Загородье на Полюстрове

ЗАГОРОДЬЕ НА ПОЛЮСТРОВЕ.

 

(Идиллия в октавах)

 

I

 

Наскучил мне столичных улиц шум;

Громады стен теснили всюду око;

На многолюдстве было мало дум,

И сердце билось грустно-одиноко.

В сень тишины давно просился ум,

Однако же не слишком и далеко:

На берегах Невы сооружен

Отечественной Музы пантеон.

 

II

 

То центр словестной жизни нашей… Мы же,

Фламины русской музы, там служить

Своим чредом обязаны. Поближе

К святилищу селятся все; но жить

И дальше можно, как увидим ниже;

Тогда ровней прядется жизни нить,

И, в жречестве страдальческом Фламина,

Вкушаешь сладкий мир поселянина.

 

III

 

Но ежели бы не был я таким

Страдальником избранным – непременно

Я б отлетел на юг, в волшебный Крым!

На берегу морском, уединенно

Я жил бы там, под небом голубым…

Мое довольство было б совершенно

В классическом дыхании страны,

Куда давно мои стремятся сны.

 

IV

 

Я был на юге – и на юге славы,

У Гесперид, в краю, где вечерком

Поет Сирена Тассовы октавы –

Я был на юге дивном, но чужом!

В прекрасной же долине Балаклавы,

В Тавриде же я был бы на родном –

И столь же дивном – юге… нам родное

Всего нужней, на старческом покое!

 

V

 

Там, в лунную таврическую ночь,

Под говор моря, в жаркое бессонье,

Там от меня-б не отходила прочь

Одна мечта, в лилейном благовонье……

В повязке жрицы, княжеская дочь,

Но сирота, в Дианином болонье,

Меж Скифами – слагала б в грудь мою

Пленительную жалобу свою.

 

VI

О! Эллинка, о! агница Авлиды!

Тебя сманили в лагерь женихом –

А на тебя во имя Артемиды,

Уже взмахнули жреческим ножом…

Невесту Орка жрицею Тавриды

Поставила в святилище своем

И строгой службы требует—богиня!

Живи: мила приморская пустыня!

 

VII

 

И весь ее пленительный рассказ,

И сердца жар; в чистейшем фимиаме

Покорности богине… скорби глас;

Высокий лик Гречанки, в скифской раме;

Свиданье с братом, грозный царь Тоас —

Все-б у меня вместилось в новой драме…

И, наконец, с своею жрицей, сам

Я б прокатился к греческим брегам!

 

VIII

 

Там кончил бы и странствие земное!

Но если б было мне возбранено

Житье в Тавриде; если бы иное,

На старости мне было суждено –

Местечко б я еще нашел родное

В губернии Саратовской, оно

В моей душе поспорит с Балаклавой —

То город Волжск на Волге величавой!

 

г. 21

 

Ристалище моих разгульных дней

Дохнуло мне огнем, достойным оды!

Царица – Волга! В памяти моей

Ты гордо стелешь царственные воды!

Над чудным сонмом роскоши твоей

Текли мои счастливейшие годы, —

(Такая же широкая река) –

В приволии гусарского полка!

 

Х

 

Я Волжанин, я сын речной царицы!

Там я умом и сердцем развился;

Своей Психeей вышед из златницы,

За наслажденьем жизни погнался!

Меня любили Волжские девицы,

Как более любить уже нельзя…

Эдема тех любовных похождений

Изобразить не смеет вам мой гений!

 

ХI

 

Я Волжанин: на Волжских берегах,

Где юношески жизнь моя резвилась,

Не утопая в играх и пирах,

Таинственная будущность мне снилась!

В природных звуках, в волжских соловьях,

Поэзия душе моей открылась…

Я глубже понял лепет ручейка,

И Волги шум, и песню бурлака!

 

ХII

 

Я Волжанин: те царственные воды,

И люди в той счастливой стороне,

И милые в селеньях хороводы,

И говор сказок, нравившийся мне;

Разгульное величие природы —

Все то меня обрусило вполне…

Я подышал на Волге русским духом,

Святую Русь познал душевным слухом.

 

ХIII

 

С нуждою, с горем, с жизнию в борьбе

До этих пор я не исполнил долга

Благодаренья громкого тебе

И берегам твоим, царица. Волга!

Ты светлая мечта в моей судьбе!

Мгновенна юность, память вечнодолга —

И глубоко храню, в душе своей,

Живое чувство красных, волжских дней!

 

XIV.

 

Так! Волга русским духом отродила

Меня-пришельца; русским языком

Для умственных трудов вооружила!

И, ведаясь с таким богатырем,

Всечасно крепла умственная сила!

Я одолел, пошел своим путем —

И подтверждает зависти шипенье

Мое над русским словом одоленье!

 

XV.

 

«Полунемецкий критик!» говорит

Лжеаристарх, но милый умник… Дело!

Честная братья та мне не простит,

Что русским словом действую я смело;

Что дал ему и блеск и колорит,

Каких оно дотоле не имело!

Я тем плачу лишь долг свой языку,

По нем же я в раздолии теку.

 

XVI.

 

Но языка мелодиею зычной

Усыновив меня, о Волга, ты

И выдала меня Неве столичной

И треволненью светской суеты!

Ты выдала, для жизни горемычной,

Жреца спокойной, светлой красоты—

В фламины Муз меня определила.—

И тем навек Неве закабалила!

 

XVII.

 

Так не могу безгласно век дожить;

Но властен я не в самой жить столице,

И суету от духа отженить,

И действовать подолгу, на границе

Идиллии и бурной драмы; свить

В глуши гнездо, подобно вольной птице,

И забывать, сколь многих горьких лет

Мне этот смутный, шумный стоил свет.

 

XVIII.

 

Столица — море! нá-море тревожно,

Но мирное поморие люблю:

На нем душе задумываться можно…

Ему столицы близость подоблю,

И чувство мира как-то странно-сложно:

И тишь и гул… И сладостно дремлю

Под милое – в безсонье и во бденье, —

Люлюканье иль в сон, иль в вдохновенье.

 

XIX.

 

Пустыня, снег, безмолвие окрест!

Четвертый год, по воле Демиурга,

Я зимний житель загородных мест,

Я загородный житель Петербурга;

Но здесь в удел мне новый выпал крест:

По должности журнального тeурга,

Я ведаю всех пишущих богов

И всяческих, в словесности, духов!

 

XX

 

Мне не учиться с критикою скучной!

И мне ль холодным, строгим быть судьей,

Насмешником, с идеею научной,

С горячею и нежною душой!

Я рад работе более подручной;

Тотчас приймусь за всякий труд другой!

Но говорят, что это—труд полезный —

То знает Сын Отечества любезный!

 

XXI.

 

А мне не спорить с ним: он наш журнал!

Два года ты, в волшебном усыпленьи,

Любимец мой, как мертвый возлежал;

Я о твоем желанном пробужденьи,

Без устали, радел и хлопотал!

Нам удалось твое возобновленье!

И вот журнал идет, идет все вдаль,

Я в радости; прошла моя печаль.

 

XXII

 

Минувшее есть милое условье,

С которым даже темное светло;

Все горькое проспишь на изголовье,

А к утру ясно вновь твое чело!

Мне весело в глуши, в моем зимовье:

Тут очень редко нравственное зло

Касается очей моих и слуха,

И счастлив я настроенностью духа.

 

XXIII

 

«Да, летом эта дача не дурна;

Зимою же — прескучная зимница!

В метелицу, наверное, она

Угрюмее, чем в городе темница!

Здесь зимнего то надобно бы сна!

Скажи мне, чем светла твоя светлица,

Когда равнина снежная; и бор,

И вой волков, пугают слух и взор?»

 

XXIV

 

С волками здесь встречаются порою;

Я даже волка бешеного раз,

Гуляя, вдруг увидел пред собою!

Зверь поплелся помимо, в добрый час,

В пяти шагах, с поникшей головою, —

И прозвучал в зубах звериный глас:

«Писателя зубами я миную —

Горация зри од-двадцать вторую!» »

 

XXV

 

Так мне ль бояться умного отродья

Горациева волка! И зимой

Мне весело в пустыне подгородья:

Я более живу тогда душой!

Весна и лето — лучшия угодья

Всех прочих дач; смиренный домик мой

Лишь для моей потребности устроен;

Я, без жильцов, свободен и спокоен!

 

XXVI

 

Но только дома — да, и тут, в тиши

Уже не мыслить мне: переезжают

Жильцы — пропал мой зимний мир души!

Сюда столицу ту переселяют,

От коей я спасаюся в глуши,

И принужденьем светским наполняют

Места, где волк, и вихрь, метель и я

Разгуливали волю бытия.

 

 

XXVII

 

В начале мая нынешнего года

И я жильцами не был обойден:

Жильцы явились, но иного рода —

Я ими был глубоко восхищен!

Две ласточки – какая мне угода! —

Себе в приют избрали мой балкон;

Лепили гнезда там и щебетали;

Близехонько вокруг меня порхали

 

XXVIII

 

Гляжу на них; построечка идет –

Любуюсь этим милым, хитрым складом!

И очевидно труд лепной растет;

Как близнецы, слепились гнезда рядом,

Окончена в два дня работа. Вот,

Незваный гость, воробушек, к ним на-дом —

И Божиих с гнезда сбивает птиц…

Не обижай, нахал, моих жилиц!

 

ХХIХ

 

Но он в виду грабительской привычки,

Не слушался. Поймаю!… наконец

Поймал средь буйной с ласточками стайки!

Казнить!… Меня разжалобил наглец:

«Они твои лишь летние жилички;

Я ж – воробей — и зимний твой жилец!

Под брюхом кур твоих ворую смело

Ячмень – тебя же тешит это дело!»

 

ХХХ

 

И я простил нахала. Он, с тех пор,

Заглядывать не стал в гнездо чужое;

А ласточки мои, без дальних ссор,

Устроились и вывели в покое

Своих птенцов. За ними мoй надзор

Внушал мне чувство к ним, как бы родное…

На улице прохожий восхищен,

Что гнезда птичек завяли балкон.

 

ХХХI

 

Дохнула осень. Ласточки слетались

На кровлю стаей; грустным меж собой,

Чиликаньем как будто совещались

О перелете. Тою же порой

И горожане с лагеря снимались:

С остывших дач, съезжали чередой.

Столица вновь втеснилась в сень столицы,

И ни одной не стало летней птицы!

 

ХХХII

 

И опустела наша сторона,

Как говорили здешние, вздыхая;

Но, для меня, наполнилась она

Поэзиею мира! Жизнь иная,

Блаженная настала тишина…

В исходе жизни тихим чувством рая,

Великой мыслью внешний мир объяв,

Как человек, пред смертью, тих и свят!

 

ХХХIII

 

В дни юности, когда увеселенье

И света жизнь, и света суета,

Меня кружили в бурном восхищенье —

Дышали мне лишь грустию места

Минувших, празднеств, — в горьком, опустенье…

И всяческая жизни красота

Казалася минувшею на свете

И самая душа моя — в отцвете!

 

XXXIV

 

Пропала, вместе с юностью моей,

Общественная сердца симпатия!

Я иногда брожу среди людей…

Давно ли здесь, в саду, толпы густые

Стеснялись, ели, пили… шум речей,

И музыка, разгул, пиротехния!…

Во мне звучал ли отзыв? Никакой!

Я, в шуме света, глух и нем душой.

 

XXXV

 

Теперь, когда минули света чада,

И я один, в саду, среди дерев, —

Без всякого житейского наряда

Еще прекрасных – слышу дивный зов

Из глубины покинутого сада,

И тысячи ответных голосов

Звучат в моей груди, как эти воды,

Нескованные зимним сном природы!

 

XXXVI

 

Печальный саван снега вас страшит:

Вам кажется природа умерщвленной…

Она лишь сном волшебным крепко спит!

Красавицы, на время усыпленной —

Хорош, по мне, и бледный, мертвый вид!

То чудный сон, с мечтой одушевленной —

И милые, узорчатые сны

Нам в ледяных цветах отражены.

 

XXXVII

 

Я стерегу священный сон природы

И эти гнезда ласточек моих;

И чем суровей буйство непогоды,

Тем более мой дух смирен и тих.

Весной опять прорвутся с шумом воды…

И спящая, под сенью дум своих —

Откроет очи, мило улыбнется…

И ласточек семья ко мне вернется!

 

 

17 ноября 1848 года.