заста­вить вдуматься в свое положение, проверить, не слишком ли много набирается в родной стране предметов подобно­го услужливого ввоза, в добавление к «залежам» их, ско­пившимся за прошедшее время. Особенно не мешало бы присмотреться к этому вопросу русским людям, — как облеченным властью, так и просто любящим свое отече­ство. Ведь эта любовь подобна храму, в котором нет ни больших, ни малых: каждый может служить родине по мере своих сил — и по внутреннему содержанию своему это скромное служение может быть равноценно самым громким подвигам. Необходимым для этого условием является добросовестное, недоктринерское отношение к России, как к живому собирательному организму, с са­мобытным строем которого надо считаться. Отвлеченно­му человеку у нас нечего делать: пусть он остается по ту сторону Волочиска и Вержболова!.

 

 

ВРАГ ОБЩЕСТВЕННОЙ НРАВСТВЕННОСТИ

 

В предыдущих главах недостаточно выяснена ко­ренная черта «отвлеченного человека»: он враг обще­ственной нравственности, враг всякой нравственности вообще.

Нравственность предполагает известное возвы­шенное отношение человека к Богу, к самому себе и к ближним. Так как, помимо религии, у нравственности не может быть критерия, то источником нравствен­ности личной и общественной является благодать Бо­жия; в силу творческого замысла ее, человек выделен из остального органического мира; она же затем дала ему Откровение в богочеловеческой религии для созна­тельного прохождения пути к вечному Первоисточнику правды и добра.

Задатки нравственности, несомненно, вложены в духовную природу человека и даже, так сказать, в план мироздания как одно из условий сколько-нибудь мирно — го совместного жительства людей на земле; с этой точки зрения довольно близки к реальной правде некоторые позитивисты (как, например, Литтре1), находящие, что у нравственности есть органические корни. Ссылаюсь на это учение потому, что при всей своей доктринерской беспочвенности, позитивизм в данном случае неволь­но обмолвился правдой: как ее ни избегайте, как ее ни прячьте, — она в нужных случаях сама за себя постоит. Кроме того, ссылка на позитивистов мне в данном случае важна потому, что среди этих последних насчитывается весьма много сторонников «отвлеченного человека», что является с их стороны нелогичными; очевидно, они в та­ких случаях либо искусственно замалчивают собствен­ный же тезис об органическом происхождении нравственности, либо не умеют делать из него естественных, правильных выводов.

Наглядно судить об уровне нравственности челове­ка можно лишь по его отношению к окружающему миру, т.е. главным образом, к ближним. В своих наглядных про­явлениях нравственность носит непременно обществен­ный характер, так как семья есть первая форма, основная ячейка общества. За семьею, объединяемою тесною, не­посредственною органическою связью, идет племя, в по­степенно расширяющемся смысле этого слова (фамилия, раса); затем государство, с преобладающею племенною окраской. Этим далеко не исчерпываются реальные груп­пировки людей: союзы — классовые, сословные, религи­озные, научные и иные, создаваемые на почве истории, под влиянием материальных и духовных потребностей человека, его стремлений и даже мечтаний, — то обра­зуются в пределах расовых и государственных рамок, то далеко распространяются по лицу земли, не стесняясь географическими ее подразделениями.

Наконец, вдали мерцает идеал единого человече­ства…

Будет ли осуществлен этот идеал, — покажет исто­рия. Священное Писание говорит, что это наступит, ког­да будут новые небеса и новая земля. Значит ли это, что необходимо отказаться от идеала? Конечно, нет. Но несо­мненно, что надо стремиться к нему лишь путем, указан­ным самою природой. Указания человеческой природы, при мало-мальски сознательном знакомстве с историей, весьма определенны и ясны; постепенность развития общественности (от семьи до гигантских человеческих групп) вовсе не обусловливается постепенным отмира­нием или уничтожением первоначальных или переход­ных ее ступеней, а как раз наоборот: здоровая, сильная общественность возможна лишь там, где эти ступени не только сохраняются, но и продолжают влиять на всю жизнь, на весь строй. Когда погибла римская семья, ста­ло разлагаться и римское государство; когда во Франции влиятельный высший класс утратил почву и жизненный смысл, началось разлагающее воздействие революции, пароксизмы которой могут довести великую державу даже до утраты самобытности.

Главные союзы, имеющие наиболее глубокое зна­чение для человеческой жизни и нравственности, суть семья, государство и религия, дающая духовный смысл двум предыдущим формам человеческого общения и тесно с ними связанная. Остальные союзы, раскидываясь иногда на целый шар земной, касаются лишь отдельных сторон жизни и потому глубокого влияния нормально иметь не могут: постоянные отступления от их правил и требований совершенно неизбежны, хотя бы вследствие невозможности действительного контроля и в силу нео­долимого разнообразия местных условий.

Высшею из наиболее обширных группировок че­ловечества, осуществляемою с наибольшею полнотою и жизненностью, является государство, требующее при­том здоровой семьи и здоровых отношений между об­щественными слоями. Если человечество и придумало иные, более широкие группировки, то во всяком случае до полного реального их осуществления дело не дошло, и, по всей видимости, не дойдет ранее появления новых небес и новой земли.

Всякий человеческий союз дает нравственные пра­ва и налагает нравственные обязанности, т. е. повышает или, по крайней мере, должен повышать нравственный уровень человека, облегчая ему, вместе с тем, земное су­ществование. В семье права и обязанности несложные, подсказываемые природою; осуществлять их легко и естественно, ибо для этого требуется минимум обще­ственной нравственности, минимум усилий разума и сердца для подчинения личного эгоизма высшему объ­единяющему началу. Кому это не по силам, тот едва ли способен достичь высокого гражданского уровня, для которого требуется более серьезная победа над эгоиз­мом. Бывают, конечно, исключения, но они всегда носят характер случайный, иногда роковой: когда семейная жизнь слагается неудачно помимо воли заинтересован­ных сторон, порознь способных к хорошей семейной жизни. Когда же личный эгоизм является торжествующим правилом в семейном быту целого племени, то ни о какой общественной морали, гармонии и силе не мо­жет быть и речи. У одного африканского племени име­ется целый цикл народных сказок, басен и рассказов, в которых сообщается, как отец семейства воровал пищу у жены и детей, наедался до пресыщения и затем гадост­но потирал руки и скалил белые зубы, точно совершил подвиг. Немудрено, что этому племени приходится под­падать под власть всякого, кому не лень и не противно властвовать над подобными гибридами.

Враги государственности прекрасно понимают тес­ную органическую связь между семьей и государством. Недаром, во время разрушительной вакханалии 60-х го­дов, у нас торопились упразднить семью, уничтожить стыд и довести женщину до истерии. Недаром и в наши дни в буйных общественных кругах пользуются осо­бою популярностью жрицы того «сверхцыганского» искусства, которое служит разнузданию страстей и раз­рушению семьи. Наполеон III2 думал одно время порно­графическою опереткою отвлечь своих подданных от серьезной политики; природа вещей жестоко ему ото­мстила: история отвела ему самому опереточное место на своих беспощадных столбцах.

Весьма знаменательно, что наиболее добросовест­ные и духовно сильные представители нашего обще­ственного движения 60-х годов, отрицавшие и брак, и религию, и многое другое, в личной жизни поступали иначе. Я знал одного из таких деятелей, который, слу­чайно дойдя до близости с девушкой, не подходившей ему ни в каком отношении, счел долгом жениться на ней, чтобы оградить ее от страданий. Победа над эгоиз­мом дошла в этом достойном человеке до отступления от доктрин, которые он проповедовал. Помимо личного благородства, в нем говорила и катоновская3 честность: он, очевидно, сознавал, что нет на свете и не может быть общественной нравственности без живого, действенного элемента самоотречения.

Нравственность велит не только быть справедли­вым к ближним, но и любить их; любовь же, как и вера, без дел мертва. Осуществлять любовь по отношению ко всем ближним безусловно невозможно, так как даже круг человеческого знакомства ограничен, и в пределах этого круга большинство отношений поневоле поверх­ностны. Можно в теории (хотя бы даже не только умом, но и сердцем) любить всех людей, но на практике воз­можно проявлять это чувство лишь по отношению к тем немногим, которыми судьба окружит человека на жизненном пути.

Слово имеет цену, когда не расходится с делом, и настоящая любовь проверяется на деле именно по от­ношению к ближайшей среде человека. Если он для нее не умеряет своего эгоизма, то можно смело не верить его словам о любви к ближним. В любви, в победе над эгоизмом, больше, чем где-либо, необходимо упраж­нение, потому что она иначе из области сердца перехо­дит в область воображения, от живой жизни удаляется в пустыню теории.

Человек, который бы отдал посторонним то необ­ходимое, чего вправе ожидать от него присные, нару­шил бы основной закон элементарной нравственности; с другой стороны, человек, который дал бы своим при­сным всяких благ в излишестве и вместе с тем безучаст­но глядел бы на голодную смерть чужого дитяти под окном, — одинаково прегрешил бы против нравствен­ности; в первом случае он был бы рабом эгоистичного увлечения теорией (хотя бы и возвышенной по своим за­дачам), а во втором — он как семьянин явился бы пред­ставителем того семейного эгоизма, который свойствен животным и низшим человеческим расам и заслужива­ет названия Affenliebe, обезьяньей любви. Нравствен­ное решение вопроса, очевидно, находится посредине между обеими крайностями.

Изложенным, надо полагать, достаточно доказы­вается необходимость существования достойной чело­вечной семьи как первоначальной ячейки, очага и шко­лы для общественной нравственности.

Перейдем теперь к вопросу о государстве; созида­телем этого последнего является то или иное сильное племя, способное к культурным формам жизни, вслед­ствие чего вопрос государственный, строго говоря, не­отделим от племенного.

Как бы ни были разнообразны элементы, входящие в состав государства, один из них непременно должен иметь преобладающее, решающее значение. Иногда он сам представляет нечто сложное, производное от слияния двух-трех племен на рассвете их культурно­политической жизни. Но, так или иначе, он составляет особую человеческую породу, от психического склада которой зависят формы и судьбы политической жизни данного народа.

Это элемент, созидающий и окрашивающий все главное в жизни, и остальные племена, входящие в со­став государства, подчиняются, более или менее добро­вольно, нормам, который он частью стихийно, частью сознательно вырабатывает во время своего историче­ского роста и развития. Без объединяющей идеи, без общей окраски, без известной доли благоразумного племенного эгоизма нет и не может быть серьезного государства. Подобно тому, как семьянин должен заботиться, прежде всего, о своих присных, не забывая вме­сте с тем об остальных ближних, могущих нуждаться в его помощи, — и государство должно заботиться, пре­жде всего, о том созидательном и окрашивающем эле­менте, которому оно обязано своим существованием, и о тех приемных детях, которые имеют право на любовь и попечение при условии повиновения законам и тради­циям приютившей их семьи. Затем уже открывается об­ласть задач мировых, общечеловеческих, служение ко­торым не должно наносить ущерба прямым интересам подданных этого государства: в противном случае оно свидетельствовало бы о доктринерстве или эгоистиче­ском славолюбии правителей.

Сфера государственно-национальной жизни гораз­до более обширна, чем это может показаться на первый взгляд людям, у которых засел в мозгу отвлеченный че­ловек. В этой сфере есть где развернуться самым полным возвышенным проявлениям общественной нравственно­сти и любви к людям. Строго говоря, за пределы этой сферы лишь в редких, частных, случаях бывает возмож­но человеку перешагнуть реально, т. е. делом, а не меч­той, не пустыми словами.

Если, положим, русский человек думает любить все человечество, то пусть он докажет эту любовь именно русскому человечеству, т. е. той многомиллионной среде, с которою он связан не только юридическими, но и нрав­ственными правами и обязанностями. Если он этого не сделает, то и верить ему не стоит.

Отвлеченный человек является врагом обществен­ной нравственности потому, что, устраняя наиболее ши­рокую из тех сфер, где она сколько-нибудь осуществима, он загоняет общественную нравственность в пустыню теорий, где она, за отсутствием реального применения, атрофируется, теряет жизненную силу, сводится к нулю.

Человек и гражданин, утрачивающий этот очаг теп­ла и света, делается особого рода переодетым варваром: это осмеянный Щедриным «желудочно-половой космо­полит», прикрывающий иногда лохмотьями истрепанных фраз свой грубый, чисто животный индивидуализм.

Переход от мнимо возвышенных, беспочвенных мечтаний отвлеченного человека к животной философии Ницше4 и анархическому цинизму его лубочного после­дователя г. Максима Горького есть явление неизбежное, требуемое, если можно так выразиться, логикою самой природы. Этот переворот имеет свою аналогию в расти­тельном царстве: есть такие цветы, аромат которых сменяется нестерпимым зловонием, как только они начнут увядать. А может ли не увядать все то, что лишено ре­альной почвы?..

Увядание теорий, доселе пригнетающих многие го­ловы российской интеллигенции, спокойному наблюда­телю легко можно было предвидеть еще в ту пору, ког­да они у нас шумно и бесцеремонно воцарялись. Больно много было наглядной лжи и вопиющих противоречий. Так, например, отвлеченный человек стал предметом культа одновременно с увлечением общества естествен­ными науками и, отчасти, благодаря этому последнему, хотя именно в естественных науках и содержится, пре­жде всего, авторитетнейшее опровержение этой мисти­фикации. В период рьяного увлечения демократизмом и призраком равенства, отвергаемого природой, люби­мым научным авторитетом мнимо образованных людей явился Дарвин5, тот самый Дарвин, который говорил о значении подбора, т. е. об аристократическом принци­пе в природе. Ведь если ценить йоркширских свиней, то почему не ценить оксфордских людей, т. е. таких, в которых высокая культура достигнута преемственною работою и духовным совершенствованием нескольких поколений, не озабоченных элементарными насущными нуждами?! Одним из апостолов демократизма Дарвин явился вопреки собственным выводам, вопреки очевид­ности именно потому, что порадовал наступательных де­мократов приятным известием о самом что ни на есть де­мократическом родстве, а именно с обезьяной: они сочли это вполне достаточным поводом к тому, чтобы сбросить всякие стеснения и превратиться в необузданных про­грессистов… озверения.

Таких примеров очень много; они бросались и досе­ле бросаются в глаза на каждом шагу. С этой точки зре­ния весьма интересно человеку, знакомому с тою эпохой, теперь еще раз перечитать Щедрина, любимого сатирика и, в некотором роде, пророка той партии, которая про­шла все фазисы поклонения отвлеченному человеку — от пышных фраз до откровенного зловония включительно. Помимо приведенного меткого словца о космополитах, у него можно найти изрядную толику таких мыслей и образов, от которых не поздоровилось бы многим из сле­пых поклонников этого, зачастую невольно прозорливо­го, художника…

Возможно ли отказаться от признания человечества единою семьей и от светлой надежды на мирное сближе­ние ее собирательных членов между собою? Скажу боль­ше: нравственно ли не стремиться, в мере возможности, к осуществлению этой великой задачи?

Разумеется, ответ может быть только отрицатель­ный. Но надо помнить, что нравственность гражданина  зиждется на нравственности семьянина и частного чело­века, что уровень всечеловеческих понятий и отношений находится в прямой зависимости от уровня наций. Владимир Соловьев основательно находит, что народы — суть органы вселенского единения и что национальную идею нужно не упразднить, а лишь подчинить идее ре­лигиозной (т. е. нравственной по своим практическим по­следствиям), что народам не нужно пренебрегать своими материальными интересами и забывать о своем особом назначении, а лишь надо, чтобы они не в это полагали душу свою. Стало быть, для общественной нравствен­ности, для того чтобы роду людскому жилось хорошо и мирно, нужна достойная семья, нужно достойное го­сударство, дорожащее не только силою, но и правдою и честью своей; необходимо национальное самосознание для наиболее естественного и успешного осуществления правды и добра в самобытных формах, отвечающих на­родному миросозерцанию.

Конечно, существенное значение имеет здесь сте­пень и форма подчинения национальной идеи религиозно­нравственному идеалу. Мера вещей определяется исто­рией и запросами действительной жизни. В частности, сам Владимир Соловьев, в разные периоды своей деятельности, «отмеривал» различно, потому что не был достаточно знаком с действительною жизнью.

Не надо забывать, что образованные правящие классы являются в некотором роде опекунами или ответ­ственными старшими членами народной семьи и долж­ны особенно заботиться о родных ее детях, которым предстоит воплощать, ограждать и развивать великие се­мейные традиции. Ответственные люди не вправе слиш­ком ограничивать национальный эгоизм во имя высоких теорий: это было бы сентиментальностью на чужой счет, убыточною для опекаемых и применяемою без их созна­тельного согласия. Да сознательное согласие, кстати ска­зать, почти никогда и не достижимо там, где речь идет о больших народных массах! Космополитизм правящих классов, применяемый к общественно-государственной жизни, есть преступление перед народом, исторически выработавшим самобытные жизненные начала; это грех против общественной нравственности в реальном, жиз­ненном ее значении.

У нас это грех отчасти невольный: это грех для мень­шинства, а для большинства интеллигентов — несча­стье, как результат цепи событий, от них не зависящих. Но само собою разумеется, что когда все сделано для выяснения истины, а ложь продолжает господствовать, в силу недобросовестного упрямства или умственной халатности своих невольников, — то несчастье стано­вится несомненным грехом. Отвлеченный человек — су­щество упорное и вкрадчивое; его сила отчасти в том, что он потворствует умственной лености и усыплению совести, воспрещая думать самостоятельно и строго, и даже угрожая иногда жестокою карой за нарушение та­кого запрета…

Владимир Соловьев, очевидно, глубоко понимал это, когда имел мужество обратиться к нашему обществу с нижеследующими приснопамятными словами: «Мы, имеющие несчастье принадлежать к русской интелли­генции, которая, вместо образа Божия, все еще продол­жает носить образ и подобие обезьяны, — мы должны же, наконец, увидать свое жалкое положение, должны постараться восстановить в себе русский народный ха­рактер, перестать творить себе кумира из всякой узкой и ничтожной идейки!..»

Не удивительно ли, что нашему философу при­шлось говорить такие вещи просвещенным классам народа, который пережил в XIX веке целый ряд зна­менательных исторических событий, поднимавших национальное чувство?! И отечественная война, и бес­смертная кавказская эпопея, и долгая борьба за осво­бождение славян (вновь разгоравшаяся в момент произ­несения приведенной речи), и освобождение крестьян, и празднование тысячелетия России — это ли не великие события?! Что же творилось в головах той интеллиген­ции, которая через четыре года после приведенной речи стала до известной степени психическою соучастницей позорной катастрофы 1-го марта?!.

Творилось нечто недоброе: ей заменили натураль­ную, здравомыслящую русскую голову поддельною, приспособленною к водворению в ней отвлеченного человека.

И доселе продолжается эта фальсификация тако­го существенного продукта, как человеческая голова: молодым людям с очень ранних лет делают голову с такою же холодною жестокостью, как странствующие акробаты уродуют ворованных детей для балаганно­коммерческих целей. Сравнение вполне подходящее, ибо людей с искусственными головами можно считать украденными у матери-России.

 

 

 

КАК ДЕЛАЮТ ГОЛОВУ

 

Чрезвычайно грустно в этом признаваться, но кон­статировать это необходимо: если вы теперь встретите на Руси человека самобытно умного, мыслящего не по шаблону и вдумчиво относящегося к жизненным явле­ниям, то можно почти безошибочно сказать, что этот человек либо не получил высшего образования, либо об­ладает указанными выше качествами, несмотря на тако­вое образование, вопреки ему. Современный «дипломи­рованный» господин, с обманчивым значком в петлице пиджака, далек от жизненной правды и лишен самостоя­тельной культурности. От него можно услышать доктри­нерские фразы, вычитанные в мнимо либеральном по­временном издании, фразы до того истрепавшиеся, что в мало-мальски нервном слушателе они вызывают тош­ноту. Досаднее всего то, что они произносятся тоном ис­креннего убеждения, иногда с пафосом, точно известия о только что состоявшемся открытии Америки. Попробуй­те оспорить один из тезисов, приобретенных в том или ином «магазине готовых мыслей», — и в ответ нетрудно получить даже дерзость.

Положим, большинство современных «интеллиген­тов» принадлежит к семьям без культурного прошлого, и потому сетовать на слабость результатов образования у этих господ особенно не приходится: уровень нашей школы совершенно не таков, чтобы достигать быстро хо­рошей переработки умственного сырья. Но вот обидно бывает, когда выходят банально мыслящие люди из та­кой среды (как, например, дворянство, духовенство), где умственное развитие в течение нескольких веков было традиционною, естественною потребностью. Тут уже нет оправдания ни для семьи, ни для школы, выпускаю­щих на свет Божий такие слабые экземпляры.

Один чиновник, производивший ревизию депар­тамента, был поражен резкою качественною разницей, проявившейся в трудах делопроизводителей; этих по­следних пришлось в указанном отношении разделить на агнцев и козлищ. За редкими исключениями, оказались настоящими дельными работниками люди, выслужив­шиеся из писарей, отставные офицеры, недопеченные гимназисты и т. п., — словом, все те, кто усвоил канце­лярские знания практическим путем, привык считать дело для себя почетным и серьезным и сразу в министры не метит. Около 4/5 состава лиц с высшим образованием оказались в деловом отношении «козлищами» данного департамента: даже по части грамотности оказался у них изъян, не говоря уже об отсутствии какого бы то ни было творчества, необходимого во всяком деле. Ни тени со­страдания к интересам живого обывателя, представляе­мым его бумагою; знание законов самое дилетантское; трудолюбие такое же, как если бы эти господа считали свое место постоялым двором, где приходится сидеть, покуда лошади будут выкормлены и запряжены. Сиде­ние на столах, курение папирос, сплетни о начальстве и актрисах да по временам политические разговоры, в которых очень торопливо и самонадеянно решаются, — конечно, в смысле весьма прогрессивном, — жизненные вопросы целой страны… к счастью, не окончательно…

Может быть, картина данного департамента не со­ставляет общего правила, но несомненно, что приведен­ные типы — далеко не исключения: их можно встретить на каждом шагу, в любом учреждении, не исключая зна­чительной части нашей печати, где настоящего, толково­го работника приходится искать «днем с огнем», а само­стоятельно и добросовестно мыслящего человека и того труднее найти.

В частности, знание России — величайшая редкость. Ну, пусть бы столичные жители, не выезжавшие дальше Павловска или Шувалова, страдали этим незнанием! А то, ведь, и сын елатомского мещанина, и дочь вязниковского протоиерея, пройдя через школьный фильтр, оставляют в нем и зачатки знакомства с родиной, и прирожденный здравый смысл, и дисциплину характера, а приобрета­ют какую-то, по кавказскому выражению, хурду-мурду, запасаются болезненным самолюбием, эгоизмом и жаж­дою некультурной свободы. Когда подумаешь, что это будущее деятели, судьи, врачи, публицисты, статистики, столоначальники и другие вершители народных судеб, то не позавидуешь народу, над которым такие господа будут производить свои эксперименты…

Отчего произошел такой упадок живого знания России? Покойник Лесков любил цитировать А. Ф. Пи­семского1, который полушутя относил это к вине же­лезнодорожного строительства. Прежде, мол, проедет человек, бывало, тысячи полторы верст в тарантасе или на перекладной, русским воздухом обдышится, на­смотрится, наслушается невесть чего, особливо, если с тарантасом раза три поломка случится. А теперь верст двадцать пять проехал, — и железнодорожная станция с буфетом; приехал в один город, — там гостиница «Па­риж», в другой — «Лиссабон», а в крупных центрах все «Гранд-Отели»; взглянет в окно вагона, — вдали мель­кают какие-то соломенные да тесовые крыши матушки России; в полях мужички сошками землю царапают. На платформах станции неизбежные барышни в мордовско­малороссийских костюмах, или неуклюже модных лифах, в сопровождении неизбежно влюбленного телеграфиста да кучки полусонных простолюдинов-зевак. Помилосер­дуйте! Русский народ состоит не из одних зевак. Жизнь сосредоточивается не в одних «Гранд-Отелях»…

Писемский глубоко прав, и за его шуткой следу­ет признать серьезное значение: она указала на один из симптомов того тяжкого недуга, который может быть на­зван культурным оскудением деревни. Истинное, живое знание родины только там. Города, при добросовестном отношении к делу, могли бы только подводить итоги да­рам поместного знания и обобщать его. Да горе в том, что и отношение к делу, в большинстве случаев, недо­бросовестное.

В городской семье ребенок слышит речи, являю­щиеся отголоском преимущественно беспочвенной и, в большинстве, противонациональной печати. Старшие члены семьи заняты торопливым добыванием средств к жизни, либо прожиганием жизни или, наконец, копчени­ем неба. Некогда ни самостоятельно и серьезно мыслить, ни систематично воспитывать детей. Дай Бог, чтоб эти последние попали в школу, переходили без переэкзаме­новок, получили дипломы, пристроились затем на служ­бу и свили бы себе потом столь же неблагоустроенные семейные гнезда. Семейные разговоры на общественные темы отличаются крайним и притом поверхностно кри­тическим отношением ко всему существующему; пра­вительство оказывается виноватым почти безусловно во всем. Такие-то высокие лица достойны всякого сочув­ствия, потому что фрондируют или ведут свою особую политику. Печать оказывается чуть не задавленною «про­изволом», самоуправление и учащаяся молодежь — тем паче. А тут еще какая-то латынь, какая-то хронология! Приходится брать для Коли репетитора, тратить день­ги, на которые можно было бы приобрести абонемент в «Аквариум»2, наряду с прочими земноводными! Если бы «настоящая» реформа, то можно бы и без репетитора обойтись. Затем, «побольше бы свободы», некоторая уда­ча в биржевой игре, — и можно было бы провести лето в Аббации, куда теперь укатил Иван Иванович.

Правда, Иван Иванович — человек недюжинный, настоящий американец: он нагрел казну на крупную сумму и притом умудрился получить повышение! Это человек, прямо созданный для маньчжурской дороги! Кстати: как жаль, что «маньчжурка» будет уже окон­чательно выстроена к тому времени, когда Коля кончит курс. Вообще, Коленька, будь похож на Ивана Иванови­ча! Он такой дельный, умный… и передовой: из газет он может держать в руках только «Pyccкие Ведомости»3, из журналов только что-нибудь марксистское. А при этом получил вторую звезду и собирался надеть ее, чтобы по­здравить Максима Горького с избранием в академию, но только вышли какие-то «независящие обстоятельства», и поздравлять не пришлось. Кстати, читали вы, господа, рассказ Горького «Трое»4?

Это удивительно, удивительно смело! На днях ге­неральша Z., прочитав эту гениальную вещь, сказала, что она завидует ее героям. И чего ей завидовать? Ее муж какими-то таинственными способами забрал в руки своего начальника и недавно получил ответственное по­ручение; она может развлекаться тем временем, а он на­шумит! О, это человек тоже весьма прогрессивный: он говорит, что не в состоянии держать в руках иной газе­ты, кроме «Инородческих Ведомостей». Его второе сло­во: «Господа, где вы откопали какой-то национальный вопрос?»… и т. д. и т. д.

Столь же принципиальные речи слышит Коля и в знакомых домах, у друзей своих родителей. Поступив в гимназию, он старается приносить хорошие отмет­ки, потому что за это его повезут в цирк или на «Дочь Фараона»5. Когда он, по общепринятому обычаю, обма­нывает учителя, лжет начальству, а затем рассказывает об этом дома, то домашние одобрительно хохочут. Шко­ла является, прежде всего, школою лжи и фальшивых понятий. Даже такие благородные в основе чувства, как товарищеская солидарность, испорчены тем, что товари­щеская среда является одним лагерем, а педагогический персонал — другим. Эх, хорошо надуть начальство или учинить ему, по возможности, безнаказанную неприят­ность! Для маленького Коли начальство является пра­вительством, казною. Казну он инстинктивно не любит: казенные пироги непременно невкусны, а пирожки из маргарина с сахарином, покупаемые в соседней булоч­ной, — объедение! Если можно ножичком испортить парту, — Коля такого случая не упустит. Из учителей ему мил именно тот, который очень забавно перекривля­ет директора и ругает латиниста: такой храбрый и чрез­вычайно передовой! Когда ученики не хотят отвечать, он охотно болтает о посторонних предметах! Хорошо, что он в V классе будет преподавать словесность!

Годы идут, и на смену отрывочным впечатлениям является нечто систематичное. Кое-кто из учителей, несколько «передовых» товарищей да два-три знако­мых студента-«развивателя» делают Коле голову. Ему дают хитро составленный список книг и статей для прочтения: прочесть их обязательно, «если он хочет быть развитым и свободным человеком, а не обску­рантом». Можно с уверенностью сказать, что в России почти нет дипломированного человека, которому бы, еще в гимназические годы, не подсунули списка книг и повременных изданий для одностороннего «само­развития». Одновременно приучают Колю к резким, безапелляционным суждениям о том чего он не знает. Писарев6, Шелгунов7 и г. Михайловский8 (а в послед­нее время великий Максим Горький) — гениальные, благороднейшие умы, источники света немеркнущего.

Пушкин — устарел, Лермонтов — герой безвременья; жаль, что он был дворянином и офицером. Гоголь по­давал надежды, но под конец впал в религиозное по­мешательство, тем более досадное, что религия столь же устарела, как и Пушкин. Вот Чернышевский9 — это настоящий восторг! Он запрещен, но его можно будет достать. А потом и Карл Маркс10! Остерегайтесь мрако­беса, пуще всего остерегайтесь этого ужаса! Подобно тому, как сумасшедший римский цезарь пожалел, что у человечества не одна голова, которую он разом мог бы отсечь, некий князь Мещерский11 скорбит о том, что у человечества…, что человечество нельзя сразу высечь! И это наверное! Он спит и видит, как бы это устроить! Это прямо позор для современной цивилизации! О чем бы ни заговорили во время оно Катков12 и Аксаков13, а в наши дни кн. Мещерский, г. Грингмут14 и им подоб­ные, — знайте, Коля, что они непременно неправы и не­искренны: они никогда, ни в чем не могут быть правы, потому что это было бы неприлично и нелиберально. Главное, будьте либеральны, потому что иначе вас за­плюют. Разве приятно быть заплеванным?! У вас, Коля, несомненно, большое дарование! Вы можете стать из­вестным человеком, прославиться в России и за грани­цей, повлиять на судьбы отечества. Помните же, ради собственного блага, что правы только Шелгунов, Ми­хайловский, Карл Маркс, Макс Нордау15, Ницше и во­обще порядочные люди; а люди, смотрящие иначе, чем мы, — конечно, непорядочные, и упоминать их имена без бранных эпитетов прямо неприлично: вас не толь­ко ни в одно «честное» издание не пустят, если вы не проявите настоящих гражданских убеждений, но все передовые люди будут на вас пальцами указывать, как на позорное явление!…

Коля даже вздрагивает от ужаса: лучше смерть, чем такой позор! Он уже почитывает газеты и видел, как «передовые» люди умеют травить ближних на башибузукский манер.

Годам к 18-ти Коля уже думает, прежде чем гово­рить: думает не о том, как бы не погрешить против объ­ективной истины, а о том, как бы не отступить от навя­занной ему и терроризирующей его программы. У него в душе вырастает нечто вроде пузыря с рабьим страхом, и этот новый орган остается при нем, большею частью, на всю жизнь, превращая ее в беспринципное, безвольное и бесплодное прозябание. Уста шепчут прописные пар­тийные формулы, спина гнется перед каждым наглецом, произносящим их более громко и задорно, а личность Коли превращается в какую-то бесформенную, болез­ненно самолюбивую слизь            …

Но постойте, Коля, программа еще не кончена. Вам еще нужно кое-что задолбить. Помните, что пра­вительство себе на уме: оно желает задержать развитие народа. При иных условиях вы в 25 лет могли бы быть министром (ведь Алкивиад16 и Перикл17 были очень мо­лоды!), а при теперешних — дай Бог вам в 35 быть на­чальником отделения и трепетать перед каким-нибудь вице-директором — дилетантом с протекцией. Все, что делает бюрократия, — непременно скверно; все, что де­лает общество, — непременно хорошо! Положим, в га­зетах пишут иногда о неправильном счетоводстве в той или иной городской или земской управе, но, ведь, это же сущие пустяки или нелепые инсинуации. Всякая обще­ственная самодеятельность, не исключая уличных де­монстраций, ведет к добру, к гражданскому развитию. Если кого-нибудь наказали за крайние мнения, выра­женные крайним способом, то знайте, что это наверно гениальный человек и великий гражданин: иначе бы ему дали орден и теплое местечко. Если какое-нибудь общественное учреждение стеснено или закрыто, то знайте, что оно непременно было сосудом истины. Могли быть у него и отрицательные стороны, но вы не смеете о них упоминать, потому что это было бы нелиберально, и вы попали бы на дурной счет! А быть на дурном счету у пе­редовых людей не только позорно, но и невыгодно; вам повредят на любом поприще: если вы маленький, нужда­ющийся литератор, то вам ниоткуда пособия не выдадут; если вы напишете хорошую книгу, то ее замолчат; а если захотите «бессмертия» — то вас в академию не пустят и на порог; там крепко засели представители «свободы мнений», конечно, только собственных… Даже если вы чиновник — и то может выйти беда!…

Погодите, это еще не все. Вам простят многое, особенно при условии надлежащего покаяния; но есть вещь, которой никто не простит. Это — «мракобесие» в национальном вопросе. Помните, что «пестротканая» Россия есть не нация, а винегрет из множества наций, из которых русские должны все уступать прочим, во имя цивилизации, гуманности и прогресса. Если где- нибудь расцветет, благодаря просвещенной благо­склонности единичных деятелей, молодая Якутия, Че- ремисия18 или Меря19, — то вы должны приветствовать этот отрадный факт, а не выражать неудовольствие. Если русским людям, которым эти нации дозволят жить на их древних или вновь возникших территори­ях, окажется тесновато или тяжело, то не смейте быть выразителем их нужд или сетований! Они, как пред­ставители великого народа, должны все терпеть: в этом весь смысл существования России…

Особенно, милый, благородный, передовой Коля, будьте любезны с интеллигентными евреями: это свя­щеннейшая из заповедей современной цивилизации, насущнейшее из условий современного благополучия. Поймите, что они — настоящие страдальцы: у них нет ни денег, ни связей, ни банкирских контор, ни комиссионных предприятий, поощряемых финансовым миром, ни газет, которые бы хоть когда-нибудь в их пользу слово сказали! Это кроткие идеалисты, совершенно разрозненные меж­ду собою, всюду преследуемые и всюду желающие толь­ко служить прогрессу и торжеству гуманитарных идей над средневековыми предрассудками. Они — спасение для русской литературы как элемент высоконравствен­ный, талантливый, передовой и кроткий. Любовь их к знанию прямо изумительна. И какое бескорыстие! Ведь еврейские интеллигенты готовы давать свои последние сбережения на поддержание повременных изданий, кото­рые бы захирели в невежественных русских руках. Есть даже такие примеры, что издание идет явно в убыток, не­взирая на громадную подписку, — и эти ревнители про­свещения и свободы поддерживают его! Кстати, хотите, я вас познакомлю с Исааком Абрамовичем или Филицианом Борисовичем, а то и с обоими? Оба они — премилые люди, весьма общественные, одновременно адвокаты, журналисты, биржевики, химики, шахматисты и гипно­тизеры; один из них — инициатор «обедов безупречных людей»: там премило, и вам непременно следует там за­нять место, отвечающее вашим дарованиям. Не забудь­те, что это имеет и посмертное значение. Тогда-то вам, положим, будет все равно, потому что загробная жизнь есть миф, но теперь, конечно, приятно сознавать, что вас после смерти расхвалят в каком-нибудь этаком универ­сальном или литературном словаре! А кто благоговей­но собирает наследия прошлых дарований, неугасимые мысли угасших умов? Все они! Русские для этого слиш­ком вялая раса! Да-с, молодой друг мой, извольте с ними тесно сблизиться, если не хотите, чтобы…

Но Коля уже не нуждается ни в угрозах, ни в поо­щрениях: его голова готова. Уста его превращаются в граммофон и услаждают слушателей мотивами, хоро­шо запечатлевшимися на омертвелых пластинках его сознания.

Граммофоны едут и в Калугу, и в Моршанск, и в На­хичевань, и в Сморгонь, и в Порт-Артур. И везде слы­шится голос Шелгунова, рычание Михайловского, не­цензурная брань более современных корифеев. И везде шипит вкрадчивое подсказыванье Исааков Абрамовичей, возвышающееся до самых резких нот, когда граммофону кажется, что это можно сделать безнаказанно.

Школа, пройденная Колей, создает в нем потреб­ность в соответственной печати; печать такого сорта влияет на школу, в которой будут делать голову тыся­чам, сотням тысяч таких граммофонов, как этот Коля. Получается некоторое perpetuum mobile20, приносящее предпринимателям этого производства не меньшие выгоды, чем финляндские водопады — спичечным фабрикам. В обоих случаях, кстати, накопляется го­рючий материал…

Всегда ли так будет? Надо надеяться, что нет. Помилосердуйте! В Америке, говорят, есть такие ма­шины, что если в один конец всунуть обыкновенное бревно, то из другого конца выходить чуть не доктор философии. У нас наоборот: живой, здравомыслящий русский мальчик, пройдя чрез городскую семью и дипломно-публицистические эксперименты, превра­щается в манекена.

А жизнь идет своим чередом, требует решения на­сущных, неотложных задач, требует искреннего, вдум­чивого к ним отношения. Единичные явления, повторя­ясь часто и упорно, дают массовые итоги, окрашиваются определенным цветом, образуют эпические картины, соз­дают исторически беспощадные цепи событий, с нераз­рывною связью между отдельными звеньями. Это надо отмечать, истолковывать, наконец, умерять крайности, предотвращать предвидимые пагубные последствия, — словом, беречь и возделывать свою родину дружными усилиями правительства и общества.

Когда Коля, немножко пробуждаясь от столкно­вения с действительною жизнью, хочет сделать само­стоятельное обобщение, подвести реальный итог живым фактам, — и заикнется, например, хотя бы о влиянии ев­рейского элемента на русскую интеллигенцию, — сотни голосов кричат ему: «Тише, тише, мракобес эдакий! Если Максимилиан Борисович уличен в печатном служении мошенническому грюндерству21 или Альберт Аронович в плагиате, то можете обрушиться на них, но не прояв­лять расовой нетерпимости в обобщениях».

Если при этом у Коли есть долги, то векселя пода­ются ко взысканию.

Коля смиряется, но не совсем. Он прекрасно чув­ствует, что никакой расовой нетерпимости у него нет, и что сам он немедленно готов помочь бедному еврею, как всякому ближнему, гонимому судьбою или людьми, но он сознает, что у всякой расы есть свои дурные и хоро­шие стороны и соответствующая окраска и историческая миссия, что можно подвести верные итоги фактам, подтверждающим такое наблюдение. Мало-помалу видит он также, что работа правительственных учреждений быва­ет и очень хороша, а общественных — плоха и предосу­дительна; не все то верно, что прикрывается либераль­ною фразой, и не все то неверно, что стоит выше фраз. «Жупелы», которыми Колю пугали, «либеральные» го­нители самобытной мысли, оказываются зачастую дра­конами, намалеванными на стенах китайских крепостей, для устрашения неприятеля.

Многое видит он ясно, при более близком стол­кновении с реальною жизнью. Сорвался бы, улетел бы от всей этой лжи, да вот беда: крыльев нет! Измалоду­шествовался. Характер свой в три погибели скорчил из страха перед цензурою непрошенных опекунов; юные годы, предназначенные природой для искания исти­ны, посвятил он рабскому заучиванию чужих… даже не убеждений, а условных формул. Не раз, во имя свободы науки, отказывался он от занятия наукой; во имя сво­боды мнений, отказывался от выработки собственного мнения и пассивно участвовал, как жалкий фигурант, в пригнетении и оклеветании чужих взглядов, даже не дав себе труда с ними ознакомиться.

А народ ждет, чтобы интеллигентный работник, не мудрствуя лукаво, пришел к нему на помощь, во всео­ружии знания и любви, с проникновенным пониманием основ и живых сил самобытного русского строя, которым народ дорожит, потому что голова у него своя, многодум­ная и свежая, а не напичканная всяким мусором.

Пора устыдиться, пора понять, что чаша нелепостей переполнена, что русская культура дошла в так называе­мом образованном классе до нищенски малых размеров, характеры измельчали до пределов, когда комизм дела­ется отвратительным!

Достойно замечания, что суровый режим импера­тора Николая I, столь несправедливо осужденный не­которою частью нашей печати, выдвинул целую плеяду людей с могучей волею и гармоничным развитием духа: это были сподвижники Царя-Освободителя, создавшие крестьянскую реформу, воздвигнувшие крестовый по­ход за славян; а поколение, возникшее в эпоху реформ, не дало и десятой доли таких самобытных сил. Утомилась ли природа? Нужен ли русскому обществу более суро­вый режим? Дело, может быть, не в суровости, а именно в последовательности режима, в разумной систематич­ности школы и, главное, в освобождении образованного класса от гнета утопических теорий, от гипноза инород­ческих и зарубежных тенденций, забравших слишком большую силу во всех общественных слоях, во всех про­явлениях сознательной жизни. Эта оздоровительная за­дача не по силам одному правительству: рука об руку с ним должно идти русское общественное самосознание, вдохновленное стремлением не разрушать нашу дей­ствительность в угоду врагам России и в ущерб народ­ному достоинству, — а улучшать ее. Где вы, тоскующие по загнанному в темный угол здравому смыслу, по утра­ченной истинной свободе исповеданию русских взгля­дов, не нравящихся еврейским интеллигентам и их при­служникам! Где вы, хоть смутно сознающие, что стыдно представителям русского образованного класса быть какими-то младо-турками22, более похожими на буйных или лукавых рабов, чем на людей духовно свободных! Не прячьтесь, не бойтесь, откликнитесь, объединяйтесь и выходите на работу!

Такая освободительная работа нелегка: она по пле­чу лишь тем, кто разделяет, или хоть ясно видит стра­дания родной стихии. Победа здравого смысла и пра­вого дела — только вопрос времени. Не всякому дано дождаться ее, но стоит уверовать в нее, чтобы не жаль было за нее лечь костьми.

Конечно, это дело вкуса: иному неприятно думать, что, вот, завтра же начнут и до конца дней не перестанут трепать его имя в передовых (т. е., по-настоящему, от­сталых) изданиях, да и после смерти отведут ему помой­ную ямочку в каком-нибудь гешефтмахерском23 словаре, а русское общество этому всему поверит и будет подпе­вать в хоре инсинуаций. Но волка бояться — в лес не хо­дить! Наконец, всякий человек понимает по-своему выс­шее благо жизни, высшую роскошь ее: один прельщен рысаками, другой улыбкою госпожи Кавальери24, третий золотым шитьем, четвертый шумом популярности…

Мне кажется, что самая дорогая и желанная ро­скошь, или, точнее, высшее счастье, заключается в вы­сказывании заветных дум.

 

 

САМОУПРАВЛЕНИЕ И САМОДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

1

Переживаемый нами период русской жизни мо­жет быть безошибочно назван «периодом пересмотра». Не только пересматриваются явления производные и учреждения, выполняющие на практике те или иные принципиальные программы, но и многие основы нашей жизни анализируются, а нередко и подвергаются сомне­нию. Давно уже наша печать не говорила так напряженно и порою даже нервно о целом ряде вопросов, дотоле сто­явших вне спора.

Возможность говорить в подобающей, пристойной форме о существенных для страны вопросах особенно ценна в таком государстве, как наше, в котором беспри­страстие Верховной власти, при условии всесторонней осведомленности, является более надежною, чем за­падные народоправства, гарантией успешного служе­ния благу народа. Давно ли по главному вопросу нашей жизни, по вопросу о школе, нельзя было и слова сказать? Часто ли бывали у нас столь подробны те рассуждения, устные и печатные, которые вызваны работою особого совещания о нуждах сельской промышленности? Теперь все это привлекло внимание общества, — и хорошо, что так, невзирая на многие высказанные и напечатанные легковесные, доктринерские суждения, невзирая на то, что большая часть нашей печати может быть с точно — стью названа нерусскою по направлению и источникам вдохновения. Что ж? Audiatur не только altera1, но хотя бы millesima pars2 нашего плохо воспитанного, неуравно­вешенного общественного мнения.

Сочувствуя общему пересмотру жизненных явле­ний, ведущему к чистке и освежению жизни, необходи­мо, однако, помнить, что с вопросами, затрагивающими самые основы нашей государственности, необходимо обращение сугубо осторожное и вдумчивое. Основы эти могут быть сравнены с такими драгоценными нежными частями организма, как мозг, сердце, легкие, по отноше­нию к которым необходимо соблюдать особую осторож­ность. Долгое обнажение этих органов, защищаемых самою природою посредством костей и крепких тканей, прикосновение к ним рукою неумелой и не безусловно чистой может повлечь за собою роковые для организма осложнения. Как в единичном физическом, так и в го­сударственном организме имеется нечто неприкосно­венное, обладающее значением аксиомы и пересудам не подлежащее. Вот почему чрезвычайно важно отличать основные принципы от всего производного, что отно­сится к области спорного и необходимо изменяемого в зависимости от запросов жизни.

По незнанию или политической невоспитанности всегда возможны вторжения из одной сферы в другую, но ясно, что частое их повторение, привычка к ним яв­лялись бы уже аномалией, несовместимою с разумным патриотизмом и с устойчивостью какой бы то ни было политической системы.

Вопрос об ограждении и упрочении этой послед­ней касается прежде всего правительства. Но живому, великому народу при каких бы то ни было условиях не­мыслимо обходиться без постоянного мирного взаимо­действия между правительством и обществом, между регулирующими предначертаниями власти и свобод­ным творчеством обывателя, ей подчиняющегося. В частности, печать, когда она не служит чьим-либо лич­ным, классовым, или, наконец, зарубежным интересам, должна не только добросовестно участвовать в искрен­нем обсуждении жизненных фактов, но и поддерживать часто нарушаемый, при беспорядочной стычке мнений и сутолоке торопливого пересмотра, принципиальные грани, отделяющие область спорного и изменяемого от тех устоев, которые ни сомнению, ни поколебанию не подлежат, которые столь же необходимы государствен­ному организму, как высшие органы человеческому телу, или как религиозно-нравственные категорические импе­ративы — живой душе.

Область русского самоуправления представляет много скользких наклонов для совершенно добросо­вестного впадения в принципиальные ошибки и тен­денциозного вовлечения в таковые людей поверхностно мыслящих. О недобросовестных «подталкивателях» я говорить не стану, из уважения к типографской краске, которую следует употреблять целесообразно. С людь­ми же, любящими родину и желающими, чтобы Россия была здоровым и могущественным государством, по­говорить по вопросу о принципиальных гранях теперь весьма своевременно. Каких бы взглядов они ни при­держивались по отношению к вопросам дня, в чем бы они ни видели путь для достижения блага России, как самобытного и мощного государства, — с людьми, сто­ящими на такой основе, уговориться всегда возможно, с пользою для дела.

Формальные грани между неизменным и подлежащим изменению на практике нельзя, однако, считать негибкими, так как они зависят от состояния государ­ственного организма и характера его жизни. Многое из того, что не влекло за собою никаких осложнений и даже было полезно в допетровские времена, или хотя бы в дореформенное время, теперь может оказаться нецеле­сообразным, а в худшем случае и вредным, ввиду того, что наш национально-государственный организм еще не оправился от сделанных ему прививок и операций. Для того, чтобы суждения по вопросу о русском самоуправ­лении носили характер не доктринерский, а жизненно реальный, необходимо всем, кто не является предвзятым врагом государственного порядка и разумной прави­тельственной системы, поближе присмотреться к наше­му прошлому и вдуматься в теперешний исторический фазис, переживаемый Россией.

При царях московских мы видим, с одной стороны, довольно слабую централизацию и относительную авто­номию поместной жизни, которые были возможны при тогдашнем несложном государственном укладе; между прочим, даже поместные органы центрального прави­тельства, до известной степени обособлялись от своего начальства, получая «в кормление» города и области, на восточный манер. С другой стороны, общество по­могало царю править государством, причем народную стихию представляли не только выборные люди, вер­шившие поместные дела домашнего характера, но и боя­ре, составлявшие думу (нередко крамольную и корыст­ную), и патриарх как воплощение начала устойчивого, нормировавшего религиозно-нравственные понятия народа и ярко окрашивавшего этими понятиями нашу государственность, с немалою пользою для этой послед­ней. Само собою разумеется, что русское национальное самосознание было гораздо сильнее и глубже при патри­архах и благодаря их высокому оздоровляющему авто­ритету; при патриархах, например, было бы немыслимо широкое распространение растленных шато-кабаков, заполонение целых ведомств инородцами и иноверца­ми, преобладание в правящих классах и народившейся затем печати еврейско-космополитических тенденций, и вообще весьма многое. При тогдашних условиях, — но только при тогдашних условиях, — созывавшиеся по временам земские соборы были явлением нормальным, не подрывавшим идеи самодержавия и служившим делу царской осведомленности, для достижения которой, вдобавок, тогда не было таких простых и вместе силь­ных средств, как печать.

С воцарением Петра и до самого последнего време­ни идет сильный территориальный и культурный рост нашего необъятного государства, обусловленный, с одной стороны, западными прививками и надстройка­ми, наряду с разрушением таких органических устоев, как патриаршество и как единство всесословных, всена­родных бытовых традиций, а с другой — неизбежной централизацией, которая необходима каждому собира­тельному организму, находящемуся в поступательном движении или свершающему напряженную работу. Если мы кое-что приобрели по части так называемой «цивилизации», то в отношении почвенно-культурном многое потеряли и доселе страдаем, как страдает еди­ничный организм от быстрого роста и негигиеничного образа жизни. Многое из приобретенного не усвоено, не переработано на русский лад; многое неусвояемое, чуждое нам, не отброшено, потому что глупая мода на него еще держится по инерции, или искусственно под­держивается врагами русской силы. Таково положение дела почти во всех сферах, начиная с духовной и кончая даже территориальной, так как почти на всех окраинах наших образовались организации, враждебные русско­му государственному единству, т. е., в итоге, столь же вредные организму России, как «отеки» или «затверде­ния» в различных частях тела, мешающие правильному кровообращению. Последнее обстоятельство красно­речиво говорит в пользу необходимости сильной цен­тральной власти, без помощи которой самому единству нашей империи грозила бы опасность. Необходимость такой власти еще более очевидна для того, кто понима­ет, что наша миссия на ближайшем Востоке, столь за­трудненная ныне германскими происками, далеко еще не выполнена, и государственный рост не завершен.

Еще менее завершенным следует признать то ду­ховное брожение, которое было занесено к нам до Пе­тра киевскими насадителями иезуитской премудрости и немецкою слободою, потом петровскими реформами, немецким служилым нашествием, масонами — литера­турными первоучителями, кокетством Екатерины с эн­циклопедистами3, Лагарпом4, нашествием французов, — и целым рядом позднейших прививок и инфекций, принесших официальные плоды в ряде реформ, частью почвенных и жизнеспособных, как самый факт освобож­дения крестьян, частью доктринерских по законодатель­ному их замыслу или по их пониманию современным обществом. В последнем случае действуют оба факто­ра, ибо законодатель, не сообразующийся со взглядами общества, которому дает законы, является, по меньшей мере, невольным доктринером.

Идея земства, могущая быть русскою в основе и по историческим традициям, вполне законная, благая и плодотворная с национальной точки зрения, — была понята большинством земских деятелей и множеством беспочвенно интеллигентных русских людей именно не в национально-русском, а в западническом смысле, в основном противоречии с идеей самодержавия. Иначе и быть не могло: с одной стороны понимание русской го­сударственности, затуманивавшееся в течение двух ве­ков, было недостаточно ясно у самих редакторов зако­на; с другой, — наше общество, в течение тех же веков воспитывалось в духе гипнотического, почти автома­тического (исключающего национальную критику) по­клонения западным идеям и, главное, формам, которые доселе невежественно смешиваются с их отсутствую­щим творческим содержанием.

Таково понимание этого вопроса и доселе. Значи­тельная часть людей, воспитанных беспочвенною шко­лою и космополитическою печатью, смотрит на земство как на переходную ступень к западному парламента­ризму, водворение которого в России было бы равно­сильно распадению нашей империи, а потому столь желательно нашим инородцам, с евреями во главе, и за­рубежным врагам. Эти последние, в лице иностранной и русско-революционной печати, не скрывают своих стремлений и надежд. Последнее неизвестно большей части нашего общества лишь в силу его тупого невеже — ства, а внутренними врагами России и своекорыстны­ми дельцами замалчивается. Между тем, это понима­ют даже мало-мальски чуткие русские простолюдины; никогда не забуду, как один из них, по поводу уличных беспорядков в Петербурге, сказал мне буквально сле­дующее: «И чего они хотят? Хотят сделаться рабами всяких иностранцев?!…»

Непонимание национально-государственных усто­ев и связанные с ним недоразумения держатся упорно в различных областях мысли и жизни и, в частности, в во­просе о земстве.

Брожение, порожденное приведенным рядом исто­рических факторов, продолжается непомерно долго, обо­стряясь по временам, как, например, за последние года, отмеченные прискорбным недостатком твердой опреде­ленности и цельности в некоторых обособляющихся сферах нашей государственной политики.

Если бы сравнить нашу государственно-общест­венную жизнь с виноделием, то любой опытный винодел развел бы руками, изумляясь такому ненормально долго­му брожению. Он нашел бы, что в данном случае недо­стает каких-то необходимых элементов, ускоряющих и регулирующих этот процесс, или что доза бродила (т. е. того, что бродит. — Ред) искусственно увеличивает­ся. Я думаю, что наша жизнь и впрямь обладает обои­ми условиями. Во-первых, даже в некоторых правящих сферах недостает русского самосознания и патриотизма, которые придали бы общегосударственной политике и общественной жизни необходимую стройность и здоро­вье; во-вторых, о том, что элементы, вызывающее броже­ние, у нас распространяются искусственно, едва ли сто­ит подробно говорить: театры, «боевые вечера сезона», огромная часть печати, народные чтения, экономические мероприятия, вердикты судов, факты частные и офи­циозные, за счет кагала и даже казны, — все это пред­ставляет специфическую, огромную картину, стройно организованную систему; она не видна или непонятна только мнимым и настоящим слепцам; система настоль­ко сложная и дальновидная по замыслу, что косвенно и бессознательно ее орудиями иногда служат даже неко­торые люди, мнящие себя консерваторами и русскими патриотами. О тех подкупных, которые носят личину консерватизма или русского патриотизма, нечего и гово­рить: проходимец — везде проходимец, каким бы «без лести преданным5» он ни притворялся и в какие бы ризы он ни облекал свою ненасытную утробу.

В неправильном, не-русском понимании идеи само­управления играет, помимо всего изложенного, видную роль весьма серьезный жизненный фактор, которому следует посвятить особое внимание, так как он затраги­вает самую глубь общественной психологии.

Западные идеи, положенные в основу реформ 60-х годов, изменили наш социальный строй не только на бу­маге, но и на деле, в западном направлении. Если вду­маться в эти факты, в связи с их последствиями, то не­обходимо придется признать, что между названными мирными реформами и кровавою французскою рево­люцией конца XVIII века, есть поразительное социоло­гическое сходство: оба эти явления погубили родовую аристократию и, наряду с злоупотреблениями, затопта­ли ее полезные традиции; оба эти явления выдвинули на первый план буржуазию и развязали руки евреям, постепенно все громче и успешнее диктующим ей свое противонациональное и противохристианское миросо­зерцание. То, что произошло во Франции, было грознее, но, может быть, законнее, так как там дворянство было в политическом смысле подорвано еще кардиналом Ри­шелье, а в социально-бытовом — монархическим само­дурством Людовика XIV; долго презирая свои обязанно­сти перед землею, оно постепенно изжило основу своих исторических прав и в момент взрыва утратило их на­всегда. Наряду с этим, буржуазия давно уже выдвигала там сильные характеры и вырабатывала правовые и иные культурные основы жизни, вследствие чего отчасти и за­служивала победы, выпавшей ей на долю. Однако, как видно из последних событий, переживаемых Францией, даже тамошняя буржуазия оказалась духовно слабою с наступлением оргии народоправства и попала в цепкие лапы разных Ротшильдов6, Дрейфусов7, Рейнаков8 и тому подобных героев, наемники которых дурачат великую нацию истрепанными словами, вследствие чего власт­ные евреи и пожирают ее под всевозможными соусами…

У нас было срублено дерево не иссохшее, а покры­тое листвой и плодами, и притом срублено не по требо­ванию какого-либо сильного и зрелого общественного класса, выдвигаемого на первые роли самою жизнью, а невесть почему, невесть для кого. Быть может, попро­сту, еще действовал гипноз Лагарпа, бродили элементы, подсыпанные масонами екатерининских времен, влия­ло нашептывание служилых инородцев, сознательно или инстинктивно враждебных органической силе рус­ского государства.

Так или иначе, — совершена ошибка непроститель­ная и, может быть, непоправимая. Я разумею здесь, ко­нечно, не самый факт освобождения крестьян, весьма желательный, благой и национально целесообразный, а то, как он был осуществлен. Нельзя выбрасывать за борт, отрывать от какой бы то ни было почвы, и делать играли­щем резко наступающих социально-экономических пре­вратностей целое сословие, игравшее первостепенную роль в экономии государственного организма. Это даже не хищническое, а самоубийственное отношение к делу, объясняемое лишь чрезвычайною слабостью русской го­сударственной науки и чрезвычайною интенсивностью западных подсказываний. Плоды этого мы пожинаем и по-сейчас и, по-видимому, долго еще будем пожинать, например, в виде таких нелестных фактов, как затруднительность нахождения надежных государственных умов, даже для высоких, почетных и ответственных должно­стей: это прямой результат упадка или отмирания со­словия, в котором исторически вырабатывался государ­ственный смысл. Не менее вреден упадок служилого и всякого иного идеализма, упадок вообще бескорыстия, которое вырабатывается на почве долгого наследствен­ного довольства. Стало быть, затрагиваемый здесь во­прос — не узко-сословный, а общегосударственный, та­кой же органический, как вопрос о наличности сливок в хорошем, густом молоке.

Реформ ожидали давно, а тем не менее не воспи­тали русского руководящего сословия в соответствен­ном смысле, не подготовили его к новым условиям жиз­ни. Только литература дала сентиментальную и резко окрашенную западными тенденциями идеологию этих новых условий. Даже когда они наступили, даже когда их последствия сказались быстрым оскудением куль­турнейшего русского класса и таянием его земельных владений — меры помощи и приспособления, в силу какой-то не социальной (ибо буржуазии в настоящем смысле не было), а нигилистической тенденции, долго не принимались.

Участились невольные прыжки с высоты социаль­ной лестницы в помойную яму; дворянство отслоило довольно значительный контингент людей, метко назы­ваемых по-немецки Lumpenproletariat9. На высокие го­сударственные должности пробрались более или менее крещеные евреи; был момент, когда фактически был об­лечен огромною властью армянин, более или менее бес­корыстно служивший западно-европейским тенденци­ям, а русской государственной идеи не понимавший ни сердцем, ни умом. Пошло нестроение во всех слоях наро­да, во всех сферах русской жизни, все более обостряемое отсутствием национальной экономической политики.

С воцарением Императора Александра III начинает­ся продолжаемая и ныне тяжкая, неблагодарная, не по­казная и потому в основе самоотверженная работа оздо­ровления нашего национального организма. Сколько раз приходилось ее выполнителям вспоминать пословицу о волосах, по которым плачут, «снявши голову»… Деше­вый земельный кредит дарован через много лет после того, как многие земли «запутались» непоправимо; орга­низованная помощь земледелию пришла в момент, когда бытовые условия деревенской жизни представляют печальную картину нестроения; здравые государственно­педагогические предначертания, сгруппированные в знаменательном рескрипте 10 июня 1902 года10, появля­ются в момент, когда педагогическая традиция сильно замутилась в школьном быту, и воспитательские талан­ты и призвания стали редкостью в полинялой, обезли­ченной и беспочвенной среде, стоящей у этого дела; наконец, твердо провозглашенные и провозглашаемые в нужных случаях с высоты престола оздоровляющие принципы национальной идеи, в широком смысле это­го слова, встречают интеллигентную среду, над умами которой, нередко против ее воли, властвуют промыш­ленники печати, служащие своим торговым интересам и потому, прямо или косвенно, творящие волю все того же еврейства, завладевшего предприимчивыми деньгами.

Картина невеселая. Россия переживала, однако, и не такие затруднения и не такие недуги. Запас ее сил зна­чительней, чем думают злорадные враги. Радостно уже само по себе одно то, что микроб болезни найден, диа­гноз поставлен верно, и остается только работать. Надо только пожелать, чтобы эта работа велась возможно си- стематичнее, без препятствий со стороны каких-либо обособляющихся ведомств или единичных влиятельных людей, и чтобы эта работа совершалась дружными уси­лиями правительства и общества, наиболее живою и ав­торитетною силою которого являются земские люди, в широком и патриотическом значении этого слова.

Отсюда ясно, как насущно необходимо этим послед­ним здравое русское самосознание, взамен столь распро­страненного ныне западно-буржуазного взгляда на зада­чи русского самоуправления.

Упорство этого взгляда объясняется тем, что у нас народилось нечто вроде западной буржуазии, но только более хилое и, за отсутствием культурных классовых традиций, более доступное посторонним отрицатель­ным влияниям.

И в данном вопросе есть свой исторический эле­мент, осложненный очень оригинальным «превращени­ем сил». По меткому замечанию одного из умнейших, образованных русских людей, Е. Ф. Головина, довольно многие наши дворяне-земцы склонны придавать земству окраску политического народоправства, чтобы найти применение исторически выработанным сословным спо­собностям и привычкам: продолжает, в сущности, дей­ствовать психология времен крепостного права, только в менее спокойных, в менее устойчивых и, вдобавок, в совершенно неожиданных формах.

Взгляд глубоко правильный. Так или иначе, преж­няя роль дворянства как сословия наследственно­служилого и облеченного поместно-административ­ными правами и обязанностями должна быть названа ролью политическою.

В 60-х годах эта роль упразднена, а способности и наклонности остались: ну, вот, они себе инстинктивно и ищут применения, — именно инстинктивно, потому что это сословие, воспринимая тревожную западниче­скую политику, хотя и в слабом растворе, вместе с тем остается и в душе и сознательно верным другому своему назначению, — быть надежнейшею опорою Престола. Стало быть, весь вопрос в том, чтобы найти разумное и отвечающее современным условиям применение первой из указанных склонностей.

Мне возразят, что дворянство и в прежние времена, когда оно состояло из десятков тысяч наследственных администраторов над миллионами русских простолюди­нов, не прочь было порою расширять эту политическую сферу, начиная с пресловутых «верховников»11 и кончая новейшими временами, когда мало-мальски родовитый дворянин склонен был «показывать язык» губернатору и смеялся над чиновниками вообще.

Но, во-первых, еще вопрос: явились ли «верховни- ки» сознательными носителями тенденций боярщины с феодально-конституционным оттенком, и не было ли затеянное ими дело вызвано основательным во многих отношениях страхом перед надвигавшимся немецким бюрократическим нашествием вообще и бироновщиной в частности. События, последовавшие за низвержением верховников, вполне оправдали такие опасения. Во вся­ком случае, частный и инстинктивный характер затеи нескольких вельмож, уже в силу самой ее непрочности, бросается в глаза и особых доказательств не требует.

Что касается до отношений между дворянством позд­нейших времен и администрацией, то, за исключением кучки мечтателей, дворяне противопоставляли себя чи­новникам не как сила, ограничивающая Самодержавие, а как элемент наследственно служилый по преимуществу и заслуживающей сугубого доверия, сравнительно с раз­ночинцами, вышедшими в люди. Зачастую неудовлетво­рительный уровень этих последних давал повод лучшим представителям дворянства считать свои традиции бо­лее высокими, чем дореформенный уклад бюрократии. Ведь недаром же правительству пришлось учреждать привилегированные учебные заведения для борьбы со взяточничеством и вообще для повышения уровня слу­жилого класса. Отрицать заслугу этих заведений в обла­сти служилой этики никоим образом нельзя, как нельзя отрицать и проявленной их питомцами неизменной при­верженности к нашему политическому строю.

Итак, западническое понимание земской задачи не­которыми дворянами-земцами начинается с того момен­та, когда у этого сословия была отнята исконная, или, по крайней мере, весьма давнишняя ее домашняя полити­ческая роль. Не надо забывать, что этими западнически­ми тенденциями повеяло сверху: ближайшие советни­ки Государя и выполнители Державных распоряжений весьма кокетничали в таком стиле, побаивались Герцена и вообще сильно напоминали того министра, которого гр. Алексей Толстой так метко изобразил в знаменитом «Сне советника Попова»12. Печать строила «дворцы из алюминия»13, а все прежнее разрушала без разбору, и не только по слепому увлечению утопиями, но и потому, что она почти вся сразу оказалась в руках разночинцев и, во всяком случае, людей без традиций.

Дворянам-земцам, в течение многих лет, со всех сторон — и сверху, и сбоку, и снизу — подсказывалось то, что теперь для большинства сделалось автоматиче­ски исповедуемым догматом. Можно ли им это ставить в вину? Чем хуже шли их денежные дела, тем больше, на­ряду с этим, стала выдвигаться тенденция пошире поль­зоваться общественным пирогом. Это прискорбно, но вполне естественно. Западническое отношение к задаче самоуправления при таких условиях становится частью нервным, частью деловым. Весьма естественна, поэтому, например, популярность камергера Стаховича14 в такой губернии, где он хотел даже монополизировать в руках обедневших дворян некоторые должности «по винной части». Люди, которым плохо живется, очень склонны к законодательным переменам, «обещающим» какие-либо новые права и возможность извлекать выгоду из этих по­следних. Когда почва уходит из-под ног, то человеку не до традиций. Новые чувства и мысли заполняют душу его, оттесняют в темный угол то, что было основным при других условиях и что лишь изредка прорывается в полунамеке или вздохи сожаления. Весьма характер­но, между прочим, что даже у Щедрина, бывшего недав­но излюбленным писателем нашей пестрой буржуазии, иногда прорывается еле заметный, невольный «дворян­ский вздох», находящийся в логическом противоречии с тенденциями, которым он служил слишком усердно для такого крупного таланта.

Значительная часть земцев-дворян психически (в политическом смысле, а не по части самодеятельности) превратилась в буржуазию, ряды которой стали быстро пополняться снизу, с одной стороны, людьми умелыми и зубастыми (щедринские Колупаевы, Разуваевы, Иуды Стрельниковы и т. п.), с другой, — несомненно благород­ными и самоотверженными идеологами западнического самоуправления или просто горячими друзьями наро­да (земские врачи, учительницы и т. п.) и с третьей, — крикунами-карьеристами, опирающимися на печать.

Русский человек как сын народа не политического (в западном смысле этого слова) пасует перед крикунами, робеет, не находит слов для возражения и принимает пу­стые фразы, как деловые формулы. Недаром сложилась у нас пословица: «кто палку взял, — тот и капрал». И чем «либеральнее» человек, тем он более робок, потому что прошел особую «муштру»; за последнее время только в этом лагере и имеется строгая муштра, осложняемая ев­рейскою нетерпимостью печати, в которой крепко засели эти «угнетенные» угнетатели. Указанная прискорбная психическая черта завелась у нас, по-видимому, еще при татарщине и Иоанне Грозном и поддерживается теми, «кто палку взял». Средний земский деятель боится «жу­пела» на земском собрании, — боится, чтобы не сочли его ретроградом: он подобен человеку, который бы носил в своем нутре легко лопающийся «пузырь со страхом»; точно ждет каждую минуту, что кто-нибудь прикрикнет на него: «Ты чего здесь?! Пшел!» Вот его врасплох и бе­рут, и дрессируют!.. Это особенно наглядно там, где он сталкивается с инородцами.

Наряду с этим идет и другого рода дрессировка, или, точнее, «покорение под нозе». Формально, во гла­ве земств стоят дворяне-землевладельцы, но факти­чески хозяевами этого дела и руководителями его на­правления являются довольно часто не они, а жадные, экономически сильные и беспощадные представители поместного кулачества всевозможных калибров. В великорусских губерниях крупный фабрикант, вроде «Маски» Чехова15 или хлеботорговец, даже и не входя в состав управы (ему и мараться не стоит с такими пу­стяками), держит ее в своем кулаке; в южных губер­ниях чаще всего властвует еврей. И это давно уже так. Ввиду этого, в нашем самоуправлении и не сложилось традиции строго добросовестного отношения к обще­ственной копейке, а если есть какая-нибудь традиция, то скорей противоположная.

Людям, идеализирующим наше самоуправление, весьма полезно было бы посмотреть, например, как ино­гда «принимаются» г.г. членами управы материалы для дорожных сооружений, делаемых с подряда. Во-первых, самая организация этих подрядов зачастую чрезвычайно сложна, причем номинально числится подрядчиком одно лицо, а фактическим выполнителем дела — десятый че­ловек, получивший его путем целой цепи «передоверий» и сепаратных договоров; обыкновенно это кулак-хищник того района, в котором производится работа; уезд охвачен сложною паутиной, которую между собою разделили па­уки для высасывания соков из общественных и частных «мух». Во-вторых, самая процедура «браковки» мате­риалов тоже весьма характерна; для этого дела «выезжа­ет» обыкновенно либо член управы из крестьян-кулаков (другого рода крестьянина в члены управы не выберут), либо прогоревший дворянчик и, в качестве эксперта, земский техник. Если этот последний не утратил еще по­верхностного глянца общественных идеалов, или если при этом есть посторонние интеллигентные свидетели, то эксперт бракует строго, а член управы сперва слабо, потом все откровеннее отстаивает интересы подрядчика. В результате принимается материал среднего качества, а то и ниже среднего. При мало-мальски осторожном отношении к этому делу, ответственности за такие ком­промиссы никакой, а «либеральная» печать усмотрит в указании таких фактов стремление «набросить тень на принцип самоуправления». Печатно напасть на интен­дантство — вот это гражданский подвиг, потому что там чиновники. А в земстве — в земстве «деятели»…

Эти деятели, однако, зачастую оказываются в руках у кулаков, подобно прочему населению, испытывающе­му на себе иго воцарившейся буржуазии. Трудненько им, бедным, приходится: если неурожай, то землевладельцу нечем проценты в банк платить, а крестьянину нечего есть; если урожай, то цены падают, — и скупщики про­дуктов сельского хозяйства начинают опять-таки «строго обращаться» со своими клиентами. Куда ни глянь, везде хозяевами положения являются именно люди ука­занной категории.

Мне даже думается иногда, что именно они выдви­нули модный ныне вопрос о «мелкой земской единице», ради собственного удобства: им можно будет обделы­вать свои делишки, сидя дома, не прибегая к «передо- вериям» и к поездкам в уездный город. Впоследствии к этой затее примазались и стали ее муссировать уже сто­ронники такого «прогресса», при котором рушились бы устои крестьянской организации и деревню заполони­ли бы всякого рода «пиджачники». Конечно, здесь речь идет не о возрождении прихода (ибо, с точки зрения упомянутых прогрессистов, религию пора заменить «мироведением») и не о такой мелкой земской едини­це, разумная организация которой внесла бы в деревен­скую жизнь больший порядок и дисциплину и открыла бы поместным дворянам (где они уцелели) возможность благотворно влиять на жизнь деревни, вдали от люд­ных говорилен, где расточается лесть модным буржу­азным тенденциям, под видом гражданского служения. До такой, т. е. до хорошей мелкой земской единицы, мы еще, по-видимому, не доросли…

При внимательном наблюдении поместной жизни нельзя не заметить, что специально-хозяйственная сто­рона земской деятельности зачастую страдает подчи­нением интересов дворянских и крестьянских выгодам кулаков и торговцев, т. е. поместной буржуазии. Глав­ною причиною этого явления следует признать малую практичность земцев-идеалистов и непомерную прак­тичность людей своекорыстно реального направления. В итоге, вместо желательного удешевления поместной жизни и наибольшей выгодности занятия сельской про­мышленностью, зачастую получается обратное явление. В частности, земское обложение проявило такую на­клонность к быстрому росту, что правительство вынуж­дено было положить ему предел. Надо надеяться, что по­следняя мера, противоречащая принципу хозяйственной самостоятельности земства, будет отменена или замене­на другою, более гибкою мерой, когда уровень земской самодеятельности надлежащим образом поднимется.

Склады сельскохозяйственных машин и орудий, питомники, оптовая выписка отборных семян и строи­тельных материалов, сношения комиссионного свой­ства по вопросам труда, сбыта, потребления и т. д. — вот, между прочим, предметы забот, могущих, при надлежащем успехе, удешевить и улучшить поместную жизнь и поставить в надлежащие рамки ее современ­ный недуг — кулачество.

В заботах о своем излюбленном детище, народной школе, земство, в большинстве случаев, также не стоит на вполне надежной почве. Безусловно было бы неспра­ведливо отрицать самоотверженную любовь земства к делу народного образования: оно тратило и тратит на это массу денег (расходы на школу явились одною из при­чин предельного обложения), не скупится на пособия, на увеличение жалованья педагогическому персоналу, его деятели не щадят времени на творчество в области школьно-административной.

Все это так. Но следует признать, что окрашиваю­щею характерною чертой школьной деятельности зем­ства является доктринерское увлечение идеей быстрой и поверхностной умственной эмансипации народа, тогда как народ нуждается в гармоничном, почвенно-русском духовном развитии. Необходимо воспитать достойного гражданина, а не буйного или циничного вольноотпу­щенника, все мнимое развитие которого заключалось бы в одном усвоении верхушек элементарного знания и в попрании авторитетов. Статьи газет, проповедующих именно последнего рода фальсификацию прогресса, за­частую сильно влияют на земских деятелей, которым надлежало бы, во всеоружии деревенского опыта гля­деть на дело трезвее и относиться к нему вдумчивее.

Среди учителей народных школ, наряду с настоя­щими подвижниками, нередко можно встретить людей бесполезных и даже вредных, пренебрежительно от­носящихся к религии и нравственности, осмеивающих власть родителей и стариков, склонных сеять рознь меж­ду сословиями, и скверною личною жизнью заводящих соблазн в селе.

Самый тип деревенского учителя (помимо ука­занных плохих экземпляров) выработался не тот, какой желателен. Сельской школе надобен или учитель-крестьянин, смиренномудрый и простой, не выделяющийся из своей деревенской среды, или, когда средства позволяют, — настоящий, хороший педагог, глубоко понимающий и значение созидательных начал русской жизни, и родную историю, и настоящие нуж­ды крестьянина. К сожалению, учителя такого уровня и настроения встречаются весьма редко, а преобладает наименее полезный для деревни тип полуинтеллигента, колеблющегося между двумя сферами понятий, а пото­му и не могущего достигать иных результатов, кроме насаждения грамотности, да распространения бесприн­ципной умственной эмансипации.

Такой тип мог стать преобладающим лишь в силу ревностного, но вместе некультурного отношения зем­цев к школьному вопросу. И этого, строго говоря, нель­зя ставить земским деятелям в вину, так как ведь вся наша школа, не исключая высшей, носит наглядные признаки некультурности. Но когда противопоставля­ют земскую школу правительственной и поют первой хвалебные гимны, доходя до пожелания «несменяемо­сти» земских учителей, то в таковой крайности нельзя не отметить микроба западнического взгляда на рус­ское самоуправление.

Покуда такой ненормальный взгляд держится в зем­стве, то вряд ли было бы полезно, как того желали не­которые зарапортовавшиеся члены недавнего учитель­ского съезда, предоставлять бесконтрольному ведению органов самоуправления народную школу, т. е. ту почву, на которой заблуждающиеся люди склонны сеять свои заблуждения. Правильнее было бы рационально развер­стать правительственные и общественные права в свя­щенной области народного образования. По самой задаче своей, — создавать таких граждан, какие нужны строю данного государства, — школа первее всего должна на­ходиться в непосредственном ведении представителей правящей системы, специалистов этого дела, связанных, вдобавок, определенным государственным взглядом, а не дилетантов, которые могут быть весьма достойными людьми, но мало смыслить в педагогии.

Забота земства о народном образовании похвальна и патриотична; нельзя, например, не сочувствовать про­екту псковского земства, предлагающего обложить вод­ку, с целью подъема народного образования; но когда эта работа связана с забвением, что педагогия есть специальность и наблюдать за школьным делом следует только людям сведущим, — то здесь уже начинается некультур­ное отношение к делу. Выражается оно и в «принципи­альном» несочувствии весьма многих земств к церковно­приходским школам, даже когда последние прекрасно поставлены. Тут уже нет никакого оправдания, а есть либо плохая форма земско-бюрократического ведом­ственного соревнования, либо плохая политическая тен­денция в еврейском духе: несочувствие делу Церкви, по­клонение пресловутому мироведению и т. п.

Где церковно-приходские школы слабы, за недостат­ком средств, там земство должно бы помочь, если оно считает себя действительно передовым органом русской культуры, а не обособленным ведомством или «малень­ким правительством». Тяжело глядеть на эту рознь, ко­торой народная масса ни одобрить, ни понять не может, ибо она ждет здравой, дружной помощи со стороны всех гражданственно развитых элементов России.

В некультурном отношении многих земств к вопро­су о народной школе следует признать отчасти также воздействие пестрой, бесформенной и, в итоге, бесприн­ципной буржуазии, влияющей на экономическую сторо­ну земской деятельности.

Одною из причин большинства отрицательных яв­лений русской жизни вообще и русского самоуправле­ния в частности следует признать пестроту и расплыв­чатость буржуазии и полное отсутствие каких-либо коренных, созидательных традиций в этом разрас­тающемся классе. Старозаветные понятия, царившие в ядре его, т. е. в купеческом сословии, особенности его быта, психический склад, — все это колоритное, живое и жизнеспособное весьма быстро выветрилось и поли­няло под натиском новых понятий.

Давно ли торговец-кредитор грозил должнику, что сотрет его имя с доски, где мелом записаны долги людей добросовестных? Давно ли в среде того же купечества была суровая, но прочная семья, а книги религиозного содержания были настольными? Сколько здравого, жи­вого ума было в этих типичных, почвенных людях, по­томки которых с невероятной быстротою мельчают фи­зически и духовно и, отрешившись от старых заветов, новыми не обогащаются! Наконец, сколько поналезло в эту рассыпавшуюся храмину всевозможных элемен­тов — и сверху, и снизу, и сбоку! Сколько инородцев, в особенности евреев! Посмотрите хотя бы на Москву: ведь она наполовину уже нерусский город! На вывесках чужие имена, активные капиталы в чужих руках, круп­ное инородческое, особенно еврейское, домовладение разрослось непомерно; наконец, вся почти без исключе­ния печать находится в еврейских руках и служит их раз­рушительной племенной политике, травит и устрашает, кого ей угодно, распространяя пошлость, продажность, грюндерство, издеваясь над всем, что необходимо рус­ской силе, русскому государственному здоровью.

Бесспорно, у той части нашей буржуазии, которая называется интеллигенцией, есть и высокие мечты, и благородные стремления, и вообще много разрозненных творческих начал. Но как все это хаотично, как мало- мальски определенные взгляды носят характер заучен- ности, теоретичности, незнакомства с родиной! Тради­ции никакой, да и неоткуда ей было взяться!….

Созидательные традиции создаются долгою рабо­той. Творческие силы того или иного класса накопляются медленно. Резкие реформы могут скорее разрушить плод исторической работы, нежели создать что-либо новое.

В одном из наших буржуазно-либеральных журна­лов было употреблено выражение «традиции 60-х годов», причем во главе этого понятия ставился пресловутый «правовой порядок». Автор этой фразы неточно понима­ет слово «традиция»: традицией нельзя назвать упорную приверженность отвлеченным формулам, проявляемую, вдобавок, людьми, оторванными от исторической почвы: традиции с неба не падают по прихоти законодателя или кучки публицистов, и не десятилетиями мерится время развития всего того, что заслуживает названия традиций!

Неправильно смотрит автор приведенного мне­ния и на «правовой порядок»: право есть понятие, по преимуществу регулирующее, а не творческое. Когда же оно, разрушая традиции, добрые нравы и обычаи, мало-помалу вытесняет в беспочвенной среде начала религиозно-нравственные, — то оно становится даже разрушительным элементом, под предлогом формаль­ного урегулирования отношений, слагавшихся прежде жизненнее и нравственнее.

Нельзя отрицать, что право отчасти сыграло такую роль в русской духовной жизни, особенно в жизни бур­жуазии: иначе на смену людям, боявшимся, что их имя сотрут с доски добросовестных должников, не появи­лись бы грюндеры и злостные банкроты, да и самое ис­чезнувшее явление не исчезло бы, если бы соблазнитель­ный правовой формализм не посягнул на добрые нравы и обычаи. Когда эти последние исчезают или гниют, уровень общественной жизни понижается, и становится необходимым тот пересмотр, которым занято в настоя­щее время наше общество. Недаром один из видных и искренних ревнителей права, А. Ф. Кони16, за последнее время столь озабочен поднятием судебной этики, т. е. одухотворением содержания права.

То, что выше было неверно названо традицией 60-х годов, скорее может быть сравнено с алкоголизмом: люди стали втягиваться в понятия и тенденции, противореча­щие русскому жизненному укладу, и, страдая от похме­лья многих доз, думают поправить дело новыми приема­ми того же напитка.

Тут и самообман, и некоторый изъян в логике, если практически посмотреть на положение дела. Деятели самоуправления охотно говорят: «Мы признаем многие крупные изъяны русского самоуправления; но они объ­ясняются тем, что самоуправлению не дано должного простора и естественного развития: оно стеснено адми­нистративным контролем, и т. п.».

По этому поводу можно задать вопрос: неужели административный контроль может мешать хорошо вести общественное хозяйство? Когда же и где он ме­шал этому? Он мог мешать лишь плохим тенденциям в школьном деле и неумеренному политическому элемен­ту в деятельности земства.

Политика затрагивает, между прочим, общего­сударственное хозяйство, масштаб которого грандио­зен по сравнению с поместным общественным хозяй­ством, и органы которого должны быть специально подготовлены. Можно ли предполагать, что учрежде­ния, не вполне справившиеся со своей скромной по­местной задачей, будут успешнее выполнять задачу более сложную, широкую и многотрудную? К такому предположению нет оснований — ни логических, ни бытовых.

Может быть, г.г. передовые ревнители экстен­сивного самоуправления не чувствуют достаточного вдохновения и подъема усердия по отношению к узкой сфере поместной деятельности? Они хотят быть сразу министрами, государственными деятелями, «предста­вителями страны», под тем или иным соусом? Но тогда они, во-первых, люди не солидные, а во-вторых, эгои­сты. Ведь люди, действительно понимающие общегосударственные нужды и способные к большим делам, выдвинутся сами собою, и войдут в состав правитель­ства: за последнее время довольно много поместных, в широком смысле, земских деятелей призвано к власти и облечено возможностью проявлять свои творческие дарования, говорить живую правду, на основании зна­комства с нуждами земли. А ведь только это и требует­ся для того, чтобы Верховная власть получала взаимно­проверяющиеся сведения из разных источников!..

Если бюрократия не замечает каких-либо выдаю­щихся деятелей, а иных сознательно, не по заслугам оставляет в тени; если она проявляет недостаточную чуткость и патриотическую принципиальность, — то это вопрос об усовершенствовании бюрократическо­го механизма, а не о расширении полномочий той не сформировавшейся, не установившейся пестрой среды, в которой случайно выдвигаются деятели самоуправле­ния и из которой пополняется контингент той же бю­рократии! Если какой-нибудь напиток нехорош, то он не станет лучше от перелития из рюмки в стакан, или наоборот. Уровень каких бы то ни было учреждений, независимо от того, правительственные ли они или об­щественные, находится в теснейшей связи с нравами и обычаями данного общества.

Нужно воспитание, отвечающее духовному скла­ду и историческим традициям народа. Нужна культура, которую не следует смешивать с поверхностными, не­прочными благами «цивилизации», усвояемыми наско­ро и без разбору, как плохой ресторанный обед голод­ным и рассеянным горожанином.

Среди ревнителей нашей государственной силы есть достойные, искренние люди, коренным образом, однако, отрицающие самый принцип русского самоу­правления и выборное начало, а потому относящееся к земству враждебно и не надеющиеся на возможность его развития. Мне кажется, что это скорее не взгляд, а нервное чувствование, вызванное слишком торопли­вым обобщением изъянов земской и городской дея­тельности. Русскому сердцу, верующему в творческие силы народа, мудрено примириться с таким взглядом, опровергаемым и самою жизнью. Разве нет земств, ра­ботающих успешно? Разве, — если даже взять средний уровень наших земств, — не найдется там массы бла­городного труда, искренней любви к народу и веры в правду, чуждую политиканства и фраз? Поместная ра­бота дело не показное; резче всего бросаются в глаза ошибки и глупости, а не скромное, будничное добро, творимое смиренномудрыми тружениками.

Боже упаси отрицать полезность земства или совме­стимость его с нашим государственным строем. Вопрос именно в мере вещей, в точном разграничении прав и обя­занностей и в трезвом отношении к действительности.

Недавно была у меня в руках очень хитро напи­санная анонимная записка о земстве, приписываемая какому-то значительному должностному лицу, но, по-видимому, апокрифическая. В ней хотя прямо и не высказывается пожелание упразднения существующе­го земства, но говорится, между прочим, что между земством и Самодержавием есть коренное внутреннее противоречие. Самодержавие-де зиждется на одном бюрократизме — и только.

Взгляд нерусский и лукавый. Нерусский потому, что противоречит и нашей истории, и нравственным осно­вам нашего строя. Самодержец, как лицо, поставленное своим саном превыше целого ряда соблазнов и обосо­бленных интересов и ограниченное лишь религиозно­нравственными нормами, глубочайше озабочен все­сторонним ознакомлением с нуждами государства, получаемым многоразличными, независимыми друга, от друга путями. Одною бюрократическою машиной обойтись в этом случае нельзя, — и высшие предста­вители ее, считающие свою работу не ведомственным, а государственным служением Царю и Отечеству, сами идут навстречу голосу земли, прислушиваются к нему и стремятся установить доброе взаимодействие между правительством и обществом. Это было, например, весь­ма ясно выражено г. министром внутренних дел, по пово­ду юбилея названного министерства.

Целью упомянутой анонимной записки могло быть либо желание автора ложно зарекомендовать себя уль­траконсерватором перед властями, либо внести смуту и беспокойство в среду ревнителей самоуправления, а зарубежным революционерам подать повод прокричать (если автор записки — видное лицо), что русский строй враждебен-де всякому прогрессу, всякому развитию жизни — и потому подлежит разгрому. Из этих задних мыслей мне показалась особенно ехидною и противною вторая: в момент пересмотра многих взглядов и фактов она настраивает на нервное брюзжание, вместо того, что­бы призывать к серьезной работе.

Не надо поддаваться таким нашептываниям! Зем­ство как исконно русское учреждение не противоречит нашему строю, а является органическою, составною частью его.

Оно не может и остаться на точке замерзания, ибо, что не идет вперед, — то идет назад. Нашему самоуправ­лению непременно предстоит развитие, но не в западни­ческом, а в русском направлении, не экстенсивное, а ин­тенсивное, — не расширение, а углубление задачи, более деловое и патриотически вдумчивое отношение к ней.

Подобно тому, как нам нужно не жадное и быстрое высасывание соков из земли, метко названное немцами Raubwirtchaft, т. е. хищническим хозяйством, — нам нужно и самоуправление, которое бы подъемом хозяй­ственной техники и солидной гражданственности содей­ствовало поднятию культурного уровня России. Задача высокая и ответственная!

Ниже надеюсь подробнее выяснить вопрос о том, что жизненною силой и задачей русского самоуправле­ния может быть только творческая самодеятельность, не ослепленная формами и фразами, а проникнутая жаж­дою реального добра народу, во всеоружии знания и вдумчивой любви.

2.

Представьте себе двух работников, которым бы хозяин поручил вспахать плугом поле, и которые зна­чительную часть времени удаляли бы спору и борьбе из-за ролей своих в руководительстве плугом. Нива осталась бы недопаханной к сроку. Опоздали бы и по­сев, и урожай, — и злорадно смеялись бы над хозяином корыстные соседи, у которых он в трудную минуту за­нимает деньги под большие проценты и под залог своей кормилицы-земли. Плохо пришлось бы хозяйским де­тям, и с малых лет превратились бы они в попрошаек, не умеющих ни работать систематически, ни с достоин­ством вести свои дела…

До такого трагизма, слава Богу, картина русской жизни не дошла; но несомненно, что между правитель­ственными учреждениями и обществом довольно часты несогласия и недоразумения, на разрешение которых приходится непроизводительно тратить много дорогого времени, в ущерб народному благополучию.

Это именно недоразумения, а не какая-либо есте­ственная, коренная рознь. Тут много искусственного, либо насаждаемого врагами русской силы, либо меха­нически усвоенного людьми, не знающими русской по­местной жизни.

Нередко приходится присутствовать при откры­тии «Америк», вроде нижеследующей: «Чиновников не нужно, так как это все люди бездушные, своекорыст­ные, пустые и не знающие России! Царь и земля — вот живая русская, или, пожалуй, даже исконно русская творческая формула!».

Как она осуществилась бы, и насколько она вообще осуществима неполитическим русским народом, много­миллионная меньшая братия которого считает для себя Божиим наказанием даже исполнение должности старо­сты или десятского, — об этом не говорится, или гово­рится на основании столичных кабинетных бесед, да пустозвонных фельетонов. Удивительно, как хорошо все выходит, все укладывается легко и удобно, «точно воло­сы на супе», как сказал бы француз, держащий неопрят­ную кухарку. Слов нет: формула очень благозвучна и пленяет своей краткостью; она так же легко запоминает­ся, как пресловутое «непротивление злу» графа Толсто­го или приписываемое без оговорок Прудону17 изречение «собственность есть кража»…

Ну, а как дойдет до дела, то надо считаться и с принципами государственности вообще, и, в частно­сти, с характером населения. Прежде, чем провозгла­шать краткие соблазнительные формулы, не мешает ознакомиться и с социологией, и с историей, всеобщей и русской.

Никакая власть, особенно же монархическая, не может обходиться без органов, безусловно ей подчиняю­щихся и работающих по определенной программе. Если монарх будет непосредственно иметь дело с преслову­тою «землею», то он окажется совершенно излишним, а с другой стороны — и «земля» окажется в сильнейшем заблуждении, если предположить, что фактически она управляется сама собою.

Как неотразимо доказал Гастон Бержере18 в своей замечательной книге «Principes de politique», государ­ством правит всегда меньшинство. Стало быть, дис­циплинированные иерархически соподчиненные орга­ны необходимы всюду, где не господствует полнейшая анархия; да и анархия есть лишь ненормально быстрая смена случайных властных людей, сопряженная с бес­порядками, кровопролитием и полною разнузданностью всяческих страстей. Нужно ли доказывать, что центральная власть без дисциплинированных органов может быть лишь сравнена с головою, отрезанной от туловища и не повелевающей умелым рукам?!… Пош­ли бы гг. ревнители приведенной формулы послушать оперу «Руслан и Людмила19»: они бы увидели, какой печальный жребий постигает отрубленную голову…

Формы и пределы политического народоправства при нормальных условиях нарастают и определяются сами собою как естественный продукт народного ха­рактера, а не по почину ослабевшей или усыпленной центральной власти и не по воле публицистов с сомни­тельным источником вдохновения. Когда перемены слагаются иначе, как, например, во Франции, то благополучию и даже целости государства, силе и достоин­ству нации грозит серьезная опасность. Недаром у нас так неутомимо работают в этом направлении и евреи и прочие враждебные нам инородцы, к услугам которых всегда имеются наемники, более или менее умело нося­щие овечью шкуру.

Инородческая интрига у нас теснейшим образом связана с проповедью неумеренного народоправства и с огульным отрицанием самого принципа бюрократии. Все доктринерское, все упраздняющее исторически вы­работанные и социально необходимые перегородки, все не могущее привиться естественно к народной среде и приобрести созидательное значение — служит лишь врагам России и в значительной мере подсказывается ими. Как ни маскируют это некоторые их покорные слу­ги «русским стилем», — шило торчит из мешка, и про­екты носят западническую окраску, «style Necker20»…

Разумеется, среди ревнителей той или иной прак­тически неосуществимой программы или отвлеченно вредной доктрины, кроме людей, заслуживающих име­ни «дрейфусаров» в широком смысле этого слова, есть и немало добросовестных жертв недомыслия, искренно думающих, что серьезная, прочная политическая куль­тура может подниматься искусственно снизу, вопреки всей истории, не только нашей, но и зарубежной. Таким людям можно только посоветовать всмотреться и вду­маться в жизнь: они видели бы, что если теперь те или иные функции государственной жизни неудачно выпол­няются плохими или равнодушными чиновниками, — то случайными избранниками «земли» они выполнялись бы еще хуже, менее аккуратно и умело.

Всякое дело требует специализации, подготовки, школы, традиции. Наша бюрократия весьма несовершен­на, но у нее все это есть в большей степени, чем у зем­ства. Бывают, конечно, примеры, что какой-нибудь бес­содержательный господин, не обладающий даже тенью административного и делового ценза, попадает губерна­тором в совершенно незнакомый край, потому что состо­ит в родстве с важным лицом, смотрящим на службу, как на арену своих прихотей и семейно-имущественных рас­четов. Но ведь это же исключение, злоупотребление, а не правило. Наконец, даже если бы подобные явления встре­чались и довольно часто, — все-таки это не подрывало бы ни принципа необходимости подчинения служилых органов и лиц единому источнику государственной вла­сти, ни принципа специализации и ведомственной выра­ботки, свойственного правительственным учреждениям в неизмеримо большей степени, чем общественным.

Естественное призвание общества — оценивать по достоинству работу тех или иных правительствен­ных учреждений на основании своего пестрого опыта, помогать ей в отдельных случаях, в роли поместного эксперта и критика, а отнюдь не заменять собою по­литические учреждения. Опыт западных конституций наглядно свидетельствует в пользу такого взгляда: сильны только те народы, у которых, при значительном уровне общественной самодеятельности, силен госу­дарственный механизм и политические функции пра­вильно распределены. В Германии, например, консти­туция стушевывается перед сильною волей монарха, а стремления и дарования общества направлены на сферу культурно-экономическую, неизмеримо более произво­дительную, чем треволнения внутренней политики. Во

Франции, наоборот, политиканством убивается произ­водительная самодеятельность. Наиболее конституци­онною страною, в хорошем смысле этого слова, может быть названа Англия, но она такова именно вследствие того, что англичане сильны производительной самодея­тельностью, которая естественно переливается у них за пределы частной жизни. К тому же в Англии авторитет власти, установленной законом, стоит чрезвычайно высоко, и никому не приходит в голову его оспаривать. Так или иначе, англичане, как в политическом, так и в других отношениях, представляют собою своеобраз­нейшее исключение среди европейских народов, ко­торые всегда дорого платились за попытки подражать Англии в области политического строя.

На материки Европы, как выше сказано, культурно­политическое развитие государств шло сверху. Особый интерес в этом отношении представляет история Прус­сии и, в частности, державная созидательная работа короля Фридриха Вильгельма I21. Этот замечательный монарх положил краеугольный камень прусской геге­монии и германского могущества. Он насаждал, соз­давал культурно-экономические явления: равномерно распределял население, поддерживал земледелие и связывал с ним обрабатывающую промышленность; но главным его историческим подвигом и величайшим даром, каким он облагодетельствовал свою родину, не­обходимо признать улучшение качества и системы бю­рократической работы.

Фридрих Вильгельм I выковал прусскую бюрокра­тию, сделал ее добросовестною, умелою и глубоко на­циональною; этот человек, которого можно бы назвать воплощенною противоположностью всякой сентимен­тальности, воплощенным презрением к жалкой полити­ческой болтовне и доктринерству, — действовал, когда нужно, а порою, когда и не нужно, мерами столь круты­ми, что теперь про них даже и читать странно. Он считал призванием монарха ясно сознанное, реальное служение родине и дисциплинирование ее правящих сил.

Не будь у Германии сильной, умелой и честной бюрократии, — не появились бы там ни Бисмарк22, ни Мольтке23, ни десятки, сотни, тысячи энергичных пио­неров германского государственного дела на всевозмож­ных поприщах и во всех странах миpa.

Русским людям пора бы это понять и принять к све­дению. Когда имеешь дело с соседом, который на днях еще был только сравнительно скромною силою близ ча­сти нашей западной границы, а сегодня вытесняет нас с Ближнего Востока, а на Дальнем Востоке делает нам затруднения, — то, право, пора в области внутренней нашей организации отрешиться от пустого доктринер­ства и туманных фраз. Пора понять, что мы превратимся в немецкую факторию24, утратим и хлеб, и мощь, и на­циональный дух, если наши общественные силы будут тратиться на фрондирование с властями, на трение, а не на производительную хозяйственную работу, и если, вместо дикого, огульного «младотурецкого» отрицания бюрократии, мы не перейдем к патриотичному, культурному стремлению улучшить, выковать ее. Вот в чем за­ключаются творческая и критическая задачи здоровой общественности, а не в том «смотрении в лес», подми­гивании, брюзжании и более или менее переодетом по­литиканстве, которое покойный Владимир Соловьев до­бросовестно и метко называл «вредным вздором».

Если человек любит только самого себя, служит ко­рысти и тщеславию, а не благу родины, то ему все равно, во что обойдутся этой последней политические аван­тюры, о которых он мечтает, лаская свое воображение «олеографиями» западнического народоправства, рас­пространяемыми еврействующей печатью. Если же для него слово «родина» не звук пустой, то он должен честно себя спросить, что нужно этой родине в данный момент, при настоящих внутренних и внешних условиях.

Нужна прежде всего культура, необходимо улуч­шить технику всех российских занятий и дел. Землю надо обрабатывать разумно, а не хищнически: тогда крики о малоземелье и кочевой образ жизни больших народных масс станут более редкими явлениями. Нужно, чтобы об­рабатывающая промышленность являлась венцом про­мышленности добывающей, а не чужеядным растением, высасывающим соки из народа. Нужно, чтобы народная школа служила не мостиком от крестьянского наивного невежества к пиджачному нигилизму, а живым органом, повышающим духовный уровень народа. Нужно, чтобы суды не были рассадниками недоразумений в области нравственности и здравого смысла, а бытовая сторона бюрократической машины не подавала частых поводов к справедливым нареканиям.

Менее всего допустимы такие аномалии, как профес­сора — виновники волнений молодежи (одни — удушли­вою скукой своей бездарности, другие — холопским ли­беральничаньем), или как служилые люди, присягавшие служить определенному строю и на каждом шагу ему изменяющие, не только безнаказанно, но даже с пользою для своей карьеры. Вообще, надо поменьше лжи, виля­нья, смутных недомолвок и скрытого яду; побольше про­стой и честной созидательной работы.

Было бы недобросовестно утверждать, что все наше самоуправление, или хотя бы большая часть его представителей отличается перечисленными граждан­скими пороками. Наоборот, в активе их деятельности имеется масса почтенной созидательной работы. Ино­го настроения и иных правил держатся, главным об­разом, единичные крикуны; если можно на что-либо сетовать, — так лишь на то, что крикуны не встречают должного общественного отпора и что представление о компетенции и границах самоуправления недостаточно ясно в общественном сознании.

Что делать интеллигентным представителям наше­го самоуправления? По-прежнему, как доселе некоторые ретивые мечтатели, стремиться урвать что-нибудь из компетенции губернаторской, министерской или верхов­ной власти и тем доказывать свою «политическую зре­лость»? Лезть в жирондисты25 из страха перед трагиче­скими формами аграрного нестроения и в явно нелепой надежде, что учреждение нескольких больших и малых говорилен, с еврейскими адвокатами во главе, улучшит социально-экономическое положение деревни и водво­рит в ней мир? Этим господам не мешало бы вспомнить, какая участь постигла жирондистов!..

Народ экономически захирел, духовно слаб стал, попадает часто в руки кулаков и смутьянов. Плоды его трудов баснословно дешево скупаются зарубежными потребителями, поместная жизнь уродливо дорожает, под влиянием стачек эксплуататоров, без пользы для производителей естественных продуктов. Необъятная нива разнообразного труда ждет практически сильных, умелых делателей, а не резонеров мечтательных или нервных. Сердце радуется при виде таких практичных и продуманных забот о народном благе, какими прояви­ли себя, например, земства пермское и вятское. Это не чета лохвицким телефонам, которые сооружены в ущерб дорогам и больницам, по недоразумению, в погоне за показными формами пресловутого прогресса, или ради удобства нескольких помещиков, любящих играть в винт, да нескольких евреев, любящих играть ценами на сельскохозяйственные продукты.

Надо поднять благосостояние земледельца, который был значительно богаче, покуда обязан был работать и не смел безнаказанно пьянствовать, и покуда искусственно насажденная и искусственно поощряемая фабричная промышленность не убила многих отраслей народного труда и благосостояния. Кто знает: быть может, придет­ся когда-нибудь установить благожелательный контроль над сельским хозяйством и требовать добросовестно­го отношения к земле. Лесоохранительный закон — не очень удачный и весьма запоздалый, но в основе пра­вильный шаг на этом пути.

Может быть, сама же здравая земская самодеятель­ность выдвинет на очередь и многое другое, в том числе вопросы об установлении более строгой ответственно­сти за несоблюдение рабочими условий и обязательств, за нарушение права собственности, вопросы о разумных пределах покровительства обрабатывающей промыш­ленности и т. п. Нужны же, в самом деле, какая-нибудь логика, стремление к справедливости и порядок в социально-экономических отношениях. Не нужно быть особенно внимательным и зрячим, чтобы видеть ряд во­пиющих экономических аномалий. Почти каждый день можно читать телеграммы, вроде нижеследующей: «Ки­евское сахарное товарищество Городок выдало дивиден­да 35 процентов». Во-первых, почему 35 процентов — не признак косвенного ростовщичества? Во-вторых, стра­дают, очевидно, производители и потребители продукта, ценного для народного питания, а благоденствует лишь кучка дельцов, пользуясь специальным содействием близких ей финансовых сфер. Земским людям заинтере­сованных районов это не может быть безразлично, да не должно быть оно безразлично и правительству, которому такие аномалии невыгодны даже в политическом отно­шении. Возьмем другую телеграмму, из любимой рези­денции шайтана, — из Баку: «Спекулянтами расхищена огромная часть казенных и общественных земель, при помощи приговоров, выманенных у крестьян». Положим, в Баку земства нет и быть не может, так как население к нему совершенно не подготовлено. Но земские люди в глубоком смысле слова, т. е. ревнители простой государ­ственной правды и народного блага, могут найтись, — и нельзя им молчать о таких ужасах!..

Куда ни глянь, — везде нужна не политиканская, а именно гражданственная самодеятельность, — и зем­ская работа как область, широко доступная гласности и критике, должна быть источником, очагом этой самодея­тельности.

Далее, как было указано выше, почему живой зем­ской силе не принять поэнергичнее всех доступных ей мер для удешевления жизни и для подъема доходности хозяйств: выписывать оптом семена, строительные мате­риалы, орудия, утварь и т. д., входить в непосредствен­ные сношения с крупными потребительскими рынками, брать и успешно исполнять кустарные и иные подряды, заказы и т. п.? В слабой мере это уже делается частью земствами, частью же постепенно разрастающимися сельскохозяйственными обществами.

Если принять во внимание российскую помест­ную общественную психологию, то придется, пожалуй, признать, что сельскохозяйственным обществам, как не отвлекаемым никакою политикою от прямых задач экономической самодеятельности, предстоит зна­чительное развитие, в ущерб земствам, а может быть, если земства поглубже вникнут в свою задачу, — то более тесное сближение, почти слияние с этими по­следними. Я знаю несколько примеров иронического отношения сельскохозяйственных обществ к земским управам, которые начинают опасаться здравой хозяй­ственной критики с их стороны. Вот один из таких слу­чаев: земство не чинило моста на транспортной дороге, невзирая на тщетные деликатные напоминания адми­нистрации и сетования обывателей; как только возник­ло в этом местечке сельскохозяйственное общество, то председатель последнего, умный и популярный свя­щенник, пригрозил членам управы, что официально от имени общества поднимет вопрос о дорожных безоб­разиях в данном районе: средство подействовало маги­чески, так как управцы поняли, что, невзирая на значи­тельные родственные связи в уезде, они на следующий срок выбраны не будут, если против них выступит та­кая организованная и практически авторитетная сила, как сельскохозяйственное общество.

Великий акт 19 Февраля26, освободив русский народ от формальной крепостной зависимости, выполнил да­леко еще не все то, что нужно для обновления народной жизни. У нас, больше чем где-либо, нельзя оставлять без ухода и дальнейшей разработки созидаемые учреждения и новые порядки, так как все слои народа в течение веков привыкли к заботе и попечению сверху. Стоило народу оказаться беспастушным стадом, чтобы он сразу очутил­ся в жестокой зависимости у кулаков, мироедов, всяче­ских эксплуататоров и темных дельцов.

Незабвенный Император Александр III своим ис­тинно русским сердцем понял это и положил начало освобождению народа от этой экономической и бытовой зависимости, горшей, чем первая. В Бозе почивший Царь начал работу неблагодарную, исполинскую, многотруд­ную и не всеми тогда понятую; например, учреждение земских начальников, на практике не всегда удачное и вообще недостаточно разработанное, но в принципе глу­боко целесообразное, не было оценено по достоинству значительною частью нашего общества. Царем-Миро- творцем выдвинуты долго забывавшиеся понятия нацио­нальной почвы и непосредственного интереса русской народности, с ее традициями, верованиями и духов­ными запросами. Он понял необходимость положить предел отвлеченным нелепостям. Эту освободительную по существу работу должно бы продолжать земство, рука об руку с правительством, выдвигая элементы бес­корыстные и народолюбивые… Какой отрасли земской деятельности ни коснетесь, везде наглядно проявляется необходимость работы более интенсивной, более близ­кой к народному быту, к народным нуждам. Возьмем, например, земскую медицину: в рядах ее деятелей есть люди прямо замечательные по самоотверженной любви к делу и готовности без устали помогать народной беде; и все-таки их усилия — капля в море этой беды! Любой помещик или священник, сердечно близкий к народной среде и обладающий кое-какими практическими сведе­ниями по части лечения болезней, бывает завален прось­бами крестьян о медицинской помощи, невзирая на срав­нительную близость больниц и врачебных пунктов. Это происходит не от равнодушия врачей и не оттого, что большинство фельдшеров, получая ничтожное жалова­нье, подкармливаются фальсификацией хинина, а отто­го, что крестьянину нужна более патриархальная форма медицинской помощи; ему важно не отрываться надолго от срочной работы, не тратить денег на лекарство, важно и дорого, чтобы с ним поговорили не только о болезни, но и о делишках, и о горестях его; он подобен дитяти, которому нужна в минуту болезни родственная, близкая целительная рука. Может быть, это бы и достигалось, если бы врачебных пунктов завелось вчетверо, вдесяте­ро больше и если бы земские врачи не были так ужасно обременены работой.

Недурно бы сыновьям уцелевших в деревне помещи­ков, собирающимся работать дома, изучить медицину, и притом не формально, а толково, т. е. усвоить широкий взгляд, допускающий применение домашних и народ­ных средств, а не исключительно дипломный педантизм латинской кухни. В доброе старое время обходились в деревне без дипломов и педантизма и весьма успешно лечили, руководствуясь популярными лечебниками; и помещики, и священники, и вдовые «матушки». Правда, народ меньше болел, потому что не ходил за сифилисом ни на фабрики, ни на «Таврий», ни в большие города, где, кстати, и пища дорога и не свежа. Не было экономических авантюр, а пьянство было наказуемо, — и народ питался лучше, был, в итоге, неизмеримо здоровее. Разумеется, вышеприведенные соображения по вопросу о народном здравии обосновывают призыв не к знахарству, а лишь к опрощению земской медицины и приспособлению ее к народному быту.

Теперь у нас вообще вялый, скучный, печальный поместный быт. Производительность народного труда значительно упала, если принять во внимание числен­ный рост населения.

Многопредметная, практично поставленная про­фессиональная школа, какою являлась прежняя помещи­чья усадьба, теперь не существует, — и огромные обла­сти труда и источники благоденствия отняты у народной массы крупною промышленностью, российскою и, в особенности, иностранною.

Русский народ, сверху донизу, изнемогает под гне­том перепроизводства законов, избытка статей, не толь­ко нормирующих, но зачастую без надобности тормо­зящих каждый шаг. Истинным благодеянием, особенно для народной массы, было бы упрощение жизненных и административных форм, приближение их к тому па­триархальному строю, который более близок и понятен русской натуре, не склонной к крючкотворству.

Подавленность русской народной жизни сознается всеми. Одни усматривают спасение в пресловутом про­грессе, т. е. в возможно большем еще удалении государ­ственной и общественной жизни от русской реальной почвы, хотя именно этому удалению мы и обязаны современными общественными недугами; другие, в преу­величенном и, вдобавок, теоретичном стремлении к по­чвенности, идеализируют наше допетровское прошлое и призывают его, забывая, что история вспять не воз­вращается. Это «психология больных» или стариков, которым грезится невозвратно улетевшая молодость в дымке розового тумана. Россия, однако, не стара, она вступает в возраст мужественной зрелости, когда надо все основывать на здравом, без мечтаний, понимании действительности.

Пора искать третий выход; надо повнимательнее всмотреться в современную народную психологию, при­нять русского человека таким, каким он является те­перь, взвесить внутренние и внешние политические и экономические условия, припомнить историю русской государственности и сообразовать со всем этим законы и порядки, призванные нормировать народную жизнь.

Кто же, как не земские люди, может и должен явить­ся честным и сведущим экспертом на местах во всех та­ких вопросах?! Если мы доселе почти не получаем поло­жительных результатов такой экспертизы, если десятки, сотни земских статистиков занимались преступною пропагандой, вместо того, чтобы честно исполнять свой гражданский долг, — то это показывает, что земство, в лице своих наиболее словоохотливых деятелей, более воодушевлено западническими мечтаниями, нежели со­знательною любовью к народу и активной заботой о его насущных интересах.

Было бы несправедливо, однако, обвинять земство в недостатке идейной и даже самоотверженной любви к народу: целый ряд благородных тружеников несомнен­но проявляет ее. Но этой любви, как выше сказано, не­достает именно сознательности, вдумчивости, уравновешенности. Может быть, таково свойство русской духовной природы, а вернее, — таковы черты нашей поверхностной культуры, объясняемые несколькими десятилетиями колебаний и доктринерства, создавшего превеликую путаницу.

Все это поправимо, пока есть любовь к народу, любовь не ослепляет, как страсть: она дает прозрение и духовную силу, как чувство вещее. Надо поддержи­вать ее священный огонь в русском самосознании, — и тогда она повысит мельчающие характеры, выдвинет превосходство не показного, будничного гражданского долга над шумихою пустых модных фраз и решитель­но поведет земскую работу не в болото западнических мечтаний, бесцельного фрондерства и унизительного брюзжания, — а на путь здравой русской мысли и пло­дотворного труда.

Говорить ли отдельно сколько-нибудь подробно о городском самоуправлении? Говоря по совести, оно стоит у нас значительно хуже, чем земство, что объяс­няется господством некультурной буржуазии и сильною окраскою своекорыстия в наших думах. Благородной ве­домственной традиции не выработано: даже в приличи­ях сильный недохват. Положим, занимает кто-нибудь в городских учреждениях скромное местечко, доставлен­ное ему влиятельным представителем самоуправления; стоит последнему покинуть свой пост, чтобы и первого мгновенно прогнали без всяких разговоров, если кто- нибудь зарится на его оклад. На казенной службе в таких случаях хоть сколько-нибудь церемонятся.

По поводу недавнего обсуждения городских вопро­сов в особой комиссии и предположения учредить долж­ность городского головы по назначению, один москов­ский купец сказал мне так:

— Хотя бы даже все городское хозяйство перешло в руки правительства, — наши городские заправилы и усом бы не повели, потому что они больше миллионщи­ки и этим не живут. В Питере — другое дело: там каж­дый крепко за свою копейку стоит.

Привлечение сословных представителей и предста­вителей разных ведомств к делу городского самоуправ­ления, в принципе, конечно, весьма желательно и спра­ведливо, так как вопросы городской гигиены (в прямом и переносном смысле) только при таком условии будут поставлены решительно. Увы! Гражданской деловито­сти у нас покуда немного! Если своекорыстная буржуа­зия склонна обделывать свои делишки за обывательский счет, то господа интеллигенты-квартиронаниматели, «случайные люди», пожалуй, стремились бы осущест­влять за тот же счет свои мечтания…. Привлечение квартиронанимателей к городскому делу целесообраз­но и даже настоятельно необходимо лишь на окраи­нах Империи, где эта мера дала бы, без формальных стеснений кого бы то ни было, значительные шансы русскому элементу в отстаивании наших национально­государственных интересов от инородческих стачек. Но это уже вопрос специальный, о котором подробнее придется говорить в другом месте.

Городское самоуправление, вследствие сугубой сложности городской жизни, требует и соответствен­ной интенсивности работы, и серьезного контроля. В больших городах многомиллионные бюджеты, сложное счетоводство, гигантские предприятия. Успешность, не то, что руководительства такими делами, а даже про­стой критики в роли гласного, обусловливается зна­чительными практическими сведениями в различных отраслях городской деятельности. В частности, надо бы гг. членам управ и даже гласным порядочно знать и бухгалтерию, и строительную технику, и различные справочные цены. Между тем, развитие городской жиз­ни пошло у нас значительно быстрее, чем распростра­нение указанных знаний. Дилетантизм в хозяйственной области — прескверное дело; а он в городском само­управлении — явление почти повальное. Вот почему, например, Варшава, управляемая определенными лица­ми, обладающими необходимым практическим цензом и связанными строгою служебною ответственностью, благоустроеннее, чем самоуправляющаяся Москва…

Будущность городского, как и земского самоуправ­ления зависит от подъема Самодеятельности участву­ющих в нем общественных классов. Практически чест­ное отношение к обывательским интересам и нуждам, строгая бережливость и умелость в распоряжении обще­ственными деньгами, тактичное пользование правитель­ственною помощью, вместо бездельной оппозиции пред­начертаниям этого правительства, — вот единственный достойный и надежный путь для самоуправления, кото­рое лишь заслугами в области такой самодеятельности стяжает прочное доверие власти и народа и выполнит русскую мирно-политическую роль в экономии нашей государственной жизни.

Не отрицать принцип самоуправления следует в наши дни, когда народу необходимо развивать и сосре­доточивать свои творчеств силы! Нет, надо чаще и воз­можно убедительнее напоминать, что в идее русского самоуправления заключается не политическая тенден­ция, а призыв к честной и толковой самодеятельности. Надо, с глубокою верою в будущность русского народа, призывать к общественному труду и развитию, не коле­блющему его исконных государственных устоев, а даю­щему народной жизни яркость, мощь и полноту.

 

 

ВОПРОС О РАБОЧИХ

 

Гг. доктринеры, которым грезится, если не Париж, то «Петербург в Америке», усмотрят в заглавии настоя­щей статьи возмутительную ересь, так как следовало бы употребить, по их мнению, ходячий термин «рабочий вопрос». Положим, от термина «не станется», если упо­требить его без задней мысли; но слишком многие поль­зуются им тенденциозно, а потому установление точной терминологии весьма полезно, особенно ввиду малой осведомленности и легковерности нашего образованного класса, который, с жадностью плотвы и окуней, идет на удочку громких слов.

Точный термин «вопрос о рабочих» изобретен по­койным П. А. Гайдебуровым1 еще в ту пору, когда фабри­ки и фабричные рабочие были у нас большою редкостью, даже по сравнению с нынешним временем; тем не менее, покойному писателю изрядно досталось тогда от разных «ортодоксальных» ревнителей прогресса и «либерально­го беспорядка». От такой газетной экзекуции он не умер, а наоборот, прожил еще много лет, благодушно редак­тируя свою «Неделю». Ну, вот и я надеюсь, что меня не «убьют» те господа, которые считают себя вершителями судеб повременной печати, верховными судьями ее совести и непререкаемыми авторитетами в каких угод­но общественных вопросах, рассматриваемых ими с культурно-еврейской точки зрения. Ведь самозванцы не страшны с той минуты, когда обнаруживается их само­званство, а ложь не страшна после ее разоблачения. Му­драя грузинская пословица — «у лжи короткие ноги», хотя и несколько устарела для нашего лживого времени, но значения своего не утратила: ложь теперь может за­вести подальше, чем в те времена, когда было поменьше газет, но до конца довести она не может, даже теперь.

Если мы скажем «вопрос о рабочих», то останемся на почве бытовых явлений, существующих, подлежащих разумной оценке и разрешению, а не замалчиванию или сокрытию, коль скоро люди, власть имущие или просто склонные мыслить и любящие родину, желают действо­вать начистоту.

Когда, тряхнув слишком длинными волосами или сверкнув беспокойными очами, кто-нибудь заговорит о «рабочем вопросе в России», то сейчас выступает на сце­ну «политика» и даже политическая натяжка, не сооб­разованная с условиями места и времени.

Вряд ли можно не согласиться с тем, что Россия — государство по преимуществу земледельческое, а не промышленное — Agrarstaat, а не Industriestaat, — если уж нужны иностранные слова. Фабричная промышлен­ность у нас отчасти насаждена искусственно, и притом не всегда осторожно, весьма часто неудачно и почти по­всюду без должного сообразования с добывающей про­мышленностью, с потребностями и складом народной жизни. В частности, следует отметить, что некоторые от­расли крупного производства (Grosz-betrieb) развились на дрожжах ведомственного покровительства в явный ущерб обширным сферам народного труда и подорвали экономическое благополучие целых районов в пользу не­скольких толстосумов; таковы, напр., мукомольное дело и отчасти даже фабрики хлопчатобумажных материй (см. статью С. А. Короленко2: «Торговый договор с Германи­ей» в декабрьской книге «Русского Вестника за 1902 г.»3.

Тем не менее, процент фабричных рабочих по отноше­нию к остальной народной массе довольно незначителен, состав этих рабочих не особенно постоянен, и фабричная работа для многих русских простолюдинов является не столько специальностью, сколько отхожим промыслом. Устойчивые рабочие колонии, в которых было бы долж­ное благоустройство, связанное с настоящей оседлостью, представляют далеко еще не правило. Поэтому рабочий вопрос, в западном смысле слова, поднимается у нас столь же «на-фуфу4», как и быстро наросшие промышленные предприятия, грюндерские, хищнические по от­ношению к производительным силам страны, и всякие иные. Палаты депутатов, в чистом или замаскированном виде, у нас, слава Богу, нет, как нет и не должно быть по­литической «рабочей партии», которая бы по временам шумела и строила баррикады, а в прочее время живота своего предавалась бы самообману доктрин всеобщего имущественного и социального равенства — равенства машинных гвоздей, пуговиц и папиросных гильз. Конеч­но, и у нас есть попытки прививать такой социальный не­дуг, причем на эту агитацию наглядно тратятся довольно большие деньги неизвестного происхождения, а многие мнимо интеллигентные люди считают «служением на­роду» идиотски машинальное повиновение свое разным темным интригам.

До самого последнего времени рабочая среда яв­лялась у нас «не огражденным огородом», в который очень уж легко пускали всякого рода «козлов». Но не в «козлах» настоящая опасность, а в недостатке правды и добра. Надо сделать что можно для народной среды, с чуткою любовью вникая в ее нужды и осуществляя то, что разумно и действительно осуществимо в области улучшения ее быта.

Будучи слабо ограждены от искусственных внеш­них психических воздействий, рабочие во многих дру­гих отношениях обставлены далеко не так, как бы сле­довало. Строго говоря, положение рабочего вопроса на Западе и вопроса о рабочих у нас зависит прежде всего от общей финансовой политики данного государства. Представители буржуазно-космополитической печати, даже когда они прикрываются маской прогрессивного народолюбия, охотно ратуют за принцип невмешатель­ства правительства в область промышленности и склон­ны даже самое резонное вмешательство называть чуть не социализмом. Между тем, оно весьма необходимо: регулирующая власть должна умерять размеры и фор­мы одних производств и поощрять другие, в зависимо­сти от государственных нужд; прежде всего она должна препятствовать возникновению дутых предприятий, за которые приходится платиться тысячам рабочих и сот­ням тысяч иных обывателей; необходимо также побли­же присмотреться к быту, к укладу профессиональных условий рабочей среды. Искусственное ограничение производства такого важного для народного питания продукта, как сахар, применяемое в интересах экспорта и капиталистов, вряд ли заслуживает сочувствия, ибо за­чем же, в самом деле, заграничной свинье питаться луч­ше и дешевле, чем русскому человеку?! Столь же нежела­тельны покровительственные меры по вывозу керосина, препятствующие дешевому распространению света и тепла по лицу русской земли. Но, наряду с этим, нежела­тельно и отсутствие политико-экономического контроля над неумеренным перепроизводством, грозящим бедою людям неповинным. Вот, например, довольно типичный для фабричного мира случай на одной из фабрик лодзин- ского района. Приехал какой-то немец, построил фабри­ку, хорошенько застраховал ее и предался перепроизвод­ству ее продуктов, не соображаясь с условиями рынка. Когда затем крупную партию товара пришлось продать в убыток, то весь городок заранее знал, что будет пожар, а некоторые дальновидные люди указывали, с какой имен­но стороны он начнется. Вскоре пророчество сбылось с удивительною точностью. Предварительное следствие, веденное неопытным юношей с сильною протекцией, либо сильно полинялым и утомленным деятелем без должной принципиальности, не привело ни к чему. Не­мец получил крупную страховую премию за фабрику и товар, гордо раскланялся и на время уехал в свой фатер- ланд. Несколько сотен рабочих остались на мели. Можно ли удивляться, если эти люди предались не только ни­щенству и пьянству, но и волнениям, прислушавшись к голосам смутьянов?

Заметьте, что указанный иностранец опять может приехать, опять начать свое почтенное дело и так же за­вершить его, и притом даже преднамеренно, с прямою корыстною целью, или по поручению иностранной фир­мы, не стесняющейся способами конкуренции с предме­тами российского производства! Не ясно ли, что в законе или в практике заинтересованных ведомств есть какой- то пробел, какой-то изъян?!

Не нужно такого резкого (хотя и типичного) случая, чтобы отметить в быту рабочих многие ненормальные явления. Во-первых, настоящих хозяев довольно мало: они либо предаются светским удовольствиям и поощря­ют опереточные таланты, а дело свое вверяют наемным управляющим, либо, состоя при деле, зачастую не до­вольно вдумчиво относятся к вопросу о рабочих. Но и такие хозяева все-таки лучше, чем акционерные обще­ства. Единоличный хозяин, даже когда он не особенно дальновидный и серьезный человек, дорожит и репута­цией фабрики, и спокойною непрерывностью ее работы; это, конечно, заставляет его поближе присматриваться к делу и внимательнее относиться к нуждам рабочих. Акционерное общество — существо безличное и не об­ладающее нравственной волей. Оно обыкновенно (осо­бенно у нас, в России) состоит из людей трех категорий: кучки «стригущих» (преимущественно иностранцы, инородцы, наипаче же евреи), «стригомых», т. е. осталь­ных акционеров, и, наконец, бюрократов капитализма, начиная с управляющих и кончая так называемыми «ма­стерами», подбор которых зачастую основывается не на их профессиональных достоинствах, а на личной их услужливости по отношению к разным категориям фа­бричного начальства. Последнее явление, строго говоря, невыгодно как для труда, так и для капитала, ибо автори­тет мастера или десятника насущно необходим в любом деле, а любая народная среда признает такой авторитет лишь при условии значительного профессионального и нравственного уровня.

Бюрократы капитализма (старшие из них преиму­щественно не русские люди) относятся и к своему делу в полном объеме, и, в частности, к вопросу о рабочих дале­ко не с такою заботливостью, как настоящий хозяин или хорошо контролируемый им управляющий. Агентам бесхозяйного общества, конечно, нежелательно, чтобы кормящее их предприятие погибло, но временная приостановка работы иногда им даже кстати, как нечто вроде неожиданных каникул с сохранением содержания. Если получится некоторый убыток, то он отразится в данном случае на безгласном стаде акционеров.

Замешан тут и племенной вопрос. Нехорошо, ког­да русская фабрика фактически находится не в русских руках. Не говоря уже о довольно частых проявлениях антипатии и презрения чуждых нам экономических хо­зяев к нашей народной среде, — даже и при отсутствии таких непочтенных чувств, даже при объективной бла­гонамеренности инородных заправил, эти последние менее полезны с точки зрения быта рабочих. Им серд­це не подсказывает ни доброй заботы о религиозно­нравственном развитии рабочих в духе родного нам православия, ни даже той уютной простоты обращения, которая сама по себе является хорошим гигиеническим средством против недоразумений. Недоразумения же могут произойти на каждом шагу, и любой пустяк мо­жет повести к озлоблению.

На одной фабрике произошел такой типичный слу­чай: срочно выполняя заказ, управляющий продолжал работу по ночам, и целая партия рабочих трудилась, с непомерно краткими промежутками для отдыха, почти двое суток. Один утомленный рабочий зазевался, заце­пился за какой-то зубец и едва не был изуродован маши­ной. По счастью, другой догадался мгновенно остано­вить машину, причем испортился ее вал. Подошедший туда начальник-немец начал громкие препирательства из-за машины, забыв, что за миг до того висела на во­лоске человеческая жизнь. Немудрено, что агитаторы, сулящие рабочему люду всякие недостижимые блага, сейчас же нашли благодарную почву для своего темно­го дела. Уместно также присмотреться к тому, что и как делает наша фабричная инспекция. Прежде всего надо признать, что это учреждение должно быть особенно живым, а не формальным. Оно должно быть возможно чаще доступно и фабрикантам, и рабочим. Случилось, положим, какое-нибудь мелкое недоразумение (беру нарочно мелкое, потому что психология всякой толпы не признает мелочей: от искры может разгореться огром­ное пламя). Тут-то и нужен вдумчивый, добрый чело­век, который погасил бы недоразумение в самом нача­ле. Между тем, фабричный инспектор «принимает» в одном районе раз, в другом два раза в неделю, и притом нередко в рабочие часы; последнее ограждает его, быть может, от излишней докуки, но делу мира не полезно. На бумаге-то он всегда есть, а в жизни иногда и не хва­тает фабричного инспектора. Последнее подает повод рабочим предполагать, далеко не всегда основательно, что фабричная инспекция держит руку фабрикантов. Малый успех теперешних фабричных инспекторов от­части также набрасывает тень на их благонадежность: ведь если разгорелось осложнение, которое можно было бы своевременно предотвратить, то такая мысль правдо­подобна, даже когда она неверна…

Во всяком учреждении весьма важную роль играет дух, отвечающий истинному пониманию его задач. За­дача фабричного инспектора заключается прежде всего в ограждении мира и спокойствия на фабрике; не ясно ли, что он должен черпать руководящие начала именно в том ведомстве, которое специально знакомо с мето­дами ограждения спокойствия и безопасности? Ведь не финансовые же вопросы надлежит ему разрешать и на­правлять, а стало быть, и место ему не в ведомстве ми­нистерства финансов; тут нужен человек иных традиций и совершенно иной школы…

Жилища, физическая и духовная пища, развлече­ния, склад жизни в рабочее и свободное время, в добром здравии и на одре болезни, — разве все это не требует се­рьезного внимания, ближайшего рассмотрения? Это все бытовые, жизненные вопросы, забвение которых может привести к поднятию вопросов политических.

Многие темные стороны быта рабочих объясняются, прежде всего, именно искусственным ростом нашей фа­бричной промышленности и новизною данного вопроса в России. Строго говоря, всякая фабрика должна бы зани­мать более обширные пространства земли, чем те, кото­рые мы видим теперь хотя бы в Петербурге; желатель­ны гигиеничные домики для рабочих, а малоземельным фабрикам строить их негде, так что рабочим приходится подвергаться всем невзгодам петербургской квартирной дороговизны и безвоздушной, зловонной тесноты. Рабо­чие могут утешиться: вопросы о жилье, воздухе и свете тяготеют мучительным гнетом над девятью десятыми населения наших столиц, и, пока пошире не разовьется общественная самодеятельность в этой области, дело будет обстоять столь же плохо. В частности, сам собою, конечно, напрашивается вопрос об устройстве на неко­тором расстоянии от городов сети гигиеничных рабо­чих колоний: от фабричного шума, пыли, копоти и жары этим людям, хотя несколько часов в сутки, необходимо отдыхать на чистом воздухе, поближе к природе. Русско­му человеку нужны и снег, и травка, и песня птички, и луч солнца: без этого он хиреет не только физически, но и духовно. Его тянет в трактир, где светло, где музыка гремит и разливается пьяное веселье. А большие города и крупные промышленные центры вообще — очаги не­нормальной, безнравственной жизни. Соблазны для всех общественных классов цинично выставляются на показ и, так сказать, зазывают человека. Для русского город­ского рабочего эта опасность двойная, потому что он по натуре, в душе, деревенский человек, волевые центры которого слабеют и гибнут от такого склада жизни: ему недолго превратиться в босяка! В частности, легкий до­ступ к водке имеет для него роковое значение. Положим, у нас где водка, там непременно и общества трезвости: где «преизбыточествует грех», там и праведность; но ее место, по сравнению с грехом, крайне ничтожно, да и сама-то она под сомнением, ибо трезвость физическая, вдобавок, иногда слишком дорого оплачивается нетрез­востью духовной. Умственная пища, которою в некото­рых случаях насадители трезвости силятся вытеснять повально распространяемое пьянство, зачастую больно уж тенденциозна и заставляет вспомнить о французском выражении «le remede est pire que le mal5». Что предлага­ется, а иногда и навязывается в некоторых «трезвенных» библиотеках, читальнях? Чего только не высказывают порою в этих «чтениях», с туманными картинами и без оных?!.. Дело дошло до того, что сами рабочие, среди которых немало здравомыслящих русских людей, созна­ют ненормальность и тенденциозность подобного «раз­вития» и утрачивают доверие к своим «развивателям». Ясно, что пора и учреждения «трезвых развлечений» и народного развития вверить другому ведомству, людям другой школы, других, более разумных и ясных задач.

Наиболее близко приходилось мне наблюдать это дело несколько лет тому назад в Тифлисе, где народные чтения велись по изумительно нелепой и бессовестно тенденциозной программе, и притом людишками, кото­рых не следовало бы и на пушечный выстрел подпускать к народной массе. Читалось и о Вашингтоне, и о хижине дяди Тома, и об астрономии, и об обезьянах на Суматре, и о социальном строе нильских крокодилов, и вообще о чем угодно, кроме того, что насущно необходимо знать российскому простолюдину. Из наших литературных произведений избирались обыкновенно тенденциозно мрачные, и такое же понятие давалось о русской истории, с особенным напиранием на жестокость Иоанна Грозного6 и «красоты» смутных дней. Ни крошки, ни капли здоровой русской пищи! А потом, когда проис­ходили стачки, или беспорядки с красными флагами, то местное начальство охало, кричало, изумлялось та­кой «неожиданности». Хороша неожиданность, когда всему этому, по формальному равнодушию одних и преступному попустительству других деятелей, дали разрастись до глупых размеров! Чтобы пасомые жили недурно и спокойно, необходимо пасущим проявлять больше служилой принципиальности, больше логики в поступках!.. При иных условиях самые благие начина­ния легко превращаются в источник нестроения и сму­ты. Достаточно взглянуть теперь хотя бы на здешний «Народный дом»7: в основу этого учреждения положена великодушнейшая мысль, а на практике у «Народно­го дома» нарастают уже темные стороны; не дай Бог, чтоб он стал очагом разврата и местом, где разжигается социальная зависть (самое анархическое из всех клас­совых чувств) и жажда наслаждений не по средствам. Благоразумные простолюдины порою сознательно из­бегают этого учреждения, чувствуя, что атмосфера в нем не совсем-то здоровая              …

Как в медицине все более наглядно отвоевывает себе выдающееся место гигиена, стремящаяся к устране­нию плохих физических условий, удобных для развития болезнетворных микробов, — так и в области социаль­ной необходима тоже своего рода гигиена. Микробам- агитаторам трудно будет достигать больших результатов на оздоровленной почве. Между условиями обществен­ной и личной жизни рабочих, как и всех других людей, существует теснейшая связь. В частности, бессемей- ность и отсутствие домовитости очень скверно влияют на них и делают их весьма податливыми по отношению ко всяким мечтаниям и острым внушениям; жизнь выше средств, происходящая от недостатка хороших деше­вых квартир и здоровой дешевой пищи, наряду с чрезмерным обилием водки и развращающих соблазнов, приводит к той духовной неуравновешенности, которая имеет роковое значение для русской нервной натуры, не закаленной веками политического развития и экономи­ческой самодеятельности. Следует отметить типичное явление: фабричные управляющее и мастера как бы на­рочно разрушают семью, почти всегда заставляя мужа и жену работать в разных сменах, а не вместе, невзирая на усиленные просьбы рабочих. Муж и жена целыми меся­цами живут врозь и почти не видятся. В этом безобразии есть нечто бесчеловечно тенденциозное. Недаром рево­люционные партии всех времен и народов стремились разрушать семью, начала нравственности и домовито­сти, и шли рука об руку с искусственным вздорожани­ем жизни и искусственным повышением обывательских потребностей. Если «управлять — значит предвидеть», если о тех или иных экономических и социальных яв­лениях судить по неизбежным их плодам, то следует признать, что искусственное (при помощи нечестных городских самоуправлений и стачек торговцев) вздорожание мяса, хлеба, дров и т.п. суть явления глубоко ре­волюционные. Бюджеты всех категорий пролетариата (до служилого класса включительно) колеблются и трещат. Всюду растет смутное недовольство. Богатеют одни по­средники — пенкосниматели и аферисты. Разве можно этого явления не исследовать и не умерять?! К этой же категории необходимо отнести и непомерное развитие капитализма вообще.

Недаром господа неомарксисты сочувствуют ему как органу разрушения, если только это сочувствие не есть просто «рептильное» служение за деньги, по­добное такому же служению французских социали­стов банкирам-евреям. Напрасно сторонники такого социально-экономического нечестия, обыкновенно на­ходящего поддержку в сферах, которые должны бы его умерять, оправдывают себя надеждою, что народная масса, пройдя сквозь «огонь, воду и медные трубы» капитализма, политически вырастет и отвоюет себе потребное число кувертов на жизненном пиру. Если б эта масса, развращенная, спившаяся, сбитая с толку и утратившая не только социальный смысл, но и облик человеческий, оказалась способною к разрушительным «взрывам», то на созидание у нее не хватило бы ни фи­зических, ни духовных сил: она попала бы лишь в раб­ство к людям жестоковыйным, столь же озверелым ду­ховно, как и она сама. С природою шутить не следует: и грешно, и опасно

Огромное отрицательное значение, доселе не поня­тое русским обществом и лучшею частью наших правя­щих сфер, принадлежит печати, и притом не подпольной, крикливо и грубо призывающей к смуте, а печати фор­мально цензурной, проникнутой заднею мыслью, выполняющей либо дальновидную еврейскую программу, либо соображения беспринципной, циничной торговли сло­вом. Эта печать отравляет народную массу медленным, еле уловимым ядом, приучает выцыганивать все полити­ческие и нравственные устои, говорит в дурном тоне, с бездоказательными нападками на личность, возбуждает нервы массы читателей картинами замысловатых и рез­ких преступлений, питает ее плодами растленной фан­тазии и наступательно грубой пошлости. Напрасно при­нято у нас не боятся пошлости: она понижает не только нравственный, но и политический уровень человека. Между тем, если мы вспомним историю нашей цензуры, то увидим, что высоко-честный и даровитый Аксаков и глубокий государственник Катков8 претерпевали порою тяжкие гонения, а беспринципно распивочная торговая печать развивалась не только беспрепятственно, но даже при мало скрытом содействии некоторых сфер, доступ­ных еврейским влияниям. В своей прекрасной книге «История второй республики» г. Пьер де ла Горс9 осно­вательно утверждает, что одним из серьезнейших факто­ров революции 48 года была мелкая французская пресса, в которой видное место занимала газета «Petit Journal10» с яркими фельетонными романами Эжена Сю11. С этой книгой пора бы поближе ознакомиться тем, кто искренно сочувствует развитию социальной гигиены.

Вопросу о подпольной агитации я посвящу лишь немного строк, так как это вопрос специальный, наи­более знакомый самим агитаторам и лицам, преследую­щим их, а я не принадлежу ни к одной из этих категорий. Основываться же на литературе вопроса, не освещенной собственными наблюдениями, также не хотелось бы. Меня только поразили некоторые интересные факты и соображения. Так, мне довелось слышать от нескольких благоразумных рабочих, что в их среде возрастает за последнее время интерес к сочинениям Лескова и Кре­стовского12, — писателей, которых прогрессивные руко­водители народного развития усердно кладут под спуд. Особенный успех имеет «Панургово стадо», один из ге­роев которого, Ардальон Полояров, оказывается «очень даже знакомым господином». Ясно, что необходимо об­легчать обращение таких книг в среде, которая начина­ет сознавать, что ее до сих пор дурачили. Любопытно также, что в рабочей среде за последнее время самостоя­тельно возникло следующее соображение: агитаторские «журавли в небе» больно высоко летают, а синица из рук уходит! Кому наиболее выгодны беспорядки и вообще раздоры между капиталом и трудом? Мало-мальски вдумчивые рабочие понимают, что на этом наживает­ся иностранная, в особенности немецкая, промышлен­ность: она является тем «troisieme larron13», который по­жинает все плоды чужой экономической распри…

Глубоко радостно замечающееся за последнее время проявление здравого самосознания у рабочих. Создают­ся группы людей, свободных от воздействия агитаторов и стремящихся улучшить свой быт мирным, законным путем. Эти люди сознают, что капитал и труд — элемен­ты, слишком тесно связанные друг с другом и взаимною зависимостью, и самым происхождением, чтобы быть по существу враждебными друг другу. Когда подобная враждебность, как плод домашних недоразумений или внешних воздействий, достигает своей цели и то или иное производство прекращается, то наиболее сильно страдают именно рабочие, лишающиеся насущного хле­ба. Даже внезапные стачки, внушенные несбыточною на­деждою на улучшение экономических условий, наносят интересам рабочих тягчайший убыток. Очевидно, есть другие пути для улучшения этих условий — пути более достойные и целесообразные. Организация взаимопомощи, страхование на случай увечья, болезни, старости или случайного, не зависящего от рабочих прекращения про­изводства; подъем религиозно-нравственного и умствен­ного развития рабочих, наряду с улучшением техники их труда, — вот факторы, которые сделают фабричную про­мышленность более доходною, создадут естественные условия для повышения заработной платы и улучшения быта рабочих. Но все это вопросы сложные, — и неда­ром благомыслящие рабочие в Москве и Петербурге об­ратились к высшим гражданским и церковным властям с ходатайством об оказании им помощи духовной, а в случае надобности и материальной. И Августейший мо­сковский генерал-губернатор, и г. министр внутренних дел, и высокопреосвященные митрополиты московский и с.-петербургский отнеслись с полною отзывчивостью к этому благому начинанию, солидный успех которого в значительной степени зависит от вдумчивой работы свет­ских и духовных представителей нашего образованного общества. Пора смутьянам отправиться в яму для отбро­сов, пора искренним ревнителям порядка и народного блага потрудиться по мере сил на этой благодарной ниве. За последние несколько десятилетий наше духовенство страдает от нареканий и от расхищения пасомых разны­ми лжепророками. Пусть же оно теперь ответит благим делом на злые слова, с благородною гордостью сознает высокое призвание свое, послужит делу мира и русской культуры! Интеллигенция наша охотно бичует себя за­служенным обвинением в беспочвенности, в забвении родных устоев и заветов; вот один из многих случаев не только припомнить, но и поддержать их работою не­показною, негромкою и не награждаемою ничем, кроме живительного сознания исполненного долга перед Ца­рем и отчизной. Где вы, скучающие от отсутствия инте­ресов и цели жизни? Где вы, машинально повторяющие, в унылой лености своей, слова поэта-пессимиста, что жизнь «такая пустая и глупая шутка14»? Присмотритесь: жизнь — академия, в которой надо многому поучиться и многое создать! Дай Бог, чтобы на все хватило времени до того неизбежного дня, когда придется отдавать Все­вышнему отчет в поступках своих!…

Но вернемся к рабочим. По поводу проявляющегося среди них мирного движения кое-где слышится то смут­но формулированное неодобрение, то бесформенное неодобрительное рычание. Этим пренебрегать не следу­ет, ибо у всякого явления есть свои темные и опасные стороны. Есть несомненно умные и опытные люди, ко­торые находят, с политической точки зрения, что о быте рабочих бесспорно подумать необходимо, но что все это должно идти, так сказать, сверху, а не из недр самой рабочей среды. Движение «снизу», даже самое мирное, все-таки равносильно тому, что французы называют «выходом черта из коробки»; сперва, мол, кричат «ура», а потом «караул», сперва льстивы, а потом наступатель­ны. Такое мнение далеко не лишено основания, и его не­обходимо постоянно иметь в виду, «непрестанно памя­товать» при разрешении выдвинувшихся вопросов. Надо знать психологию толпы, даже при наличности полного доверия к теперешним инициаторам мирного движения. Бывают минуты и обстоятельства, когда какая угодно мирная организация человеческих групп может внезап­но переменить направление и… вспыхнуть. Необходимы, стало быть, разумный уход и осторожность. И взрывча­тое вещество полезно в руках дельных людей!… Вопросы выдвинуты самою жизнью, а не придуманы; с фактами надо считаться — и блажен, кто найдет вовремя для них регулирующее начало; упрятать их в коробку нельзя, а прикрывать их казенною фразой «все обстоит благо­получно» было бы недобросовестно и перед народом, и перед его Державным Вождем, которому равно дороги интересы всех сынов родной земли.

Суть в том, что здесь необходимо вдумчивое твор­чество, а не торопливая формальная работа по казенным образцам или модным мнимо прогрессивным шаблонам. Всякий истинный прогресс развивается медленно и спо­койно. На заседании совета «Русского Собрания», куда были приглашены как несколько рабочих, так и автори­тетные государственные и общественные деятели, я уже имел случай высказать, что прежде всего не надо увле­каться модностью вопроса. Боже упаси, чтобы здравые представители рабочего класса вошли в роль ораторов- гастролеров, а образованные люди соблазнились случа­ем поиграть в «мирабошек» и «робеспьерчиков»! Вспомним, сколь много вредной путаницы эти торопливые «крошки-мирабошки» внесли в русскую общественность со времени превратно или чересчур распространительно понятых ими так называемых великих реформ; сия коме­дия продолжается кое-где и в наши дни. Не место коме­дии там, где нужно серьезное дело, а не вредный вздор.

Прежде всего нужно ясно установить ту грань, ко­торая полагается разницею между понятиями «рабочего вопроса» и «вопроса о рабочих». Первое понятие носит неприменимый в неограниченной монархии политиче­ский характер, предполагая двухсторонние переговоры и договоры между организованной политической силой, в лице рабочей партии, и правительством. Почвы для этого у нас нет, — и слава Богу, потому что борьба орга­низованных партий везде и всегда происходит в ущерб государственной силе и народным интересам. Мы мо­жем принять лишь формулу бытовую и обратить особое внимание на то, чтобы она соответствовала на практике основам русского строя и черпала жизненность в сози­дательных сторонах именно русского народного быта. Необходимо сознать, что эти стороны слабеют и в зем­ледельческой массе народа: влияние Церкви не дости­гает своей полноты; в деревенском обиходе поколеблен авторитет «стариков», умных, степенных, честных и религиозных людей. И власть, и образованные обывате­ли, любящие народ, должны всеми силами поддержать и укрепить в сельской среде институт стариков, не гово­ря уже о поддержании и оживлении работы Церкви как первоисточника вечной истины и нашей национальной мудрости. Тот же самый принцип должен быть положен в основу постепенного решения вопроса о рабочих. До­бросовестная инспекция и внимательное духовенство су­меют отличить, выдвинуть, и не по прихоти, а наглядно, по заслугам, поддержать в рабочей среде людей такого типа, который соответствует понятию «стариков». Пусть им помогут в этом представители того нового движения в рабочей среде, о котором идет речь. Отличить степен­ного человека от ненадежного опытному глазу можно, и не дожидаясь поступков: наглядным отрицательным признаком почти всегда является «лакейское красноречие», изобилующее мудреными словами и чужими мыс­лями; русская почвенная мысль всегда находит краткое, простое и вместе колоритное выражение.

Рабочим желательна организация, потому что раз­умное отношение к своим интересам и даже обязанно­стям менее достижимо при разрозненности, открываю­щей простор случайным группировкам. Русский народ и, в частности, мастеровой люд уже выработал искон­ную артельную форму, причем у артелей постоянных есть и недвижимость, и церковные праздники, и увеселения, и вообще добрый уклад жизни, а о какой-либо смуте там и слыхом не слыхать. Применительно к таким примерам и следует созидать, конечно, с изменениями, отвечающими особенностям фабричного быта. Начать с того, что фабрика многолюднее артели, а многолюдство, при котором участники общего дела мало знают друг друга, представляет собою наклонную плоскость от бытовой почвы к политической. Численный состав рабочих организаций должен быть обдуманно опреде­лен специалистами; покуда же необходимо отменить, a priori15, что он не должен быть слишком велик и, во всяком случае, не должен обнимать рабочего населения целых промышленных районов, так как это привело бы к ненужному риску западнических форм. Организа­ция обширной кассы взаимопомощи, действующая тем успешнее, чем больше в ней участников, может охва­тывать хотя бы и обширные районы, но бразды глав­ного управления такою крупною экономическою силою должны находиться в руках у особо надежных прави­тельственных лиц, по отношению к которым предста­вители более мелких и самостоятельно действующих рабочих организаций должны являться в роли присяж­ных экспертов или членов учетного комитета. Настоя­щая и более широкая самодеятельность рабочих вряд ли должна выходить за пределы единичных фабрик, а в некоторых случаях, под непременным правительствен­ным контролем, может обнимать отдельные производ­ства данного района. Последнее может быть полезно в интересах подъема производственной техники, в кото­рой здравомыслящее рабочие-практики нередко боль­ше смыслят, чем дипломированные специалисты.

Мирная организация сравнительно небольших рабо­чих групп, при надлежащем направлении, может содей­ствовать устранению недоразумений и непосредствен­ному общению между рабочими и фабрикантами. Путем такого общения легче достигается обоюдная выгода. Не надо забывать, что великие полководцы всегда были не­посредственно близки солдату; точно так же и дально­видный фабрикант должен быть близок к своим рабо­чим, быть живым человеком, а не мифом на резиновых шинах. Прежде всего не мешало бы ему быть русским по крови и духу. Надо надеяться, что это достигнется, когда наша финансовая политика примет более национальную окраску. Ведь не только из лентяев и трусов состоят наши толстосумы, занимающиеся стрижкою купонов. Когда они поверят в патриотическую солидность системы, то и раскошелятся. Не мешало бы им, конечно, поторопиться и теперь, — да для этого не хватает им пока самосозна­ния, и нужна еще долгая, убедительная проповедь, что­бы прервать летаргию русских капиталов.

Рабочие хотят развития, образования. Но какого? В каких пределах? В каком направлении? Сами себе они в том, конечно, ясного отчета не отдают. Оно и немудрено: ведь и наша интеллигенция не составила себе об этом определенного понятия; ведь иначе мы не переживали бы школьного кризиса, а дорогая русским сердцам и в основе неизменно благородная молодежь училась бы до­бросовестно и с толком, вместо того, чтобы отвлекаться от своих обязанностей вредным вздором. Чего же можно требовать от простолюдинов? Вряд ли я ошибусь, однако, сказав, что у простого русского человека здравого смыс­ла больше, чем у духовно измельчавшей интеллигенции. Он наверное поймет, что истинное развитие заключа­ется не в запоминании многих фактов, а в их усвоении. Городской интеллигент, при встрече с толковым мужи­ком, является таким глупым именно потому, что мужик основательно «переварил» усвоенные им элементарные знания, а интеллигент объелся чужими мыслями, на­глотался неразжеванных фактов и страдает несварением умственного желудка. Природа везде верна себе и зако­ны ее неумолимы.

Ясно, что всякое развитие, даже художественное или возвышенно научное, нужно для применения; если рабочий хочет развития для того, чтобы оставаться ра­бочим и улучшить свой быт, а не идти непременно в Ломоносовы, то и нужно программу его развития ме­рить масштабом среднего человека его круга, а не ло­моносовским масштабом. В великие люди Бог выводит, когда нет тому резких кастовых препятствий, а за уши тянуть на высоту было бы нелепо. У нас нет кастовых перегородок — и слава Богу, — но классовые различия и классовая культура насущно необходимы. Жалок и ничтожен тот народ, у которого нет классов с обеспе­ченною и потому бескорыстною умственною аристо- кратиею во главе. Жалок и слаб тот народ, у которого низшие слои лишены соответственной их положению, облагораживающей культуры…

Рабочему нужна грамотность, и притом не объек­тивная, а в связи с сильным интересом к родной истории и горячею любовью к вере отцов. Нужно счетоводство и нужен сильный подъем профессиональных знаний. Тех­нические способности нашего народа громадны, и пора бы развить их. Сами рабочие начинают сознавать, что только подъем техники, ведущий к улучшению и распро­странению удешевленных хороших продуктов, может послужить основанием к подъему заработной платы, в справедливой параллельности с обогащением фабрикан­тов. Искусственные основания всегда непрочны, потому что они подрывают корни тех отраслей промышленно­сти, которыми кормятся рабочие в данный момент.

По временам поднимаются вопросы о рабочих коо­перациях, и некоторые учреждения, созданные группа­ми рабочих на артельных началах существуют недур­но, но богатая опытом западная экономическая наука не имеет иллюзий на этот счет: достаточно появиться в какой-нибудь отрасли производства дорогостоящей машине, чтобы слабая денежно кооперация мгновенно рухнула. В вопросе о рабочих нет и не может быть ино­го надежного рычага прогресса, как повышение их ду­ховного и профессионального уровня; регулятором эко­номических отношений, препятствующим тому, чтобы все барыши от такого подъема доходности предприятий явились неправым стяжанием одного только капита­лизма, может быть только государство с неограничен­ною монархическою властью, одухотворяемое Божьей милостью. Америка изнемогает в борьбе с трестами, потому что управляется выборными лицами, а почти повсеместно выборы основаны на подкупе, прямом или косвенном. России, когда она сознает свою мощь, такая борьба будет по силам, ибо ее Вождь избран неподкуп­ным Богом и стоит выше земных интересов.

Собственность, а потому, в частности, и непри­косновенность имущественных прав фабриканта долж­ны ограждаться во всякой стране; заработная плата не может подвергаться колебаниям в угоду односторон­ним аппетитам, а не объективным условиям рынка. Но надо, чтобы условия такого сложного явления как ры­нок были хорошо наследованы с точки зрения нацио­нальных интересов и чтобы правительственные орга­ны блюли действительную, а не формальную только объективность указанных условий. И стачка рабочих, и стачка капиталистов (каким бы мирным названием ее ни маскировали) есть противозаконное деяние, заговор против государственного и обывательского интереса. Стачка капиталистов опаснее потому, что она развра­щает и бюрократию, и печать, и кого угодно, а развра­щенное государство не крепко даже тогда, когда у него есть высоты, недоступные растлению.

Рабочие интересуются политической экономией, — и те, которых мне пришлось видеть в «Русском Собра­нии», а затем у себя на дому, проявляют несомненную склонность к здравым взглядам в этой области. Но им, увы, придется подождать, пока появятся у нас настоя­щие, сильные экономисты. В здравомыслящей Германии оспаривают друг у друга пальму первенства такие тита­ны, как Вагнер16 и Шмоллер17, а среди нашей оскудевшей интеллигенции громче всех кричат какие-то «маркся- та», — и писк этих марксят никому не поучителен.

К счастью, именно та редеющая среда, которая именует себя интеллигенцией, все менее может быть отождествлена с нарастающей семьею настоящих обра­зованных русских людей. Здравый смысл и русское серд­це постепенно берут верх над утопиями. Спрос создает предложение. Велик спрос на русских деятелей, мысля­щих честно и верно, дорожащих основами родного строя, любящих народ, как душу живую, а не как обезьянку, которую можно рядить во фригийский колпак и застав­лять плясать карманьолу, или хотя бы и национальный танец, и в тенденциозно русской одежде, да только под еврейско-масонскую дудку!.. Ждут добрых сеятелей и деревня, и фабрика, и канцелярия, и редакция, и синклит. Пусть они приходят, сильные и смиренномудрые, да, пе­рекрестясь, берутся за служение Царю и земле, оставив рознь и личные цели и твердо «возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы18»!…

 

 

ИНОРОДЦЫ и ОКРАИНЫ

 

Наиболее инородным из всех инородцев у нас является еврейское племя. Вопрос о евреях в России чрезвычайно сложен и трудно разрешим, так как ев­реи — элемент разлагающий, противосоциальный, с точки зрения какой бы то ни было арийской государ­ственности, особенно же русской, которая зиждется на стихийно ненавистных всякому типичному еврею православии и самодержавии Божией милостью.

Степень крепости и самочувствия русской Дер­жавы в наши дни обратно пропорциональна степени успешности еврейских идей и стремлений, относящих­ся к нашему строю так, как воспалительная болезнь относится к живому организму. Чем здоровее госу­дарственный организм, тем менее резки и экстренны должны быть противоеврейские меры.

Особенно необходимы эти последние в периоды нестроения и смуты, и, в частности, в такие переход­ные моменты, как переживаемый ныне. Только успо­коение разных волнующихся слоев русского общества, только успешное выполнение внутренних и внешних задач нашего государства может служить основанием к тому, чтобы смягчать еврейские ограничения и, так сказать, дать волю доброму русскому сердцу по отно­шению к загадочному народу, который искони являет­ся врагом себе и другим.

При иных условиях отвлеченная гуманность гра­ничила бы или с непониманием действительности, или с малодушием, а иногда и с продажностью. Беспочвен­ность, — или, как выразился автор прекрасного преди­словия к переводу книги г. Мюрэ «Еврейский ум», — экстерриториальность этих инородцев, их летучесть представляет сама по себе грозную опасность, которая может быть умерена лишь строгим соблюдением черты оседлости; этою последнею обусловливается наличность известной территории, на которой все вообще расовые черты, так сказать, отстаиваются, наглядно обрисовы­ваются и кристаллизуются, а в частности черты отрица­тельные локализируются.

Вот почему появившийся в газетах слух о проек­тируемом будто бы фактическом упразднении черты оседлости, — слух, к счастью, не оправдавшийся, — не мог не встревожить всех, кому дороги интересы русской народности. Осуществление такой самоубийственной меры было бы равносильно закономерному распростра­нению заразных болезней, основанному на несбыточ­ной надежде, что эти болезни от такого приволья сами собою прекратятся…

России как государству сильному в военном отно­шении и далеко еще не вышедшему из завоевательного периода, какие бы то ни было инородцы опасны не столь­ко как политически обособленные группы, сколько как факторы социального разложения. В течение двух веков наше государство подвергалось целому ряду культурных и социально-экономических экспериментов, из которых самым серьезным и, при неблагоприятных условиях, опасным следует признать цикл преобразований, извест­ных под именем «великих реформ». Недаром домашние легальные враги русской государственной самобытности считают указанные реформы только началом известного рода эволюции в западническом стиле, а нелегальные, — как подпольно домашние, так и зарубежные революцио­неры, работающие прежде всего в буквальном смыслов слова pour le roi de Prusse1, — справедливо со своей точки зрения видят в тех же реформах и связанных с ними потрясениях источник разложения и, так сказать, операци­онный базис для своих разрушительных махинаций.

Я говорю в данном случай не против реформ самих по себе: многое в них, несомненно, полезно, и отрицать их созидательное значение было бы грешно. Но ведь не менее грешно отрицать, что во время и после каких бы то ни было крупных перемен, потрясающих жизненный строй, государственный организм становится воспри­имчивее ко всякой заразе, доступнее всякому недугу, особенно, когда дальнейшая социально-экономическая эволюция с достаточною дальновидностью не преду­сматривается и опасные стороны ее не предотвраща­ются, а даже искусственно развиваются с чрезвычай­ною быстротой.

Если за какой-нибудь десяток лет резко меняется картина народного хозяйства, под влиянием искусствен­ных воздействий или неудачных мероприятий, то к слову «эволюция» сама собою напрашивается неблагополуч­ная буква «р». В таких случаях само собою выдвигается значение элементов, враждебных прочности русского го­сударства. Когда два исторически почвенные сословия (в данном случае дворянство и крестьянство) отдаляются друг от друга и слабеют вследствие такого отдаления, то в образовавшийся между ними пробел вторгается и под­нимает голос пестрый по составу класс, обнимающий несколько категорий людей, начиная с утративших наци­ональные и сословные традиции представителей торгов­ли и промышленности и кончая разными формами более или менее неблагополучного всесословного по паспорту пролетариата. Образуется особого рода общественная муть без созидательных устоев, без связи с землей, без уважения к чему бы то ни было, кроме денег. Инородцам приволье в этой среде, для которой они усердно сочи­няют новый кодекс морали, или, точнее, деморализация. Это они ввели, например, афоризм, что «у денег запаха нет». Афоризм неверный: у нас целый ряд учреждений, органов печати и общественных явлений явно пахнет ев­рейскими, инородческими и зарубежными деньгами!… Это запах тления, или, точнее, растления!..

Роль инородцев растет сама собою во всех тех случа­ях, когда русскому человеку говорят, что наш строй уста­рел, и что надобно, очертя голову, нестись по наклонной плоскости все новых преобразований. Подобные речи звучат особенною искренностью, а потому и наиболее кажутся убедительными в устах именно тех людей, ко­торые не связаны русскими преданиями и традициями и у которых нет в крови инстинктивной приверженности к тому, что имеет для России созидательное значение.

Инородцы, — какие бы то ни было, — не представ­ляют серьезной, или, точнее, роковой опасности для на­шего отечества как сила поместно инсуррекционная2. У нас до сих пор не было, да, вероятно, никогда и не будет неподавленного инородческого мятежа. Но это, конеч­но, не причина, чтобы «почивать на лаврах» и отрицать необходимость работы, которая привязала бы окраины попрочнее к руководящему центру, а населяющие их на­родности — к русскому делу.

Вопрос об инородцах, обладающих территорией и самобытно-государственным прошлым, пожалуй, слож­нее вопроса еврейского, но, в итоге, гораздо разрешимее с социальной точки зрения, так как у подобных ино­родцев имеются положительные черты, полезные вся­кому государству, а также есть природная, так сказать, органическая склонность к общественной гармонии, обусловливаемой именно государственностью. Эти ин­стинкты составляют расовую черту, и народности, ими отличающиеся, могут дать нашему государству хороший «строительный материал», — конечно, при наличности благоприятных условий.

Благоприятными условиями в данном вопросе над­лежит считать: 1) сильное национальное самосознание в русском правительстве и обществе, 2) отсутствие у различных инородческих групп, на их исторических территориях, сильной организации обособления, с ее экономическим базисом, ярким символизмом и иными условиями, действующими на быт и нервы инородче­ского населения; 3) наличность умелой, т. е. твердой по существу, тактичной по форме и благородной по задачам русской правительственной политики на окраинах, при­чем, конечно, желательно отсутствие резких колебаний в ее направлении и приемах.

Только при этих условиях могут быть надлежащим образом использованы для общегосударственного блага несомненные положительные черты наших инородче­ских групп, во славу и преуспеяние нашей культуры.

У немецкой расы есть склонность к порядку, акку­ратность, умственная уравновешенность, чувство долга и законности; у польской — подвижность, талантли­вость, окрыленная воображением, эстетический вкус и некоторые показные, блестящие рыцарские черты; у финнов — упорство в труде и технические дарования; у грузин, во многом сходных с поляками, — мужество и сердечность; у армян — бережливость, настойчивость, способность к солидарности; у тюркских и монгольских племен — жажда сильной центральной власти, редкое благородство и человеколюбие и неформальная, душев­ная религиозность. Все это черты весьма ценные, когда они служат общей задаче, а не обособленным тенденци­ям или мечтаниям.

Некоторые оптимисты находят, что Россия без тру­да и с превеликою пользою неизбежно усвоит себе все эти элементы, всосет обособленные ныне инородче­ские группы, «перемелет» их, как хорошо работающая мельница, тогда, мол, получится в полном смысле слова имперско-русская нация, богатая разнообразием харак­терных различий и творческих начал, созидающих жи­вую общественность. От усвоения инородческих эле­ментов наше национальное чувство, мол, значительно обострится и осмыслится, так как все обруселые пред­ставители народностей, еще недавно страдавших духов­но от отсутствия государственной независимости, живее и интенсивнее испытывают национальное чувство, и эту психическую особенность они неизбежно положат на алтарь того отечества, с которым сольются навсегда. Оптимисты указывают при этом на инородческое проис­хождение большей части нашего дворянства, в течение многих веков бывшего передовым, служилым сослови­ем, носителем и политически талантливым ревнителем русской национальной идеи.

Они забывают, что инородцы, родоначальники мно­гих наших дворян, основательно и бесповоротно обрусе­ли еще в такие времена, когда нельзя было не обрусеть, когда «приезжавшие из Орды» и «выходцы из Прус» немедленно принимали православие и всецело приоб­щались к нашему строю. А теперь мы дожили до таких времен, когда значительная часть даже русской по крови интеллигенции думает и чувствует не по-русски, когда иностранные языки являются родными и обиходными в наиболее влиятельных кругах, когда даже в некоторых правящих сферах порою затуманивается вера в незыбле­мость нашего строя, слабеет живая любовь к нему, уро­вень государственной науки понижается и когда вообще «мельница плохо работает»

Откуда произошла такая разница между времена­ми, и в чем она заключается? Для наглядности возь­мем несколько недавних примеров. Можно ли себе представить известную речь камергера Стаховича «о свободе совести», произнесенною во времена царей мо­сковских? Едва ли! Однако, в ту пору русские люди не были лишены ни совести, ни религиозного чувства, а, пожалуй, того и другого у них было больше, чем у на­званного оратора. Но они понимали сущность русского государственного склада, понимали, что вся история России вопиет против отделения церкви от государ­ства. Если нам что нужно, так именно большее влия­ние церкви на государственную жизнь, притом влияние национально-церковное, и не отвлеченно философское. Дело церкви — дело богочеловеческое, и воздействие ее сильнее, глубже, когда она стоит на реальной народной почве. Без такого слияния элементов вообще не было бы никакой церкви, а были бы лишь бесформенные христианские чувствования. Г. Стаховичу, очевидно, неясен тот великий процесс, который может быть на­зван «делом апостола Павла». Он хотел бы разрушения этого дела, тогда как достаточно позаботиться просто о подъеме идейного уровня нашего духовенства, до­стижимом иными мерами, чем предоставлением всех удобств распространения католицизму и все более во­инствующему лютеранству.

Я не стану на сторону тех, которые находят, что г. орловский предводитель дворянства руководился непо­хвальными побуждениями, произнося известную речь, или даже что выдвинутые им идеалы противоречат христианству. Нет, он проявил просто незнание русской истории и истории религии, непонимание русской дей­ствительности и безусловное отсутствие государствен­ного смысла. То, что он провозгласил как немедленно осуществимое, дается лишь ценою долгой культурной работы, достигшей значительного уровня национально­общественной самодеятельности. Не поняв этого всего, г. Стахович блеснул ораторским искусством в глазах людей легкомысленных, а на деле сыграл в руку враж­дебным России инородческим и зарубежным элемен­там. Что можно было бы сказать о рьяном инженере, который бы пожелал блеснуть своими зодческими да­рованиями и стал бы перестраивать крепость, разби­рать ее стены и разбивать скверы с цветниками в ту ми­нуту, когда со всех сторон враги лезут на приступ? По меньшей мере, несвоевременно!.. В таких случаях надо укрепляться и защищаться, а для перестройки надо ждать лучших дней. Так говорит здравый патриотизм, да и попросту здравый смысл.

Крупного значения этот инцидент не имел, так как среда, рукоплескавшая г. Стаховичу, реально воздей­ствовать на русский строй не может, но, тем не менее, выяснилось, как невежественны и слабы по части на­ционального самосознания наши, так называемые, об­разованные классы.

Возьму другой пример, — из сферы, близко мне знакомой, из кавказской жизни. Еще недавно в этом крае был военный режим. Когда при Ермолове или Воронцове кавказский туземец отдавал своего сына в науку русским властям, то результат получался положительный с точ­ки зрения государственного единства: молодой человек вступал в жизнь глубоко русским, проникнутым предан­ностью Царю и отечеству, потому что тогдашняя военная школа была безусловно национальною и основные поло­жения свои не подвергала спору или сомнению. Теперь зачастую сын надежнейшего и лояльнейшего прапор­щика милиции, попадая в русскую гражданскую школу, выходит из нее (из университета и даже из гимназии) непримиримым сепаратистом…. У нас существуют це­лые ведомства, личный состав которых иногда довольно резко проявляет либо незнание наших государственных основ, либо полное к ним несочувствие; немудрено, что обособляющиеся инородцы, и в особенности евреи, либо свивают в таких учреждениях прочные гнезда, либо от­межевывают себе там обширные сферы влияния.

В итоге, необходимо признать, что первого и главно­го условия для благоприятного в государственном смыс­ле использования положительных инородческих черт, т. е. сильного национального самосознания в правящих сферах и образованном обществе, у нас в значительной мере не хватает; и происходит это от состоявшегося в 60-х годах вторжения порожденного масонско-еврейскою мыслью отвлеченного человека в наши учреждения, за­коны и общественный формы. Светлым исключением является покуда наша доблестная армия, которую поэто­му и следует беречь как зеницу ока, усматривая в ней не только орудие защиты от внешних и внутренних врагов, но и лучшее (чтобы не сказать единственное) в России государственно-воспитательное учреждение.

Как выше сказано, вторым благоприятным для раз­решения инородческого вопроса условием должно быть отсутствие сильных организаций обособления на окраи­нах. В основе или, вернее, изначала их не было, да в боль­шинстве случаев и не могло быть, так как русская власть водворилась по окраинам преимущественно на разва­линах исторических организмов, а развалины предпо­лагают отсутствие организации. Среди народностей бо­лее или менее территориальных исключение из данного правила составляет лишь армянская, в теократическом складе которой политические элементы издревле носили и доселе носят подпольный характер.

В большинстве случаев у окраинных инородцев на­ших изначала не было сколько-нибудь серьезных орга­низаций; они возникли и развились частью по почину самой русской власти, порою отрешающейся от наших созидательных государственных традиций (наприм., финляндское обособление искусственно создалось при императорах Александре I и Александре II), частью под влиянием таких общих мер, как некоторые, на практи­ке слишком окрашенные западничеством, реформы 60-х годов, бывшие крупным фактором русской денационали­зации вообще, а в особенности же именно на некоторых окраинах, где замена гибкой и чуткой административной политики мертвенно безличным гражданско-правовым порядком непосредственно и резко повела к упадку рус­ского дела. Не за живительные струи гражданственно — сти, враждебной дореформенным злоупотреблениям и всякой неправде, а именно за неудачные стороны дела, за теоретические и практические изъяны, парализующее сосредоточение русских национальных сил, принято в нашей космополитической печати называть эту реформу «великой»; с точки зрения окраинных русских интересов она, вследствие уродливого преобладания там именно изъянов, заслуживает термина, изобретенного каким-то поэтом-декадентом: «великое безликое ничто»!

В самом деле, каков результат объективного фор­мального уравнения всех прав на какой-нибудь пестрой окраине, без сообразования с племенными, исторически­ми и экономическими условиями? Величайшая реальная неправда, неправда и ненормальность всего жизненного склада и, уж разумеется, полное попрание русских инте­ресов, которым надлежало бы там предоставить привиле­гированное положение. Элементы, способные сплотить­ся, неминуемо образуют стачку и своего рода заговор, сперва бытовой, а потом и политический, который затем и разрастается в стройную организацию, враждебную и небезопасную русскому делу. Например, на Кавказе ар­мянская организация особенно начала разрастаться со времени введения в этом крае гражданского управления, гражданской школы и пресловутых новых судов, быстро утративших там лучшие стороны судебных уставов и превратившихся в нечто дореформенно казуистическое, к великому соблазну туземцев.

Наконец, весьма сильным и умело действующим фактором организаций инородческого обособления яв­ляется систематичная работа зарубежных врагов Рос­сии. Финские сепаратисты находят моральную и мате­риальную поддержку в Швеции, Дании и Германии, польские — в Австро-Венгрии, в Ватикане, по временам во Франции и, как это ни странно, даже в Германии, при посредстве польских евреев; кавказские — долгое время вдохновлялись Англией, а за последние 30—40 лет — Германией, играющей теперь первенствующую роль в Передней Азии. Германия же, разумеется, сильно влияет своим воинствующим и дальновидным национализмом на всех немцев, щедро почтивших своим присутствием всевозможные местности нашего отечества и занимаю­щих в России фактически привилегированное положе­ние. На нервы наших мусульман действуют эмиссары не только из независимых, но и из вассальных нам мусуль­манских государств.

Обособленная сплоченность различных инородче­ских групп находит себе, прежде всего, прочную опору в экономической почве, которая русскими людьми поч­ти на всех наших окраинах не приобретена, а местами, со времени все тех же реформ, радикально утрачена. Где нет экономической почвы у русского дела, там есть лишь войска и плохо обеспеченные чиновники, там рус­ское владычество может быть названо лишь оккупацией. А ведь таково положение дела почти на всех окраинах. Немудрено, что при всех вышеуказанных условиях, там, за неимением крепких, почвенных русских организаций, развиваются и крепнут организации инородческие, с цен­тробежными стремлениями. Любое учреждение служит им почвою, если носит характер объективного безличия. Городская дума в Тифлисе, местный государственный банк и равные мнимо ученые общества являются de facto органами армянской интриги; того же добиваются теперь гг. Спасович и Пильц3 для Привислинского края4, уверяя русских людей, что это было бы актом русского прогресса, а не самоотречения.

Даже русские учебные заведения, особенно высшие, в которых педагоги и питомцы находятся под сильным духовным и материально-бытовым влиянием инородче­ских организаций, являются сильными орудиями этих последних. Недаром армянские миллионеры так усилен­но и упорно хлопочут об учреждении политехникума в Тифлисе, при содействии некоторых столичных радетелей, состоящих с ними в компромиссе. Казалось бы, для наших правящих сфер должен быть отрезвляющим уроком политический опыт наших высших учебных за­ведений на западных окраинах, где влияние польских и еврейских тенденций более чем очевидно.

Читатели, знакомые не с одною только, а с несколь­кими инородческими окраинами нашими, вероятно, давно ждут существенной оговорки, заключающейся в том, что наши инородцы весьма многоразличны, и склад окраинной жизни далеко не всюду одинаков.

Оговорка более чем необходимая. Боже упаси от­рицать разнообразие инородческих характеров и необхо­димость соответственного разнообразия в отношениях к отдельным инородческим группам со стороны наших правящих сфер и руководящих классов! Ведь одни из инородцев присоединились к нам добровольно, как напр., грузины; другие, как, напр., поляки и тюрко-татары, со­стоят с нами в кровном родстве, третьи, как напр., нем­цы, играли видную роль в нашем культурном и госу­дарственном развитии в императорский период. Все это надо оценить по достоинству, и каждому из отдельных инородческих вопросов мне придется посвятить особые очерки в дальнейших главах «Русских речей».5 В настоя­щей же главе сгруппированы соображения относительно таких общих всем разветвлениям инородческого вопроса симптомов и явлений, к которым применимо изречение: «plus 5a change, plus c’est la тете chose6».

Кстати, пора отметить, что почти все без исключе­ния инородческие неофициальные организации состо­ят между собою в тесной связи, и связь эта крепнет и упрочивается с каждым днем. Заведены между ними не — посредственные отношения, поддерживаемые как в Пе­тербурге, так и в некоторых излюбленных российских и заграничных курортах; например, политиканствующие немцы, финны, поляки и армяне весьма охотно съезжа­ются на рижском побережье; «летучими» посредниками, кроме того, являются интеллигенты из евреев, а объеди­няющими идейными пунктами — целый ряд русских повременных изданий, служащих инородческому на­тиску на Россию, в силу беспочвенности своего отвле­ченного либерализма, а нередко и под влиянием гораздо менее принципиальных соображений. Помимо всего, есть много признаков существования в нашей столице 2-3 масонских лож, работающих с усердием, достойным лучшего применения.

Признаков сплоченности разных инородческих организаций можно в любую минуту получить сколь­ко угодно. Стоить, например, кому-нибудь в Кишиневе заикнуться об отрицательных сторонах молдаванской обособленности, — чтобы получить неприятности в лю­бом из других инородческих центров. Очевидно, даются какие-то общие сигналы «по всей линии» или «приказы по инородческому союзу».

Мне лично пришлось испытать это на себе при следующих характерных обстоятельствах. В бытность мою на Кавказе я обратил специальное внимание на проделки местной политиканствующей армянской плутократии, а к другим инородческим вопросам от­носился крайне мягко; в частности, к местной польской колонии, насчитывающей много весьма культурных и симпатичных людей, брезгливо осуждающих разные местные безобразия, я относился столь дружелюбно, что получал неоднократно официальные знаки ее при­знательности; между тем, в польской «угодовой» пе­тербургской газете «Kraj» по поводу оставления мною газеты «Кавказ»7, моя кавказская деятельность была названа «шкодливою», причем автор заметки сослался на кропания одного мнимо русского публициста, как на своего рода «заключение» усердного «прокурора ино­родческого суда над непокорными россиянами»; затем травля пошла по всей линии, т. е. во всей инородческой прессе, печатающейся русскими и иными буквами. Ис­полнение программы было столь дружное, что даже доставляло мне художественное удовольствие, конеч­но, наряду с сожалением о том, что люди не умеют «спеться» столь дружно для чего-нибудь более путно­го и полезного. Вот еще факт, не менее характерный: после одной из первых статей «Кавказа», неприятных армянским политиканам, я получил угрожающие и порнографически-ругательные анонимные письма не только от «Великой Армении»8, но и из «Финляндского государства»; очевидно, существует трогательное еди­нение между «хладными финскими скалами» и «пла­менною Колхидою».

Следует отметить, между прочим, что с точки зре­ния общеинородческого союза одни инородцы являются «любимыми детьми» (на Кавказе богатые армяне), а дру­гие — «пасынками». К последней категории принадле­жат грузины, — за то, что они православные, охотно слу­жат в русской армии и, хотя пререкаются с чиновниками, но крепко преданы престолу, и мусульмане, — за то, что они стихийно сочувствуют самодержавию и в большин­стве по духу близки к русским. Наша мнимо либераль­ная печать, находившаяся в данном вопросе под влия­нием армянского агитатора Джаншиева9, доходила даже до того, что противилась уравнению прав мусульман с мнимыми «христианами» в городском самоуправлении. Это уравнение, введенное было главноначальствующим князем Голицыным10 на Кавказе, было затем отменено, под давлением петербургских сфер. Факт характерный и для русского имени нелестный.

К каким же ближайшим целям стремятся наши объединенные инородческие организации? Что им жела­тельно как переходная ступень к тому будущему, кото­рое рисуется им в мечтах?

На своих территориях они желают введения тех объективных и безличных учреждений, при помощи ко­торых они могли бы посильнее сплотиться и упрочить свою этнографическую самобытность. Сперва самоу­правление, городское и земское, потом расширение прав местных языков и наречий, а затем…. затем, может быть, и в остальной России самоуправление примет западные формы, — и тогда затрещит она, матушка, по всем швам. Ну, тогда уже видно будет!..

Несколько лет тому назад французский публицист Пьер Моран приехал в Тифлис, был «захвачен», закорм­лен и вообще всячески ублаготворен местными руко­водителями армянской агитации, после чего поместил, очевидно, по их желанию, весьма интересную статью в журнал «Correspondant»11. Он откровенно высказывает в ней, между прочим, ярую ненависть к здравой политике Императора Александра III и говорит, что армянам, как и другим политиканствующим инородцам, прежде всего желательна конституция в России.

Это не подлежит сомнению. Одни инородцы жела­ют конституции, потому что сознают гибельность ее для России и выгодность ее для каких угодно форм инород­ческого обособления. Другие желают ее без всякой зад­ней мысли и без враждебности к России, а лишь потому, что по происхождению принадлежат к расам, которым наш исконный строй органически чужд и непонятен. Не дай Бог, чтоб их желания когда-либо сбылись!..

Тогда и впрямь началось бы для них настоящее при­волье, — и на русской шее крепко уселись бы разные пронырливые «янцы» и «зоны»!.. Нужно отдать справед­ливость «общеинородческому союзу»: он работает хо­рошо, систематично, зачастую оставляя в тени «своих», скрывая главных вожаков почти непроницаемою тайной и приобретая себе союзников, огражденных влиятель­ным положением от серьезной ответственности; он вы­двигает на арену борьбы развязных, наглых — русских по имени — людей, возлагая на них различные, с виду между собою не связанные задачи. Один пишет или ора­торствует о беспредельном развитии народоправства и приучает публику к нервным вздохам по «свободе», причем подтасовывает, как будто нечаянно смешивает понятия бюрократии и бюрократизма, серьезной на­циональной идеи и грубого национализма: поверхностно мыслящие читатели и слушатели, лишенные русского по­литического воспитания, ловятся на эту удочку и не по­нимают, что бюрократия нужна каждому государству, а нежелательны лишь недостатки ее, воплощающиеся в бюрократизме, и что между уравновешенною националь­ною идеей и грубым, некультурным национализмом есть существенная разница; другой подвергает беззастенчи­вому поруганию самую идею русского патриотизма, поддерживая одновременно племенной национализм на­ступательных инородцев; третий преподносит публике те же тенденции и задние мысли в пилюлях или облатках русской национальной идеи и, для виду поругивая тех или иных инородцев, на деле состоит у них в услуже­нии. Инородческие политиканы, ведь, согласны, чтоб их «поругивали», лишь бы попутно национальная идея «размягчалась» и обесцвечивалась, а главное, — лишь бы подрывались основы русской государственной твер­дыни, покуда наша самодеятельность еще не развилась и благоразумная, созидательная общественность еще не окрепла. Опекаемые слабы, не подготовлены, разрозне­ны, приучены к фантазерству; снять с них опеку, показав заманчивые горизонты, — и тогда можно будет прибрать их к рукам… Дальновидность таких расчетов и «тонкость работы» свидетельствуют о наличности стройной систе­мы и изрядного инородческого Reptilienfond’a12

Это давно пора принять к сведению.

Вообще, прежде, чем увлекаться какими бы то ни было модными течениями, русским людям полезно взве­сить, кому они особенно на руку: не инородцам ли и их зарубежным вдохновителям? Этот пробный камень ни­когда не обманет. Человеку, искренно и бескорыстно стремящемуся к народному благу, станет тогда ясно, по какому пути надо стремиться к улучшению нашей на­циональной жизни. Как бы ни была в нем велика жажда гражданского развития России, — он поймет здравым русским умом вредную нелепость введения в нашу обще­ственность таких форм, для которых не готово реальное русское содержание. Ведь нельзя же обобщать личные чувствования, не сообразуясь с действительными инте­ресами родного народа. Смешно и глупо было бы рабо­тать в пользу врагов России, да еще из любви к ней! Нет политиканствующего инородца, для которого не было бы святыней имя графа Лорис-Меликова13 — не как уме­лого полководца, а как автора неосуществившихся про­ектов. Нет политиканствующего инородца, у которого не роилось бы в голове мыслей о том, что будет, если Россию вовлекут в неудачную войну Эти мысли они даже склонны подчеркивать как веские аргументы в пользу необходимости мягкой и не столько примирительной по настроению, сколько слабой по существу окраинной политики. Авторы таких предположений, строго говоря, поступают бестактно, высказывая их, так как инородче­ское упоминание о возможности неудачной для России войны есть плохо замаскированная угроза.

Наряду с такою угрозой, почти все без исключения инородцы любят напирать на свою лояльность и даже выработали особые в каждой местности термины для своеобразного толкования этого понятия. Так, в Закав­казье словом «верноподданный», в Варшаве «угодович», в балтийских губерниях «лояльный» и в Финляндии «легальный» определяют людей, которые верны Главе государства, но не склонны подчиняться распоряжениям местных властей и даже некоторым законам, санкциони­рованным верховною властью. Под всем этим, очевидно, скрывается «австрийская» идея личной унии, дающей простор всяким формам инородческого обособления и даже случайным капризам.

Вот почему всем решительно окраинным полити­канам крайне симпатична идея наместничества; они сознают, что при такой форме управления окраиной от­крывается наиболее широкая возможность обособления. У наместника, особенно, если он человек очень высоко­го происхождения, образуется двор, в котором играют роль разные личные (нередко женские) влияния, — и исходящие от центральной власти предначертания лег­ко могут быть искривлены или даже сведены к нулю. Внешний блеск дает иллюзию отдельного вассального государства; иллюзия затем зажигает воображение, — и, в результате, может получиться даже инсуррекционная вспышка, как это и было в Польше. Опыт настолько по­учительный, что наместничество, надо полагать, отошло навеки в область преданий…

Идея личной унии предполагает со стороны ино­родцев враждебное, или, во всяком случай, отрицатель­ное отношение их к русскому народному элементу и, за почти повсеместным на окраинах его отсутствием, — к окраинному русскому служилому классу. У этого факта есть очень своеобразная психология. С одной стороны, бесспорно, что русский служилый класс на окраинах в значительном большинстве не стоит на высоте своего па­триотического призвания; с другой характерно, что ино­родческие политиканы не любят хороших, безупречных окраинных деятелей, не рады им. Конечно, речь идет только о политиканах, а не о народной массе.

В окраинной служилой среде наиболее часто встре­чаются следующее три типа: 1) люди корыстного ком­промисса, к которым примыкают и «либеральные» ху­лители нашей государственности и отрицатели нашей национальной идеи; 2) равнодушно-ленивые люди 20-го числа (иноск. «чиновник», намек на выдачу 20-го числа жалованья чиновникам. — А. С) и 3) нервные российские патриоты (некоторые с оттенком неудовлетворенного ка­рьеризма). Уравновешенных, политически образованных и вдумчивых людей на окраинах сравнительно мало, ибо жизнь, уродуемая плохою школою, беспочвенною печа­тью и сбившеюся с пути общественностью, за последнее время весьма мало выдвигает таких людей даже в чисто русских центрах. Для окраин их не хватает.

Коренною местною причиною низкого уровня слу­жилых людей на окраинах является малая их обеспе­ченность и вообще отсутствие у них благоприятной экономической почвы. Размеры содержания, даже с окра­инными прибавками, обыкновенно возрастают медлен­нее, чем цены на предметы необходимости, особенно, когда эти последние находятся в сильной зависимости от инородческой «политики», при отсутствии русских ка­питалов, промышленных предприятий и вообще русской буржуазии на окраинах. Наконец, «предложение» людей корыстного компромисса в значительной мере объясня­ется сильным, почти назойливым «спросом» на них.

Чем более интенсивно обособление на той или иной окраине, тем больше готовы заплатить главари такого движения за незаконные действия служилых людей, а потому степенью доступности служилого класса «звону злата» может даже отчасти измеряться и степень политической благонадежности той или иной окраины. Иной чи­новник, который во внутренней России наверное остался бы честным человеком, на подобной окраине впадает в корыстные компромиссы всякого рода, потому что его охватывает и подчиняет себе систематично подготов­ленная обстановка: его и в долги втянут, и в карточную игру, и в пристрастие к Бахусу, и эффектную чаровницу подсунут ему, и на семейство его повлияют, — словом, найдут слабую струну и умело на ней поиграют.

На окраинах больше, чем где-либо, имеет значе­ние для служилого класса уровень личной нравствен­ности, уровень достоинства личной и семейной жиз­ни. Только тот может быть крепким русским деятелем, кто совладал со своими страстями и страстишками, которым во внутренней России можно предаваться с меньшею опасностью для дела. Попадет, например, какой-нибудь любитель прекрасного пола на окраи­ну — и живо его там приберут к рукам, и поступится он служебным долгом, важную тайну выдаст врагам, темное дело прикроет!.. Горе и тем, чьи жены и дети мало-мальски неустойчивы. Инородцы скоро это уви­дят — и до «падения» один шаг!…

Инородцы любят таких податливых людей, во- первых, как людей услужливых, а во-вторых, как рус­ских илотов, на которых можно ссылаться, обобщая это, далеко не повальное, явление, и говоря, что Россия посы­лает на свои окраины исключительно «всякий сброд».

Людей, которые бескорыстно поступаются, в силу одного только фальшивого либерализма, русскими на­циональными интересами на окраинах, инородцы по внешности уважают, но в душе-то не могут не прези­рать, как умственных калек или кастратов с чьей угодно национальной точки зрения. Кроме того, у них бывает опасение: а что как вдруг подобный господин опомнит­ся и станет чувствовать более патриотично? Чтобы этого не случилось, они стараются скомпрометировать его тем или иным способом и взять на свой аркан, поставить на него свою метку, что нередко и удается.

Неумеренных русских патриотов инородцы, ко­нечно, не любят из-за постоянных неприятных нерв­ных впечатлений, но, до известной степени, ценят в них именно неумеренность и неуравновешенность, которая, с одной стороны, подает повод инородческим вожакам сильнее влиять на своих соплеменников, а с другой — дискредитировать русский патриотизм вооб­ще, перед власть имущими и общественным мнением. Последнее достигается довольно легко, ввиду обилия «непомнящих родства» в нашей печати и бюрократи­ческих гостиных. «Непомнящие родства» являются, вместе с тем, и «непомнящими логики», так как всякое проявление, поощрение и поддержание инородческого узкого и нетерпимого национализма считают доблестью, а русский патриотизм — позорным преступле­нием. Неумеренные же и нервные патриоты как явле­ние болезненное естественно вызывают болезненное чувство и в тех, кто их наблюдает. Они нередко этим играют в руку именно врагам и отрицателям русского патриотизма. Тем не менее, русское общество должно бы повнимательнее прислушиваться к голосу нервных патриотов. В основе-то виноваты не они!

Только когда люди сильно исстрадаются под гнетом тяжких окраинных условий, не видя помощи ниоткуда, они делаются особенно способными к нытью и брюзжа­нию, к мелочным придиркам и бестактным вспышкам того великого чувства, которое должно бы внушить им солидарность между собою и дружную культурную ра­боту на благо русскому делу.

«В чем же она заключается?», — спросят они. Ах, Боже мой, да прежде всего в самообразовании, в само­углублении, в выработке характера и вооружении себя всяческими знаниями, в преобладании духовных ин­тересов над материально-животными, в умении сгово­риться, спеться с другими людьми, поступаясь личным самолюбием! Затем сама собою выяснится и программа русской культурной самодеятельности на окраинах, и в нее войдут всякие виды кооперации, взаимопомощи, духовного взаимодействия, как в какой-нибудь молокан­ской общине или хорошей полковой семье. Человек по­чувствует себя не одиноким, станет лучше, сильнее, достойнее. Взывать к правительственной помощи и опеке весьма нетрудно, но нельзя уповать только на нее. Она теперь необходима при нашем неумении группироваться, но надо этому неумению положить предел, сознать, что оно нелестно для русского имени, пагубно для русско­го дела. Русские люди разрознены, — так пусть во имя общего дела покрепче полюбят друг друга, сплотятся по­теснее. Тогда они воистину будут силою. А они, большею частью, в этом смысле не работают и проводят свои досу­ги маленькими кучками за бутылкой вина или стаканом чаю в пессимистической беседе, прерываемой вздохами, возгласами «э-эх» и возложением надежд на помощь Ни­колая, чудотворца мирликийского.

Многие из таких людей оказываются патриотиче­ским пустоцветом, однако отчасти по вине правящих сфер. Если бы им облегчить экономическое преуспеяние да помочь им сплотиться так, как это делают немцы в Познани или славянских землях, то многие разрознен­ные и бесплодные ныне русские силы стали бы произво­дительными. По весьма печальной случайности, окраин­ные бюрократы обыкновенно недостаточно думают об этом главном из русских окраинных вопросов. Наоборот, они зачастую прежде всего хотят формального спокой­ствия и относятся к самому понятию патриотизма, если не с отвращением, то с сугубою осторожностью, как к подносу с посудой: упаси Боже, что-нибудь разобьется и нашумит!… Высшее начальство узнает и тогда… мож­но потерять место или не получить очередной награды. Это — главное, а прочее все —… гиль14!…

О равнодушно ленивых людях говорить не стоит. Они одинаково бесполезны и в центре, и на окраинах. Но вот, небесполезно повнимательнее остановиться на ука­занной выше характерной черте окраинной психологии: нелюбви политиканствующих инородцев к хорошим, бескорыстным и умеренно, но осмысленно и твердопа­триотичным русским окраинным деятелям, т. е. именно к таким, которые там особенно нужны, с точки зрения русских интересов и блага местного населения. «Охота» на них ведется усиленная: если не удается как-нибудь вовлечь их в компромисс, то инородцы, при помощи продажных представителей служилого класса или ум­ственно мелких чиновных дилетантов, взводят на таких деятелей всякие поклепы, обвиняют их в том неумерен­ном патриотизме, которого так боятся и окраинные, и столичные власти, — а затем газетная «либеральная» травля довершает остальное. Редко какому дальновидному и сильному окраинному деятелю удалось избегнуть таких бедствий. Как на особо счастливое исключение, можно указать на покойного Д. С. Сипягина15, который, в бытность свою курляндским губернатором, стяжал ува­жение и симпатию всех слоев местного населения, не­взирая на свой глубочайший русский патриотизм.

Когда деятель такого рода не поддается решительно никаким соблазнам и обвинениям, то окраинное поли­тиканство ставит ему в укор… самый приезд на службу в данную местность. Типичные примеры такого отноше­ния к делу попадаются в статье «Варшавское общество», помещенной несколько лет тому назад в одной зарубеж­ной польской газете. Автор статьи (по слухам, знатная аристократка) находит, что «честный русский человек не имеет права служить» в Привислинском крае, даже ког­да он воодушевлен несомненным доброжелательством к местному населению. Само собою разумеется, что такой крайний взгляд может вытекать лишь из австрийской идеи личной унии.

Россия — не Австрия. В этом пестром ковре нем­цы, создавшие государство, гораздо менее многочис­ленны, чем возрождающиеся ныне славяне. Подчине­ние кровных интересов большинства паразитическому меньшинству — и, вдобавок, подчинение чисто случай­ное, — есть, конечно, нелепость, и простые математиче­ские соображения вполне уместны в политике, когда вы­разителем их явится значительная народная масса. У нас не то: наше национальное право основывается не только на громадном численном перевесе над какими бы то ни было инородцами, но и на превосходстве того строя, который выработан великим русским народом.

Мы даем нашим инородцам такую ширь идей, та­кую глубину чувства, какие и не снились Габсбургам16, преумножавшим свои владения посредством разных «счастливых конъюнктур» зачастую чужими руками, как захватили они, например, злополучные Боснию и Герцеговину. Что получено ценою народной крови, то ценится дороже и должно охраняться посерьезнее, чем австрийские «свадебные подарки»

Говоря о центробежных стремлениях различных инородцев, нужно разуметь отнюдь не их народные мас­сы, а только главарей и политиканствующие группы, играющие по отношению к своим соплеменникам не столько тенденциозно воспитательную, сколько паразитическую роль. Политиканство приносит этим людям не только приятные ощущения для самолюбия, но и реальные выгоды для кармана. У нас, в огромной России, даже художественный гений Толстого не сразу получил всеобщее признание, даже бессмертный Пушкин доселе одержал еще не ту победу, которой достоин; а в каких- нибудь Шуше, Бендерах, Кельцах или Тавастгусе ба­нальный, развязный болтун легко становится великим человеком, «доблестным гражданином своей нации». Если он пишет детски элементарные стихи, то их рас­купает и учит наизусть весь муравейник инородческих «литератов»; если он умеет рвать зубы, то патриотиче­ски настроенные клиенты, пожалуй, способны лезть к нему даже со здоровыми зубами; если он адвокат или нотариус, то практика растет параллельно с патриоти­ческою популярностью. Даже русское общество, столь мало умеющее ценить своих деятелей, подчиняется гипнозу инородческого шума и проявляет особый реш- пект по отношению к избранникам маленьких «наций», входящих в состав русского государства. Инородческий гипноз настолько действует на наше общество, что даже целый ряд наших, по существу ничтожных, людей пера выдвинулся при помощи шумихи нерусских рукоплеска­ний. Выдвигая своих «гениев», наши инородцы тратят на это духовные и материальные средства, т. е. совер­шают акт односторонней и тенденциозно направленной, но все-таки гражданственности, делают шаг вперед по пути политического развития. Уменье ценить свое, про­являть солидарность, поступаться личными интересами ради какого бы то ни было общего дела — это все по­ложительные черты, которым не мешает поучиться кое- каким современным русским по имени людям.

Все самобытное имеет право на существование, на жизнь и развитие в пределах, указанных ему судьбою. Требовать, чтобы все деревья превратились в дубы или березы, или чтобы сокол сделался курносым, — безу­словно, нельзя. Такое требование было бы и бесчеловеч­ным, и недостижимым. Поэтому проповедь «стирания с лица земли» инородческих особенностей противоречила бы и Божьей правде, выраженной в природе, да и рус­скому духу. Надо желать только сближения на разумных началах, которое (впрочем, далеко не во всех случаях) должно привести к слиянию.

Эволюция междуплеменного сближения соверша­ется медленно. Надежнейшим, лучшим, органическим средством для нее являются смешанные браки. Если даже брачующимся птицам необходимо гнездо, то ясно, что для мало-мальски сильного русского воздействия на окраине, немыслимого без распространения смешанных браков, государственного языка и т. д., необходима пре­жде всего национально-экономическая политика.

Пределы инородческих языков указываются, с одной стороны, сущностью, т. е. созидательными нача­лами государственного строя, а с другой — определя­ются реальными условиями жизни. Само собою разуме — ется, что государственный язык не может быть устранен из каких бы то ни было присутственных мест, учебных заведений и тех органов общественного самоуправле­ния, которые так или иначе являются делегацией пра­вительственной власти. Само собою разумеется, что изгнание русского языка из какой-нибудь окраинной городской думы было бы отречением от русского дела, уродством в австрийском стиле.

Но, наряду с этим, недостаточно внимательное от­ношение к туземным языкам в начальной школе было бы ненужной педагогическою ошибкою. Язык — вели­чайшее, первое орудие человеческого духа, проводник нравственных чувств и понятий и, так сказать, органи­ческий рычаг развития, тесно связанный с племенною психологией и потому не подлежащий искусственному подмену. Мальчик грузин, поляк или татарин будет умнее, нравственнее и живее, если родной язык будет для него первым орудием развития. Русскому мальчику необходимо прежде всего усвоить русский язык, пото­му что иначе он будет слабее не только с национальной, но с объективно духовной точки зрения. В данном во­просе нужно прежде всего уважение к природе. Русско­му делу оно нисколько не помешает, хотя и отсрочит формальный его успех.

Когда русские люди будут на окраинах многочис­ленны, зажиточны, сильны и проникнуты националь­ным самосознанием, то сами собою расширятся сферы нашего языка, наших идей, нашего духовного и эконо­мического влияния. Почти на всех наших окраинах уже теперь, и без наличности такого условия, разноплемен­ная туземная народная масса стремится к знанию государственного языка, видя в нем ключ к своему благо­получию и защите от административной или судебной неправды. Инородческие же вожаки стараются противо­действовать распространению государственного языка, предвидя, что пасомое ими стадо тогда значительно со­кратится. Такое настроение их свидетельствует, разуме­ется, больше о служении эгоистическим целям, нежели о действительной любви их к своим соплеменникам.

Как выше сказано, и русским руководящим сферам, и самим инородцам надо предоставить конкуренцию между языками в частном обиходе решению самой жиз­ни. Если инородческая литература и повременная печать будут беднее, чем русская, то знакомые с государствен­ным языком инородцы будут предпочитать эту послед­нюю, и предпочтение будет добровольное, разумное, а потому и богатое добрыми плодами.

Значение языка не следует преувеличивать. С рус­ской созидательной точки зрения важно не столько формальное распространение государственного языка, сколько то, чтобы наши окраинные обыватели думали и, главное, чувствовали по-русски. В настоящую ми­нуту на многих окраинах государственный язык более распространен, чем 40 лет тому назад, а чувства людей, говорящих на нем, пожалуй, кое-где менее благоприят­ны нам, чем прежде. Если же нужно сравнение между фактами, происходящими одновременно, то можно ука­зать на образованные классы у грузин и у армян: первые значительно хуже говорят по-русски, но к русскому делу относятся гораздо более сочувственно, чем вторые.

Посягательства на колоритные стороны окраинно­го быта, не заключающие в себе ничего противогосу­дарственного, также не всегда целесообразны. Наобо­рот, надо бы поддерживать то, что исторически связано с добрыми нравами и началами гражданственности. У выполнителей русской задачи на окраинах непременно должно быть культурно-художественное чутье и развитие, для того чтобы они поддерживали символизм, ду­ховно объединяющий инородцев с нами, и осторожно устраняли только наиболее резкие символы обособления. Искреннее доброжелательство к нашим иноплеменным согражданам будет всегда понято ими, наперекор их се­бялюбивым вожакам, и примирит их с теми мерами, ко­торые вызываются государственными соображениями, а не невежественными капризами

Так как окраинная политика, да и всякая политика вообще, есть нечто чрезвычайно гибкое по своим фор­мам, в зависимости от обстоятельств времени и места, то и общего окраинно-политического шаблона для различ­ных времен и народностей предложить нельзя, а наобо­рот, необходимо настаивать на разнообразии методов, отвечающих племенному и всякому иному разнообра­зию. Поэтому, о данном вопросе придется подробнее го­ворить по поводу отдельных его разветвлений, а покуда необходимо только повторить мысль Аксакова, что наши инородцы тогда сделаются вполне надежными сынами России, когда мы сами станем крепкими, сознательно русскими людьми. Надо, чтобы иноплеменные сограждане наши крепко убедились в нашей устойчивости и получали, в случае неподобающих заигрываний или не­уравновешенного сепаратизма, спокойно твердый ответ, выраженный в малорусской поговорке: «Не юли, бо не покуришь». Тогда все «образуется» само собою.

В заключении необходимо сказать несколько слов о серьезной культурной пользе, получаемой русскими и инородцами от общения между собою. Всякое государ­ство является воспитательным учреждением как есте­ственный путь для выработки общечеловеческих сокро­вищ духа и притом не отвлеченных, не доктринерских, а действительно жизненных. Этими качествами особенно обладает пестроплеменная империя, образованная глав­ным элементом сильным количественно и духовно. Она дает ту ширину взглядов, тот смелый художественный размах, который неведом маленьким народам. У этих по­следних зато есть такая детальная разработка отдельных сторон и областей жизни, к какой мы, русские, не при­выкли; по-видимому, она была и у нас до императорско­го периода, ознаменованного гигантским расширением наших пределов и целым рядом не завершившихся досе­ле государственных перестроек, т. е. условиями, не благоприятствующими детальной работе.

Между тем, эта последняя крайне необходима, по­тому что без нее немыслима прочная культура. Тепереш­няя германская империя культурно сильна и глубоко на­циональна потому, что долгое время она была разделена на мелкие владения, успешно и усердно конкурировав­шие между собою в деле просвещения вообще и обще­ственной науки в частности. Уменье обывателей сразу, почти безошибочно группироваться во имя практичных, осуществимых задач, отличать существенное от второ­степенного и давать перевес общему над частным — вот черты, удобнее всего вырабатывавшиеся в сравнительно небольших группах людей.

Этими чертами наши окраинные обыватели, хотя и ниже нас стоящие духовно, отличаются нередко в большей мере, чем мы сами, а их неопределенное и фор­мально подчиненное положение способствует развитию у них техники этого дела. Этой технике нам не мешает поучиться, а попутно и их самих многому научить. Так, например, каждая из маленьких инородческих групп называет себя «нацией», забывая, что понятие нации обусловливается понятием независимого и притом боль­шого, сложного по составу государства. Между тем, злоупотребление указанным термином получило права гражданства даже на столбцах русской повременной пе­чати, что свидетельствует о ее чрезвычайной податливо­сти инородческим влияниям.

Надо бы, наоборот, усилить русское духовное влия­ние на инородческие группы, и притом ради собственного их блага, а не только в видах политических. Это влияние избавило бы их от узкой и нередко противосоциальной мелочности: одних — от излишнего деспотизма родо­вого начала, других — от аристократических предрас­судков, третьих— от опьянения своей обособленностью, подавшею, например, полякам повод назвать свою ин­теллигенцию «товариществом взаимного восхищения». Мера вещей, ширина и глубина взглядов — вот добрые плоды мирного общения и взаимного понимания между русскими и инородцами.

В настоящий переходный и во многих отношениях неблагополучный для русского самосознания момент у нашего общения с инородцами есть весьма важная сто­рона, дающая много болезненно горьких впечатлений, но богатая спасительными созидательными результатами. Русским людям живется на окраинах плохо и приходит­ся часто страдать невыразимо за самих себя и за русское дело вообще. Оно становится им дорого и рельефно вы­двигается в их сознании. За вспышками фанатической любви к родным устоям является сама собою любовь вдумчивая, вникающая в сущность вопросов и делаю­щая строгую переоценку всяких доктринерских отвле­ченностей и заблуждений.

Тяжелый окраинный опыт, обыкновенно богатый сравнительным народоведением, дает более глубокое понимание истинных русских национальных нужд, чем петербургское кабинетное чтение. Яснее видны тогда те священные источники, в которых русские люди должны черпать творческую силу и патриотиче­ское вдохновение.

Какою бы дорогою ценою ни покупалось это вели­кое благо, — надо искать его, надо быть благодарным за него, ибо в нем залог будущего культурного расцвета на­шей многострадальной родины.

 

 

РОКОВОЙ ВОПРОС

 

Чрез двадцать с лишком веков истории европейских народов проходит красною нитью больной вопрос, досе­ле неразрешенный, мучительный для всего человечества и, может быть, неразрешимый: вопрос о евреях.

Яркими красками изображают исторические пи­сатели и публицисты XIX столетия те гонения, которым евреи подвергались в течение стольких веков у разных народов.

Многие образованные люди (особенно те, у кото­рых голова «сделана», а не выросла самостоятельно!) либо вовсе отрицают всякий повод к таким гонениям, либо приписывают общеизвестные дурные еврейские черты исключительно многовековым преследовани­ям, развратившим и озлобившим евреев. Последнее не вполне, а лишь в значительной степени верно: всякий человек и всякий народ делается хуже под влиянием жестокого обращения и рабского или бесправного со­стояния. Если государственною или общественною необходимостью оправдываются, а иногда и требуют­ся стеснительные ограничения для некоторых чело­веческих групп, то безусловно ничем не может быть оправдан практиковавшийся до конца XVIII века бес­человечный, изуверский характер таких ограничений. Государство может сильно сдерживать известные че­ловеческие группы и строго наказывать тех или иных людей, но исключительно в таких пределах, которые обусловливаются его воспитательною задачею. Такой же характер должен быть присвоен и деятельности ру­ководителей общественного мнения, ибо несправедливость или жестокость с их стороны опорочили бы ту суровую правду, которую они обязаны говорить.

Несомненно, что в течение многих веков европей­ские правительства, — а в XIX веке и до наших дней — многие представители правящих классов нарушали это основное правило по отношению к евреям, обостряя и разжигая тем ненависть евреев ко всем иноплеменникам, их учреждениям и жизненным устоям; немудрено, что под влиянием такого чувства еврейские расовые недо­статки продолжали и продолжают развиваться…

Еврейский вопрос от этого затемнялся и затемняет­ся, тем более, что многие высокие умы и благородные сердца не выносят несправедливости и жестокости: в пылу негодования против крайностей, они забывают раз­умные исторические основания к более уравновешенным ограничительным мерам и, в итоге, зачастую становятся защитниками тех, кого считают только угнетаемыми. Многие таким образом были сбиты с толку и впали в сентиментальность, вместо того, чтобы попытаться спо­койно и дельно разверстать хотя бы национальные инте­ресы и права своего народа с еврейским…

От одной несправедливости родится десять, а пу­таница порождает только путаницу. Выбраться из этого лабиринта возможно только при исследовании самого корня вопроса, ключом к которому является прежде все­го, конечно, история.

При внимательном к ней отношении, неизбежен суровый вывод, что всякий народ в значительной мере сам создает свое положение. Если единичный чело­век может случайно попасть в плен и умереть рабом, то целый народ от такой случайности не зависит: это или свободный в основе народ, или предназначенный для рабства в широком смысле этого слова. Если народ первой категории попадет в исключительно скверные условия, то он может либо вымереть, как вымирают американские индейцы, либо утратить свою государ­ственность или племенную независимость и стать эт­нографическим материалом для другой нации; либо, наконец, долго томиться под чуждым игом, не теряя надежды и духовной возможности сбросить его. Но он не усвоит нравственной физиономии раба, не уверует в подкуп и ложь как в главное средство спасения или мо­гущества, не проявит бросающейся в глаза способности к резким переходам от рабского унижения до безумной заносчивости и наоборот. Зависть и мстительность не будут гореть неугасимо в его душе, как не будет в ней царить и тьма безнадежности.

Рабство, или вообще низшее, стесненное положение в окружающей среде, происходит всегда по вине самого народа, подвергающегося ему: либо это его естественное предназначение, как например, у некоторых африкан­ских племен, либо не менее естественное историческое наказание за отрицательные черты, невыносимые для окружающих народов: таково именно положение евреев.

Чтобы объяснить себе их тяжелую историческую судьбу, не нужно быть антисемитом или пользоваться сведениями из антисемитического источника: достаточ­но внимательно прочесть Библию и иные специально ев­рейские источники.

И в Библии, и, например, у Иосифа Флавия1 очень легко можно увидеть, что евреи искони были ненавиди­мы всеми соседями за свою нетерпимость и бесчеловеч­ность к ним. Еще в те времена сказался еврейский харак­тер, сложилось еврейское миросозерцание, обрисовались те резкие, своеобразные черты, которые привели сперва к падению еврейского государства, а затем и к дальней­шим, загадочно роковым судьбам и мировой роли этого «жестоковыйного» народа.

Символизм Библии2 удивительно характерен, если вникнуть в неизбежную человеческую сторону ее, неза­висимо от божественного значения Ветхого Завета. Нач­нем с грехопадения: рекомендуется «древо жизни» и вос­прещается «древо познания добра и зла», хотя именно в отличении добра от зла и заключается весь смысл миро­вого сознательно богочеловеческого процесса.

Каин и Авель: Каин — земледелец, Авель — па­стух; и Иегове неугодна именно жертва первого. Тут, несомненно, есть бытовой расовый оттенок, которым объясняется даже теперешняя несклонность и малая спо­собность евреев к земледелию.

А коммерческие способности, применяемые реши­тельно ко всему, не исключая торговли женским мясом, без всякого стеснения пределами добра и зла! Иаков поль­зуется голодом своего брата Исава, чтобы за чечевичную похлебку купить у него первородство, обмануть слепого отца, — и после этого остается незапятнанно светлым, приснопамятным патриархом еврейского народа; братья продают Иосифа в Египет, где он делает карьеру опять- таки изворотливостью ума в области снотолкования и экономической сообразительности, а не путем произво­дительного, упорного труда; даже шутка братолюбивого Иосифа с Вениамином (чаша, подсунутая ему в мешок) носит немножко уголовный характер.

Уходя из Египта, евреи забирают у туземцев «в долг без отдачи» много драгоценностей, из-за чего, быть может, и последовала за ними неудавшаяся еги­петская погоня.

Единобожие уже принято еврейским народом, но как факт, узнанный скорее воображением, чем сердцем, и потому мало влияющий на нравственную сторону жиз­ни, да и сам по себе не особенно прочный. Стоит Мои­сею, так сказать, отвернуться, чтобы евреи откровенно поклонились своему всегдашнему божеству и покрови­телю, — золотому тельцу.

Моисей, вдохновенный вождь (по-видимому, не вполне еврейского происхождения и, во всяком случае, многому научившийся у египтян), неизмеримо выше своего народа, которому он дает впервые писанный религиозно-нравственный закон и нечто вроде полити­ческого строя.

Основными чертами первого, особенно по срав­нению с античными религиями, является недоста­ток нравственно-бытовой тесной связи между строем жизни и велениями Иеговы, или, точнее, отсутствие культурного и философского обоснования у новых религиозно-нравственных велений: Иегова их дает — и нечего рассуждать!

Вторая, чисто практическая часть Моисеева зако­нодательства, ярко окрашена социалистической тен­денцией, свидетельствующей о том, что народ, высшие представители которого дошли до единобожия, в массе своей был крайним материалистом, и притом завист­ливым, нуждавшимся в радикальных мерах для уста­новления сколько-нибудь сносного общежития. Оче­видно, уже в ту пору в среде еврейского народа было много ростовщиков и вообще представителей неправо­го стяжания, если пришлось прибегать к таким ради­кальным мерам, как, например, установление «юбилей­ного года».3

Вообще понятие справедливости у евреев было преимущественно формальное и материалистическое: «око за око, зуб за зуб»; а их единобожие было и доселе осталось узкоплеменною идеею: с Богом, так сказать, заключен контракт, в силу которого Он непосредствен­но правит народом и дает ему преобладание над всеми соседями, под условием отречения евреев не только от язычества, но и от близости с языческими народами, нетерпимость к которым становится религиозным тре­бованием.

Понятие договора в области религии весьма харак­терно.

В итоге получается тео-демократия, мешающая развитию государственности: уже тогда евреи по нату­ре своей были врагами всякого государственного строя в арийском смысле этого слова. Когда, в силу политиче­ской необходимости или, может быть, из зависти к со­седям, у которых были цари, евреи также захотели по­лучить себе царя, то Самуил весьма энергично их от этого отговаривал, причем самые аргументы его весьма наглядно свидетельствуют о коренной противогосудар­ственности этого народа.

Царство у них получилось некрепкое и не оставив­шее никакого исторического следа. Держалось оно на на­емных войсках и сколько-нибудь серьезных культурно­общественных форм не выработало.

Теократические формы оставались в силе, причем весьма скоро, по-видимому, утратили душу живую и впали в жреческий формализм. Наглядным доказатель­ством последнего факта служит обилие пророков, истин­ных носителей идеи религиозно-нравственной, более, чем религиозно-договорной.

Появление пророка вообще может обусловливаться лишь таким неблагополучным положением вещей, ког­да обыкновенные средства государственного строитель­ства и общественного созидания либо отсутствуют, либо далеко не достигают цели.

Пророк есть явление экстренное, вызываемое экс­тренными же обстоятельствами; вряд ли против этого можно спорить. А если так, то стало быть, не пророков и не то, что они говорили, следует признать духовною сущностью еврейской народной массы, а именно те по­вальные жизненные факты, которые вызвали появление пророков. Это необходимо помнить и в применении к со­временным евреям, т. е. считать их не столько потомка­ми народа, давшего миру пророков, сколько потомками народа, нуждавшимся искони в появлении самоотвер­женных пророков, без помощи которых «образ и подо­бие» были бы окончательно утрачены.

Года полтора тому назад вышла глубоко интерес­ная книга Мориса Мюрэ4 «L’espritjuif», в нынешнем году переведенная и на русский язык под неполным заглави­ем «Еврейский ум». Автор с большим беспристрастием и знанием дела выясняет характерные особенности ев­рейского миросозерцания, а также роль нескольких вы­дающихся еврейских умов на почве и под флагом так на­зываемой европейской цивилизации.

Большинство выводов этой книги весьма солидны и трудно поколебимы: видно, что это не разъяренный, нетерпимый Дрюмон5, а спокойный и гуманный мыс­литель, лично даже во многом сочувствующий евреям и предоставляющий читателям делать заключения на основании добросовестно и спокойно сгруппирован­ных фактов. Знакомство с этой книгой существенно необходимо каждому образованному человеку, желаю­щему сознательно отнестись к еврейскому вопросу и вникнуть в сущность и происхождение многих пре­обладающих в европейском (и, в частности, русском) обществе воззрений.

Носители этих последних немало удивятся, узнав, как много посеяно в современных «сделанных» го­ловах именно еврейских семян, — и сколько наросло, вследствие этого, плевел отвлеченности, противокуль­турности и противогосударственности, с точки зрения национально-почвенной, жизненной правды.

Г. Мюрэ только недостаточно оттеняет крупную духовную разницу между массою еврейства и биче­вавшими ее пророками. Эти последние, так же, как и идея единобожия, несомненно, возникли на еврейской почве; но в неравной исторической борьбе двух элемен­тов победили не пророки, возобладало не то, что они говорили, а именно то, против чего было направлено их пламенное вдохновение.

Пророки не только предсказали, но, в значительной мере, и подготовили христианство: оно явилось, в чело­веческой части своей, естественною стадией богочело­веческого процесса, в котором участвовали и пророки, более ранние единичные лучи воссиявшей затем миру божественной правды.

Отвергнув христианство, евреи показали отсут­ствие духовного единения своего с пророками. Общими у них остались объективные лишь черты семитического творческого темперамента да древний духовный перво­источник, который у евреев затем сильно замутился мудрствованиями и «книжничеством» талмуда.

Слова пророков, да и многие религиозно-бытовые идеи, при дальнейшей эволюции еврейского миросозер­цания, были, так сказать, секуляризованы, или материа­лизованы: мистический элемент, без которого нет и не может быть религии, либо измельчал до уровня суеве­рий, либо выдохся.

Если библейский еврей, вразумляемый по време­нам пророками, был довольно близок к Иегове, хотя и узко понимаемому, то еврей-талмудист уже стал по­дальше от древнего источника ветхозаветной высшей правды, а современный еврей-интеллигент, духовно отдалившийся даже от талмуда и не усвоивший ис­кренно иных религиозных начал, является чаще всего разнузданным воплощением тех расовых черт своего племени, на которые негодовали и Моисей, и пророки. Такой господин пожимает плечами при упоминании о пророках, с которыми у него ничего общего нет, ибо он вообще свободен от каких бы то ни было нравственных императивов.

От других таких же беспочвенных людей, принад­лежащих к другим племенам, он отличается лишь неис­коренимо резкими расовыми чертами, расовым духов­ным складом.

Если у него есть культ, то большею частью имен­но культ золотого тельца. Проходящая сквозь всю ев­рейскую историю красною нитью неспособность и антипатия к государственности выражается у него в насмешливом или враждебном отношении ко всякому арийскому строю, обостряемом как первоначальною, так и исторически разросшеюся нетерпимостью ко все­му иноплеменному.

Как истинный потомок племени, у которого был введен «юбилейный год», нынешний еврей-интеллигент одновременно склонен и к капитализму, и к неразлучно­му с ним социализму. Считая себя представителем ари­стократической расы, призванной подчинить себе все остальные народы, он вместе с тем прирожденный демо­крат и горячий ревнитель демократического самоуправ­ления во всех иноплеменных государствах.

Это в нем черта и родовая, и благоприобретенная: исторический опыт показал еврейской расе, что именно в правящей демократии больше всего царит обществен­ная смута, больше всею имеется той мутной воды, в которой пронырливым людям удобно ловить рыбу. Чем более формально и юридически отвлеченно такое на­родоправство, тем легче фактически хозяйничать в нем обособленной и крепко сплоченной стачке евреев и их прислужников.

При таких условиях даже в большом и сильном государстве легко создать искусственное парламент­ское большинство, нелепые и позорные деяния кото­рого кладут пятно на целую нацию и ведут к ее раз­ложению. Наглядный пример этого мы видим теперь во Франции, где, по проискам евреев и подчиненных им масонских организаций, изгоняется христианство из школ и даже больниц…

Христианство, христианский культ — вот пред­мет неутолимой ненависти особенно интеллигентных евреев, чуждых какой бы то ни было веры; в этом они гораздо более фанатичны, чем самые горячие сторон­ники талмуда: ведь у последних есть в сердце вера, а потому они понимают и привязанность иноверцев к другим религиям. А вот «секуляризованный» еврей­ский дух есть уже цинично проявляющееся разлага­ющее начало, ничем не сдерживаемое, кроме страха перед силою.

Чем отвлеченнее, чем дальше от жизненной правды законы и учреждения какой угодно страны, чем больше ее общество занимается «вредным вздором» (выраже­ние покойного Вл. Соловьева), тем беспрепятственнее идет работа социального разложения, главным симпто­мом которого у европейских народов является упадок или тяжкое положение христианства.

Вот почему евреи повсеместно выступают ревни­телями «отвлеченного человека», и их интеллигенция энергичнейшим образом участвует в «делании голо­вы» иноплеменной молодежи. Это поняла за самое последнее время даже наша русская молодежь, луч­шие представители которой возвысили голос одновре­менно и против постыдных «обструкций», и против влияния еврейских интеллигентов на товарищескую среду. Мало-мальски серьезный отпор этим пагуб­ным влияниям сразу же посодействовал водворению спокойствия в университетах. Еврейские руководите­ли побоялись более подробного выяснения вопроса и предпочли временно перенести свою замаскирован­ную деятельность в другие сферы6.

Одною из наиболее излюбленных ими областей воз­действия повсеместно является печать, которую они бук­вально заполонили. В любой стране громадное большин­ство органов печати явно и тайно руководимо евреями или, по меньшей мере, служит идеям, распространение которых им выгодно.

За последнее время не имеется в Европе почти ни одной крупной писательской репутации, которая бы создалась без их помощи или против их воли. Даже наш гениальный Толстой, все громадные заслуги которого относятся к художественному периоду его деятель­ности, стал предметом всемирной еврейской рекламы именно после того, как принялся фальсифицировать христианство. Симпатичный, но по существу своего ху­дожественного багажа ничтожный Надсон, благодаря такой же усиленной рекламе, попал одно время в число «великих поэтов».

Талантливые и смелые изобразители отрицатель­ных черт нашей общественности лишь в очень редких случаях дерзают отмечать эти черты у евреев.

Самый характер крайней нетерпимости, отличаю­щий многие органы печати, свидетельствует о тесной связи их именно с еврейством, для которого эта черта чрезвычайно типична.

По совершенно верному замечанию г. Мюрэ, ев­реи — неподражаемые распространители всего, что они усваивают или считают выгодным себе. Это про­исходит, с одной стороны, вследствие их восточно­лирического темперамента, а с другой — вследствие наличности у них всемирной подпольной организации. Мне случалось, например, видеть совершенно без­грамотных и невежественных сельских евреев в роли энергичнейших распространителей таких еврейских по духу изданий, как «Северный Курьер» и общеинород­ческие, несмотря на свою пресловутую официозность, «С.-Петербургские Ведомости»; очевидно, на то воспо­следовал приказ какого-нибудь фактически властного еврейского учреждения.

Особенно ревностно распространяется все, что сколько-нибудь вредно христианству. Почти все те, без исключения, неправые стяжатели преувеличенной писательской известности, которых цитирует г. Мюрэ в своей книге (Спиноза7, Гейне, Карл Маркс, Георг Брандес8, Макс Нордау), являются заклятыми врага­ми христианской морали и всякого строя, в котором христианство играет живую созидательную роль. Повсеместная популяризация этих писателей отлича­ется феноменальною напряженностью; в частности, у нас одно время даже Пушкина оттеснял наглый циник Гейне, талантливо издевающийся над христианством и выцыганивающий все созидательные элементы жиз­ни; распространителем его идеек, в слабых переводах и подражаниях, явился его собрат по происхождению и «душку» — П. И. Вейнберг9, малое писательское значе­ние которого, кстати, весьма раздуто.

Недавно в упомянутых «С.-Петербургских Ведомо­стях» проводился чисто еврейский взгляд (прямо входя­щий в современную масонскую программу) относительно необходимости изгнать из школ религиозный символизм и заменить определенную, живительную религиозную основу русской культуры каким-то расплывчатым «ми- ровидением». Воззрение, совершенно совпадающее с теми гадостями, которым подвергается ныне христиан­ство во Франции со стороны остервенелых узурпаторов народного доверия; только там государственность уже приходит в упадок, а здесь, слава Богу, она еще крепка, так что у прислужников еврейских тенденций здесь еще языки длинны, но… руки коротки!

Второю характерною чертою еврейского миросо­зерцания и еврейской пропаганды является отрицание национальной идеи в пользу «отвлеченного человека», прикрывающего собою еврейские расовые вожделения. Г. Мюрэ справедливо замечает, что типичный представи­тель секуляризованной еврейской мысли, Спиноза, харак­терные положения своего «Богословско-политического трактата», проникнутого ненавистью к стройной госу­дарственности, почерпнул у еврейских каббалистов и из других чисто расовых источников.

Мечтания Руссо10 прямо вытекли из этого еврейско­го памфлета. Добавим, что чрез посредство Руссо, у ко­торого граф Л. H. Толстой многое позаимствовал, легко установить, при некотором внимании, тесную идейную связь между противохристианскими и противогосудар­ственными теориями Спинозы и мнимо христианскою, противонациональною проповедью русского мыслителя. Евреи и являются наиболее ревностными распространи­телями той искусственной популярности, которою ста­раются затмить бессмертную славу великого художни­ка, добытую иным путем.

Нелюбовь евреев к национальной идее вооб­ще наглядно объясняется историей. Национально­государственное развитие требует особых качеств (са­моотречения, храбрости, правдивости и т. д.), которых евреи и у себя дома, в земле обетованной, выработать в себе не могли. Во время же скитаний и неполноправно­го проживания в чужих странах именно национальное самосознание различных народов мешало евреям раз­вивать свое преобладание над коренными жителями этих стран. Здесь необходимо добавить, что иногда, во время пароксизмов ожесточения, это самосознание, увы, выражалось в формах кровавого насилия и бесче­ловечного издевательства…

Так как настоящее национальное самосознание обу­словливается сильною государственностью, или ведет к ее развитию, то немудрено, что евреи, не достигшие государственности у себя дома и страдавшие от нее на чужбине, видят в ней лютого врага, — одни инстинктив­но, а другие, сверх того, и сознательно. Несомненно, во всяком случае, что это — коренная расовая их черта, сравнительно мало доступная, поэтому, даже сколько- нибудь значительному смягчению.

Если принять во внимание беспримерную способ­ность евреев к популяризации своих взглядов, то не­трудно себе представить, с какою серьезною опасностью в лице их приходится считаться государствам, насчиты­вающим много подданных евреев.

Сельский еврей видит в органах власти (зачастую не без основания) притеснителей, от которых надо от­купаться взятками. Еврей интеллигентный, при помо­щи доступных ему средств, развивает это воззрение вглубь и вширь. Если оба они являются ревностными сторонниками так называемого правового порядка, ошибочно принимаемого многими за признак высоко­культурной государственности, то именно в силу обыч­ного несоответствия между формальною и жизненною правдой такого строя, в силу большей легкости обойти мертвый закон, нежели живого, проницательного и не­подкупного деятеля.

В этой «прогрессивности» евреев, стало быть, игра­ет роль не реальный, а мнимый, призрачный прогресс, или, попросту говоря, его мякина, на которой можно провести только таких воробьев, которым основательно «сделана голова».

Такою же прогрессивностью отличаются и близ­кие родственники евреев по крови и духу — армянские дельцы, несусветные сутяги, крючкотворцы и растле- ватели, которые обобрали и закабалили себе Кавказ, подчинили себе и обывательские и казенные интересы целого края, в значительной мере, именно при помощи наших услужливых и достаточно мертвенных право­вых установлений. Прогресс от этого получился более, чем сомнительный.

По справедливости надо, однако, сказать, что евреи искренно верят в прогресс: эта вера является, пожалуй, наиболее ярким проблеском их расового идеализма. Простые и простодушные евреи верят в предстоящее пришествие Мессии, который здесь, на земле, и в зем­ных формах должен исполнить обещание Иеговы отно­сительно возвеличения Израиля. Евреи цивилизован­ные верят в тот прогресс, который будет заключаться в уничтожении расовых различий, антипатий и предрассудков, и в таких формах самоуправления, при кото­рых евреи сделаются властителями остальных народов, причем восторжествуют и еврейские социалистические идеалы на благо всем людям.

Осуществима ли такая мечта или нет — ей нельзя отказать и в некотором благородстве, но только, разу­меется, низшего разбора по сравнению с христианскою идеей, дающей человеку и его жизни иной смысл, иное, неугасимо небесное, озарение. Глубокий материализм является отличительною чертою еврейского духа.

Вот почему вряд ли можно согласиться с выводом г. Мюрэ, находящего, что мы обязаны еврейству большею частью наших религиозных и нравственных идей, тогда как плодом арийской духовной работы является метафи­зика, наука, искусство и политика. Этот взгляд требу­ет серьезной поправки ввиду того, что религия и нрав­ственность без метафизической основы, без стройного миропонимания, могут достигнуть лишь элементарных ступеней развития.

Пастушеское безделье в пустыне, несомненно, соз­дало психо-физическую обстановку для первых про­блесков единобожия и эгалитарной морали; столь же несомненно, что любовное, вдумчивое изучение тайн и сил разнообразно пышной природы и разнообразно кра­сивого человека привело чутких сынов античного мира сперва к обожествлению этих сил и тайн, а затем уже к философскому миропониманию, результатом которо­го является менее непосредственная, но более глубокая идея единобожия. Ведь и Сократ11, и Платон12 были уже в душе монотеистами.

Христианство не могло бы получить полного раз­вития на одной только еврейской почве: говоря психо­логически, для развития христианства потребовалось сочетание лиризма еврейских пророков с глубокою вдумчивостью античных мудрецов.

Так как это дело богочеловеческое, то для его пони­мания необходимо принимать в расчет и расовые черты народов, восприявших первые лучи немеркнущего света. Отрицать заслугу еврейства было бы грешно, но и преу­величивать ее, а особенно делать из нее несоответствую­щие выводы для нашего времени — было бы по меньшей мере неосторожно.

В такой неосторожности многие обвиняли, между прочим, незабвенного Вл. С. Соловьева, известного за­щитника евреев.

Едва ли такое обвинение основательно, ибо, если предположить, что его поэтическое чувство прирав­нивало современных евреев к библейским, и притом лучшим представителям этой расы, то глубокое знание вопроса должно было умерить в нем подобное чувство. Не надо забывать, что Соловьев, вступаясь за евреев, или, точнее, проповедуя мягкое к ним отношение, вме­сте с тем нанес сильнейшие удары именно худшим ев­рейским тенденциям, так как явился пламенным проповедником христианства в печатных трудах, лекциях и всей жизни своей.

Великой деятельности его придется еще коснуть­ся при обсуждении вопроса о том, как сделать дурные стороны еврейства менее вредными, не погрешая суще­ственно против нравственности и права. Предваритель­но же необходимо еще вернуться к вопросу о еврейской расе, некоторые духовные особенности которой уже от­мечены выше.

Г. Мюрэ основательно утверждает, что еврейская раса, при всей резкости своего облика, — подобно всем остальным племенным группам человечества, неодно­родна: она представляет собою нечто производное, ре­зультат скрещиванья коренного элемента с ханаанскими представителями кавказского и даже монгольского пле­мен, а со времени еврейских странствий по миру, — и со многими другими народами.

Частые библейские протесты против такого скре- щиванья, склонность к которому с чрезвычайною яр­костью проявляется и у современных евреев, наглядно свидетельствуют о широком распространении такого факта. Антропология свидетельствует о значительном физическом разнообразии еврейского типа, а вся исто­рическая и современная жизнь этого народа, наобо­рот, — о значительном преобладании устойчивых черт расовой психологии.

Г. Мюрэ указывает на существенную физическую и психическую разницу между двумя ветвями еврейского народа, испано-португальско-голландскою, или «Сефар- дим», и германскою, или «Ашкеназим», к которой принад­лежат и наши российские евреи. Помимо значительной физической разницы, первые, будто бы, даже чуждаются всякого духовного и делового общения со вторыми.

Во-первых, это не вполне точно, так как «всемир­ный еврейский союз», несомненно, объединяет их про­тив остальных племен и мировоззрений, во-вторых, это разделение обусловливает психическую разницу не столько в главных чертах, сколько в оттенках. Мне слу­чалось встречать нескольких испано-португальских ев­реев: некоторая романская метисация на них заметна, в манерах больше грации и достоинства; но, вглядевшись подробнее, нельзя не увидеть общееврейских духовных и физических черт. Я помню, особенно заинтересовало меня это в португальском офицере из евреев, у которо­го оказалась, вдобавок, еще, вторая, комиссионерская профессия: он более интересовался распространением лиссабонского вина в нашем отечестве, нежели русскою армией, на которую ему поручило взглянуть португаль­ское правительство…

Помимо всего, разделением евреев на указанные племенные ветви еще не определяется та, чрезвычайно резкая, разница, которая в пределах этих исторически разделившихся ветвей иногда замечается между еди­ничными евреями. Среди них встречаются характеры, являющиеся воплощенною противоположностью всех отрицательных черт их соплеменников. По физическо­му складу, темпераменту и символизму речи они зача­стую совершенно похожи на остальных соплеменников, но сердце у них, пожалуй, более христианское, чем даже у многих христиан.

Это, может быть, измельчавшие и «обескрыленные» преемники еврейских пророков, лишь случайно, или вследствие задетого расового самолюбия открыто не примкнувшие к христианству. Таких людей мне прихо­дилось встречать в разных общественных классах: среди врачей, педагогов, даже торговцев и просто смиренных сельских евреев; доброта и задушевность их доходила до пределов, почти не встречаемых в нашем духовно из­мельчавшем обществе.

Казалось бы, эти различия проще всего объясняют­ся тем, что во всяком племени есть дурные и хорошие люди, причем действительно хороших обыкновенно го­раздо меньше. Но все мои попытки остановиться на та­ком объяснении обыкновенно оказывались неудовлетво­рительными. При ближайшем ознакомлении с прошлым тех еврейских семейств, из которых происходили такие люди, почти всегда обнаруживалась весьма продолжи­тельная преемственность тех нравственно-психических начал, которыми эти семьи отличались от массы своих соплеменников.

С детства наблюдая евреев в черте их оседлости, я настолько присмотрелся к ним, что указанные резкие исключения невольно навели меня на мысль о каком-то давно проявившемся племенном различии в недрах самой еврейской расы. Такая мысль находит подтверждение и в научных исследованиях, выясняющих, что колена Из­раилевы были далеко не равноценны в духовном отноше­нии, да и в физическом, в зависимости от скрещивания с теми или другими народами.

И теперь в России можно различать разнообразные еврейские типы, из коих некоторые отличаются всеми признаками арийской расы.

Отчего эти лучшие люди, считающие себя при­надлежащими к еврейству и не прерывающие с ним связи, являются лишь резкими светлыми пятнами на общем темном фоне и не влияют озаряющим образом на остальную картину жизни своего племени? Отчего не только слабо их влияние на соплеменников, но даже почти никогда не пытаются они проявлять и усиливать это влияние? Очевидно, они либо считают это бесцель­ным, либо не смеют; а вернее всего, действуют обе причины зараз.

Такое положение вещей свидетельствует как о малой искоренимости племенных черт, прирожденных и исто­рически развившихся, так и о существовании централь­ной и поместных еврейских организаций, опирающихся на «одичавшие» или омертвелые религиозные устои, но преследующих преимущественно политически-расовые интересы, в которых служение золотому тельцу являет­ся одновременно и средством, и целью.

Наличность таких организаций и такого сложного их характера настолько наглядна, что вряд ли ее нужно теперь доказывать, особенно пишущей братии: любой из ее представителей может легко в этом убедиться, получив из самых неожиданных мест целые ушаты не­приятностей, не только если погладить евреев против шерстки, но даже если преступить, не касаясь евреев, хоть одну из заповедей русского ложного либерализ­ма, который по тенденциям, задачам и многим выполнителям неизбежно должен быть назван либерализмом еврейским.

В одной из своих глубоко интересных статей Н. А. Энгельгардт13 основательно выяснил в «Новом Вре­мени», что еврейская организация, прежде всего, лежит тяжелым бременем на еврейской народной массе, угнета­емой своими «козырными тузами». Мысль глубоко вер­ная, — и с даровитым автором нельзя не согласиться, — что великому русскому народу, на долю которого выпала крупная мировая роль, следует выполнять свою месси­анскую задачу по отношению к той еврейской бедноте, о которой Спаситель сказал: «misereor supra turbam14». Для этого представителям правящих классов надо знать и общееврейское миросозерцание, и склад жизни различ­ных слоев этого племени.

Главным предметом настоящей статьи является, собственно, первый вопрос, как основной и общий, за­трагивающий наиболее существенные стороны нашей государственной и общественной жизни. Второго же во­проса я здесь коснусь только вкратце, так как подробная разработка его требовала бы многотомного сочинения.

Сельский или уездный еврей простолюдин в чер­те оседлости — ремесленник, извозчик, мелкий фак­тор и приказчик, — представляет собою, в сущности, лучший из еврейских типов. Многое внушает искрен­нюю жалость, а кое-что и уважение к нему. Он беден и скромен, искренно привязан к своей вере и, несмотря на всю талмудическую путаницу и формализм, черпа­ет в ней, или в своем чувстве к ней, возвышающие на­чала. Живя в тесном общении с русскою или, точнее, малорусскою народной массой, он не чувствует или, по крайней мере, не проявляет к ней той фанатической не­нависти, на которую слишком огульно склонны указы­вать наши антисемиты.

Наоборот, скорее можно наблюдать довольно много примеров большой приязни между простыми евреями и христианами. Правда, из такого «кумпанства» получа­ется почти всегда какое-нибудь нарушение закона: либо ростовщические операции, либо беспатентная торговля водкой, либо непохвальные юридические делишки.

Но расовой ненависти ни с той, ни с другой стороны не видно. Даже во время еврейских погромов, свидетелем которых мне случалось быть, вспышки народного буй­ства отличались юмористически шаловливым оттенком; если и встречалась ненависть, то она была направлена, главным образом и прежде всего, против сравнительно богатых евреев (иногда не без подстрекательства со сто­роны русских конкурентов — торговцев и кулаков), а за­тем уже переливалась через край.

В нормальное же время беднота сочувствует бедно­те, независимо от расовых различий. Бывают примеры особо симпатичных форм дружеского соседства между простыми евреями и христианами. Например, в одном селе после пожара, уничтожившего множество хат, в числе усерднейших жертвователей на погорельцев ока­зался мелкий лесоторговец-еврей.

В моей сельской церковно-приходской школе пре­красно окончила курс еврейская девочка, все время жившая чрезвычайно дружно с христианскими детьми. Эта милая малютка даже участвовала в хоровом пении молитв и, с согласия родителей, посещала иногда пра­вославную церковь, отнюдь не забывая при этом своей религии и не собираясь ей изменять. На некоторые во­просы мои по этому поводу ребенок отвечал без вся­кого жеманства или искусственности, что «Бог один». Разумеется, это дитя неизмеримо выше своих сопле­менниц, побывавших в гимназии или на каких-нибудь курсах, где отрицательные племенные еврейские чер­ты проявляются обыкновенно в очень резких и анти­патичных формах.

«Маленький», т. е. сельский и уездно-городской еврей-пролетарий в некоторых местностях играет боль­шую роль. Я лично видел интересный пример: один вновь приезжий вице-губернатор в небольшом привислинском губернском городе в течение нескольких дней оставался без прислуги: люди придут, наймутся, а затем без вся­кой видимой причины отказываются от места. Наконец, кто-то из старожилов надоумил его обратиться к старой еврейке-факторше Рохле, которая оказалась значительно выше своего имени: мигом все устроила, — и у приез­жего оказались те же люди, которые вначале, до участия Рохли, боялись оставаться у него на службе. Они объ­яснили мне, жеманясь и потупляя взор, что его превос­ходительство уедут, а Рохля останется — и тогда «бендзе кепско15…» Очевидно, у этой госпожи, при том живущей впроголодь, есть целая факторская организация, поддер­живаемая обширным кругом местных евреев.

О другого рода факторстве, менее безгрешном, и го­ворить нечего: оно несомненно лежит грязным пятном на поместном мелком еврействе. Во всех странах мира, особенно же в России и Австрии, главный контингент торговцев «белыми невольницами» состоит из евреев, пускающих по этой наклонной плоскости и своих со­племенниц, очень часто даже собственных дочерей; это объясняется, по-видимому, не только условиями социально-экономическими, но и историческою расовою склонностью еврейского племени к распутству и распро­странению распутства; может быть тут еще влияет скре­щивание с разными ханаанскими народами, у которых имели большое значение культы, связанные с необуздан­ностью страстей.

Что касается до ростовщичества, то еще большой вопрос: какое ростовщичество и какая вообще эксплуа­тация темного люда вреднее — еврейская или русско­кулаческая?! Мелкий еврей-ростовщик и надува­ло — антипатичен и жалок: он одновременно и нервно корыстен, и надоедлив, и труслив; народ не видит в нем образца себе и, если дает себя объегоривать, то по ле­ности или деловому неряшеству. Так, по крайней мере, обстоит дело в Малороссии. Православный же кулак — персона и, до известной степени, воплощенный идеал в невежественной деревне. Он никому не надоедает, а к нему все на поклон ходят: «Обдери, мол, нас, горемыч­ных, ради самого Создателя!» Когда он обдирает, то словно милость оказывает. Он и снохач, и ростовщик, и нигилист в вопросах общественных, — а вместе с тем он и церковный староста, и «благотворитель», и «по­четный обыватель», пользующейся особым доверием и симпатией поместной полиции.

Этот хищник — вреднейший из деревенских «плотоядных». Теперь, когда помещики частью ослабели, частью окончательно сведены к нулю, кулак является истинным хозяином деревни. Если бы осу­ществились, например, пожелания А. А. Папкова16 от­носительно развития приходского самоуправления, то, при современных социально-экономических условиях, даже священники избирались бы непременно по воле подобных кулаков.

Хуже всего не самая эксплуатация ими народа, а именно то, что убогий крестьянин, вздыхая, мечта­ет о такой же экономической карьере, какую сделали знакомые ему кулаки; извращается, стало быть, нрав­ственный смысл народа, затуманивается его понятие о добре и зле.

А уподобиться еврею никакой крестьянин, тем паче малорусский, не имеет ни малейшей склонности: расо­вая разница тут весьма спасительна.

Допустим, что необходимо признать племенную склонность евреев к ростовщичеству и гешефтам; но не развивается ли эта черта отчасти именно под влиянием тех ограничений и стеснений, которым подвергаются «маленькие» евреи даже в черте их оседлости? Напри­мер, им даже воспрещено арендовать земли, запрещено проживать в селах и деревнях без профессионального предлога, который бы непосредственно оправдывал их пребывание в том или ином пункте. Да и этот пред­лог обставлен, как будто нарочно, именно так, чтобы мелкая полиция могла брать взятки за его применение; один становой пристав, с лукавой улыбкой, откровен­но признавался мне по поводу моего заступничества за одного такого бедняка, что узаконения и сенатские ре­шения по таким вопросам отличаются «весьма удобною неопределенностью»…

При таких условиях нельзя требовать, чтобы в «маленьком» еврее постепенно укоренялось уважение к закону, а не стремление и уменье обходить его… Ведь он ясно видит на каждом шагу, что для евреев более зажиточных ограничения сильно смягчаются, а перед богатыми сынами Израиля даже крупные долж­ностные лица считают непостыдным расшаркиваться. Попробуйте-ка в чем-нибудь ограничить в Киеве г. Бродского, или в Варшаве г. Блиоха, или в Тифлисе ар­мянина Манташева, влияющих не только на местные «силы», но даже на кое-какие столичные сферы и ор­ганы печати! Такие тузы кому угодно покажут «кузь­кину мать»!..

Козлом отпущения за прошлое, настоящее и буду­щее является мелкий, бедный еврей, теснимый и началь­ством, и своими «китами». Вряд ли такой порядок вещей делает честь русскому имени и содействует постепенно­му разумному решению еврейского вопроса.

Во избежание односторонности этой беглой харак­теристики «маленьких» евреев, необходимо отметить их положительную черту, — уменье быть благодарными, в котором христианам с ними даже и сравниваться нельзя. Может быть, это результат восточной мудрости, согласно которой «благодарность есть ожидание новых благ», — но, так или иначе, это черта, глубоко-симпатичная и до­стойная подражания.

Весьма интересною с художественной стороны чер­тою является также презабавный юмор. Не могу забыть, как я однажды в юности, негодуя на мошенническую проделку мелкого торговца-еврея, неосторожно пригро­зил, что «разнесу» его лавочку. Он не обиделся, а только пожал плечами:

— Ну, цтозе! И вас оправдают, как Веру Засулич!17

Интенсивная склонность евреев к наживе и до­вольно значительная сплоченность их между собою, — в итоге представляют собою несомненно значительное неудобство для окружающего христиан­ского населения, менее умелого в области экономиче­ской, отличающегося малою производительной и про­мышленной энергией и разрозненного. Если мелкий еврей, проживающий в том или ином селе, облюбо­вал какой-либо местный продукт (хлеб, лес и т. д.), то можно быть уверенным, что многие из соплеменни­ков его откажутся конкурировать с ним, не пожелают вторгаться в район его гешефтов и аппетитов; произ­водитель при таких условиях, конечно, несет убытки, особенно в местностях, где торговля почти исключи­тельно в еврейских руках.

Наконец, мелкий еврей почти всегда является в той или иной мере агентом еврея более крупного и опасного, и сам, при мало-мальски благоприятных условиях, ста­новится таковым.

Большинство еврейской бедноты, однако, этого не достигает, живет впроголодь, в грязи и унижении. Оно отличается большею религиозностью, которая, невзи­рая на значительное нагромождение суеверий и мело­чей формализма, повышает его нравственный уровень, придает этой среде определенную колоритную физио­номию, с резкими отрицательными, но и положитель­ными чертами. Чем дальше еврей становится от своей веры (когда он искренно не переходит в христианство) и патриархальных обычаев, чем более он утрачива­ет основной свой расовый колорит с его недостатками и достоинствами, тем он становится хуже и опаснее. Еврей в рваном лапсердаке, блюдущий благоговейно субботу, неизмеримо выше своего беспринципного со­племенника в космополитическом пиджаке или плуто­кратическом фраке с купленною звездой.

В связи с этим, при современных условиях, нагляд­ное, внешнее обособление евреев, почти повсеместно являвшееся правилом до Французской революции, зна­чительно целесообразнее, чем их кажущееся слияние с другою народною и общественною средой, открываю­щее более широкий простор тайным стачкам, пропа­ганде секуляризованных еврейских идей, которые вно­сят элемент брожения и разложения в государственную и общественную сферы арийских народов. А именно на этот путь еврейство и стало давно уже, а со време­ни указанной революции делает в таком направлении значительные, слишком значительные шаги! В этом за­ключается несомненная, быть может, роковая опасность для христианства и, в итоге, для миросозерцания и строя европейских народов-арийцев.

Секуляризация еврейских идей в народной массе особенно быстрые успехи делает именно там, где евре­ев очень много и где они, поэтому, составляют крупную организованную силу. Высказанное выше сравнительно оптимистическое суждение о сельских евреях Мало­россии, поэтому, гораздо менее применимо к губерниям белорусским, литовским и польским, где они почти по­всеместно полные хозяева края и отличаются особенною наступательностью. Малоросс человек упорный, креп­кий и не особенно податливый; он сам склонен к кулаче­ству и дает себя эксплуатировать еврею в мере довольно выносимой. В других местностях черты оседлости насе­ление более «рыхлое», вялое, да и евреев побольше: там с ними шутки плохи.

Простые, сельские и уездно-городские евреи, как бы они ни были невежественны и подавлены материальны­ми заботами, лихорадочно интересуются политикой: это черта, резко бросающаяся в глаза. Литовско-польские евреи проявляют это в весьма острой форме: они дают значительный контингент социалистов, устраивающих демонстрации и заходящих еще дальше этого, чему при­мером служат сравнительно недавние события в Вильне, Белостоке, Витебске и т. д. Еврейская масса искони легко воспламеняема повсюду, и с каждым годом это непри­ятное свойство ее проявляется все резче, по мере нарас­тания еврейской интеллигенции.

Городской зажиточный еврей в черте оседлости представляет собою переходный тип от гонимого и страждущего мелкого еврея к еврею-властелину, утес- нителю и интеллигенту, истинному микробу обще­ственного разложения. Он обыкновенно мало образован, но человек, одетый по-европейски, бывалый, с весьма вкрадчивыми манерами и некоторым запасом либераль­ных фраз, вычитанных в газетах и журналах, издавае­мых евреями и их прислужниками. Супруга его одевается весьма изысканно, норовит бренчать на рояли, болтать по-французски и выписывать «Вестник Европы»18; сын учится в гимназии, а в свободное от занятий время си­дит в отцовской лавке или конторе; дочь пишет стихи или романтические дневники, учится также в гимназии, а затем на курсах, охотно стрижет свои курчавые черные волосы и вообще отличается страстно-либеральным на­правлением. Почтенное семейство равнодушно к своей религии, как к источнику богопознания, но крепко дер­жится за нее, как за кагальную организацию в которой глава такой семьи играет видную роль. Гостями и до из­вестной степени клиентами19 (в древне-римском значе­нии) подобного еврея бывают местные чиновники, при­чем их служебный калибр обыкновенно соответствует экономическому уровню и влиянию городского еврея. Основа такой близости, конечно, всегда нелестная для до­стоинства служилого человека, и в результате всегда то или иное (иногда вопиющее) нарушение закона, — чаще всего обход ограничительных мер, являющихся, глав­ным образом, источником «кормления» для поместных представителей правительственной власти или самоу­правления. Личный состав земских учреждений в черте еврейской оседлости отнюдь не более свободен от таких отношений, чем уездные чиновники; я знал, например, земскую управу, истинным хозяином которой был еврей, подрядчик и векселедержатель.

Соответствие между рангом служилого клиента и денежным положением покровителя-еврея иногда резко нарушается в пользу этого последнего: есть в на­ших местах странные на первый взгляд примеры тес­ной близости между довольно крупными сановниками и довольно мелкими евреями; очевидно, «сам черт их связал веревочкой».

Города в черте оседлости — прямо еврейские цита­дели. И в Полтаве, и в Чернигове, и в Минске, и в Витеб­ске, не говоря уже об уездных городишках, — по суббо­там, когда еврейские лавки закрыты, буквально ничего достать нельзя, точь-в-точь как в Тифлисе во время ар­мянских праздников!

Просто оторопь берет, если подумать, что коренное население так неспособно пробиться чрез эту сплош­ную стену к промышленной и торговой деятельности. Говорят, мудрено конкурировать русскому с евреями; последние, помимо всего, больше психологи в области экономической: умеют заманить покупателя, польстить ему, заметить вкусы публики, во время оказать кредит и т. д. Кроме того, сплоченность помогает им и «оборачи­ваться» в трудные минуты, когда русские разрозненные люди обыкновенно беспомощны. Наконец, умелая не­добросовестность, склонность к ловким банкротствам и т. д. тоже приносит немалые плоды.

Все, что, по немецкому меткому выражению, назы­вается «Cojuncturgewinn» (когда человек не сеет, не жнет, а в житницы собирает), относится к сфере еврейской деятельности. Евреи умеют и уголовным способом соз­давать такие «барыши от стечения обстоятельств». Из­вестно, например, что многие деревянные города Бело­руссии и Литвы, вроде Бобруйска, Полоцка и т. д., очень часто выгорают дотла: население открыто высказывает убеждение в том, что евреи лесопромышленники нанима­ют поджигателей, чтобы пожарами увеличить спрос и цену на лесные материалы. Здесь кстати заметить, что наиболее страдает от этого еврейская беднота, жалкое стадо, стригомое своими главарями и удачниками. Ев­рейская буржуазия жестоковыйна!..

Как сказано выше, молодое поколение этой еврей­ской среды уже принадлежит к так называемой «ин­теллигенции» и, в силу своих острых расовых черт, играет там пагубную роль. Ненависть к христианству и монархической власти, в сущности, отрицание государ-

ства и семьи, увлечение денежными аферами (для себя) и социализмом (для других), непомерное тщеславие и самомнение, крайняя нетерпимость к чужим взглядам, необыкновенное умение прививать все это к «рыхлой», слабовольной и ненаходчивой интеллигенции других народов — вот повально проявляющиеся признаки еврея-интеллигента, его миросозерцания и характера.

При этом, как выше упомянуто, проявляется и плохо вяжущийся, как будто, с напряженною деловитостью и крайним эгоизмом несомненный идеализм — пламенная вера в прогресс, не знающий границ и долженствующий земными средствами дать земле райское счастье. Искренность и стихийность такого идеализма свидетельствует о его глубокой, именно расовой основе.

Ревностно служа идеям космополитизма, интел­лигентные евреи, иногда сами того не сознавая, резко проявляют худшие племенные черты свои, осуществля­ют задачи инстинктивного племенного эгоизма во вред окружающим народам.

Впрочем, их служение космополитизму не отлича­ется последовательностью. Во Франции и России они являются отчасти проводниками германизма и слугами германских политических тенденций. В России, кроме того, интеллигентные евреи выступают ярыми сторон­никами всяких инородцев и их центробежных стремле­ний; наша еврейская и еврействующая печать сочувству­ет даже Финляндскому обособлению, хотя в Финляндии, по местным исключительным законам, строго выполняе­мым, евреям доступ совершенно прегражден. Очевидно, стало быть, что евреи-интеллигенты не столько космопо­литы в прямом смысле этого слова, сколько враги силь­ной государственности, готовые содействовать разви­тию мелких национальностей и племен, чтоб подрывать или парализовать народности крупные, преобладающие и созидательно-государственные.

Теперешнее сочувствие евреев германизму объяс­няется причинами особого рода, историческими и со­временными. Во-первых, налицо имеется психически- религиозная основа близости, заключающаяся в том, что реформация, основанная на Библии, по духу близка к Ветхому Завету, — значительно ближе, чем правосла­вие и католичество; борьба первого исповедания с двумя последними, принимающая за последнее время кое-где фанатический характер, на руку прежде всего еврей­ству, миросозерцание которого непримиримо враждебно именно к великим религиям, проникнутым мистическою верой и не делающим уступок рационализму, главному врагу религиозного чувства.

Допущение браков между протестантами и еврея­ми свидетельствует наглядно о догматической близости между обоими исповеданиями; в последнее время оно почти не сдерживается и обычаем, долго основывавшим­ся на предубеждении против евреев, и служит все более заметной юдаизации германской расы, которая, под вли­янием такого психофизического воздействия, утрачивает многие высокие черты свои, долго дававшие ей право на благородную гордость.

Просвещенные люди, знавшие Германию сорок лет тому назад и присматривающиеся к ней теперь, нахо­дят значительную разницу, заключающуюся, прежде всего, в упадке христианского идеализма и преоблада­ния узко практических стремлений среди современных немцев. Это объясняется, с одной стороны, повсемест­ным господством материализма, с другой — реальным осуществлением германской национальной объедини­тельной задачи, на котором подтверждается косвенно изречение «die Ehe ist der Liebe Grab», т. е. «брак — мо­гила любви» (практическое достижение идеала). Но не­сомненно, что скрещивание германской расы с еврейскою не могло также не повлиять на характер немецкой нации. Отразилось оно и на современной немецкой пе­чати, как это признают и сами германские патриоты, сколько-нибудь возвышенно смотрящие на мировую культурную миссию своего народа.

Близость между немцами и евреями в значительной мере объясняется также тем, что жаргон последних есть слабо измененная переделка языка первых, и они всегда могут понимать друг друга; такая близость, очевидно, достигается лишь весьма долгим историческим общени­ем. При таких условиях евреям нетрудно быть даже ис­кренними сторонниками германизма, тем более, что не­мецкая самодеятельность и практическая «зубастость» отчасти должны были вышколить евреев и положить без помощи раздражающих ограничений некоторый предел их паразитическим наклонностям.

Наконец, за последнее время в Германии сильно раз­вился близкий еврейскому миросозерцанию социализм и проявило усиленную политическую деятельность масон­ство, руководимое евреями и служащее непосредственно их целям и задачам. Сам император германский, как из­вестно, играет видную роль в масонстве…

Покуда, временно, такое положение вещей полити­чески выгодно Германии, но в недалеком будущем ей, конечно, придется дорого поплатиться за помощь, ока­зываемую ей евреями: от родства и тесного общения с ними германская раса неминуемо утратит лучшие ду­ховные черты свои, источник внутренней силы, на кото­ром всегда зиждется и прочное внешнее могущество…

Если такая опасность явно грозит суровым, креп­ким, практичным и пропитанным национальною идеей германцам, то что же можно сказать о таком положении вещей, при котором в нашей вялой, исторически сно- ровленной и малонациональной интеллигенции хозяй­ничают евреи, неуклонно прививая ей еврейское миро­созерцание?

Могло ли бы даже кому-нибудь из либеральнейших интеллигентов наших прийти в голову отдать своего ре­бенка на бесконтрольное воспитание еврею? Многих та­кой вопрос заставит пожать плечами или вознегодовать! А между тем он более чем уместен! Ведь печать воспи­тывает общество, приучает (иногда чисто механически) его к определенным взглядам на общественные и госу­дарственные вопросы; учреждения, точно так же, во- первых, воплощают известный взгляд на эти вопросы, а во-вторых, пополняются людьми, воззрения которых придают учреждениям ту или иную окраску.

Значительная часть наших учреждений пересажена на нашу почву с Запада, и притом послереволюционно­го, испытавшего на себе сильное воздействие еврейско­го миросозерцания. Печать же, в значительнейшей части своей, либо находится непосредственно в руках евреев, либо, — что еще хуже, — служит еврейским тенден­циям, распространяет еврейское миросозерцание даже тогда, когда для виду или искренно высказывает пред­взятую антипатию к евреям и в мелочах придирается к ним или насмехается над ними…

Антисемитизм резкий и бездоказательный даже полезен делу «всемирного еврейского союза», когда тра­тится на мелочи, а не ведет борьбы с идеями: он вызыва­ет реакцию со стороны людей гуманных и терпимых.

Все, что является у нас подрывом православной или крепкой государственности, идет на пользу еврейству. Стало быть, союзниками его являются в данную минуту и апологеты заблуждений графа Толстого, и сторонники неумеренно демократических тенденций, и ревнители пресловутой «единой школы», хотя бы они при этом и открещивались от еврейства.

Само собою разумеется, что значительная часть нашей интеллигенции служит еврейским тенденциям бессознательно и против желания, а лишь потому, что ей «сделали голову» и внушили, что порядочным лю­дям необходимо быть «либеральными» по известной навязанной программе, тем более, когда это дает нрав­ственный и материальный успех! Вот, они и старают­ся… в пользу тех, кому не сочувствуют, и… как всегда, «pour le roi de Prusse».

Умение одурачивать иноплеменников и гипнотизи­ровать их в желанном направлении у еврейских интелли­гентов прямо феноменальное.

В 1895 году мне довелось быть в Кутаисе очевид­цем зверского убийства одного имеретина громадною толпою местных евреев, избивших его каменьями и за­гнавших его в Рион, где он и потонул. На следующий день весь Кутаис, в справедливом негодовании, учинил грандиозный погром целого еврейского квартала, от­личавшийся чрезвычайно типичными подробностями. Между прочим, толпа (в которой было и немало дворян) требовала «выдачи и унижения» богатого еврея Ц-и, ко­торый, ввиду общеизвестной близости своей к тогдаш­ней администрации, получил даже прозвище «третьего губернатора».

Вся местная интеллигенция сочувствовала, если не диким сторонам погрома, то побуждениям, его вызвав­шим: кутаисские евреи всем глаза намозолили как на­глые эксплуататоры и притом злые, мстительные люди; отношение же названного богача к одному местному довольно крупному чиновнику носили действительно скандальный характер. Помню затем, как нелюбовь к евреям еще возросла в местном обществе, когда участ­ники погрома были крайне сурово наказаны судом, не принявшим во внимание нравственной подкладки этого печального дела…

И вот по прошествии пяти или шести лет та же самая кутаисская интеллигенция «принципиально на­скандалила» в театре, протестуя против представления  «Контрабандистов» г. Литвина20, невинной пьесы, в ко­торой далеко не во всей полноте и сущности изображе­ны еврейские проделки. Удивительно, с какой быстротой tempora mutantur21 по воле этих узурпаторов русского общественного мнения!

А петербургский «принципиальный скандал» в Суворинском театре22 по тому же поводу! Что это та­кое? Где мы живем?! Почему порочных русских людей можно изображать, а евреев нельзя? Что-то нелибераль­но выходит!..

В обществе нашем, однако, не любят еврейских интеллигентов. Даже либерально мыслящие предста­вители разных профессий, находящие, что всем евреям можно дать полные права, склонны оговариваться, что не мешало бы пускать поменьше евреев в среду адвока­тов, врачей, инженеров, банковских деятелей, публици­стов и т. д., смотря по тому, чем занимается говорящий об этом вопросе. Так или иначе, у евреев-интеллигентов недобрая профессиональная слава, очевидно, весьма за­служенная ими, коль скоро даже самые терпимые и пе­редовые люди морщатся при мысли о таких собратьях по профессии.

Как выше было замечено вскользь, еврей- интеллигент плох и вреден обыкновенно прежде всего потому, что он человек без веры; затем он, в некотором роде, торжествующий «вольноотпущенник», перешаг­нувший через разные ограничения и склонный мстить за них и обществу, и государству. Мне случилось од­нажды видеть на Кавказе, как еврей-лесничий, весьма образованный и на словах крайне передовой и гуман­ный, деспотически терзал бедных грузинских крестьян жесточайшими измышлениями формализма, придирка­ми, издевательством над их обычаями и человеческой личностью. Требуя от горских детей билетов на собира­ние ежевики в родных им горных дебрях, он проводил целые дни в ловле безбилетных ребятишек, конфиско­вал ягоду и, когда она ему не была нужна для налив­ки или варенья, топтал ее ногами. Дерево для рубки по билетам он отводил обыкновенно подальше от селений, чтобы перетаскивать его приходилось по неудобным и опасным местам; по всякому делу он заставлял прихо­дить несколько раз, что в краткую рабочую пору иногда прямо невыносимо.

Дело дошло до того, что этот герой мелкого тиран­ства восстановил все местное население против русско­го имени (ведь для туземцев он «русский чиновник»!) и боялся сунуть нос куда бы то ни было без телохрани­телей, двух лесных объездчиков, которых он постоян­но и отвлекал от их прямых обязанностей. А приедет, бывало, в город — и разливается на темы о самоуправ­лении, административном гнете, национальной терпи­мости, братстве всех людей и т. п.!.. До сих пор оторопь берет, когда вспомню об этом слащавом изувере, му­чившем бедных горцев, потому что они исповедуют православную религию, и потому что ему вообще при­ятно было как вчерашнему рабу или неполноправному человеку издеваться над кем бы то ни было. Конечно, он мучил только слабых и безответных, потому что, при виде сильных и властных, в этом интеллигентном кос­мополите просыпался низкопоклонный, лебезящий ма­ленький еврей в лапсердаке… В этом положительно был какой-то трагизм, так как жестокость являлась болез­ненной, стихийной потребностью этой искалеченной душонки… Сквозь отвращение, к нему нельзя было не чувствовать жалости.

Нельзя не чувствовать жалости и ко всему еврей­ству (исключая, конечно, евреев слишком торжествую­щих и нагло наступательных); нельзя не сознавать, что еврейский вопрос настоятельно требует справедливого и вместе целесообразного решения, которое бы не уни­зило нравственного достоинства европейских народов и особенно нашего, а наряду с этим не подвергло бы опас­ности наших государственных и общественных устоев. Ясно также, по крайней мере, всякому образованному человеку, знающему историю, что перед нами такой Гор­диев узел23, которого сразу никак нельзя разрубить, а ко­торый надо медленно и умело развязывать.

Вопрос прежде всего, стало быть, о системе и на­правлении трудной, вдумчивой работы, степень успеш­ности которой может служить мерилом духовных сил и пробным камнем для характера современных европей­ских народов.

 

 

СИОНИЗМ

 

Выше, в статье «Роковой вопрос», было отмече­но, что одною из главных, коренных расовых черт ев­рейства является, так сказать, органическая ненависть этого народа ко всякой национальной идее. Речь идет, разумеется, прежде всего и главнейшим образом, о чу­жой для евреев национальной идее, напр., русской или французской, как это наглядно видно из целого ряда со­бытий последнего времени.

По отношению же к своей собственной националь­ной идее еврейское миросозерцание подлежит особому анализу. Евреи исторически показали свою неспособ­ность к национальному развитию в полном и точном смысле этого термина, т. е. к развитию, обусловливаемо­му сколько-нибудь устойчивою и творческою государ­ственностью. Так было в течение многих веков, так оно осталось и до сего времени, и, вероятно, останется на­веки. Еврейский характер органически противится тем цементирующим началам, без которых государствен­ность немыслима. Но, наряду с этим, нельзя не признать, что евреи искони, в особенности же со времен гонений и скитания по свету, отличались и отличаются беспри­мерно сильным развитием национальной идеи совер­шенно иного сорта, — в смысле религиозно-племенном, конспираторском, подпольно-государственном, — там, где она получает широкое применение, где имеются данные для ее развития.

Строго говоря, понятие национальности тут мало применимо и употребляется в печати и разговорном язы­ке лишь потому, что наша общепринятая терминология весьма неточна.

Если говорить языком понятий, напоминающих историческое прошлое еврейства, то необходимо при­знать, что лишенный территории еврейский народ управляется доселе теоретическою организацией, хотя отдельные главари и органы ее «секуляризованы» (то есть отрешились от религиозных основ) до чрезвычай­ности.

Происходит это не только при помощи истори­чески выработавшихся учреждений, но и на почве природных способностей и склонностей. Забросьте в какую-нибудь пестроплеменную страну несколько де­сятков или сотен евреев, выходцев из разных частей света и представителей разных жаргонов; они мигом познакомятся, стакнутся между собою и составят ев­рейскую организацию; эта черта, конечно, проявится резче и результат будет полнее, если возникнет вопрос о конкуренции и борьбе с представителями других племен. Возьмите также любое учреждение, самое без­различное с национальной точки зрения и терпимое по отношению к евреям, например, банк или акционер­ную компанию; если туда проникнут несколько евреев, они совершенно естественно, почти без уговору, соста­вят особую камарилью под главенством какого-нибудь Ротшурка или Вольгеруха.

Солидарность такого рода, очевидно, не доросла до понятий национальной идеи, так как она, в противопо­ложность этой последней, нравственно безразлична, а в значительном большинстве случаев и противонрав­ственна, разрастаясь на основе тайных соглашений, т. е. в обход законов, правил и открыто вырабатываемых постановлений.

За последнее время, однако, много говорят, без должной вдумчивости, о «возрождении» еврейской на­циональной идеи. Поводом к таким разговорам служит весьма характерное по внешним признакам и далеко не выясненное явление, известное под именем сионизма. На нем необходимо остановиться повнимательнее.

Что такое сионизм? Со слов представителей этого течения, с большим легкомыслием принимаемых мно­гими на веру, это — стремление к Сиону, к возрожде­нию еврейского царства в Палестине. Первоначально, несколько лет тому назад, идея сионизма проникла в Россию (и была встречена благосклонно администра­тивными сферами) в более скромной форме: говори­лось об эмиграции русских евреев в Палестину, дол­женствовавшей, будто бы, умерить остроту еврейского вопроса в нашем государстве. Разговоров было много, а дела в желанном направлении почти никакого. Для еврейского же вопроса в России результат получился лишь отрицательный: обострение. Тогда сионисты громче заговорили — и теперь говорят — о «еврей­ском царстве». Людям, заведомо не понимающим ни истории, ни социологии, указывают при этом на жал­кую кучку евреев-колонистов, приступивших уже к осуществлению задачи сионизма на практике, «хотя и в скромных размерах». Ведь и океан, мол, составляет­ся из капель.

Слушателям, менее доверчивым, или требующим большей правдоподобности объяснений, говорят, что непосредственною, ближайшею задачей сионизма яв­ляется возрождение «Сиона духовного», т. е. подъем еврейской солидарности и обострение племенного се­паратизма, хотя и не опирающегося на определенную территорию. А делается это, будто бы, с целью создать, в конце концов, еврейское государство в земле обетован­ной. Видя и тут проблески недоверия на лице слушате­ля, заинтересованные толкователи сионизма еще золо­тят эту пилюлю, добавляя, что, «разумеется, реальное осуществление этой великой задачи возможно лишь в самом отдаленном будущем»…

Подумаешь, какие идеалисты! Сейчас собирают сорокакопеечные «шекели» с еврейской бедноты все­го мира, устраивают съезды, пререкаются и тратят до — рогое деловитому еврею время, чтобы когда-нибудь, в отдаленном будущем, создать свое царство в Па­лестине, где и десятая часть расплодившегося ныне еврейства не могла бы уместиться и совершенно не нашла бы применения своим специальным способно­стям и привычкам! Какого же воробья хотят провести на этой мякине? Очевидно, либо вовсе безголового, либо такого, который, в силу своекорыстных побуж­дений «vult decipi1!».

Приводятся и более простые соображения: евреи, мол, слишком много посвящают труда, способностей и сил служению другим народностям; пора подумать и о собственных племенных интересах…

Покорно благодарю за такое «служение»», вы­ражающееся, главным образом, в гешефтмахерском окрашивании всяких профессиональных поприщ и в систематическом подкапывании политических устоев тех стран, которые облагодетельствованы подобным служением.

Если бы представители этого последнего стали да­вать преимущественно своим единоверцам то, что они теперь дают христианам, то можно бы сказать за это пре­великое спасибо. Но ведь это опять иллюзия: не покинут добровольно еврейские финансисты наших финансовых сфер, где они являются тайными пружинами; не изба­вится ни русская, ни иностранная печать от еврейской нетерпимой «прогрессивности» и ложного либерализма; не покинут пресловутые сионисты и адвокатского по­прища, нравственный уровень которого столь удачно понижен при их благосклонном участии!

Вообще, ни один сосущий не отвалится от при­вычных ему сосцов, а наоборот, лишь возрастет его энергия, обостренная еврейскою солидарностью и не­терпимостью. Решительнее лишь перешагнет такой деятель через нравственные преграды, которые теперь кое-где, под влиянием элементарных требований чу­жой культуры, заставляют его иногда умерять аппетит и резкость приемов. Стало быть, сионизм, разобранною выше стороною своего толкования, призывает к отка­зу от излишних церемонностей, к развитию еврейско­го ницшеанства? Если так, то и тут необходимо «кла­няться и благодарить»!

Крайний предел откровенности, до которого до­ходят ревнители этого знаменательного движения, заключается в признании, что сионизм стремится к поддержанию и усилению еврейского обособления. Проектируется, мол, создание «еврейской науки» и «национальных» храмов ее, т. е. средних и высших учебных заведений. При этом не говорится, будут ли необъятные отрасли общеизвестных наук переведены на жаргоны племен «ашкеназим» и «сефардим», или на древне-еврейский язык, целым миллионам евреев не­ведомый и к современной научной терминологии со­вершенно не приспособленный. Откровенность, стало быть, и тут, по меньшей мере, неполная!..

Несколько дополняется она сетованием сионистов на то, что евреи, мол, уж очень легко ассимилируются с другими народами и утрачивают свое «национальное» (то есть религиозно-племенное) самосознание, вслед­ствие чего еврейство, как определенная культурная группа, находится в опасности. При этом указываются единичные примеры перехода в христианство и выте­кающих отсюда последствий.

Но правдиво ли приведенное соображение? За­метна ли за последнее время усиленная внутренняя, духовная ассимиляция евреев с арийскими народа­ми? Виден ли успех арийских и христианских идей в еврейской среде оттого, что лапсердак сменился фра­ком, пейсы отрезаны, а бородки острижены по моде? Нет, тысячу раз нет. Наоборот, с конца XVIII века, со времени французской революции, в которой коренное значение имели масонско-еврейские тайные пружины, европейская государственно-общественная жизнь дает ряд чрезвычайно ярких проявлений еврейской идеи, еврейской интриги, еврейского владычества над арий­скими народами! Еврейство показало себя лишь как ядовитый, сильно окрашивающий элемент, по внешно­сти растворимый, а по существу растворяющий, раз­лагающий всякую социальную структуру…

Христианство подвергается преследованию, ко­щунственному издевательству и поруганию; монар­хическая власть ограничивается или упраздняется; в сменивших ее парламентарных народоправствах об­разуются партийные стачки социалистов, анархистов, масонов и иных разрушителей крепкой национальной государственности; во всемирной печати газета, осо­бенно еврейская, вытесняет книгу и журнал, — то есть широкое распространение пониженной, демократизи­рованной мысли берет верх над развитием ее вглубь и ввысь. Вера в иной мир и приверженность к соответ­ственному критерию нравственности сменяются ци­ничным материализмом в стиле Гейне, находившего, что живая собака лучше мертвого льва. Падают и сгла­живаются исторически выросшие естественные пере­городки между классами, сословиями и даже государ­ствами; объединяющие нравственные начала каких бы то ни было человеческих групп, включая главную ячейку общественности — семью, нагло отрицаются и в печати, и на сцене (под некоторым соусом иногда даже на казенной русской сцене), и в жизни.

Еврейская программа выполняется с поразитель­ною успешностью, принимая за самое последнее время крупные, рельефные политические формы. Великий, могучий, богато одаренный французский народ, из-за одного проходимца, изменника Дрейфуса, претерпе­вает несколько лет невероятных по размерам усобиц, находящих феноменально громкий и знаменатель­ный отголосок в целой Европе; это движение растет и доходит до перехода государственной власти в руки масонско-еврейской камарильи, открыто преследую­щей христианство во Франции, дезорганизующей на­циональную армию и дипломатию. В Германии вид­ную роль среди масонов, творящих волю еврейства, занимает глава государства; национальная идея там крепка… до поры до времени, так как еврейская чуже­ядная задача покуда во многом совпадает с задачею германского национализма. Беспочвенная русская ин­теллигенция пробавляется в теории и в несуразной практике формулами, полученными прямо или кос­венно опять-таки из еврейского источника; некото­рые слои ее дошли до того, что рукоплещут критике родного православия, принимающей характер издева­тельства над верою отцов наших, — издевательства в стиле Гейне, Макса Нордау и прочих дрейфусов арий­ской культурной мысли!..

Каких еще нужно примеров? Куда еще арийским заспанным очам обратить взоры, чтобы увидеть про­явления семитического умственного господства и гнета? Не проще ли сказать, что почти не осталось «живого места», почти нет сферы, свободной от та­ких проявлений?!

Ассимиляция произошла и происходит, но не та, на которую ссылаются адвокаты сионизма, а как раз обратная: струи еврейских идей замутили, отравили арийское миросозерцание; пригнетен и обессилен дух великих европейских наций, — и им, а не евреям, сле­дует обратиться к соплеменникам с воплем тревоги и негодования: «Не угашайте духа!..»

Нет, не тревога за судьбы еврейской обособленно­сти и преобладания могла вызвать сионизм! Тут есть иная психическая причина. Евреи, хотя и сильно вы­школены суровою историей, развившей в них скрыт­ность и сдержанность, остаются все-таки восточным по темпераменту народом, с характерною рабскою чертой: они легче выносят угнетение, нежели победу и успех, — и в последнем случае им изменяют задер­живающие центры. Попросту говоря, они склонны зазнаваться, когда чувствуют свою силу; зазнавшись, они показывают карты.

Какие же карты показывает сионизм и, в частности, резкий и шумный подъем сионизма в нашем госу­дарстве?

Хотя в русской общественности мы и видим, в бо­лее слабом, конечно, растворе те же противосоциальные яды, которые привели на край погибели национальный организм Франции; хотя характер минского конгресса сионистов и далеко не выясненные ежедневною печа­тью предметы занятий его подают повод предполагать, что русский сионизм готовит нам (надеюсь, безуспеш­но!) судьбу Франции, — но на таком предположении я дольше останавливаться на стану, чтобы не выходить за пределы точно установленных фактов и их доказатель­ного толкования.

Во-первых, следует отметить, что еврейские «на­ционалисты», по крайней мере, судя по указанному конгрессу, занимают в России привилегированное поло­жение. В самом деле: какой другой народности, не ис­ключая коренной русской, было бы возможно созвать в любом городе собор, с нагло выставляемой полити­ческой, узко-расовой программой и с организацией совершенно парламентарного типа; собирать громадные суммы денег, не без некоторого психического давления, со всех слоев данного племени, и без достаточно прав­доподобного ответа на вопрос, как будут употреблены эти деньги; выдавать никаким законом не установленные марки с символическими знаками; наконец, остав­лять для гласности лишь такие результаты конгресса, которыми истинное его значение и назначение выясня­ется до смешного слабо?

Если б это попробовали проделать какие-нибудь инородцы, обладающие территорией и историей, то они были бы обвинены в инсуррекционных приготов­лениях, а русские люди — в переодетых конституцион­ных тенденциях.

Еврейские «патриоты» ни под одно из этих опре­делений не подошли, — потому ли, что они уже слиш­ком сильны или еще слишком слабы? Предпочитаю остановиться на последнем предположении, невзирая на то, что русское государственное здоровье несомнен­но и наглядно находится в серьезной зависимости от того или иного решения еврейского вопроса.

Эксперимент, подобный указанному конгрессу сионистов, пока еще не может у нас иметь такого фа­тального значения, как, например, во Франции, так как наши жизненные устои, слава Богу, еще крепки. А для пробуждения национального самосознания в русских образованных классах этот эксперимент чрезвычайно полезен, и ревнители русской государ­ственной силы должны радоваться тому, что он «имел место», как теперь принято выражаться в гимназиях и газетах.

В глазах людей, не склонных к тенденциозной сле­поте, этот конгресс — превосходный реактив. Все, там происходившее (даже если взять только то, что неопро­вержимо установлено), проливает яркий свет на сущ­ность политики «всемирного еврейского союза». Оно подает, вследствие этого, и повод русским людям ис­следовать добросовестно, а затем и решительно отвер­гнуть многие пункты распространяемой евреями мни­мо либеральной формулы, угнетающей мозги русской интеллигенции.

Возьмем любого еврея со значком высшего обра­зования в петлице фрака или пиджака. Что он говорит нам, какие тезисы отстаивает устно, печатно и в офи­циальных бумагах? «Все люди — братья», «национа­лизм — устарелое, дикое, противокультурное понятие», «излишняя приверженность к религии — признак недо­мыслия» и т. д. и т. д.

И вдруг тот же самый господин, захлебываясь от фанатического увлечения, поднимает знамя еврейско­го «национализма», обособленности, нетерпимости! Не ясно ли, что предыдущие «сладкие слова» были кукольною комедией или лубочным обманом? Поло­жим, при мало-мальски внимательном отношении к жизненной правде, этот обман можно было бы увидать и без помощи конгресса, на котором… так «ослабели задерживающие центры», но теперь-то, после этого конгресса, самый недобросовестный наблюдатель, са­мый увертливый адвокат дурных тенденций еврейства не вправе притворяться, будто он не видит обмана и кукольной комедии.

Гуманность, прогресс, сверхнациональные идеи — это в их устах слова, которыми нас морочат, чтобы осла­бить, унизить, обезличить нас. Еврейская нетерпимость, масонско-еврейская организация—это факты, реальные факты, грозящие нам гибелью, если мы окончательно по­глупеем. Не пора ли остановиться нашему «образованно­му» обществу на пути оглупления и отличить черное от белого? Не пора ли сказать этим грубо замаскированным людям: «Вы лжете!..»

Подобно тому, как босяческая откровенность г. Максима Горького выдала истинную сущность тенден­ций того лагеря, которым он произведен в гении, — от­кровенность г.г. минских сионистов поставила штемпель браковщика на космополитический гуманизм русских «просвещенных» евреев и их прислужников. Недаром наиболее хитрые из этих последних забили тревогу, по поводу некоторых признаний сионистских ораторов, — и фальцетом запели затасканные мотивы еврейско­масонского «гуманизма».

Этих мотивов уже всерьез принимать нельзя, да и пискливые голоса поющих заглушены истеричным гвал­том конгресса! Е sempre bene!2.

Большое спасибо г.г. сионистам, приподнявшим завесу хотя бы над частью тех стремлений, которыми руководятся вожаки злополучного еврейского народа, во вред прежде всего ему самому и, разумеется, в нема­лый вред нашему государственному спокойствию. Еще большее спасибо тем немногим людям, откровенность которых идет значительно дальше и, по-видимому, про­никнута горячим желанием, чтобы еврейская народная масса культурно развивалась и мирно уживалась в вели­кой России, принося свою долю пользы в общую сокро­вищницу государственной жизни.

С этой точки зрения чрезвычайно ценно помещен­ное в «Виленском Вестнике» письмо могилевского об­щественного раввина, г. Якрина, под заглавием: «Моя отповедь современной еврейско-русской печати». Это письмо поражает лиризмом и прямотою основных взглядов автора, местами принимающих, впрочем, неприятно резкие формы. Всякому, кто интересуется еврейским вопросом, прямо необходимо прочесть это письмо, богатое смелыми разоблачениями и при этом дышащее любовью к еврейскому народу. Автор прямо говорит, что в качестве «представителей» еврейских интересов и тенденций фигурируют нередко воры и мошенники, обкрадывающее и казну, посредством стачек на торгах, и своих соотечественников — вся­кими способами. Это обвинение он взводит далеко не на единичных дельцов, а на довольно значительные по численности группы еврейского населения; он говорит, например, что евреи напрасно сетуют на русское обще­ство за недоверчивое отношение к ним, и особенно к еврейской молодежи. Г. Яркин задает своим землякам прямые вопросы:

«Как должен русский человек относиться к еврей­ской образованной молодежи, когда он вдруг узнает, что представители этой молодежи одевают призре­ваемых на общественные деньги сирот не в русскую одежду, а в красные турецкие фески: сознавайте, мол, что вы не русские, а будущие граждане земли Пале­стинской, будущие верноподданные его величества султана турецкого! Милые эти представители наши и этим не ограничиваются, а нарочно разговарива­ют с сиротами не по-русски, а на жаргоне, застав­ляя их петь гимны, ничего общего с русским народом не имеющие; мало того, поощряют разных заезжих пройдох-проповедников открыто в синагогах и шко­лах при огромном стечении публики всех возрастов произносить хулу на священные и дорогие нам име­на; предлагают подобным «проповедникам» для их проповедей и свои квартиры, куда приглашают своих знакомых и незнакомых «на чашку чаю». И все это опять-таки проделывают люди с русскими диплома­ми, при благосклонном молчании и даже личном присутствии молодых «образованных», утвержденных правительством, раввинов!…» Далее откровенный раввин говорит:

«Мы, евреи, не перестанем роптать, что нас сда­вили в черте оседлости; но задаем ли мы себе при этом вопрос, как же нас пустить к великорусскому челове­ку, когда мы у себя, в черте, оказываемся такими спе­циалистами по части развращения местного мелкого и крупного чиновничества, как это выяснилось в зна­менитом деле покойного Авринского3 и многих дру­гих, пока еще не всплывших на свет Божий; когда мы в нашей черте умеем иногда русских общественных деятелей даже с солидным образованием, недюжин­ными способностями и честными принципами в ко­роткое время превращать во взяточников, готовых за деньги не только продавать общественные интересы, но даже прямо, открыто, без малейшего (даже хотя бы для виду) стеснения, поддерживать и этих же наших «представителей».

Вожаков сионизма, орудующих в России, г. Якрин считает непрошенными защитниками и самозваными представителями еврейской массы, насильно, словом и делом отторгающими ее от всего русского и ведущими ее безусловно к неминуемой гибели. Способы добывания ими денег на цели агитации носят скверный, подполь­ный характер; настроение этих господ гармонирует со всем остальным.

«Вправе ли мы, евреи, требовать, — говорит г. Якрин, — чтобы нам широко открыли двери в средние и высшие учебные заведения, когда именующие себя «представителями» нашими из молодежи, в бла­годарность за образование, полученное ими в русских учебных заведениях, открыто проповедуют еврейской массе в школах и синагогах обособление от всего рус­ского. «Пушкин не наш, какое нам дело до разных пушкиных», — орет во все горло на жаргоне один из наших «представителей», с дипломом русского высше­го учебного заведения».

Г. Якрин, словно испугавшись целого ряда харак­терных фактов и неизбежных выводов, спешит оградить массу своих соплеменников от огульно-отрицательного к ним отношения:

«Решившись открыто пред лицом русского обще­ства и всего еврейства выставить подпольную деятель­ность его нынешних вожаков, я снова, чуть ли не в сотый раз, оговариваюсь, что еврейская масса тут решительно ни при чем, что именно в интересах этой забитой, тер­роризируемой массы, покорно, как овца, склоняющей голову пред каким-нибудь десятком негодяев из своей среды, безусловно, необходимо наконец сорвать маски, под которыми эти угнетатели своего народа лицемерно скрываются, указать настоящее место раввинам, «позо­рящим своими преступлениями еврейский народ», как определенно выразился покойный государственный деятель Корнилов4 в письме своем по поводу деятель­ности отстраненного от должности бывшего могилев­ского раввина Кагана, над которым в настоящее время производится следствие судебным следователем по осо­бо важным делам.

Когда печальной памяти лапсердачный кагал ото­шел в вечность, когда правительство лишило возможно­сти разных проходимцев «ловить» еврейских несчастных бедняков и сирот и сдавать их в рекруты за богатых, раз­жиревших ростовщиков, — масса вздохнула свободно и воссылала к нему горячие благословения бессмертному Освободителю.

Но ведь то, что было при лапсердачном кагале, еще в большей мере совершается среди нас теперь… И что возмутительнее всего, это то, что большинство этих преступных лицемеров, ни во что не верующих и сди­рающих с бедняка последнюю рубаху, прикрывается большею частью маскою благотворительности, санк­ционируемой государственными законами, заботами о домах Божиих, которые они в своем кругу цинично осмеивают, куда они, если и заходят, то исключительно для того, чтобы забрать у бедняка потом добытый им по­следний грош его, или читать ему пасквиль или донос, легко проведенный ими чрез «своих» в печать, или под видом национализма проповедовать ненависть и злобу ко всему русскому народу.

Как мои беспощадные обличения, так равно с каж­дым днем все более и более раскрывающаяся деятель­ность бывшего раввина Кагана и могилевского фрачного кагала, органом которого этот «раввин» служил, приве­ли в ужас местных сионистов, почувствовавших, что по­чва под их ногами окончательно рушится; как последнее средство, вожаки их взялись, помимо обычных ложных доносов, как в печати, так и моему учебному начальству, терроризировать всех и все, что им стоит на пути к сокрытию истины.

Вот голые факты, точность которых, в случае на­добности, будет подтверждена присягой».

Далее автор указывает на целый ряд омерзитель­ных проявлений кагального террора и «бойкота», обе­щая сказать еще больше на предстоящем ему судебном разбирательстве.

Может быть, почтенный раввин что-нибудь и преу­величивает в порыве личного раздражения. Может быть, единичные «представители» еврейства менее виновны во всем, что он им приписываете Но вряд ли можно со­мневаться в подлинности тех общих болезненных явлений в еврейской среде, на которые он указывает: они броса­ются в глаза всякому, кто присматривается к еврейской жизни самостоятельно, не заимствуя тенденциозных оч­ков у разных наемных или слабодушных выполнителей масонско-еврейской программы.

Что же такое сионизм, открыто стремящийся уси­лить еврейское обособление? Кагальная сплоченность была всегда налицо и в усилении отнюдь не нуждается, а к религии своей простые евреи всегда относились и относятся добросовестнее, чем «цивилизованные». Им недоставало, с точки зрения вожаков, только бодрости, или, попросту, наглости в кагальных предприятиях. Си­онизм прежде всего склонен непосредственно, самым существованием и тоном своим, развить и усилить эту черту. Одобрить этого нельзя. Не мешает заметить, что волнения в еврейской среде, вроде виленских событий5, возросли одновременно с ростом сионизма. Может быть, это вопрос еврейских нервов, но можно предположить, что это — результат сионистской деятельности, явной и тайной, проведение зажигательных токов к массам взрывчатых веществ, фанатизирование толпы, переход от медленной осады к частным эпизодам приступа.

Собирание «шекелей» и успешность этого своео­бразного налога, законом не установленного, имеет не только экономическое, но и нравственно-политическое значение: привлекаются к выполнению неведомой, но несомненно крупной и нелегальной задачи те слои ев­рейского народа, которые доселе скромно добывали себе хлеб насущный, сравнительно мало занимаясь ак­тивной политикой.

Вряд ли дальнейшее развитие такого беспорядка вещей терпимо в благоустроенном государстве. Если это не имеет рокового значения, то во всяком случае, может создать нежелательные ни для России, ни для самой еврейской массы осложнения, которые примут угрожающий характер, когда мы станем пожинать во всей их полноте решительные и не поддающиеся уже маскированию плоды финансовых авантюр, довольно наглядно вдохновляемых еврейскими политиканами и цинично прославляемых наемною печатью!..

На глазах у пробуждающихся русских людей рас­тет многоголовый, собирательный Дрейфус, находя себе иногда крупные воплощения в таких сферах, где и духу его не должно быть! Растет и забирает силу. В пе­чати часто происходит какая-то вакханалия неискрен­них похвал тому, что заслуживало бы здравой критики; ярые обличители темных явлений зачастую смолкают, получив подачку; жизненные струи, материальные и духовные, местами иссякают, — и на мелеющих, за­болачиваемых пространствах некогда здоровой жизни множатся гады…

Почти незамеченной прошла, ничтожная с виду, подробность сионисткой организации, а именно: мар­ки, распространяемые этим «палестинским правитель­ством». На этих марках изображены пересекающиеся треугольники. Это символизм откровенно масонский. Во Франции это знает каждый ребенок, а в России пора это знать, по крайней мере, образованным взрослым лю­дям. Символизм — вещь весьма серьезная. Он играет огромную объединяющую роль, облегчая память и вза­имное понимание для членов всевозможных сообществ, особенно тайных или преследующих тайные цели; в не­которых случаях символическими знаками могут заме­няться шифрованные депеши.

Но у символизма есть и оборотная сторона медали, особенно, когда он служит тайным задачам: иногда до­статочно найти «ключ» от шифра, т. е. понять истинное значение тех или иных знаков, чтобы сразу выяснилась целая картина скрываемых фактов.

У всякой стройной организации сам собою нарас­тает характерный символизм не только в знаках, но и в оборотах речи. Например, люди, принадлежащее к еврейско-масонской камарилье, употребляют иногда совершенно невольно выражения традиционные, по ко­торым их весьма легко обличить людям, знающим дело.

Во Франции изрядно разработана литература о масон­стве, и при помощи некоторого знакомства с нею мне удавалось иногда сразу определять не только истинное направление, но и самый источник «вдохновения» кое- каких органов печати.

Необходимо русским людям познакомиться с сущ­ностью масонства, особенно современного, сильно видо­изменившегося и разросшегося за истекшее столетие. У нас в России оно создает уже гораздо больше ненормаль­ных явлений, чем может показаться на первый взгляд. Многие явления были бы прямо необъяснимы без пони­мания масонской организации и программы; в частности, самое упорство некоторых, заведомо нелепых, воззрений нашей интеллигенции объясняется систематичностью их распространения и поддержания в человеческих го­ловах, умело «сделанных» и лишенных способности са­мостоятельно мыслить.

Масонство, и именно современное масонство, с яв­ными очагами во Франции, Германии, Италии и Швей­царии и тайными в других странах, должно быть специ­ально исследовано как правительственными органами, так и людьми, способными к научному выяснению слож­ных вопросов.

Для поверхностного же ознакомления с полити­кою, символизмом и еврейскою основою масонства достаточно прочесть хотя бы следующие книги: «La Franc-ma^onnerie en France», par Ceorges Goyau6, «L’idee de patrie et l’humanitarisme» того же автора, брошюру «Pouvoir occulte», par Copin-Albancelli7. Наконец, спра­вочную книгу «Le tout-Paris ma^onnique»8. В указанной выше (см. статью «Роковой вопрос») книге г. Мориса Мюрэ «L’esprit juif» можно найти экстракт еврейских тенденций и наглядно убедиться в еврейском же харак­тере масонской программы. Конечно, важнее всего для читателя составить себе самостоятельный взгляд на  масонство непосредственно на основании документов этого последнего: целый ряд масонских изданий указан в перечисленных выше нескольких книгах.

Россия, в некоторых отношениях, отстала от За­пада и необходимо должна пользоваться его дарами в разных областях чистого и прикладного знания; не менее необходимо ей поближе знакомиться с серьез­ною критикою социальных ошибок и нестроений Запа­да для того, чтобы Россия не стала свалочным местом для западных отбросов и разлагающих ферментов, которые теперь слишком охотно без критики прием­лются значительною частью нашей интеллигенции, а «босяками» всех категорий воспринимаются как не­преложная истина.

Но возвратимся к съезду сионистов: хорошо, что он состоялся и многое невольно выяснил; но повто­ряться ему и вообще развиваться этому движению вряд ли следует. Не говоря о том, что евреям не за что позволять соваться «в чужой монастырь со своим уставом», — истинные, т. е. законные и благородно­человечные интересы самого еврейства тем больше пострадают, в конце концов, чем резче и нелегальнее проявится их «зоологическое» обособление; тем даль­ше отодвинется и разумное, спокойно-гуманное разре­шение еврейского вопроса.

В этом вопросе нужна правда и не сентимен­тальная, а здравая русская гуманность, вытекающая из нашего национального самосознания. Вредят делу и те, кто силится «утаить шило в мешке», утверждая, что «еврейский вопрос измышлен русскими профес­сиональными патриотами», и те, кто втайне ожидает момента, когда раздастся клич «бей жидов». Оба на­строения одинаково скверны, ибо первое сопряжено с торговлею русскими интересами и святынями нашего духовного мира, а второе сопряжено с унижением этих последних и с низведением патриотизма на уровень «зоологических» чувствований.

Между этими скверными крайностями есть раз­умная жизненная середина, которую нужно выяснить и установить, не смущаясь перед террором еврейско­масонской партии, столь сильной у нас и в печати, и в некоторых служилых и общественных сферах. Пусть клеветники кричат, что им угодно: достаточно, чтобы совесть спокойного исследователя говорила ему, что он объективно правдив, да и в сердце своем прав, коль скоро борьба с дурными сторонами еврейства и анализ данного вопроса не вытекают из слепой расовой ненави­сти к этому загадочному народу и не носят бездушно­спортивного характера.

Дай Бог евреям жить и ужиться в России, нрав­ственно возвыситься, чтобы поменьше причинять стра­даний себе и другим; дай Бог, чтобы именно в России, среди великого, мессианского по духу народа, постепен­но исчезло предубеждение против еврейства, но чтобы оно исчезло не искусственно, а естественно, вследствие исчезновения или хоть сильного смягчения оснований к такому, вполне законному теперь чувству. Для этого евреям несомненно нужно самосознание, но только не такое, каким ныне отравляют и гипнотизируют их са­мозваные вожди-гешефтмахеры. Истинные, не своеко­рыстные патриоты еврейской расы должны с особенною энергией продолжать дело пророков, стремиться к не­обходимой еврейству религиозной реформе, к освобож­дению от «книжничества и фарисейства», от пороков и злых настроений, бросающих тень на целую расу. Толь­ко параллельно с таким духовным подъемом еврейского самосознания возможно будет и ревнителям возвышенно понимаемой русской национальной идеи добросовестно радеть об улучшении легального положения евреев в го­сударстве и о смягчении взгляда на них.

Недобросовестное же радение в итоге не убедитель­но и, если вводить в заблуждение близоруких слушате­лей, то не надолго: за ним следует реакция, проявления и результаты которой еврейству невыгодны. Ведь если ев­реи, посредством ряда революций и общественного раз­ложения, воцарились во Франции, то это нисколько не гарантирует их от Варфоломеевской ночи9, быть может, в очень близком будущем. Лучше не доводить до такой гадости… Лучше идти путем нравственной эволюции, делая реальные успехи в области нравственно-бытовой, не соблазняясь шумихою мнимо гуманных фраз, под­держивающих истерию в нервном еврействе и временно дурачащих другие народы…

Подробнее коснусь этого вопроса в следующей главе.

 

 

ИСХОД

 

Гг. сионисты делают вид, что озабочены вторич­ным «исходом» еврейской расы в землю Ханаанскую, а в сущности все их махинации направлены к тому, чтобы еврейское население нанесло как можно больше вреда своим соседям, которые приравниваются к египтянам, вавилонянам и иным властителям, тщетно искавшим ра­дикального решения еврейского вопроса еще в глубокой древности.

Так как еврейского «исхода» европейские государ­ства (и, в частности, Россия), вероятно, никогда не до­ждутся, то и самое слово «исход» необходимо понимать в более общем и широком смысле.

Вряд ли можно сомневаться в необычайной трудно­сти найти исход из того положения, которое евреи соз­дали себе и другим. Сам великий Шекспир, в сущности, не разрешает вопроса, а только ставит его в «Венециан­ском купце»1. И как мастерски, с каким беспристрасти­ем! Душа еврея-ростовщика обнажена до глубочайших тайников, до тончайших извилин.

Да, Шейлок — ростовщик, хищник не только по натуре, но и по традиции, по принципу жестокий человек. Он притом человек правового порядка, бук­вально того самого правового порядка, которого у нас в России требуют буржуазно-либеральные журналы, состоящие в подчинении у еврейских тенденций или денег. Шейлок, несомненно, антипатичен, это его ха­рактерная, естественная черта. В первом действии ан­типатия к нему зрителя или читателя вполне понятна и не нуждается в комментариях; но по мере того, как ее проявляют христиане, действующие в той же пьесе, — и они оказываются довольно дрянными людьми, при­чем эта дрянность расцветает не только в зависимости от сношений с Шейлоком, но и сама по себе. Один из этих героев увозит дочь еврея вместе с его шкатулкой, без которой, вероятно, и возлюбленная была бы ему не столь мила, а то и вовсе не нужна. Падкость на семити­ческие деньги составляет довольно характерную черту благородных арийцев; если бы ее не было, то и вопрос о евреях утратил бы свое роковое значение. Другие герои-христиане желают овладеть рукой и сердцем прекрасной Порции, у которой имеется, вдобавок, из­рядная порция приданого. Даже тот, кто разгадывает условную загадку, заданную красавицей, остается под сомнением: может быть, он, попросту, догадливее или хитрее своих конкурентов…

Наиболее положительные христианские харак­теры, участвующие в этой междуплеменной трагедии, — сама Порция и добродетельный Антонио, преследуемый Шейлоком. Но что же делают эти пре­красные люди? Порция переодевается «легистом»2 и не только вырывает из рук Шейлока его добычу посред­ством чисто адвокатской изворотливости, но и самого заимодавца превращает в жертву должника. Ведь если судить добросовестно, то Шейлока на этом судьбище прямо «объегорили»; коль скоро закон дозволял вво­дить в ростовщические договоры такие человекоубий­ственные пункты, как шейлоковский, то нечего было «ломать комедию» и опираться на правовой порядок, чтобы отнять у ростовщика то, что он по закону счи­тал своим. Проще было бы, во-первых, запретить самое возникновение подобных пунктов, а во-вторых, поло­жить предел бесчеловечности еврея откровенно адми­нистративным способом.

Итак, христиане Шейлоку денег не отдали, дочь и шкатулку у него украли, не дозволили ему отомстить должнику и, в заключение, выдали его с головою этому последнему. Что же делает Антонио? О, он проявляет несомненное великодушие, он требует от Шейлока су­щих пустяков: перемены религии. В заключение, этот нелицеприятный суд еще спрашивает Шейлока: дово­лен ли он?! Разумеется, он доволен, так доволен, что всем землякам своим завещает вечную любовь и благо­дарность к христианам… В зрителях, под впечатлением заключительной сцены последнего действия, неизбеж­но преобладает жалость к Шейлоку, как к затравлен­ному человеку…

Конечно, первопричиною всех этих зол является, однако, острая, нестерпимая для соседей жестоковый- ность еврея и его культ золотого тельца, воспринимае­мый окружающею средой и понижающий ее духовный уровень.

Сознавал ли Шекспир, что и характеры христиан в этой пьесе невысоки, или пьеса вылилась у него полу­бессознательно как плод творчества, в котором у вдохно­вения неодолимый перевес над рассудочным анализом?

Строго говоря, это все равно. Его произведение доселе является вернейшею «экспозицией» еврейского вопроса.

Разница между тогдашним и нынешним временем лишь в формах, а не в существе дела. Для того, чтобы вместо трагедии наступило «благоденственное и мир­ное житие», необходимо, прежде всего, устранить пер­вопричину, т. е. необходимо собирательному Шейлоку стать менее корыстным и жестоким, да и христианам менее доступными «звону злата»…

Шейлок требовал точного исполнения закона, тре­бовал равноправности с христианами; если б это ему было дано, то Антонио непременно бы погиб под его ножом; да наверное и не один Антонио! Точно так же и теперь: если бы дать евреям ту полноправность, кото­рой они домогаются всякими способами, то соседние с ними народы узнали бы своими боками, что такое со­бирательный Шейлок! Ведь Шейлок не стал бы добрее, вследствие возможности беспрепятственно делать зло. Дурные инстинкты, особенно расовые и обострен­ные многовековою историей, сразу не исчезают: для их смягчения (не говоря уже об искоренении!) необходи­мы продолжительные воспитательные воздействия, причем и воспитание-то не всесильно; оно может лишь до известного предела изменить духовную сущность воспитываемого.

Это — строго-научная истина, от которой нельзя уйти ни противникам, ни защитникам и апологетам ев­рейской расы. К удивлению, исповедание этой истины появилось на столбцах газеты «Новости» довольно от­крыто служащей еврейским интересам, отстаивающей выгодную им идею правового порядка и т. д. В статье «Прокисшие дрожжи» (Прощание с народничеством) г. фельетонист «Новостей» называет русское «народни­чество» мертвым направлением, а причисляемых им к представителям этого направления гг. Сигму3, Гоф- штеттера4 и др. — «странным типом публициста», на­родившеюся в период 80-х годов «помесью балаганно­го деда с кликушей» и, наконец, «трупными червями». Народничеству-де у нас не на чем основываться, так как русский народ всегда «являлся тестообразной славян­ской расой, из которой внешние условия могут лепить все, что угодно, кроме граждан, потому что граждан не налепишь: они сами делаются из материала более благо­родного, чем тесто».

Насколько справедлив такой взгляд автора на наш народ, история которого полна величайших примеров истинной (а не западно-политиканской) гражданствен­ности, и насколько прав автор, относя к народникам г. Сигму, — об этом здесь говорить не стоит. Интересно то, что свое отрицательное отношение к русским людям, разделяемое вдохновителями и читателями указанного органа, г. фельетонист «Новостей» основывает на испо­ведании решающего значения расовых свойств. Вот что говорится в конце той же статьи:

«Образование, просвещение? Но оно не изменяет свойств расы. Не просвещение создало европейские об­щественные организации…

«Вообще, внешние условия могут мешать или со­действовать развитию расы, могут уничтожить ее, — как засуха уничтожает рожь, — но не могут пересоз­дать расу»…

Вывод знаменательный и даже чересчур резкий, так как даже самые ревностные представители такого взгля­да в западной науке не отрицают значение воспитания.

Но что же можно разуметь под именем тех «внеш­них условий», о которых упоминает автор? Очевидно, речь идет о законах, нормирующих жизнь расы, и о со­седях, ее окружающих, а также об иных условиях (есте­ственных и экономических), под влиянием которых сла­гается ее быт.

Одним из важнейших условий жизни той или иной расы является именно общение ее с другими пле — менами. В частности, для «славянского теста явно не­выгодно общение с еврейскою расой, коренные черты которой в достаточной мере выяснены многовековою историей.

Черты преимущественно отрицательные и, если согласиться с фельетонистом юдофильской газеты отно­сительно решающего значения расовых свойств, — то, значит, никогда, безусловно никогда еврейский вопрос не может быть разрешен благоприятно для евреев без яв­ного, непоправимого ущерба для народов, среди которых они живут.

Стало быть, если еврей получит образование и вос­питание, то он останется тем же вредным хищником, но только будет еще вреднее, во всеоружии знания и обман­чивых культурных манер.

Из этого следует, что облегчение доступа евреев к знанию и к занятию даваемого им положения в обще­стве может произойти лишь в явный ущерб интересам других племен; да и вообще всякая забота, клонящаяся к облегчению участи евреев, если применить к этому во­просу основную точку зрения указанного автора, вредна и нелепа, а все соображения гуманитарного свойства и теоретические доводы в пользу такой заботы падают во прах перед суровым реальным фактом, — постоянством еврейского расового психофизического склада…

Такая безнадежная строгость, однако, вряд ли отве­чает запросам русского духа, вряд ли совместима с рус­ским мировоззрением. Мы не можем не желать лучшего будущего для евреев, не можем не стремиться к нему, в силу старорусского завета данного Илье Муромцу от­цом. Вот как говорит «старый хресьянин»:

«Я на добрыя дела тебе благословенье дам,

А на худыя дела благословенья нет.

Пойдешь ты путем и дорогою,

Не помысли злом на татарина,

Не убей в чистом поле христианина».

Эту заповедь соблюл Илья-Богатырь, что не поме­шало ему наказывать и стирать с лица земли всякую нечисть, обуздывать всякую злую силу, вредившую его родине.

Не должен мешать этот завет и ныне ограждать русский народ от вредных ему соседей. В стремлении к правде и человеческому братству нужны постепен­ность и мера, указываемые знанием действительности и здравым смыслом. Сентиментальность была бы грехом, ибо сентиментальным и излишне уступчивым каждый имеет право быть только на свой, а не на чужой счет. Сентиментальность на счет народа была бы тяжким, не­простительным историческим грехом..

Действительность такова. Русский народ, являю­щийся, по мнению фельетониста «Новостей», «тестоо­бразною расой», мало склонен к мелкой повседневной политике и давно вверил свои интересы самодержавию Божьей милостью, как началу высшему, естественно ав­торитетному и беспристрастному, черпающему силу и мудрость из Божественного Источника. Самодержавие у нас — не случайное, не искусственно возникшее, а органическое явление, свидетельствующее о мудрости народа и философской глубине его взгляда на политиче­скую жизнь. Поэтому нельзя представить себе русский народ не огражденным правительственною заботой от бедствий, страданий и опасностей.

Сам он далеко не от всего может и умеет себя огра­дить, так как в его самодеятельности недостает твер­дых или, вернее, жестоких элементов, отличающих са­модеятельность западных народов. Он неспособен ни на рассудочную ненависть к конкурентам, ни на систематическое, холодно-жестокое сживание недругов со свету, ни даже на сколько-нибудь упорный бойкот кого и чего бы то ни было. Он не только мало склонен к синдика­там и иным формам заговора, но даже мало способен и к борьбе с явлениями такого рода.

Оттого русская будничная жизнь, экономическая и духовная, кишмя кишит всяческими инородческими «заговорами». Приедут в Тамбов три поляка, из кото­рых один состоит аптекарем, другой инженером, а тре­тий почтмейстером, — и сейчас же образуется в этом городе, если не «Великая Польша», то хоть маленький ее отдел. Если русский человек будет иметь неосторожность не угодить одному из этих лиц, то получит неприятности от целой импровизированной коллегии. Огорчивший одного немца получит возмездие от мно­гих немцев и т. д., и т. д. Но опаснее всего, разумеется, прогневить еврея, — ибо придется иметь дело с целым кагалом, не стесняющимся, вдобавок, никакими сред­ствами для борьбы или мести и вообще для отстаива­ния своих эгоистических интересов.

Легко себе представить, каково приходится в та­ких случаях русскому простолюдину, хозяйственное и юридическое положение которого все еще нельзя признать вполне установившимся после реформ, раз­рушивших старый строй и оказавшихся гораздо бо­лее слабыми в области созидания, отчасти вследствие того, что общественная самодеятельность сразу при­няла ложное направление, преобладающее и доселе, поддерживаемое с тупым упорством. Для современно — го великорусского крестьянина не только экономиче­ская борьба, но и простое соседство с евреем были бы прямо фатальны.

Главный контингент евреев мы получили срав­нительно недавно; это наше историческое наказание за раздел Польши. Поляка без еврея столь же трудно себе представить, как грузина без армянина. Польское поли­тическое и бытовое неряшество было естественною по­чвою для еврейского паразитизма, с которым население польских и ополяченных местностей нашей империи давно свыклось.

Малороссияне почти повсеместно настолько при­способились к евреям, что иногда можно встретить даже примеры угнетения этих последних кулаками из христи­ан. Например, в одном местечке Черниговской губернии недостроенная синагога заложена местному кулаку, о котором евреи не без юмора говорят: «Вай, вай! Этотъ целовек хузе зида!»

В других местностях бывшей Речи Посполитой ев­реи гораздо могущественнее, кроме тех пунктов, где их крупными конкурентами выступают немцы — передо­вые отряды надвигающегося на Россию германизма.

Так или иначе, черта еврейской оседлости является родиной современных российских евреев, многие поко­ления которых там свили прочные гнезда. Население с ними освоилось, — и сами собою выработались в этой местности, если не строго применяемые методы борьбы с дурными сторонами еврейства, то, по крайней мере, практические взгляды на это дело.

С повышением уровня мелкого служилого класса, с подъемом народной самодеятельности и общего раз­вития, евреи будут менее вредны в черте оседлости, нежели теперь. В частности, подъем промышленной энергии во всех слоях польского народа, замечаемый за последние два-три десятилетия, служит порукою тому, что этот народ вступает в новый фазис разви­тия, и приближается время, когда формальные законо­мерные ограничения будут менее нужны вследствие возникающих на смену им ограничений общественно­бытовых.

Какое бы то ни было бытовое зло всегда требует обуздания, и нет таких теоретических или принципи­альных соображений (правовых или моральных), в силу которых государство или общество обязано было бы терпеть устранимую реальную неправду. Ограничения, ею вызываемые, всегда необходимы и всегда бывают в благоустроенных государствах, причем их учреждает либо правительство (когда обществу борьба непосильна), либо само общество.

Последнее бывает зачастую суровее первого, — и ревнители правового порядка напрасно торопятся празд­новать победу, когда, на смену правительственным, вы­ступают общественные ограничения. Примером сурово­сти последних может служить современное отношение американцев к неграм.

В итоге, правительственные ограничения обык­новенно рациональнее и уравновешеннее, чем обще­ственные, особенно в России, где общественное самосо — знание недостаточно развито. Кроме того, они по духу гуманнее, а на практике мягче, так как, вследствие не­достатков бюрократической машины, применяются го­раздо слабее, чем все то, что определенные обществен­ные группы считают нужным применять к тем или иным категориям людей или понятий. Так, например, можно ручаться, что правовые ограничения евреев в черте оседлости и за ее пределами соблюдаются с го­раздо меньшею строгостью и полнотой, чем те гонения всякого рода, которым подвергаются со стороны нашей космополитичной и еврейскими вдохновителями руко­водимой интеллигенции те единичные люди и группы людей, у которых хватает мужества указывать на дур­ные стороны еврейства.

Деятельность евреев не одинаково ограничена в раз­ных районах черты оседлости. В Царстве Польском у ев­реев больше прав, чем в Малороссии.

В Варшаве весьма значительная часть домов и пре­обладающее обывательское влияние принадлежит уже не полякам, а евреям. Если допустить, что наше правитель­ство применит к этому краю программу, сочиненную и муссируемую гг. Спасовичем и Пильцем, то в барышах останутся преимущественно «поляки Моисеева закона», а не настоящие поляки, — по крайней мере, в городах.

В других районах черты оседлости ограничения большею частью слабо соблюдаются, так как несоблю­дение их является постоянным и вошедшим в нравы источником дохода для поместного служилого клас­са. Евреям, например, запрещено арендовать имения, а между тем это запрещение обходится сплошь да рядом, под видом «покупки урожая» и т. п. Есть целые уезды в юго-западном крае, где евреи являются монополистами по части аренды и сильно утесняют крестьян. Ведь ра­бочими у евреев-арендаторов являются христиане, а не евреи, мало способные и несклонные к тяжелому земле­дельческому труду и вообще к какой бы то ни было се­рьезной созидательной работе. Главным их призванием является посредничество в самых разнообразных и пре­досудительных формах. В Черниговской губернии зна­чительная часть бывших помещичьих земель перешла теперь уже прямо в собственность к евреям. Запрещени­ем селиться в деревнях и селах без профессионального предлога (разработки торфа, леса, мукомольного дела и т. д.), как уже упомянуто выше в главе «Роковой во­прос», местные власти зачастую, так сказать, «играют», создавая тем и в еврейской среде, и в массе христианско­го населения отрицательное, скептическое отношение к закону и к самой идее законности.

Ввиду изложенного, необходимо, с одной сторо­ны, пересмотреть законоположения и распоряжения, нормирующие положение евреев в черте оседлости; необходимо ограничения невыполнимые либо сделать выполнимыми, либо отменить; во-вторых, — усилить контроль над должностными лицами всех ведомств, дабы поколебалась еврейская вера в силу денег и дабы поднялось достоинство русского служилого класса в черте оседлости. Надо, чтобы евреи усматривали в законе, их стесняющем, именно закон, а не источник устранимых взятками шикан5, и чтобы в них постепен­но возрастала заслуженная надежда на целесообразное смягчение этого закона.

Местные власти и наиболее развитая часть общества должны, по мере сил, служить гражданскому воспита­нию еврейской среды, а не поддаваться ее растлевающим воздействиям. Наконец, сознательные сторонники рав­ноправности евреев, не склонные в угоду этим послед­ним поступаться народными интересами, должны стре­миться к тому, чтобы экономическая самодеятельность близкого им района поднялась и выработала усовершен­ствованные приемы, так как при этом условии законо­мерные ограничения евреев будут менее нужны. Вообще при наличности целого ряда явлений, характеризующих современную народную и общественную жизнь в черте еврейской оседлости, об отмене ограничений покуда не может быть и речи. Это грустно, но это так…

Но несомненно, что одно уже введение справедли­вости, строгой законности и человечности в практику этих ограничений само по себе явилось бы немалым бла­гом для еврейской народной массы.

Органы печати, вдохновляемые еврейскими тен­денциями или деньгами (а такова почти вся наша «ли­беральная» печать), охотно повторяют избитую фразу, украшающую также столбцы всевозможных подпольных изданий: «евреи задыхаются в черте оседлости». Вряд ли есть у нас «интеллигент», который бы не слышал и не повторял этой нелепой фразы?

Почему «задыхаются»? Пределы черты оседлости весьма широки — в полтора или даже два раза больше Германии и Франции, народы коих, однако, не задыхают­ся! Если даже допустить, что для евреев на деле закрыта восточная граница отведенного им историей и законом района, — то ведь на запад им путь не заказан! Если кому особенно тяжело в черте оседлости, так это «ма­леньким» евреям, порою действительно задыхающим­ся под гнетом собственной буржуазии, от которого их следовало бы оградить. Заправилам «фрачного кагала» живется привольно. Этим противникам русской само­бытности и ревнителям западных форм народоправства предоставляется посещать очаги западной цивилизации и промышленности; все это у них под боком — и про­езд от Вержболова до Берлина и от Волочиска до Вены легче осуществим, чем долгое путешествие из Саратова за границу. Отчего же они задыхаются, обладая таким доступом ко всему тому, что они считают хорошим и же­лательным? Не вернее ли будет сказать, что они отнюдь не задыхаются, а попросту сердятся на некоторую за­труднительность распространения их эксплуататорской и катальной деятельности на север и восток от черты оседлости! То ли дело бы, например, если б можно было собирать шекели и выдавать марки с масонскими треу­гольниками и в Туле, и в Пензе, и в Казани! Цивилизация от этого весьма выиграла бы, и Россия, пожалуй, благо­словила бы свою судьбу?!…

Так ли это? Пускай бы добросовестные (а не тупые или подкупные) ревнители еврейской полноправности определенно ответили на нескромный вопрос: что соз­дали евреи в черте оседлости, и каковы культурные по­следствия их пребывания там?

Приятного для евреев ответа взять решительно неоткуда. История говорит, что они содействовали падению Польского королевства, ослабив его госу­дарственность и внеся растление в местные нравы. Со времени же русского владычества еврейская среда явилась в черте оседлости школою чиновничьего раз­вращения, школою всяческого соблазна для экономи­чески утесненного евреями народа. Торговля? Оживле­ние? Но торговля бывает дурная и хорошая, полезная и вредная. Крупные еврейские фирмы нанесли нашему хлебному экспорту, особенно южно-русскому, неис­числимый вред посредством фальсификации, запят­навшей доброе имя русского хлеба. Контрабанда, с еврейской точки зрения, также считается торговлею, как и фальсификация продуктов. Еврейских фирм, ко­торые бы гордились многолетнею беспорочною дея­тельностью, в черте оседлости почти нет. Торговые заведения, сознательно идущие к банкротству и потом возрождающиеся на мошеннически приобретенные деньги под другими вывесками; темные акционерные и биржевые операции; всевозможные виды «дутого» грюндерства — вот наиболее характерный формы ев­рейской торгово-промышленной деятельности; при этом — удивительное умение находить ключ к серд­цам таких провинциальных и столичных деятелей, на обязанности которых лежит регулирование и развитие экономических сил нашего отечества. Что касается до «оживления» облагодетельствованных евреями мест­ностей, то оно выражается прежде всего в понижении всеобщего уровня политической благонадежности. Ев­реи — искусные распространители всего запретного и тлетворного, начиная с беспатентной водки, продолжая порнографическими изображениями и кончая подполь­ными брошюрами, нелепыми слухами, заразительным нервным настроением. Психический склад молодежи в высших и даже средних учебных заведениях черты оседлости неизмеримо анормальнее, чем во внутрен­них губерниях, — и именно потому, что еврейское воз­действие там непосредственнее и сильнее. Вряд ли все это можно назвать культурными плодами.

Вряд ли также нужно подробно доказывать, что распространение такой «панацеи» на великорусские гу­бернии было бы величайшим бедствием. Да оно реши­тельно никакими нравственно-социальными соображе­ниями не вызывается. Если бы евреи были склонны к земледелию, к которому правительство в течение мно­гих лет тщетно старалось их привлечь, — то для них с избытком хватило бы честно заработанного насущного хлеба и в черте оседлости. Там, ведь, гораздо менее тес­но, чем во многих зарубежных странах, а спрос на чест­ный труд весьма велик.

Не очевидно ли, что евреям в черте оседлости тесно именно с точки зрения паразитической, — и они хотели бы эксплуатировать население других местностей, не знакомое еще с их «методом» и менее приспособленное к самозащите. Выше было отмечено, что великорусское население недостаточно вооружено для борьбы с ев­рейством: оно слишком доверчиво, добродушно и, если можно так выразиться, мечтательно. С нравственной точки зрения это достоинство, а не недостаток, но в наш век суровой экономической борьбы такое достоин­ство по меньшей мере невыгодно. Так или иначе, власть должна ограждать народную среду, отличающуюся такими духовными чертами, от инородческих посяга­тельств и утеснения.

К сожалению, это ограждение слишком часто не достигает цели, как потому, что соблюдается недоста­точно добросовестно, так и в силу существования лазе­ек, допускающих закономерный обход предначертаний законодателя. Ни Орловская, ни Курская, ни Харьков­ская, ни Псковская губернии, ни Сибирь, ни обе столи­цы — не входят в черту оседлости. Между тем, — как всем известно из газет, — в Курске, в Ельце и других городах имеются неизвестно когда возникшие еврей­ские общины, выступающие иногда с официальными проявлениями своего существования и самосознания; дачные окрестности Харькова заполонены евреями; в Псковской губернии приняло невероятные размеры еврейское землевладение, не без содействия некоторых местных земцев; в Сибири еврей-золотопромышленник и водочный торговец — бичи приискового и таежно­го населения; в Петербурге истинными хозяевами гостиного двора являются евреи, в союзе со своими родичами-армянами, а в Москве евреи хозяйничают во многих главных сферах жизни: они и домовладельцы, и главари денежного рынка, и шумные вожаки «интел­лигенции», и вдохновители или обладатели всей поч­ти без исключения местной прессы, насчитывающей в своих рядах множество дельцов, отличающихся не­вероятно шантажным характером и дикою «либераль­ною» нетерпимостью. Печатью завладели евреи отча­сти даже в Сибири, не говоря уже о Петербурге, где еврейская тенденция состоит в компромиссе с другими инородческими и зарубежными направлениями.

До очевидности ясно, что пресловутые ограниче­ния не соблюдаются, — и в черте оседлости имеются значительные прорывы. Если чего нужно желать для настоящего фазиса русского развития, — так именно не упразднения, а наоборот, соблюдения черты осед­лости, тем более, что несоблюдение ее всегда проис­ходит именно в пользу самой вредной категории ев­реев — в пользу сильных и крупных хищников. Так называемый жид неизмеримо лучше и безвреднее, чем еврей, — а именно последнему-то и дано беспрепят­ственно переступать через какие угодно ограничения и обходить какие угодно, для всех русских подданных обязательные, законы.

Закономерная зависимость еврейских прав от гиль­дии, т. е., попросту от денег, является источником вся­ческой неправды, бытовой и юридической, и худшим из нарушений ограничительных мер. Сам закон как будто говорит еврею: «Будь богат — и все тебе доступно!» Есть случаи, когда кагал собирает деньги для того, что­бы предоставить своим избранникам играть серьезную роль в городах за пределами черты оседлости. Крупный промышленник или торговец заводит «отделение» своей фирмы в столицах, с целым штатом служащих евреев. Если бы гильдия не давала таких прав, то во главе по­добных «отделений» явились бы христиане, без ущерба для честной торговли. То, что в крупных городах садят­ся наиболее богатые и изворотливые евреи, помогает им сплотиться и сильнее влиять экономически и духовно на русскую среду. В итоге страдают и русские, и еврей­ская беднота, а сильные хищники-евреи благоденству­ют; дело кагала, все более принимающее политически- масонский характер и объединяющееся с зарубежными интригами, при таких условиях крепнет и развивается с ужасною быстротой. Ясно, что необходим иной кри­терий, более целесообразный и нравственный, чем богатство, для допущения исключений из ограничи­тельных правил. Ведь теперь еврей, платящий первую гильдию, — лицо привилегированное по сравнению с русским купцом той же категории, так как последнему не дается этим званием такого расширения государ­ственных прав, какое получает еврей…

Специальный разбор ограничений, стесняющих разнообразную еврейскую предприимчивость, не входит в программу этой статьи, имеющей целью содействовать лишь установлению в обществе более независимого от доктринерских предрассудков здравого взгляда на ев­рейский вопрос. Но есть одна деталь, о которой тяжело даже думать.

Что бы вы сказали, если бы какому бы то ни было человеку, во имя его расовых отрицательных черт, запре­тили принимать прописанный ему врачами хинин? Ведь это уже, так сказать, вошло бы почти в инквизиционную программу, т. е. нарушило бы нормальные пределы борь­бы с дурными сторонами еврейства. Между тем, такое нарушение у нас имеется: евреям запрещено посещать большинство наших минеральных вод и, в частности, лечиться на кавказских водах.

Признаться, даже трудно понять причину такого за­прета. Говорят, что евреи тогда наводнят все курорты под предлогом лечения. Но разве этого неудобства не могут, по крайней мере, смягчить присяжные правительствен­ные врачи, отличающие больных от здоровых? Говорят, что евреи антипатичны, неопрятны — и неприятно дей­ствуют на нервы прочих больных. Но видь эту нервность можно и в карман спрятать, когда речь идет о страдани­ях живых людей! Наконец, армяне, заполоняющие кав­казские минеральные воды и усиленно муссировавшие вопрос о выселении евреев из Владикавказа и о недопу­щении их на указанные курорты, — во многих отноше­ниях хуже евреев, и роль их на кавказских курортах еще более скверна; тем не менее, вопрос о недопущении их туда не поднимается, и бакинские нефтепромышленни­ки беспрепятственно скупают множество земель и дач этого района. Вот этому-то надо бы положить предел, а запрещение лечиться кому бы то ни было какими угодно водами вряд ли может оправдываться какими бы то ни было соображениями.

Справедливее было бы предотвратить целесообраз­ными мерами неудобства, сопряженные с временным пребыванием евреев в различных курортах. Положим, богатые евреи могут ездить за границу, а еврейская бед­нота, страдающая разными болезнями, столь же мало имеет шансов попадать на какие бы то ни было мине­ральные воды, как и русские бедняки, обреченные на страдания и смерть в тяжкой обстановке. Тем не менее принцип остается принципом, — и введение расовой по­литики в область человеческих страданий вызывает не­радостные мысли…

Если дело дошло до того, что это нужно, — то не­обходимость указанной меры является плохою рекомен­дацией, прежде всего, для курортного начальства и вра­чебного персонала…

Теперь возникает аналогичный вопрос: коль скоро следует признать категорию прав, неотъемлемо принад­лежащих каждому человеку, независимо от видовых его особенностей и лишь потому, что он человек, — то можно ли признать правильным стеснение доступа пред­ставителям той или иной расы к образованию? Если не следует мешать лечиться, то неужели следует мешать развиваться духовно?

Вопрос этот неизмеримо сложнее, чем кажется на первый взгляд.

В глазах человека, не удрученного тупым и прямо­линейным либерализмом, совершенно ясно, что каждое государство как организм, необходимо руководящийся естественною идеей подбора, не только может, но даже должно разделять своих подданных на категории, обле­ченных неодинаковыми государственными правами. Это мы и видим даже в самых либеральнейших республиках, где требуется определенный имущественный ценз, на­пример, для участия в выборах. Это вполне резонно как общее правило, так как люди, лишенные всякого ценза, представляют собою, с политической точки зрения, бес­принципный, беспокойный, безнравственный, подкуп­ный и вообще противосоциальный сброд. Исключения редки и не типичны.

Принимаются также в расчет и расовые черты. Страна свободы — Америка — относится к китайцам неизмеримо суровее, чем русские к евреям. Недалек день, когда и еврейский вопрос неизбежно поднимется в Америке. В республиканской Франции туземное населе­ние колонии на деле далеко не пользуется одинаковыми правами с гражданами метрополии. В современной Гер­мании, представляющей собою сильно развивающийся государственный организм, правительство идет гораз­до дальше по этому пути: не только поляку не вверят управления Познанью, но даже в самой немецкой среде происходит известного рода подбор, — и большинство ответственных должностей по министерствам внутрен­них, иностранных дел и финансов — преимущественно предоставляется пруссакам.

Наши доктринеры правового порядка большею ча­стью не отличают государственных или политических прав от гражданских, в тесном семейно-имущественном смысле этого слова. Между тем, эта разница, несомнен­но, существует, — и во всяком живом государственном организме первая категория прав (служебные, выбор­ные и т. п.) должна отличаться достаточными разнообразием и гибкостью, в зависимости от соображений внутренней и внешней политики. Наоборот, признака­ми узко-гражданских прав должны быть: сравнитель­ное постоянство (при весьма медленном нарастании перемен) и стремление к единообразию по отношению ко всем без изъятия обывателям, допуская лишь разли­чия, выросшие на исторически-бытовой почве. Купля- продажа, брак, наследование, договоры всякого рода одинаково нужны всем…

Но даже и гражданское право, в тесном смысле слова, не может и не должно быть независимым от соображений государственной политики, имеющей ре­альною целью благо подданных, а отнюдь не служение кумиру правового доктринерства или «бумажного» ни­велирования, ведущего на практике к обострению нера­венства. Недаром сами юристы признали, что «summum jus—summa injuria»6.

Если, положим, арендовать земли и покупать их разрешается в некоторых местностях всякому русскому подданному, за исключением еврея, то такое вторжение расовой политики в область узко гражданского права не только оправдывается, но и подкрепляется реальною заботою об интересах тех крестьян и рабочих, которым придется иметь дело с арендатором. Если, согласно ново­му вексельному уставу, некоторым категориям лиц вос­прещаются известные долговые сделки, то на это опять- таки есть нравственно-бытовые причины. Достаточно вдуматься в эти вопросы, чтобы решать их не прямоли­нейно, а жизненно-верно и в духе высшей, не формаль­ной только справедливости.

И все-таки, хотя предрассудки, которыми обосно­вывается мертвенная неподвижность правового порядка в глазах его идолопоклонников, теряют свою цену при более добросовестно-вдумчивом отношении к делу, — вопрос о праве евреев на духовное развитие требует бо­лее подробного анализа,

Во-первых, необходимо знать, какие плоды полу­чает государство и общество от нарастания еврейской интеллигенции; во-вторых, — точнее определить, в чем заключаются стеснения, формально ограничивающие доступ евреям к образованию.

На первый вопрос даже самый доброжелательный к евреям человек, если он мало-мальски добросовестен и наблюдателен, может дать лишь весьма нелестный для евреев ответ. В предыдущих главах выяснены как глав­ные черты еврейского племенного миросозерцания, так и особенности характера и стремления представителей этого племени.

В области политической — ненависть к идее го­сударственности и даже неспособность к искренне­му и полному ее восприятию. В области религиозно­философской — ненависть к христианству и врожденный материализм; сюда же относится отчасти слабый интерес к понятиям чести, долга, братолюбия. В области междуплеменных отношений — тайная или явная нелюбовь к «гоям», презрение к их националь­ным идеям и, так сказать, органическая склонность сплачиваться против них и вместе с тем залезать к ним в душу, гипнотизировать их на свой лад, подтачивать все устои их жизни, все государственно-общественные учреждения. Проникнут несколько евреев в адвокатскую среду, — и там широкою струей разливается бес­принципность; снюхается еврей с бюрократией, — на­чинаются взятки, обход закона и т. п. Орден Почетного Легиона теперь можно увидеть в петлице таких дель­цов любой профессии, одно имя которых является си­нонимом поругания всякой чести…

Печать — и в частности бедная русская печать — теряет и здравый смысл, и порядочность, благород­ную терпимость и правдолюбие, как только попадает в руки евреев или их наемников. Даже среда ученых, сформировавшаяся под влиянием еврейского миросо­зерцания и служащей ему печати, наглядно утрачи­вает ту духовную высоту, которою наши универси­теты могли гордиться несколько десятилетий тому назад. Промышленные и финансовые предприятия, акционерные общества и т. д. непременно принимают характер темного грюндерства, а то и просто мошен­ничества, как только туда, хотя бы в незначительном числе, проникают евреи. Эти последние, натворив всяких бед, если и теряют иногда то или иное место, выходят, однако, «сухими из воды», как это произо­шло, например, недавно в одном крупном финансовом предприятии.

У вас может быть какой угодно гуманный взгляд на евреев, но если вы увидите бюрократа, или инже­нера, или писателя в тесном общении с евреями, — то невольно станете относиться к означенным лицам по­дозрительно. Неуязвимы для подозрения почти исклю­чительно такие редкие люди, как покойный Вл. С. Со­ловьев, а прочие — очень уязвимы! А ведь не может же подобное чувство вытекать из одного только неоснова­тельного расового предрассудка!..

Да и может ли вообще расовый предрассудок, этот естественный исторический результат опыта целого народа, быть неосновательным? Ему не следует под­даваться в частных случаях и в частных отношениях, чтобы не доставить незаслуженных страданий челове­ку, быть может, являющемуся светлым исключением из печального правила. Но, при решении вопросов общих, необходимо считаться и с мнением народа, исторически сложившимся.

Как влияет еврей-интеллигент на доступную ему общественную среду? Очевидно, это влияние находит­ся в прямом соответствии с его духовным обликом, даже в тех редких случаях, когда этот еврей не состоит еще выполнителем каких-либо кагальных предначер­таний; кстати сказать, такие случаи не то, что редки, а буквально почти не встречаются, ибо еврея-одиночку, еврея, не имеющего никаких отношений со «всемир­ным еврейским союзом» или его агентами, даже пред­ставить себе невозможно! Если он, по своему характеру, нелюдим, или склонен к мечтательности, или тяготеет к иному кругу людей и задач, — то его все-таки най­дут, возьмут на строгий мундштук и заставят делать то, что угодно кагалу.

Но если даже оставить в стороне указанное об­стоятельство и просто взять типичного, образованного еврея, одаренного научным или философским мышле­нием, то каково будет содержание этого мышления? Очевидно, оно будет в соответствии с его племенным психическим складом. Как совершенно верно сказал г. фельетонист «Новостей», открывши тем весьма уязви­мую ахиллесову пяту защитников еврейства, — расу перевоспитать нельзя.

Такая задача, разумеется, менее всего по плечу нашим учебным заведениям, педагогический уровень которых за последние несколько десятилетий сильно понизился. Наконец, не надо забывать, что питомца учебного заведения воспитывают не только педагоги, но и товарищеская среда, если она отличается боль­шою стойкостью принципов, и особенно стойкостью национального самосознания.

Прошедший английскую школу Дизраэли7, хотя и остался по существу, по темпераменту и складу мышле — ния евреем, но, так или иначе, усвоил много английских принципов и был достойным лордом Биконсфильдом. У нас же, наоборот, несколько евреев, попадающих в гим­назическую или университетскую среду, могут заразить своими разлагающими тенденциями многое множество юнцов «без руля и без ветрил». Если есть у нас нечто «тестообразное», так это именно наша интеллигенция, начиная с учащихся подростков, — и коренится это не в расовых чертах нашего народа, а в двухвековом бесце­ремонном обращении с жизненными устоями русской общественности и даже государственности. Не отрицая громадной заслуги эпохи так называемых «великих ре­форм», необходимо, однако, отметить, что именно эта эпоха нанесла значительный вред русской интеллиген­ции, оторвала ее от родной почвы, стерла в порошок самобытные характеры, заменила русскую культуру фикцией космополитического просвещения и превра­тила толпу дипломированных людей в «тесто», из кото­рого бесцеремонные вожаки стали лепить, по прихоти просветительной моды, то марксистов, то отрицателей родной религии, то ницшеанцев, то лакействующих космополитов, то, наконец, совершенно разнузданных, нравственно-неопрятных босяков. Такая среда никого воспитать не может, а может только исковеркать или за­разить. Ее духовное неряшество создает особую воспри­имчивость ко всякой инфекции и особо благоприятные условия для благоденствия и размножения паразитов, экономических и духовных.

Пустите в эту среду самого безобидного, т. е. не при­верженного к кагалу и не пылкого еврея. Что он будет там говорить, без всякой задней мысли, bona fide8? Ведь не будет же он отстаивать православие, самодержавие и русскую народность — понятия чужие для него истори­чески и фактически; его предки и соплеменники и сам он, так или иначе, привыкли усматривать в этом скорее источник страданий или, по меньшей мере, препятствия для общееврейских и даже личных своих стремлений. Ясно, что он будет говорить о необходимости ускорить темп прогресса, отвергнуть исторические заветы русско­го народа, которые он естественно считает нелепыми и вредными; наконец, — установить безусловную фор­мальную свободу и равенство для всех.

Может быть, он и не собирается злоупотреблять этою свободою и равенством с определенною целью соз­дания фактических еврейских привилегий и порабоще­ния других племен; но он ни за что не согласится с теми, кто скажет ему, что безусловное формальное равенство неизбежно влечет за собою сквернейшие формы нера­венства на деле, что это придумано на Западе своеко­рыстною буржуазией, а в России горячо поддерживается и систематически проводится именно инородческою ин­теллигенцией, у которой наши дипломированные люди состоят в подхалимах или в учениках.

Он замашет руками, если ему напомнить, что во Франции пресловутая «свобода совести» привела к угне­тению христианства, что, по требованию Ротшильда и его прислужников, там была снята с театрального репер­туара пьеса, неприятная евреям, что пресловутый Дрей­фус, дважды осужденный, помилован по требованию все той же еврейской организации и т. д. и т. д.

Он назовет самые разговоры на такие темы «мра­кобесием», нетерпимостью; а окружающая «тестоо­бразная» среда, усвоившая чисто еврейскую нетерпи­мость к непонятным или несимпатичным ей взглядам, с усердием доброй своры примется травить выразителя таких взглядов.

Все русское, все созидательное для нашего народа и для арийцев вообще можете осуждать и даже оплевывать: вам будут рукоплескать, а при наличности у вас неко­торого таланта произведут вас даже в гении, сочинения которого обязан знать наизусть каждый студент, обязан покупать каждый интеллигент, от столоначальника до значительного сановника включительно. Но попробуйте затронуть еврейский вопрос (или аналогичный вопрос об армянской плутократии на Кавказе), — и начнется террор: пойдут гонения всеми способами, с разных сто­рон, даже оттуда, где ревнитель русских интересов впра­ве рассчитывать на честную поддержку.

Далеко не все правящие сферы это понимают, а есть и такие, которые понимают, но по разным причинам про­должают сочувствовать еврейству и творить волю еврей­ского «правительства».

Это «правительство», хотя и в кавычках, но несо­мненно существует, — и вряд ли можно отрицать, что в отношении систематичности работы и неуклонности направления у него есть несомненные преимущества перед многими государственными правительствами, на­пример, французским. Деньги оно собирает всюду — то посредством систематичной биржевой игры, то посред­ством «шекелей» и т. п., а не тратится ни на армию, ни на суд, ни на охранение границ.

В наш век, когда экономическим условиям принад­лежит преобладающая роль, и деньги властвуют, еврей­ский всемирный союз с каждым днем становится силь­нее, особенно там, где правовой порядок парализовал государственную власть и где национальное самосозна­ние не стоит на должном уровне.

При утилитарном взгляде на науку, знание, поли­тику, профессиональные занятия и т. д. — какое бы то ни было знание не перевоспитывает человека, а лишь вооружает его; если в нем преобладают инстинкты и стремления разрушительные по отношению» к устоям данного государства (как у евреев по отношению к Рос­сии), — то трата государственных денег на «вооруже­ние» человека, неминуемо враждебного этим устоям, есть реальный вред народным интересам, и, так ска­зать, частичное самоубийство.

Стоит только трезво взглянуть на дело и при­знать, что каждый народ имеет право ограждать свои национально-государственные интересы, — чтобы стес­нение евреев в области образования получило разумный смысл и оправдание, по крайней мере, на то время, поку­да мирное развитие нашей национальной культуры пре­рвано или сильно стеснено общественным бытом, нанос­ными воздействиями и зарубежными интригами.

Такой вывод сделается еще более приемлемым, если сообразить, что никакому еврею не воспрещается поку­пать книги и учебные пособия и достигать каких угодно высот знания, но только ему предоставляется это делать без прямой помощи народных средств и без последую­щих прав, даваемых дипломом. Кроме того, известному проценту евреев, почти всегда превышающему установ­ленный на бумаге, все пути к образованию открыты.

Насчет диплома же и его применения, надо пола­гать, сомнений не должно быть: каждое государство вправе давать этому вопросу какое угодно направле­ние, — ибо это вопрос политики и самоохранения. Сен­тиментальность в этой области — сентиментальность на чужой счет — была бы не только нелепостью, но даже преступлением

Но какой же возможен исход из трагического по­ложения, когда здравая междуплеменная политика на­стоятельно требует даже ограничения целой расы в ряде естественнейших сфер жизни и деятельности? Можно ли нам, христианам и ревнителям гуманного взгляда на че­ловечество, мириться с таким положением вещей?

Наконец, наступления каких событий должны же­лать сами евреи, стремящиеся к равноправности для своей расы и к ее реабилитации? Какому складу русской мысли должен сочувствовать еврей вдумчивый, дально­видный и понимающий историю?

Теперешние русские интеллигенты и прямо или косвенно руководящие ими евреи полагают, что надо по­просту снять все перегородки, открыть евреям доступ во все святилища русской жизни и мысли, — т. е., в ито­ге — отдать не только материальную, но и духовную со­кровищницу России «на поток и разграбление», на по­ругание евреям.

Но на это не может пойти правительство, пока в нем есть хоть искра национального достоинства, не под­точенного влияниями «дружественных держав»; оно не может стать в противоречие с великою народною стихи­ей, которая все вверила родному самодержавию, но и от других заветных устоев своих не отреклась и отречься не может, пока она жива.

Неосмотрительное снятие перегородок и пагубные результаты его для народа встретили бы со стороны по­следнего нежданно быстрый, неудержимо сильный и грозный для еврейства бытовой отпор. История кишмя кишит такими примерами, — и недаром одной из при­чин жалкого доктринерства и умственной слабости на­шей интеллигенции является незнание и предвзятое иг­норирование истории.

Сторонники «снятия перегородок» любят вы­двигать идею ассимиляции евреев. Но, во-первых, как выше сказано (глава «Сионизм»), способность евреев к ассимиляции более чем сомнительна, а их способность к «переодеваниям» только была и доселе является для них орудием разложения арийского миросозерцания и государственности. Во-вторых, если уже говорить о полной ассимиляции, то речь идет не о стрижке пейсов или забвении жаргона, а о скрещивании рас, о поглоще­нии еврейской народности русскою, посредством сме­шанных браков. Это штука мудреная и обоюдоострая. Если даже, вопреки обширному историческому опыту и резко проявляющемуся за последнее время еврейскому наступательному «национализму», допустить, что евреи поддались бы такого рода ассимиляции, — то и в таком (в сущности невозможном) случае от этого ждать добра не приходится. Если сообразить, что главным фактором религиозно-нравственных, политических и иных взгля­дов и стремлений любого племени является его расовый психофизический склад, т. е. основа органическая, то само собою разумеется, что острая еврейская струя, влитая в государственно-общественный организм России, не мог­ла бы не повлиять и на психофизический склад народа и даже, весьма скоро, на его политические судьбы.

Опять-таки обратимся к истории. Ведь тюрко­финская и монгольская кровь явилась у нас тою ли­гатурою к славянскому элементу, при помощи кото­рой создалась крепкая российская государственность; помимо этого, московским людям надо было еще по­страдать под татарским прессом, чтобы сплотиться как следует и не только умом, но всем нутром своим воспринять мировые задачи византийского самодержа­вия. Польская народность, чрезвычайно талантливая по натуре, восприняла (отчасти при помощи «франки­стов», т. е. евреев, поверхностно ассимилировавшихся ради поддержания еврейских интересов) небольшую струю еврейской крови — и пришла к государствен­ному банкротству. И по сие время эта нецелесообраз­ная прививка, наряду с другими причинами, является довольно крупною помехою желанному установлению братских отношений между поляками и русскими: как только поляки становятся на путь разумного единения с нами, — всегда появляется пылкий «патриот», или льстивый «угодович» из более или менее крещеных польских евреев, и сеет микробы всякой смуты.

Те местности Германии, где произошло наиболее заметное скрещивание с еврейской расой, весьма бы­стро подпали под власть германо-славянской Пруссии. Современная Франция нагляднее всего испытывает на себе «благодетельные» результаты расовой ассимиля­ции с евреями. Венгерская общественность также до­статочно печальна под непосредственным воздействи­ем того же фактора.

Вопрос о скрещивании рас, некогда хорошо знако­мый человечеству, сильно затуманился и отошел на да­лекий план, особенно во времена господства противо­научного позитивизма над наукой. Он возрождается за последнее время, но далеко не разработан, — и в этой области возможны лишь весьма приблизительные выво­ды. За крайнею затруднительностью добывания стати­стических данных особенная работа выпадает на долю чутья и, если можно так выразиться, беллетристической вдумчивости наблюдателя.

Чтобы составить себе сколько-нибудь близкий к истине взгляд на вопрос о результатах ассимиляции евреев, интересующемуся им русскому человеку по­лезно проследить, что получается от такого рода сме­шанных браков в знакомой ему среде. Ручаюсь, что наблюдения такого рода приведут к заключениям не­благоприятным, особенно с государственной точки зрения. Скрещивание русских с евреями дает обыкно­венно нисходящих либо с крайне неуравновешенным характером, либо людей узко материалистического склада. Уровень талантливости нередко повышается, но притом, обыкновенно, в ущерб идеальным духов­ным чертам. Наиболее же наглядным результатом та­кого скрещивания является космополитизм и нетер­пимость в его отстаивании.

Космополитическому настроению многих семей из нашей интеллигенции необходимо искать органической причины — т. е. инородческой и, особенно, еврейской крови, попавшей туда законным или внебрачным спо­собом. Кровь эта, нужно кстати заметить, чрезвычайно острая, одаренная способностью «не прощать», так ска­зать, до седьмого колена.

Насколько скрещивание с германскою и англо­саксонскою расой полезно славянину (разумеется, когда этот последний не является этнографическим материа­лом), настолько смешанные браки с евреями органиче­ски вредны для цельности русского миросозерцания. Всмотритесь когда-нибудь в двенадцатилетнего гимна­зиста, происходящего из такой семьи; он уже непремен­но «газетный» человек в таком возрасте, когда чисто русский ребенок еще наивен. Он уже пишет стихи, либо критические заметки, презирает при этом Пушкина, а Надсона знает наизусть, критикует что угодно и ко мно­гому относится с каким-то старческим скептицизмом; у него потребность играть роль в товарищеской среде и щекотать свое тщеславие, а наряду с этим, он уму­дряется снискивать расположение начальства, удачно устраивать свои школьные, а в близком будущем и материальные делишки.

Когда он вырастет, — у него может оказаться до­вольно яркий, но непременно неглубокий талант, скорей разрушительный, чем созидательный. Его работа бу­дет скорее блестящим пенкосниманием, чем солидным творчеством, потому что для этого последнего нужны, помимо таланта, еще и особого рода уравновешенность, и высокий духовный склад, редко присущие типичным представителям еврейской расы.

Большими числами в вопросе о русско-еврейских скрещиваниях располагать теперь не приходится, да, по всем вероятиям, никогда никому и не придется. Поэтому трудно решить вопрос, могла ли бы русская народность бесследно «поглотить» живущую около нее еврейскую расу? Можно сказать a priori, что это обошлось бы им не­дешево, в отношениях государственном и общественном. К счастью, это и невозможно, и дело не к тому идет. Ста­ло быть, остается вопрос о русско-еврейском скрещива­нии только принять к сведению для частного обихода, а попытку развязать гордиев узел еврейства в России про­должать с другого конца.

Если вникнуть в сущность этого «узла», то сама собою выяснится главная из темных и опасных его сторон.

Русская народная масса, вступая в общение с еврея­ми, несет, главным образом, материальные потери и не теряет религиозно-политических основ своего бытия, своей духовной и государственной жизни. Для нее, не оторванной от родной почвы, дурные стороны еврейства особенно рокового значения не имели бы, если бы пра­вящие классы честно выполняли свой долг и ограждали народ от всяких зол и бедствий.

Интеллигенция — дело другое.

Призвание образованных классов, из которых вы­ходят воспитатели и руководители народа, в обществен­ном и служилом смысли этого слова, — повысить, со­хранить и умножить сокровища народного духа. Народ стихийно верен Царю, отечеству, церкви, заветам про­шлого; истинная интеллигенция должна осмыслить, укрепить это чувство, быть стражем народа от врагов внутренних и внешних.

Крестьянин, идя за плугом, поглощен в заботу о хлебе насущном, в узкие, чисто местные интересы свои. Высшие стремления, заботы и чувствования поднимают голос в нем лишь в минуты исключительной важности, когда голос земли зовет его на подвиг, или Царь делит с ним думу, горе или радость. Умственная жизнь не состав­ляет для него постоянной и естественной обстановки. Она должна быть на подобающей национальной высоте у образованных классов, специально к ней призванных. Национальное самосознание этих последних должно быть вечно бодрственным и творческим, во всеоружии духовного (в широком смысле) просвещения. На каждом шагу нужна такая специальная духовная вооруженность для решения самых скромных с виду вопросов народной жизни — в частной, общественной, поместно-служилой и столичной практике…

Каково положение народа, если интеллигенция, под влиянием прямых и косвенных воздействий, становит­ся «еврействующей», космополитичной, равнодушной к родным святыням, к родной силе и правде? Каково ему, если печать является очагом такого национального омертвения и если служилые представители интеллиген­ции несут этот яд на бюрократические высоты, в такие инстанции, где решаются экономические или духовные судьбы массы неповинного населения?!

Где предел такому болезненному явлению, столь до­рого обходящемуся народной среде и всему государству? Какими бедами чревато подобное положение вещей?…

Ясно, что когда мы говорим о борьбе с дурными сто­ронами еврейства, — то на первом плане должна стоять борьба за русские национальные идеалы, имеющие целью духовное оздоровление наших образованных классов и, в окончательном результате, — надежное облегчение участи самого еврейства.

Закономерные ограничения и национальная само­деятельность общества находятся в наглядном взаи­моотношении: если вторая слаба, то первые должны восполнять ее. Никакое лечение не может сравниться по результатам с природными силами организма, кото­рые опытный врач первым долгом и старается пустить в ход. Если бы наше общество, начиная с учащихся подростков и кончая людьми влиятельными, испове­довало и проводило в жизнь здравый взгляд на русские государственные и общественные задачи; если бы мы, разрозненные русские люди, умели, когда нужно, спло­титься и в культурной борьбе дружно отстаивать свои исторические заветы и интересы родного народа, то никакие ограничения инородцев вообще и евреев, в частности, не были бы нужны.

И еврейская, и всякая другая (конечно, облагоро­женная и вошедшая в благоразумные границы) обо­собленность могла бы уживаться беспрепятственно наряду с сильным русским самосознанием, которое сдерживало бы лишь отрицательные и враждебные проявления ее.

Этого не понимают ни евреи, ни другие инородные сограждане наши: они думают достигнуть больших ре­зультатов, если бы им удалось хорошенько усыпить бди­тельность русской власти и радикально одурачить рус­ское общество.

Расчет совершенно неверный, — ибо временный успех заблуждения и обмана неминуемо влечет за собою резкую реакцию.

Столь же неосновательны и надежды на роковые для нашей родины обстоятельства, в связи с какими-нибудь внешними осложнениями.

Не только иностранцы, но даже русские инород­цы не понимают стихийной сущности России. Она вы­носила в историческом прошлом своем такие бедствия, какие другой стране были бы не под силу; затем она от­ряхивалась, оправлялась и снова расцветала. Вынесет она что угодно и в будущем, — а внешние осложнения только пробудили бы в ней дремлющие гигантские силы действенного патриотизма; их можно, с этой точки зрения, скорее желать, чем бояться. Враги нашей на­циональной силы слишком часто принимают доброду­шие и некоторую обломовщину за слабость — и на этом непременно когда-нибудь обожгутся!…

Если евреи некогда содействовали падению Рима, то именно потому, что настоящих римлян было коли­чественно мало, и многие функции государственного организма выполнялись чужими людьми. Россия легко может избегнуть этого, если захочет, — а обстоятель­ства непременно заставят ее захотеть этого, для ее же собственного спасения и блага…

Если бы еврейские вожаки были действительно дальновидны и умны, в широком историческом значе­нии этого слова (а не только для куцего гешефта в лисьем духе), то они сами желали бы подъема русского самосо­знания, сами относились бы сочувственно к его проявле­ниям. Они боятся грубого национализма, забывая, что он русской душе не свойствен и проявляется лишь в редких случаях, как нервный акт негодования или протеста. Чем меньше евреи будут подавать повода к таким проявлени­ям, чем спокойнее будет высокое национальное чувство русских людей, тем легче будет и положение евреев.

Теперешнее национальное чувство русского обще­ства похоже на горную речку: то его вброд переходят инородческие куры, то внезапно мчится по разросше­муся руслу разрушительный поток. Между тем, жела­тельно спокойное и глубокое течение. На это должны быть направлены духовные силы и русских, и евреев. Когда евреи поймут это, поймут психическую разни­цу между Россией и Западом, они не оглянутся, как им станет легче…

Мы должны выяснять, укреплять и развивать со­зидательные начала русской жизни, открыто, словом и делом исповедовать свою приверженность к этим началам. Тогда голоса космополитов и евреев станут «вопиющими в пустыне», утратят всякую силу. Если теперь безусловное закрытие евреям всякого (прямого или косвенного) доступа к печати, сокровищнице рус­ской мысли, берущей на себя служение русским инте­ресам, явилось бы актом величайшей государственной мудрости, то в будущем, когда наше национальное са­мосознание разрастется, подобная мера окажется со­вершенно ненужною.

Никакие ограничения противников не могут сами по себе радовать представителя государственной народ­ности, особенно, когда его призвание — мыслить воз­можно свободнее.

Типичным представителем такого взгляда на еврей­ский вопрос был безвременно угасший мыслитель наш Вл. С. Соловьев. Подобно астроному или просто дально­зоркому человеку, видящему лишь необъятную даль и не замечающему ближайших фактов и предметов или не придающему им значения, — Владимир Соловьев желал полного уравнения евреев в правах с русскими, а одно­временно вел упорную борьбу с еврейскою противохри­стианскою тенденцией. Даже из духовных лиц весьма не­многие лишь могли бы соперничать с этим крестоносцем по части пламенности и убедительности его религиозной проповеди. Евреи, однако, горячо любили его и, будучи влиятельными людьми в органах, где он писал, не меша­ли ему проповедовать христианство, в благодарность за его братолюбие.

Если бы в разных сферах русской жизни появилось несколько тысяч людей одинакового духовного склада с Владимиром Соловьевым, относящихся к родным усто­ям с таким же самоотвержением, с каким он служил делу христианского богопознания, то можно было бы сразу отменить какие угодно ограничения.

Соловьев ошибался только в масштабе, в свойствах данного исторического момента, а не в принципе, — если только допустить, что совокупность его работы была ошибкою. Но допустить это чрезвычайно труд­но, — и правильнее остановиться на предположении, что принятое им извилистое, и порою как будто внутрен­не противоречивое направление было плодом глубоко обдуманного плана. Он был прав в широких линиях и, по-видимому, нарочно погрешал против узких; с точки зрения их последних были правы его противники, прак­тичнее понимавшие запросы и нужды данного момента.

У нас мало разработана русская идея, или, точнее, слишком основательно забыты великие труды наших славянофилов в этой области. В противоположность западным насильникам и душевно холодным людям, русский человек по натуре добр и терпим: ненужных стеснений он никому причинять не станет. Он созна­ет, что нет на свете человека безусловно и неисправимо скверного, и нет на свете расы, лишенной всяких поло­жительных черт или задатков, которые можно было бы развить. Пусть евреи, увлекающиеся теперь «еврейским национализмом», сделают его мощным орудием не аван­тюры, а нравственного своего подъема, очищения своей религии от противосоциальных тенденций и отживших предрассудков, освобождения своего духа от темных его сторон. Пускай они дают все более значительный процент лояльных граждан, — и вопрос о расширении их прав станет на реальную почву. Умеют же теперь ев­реи искренно скорбеть при виде пьяного соплеменника; пусть научатся скорбеть при виде еврея-хищника, растлевателя, мучителя, хотя бы и безнаказанного или даже торжествующего. Пусть очеловечатся: русские люди это заметят и высоко оценят.

Покуда же этого нет, и ограничения еврейских прав нужны, — пусть они остаются, и странно было бы спо­рить против них во имя отвлеченных соображений или терпимости апатичной, беспринципной или робкой.

Несомненно, что внутренние источники возрож­дения в еврействе почти иссякли, так как златой телец одержал решительную победу над моисеевыми скрижа­лями. Поэтому решение еврейского вопроса должно ис­ходить от христиан, т. е. в данном случае от русских.

Надо, чтоб и сами евреи, и бескорыстные (что ред­ко) друзья их сознали необходимость возникновения таких благоприятных условий, при которых ограни­чения могут быть отменены без вреда для духовных и материальных интересов русского народа: тогда самые горячие ревнители этих интересов будут искренно при­ветствовать указанную меру, но не как слабодушную уступку, а как реальный и радостный результат наше­го национального роста. Это будет единственный до­стойный исход.

 

 

 

Примечания:

 

ДУХОВНАЯ СУЩНОСТЬ И СВОБОДА ПИСАТЕЛЯ

ДУХОВНАЯ СУЩНОСТЬ И СВОБОДА ПИСАТЕЛЯ

Впервые: «Русский вестник», 1903, №2.

1             Илоты — в древней Спарте земледельцы, находившиеся на промежуточном положении между крепостными и рабами. Спартанцы старались внушить илотам комплекс моральной неполноценности и с этой целью запрещали им иметь оружие, петь военные песни, и наоборот — заставляли петь песни непристойные; заставляли напиваться, чтобы показать молодежи, как отвратительно пьянство. По мнению Плутарха, жестокое обращение с илотами вошло в норму после сильного землетрясения 464 г. до Р. Х., когда илоты, воспользовавшись временной слабостью спартанцев, бесчинствовали в Лаконии.

2             «Книжки Недели» — ежемесячный бесцензурный литературный журнал, выходил в виде приложений к газете «Неделя» с 1878 г. Первоначально это был журнал исключительно беллетристический, печатавший романы и повести. С 1891 г. содержание его было расширено включением путевых и биографических очерков, критических статей, а также отдела «Литературная смесь» (отзывы о новых художественных произведениях, извлечения из литературных журналов и книг). В журнале печатали свои произведения граф Л. Н. Толстой, М. Е. Салтыков- Щедрин, Н. С. Лесков, А. Н. Майков, Я. П. Полонский, Вл. С. Соловьев и др.

3             Меньшиков Михаил Осипович (1859-1918) — публицист и общественный деятель, идеолог партии русских националистов, расстрелян большевиками.

4             Карлейль Томас (1795-1881) — английский мыслитель, историк, публицист. Пытался объяснить всемирную историю решающей ролью великих личностей.

5             Фаресов Анатолий Иванович (1852-?) — беллетрист- народник, публицист. Ему принадлежат биографические очерки, посвященные Н. Г. Чернышевскому, Н. С. Лескову, А. Н. Энгельгардту и др.

6             Отрывок из стихотворения А. С. Пушкина «Поэт» (1827 г.).

7             Эльзевир (Elzevir) — типографский шрифт.

8             Фихте (Fichte) Иоганн Готлиб (1762-1814) — немецкий философ. В 1805 году читал лекции в университете г. Эрланген.

9             Уайльд (Wilde) Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс (1854-1900) — ирландский поэт, драматург, писатель, эссеист. В 1891 году издал сборник теоретических статей «Замыслы» (Intentions), где изложил читателям свою эстетическую доктрину. Пафос книги в прославлении Искусства — величайшей святыни, верховного божества, фанатическим жрецом которого был Уайльд.

10           Бестужев-Марлинский Александр Александрович (1797—1837) — русский писатель, автор рассказов «Испытание», «Лейтенант Белозор», «Амалат-Бек», «Фрегат Надежда» и др.

11           Ормузд (Ахура-Мазда) — верховный бог персидского пантеона, олицетворение всех светлых начал мира, защитник всего доброго, брат-близнец Ахра-Майнью, с которым он борется.

12           Зевс — в древнегреческой мифологии сын Кроно- са и Реи, бог грома и молнии, стоявший во главе олимпийского пантеона богов, царь богов и людей.

13           Иегова (Яхве) — имя бога в иудаизме.

14           Сакья-Муни (Шакьямуни) — имя главного основателя и проповедника буддизма, Будды Гаутамы, которому, по преданию, предшествовали 24 других Будды. Буквальный перевод этого имени — аскет из рода Шакья.

15           Жуковский Василий Андреевич (1783-1852) — поэт, переводчик, один из основоположников русского романтизма. Автор приводит строки из переведенной Жуковским пьесы Фридриха Гальма «Камоэнс», где размышления о вечных вопросах, о судьбе поэта в мире автор вкладывает в уста знаменитого португальского поэта, обращающегося перед смертью к своему сыну.

16           Гомер — легендарный древнегреческий поэт- сказитель, которому приписывается создание «Илиады» и «Одиссеи». О жизни и личности Гомера достоверно ничего не известно.

17           Эсхил (525 г. до Р Х.— 456 г. до Р Х.) — древнегреческий драматург, отец европейской трагедии.

18           Вергилий Публий Марон (70 г. до Р Х. — 19 г. до Р. Х.) — один из наиболее значительных древнеримских поэтов. Создал новый тип эпической поэмы.

19           Прозелиты («пришедший, новообращенный») — греческое наименование лиц, обратившихся из язычества в иудейство. Прозелитизм — стремление распространить свою веру, обратить других в свою веру, стремление к повсеместному установлению собственной религии. В переносном значении — горячая преданность вновь принятому учению, новым убеждениям.

20           Рюи Блаз — герой драмы В.Гюго «Рюи Блаз» (1838 г.), крайне чувствительный юноша, романтический герой-мечтатель, тайно влюбленный в Королеву Испании.

21           «Дама с камелиями» (1852 г.) — произведение знаменитого французского драматурга Александра Дюма- сына (1824-1895). В «Даме с камелиями» Дюма выступил защитником «погибших, но милых созданий» и сделал из своей героини, куртизанки Маргариты Готье, идеал любящей до самопожертвования женщины.

22           Лессинг (Lessing) Готхольд Эфраим (1729-1781) — немецкий драматург, теоретик искусства и литературный критик-просветитель, основоположник немецкой классической литературы.

23           Шиллер (Schiller) Фридрих (1759-1805) — немецкий поэт, философ, историк и драматург, представитель романтического направления в литературе.

24           Герольд в странах Западной Европы в средние века — глашатай, церемониймейстер при дворах королей и крупных феодалов; распорядитель на торжествах, рыцарских турнирах.

25           Ваал (или Баал) — библейское название бога языческих семитов Палестины, Финикии и Сирии. По этимологическому значению слово означает «господин, владыка». Синоним самого низменного идолопоклонства.

26           Байрон (Byron) Джордж Гордон (1788-1824) — английский поэт-романтик.

27           Леопарди (Leopardi) Джакомо (1798-1837) — итальянский романтический поэт, моралист.

28           Шелли (Shelley) Перси Биши (1792-1822) — английский поэт.

29           Мюссе (Musset) Альфред (1810-1857) — французский поэт, драматург и прозаик, представитель позднего романтизма.

30           «Ты счастлив ли, Вольтер? / Язвительной улыбкой / Кривятся ли в гробу иссохшие уста…» — строки Альфреда де Мюссе из поэмы «Ролла» (1833), обращены к идеологу Просвещения Вольтеру (1694-1778). Враждебное отношение Мюссе к Вольтеру определялось разочарованием европейской интеллигенции начала XIX столетия в деятельности просветителей и в результатах французской революции XVIII века.

31           Чичерин Борис Николаевич (1828-1904) — философ, правовед, публицист, историк, один из виднейших представителей русского гегельянства.

32           Спенсер (Spencer) Герберт (1820-1903) — английский философ и социолог, один из родоначальников позитивизма, идеи которого пользовались большой популярностью в конце XIX века.

33           Бестужев-Рюмин Константин Николаевич (18291897) — видный русский историк и педагог, основатель знаменитых «Бестужевских курсов».

34           Суровская лавка — место, где торговали шелковым, бумажным и шерстяным текстилем.

35           Гамлет — герой одноименной трагедии В. Шекспира.

36           Офелия — персонаж трагедии В. Шекспира «Гамлет».

37           Le geste est beau (фр.) — Красивый жест.

38           Миньона (Миньон) — героиня романа И.-В. Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1795-1796). Этот образ лирической души с трагической судьбой был воплощен французским композитором А. Тома в опере «Миньон» (1866).

39           The rest is silence (англ.) — А дальше — тишина.

40           Фактически, на деле.

41           Circenses — часть известного латинского изречения «Panem et circenses» -Хлеба и зрелищ.

42           Флобер (Flaubert) Гюстав (1821-1880) — французский писатель, автор популярных романов «Мадам Бова- ри»» (1856) и «Саламбо» (1862).

43           Многолетний секретарь Гете Иоганн Петер Эккерман (1792—1854) долгие годы вел подробнейшие записи своих бесед с великим поэтом и мыслителем. Они стали ценнейшим источником для изучения личности Гете и его взглядов на жизнь и литературу, историю и политику, философию и искусство.

44           Федотов Павел Андреевич (1815-1852), русский живописец-рисовальщик.

45           Речь идет о многолетней переписке Гюстава Флобера с поэтессой Луизой Коле, с которой его связывали романтические отношения.

46           Гюго (Hugo) Виктор Мари (1802-1885) — французский писатель, поэт и драматург, теоретик французского романтизма.

47           Фет Афанасий Афанасьевич (1820-1892) — русский поэт, переводчик, мемуарист.

48           Некрасов Николай Алексеевич (1821-1878) — русский поэт.

49           Надсон Семен Яковлевич (1862-1887) — русский поэт, был очень популярен в среде молодежи 1880-х — 1890-х годов.

50           Строки из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Смерть поэта» (1837).

51           Строки из стихотворения А. К. Толстого «Против течения» (1867).

52           1 марта 1881 года Император Александр II был убит народовольцами.

53           Кондотьер — предводитель наемной дружины в средневековой Италии, здесь — наемник.

 

 

 

 

ИНТЕРЕСНОЕ ВРЕМЯ

Впервые: «Русский вестник», 1902, №5.

1             Щербина Николай Федорович (1821—1869) — русский поэт, известен как автор стихотворений из древнегреческой жизни, отличающихся чистотой и музыкальностью языка.

2             Горький Максим (настоящее имя и фамилия Алексей Максимович Пешков) (1868—1936) — русский писатель и публицист левого толка, оказал влияние на формирование идейно-эстетических принципов коммунистической литературы.

3             Авгур — в Древнем Риме жрец, толковавший волю богов по крику и полету птиц, по падению молнии и другим небесным явлениям, прорицатель.

4             Калхас — сын Фестора из Микен, жрец и прорицатель в войске Агамемнона, по словам Гомера «знавший, что есть, что будет или что было». Говорили, что он предсказал продолжительность Троянской войны и объяснил ахеянам под Илионом причину гнева Аполлона.

5             Idees subversives comme apercus de morale (франц.) — Пагубные для нравственности идеи.

6             Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович (1826— 1889) — русский писатель-сатирик, публицист.

7             Жемчужников Алексей Михайлович (1821 — 1908) — русский лирический поэт, сатирик и юморист, известен как создатель совместно с братом Владимиром и двоюродным братом Алексеем Толстым литературного псевдонима Козьма Прутков.

8             Лесков Николай Семенович (1831—1895) — русский писатель, его называли самым национальным из писателей России.

9             Величко говорит о времени редактирования им газеты «Кавказ» в Тифлисе в 1896—1899 гг. Свои чувства и мысли он выразил в статьях, которые после его кончины составили первый том его публицистики под названием «Кавказ: Русское дело и междуплеменные вопросы» (СПб., 1904).

10           Штейн (Stein) Лоренц фон (1815-1890) — немецкий философ, историк, экономист, автор работ об обществе, государстве, праве.

11           Александр III Александрович (1845—1894) — российский император с 1881 года, второй сын Александра II.

12           Первая русская общественная право-монархическая организация, возникла в начале 1901 года, одним из учредителей Русского Собрания был В. Л. Величко.

13           Вязигин Андрей Сергеевич (1867—1919) — русский историк и общественный деятель, председатель Харьковского отделения Русского Собрания и Харьковского отдела Союза Русского Народа. Руководитель фракции правых в III Государственной Думе, издатель журнала «Мирный труд». Взят в заложники и убит большевиками.

14           Антей — в греческой мифологии великан, сын Посейдона и Геи, был непобедим, пока соприкасался с матерью-землей, задушен Гераклом, оторвавшим его от земли.

15           Тютчев Федор Иванович (1803—1873) — выдающийся русский поэт, философ и дипломат.

16           Леонтьев Константин Николаевич (1831 — 1891) —русский мыслитель, писатель и публицист, оказал влияние на идеологов право-монархического движения начала ХХ века.

17           Соловьев Владимир Сергеевич (1853—1900) — крупнейший русский философ, поэт, сын историка С. М. Соловьева, друг В. Л. Величко.

18           Данилевский Николай Яковлевич (1822—1885) — русский мыслитель, социолог, естествоиспытатель, создатель теории культурно-исторических типов.

19           Рюккерт (Rukkert) Генрих (1823—1875) — немецкий историк и исследователь германских древностей, профессор университетов в Йене и Бреслау, один из основоположников цивилизационного подхода к истории; его главный труд — «Учебник всемирной истории в органическом изложении» (1857).

 

ОТВЛЕЧЕННЫЙ И ЖИВОИ ЧЕЛОВЕК

Впервые: «Русский вестник», 1902, №6.

1             Revue des deux mondes («Журнал двух миров»), старейший ежемесячный общекультурный журнал Европы умеренно-консервативного направления (выходил с 1829 г.).

2             Вогюэ Эжен-Мельхиор, граф, позднее маркиз де Вогюэ (vicomte de Vogйе) (1848-1910) — французский дипломат, писатель-путешественник, археолог, меценат и литературный критик, историк литературы, член Французской академии.

3             Филипп III Смелый (1245-1285) — король Франции с 1270 г.

4             Квириты — в Древнем Риме эпохи республики название римских граждан (cives), употреблявшееся обычно в официальных обращениях (Populus Romanus Quiritium).

5             Наполеон I Бонапарт (1769-1821) — французский полководец, император Франции в 1804-1815 гг., завоевал почти всю Европу.

6             Французская революция, называемая иногда «Великой», представляет собой крупную трансформацию социальной и политической систем Франции, произошедшую в конце XVIII века, в результате которой был уничтожен Старый порядок. Началом ее послужило взятие Бастилии в 1789 г., а окончанием разные историки считают переворот 9 термидора 1794 года, переворот 18 брюмера 1799 года или коронацию Наполеона в 1804 году. В этот период Франция из абсолютной монархии стала республикой. Французская революция оказала значительное влияние как на саму Францию, так и на всю Европу, и считается одним из важнейших событий мировой истории.

7             Речь идет об Англо-бурской войне 1899-1902 гг., войне Великобритании против бурских республик — Южно-Африканской республики (Трансвааля) и Оранжевого Свободного государства (Оранжевой Республики), закончившаяся победой Британской империи. Русское общество симпатизировало свободолюбивым потомкам первых поселенцев — бурам (в переводе с голландского «крестьяне»).

8             Речь идет о восстании ихэтуаней (или боксерском восстании) в Китае против вмешательства иностранцев во внутреннюю жизнь Поднебесной (1899-1901). Ихэ- туани убивали не только иностранцев, но и принявших христианство китайцев (Православная Церковь чтит память 222 мучеников, пострадавших от восставших). Восстание было подавлено коалиционными войсками, в кампании принимали участие и русские войска. Укрепление позиций России в Китае привело к обострению отношений с Японией, приведшему в итоге к Русскояпонской войне.

9             «L’academie est un salon» (фр.) — «Академия есть салон», цитата из романа «Бессмертный» французского писателя Альфонса Доде (1840-1897).

10           Фламмарион основательно замечает, что лишь малое знание отдаляет от Бога, а великое — приближает к богопознанию. (Прим. автора)

11           Тэн (Taine) Ипполит (1828-1893) — французский философ и писатель, представитель культурноисторической школы в литературоведении, член Французской Академии (1878 г.).

12           Речь идет о X томе Свода законов Российской империи 1832 г., в который были включены гражданские законы.

13           Эскамотировать (от фр. escamoter) (книжн.) — незаметно, ловко скрыть что-либо с целью обмануть кого- нибудь.

14           Гёте (Goethe) Иоганн Вольфганг фон (1749-1832) — великий немецкий поэт, философ и естествоиспытатель.

15           Данте Алигьери (Dante Alighieri) (1265-1321) — итальянский поэт, автор знаменитой «Божественной комедии».

16           Вольтер (Voltaire) (1694-1778), урожденный Франсуа-Мари Аруэ, — французский философ-просветитель, поэт, прозаик, публицист.

17           Шекспир (Shakespeare) Уильям (1564-1616) — знаменитый английский драматург и поэт.

18           Шиллер (Schiller) Фридрих (1759-1805) — немецкий поэт, философ, историк и драматург, представитель романтического направления в литературе.

19           Deutschland ueber Alles (нем.) — «Германия превыше всего».

20           Uebermensch (нем.) — «Сверхчеловек», понятие, введенное немецким философом Фридрихом Ницше (1844—1900), которое стало центральным в его произведении «Так говорил Заратустра». Это была попытка заменить «устаревший и исчерпавший себя» образ Господа Иисуса Христа новым, более современным.

21           Левантинцы — потомки европейских (главным образом, итальянских и французских) колонистов, переселившихся в прибрежные районы Сирии и Ливана в начале крестовых походов (конец XI — начало XII вв.) и смешавшихся с местным населением. Говорят в основном по-арабски. По вероисповеданию — преимущественно марониты и католики, небольшая часть — мусульмане.

22           Лебон (Le Bon) Гюстав (1841—1931) — французский психолог, социолог, антрополог и историк, основатель социальной психологии.

23           Гобино (Gobineau) Жозеф Артюр (1816—1882) — граф, французский писатель-романист, социолог и историк, дипломат, востоковед, родоначальник расовой идеологии и нордицизма.

24           Бержере (Bergeret) Жан-Адриен-Гастон (1840—?) — французский писатель, член палаты депутатов, автор нескольких финансовых трактатов и популярных романов. Здесь упоминается его работа «Принципы политики» (Principes de politique).

25           Здесь приводятся заключительные строки из Послания к М. Н. Лонгинову о дарвинисме, написанного в 1872 г. известным писателем и драматургом графом Алексеем Константиновичем Толстым (1817-1875). Лонгинов М. Н. (1823—1875) — библиограф и историк литературы, в 1871—1875 гг. был начальником Главного управления по делам печати. Лонгинов ответил Толстому стихотворным посланием, в котором утверждал, что слухи о запрещении книги Дарвина не соответствуют действительности.

26           Культуртрегер — ироническое название людей, социальных групп, этносов, стран, неумело, насильственными методами или с корыстными целями распространяющих свою культуру, свое мировоззрение, свои идеи среди других людей, социальных групп и народов.

27           Толстой Лев Николаевич, граф (1828-1910) — русский писатель и публицист, в конце жизни основал религиозно-нравственное учение — толстовство, противное христианству, за что был отлучен от Церкви.

28           Александр Македонский (Александр III Великий) (356 — 323 до Р Х.) — македонский царь с 336 до Р Х. из династии Аргеадов, великий полководец, создатель мировой державы, распавшейся после его смерти.

29           Civis romanus sum (пат) — «Я римский гражданин!» В античную эпоху эта формула заключала в себе самоутверждение римского гражданина как носителя неотъемлемых гражданских прав.

30           Похищение сабинянок — эпизод ранней римской истории, описанный Титом Ливием в первой книге Истории Рима. В недавно основанном Риме царила нехватка женщин, тогда Ромул пригласил соседнее племя сабинов участвовать в празднествах в честь основания Рима. Во время этих празднеств римляне и похитили всех сабинских девушек. Это послужило причиной войны между римлянами и сабинами. Позже, во время битвы, сабинянки, ставшие уже женами и матерями римлян, бросились между сражающимися и тем самым заставили их примириться. После этого сабины переселились в Рим.

31           Апостол Павел в Послании к Колоссянам (3: 10-11) говорит о нравственном облике истинного христианина, который должен отказаться от «ветхого человека» в себе и духовно обновиться — «по образу Создавшего его, где нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос». Та же мысль содержится в другом Послании апостола Павла — к Галатам (3: 27-28): «Все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись. Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе».

32           Лк. 17: 12-16: «Входящу же Ему в некую весь, сретоша Его десять прокаженных мужей, иже сташа издалеча: и тии вознесоша глас, глаголюще: Иисусе На- ставниче, помилуй ны. И видев рече им: шедше пока- житеся священником. И бысть идущим им, очистишася. Един же от них, видев, яко изцеле, возвратися, со гласом велиим славя Бога, и паде ниц при ногу Его, хвалу Ему воздая: и той бе Самарянин».

33           Теократия — форма правления, при которой глава государства является одновременно его религиозным главой.

34           Генрих IV (1050-1106) — германский король и император Священной Римской империи из Франконской династии.

35           Каносса — замок в Северной Италии, куда в январе 1078 г., пройдя пешком через Альпы, пришел отлученный от церкви и низложенный германский император Генрих IV, чтобы испросить прощения у римского папы Григория VII. Три дня во власянице, босиком простоял Генрих IV у стен Каноссы, прежде чем получил прощение от папы и восстановление в правах. Впрочем, через два года папа вновь отлучил Генриха IV от церкви, но тот в ответ инициировал выборы нового папы Климента. Выражение «идти в Каноссу» стало означать: согласиться на унизительную капитуляцию.

36           Людовик XIV де Бурбон, получивший при рождении имя Людовик-Дьёдонне («данный Богом»), также известный как «Король-Солнце» (Le Roi Soleil) и как Людовик XIV Великий (1638-1715) — король Франции и Наварры с 14 мая 1643 г. Царствовал 72 года — дольше, чем какой-либо другой монарх крупнейших государств Европы. Людовик, в молодости переживший войны Фронды, стал убежденным сторонником принципа абсолютной монархии (ему приписывают выражение «Госу-дарство — это я»), укрепление своей власти он сочетал с удачным подбором государственных деятелей на ключевые политические посты.

37           Фронда (фр., букв. «праща») — обозначение целого ряда противоправительственных смут, имевших место во Франции в 1648—1652 гг. В разговорном языке, в память о тех событиях, выражение «фронда», или «фрондерство», означает браваду перед вышестоящими без желания радикальных перемен.

38           В 1726 году шевалье де Роган публично насмехался над Вольтером по поводу недворянского происхождения последнего. Вольтер парировал: «Сударь, мое имя ждет слава, а ваше — забвение!» За такую дерзость Вольтер был избит и брошен в Бастилию.

39           Гейне (Heine) Генрих (1797-1856) — немецкий поэт, публицист и критик.

40           Руссо Жан-Жак (1712-1778) — см. примечание 10 к статье «Роковой вопрос».

41           Монтескьё (Montesquieu) Шарль Луи (16891755) — французский философ и литератор эпохи Просвещения. Книга «О духе законов» (De besprit des lois, 1748 г.) — труд всей жизни Монтескьё, ставший фундаментальным произведением в области либеральной политической мысли.

42           Ришелье (Richelieu) Арман Жан дю Плесси (1585-1642) — герцог, французский кардинал и государственный деятель. Кардинал Ришелье был государственным секретарем с 1616 года и главой правительства («главным министром короля») с 1624 года до своей смерти.

43           «Свобода, равенство, братство» — лозунг Великой французской революции — впервые был озвучен в Декларации прав человека и гражданина, вошедшей в Конституцию Франции 1793 года.

44           Марк Аврелий Антонин (121-180) — римский император из династии Антонинов. Философ, представитель позднего стоицизма, последователь Эпиктета.

45           Робеспьер (Robespierre) Максимилиан (17581794) — один из лидеров Французской революции, глава якобинцев. В 1793 г. фактически возглавил Комитет общественного спасения и развернул массовый террор против «врагов революции». 27 июля (9-го термидора) 1794 года был свергнут и на следующий день вместе с соратниками казнен на гильотине.

46           Шенье (Chenier) Андре-Мари (1762-1794) — французский поэт, журналист и политический деятель.

47           Тард (Tarde) Жан-Габриель (1843-1904) — французский социолог и криминалист.

48           Гуайо (Goyau) Жорж (1869-1939) — французский историк религии и публицист.

49           Мюрэ (Muret) Морис — французский психолог и публицист, автор книги «Еврейский ум».

 

ВРАГ ОБЩЕСТВЕННОЙ НРАВСТВЕННОСТИ

Впервые: «Русский вестник», 1902, №7.

1             Литтре (Littre) Максимилиан Поль Эмиль (18011881) — французский философ, историк и филолог, представитель позитивизма.

2             Наполеон III Бонапарт (полн. имя Шарль Луи Наполеон) (1808-1873) — президент Французской республики, император французов. Племянник Наполеона I, после ряда заговоров с целью захватить власть пришел к ней мирным путем как президент республики (1848). Совершив переворот 1851 г. и устранив законодательную власть, установил авторитарный полицейский режим и еще через год провозгласил себя императором Второй империи.

3             Катон Марк Порций Старший (234-149 до Р Х.) — древнеримский полководец, оратор, писатель и государственный деятель. По сообщению историка Плутарха, отличался непреклонностью и честностью, из-за чего нажил себе много врагов. Обычно имя Катона упоминается в связи с его известной фразой «Карфаген должен быть разрушен», ставшей крылатым выражением. Имя нари-цательное для честного человека, неуклонно отстаивающего законы чести и нормы морали.

4             Ницше (Nietzsche) Фридрих Вильгельм (1844— 1900) — немецкий философ, оказал влияние на формирование экзистенциализма и постмодернизма.

5             Дарвин (Darwin) Чарльз Роберт (1809—1882) — английский натуралист и путешественник, заложивший основы эволюционной теории и направления эволюционной мысли, носящего его имя (дарвинизм). В своей теории, первое развернутое изложение которой было опубликовано в 1859 году в книге «Происхождение видов» (полное название: «Происхождение видов посредством естественного отбора, или выживание благоприятствуе- мых рас в борьбе за жизнь»), Дарвин придавал первостепенное значение в эволюции естественному отбору и неопределенной изменчивости.

 

КАК ДЕЛАЮТ ГОЛОВУ

Впервые: «Русский вестник», 1902, №7.

1             Писемский Алексей Феофилактович (1821-1881) — русский писатель, автор повестей из жизни дворянскочиновничьей провинции.

2             «Аквариум» — увеселительный сад на Каменноостровском проспекте в Петербурге (1886-1923).

3             «Русские ведомости» — газета, выходила в Москве с 1863 г. по март 1918 г. (с 1868 г. — ежедневно). Влиятельное либеральное издание, с 1905 года рупор Конституционно-демократической партии (кадетов).

4             Произведение М. Горького «Трое» (1900-1901) представляет собой ряд картин из жизни обитателей городских подвалов.

5             Речь идет о балете Цезаря Пуни «Дочь Фараона».

6             Писарев Дмитрий Иванович (1840-1868) — революционный публицист и литературный критик.

7             Шелгунов Николай Васильевич (1824-1891) — революционер-народник, публицист.

8             Михайловский Николай Константинович (18421904) — революционный публицист, идеолог народничества, соредактор «Отечественных записок», редактор журнала «Русское богатство».

9             Чернышевский Николай Гаврилович (1828-1889) — философ, литературный критик, писатель и революционный публицист, идеолог народничества.

10           Маркс Карл (1818-1883) — немецкий философ, экономист и публицист, основатель международной революционно-террористической организации «Интернационал».

11           Мещерский Владимир Петрович (1839-1914) — князь, писатель и публицист, сотрудник «Московских ведомостей», «Русского вестника» и других консервативных изданий, издатель монархической газеты-журнала «Гражданин» (с 1872 года), хозяин правого салона в Петербурге.

12           Катков Михаил Никифорович (1818-1887) — выдающийся русский публицист, издатель и литературный критик, гл. редактор крупнейших правых изданий — газеты «Московские ведомости» и журнала «Русский вестник».

13           Аксаков Иван Сергеевич (1823-1886) — выдающийся русский публицист, один из идеологов славянофильства, редактор и издатель ряда газет и журналов консервативного направления, поэт и литературный критик.

14           Грингмут Владимир Андреевич (1851-1907) — публицист и общественный деятель, монархист, один из основателей и главных идеологов черносотенного движения.

15           Нордау Макс (настоящие имя и фамилия Сим- ха Меер (в крещении Симон Максимилиан) Зюдфельд (Sudfeld) (1849-1923) — врач, писатель, политик, соучредитель Всемирной сионистской организации.

16           Алкивиад (ок. 450-404 гг. до Р.Х.) — афинский государственный и военный деятель, один из самых талантливых политиков и полководцев Афин конца 5 в. до Р.Х.

17           Перикл (490-429 гг. до РХ.) — политический деятель Древней Греции, вождь афинской демократии.

18           Черемисия — устаревшее название территории республики Марий Эл.

19           Меря — древнее финно-угорское племя, жившее на территории современной Московской, Владимирской, Ярославской, Ивановской и Костромской областей.

20           Perpetuum mobile (лат.) — вечный двигатель.

21           Грюндерство (нем. Grunder — основатель) — массовое лихорадочное учредительство акционерных обществ, банков и страховых компаний, сопровождавшееся широкой эмиссией ценных бумаг, биржевыми спекуляциями, созданием дутых предприятий.

22           Младотурки — либерально-революционное политическое движение в Османской империи, выступало за либеральные реформы и конституционное государственное устройство.

23           Гешефтмахер (нем. Geschaftmacher, — разг. пре- небр.) — ловкий делец, спекулянт.

24           Кавальери (Cavalieri) Лина (1874-1944) — итальянская оперная певица (сопрано).

 

 

САМОУПРАВЛЕНИЕ И САМОДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

Впервые: «Русский вестник», 1903, №2.

1             Audiator et altera pars (лат.) — Пусть выслушают и другую сторону.

2             Millesima (parte) (лат.) — тысячная (доля).

3             Энциклопедисты — коллектив авторов французской «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел», изданной в 1751—1780 гг. В создании «Энциклопедии» активно участвовали Д. Дидро и Ж. Л. Д’Аламбер, Вольтер, Кондильяк, К. Гельвеций,

П. Гольбах, Ж.-Ж. Руссо, А. Тюрго, Г. Рейналь, Ж. Бюф- фон и др.

4             Лагарп (Laharpe) Фредерик Сезар (1754—1838) — швейцарский генерал и государственный деятель, учитель императора Александра I.

5             «Без лести предан» — гербовый девиз, который был присвоен российским императором Павлом I своему военному министру Алексею Андреевичу Аракчееву (1769—1834) при возведении последнего в графское достоинство (1799). Благодаря эпиграмме А. С. Пушкина «Всей России притеснитель…» слова из девиза Аракчеева вошли в широкий оборот в иронической версии: «Без лести преданный холоп». В русской дореволюционной исторической науке и публицистике преобладала негативная оценка деятельности графа А. А. Аракчеева, которая в последнее время пересматривается.

6             Ротшильды — международная еврейская династия банкиров, основателем которой является Майер Амшель Ротшильд (1744—1812), основавший банк во Франкфурте- на-Майне и разбогатевший во время французской революции и наполеоновских войн. Дело продолжили пять его сыновей: Амшель, Соломон, Натан, Кальман и Джеймс.

7             Дрейфус Альфред (1859—1935) — офицер французского генерального штаба, по происхождению еврей, обвинялся в шпионаже. Дело Дрейфуса — процесс (1894—1906) по делу о шпионаже — сыграл огромную роль в истории Франции и Европы конца XIX века.

8             Рейнак — еврейская семья во Франции, из которой вышли влиятельные политические и общественные деятели.

9             Lumpenproletariat (нем.) — Люмпенпролетариат — социальный слой деклассированных людей без определенного занятия и постоянной работы.

10           Высочайший рескрипт 10 июня 1902 года гласил: «Прежде всего, подтверждаю Мое требование, чтобы в школе с образованием юношества соединялись воспитание его в духе веры, преданности Престолу и Отечеству и уважения к семье, а также забота о том, чтобы с умственным и физическим развитием молодежи приучать ее с ранних лет к порядку и дисциплине». Для чего предлагалось «немедленно позаботиться о том, чтобы постепенно в столицах и губернских городах были устраиваемы воспитательные пансионы при средних учебных заведениях». Инициатором рескрипта называли князя В. П. Мещерского.

11           Верховники — члены Верховного тайного совета — высшего государственного органа России в 1726—1730 гг. Верховный тайный совет был создан императрицей Екатериной I и состоял из влиятельных вельмож. После смерти императора Петра II члены Совета пригласили на Престол племянницу Петра Великого герцогиню Курляндскую Анну Иоанновну, предложив ей подписать «Кондиции», которые ставили ее в зависимость от верховников. Подписав «Кондиции», Анна Иоанновна вскоре их расторгла, разогнав Верховный тайный совет.

12           «Сон советника Попова» (1873) — сатирическое произведение гр. А. К. Толстого, направленное против правящей бюрократии.

13           «Дворцы из алюминия» упоминаются в четвертом сне Веры Павловны об идеальном будущем в романе «Что делать?» революционера и публициста Н. Г. Чернышевского (1828 -1889).

14           Стахович М. А. (1861—1923) — дворянин, камергер, член Государственного совета, член партии «мирного обновления», депутат I и II Государственных дум.

15           Чехов Антон Павлович (1860—1904) — русский писатель и драматург. Рассказ «Маска», высмеивающий самодурство и раболепие, написан в 1884 году.

16           Кони Анатолий Федорович (1844—1927) — русский юрист, общественный деятель и литератор.

17           Прудон (Proudhon) Пьер-Жозеф (1809—1865) — французский публицист, экономист и социолог, один из основоположников анархизма.

18           См. статью «Отвлеченный и живой человек».

19           «Руслан и Людмила» (1842) — опера русского композитора М. И. Глинки. Огромная голова — жертва Черномора — насмехается над Русланом, и тот наносит ей смертельный удар.

20           Неккер Жак (1732—1804) — французский министр финансов в 1777—1781 и в 1788—1790 гг. Частичными реформами пытался спасти государство от финансового краха.

21           Фридрих Вильгельм I (1688—1740) — король Пруссии c 1713 по 1740 гг., курфюрст Бранденбурга из династии Гогенцоллернов. За свои военные победы получил прозвище Король-солдат (нем. Soldatenkonig).

22           Бисмарк-Шёнхаузен Отто Эдуард Леопольд фон (1815—1898) — князь, германский государственный деятель, первый канцлер Германской империи (второго рейха), прозванный «Железным Канцлером».

23           Мольтке Гельмут Карл Бернхард фон (1800— 1891) — германский генерал-фельдмаршал, русский генерал-фельдмаршал (1872), военный теоретик. Наряду с Бисмарком и Рооном считается одним из основателей Германской Империи.

24           Фактория — торговое поселение, образованное иностранными (чаще всего европейскими) купцами на территории другого государства или колонии.

25           Жирондисты — одна из политических партий в эпоху Французской революции. Поклонники демократической политической теории Руссо, республиканцы, пламенные защитники революции, которую они желали перенести и за границы Франции, отличались прекрасным красноречием, но не обнаружили партийной дисциплины.

26           19 Февраля 1861 г. был обнародован Манифест императора Александра II об отмене крепостного права.

 

 

 

ВОПРОС О РАБОЧИХ

Впервые:«Русский вестник», 1903, №1.

1             Гайдебуров Павел Александрович (1841-1893/94) — публицист, народник, с 1870 г. член редакции, с 1874 г. редактор-издатель популярной газеты «Неделя».

2             Короленко С. А. — экономист, сотрудник «Нового времени» в 1900-ые гг.

3             «Русский Вестник» — русский литературный и общественно-политический журнал, одно из наиболее влиятельных изданий второй половины XIX века, оказал значительное влияние на развитие общественной мысли и движение литературной жизни в России. Основан в 1856 г. М. Н. Катковым, прекратил существование с 1907 г.

4             На-фуфу — неосновательно, легкомысленно, кое-как.

5             Le remede est pire que le mal (франц.) — Лекарство хуже самой болезни.

6             Иоанн IV Васильевич Грозный (1530-1584) — Великий Князь Московский и всея Руси (с 1533 г.), первый русский Царь (с 1547 г.).

7             Народные дома — клубные учреждения в дореволюционной России. Обычно в них размещались библиотека с читальней, театрально-лекционный зал, воскресная школа, чайная, книготорговая лавка. Создавались со 2-й половины 80-х гг. XIX в. на средства земств, органов городского самоуправления, обществ грамотности и отдельных лиц.

8             Катков Михаил Никифорович (1818-1887) — философ и публицист, издатель, основатель и многолетний редактор газеты «Московские ведомости» и журнала «Русский вестник».

9             Pierre de la Gorce. Histoire de la seconde Republi- que Franoaise. Paris, 1887.

10           Le Petit Journal — французская иллюстрированная еженедельная газета.

11           Сю (Sue) Эжен (1804-1857) — французский писатель, один из основоположников массовой литературы.

12           Крестовский Всеволод Владимирович (18391895) — русский поэт и прозаик, литературный критик.

13           Le troisieme larron (франц) — третий жулик; = две собаки дерутся, а третья кость грызет.

14           Выдержка из стихотворения М. Ю. Лермонтова (1814-1841) «И скучно, и грустно» (1840 г.).

15           A priori (лат) — «от предшествующего» — знание, полученное до опыта и независимо от него.

16           Вагнер (Wagner) Адольф (1835-1917) — немецкий экономист, сформулировал закон о постоянном возрастании государственных потребностей, который стал носить его имя, представитель школы государственного социализма.

17           Шмоллер (Schmoller) Густав фон (1838-1917) — немецкий экономист, историк, государственный и общественный деятель, наряду с А. Вагнером ведущий представитель школы государственного социализма.

18           «Возлюбим друг друга, да единомыслием ис- повемы» — возглас на Божественной Литургии перед пением всеми богомольцами Символа Православной Веры.

 

 

ИНОРОДЦЫ И ОКРАИНЫ

Впервые: «Русский вестник», 1902, №12. 1 Pour le roi de Prusse (фр) — даром.

2             Инсуррекционный (устар) — повстанческий.

3             Владимир Спасович и Эразм Пильц — основатели польской газеты «Kraj», которая издавалась в Петербурге в 1882—1909 годах.

4             Привислинский край — в Российской империи общее название 10 губерний Царства Польского в 1867— 1917 гг., до 1875 г. наместничество, затем генерал- губернаторство, центр — Варшава.

5             Безвременная смерть помешала В. Л. Величко довести до конца задуманный им труд. Ему удалось разработать лишь еврейский вопрос, которому посвящены дальнейшие главы настоящей книги, и инородческие вопросы Кавказа, составившие отдельный том (т. I) его сочинений [Изд.].

6             Plus pa change, plus c’est la тете chose (франц.) — Чем больше все меняется, тем больше остается прежним.

7             Газета «Кавказ» была образована в Тифлисе в 1846 г. по инициативе наместника Кавказа князя М. С. Воронцова как политико-литературный орган, «предназначенный для распространения в крае полезных сведений и современных известий… для ознакомления России с особенностями жизни, нравов и обычаев племен, населяющих Кавказский край». В. Л. Величко редактировал газету в 1896—1899 гг. Прекратила свое существование в 1901 г.

8             Величко, видимо, имеет в виду одну из армянских партий, выступавших за восстановление древнего государства «Великая Армения» путем отделения территорий, заселенных армянами и входивших в состав Российской и Османской империй и Ирана. Наиболее известны три партии: «Арменакан» — создана в 1885 г. на территории Турции; «Гнчак» — создана в 1887 г. в Женеве; «Армянская Революционная Федерация Дашнакцутюн» — создана в 1890 г. в Тифлисе.

9             Джаншиев Григорий Аветович (1851—1900) — российский историк, публицист, труды по истории реформ 60-70-х гг., активно выступал за улучшение положения армян в Турции.

10           Голицын Григорий Сергеевич (1838—1907) — князь, генерал от инфантерии, государственный деятель, с 1897 по 1904 г. главноначальствующий на Кавказе. По его почину имущество армянских церквей было взято под контроль правительства.

11           Le Correspondant — французская ежедневная политическая газета.

12           Reptilienfond — изначально секретный фонд для вознаграждения продажных журналистов, основанный канцлером Отто Бисмарком.

13           Лорис-Меликов Михаил Тариэлович (1825— 1888) — граф, российский военачальник и государственный деятель, с февр. 1880 г. главный начальник «Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия», с авг. 1880 г. всесильный министр внутренних дел. Пользовался доверием императора Александра II, автор так называемой «конституции». Вскоре после убийства Царя под давлением консерваторов (прежде всего обер- прокурора Св. Синода К. П. Победоносцева) вынужден был уйти в отставку и уехать за границу.

14           Гиль — чушь, вздор, нелепица.

15           Сипягин Дмитрий Сергеевич (1853—1902) — министр внутренних дел с 1898 г. Провел ряд мероприятий, главным образом, по крестьянскому вопросу. 2 апреля 1902 г. убит эсером Балмашевым.

16           Габсбурги—германско-австрийская династия, владевшая в 1282 — 1918 гг. Австрией (Австро-Венгерской империей), а в 1438-1806 гг. неизменно (с кратким перерывом в 1742-1745 гг.) удерживавшая титул императора Священной Римской империи.

 

 

 

 

 

РОКОВОЙ ВОПРОС

Впервые: «Русский вестник», 1902, №9.

1             Иосиф Флавий (ок. 37 — ок. 100) — знаменитый еврейский историк и военачальник. Известен дошедшими до нас на греческом языке трудами: «Иудейская война» (о восстании евреев против римского владычества 66-70 гг.) и «Иудейские древности» (где изложена история евреев от сотворения мира до Иудейской войны).

2             Нельзя не отметить, что, привлекая Священное Писание для характеристики еврейства, В. Л. Величко порой делает не вполне корректные и опасные выводы. Эту ошибку допускали и другие известные патриотические публицисты (М. О. Меньшиков, Г В. Бутми, князь Н. Д. Жевахов, С. Ф. Шарапов и др.). Об этой проблеме в свое время писали активные участники черносотенного движения: архиепископ Димитрий Сперовский в статье «Святою Библиею нужно пользоваться благо-говейно и осторожно. Предостережение ревнителям православной веры и русского дела по поводу статьи ген. М. И. Драгомирова об Иосифе Прекрасном» (1906) и архиепископ Никон (Рождественский) в статье «Слово правды нашим патриотам-антисемитам» (1915).

3             В юбилейный год рабы обретали свободу, а заложенное имущество возвращалось владельцам, этот закон был частью Завета Господа с богоизбранным народом; юбилейный год наступал после семи седьмиц (семи семилетий), т.е. это был каждый 50-й год (см. подробнее Книга Левит, гл.25).

4             См. статью «Инородцы и окраины» в данном издании.

5             Дрюмон (Drumont) Эдуард Адольф (1844— 1917) — французский писатель и политический деятель, член Палаты депутатов в 1898—1902 гг. Приобрел широкую известность благодаря книге «La France juive» («Еврейская Франция»), изданной в 1886 г. и ставшей бестселлером.

6             Эти строки были написаны в конце 1902 года, когда из среды самих студентов раздались голоса, возмущавшиеся насильственно навязываемой им обструкцией, и когда в жизни университета наступило временное затишье. [Изб.]

7             Бенедикт (Барух) Спиноза (1632—1677) — голландский философ еврейского происхождения, один из главных представителей философии Нового времени, рационалист, пантеист.

8             Георг Моррис Кохен Брандес (1842—1927) — датский литературовед еврейского происхождения, публицист, теоретик натурализма.

9             Вейнберг Петр Исаевич (1831—1908) — поэт, переводчик, историк литературы.

10           Руссо (Rousseau) Жан-Жак (1712—1778) — французский писатель, философ и публицист, идеолог крайней демократии (прямого народоправства); идеи Руссо оказали большое влияние на подготовку и ход кровавой Французской революции.

11           Сократ из Афин (469-399 до Р.Х.) — знаменитый античный философ, его считали идеалом истинного мудреца.

12           Платон (427-347 до Р.Х.) — великий древнегреческий философ, ученик Сократа, основатель знаменитой Академии.

13           Энгельгардт (псевд. Гард) Николай Александрович (1867—1942) — русский писатель, поэт, публицист, литературный критик; сотрудник газеты «Новое время», один из учредителей «Русского собрания».

14           Misereor supra turbam (лат) — Жаль мне народа (Мк. 8, 2)

15           Бендзе кепско (польск) — Будет плохо.

16           Папков Александр Александрович (1868—1920) — церковный писатель и государственный деятель. Выпускник Училища правоведения, член-учредитель «Русского Собрания», губернатор Тавастгусской губернии в Финляндии. Член Предсоборного Совета и Священного Собора Российской Православной Церкви в 1917—1918 гг.

17           Засулич Вера Ивановна (1849—1919) — народница-террористка. Прославилась тем, что в 1878 г. стреляла в петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова, ранив его; была скандально оправдана судом присяжных.

18           «Вестник Европы» — «журнал исторический, политический и литературный», издавался в Петербурге с 1866 по 1918 г. Типичный либерально-буржуазный орган.

19           Клиент — в Древнем Риме свободный человек, отдавшийся под покровительство патрона и находившийся в зависимости от последнего.

20           Речь идет о пьесе С. Литвина (Эфрона) и В. Крылова «Контрабандисты (Сыны Израиля)».

21           Tempora mutantur, et nos mutamur in illis (лат) — Времена меняются, и мы меняемся с ними.

22           Театр Суворина (Театр Литературно-художественного общества) — русский театр, созданный в Санкт- Петербурге в 1895 г. Размещался в здании бывшего Апраксинского театра на Фонтанке, который построил в 1876-1878 гг. граф Антон Апраксин на принадлежавшем ему рынке (архитектор Л. Фонтана). Здание театра арендовала группа пайщиков, главным среди них был известный писатель и издатель А. С. Суворин. Ныне Большой Драматический театр им. Г А. Товстоногова. Постановка спектакля «Контрабандисты» в Суворин- ском театре вызвала волнения молодежи.

23           Гордиев узел — согласно греческой легенде, запутанный узел, которым фригийский царь Гордий привязал ярмо к дышлу телеги. Оракул предсказал: развязавший узел получит господство над миром. Александр Македонский в 334 году до нашей эры в ответ на предложение распутать узел разрубил его мечом («разрубить Гордиев узел» — принять быстрое и смелое решение запутанного и сложного вопроса).

 

СИОНИЗМ

Впервые: «Русский вестник», 1902, №10.

1             Mundus vult decipi ergo decipiatur (лат) — «Мир желает обманываться, пусть же обманывается».

2             E sempre bene (итал.) — «Всегда хорошо!» Употребляется в значении: и хорошо получается, и отлично, и ладно!

3             Речь идет о деле начальника Могилевского железнодорожного округа Авринского, которого судили за взяточничество и воровство.

4             Вероятно, имеется в виду Федор Петрович Корнилов (1809—1895) — государственный деятель, московский гражданский губернатор в 1839—1861 гг., управляющий делами Комитета министров в 1861—1874 гг., член Госсовета, действительный тайный советник.

5             1 мая 1902 г. в Вильне еврейский Бунд подготовил демонстрацию. Но не дремала и власть, новый губернатор В. фон Валь был настроен решительно. 1 мая рабочие объявили забастовку. Попытка полиции вернуть бастующих на рабочие места не принесла желаемого результата. Вечером на Немецкой улице, прилегавшей к еврейским кварталам, началась демонстрация. Рабочие, главным образом евреи, вышли с лозунгами: «Долой самодержавие! Да здравствует свобода! Да здравствует социализм!». Демонстрация была скоро разогнана полицией и эскадроном казаков. Около 50 человек было арестовано. 28 арестованных (из них 22 еврея) подверглись порке, а взятых с красным знаменем Ботвинника и Гиршеля обязали наблюдать за процессом экзекуции и поведать о нем обще-ственности.

6             См. статью «Отвлеченный и живой человек» в данном издании.

7             Копен-Альбанселли — историк масонства, бывший франкмасон, автор книги «Pouvoir occulte» (полное название «Тайная сила против Франции»).

8             «Le tout-Paris maponnique» — «Весь масонский Париж».

9             Варфоломеевская ночь — массовое убийство гугенотов (французских протестантов) в Париже в ночь на 24 августа 1572 г., праздник св. Варфоломея.

 

ИСХОД

Впервые: «Русский вестник», 1902, №11.

1             Пьеса «Венецианский купец» (ок. 1596 г.) была написана В. Шекспиром для своей труппы, желавшей поставить пьесу, которая могла бы соперничать с популярным в те времена «Мальтийским евреем» Марло.

2             Легист (ист) — в средние века в Западной Европе юрист, разрабатывавший и внедрявший в юридическую практику римское право в противовес церковному праву.

3             Сыромятников (псевд. Сигма) Сергей Николаевич (1864—1933) — писатель, публицист, путешественник, член-учредитель Русского Собрания.

4             Гофштеттер Ипполит Андреевич (1860—1951) — поэт, философ, публицист.

5             Шикана — в науке гражданского права злоупотребление своим правом.

6             Summum jus summa injuria — т. е. «безусловно осуществленное право (иногда) равносильно высшему бесправию» — латинская поговорка; приводится у Цицерона.

7             Дизраэли (Disraeli) Бенджамин, граф Биконсфильд (Beaconsfield) (1804—1881) — премьер-министр Великобритании в 1868 и 1874—1880 гг., лидер Консервативной партии; писатель.

8             Bona fide (лат.) — добросовестно, чистосердечно.