Друг, каких мало

Автор: Марков Михаил Александрович

Друг, каких мало

(1837.)

 

В Москве свирепствовала холера; молва с длинным списком жертв бродила страшилищем по городу; ужас подавлял все прочие чувства; все физиономии приняли общий характер отчаяние; живые трепетали смерти, умирающие будущей жизни, перелистывая в ослабевающей памяти минувшую повесть земного бытия, исчерченную грозными чернилами неумолимого ценсора — Совести.

Непрошенная посетительница застала в Москве двух гостей-офицеров: оба они были истинными друзьями, и, душевно привязанные к своим семействам, не хотели оставить их в минуты уныния.

Один из друзей, капитан Лунин, имел красавицу-сестру, прелести которой не переставали действовать и под смертоносным дыханием заразы на поручика Иранова, друга капитана; но Иранов; вполне осыпанный благодеяниями природы, имел весьма ограниченное состояние, и потому почти не надеялся породниться когда-либо со своим другом.

Лунин думал иначе: он мог всего ожидать от безграничной привязанности к нему его родителей и непременно хотел употребить ее в пользу Иранова. У капитана было восемь сестер, из которых одна только Аннета оставалась девицею; она имела самое незначительное приданое, равное с приданым замужних сестер, тогда как единственный брат ее был владельцем трех тысяч душ в самых доходливых губерниях и хозяином двух больших каменных домов — в Москве и одного огромнейшего — в Петербурге.

В душе доброго капитана зародилась благородная мысль: собственным пожертвованием разрушить преграду, разделяющую два любящиеся сердца, и тем устроить благополучие сестры и друга.

 

Часу в десятом утра, щегольская двуместная карета, запряженная четверней Орловских лошадей, подкатилась к крыльцу одноэтажного деревянного домика; ловкий военный мужчина выпрыгнул из экипажа, не дождавшись пока ему открыли подножку, и в шинели вбежал в чистенькую комнатку, занимаемую поручиком Ирановым.

— Поздненько встаешь, брат-Вася! заметил вошедший.

— Лунин! вскричал поручик, сидя перед маленьким зеркальцем и намыливая бороду: не хочешь ли чаю?

— Давай.

— Откуда ты, Серёжа? Продолжал Иранов, начиная бриться.

— Из Кремля.

— Зачем Бог носил так рано? уж нет ли каких-нибудь новостей?

— Есть, брат-Вася, славные новости: вообрази, здесь в Москве…. как бы ты думал, ктó?

— Право, не знаю.

— Государь.

Иранов, уроня бритву, посмотрел с изумлением на Лунина, — капитан подтвердил привезенное им известие, и — оба друга невольно увлеклись в восторженный разговор о Том, чье имя всегда следует за словами: «великодушие и милость».

Наконец Иранов, когда началось-было обоюдное безмолвие, — робко спросил: «Ну, что Анна Сергеевна?»

— То же, что была вчера, — но может быть не то, что будет завтра, отвечал значительно Лунин.

— Правда, Серёжа, — холера….

— Я не о холере думаю, прервал капитан, а о свадьбе, и приехал к тебе объявить решительно, что я соскучился глядя на тебя и намерен употребить всю свою силу у родителей для твоего счастие. Как ты об этом думаешь?….

— Друг мой….

— Не благодари преждевременно: я буду сегодня у тебя обедать и — не скрою, что надеюсь привезти весьма приятную для тебя новость….. Прощай! Чтобы ровно в три часа был готов обед. Прощай!

Друзья расстались.

— Где-то наш Серёженька? Говорила Ирина Игнатьевна Лунина, посматривая на улицу. Здоров ли то он?…. Тягостное настало времечко: за один час не поручишься!

— Полно гневить Бога, жена! Сказал Сергей Иванович, положа газеты: Серёжа столько же заботится о холере, как ты о Испанских делах; а кто о ней мало думает, к тому и она не сунется; это верно, как…. Да вот и карета Серёжина!

Через-минуту явился капитан с необычайно-веселым видом; еще целуя руки родителей, он уже объявил о прибытии Державного гостя.

— Слава Богу! прошептала крестясь Ирина Игнатьевна.

Сергей Иванович оборотился к образу, воздел к нему глаза и руки и, благоговейно перекрестясь, повалился на пол; несколько минут оставался он в этом положении, не раз приподымал голову, — но с поседелых ресниц капали слезы и он прикрывал их лицом, как святыню слишком высокую для того, чтобы показать ее обыкновенным людям.

Ирина Игнатьевна, отирая глаза платком, уже вышла из комнаты, — когда старик приподнялся и, прижав к груди сына, сказал ему: «Русское, брат, сердце у нашего Царя-батюшки: не позабывает в болезни родную старушку! Умри за него, Серёжа, — слезинки не выроню….» Он поцеловал сына в голову и опустился на диван.

Тут последовало продолжительное молчание: старик видимо был занят самоотвержением Того, чью безопасность десятки миллионов верноподданных готовы оградить собственною жизнию; — старик то плакал, то обнимал сына . . . .

Капитан прервал молчание; он поцеловал руку отца и начал с умоляющим видом:

— Папенька, не откажите мне в единственной просьбе касательно моего имения.

— Что, что такое, Серёжа? говори: все твое, что найдется за-душою у твоего отца и матери.

— Вы меня не понимаете, папенька: позвольте мне тысячу душ и один из здешних домов передать сестре Анне. С меня останется еще слишком много, а ей откроется дорога к счастию: она любит Иранова и любима им до безумия. Зная хорошо и сестру и друга, я смело могу ручаться за их непроходимое блаженство.

— Серёжа, ты уже не ребенок, и потому имеешь полное право располагать своею собственностию произвольно. Я чувствую себя истинно — счастливым, видя что Господь наделил тебя добрым сердцем : вот мой ответ, которого не считаю нужным таить от тебя. Распоряжайся как хочешь, и не думай, чтобы отец твой был когда нибудь помехой доброму делу.

Капитан с жаром обнял отца и побежал к матери.

— Маменька! сказал он, я к вам являюсь сватом: благословите Аннету за Иранова.

— Христос с тобою, Серёжинька! что ты это задумал! У нее почти ничего, а у него и того менее: чем они проживут на белом-свете?

— Маменька, у Аннеты с этой минуты — тысяча душ и дом в Москве. . . .

— Как? уж не Михей ли Патрикеевич преставился?

— Михей Патрикеевич здравствует еще, и после него Аннета не возьмет ни полушки: у него останутся достойные родственники, которые ему ближе крестницы. Не думайте, чтобы дочь ваша воспользовалась когда-нибудь не справедливостию любящего ее старика.

— Да откуда же этакая благодать, Серёжа? — Кто бы это такой?…

— Не догадывайтесь, маменька: ваш сын, ваш Серёжа невыразимо благополучен тем, что одною третью своего достояния может осчастливить сестру и друга.

— Смотри, Серёжа, не раскайся после!

— Не верю, маменька, чтобы доброе дело повлекло за собою раскаяние.

— Ну, как хочешь!…

— Я пришел за вашим согласием и благословением для Аннеты.

Ирина Игнатьевна замялась….

— Маменька! сказал решительно капитан: какой-то пророческий голос говорит мне, что ваше согласие на это супружество отведет от нашего семейства висящую над нами грозу; не противьтесь моему предчувствию, — не раскаетесь. . . .

Последнего убеждение было весьма достаточно для Ирины Игнатьевны, которая насмерть боялась холеры.

Она позвала мужа и дочь и спросила у последней, пойдет ли она замуж за Василия Александровича.

Трудно девушке, преимущественно влюбленной, отвечать на подобные вопросы, но еще труднее их описывать.

Аннету благословили.

 

Кремль гудел от трех ударов часового молота. Карета Лунина опять остановилась у крыльца небольшого домика.

Капитан стремглав вбежал в переднюю своего друга, и, отдавая шинель его слуге, спросил: «Что? поставлено на стол?»

— Поставлено-с…. отвечал тот с печальною миною.

Лунин, — подозревая, что друг его сделал значительные издержки для обеда, о которых всегда жалел старый служитель, преданный с бескорыстною верностию своему молодому барину, — спросил с возрастающим любопытством: «А что такое поставлено?»

— Тело Василья Александровича; холер…. слуга, не договоря, заплакал навзрыд.

Лунин прирос к месту…. Долго он глядел попеременно то на плачущего старика, то на дверь в комнату друга; наконец отворил ее: Иранов уже лежал в гробу. Капитан сел у изголовья умершего и погрузился в ту мучительную, тяжкую думу, которой посторонний человек не смеет коснуться, если он не разбойник.

Около покойника усердно хлопотали его родственники, частию из привязанности, но более для того, чтобы скорее сбыть с-рук зараженное тело; никто из них не обременил вопросом незнакомого им посетителя-капитана.

Лунин положил продолжительный поцелуй на холодное лицо друга и вышел; он не слыхал как его довезли до дому, где все еще сидели за столом, после-обеда.

— Что это значит, Серёжа? Спросила Ирина Игнатьевна: ты не хотел обедать дома?

— Не застал, маменька. Это случается между приятелями…. Не церемониться же со мной Иранову, если вдруг понадобилось куда-нибудь выехать!

— А ты у него был?

— Да, маменька….

— Хочешь супу?

— Нет, я не буду обедать…. Аннета, потрудись-ка сделать мне стакан глентвейну: ты большая мастерица.

Аннета вспорхнула и улетела, чмокнув брата в лоб.

— Какое неожиданное несчастие! вскричал капитан, когда вышла сестра его:

Иранова уже нет на свете!

— Полно? воскликнул старик, и, взглянув на лицо сына, вышел из за- стола.

— От холеры? спросила Ирина Игнатьевна, и, не дождавшись утвердительного ответа, распрыскала полную уксусницу на сына, на стол, на мужа; можно безошибочно предположить, что если бы ей попалось целое ведро уксусу, то она, при поразительном известии об Иранове, не остановилась бы прыскать не оконча всего ведра.

Молодой Лунин ушел к себе в кабинет и бросился на кушетку в порыве истинного отчаяние; перед ним вскоре появилась Аннета — резвая, веселая, со стаканом глентвейну.

— Послушай, сестра! сказал капитан, устремя на нее глаза с каким-то мучительным выражением.

Веселость Аннеты исчезла.

— Друг мой! продолжал он: судьбы Всевышняго неисповедимы — будь твердою….

Стакан выпал из трепещущих рук побледневшей невесты.

— Иранов удалился от нас….

— Куда? прошептала девушка, цепенея от предчувствия.

— Откуда еще никто не возвращался…. выговорил твердо капитан и взял сестру под-руки, ожидая неминуемого обморока.

Аннета остановила взор на брате: щеки ее стали приметно опадать, лицо растягиваться, под глазами начали синеть большие полукруги, и вскоре они ярко отделились от снежной белизны тела.

Лунин испугался, посадил сестру и хотел опрыснуть ее водою….

— Ничего, ничего…… проговорила Аннета: дай мне воды!

Она выпила полстакана.

— У меня есть одно желание, продолжала минутная невеста, которое ты, Серёжа, легко можешь выполнить и в котором не смей отказать мне: выпроси меня у маменьки с собою к вечерне, а оттуда…. ты понимаешь?… Я хочу с ним проститься, хочу непременно. . . .

Капитан, вместо ответа, позвонил в колокольчик.

— Вели заложить серого в одиночку! сказал он вошедшему слуге; да чтобы Игнаша надел кучерское платье: он хвастает, что мастер править — посмотрим.

Догадливый Лунин не без намерения назначил для предстоящей поездки своего верного каммердинера: он был нем как рыба, когда это было угодно капитану.

Спустя час, брат и сестра, отслушав вечерню, вышли с паперти приходской церкви.

— Пошел прямо! сказал Лунин, застегивая заметь саней.

Проехав несколько улиц и переулков, он велел остановиться у вывески ювелира, забежал на одно мгновение в мастерскую и возвратился к сестре.

Игнаша натянул возжи: серый понесся вихрем далее.

— Зачем ты ходил к брилльянщику? спросила сестра.

— Так…. отвечал смущенный брат.

— Серёжа ! неужель и от меня ты можешь иметь секреты?

Капитан показал ей обручальные кольца и шепнул со вздохом: «поздно!»

— Дай мне их.

— Возьми….

Он отдал сестре кольца и закричал: «Сюда, на-право, к маленькому подъездику!» Сани остановились.

Через минуту, брат и сестра стояли над недвижными остатками, равно драгоценными им обоим: Аннета рыдала над прахом любимого ею жениха! капитан безмолвно глотал слезы над трупом друга; и…. он отошел к окну, чтобы не видеть по-крайней-мере сестры. А она, освобожденная от заботливых взглядов брата, предалась вполне чувству любви, подавляемой — и при родном свидетеле — девическою скромностью. Аннета заботливо надела на палец покойнику обручальное кольцо, положила жгучий поцелуй непорочной страсти на бесчувственные уста его и…. вскрикнула падая в судорогах на стул.

— Что с тобою, друг мой?…. Аннета, сестра!….

— Он жив….. простонала она задыхаясь.

Лунин схватил зеркало, поднес его к лицу мертвеца: зеркало потускло. С бешенством разорвал капитан рубашку друга и положил трепещущую ладонь на его сердце: оно билось….

— Доктора! доктора! спирту! щеток! воды!…. спрыскивайте, трите…. скорей!…. ради Бога — скорей!….»

Через четверть часа какая-то бледная и неважная физиономия высунулась из дверей с вопросом: кто потребовал доктора?

— Пожалуйте поскорей! закричал капитан.

— Извините, отвечала физиономия: я не могу входить к каждому больному; теперь такое время, что при малейшей неосторожности с нашей стороны, столица может потерять всех медиков. Объясните, в чем дело?

— Вы не Русский, доктор! Вскричал капитан в совершенном исступлении.

— Это очень заметно по моему произношению….

— Не по произношению, а потому, что вы можете хладнокровно стоять в двух саженях от умирающего и не двигаться с места! Русский охотно бросается в объятия видимой опасности на выручку ближнего, — а вы?…. При этом вопросе, капитан так стиснул руку доктора, что он съёжился и, как индейка по раскаленному железу, пошел за своим грозным руководителем к гробу.

— Извольте же начинать свое дело: за успех я вас осыплю деньгами; за ошибку — вы увидите после, что с вами случится! Только тут капитан ослабил натиск своей богатырской руки.

Освобожденный медик внимательно посмотрел на лежавшего в гробу.

— Кровь!….. непременно кровь!….. вскричал он, заметя легкое движение губ мнимо-умершего, схватил попавшееся полотенце, перетянул им руку поручика, которая без труда отогнулась, выдернул из карманного инструмента ланцет и ударил им в жилу: кровавые пузырьки запрыгали на ране; доктор повторил удар — и кровь тонкою нитью брызнула ему в лицо.

Оживающий вздохнул.

— Это не холера! сказал медик, отирая лицо и ланцет: это обморок от сильного напряжения умственных способностей, от потрясения чувств….

— Г. доктор! начал капитан, подходя к нему учтиво: извините, если язык отчаянной дружбы сказал вам что-нибудь непозволительное; извините, — я человек не более…. и готов тысячу раз просить прощения, чтобы загладить вину свою. Вы жестоко можете наказать меня, отплатя добром за зло: спасите моего друга!

— Спасите, спасите его!…. вскричала Аннета, выходя из оцепенения, и, забывая всякое приличие, бросилась перед доктором на-колени.

— Не удивляйтесь ей, г. доктор! продолжал Лунин, подымая сестру: она его невеста.

— Так уведите же их отсюда. Я почти ручалось за выздоровление больного, если в-течение нескольких часов ничто его не обеспокоит.

Капитан собрал родственников Иранова, живших в том же доме, рассказал им все случившееся и, передав им с-рук-на-руки полуживого друга, повез домой сестру.

По приезде, он разослал верховых за лучшими врачами столицы.

 

В тот же день, поздно вечером, Лунин вошел осторожно в переднюю Иранова, ведя за собою отца; первое, что им встретилось, был гроб, прислоненный стоймя к стене.

— Слава Богу, видно гроб не нужен! прошептал капитан и спросил: «Есть ли кто-нибудь из докторов?»

— Есть, отвечал один из них, опять высовывая в двери, — только с противоположной стороны, — свою бледную физиономию.

— Ну, чтó?

— Будет здоров! Все лучшие медики перебывали здесь и совершенно со мною согласны: будет здоров!

Капитан сунул радостному вестнику увесистый кошелек.

— Можно войти?

— Можно, очень можно! Отвечал доктор, с низкими поклонами отворяя капитану дверь.

Иранов сидел в креслах, обложенный подушками, и не заметил вошедших: он только-теперь увидел у себя на руке кольцо и терялся в догадках,— откуда оно взялося? Он хотел отнестись с расспросами к доктору, но встретил старика Лунина, взгляд которого самым красноречивым образом объявил нежданно-воскресшему полное блаженство.

— Поздравляю тебя, сын мой! сказал старик, подходя к Иранову, — и не удержался от объятий, хотя имел намерение не беспокоить его.

Капитан безмолвно протянул больному дружескую руку: поручик, вместо пожатия, поцеловал ее.

Капитан быстро отсторонился. Старик заплакал от умиления.

Объясня историю кольца, отец и сын вскоре уехали, чтобы не изнурить расслабленного, оставя его, если не совсем здорового, то весьма счастливого.

На-другой день, согласие невесты на замужство с Ирановым, подписанное ею и ее родителем, при прошении поручика о позволении вступить в супружество, — отправилось куда-следует.

 

Прошло с-месяц после обморока Иранова, и он, как ни в чем не бывал, давно уже красовался цветущим здоровьем, свойственным его летам.

Между-тем бодрость духа, восстановленная в столице присутствием Монарха, притупила жало ядовитой болезни: мучительница отступилась от Москвы, или ослабела до того, что уже не производила гибельного впечатление на умы.

В это время, Ирина Игнатьевна окончательно изготовляла приданое для своей дочери. Жених и невеста уже обменялися поцелуями и подарками: он привез ей золотую браслетку с бирюзою, от нее счастливцу был послан, через-капитана, жестяной билет с надписью красными литтерами: дом поручика Иранова, №***. При билете прилагались: документы на владение домом и 50 тысяч рублей на поправки, которых (мимоходом сказать) вовсе не предвиделось.

Капитан несколькими словами заставил друга принять подарок невесты и меблировать лучшее отделение вновь приобретенного дома для собственного житья.

Иранов исполнил в точности наставление капитана, и — когда собирался ехать к нему с известием, что все готово, — получил нетерпеливо-ожиданное разрешение на женитьбу.

Окончание понятно всякому; но кто любит официальную точность, тот может узнать, что влюбленные обвенчались ровно через два дня, считая от предпоследней точки этого рассказа.