Аллегри

Автор: Каратыгин Петр Андреевич

Аллегри

(Рассказ.)

 

— «А, что, Глафира Семеновна, как ты думаешь? не рискнуть-ли? — Полно, полно, батюшка, не затевай пустяков; ты и в преферанс-то никогда целкового не выигрывал!… — Да то другое дело: тут играешь с друзьями да приятелями,- так они, мошенники, по дружбе всегда рады подсидеть; а это ведь просто-случай, колесо фортуны, тут уж без обману. — Нет, нет, батюшка Аркадий Степаныч, нет тебе моего благословения. Шутка-ли, по два целковых за вход! да за два лотерейных билета еще целковый, да на извощика, да сторожу за шинель с салопом, — этак, пожалуй, рублей шесть серебром ухлопаешь в один вечер, а этих денег станет нам на целую неделю.»

— «А заманчиво, Глафира Семеновна, очень заманчиво! — Полно глупости то говорить, батюшка. Куда нам тянуться за другими: знай сверчок свой шесток; пусть бросают бешеные деньги те, кому оне без труда достаются, а ты гнешь, гнешь спину день-деньской; у тебя трудовая копейка, так сорить рублями не приходится.»

— «А заманчиво, право, заманчиво! — Наладил как сорока: заманчиво! заманчиво-да-обманчиво. Уж в твои года поздно пустяками заниматься. Вон я в тряпках хожу из твоей экономии,—должишко есть в мелочную лавку; где так считаешь последнюю копейку, а тут вдруг забрал себе в дурацкую голову этакую ахинею; и не думай и не воображай!..»

По этим ласкам и решительному тону, читатель верно догадался, что действующие лица нашего рассказа счастливые супруги. Аркадий Степанович был уже в пятьдесят пятой весне своего возраста, а благоверной его супруге тоже было около того. Двадцать пять лет они прозябали безвыездно на Выборгской Стороне, недалеко от Сампсония. Жизнь этой счастливой четы была тиха и однообразна, как Безимянная улица, в которой они проживали. Правда, в летнюю пору, это захолустье еще несколько походило на жилое место; случалось даже, что в воскресный день и пьяный шарманщик забредет; за то зимой царствовали совершенная тишина и спокойствие. Это уединенное место переменяло свою физиономию разве только по случаю печальной процессии. В это время, Бог знает откуда, возьмется толпа любопытных; а если же еще случится (конечно весьма редко), что ельником посыпят, тогда просто не было проходу; тут покойник оживлял случалось даже, всю улицу. Так видно в природе устроено, что жизнь и смерть неразлучны между собою… Но извините, почтенный читатель, я ни к селу, ни к городу забрался на улицу, когда действие происходит в скромной каморке наших героев. И так, они после вышеописанной сцены, понадулись друг на друга. Аркадий Степанович сел к письменному столу и начал чинить перо, а Глафира Семеновна чинила что-то из домашней рухляди. Здесь я должен мимоходом заметить, что Аркадий Степанович терпеть не мог писать стальными перьями, он был враг всех нововведений; одни только серные спички еще пользовались его расположением. Это хитрое изобретение, по его мнению, равнялось выдумке огнестрельного оружия.

Неспокойное расположение духа Аркадия Степановича, заставило его, на этот раз испортить целых три гусиных пера, а у его сожительницы, по той же, вероятно, причине, рвались нитки, одна за другой. С полчаса продолжалось совершенное молчание. Аркадий Степанович дышал несколько тяжелее обыкновенного, но за то и Глафире Семеновне было не легче. В эти тягостные  минуты, они оба доказывали на опыте, вопреки пословице, что молчание не всегда есть знак согласия. Написав несколько строчек, Аркадий Степанович положил перо, понюхал табаку и опять повесил нос. Глафира Семеновна налепила на что-то широкую заплатку, взяла новый моток ниток, расставила два стула и начала-было наматывать клубок; но Аркадий Степанович, молча, подошел к ней с покорностию и протянул обе руки, как прежде делывал в подобных случаях. — «Занимайся своим делом» сказала Глафира Семеновна, смягченная несколько, тонким и предупредительным вниманием своего сожителя. — «Ничего, Глашенька,-дело не к спеху; а этак тебе будет легче… Я, небось, не в тебя: я, вот, помогаю тебе мотать, а ты так напротив», сказал Аркадий Степанович, улыбаясь своему остроумному изречению. «Мотать! было бы из чего мотать! — Эх, Глаша, ведь риск благородное дело… ведь под лежачий камень и вода не течет… Ну, а как, на наше счастье, фортуна-то нам улыбнется, так самой слюбится; ведь я давича тебе читал реестр выигрышей… ведь эта лотерея не то что была прошлого году у нашего табачника, тут дело совсем другое, тут все господа, да дворяне распоряжаются… все на чистоту… Да и вещи то какие знатные: одна карета на лежачих рессорах, рублей тысячи полторы серебром! — Полно, пожалуйста, уж я слышала эти турусы на колесах… Ну, на что нам карета, когда мы с тобой и на извощиках-то трех раз в год не съездим. — Известное дело, нам не кататься в ней, а продать можно; может быть тысячи четыре асс. дадут за нее… а серебреной-то сервиз? А «ортопьяны-то, а турецкая шаль?… А? Шутка-сказать!…» В это время у Аркадия Степановича, от избытка чувств, руки опустились и спутанныя нитки слезли на пол. В другое время за такое упущение, ему бы досталось на порядках, но турецкая шаль крепко смутила Глафиру Семеновну. Она, молча привела в порядок эту путаницу — и снова начала наматывать быстрее обыкновенного. Аркадий Степанович умел читать в глазах своей дражайшей половины лучше деловых бумаг, он смекнул, что дело принимает хороший оборот и принялся с бóльшей энергией рисовать картину будущего возможного счастия.

— «Ну, сама рассуди, Глашенька, чем мы хуже других? Я ведь тебе рассказывал, что на прошлой неделе было напечатано, говорят, в Северной Пчеле, как в театральное аллегри выиграл карету русский актер Шимаев, или Ширяев, что-то вот на это похоже…. он тоже, говорят, человек небогатый и билетов-то всего только два взял. Два билета! ах, Господи Боже мой! подумаешь: за рубль серебром этакое счастие прикатило. Просто фортуна на четырех колесах… А почем билет-то?..» в минорном тоне спросила Глафира Семеновна.

— «Полтинник, душенька, полтинник…—Нет, а за вход-то, я говорю, что платят?.. — Да в театре полтора рубля серебром, а в Дворянском Собрании по два… — Да, так вот видишь-ли, выходит не за целковый, а за три целковых…» — Ну, хоть и три, положим, а все-же это очень приятно!

— Полно, дружочек мой, ведь ты на своем веку много брал лотерейных билетов, а что взял?

— Не ровен случай, матушка… о тех лотереях нечего говорить, все была стрень-брень, а тут, что называется, фортуну можно себе сделать.»

Глафира Семеновна, давно уже смотала свои нитки, а Аркадий Степанович, забывшись, все еще держал руки в горизонтальном положении, как бы открытые объятия, для будущей своей фортуны.

— «Право, душенька, рискнем; возьмем по билетику! — Что ты, что ты, Господь с тобой: вдвоем то за один вход четыре целковых!.. Этак, батюшка и дома не скажешся….»

— «Так пусти меня одного, ведь у мужа и жены все должно быть общим. Я возьму два билета на наше счастие, а там…. что Бог пошлет.»

Эта последняя фраза была произнесена так сладко и убедительно, что Глафира Семеновна погрузилась в глубокое размышление. Аркадий Степанович не спускал глаз с своей дражайшей сожительницы и, как униженный проситель, ждал решения высшей инстанции.

В эту роковую минуту пробило девять часов. — По семейному кодексу обывателей Выборгской Стороны, в этот час оканчивались все житейские заботы.

— Глафира Семеновна, при этом случае, почла долгом зевнуть; по принятому правилу набожных людей, перекрестила себе рот, и положила в корзину свою работу.

— «Соловья баснями не кормят, батюшка; пора ужинать, мы завтра повершим дело; утро вечера мудренее». С этими словами, она отправилась на кухню, а Аркадий Степанович, почесывая голову, сказал про себя; — «Эх! заманчиво, канальство, право, заманчиво!». В его игривом воображении уже разыгрывалось аллегри, в глазах его блистал серебреный сервиз, а в ушах дребезжала карета на лежачих рессорах. Чрез несколько минут, ужин был принесен. Глафира Семеновна, благословясь, принялась за дело с обыкновенным аппетитом, а сожитель ее, ради успокоения своих тревожных чувств, выпил лишнюю рюмку домашней настойки. За ужином он пел ту-же песню об аллегри, с некоторыми варьациями; называл и других счастливцев по фамилии, которым, якобы, удалось так-же выиграть; разумеется эти фамилии были его собственного сочинения; но как быть! Когда-же красноречие обходилось без прикрасы? И пословица гласит, что «поле красиво рожью, а людская речь ложью»; хоть старые люди и говорят, что пословицы никогда не лгут, однако ж…

Наше дело сторона, мы только это так – мимоходом замечаем. Ужин, разумеется, был непродолжителен: холодное жаркое, да малиновый кисель из клюквы; в первое блюдо, по рассеянности, в пылу рассказа, Аркадий Степанович насыпал сахару, а второе подсолил, но так как все чувства его были не в нормальном состоянии, то, разумеется, и вкус его не разобрал этой какофонии. Аркадий Степанович поцеловал свою дражайшую половину — на сон грядущий, и Филемон и Бавкида отправились, в полном согласии, в опочивальню.

Хотя модные беллетристы и вводят иногда своих читателей в аристократические будуары, но я слишком уважаю своих благосклонных читателей, чтобы пригласить их в каморку моей патриархальной четы. Довольно того, что они удостоили зайти со мною в захолустье Выборгской Стороны и даже не побрезгали присутствовать на ужине моих горемычных счастливцев, после изысканных обедов Дюме, Дюссо, Сен-Жоржа и прочих знаменитостей заморской кухни.

И так теперь занавес опускается; следующая за тем ночь, составляет антракт, разумеется без громогласных полек Г. Кажинскаго, тогда-бы мои старики еще дольше не заснули. Конечно хотя они привыкли ложиться по барабану, то есть в девять часов вечера, но трубы и литавры хороши могут быть на своем месте, а моим старикам, довольно было и того, что Выборгской ветер наигрывал в трубу, а за печкой подсвистывал доморощенной сверчок. Как подумаешь, куда все на свете чудно устроено! Что, например, лучше ночи, когда, после дневных трудов, заснет человек с чистой совестью! У иного и не пуховая подушка под головой, да на душе-то ни сучка, ни задоринки; спит себе и греха не знает, а другой (или пожалуй, другая) и на лебяжьем пуху вертится целую ночь на пролет, глаз не смыкая. Да; и судьба, как люди, зачастую — и мягко стелет да жестко спать.

На утро Филемон и Бавкида встали ранее обыкновенного: и тот и другая проснулись чуть-ли не в заутреню. По странному случаю, не разгаданному до сих пор, ни одним еще психологом, им грезилось, что они оба сидят за сытным ужином, в каких-то белокаменных палатах, окруженные тысячами стеариновых свеч. Одно только было досадно Аркадию Степановичу, что он не мог во сне напиться как следует достаточной особе; все что он ни подносил ко рту, по усам текло, а в рот не попадало. Об этом обстоятельстве, он, разумеется, умолчал на яву, чтобы суеверная супруга не перетолковала по своему, и не вывела бы какого нибудь зловещего заключения.

— «А что, Глафира Семеновна, ведь, по твоим замечаниям на воскресенье то сны сбываются;— как же мы решим, душенька, касательно вчерашнего предположения?» Глафира Семеновна, по вчерашнему, призадумалась, но наконец, в общем совете было решено следующим образом: 1) чтобы Аркадий Степанович, во избежание лишних расходов, пошел от в маскарад, ибо, по словам писания муж и жена составляют одну плоть; стало быть, двоить нераздельное не следует. 2) так как за вход в Дворянское Собрание билет стоит два рубля серебром, — сумма весьма значительная, то, сокращая, по возможности, издержки, — взять на аллегри один только билет; в силу того, что по теории вероятностей, оба билета не могли бы выиграть, а если-де судьба захочет послать им счастие, так и, одним билетом можно зашибить копейку. И, как выше замечено нами, что день был воскресный, то, по окончательном решении этого важного дела, наш Язон, в тоже утро хотел отправиться за билетом для впуска в новую Колхиду. Роковое утро было чисто-петербургское, с выборгским ветром, со снегом и даже дождем.

Глафира Семеновна велела своему сожителю потеплее одеться и, на тот конец, сама повязала ему около шеи, свой шерстяной платок. Получа от Глафиры Семеновны напутственное благословение, с придачею двух целковых, Аркадий Степанович отправился в путь по образу пешего хождения.

Теперь оставим нашего Язона, путешествующего по волнам Понта. Эвксинского, или проще сказать, шагающего по… матушке по Неве реке, которая, как известно, в Феврале дозволяет обходиться с собою, без церемонии; в это время года всякой чухонец, может свободно попирать ее своими салазками вдоль и поперек; мы теперь, обратимся к его супруге, которая, в эти мучительные минуты, имела некоторое сходство с баснословной Медеей: напившись в отсутствие Взона, своего вечного, кофею, она принялась гадать на кофейной гуще.

Эта ворожба, как изволите видеть, самая темная, но для знахаря, разумеется, все как на блюдечке.— Сколько она не переворачивала чашку, рисовалось все одно и тоже; а какое-то необыкновенное пятно и, около него четыре. кружка. Профан, не посвященный в эти таинства, долго бы ломал голову, а Глафира Семеновна, с первого разу смекнула, что это непременно карета на четырех колесах. Ну, карета да и полно; только дышло не вышло. Часа через три воротился Аркадий Степанович с вожделенным билетом для входа в маскарад. Следующие три дня, до рокового маскарада, показались им вечностию, но так как все на свете проходит, то, наконец наступил и решительный день; однако ж день велик, а до вечера далеко; надо было идти прежде на службу. Уж какая тут служба!… да нельзя, дело казенное.

Дорогой, отправившись в должность, Аркадий Степанович, машинально обертывался на каждую встречную карету; одна из них даже была на лежачих рессорах. Сильно застучало у него вещее при взгляде на нее, долго он смотрел ей вслед и когда она совсем пропала из виду, он вздохнул из глубины души, махнул рукою и пошел далее. Проходя мимо серебренных–дел мастера, он так-же вздохнул, невольно остановился, посмотрел своими оловянными глазами на благородные металлы и отошел от окна, повеся голову.

Нужно-ли говорить, что в должности у него ничто не клеилось; по рассеянности он принимал песочницу за чернильницу… Что же касается до  орфографии, в которой он и прежде был не очень силен, то на этот раз, она превратилась, совершенно, в тарабарскую грамоту: знаки препинания, подобно его мыслям, были в ужасном беспорядке. Столоначальник не мог добиться никакого смысла. Товарищи, заметя в нем такую странную перемену, стали допытываться причины и старик проболтался о своих затеях. Молодежь подняла его на зубки, сверстники пожимали плечами, но двое, или трое из чернорабочих канцелярских служителей, даже позавидовали ему.

Присутствие, за отсутствием начальника отделения, кончилось ранее обыкновенного, все разбрелись по домам. — Аркадий Степанович пустился на рысях, чуть не в припрыжку, чтоб не опоздать в Дворянское Собрание. Возвратясь домой, он пообедал на скорую руку и хотя жена уговаривала его прикурнуть, чтобы не задремать в маскараде, но он и слышать не хотел; каждую минуту посматривал на часы; чистил, чуть-ли, не в пятый раз, свой виц-мундир и надел новую ленточку, под единственный знак беспорочной службы; манишка, белый галстук и жилетка лежали сложены аккуратно на столе, прикрытые носовым платком. В половине шестого часу, он уж был совсем одет, одет как под венец; долго он не мог отвести глаз от зеркала, еще долее не сводила глаз с него дражайшая супруга. Наконец пробило шесть часов. Началось нежное расставанье. Конечно ни в одной опере пламенный любовник так долго не уходил от своей любезной. — Чувствительное «прощай» было произнесено бесконечное множество на разные тоны. Язон уже надел шинель с меховым воротником из какого-то морского зверя, исправляющего должность бобра, как супруга его остановила и велела ему присесть. Может быть вам, просвещенный читатель, покажется, странна такая выходка Глафиры Семеновны; но предрассудки и поверья людские бесчисленны — и бессмысленны: этот последний обычай соблюдается у многих, не только перед свадебным поездом, но перед всяким дальним путешествием. Отъезжающие и провожатые всегда садятся на одну, или на две минуты и потом, благословясь, пускаются в путь, причина этой присядки, хотя до сих пор, покрыта мраком неизвестности, но люди, верящие приметам, всегда настоят на том, чтоб вы присели в подобном случае; а так как легче присесть, нежели спорить против предрассудков, то всякой порядочный человек, разумеется, не станет поперечить. Конечно, хоть Аркадий Степанович отправлялся не на свадьбу и не в дальнее путешествие, но прошу обратить внимание, что действие происходит на Выборгской Стороне, в Безимянной улице, а там… Ну, да мало-ли там чего нет. И так Аркадий Степанович, сидел, как на иголках…. виноват на стуле, а супруга его на диване; и оба, повеся голову, что-то шептали. —«Ну, дай Бог — в добрый час!» воскликнула наконец, Глафира, Семеновна; — «помни-же уговор — не больше одного билета и, не развертывая его, принеси домой! слышишь, не развертывая; вместе посмотрим, чем судьба порадует. — Право не знаю, Глашенька, утерплю-ли? — Фу! какой, прости Господи, хуже бабы! ведь выигрыш от тебя не уйдет, а возвращаться то домой, тебе будет, все таки поваднее, авось–дескать, я несу карету в кармане! — Умница ты у меня, Глафира Семеновна, право умница, мне этого и в голову не вошло, именно так! Радоваться, так радоваться вместе! а если, чего Боже сохрани, попадется пустой билет, так из пустого нечего и огорчаться, мы станем утешать друг друга. Двадцать пять лет у нас с тобою все пополам и радость и горе.» В этой энергической выходке, разумеется, не было никакого логического порядка, но какая-же может быть логика, когда заговорят страсти? — «Все ли ты взял с собою?» спросила Глафира Семеновна. — «Все, все, моя душенька; билет здесь у сердца, а полтинник вот тут, на другой стороне, в жилетке. — Ради Бога только не ворочайся, эта дурная примета… «Да за чем я ворочусь?», отвечал Аркадий Степанович, выходя из терпения и нахлабучивая фуражку на свою взволнованную голову. Еще минута и он уж был за дверьми; Глафира Семеновна вышла за ним, желая проводить его за ворота. — «Ах я дурак!» закричал Аркадий Степанович. — Ну так, я это знала! Что? верно забыл что нибудь? — Да как-же ты мне не напомнила?.. ты видишь, что у меня голова идет кругом. — Да что ты забыл? полуумный! — Ах Господи! да разве ходят в Дворянское Собрание в фуражках? Это все ты меня торопила! — Ну так; с больной головы на здоровую. Вот чего я боялась, то и случилось! Ну, стой-же, стой; не шевелись…. Я тебе вынесу шляпу… С этими словами она бросилась в комнату. — «Шляпа на кровати!» кричал ей Аркадий Степанович, но сильный стук двери заглушил его слова. Через несколько секунд Глафира Семеновна воротилась со шляпной картонкой, вышку сняли, но шляпы не оказалось,

— «Ах Боже-мой, ведь я тебе кричал, что шляпа на кровати. — «Фу, ты, прости Господи! ну кому войдет в голову класть шляпу на кровать!» и Глафира Семеновна снова отправилась в экспедицию, а Аркадий Степанович, стоя в сенях без фуражки и почти без чувств, вытирал холодный пот с благородной своей лысины. — «На кровати нет шляпы»! закричала благим матом Глафира Семеновна, выставя голову из дверей. — «Ну, посмотри, не свалилась ли она на пол… да лучше пусти меня, я сам отищу…. «Не пущу, ни за что не пущу! не трогайся, говорят тебе! я сама…» и дверь снова, захлопнулась с оглушительным треском.

Наконец заколдованная шляпа отыскана, надета и Язон, провожаемый своей сожительницей, которая от беготни едва переводила дух, отправился искать златаго руна! »

За воротами они несколько холодно поцеловались; муж поворотил за угол, а жена еще что-то ему кричала, но эти звуки были уже просто на ветер, потому, что поднятый воротник шинели и волнение души Аркадия Степановича, не дозволяли ему ничего расслушать; он даже и ухом не повел, чему, впрочем, была и рада Глафира Семеновна, а то-бы он опять воротился.

Ничтожное, ничего не значащее обстоятельство сильно расстроило нашу суеверную чету. — «Проклятая шляпа!» бормотал, по дороге, Аркадий Степанович, — все было так хорошо, а она тут, как снег на голову. — «Дурацкая фуражка! воскликнула Глафира Семеновна, воротясь в покои и, бросая суконную виновницу на пол. — «Ну уж муженек, просто колпак, ничего не помнит. Но где болезнь там и лекарство: Глафира Семеновна соображая ход дела о шляпе, успокоилась несколько тем, что хотя и вышла маленькая остановка, но, все таки, сожитель ее не сам воротился с дороги.

Тут муж и жена, по ее выводам, не составляли одно лицо. Глафира Семеновна, чтоб убить время, или, может быть, желая приподнять хотя уголок таинственной завесы будущего, села раскладывать карты. Ея нетерпенье было несколько успокоено гранд-пасьянсом.

Хотя неучтиво, с нашей стороны, оставлять даму одну, но путешествие нового Аргонавта, привлекает все наше внимание. Было только еще около восьми часов, когда Аркадий Степанович подошел к зданию Дворянского Собрания. Подъезд был освещен, а в залах расстилался таинственный полумрак; кое-где горело по две, или по три свечки. Сторожа и капельдинеры улыбнулись, глядя на нашего героя; он в этот вечер был первый гость, в буквальном смысле. Аркадий Степанович оставил свою шинель внизу, в показанном месте, поднялся наверх и важно отдал свой билет. Стоявший у входа кантонист, с иронической улыбкой, сказал ему: — «ну сударь, опоздали, опоздали!»

Другой-бы, на месте нашего Язона, обиделся этой дерзостью, а он принял это за наличную монету и опрометью бросился в залу. Окружающая его темнота, пояснила ему остроту кантониста, и он поздно догадался, что пришел слишком рано. Язон задумался: идти вперед — того гляди, лоб расшибешь, обратиться вспять, новое затруднение: билет его, при входе, был уже опущен в ящик.

В конце длинной галереи, горела одна только свечка, он направил кормило к этому путеводному маяку. Ходя из угла в угол, из комнаты в комнату, он наконец очутился посреди рокового места, где стояла карета, на лежачих рессорах и размещены были прочие драгоценности, назначенные счастливым избранникам фортуны. Глаза у него разбежались, глядя на эти сокровища, а сам он остановился, как вкопанный, не пошевеля ни одним суставом. Приходя постепенно в полу-нормальное состояние, он начал ходить около таинственного места. Приставленные тут люди, подозрительно на него посматривали. Аркадий Степанович, заметя какие-то стеклянные футляры, снова стал в тупик. «Что это за околесная?» он думал про себя. Спросить ему было совестно; эти кантонисты зубоскалы, подумают, чего доброго, что он в первый раз затесался в Дворянское Собрание, а он имел амбицию; он все-же-де Петербургский житель, хоть и с Выборгской Стороны; но любопытство пересилило чувство собственного достоинства. Выбрав одного сторожа, физиономия которого показалась ему снисходительнее других, он чуть не шепотом произнес: — «позволь любезный, спросить, что это за штуки такие? — Аллегры» проворчал, сквозь зубы, сторож — «А! вот, оно настоящее. Так отсюда-то, стало быть, билеты получают? — Отсюда.» Хитро придумано, подумал Аркадий Степанович; вон у нашего табачника, лотерейные билеты были просто в шляпе». Конечно эта простота хуже воровства, тут не мудрено было выигрыш под тулью запихать, но такова привычка легковерных людей, которые дальше носа своего ничего не видят.

— «А что, любезный, можно получить билетик?..» сказал Аркадий Степанович, вынимая свой заветный полтинник. — «Это не наше дело. — Так к кому-же мне обратиться? — Время не пришло, да и билеты еще не принесены… Придут господа, так и распорядятся!.. —Эк ему, кареты-то захотелось!» прошипел кантонист своему товарищу. Другой-бы опять обиделся, но Аркадий Степанович самодовольно улыбнулся: «От чего он, каналья, пронюхал, что мне, именно, кареты хочется? Стало быть что-нибудь есть в природе такое, непонятное.»

Если-бы Аркадий Степанович слыхивал о некоем Г. Шекспире, он бы непременно процитировал вековечную фразу из Гамлета: Есть многое, друг мой, Горацио и проч., но дело обошлось без этой избитой, фразы. — «А что взаправду, голубчик, ведь выиграть ее дело возможное? — Что мудреного, сказал кантонист, обглядывая его с ног до головы: «не родись ни хорош, ни пригож, родись счастлив». Аркадий Степанович решительно принял это на свой счет и готов был всенародно признаться, что он не хорош, не пригож, и самодовольно пошел от рокового места. Чувство нетерпения, борьба разнородных мыслей и открытые форточки, бросили в озноб нашего героя, сердечный. барометр, его опустился до точки замерзания; зубы, которые прежде разгорелись-было на заманчивые предметы, стали теперь неприятно постукивать; руки и ноги, похолодели, одна голова была горяча, как котел на плите. Аркадий Степанович подходил к высоким печкам, но они были холодны. Зачем-же они тут торчат? подумал. Аркадий Степанович, и отправился назад в переднюю; Действительно те печки были жарко вытоплены. «Что за странное здесь обыкновение» размышлял Аркадий Степанович: в жилых комнатах мороз, а в сенях тепло, как в передбаннике; совсем наоборот.» Найдя себе тепленькое местечко, он пустился в житейскую философию, где дороговизна дров была главною темою.

В половине десятого часа, начали понемногу освещать залы. Отведя душу печкой и философией, он опять отправился в храм Изиды! Громадные размеры танцевальной залы поразили изумлением мелкого чиновника. От бесчисленных свечей у него даже в глазах потемнело. Смотря по верхам, он растянулся во весь рост со ступенек, которые ведут из галереи, в танцевальную залу. Благодаря мешковатому покрою его платья, важных последствий, при этом падении, не оказалось; и так как он был все еще единственный гость, так на него кроме прислуги никто не обратил внимания. Проворно вскочив на ноги, он только заметил небольшую странность: «вот-де попал в какое чистое место, что даже и, падая, нельзя замараться. Ну, случись этакое несчастие на Неве, в нынешнюю распутицу, стыдно бы в люди было показаться.» Мало по малу, залы начали наполняться публикой. Каждый новый гость привлекал его благоговейное внимание, он на всех смотрел, чуть не разиня рот, а его никто не замечал. Такая холодность Благородного Собрания была обидна его благородию; но гром, начавшейся музыки, заглушил внутренний голос оскорбленного самолюбия. Слух, зрение и обоняние его были в какой-то неизъяснимой неге. «Что за роскошь! Что за наряды!» думал Аркадий Степанович. «Ну за чем этим особам карета? К чему серебренный сервиз? Турецкая шаль? вероятно, у них всего этого вдоволь… почему бы, кажется….» Окончание этой мысли понятно, без пояснения. Прислонясь к мраморному простенку, он не мог найти в себе столько смелости, чтоб вмешаться в блестящую толпу. Генеральские эполеты, звезды и прочие регалии смущали скромного жителя Безимянной улицы. Умножающаяся толкотня, сдвинула, наконец, его с места и он, по неволе, увлекся в шумный водоворот.

Тут он хотел подслушать о чем речь идет в высших слоях общества, но увы! иностранные диалекты были для него темная вода в облацех, и он слышал только одни звуки, но смыслу не мог добиться. Бог знает, сказал-ли бы он другое, если б и понял о чем говорила здесь праздная толпа. Желая всякому встречному, дать место, он, разумеется, толкал других на право и на лево; и к довершению неприятностей, от излишней учтивости, наступил на длинное платье какой-то толстой барыни: — «Экой невежа!» вот единственное русское словечко, которое он услыхал с тех пор, как осветили залы.

Но Боже-мой! с каким изумлением завертелась его голова, когда в одиннадцать часов, по маскарадному обычаю, все мужчины надели шляпы. Это было решительно выше его понятия. Само собою разумеется, что его не хватило на эту дерзость. Столкнувшись нос с носом со своим начальником отделения, он отвесил ему нижайшее высокопочитание, тот едва кивнул головою, и вероятно, полагая, что он, из почтения к нему, идет без шляпы, довольно сухо, с важной строгостью, изволил примолвить: — «накройтесь, сударь, накройтесь!» Начальник отделения исчез в толпе, но Аркадий Степанович смотрел ему в след. «Что это за чудное обыкновение?» говорил он мысленно: «в этаких палатах все в шляпах, как на улице, да еще начальник, встретясь, как будто-бы сердится, что подчиненный перед ним с открытой, головой! Чудеса, просто чудеса!»

Наконец звук труб возвестил начало Аллегри. Маскарад, данный в пользу инвалидов. 14 Февраля 1848 года был замечателен необыкновенным стечением публики. Вокруг поставленных возвышений, на которых были устроены лотерейные колесы, столпилась, непроницаемая, плотная масса искателей фортуны; достать билет на Аллегри, в начале маскарада можно было назвать Геркулесовым подвигом; толкотня, суетня, давка была невообразимая. «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней» подумал Аркадий Степаныч и тоже бросился к заколдованному месту, но остался, как рак на мели, его… в минуту оттерли назад на две сажени. При этом чувствительном отступлении, (не говоря уже о боках) особенно пострадала его шляпа, которую он все еще держал в руках. «Вот, первый блин комом» подумал он, глядя на шляпу, которая действительно, в ту минуту сплюснулась в комок совершенным блином. Он заблагорассудил лучше повыждать, немного, и это было очень благоразумно, потому что решиться на что нибудь другое, не было никакой возможности…

Приведя свою несчастную шляпу, в прежнее состояние, он мысленно бранил ее: «вот уже второй раз она заставляет меня ворочаться… «и зачем я ее взял? фуражку бы можно было, в настоящем случае, запихать в карман, а эта проклятая, только связывает меня по рукам и по ногам. Конечно, короче бы всего было надеть ее на голову, да его голова неспособна была на такую дерзость. Не прошло получасу как весь пол усыпался бумажной лапшой; Аркадий Степанович поднял несколько билетиков и на каждом, разумеется, было коварное Аллегри. Не понимая значения этой таинственной надписи, он подошел к одному господину стоявшему у колонны и робко просил его объяснить, что значит это не русское слово; на беду его, этот господин был иностранец, который отпустил ему фразу на неизвестном диалекте. Услышав в стороне русское словечко, он обратился к другому господину в зеленых очках, с тою же просьбою; тот оглядел его с ног до головы, улыбнулся и в свою очередь спросил его: что он верно приезжий? Чтоб поддержать достоинство столичного жителя, он, закрасневшись, сказал, что недавно из губернии и в первый раз имеет счастие быть в таком избранном обществе. Когда же господин в зеленых очках объяснил ему что «Аллегри», значит «веселись!»

Аркадий Степанович подозрительно поглядел на него и подумал, что это либо насмешка, либо зеленые очки видят все на выворот. — «Чему же тут веселиться? коли проиграл, так, право это совсем не весело. Он отошел от насмешника и снова начал наблюдать за каждым кто развертывал билетики. Шум, хохотня, пронзительный писк женских масок, оглушали его. Но в это время курьезная сцена обратила на себя его внимание. Рядом с ним молодой кавалерийский офицер развертывал свои билеты; пять или шесть были пустые; наконец на последнем, который он вскрывал довольно тихо, был какой-то выигрышный номер, в это мгновение, дама в черном домино, наблюдавшая за ним из за плеча, выхватила у него билет и прежде, нежели он успел прочесть номер, с ловкой быстротой и хохотом скрылась в толпе… Эта неожиданная выходка, рассмешила почтенную публику, многие даже зааплодировали, как за высокий пассаж Г-жи Фреццолини, хотя эта штука была совсем не высокого достоинства. Офицер сам захохотал; от души-ли, дело закрытое, но в подобном положении, сердиться было бы еще смешнее. — «Ловко, очень-ловко,» сказал кавалерист и отправился за новыми билетами, которые, вероятно, будет развертывать поосторожнее. Аркадий Степанович, свидетель этой маскарадной вольности, принял ее к сведению и начал обдумывать как бы не попасться самому на такую штуку. Часа через два, или три, толпа около роковой лотереи, начала значительно уменьшаться. «Пора и мне теперь хватить шилом патоки,» подумал Аркадий Степанович и сделал решительный шаг вперед; минуты через две он уж был почти у самого возвышения. В зале в это время было душно, как перед грозой в Июле месяце, но что-то похожее на озноб пробежало по всем его членам. Еще шаг и он уж коснулся рукой заколдованного места. Страшно было ему вынуть свой заветный полтинник… Уж не подождать ли еще подумал он — но раздаватель билетов спросил его: — «сколько?» он было не понял этого вопроса; — «сколько вам угодно?» повторили ему вопрос. — «Одине-с:» прошептал Аркадий Степанович и подал свой полтинник. Колесо обернулось, роковой билет вручен ему… и он, что есть силы стиснул его в своей руке, боясь, чтоб и у него не выхватили счастия из под носу…

Маскарад был в самом разгаре; но гори себе все огнем, подумал Аркадий Степанович и бросился к выходу, оглядываясь во все стороны, не гонится ли за ним какое нибудь черное домино… В коридоре он остановился, его любопытство было в сильном испытании, ему крепко хотелось приподнять уголок таинственного лоскутка, но, помня наказ своей супруги, он тщательно завернул билетик в другую бумажку и спрятал в боковой карман свое нещечко. В несколько минут он был в сенях; около часу отыскивали в швейцарской его шинель, которая разумеется, была завалена тысячами шуб… Когда он выбежал на Михайловскую улицу, на башне Городской Думы пробило три часа. Боясь, чтоб его не ограбили дорогой, он хотел было рискнуть нанять извощика, но в эту ночь они были неприступны. Пройдя несколько шагов, он встретил ночного Ваньку на кляче. — «По Сеньке шапка, подумал он и громко закричал: —«извощик!» — «Талеко-ль? отвечал с чухонским акцентом возница. — «На Выборгскую сторону, в Безимянную улицу, что возьмешь?» — «Нет, талеко, не по тороге!» пробормотал извощик и поворотил в сторону свою клячу. —«Вот чухонский войлок!» ругнул его Аркадий Степаныч; «Ему на Выборгскую сторону не по дороге. Здесь всякому чухне видно такая лафа, что и домой не хочет. Отсыпав ему в след еще горсти две крупной русской соли, он храбро продолжал свое ночное путешествие.

Нужно ли говорить, что он перечувствовал и перемыслил дорогой? Сердце его, от ожидания и скорой ходьбы, готово было выпрыгнуть, но он хлопотал только о том, чтоб не выскочил, как нибудь, таинственный клочок бумажки из бокового кармана; на сей конец он застегнул свой виц мундир на все пуговицы и сверх того прижал правую руку к месту хранилища своего жребия.

В продолжении путешествия нашего героя с ним ничего особенного не случилось, кроме того, что на Неве встретилась ему какая-то высокая фигура, но они оба так, проворно разошлись, что мудрено было решить, кто больше из них испугался друг друга…. да еще…. две или три; бездомные собаки облаяли его ни за что ни про что.

Возвратясь к своим родным пенатам он, чтоб не разбудить дражайшей половины, легонько постучал в кухонное окошко; на его счастие, кухарка имела набожную привычку, просыпаться во время благовеста к заутрени; она отворила ему двери и Аркадий Степанович на цыпочках вошел в свое скромное жилище. Спальня запиралась изнутри и усталый — взволнованный супруг остановился у дверей в нерешительном раздумье; он прижал чуткое ухо к замочной скважине и явственно услышал густое, ровное храпение своей дражайшей половины. Эта духовая музыка, доказывала ясно душевное и телесное спокойствие Глафиры Семеновны.

«Хорошо, если у меня в кармане вожделенный №, подумал Аркадий Степанович, так почему-ж ее не разбудить…. ну а как тут, на беду, проклятое иностранное словечко «веселись», так она со сна то такую пыль поднимет, что и мне заснуть не даст… Нет, отложу до завтра; лучше приятное сомнение, нежели горькая существенность».

Я забыл сказать в начале, что Глафира Семеновна была женщина довольно тучная, стало быть, по своей комплекции любила-таки всхрапнуть и терпеть не могла когда нарушали ее спокойствие; к тому-же о возвращении своем, второпях, Аркадий Степанович предварительно не условился с Глафирой Семеновной; наказано было только одно, чтоб он не развертывал без нее билета, о, прочем же? ни слова.

Подумав еще несколько времени, он решился, наконец, остаток ночи, провести на диване, в единственной комнате, которая, за исключением спальни и кухни, составляла столовую, гостиную, залу и кабинет.

Первым делом было припрятать драгоценный билет, он завернул его еще в третью бумажку и запер в конторку; сняв виц-мундир, галстух и жилетку, он покрылся шинелью и, скорчившись, прилег на волосяном диване, Диван этот жестоко, или, лучше сказать, жестко противоречил комфортабельному назначению; тем более, что в нем было странное качество: стоит только на него сесть, тотчас поедешь; еще была маленькая разница с порядочными диванами; те набивают волосом, у него же волос был снаружи, а внутренность набита была всякой всячиной. Аркадий Степанович придвинул, для поддержки собственной персоны, стол и долго еще, ворочаясь с боку на бок, наконец, погрузился в объятия Морфея, измученный сильными ощущениями в продолжении целых суток.

Не нужно быть большим психологом, чтоб наверно определить что ему приснилось в эту роковую ночь.

Во время успокоения нашей бедной физики, воображение. сильно работает; свободная душа, уносит нас за тридевять земель; и едва Аркадий Степанович задремал, как перенесся опять в Дворянское Собрание: то грезился ему серебренный сервиз, то сплюснутая шляпа…. то какое-то нахальное домино выхватило у него билет и он кричал, «караул!» то надевали на него турецкую шаль, то берет его за что-то будочник… то бранит его начальник отделения, зачем у него колпак на голове, вместо шляпы, то гремела музыка, то кто то кашлял по собачьи над самым ухом. В заключении этой фантасмагории, он очутился в знаменитой карете, которая так важно стояла в зале, точно на дворе и он, сидя в ней, выглядывал из окошка раскланивался со своими департаментскими чиновниками и ехал по Невскому проспекту без лошадей и что-же? он действительно совсем съехал…. с волосяного дивана, ударился лбом о стол и проснулся… Перед ним стояла его дражайшая половина, которая давно уже вошла в комнату и, по свойственному ее полу любопытству, успела уже обшарить все карманы его виц-мундира, но, не найдя рокового билета, она была не так деликатна, как супруг ее и немилосердно стучала дверьми, передвигала стулья и кашляла над самым его ухом, чтоб только разбудить своего сожителя.

Аркадий Степанович смотрел во все глаза на свою супругу; но был еще в том переходном состоянии, когда человек хотя и проснулся, но все еще не бодрствует — «Ну что?» спросила Глафира Семеновна. —«А! что?» спросил, в свою очередь, Аркадий Степанович, уставя на нее мутные глаза… — «Ну, ну, где же билет? Куда ты его положил?» — «Какой билет?» — «Да проснись, батюшка, ведь не до завтра же тебе тут валяться? Куда ты девал лотерейный билет?»—«Здесь, здесь, в боковом кармане» сказал он и начал совать руку за пазуху. — «Да что ты в горячке, что ли? вот твой виц-мундир, там ничего нет.» Аркадий Степанович вскочил горошком с дивана и бросился к конторке; но опять новая история: он забыл куда засунул ключ… — «Ну где же ключ то?» спросила Глафира Семеновна. — «Здесь, здесь, матушка, в конторке, в конторке,» сказал Аркадий Степанович, не расслышав хорошенько вопроса. Глафира Семеновна выходила из себя, а Аркадий Степанович не мог еще прийти в себя с просонья, совался из угла в угол, рылся в бумагах, шарил по окошкам, по полу, но проклятого ключа нигде не оказывалось. Давно уже замечено, что засунутый куда нибудь ключ никогда не находится, когда встретится в нем надобность; на Глафире Семеновне просто лица не было, а лицо Аркадия Степановича напротив вдвое вытянулось. Повозившись, по пустому с добрые полчаса, решилиони, наконец сломать конторку, спросили у кухарки молоток, но и молотка, не оказалось на своем месте; отыскали какую-то старую задвижку и приступили к операции. Наконец конторка была открыта!.. — «Вот он!… Вот он!» вскрикнули они в один голос и оба схватились за роковой билет…. у обоих дрожали руки, развертывая первую бумагу, потом вторую… и наконец коварный лоскуток, продетый в металлическое колечко, остался в руках Глафиры Семеновны. — «Постой, постой, дружочек мой!» воскликнул Аркадий Степанович, — «не подождать-ли?» — «Да чего же ждать?» возразила Глафира Семеновна. На этот простой вопрос Аркадий Степанович не мог найти, никакого возражения. — «Ну! была, не была! Развертывай!!» вскрикнул он и отвернулся, закрыв лицо обеими руками! Колечко было снято, билет развернут… и что же?!… Извините, почтенный читатель, как ни твердо мое, стальное перо, но и оно отказывается описывать следующую сцену; рука опускается и чернила высыхают… одна только бумага все терпит, и бесчувственно ожидает, продолжения этой ужасной истории… Но увы!.. обязанность историка не увлекаться собственными своими чувствами, а хладнокровно передавать факты, и я, скрепя сердце, поневоле продолжаю! — «Ну что? развернула?» спросил шепотом Аркадий Степанович… — «Да! да!» прошептала еще тише Глафира Семеновна — «Ну, ну, „что же написано? не Аллегри ли?» — «Нет, нет, что-то другое, только я не могу ничего разобрать, посмотри сам.» Аркадий Степаныч быстро обернулся, выхватил у жены билет и прочел адским голосом: — «Ужин, на 8 персон! Ужин!!… в девять часов утра!!!» Оба они взглянули друг на друга и как окаменелые пробыли несколько минут безо-всякого движения. Первая опомнилась Глафира Семеновна, вероятно, от того, что ничего, не понимала из этой надписи.

—«Да растолкуй же мне, что это значит?» Аркадий Степанович со всего размаху ударил себя по лбу! Глафире Семеновне, разумеется, это ничего не пояснило, и она принуждена была повторить свой вопрос. Когда же несчастный супруг объяснил ей, что в числе выигрышей было назначено несколько роскошных ужинов, то Глафира Семеновна, просто, взвыла! — и вскинулась на своего отчаянного супруга. Тут из аллегри сделалась такая семейная фуга, что сам М-r. Берлиоз не выразил бы ее сильнее! — «Вот так то я всегда по твоей милости, в дураках остаюсь,» закричал Аркадий Степанович. —«Ты все хочешь мной командовать!.. 25 лет я пляшу по твоей дудке! Если б ты мне не велела принести билет домой, я бы, по крайней мере, поужинал с горя» — «Поужинал! Один за восьмерых… ах! ты обжора! да ты бы там этак и ноги протянул, а я бы осталась без куска хлеба! по миру бы пошла! ты только о себе думаешь.» — «Да я бы с собой пригласил нашего начальника отделения, он мне там встретился, я бы может быть, через этот ужин награждение, или даже прибавку получил, а теперь, по твоей милости сиди, да облизывайся…»

Глафира Семеновна, хотя внутренно и чувствовала свою вину, но женщина с характером, никогда наружно этого не покажет и потому она продолжала осыпать своего сожителя всевозможными укоризнами! Этот семейный дуэт продолжался бы целое утро, если б не вышла, наконец, кухарка Аксинья и, в простоте души, не спросила денег на обед. Требование Аксиньи было весьма естественное, но в эту минуту, оно показалось им самой злой насмешкой судьбы и кухарки.

Это, как масло на огонь, придало нового жару и без того разгоряченным до красна, супругам. Поворотить кухарку на-право-кругом и дать ей подчепешника, было делом одной минуты; тут право сильного было во всей силе и несправедливости! Гром, молния и буря продолжались еще несколько времени…. но какая же буря, наконец, не утихает?.. Обильный дождь разряжает электричество, а благодетельные слезы укрощают душевные бури! Горько заплакали наши бедняки и наконец обняли друг друга! — «Ну, скажи пожалуйста» говорил, улыбаясь сквозь слезы, Аркадий Степанович:—«За что же сыграла со мной судьба такую злую шутку? В жизнь мою я ничего не выигрывал ни в карты, ни в лотереи, ни по службе; один только раз  улыбнулась мне судьба и тут улыбнулась в насмешку! Выиграл то, чего и понюхать не пришлось.»

— «Ну, что делать Аркаша; не радуйся, нашедши, не плачь потеряв;» сказала Глафира Семеновна и заплакала пуще прежнего. Тут Аркадий Степанович в свою очередь, начал утешать Глафиру Семеновну, и как добрый христианин, подняв глаза к небу, он вспомнил, что это роковое Аллегри ввело его в грех и он, в первый раз, восстав от сна, забыл помолиться. Аркадий Степанович пошел в спальню, к благословенным иконам, а Глафира Семеновна отправилась на кухню, распорядиться по хозяйству.

Через полчаса они опять сошлись… Молитва успокоила бедного труженика; у него было так светло на душе, как чисто на совести и в кармане. — «А знаешь, что я думаю, Глашенька: ведь этот выигрыш, все таки, доказывает – милость Божию. Ведь если б ты видела, сколько вчера было усыпано по полу пустых билетов, а мы все-таки, что нибудь да выиграли.» — «Ну, уж не говори, пожалуйста! что искать вчерашнего дня.» — «Погоди, погоди, Глашенька; я вот еще что думаю: дай-ко я пойду с этим билетом в Собрание; расскажу все, как было дело, так, может быть, мы, что нибудь и получим… Ну, если кушанья не выдадут, так вино-то, ведь, я чай, не откупоривали; ведь одного шампанского бутылки четыре, да других — прочих…. Разумеется, нам пить их не по чину, да может быть, в ренсковой погреб купят.» Конечно, хоть это утешение было: после ужина горчица, но наши бедняки и этому обрадовались. Как сказано, так и сделано. Аркадий Степанович отправился в тоже утро в Дворянское Собрание. Это запутанное дело, говорят, было представлено начальствующим лицам и, во уважение курьезного обстоятельства и недостаточного состояния нашего героя, ему приказано было выдать деньгами; что по смете стоили, восемь ужинов; правда ли это, я не знаю; но знаю только, что Аркадий Степанович, возвращаясь, в этот раз, из Дворянского Собрания, нанял извощика и улыбался на все четыре стороны въезжая, на свою родимую Выборгскую Сторону……

Долго еще после этого происшествия, сослуживцы Аркадия Степановича подсмеивались над ним: когда департаментские остряки его спрашивали: —«Хорошо-ли он поужинал в Дворянском Собрании?» Аркадий Степанович с лукавым простодушием отвечал: — «Эх, господа, ужин не нужен, был бы обед