Крестный путь

Автор: Винберг Федор Викторович

КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

Часть первая КОРНИ ЗЛА

 

Второе издание

МЮНХЕН 1922 год -(Санкт-Петербург София) 1997 год

 

Считаю приятным для себя долгом выразить сердечную благодарность моему дорогому другу. П.Н. Шабельскому-Борк за его ценное и большое содействие в издании моего труда.

Ф. В. Винберг

 

В те дни, когда нет Царя, и когда, под игом своих еврейских владык, так страшно страдает Русский народ, славному Прошлому Святой Руси, благоденствовавшей под Скипетром и Державой Династии Романовых, свой скромный труд посвящает

АВТОР

 

 

 

 

И камни возопят от вашего злодейства,

Вас грозно обличит правдивая судьба:

За низость ваших чувств, за подлость фарисейства,

За клеветы восставшего раба…

 

Еще недавно так пред Ним склонялись вы,

Клялися вы Его до гроба защищать,

И за Царя, Вождя, Хозяина России,

Вы обещали жизнь безропотно отдать.

И где же, где слова, где праздные обеты,

Где клятвы верности, присущая войскам?

Где ваших праотцев священные заветы!

Обманутый, Он твердо верил вам…

Он, ваш исконный Царь, прямой и благородный,

В своей душе Он мог ли помышлять,

Что вы готовитесь изменой всенародной

России честь навеки запятнать!

Предатели, рожденные рабами!

Свобода лживая не даст покоя вам:

Зальете вы страну кровавыми ручьями,

И зарево огня пройдет по деревням.

Пройдут века, но подлости народной

С страниц Истории не вычеркнуть года.

Отказ Царя, прямой и благородный,

Пощечиной вам будет навсегда)…

С. Бехтеев.

 

Глава 1 Суд Божий.

 

За что так страдает русский народ. Залог его спасения.

———————————————-

«Се, оставляется вам дом ваш пуст». Луки XIII, ст. 35.

—————————————————————————

 

Я уже давно задумал написать эти строки, посвященные описанию страданий и мук, претерпленных нашими Страстотерпцами, Праведниками и Мучениками, Государем Императором Николаем Александровичем, Государыней Императрицей Александрой Федоровной и их Августейшими Детьми.

Но, в течение долгого времени, я малодушно откладывал сроки, когда решусь, наконец, приступить к этому труду, ибо мне было невыразимо тягостно и больно сосредоточить свои мысли на теме, с которой связаны самые мрачные и горестный воспоминая и думы всей жизни.

 

Когда то, читая о французской революции и о страданиях Королевской Семьи, могли ли мы думать, что и нам придется жить среди ужасов не меньших, а пожалуй и тягчайших, во всяком случае подобных тем, которые были пережиты Французами-современниками той революции, предтечи нашей; что и мы, как все честные и верные французы того времени, воочию увидим и испытаем бурю разнуздавшихся страстей народа-предателя своего Государя и своей Родины, в омут развращения, озверения и злобы дошедшего до низин нравственного падения, как и обезумевшие, одичавшие и остервенелые французы 1793-го года.

Та же печать сатаны отмечает в обеих странах, в сходные моменты их существования, злодеяния обоих народов.

Сердце обливается кровью каждый раз, когда представляются картины страшных мучений и издевательств, какие привелось вынести нашему многострадальному Государству, и Его Семье за время революционной вакханалии.

Воистину справедлив Гнев Божий, поразивший страну, виновную в величайшем преступлении — в измене своему Монарху, восприявшему Власть по Воле Господней, Милостью Божьей.

Тот, кто умеет проникновенно видеть духовным взором, кто понимает силу и значение Таинства Миропомазания и чувствует неразрывную связь между Царем и народом, которая, санкционируя историческую преемственность, невидимо образуется силой этого Таинства, тот знает, почему теперь так страдает русский народ…

Ныне свершается Суд Божий… Огню и мечу предана Россия, потоками крови и слез залита она. Кажется, что мрачной памяти вершители всех прошлых русских смут, Тушинский вор, Стенька Разин, Емелька Пугачев и другие восстали из своих могил, чтобы снова терзать нашу Родину своими злодеяниями, и воплотились во всех этих Керенских, Лениных, Брешко-Брешковских, Троцких, Зиновьевых и прочих вождях еврейской революции.

Кровь заледенела бы в жилах от ужаса у того, кто только мог бы слышать злорадно-торжествующий хохот Сатаны, наблюдающего кромешную работу своих полчищ. .. Вы хотели «свобод»! Ха-ха-ха!!… так вот же вам они, эти свободы! вот вам тот рай земной, который вам обещали социалисты… Вы требовали их — так получите же: но не жалуйтесь, если они вас закабалят настолько, что жизнь ваша покажется вам каторгой…

„Земли и воли!» Так кричали вы: вот они вам. Но все, что ни даст упорный труд ваш на этой,,землице» или в «вольной жизни» на фабриках — уже не ваше. Вы все мои ваши души проданы мне ценой ваших преступлений и злодеяний. … Но только избранные мной будут пользоваться всеми благами жизни; лишь для них, моего избранного и возлюбленного народа, я уготовляю рай земной… Вы же — будете жить, как черви, пухнуть с голода и умирать в мучениях, со скрежетом зубовным и с проклятием на устах»…

Тяжелые думы, полны жуткого отчаяния и безысходной скорби о Родине, скрашиваются отблесками Надежды и Веры…

Мне чудится, как, пред Престолом Всевышнего, склоняются великие Молитвенники Земли Русской, в непрестанной молитве моля Вседержителя о милости для нее…

Они все в белоснежных одеждах; от Них исходит дивный, лучезарный Свет:

благодетельные лучи его проникают во тьму, которой объята наша бедная Родина, и заставляют метаться и трепетать от ужаса, пред призраком неминуемой расплаты за содеянное, духов адской бездны. ..

Я верю, величие Светочи Русской Земли, что Вы не покинули родной народ свой: святые заступники наши, Вы, как и встарь, вымолите у Господа прощение и оставление грехов наших.

Благоверный Князь Александр Невский!… Твою память особенно чтит русский народ, который в песнях своих, сохранившихся еще от старых, давно минувших времен, величает Твою доблесть и славить Твои бессмертные ратные подвиги, свершенные Тобой с мечом в руке и со Святым Крестом в сердца… Этот народ поет о том, как Ты не давал его в обиду ни ханам татарским, ни алчным чужеземцам, пытавшимся использовать ради своей корысти трудную для Русского Государства эпоху… У Твоей Раки он несчетное количество раз приносил свои горячие молитвы и всегда обретал Твою помощь и Твою защиту…

И Ты, Светильник Веры Христовой, Преподобный Сергий Радонежский, явись и вдохни отвагу в сердца русских людей для борьбы с злым началом!… Ведь, это Ты благословил Дмитрия Донского на брань с Мамаем. Ты, чудной силой молитв и вдохновенным порывом служителей Обители Твоей помог восстать почти из пепла нашему Государству в прошлое Смутное Время.. Это Ты спас Царя Петра, будущего Преобразователя России, приведя его, во время стрелецкого бунта, к вратам все той же спасительной и благодатной Твоей обители. Будь же для нас, русских людей, и теперь таким же оплотом, каким был всегда!

И к Тебе устремляются молитвы наши, великий Страстотерпец за Землю Русскую, Святой Патриарх Гермоген! В лихую пору Междуцарствия, Твой голос звучал открыто и смело, сзывая русских людей сплотиться и отстоять Родину. Мученической смертью Ты запечатлел свое великое служение России; но Твои грамоты совершили чудо — пробудили совесть народную, заставили воспрянуть духом пошатнувшийся народ.

Благослови же, будь и теперь с ним и за него!

Преподобный Серафим Саровский Ты предсказал переживаемое нами Смутное Время, прозорливыми очами своими Ты предвидел его… И мы верим, что Ты выполнишь Твое обещание, посрамишь врагов России, как внутренних, так и внешних, и восстановишь им на страх, а нам на счастье и радость, законного Государя на троне его Державных Предков.

 

 

 

Глава 2 Виновники и пособники.

================

Общая ответственность всего народа пред Государем и Родиной. Низшие классы. «Интеллигенция». Дворянство. Доблесть И. Л. Татищева. Вопиющие примеры низкодушия. Национальная чуткость низших классов и тупая беспочвенность высших. Мысли о Русской Истории в связи с отличительными чертами народного характера. Еврейская власть. Русские народные бунты. Еврейское торжество. Газета «Коммунист» о заслугах еврейства в революции. Меткая отповедь. Данные о тесной связи еврейских миллиардеров с еврейским пролетариатом. «Любопытный документ».

————————————————————————————————————————————————-

„Толпою устремляются они на душу праведника и осуждают. кровь неповинную». Псал. ХСIII ст. 21.

 

 

Велика ответственность русского народа за все горе, все страдания, все муки, обрушившиеся на нашего Государя.

Виноваты и преступны все сословия, все классы народа, с низа до верха, и чем выше, тем преступнее.

Но, хотя бы на низшие, темные слои народные ложилась и меньшая ответственность, тем не менее и их преступность громадна.

Я хорошо знаю психологию нашего простого народа, В массе своей, он теперь уже понял, какая совершена им роковая глупость, приведшая его отечество к пропасти. Насколько позволяет ему страх, внушаемый евреями-комиссарами, ныне властвующими над ним, он готов выкрикнуть затаенную мысль, до поры-до времени сдерживаемую, страха ради иудейского — „Отдайте нам нашего Царя!» Но, вместе с тем, он уже и теперь старается свалить с себя бремя ответственности за все содеянное, и будет и далее себя обелять от общей вины, лежащей на всех русских людях. «Мы — люди темные» — будет жалостливо рассказывать нам мужик: «что мы понимаем! Всему виноваты люди образованные, которые нас сбили с истинного пути»…

Справедливость, однако, заставляет возразить на попытки к своему оправданию, которые наверняка будут сделаны низшими классами народа. Мужику русскому нечего, сводить все дело на свою темноту и необразованность: там, где дело касается личных, корыстных интересов и вожделений, где действуют побуждения грабежа, насилия, захвата чужой собственности, использования несчастий ближнего для собственного своего, казавшегося ему таковым, благополучия, там мужик, особливо из тех, кто облекся в серую, опозоренную им, шинель „чудо-дезертира», сменившего, под патронатом Керенских и Брешко — Брешковских, бессмертной памяти нашего „Чудо-Богатыря» ~ отлично умеет тонко и расчетливо обдумать собственные свои интересы и выгоды и действовать, сообразно с такими расчетами. Темнота и непонимание начинаются для него только тогда, когда, из области личных интересов, он переходит в область идеальных и бескорыстных стремлений человечества к добру, правде и чести. Вот тогда то и начинаются и темнота, и непонимание мало-мальски высоких, альтруистических движений души.

Спора нет, что в таком крупном недочете нравственного развития в значительной степени сказывается низкий культурный уровень нашего простонародья, пожалуй также отсутствие правильного, здравого и последовательного образования и воспитания, которых до сей поры не умели обставить на подобающей высоте ни правительство, ни общество, причем вина правительства была гораздо меньшая, ибо оно всегда вынуждено было защищаться, отвлекаясь от творческого дела созидания, против антигосударственных стремлений и тенденций общества, дававшего, в лице наших народных учителей, не помощников и союзников государству, но тайных, внутренних врагов, парализовавших все благотворные мероприятия правительства в деле народной школы.

Но, вне зависимости от тех или других просветительных мер, предпринимавшихся, или не предпринимавшихся, с целью поднятая и развития человеческой и человечной сущности низших слоев народа — нельзя отрицать, что в современных нам слоях крестьянства, не говоря уже о рабочей среде, необходимо учесть сильнейший упадок нравственности и почти полную атрофию духовности, заглушённой самым грубым материализмом. Это явление есть прямое следствие бессовестной, развратительной, еврейско-революционной агитации, в течении более чем пятидесяти лет обрабатывавшей в определенном направлении душу народную. Результаты получились именно такие, какие нужны были жгучей еврейской ненависти и упорному, злобному стремлению страстного народа, направившего всю свою ловкость, пронырливость и изобретательность к одной цели — развращению, расслаблению и покорению России.

Вспоминая все неистовства и жестокости, проявленные нашим народом за время революционной смуты, его непреодолимую склонность к грабежу, обману, насилию, легкость, с которой он освободил себя от обязательств, связанных с данной им присягой на верность своему Государю, равнодушие и дряблую непротивляемость, с которыми он допускал разграбление, унижение и преследование своей Церкви, и посягательство на «святая-святых» каждого человека, на свою Веру Христову — чувствуешь, что этого простить и этому найти оправдание нельзя.

Так обстоит дело относительно низших слоев русского народа, всего того, что принято у нас называть «простонародьем», т. е. крестьян, рабочих, мелких ремесленников.

Но когда, по иерархической общественной лестнице, начинаешь подниматься вверх и оглядываешься на все, что, во время этого постепенного подъема, нас окружает в смысле человеческого материала, то вся ответственность, вся преступность низших классов бледнеют перед неизбытной виной, пред окаянным злодейством русских образованных классов, подло, клятвопреступно изменивших Царю своему и предавших свою Родину потоку и разграблению, превратив процветавшую, счастливую, сильную страну, обещавшую в будущем полный подъем всех своих потенциальных сил — в пустыню, в юдоль горя, слез и стенаний, безмерных страданий и лишений, в место, всеми отверженное и поверженное в прах.

Для образованных русских людей, для так называемой „интеллигенции» нашей, не найти оправдания в темноте умственной, на которую ссылается наш крестьянин и в чем он, до некоторой степени, частично, прав. Полная нравственная расшатанность, фанатическое, но совершенно беспочвенное доктринерство, тупо-упрямая приверженность к своим узким и односторонним, нежизненным теориям, честолюбие и повадка переоценивать свою собственную личность, алчность и стремление к наживе, при очень шаткой этике, зависть и неосмысленная злоба, отсутствие или слабое развитие национального чувства и сознания своего национального достоинства, самомнение и верхоглядство при слепом и дряблом подчинении книжным фразам и ораторским приемам и передержкам ловких дельцов и политических шулеров — вот причины, вследствие которых, вместо того, чтобы быть опорой и поддержкой своей родной, национальной государственности, русское образованное общество, без всякого сопротивления, поддалось обманам и хитрым уловкам еврейского заговора и, бессознательно служа интересам заклятых врагов не только своего собственного народа, но всего мирового Христианства, способствовало всемерно разрушению своей Родины и приведению ее в состоите полного развращения, расслабления и позора.

 

Все виноваты! И высшие дворянские круги, и крупное, и мелкое купечество, и представители науки, и служилые классы, а в особенности прелюбодеи слова, растлители мысли, многие русские писатели последних десятилетий, адвокаты, профессора: всем этим категориям русских граждан не может быть прощения в великом их преступлении.

Они в настоящее время на себе несут все бремя результатов дела рук своих. Превратившись в еврейское быдло, по воле и капризам своих властителей вынужденное влачить жалкое и презренное существование, интеллигенция наша только пожинает то, что сама, в безумии своем, в своей тупо-злобной, самоубийственной работе, посеяла. Она вся, начиная с дворянства, должна нести строгий ответ и перед Царем, и перед Родиной, и нуждается в коренной ломке всех своих начал, исходных пунктов и общих идеалов, чтобы иметь возможность стать производительным элементом и государства, и общества.

По отношению к Царю, оказались одинаково виновными и грубый зверь-солдат-красноармеец, и злобное полу-животное, развращенный до мозга костей рабочий, и эгоист-стяжатель, аморальный мужик, с одной стороны, а с другой: и ученый профессор, и мелкий интеллигент, и видный, влиятельный финансист и средний купец, и мелкий торговец, и крупный земец и какой-нибудь безвестный бухгалтер- на всех ступенях иерархической лестницы современного общества измена, предательство и беспринципный оппортунизм торжествовали победу над редкими проявлениями верности, чести и честности. Раболепство, лесть, усердные изъявления преданности, любви и готовности к самоотверженной службе, курящимся фимиамом окружавшая Престол нашего Царя, пока Он пребывал в силе и могуществе, немедленно по падении внешнего могущества, хотя одновременно росли Его могущество и величие духовные, — сменились злобой, ненавистью, клеветой. Государю и всей Семье Его Величества пришлось испить до дна чашу страданий, для Русского Царя русским же народом наполненную. Применены были всевозможного рода мучительства, нравственные истязания, преследования и оскорбления всего того, чему так еще недавно поклонялись, иногда притворно, но чаще искренно, из рабской угодливости. Во всей своей отвратительности сказался хам, низко кланяющийся силе, но отворачивающийся от ее, когда личная польза и выгода указывают его душонке другие пути к новой власти и к новой силе.

„Благородное Российское Дворянство», может быть, дало меньше примеров предательства и измены в активном -смысле. Однако, хотя бы и реже, но примеры такие были, начиная с Родзянко и многих других, и этих примеров совершенно достаточно, чтобы каменной глыбой лечь на совесть и несмываемым пятном на честь дворянства, больше всякого другого сословия или класса обязанного и честь свою, и совесть, в отношении верности Присяге, оберегать от малейшего нарекания. Притом же, если, сравнительно, меньшая часть русского дворянства решилась активно выступить на путь бесчестия, — то пассивно, компромиссами малодушного и дряблого попустительства, оно несомненно себя обесчестило.

Равнодушию и трусости широких слоев русского общества, выказанным по отношению к низостям, подлостям, изуверству и несправедливости, творившимся революций, и даже по отношению к неслыханно гнусному и жестокому образу действий касательно Царя и Его Семьи -к этим грехам русского общества имеет близкое соприкосновение и русское дворянство, в те страшные часы не понявшее, или вернее не желавшее понять, чего долг чести и верности от него требовать. В те страшные часы Царь и Семья Царская остались одни среди взбаламученного моря народного, и, как священные жертвы искупления, на Себе понесли тяжесть кары за преступления и низость нравственно павшего и развратившегося народа.

 

Позже, как и все, дворянство приняло и на себя удар обрушившегося на России губительного бедствия. Но в самом начале революции, а в особенности в эпоху, революции предшествовавшую, оно бездействовало, а затем и пряталось, ошеломленное и растерянное, забыв о дворянском долге и дворянских традициях, забыв об обязанностях службы Престолу и погибавшей Русской Государственности. В лучших случаях, оно попряталось в более или менее безопасных углах России и заграницы; а в худших — приспосабливаясь к новым условиям жизни и к „новому начальству» из обрезанного племени, оно держало себя несравненно ниже французского дворянства XVIII Века.

И французское дворянство не сумело предотвратить удар революции, того же иудейского наваждения, как и наша. В подготовительный к революционному взрыву период, и оно было виновно в потакании сочувствии многим теориям и рассуждениям, казавшимся привлекательными сквозь призму ловко-обманчивой софистики. И оно, вялостью исполнения своего государственного долга, во многом содействовало возбуждению общей неудовлетворенности и шатанию умов и нравов. Но за то, когда разразилась гроза, французское дворянство поняло и восчувствовало категорические требования чести, не изменяло своим традициям, обязанностям и верованиям и стойко, гордо умирало под ножом гильотины, использовав, по мере возможностей, все средства для спасения я своего короля от лютой участи, уготовленной масонским заговором.

Работа масонско -еврейских организаций, с вившая себе прочные гнезда во всех слоях русского общества, шла планомерно и неуклонно к своей цели, заключавшейся в том, чтобы возможно глубже посеять в умах недоверие, разочарование, неудовольствие и злобу по отношению к Государю и к окружавшим Его Престол ближайшим Царским Помощникам Работа эта увенчалась настолько крупным успехом, что даже в высших кругах дворянства, особенно в высшем Петербургском обществе, развивалось и росло неприязненное отношение к Государю и Государыне. Некоторая часть этого высшего общества, всем своим благополучием обязанного Русским Монархам, как скверная базарная баба, занималась сплетничеством, клеветой и распространением всевозможных тенденциозных слухов, клонившихся к тому, чтобы уронить возвышенность и чистоту монархических идеалов.

Эти сплетни и эта клевета сверху спускались вниз и уже по всей России разносили тлетворный отзвук злобы и лжи, разрушавший весь нравственный, политический и религиозный уклад миросозерцания простого народа и готовивший легкость наступления страшной катастрофы.

Самое ужасное, самое преступное во всей этой адовой работе было то, что все слухи, все сплетни, так охотно разносившиеся из дома в дом и из города в город, из тыла в действовавшую армию, были сплошь основаны на лжи, на передержках, на подлогах и на клевете. В этом смысл в создатели «освободительного движения», евреи-масоны или масоны-евреи, с давних пор признаны тонкими знатоками психологии каждого народа, к которому присасываются, как вампиры, с удивительным искусством умеющими распространять по стране клевету и подтасовку истины, ради достижения своих специальных и специфических целей, в корне противоположных, выставляемым ими гуманитарным идеалам, на которые ловится глупая толпа человеческая, как неопытная рыба на удочку опытного рыбака.

Родовое русское дворянство бесспорно виновато в той пассивности, с которою встретило революции. Но некоторым, вину смягчающим, обстоятельством служить для него то, что все его наиболее энергичные, молодые силы были отвлечены войной. Почти все дворяне были на фронте, или в качестве активных бойцов, в рядах армии, или уполномоченными Красного Креста и в прочих должностях, связанных с потребностями действовавших армий. Только старые и дряхлые не были вовлечены в интенсивную работу, поглощавшую работников целиком.

Это обстоятельство сыграло на руку революционерам и в некоторой степени уменьшает ответственность нашего рядового дворянства, при обвинении его в измене и предательстве. Однако нельзя не признать полной неподготовленности русского передового сословия, отсутствия в нем солидарности, сплоченности и организованности. Если б эти качества имели силу действия еще до революции, если б не единичные лица только, сознавали приближение опасности, но целые объединения, связанные между собой и с правительством, группы, то весьма возможно, что страшная, наносная беда была бы предотвращена. Против энергичной, всюду проникавшей революционной пропаганды необходимо было противопоставить не менее энергичную, широко разветвляющуюся и умную, сплоченную деятельность всех верных и честных сынов России, и дворянство русское, чтобы быть на высоте своего названия «передового сословия», должно было взять на себя этот почин. Ныне, не исполнивши своего государственного долга, не подписало ли оно, своим бездействием, себе смертного приговора, по крайней мере для прежних форм своего существования?

Верность такой мысли подтверждается тем соображением, что даже такая запоздалая, но жизненная организация, как „Союз земельных собственников», возникшая уже во время «Керенщины», т. е. тогда, когда развал России был уже предпринять в широком масштабе, когда, следовательно, никакая плотина не могла остановить потока разбушевавшихся страстей народных, эта организация тем не менее стала глубоко пускать свои корни и, разрушенная большевистским напором, несомненно восстановится и будет иметь в будущей России серьезное, а может быть и могучее, влияние.

Вот, что значит — организация и объединение, солидаризация общих интересов!

Если б наши общественные силы и раньше, пока еще не грянул гром, относились к вопросу о своей организации менее пассивно, можно было бы избегнуть большей части наших бедствий. Но когда, с одной стороны, было тупое, фанатичное, злобное и беспочвенное революционное «подполье», а с другой тупая же, сонная, ко всему, кроме самих себя, равнодушная, апатичная «обывательщина» -чего можно было ожидать?

Эта «обывательщина» предоставляла свободное действие тем, кто умел быть сильным, пронырливым, властным упорным и решительным в прокладывании своей дороги. И потому на все наши беды, а главным образом за все, претерпленное нашим Государем, всецело падает ответственность на те высшие общественные круги русские — на членов „государственной думы» и лиц, так или иначе причастных к «общественной говорильне», на земские организации, насквозь пропитанный самой беззастенчивой революционной пропагандой и вполне находившаяся под жидовско — кадетским влиянием, и на значительную часть петербургского общества. Все они, болтовней, сплетнями и пошлым, толстокожим непониманием политическая положения момента, так много содействовали тому, что вокруг священных, чистых имен Государя и Государыни росли целые легенды, сотканные из лжи и клеветы, подготавливавшие крушение тех заветов и идеалов, которыми жила Россия, была сильна, счастлива и непреоборима для тайных происков самых злостных врагов ее.

 

Мне было тяжело высказать такой резкий отзыв о сословии, к которому сам принадлежу; но думаю, что, если вообще в каком бы то ни было литературном труде автор обязать зорко следить за собой, чтобы в мнениях своих не выказать пристрастия или лицеприятия, то тем более в этом повествовании о претерпленных Царем нашим муках. Когда верноподданный описывает события, имеющие касательство к Царю, он должен особливое внимание обращать на то, чтобы, с одной стороны, искренно и добросовестно изображать правду такой, какой она ему, по крайнему разумению, представляется, а с другой стороны — никого не щадить из людей, кажущихся причастными к величайшему государственному преступлению, когда-либо совершенному.

Когда я писал выше о том, что часть дворянства, после переворота, обратилась в сторону революционных сил и проявляла склонность предложить свою службу «новому начальству», предо мной, в воображении, витала благообразная фигура некоего графа, бывшего Командиром Собственного Его Величества конвоя. Этот граф, в памятные первые дни Марта 1917-го года, явился в кабинет к Государю Императору и просил у Его Величества разрешения поехать в Государственную Думу являться „новому начальству», Он даже и не догадался, если уж хотел таким образом увековечиться в своей жалкой роли, что лучше было бы ехать ему и к Керенскому, и к «Бабушке Брешковской», и к кому бы ему не заблагорассудилось, не беспокоя Государя в те бесконечно тяжелые дни и не давая нашему Царю нового тягостного впечатления.

Презрительным взглядом Государь оглядел вытянувшегося перед Ним дисциплинированного, исправного служаку, занятого поисками «нового начальства», и ответил — «идите!»…

Однако, но одни такие тягостные воспоминания остаются в памяти относительно поведения русских дворян. Припоминается и другой случай.

Когда был решен революционными проходимцами отъезд Государя Императора в Тобольск, Керенский, сообщив об этом решении Его Величеству, спросил, кого Ему благоугодно избрать в Свою Свиту. Было отвечено, что Его Величеству будет приятно иметь при Себе генерала Илью Леонидовича Татищева.

Керенский, с „величественно-милостивой», любезной улыбкой, объявил генералу Татищеву, что назначает его сопровождать Государя. Тотчас же он и получил должную отповедь. „Господин Керенский», — сказал Татищев -,,знайте раз навсегда, что вы для меня совершенно как бы не существуете, и никакие ваши назначения для меня недействительны»… „Так как же так» — залепетал растерявшийся нахал: „ведь, это Государь на Вас указал»…„Вот это — уж другое дело, господин Керенский, — желание Государя Императора для меня — закон, а потому я сочту за честь и счастье волю Его Величества исполнить».

Воспоминание о благородной гордости, выказанной достойным представителем старого исторического имени, навевает чувство отрады и удовлетворения, дает отдых от всех актов малодушия, низости и подлости, которые пришлось, в революционную пору, наблюдать в таком громадном количестве.

Этот Рюрикович дал пример всему русскому дворянству, как следует вести себя человеку, верному заветам чести не только на словах и в то время, когда все идет благополучно, но и в самых трудных условиях трагически обернувшейся обстановки жизни.

Если б у Русского Царя было больше таких дворян, как Татищев, то не только не смогла бы революция оказать своего губительного действия на нашу Родину, но самой революции не было бы…

 

От этого отрадного воспоминания приходится опять вернуться к действиям не людей, но людишек, не понимающих ни чувства чести и верности, ни собственного достоинства, ни того категорического императива дворянского кодекса, который выражается двумя словами — »Nоblessе oblige!»

Когда временное правительство утверждало свою немощную власть над Россией, многие наши дипломатические представители заграницей покинули свои посты, одни вольной волей, другие -неволею. Некоторые же остались: кое-кто — машинально, а кто готовый за милости и щедроты служить кому — угодно, без разбора и убеждений.

В Копенгагене представителем революционной России оказался носитель старого дворянского имени.

Там имеется русская православная церковь, собственность Вдовствующей Государыни Императрицы Марии Федоровны, построенная в Бозе почившим Императором Александром III. Церковь была украшена Императорскими коронами, дипломатический представитель господина Керенского поспешил выказать свое усердие перед новым начальством и приказал отломить эти короны, что и было исполнено, несмотря на то, что церковь была собственностью Ее Величества Государыни Императрицы, и что в своем поступка достойный дипломат, находясь в безопасности заграницей, не мог даже оправдываться трусостью или, выражаясь деликатно, чувством собственного самосохранения, как то бывало в Петрограде с разными чиновниками, или с генералами, украшавшими себя красными бантами из страха перед революционной чернью.

Если нельзя иначе, как с чувством глубокого негодования, относиться к действиям и поступкам простолюдина, во время революции выказавшего чувства, по жестокости и свирепости могущие быть под стать лишь лютому зверю, то каково же должно быть отношение к людям образованным которые, поддавшись общему революционному психозу, да к тому же стараясь возможно выгоднее устроиться при новых порядках, только тогда стали постепенно отворачиваться от революции и последствий ее, когда их собственные, шкурные интересы начали страдать и подвергаться посягательствам и насилиям.

Таким образом, в большинстве случаев, не идейные мотивы толкали наших интеллигентов в ряды контрреволюции, не страстное желание спасти замученную и загубленную ими же Россию, но почти исключительно практические соображения, основывавшиеся на грубом эгоизме и личных расчетах.

По-видимому, в настоящее время простой народ начинает искренно и глубоко раскаиваться в совершенных злодеяниях; крестьяне уже понимают, насколько велико преступление, допущенное ими в отношении попранной и разоренной Родины, а также и вообще в отношении нарушенных этических, жизненных требований. Настроение крестьян, особенно в Великороссии, определенно контрреволюционное; отовсюду раздаются требования о возвращении России Царского Престола, ибо народ инстинктивно чувствует, что только на этом пути может найти погибающая Россия свое спасете.

Повсюду, во всех центральных губерниях, вспыхивают восстания против еврейской власти, водворившейся на развалинах былого могущества великой империи. Растет религиозное движение. Народ кается в своем богоотступничестве и в глубоком нравственном падении, до которого доведен общими стараниями целого сонмища агитаторов из интеллигенции, работавших под невидимым и обыкновенно несознававшимся водительством и управлением евреев.

Все то, что было сделано интеллигенцией, в смысле приведения русского народа в скотское состоите, нужное для успеха и торжества уже давно подготовлявшейся революции, идет теперь на смарку, ибо народ, могучим сдвигом вправо, возвращается к Церкви Христовой, к Царю, к старым устоям русской государственности, к своим патриотическим и национальным идеалам. Все эти чувства либеральная интеллигенция наша упорно пыталась совершенно вытравить из души народной. Ничего не давая взамен разрушенного храма Веры и идеализма, сами интеллигенты подготовили, себе на гибель, того злобного и дикого зверя, который, в лице красноармейцев, деревенских комбедов, рабочих, смертным боем стал платить своим учителям за сатанинскую науку, ими преподававшуюся, и, насколько мог, уничтожил представителей образованных классов так основательно, что результаты этого истребления буржуев, в течение многих десятилетий, будут оказывать вредное влияние на нашу страну, и без того бывшую бедной просвещенными, культурными силами.

В то время, как простой народ наш, отрезвившись от революционного угара, начинает уже проявлять и чутье государственности, и государственный разум, в то время, как он инстинктивно, центробежным стремлением, возвращается к творческому усилию воссоздания своего государства — развратившая и обессилившая его интеллигенция, в полной слепоте и несознательности своей тягчайшей преступности, как только начинает освобождаться от беспощадного большевистского ига, как только, под спасительной сенью добровольческих армий, их трудами и самоотвержением, снова начинает себя чувствовать в безопасности, так тотчас же, «ничему не научившись и ничего не забыв», снова самодовольно поднимает голову, снова уходить в дебри партийных программ и партийных умозрений, снова на все лады возобновляет либерально-беспочвенную болтовню и сеет партийные раздоры там, где, для спасения и воссоздания Родины, необходимы объединение, сплочение и общая, дружная, энергичная работа, устраняющая все последние потуги беспомощного и немощного доктринерства вносит в живое и светлое дело мертвечину своих трафаретных программ.

Еврейство, за последние годы так много преуспевшее в деле порабощения России, снова имеет в своем распоряжении послушного агента, русскую интеллигенцию, снова готовую пожертвовать всей будущностью нашей возрождающейся государственности ради ублажения своей беспочвенной идеологии.

При такой интеллигенции, являющейся настоящим внутренним врагом своей Родины, приходится снисходительнее отнестись к зверству и противогосударственным инстинктам, проявленным темным, необразованным народом при таких вожаках, становится понятным позорное падение народа, лишившегося единственной опоры — своей законной, исторически сложившейся, национальной Государственной Власти.

И благо этому народу, если окажется действительно серьезным и устойчивым новое его движение по пути покаяния, искупления и очищения…

Признав, что в большой доле ответственность за катастрофу, обрушившуюся на нашу Родину, несет на себе, в своем целом, весь русский народ, мы этим, однако, не разъяснили сложного вопроса о том, как могло случиться, что этот же народ, который создал свою могучую Империю, сам же ее и разрушил? Почему создалось такое положение вещей, при котором указанные нами «виновники и пособники» так глупо оказались самоубийцами? В большой степени повлияли посторонние, наносные влияния, о которых будет указано ниже; но для этих влияний каким же образом оказалась такая благоприятная почва в сильном и могучем государстве? Разъяснение этого вопроса мы найдем в нашей истории и в некоторых характерных, самобытных особенностях русского народа.

Разбираясь еще в первых страницах нашей Истории, мы подмечаем одну характерную черту, на которую иностранцу, да и большинству Русских, так мало понимающих свою собственную судьбу, должно обратить особливое внимание, если хотят действительно добросовестно и проникновенно уразуметь русский народный характер и правильно, беспристрастно судить о той трагедии, которую, слава Богу уже в «последнем ее акте», переживает Россия: ибо эта черта показывает себя всегда, во все времена и эпохи существования нашего отечества.

Изучая зачатки нашей государственности, стародавние времена правления первых Рюриковичей, мы замечаем, что русский народ чрезвычайно быстро и охотно подчиняется власти каждого энергичного, волевого представителя нашей старой Династии, причем, под действием такого самодовлеющего правления, русские люди выказывают незаурядный качества умения приспособляться к велениям и требованиям свыше и применять к жизни свои потенциальные способности и таланты, которыми, опять таки в потенциальной относительности, Господь Бог этот народ не обидел. При наличии у кормила правления обаяния, и страха. Власти, все русские силы сосредоточиваются вокруг такого центра и дают тому, кто способен в себе самом олицетворить всю действенность власти, широкое поприще для использования их на дело государственного строительства.

При наличии действенной, единоличной власти, доверчивая покорность и подчинение высшему авторитету, санкционированному и общепризнанному, делают то, что мягкая, вялая, женственная природа славянского, по коренным источникам своим, племени, неспособного к самостоятельной активности, совершенно лишенного стимулов и факторов самодеятельности, по указаниям свыше, приобретает и нужную энергию, и упорство, необходимый для преодоления многообразных препятствий, встречающихся на пути эволюции, последовательного, постепенного шествия нации к заветным идеалам своих исторических предначертаний.

Вспомним способ, каким Русь той зачаточной эпохи стала христианской.

Приняв сам Христианство, Владимир Святой решил окрестить весь свой народ и начал со своего «стольного города» Киева. Приказано было собрать жителей на берегу Днепра, и все Киевляне были приобщены к Христианской Вере но общему приказу, причем, в громадном большинства, все совершили этот великий акт очень покорно и, можно сказать, апатично, или вернее — чисто формально. Более или менее серьезных столкновений с защитниками веры предков не было: летописцы отмечают только несколько исключений, единичных.

Но также, только в единичных случаях было вдумчивое отношение к совершавшемуся Таинству. Это обращение, как легко оно было воспринято, так и оставалось поверхностным, представляя для массы населения только обрядовую сторону религии, без проникновения в ее смысл; в течение очень долгого времени, около столетия, если не больше, а пожалуй, если присматриваться, то и гораздо дольше, русский народ в глубине души оставался язычником, наивно перемешивая старую веру с новой и смущая таким соблазном, своих священников и наставников.

 

По примеру Киевлян, таким же образом происходили и упрощенные церемонии обращения в Христианство и в других русских городах, причем против сопротивлявшихся были посылаемы карательные отряды под предводительством княжеских бояр, которые быстро приводили к повиновению. Сохранилась народная поговорка того времени: «Добрыня крестил мечом, а Путята — огнем».

Надо оговориться, что, для действительного укрепления в народе Христианской Веры, и Владимиром, а особенно Ярославом Мудрым, проводились многие просветительные мероприятия. Строились школы для духовенства; наиболее выдающиеся представители духовенства выдвигались на видную, активную роль в государстве; покровительствовали свыше и содействовали построению церквей и основанию монастырей. Но все это происходило уже после того, как народ, чисто механически и удивительно покорно, был приведен к новой Вере. Знаменитые подвижники Христианского благочестия, монахи, схимники, чтимые Православной Церковью Святые, известные своей проповеднической или административной деятельностью высшие Иерархи — все это уже явилось в последующие годы после того, как народ, выражаясь по современному, чисто бюрократическим путем был обращен в Христианство иноземными, греческими монахами, которых язык не был понятен обращенным, и которые сами вначале не понимали языка своей паствы.

Примеры, подобные этому, повторяются и в последующие эпохи. Так же апатично и с философской покорностью, потеряв доверие к единой власти Великого Князя, — фактически к тому времени и не существовавшей, ибо эта власть была подточена междоусобицами и раздорами удельных Князей, — народ подчинился татарскому игу; и во имя освобождения от этого ига он дружно ополчается тогда, когда окрепшая власть Московского Князя его призывает к этому подвигу отстаивания своей самостоятельности. И таким же образом, гораздо позже, уже в самом конце XVI Века, этот же народ переходить в крепостное состояние. Правда, наиболее энергичные сыны народа пассивно протестовали против этой военной и фискальной реформы, уходя в леса, в разбойничьи шайки и положив основу образованию на окраинах государства казачества, по существу своему, несмотря на бунтовщические склонности своего населения, наперекор, казалось бы, здравому смыслу, всегда стремящегося к подчинению Русскому Государю.

Еще позже — скрипя сердце, показывая кулак в кармане, народ пошел туда, куда его вела железная воля Чудотворца-Исполина, и нехотя, но усердно помогал Петру в его реформах. Это испытание было горше всякого другого, ибо ни к чему не питает такого отвращения ленивый, рутинный характер русского человека, как к новшествам и к необходимости напряженно и систематично работать, хотя работать он может и умеет, если бывает к тому принужден внешнею силой. И тем не менее, недовольство народа, особенно высших классов, дальше единичных, трусливых, запрятанных в глухое подполье, заговоров, не пошло: видно, пример стрельцов оказался поучительным предостережением.

Да и вообще, по правде сказать, в истории, кажется, нет таких примеров, чтобы личностям, подобным Царю Петру Алексеевичу, народ не подчинялся. Совершенно верно заметил один французский писатель, уже нашего времени, что «dе tout temps еt dans tous les peuples, les revolutions nе se leverent jamais contre un regime, mais contre la desorga-nisation, degenerescence de се regime»… Поэтому не при Людовиках Четырнадцатых, Петрах Великих и Николаях Первых сокрушаются государства под взрывами революций, но при Людовиках Шестнадцатых и Николаях Вторых, при Государях особенно гуманных, пламенеющих любовью к своим народам, ради их блага жертвующих всеми своими Державными интересами. Ни наш народ и никакой другой, кажется нам, не понимает тех, кто его слишком явно любит, и не ценить этой любви. Любовь к Своему народу Помазанник Божий может проявлять только в тиши своей опочивальни, коленопреклоненный пред святою иконой, в горячей молитве о даровании счастья и благоденствия народу, Богом ему врученному.

Иваном Васильевичем Грозным народ русский дорожил; «жалел» его и любил; державной воле его покорялся охотно, хотя чрезвычайной лютости его правления и не сочувствовал. А против сына его, Федора Иоанновича, святого, не слабоумного, как многие ложно его себе представляют, но именно святого — тот же народ бунтовал. Петра Великого народ крепко боялся; уважал и, даже, ценил; в большинстве своем, даже пожалуй и любил; во всяком случае, гордился им и, с ропотом на непосильный, как казалось, тяготы, но покорно за ним шел. А Николая-Первого, Царя-Рыцаря, народ обожал…

Так дело обстоит всегда, когда народ русский, в полном составе, — и высшие, и низшие классы, — чувствует над собой действие сильной государственной власти, единоличной и традиционной, владеющей доверием и почитанием народа.

Но как только, под влиянием тех или других причин, ослабевает эта власть, источник порядка, законности и единения России; как только народ перестает ощущать признаки ее действенного попечения и категорических, а подчас и грозных, требований, так тотчас этот народ преображается. Над инстинктом государственного самосохранения берут верх хаотические начала анархии, произвола, насилия и общего разложения. Кровь скифов, далеких предков, кровь разъединенных и так постоянно взаимно враждовавших славянских племен, населявших никогда российская равнины своими разобщенными друг от друга общинами, начинает сказываться в потомках, с легким сердцем разрушающих могучее, потом и кровью созданное, дело целого ряда труженических поколений, и губящих все основы государственного единства, которое как по швам расползается на составные части, и не только на составные, но дает трещины в самых плотных, неотъемлемо единых частях своих.

Надо вникнуть внимательнейшим образом в смысл этой характерной особенности русской народной души. Под предводительством верховной, единоличной власти, уполномочивающей своим доверием власть низших, подчиненных инстанций, русский народ, одаренный от природы смышленостью, острым разумом, работоспособностью и более того — талантливостью и восприимчивостью, но лишенный начал и стимулов активной самодеятельности — при этих, ему естественных, условиях вполне заслуживает признания своего равноправия среди других великодержавных народов; ибо, под импульсами власти, он достигает великих результатов не только в упрочнении своей государственности, но и в области мировых, культурных и цивилизационных дерзаний.

Но вне этой власти, когда ему приходится действовать в условиях собственной самодеятельности каких бы то ни было классов и групп, этот же народ оказывается или апатичным, покорным «быдлом» в руках любого авантюриста, или дикой, зверски свирепой, бессмысленно злобной, противообщественной и противогосударственной силой, с тупым сладострастием врожденной преступности уничтожающей свое собственное государственное и национальное бытие. Тогда на исторической арене появляется «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», по меткому определению нашего великого Пушкина. Тогда грозные раскаты безудержной злобы народной, черпающей свои источники в далеких пережитках древних, хаотических инстинктов, далеко распространяют разрушительную стихию катастрофической бури. Тогда проявляется специально русский народный, болезненный припадок, который ставить в тупик недоумевающего иностранца и побуждает его искать логические причины и достаточные для такого бешенного взрыва основания именно там, где, как раз наоборот, кроются действительные устои народа, обеспечивающие ему культурное существование и безопасное соседство для соседей.

Мы не будем останавливаться на том, насколько правдива история призвания первых русских князей. Принимая это объяснения начала образования объединительной русской государственной власти даже только как легенду, чрезвычайно любопытно и многозначительно то обстоятельство, что создалась именно такая характерная легенда.

«3емля наша велика и обильна, но порядка в ней нет: придите княжити и володети нами».

Так говорят русские выборные люди иностранцу Рюрику, призывая его, вместе с его иноземной дружиной, водворить порядок там, где собственными силами не умеют управиться. Во многих странах история происхождения династий связана с более или менее достоверными легендами. Бывали случаи, когда монархом страны становился народный избранник, как было и у нас, при утверждении Династии Романовых (хотя это уже не легенда); или наследник, по родству с угасшей династией, преемственно достигал престола; или, наконец, завоеватель, подчиняя своей власти побежденную страну, утверждался на престоле и основывал царственную линию своего рода.

Но никогда не приходилось ни слышать, ни читать, чтобы в другой стране,(*) кроме нашей, существовало бы предание, будто бы выборные лучшие и опытнейшие люди этой страны, изверившись в возможности собственным укладом достигнуть на своей родине порядка, организованности, благоустройства и законности, ехали в чужие края и мирным путем, простым соглашением, просили иностранца принять бразды правления в дотоле ему чужой и чуждой стране.

Входя в состав народного эпоса, исторические легенды, особенно такая, как наша, увековеченная добросовестным пером монаха — летописца, выражают собой всегда некую истину, если не вполне ясно представляемую, то угадываемую, если так можно выразиться, народным подсознанием.

—————————————————————————

1) Польша со своим народным характером, являющимся отрицанием всех начал государственности, — в счет не идет

 

Эпизод призвания Варягов чрезвычайно ярко отмечает все ту же черту мягкой и вялой народной души: вялой в отношении инициативы в каждом акте производительной, творческой самодеятельности.

С таким мнением о русском народе, нас только отчасти поняв, будут, вероятно, совершенно согласны господа евреи, и такая общность взглядов должна бы быть нам очень лестной,. ибо, по настоящим временам!, владычества ,,избранного» племени, еврейское мнение есть вместе с темь и общественное мнение.

Пожалуй, господа евреи могут нам сказать, следующее.

„Наконец то гоимы начинают приходить к тому, что признают логичность и необходимое благо наших действий. Мы давно уже учли характерное свойство русского народа, о котором вы упоминаете, и соответственно тому и действовали, стараясь, исподволь, возможно полнее захватить влияние на вашу интеллигенции, ибо знали, что когда эта интеллигенция, совместно с нами развратив рабочую среду, постепенно развратит и вашу армию, а затем, своевременно использовав случаи, поможет нам фактически овладеть властью в государстве, то мы живо овладеем и всем народом вашим, во славу и на пользу Израиля, во славу нашей „Алитъ». («Аlliance Israelite Universelle.»)

Так и случилось. Мы теперь дали вам умных, ловких и строгих евреев правителей, и посмотрите только, как послушно и беспрекословно им повинуется весь русский народ, хотя держать они его в рабском и голодном состоянии. А все-таки пикнуть не смеет этот порабощенный народ, с тех пор как сжат в железных тисках нашей власти, и все покорно исполняет, что бы мы ни приказали. Такого повиновения ни одна, самая дисциплинированная, армия никогда не знала: правда, в награду мы позволяем пограбить и поворовать безнаказанно…

Уж на что для каждого человека религиозные верования составляют святыню его души, к которой все. правители всегда относились с особливой бережностью, опасаясь оскорбить и смутить самые заветные чувства каждого. А мы — так уверены в силе нашей власти, что и перед такими опасениями не останавливаемся, тем более, что мы всегда затаенно, но пламенно мечтали о том, чтобы получить возможность оскорблять и насиловать святыни вашей, ненавистной нам, Веры.

Так вот говорили же, что народ русский — солдат, крестьянин, купец, дворянин — все, будто бы, очень привержены к своей Вере. Называли вы даже свой народ народом-богоносцем», а французы от умиления закатывали глаза к небу и превозносили „I’ame mystique slave» (ну и показал же им Микула Селянинович свою,,ame mystique»!) А мы, твердым осуществлением нашей власти, довели вашего,,богоносца» до того, что, по приказу нашего Лейбы Бронштейна, этотъ „богоносец» разрушает и оскверняет свои церкви и строить наши синагоги; расстреливает своих священников, подвертеть их истязаниям и надругательствам, сжигает их живыми и живыми закапывает в могилу.

Не это ли власть, нужная русскому народу? Не о ней ли вы и сами мечтаете, говоря о необходимости, для благоденствия России, твердой, единодержавной государственной власти?

— Нет — ответим мы: не о такой власти мы мечтаем; да не только мечтаем, но знаем, какая власть нужна России и какая, неминуемо, скоро будет. Но правы евреи, хвастаясь тем, что еврейское правительство, владеющее ныне русским государством, учтя характер и психологию русского народа, страхом поддерживая свою изуверскую власть, могло и может еще удержаться на некоторое время и докончить разграбление и разорение нашего отечества. Мы даже больше скажем: из всех правителей, когда либо распоряжавшихся судьбами России, никто так хорошо не знал и не понимал русского народа и не умел так его вести, как Иоанн Грозный, Петр Великий и… Лейба Троцкий-Бронштейн. Но да простит мне память двух великих Русских Государей это сопоставление их имен рядом с позорным именем жидовского изувера…

Все это мы знаем. Помним также как, во время революции 1906 года, восторженно упиваясь своим успехом и думая, что конечное торжество работы иудейства уже наступило, одесские жидки кричали на улицах ошеломленной, недоумелой русской толпе: „Глядите, русские люди, что мы, евреи, для вас сделали! Мы дали вам свободу, мы дадим вам и управление. Когда то мы дали вам Бога — теперь мы дадим вам царя. Все идет от нас.»

И тем не менее, господа евреи, ваше властное правительство, утвердившееся на нашей Родине, нам что то не нравится; и ваше временное торжество не смутить; и никогда не может наступить такое время, когда могли бы сойтись наши равные пути…

Возьмите нашу святую книгу, Апокалипсис, и прочитайте, что говорит Св. Иоанн Богослов. .

И тогда вы поймете, что мы, верующие Христиане, как ни мало нас осталось, но никогда не склоним голов наших перед вашим торжеством. Что бы ни, случилось с нами, мы открыто будем провозглашать нашу Правду и изобличать вашу ложь, ваше лицемерие и тайные замыслы ваши. Вы должны знать, властители сегодняшнего дня, насильники, убийцы, богоотступники и богоборцы, что, каким бы преследованиям вы нас ни подвергали, каким мучительствам и казням ни продавали — за вашей, обагренной кровью лучших людей, триумфальной колесницей мы не пойдем и страшную, роковую тайну вашу одураченным вами философам, мыслителям, ученым и простакам мы будем раскрывать и разъяснять, пока Господь Бог продолжить нашу жизнь в этой земной юдоли. В борьбе с вами мы, вероятно, погибнем, — ибо, пока, вы еще очень сильны, — но не погибнут те, кто идет за нами. Погибнете и вы, в конце концов, ибо мы уже чувствуем победу на остриях наших мечей и твердо веруем, что Правда ложью не будет навеки поругана, что Свет должен победить тьму, и Добро — восторжествовать над злом…

Растерянности народа, повторяющейся всегда при отсутствии или слабости высшей руководящей власти, нисколько не противоречат частые в нашей Истории бунты, а напротив, как нам кажется, подтверждают правильность нашего понимания.

Так, часто, дикий, хищный зверь, в присутствии своего укротителя, под его властным, наблюдающим взором, являет собой послушного, кроткого ягненка, как бы забывшего кровожадную природу своих первобытных инстинктов. Но стоит ему остаться вне надзора своего господина, и снова проснется в нем затаившаяся злоба дикого, сокрушительного, хищнического порыва. Говорят также, что еще хуже бывает тогда, когда такой усмиренный зверь, хотя бы играя со своим повелителем, или во время мимолетного каприза, или нечаянно оцарапает случайно когтями или зубом того, к кому обыкновенно он привык относиться и со страхом, и с доверием, и с лаской; когда он увидит выступившую кровь, ощутить воочию слабость человека и свою звериную силу. При виде крови, такой вверь может ожесточиться до крайней степени, разорвать на куски своего недавнего друга и покровителя и натворить еще и много всякой другой беды, пока какая либо мера строгости и укрощения не подействует на него снова устрашающим образом, и он снова смирится и покорится воле духовно высшего, в сравнении с ним, существа.

Очень сходно с этим примером проявлялись все русские бунты, которых история наша насчитывает немало.

До XVII Века, в Московской Руси, бунтовские вспышки «иногда не переходили в чрезмерно широкие народные потрясения(особенно если сравнить переживаемый нами нынешний бунт), может быть потому, что границы государства в то время не растянулись еще особенно широко, притом стянуты были вокруг одной, единокровной, народности, и у всех на виду действовала определенная, твердая власть Государей Московских, железной рукой, планомерно осуществлявших свое последовательное, чреватое величественными перспективами будущего, правления.

Но в преддверии XVII Века иссякает старшая, царственная линия Дома Рюрика, и сразу народ, ощутив неурядицу междуцарствия и многоцарствия, при ослаблении и конечном исчезновении единоличного, законного правления, сразу приходить в состоите отчасти растерянности и инертности, отчасти брожения и раздражения, и при таком состоянии любой проходимец-авантюрист может владеть толпой и своим личным расчетам и побуждениям и двигать ее на любое разрушение всего, веками создавшегося, строя, на любую ломку освященного стариною и духом народным быта. Настает то шатание всех государственных устоев и всего выработанного Историей уклада, которое известно под названием Смутного Времени и так разительно напоминает во многих (в большинстве) основных своих чертах переживаемую нами ныне эпоху „Второго Смутного Времени».

Припомним и дальнейшая крупные волнения народный, в особенности Разинщину, Пугачевщину, так живо возродившаяся во всех проявлениях разгоревшихся народных страстей в наше время „великой, бескровной русской революции», как революционный гаэр и шут (трагический шут), Керенский, называл вначале то сатанинское наваждение, которое он и его единомышленники вызвали к жизни. Революция 1917—1921 г. г.1), или Второе Смутное Время, как мы ее называем, показала нам, что, в отношении бунта, бессмысленного разрушения государства, полного отсутствия созидательных способностей, русский народ, лишившийся Царя, явил себя той же противокультурной стихией грабежа, насилия и анархии, какой он был во время междуцарствия начала XVII Века и каким шел за Емельяном Пугачевым в XVIII Веке. Пушкинский бунт, „бессмысленный и беспощадный», повторился в XX Столетии по образцам и примерам XIX, XVIII и XVI 1-го.

Вожаки и инициаторы революций, евреи-заговорщики, хорошо изучили историю и характер русского народа и знали как, вызвав в нем к действию все низменные, животные инстинкты, соблазнив материальными вожделениями, свободой грабежа и неправедных стяжаний, подавив все сдерживающее

——————————————————————

(*) Мы позволяем себе так точно определить сроки нашей революции потому, что глубоко убеждены в ее конечном исходе не позже года. =

 

„зверя», религиозные, духовные и нравственные стимулы, как довести народ до разрушения собственной государственности, чтобы затем, путем этой самоубийственной вакханалии, привести обрезанное племя к господству над порабощенной страной и к баснословному обогащению.

Я не думаю, чтобы теперь, когда большинство пережитых нами испытаний и ужасов уже позади, когда общая картина событий делается уже совершенно наглядной даже и для,,близоруких» людей, — мог найтись здравомыслящий и добросовестный человек, который мог бы считать возможным составить себе правильное мнение о всероссийской катастрофе, если будет отделять,,русский вопрос» от „вопроса еврейского». Название „великой всероссийской революции», каким хотели увековечить свое преступление его видные участники, Керенский, Брешковская и прочие, пало, исчезло и уже никогда не заменить другого названия, которым гораздо более логично и уместно названо это преступление нынче, и каким оно перейдет в Историю: я имею в виду термин „еврейская революция», каковой стала русская смута называться уже повсюду.

 

Нисколько не умаляя виновности русского народа, содействовавшего разгрому своего собственного государства и в этом разгроме принимавшего участие, вольное и деятельное участие, не надо упускать из внимания того обстоятельства, что русские люди в революции, до основ потрясшей их Родину и принесшей каждому же из них несчастия, бедствия и горести, играли жалкую, позорную, пассивную роль „шабес-гоев». Шабес-гоями» у евреев называются те христиане, которые нанимаются жидами в дни шабаша и в другие жидовские праздники. В эти дни „сыны Израиля» не должны, по правилам!» своей веры, исполнять различные „черные работы»; поэтому, для исполнения этих работ, и нанимаются Христиане.

Сколько бы для русского национального самолюбия это ни было обидно, но надо же признаться, что такую же работу выполнил русский народ в знаменитой своей революции, жидами с давних пор задуманной и ими же подготовленной и выполненной руками глупого народа, сдуру совершившего собственное самоубийство.

Если вдуматься во все эти обстоятельства, то, пожалуй, приходится признать естественным, что теперь иудеи с нескрываемым презрением и насмешкой поглядывают на этих «черных работников», так усердно служивших чужому, жидовскому делу, и притом делу скверному, подлому, гибельному для родины этих работников.

До сих пор, т. е. летом 1920 года, в Германию все еще прибывают из России беженцы из категории так называемых „буржуев», которым удается спастись от зверских жестокостей и истязаний большевиков. Редко кому из этих помещиков, купцов, чиновников удается вырваться из ада целиком, целыми семьями: обыкновенно каждая семья не досчитывается одного или нескольких членов, ставших жертвами фанатичной злобы своих преследователей.

По единогласным утверждениям этих беженцев, рассказывающих о всем, ими выстраданном, оказывается, что почти всегда в убийствах и других злодеяниях, совершенных,,большевиками», как огульно принято обозначать тех, кто нынче правит Россией, собственно русский народ, т. е. крестьяне, рабочие, красноармейцы, не участвуют иначе, как пассивными, часто втайне сочувствующими и жалостливыми, зрителями, которые даже часто спасают многих жертв от ожидающей их участи, или, если и выполняют жестокие акты, то как рабы, подчиняющиеся приказаниям господ своих. Активная жестокость, активные зверства, вся изобретательность придумывающихся пыток и мучений! — все это всегда является делом жидовским.

Я в данном случай имею в виду беженцев из южных и западных губерний. По их рассказам, там образовались целые шайки из еврейского юношества: молодые жиденята обоего пола, 18—20—25 лет, состоя влиятельными комиссарами и агентами в местных большевистских управлениях, терроризировали все местное население и творят такие ужасы, до которых и палачи средних веков не сумели бы додуматься. Произвол и безнаказанность этих жиденят в полном смысле слова безграничны: обезоруженное население бессильно и покорно трепещет; а высшее начальство, такое же жидовское начальство, полным невмешательством потакает деятельности своей ,,многообещающей молодежи».

То русское „освободительное движете», которое восхвалялось и превозносилось большей частью нашей „интеллигенции», которого представителями и руководителями гордо называла себя кадетская пария, во имя которого русское студенчество, русские рабочие, многие русские общественные деятели, в течение многих десятилетий, расстраивали и расшатывали все государственные устои России, это движение наконец привело к тому, что показало воочию, что в нем русского ничего не было, кроме русского идиотического стремления себя самих снести на нет и привести к рабскому состоянию, сделать себя жертвами гнуснейшего из произволов и насилий, из области Закона, Права, Правды и Справедливости перевести себя на положение обезумевшего от ужаса, покорного полуживотного, усмиренного и обезличенного жидовскою плетью.

Таким образом, говоря о „виновниках и пособниках» крушения России, отдав должное так жестоко наказанным русским людям, оправдавшим вполне свою же народную пословицу, говорящую о том, что они „задним умом крепки», мы не могли в этой же главе не заговорить о тех, кто „виновник о в и пособников» подвигнул на их подлое и глупое дело, т. е. об евреях.

Что это так, а не иначе —- мы приведем выдержку из статьи одного еврея, который сам признает „великую заслугу» еврейства в создании нашей революции.

В газете „Коммунист», от 12-го Апреля 1919 года, за № 72, издававшейся в городе Харькове, на улице Карла Либкнехта, № 13,некий М. Коган, в статье „Заслуги еврейства перед трудящимися», — пишет:

„Всевозможные реакционные войсковые круги -и рады проводят земельные „законы», отдают землю всем трудящимся, устанавливают восьмичасовой рабочий день и кидают другие подачки трудящимся массам, лишь бы удержаться на месте.

Но снимем с них маску и посмотрим, что скрывается за этой угодливой маской. Возьмем хотя бы их отношение к евреям: на всей территории, занятой Донскими, Кубанскими и Добровольческими шайками, евреи угнетаются и унижаются. Ни одного еврея нельзя видеть там на какой либо должности, важной или неважной. Хороши равенство и братство, нечего сказать. Добровольческие палачи кричать о своем гуманизме и вместе с тем притесняют целую нацию, которая всегда внушала к себе уважение всего мира. Нельзя забывать что еврейский народ, веками притесняемый королями и царями — и есть истинный пролетариат*», истинный интернационал, не имеющий своей родины. Без преувеличения можно сказать, что великая российская социальная революция была сделана именно руками евреев. Разве темные, забитые русские крестьянские и рабочие массы могли бы сами сбросить с себя оковы буржуазии? Нет, именно евреи вели русский пролетариат к заре интернационала. И не только вели, но и сейчас советское дело находится в их надежных руках.

Мы можем быть спокойны, пока верховное руководство красной армии принадлежит товарищу Льву Троцкому. Правда, евреев нет в рядах красной армии в качестве простых рядовых: за то в комитетах и совдепах, в качестве комиссаров, евреи смело и бесстрашно ведут к победе массы русского пролетариата. Недаром, при выборах во все советская учреждения, проходят в подавляющем большинстве именно евреи. Недаром, повторяем мы, русский пролетариат выбрал себе главой и вождем еврея Бронштейна-Троцкого.

Символ еврейства, веками борющегося против капитализма, стал и символом русского пролетариата, что видно хотя бы в установлении „Красной пятиугольной Звезды», являвшейся раньше, как известно, символом и знаком Сионизма — еврейства. С ним — победа, с ним — смерть паразитам-буржуям. И пусть трепещут Деникинцы, Красновцы, Колчаковцы, притеснители и палачи авангарда социализма — доблестного еврейского народа. Им не поможет их угодничество перед трудящимися массами, и еврейская слезы выйдут ив них кровавым потом».

На эту статью ответил некий Ножин в газете,,В Москву!», издававшейся в Ростове на Дону, в №1-ом газеты, от 23-го Сентября 1919 года. Ответил превосходно, а потому думаю, что читатель на меня не посетует, если и эту статью я здесь же приведу.

К этому откровенному признанию прибавить ничего не остается. Безысходный ужас, творящийся почти два года по всему лицу русской земли — не сказка, а страшная, замораживающая мозг, леденящая сердце, быль.

Мир от создания времен, на протяжении тысячелетий своего существования, не знает примеров того, что сейчас творится в России. Огромная, богатая земледельческая страна, расцветавшая самобытной культурой, неописуемой силы и красоты, с разрастающейся промышленностью, на всем своем колоссальном протяжении, заливается кровью по злой воле ее самозваных властелинов-пришельцев, опирающихся на живую силу китайцев и темные, по преимуществу преступные, массы одураченного народа, превращается в сплошное кладбище, в пустыню…

С ненасытной кровожадностью самого утонченнейшего садизма уничтожается вся интеллигенция страны — этот мозг народа. С сатанинскою жестокостью испепеляются неисчислимой цены культурный ценности, накапливавшаяся народом на протяжении веков. Гибнет от руки разнуздавшихся палачей все православное духовенство; оскверняясь, погибают храмы Божие, Мощи Святых; под пятою интернациональных пришельцев погребается все, что свято и дорого русскому народу.

Последний декрет советских комиссаров о конфискации и сожжении всех книг о религии и нравственности,,находящихся в библиотеках и у частных лиц по всей территории России», декрет, предписывающий сжечь сочинения Достоевского, сжечь за то, что они способны,,растлить душу революционного пролетариата», -— это уже последний предел ненасытной, сверхчеловеческой ненависти пришельцев, это апофеоз царства Сатаны, это — венец его мести Христианской России!

Уцелевшая часть многомиллионного народа, обессиленная и изможденная голодом, болезнями и ужасами красного террора, обречена на длительную нищету, а с уничтожением книг и на беспросветную темень разумения.

Дальше идти уже некуда. Мы стоим перед ужасом совершившегося и совершающегося. Русский православный народ, от низов и до самых вершин, начинает прозревать, за исключением, конечно, тех, кто, поклонившись золотому тельцу, служат молоху интернационала.

И в прозревающих народных массах, от низов и до самых вершин, исключая, конечно, ряженых, коим всю их постыдную жизнь суждено проходить в масках, уже глухо заклокотала ненависть к тем, кто сознательно довел их до последней черты.

В народе вскипела и кипит сознательная ненависть к евреям. Отовсюду доносятся вести о вспышках народного гнева. Страшный гнев этот, во время не сдержанный голосом холодного рассудка, может разразиться до размеров стихии.

Приспело время когда русский народ, по своем воскресении, могучей силой своего творческого разумения, должен победить в себе готовый вырваться, как из кратера огнедышащей горы, справедливый гнев и не повторить, не совершить, по примеру многих народов, величайшей и, быть может, непоправимой исторической ошибки.

А на нас, оставшихся в живых и Божьей Милостью окончательно прозревших, на нас, понявших всю глубину опасности адского замысла антихристианских сил лежит святая обязанность возвысить пред народом свой, предостерегающий голос. Подчиняясь велению христианской совести, сгорая пламенною любовью к истерзанному, кровью и страданиями исшедшему народу, мы должны, по силе своего крайнего разумения, проникновенно, огненным, дышащим сердечной искренностью, правдивым, не лукавым словом, должны указать народу этот истинный путь, который приведет его к торжеству Христианской Идеи и вящему посрамлению сынов Диавола.

Не нас первых еврейский народ доводить до исступления, до отчаяния, ужаса и несказанных страданий. История дает нам бесчисленные примеры самого ужасающего преследования евреев на протяжении всех исторических эпох, на протяжении сорока веков. Доведенные проклятым народом до последних граней отчаяния, народы прибегали к единственному, как им казалось, остававшемуся в их распоряжении средству, а именно — к истреблению этого народа.

Историки Египта, Рима, Греции, Ассирии, Вавилона, затем Средних Веков и далее, свидетельствуют о бесконечных примерах поголовного истребления евреев в городах, провинциях, областях и даже на огромных территориях целых государств. Русские, так называемые, „погромы» совершенно бледнеют пред теми, которым периодически подвергался еврёйский народ на протяжении сорока веков своего существования.

И к чему привела эта действительность минувшего?

Где практические результаты?

Чего добились народы всех исторических эпох? Из них многие давно уже исчезли с лица земли, оставив миру лишь немые памятники их когда то высокой культуры. Каких результатов достигли народы?

„Царят там (на западе) повсеместно евреи на биржах; недаром они двигают капиталами, недаром они властители кредита и не даром, повторяю это, они же властители и всей международной политики. Близится их царство, полное их –царство! Наступает торжество идей, перед которыми никнут чувства человеколюбия, жажда правды, чувства христианские, национальные и даже народной гордости европейских народов. Верхушка евреев воцаряется над человечеством все сильнее и тверже и стремится дать миру свой облик и свою суть.»

Эти пророческие слова начертаны Ф. М. Достоевским в его дневнике еще в 1877-м году.

Пророческие слова величайшего в мире знатока человеческой души оправдались. Вес мир очутился в цепких руках антихристианских сил.

А на челе истерзанной России, вместо поруганного и оскверненного Креста, дерзновенною волею пришельцев, засияла кроваво-красная пятиугольная звезда знак торжествующего масонства. Враг лицом к лицу перед нами»…

Из того же номера газеты «В Москву!», приведу целиком еще и другую, очень колоритную и убедительную, статью.

«Кто творец проклятой «русской» революции.»

Если кто либо до сих пор еще сомневается в сатанинской роли Мирового еврейства и продолжает наивно воображать, что все, что писалось и пишется об евреях — является фантазией, злым вымыслом или мракобесием, то мы позволим себе привести здесь секретный документ, составленный комиссаром французского правительства и послом при федеральном правительстве в Вашингтоне. В подлинности этого документа не может возникать сомнений, так как он извлечен из дел одного из высших правительственных учреждений французской республики.

-1618-6

N912- Разв. Отд. 2

11.

(По офиц. Америк, сведениям через Верховн. Комиссара Франц. республики в С. Ш.)

-Бог даровал нам, своему избранному народу — рассеяние;

и в этой кажущейся слабости нашей и сказалась вся наша сила,

которая теперь привела нас к порогу всемирного владычества. Нам

теперь немного остается достраивать на заложенном фундаменте.

(И в серии Сионских Протоколов, изд. 1897 года, Кг. 11.)

  1. Впервые в феврале 1916 года сделалось очевидным, что в России назревает революция. Было установлено, что нижепоименованный лица и предприятия принимали участие в этом разрушительном деле:
  2. Яков Шифф — еврей;
  3. Кун Лоэб и Ко. — евр. торг. дом; — дирекция: Яков Шифф — еврей, Феликс Варбург — еврей,

Отто Кан — еврей, Мортимер Л. Шифф — еврей, Серомэ И. Хануер — еврей;

  1. Гуггенгейм — еврей; 4. Макс Брейтунг.

Следовательно, не может быть никакого сомнения, что революция, разразившаяся через год по получении этого сведенья, инспирировалась и поддерживалась определенном влиянии. Действительно, в апреле 1917 г. Яков Шифф публично заявил, что, благодаря его финансовой поддержке, русской революции был обеспечен успех.

 

  1. Весной 1917 г. Яков Шифф выдал Троцкому (еврею) субсидию для устройства в России социальной революции. Нью-йоркская газета „Форвард» — ежедневный еврейско-большевистский орган, принимала деятельное участие в том же направлении.

 

В то же самое время, в Стокгольме, еврей Макс Варбург — поддерживал Троцкого и К*.. Вся эта компания была поддержана также Вестфальско -Рейнским синдикатом (крупное еврейское предприятие), также как и другим евреем Олафом Ашбергом из „Ша-Банкен» в Стокгольме, равно как и Животовским — евреем, женатым -на сестре Троцкого. Таким образом были установлены отношения между еврейскими миллиардерами и еврейским пролетариатом.

 

  1. В октябре 1917 г. произошла социальная революция в России, в результате которой — определенный советская организации взяли в свои руки управление русским народом. В этих советах выдвинулись нижеследующие лица:1)

 

Псевдоним.——- Действит. имя.——— Национал.

 

  1. Ленин ———Ульянов—————— Русский
  2. Троцкий ———Бронштейн————— Еврей
  3. Стеклов ———Нахамкес
  4. Мартов———- Цедербаум
  5. Зиновьев——— Апфельбаум
  6. Каменев ———Розенфельд
  7. Суханов——— Гиммель
  8. Сагерский ——-Крахман
  9. Богданов ——- Зильберштейн
  10. Ларин ———-Лурье
  11. Горев———- Гольдман
  12. Урицкий ———Радомысльский
  13. Камков ———Кац
  14. Ганецкий ——-Фюрстенберг
  15. Дан ————Гуревич

————————————————————————

*) Со времени большевистского захвата власти над Россией прошло почти три года. За это время кое-кто из приведенного списка умер; но за то множество еще других евреев было включено в состав вершителей судеб русского народа, не говоря уже о подчиненных, местных управлениях, где на ответственных, видных и выгодных должностях также сидят почти исключительно евреи. Что же касается центрального управления, то статистика дает нам свои красноречивые выводы. Пусть только читатель ознакомится с другим, более новым и подробным списком, помещенным в конце настоящего труда. Согласно этому списку, главных большевистских вожаков, владычествующих полновластно и бесконтрольно над Россией, состоит 545 человек. Из них 447 — евреи. Интересно отметить характерную особенность: из остальных 98 не- евреев — большинство подобрано из разряда каторжников. Автор.

 

Псевдоним. ———Действит. имя.—— Национал.

  1. Мешковский—- Гольдберг ————Еврей
  2. Парвус ———Гельдфандт
  3. Рязанов——- Гольденбах
  4. Мартынов—— Зимбар
  5. Черноморский— Черномордник
  6. Солнцев——- Блейхман
  7. Пятницкий—— Зевин
  8. Абрамович—— Рейн
  9. Звездич——- Фонштейн
  10. Маклаковский— Розенблюм
  11. Лапивский—— Левеизон
  12. Бобров——— Натансон
  13. Аксельрод—— Ортодокс
  14. Гарин——— Гарфельдт
  15. Глазунов—— Фон-Шульце
  16. Иоффе——— Иоффе

 

  1. В то же самое время еврей Пауль Варбург, находившийся раньше в сношениях с «федераль Резерв Борд», был замечен в самых оживленных сношениях с известными большевистскими деятелями в Соединенных Штатах, что, в соединении с Другими осведомлениями, повело к его поражению при перевыборах в вышеозначенный совет (борд).

 

  1. Среди близких друзей Якова Шиффа имеется раввин Иуда Магнес, весьма приближенный и преданный агент Шиффа. Один еврей, по имени Яков Миликопф, заявил однажды, что Магнес — пророк. В начале 1917 г. означенный еврейский пророк основал первое действительно большевистское сообщество в Америке под именем «народного совета». Опасность этого сообщества выясняется лишь впоследствии.

 

24 октября 1918 г., Иуда Магнес публично заявил, что он — большевик и действует в полном согласии с их (?) Доктриной и идеалами. Это заявление было сделано Магнесом на одном собрании еврейско — американского комитета в Нью-Йорке. Яков Шифф не одобрил выходки Иуды Магнеса, и он, чтобы обмануть общественное мнение — вышел из состава еврейско-американского комитета. Однако, Шифф и Магнес оставались в полном согласии, как члены совета еврейской каббалы.

 

  1. Иуда Магнес, поддерживаемый Яковом Шиффом, находился с другой стороны в тесных сношениях с мировой сионистской организацией „Поалей» — являясь ее руководителем. Ее конечная цель — установление международного главенства еврейской рабочей партии. Здесь еще раз выясняется связь между еврейскими миллиардерами и еврейским пролетариатом.

 

  1. Несколько недель тому назад вспыхнула социальная революция в Германии. Автоматически еврейка Роза Люксембург взяла в свои руки политическое руководство революцией, а с ней один из главных вождей международного большевистского движения— еврей Гаазе. В этот момент социальная революция Германии развивается по тем же еврейским указаниям, как и социальная революция в России.

 

  1. Если мы обратим внимание на тот факт, что еврейская фирма «Кун Лоэб и К*» находится в сношениях с Рейнско — Вестфальским синдикатом (немецко-еврейская фирма) и братьями Лазард, парижской еврейской фирмой, а также с банком «Гинзбург» — еврейской торговой фирмой, с отделениями в Петрограде, Токио и Париже; если мы заметим к тому же, что вышеуказанные еврейские фирмы находятся в тесных сношениях с еврейским торг. домом «Спейэр и К*» в Лондон, Нью-Йорке и Франкфурте на Майне, равно как и с «Ниа-Банкен», еврейско-большевистской фирмой в Стокгольме, то станет ясно, что большевистское движение, как таковое, является в известной степени выражением общего еврейского движения, и что определенные еврейские банки заинтересованы в организации этого движения.

 

Союзники одержали поразительную победу над германским милитаризмом; но из пепла германской автократии встает новая мировая автократия и это — еврейский империализм, конечная цель которого — установить еврейское владычество над миром.

Хотя евреи в течение всей войны ничего не делали, кроме того, что старались избежать мобилизации в различных странах, тем не менее они уже добились формального признания еврейского государства в Палестине. Евреям удалось также организовать еврейские республики в Германии и Австро- Венгрии. Это первые шаги к Мировому владычеству евреев, но это еще не последнее их усилие.

Международное еврейство организуется лихорадочно, сосредоточиваясь и распространяя свои отравленные ядом доктрины, ассигновывая для этого огромные суммы денег; нисколько недель тому назад они ассигновали в Соединенных Штатах миллиард долларов, якобы для того, чтобы создать школы и синагоги в Палестине и расходовать огромные суммы на свою пропаганду. Христианский мир остается молчаливым, бездеятельным и пассивным.

 

Кто из христианских государственных людей попытался услышать пророческие слова международного еврейства?

Кто из них когда либо отдал себе отчет в том, что евреи думают в точности, что говорят:

«К действиям в пользу широко задуманного нами плана, уже близящегося к вожделенному концу, мы должны вынуждать гоевские правительства якобы общественным, мнением, в тайне под строенным нами при помощи так называемой «великой державы» -печати, которая, за немногими исключениями, — с которыми считаться не стоит, — вся уже в наших руках.

Одним словом, чтобы резюмировать нашу систему обуздания гоевских правительств в Европе, мы одному из них покажем свою силу покушениями, т. е. террором, а всем, если допустить их восстание против нас, мы ответим американскими, или китайскими и японскими пушками.»

(Секретные Синские Протоколы, издание 1897 года, N1. 8.)

 

Автор не мог придумать ничего более удачного, как добытый информации заключить между эпиграфами из сионских протоколов. Просто, ясно и убедительно! Ему делает честь, что он, не стесняясь, назвал вещи своим именем, вопреки огромнейшему засилью жидо-масонов в правительстве французской республики.

Это ли не пример для достойного подражания нашим русским вождям и представителям власти, которые бессильны справиться, несмотря на все пережитое, с навязанными предрассудками в области защиты Русской Национальной Идеи.

В номере 32-ом газеты «Призыв», от 6-го февраля сего 1920 года, была помещена очень интересная заметка, под заглавием «Любопытный Документ», заимствованная из Эстонской Юрьевской газеты „Рostimees» от 31-го Декабря 1919 года и Ревельской — «Teetaja» того же числа. Нам кажется, что глава о «Виновниках и Пособниках» была бы неполна, если б мы не включили в нее и эту заметку.

 

«Любопытный Документ.»

В ночь на 9-ое Декабря минувшего года, при столкнонении на эстляндской границе с большевистскими войсками, у павшего батальонного командира 11-го стрелкового полка, Зундера, был найден в кармане интересный документ на еврейском языке, рисующий деятельность евреев и их тайную организацию в России. Приводим таковой без всяких изменений и комментариев.

 

Секретно. Представителям отделов международного союза израилитов.

Сыны Израиля! Час нашей конечной победы близок. Мы стоим накануне мирового господства. То, о чем ранее мы могли лишь мечтать теперь превращается в действительность. Слабые и безпомощные еще недавно, — теперь мы, благодаря общему мировому крушению, с гордостью поднимаем голову.

Однако мы должны быть осторожными, так как с уверенностью можно предсказать что; перешагнув через разгромленные алтари мы должны еще далее двигаться по намеченному пути.

Авторитет и верования чуждой нам религии — удачною пропагандой и разоблачениями мы подвергли беспощадной критики и насмешкам. Мы ниспровергли чужые святыни, мы поколебали в народах и государствах их культуру и традиции. Мы совершили все, чтобы подчинить русский народ еврейскому могуществу и заставить его, наконец, стать перед нами на колени. Мы почти достигли всего этого; однако… мы должны быть осторожными, так как наш исконный враг — порабощенная Россия. Победа над нею, достигнутая нашим гением, может когда-нибудь, в новых поколениях, обратиться против нас.

Россия повергнута в прах; находится под нашим владычеством; но ни на минуту не забывайте, что мы должны быть осторожными! Священная забота о нашей безопасности не допускает в нас ни сострадания, ни милосердия.

Наконец то мы увидели нищету и слезы русского народа! Отняв его имущество и золото, мы превратили этот народ в жалких рабов.

Будьте осторожны и молчаливы. Мы не должны иметь жалости к нашему врагу: нужно устранить от них лучшие и руководящее элементы, чтобы у покоренной России не было вождя. Этим мы уничтожаем всякую возможность воспротивиться нашей власти. Надо разбудить партийную ненависть и развить междоусобицу среди крестьян и рабочих. Война и классовая борьба уничтожать культурные сокровища, созданный христианскими народами. Но будьте осторожны, сыны Израиля. Наша победа близка, так как политическое и экономическое могущество и наше влияние на народные массы усиливаются. Мы скупаем государственные займы и золото и этим господствуем на биржах мира. Мощь в наших руках, но будьте осторожны.

Не доверяйте обманчивым, темным силам.

Бронштейн, Апфельбаум, Розенфельд, Штейнберг — все они, как и многие другие, верные сыны Израиля. Наше могущество в России — неограниченно. В городах, комиссариатах, продовольственных комиссиях, домовых комитетах и т. д. представители нашего народа играют первенствующую роль. Но не опьяняйтесь победою. Будьте осторожны, потому что никто не может защитить нас, кроме нас самих.

Помните, что на красную армию положиться нельзя, ибо она внезапно может повернуть оружие против нас.

Сыны Израиля! Близок час, когда мы достигнем долгожданной победы над Россией. Тесней сомкните ряды. Проповедуйте громко национальную политику нашего народа. Бейтесь за наши вечные идеалы!»

 

Шум, поднятый было Берлинскими еврейскими газетами по поводу опубликования „Призывом» этого документа, должен был быстро смолкнуть: достоверность документа подтверждалась со всех сторон…

 

 

 

Глава 3 Начало Войны

———————————————————————-

Воинственные настроения. Роковая ошибка России и Германии. Еврейско-масонская интрига. Ненависть еврейства к Христовой Церкви. Усилия Императоров Русского и Германского предотвратить войну. Впечатления Государя Императора от последней поездки в Берлин. Германская военная партия. Перспективы будущего. Финансовые круги Германии. Русская военная партия. Удивительные доводы генерала Брусилова в пользу войны с Германией. Роль „Нового Времени». Общественные деятели. Кадетская партия. Московские купчики. Социалисты. Наши банкиры и биржевые дельцы. Ответственность интеллигенции перед русским народом. Эволюция и революция. Санитары. Деятельность Его Императорского Высочества Принца Александра Петровича Ольденбургского. Созидательный почин Самодержавия — залог народного преуспеяния. Мобилизация. Предопределение событий. Государь и война. Глаза Государя. Неудавшееся цареубийство. Августейшая Семья Государя. Величие духа Государя. Непонятый и неоцененный народом Царь Николай II. Дебри народной души и русские праведники. Разговор с извозчиком.

————————————————————-

Обрушились народы в яму, которую выкопали; в сеть, которую скрыли они, запуталась нога их».

Псал. IX, ст. 18.

 

Всем известно и всем памятно, как, во время страшной войны, явившейся следствием масонского заговора и России, государственным задачам ее, не только ненужной, но заведомо вредной и чреватой губительными последствиями — как во время этой войны показал себя русский народ.

Всякая война, и в особенности такая, как последняя, требовавшая высшего подъема, сосредоточения и сплочения всех духовных, нравственных и трудовых сил всего народа, является наилучшим экзаменом, вернейшим пробным камнем уровня духовного и материального состояния народа. Редко когда, в другие моменты государственной жизни, могут настолько же ярко и показательно проявиться все достоинства и недочеты нации.

Вспомним начало войны, когда по всей России громовым ударом, разнеслась весть о трагическом выступлении Австро -Венгрии, бывшем началом крушения трех могущественных монархий, в которых монархический принцип, глубоко вкорененный в народных массах, казался, да и был, на более прочным и устойчивым, чем где бы то ни было в другой европейской стране.

Россию в то время охватил сильнейший патриотический подъем. В виде исключения из общего правила, практиковавшегося с давних пор, этот подъем был поддержан и либеральными еврейско-русскими кругами, и еврейской печатью. Как бы ни обижались наши газетчики, но я смело называю еврейской всю русскую печать, за исключением нескольких органов, ибо она действительно уже в то время вся была в еврейских руках и у нас, и в Германии, и в Австрии, не говоря уже о Франции, Англии и остальной Европе.

Тот же взрыв патриотизма и шовинизма воодушевил и все народы, принявшие участие в международной бойне, как со стороны наших вероломных и неудачных союзников, так и в стране противников наших, Германцев, содействовавших общей нашей с ними германо-русской ошибке, заключавшейся в том, что вопреки Истории, вопреки национальным задачам нашим, вопреки интересам наших государственностей, вопреки, наконец, здравому смыслу, Россия и Германия ринулись друг на друга в ожесточенную борьбу, которой, самоубийственно, друг друга разрушили.

По поводу какой то политической ошибки, один французский государственный деятель выразился следующим образом:,, с’est рire qu’une fаute, рire qu’un crimе: с’est, une sottise.

Вот такую то „sottise» и совершили те политические деятели России и Германии, которые способствовали возникновению войны между обоими народами, историей, географией, экономическими и государственными интересами своими предназначенными быть между собою не в войне, но в обоюдно выгодном, обеспеченном общими интересами, единении.

Я имею в виду тех деятелей, русских и германских, которые добросовестно заблуждались: которые, сея и поддерживая раздор, не принимая мер к затушению искры, угрожавшей пожаром, искренно думали служить пользе и благу своих отечеств. Эти деятели, несомненно, в тот роковой, час, и раньше, во все года, этот час подготовлявшие, совершили великую глупость и, думая о пользе государства, служили ему, как Крыловский медведь, в любовном усердии размозживший череп своему другу-пустыннику, желая его избавить от назойливой мухи.

Но, по нашему глубокому убеждению, эти. .. неумным деятели были сами пешками в сети сложной, мировой интриги, которой руководили не только не глупые, но почти гениальные деятели, если только возможно допускать существование гения во зле. ..

Это были руководители еврейско- масонской политики, имевшей прямой, очередной своей, целью разрушить как Россию, так и Германию. Ибо тайной, могущественной организацией, вот уже три столетия, с более или менее долгими перерывами, владычествующей над общим ходом Истории, казалось, что время пришло для ниспровержения трех, неразрывно связанных с Церковью Христовой, Императорских Престолов, чтобы очистить и подготовить место для нового этапа поступательного движения еврейства к Мировому господству.

Обыкновенно принято думать, что евреи являются естественными, прирожденными противниками монархического принципа; но это есть большая ошибка. Властный, деспотический, тиранический характер еврея, при его постоянном стремлении к подавлению и искоренению всего, инакодумающего и чувствующего, чем он, склоняет его, наоборот, к утверждению и упрочению наиболее сильной, крутой и действенной власти, вполне могущей соответствовать наиболее грубому и резкому, извращенному выражению того же монархического начала, которое, в одухотворенном и гуманитарном его значении, есть вернейшее обеспечение правды и справедливости на земле.

Если многие троны многих Государей Европы падали под действием еврейского подкопа, то только потому и только тогда, когда эти троны опирались на христианско — религиозные устои. Церковь Христианская, Учете Божественного Спасителя нашего, Иисуса Христа — вот тот враг, против которого слепо — фанатически, с изуверской жестокостью и беспощадной последовательностью, ведет еврейство свою неустанную, вековечную борьбу.

Против идеи монарха, насколько она не является помехой в осуществлении их специальных целей, евреи ничего не имеют. Примером может служить Англия, трехсотлетняя союзница масонства. Именно при ее содействии, полюбовным соглашением, разделением и единением влияний, достигло своей колоссальной власти масонство, являющееся только ширмой, за которой скрытно действует верховный совет еврейского всемирного союза.

 

В Англии, до самого предпоследнего времени, сохранились старые формы быта, в лице короля, правда, лишенного действенной власти, и высшей аристократии страны, правда, настолько сроднившейся и перемешавшейся, по крови, с еврейством, что в настоящее время у некоторой части гордых английских лордов благородная, „голубая» кровь арийской расы почти вся вытеснена страстной, фанатической и упорной кровью иудейской.

Вспоминается мне характерный рассказ одного англичанина, занимавшего в Петербурге официальное положение. Он рассказывал мне про одного лорда, представителя славного, старинного рода, почетно отмеченного историей Англии.

По его словам, этот лорд формально, по бумагам, числится христианином, ибо ему было бы, в общественном смысле, очень неудобно публично отказаться от религии своих предков. Но он сын, внук и муж евреек и совершенно слился с еврейским народом, так что дома, в интимном кругу семьи, он исповедует еврейскую веру и выполнять все ее обряды.

Передаю этот рассказ, как его слышал от человека, внушающего полное доверие; но не могу, разумеется, поручиться за его достоверность. Во всяком случай, этот рассказ очень ярко иллюстрирует и характеризует то значение, которое получили евреи в стране, имеющей какую то таинственную связь с масонством. И масонство помогает своим союзникам (конечно, и само пользуется их услугами) преуспевать, до поры-до времени, во всех своих начинаниях, обогащаться и расти за счет всех других народов, совершенно подобно тому, что проделывается евреями и для самих себя.

На примере России и претерпленной ею горькой участи можно наглядно убедиться в тесном единении Англии как с еврейством вообще, так и с масонством в частности.

Русский народ взбунтовался, под действием чужих и чуждых влияний, но под маской национальных лозунгов. Ибо очень интересно отметить, что с объявлением войны все революционеры превратились вдруг в завзятых националистов (в том числе и евреи!), и волнения, происходившие перед войной, сразу утихли. Тут видна была чья то рука, управлявшая всем еще в то время, с самого начала войны и в период, ее подготовивший. И та же рука в 1917 году подарила России февральский переворот.

У России числятся четыре врага.

Первый -это мы сами, Русские. Об этом нечего говорит — всем понятно.

Второй враг — масонство. Известно, что вожди революции, от кадетской партии и до вождей большевизма, состоят в масонстве: Винавер, Львов. .. Ленин и Троцкий.

Третий враг — еврейство, связанное с масонством…

Кто же четвертый враг? Не все, к сожалению, имеют о нем ясное представление, хотя и многие с опаской озираются на просвещенных мореплавателей».

Но почти никто не знает о том, что в Лондоне существует особое агитационное учреждение для проведения политических целей. Это учреждение, до войны, получало от английского правительства 5 миллионов фунтов стерлингов в год. В бюджет английского правительства эти деньги значатся под статьей, но ни в Верхней, ни в Нижней Палатах никогда и никем, ни справа, ни слева, министру финансов, не делалось запросов. Это учреждение помещается на Sоuth hampton Court Strееt, 112. (Нарочно сообщаю адрес, чтобы читатели могли проверить.)

Это учреждение, в котором почти все служащие— англизированные евреи, всемирно поддерживает различные революционные движения и обильно их субсидирует.

Вот, значит, кто четвертый враг России, ее исконный, заклятый враг. В тесной связи между собою, три последних врага и вызвали войну.

При этих условиях полного торжества и преобладать, евреи, традиционные революционеры, обыкновенно становящиеся развратителями принявшего их к себе народа и губителями государственной мощи во всех странах, где эти паразиты обитают, совершенно вгоняют свою политику и становятся поборниками и защитниками государственного строя, подпадающего под их влияние.

Нет! Дело заключается вовсе не в той или другой форме государственного строя, а именно в ненавистной еврею Христианской Церкви. Он уже ненавидит ее часто бес сознательной, инстинктивной ненавистью, не всегда отдавая себе отчет в том. Так, в течете столетий, был воспитан народ вождями своими,, теми книжниками и фарисеями, которым так доставалось от Спасителя нашего, обличавшего их за лицемерие, за, черствость окаменелого сердца, за фанатическую нетерпимость, за самомнение и за мертвую букву закона, которой они слепо служили…

Спора нет, что республиканский строй, в настоящей стадии еврейской борьбы, является для евреев наиболее подходящим и приемлемым, наилучше способствующим легкости влияния и проникновения к власти и руководительству; ибо в Монархии, создавшейся по заветам и традициям Христианской культуры, почти всегда сохраняются влечение к Церкви и стремление в ней находить опору и руководство Для Державного Правления.

Но, как повествуют и разоблачают „Протоколы Сионских Мудрецов» и некоторые другие тайные документы, случайно ставшие известными христианам, — евреи, по чаемом ими окончательном торжестве, мечтают учредить именно монархию-деспотию, в лице монарха-еврея, не ограниченного никем, кроме тайного верховного иудейского совета, властителя вселенной.

Иногда бывает чрезвычайно интересно договорить с евреями, или вернее послушать, что они говорят. Но не с образованными евреями, яко бы космополитических воззрений, писателями, учеными, адвокатами, врачами, вообще представителями,, свободных профессий», как у нас раньше выражались: эти евреи любят себя выставлять большими „джентльменами» умеренно либеральной складки, „свободными мыслителями», и очень осторожно обходят щекотливые вопросы специально еврейской национальности.

Интересны евреи полуобразованные, из неудавшихся: гимназистов, и совсем необразованные, наивно самодовольные и часто глуповатые, с апломбом повторяющие, как попугаи, внушенные им и политические, и философские, и житейские мысли.

Из разговоров с такими евреями можно вынести любопытные и характерные впечатления и выводы. Как раз теперь, после революции, особливо интересны этой категории русские евреи, бежавшие от погромов в Германию, не со чувствующие большевикам, но вздыхающие по „золотому времени» Керенских, „бабушек», Черновых и проч.

Этот сорт еврейчиков стал чрезвычайно общительным. разговорчивым, развязным и фамильярным (еще бы — после своего торжества!) и, даже, „пламенно» настроенным в патриотическом духе по отношению к России, к нашей Родине, которую теперь и они упорно хотят считать и своею родиной, меланхолически и слащаво закатывая глаза при упоминании о ней. Почти каждый из них не упускает случая, завести разговор с Русским, при случайных встречах на улице, в магазинах и гостиницах Берлина, где они за последние годы так размножились, что бывшая гордая столица бывшей Германской Империи справедливо может быть названа еврейским городом.

„Вы, я вижу, Русский?» — узнав вашу национальность, заговаривает обыкновенно какой-нибудь словоохотливый добродушно назойливый и нахальный жидок: „как приятно встречаться на чужбине с соотечественником»…

На эту entree еn matiere обыкновенно отвечаешь „земляку» двусмысленной улыбкой и ждешь дальнейшего изъяснения чувств „патриота своего отечества».

„Когда те мы с Вами снова в нашу дорогую Россию попадем?» — продолжает собеседник: „Вы не можете себе и представить, как я по России соскучился. Только бы по скорее одолеть этих проклятых большевиков!., и вернуться домой», чувствительно мечтает,, земляк», между двумя выгодными гешефтами решивший отдаться чувству душевного размягчения.

«Что это вы так строго относитесь к большевикам?» отвечаешь ему наконец: „ведь, это же все ваши самые настоящие сородичи и земляки. Да притом же, они являются прямыми продолжателями тех первых революционеров, которые шли с Керенским, и которых вы так радостно приветствовали».

Ах оставьте, пожалуйста. Мы этих шарлатанов большевиков совсем признавать не хотим тем более, что они с самого начала стали действовать против общих еврейских желаний. Разве вы не знаете, что наши самые уважаемые евреи их предупреждали, что мы их направлению не сочувствуем. Но они никого не хотели слушать…

А что и при начале революции многое неправильно делалось, — так это правда. Вы думаете, мы, евреи, не жалеем Николая?(*) С ним уж слишком жестоко поступили. ..

Мы, собственно говоря, против монархии ничего не имеем, и Николай мог бы царствовать, если б дал евреям равноправие.

Он сам виноват, что окружил себя такими советниками, которые плохо ему говорили про евреев; а главное — не надо было попов слушаться. На монархию мы, евреи, согласны, чтобы было как в Англии; но мы не хотим попов. Православная церковь развращает народ».

«Скажите, пожалуйста,» — спросишь его: „вы также против синагог и раввинов?»

,, А почему против синагог? Пускай себе существуют. Как сами понимаете, господин, я, как образованный человек, не верю в Бога: я — атеист. Но есть много евреев, которые верят; так как же можно отнимать у них синагоги! Мы стоим за веротерпимость.»

„А отчего же вы, в своей веротерпимости, делаете исключение для двухсотмиллионного православного русского народа, когда говорите, что не хотите ему оставить его Церкви, ему те, народу-хозяину на своей земле?»

„Да ведь православная церковь теперь уже никому не нужна. Русский народ уже настолько развился, что среди него осталось очень мало верующих людей. Так зачем ему церковь? Только для того, чтобы кормить дармоедов попов, которые обирают народ и занимаются только доносами и кляузами. Они — очень вредные люди и только поддерживают народные суеверия».

—————————————————————————

(*)Приходится держаться стиля этих господ, такт, коробящего

слух и так колющего сердце, когда они говорить, самодовольно-снисходительно, о Государе Императоре.

 

„Я бы хотел, чтобы ваши евреи не больше обирали народ — чем это делали наши священники, как вы уверяете: тогда Россия не была бы в конец разорена и не терпела бы тех бедствий, какие терпит»…

Такие, или приблизительно такие, разговоры мне привелось вести в Берлине со многими жидками, не в меру для собственной пользы болтливыми и наивными. Они не понимали, что выдают себя с головой: то, что в кровь и плоть всосалось в них, что они восприняли путем постоянной тренировки их мозгов; те заученные фразы, которые они вдолбили в себя,, даже не понимая их глубокого, рокового, зловещего смысла, они простодушно выкладывают первому встречному, лишний раз подчеркивая тот пространный обвинительный акт, который в уме русского народа медленно и постепенно, но неопровержимо и — последовательно вписывается в памяти о злобных паразитах, замучивших его страну.

Ненависть к Церкви Христовой и к Вере Христовой — вот главный стимул, руководящей евреями во всех их действиях. Если они так глубоко ненавидели наших Государей, и если эта ненависть выразилась в лютых преследованиях и нравственных истязаниях как Государя Императора Николая Александровича, так и всей Его Августейшей Семьи, то главным образом потому, что они отлично чувствовали и понимали, насколько в неразрывном единении пребывал наш Государь с Церковью, каким глубоко религиозным человеком Он был, и как ясно отдавал Себе отчет в грозных опасностях, которые Его народу готовились от усиления народа еврейского.

У нас они проявляют свою жгучую ненависть, свои преследования и нетерпимость — к Церкви Православной. Во Франции и Австрии, Италии и Испании и т. д. — к Римско-Католической Церкви. Если к Протестантской Церкви они относятся терпимее и даже охотно к ней присоединяются из равных практических соображений, то только потому, что эта Церковь, как христианская, уже разложилась, под их влиянием; что атеизм широко распространился среди исповедующих эту религию, и что большинство протестантского духовенства представляет собой уже исповедников какого, то туманного деизма, а никак не Христианства.

Мне, пожалуй, могут возразить, что я ошибаюсь, полагая возможным, чтобы для евреев религиозные побуждения могли быть сильными и влиятельными двигателями их поступков и действий. Мне возразят, что среди самих евреев наблюдается, в громадном количестве отпадение от своей веры в сторону равнодушия или прямого атеизма. Да и социализм, выдвинутый евреями как могучее орудие борьбы и приближения к их специфическим целям, в основных положениях своих отрицательно относится к религиозным вопросам какой бы то ни было веры, хотя и тщательно избегает, в отношений иудейства, ставить точки на, И» и специально упоминать иудейскую веру.

Все это я знаю. Знаю, что число атеистов среди евреев очень велико. Но я не берусь разбираться в этом вопросе, который мог бы слишком далеко отвлечь нас. Я только удостоверяю многочисленные случаи, когда можно было наблюдать страстную ненависть еврея к Христианской Вере и большую снисходительность к своей. Может быть, руководители еврейства не так атеистичны (сатанизм не есть атеизм) и не так отошли от своих верований, как ведомое ими стадо? Может быть, в этом случае проявляются атавистические отзвуки давно отжитых времен?

Не берусь разрешить этот вопрос и советую читателям, сомневающимся в правильности моей точки зрения, искать разъяснений в книге Нилуса о „Сионских Мудрецах» и в капитальном труде Шмакова об евреях и еврействе.

Предвижу, пожалуй, еще возражение, а может быть и недоумение некоторых читателей. Может быть, кто либо, мало посвященный в дебри политической и общественной жизни и незнакомый с тайными влияниями, властно руководящими этой жизнью, — подумает, что я отвлекаюсь от поставленной себе задачи, так много страниц этого труда посвящая вопросам масонства и еврейства. С таким мнением нельзя согласиться.

Этот труд посвящен описанию и запечатлению в памяти всех несказанных страданий, скорбей и мук, которые пришлось перенести нашему Мученику Государю и Его Семье.

Путь Скорби выпал на долю Государя как прямое последствие революции; а революция подготовлена, создана и приведена в действие евреями и их верными союзниками и агентами — масонами. Так нельзя же, говоря о Жертве, не говорить и о тех, кто является главным виновником совершенного: поэтому я думаю, что моя тема меня обязывает подробно останавливаться, попутно с ходом моего изложения, на палачах и насильниках Царского Престола и России.

Люди так слепы, так упорно неподатливы в своем неведении тайных организаций, творящих сатанинскую развращения и разложение всего Христианского Мира, что мне кажется необходимым при каждом случае, указывать на страшную опасность, нам угрожающую, всегда над нами повисшую, как Дамоклов меч.

Когда то Дарий, Персидский царь, после первой своей неудачи, когда его войска и флот были разбиты Мильтиадом, требовал, чтоб ежедневно, за обедом, ему напоминали об опасности, какую для его могущества представляла Греция, стереотипной фразой: „Царь, помни об Афинянах». Так точно теперь надо постоянно напоминать легкомысленным и поверхностным людям об опасном и лютом враге, подстерегающем нас и угрожающем „египетскими казнями».

Вот почему, рискуя надоесть читателям своими повторениями, я все же возвращаюсь всегда к этому современному бичу нашей государственности и общественности.

 

„Сherchez la femme!— говорят некоторые, убежденные, что в каждом преступлении или вообще необычном происшествии жизни человеческой — прямым ли или косвенным поводом к совершению того или другого поступка должна быть женщина.

„Сherchez la juif!» — говорим мы, разбираясь в различных политических и общественных нестроениях, неурядицах, бедствиях и бурях.

Люди не хотят нам верить; принимают за сказки самые неопровержимые сведения о таинственных, скрытых влияниях масонства. Этому вопросу они упрямо противятся при давать какое-либо значение. Как раз обратный такому отношению, особую подозрительность и пристрастие, несомненно под масонским влиянием, проявлялись в прошлом XIX веке отношение всего, касавшегося иезуитов. Тогда в Европе наблюдалась склонность все несчастья, политическая преступления и чрезвычайные происшествия общественной жизни приписывать интригам членов Ордена Иисуса. Между тем, Иезуиты, в сущности, представляют собой совсем не то, что в них хотели и еще хотят видеть ярые „антиклерикалы», которые под неопределенным, расплывчатым лозунгом „борьбы с клерикалами» скрывают свои истинные, непосредственно враждебный Церкви, чувства и действия.

И вот, значит, почему и для чего я отвлекся от описания того времени, когда начиналась война, и вся Россия была охвачена патриотическим воодушевлением и надеждами, увы нас так беспросветно обманувшими.

Государь не хотел» войны. Не только не хотел, но Он был убежденным противником всякой мысли о войне, не находя достаточно серьезных для России исторических и государственных оснований, чтоб идти по тому роковому и ответственному пути, который может быть избран только в случаях крайней, безысходной необходимости, когда достоинство государства или его жизненные, основные интересы не оставляют правителю другого выбора.

Так и смотрел на этот вопрос Государь Николам Александрович во все продолжение Своего 23-летнего Царствования ни разу не уклонившийся от начал миролюбия завещанных ему Его Державным Родителем. Японская война, такая же для России ненужная и вредная, как и Германская, возникла помимо и против Его воли, по какому то тайному предначертанию все той же мировой интриги, внешней выразительницей которой была Англия, но сама служила орудием высшего, тайного судилища, захватившего и закупившего все возможности влиять на судьбы государств и народов.

За год до последней войны, когда казалось, что все условия мировой политики, в связи с Балканскими кровавыми неурядицами, сложились так, что избежать игрового пожара было невозможно, твердая решимость Русского Императора всеми мерами содействовать поддержание спокойствия и выдержки и избеганию Европейской войны — сделала то, что удалось спасти мир от взрыва порохового погреба, уж было сплошь охваченного огнем.

Мало кто сознает и помнить, что Европа в 1912 году всецело была обязана нашему Государю темь, что бедствия, ниспосланный 1914 годом, были в последний раз предотвращены благостным правлением несчастнейшего и благороднейшего Монарха. Тогда в последний раз Русское Государево Дело смогло одержать верх над натиском сил сатанинского наваждения.

По этому поводу, в растроганной памяти восстает воспоминание о незначительном, с точки зрения больших событий, но характерном эпизоде.

В самом начале лета (или поздней весной) 1913 года, возвратись из двухдневной поездки в Берлин, Государь Император рассказывал о впечатлениях, вынесенных Им от этой поездки, одному заслуженному, старому генералу, кажется, старейшему из всех, живших в то время, и ныне уже покойному.(*)

Я вернулся домой», — говорил Государь, — „в очень настроении и остался очень доволен своим пребыванием в Берлине. Прежде всего, прием, оказанный мне Императором Вильгельмом, меня глубоко тронул.

Надо ему отдать справедливость, что он всегда умеет очаровать своих гостей удивительной чуткостью и деликатностью чувств и таким вниманием, такой заботливой предупредительностью и отзывчивостью, что уезжаешь от него

—————————————————————————————————-

(*) Генерал от кавалерии Виктор Федорович Винберг.

 

всегда с особенно светлыми впечатлениями, вынося полное удовлетворение от общения с ним.

И в этот раз было тоже самое, но только с тою разницей, что, — так по крайней мере мне казалось, — давало себя чувствовать особенно сердечное и дружественное отношение его ко мне.

В особенности меня поразила одна подробность. Когда, вечером, я вошел, в отведенном мне дворце, в свою спальню, чтобы ложиться спать, я увидел в углу икону Св. Николая Чудотворца, с теплившейся лампадкой, совсем как у нас в России, а на столе стояли портреты всей моей семьи.

Таким теплым, сердечным вниманием я был растроган почти до слез: эта мелкая, интимная подробность, доказавшая личную, обдуманную и душевную заботливость Императора Вильгельма, была такой ценной, милой и трогательной…

„А затем „— прибавил Государь:» не менее, чем от дружбы и внимания, проявленных Императором, я сохранил глубоко отрадное впечатление от той встречи, которую мне оказали Берлинские жители. Должен сказать, что они и всегда бывали очень радушны ко мне; но в этот раз я подметил особенную горячность и искренность всех овации и встреч, которыми они приветствовали своего Русского Гостя.

От этого приема я сохраняю чувство большого удовлетворения, так как мне показалось, что в сердечных чувствах ко мне Берлинского населения сказываются признаки благодарности за то, что я так много усилий положил на предотвращение европейской войны.

Может быть, „замялся Государь, по свойственной Ему скромности и блеснул на собеседника лучистым взором Своих невыразимо чарующих, всегда печальных, глаз — „может быть, я придаю себе в данном случай слишком много значения; но мне кажется, что эту благодарность я в некоторой части и заслужил».

Как и Император Николай Александрович, не хотел войны и Император Вильгельм: оба Венценосца считали возможным Своей объединенною волей предотвратить мир от надвигавшейся грозы. Они забыли, или, может быть, и не знали, что Их Воля была в то время уже обойдена, окручена и скручена всесветной интригой еврейско- масонского заговора. Они не знали, оба Венценосца, что Сами Они подпали уже под неотразимую власть развертывавшихся событий.

Не знали и не понимали действительности и многочисленный, влиятельные группы русских и германских политических и политиканствующих деятелей, также бывших игрушками в руках судьбы, руководимой злейшими врагами тех стран, в которых шовинисты мнили облагодетельствовать свои отечества безрассудным бряцанием оружия.

Многое знала и предвидела Англия; но, разумеется, далеко не все: знала то, что полагалось ей знать.

В самом начале войны рассказывали следующего рода версию о последних до войны переговорах между Германией и Англией.

Когда русская мобилизация, очень странно, загадочно выскочившая на политическую сцену, слишком поспешно, помимо и против желания Государя, — заставляла Императора Вильгельма принимать крайнее решение, Он, будто бы, запросил Англии о позиции, которую примет это государство в случае Его войны с Россией и Францией.

Говорить, что, если б Император Германский знал, что и Англия приметь в войне участие, Он пошел бы на отчаянные средства для улаживания конфликта. Но Англия, будто бы, ответила успокоительно: ни из за Франции, моль, ни из за России Великобритания зевать не будет. Но, будто бы, уже позже, дал разъяснение один из английских, министров:,, мы уже тогда знали, что Германия нарушит неприкосновенность границ Бельгии. А из за Бельгии мы не обещали уклониться от участия в войне».

В Германии желала войны, преисполненная надменности и самомнения, военная партия, мечтавшая об империалистических замыслах, о всесокрушающем могуществе Прусского милитаризма, но занятая и более существенной заботой о трагической необходимости колонизации, в связи с небывало могучим ростом германской промышленности и торговли.

Люди этого склада мыслей восторженно и многозначительно распевали свою традиционную песню: „Deutschland, Deutschland, uber alles, uber alles in der Welt «. Они забывали, к сожалению, или вернее не понимали, что эта прекрасная, вдохновенная песня только тогда может быть спета с полным успехом и в полной гармонии, когда, для ее исполнения, соединятся два хора, два объединенных и дружных народа, Германский и Русский; и тогда они ее будут петь с некоторым изменением или, вернее, с прибавлением нескольких слов будет тогда звучать эта песня следующим образом.

«Rusland, Deutschland uber alles, uber alles in der Welt!»

И тогда, под вдохновляющее аккорды этой песни, оба народа найдут настоящее призвание и обретут всечеловеческое великодушное и благостное стремление к „Миру» о котором неустанно, но до сих пор несбыточно молится Христианская Церковь.

Но этот хор еще был бы неполон и не мог бы всецело обеспечить за собой того мирового значения, о котором я только что упомянул, если б к нему не присоединился третий голос Страны Восходящего Солнца.

 

Таким образом, я проповедую для моей Родины союз с теми двумя народами, с которыми Россия, на уклоне своей ныне павшей (но временно) государственности, так неудачно воевала.

Оттого то она так неудачно и воевала, оттого то и пре терпела такие, сначала малые, а затем непомерно большие, бедствия(Последствия «Великого», и „Малого» Заговоров), что она, в Государевом Деле своем, пошла против Истории, против заветов своих и предначертаний; пошла по пути, желательному и выгодному злейшим врагам ее.

„Делай обратное тому, что хочет твой враг тебя заставить делать»: вот правило, которого надо держаться и в жизни частной, личной, и в жизни объединенной, политической и общественной. Нас враги толкнули сначала на войну с Японией, а затем на войну с Германией. Много бед мы натерпелись от этих войн. Вывод ясен: вот два народа, с которыми народ русский должен быть в тесном союзе, чтобы вернейшим путем обеспечить свои заветные идеалы и стремления и осуществить историческое призвание свое.

Не одна германская военная партия хотела войны. Плотоядно и алчно мечтали о ней и равные банковские дельцы, предвкушавшее великие барыши, во главе с еврейскими банкирами, получавшими на этот счет особенный предписания из „высших инстанций», и вместе с теми крупными и мелкими аферистами и жуликами, которые ныне известны под общим названием „шиберов», так много обогатившихся войной, и тем паче обогащающихся революциями.

И в России была военная партия, самоуверенно и „победоносно» мечтавшая о войне с Германией. Состояла она из небольшой группы генералов, к сожалению, на несчастье России, бывшей в то время влиятельной и авторитетной. Эти генералы принадлежали почти исключительно к русскому генеральному штабу, известному у нас под названием „Черного Войска», покрывшего себя таким несмываемо грязным, черным позором, удивившего мир своей, из ряда вон выходящей, бездарностью, убожеством умственным, нравственным и духовным и, — что ужаснее всего, — потрясающими душу предательством, изменой, бесчестным- забвением священных заветов воина и его неразрывно связывающей, но духовно возвышающей, верности данной Присяге.

Как образчик того легкомыслия, с которым группа этих генералов относилась к их излюбленной мысли о войне с Германией, приведу характерный эпизод и ручаюсь за его достоверность, так как я в нем был действующим лицом.

Насколько помню, случилось это в 1906 или 1907 году. Я был еще Штабс-ротмистром Лейб Гвардии Уланского Ее Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны полка.

В то время было у нас положение, что один раз в неделю, по очереди в одном из офицерских собраний полков нашей Дивизии (2-ой Гвардейской Кавалерийской), собирались все офицеры дивизии, и кто-либо из нас делал сообщение на какую-нибудь военную тему.   Пришлось такое сообщение делать и мне: как говорили, оно оказалось удачным и интересным.

Я говорил о воспитании солдата и, между прочим, упомянул о Германии и о германском солдате; кстати, вспомнил близость и духовное родство обеих армий и высказал мнение о необходимости, ради взаимной пользы обеих стран, тесного сближения России и Германии.

По окончании моей лекции, Начальник Дивизии, Генерал Брусилов (будущий Главнокомандующий), высказал мне самый лестный отзыв, но заметил, что совершенно не согласен со мной относительно взаимных отношений наших с Германией.

„Вы, я знаю», -говорил генерал-„являетесь упрямым сторонником Русско-Германского Союза. До некоторой степени, я готов согласиться с Вами, но однако с оговоркой, что этот союз может состояться не раньше, как после того, что мы сломим военное могущество Германии.

Наши неудачи на Дальнем Востоке оставили горький осадок на национальном самолюбии. Этот осадок надо уничтожить какой-нибудь победоносной войной. Поэтому война в ближайшем будущем нам необходима; и наиболее выгодным для нас будет воевать с Германией.

Вы должны понимать, что цивилизация в каждом народе развивается в ущерб воинственности его. Это мы, более Цивилизованная (?) нация, испытали в войне с нацией Азиатской, менее цивилизованной, чем мы (Японцы то — в сравнении с нашими революционными „обезьянами»).

Война же с Немцами, слишком утонченными и изнеженными, вследствие своей большой культурности, сулить нам быстрый и решительный успех, так как Немцы, несмотря на свою образцовую организацию и дисциплину, несмотря на прекрасное вооружение, не выдержат, с одной стороны, тягостней, трудов и лишений походной жизни, а с другой -неудержимого натиска нашей доблестной Армии: ибо наш солдат, менее избалованный и изнеженный культурой, окажется гораздо более выносливым, стойким и храбрым.

Таким образом, сравнительно дешевыми лаврами быстрых побед, мы восстановим наш военный престиж. А затем уже, после заключения мира, возможно, что и начнется оближете между обоими народами.»

Насколько позволяли рамки воинской дисциплины, я не согласился с убедительностью этого удивительного разъяснения, которое, если Алексей Алексеевич Брусилов вспомнит о нем, ему наверное захочется скорее вычеркнуть из памяти: теперь то, после германского героического, сверхчеловеческого напряжения пятилетней войны, и подвигов показанных „чудо- рысаками» господина Керенского, сменившими былых, незабвенных наших „Чудо- Богатырей!»

Кроме некоторых генералов (далеко не все русские генералы были так наивны), стояло за войну и много способствовало ухудшению наших отношений с Германией „Новое Время», которое состояло деятельным и исполнительными агентом Англии, под громким лозунгом русского национализма и патриотизма.

Когда восстановится Россия, и снова появятся органы русской печати, не следует допускать, чтобы появлялось снова „Новое Время». Это название будет тревожить тяжелыми воспоминаниями: слишком горькую память оставила умная, талантливая, но безнравственная газета вреднейшим влиянием, которое она оказывала, на русское общественное мнение.

Кроме „Нового Времени», желали войны господа Милюков и Гучков, не достаточно оцененные, по их мнению, неблагодарными современниками, и надеявшееся выдвинуться в общей суматохе… И выдвинулись, и даже горе-; министрами побывали!

Желали и многие другие общественные деятели, из членов „общественной говорильни», и другие, более или менее остроумные, Россияне.

Особливо заинтересована была в войне кадетская партия: научившись приемам революционной подготовки страны на неудавшемся опыте Японской войны, члены этой бездарнейшей и подлейшей партии, истинные, достойные представители нашей импотентной, но нагло самомнительной интеллигенции, хотели на этот раз „в грязь лицом не ударить», как было раньше с пресловутым „Выборгским воззванием», и, использовав войну для революционного выступления, добиться наконец того влияния и, значения в стране, о которых уже так давно и с таким вожделением им мечталось.

За несколько месяцев до войны некий политиканствующий представитель Петербургского высшего общества, издатель славянофильского Журнала, будучи в Вене, где встретился с Графом Бертхольдом, высказал Австрийскому министру, с наглой откровенностью, следующее: „нам нужна война и она будет, ибо без нее нам невозможно устроить в России революцию, которая нам необходима».

На подмогу тщеславию и честолюбию кадет, с не меньшими тщеславием и честолюбием, к ним присоединились богатейшие Московские купчики, которым от пресыщения все приелось в жизни, даже битье зеркал в трактирах и вкус ученых поросят клоуна Дурова!(*) Захотелось и им поиграть в высшую политику. И вот кулаки-скопидомы ростовщической складки развернулись во всю ширь Замоскворецкой бестолковщины. Обыкновенно каждый из них, когда он держит в пальцах пять копеек, то у него ноготь белеет А тут они стали швырять свои миллионы на потребу подготовителей русской революции, тех оголтелых маньяков — идеологов и подлых, бессовестных космополитических проходимцев, делом которых Россия доведена до последней грани позора, преступления, страдания и паденья.

Ибо социалисты, о которых я и завел речь, не менее кадет и купчиков хотели использовать войну для революции, хорошо зная, что во время мира им невозможно было окончательно расшатать твердыню Всероссийского Престола и поколебать испытанную, былую доблесть старой Императорской Гвардии, уложенной в боях Восточной Пруссии, Галиции и Польши, и подмененной преступными отбросами народа, так называемыми „товарищами».

Думаю, что ни революционеры-кадеты, ни революционеры — социалисты, не знали, к чему приведет Россию осуществление их бессмысленно -злобных, тупо -честолюбивых мечтаний. За то знали и ясно учитывали конечные результаты начальники, друзья, сородичи Троцких, Зиновьевых, Урицких и прочей жидовской своры, подготовленной для терзания России.

Как и в Германии, и даже более, чем в Германии, желали войны и банковские дельцы, во главе с еврейскими банкирами, как и в Германии из тех же высших инстанций получавших предуказания и директивы. И у нас также, в хвосте этой компании, шли аферисты и жулики, лихо использовавшие народное бедствие ради переполнения своих карманов.

Вакханалией эксплуатации, грубой, безудержной наживы, воровства и грабительства казны, наши далеко оставили за собой немецких жуликов. Те, по крайней мере, во время

=================================================================

Я здесь вспоминаю случай, когда некий богатый Московский коммерсант, для шутки, купил у клоуна Дурова, за несколько тысяч рублей его дрессированного поросенка и съел его.

 

 

войны, пока твердая власть стройной германской административной машины сдерживала их хищнические инстинкты, осмеливались на то, что проделывали у нас и интеллигентные и простонародные классы. У нас уже во время войны началось бесстыдное „шиберство», которым русская интеллигенция показывала наглядные примеры будущим выступлениям красноармейцев. Эта интеллигенция горазда была развращать темный народ громкими, ходульными либеральными фразами, отвращая его и от Бога, и от Царя, и от всех нравственных, сдерживающих человека-зверя, норм; за то в практической жизни охулки на руку не клала и воровала с увлечением, с азартом, где только могла воровать.

Впрочем, и „ богоносный народ» не отставал от интеллигенции еще в то, дореволюционное время. И ничего в том удивительного нет: ученик действовал по примерам образцам своих учителей. Ибо эта пошлая, бездарная, не мощная, беспочвенная и беспринципная интеллигенция, за последние шестьдесят лет, действительно взяла на себя роль учителя и наставника народа. О „бедном мужичке» проливались сентиментальные слезы слащавого умиления; приносились клятвы ему служить и его просвещать; в диком культ опрощались и нарочито грубели, чтобы больше походить на этого мужичка, и просвещали его… но так просветили, что мужичок пресловутый всякое подобие человеческое потерял…

В такой характерной повадке собственного опрощения сколько сказалось дикой невежественности и тупого скудоумия у самих „просветителей».

Простой народ», к которому пошла на поклон наша интеллигенция, оказался грубым, невежественным, во многих отношениях диким и наивным, во многих продувным очень нечестным, ленивым, лживым, иногда совсем аморальным.  Я говорю о массах, но не об исключениях, на примерах которых и создалась легенда о „народе-богоносце».

Что же делают скудоумные „просветители», натолкнувшись на такое явление?

Казалось бы — здравый смысл подсказывает, что делать все силы и весь труд положить на то, чтобы уменьшить действие этих отрицательных факторов и стремиться к поднятию культурного и нравственного уровня народа? Ничуть не бывало. Наши горе просветители, подлащиваясь к простому темному народу, сами возжелали на него походить и занялись своим „опрощением», что было и нетрудно, ибо сами они, в отношении культуры и воспитания, не так далеки были от первобытного хамства.

Эта картинка из жизни рисует наглядно всю трагедию нашей революции.  В Англии, например, царственный характерангло-саксонской расы, стремясь к равноправному поднятию своему к верхам жизни, сделал, единоличными усилиями отдельных граждан, то, что каждый устремился настолько себя в культурн ом отношении развить и совершенствовать, чтобы не зазорно было подняться до верхних ступеней общественной лестницы. Каждый Англичанин не мог, по желанию своему, сделаться лордом. Но каждый мог, работая над самим собой и преемственно, от поколения к поколению, перенося свои стремления, каждый мог сделаться джентльменом: таким и был идеал каждого Англичанина; таков и был дух его эволюции.

У нас полу зверь, не только невежественный и темный, но в конец развращенный и потерявший всякие нравственные устои, оказался вполне доволен самим собой и возжелал по образцу и подобию своему перестроить всю государственную жизнь и все основы общественности, а потому — с верхних ступеней лестницы стал грубо сбрасывать ненавистных „буржуев» вниз, в грязь и зловоние своего невылазного хамства.

Вот и разница между народным характером русским и английским, между революцией и эволюцией; между благородными, одухотворенными, идеалистическими устремлениями человечества вверх, к недосягаемым, но манящим и зовущим к себе мечтам возвышенных, очищенных идеалов, я между реалистическим барахтаньем в доморощенной грязи низменных помыслов и низменных вожделений, в мелочных, человеконенавистнических чувствах зависти, злобы, корысти, на дне плотских потребностей и плотских побуждений. Одно, эволюция — знаменует прогресс человечества; другое — революция, регресс, — и начинай тогда все сначала…

Параллельно с этой идиотской, самоубийственной работой „просветителей», русское правительство заводило школы и с каждым годом деятельно расширяло свои просветительные задачи. Но русская интеллигенция, русское общество — не дремало и каждую школу норовило захватить в свои руки, для своей специальной, своеобразной „просветительной» деятельности.

Правительство стремилось воспитывать подрастающее поколении так, чтобы из каждого русского гражданина создавать хорошего Христианина, честного верноподданного и искреннего патриота.  Это стремление было вполне естественно и нормально; для эволюции народной жизни по пути после- выполнения очередных государственных – за необходимо иметь в своем распоряжении соответственный материал в лице, народа-государственника, если еще не в полнее ясно сознающего, то хотя бы предугадывающего смысл и значение своих, исторически сложившихся, государственных основ.

Но русское либеральное общество не дремало и зорко следило за тем, чтобы виды и намерения правительства не могли планомерно осуществляться.

Какова же была цель, которой это общество добивалось? Вероятно, та, какой и добилось с торжеством правительств сначала Керенского и „бабушки», а затем Троцкого и Ленина…

Как это ни было дико, но наше либеральное обществе было приучено априорно, отрицательно и враждебно относить к своему правительству и, вместо помощи ему, стремилось всегда парализовать действия хотя бы самых благостных, производительных и мудрых планов и начертаний этой бедного правительства, вынужденного от плодотворной, творческой работы созидания выделять значительную часть своих сил на борьбу со своими внутренними врагами, на оборону и ограждение от них.

Так было и тут, в деле народного просвещения. Каждый русский либеральствующий интеллигент считал своими излюбленным делом вкривь и вкось мудрить над пресловутым „бедным мужичком», которому действительной действенной и соответственной помощи никто из непрошенных „благодетелей» не оказывал; разве какой либо „отсталый» помещик — „крепостник» посвящал свою жив) реальному улучшению крестьянского быта. И этот последние случай бывал редко, но все же бывал. За то никогда ничего подобного не бывало со стороны тех, кто косно, глупо злобно коверкал, в пику правительству, ум и душу несчастного мужика, не говоря уже о в конец развращенных городских рабочих.

Как „хождение в народ», практиковавшееся еще шестидесятых годах прошлого столетия и позже, так позднейшее, разнообразное просвещение „мужичка» ваши началось в том, чтобы действовать наперекор действиям правительства, совершенно не вдаваясь в разбор, каковы именно были эти действия и чем были вызваны.

Правительство стремилось, правда — часто неумело и не достаточно деятельно, — способствовать созданию в народе государственника из воспитанных в христианском дух верноподданных, патриотических настроенных граждан вели кой Российской Империи. Но не тут то было.

Тут как тут — находилась русская интеллигенции ничего творить, создавать не умевшая, а умевшая только в огулом отрицать и разрушать, по существу невежественная нахватавшаяся каких то верхушек и обрывков знании, не приспособленная ни к какому производительному отворачивающаяся от всякого скромного, но настоящего труда и ублажающая себя фантазиями, мечтаниями и утопиями.

Так вот же, на зло правительству, как мальчики школьники младших классов, наш либерал, посредством широко по стране раскинутой пропаганды, а часто и одним своим гнусным примером, отнимая у мужика и Бога, и Царя, всякое чувство Родины и веру в нее, и ничего не дав взамен, по неумению и невозможности дать, оставили душу народную опустошенной, лишенной всяких нравственных устоев и очеловечивающих, облагораживающих идеалов.

Долг платежом красен. И теперь, в годы революции, мужик с лихвою выплатил долг своему учителю. Он и ему опустошил и осквернил всю душу, растоптал ее грязными сапожищами, отнял все заветные сокровища этой души, все ее святыни и упования; и самого учителя грубо вытолкнул вон из жизни, на задворки бесцельного, безотрадна го прозябания, запоздалого раскаяния и немощных сожалений.  Учение пошло в прок и дало соответственные результаты.

Ибо что другого и могло выйти из этого учения?

Так можно было только готовить „революционных обезьян». Так можно было только создавать тот народ зверь, который всему миру показал себя в своей ужасающей душевной наготе, в своей нравственной грязи, в своих неистовствах и злодеяниях, в своей тупой, животной жестокости и лютости, в своей полной, беспросветной аморальности.

Говорят, что крепостное право развратило русский народ — но это ложь, Я — не поклонник крепостного права; радуюсь, что его давно уже нет, и благоговею перед светлой памятью Царя-Освободителя. Но я утверждаю, что лгут те, кто крепостное право корит в развращении народа нашего: его развратила, сдуру да со с толку, русская либеральничавшая, бессмысленно фрондировавшая интеллигенция — и никто другой.

Раньше не могло быть того повального явления, о котором я хочу рассказать и по поводу которого я вдался в это, вышедшее очень длинным, под наплывом мыслей и чувств, рассуждение.

Раньше — народ боялся греха; уважал душу христианскую; ценил и охранял чужую жизнь человеческую; бывшей часто рыцарем в душе, под Покровом Христианской Благодати, он бывал великодушным, самоотверженным, безропотным и стойким служителем долга и своих немудреных и несложных, но крепких и возвышенных идеалов.

Он несокрушимо, хранил благоговейное чувство послушания Царю и веру в святость, честь и величие своей Родины.

И создавались тогда русские „Чудо — Богатыри «, и удивляли мир величием своего духа.

И все это шестидесятилетней, дьявольски — злобно задуманной, но с русской точки зрения убийственно глупой, пропагандой- безжалостно отнято.

Что же дано взамен этих сокровищ народного духа?

 

Да ровно ничего.  Или нет. Дано то, что я имею в виду; рассказать.

С самого начала, с самых первых месяцев войны, народ русский, пресловутый, но отставной,, народ-богоносец», воодушевленный, вероятно, порывом своей „amе mystique», стал давать большой процент добровольцев- санитаров, все больше из старых, бывалых, прошедших школу еще Японской войны; но много было и новичков, соблазненных, вероятно, рассказами своих более опытных товарищей. И русские бабы стали отпускать своих мужей что то очень охотно.

Стали работать санитары,, и сразу, по всем нашим армиям, поползли зловещие слухи об этой работе: рассказывали, что санитары дочиста „очищают» всех убитых воинов, на поле чести за Веру, Царя и Родину павших доблестной смертью. Пошли слухи и хуже: говорили, что в своей алчной жажде наживы, многие санитары ограбили и раненых врагов, а затем… приканчивали, чтобы скрыть следы преступления.

В Августе 1914 года, под Александровом, я разговорился с только что раненым, пулей в грудь навылет, Австрийским майором, и пришлось мне густо, густо покраснеть, когда он, слабым голосом истекшего кровью человека, мне рассказал, что было у него в бумажнике шестьсот крон, два кольца, портсигар и еще что то, и что все у него украдено санитарами, пока они несли его на носилках?». Слава, Богу, уж, что не убили: вероятно, вблизи было начальство.

Стали ползти слухи еще более зловещие, еще более гнусные рассказывали, что санитары приохотились к своему делу, на беззащитных неприятельских раненых,, закалив» свои, и без того закаленные, души, и стали „пошаливать» (так снисходительно и как бы даже приязненно русский народ отзывается вообще о всяком разбое) и над своими ранеными. Сердце не камень: если кругом было не опасно, око начальства не видело, то случалось „грешным делом» и своих раненых приканчивать, когда опытным чутьем чуяли обильную и богатую поживу.

Учащались посылки в деревню, где шли ликования среди баб: разумеется, не тех баб, что оплакивали честно павших героев, а тех, что благословили на „служение Родине» своих мужей, добровольцев- санитаров.

С деловитой сосредоточенностью принимали бабы с почты посылки, денежный и другие, и, гордясь своими „домовитыми хозяевами», показывали соседкам мужнины „богатые»- подарки, бережно накапливавшиеся в укромных «местах; и в тоже время учащались взносы денег в сберегательный кассы.

Умилялись соседки и завидовали. „И везет же нашей Матрен» — переговаривались они «между собой, понизив голос и лукаво, но сочувственно подмигивая глазом: „вот что значить — иметь хозяина санитаром. Для другой война — плачь и горе; а тут — гляди-кось, сколько радости и достатка в дом идет».

И ни слова негодования или. осуждения: дело житейское; кто же не попользуется тем, что плохо лежит.

Заглушённая развратителями народа, спить русская совесть так крепко, как никогда этого не было во времена самой крайней умственной темноты и невежества; ибо тогда жива была и бодрствовала душа народная.

Слухи о «подвигах» санитаров дошли до Русского Царя, вместе со сведениями о многих и других санитарных неурядицах и недочетах, и в миг были предприняты решительные меры к радикальному исцелению недуга, к вскрытию ядовитого, злокачественного нарывая начинавшего подтачивать великое дело крови, труда и пота всего русского народа. Августейший Двоюродный Дед Государя, Его Императорское Высочество Принц Александр Петрович Ольденбургский, Всемилостивейшее назначен был Верховным Начальником всей Санитарной Части в России.

Воспрянул испытанным, доблестным духом своим маститый Старец и, как всегда бывало в его многотрудной и многополезной жизни, забывая и о своем преклонном возрасте, и о болезнях и недугах клонящейся уже к закату жизни, все силы возвышенной, пламенной души и все порывы рыцарского, львиного сердца посвятил возможно лучшему выполнению дела, ему порученного Державным Внуком.

И закипела работа… Работа настоящая, дельная, широко и мудро поставленная, с энергией, свойственной этому самоотверженному, подчас тяжелому, всегда благородному я самоотверженному искателю лучших путей жизни.

Стыдно тому русскому человеку, который не знает жизни и дел Принца Александра Петровича. Эта жизнь пронеслась, как бурный поток, вся отданная альтруистическим идеалами и стремлениям, вся поглощенная большой государственной работой на самых разнообразных поприщах творчества.

Нет числа делам крупного масштаба, жизненной производительности и великой пользы народной, который сотворены человеком, не схоронившим, как немощный скупец, пи одного из талантов и даров, ему Господом Богом дарованных, но их всех использовавшим ради действенной любви к ближним, ради беззаветной преданности Родине и сознания долга перед Государем и Россией.

Кажется, нет отрасли русской жизни, где бы имя Александра Петровича не занимало почетного места, где бы его бескорыстный и неутомимый труд не оставил плодотворного, длительной и крупной пользой отмеченного, следа. Высоко стоит это имя и в Русской Армии, и в русской медицине, и в русской науке вообще, и в деле просвещения народного, и в городском самоуправлении, и в земстве даже, и в промышленности, и в земледелии, и во всех областях русской благотворительности: везде своим трудом, своим творчеством, своей широкой и чуткой отзывчивостью запечатлел себя славный носитель этого имени!

Я уверен, что Великий Работник Земли Русской, Царь Петр, из прекрасного далека областей высокого Духа и близи горячей любви своей к России, с удовлетворенною радостью взирает на жизненный подвиг своего отдаленного потомка.

Керенские, „революционные бабушки», Черновы и прочие их приспешники, сии гнойные зловонные язвы зараженного государственного организма, в дни своего торжества, удосужились вырыть из ямы сгнившую падаль сеятелей народного траура, подлых убийц благороднейшего и великодушнейшего Монарха, Царя-Освободителя.

Перед этою падалью они собрали скопище народа, революционные отбросы взбаламученного народного моря, выкладывали ему весь запас социалистических трафаретов и трескучих, избитых на митингах фраз, и истерически выкрикивали:

„Товарищи! Мы собрала вас, чтобы почтить память этих доблестных борцов за ваше счастье и вашу свободу».. и т. д. и т. д.

Глупый народ! Ты поверил им, или сделал вид, что поверил, диким ревом приветствуя этих волков в овечьей шкуре и высчитывая заранее щедрые подачки, которые не выпросишь за холопскую угодливость пред «господами» того дня.

Преступный народ! Ты понял теперь, но слишком поздно, после того как ты уже совершил все свои гнусности злодеяния, — ты понял, каковы были „свобода» и счастье», тебе обещанный. Выслушай же теперь и меня.

Земно поклонись тому человеку, о котором я говорю, ибо мало кто положил, на тебя и твое благо, столько забот и трудов, столько потратил сил своей большой души, как этот самый Принц Александр Петрович, Двоюродный Дед твоего Государя, Помазанника Божьего.

Дело свое он сделал не пустозвонным словом, не бездельным, немощным мечтательством, не подпольными убийцами, подстерегающими из за угла всех честных, любящих Родину свою, русских людей.

Великое дело своей жизни он творил действенной любовью, сознанием своего одухотворенного понимания жизни, восприимчивым умом и горячим, благородным сердцем, и неутомимым трудом.

Низко, низко поклонись и помни, что только подобные люди настоящего труда и настоящего дела могут называться твоими друзьями и благодетелями…

Встрепенулся старый Орел, услышав зов своего Державного Повелителя, Которому всю жизнь свою привык служить не за страх, а за совесть. Он расправил свои, уже дряхлеющие крылья, их могучим взмахом вознесся в поднебесье и все парил над полями сражений, зорко выглядывая, где на грешной земле творится неправда и наносится обида. Заслышав грозный клекот орлиный, в страхе я трепете заметались тыловые шакалы и гиены, и многих из них настиг орлиным боем праведный гнев Царского Посланца.

Много мерзавцев-санитаров закачалось на виселицах; много непорядков и несправедливостей было быстро и круто устранено. Не покладая рук и не щадя своих сил, работал без отдыха и благотворно Верховный Начальнику и всюду наладились порядок и благоустройство там, где дел уже начиналось было развал и распадение. Всюду оказывало Действие, спасительное для народа, бдительное и строгое, око начальства.

Из этого единичного примера я хочу вывести широкие обобщения, в назидание иностранцам, не знающим России, и в упрек многим Русским, не понимающим, а часто упрямо не желающим понимать, своей Родины.

По широкому размаху своему, по энергии и неутомимой трудоспособности по воодушевленным приемам своего производительного творчества, Принц Александр Петрович является из ряда вон выделяющимся, исключительным человеком, особенно ценным в России, свойственные ему качества очень редки. Выбор Государя мог лучше пасть, как именно на этого Родственника Своего.

Но, оставляя в стороне недюжинную личность Принца на том примере можно воочию видеть образец того, как всякое благотворное, полезное, не на время, но в долготе веков совершенное, дело государственного строительства усовершенствования условий народного быта у нас в России всегда исходить с высоты Престола и обыкновенно по почину Государеву.

Если проследить нашу Историю со времен стародавних старины и до наших дней, всюду мы видим эту характерную черту русской жизни, заключающуюся в том, что все эволюционные этапы народного развития, в связи с укреплением государственности, всегда совершались Государевым почином, силой и во имя Государева Дела, и прочным устойчивым бывало всегда только то, что таким путем внедрялось в течения народной жизни.

Никогда русская общественность, даже и в слабой мере не умела и не могла достигать каких либо действительных стойких, самих по себе жизненных, результатов.

Вот в чем коренится исторический и жизненный смысл великой идеи Самодержца Всероссийского, Божьего Помазанника.

Одному ли русскому народу присуще это свойство пасовать, бездействовать и падать без воздействия Государевой Власти?

В Англии, в силу многих условий, происходил совершенно особый исторический ход эволюционного развития народа, и там, несомненно, с давних пор общественность стала активной и принимала творческое участие в национальном конструирование государственного строя соответственно с потребностями и духом всего, высоко эволюционировавшего народного быта.

Но, наблюдая жизнь современной Германии, приходишь к заключению, что здесь также общественность оказалась беспомощной и немощной, как только лишилась высшие объединяющих и регулирующих, директив Верховной Монархической Власти. Теперь, в осиротелых условиях, общественность способна только на мертворожденные заговоры, на праздную и бесцельную болтовню, на траги- комические „путчи» и на апатичную или метущуюся растерянность.

А Франция, в исторических корнях своих и в народного характера бывшая всегда монархической страной, уже более ста лет как ввергнутая в расприи и противоречия партийных разногласий?

Разве у нее оказалась действенная общественность, само довлеющая сила народа, прокладывающего самостоятельно свой эволюционный путь по вехами, им самим установленным.

Конечно, нет, раз народ оказался бессильным против наносного насилия; раз он, немощный и безгласный, попал под власть небольшой кучки проходимцев-парламентариев, преимущественно чужой, враждебной крови, извне черпающих директивы для своего господства; раз народ утратил права своей Христианской Веры и покорно вынужден терпеть угнетете своей Христовой Церкви; раз он идет к вымиранию, и пала его, исторически сложившаяся, государственность; раз искажены все основы его национального характера, вместе со старыми рыцарскими идеалами французской чести и французской доблести давно уже выветренного ожидовелыми французами наших дней.

Но возвращаюсь к началу гибельной и губительной войны.

Мы знаем неопровержимо, что у нас в России войны не хотели Русский Царь и Его народ в своем целом в Германии не хотели войны Германский Император и Его народ. Но война разразилась. Очевидно, мы в то время дошли до такого поворотного момента Истории, когда с волей Государей и с волей народов не считались высшее вершители международной политики.

На мое утверждение об определенном желании Государя избежать войны мне могут возразить, что объявление мобилизации, хотя бы частичной, как было вначале, знаменовало собой решительный поворот в сторону войны и вызвало в свою очередь, со стороны Германии, принятие мер, сделавших положение бесповоротным.

Тем не менее, я продолжаю, настаивать на моем категорическом утверждении, что государь действительно войны не хотел и до последнего момента надеялся, что эта горькая чаша в трудном и несчастливом Его Царствовании —минует.

По всем признакам теперь начинающим обнаруживаться Государь в данном случав, как и во многих других,, был бессовестно обманут. Первоначально объявленная мобилизация была представлена Его Величеству как мера предосторожности могущая в создавшихся международных переговорах оказать очень внушительное действие, но нисколько не связывающая окончательного Царского решения о войне или мире.

Совет, предложенный Государю Императору, на невинный и кажущийся даже и благоразумным, имел вполне двусмысленное значение и не раскрывал Государю правды —может быть, вследствие хитростного, предательского обмана, а может быть и вследствие бесхитростного, по существу также предательского, легкомыслия: а мог быть, и обе эти причины были тут на лицо, в зависимости нескольких инстанций ведавших все подробности создавшегося положения.

Дело в том, что по мобилизационному плану, великолепно составленному, как и доказала наша образцовая мобилизация 1914 года, можно было очень легко призвать под ружье всех граждан, подлежавших вступлению в войска в случае объявления войны; не менее легко можно было, по изменившимся обстоятельствам, отменить мобилизацию и распустить всех призванных по домам. Эти два момента осуществлялись чрезвычайно, легко и просто, все нужные действия про водились плавно, как по заведенной машине, не представляя особых затруднений и не вызывали ни осложнений, ни промедлений. Но этими моментами и прерывалась сноровистость и целесообразность всей организации; а дальнейшее становилось далеко не благополучным.

После отмены уже объявленной и выполненной мобилизации, новую мобилизацию быстро, без проволочек и задержек, провести планомерно было невозможно: новое Высочайшее Повеление вызывало бы, кроме больших задержек во времени, еще и бесчисленное множество мелких и крупных затруднений, которые неминуемо привели бы к полному провалу если не войны (что было бы самым вероятным) во всяком случае всего первого периода кампании.

Все дело было в одной мелкой, сравнительно, случайной оплошности, допущенной в общем мобилизационном плане.

В фабричном деле можно быть вынужденным приостановить работу машины самой совершенной конструкции понести крупные убытки только из за того, что не предусмотрена будет необходимость иметь под рукой какие-нибудь мельчайшие запасные части, какой-нибудь ничтожный винтик например, чтобы, в случае израсходования такого винтика иметь возможность заменить его новым. Приблизительно подобного же рода упущение было сделано в мобилизационном плане.

В каждом управлении уездного воинского начальника хранились индивидуальные, именные пакеты на каждого жителя уезда, подлежавшего призыву в войска, и в этих пакетах заключались все нужные документы, бумаги, предписания, инструкции, которые каждое призывное лицо должно было получить. При объявлении мобилизации, эти пакеты немедленно поставлялись в соответствующие волости, а оттуда в села и деревни и все было готово: в назначенный срок и в назначенном пункте — на лицо оказывались всё призывные, а администрация, со своей стороны, к тому времени уже имела выполненными все положенные ей распоряжения и действия.

План был превосходно выработан; но одного запасного винтика не хватало.

Система индивидуальных пакетов не предусматривала случаев, какой и представился в июле 1914 года, когда Государь, не доводя международного осложнения до войны, мог бы отменить раз объявленную мобилизацию.

Отменить то, разумеется, было вполне возможно, и мобилизованная армия разошлась бы по домам, наверное, не менее быстро, чём она была собрана. Но беда была в том, что, после того, в случае новой мобилизации, так быстро и просто снова собрать всех призывных было невозможно,, ибо не имелось у воинских начальников дубликатов тем индивидуальным, именным пакетам, на которых основывался весь успех мобилизации.

Казалось бы, что не велико было это упущение, вполне свойственное русскому человеку, если верить все той же пословице, нами уже раз приведенной, гласящей, что он „задним умом крепок». Немного оплошали…

И эта оплошность имела роковые, трагические последствия.

Государю Императору знать эти технические подробности было невозможно: да Монарх и не имеет нравственного права тратить себя на изучение этой мелкой для Него и Его Дела техники. Но вышло скверно, что Государя не предупредили об этой подробности. Когда Его Величество решился на объявление предварительной, частичной мобилизации, Он никак не предполагал, что с этого момента выпустил из своей Воли вопрос решения войны и мира, и что больше не в Его Власти руководить развертывавшимися событиям.

Когда, личными переговорами по телеграфу, наш Государь и Император Германский принимали возможные меры к улаживанию конфликта, и когда, по ходу этих переговоров, Государь приказал отменить совершавшуюся мобилизацию, только тогда Русский Царь узнал горькую правду, о которой раньше не потрудились доложить Ему Его нерадивые и не достойные слуги.

Что это было? Оплошность, нерадивость и легкомыслие? Или хитрость, интрига и предательство?

Кажется нам, что было тут и то, и другое: одни — сглупили, а другие — сподличали…

Точно не знаю, но, насколько помню, на процессе Сухомлинова выяснилась еще одна подробность этих дней. Одно из показаний на этом процессе вскользь указывало, будто бы, даже после доклада о затруднительности отмены, Государь мобилизацию все-таки приказал отменить.

Но… Высочайшее Повеление не было своевременно исполнено.

На тайных заседаниях мировых заговорщиков и судьба России, и судьба Германии были решены… Выполнение сатанинского плана было обеспечено сложною сетью интриг, подкупов и соблазнов. .. Оба Государя и оба народа шли навстречу преднамеченной им участи, увлекаемые непреодолимою силой…

Как бы то ни было, но война началась, и Русский Царь принял это тяжкое испытание так, как Он воспринимал и другие многочисленные, частые удары судьбы, которыми даровата была Его нелегкая и малорадостная жизнь.

Как всегда, Государя поддерживало глубокое, в тайниках души коренящееся и непоколебимое, религиозное чувство, помогавшее Ему сносить испытания терпеливо, с искренним смирением и проникновенной покорностью Воле Божьей. Вот одна из причин, почему, в самые трудные минуты, Государь поражал окружающих железной выдержкой, невозмутимым спокойствием и почти никогда не изменявшими Ему доброжелательностью и ласковостью, с которыми Он относился ко всем, с кем имел случай разговаривать.

Только глава, необыкновенные глаза, если всматриваться а них, выдавали многое из душевных переживаний, выпавших на долю нашего Царя.

Глаза большие, лучистые, глубокие, часто рассеянные, как будто думают свою особую думу; обыкновенно ласковые, всегда очень-очень добрые, порой чуть-чуть насмешливые, мудрые, задумчивые, печальные глава. Смотря на эти глаза, часто делалось и очень трогательно, и вместе с тем почему то и очень жутко: ибо проглядывала через эти глава какая то беспредельная, как будто что-то предвидевшая, печаль. Говорят, что глава есть зеркало души: так вот и казалось, что через эти глава на вас смотрит и жалуется бесконечно скорбная и страдающая душа, терпеливая, мудро знающая и предвидящая Крестный Путь и Голгофу…

Необыкновенные глаза! Я в жизни больше таких глаз и не видел, которые производили бы такое сложное, знаменательное впечатление…

Примером тому, какое неотразимо-чарующее действие производили эти глава, может служить мало кому известный случай не удавшегося покушения на Государя летом 1908 года.

В этот год в Балтийское море пришел из Англии вновь выстроенный на верфи Виккерса броненосный крейсер „Рюрик». Крейсеру был назначен Высочайший смотр. Группой революционеров — террористов, во главе с Савинковым, масоном из высоких степеней, решено было этот случай использовать для совершения цареубийства. Один из матросов, в то время когда Государь должен был обходить выстроенную на палубе во фронт команду, взялся произвести террористический акт.

Все было предусмотрено до мельчайших подробностей, В успехе преступления не было сомнения. Заговорщики ликовали… Но… весь план рухнул, совершенно неожиданно. Государь обошел фронт; беседовал, в числе других, и со своим „убийцей», — и этот „убийца» смотрел на Государя, как завороженный.

Его Величество съехал с крейсера, сопровождаемый бурными криками „ура». А один матрос плакал: это был тот… что должен был убить Государя. На расспросы изуверов, „заказавших» ему цареубийство, матрос ответил:,, я не мог… эти глава смотрели на меня так кротко, так ласково»…

Об этом случае упоминает вскользь, в своих „воспоминаниях», печатавшихся в журнале „Былое», сам организатор подлого плана, убийца из подполья, Савинков, который всю неудачу, заговора пытается свалить на нервы матроса.

Нет, тут дело не в „нервах»: тут дело именно в Его главах, чистых, светлых, насквозь проникающих в Душу…

Жесток был удар, обрушившийся на Императорскую Семью… Но всеми Членами этой удивительно благородной, чистой, одухотворенной Верою и любовью к людям вообще и к Родине в особенности, Семьи был принять стойко и доблестно, с великим гражданским мужеством и с сознанием Своего и Царского, и гражданского долга.

Со времени объявления войны, вся жизнь этой Семьи могла быть охарактеризована полным отвлечением от личных интересов: все, кроме, разумеется, самых младших Великих Княжон и малолетнего Наследника, ушли в сосредоточенную работу военного времени. Старшая Великие Княжны, в уединенной и тихой семейной жизни и без того мало искушенные в светских удовольствиях и развлечениях, столь свойственных их возрасту, совершенно теперь были отделены от „света» и его суетных забот.

Лазареты, раненые, панихиды — вот чем заполнены были эти молодые жизни.

Государыня стояла во главе такого установления нового строя жизни и Сама, насколько, позволяло Ее слабое, расшатанное здоровье, отдалась работе с той усидчивостью, вдумчивостью и щепетильной добросовестностью, которые вообще составляли отличительную особенность Ее Величества и делали Ее чужой и равнодушной среди мирской суеты светского угара, которым увлечено было большинство нашего Петербургского общества, в клубах, театрах, на балах, обедах и ужинах, в пустых сплетнях и пересудах, а главным образом в пошлом убивании времени за картами, видевшего главный смысл и лучшую прелесть своего не только ненужного, но даже и вредного существования.

Чтоб не отвлекаться и не разбрасываться, я по порядку поделюсь с читателями моими воспоминаниями о Членах Императорской Семьи за время войны и позже, начиная с Государя Императора, перейдя затем ко всему, что могу поведать интересного и личного, притом искреннего и нелицеприятного, о Государыне Императрице, а наконец, посвящу несколько страниц и Августейшим Детям Их Величеств, которые, несмотря на свой юный возраст, заслужили Себе почетное место не только на страницах записок современника, но и на страницах Русской Истории.

Пушкин своей Татьяной, Толстой Наташей Ростовой, Тургенев своими героинями, и многие другие великие писатели Земли Русской увековечили хороший, цельный, обаятельный образ Русской Женщины и произведениями своими, если можно так выразиться, составили некую „Золотую Книгу Русской Женщины» („Lе Livе (d’ог»).

Из дальнейшего моего изложения, в котором будут приведены правдивые, беспристрастные, не прикрашенные ни чувством, ни тенденцией, черты из жизней Государыни Великих Княжон, читатели поймут, что в такой Золотой книге эти Царственные Женщины доблестью и страданиями заслужили заглавное, почетнейшее место.

Вся жизнь Государя Императора, с самого начала войны и до дня подлейшего переворота 27-го февраля 1917 года сосредоточилась в трех чувствах, характеризующих историка Его светлую личность. Чувства эти были— безграничная любовь к Родине; полное самоотвержение в дни народного испытания и отвлечение от личных интересов жизни; лояльность и верность заключенным договорам.

Этими стимулами проникнуты были все помыслы, чувства и действия Его Величества.

Я не хочу этим сказать, будто бы Государь, в Своем самоотвержении и самозабвении, отказался бы от Своих семейных привязанностей и интересов. Это было бы неестественно для Государя, так сердечно и горячо Свою Семью любящего. Но интересы Семьи у Его Величества всегда то были тесно связаны с интересами России, а с наступлением военного времени еще полнее были координированы с войной и вызываемыми ей обязанностями.

Не только человек обыденных мелочности и тщеславия, но и вообще большинство людей было бы слишком привержено к собственным своим преимуществам и прерогативам, к своему личному обаянию и к своей славе, или к своему значению, чтобы, во имя высокой идеи, пожертвовать частью своих прав в пользу другого.

Но не таков был Государь Николай Александрович. Отчасти считаясь с общественным мнением, отчасти под влиянием Своей личной оценки, Государь Император счел наиболее полезным, при выборе Главнокомандующего, остановиться на Великом Князе Николае Николаевиче, который и был назначен Верховным Главнокомандующим, почти с неограниченною властью Заместителя Государя в Армии, да и вообще по многим отраслям государственной жизни, вплоть до подчинения Великому Князю многих сторон внутреннего управления, включая и министров различных ведомств.

Еще раз повторяем — чрезвычайно редко бывает, чтобы человек, побуждаемый альтруистическими, идейными чувствами, сумел полнее отрешиться от свойственных почти каждому чувств самолюбия и себялюбия и сознательно, собственной волей, оставить себя в тени, предоставив другому пользоваться теми прерогативами, тем значением и обаянием, той властью, которая по праву принадлежать ему самому. Но именно так поступил Государь. Имея искреннее доверие к талантам и преданности Своего Дяди, Государь облек Его небывало большою властью, считая Его избранником не только Своим, но всего народа; ибо общественное мнение действительно указывало на Великого Князя как на то лицо, которое способно было лучше любого другого удовлетворит общие упования и надежды.

Для человека мелкой души и мелочных чувств было бы, пожалуй, непосильно так скромно поставить Себя в некоторых отношениях на второе место, стушевывая Себя, как это делал Государь.

Так было поступлено, с одной стороны, следствии присущей всегда нашему Императору Николаю Александровичу большой скромности и пренебрежения личными интересами ради интересов общих, а с другой стороны и потому, что считая невозможным, в такое трудное время, отделить Себя от Царственных забот высшего управления государством! Его Величество хотел, вместе с тем, и ответственное дело войны поставить вне ограниченных рамок иерархических счетов и местничества, предоставив Своему Избраннику свободу творчества, и свободу действия.

Чтобы так поступить, надо быть человеком больше души, иметь крупного масштаба государственный ум и глубокое понимание людей, событий и отношений людских. Надо для этого иметь и душу исключительно благородную и любящую; чистую от искушений и мелочей житейских, умеющую во имя Идеалов, отрешиться от своего „Я». Надо для этого также и иметь объективное, философское мышление, при котором мало ценишь и суету массовых восторгов неразумие толпы, и стадную злобу ее обратных увлечений. Таким был всегда наш Государь, так мало понятый и оцененный Своим неумным, неблагодарным и неблагородным народом.

Этот народ ценит, и даже любит, мудрые, но суровые и жесткие правления Иоаннов Васильевичей Грозных, Петров Великих; он покорно и рабски-трепетно подчиняется изуверской, инородческой, лютой и безрассудной власти Троцких и Лениных.

Но нежную душу, живую, всегда проникнутую любовью к Своей Родине, доводящую до подобных же актов самоотвержения, хотя и другого рода, которыми отличалась бурная, страстная, гениальная жизнь Петра (и многих других наших Государей), изысканное совершенство высшей деликатности чувств и высшего проявления культурной человечности -— эти свойства, из которых ажурно соткана тонкая душа Государя Николая Александровича, были этому народу непонятны, и чужды.

Всем ли были чужды? Неужели для всех непонятные? Неужели действительно весь русский народ и такой толстокожий, и такой грубый? Неужели таки бессмысленно- лютый, революционный зверь, которого пришлось наблюдать с тех пор, как отборные силы лучших армий Вельзевула высланы из преисподней для совращения этого народа с его исторического пути, — неужели это и есть настоящее проявление Русского народа, создавшего одну из величайших Империй мира?

История наша учит, что такого рода проявления, хотя в менее ужасающих размерах, случались несколько раз- в различные периоды жизни народа. Такие же звери встречались и в диких полчищах Емельки Пугачева и Стеньки Разина, и в разбойных шайках Первого Смутного Времени (мы теперь переживаем Второе), да и в некоторых других случаях и временах нашего исторического бытия.

Эти проявления обыкновенно наблюдаются тогда, когда, то в крупном, то в мелком масштабе, русские люди оказываются отделёнными или отчужденными от животворного воздействия объединяющей, регулирующей и примиряющей верховной Государственной Власти Божьего Помазанника, создавшей и Россию, и русской народ.

Но неужели целиком ошибались великие русские писатели так крепко любившие свой народ и находившее особые чары духовного света в тайниках его загадочной души? Неужели великий провидец, Федор Михайлович Достоевский, только ошибался? Неужели только насмешкой звучит название «народ-богоносец», «богоискатель»? Неужели иностранцы, изучавшие Россию и восхищавшиеся каким-то особым обаянием народного характера, в котором им чуялись отдаленный, мистические откровения, были только слепыми, неразумными мечтателями, верившими обманам своего восторженного воображения?

А Иван Сусанин? А «Чудо- Богатыри»? А Князь Репнин и многие другие, бестрепетно отстаивание свою честь пред всесокрушающим гневом Ивана Четвертого? А Отец Иоанн Кронштадтский? А наши пустыни и наши схимники? А Старец Серафим? Филарет, мудрый Московский Митрополит? Патриарх Гермоген? Другой Патриарх, Филарет Никитич Романов, что из плена требовал от сына-Царя пожертвовать жизнью отца ради интересов и блага Родины? А отец этого Патриарха, Никита Романович, белоснежно-чистый шурин многогрешного Иоанна? А длинный калейдоскоп „Русских Праведников», которых, списывая с натуры, нам дал в своих произведениях Николай Семенович Лесков?

Разумеется, я не берусь перечислить всех бесчисленных примеров Русской Доблести…

Какое же объяснение следует дать этим недоуменным парадоксам? Какое объяснение можно найти увлечениям людей умных (часто — гениальных), вдумчивых и разумных?

Думается мне, что это объяснение кроется в следующем.

Русский народ, грубый, жестокий, очень часто нечестный, легко поддающийся самому безудержному развращению, во многих случаях сверху до низа лишенный чувства добросовестности и чутья собственного достоинства, сплошь и рядом в формах отвратительных, или еще чаще глупых и нелепых, поддающийся стадному инстинкту массовых заблуждении, ленивый, косный, невежественно-самоуверенный и самоуверенно нелюбознательный — этот народ, как никакой другой народ в мире, умеет выделять из своей среды таких исключительные личности, которые освещают часть его облика светом красоты и могущества духовных, нравственных и жизненных богатств. Эти личности творят ее историю в различных отраслях его жизни и обыкновению имеют силу действовать на массы своим благотворным влиянием.

Я знаю еще другой народ, народ отвратительный страшный своею роковою зловредностью, силой своего развращающего влияния и той особенностью, что этот народ не желает работать, подобно другим, в смысле производств реальных ценностей, но стремится для этих целей закабалить под свое владычество все другие народы. Страшнее еще этот народ тем мистическим ужасом, который внушается мыслью о его вековечной живучести, как и живу чести присущего ему духа зла.

Само собой разумеется, что я говорю об еврейском народе.

А между тем, но правда в редчайших случаях, и этом народе встречаются исключения.  Редко, но бывает среди Евреев поразительно хорошие люди: честные, добрые, сердечные, гуманные, в высшей степени благородные чувствам и побуждениям, одним словом — настоящие праведники, именно такие, каких с любовью отыскивал Лесков; он лично, впрочем, ни одного еврея в своей галерее праведников не выставил. Но праведники такие бывают. И в начале нашей эры у Евреев были праведники и в большем количестве, чем теперь: но все они ушли от евреев, пойдя за Спасителем нашим Иисусом Христом и за Святыми Его Апостолами, бывшими также Евреями.

Как мне кажется, указанные исключения в настоящее время настолько редки, что не могут влиять на представление которое у большинства людей давно уже составилось об евреях и еврействе.

Так не такие ли исключения я ищу и в русском народе? Нет. То, что у евреев является настолько редким, ни значения, ни влияния иметь не может, то у русского народа сравнительно, можно найти настолько часто, что эти исключения по существу говоря, не вполне отвечают такому определению к этому разряду можно подвести целую часть народа, которая в общей массе составит некое меньшинство, могущее поддержать доброе имя России.

В этом меньшинстве и находится квинтэссенция русской души, и оно представляет противовес зверю, явленному революцией.

Так, между двумя крайностями, и находится масса нашего народа и, поочередно подпадая то под одно, то под другое влияние, колеблется, как ковыль по Ветру, между двумя течениями: одно из них исходить из светлых чертогов одухотворенных идеалов; другое — из бездны хаоса надвигается сатанинским наваждением и торжеством адовых сил.

Весь народ наш состоит из возможностей, чреватых и светлыми, и мрачными произрастаниями. Эти потенциальности народа очень разнообразны и широки, а потому велико бывает благо, когда их властно захватывают хорошие влияние в свой угол зрения и под свое водительство. И настает ужас, когда происходит обратное…

Вспоминаю случай, бывший со мной в июля 1914 года, через несколько дней после объявления войны, когда скромный извозчик, в разговоре со мной, выказал тонкое понимание и угадывание русской души.

Я ехал под вечер на извозчике по Невскому. Извозчик был уже пожилой человек начинающейся старости, того неопределенного возраста, который у нашего простолюдина часто бывает трудно точно угадать: не то ему только еще минуло сорок лет, а не то так и шестой десяток доживает. Борода у него была темно-русая и с небольшой сединой; а глаза — ясные, вдумчивые и странно-пристальные.

Мы с ним разговорились, конечно, о войне, потому что в те дни других разговоров не было. Почти сразу он мое воинственное настроение огорошил неожиданной для того времени патриотического воодушевления фразой, высказанной спокойным, уверенным голосом:

„Все это кажется хорошо, как народ сегодня ведет себя и шапками врага закидать собирается. А все равно — из этой войны ничего путного не выйдет.»

„Почему ты так думаешь?» — удивленно спросил я его.

„Да потому, что в нынешнее Царствование воевать нам совсем не полагается. При нынешнем Государе никакое Дело не выходить и выйти не может: несчастливый он Царь, и Царствование его — несчастливое»…

Я вспыхнул и уже готов был бешено вспылить.

Но спокойный голос мудрого старика продолжал меня отчитывать. Он совсем повернулся с козел в мою сторону, а лошадка его поплелась шагом.

„Вы, Ваше Высоко6лагородие, не волнуйтесь, о обо мне Бог весть что не подумайте.   Я сам — старый солдат; не нынешний солдат, а настоящий, и Царя нашего не меньше чем Вы, почитаю и люблю. Каждого Царя любить надо; а этого — как же не любить и не жалеть, болезного, бесталанного.

Вы сами, барин, поразмыслите и подумайте: ну что хоть раз удалось нашему Царю! Все не спорится, все не ладится. Да и то сказать следует нынче такой народ пошел, такого ли им Царя надобно… Их ух как в железной рукавице зажать следовало бы, чтобы только пищать могли да просить помилования. А тут у нас все добром, да лаской да любовью хотят управлять… А нешто этот народ можно любовью пронять!…

Как же! Держи карман!

А заволновались Вы спервоначалу понапрасну, Ваше Высокоблагородье, потому что Царя я очень почитаю и жалею. Крепко его жалею. .. Ведь душа у него — чисто херувимская. Настоящая христианская, чистая и светлая, что хрусталь. А только — не по нынешнему времени и не по нашему народу такая душа субтильная…

Ну, вот и приехали. Простите меня, что разогорчил и растревожил Вас.»

„Откуда ты все это придумал?»- спросил я его.

„Книжки священные мало читаются у нас, барин: в них все написано и всему толкование давно. Вот почитайте ка их сами и многое постигнете. А кое до чего и сам додумался… Ну, будьте здоровы; желаю Вам счастливо воевать.»

И уехал, неведомый, на мгновение мне показавший свой таинственный облик, вынырнув из моря народного и вновь погрузившись в него…

На тех же днях я уезжал в Армию. Целая буря мыслей занимала голову, и я имел глупость его отпустить, узнав ни имени его, ни адреса.

 

Глава 4. Злые вихри.

 

Первый год войны. Деятельность Государя. Надежды сатанистов на войну. Обаяние Государя. Неотвратимое. Агитация. Слухи и сплетни. Гучков и Пуришкевич. Сухомлинов. Воейков. Русское самомнение и русская зависть. „Русские немцы» и травля на них. Натиск на Власть. Пропаганда в армии и на флоте. Митинг в Александринском Театре.  Активное подполье против пассивной государственности.

—————————————————————————

„Кто соблазнил одного из малых сих», верующих в Меня; тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничной жернов на шею, а потопили его во глубине морской.» Мате. ХVIII, ст. 6.

 

1914 и 1915 годы. С июля по июль. Бурно пронесшийся год первого периода войны. Сколько надежд и упований! Сколько неутешных слез родителей, вдов и сирот! Сколько восторгов и ликований, сколько горделивого упоения! Сколько стремительных разочарований, горя, отчаяния и тоски! Сколько массовых, красивых и великодушных устремлений, сколько высоких подвигов самоотвержения, мужества, благородства и отваги! Сколько разорений, насилий, грабежей, сколько воровства, злоупотреблений и хищений, сколько недостойного соперничества, зависти и интриг, сколько трусости, измены, малодушия, сколько горького срама и неизбытного стыда!

Этими короткими восклицаньями и я ограничу характеристику того года, пронесшегося над Россией, как какой то вихрь, ибо не входит в мои задачи заниматься историей Русско-Германской войны.

Эти восклицания совершенно достаточны, чтобы восстановить в памяти все испытания через который прошел русский народ за эти двенадцать месяцев.

И в испытаниях этих он оказался сломленным и потрясенным до самых основ своих и не выдержал крайнего напряжения всех сил. Оттого то год этот имеет роковое значение, ибо неудачи его и горькие переживания, рядом с упорной, устойчивой доблестью лучших представителей народа, предопределили дальнейшую катастрофу: после этого года народ, в своем целом, потерял равновесие своих духовных сил и стал уже катиться по наклонной плоскости в бездну.

Государь Император, за этот год, был неутомим, находясь в постоянных разъездах: то в Петрограде, в одной из армий, — причем Его Величество всегда знакомился близко с боевой обстановкой, осматривая позиции находясь часто в сфере артиллерийского огня; то в тылу, в лазаретах, в различных областях и городах Своей Империи.   То опять в Петрограде; и так без перерыва. Государь бывал и в Ставке, но ничем не стеснял распоряжений и работы Великого Князя Николая Николаевича, чутко понимая, с одной стороны, ответственность Верховного Главнокомандующего, а с другой — и собственную нравственную ответственность.

Пассивность, которую в этом отношении установил для Себя Его Величество, доходила до того, что Он, приезжая в Ставку, не брал с Собой Своего Военного Министра, Генерала Сухомлинова, с тех пор как заметил явный разлад, существовавший между Великим Князем и Министром.

Кстати, следует сказать, что, хотя в Сухомлинове, как Военном Министре, и можно было найти погрешности, пожалуй и недостатки, но те обвинения, которые сыпались на него со всех концов России, то в виде досужих сплетен, то в виде коварных, бессовестных интриг Гучкова, Поливанова и других — эти обвинения были все неосновательны и носили явные признаки злостной клеветы, имевшей целью, дискредитировать Министра, наложить тень и на авторитет самого Монарха, этого министра назначившего.

Я подхожу здесь к краеугольному камню, врагами Царского Престола и Царской России положенному в основание всех своих планов. Им необходимо было довести народ до полного отторжения от верноподданнической преданности которой народ наш испокон веков отличался.  Это, частью сознательное, частью, как атавистическая интуиция, воспринятое чувство препятствовало, до той поры, всем начинаниям и козням заговорщиков. Однако, за

шестидесятилетнюю пропаганду, уже очень многое было достигнуто в смысле совращения народа от его традиционных чувствований и верований, как религиозных, так и политических. С воцарением Государя Николая Александровича, были использованы мягкость Его Правления и многие внутренние и международные обстоятельства, способствовавшие революционной агитации, которая прямою, ближайшею целью себе ставил падение Царского обаяния в сердцах и умах народных.

Была пущена в ход сложная сеть клеветы, сплетен, извращений и самой отъявленной лжи, с помощью каковых приемов, к началу войны, авторитет очередного Носителя Мономахова Венца был уже подорван.

К тому времени, в умах творцов черного замысла, и Государь Император, и Государыня Императрица Александра Федоровна, и Августейшие Дети Их Величеств — почитались уже уготовленными, обреченными Жертвами.

Предвкушая злобную радость приближавшегося торжества, диавольские слуги усиливали и расширяли свою деятельность и, как пауки, опутывали своей подлой паутиной, еще не подозревавших неминуемости удара уже занесенного над Ними жертвенного ножа, Вождей старой, великой, могучей, счастливой, Державной России.

Начало войны я считаю первым, уже реальным, этапом Крестного Пути Царя и Его Семьи. Этот Путь, со зловещей и роковой неизбежностью, уже вел свои жертвы на заклание; уже черное крыло „Великого Заговора» бросало свою зловещую тень на Венчанный Головы, а впереди багрово-красные блики предопределяли грядущее мученичество Царя и всей Его, оставшейся чистой и честной, России. Увы, не велика оказалась честная Россия…

К описанию этого Пути я решил приступить, с благоговением до глубины души растроганного чувства, с неизменным поклонением моим заветным святыням, с верой, надеждой и упованиями, которые теперь начинают распространяться по всей России, где стелется и растет грозно-сладостный шепот о Чудесном Спасении и о близости Возрождения.

Диаволы, воплотившиеся среди современных поколений Русского народа, и сыны сатанинского племени оттого на войну и возлагали свои большие надежды, что Государево Имя уже для многих в народной среде не светило прежним озарением неприкосновенного Символа; что клеветники и растлители, как черви гложут внутренность дерева и готовят его разрушение, уже расшатали многие устои славного Bcepoccийского Престола Самодержавных народных Вождей, и можно было вершителям зла с полным основанием надеяться, что война, с ее неизбежными потрясениями и разрухой громовых, катастрофических неудач, довершить еще недоделанное.

Но глаза Государевы… Но ласковая улыбка на Его кротких устах… Но неотразимая обаятельность Его царственного, и вместе с тем чарующе-человечного обхождения… Но чистые помыслы и чистое сердце Его. .. Это все были помехи это были крепкие преграды, надежнее вооруженных конвоев ограждавших от сатанинской злобы.   И как раз во время войны, силою обстоятельств, чары этих глав должны были широко повсюду распространить свое умиротворяющее воздействие.

Так в действительности и было. И офицеры, и низшие чины, никогда раньше не видавшие Государя, и жители далеких тыловых городов, никогда и не мечтавшие о такой встрече, — и на позициях, и в лазаретах, и на частных приемах, видели ласку этих глаз, воспринимали благостное влияние чистой Царской души, и уже редко кто мог отойти от непосредственно прочувствованных впечатлений. Для дискредитирования Царской Власти яд клеветы терял тлетворное свое действие.

Многие из тех офицеров военного времени, у которых наши традиционные верноподданнические чувства были довольно шатки и неопределенны, а то и вовсе отсутствовали, рассказывали, что, увидав хоть раз эти глава, уже нельзя было оторваться от их притягивающей силы, делавшей верноподданным почти готового революционера (но не из разряда „меднолобых»: эти — безнадежны) и оставлявшей в памяти неизгладимый отпечаток.

Но русско-германскую войну и русско-германскую революцию уготовили такие большие люди, и в их распоряжении находились настолько могучие силы миллиардов, сплоченности, организации, тайны и нравственной неразборчивости в действиях, что все последние преграды, последние, изнемогающие усилия Добра, обречены были на разгром и падение пред торжествующим, превозмогающим все препоны, давно подготовленным натиском Зла. Мир уже тогда всецело был порабощен властвованием Люцифера, земного, плотского бога, поднявшего животную природу человека силой грубых и низменных, но реальных, близких, упрощенных, и тем более соблазнительных вожделений.

И время тогда было такое, которое торжеству Люцифера повсеместно способствовало. Слабы и немощны были светлые излучения среди окутавших землю флюидов зла, насилий, убийства, человеконенавистничества и неправедных стяжаний. Вся земля стонала предсмертными стенаниями сотен тысяч, миллионов молодых жизней, во цвете лет прерывавших, досрочно, свыше определенный предназначения.  Густой туман этих ядовитых флюидов застилал нашу землю от Предвечного Света и Его лучезарных проникновений. Но еще не пресыщена была земля переизбытком совершенного зла, непомерностью избытых страданий. Еще стоны замученных жертв не вопияли к Небу о возмездии.

Теперь, с проясненным сознанием, уразумев справедливое соответствие греха, искупления и возмездия, мы уже можем, оглядываясь назад, отдавать себе отчет в совершавшемся.

Для нас теперь понятна вся мудрость, положенная в последовательную смену событий. Беззащитная, чистая и невинная Жертва Праведника, измученного, но не замученного, пройдя черед бездомного Сибирского Странника, превратилась в грозного для врагов наших Великана, которого обратное, неотразимое, победоносное шествие сулит помутившемуся, во тьму погруженному народу возврат к Свету, Добру и Счастью.

Ожесточенно и яростно разгоралась борьба, в которой суждено было тьме восторжествовать над Светом, злу над Добром и неправде над Правдой.

Не одни „Лучистые Глаза» разъезжали по фронтам наших Армий, Разъезжали и другие. Война давала возможность так широко распространить и усовершенствовать агитацию измены, бунта и преступления, как никогда, в пресловутых своих подпольях, не мечтали о том революционные агенты подготовительных эпох.

Были и „Земские Союзы», и лазареты и санитарные поезда, и евреи — вольноопределяющиеся, в вперемешку с русской одураченной молодежью, и вполне к революции подготовленные прапорщики, да и офицеры более высоких чинов, и солдаты из насквозь развращенной рабочей среды, и специалисты-агитаторы, и генералы генерального штаба, и члены государственной думы, и евреи врачи, и врачи русские, и еврейское население западных местечек и городов, фабрики и заводы обширной нашей Родины. Целая армия, фанатичная и злобная, ополчилась против „Лучистых Глаз».

И все-таки, не так легко было побороть эти „Глаза!» Кроме собственных чар Праведности и правды, за Ними стояли тысячелетняя история России и трехсотлетнее великое дело Державных Предков. За Августейшим Именем стояли врожденный, унаследованные чувства народа, предугадывавшего, в своем подсознания, что с этими „Глазами» он связан и Прошлым, и Настоящим, и Будущим, как с не отменным условием своего благосостояния, могущества, преуспеяния и счастья.

Надо было, следовательно, никакими средствами не брезгать, чтобы добиться своей кромешной победы.  Но нам всем известно, что не брезгливы на средства сыны обрезанного племени.

У каждого человека имеется своя „святая святых», которой часто даже отъявленный преступник, обагренный кровью своих злодеяний убийца, не дерзает коснуться. Это святилище есть семья, семейный очаг, — отец, мать, жена, дети, сестры, — сосредоточение чистых и высоки: порывов души, самых дорогих сердцу каждого привязанностей, наиболее чуждых расчета и эгоизма забот.

То, что для отверженного злодея может казаться неприкосновенным, таким не представлялось русско-еврейским революционерам, давно отказавшимся от каких либо предрассудков, по их мнению, ненужных остатков отжитой, как им кажется, старины. Для осуществления своих замыслов, которых торжество Россия ныне во всей красе видит и чувствует, сии „благодетели народные» не остановились перед тем, чтоб пытаться осквернить клеветой, извращенными толкованиями, ложью, подтасовкой передержек, сплетен и слухов, Государев чистый, высокий, образцовый, клевете неприступный Семейный Очаг…

И в этом смрадном деле жидовской подлости кто же принял участие? Многие, очень многие русские люди, и даже значительная часть Петроградского „Большого Света», высшего Петроградского общества!

Армия агентов, работавшая во время войны в целях подготовки революции, была, как мы указали уже, очень многочисленна и с каждым днем увеличивалась новые совращенными.

Агенты эти были частью сознательными слугами революции т. е.   принадлежали к одной из оппозиционных политических партий — а такими были все до кадетов включительно и даже правее — частью несознательными, болтавшими языком „за свой страх», но не менее вредными, ибо эти последние были также деятельными разносителями всевозможных сплетен, сенсационных слухов и толкований, и часто не менее ретиво усердствовали на пользу приближавшейся революции, чем те, которые, так сказать, „по обязанностям службы», за получаемые подачки и выгоды, вели определенную тенденциозную агитацию, или же по убёждениям своим подчиняясь инструкциям своих вожаков и так называемой „партийной дисциплине».

Таким образом, вся Россия находилась в бурливом брожении за это время последней подготовительной стадий задуманного злого дела, исполнявшегося с образцовой планомерностью. Во время тягчайшей войны, когда либо веденной Россией, слепые и бесчестные русские люди не совестились волновать как тыл, так и фронт нездоровым, парализующим оборонительные силы Страны, возбуждением…

Само собой разумеется, что главным основанием для успехов агитации во всех классах общества была тем богатейшая и благодарнейшая по содержанию и по изобилию вымыслов, переплетенных пополам с правдой. Я имею в виду, как читатель догадывается, рассказы и якобы „разоблачения» касательно Григория Распутина, таинственного проходимца появившегося неведомо как и откуда из глубин неизвестности и исчезнувшего тогда, когда роль его была исчерпана, его значение стало ненужным, и пьяные подвиги его никому пользы принести уже не могли. Дело было сделано, и существование этого „героя нашего времени» (по времени и «герой») теряло всякий смысл и интерес. Больше того — дальнейшее пребывание его в сей земной юдоли могло оказаться даже и вредным.

В этом очерке, посвященном Царю и Его Семье в связи с нашей революционной трагедией, о такой личности, какой был Григорий Распутин, нельзя говорить только в нескольких строках. Поэтому, ниже, в отдельной главе, я постараюсь разобраться в этом больном, мрачном и загадочном- эпизоде из Царствования нашего Государя, и для самого Государя, и для всей России имевшем такое роковое значение, а пока — я оставляю этот эпизод в стороне.

Революционные „партийные работники» (этим пошлым термином они сами себя называют) работали усердно в успешно во славу грядущей смуты. Но они, до некоторой степени, уподоблялись прежним „подпольным» агентам, имевшим всегда большое влияние на доверчивость и впечатлительность и нижних, и средних классов, но в высших, самых образованных и культурных кругах русского общества (в данном случае я имею в виду не именно „светские», но вообще культурно высшие круги), — их влияние могло быть только ничтожным.

А между тем, „Великий Заговор» тем и отличался от других заговоров подобного же рода, что, как то было в сто с лишком лет тому назад, во времена французской революции, решено было захватить в общую волну, увлекавшую все человечество в желательном направлении, все классы общества целиком. Разумеется, не рассчитывали на то, что и все умные, культурные и порядочные люди выкажут общее сочувствие революционному движению, но стремились нигде в массах не встретить объединенного противодействия, ни тем паче организованной, планомерной борьбы. Понимая отлично, по собственному опыту, важное, решающее значение сплоченной организованности, стремились к тому, чтобы не встретить таковой в каких либо обратных общественных течениях, который могли и должны были возникать на пути надвигавшегося не только русского, но, как и подтвердили дальнейшие события, мирового бедствия.

Кто знает русские общественные круги и характер их полной разобщенности там, где твердая государственная власть их не объединяет и не приспосабливает к производительному участию в общем деле государственного устроения, кто отдает себе отчет в полной не то неподготовленности, не то, вернее, неспособности русских людей к общественной самодеятельности — для того не должно быть удивительным, что так легко было расшатать и деморализовать малодушное русское общество, лишенное указки сверху, лишенное предводительства своей Верховной Власти, и сделать немощным перед свирепым натиском, знаменовавшим гибель этого самого общества. В этом отношении великие мастера своего дела не ошиблись и сумели парализовать какое бы то ни было серьезное общественное противодействие в России. Позже, такого же успеха, при таком же отсутствии серьезного и умного отпора, они достигли и в Германии.

Но как ни слабы были силы сопротивляемости представителей старой культуры, обреченной разгрому и распадению, надо было и в этом направлении организовать работу деятельную и соответственную, для которой мало годились мелкие, безвестные агитаторы.  Нужны были крупный имена и всеми признанные авторитеты. Против сил русской общественности надо было двинуть популярных русских общественных деятелей.

Такие деятели нашлись в достаточном количестве, даже с таким крупным значением имени, общественного положения и внешнего наружного облика, при ничтожном значении внутреннего содержания, каким был и послужил делу революции, не ведая, что творит, тщеславный, напыщенный самодовольный, но по существу лично бездарный, ограниченный умом Родзянко, заслуживший себе гадливое презрение всех честных и разумных русских людей.

Но не мог творить главную подготовительную работу Родзянко, выпущенный только в последний момент как представительный статист, как пустозвонная, но кричащая реклама самого низкого и гнусного „Действа», какое только знала наша История.

Нашлись люди, более подходящие, чем Родзянко, которых ум, дарования, энергия и вся предшествовавшая общественная деятельность давно приобрели по всей России широкую популярность. Я имею в виду покойного Пуришкевича и Гучкова.

К обеим этим недюжинным личностям я, до революции относился с большим уважением и сочувствием тем более, что в то время я совсем не знал некоторых изнанок существовавших и тогда.  Особенно я сочувствовал Пуришкевичу. Талантливый, блестяще даровитый, редко образованный и начитанный, большого ума и больших творческих способностей, одинакового со мной, как мне не только казалось, но как действительно тогда и было, политического склада мыслей, Владимир Митрофанович мне очень нравился, и я был его горячим сторонником. В его замысле, осуществленном, к сожалению, слишком поздно, как раз накануне войны, относительно учреждения Филаретовского Общества, я видел большую государственную мысль и всецело присоединился к этому начинанию. Был я также членом Союза Михаила Архангела и немного содействовал в составлении выпусков «Книги Русской Скорби».

Действия и линия поведения Пуришкевича во время войны и революции меня уже от него отвращали, хотя нельзя было не отдать справедливости его высокополезной деятельности по Красному Кресту. Во время революции я уже совершенно от него отошел.

Чрезвычайно жаль, что этот человек, взысканный Богом дарами, граничившими с гениальностью (но никогда границу не переходившими), был чрезмерно обуян личными чувствами, как то—надменным самомнением, любовью к популярности и стремлением к исключительному преобладанию над всеми другими, большой пристрастностью и нетерпимостью к чужим мнениям, а потому и неуживчивостью характера, склонностью, под влиянием своих увлечений и чувств, не разбираться в средствах для достижения целей, и недостаточно обдуманно и осторожно относиться к тем или другим действиям своим. Главным недостатком его было поклонение своему „Я», шедшему в его психике впереди и выше, всего остального. Увы, этот порок вообще свойствен, как никому, именно русским крупным людям и часто парализует ту пользу, которую эти люди могли бы принести своей Родине.

Что касается Гучкова, друга Столыпина, бывшего умеренных политических убеждений скорее консервативного направления, то он раньше, до войны, представлялся мне очень умным, каков он и есть на самом деле, но кроме того искренним и горячим патриотом, в своей общественной деятельности ищущим служения общему благу Родины, но ни как не личным мотивам и побуждениям.

Гораздо позднее я понял его таким, каким он теперь мне представляется, а именно страстным, самовлюбленным честолюбцем (опять тот же обще-русский порок), всевластно отдавшимся желанию играть крупную политическую и общественную роль и ради этой цели готовым разрушать все преграды, представляющиеся на пути.

Кроме того, несмотря на весь его ум и большие способности, этот человек принадлежит к разряду роковых неудачников, которых преследует какая то особая судьба, разрушающая и извращающая всякое дело, ими предпринимаемое.  Происходит это, может быть, потому, что у многих таких людей чувство личного честолюбия преобладает над стремлением идти по пути бескорыстного служения целям общего блага и в сознании исполненного, по мере сил и способностей, долга находить достаточное удовлетворение и награду за свои труды.

Как до, так и во время войны, Гучков, вместе со своим другом, очень мало достойным уважения, таким же честолюбцем и большим интриганом, генералом Поливановым, ополчился против Военного Министра, Генерала Сухомлинова, преследовал его своей яростной и придирчивой критикой довел до скамьи подсудимых за преступления, которые Сухомлинов никогда не совершал, по обвинению его измене Родине и предательстве, ради корыстных целей.

Казалось бы, что, решаясь взять на себя нравственную ответственность за обвинение кого либо в одном из самых страшных преступлений, какими может быть отягощена совесть человеческая, Гучков должен был основываться на более веских данных, нежели пристрастный, бездоказательный шепот и ревнивые натравливания обойденного карьериста, Поливанова. На суде, между тем, выяснилось, что других доказательств, кроме подобного рода инсинуации, у Гучкова не оказалось, хотя он раньше очень много кричал о неопровержимости доказательств, имевшихся у него в руках. Ему верили, не ожидая от Александра Ивановича такого легкомыслия и такого увлечения своими враждебными к Сухомлинову и честолюбивыми чувствами. Только на суде выяснилось, что никаких серьезных доказательств в подтверждение своих страшных обвинений Гучков не имел, да и не мог иметь, ибо Сухомлинов в предательстве, измене Родине, никогда виновным не был.

Такое легкомыслие и такое пристрастие, кем бы ни проявлялись — а особенно когда оказался в них повинным крупный общественный деятель —никакого оправдания не могут найти со стороны людей с мало-мальски развитой этикой.

На суде, состоявшемся уже во времена беззакония и попрания всех правовых основ, во времена Керенскаго, Сухомлинов был обвинен очень шатким и двусмысленным приговором, притом вынужденным, ибо остервенелая шайка революционных солдат яростно требовала обвинительного приговора, и судьи, боясь за свою жизнь, как и многие другие малодушные люди того времени, предпочли пожертвовать своей честью и велениями совести (судейской совести, т. е. двойного священного долга), чем жизнью. Так и предупреждал судей прокурор Носович, навеки опозорившей свое имя и звание, умоляя непременно вынести обвинительный приговор, каково бы ни было убеждение судей, ибо иначе, по его словам, и ему, и судьям угрожала дикая расправа от тут же на суде бушевавшей черни.

Из процесса вполне убедительно выяснилось, что все обвинения основаны были на злобных, личными интригами вызванных и недобросовестных сплетнях Поливанова, рассказывавшего своему другу разные подробности о государственных делах, которые, по Присяге, он никому доверять не смел, и которые вдобавок он извращал, из личных соображений честолюбивого соперничества.

Невольно растет в душе гадливое чувство, когда вспомнишь о всех гадостях и мерзостях, сотворенных таким множеством русских людишек последнего времени.

Будучи строгим критиком Военного Министра Сухомлинова, и даже будучи правым кое в каких, мелочах, ни в одном из главных своих обвинений, Гучков наконец сам оказался Военным Министром. И чем же он ознаменовал свое кратковременное, но памятное управление Министерством, поставившее крест на старой доблести Русской Армии и утвердившее первые зачатки ее разложения и разрушения?

Гучков оказался игрушкой во власти революционной черни, которой тщетно пробовал угодить попустительством и лестью. Под его эгидой был опубликован и приведет в действие знаменитый „Приказ № 1″, уничтоживший возможность существования какой бы то ни было армии. С его санкции был награжден Георгиевским Крестом, Орденом военной Доблести, мерзавец Кирпичников, солдат, из строя убивший своего Командира.(*) Затем, совершив эти громкие дела, он ушел, признав свое бессилие совершить что либо путное. Да уж нечего было и совершать! России был крепко привязан камень на шею; оставалось только сбросить ее в пучину. Этот последний акт уже произвел приемник и продолжатель Гучкова, Керенский.

Но, по чести и совести, уйти Гучков должен был окончательно, раз и навсегда, и с арены общественной деятельности.

—————————————————————————

(*) Кстати, Кирпичников подлежал, за кражу, совершенную у товарища, разжалованию в рядовые из унтер офицеров.   Убитый им начальник учебной команды, не желая порочить честь Волынца его предназначил, пред самым началом революции, к отправке на фронт, сказав ему; «иди в боях искупи свою вину.»

 

Люди с таким прошлым не имеют права теперь, когда прояснилось, хоть отчасти, русское сознание, пробовать снова разыграть (уже разыграли достаточно!) какую либо роль в общественной жизни.

Русская Армия отлично поняла всю циничную бестактность Гучкова в его стремлении прицепиться к какой либо деятельности, чтобы сохранить хоть частичку значения.  Вскоре после того, как, „стиснув зубы и с болью в сердце», Гучков принужден был расстаться с должностью Военного Министра, он, пользуясь «своим чином прапорщика запаса, сделал попытку поступить в Армию.   Для этой цели он избрал Туземную Дивизии, в штаб которой и явился с предложением услуг.   На просьбу Гучкова о принятия его в Дивизию, Начальник ее ответил, что такого вопроса, без согласия общества г.  офицеров полков Дивизии, он решить не может, и запросил полки телефонограммами.    От всех шести полков пришли резкие ответы, что Гучкову в них места нет.  Было тем более конфузно, что газеты уже успели протрубить о том, что «Гучков поступает добровольцем в, Дикую Дивизию.»» Кроме этой нравственной пощечины, Гучкову пришлось претерпеть еще целый ряд и физических: от Ротмистра Баранова — в Крыму, Корнета Таборицкого в Берлине, и т. д. Неприятные минуты пережитых оскорблений вряд ли, однако, пробудили преступную совесть Гучкова…

О, Александр Иванович!… Уйдите в скромную неизвестность частной жизни и тогда, на досуге, постарайтесь разобраться со своей совестью и понять, насколько Вы своей политической деятельностью оказались, тяжко виновным перед Вашим Государем и Вашей Родиной.  Насколько Вы личную месть преследовали по отношению к Государю, недостаточно, по Вашему мнению, ценившему Вашу личность, и насколько Вы, ради личного честолюбия, поступались интересами и счастьем России.

Виновны Вы и в том, что совершенно переоценили свои силы и, будучи вполне неспособным» что либо путное создавать и организовывать, взялись как раз за творчество и организацию, который низвели на плоскость политической интриги. Поэтому каждое Ваше начинание, неминуемо кончалось неудачей, стоившей часто Вашей Родине очень дорогой цены, ибо за ошибки не в меру ретивых и не в меру самонадеянных „спасателей отечества» она расплачивается кровью лучших своих сынов и достоянием, великими предками приобретенным.

Они велики были, эти Предки, потому что они были государственниками, охранителями и творцами государственного могущества. А Вы, почтеннейший Александр Иванович, таковым в нашем мнении не числитесь, а потому отойдите от того, что оказалось вовсе не Вашим делом; займитесь собственной своей особой; а дел общих, государственных — не трогайте.

Вам стыдно так цепляться за то, чтоб удержаться на положении „крупного государственного и общественного деятеля». Вы этого положения не выдержали и свалились с высоты Вашей былой популярности. Ваше падете было справедливо и естественно; и неестественно будет и несправедливо, если Вы будете вновь стремиться вскарабкаться на тот шест рекламы и самоублажения, на котором не удержались. Вы и умный, и культурный, и образованный человек — что в России наших дней встречается не часто; а потому Вам должно быть стыдно всего этого не понимать.

Извинительно, когда узколобый старичок Бурцев, ограниченного ума и тупого, упрямого, фанатичного образа мыслей, не понимает, что такое он собой представляет, чем он безмерно виноват перед Родиной, —- и все еще топорщится и стремится играть какую то общественную роль.

Простительно и оголтелой старухе Брешковской трепать свои юбки, выкраденные из гардеробов Зимнего Дворца, и выкрикивать на разных публичных собраниях свои истерические благоглупости. Что с нее и спрашивать, и взыскать — с этой старой революционной шутихи…

Естественно, что и пройдоха Керенский не унимается: на то он и пройдоха Хлестаковского типа, и ему с Вами не пара, Александр Иванович. Говорю это, несмотря на мое вполне отрицательное отношение к Вам. Вы — великий преступник перед Царем и Родиной; но пройдохой Вас никто не смеет назвать.

Не пример Вам и Савинков: этого каторжника одна только петля уймет, и я убежден, что этой петли ему и не миновать.

Посмотрите на некоторых, правда — немногочисленных, коллег ваших, которые, по видимому, добросовестно сознали свою неизбывную вину и ведут себя с большим достоинством, тактичнее и благоразумнее: они затихли, спрятались и » никуда не рыпаются». И умно делают.

Ваша роль — всех подготовителей, делателей, пособников и участников революции — кончена. Вы свое сделали. Не с вами будем мы восстанавливать и устраивать, нашу Святую Русь, излечивать ее раны. Отойдите же от нас!… Как бы ни была возмутительна роль, которую разыграли Гучков и Пуришкевич в деле подготовки всероссийской трагедии я не посмею оскорбить ни того, ни другого страшным подозрением, не были ли они сознательными агентами евреев, помогавшими общему еврейско -масонскому заговору. Нет, такими они, по глубокому моему убеждению, не были: на такое черное, беспросветно — мрачного преступления дело они не были способны, ибо, после самих себя, они все-таки и Родину свою любили и ее сознательно предавать не стали бы.

Но бессознательно они принесли великую пользу делу еврейский революции.   Два самых крупных общественных деятеля России; один- крайний правый; другой—умеренный консерватор; оба — монархисты. И оба, из-за личных неприязненных чувств к Царственной Чете — в рядах противников того Режима, за который, в принципе, стояли и который полагали устоем своих политических убеждений. Это ли не быль козырь в руках врагов Царской России!

Это ли не способствовало, лучше сотен собственных агитаторов, делу ниспровержения Всероссийского Престола.

А первый выстрел революции, произведенный Пуришкевичем в ночь кошмарного, гнусного убийства гнусного Распутина, чего стоил! Нельзя забывать, что этот выстрел был сигналом к началу открытого натиска на старую Россию.

Позже, когда Гучков и Пуришкевич дело свое уже сделали, их обоих можно было и убрать в сторону, что и исполнено было, как совершенно не соответствовавших конечным целям жидов — революционеров и русских революционеров – жидовствующих.

Но пока, их деятельность была несказанно ценной для общей работы низвержения России в бездну, а потому, среди творцов революции, они оба занимают видное место.

К довершению „революционного благополучия», оба они стояли во главе крупных организаций Красного Креста, так что не только в России, в Государственной Думе, на партийных заседаниях, в салонах и ресторанах тыловой жизни они могли широко влиять своими настроениями, резко оппозиционными по отношению к существовавшему Правительству и даже прямо к Царю и Его Семье, но, постоянно разъезжая по всем фронтам всех армий, они влияние свое распространяли и там, где надо было бережно охранять от вредных, наносных влияний сей оплот, сию защиту России, это средоточие мучительно-напряженных упований Русской Земли (*)

И не счесть, сколько честных, простых и бесхитростных офицерских умов смутили эти два человека своими рассказами, своей критикой, своими „разоблачениями», почти

—————————————————————————

*) В последнее до-революционное время, Гучков занимал еще более высокое и влиятельное общественное положение, еще более способствовавшее успехам его бессовестной пропаганды.

 

всегда в корне ложными, пристрастными или ошибочными, а не то—непроверенными слухами, простыми бабьими сплетнями и пересудами. Так эти два человека, вследствие разных личных побуждений своих повышенных самолюбий и честолюбий, вследствие любви к рекламе, популярности и общественному своему значению, рубили сук, на котором сами сидели, и с падением которого рухнула Россия.

А таких людей, как Гучков и, в особенности, Пуришкевич, у Нас так мало… Сколько бы пользы и добра они могли сделать, если б были менее самоуверенны, себялюбивы и честолюбивы, и добросовестнее, самоотверженнее и дельнее; если б умели к более скромной и производительной деятельности применить свои дарования…

На фронтах наших армии Гучков, с мрачным, безнадежно- унылым, многозначительно-укоризненным видом, объезжая лазареты тыловые части и сами позиции, специализировал главным образом свои критические наклонности ( «La critique est si aisee!») на Военном Министерстве и… оттуда критика поднималась и до Главы Государства, до Государя Императора.

Что касается Пуришкевича, то он выбрал себе специальностью негодующие выпады, намеки и прямые укоризны, направленные против Семьи Государевой, в Лице Государыни Императрицы.

Ее Величество, кажется, по его мнению, не достаточно ценила его действительно полезную, талантливую и энергичную деятельность организатора и администратора санитарных поездов и других нужных отраслей Красного Креста.   В действительности, дело обстояло несколько иначе. Как всегда властный и нетерпимый, Пуришкевич требовал везде и всюду своим организациям первенства и преобладания над всеми другими, в то время как Государыня Императрица Александра Федоровна мудро и справедливо стремилась к нивелированию и равноправию всех организаций и учреждений, служивших общим целям, и требовала искоренения каких либо интриг и соперничества, роняющих святое дело самоотверженных, альтруистических порывов и стремлений русской души к посильному труду на пользу и помощь нашим воинам. Императрица одинаково и беспристрастно покровительствовала и помогала всём, работавшими на этом поприще, независимо от личностей и большего или меньшего умения каждого приспособить и применить свои силы. Казалось бы даже, что, по сути вещей, более слабые силы и меньшее умение, при одинаково искренних и благородных намерениях, требовали и больше помощи, и больше наблюдения и внимания. Этого Пуришкевич никак не умел понять: вне общего восхваления, лести и ублажения, вне превозвышения над всеми другими — ему жизнь была не в жизнь; а потому он всегда злобствовал против тех, кто не оказывал ему исключительного внимания и не ставил на особый пьедестал.

Вот, как мне кажется, начало и мотив, может быть не вполне сознательный и для самого Пуришкевича, его жгучей ненависти к Государыни, этой непонятой в России и так неоцененной, чистой, благородной, доброй и умной женщине, так много оклеветанной и опороченной, с таким достоинством несшей мученический венец, которым Ее увенчал неблагодарный народ, Ею так сердечно и искренно любимый.

Вполне допускаю, что Пуришкевич себе самому не отдавал вполне ясного отчета в первоначальных причинах своей ненависти; но я вполне убежден, что было в действительности так, как я толкую, его чувство.   Пуришкевич был уязвлен в своем безграничном самомнении тем, что Государыня не достаточно ценить и превозносить „гениального Пуришкевича», как и Гучков, при таком же самомнении, уязвлен был Государем, недостаточно ценившим „гениального Гучкова».

Для точности следует оговорить, что дело, в сущности, обстояло не совсем так. В начале выступления Гучкова на арену крупной общественной деятельности, еще во времена Столыпина, Государь Император очень ценил его, как выдающегося по уму и талантам человека. В бытность его Председателем Государственной Думы, Его Величество соизволил даже выказать ему особый знак доверия. В Думе тогда предстояли прения по утверждению кредитов на церковно-приходские школы. Государь вызвал к Себе Гучкова и просил его, в Личное Его Величеству одолжение, поддержать школы и так руководить прениями, чтоб оградить достоинство Церкви от резких выступлений со стороны левых парий.

Гучков обещал исполнить желание Государя, но оказалось, что обещания своего он не исполнил, ибо прения приняли очень резкий, ожесточенный характер, и проект кредитов на школы был провален. С тех пор Государь Император изменил свое отношение к Гучкову.

Как для Гучкова мнимая измена Сухомлинова была предлогом для критики Правительства, т. е. в сущности Государя, так для Пуришкевича был под руками другой предлог. Это был все тот же развратный, загадочный Сибирский мужик, сыгравший в жизни Государыни нашей роль, совершенно подобную роли Калиостро — еврея Якова Бальзамо — в жизни Королевы Марии- Антуанеты Французская Королева была такой же чистой, невинной и благородной солдат, матросов и „их дам», но также были тут же и любопытствовавшие офицеры(*) и всякий „интеллигентский» люд.

Между другими ораторами, говорил „лейтенант французской службы», как он сам отрекомендовался, Лебедев, бывший эмигрант, поспешивший вернуться в Россию после переворота.

Этот господин имел очень большие связи в высшей эмигрантской „аристократии», ибо был женат на дочери Крапоткина. В туже весну 1917 года он был назначен Товарищем Морского Министра, что для лейтенанта, да еще иностранной сухопутной службы, представляло недурную карьеру: вероятно, помогали не одни заслуги „партийного работника», но и „высокая» протекция.

Лебедев с большим апломбом рассказывал, каким путем его партия достигла того, что, в громадном своем большинстве, матросы русского флота оказались верными (слугами революции. Нигде пропаганда не имела таких крупных успехов, как именно среди них, и все сделано было не в самой России, но заграницей, трудами эмигрантов.

По словам Лебедева, его партия, вполне понимая значение вооруженной силы в стране и стремясь ее подчинить своему влиянию, прежде всего избрала флот, как поприще для своей пропаганды, ибо матросы, во время заграничных плаваний и стоянок в различных портах, были гораздо доступнее агитаторам для „обработки», чем нижние чины Армии.

К тому же, среди матросов было много людей, особенно восприимчивых для революционной пропаганды: на флот по набору попадало много рабочих, преимущественно из уроженцев Приволжских губерний, матросов коммерческих судов, разных техников с фабрик и заводов — одним словом, все народ бывалый и прожженный.  Результаты оказались блестящими: флот удалось ревоционировать настолько удачно, что, в нужный момент, он весь встал на поддержку революции.

Пропаганда на Балтийском флоте в России была почти невозможна, когда во главе его стоял Эссен. Громадная популярность и обаяние имени Адмирала Эссена, умевшего сосредоточить в своих руках и неукоснительно строгую дисциплину, и порядок службы, и доверие и уважение подчиненных, в том числе и матросов, препятствовали развратительным попыткам оголтелых изуверов. Кроме того, обстоятельство являлось как бы последствием первого,

————————————————————————

*) Офицеры, несмотря на требования публики, не встали, когда играли марсельезу.   Затем, после приведенной здесь речи Лебедева, они все ушли.

 

 

для „героев подполья» пропаганда представляла слишком много личной опасности, чтобы стоило, из за малого результата, которого можно было достигнуть в неблагоприятных условиях, рисковать своими агентами.

Этот риск тем более был бы неблагоразумен, что у социал — революционеров имелся другой путь, совершенно безопасный и гораздо более действительный, а именно деятельность заграницей, где русская, или вернее еврейская эмиграция была очень многочисленна, я где в распоряжении заправил имелось сколько угодно ловких и исполнительных агентов.

Как известно, целый ряд наших судов ежегодно отправлялся в заграничное плавание. Когда и какие суда отправлялись — эмигранты узнавали своевременно, и прекрасно знали маршрут каждой русской эскадры, благодаря своей отлично поставленной разведке.

По приходе русской эскадры в какой-нибудь иностранный порть, там ее уже поджидали заранее высланные „партийные работники».

Когда матросов отпускали „на берег», эти „партийные работники», как бы случайно, на улице сталкивались с ними и вступали в разговор. Начиналось с того, что высказывалась радость встрече с земляками заграницей, и мало по малу разговор принимал дружеский, задушевный характер.

Затем, новые знакомцы любезно приглашали матросов зайти в ресторан выпить и закусить.   Таким образом знакомство уже закреплялось, и в течение короткого времени удавалось заложить в головы матросов нужные мысли, причем обрабатывание этих голов в революционном духе делалось постепенно, с осторожной последовательностью. Первые знакомцы закладывали только „фундамент»: развитие мыслей, внушенных ими, зависело уже от ловкости других „партийных работников», которые поджидали в следующем порту, где предстояла стоянка корабля, попавшего в обработку злейших врагов России.

Иногда стоянки бывали длительные, и тогда сразу на одном пункте достигались уже гораздо большие результаты: завязывались таким образом не только мимолетные знакомства, но тесная дружба и единение, так что, покидая очередную стоянку, судно увозило много готовых, распропагандированных эсерами матросов, считавшихся, между тем, матросами Его Величества, защитниками Царя и Родины.

Так эсеры получали кадры „сознательных» матросов: еще более пошлое, чем термин — «партийный работник», как режет ухо каким то неприятным звуком это глупое слово — „сознательный!»

„Сознательные» матросы, по возвращении в Россию, привлекали на сторону будущих разрушителей Русского Государства —все больше и больше приверженцев, как на самом флоте, так и вообще в населении, среди своих родных, друзей и знакомых.

Как рассказывал Лебедев, особенно „кипучей» была деятельность его и его единомышленников в период 1909—1913 годов. Как самохвально и иронически выразился он — „Все эти, Цесаревичи’,, Славы’,, Олеги’,, Богатыри’,, Авроры’ и, Дианы’ возвращались из заграничного плавания, имея на себе громадные грузы нелегальной литературы, которую матросы сноровисто проносили на корабль»..

Можно себе представить, сколько вреда приносил в России такой груз…

Далее продолжал Лебедев:

„Во флоте нам нужно было только нажать кнопку, чтобы там, где бы мы ни захотели, поднялось восстание.

Так было в 1905 году с „Потемкиным», „ Очаковым «; в 1906-ом со Свеаборгом и „Памятью Азова»; в 1907-ом — во Владивостоке, с миноносцем „Скорый». Так было организовано и не удавшееся восстание в Черном море, в 1912 году.

Раз мы решали, что пора где-нибудь поднять флот, то наши руководители оказывались тут – как — тут, и часто матросы узнавали в них тех знакомцев, с которыми встречались заграницей.

Во время войны, наша связь с матросами порвана не была, хотя, конечно, когда флот находился в море, возможности сношений с ним не было.

Но за то, в Балтийском море, 1-ая Бригада Линейных Кораблей („Петропавловск», „Гангут», „Полтава» и „Севастополь»), и часть 2-ой Бригады („Андрей Первозванный» и „Император Павел I»), не принимавшая участия в боях, стояли в Гельсингфорсе и были под непосредственным нашим влиянием. Именно тут мы делали последние приготовления тех борцов за свободу, которые по справедливости могут быть названы красой и гордостью революции».

Так закончил свою речь пресловутый лейтенант Лебедев.

Если читатель припомнить, что в то время, когда проходил митинг, именно эти „борцы за свободу» уже убили в Кронштадте героя-Вирена, в Гельсингфорсе Непенина и зверски замучили многих из своих офицеров, то согласится, что господин Лебедев, назвав этих мерзавцев „красой и гордостью революции», как себе самому, так и революции дал достаточно яркую характеристику……

Циничный рассказ одного из видных участников преступления, совершенного над Россией, чрезвычайно колоритен.

В то время, как Государство, тратило громадный деньги на создание и поддержание на должной высоте боевых и технических требований своего флота, для защиты своих интересов от внешних врагов,—враги внутренние, самые опасные и страшные враги, — своей, как они выражаются, „кипучей деятельностью» делали то, что весь смысл существования могущественного русского флота не только сводили на -нет, но, более того, из этого флота уготовляли себе главного, наиболее сильного своего союзника.

И для чего это делалось? Для блага государства, народа?

Вовсе нет. Это делалось для того, чтобы привести России в то состояние, в котором она находится теперь…

И как легко все удавалось…

Но неужели начальство, офицерский состав — ничего не понимали и не сознавали? Неужели им не приходила в голову мысль о том, что будет с Россией и с ними самими, когда это могучее орудие, предназначенное для защиты Родины, повернется и против Родины, и против них же?

Увы! В большинстве случаев, они не сознавали страшной опасности: формально исполнив свой очередной,, номер» служебных занятий, они мало заботились о том, что, по точному смыслу уставов, не входило в число их прямых обязанностей, и что только по Присяги, данной ими на верность службы, подразумевалось как прямой долг их службы и чести.

Но слова Присяги так всеобъемлюще требовательны…

Они написаны в таком общем духе, что нельзя же всю жизнь свою приноравливать к ним: тогда, пожалуй, ни минуты нельзя было бы использовать для своих личных удовольствий. Притом же, многие приносили Присягу на верность Государеву Делу так же формально-равнодушно, как выполняли и службу Государеву.

В лучших, исключительных случаях, понимали офицеры о готовившемся ужасе. Но что они могли сделать?… „Один в поле — не воин». Кто стал бы их слушать? Русские люди последнего времени имели очень странный понятия о Государевой службе.

Вспоминаю, в девяностых годах, когда Куропаткина только что назначили Военным Министром, мой покойный отец, при первой встрече с ним, его поздравил и сказал: „желаю Вам Божьей Помощи и успеха в Вашем трудном и ответственном деле»… «О», — развязно ответил Куропаткин: «я уже вполне освоился с своим положением.»

Виктор Федорович. Представьте себе — я не только удостоился милостивого доверия и внимания и Государя, и Императрицы, но успел уже подружиться и с маленькими Великими Княжнами»… „Я не такой успех имел в виду, когда пожелал Вам его»: холодно возразил мой отец.

Итак, надвигавшуюся грозу сознавало очень незначительное меньшинство. Большинство же беззаботных и легкомысленных Россиян уподоблялось той птичке, о которой говорить старая песенка:

„Ходить птичка весело по тропинке бедствий,

Не предвидя от сего никаких последствий»….

Когда съезжали на берег в иностранном порту матросы которых поджидали „партийные работники», съезжали в офицеры, чтобы повеселиться и отдохнуть от однообразной жизни во время плавания.   Этот веселый досуг дорого обошелся несчастным, из которых очень большая часть, в 1917 году, была зверски перебита или потоплена собственными матросами.

Социал — революционеры, а главное — их еврейские руководители отлично знали свое дело, вели его планомерно и в высшей степени искусно.

Для разрушения России, евреям необходима была помощь, самих русских людей, и на такое приспособление русских людей они с давних пор направили свои стремления. Казалось бы, что подобные стремления являются совсем дикими и несбыточными? Как же можно было рассчитывать, что русские люди будут помогать евреям разрушать русское же государство?

Ведь, это выходило бы чем то в роде нелепости и несообразности?

Оказалось, что на такую нелепость и такую несообразность — рассчитывать было можно: евреи блистательно это показали.   Ибо они сумели устроить так, что Русское Государство было разрушено русскими же руками.

Этих русских людей надо было только сделать, как это стало называться на революционном языке „сознательными». Тут, в этом слове, заключалась вся премудрость обращения русского народа в палача собственной Родины. «Созидательный», был и атеистом, и социалистом, и интернационалистом, и террористом но приказу пейсатого начальника, и, наконец, темь — партийным работником», который, мудрствуя лукаво, творил в России еврейское дело „не на — страх, а на совесть».

Сначала „сознательными» были сделаны русские студенты, учащаяся молодежь, на которую Родина по праву рассчитывала как на очередных исполнителей русских национальных и государственных идеалов. Расчеты не оправдались, ибо эта молодежь, почти вся, была заведена, как стадо баранов, в дебри политиканствующей софистики и в них запуталась.

Затем пошла очередь рабочих; и они стали почти сплошь все — „сознательными».

Во славу Израиля, стали „сознательными» и матросы — ценный вклад в „сокровищницу» собирательной еврейской подлости.

Оставалось самое трудное, а именно — сделать „сознательными» русских солдат Армии. Твердый это был оплот Царя и Родины; нелегко было развратить эту мощную государственную силу… Но евреи и тут не оплошали: с помощью двух неудачных войн, через посредство напряженных усилий повсеместной агитации, и этот оплот удалось свалить, да еще свалить так удачно, что выскочивший из обломков „сознательный товарищ» стал, „за милую душу», Родину свою разрушать с таким усердием, что превзошел всё возложенный на него ожидания.

Так, по-видимому просто, путем шестидесятилетней, планомерной работы, совершено было крушение великой, могущественной, Всероссийской Империи.

Но кто же так плохо защищал Империи? Что же делала Власть, которой эта Империя была вручена? Неужели внешнее выражение этой Власти, Имперское Правительство, не понимало опасности? Неужели оно бездействовало?

Нет, оно работало, это правительство, работало энергично и опасность понимало. Министерство Внутренних Дел часто возглавлялось людьми выдающимися по уму, характеру, силе воли, верности и преданности Престолу и России. Корпус Жандармов „кипучей» деятельности эсеров противопоставлял не менее кипучую деятельность. Но… страна была населена беспечными, легкомысленными Россиянами, и в состав, правительственного аппарата входили также большою частью подобные же Россияне…

На войне существуют два вида обороны: пассивная оборона и активная. Как ни была бы обставлена пассивная оборона наилучшими средствами защиты, она почти всегда, за очень, очень редкими исключениями, ведет в конечном результате к поражению, ибо активный противник, против которого обороняются, имеет за себя надежными союзниками почин действий, решительность и свободу их выбора: за него- творческая инициатива, а там, где творчество, там и реальные результаты, там и успех.

За то активная оборона, очень часто, при энергии, стойкости и предприимчивости обороняющегося, дарует ему победу- опять же в силу наличности того же творческого начала в действиях.

От злого Иудея, против твердынь русской государственности направившего всю силу своего седого опыта, своей пронырливости и ненависти, русское правительство оборонялось почти только — пассивно.

Но эта пассивная оборона была снабжена самыми могущественными средствами защиты, соответственно той неисполнимой ценности, которая подлежала обороне — т. е. всей тысячелетней России.  Само по себе, правительство с трудом могло бы делать больше того, что делало… Но всей мощи обороны было недостаточно против творческого созидания Иудея, как бы там ни было, но он творил большое, сатанински умное дело, планомерно и последовательно преступная исконных и свободных русских людей в покорных, не рассуждающих рабов — „ шабес — гоев «, подготовителей будущего Иудейского владычества.

Напрасно некоторые видные, талантливые представители Жандармского Корпуса, понимая грозные пробелы пассивной обороны, пытались приспособить свой аппарат к особой форме активности, а именно — к провокации, к Азефоновщине.

Этот способ, помимо своей безнравственности и нечистоплотности, помимо того, что он вел к профанации престижа и авторитета правительства, был слишком мелок, слишком поверхностен и односторонен, чтобы мог стать сильным  оружием в грандиозном и односторонен, чтобы мог стать сильным оружием в грандиозной, мировой борьбе, веденной злобным иудеем. К тому же, оружие это было и обоюдоострым: ему в ответ и в парализование его действие враг легко мог противопоставить тоже оружие, что он и сделал.

Нет, эти частичные, близкорукие и нечистые меры не могли помочь!

Для активной обороны Государства правительство должно было выдвинуть творческое, созидательное начало: против армии „сознательных» русских „шабес — гоев «, которых организовывал и выставлял в бой Воинствующий Израиль, Русская Государственная Власть должна была создавать свою армию сознательных, честных и верных русских граждан.

Правительство не могло одно, без помощи и поддержки, обуздать эту мощную, всепобеждающую, праведную Русскую Силу.  Для этой цели ему необходима была помощь русских общественных сил. Но эти силы, в преобладающем большинстве, состояли именно из тех Россиян, на которых я указывал.

Вот почему все попытки в этом направлении оставались бесплодными… „Авось!», „Небось!», „Как Нибудь!» и „Ничего!» — проклятые русские словечки!…..

А то еще любимое словечко разных русских общественных, корпоративных собраний и депутаций, периодически повторявшееся в особо-торжественных случаях: „Припадая к стопам обожаемого Монарха, готовы жизнь положить»… и т. д. и т. д.

Составив такую витиеватую телеграмму или „прочувствованный» Верноподданнический адрес, Россияне считали свой патриотический и государственный долг исчерпанным и погружались снова в инертность своего „обывательского» житья.

Одна Государственная Дума действовала активно, только отнюдь не как охранительница государственных устоев, но как ловко замаскированный „шабес — гой»…

Я знаю случай, когда одному Штабс — Ротмистру, во время, предшествовавшее смуте 1905 года, довелось понять, какую опасность представляют для нашей Родины все эти „сознательные» рабочие и матросы, к тому времени с каждым годом все более распложавшееся. После 1905 года стали уже появляться и „сознательные» солдаты в количестве еще не значительному но все же угрожающем.

Ясно было, что наш долг, офицеров, заключался в том, чтобы из своих солдат создавать своих „сознательных», как и долг помещиков был такую же „сознательную» среду образовывать из крестьян. Одинаковы были обязанности и фабрикантов и промышленников в отношении своих рабочих, вообще каждого образованного, честного русского человека в отношении окружающих его темных и невежественных людей, не говоря уже о духовенстве, которое должно было идти впереди такой деятельности.

Одним словом, на всех поприщах государственной и общественной службы, и частного существовании каждого гражданина, если он был честным, верным сыном своей Родины — предлежал священный долг придти на помощь Русской Власти в отстаивании Русской Государственности.

В круге своей специальности, относительно мер и способов, какими мы должны были воздействовать на наших нижних чинов, моему знакомому приходилось горячо проповедовал свои мысли: он высказывал их всем, кому мог, из тех кому сие видать надлежало. Пробовал писать в „Русском Инвалиде»: но все его статьи любезно отклонялись. Писал в других журналах, но никто из влиятельных людей внимания не обращал.

Да и то сказать — где же было внимание обращать. „Отбарабанив» свои служебные часы, никто не любил утруждать тебя еще какими либо „сверхурочными» государственными делами. Каждый спешил пообедать, а затем засесть за карточный стол, который, в сущности говоря, и служащему, и не служащему Россиянину представлялся главным смыслом, или по крайней мере главной отрадой существования.

„Союз Русского Народа» и некоторый другие организации созданные людьми, отдававшими себе отчет в совершавшихся событиях, тщетно пытались образовать чистое, Русское, национальное течение „Против Течения». Ни откуда настоящей, достаточной и действенной помощи эти организации не получали.

Дубровины, Марковы, Пуришкевичи, Булацели — могли многое рассказать о том, как мало было у них друзей, покровителей и помощников, и какое бесчестное количество врагов…

К тому же — все они еще и ожесточенно ссорились между собой, на почве личного честолюбия, личного тщеславия, личных интересов и забот…

О, Россияне…

 

 

Глава 5

Черное войско.

————————————————————————

 

Военная катастрофа 1915 года. Императорская Гвардия и Генерал-Адъютант Безобразов. Упадок воинского духа. Туземная Дивизия под предводительством Великого Князя Михаила Александровича. „Трупики для донесений». Русский Генеральный Штаб и Академия Генерального Штаба. Мнения о нашем Генеральном Штабе Германского офицера и Воеводы Путника. Расширение прав Генерального Штаба при Сухомлинове. „Моменты»-заговорщики. Возложение на Себя Государем Императором Верховного Командования. Великий Князь Николай Николаевич. Генерал Алексеев. Отношение к заговору высшего командного состава Армии. Рузский. Ротмистр Граф А. В. Гендриков. Псковская западня и „верноподданнические » телеграммы главнокомандующих. Генерал В.И. Гурко. Случайные железнодорожные разговоры. Неожиданность переворота для Армии. Генерал- Адъютантские вензеля. Подпольный шпион при Ставке. Обеспечение победы планом кампании 1915 —1917 г. г. Боязнь заговорщиков конечной победы Царской Армии.   Письмо Милюкова. Усиление крамолы.

————————————————————————

„Тогда один из двенадцати, называемый Иуда Искариот, пошел к первосвященникам. И сказал: что вы дадите мне; я вам предам Его? Они предложили ему тридцать серебреников «…

Матф. XXVI, ст. 14-15.

 

 

Военная катастрофа, летом 1915 года разразившаяся над ошеломленной, приведенной в недоумелое отчаяние и растерянность, Россией, была потрясающим ударом, сокрушившим в корне дух народный. Как мы выше уже упомянули, эта катастрофа знаменовала не только полное крушение первого периода кампании, не только заставляла опасаться конечного нашего поражения, но она разбивала последние устои Империи, уже в достаточной мере расшатанные революционной пропагандой, и ставила крест над всеми заветами старой России, над всеми возможностями сохранения и ограждения ее могущества и преуспеяния. С этого момента были парализованы все консервативные, искренно-патриотические силы страны, которые могли бы сосредоточить свое противодействие надвигавшейся беде.

Я в данном случае не имею в виду правительственного противодействия: оно, разумеется, пыталось бороться до последнего, рокового часа, в лице более или менее достойных, и более или менее сознающих грозное положение, своих представителей. Но правительству в тот момент было необходимо, для сохранения равновесия, иметь возможность опереться на какие-либо общественный силы, которые могли бы быть использованы в смысле восстановления и укрепления пошатнувшегося авторитета власти. Таких сил в своем распоряжении правительство уже не имело: оно все было охвачено не то прогрессивным параличом, не то быстро распространявшейся заразой массового безумия.

Трудно было бы касаться вопроса о том, кто был виноват в катастрофических неудачах лета 1915 года. Было бы опрометчиво и несправедливо бросать всю тяжесть обвинений на Верховного Главнокомандующего, Великого Князя Николая Николаевича. Было бы не менее опрометчиво и не менее несправедливо теперь, когда мы многое узнали из того, что так превратно и тенденциозно рассказывалось в то время, если бы всю вину за наши неудачи мы бросили на первую жертву масонского подкопа, злоб и завистей людских, а именно — на Сухомлинова.

Сухомлинов был неповинен ни в недоказанной и сомнительной измене Мясоедова, погибшего, кажется, искупительной жертвой, ни в злоупотреблениях, которые якобы имели место в его управлении военным министерством, ни в трагическом недостатке винтовок и снарядов, которым мы страдали отчасти вследствие несовершенства и неурядиц транспорта, отчасти вследствие административных непорядков, существовавших в действовавшей армии, но главным образом вследствие интриг и противогосударственных настроений государственной думы, еще до войны предпринявшей поход против всего Правительства Императора Николая II, а особливо против Военного Министра, которого все мероприятия тенденциозно и пристрастно критиковались, дискредитировались и тормозились.

Сухомлинов, может быть, и бывал грешен некоторой долей нелишней доверчивости, пожалуй даже и непредусмотрительности, но никак ни одним из тех тяжких государственных преступлений, в которых его страстно обвиняло раздраженное, несправедливое и неосведомленное общественное мнение всей России.

Причины наших неудач надо искать глубже — в выявившихся наконец результатах злой работы внутренних врагов России, в течете трех последовательных поколений (шестьдесят!, лет) систематически развращавших русский народ и сноровисто подготавливавших то революционное быдло, которое кровавыми варевом своих преступлении разнесло далеко по всему миру угар своего бессмысленно злобного, самоубийственного похмелья и своей службой чужим вожакам убийств и злодеяний обесчестило летописи своей Истории.

Несмотря на воинственные настроения 1914 года и казавшийся прочным патриотический подъем народных чувств, по существу фальсифицированный в большой степени газетной рекламой, — русский народ встал на войну с Германией вовсе не тем, каким умел бывать раньше, когда своему „Батюшке-Царю» отдавала соль Земли Русской, бессмертных в памяти народной, незабвенных наших старых солдат, о которых величайший, гениальнейший авторитет Войны, Император Наполеон I, говорил: „русского солдата мало убить — надо его еще повалить»…

В первые два года войны, да и в последующие два, но уже в более редких исключениях, были у нас воинская части — полки, дивизии и целые корпуса, являвшие примеры высокой воинской доблести и умевшие поддержать старую, заслуженную славу русских боевых знамен.

Прежде всего, наша Императорская Гвардия в 1914 и 1915 г. г. была бесподобна и вся легла, в почти полном составе офицеров и нижних чинов, на кровавых полях боевых столкновений.

Несмотря на неотъемлемое право Русской Гвардии на всеобщее уважение к проявленным ею мужеству, стойкости, непоколебимости в исполнении своего долга Царю и Родине, несмотря на то, что за первые два года войны она стяжала много новых лавров к старым памятникам былой своей доблести, несмотря на ее во всех отношениях примерное и блестящее боевое состояние и на высокий дух — в эту войну, и пожалуй в первый раз за всю русскую военную историю, взаимоотношения между Гвардией и Армией были менее братскими и искренними, и не всегда, подчиняясь недостойным чувствам зависти и соперничества, Гвардии воздавалось справедливо должное от других собратий по оружию, склонных умалять ее заслуги и относиться к ней если не с неприязнью, то с некоторым предубеждением.

Вселить раздор между отдельными частями одного общего целого, каким должна была быть вся Армия — входило в расчеты сеятелей всероссийской смуты, и они разумеется не преминули способствовать возрастанию семян раздора и взаимного недоверия, ими же самими посеянных.

Дело было в том, что Гвардию считали одним из сильнейших препятствий для осуществления подготовлявшейся революции: всем были известны ее испытанные верноподданнические чувства и крепкие полковые традиции, обеспечивавшие надежную защиту государственного могущества и Неприкосновенности Всероссийского Престола.

Принимались все меры для паралича этой силы, и в этих видах, в течете трех лет, Гвардию выставляли вперед на почетную, но обоюдоострую обязанность постоянного участия во всех боевых действиях, наиболее почетно-ответственных, но и наиболее губительно- исстрачивавших весь коренной состав этого отборного войска.

В самом начале войны совершена была ошибка, когда всю Гвардии отправили в поход, не оставив половины каждого полка для охраны столицы.

С самого начала войны, не сдерживали воинственного настроения гвардейских офицеров, целиком выступивших в кровопролитные сражения, в составе своих рот, в неограниченном числе, много превышавшем требуемое.  Бывали случаи, что из рот, в первые же дни, выбывали все офицеры, выступившие в бой вдвое и втрое в большем количестве, чем следовало для занятия строевых должностей, ту ошибку поняли только позже, когда везде и повсюду стал ощущаться большой недостаток офицеров.

Я не боюсь впасть в ошибку или крайность, утверждая, что где то, кем то, определенно проводился тайный замысел возможно скорее изжить, испепелить настоящей, опасный состав старой Русской Гвардии.   Вполне сознавая ответственность, которую беру на свою совесть, я кроме того утверждаю, что многие высшие военные начальники из генералов генерального штаба не были чужды этой тенденции, правда, не всеми понятой во всей гнусной осязательности ее затаенного предательства.

Кроме предателей и слуг масонства, не все и честные наши военные начальники понимали, что сознательно, намеренно, умышленно губится цвет нашей Армии, главный оплот Престола — Гвардия…

Некоторые, однако, понимали, становились выше других, боролись как могли против этого и… безрезультатно. Стремления сохранить целой основу, на которой потом виделось бы возрождение Гвардии, честного, благородного, безвестно преданного Престолу Генерал -Адъютанта В. М. Безоразова, чутко, проникновенно сознававшего затаенную мысль заговорщиков, встречаясь с какой то невидимой волной, неизменно рушились…

К несчастью, немного было, даже среди честных и верных генералов, таких, кто обладал бы в этом случае чуткостью и дальновидностью Безобравова. Немного Государь имел и таких, всем сердцем и всей душой Его любящих, самоотверженно Ему преданных, подданных. Оттого то Безобразова заблаговременно, до революции, убрали, разорвали его связь с Гвардией…

Дам пример, обратный Безобравову.

Хороша была и почти вся наша армейская кавалерия: там царили традиционная преданность и верность Престолу. Вследствие гораздо меньших, сравнительно с Пехотой, потерь на войне, там сохранялся основной кадр офицеров и в старом духе воспитанных нижних чинов. Пополнения развращенной и распропагандированной, революционной молодежью там не могли иметь того губительного воздействия, какое производили в опустошенной боями пехоте…

Что же было делать заговорщикам, чтобы парализовать такой „опасный элемент?» Уничтожить его, как уничтожили Гвардию? Но осуществить этот план, в его целом, было затруднительно, да и поздно — не хватило бы времени для полного уничтожения…

„Талантливые люди» придумали двоякое разрешение затруднения.

В 1916 году значительную часть кавалерии спешили и послали в окопы, в пешие атаки, в пешие бои и сразу сильно повысили процент боевой убыли (особенно — офицеров) и тем расширили доступ „драгоценных» для революции пополнений, несших в чистые, здоровые полки свой гнилостный яд разложения..

Кроме того, однородная служба сближала тесно жизнь кавалерии с жизнью пехоты, и „готовая» пехота получала обширное поле действия для „подготавливайся» кавалерии. .

Так губили драгоценный (в настоящем смысле) род оружия, искренно думая о пользе делу… Увы! Видимый инициатор этого плана, один из доблестных наших генералов, горько ошибался в этом случае, сам того не сознавая…

Чтобы полнее осветить вопрос о происках, направленных против Гвардии, следует упомянуть о борьбе, которую вел Командир Гвардейского Корпуса, все тот же Генерал — Адъютант Безобразов, с Управлениями Генерального и Главного Штабов и вообще с высшими чинами Военного Ведомства, разумеется, поголовно числившимися по Черному Войску.

В каждом гвардейском полку общество господ офицеров составляло замкнутую, сплоченную корпорацию, которая, во главе со старшим полковником, хранила и поддерживала дух, заветы, традиции, дававшие свою особую индивидуальность каждому полку и отличавшие его от других. Таким образом полк не был только одним из „номеров; дивизии, но представлял определенную, самодовлеющую, индивидуальную величину.

Этот порядок обеспечивал высокие качества Гвардии и преемственно поддерживался тем, что каждая такая офицерская корпорация самостоятельно решала вопросы о приеме в полк новых своих членов, т. е. — что никто из молодых офицеров, выпускаемых из военных училищ, не мог по своему желанию войти в любой из гвардейских полков, но должен был для того удостоиться согласия господь офицеров его принять в свою среду.

Такой порядок был бы необходим для всей Армии, но особенно обязателен для Гвардии, на которой лежит долг охранять оплот России — Царский Престол и Императорское Правительство.

Что касается состава нижних чинов в гвардейских полках, то они поступали по набору решительно из всех частей России, причем подбирались преимущественно из лучших новобранцев.

И это — также было необходимо все для той же цели первостепенного государственного значения — для охраны сосредоточенного в столице Империи Центра Власти.

Вполне понятно, что заговорщикам, масонам и их сознательным и несознательным агентам, очень не нравились эти два начала, и они уже давно пробовали добиться их уничтожения. Но, в нормальный, Императорский период существования России, эти начала оставались незыблемыми.

Уже давно такое положите стало вызывать неодобрительные отзывы многих наших „ученых» генералов из Черного Войска.

Будущей Генерал-Адъютант и „генерал-предатель» Алексеев, в начале девятисотых годов, в бытность свою профессором Военной Истории в Академии Генерального Штаба, с кафедры высказывал своим слушателям мысли, выражавшие не сочувствие идее существования Гвардии.

Для профессора было в значительной степени бестактно высказывать такое свое личное мнение перед аудиторией, в состав которой входил известный процент гвардейских офицеров. Для генерала службы Его Величества было дерзко и нелояльно критиковать то, что поддерживалось и одобрялось Государем Императором. Если в Университете свободное изложение теории, лично лектором исповедуемых, для штатского профессора и бывало допустимо, то военнослужащему, связанному воинской Присягой и воинской дисциплиной, никак нельзя было позволять себе эту вольность.

В том то и была беда, что „ученые генералы» духом воинской дисциплины и уважением к воинской Присяге, принесенной ими, как и другими, — проникнуты были мало и с ними мало считались.

Тот же Алексеев, в той же Академии и с той же кафедры, много говорил о не современности и вреде существования Дворянского Сословия.

Генерал, однако, не был же профессором Государственного Права, но Военной Истории: к чему же ему было затрагивать вопросы, чуждые его специальности, и опять же для военнослужащего не допускавшие критики?

Эту мысль, ограничивающую для военнослужащих права личности, но возвышающую доблесть и достоинство рыцарственного служения, не поймут многие штатские; увы, не поймут ее и очень многие военные нынешнего времени… Но она верна, и только при ее восчувствовании государство может считать себя обеспеченным под охраной своей армии. Иначе в любой момент затруднительных осложнений, который всегда возможны и вероятны в сложных явлениях исторической жизни государства, может произойти то, что произошло в России, когда, в пору труднейшей из войн, какие когда либо знала наша Истории, доверенные вожди Армии бесчестно, клятвопреступно изменили своему Верховному Вождю и Государю, предали и Его, и России, и таким образом стали первыми, основными виновниками всех воспоследовавших ужасов, всего не избытого позора и раззора Родной Страны..

Как только, к 1916 году, вследствие громадной убыли доблестно павших офицеров, в офицерском составе нашей Армии стало грозно ощущаться острое поредение, Генеральный Штаб, в отношении Гвардии, воспользовался этим пробелом и стал настаивать на том, чтобы был нарушен обычай, ограждавший целость, единение, сплоченность гвардейских полков и их до той поры несокрушимую верность исконным заветам русской государственности. Штабные генералы решили, что надо воспользоваться трудными обстоятельствами войны, которой неудачи произошли не без их участия и вины, и уничтожить раз навсегда права офицерских корпораций охранять достоинство и честь своей среды. Под предлогом вредных проволочек времени и нежелательных в военное время осложнений, стали впускать в полки офицеров, не обусловливая этот выпуск согласием полковой офицерской семьи.

Против этого нарушения старых полковых традиций энергично восстал Генерал-Адъютант Безобразов, и только послов того, как его удалось сменить, смешанная толпа молодых людей, с бору да с сосенки, заполонила знаменитые своей старой доблестью полки. В дни революции, многие из этих „гвардейцев» новой формации опозорили честь полков, мундиры которых носили „непрошенными гостями».

Так же энергично боролся Безобразов против стремления Штаба ввести в Гвардии территориальную систему комплектования.

До последнего времени, стоявшие в Петрограде гвардейские запасные батальоны, имевшие назначением обучение новобранцев и пополнение ими убыли своих действующих полков, — до последнего времени, как я говорю, эти батальоны получали новобранцев на старых основаниях: для Гвардии отбирались новобранцы с населения всей России, без ограничения какими-нибудь округами или губерниями нашей территории.

Опять таки под предлогом затруднений военного времени, „ученым» генералам показалось очень соблазнительным использовать момент и ввести новый порядок, при котором гвардейские запасные батальоны получали бы своих новобранцев исключительно, из населения губерний, ближайших к месту стоянки этих батальонов, т. е. к Петрограду.

Для человека, упускающего из вида смысл и назначение Гвардии, или не желающего считаться с очевидностью той истины, что охрана столицы Империи отборными, безусловно надежными и верными Присяге, воинскими частями — является необходимым залогом спокойствия, целости и преуспевания Государства, для такого человека вновь вводимая мера могла показаться вполне разумной и целесообразной.

Но при такой мере элемент подбора и выбора совершенно исчезал: в ряды Гвардии автоматически вливалось население Петроградской и окрестных с нею губерний.  Эти губернии населены почти сплошь фабричными и заводскими рабочими, в конец за последнее время распропагандированными в революционном духе. Что касается крестьян этих губерний, мы можем отчасти судить о степени их потрясающей развращенности по нашумевшей в свое время книге Родионова — „Наше Преступление». Родионов описал в своей книге Белозерский Уезд Новгородской Губернии. Я случайно знаю этот уезд и нахожу, что автор описал его фотографически верно, но… греховный мрак духовного и нравственно одичания этого уезда в действительности еще более беспросветен был в то время, чем в книге.

И вот таким то элементом решили пополнять, в кровавых и победных боях поредевшие, ряды старой, доблестной, русской Императорской Гвардии…

Вполне естественно, что честный и верный Безобразов, пока стоял во главе Гвардии, не мог допустить, не мог санкционировать малодушным непротивлением такого бесславного эпилога ее славной Истории.

Только с уходом Генерал- Адъютанта Безобразова удалось скрытым врагам России настоять на своем и ввести этот новый порядок, лишавший Гвардии не только возможности быть укомплектованной отборной, надежной в государственном смысле частью населения, но еще, как бы умышленно, вливавший в ее составь явно «революционный сброд». Этот сброд и оказался вскоре достойными „товарищами» Керенского и „революционной бабушки», покрывшими позором седую славу наших знамен…(*)

Неужели можно допустить, со стороны „Черного Войска», такое недомыслие, чтобы предположить, что оно не видало, что творило? Не правильнее ли будет утверждать, что оно умышленно и сознательно революционной Гвардии, бывшую до той поры верным и надежным оплотом атакованной со всех сторон Монархии?

Рядом с Гвардией, много было и других войсковых единиц, доблестью, мужеством и самоотвержением нисколько ей не уступавших.

Сибирские корпуса, Кавказские, многие из Центральной России, Кавалерия, легендарная Туземная Дивизия, даже многие наспех сколоченные, запасные части — показали себя вполне на высоте выпавшего на их долю тяжелого и самоотверженного, государственного долга. Но никогда, ни в одну войну, не было, с самого начала, столько случаев, когда и отдельные лица, и целые части выказывали паническую трусость, дряблое и неустойчивое понимание воинской

—————————————————————————

(*) Вспоминается характерный эпизод из моих тюремных переживаний. Я сидел в 1918 году в Петроградской тюрьме,, Кресты». Как и полагается, там ежедневно сменялись караулы из различных революционных полков. Однажды, при карауле бывшего Лейб -Гвардии московского полка, со мной разговаривал караульный начальник, бравый унтер- офицер старого времени, но вполне революционизированный, причем в хитрых его глазах бегали очень неуспокоительные искорки. Как раз в тот день мы, заключенные нашего отделения тюрьмы, подвергались большой опасности, так как настроение караула по отношению к нам было отвратительное. Этот унтер-офицер говорил: „Не понимаю, как могло Царское правительство сделать такую глупость, чтобы услать всю Гвардию на войну. Если б оставалось в Петрограде по одному батальону наших полков тогдашнего состава, никакой революции нельзя бы было сделать.  “Я теперь сам сделался социалистом и революционером; но помню, как у нас тогда было: ту Гвардию, что была тогда — революционерам было невозможно обратить на свою сторону»…

—————————————————————————

 

чести и, если уж не вспоминать о таких позорных исключениях, то довольно часто встречавшаяся робость и нерешительность, легшие в основу наших роковых неудач 14 и 15 годов.

И вместе с тем никогда, ни в какую другую войну, и Правительство, и русские общественные круги, вся Россия, не выказывали такой бдительной заботливости о солдате и его семье, об офицерах и офицерских семьях, как в эту войну…

Посадки, взращенные нашей интеллигенцией под „попечительным» руководством разрушительного еврейского влияния, дали плоды сторицей в один из самых трагических моментов нашей Истории. Как когда то говорили, что немецкий учитель был победителем под Седаном, так теперь можно уверенно сказать, что русский народный учитель был подлым творцом нашей боевой несостоятельности и ее последствий — горя, страданий, несчастья и порабощения России.

Было бы грешно нападать на одни низшие слои русской армии.

В хороших руках, под руководством начальников прежнего уклада, русский солдат в том составе, в котором он начал войну, мог еще воспрянуть не в конец упавшим духом и воскресить свою вековую славу. Так и бывало там, где начальники еще не потеряли связи с былыми воинскими заветами нашего прошлого, где основы их верноподданнической, честной и прямолинейной службы поддерживали в подчиненных обаятельный облик чистого, благородного воина. К несчастью, уже с 1915 года, а особенно в 1916 году, стали вливаться в среду нижних чинов, волна за волной, распропагандированные, в корне развращенные элементы, которых влияние стало действовать с интенсивной тлетворностью, с каждым днем все более затрудняя усилия начальников в их борьбе против надвигавшегося развала дисциплины и воинского духа.

Настолько много значило влияние настоящих, старого типа русских офицеров, в противоположность тем эрзац- офицерам (и военного, и довоенного времени), которые позже „приветствовали» (!) Керенского — можно было видеть на примерах многих полков, удерживавшихся в порядке еще много месяцев даже по наступлении революционного шквала.

Такими были очень многие кавалерийские полки, где убыль офицеров была, разумеется, гораздо меньше, чем в пехоте, а потому сохранялись дольше единство и целость воинских частей, не сразу порывавших связи с началами дисциплины, порядка и сплоченности…

Мы видели, что, вследствие наличности подобных настоящих офицеров, понадобилось уничтожить всю Гвардейскую Пехоту, чтобы парализовать опасность, угрожавшую в ее лице всем замыслам революционеров.

Мы видели, еще в самые первые месяцы революции, как в наилучшие полки, сохранявшие порядок и свою сплоченную индивидуальность, посылались партии особенно выдающихся умных и ловких агитаторов, предназначенных для разрушения и уничтожения того, что зовется воинским духом, и чем граждане каждой страны, кроме нашей, дорожат и гордятся, как залогом своего благосостояния и преуспевания.

Ведь, нет страны, кроме нашей, где возможно было бы то отношение к своей национальной армии, какого придерживалась наша интеллигенция, в течении многих десятилетий, а особенно наша „учащаяся молодежь», студенты разных высших школ, и даже гимназисты, наученные своими бессовестными родителями и вообще „старшими».

Этому удивляться нечего, ибо высшие школы наши с давних пор были рассадником масонских влияний, в лице большинства недостойных своего ученого звания, бесчестных профессоров, бывших в руках врагов России послушным и глупым орудием заговора, против их же собственной Родины веденного.

Пренебрежение, дискредитирование, затаенное или открытое, сознательное либо инстинктивное, недоброжелательство и полное незнание и непонимание военной жизни, с ее тяжелым, самоотверженным трудом и благородным подъемом духа, с бременем ее больших жертв и затруднениями малой материальной обеспеченности — вот что, сплошь и рядом, почти везде, встречал заурядный скромный труженик — офицер со стороны заурядного русского общества.

Тоже явление, которое наблюдалось относительно Гвардии с самого начала войны, повторилось в упомянутой выше Туземной Дивизии. В ней блестящий состав офицеров создал из этой вновь образованной, так сказать, новорожденной единицы образцовую часть.

Под водительством своего доблестного, лихого Начальника, Царева Брата, Великого Князя Михаила Александровича, спокойным, бестрепетным мужеством Своим умением вдохновлять подчиненных особым, героическим порывом, как бы из средневекового рыцарского эпоса возродившимся в ХХ веке, эта Дивизия многими свершенными подвигами стяжала себе неувядаемую славу.

Такой Начальник Дивизии, как Великий Князь, в жесточайшем огне сохранявший железное хладнокровие, и испытанные храбрость, стойкость и верность такого Корпусного Командира, как незабвенный Граф Федор Артурович Келлер, при отборном составе великолепных боевых офицеров — все эти условия были настолько благоприятны для создания исключительно высокого воинского духа, что революция, с помощью ловких жидков -агитаторов расшатывавшая даже особенно хорошие и крепкие полки, ничего не могла поделать против этой твердыни Чести и Доблести. Потому решено, было применить тот же прием, которым свелась на нет русская Гвардия. Туземную Дивизию уничтожили, использовав присущие ей боевые качества. Вся она, почти в полном составе офицеров и нижних чинов, легла в целом ряде боев уже революционного 1917 года, покончив свое славное существование под Калушем и Тарнополем где одна единственная, среди „рысаков» адвоката Керенского, в последний раз за эту войну явила умирающий образец старой русской доблести.

После того, Дивизия была пополнена всадниками запасных, уже распропагандированных сотен и опасности для революционного «шабаша» больше не представляла. Немногие, оставшиеся в живых, офицеры прежнего состава разбрелись по России и при каждом удобном случае ожесточенно преследовались и убивались и бандами Керенского, и бандами Троцкого и Ленина.

Таких отрадных, освежающих душу примеров в анналах изжитой нами последней войны можно найти немало, и хотя бы несколько облегчить исстрадавшееся, униженное и поруганное русское самосознание.

Но сколько и других примеров, указывавших на упадок народного духа, пришлось перевидать и перетерпеть за эту злосчастную нашу войну. Личные, себялюбивые чувства, интриги, самолюбивые и честолюбивые соображения, соперничество и зависть к чужим успехам — эти недостойные, низкие, рабские инстинкты и стимулы руководили часто действиями военных начальников там, где благоговейная торжественность переживавшегося Родиной страшного испытания требовала того вдохновенного самоотречения, которое присуще избранникам Духа и даруется истинными военными добродетелями.

«Трупиков, трупиков побольше: они необходимы для донесений! » Эту возмутительно подлую, отвратительно-циничную фразу пустил в оборот один небезызвестный генерал, умелой рекламой изловчившийся составить себе кое-какое положение в армии.

«Трупики для донесений»! Дорого заплатило русское офицерство за такого рода отношение некоторых, очень немногих, своих собратий к священной жизни солдата, защитника Царя и Родины. Может быть инстинктивно, а отчасти и сознательно, восставшие солдаты на невинных, честных начальниках, благородных жертвах служебного долга припомнили и отомстили, вместо безмерно виновных, недостойных начальников…

Что касается высших начальников наших действовавших армий, то они с видом авгуров, что-то знавших и предвидевших, наблюдали за многими непорядками и настроениями, которые для немногих, умевших вникать в события и понимать их смысл, были уже грозными предвестниками будущего кромешного Ужаса.    „Авгуры» мало принимали мер для своевременного врачевания недугов, иные из тупого самодовольства ограниченности и тщеславия, другие — понимая гораздо более отчетливо и ясно все, вокруг них совершавшееся, и с философским спокойствием „посвященных» ожидая Грядущего.

Почти все эти начальники, начиная с добрых трех четвертей полковых командиров (кроме кавалерии) и почти всех начальников дивизий — принадлежали к „Черному Войску», т. е. к русскому Генеральному Штабу.

В русской армии офицеров Генерального Штаба было чрезвычайно много; гораздо больше, чем в какой бы то ни было другой армии. Вполне естественно, что в этой многочисленной корпорации находится известный процента вполне порядочных и хороших людей, честных, храбрых офицеров и даровитых военачальников. Эти люди, которые мне представляются исключениями из общего правила, не должны, разумеется, принимать на себя всего того, что я выскажу относительно общего типа „момента», как с давних пор называются в нашей армии офицеры Генерального Штаба, носящие на себе характерный, специфически неприятный, отпечаток своей особой корпорации. Эта корпорация нарочито обособлялась от всех других военнослужащих и составляла то особое „status in statu», которое можно сравнить не то с еврейским кагалом, не то с масонской ложей, обособленными тайной своей внутренней организацией от остальных граждан страны.

Таким образом я далек от того, чтобы оскорбить многих порядочных людей, носивших мундир Генерального Штаба, тем более, что этот мундир и для меня самого близок. Я имею высокую честь чтить в священной и дорогой не для одного меня, но и для всех, его знавших, памяти моего покойного отца одного из тех редких метеоров, который чистоту и благородство своей жизни проносит через нашу земную удоль без сучка и задоринки, озаряя все, к чему в жизни имел прикосновение, светом своего высокого духа, дарами очищенного от всех низин жизни ума и сокровищами большого, любвеобильного, отзывчивого и горячего сердца. Почти всю свою шестидесяти шестилетнюю службу в русской армии отец мой числился в Генеральном Штабе и часто носил его мундир. Служил он всегда в строю, не любя штабной службы и избегая ее, но тем не менее к корпорации Генерального Штаба принадлежал.

Уж это одно соображение заставляет меня чрезвычайно бережно относиться к вопросам о чести этого мундира, для которого считаю очень почетным, что мой отец его носил.

Но какова бы ни была бережность моего отношения к этому вопросу, нельзя умолчать о том, что есть правда, и правда очень неприглядная. По этому поводу и мой отец часто высказывал мнения, вполне сходные с моими.

С давних пор служба в Генеральном Штабе была обставлена в России особыми привилегиями и выгодами обеспеченной военной карьеры. Такими мерами правительство наше стремилось поднять в офицерской среде уровень специального образования и привлечь возможно большее число лучших офицеров к рассаднику этого образования — Академии Генерального Штаба.

Эта высшая военная школа, в прошлом, дала России много просвещенных, выдающихся людей, ознаменовавших свою полезную деятельность не только на военной службе, но и на многих, самых разнородных, высших постах государственного служения. Выходили из стен Академии действительно выдающиеся люди, по воспитанию своему, но нравственным достоинствам, по верности священным основам русской государственности, вполне соответствовавшее назначениям на видные ответственные служебные посты.

Но, приблизительно с восьмидесятых годов прошлого столетия, эта школа стала заметно портиться. В образовательном отношении она, вместо действительного просвещения, превратила свои программы в какую то схоластику тупого, узкого и бездарного заучивания разнообразных учебников, качество заменявших количеством вдалбливавшихся сведений. Академия стала сильно походить на до-реформенную бурсу. Сально развивавшаяся конкуренция между учащимися развращала нравы как обучаемых, так и обучающих. Качественный уровень профессорского персонала стал сильно понижаться. Во взаимных отношениях стали все чаще наблюдаться недостойные воинской среды заискивание, искательство, интриги, карьеристические происки…

Репутация Академии падала, в зависимости от чего падал и уровень офицеров, поступавших в Академии и затем пополнявших кадры Генерального Штаба.

С этих пор никак нельзя было признать, что офицеры Генерального Штаба действительно представляли собой отборную часть русского офицерства: ни в смысле воспитания, ни дарований, ни душевных свойств, такого отбора не было в этой среде.

Создавался тип выскочки-честолюбца, во что бы то ни стало стремившегося вознаградить себя за годы упорного, хотя и мало плодотворного, труда и за все лишения, унижения и трудности, претерпленные ради достижения своего привилегированного положения.

Создалась среда, в которую легко могли проникнуть масонские влияния; во всяком случае гораздо легче, чем в строевой состав армии, огражденный корпоративным духом полковых традиций.

Многое способствовало возможности такого проникновения: и поверхностное, одностороннее просвещение, не дающее настоящего знания и понимания жизни, но начиняющее самомнением и претензиями, и пестрый, разнокалиберный состав офицеров, развивающиеся страсти карьеры и честолюбивых замыслов, и соблазны служебной обстановки, предоставляющей в руки многие тайные карты государственных, часто мировых розыгрышей, и другие соблазны, более реальные…

С 1900-ых годов отрицательный черты, нами отмеченные, стали выступать с возрастающей резкостью.

Вместе с тем, Генеральный Штаб стремился забрать в свое ведение и под свой контроль всю войсковую жизнь, весь чуткий и отзывчивый темп этой жизни, требующий тонкого понимания и чувствования: но их не умели дать „ученые» теоретики, очень мало практически, и духовно подготовленные к тому слиянию с войсками, которое для каждого военного начальника является непременным условием производительности и успешности его работы.

Не удовлетворяясь штабными должностями, которыми в прежнее время ограничивались исключительные права „моментов» — ввиду того, что строевые командные должности распределялись почти равномерно между ними и строевыми офицерами — ныне они, мало по малу, монополизировали все высшие и средние командные должности почти исключительно среди своих. Такой захват оправдывался бы в том случае, если б они действительно на этих должностях оказывались на высоте положения.

Но во время последней войны, да и раньше, как раз „моменты’ явили столько случаев бездарности, неумения, малодушия, интриганства,. приспособляемости к компромиссам и передержкам, что приходилось горько сожалеть о добром старом времени, когда войска наши водились в бой, может быть, менее учеными, но более толковыми, даровитыми, опытными начальниками и… более верными слугами Царя и Родины.

Высказанное мнение о русском Генеральном Штабе вполне разделяется многими иностранными военными.

По этому поводу вспоминаю рассказ одного иностранца из родственного нам народа, прослужившего много лет на русской военной службе и участвовавшего в последней войне, в чине генерала, на должности Начальника кавалерийской дивизии.

Во главе своей дивизии, в Августе 1914 года, мой знакомый был в Восточной Пруссии. После одного успешного наступления, в результате которого дивизией занято было имение какого то крупного Прусского помещика, Начальник Дивизии, вместе со своим Штабом, расположился в помещичьем замке, куда к обеду пригласил двух, взятых в этот день в плен, германских офицеров — одного лейтенанта, а другого — майора Генерального Штаба.

Мой знакомый все свое детство прожил в Германии; немецкий язык знал не хуже своего родного; был хорошо знаком и близок с немецкой военной средой; поэтому разговор с пленным представлял для него большой интерес.

После обеда, генерал предложил майору пройтись по парку, окружавшему замок, и разговор между ними, обоими принял вполне задушевный, откровенный характер.

Скажите мне, Майор» — спросил генерал — „что думаете Вы о совершающихся событиях? Как Вы думаете, у кого имеется больше шансов на победу — у вас или у нас? Долго ли продлится война? Каково Ваше мнение о наших войсках?»

„На все вопросы Вашего Превосходительства дам подробное и откровенное изложение личных моих мнений» — отвечал майор: „Думаю, что нам предстоит война грандиозная и еще небывалая по числу жертв и испытаний, которых она потребует от воюющих народов. Кто победить? Этот вопрос не берусь разрешить теперь, при самом начале наших столкновений. У нас есть много оснований рассчитывать на окончательную победу: но, не будучи провидцем, разве можно учесть все шансы за и против? Шансы наши велики; но велики и шансы наших врагов, Англичан и Французов, Возможно, — и я так и надеюсь, — что победим мы. Но я вместе с тем очень опасаюсь возможности поворота военного счастья на сторону Англии и Франции.

Одно, в чем могу пророчествовать, Ваше Превосходительство, и что говорю вполне уверенно: при каком бы то ни было исходи войны, России ни в каком случае не победить, но неминуемо потерпит военную катастрофу»…

На крайнее удивление генерала, майор продолжал:

,, Вы не должны думать, Ваше Превосходительство, что, высказывая такое мнение, я поддаюсь какому либо шовинистическому настроенному или вообще увлечению: я сужу здраво и хладнокровно, отдаю должное многим боевым качествам русской армии и питаю к России несравненно менее шовинистические чувства, чем к нашим заклятым врагам, Англии и Франции. А между тем, я вполне допускаю возможность победы этих двух для нас очень опасных и враждебных народов, но не допускаю этой возможности для России.

Я думаю, что русская армия несет на себе крайне вредный, парализующий ее силы, балласт, при котором победа для нее немыслима: я имею в виду отвратительный русский Генеральный Штаб и думаю, что при его наличии невозможно рассчитывать на какие-либо серьезные успехи. К довершению вашей беды, этот Генеральный Штаб еще и перегружает Вашу армию, ибо в России офицеров Генерального Штаба так много, как, относительно, ни в одной армии других стран».

Действительность показала, что мнение, высказанное немецким майором, оказалось в некотором роде пророческим.

Интересно будет еще отметить мнение сербского генерала Путника о русском Генеральном Штабе.

Если б, ныне покойный, воевода Путник родился в стране, имеющей более крупное, влиятельное и самостоятельное международное положение, чем отечество его, Сербия, имя его гремело бы по всему миру в виду его исключительных военных дарований. Это был полководец „ Божьею Милостью», соединявший с большим и острым умом способность всецело подчинять себе, своей воле, войска и вести их всегда к успехам и победам. Таким образом, нельзя не признать мнение Путника в высокой степени авторитетными.

После блистательной Болгарской кампании 1913 года, когда Путник в несколько недель окончил эту победоносную войну, довершенную полным разгромом противника, — при первой же встречи с ним, Сербский Король передал ему высший Сербский орден, в прочувствованных выражениях высказав свою благодарность за заслуги его перед отечеством. Поблагодарив своего Государя, маститый воевода доложил Королю, что, принимая эту высокую награду, не считает себя ее достойным, ибо, будто бы, заслуги его были сильно преувеличены.

На это Король возразил: „Скромность есть большая добродетель, воевода; но не думаете ли Вы, что своей скромностью Вы переходите меру? По справедливости, Вы не имеете ни права, ни возможности умалять своих выдающихся заслуг»…

„Смею уверить Ваше Величество» — возразил Путник „что я нисколько не играю в скромность. Болгария заранее и неминуемо была обречена на разгром, и я только использовал ее отчаянное положение.

Дело в том, что, перед началом нашей войны с Болгарией, эта несчастная страна оказалась наводненной русскими офицерами Генерального Штаба, которые руководили обучением и действиями Болгарской армии: при таких условиях, участь Болгарии была предрешена, и ее поражение должно было произойти неминуемо и неизбежно»(*)…

Эта остроумная шутка вызвала общий смех всех, присутствовавших при этом разговоре.

Нам — не до смеха от этой шутки! Когда, Милостью Божьей, восстановится Россия, и все ее верные сыны будут наняты ее устроением на началах разумного понимания ее сущности и ее преднамеченных государственных задач, будет необходимо вдумчиво озаботиться об организации нашей военной мощи на более здоровых основаниях, чем было раньше. Было бы преступлением повторять старые ошибки и не уничтожить до корней той злокачественной язвы, которая выросла на теле нашей Армии, всегда бывшей доблестной и верной, пока эта язва не разъела ее могучего организма.

Высшее, специальное военное образование, разумеется, необходимо. Высшая школа, как рассадник этого образования, также необходима. Но раньше, чем ее строить, эту школу, на новых началах, я рекомендую сжечь до тла старую Академию и место, на котором она стояла, обильно полить сулемой или другой какой-нибудь сильной дезинфекционной жидкостью, чтобы радикально уничтожить всё старые, вредоносные микробы. И только тогда можно будет приступить к новой постройке.

В этом очерке я несколько раз выступал защитником генерала Сухомлинова против клеветнических, несправедливых

—————————————————————————

(*) Следует заметить, для точности, что офицеры русского Генерального Штаба находились в Болгарской армии только до столкновения ее с сербами; но, очевидно, если стать на точку зрения воеводы Путника, то и этого участия „моментов» было достаточно для будущего поражения Болгарии.

————————————————————————-

 

обвинений, которыми не посовестились русские люди чернить его незапятнанное имя.

Но чего бывшему Военному Министру нельзя простить, так это именно то окончательно преобладающее влияние и значение, который приобрели „моменты» за время его управления Министерством. Это — его невольная и несознательная, но тяжкая вина.

Пороки и недостатки Своего Генерального Штаба отлично уразумел и понял Государь Император Николай Александрович. Рассказывают (этот случай мною не был проверен, так что я за него не ручаюсь), будто бы Его Величество изволил высказаться по этому вопросу в следующих словах:

„Когда кончится война, Генеральный Штаб даст Мне ответ за все»…

Если, действительно, этот слух был верен, то „моменты» не пропустили из вида его грозного для них значения я содействием государственному перевороту избегли участи предстать на суд пред „Очи Государевы»….

Когда бы Россия от того так тяжко не пострадала, можно было бы отнестись с брезгливой снисходительностью к неумению, бездарности, растерянности и неподготовленности, проявленным „моментами» на войне, и бывшим одной из серьезных причин наших неудач: глупость — от Бога. Так говорить народная мудрость. Увы, этой глупостью и дряблостью воспользовались враги России и свили себе прочное масонское гнездо в толще и центре нашего Генерального Штаба: это гнездо — ячейка оказалось могучим средством, обеспечившим их успехи.

Но если глупость — от Бога, то подлость — от злой воли человека, от низости его душевных свойств, и потому простить подлую измену, которой себя обесчестили многие штабные офицеры — никак нельзя…

Государственный переворота 1-го Марта 1917 года не удался бы, если б во многих штабах действовавших армий не сидели участники заговора, среди которых оказались даже и командующие армиями.

С тех пор, как стоит Россия, такого черного дела никогда еще не записала История в свои летописи: чтобы русские военачальники, руководители русских войск в войне, решавшей участь Отечества, могли забыть святую обязанность верности данной Присяге и злоумышлять против своего Государя, бывшего одновременно и Верховным Главнокомандующим, обсуждать со своими же подчиненными и иностранными офицерами „союзнических» стран подробности подготовлявшегося преступления — нет! такой другой подлости не знает наша История, да и истории других народов…

Совершенно случайно, мне пришлось раз слышать, как один из таких заговорщиков проговорился…

Это было зимой 1918 года, в тюрьме, где я, между прочими, сидел с одним генералом Генерального Штаба (*), служившим до самого Мартовского переворота в штабе генерала Рузского. В разговоре о происходивших в то время событиях, генерал этот, с большим подъемом патриотических чувств, сетовал и горевал о судьбе, уготовленной России, и, в волнении, воскликнул: „Разве о том мы мечтали, когда собирались у Рузского!»….

Эту фразу я подхватил с живейшим интересом и любознательно спросил у генерала: „а о чем же вы мечтали, тогда, когда собирались у Рузского?»

Но… мой собеседник замялся и поспешил переменить разговор.

Я приступаю к моменту когда, летом 1915 года, Государь Император счел необходимым принять на Себя тяготы и ответственность по званию и должности Верховного Главнокомандующего.

Момент, как должен согласиться каждый, был выбран Самодержцем Всероссийским не из благоприятных для личного самолюбия и для каких либо соображений о прославлении Своего Имени.  Государь принимал на Себя высшее руководство Своими армиями именно тогда, когда наш военный престиж упал очень низко и в глазах противников, и в ревнивом, обеспокоенном мнении бывших союзников наших. Государю предстоял не блеск триумфальных шествий и благодарных восторгов толпы за успехи и победы русского оружия, но тяжелый труд в условиях почти безнадежных и безрадостных, среди всеобщего брожения, уже чреватого грозными предостережениями.

Принять при таких условиях на Себя бремя главного командования было великим подвигом самоотвержения, которое не сумел оценить русский народ, но оценить беспристрастная История.

Известие о решении Государя было принято в России не сочувственно. Все общественное мнение было против этой перемены. Русское общество было почти все увлечено действительно обаятельной и эффектной Личностью Великого Князя» Николая Николаевича, пользовавшегося громадной

—————————————————————————

(*)          Генерал Болдырев.

 

популярностью, и чувствовало себя, так сказать, обиженным за своего Любимца. Оно было очень мало компетентно, это общество, как в военных, так и вообще в государственных делах, и совершенно не понимало, что Великому Князю был крайне необходим отдых после всех трудов его, длившихся целый год, жестоких испытаний и разочарований.

Я начал эту главу с того предупреждения, что не возьму на себя смелости в наших военных неудачах кого либо упрекать, тем менее Великого Князя Николая Николаевича, которого я с молодых лет привык уважать и ценить за многие его крупные качества, как человека, солдата, начальника и верноподданного. Ни минуты не сомневаюсь во вздорности рассказов о том, будто бы Его Императорское Высочество также был участником заговора против Государя.

Как известно, этот заговор одобрялся и поддерживался очень многими высшими чинами армии, в числе которых называли и Великого Князя.

Я имел много случаев в жизни выносить из общения с Великим Князем глубокое убеждение в том, что Великий Князь был всегда всецело предан своему Царю. При Его несомненно искренних, верноподданнических чувствах, Он никак не мог участвовать в подлом злоумышлении против своего Императора, Помазанника Божьего, да притом же Верховного, Державного Главы Его же, Великого Князя, Августейшей Семьи. Но независимо от чувств Великого Князя, Он просто не мог бы ни в каком случае таким образом нарушить требований своей чести, своей верности гражданскому, воинскому и великокняжескому долгу, велениями которого Он всю жизнь руководился нерушимо.

Все, что выше было указано о глубоком надрыве, существовавшем в основе русской армии с самого начала войны и развивавшемся параллельно с ходом событий, доказывает, что задолго до войны, предрешенным сговором много численных врагов, Россия была обречена на горькую долю, которую пришлось ей претерпеть, и никакие личные таланты не могли ее спасти и уберечь от заготовленной участи, как и личные ошибки могли только способствовать ускорению катастрофы, но никак не вызвать то, что и без того было всесторонне обдумано и предрешено.

Наполеон говорил, что он бывал спокоен за предстоявшее сражение, когда мог разумом учесть одну четверть всех возможностей выполнения своей задачи, предоставляя остальные три четверти на долю случайностей.

Тут творцы и руководители заговора находились в несравненно более выгодных условиях обеспеченного успеха, ибо мировая интрига опутала своей сетью Россию настолько всеобъемлюще, что по крайней мере девять десятых всех возможностей находились под действием точного расчета и уверенной осведомленности вершителей дела разрушения русского государства.

По мнению Государя, в Августе 1915 года вполне назрел вопрос о смене Верховного Главнокомандующего и настоятельно требовал немедленного разрешения, ввиду состояния здоровья Великого Князя Николая Николаевича, которого нервы и силы не могли бы выдержать дальнейшего напряжения.

Поэтому, совершенно независимо от какой либо личной ответственности, необходимо было предоставить Великому Князю отдых, передышку, дабы потом, уже на другом посту, он бы мог приложить свои верноподданнические чувства к служению Родине. Не один конь выдыхается, дав наибольшее напряжение своей полезной работы: выдыхается и человек, особенно когда присутствует при разгроме всех результатов своего труда и крушении заветных надежд.

Вот почему, сознавая создавшееся положение, и принял Свое решение наш Царь, и до конца неуклонно и мужественно понес новый Крест, Им подъятый ради любви к Родине и верности данному слову, хотя бы дано оно было недостойным доверия, вероломным союзникам, наглядно и воочию доказавшим свое вероломство.

Тот, кто отдает себе отчет в ходе событий, не должен удивляться тому, что общественное мнение не сочувствовало решению Государя. Была создана такая обстановка, при которой каждое действие Государя, каково бы оно ни было, обрекалось осуждению, недоброжелательству и тенденциозной критике. Выхода не было; если б Государь оставил на посту Верховного Главнокомандующего Великого Князя, или назначил ему преемника, отстраняя Себя от непосредственного командования — все равно общественное мнение отнеслось бы не сочувственно к каждому Его акту, ввиду того, что ничто не подвержено более беспомощному подчинению внешним влияниям, как то стадное, всегда пристрастное и почти всегда заблуждающееся начало, которое зовется общественным.

Общественным мнением во всех странах, в течение уже многих десятилетий, завладела все та же сплоченная сила иудейско — масонского заговора и пользуется им, как могучим средством для служения целям мирового завоевания.

Государь сделал мудрый выбор, назначив Своим Начальником Штаба Генерала Алексеева.

По способностям и дарованиям, Алексеев был Государю отличным помощником. Усидчивый, настойчивый и упорный, хорошо знающий свое дело, с большим специальным образованием и даже до некоторой степени ученостью, это не был орел, парящий в небесах и проникновенным взором вдохновенного провидца могущий творить дело гениального полководца, Божьей Милостью отмеченного для великой роли в Истории. Это был труженик-стратег, умевший планомерно применять свои знания и труд к последовательному, осторожному, терпеливому осуществлению предначертаний Государя, намечавших конечную победу русского оружия.

В отношении своих чувств непреклонной и непоколебимой верности Царю, Алексеев в исходе 1916 и в январе и феврале 1917 года не оказался на высоте выпадавшего ему, силой обстоятельств, много ответственного значения, ибо поддался настроениям, овладевшим в то время русским обществом, и не был ни достаточно стойким, ни убежденным исполнителем велений чести и долга. Вместе с большинством других высших чинов армии, он склонился в сторону не чуждых ему псевдо-либеральных и псевдо-патриотических, а в сущности — определенно изменнических и революционных течений, и не сумел энергично реагировать на заговор, которого успел привел России к настоящему ее состоянию.

Он не понял, какую благородную, красивую страницу мог он вписать своим именем в Историю, если б, вопреки стадным настроениям толпы и честолюбивым расчетам отдельных лиц, мнивших устоять пред надвигавшимся натиском бунта и использовать его для видящего своего благополучия, если б, в противовес этим предвестникам всех наших бедствий, оставаясь упрямо верным Присяге, Алексеев возвысил над замутившейся Россией свой голос, бывший в то время весьма популярным.

Если б даже предположить, что он мог бы погибнуть, ставши один против образовавшегося бурного течение, то что такое честная смерть, к которой всегда должен быть готов солдат, а особенно в годину кровопролитной войны, что такое честная, не зазорная смерть — пред неувядаемой памятью истинной доблести и силы духа, пред удовлетворенным сознанием исполненного долга…

Да он бы и не погиб: вокруг него сплотились бы все честные люди, ни откуда в тот страшный час такого голоса не слышавшие, и помогли бы ему создать встречное течение против течения! Тогда еще было совсем не так трудно удержать войска в гранях дисциплины и внутреннего порядка…

Пишущему эти строки пришлось лично наблюдать, как тяжело залегли на души большинства нижних чинов полка, которым он в то время командовал, первые дни переворота. Солдаты были нервны и смущены духом; многие из них плакали (!), а слезы в горле стояли почти у каждого; растерянность и недоумение были крайние. Хотя последними пополнениями 1916 года были влиты в полк очень скверные люди, из Петроградской черни, хотя агитация шла полным ходом, тем не менее переворот не легко отзывался на солдатской душе. Можно почти уверенно сказать, что, если- бы генерал Алексеев выступил тогда же защитником вековых устоев России, успех заговорщиков был бы очень сомнительным.

Он этого не сделал…

Русские генералы доброго старого временя были, может быть, менее учены; но они умели быть более стойкими хранителями своей чести, верность Царю умели соблюдать, свято чтя слова раз и навсегда принесенной ими Присяги… И войска свои они лучше умели вести к победам…

 

Когда события уже совершились, трудно говорить о том, что было бы, если б не то, и не другое, и не третье обстоятельства, способствовавшая тому, чтобы все развернулось именно так, а не иначе…

Что случилось — то, вероятно, и должно было случиться, и не слабому уму человеческому предугадывать пути Божьего Промысла…

Но, тем не менее, оставаясь в плоскости ограниченного нашего разумения, нам дана способность обсуждать случившееся и отдавать себе в нем отчет. Оглядываясь назад, на пройденный путь позора и унижений, горя и страданий, греха, возмездия и искупления, мы пытливым разумом не можем не припоминать всех подробностей, касающихся людей и событий недавнего прошлого, и не приходить к тем или другим заключениям и выводам. И эти выводы указывают на причины претерпленных ужасов и на главных виновников их нашествия на нас.

С этой точки зрения мы и берем на себя смелость утверждать, что, как бы всеобъемлюще и обдуманно не был составлен и выполнен план действий, приведших к падению России, Февральский переворот не удался бы, если б в революционном заговоре не принимало участия большинство генералов из высшего командного состава нашей армии.

Благодаря усиленной агитации, в армии могли быть местные беспорядки. Но… если б не попустительство высшего начальства и их штабов, эта агитация никогда не приняла бы таких размеров. Некоторые полки могли поднять восстание, которое было бы подавлено верными частями. Нельзя отрицать, что могло быть сильное брожение. В крайнем случае, положение могло стать настолько натянутым и грозным, что пришлось бы ликвидировать войну… но было ли бы это таким большим несчастьем? Ныне, зная все, что случилось, не приходится ли придти к тому заключению, что такая ликвидация, на выгодных для России, но невыгодных для бывших наших союзников, условиях, была бы наилучшим исходом?..

И тогда — общего отторжения армии от своего Верховного Вождя, еврейской революции и всех ее катастрофических после действий — не было бы, если б большинство главнокомандующих и командующих армиями не оказалось послушными агентами иудейских замыслов.

Разительным подтверждением сказанного могут служить начавшееся беспорядки в Петрограде и предательский образ действий большинства членов Государственной Думы.

Если б Главнокомандующий Северным Фронтом, Рузский, не был одним из видных участников заговора; если б почти все чины его штаба, преимущественно генералы и штаб-офицеры Генерального Штаба, не были его единомышленниками; если бы распоряжениями этого штаба не поддерживалось в Петрограде все, клонившее к успеху бунта, и не парализовывались все меры, которыми можно было бы охранить порядок — тогда Петроградские беспорядки, если б они все-таки произошли, были бы быстро подавлены; Родзянки, Милюковы, Гучковы, Поливановы и прочее „деятели» — висели бы на виселицах, и Россия избегла бы злой участи, ей уготовлявшейся.

Но нити заговора находились в руках главного вершителя судьбы Петрограда, Рузского, и его распоряжениями — которым, по условиям военного времени, обязано было подчиняться само Министерство Внутренних Дел — исход злого дела был прочно обеспечен.

Государю Императору он же, этот старый предатель, устроил западню и сделал невозможным проезд Государя в Свою Столицу, куда, почти наверное, успели бы собраться русская силы, остававшиеся верными (а в тот момент таковыми были еще почти все воинские части), и спасти положение.

Пишущий эти строки, командовавший тогда полком под Ригой, удостоверяет, что 1-го Марта, когда стали доходить сведения о смуте, он мог с ручательством повести в Петроград все эскадроны и команды своего полка, кроме одного эскадрона, бывшего под сомнением; но уже 2-го Марта, когда пришла весть об отречении, настроения стали меняться… И много было таких полков, которые можно было смело двинуть на „красный Петроград», где в первые два-три дня господствовали трусость и, растерянность.

Негодяй-Главнокомандующий, оказавшись распорядителем Северного Фронта, в который включен был и Петроград, ловко и пронырливо подготовил обстановку к решительному моменту, когда понадобилось довершить затеянное Дело: все пружины были пущены в ход.

Государь Император отлично понял положение.   Одну за другой, Он получал телеграммы главнокомандующих всеподданнейшие просивших Его, „ради блага России», отречься от Престола.

Государь — еще только в пути и до Пскова не доехал, а вслед Ему Алексеевым уже шлется телеграмма за №1865 о том, что необходимо назначение ответственного министерства с Родзянко во главе.

„Поступающие сведения» телеграфирует он „дают основание надеяться, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал, и что работа с ними может пойти, но утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти левыми элементами.»

В тот же день, по прибытии Государя в Псков, Рузский испрашивает Высочайшее разрешение на возвращение направленных на ст. Александровскую воинских частей обратно в Двинский район. Одновременно Рузский посылает следующие телеграммы:

„Ставка. Полковнику Тихменеву. 933(п. Главкосев При существующей обстановка не считает возможным сосредоточение железнодорожных батальонов к Пскову, прибытие коих может лишь осложнить обстановку. Для обеспечения движения литерных поездов будут приняты меры по выяснении их маршрута.

2 марта 1917 г. № 6166.   Данилов.

„Генкварверху. 1868.

 

Государь Император отдыхает и поэтому испрошение в отношении войск Западного и Юго-Западного фронта может последовать только утром. Предварительно испрошение у Государя Императора разрешение возвратить наши войска, Главкосевом было отдано самостоятельное распоряжение задержать войска на станции. Сообщается на случай, если эту же меру будет сочтено возможным применить в отношении войск Западных Фронтов распоряжением Ставки.

2 нарта. 24 ч. 30 м. Данилов.

 

2-го Марта, в 9 ч. завтра, генерал Лукомский говорить генералу Данилову:

„Прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что по моему глубокому убеждению выбора нет, и отречение должно состояться.»

Еще через час, в тот же день, генерал Алексеев рассылает всем главнокомандующим следующую телеграмму:

„Его Величество находится в Пскове, где изъявил свое согласие объявить манифест идти на встречу народному желанию, учредить ответственное министерство перед палатами и поручить Председателю Государственной Думы образовать кабинет. По сообщении этого решения Главкосевом Председателю Государственной Думы, последний в разговоре по аппарату в 3,5 ч. 2 марта ответил, что появление такого манифеста было бы своевременно 27 Февраля, в настоящее же время этот акт является запоздалым, что ныне наступила одна из страшных революций, сдерживать народный страсти трудно — войска деморализованы. Председателю Государственной Думы хотя пока и верят, но он опасается, что сдержать народные страсти будет невозможно, что теперь династический вопрос поставлен ребром, и войну можно продолжать до победного конца лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от Престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича. Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысить только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находятся фактически в руках Петроградского временного правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжать до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России и судьбу династии нужно поставить на первом плане, хотя бы ценой дорогих уступок. Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству через Главкосева, известив меня. Повторяю, что потеря каждой минуты может стать роковой для существования России, и что между высшими начальниками действующей армии нужно установить единство мысли и целей и спасти армию от колебаний и возможных случаев измены долгу, Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом, и решение относительно внутренних дел должно избавить ее от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху 2 марта 1917 г. 10 ч. 15 м. №401872.»

 

Телеграмма Алексеева как будто звучит благонамеренно, патриотично и даже благородно: он как бы преклоняет голову старого и верного слуги пред неизбежностью. Но это только кажется, пока не вникнуть в характеристику Алексеева не вспомнить, в какой среде он всю жизнь вращался и каких держался политических взглядов.   И того мы не должны упускать из внимания, что он все время уже давно находился в постоянном общении с Родзянко, Рузским, Гучковым, французами, англичанами и другими заговорщиками, вместе подготовлявшими наш позор.   Мы не можем забыть и тех больших возможностей; которыми располагал в Ставке, Алексеев, чтобы изменить весь ход событий.

Когда взвесишь все эти соображения, то фарисейская телеграмма Алексеева предстанет в своем настоящем свете.

Ответы главнокомандующих были быстрые.   В тот же день, в 14 ч. 20 м., Алексеев телеграфирует Государю следующие „верноподданнические просьбы»:

 

„Прошу Вас доложить Государю Императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к Родине и Царскому Престолу, что в данную минуту единственный исход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет — отказаться от Престола в пользу Государя Наследника Цесаревича при регентстве Великого Князя Михаила Александровича. Другого исхода нет, необходимо спешить, дабы разгоревшейся и принявший большие размеры народный пожар был скорее потушен, иначе повлечет за собой неисчислимый катастрофические последствия. Этим актом будет спасена и сама династия в лиц в законного Наследника. Генерал-Адъютант Брусилов.»

„Ваше Императорское Величество. Начальник штаба Вашего Величества передал мне обстановку, создавшуюся в Петрограде, в Царском Селе, в Балтийском море и в Москве, и результат переговоров генерал-адъютанта Рузского с Председателем Государственной Думы. Ваше Величество, на армии в настоящем ее составе при подавлении внутренних беспорядков рассчитывать нельзя. Ее можно удержать лишь именем спасения России от несомненного порабощения злейшим врагом Родины при невозможности вести дальнейшую борьбу.   Я принимаю все меры к тому, чтобы сведения о настоящем положении дел в столицах не проникали в армии дабы оберечь ее от несомненных волнений.

Средств прекратить революции в столицах нет никаких. Необходимо немедленное решение, которое могло бы привести к прекращение беспорядков и к сохранению армии для борьбы против врага. При создавшейся обстановке, не находя иного исхода, безгранично преданный Вашему Величеству верноподданный умоляет Ваше Величество, во имя спасения Родины и Династии, принять решение согласованное с заявлением Председателя Государственной Думы, выраженное им генералу Рузскому, как единственно, видимо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии. Генерал-Адъютант Эверт.»

Вышеупомянутые телеграммы Алексеев передает в Псков, вместе со следующим своим обращением к Государю:

„Всеподданнейше докладывая эти телеграммы Вашему Императорскому Величеству, умоляю безотлагательно принять решение, которое Господь Бог внушит Вам. Промедление грозит гибелью России. Пока армию удается спасти от проникновения болезни, охватившей Петроград, Москву, Кронштадт и другие города, но ручаться за дальнейшее сохранение военной дисциплины нельзя. Прикосновение же армии к делу внутренней политики будет знаменовать неизбежный конец войны, позор России и развал ее. Ваше Императорское Величество горячо любите Родину и ради ее целости, независимости, ради достижения победы, соизволите принять решение, которое может дать мирный и благополучный исход создавшегося более чем тяжкого положения. Ожидаю повелений. 2-го марта 1917 года. № 1878.»

В тот же самый день, в 14 ч. 50 м., Рузский получает такую телеграмму:

„Генерал- адъютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный совет Председателя Государственной Думы Вам на высоко милостивое Государя Императора решение даровать стране ответственное министерство и просил главнокомандующих доложить Его Величеству через Вас о положении данного вопроса в зависимости от создавшегося положения. Горячая любовь моя к Его Величеству не допускает в душе моей мириться с возможностью осуществления гнусного предложения, переданного Вам от Председателя Государственной Думы.

Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся Царя своего, задумал это злодейство, а разбойная кучка людей, именуемая Государственной Думой, предательски воспользовалась удобной минутой для проведения своих преступных целей. Я уверен, что армия и флот непоколебимо стали бы за своего Державного Вождя, если бы не были призваны к защите родины от врага внешнего и если бы не были в руках же государственных преступников, захвативших в свои руки источники жизни армии. Переходя же к логике разума и учтя создавшуюся безвыходность положения, и непоколебимо верноподданный Его Величеству, рыдая принужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешним врагом является решение пойти навстречу уже высказанным условиям, дабы промедление не дало пищу предъявлений дальнейших, еще гнуснейших, притязаний. Яссы, 2-го Марта. № 13317. Генерал Сахаров.»

3-го Марта, в 14 ч. 45 м., за № 2370, Рузским была получена еще одна телеграмма. Она уже опоздала… Генерал -Адъютант Хан -Нахичеванский телеграфировал Рузскому:

„До нас дошли сведения о крупных событиях. Прошу Вас не отказать повергнуть к стопам Его Величества безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовность умереть за своего обожаемого Монарха.»

Как живая струя чистого воздуха, сквозь смрад подлого предательства, прорываются и шельмуют измену замолчанные телеграммы Сахарова и Хана-Нахичеванского: вот где были честь, доблесть и верность, хотя у Сахарова и не было уже веры…

Но почему так запоздала телеграмма Хана-Нахичеванского? Почему там, где нельзя было усомниться в верности Престолу, ничего не знали? Хан-Нахичеванский, Келлер, Лечицкий — все они узнали о событиях лишь потом, когда все совершилось, а до этого до них доходили только смутные сведения и слухи… Ведь, именно на них и на вверенные им части можно было опереться и смести с лица Русской Земли измену…

И от войск, и от верных военачальников заговорщики скрыли истину.

Когда Государь подписал отречение от Престола в пользу Великого Князя Михаила Александровича, аппетиты разгорелись, и преступников подобное разрешение вопроса уже не удовлетворяло. В согласии с Родзянко, Алексеев посылает следующие телеграммы:

„Главнокомандующим. Председатель Государственной Думы Родзянко убедительно просит задержать всеми мерами и способами объявление манифеста, который сообщен этой ночью, ввиду особых условий, которые я вам сообщу дополнительно. Прошу сделать распоряжение ознакомив с манифестом только старших начальствующих лиц. Прошу ответа.

3 марта 1917 г. 6 ч. 45 м. Алексеев.»

 

„Командарм 1,5,12 армий, комкор 4, 2 копия Спобскву, комфлоту Балтийского моря, Главковерху.

Приказываю во что бы то ни стало приостановить распространение разосланного ночью манифеста и во всяком случае не выполнять приведения к присяге.  3 марта 1917 года. 8 ч. 15 м. Рузский.»

Лишь 4-го Марта, в 6 ч. 10 м., за № 12748, Рузским отдается распоряжение:

 

„Главкозап, Начфлот Балтийского, Наштаверху. Отдаются распоряжения об опубликовании актов: первого — об отречении Государя Императора Николая Второго, и второго — неизвестный манифест Великого Князя Михаила Александровича; также о рассылке войскам приказа Верховного Главнокомандующего за №1.

В противовес этим телеграммам предателей, оказавшихся, к несчастью, в дни переворота, носителями званий главнокомандующих и командующих армиями, с чувством великой отрады и утешения приходит на память письмо совсем иного Главнокомандующего, Генерала -от- Кавалерии Василия Иосифовича Гурко. Его письмо было помечено 4-ым Марта 1917 года и адресовано на Имя Государя Императора, но перехвачено Керенским. В этом письме проявлены были старая русская честь, старая воинская доблесть и старая дворянская верность.

Письмо Гурко есть крик истерзанной души… В нем подданный шлет свой привет верности и преданности обойденному, обманутому и всеми покинутому Царю. В нем высказывается неизменность чувств, обязанностей и самоотверженных готовностей верноподданного, прорывается и более интимный задушевный тон горячей любви и безмерного горя. Кроме того, содержание письма характерно проникнуто, с одной стороны, трезвою мыслью государственного разума, а с другой — суждениями о событиях почти пророческого откровения — сказали бы мы, если б это откровение не имело началом широкую образованность и недюжинные дарования автора.

Между прочим, Гурко говорит, что ныне, совершив свое преступление, Россия будет катиться к пропасти; пройдя через длинный ряд испытаний, она со временем поймет свои заблуждения и обратить с надеждой взоры к своему же Государю или Его Державному Наследнику.

Вполне понятно, какое бешенство овладело душенкой Керенского, когда он прочитал это письмо, заслужившее почетное место в Пантеоне человеческой доблести: как диавола сводит в судорогу Знамение Креста Господнего, так подобное же действие на низость человеческую производить величие души. Естественным последствием этого письма были ожесточенный преследования, которым подвергся большой человек от маленького и гаденького человечка. Вскоре Россия узнала о новом „подвиге» своего властителя, заточившего в тюрьму одного из самых даровитых и доблестных русских полководцев: сохранилась от тех дней фотография, изображающая Гурко — в арестантском халате…

Хочется застонать от горечи, когда вспоминаешь, что в течение почти всего 1916 года, за болезнью Алексеева, Генерала Гурко замещал его при Государе и мог и дальше остаться на своем посту, и тогда наверное события разыгрались бы иначе. Но Алексеев не дремал и ревниво следил за, тем постепенным сближением, которое устанавливалось между Государем и Гурко. И вот — Алексеев снова в своей должности, пользуясь бесконечно добрым сердцем Государя, не желавшего его обидеть. Он был тут как тут в тот момент, когда решалась судьба России…

Выше я высказал мнение свое, что большой честью для нашего Генерального Штаба была принадлежность к его составу моего отца. Тоже самое вполне применимо отметить и относительно Гурко, числящегося по Генеральному Штабу.

Итак, заговор был на лицо. Государь понял это еще в Пскове. После совершения акта отречения, Его Величество сказал одному из Своих приближенных, в объяснение всего происшедшего, что Ему пришлось очутиться пред наличием военного заговора Своих ближайших помошников, захвативших руководство событиями, благодаря Высочайше доверенных им высоких постов. Недолго пришлось предателям распоряжаться — только первые дни по совершении ими тягчайшего государственная преступления, пока революционный Петроград и их же собственные армии не низвели их на самое жалкое и унизительное положение. Да и с этим положением, за которое они, в большинстве, стали судорожно цепляться, их скоро, одному за другим, пришлось расстаться…

Если б в то время Алексеев оказался другим человеком!

Если б Государь мог проехать в Петрограда, минуя подлую западню Рузского!…

Один из адъютантов Рузского, честный, благородный Граф Гендриков, когда узнал о предательстве своего начальника, как безумный, ворвался к нему в вагон и хотел его застрелить: перепуганный Рузский воззвал о помощи; сбежались его приспешники и обезоружили Графа. Но делу этому никакого хода не было дано: его затушили под предлогом психического расстройства Гендрикова, несмотря на суровые законы военного времени, не допускавшие такого келейного разрешения дела совершенно ясного, требовавшего немедленного назначения военно-полевого суда. Граф Гендриков был вполне здоров; его возбужденное состоите объяснялось безмерностью его негодования; но Рузскому невыгодно было поднимать истории. Изменник в этом случае боялся „истории»; но в Историю он попал, заклейменный и современниками, и отдаленнейшими потомками нашими…

Недаром наш дорогой Государь Николай Александрович, находясь в тяжкой неволе, соизволил как-то сказать о нем следующие памятные слова:

„Бог не оставляет Меня. Он дает Мне силы простить всех Моих врагов и мучителей; но Я не могу победить Себя еще в одном: генерал-адъютанта Рузского Я простить не могу!»

Через восемь дней после переворота, я выехал из Риги в Петроград. Проезжая через Псков, я встретил на вокзале двух офицеров: Штабс — Капитана полевой пешей артиллерии и Поручика пехотного армейского полка. Я их не знал и до сих пор не знаю их фамилий, Но они меня знали и знали мои убеждения. Они бросились ко мне в большом волнении и, сквозь слезы, стали мне выражать свое негодование по поводу поведения Рузского и его штабных единомышленников. Они заверили меня, что гарнизон Пскова, состоявший из запасных батальонов (т. е. новобранцев!)встал бы на защиту Государя, если б нашелся хоть один генерал, который повел бы их в тот момент по пути верноподданнического долга. Я охотно им поверил, ибо знал, что, помимо Петрограда и его окрестностей, почти всюду на Северном Фронте наши запасные батальоны, кроме латышских частей, были хороши.

Тут же находился один штатский, инженер, ехавший из Могилева, из Ставки. Он рассказал, что присутствовал при прощании Государя Императора с войсками, бывшими при Ставке: по его словам, происходили патетические сцены; горе и отчаяние как офицеров, так и нижних чинов, были безграничны.  Вообще, почти везде для строевых войск переворот явился неожиданностью; везде они были ошеломлены, озадачены и чрезвычайно нервны; все было сделано штабами и главными начальниками.

По поводу этих кромешных дней, от многих офицеров разных фронтов и армий пришлось слышать тоже самое, и те же негодующие выпады против своих изменников-генералов.

Почти все эти генералы — были из „Черного Войска». Самые высшие генералы, изменившие Царю, главнокомандующие и многие командующие армиями, носили погоны, украшенные вензелями Государя — были Генерал- Адъютантами его Величества!…

Генерал- Адъютант! Со времени учреждения этого звания, оно считалось особливо почетным, особливо дорогим отличием: Царь награждал им тех Своих генералов, которым особливо доверял, которых принимал в Свою близость.

Звание это, вместе с почетом, налагало и большую ответственность, и большие нравственные обязательства на тех, кто имел счастье носить на своих погонах Генерал- Адъютантские вензеля.

Каждый генерал русской службы, как должно быть понятно каждому, нес ту же ответственность и связан был теми же священными обязанностями верности службы. Да и каждый военнослужащий находился в тех же условиях, по долгу службы, чести и совести…

Но все же, если от кого, либо и можно было требовать сугубой верности, безотносительной, всеобъемлющей преданности, то прежде всего от Генерал — Адъютанта, как от лица, облеченного высшим доверием своего Государя.

Так и было у нас всегда в то время, когда заветы рыцарской чести, воинской стойкости и верноподданнической преданности были краеугольным камнем, на котором зиждились доблесть и сила нашей Армии. Тогда Русский Государь, за редчайшими исключениями, на всех Своих генералов мог всецело положиться и не омрачать души Своей ядом сомнений и колебаний отношении каких бы то ни было подозрений.   Что же касается Своих Генерал — Адъютантов, отмеченных и выделенных в особый круг близких людей, почти, да очень часто так и бывало, друзей, советников и, сплошь и рядом, доверенных хранителей государственных тайн — в этом круге Императоры Александр I, Николай I, Александр II и Александр III сознавали и чувствовали полную недопустимость какой либо подозрительности, каких либо сомнений, и так с полным доверием и относились к ним…

Так же относился к этому кругу и Император Николай II. За последнее время, еще и до войны, а особенно во время войны, в число Генерал-адъютантов попало очень много генералов Генерального Штаба, нового духа и нового направления этой корпорации.

Чуждые старых традиций, мало способные воспринимать веления рыцарской чести, зараженные современной „интеллигентской» средой, из которой и вышло большинство этих разночинцев, находясь в более или менее близком прикосновении к масонству, новые Генерал-адъютанты, с радостью приняв Милость Государеву, тешившую их честолюбие и тщеславие, украсив погоны свои Царскими вензелями, мало понимали, очевидно, что Государь имел полное основание рассчитывать на них, как на самых отборных, самых стойких в преданности Ему из всех Его верноподданных. Пожалуй, что они и понимали, и тем гнуснее было их дело, что они, понимая свое привилегированное положение, обманывали и подло предавали Царя.

Если эти Генерал — Адъютанты, уже связанные предательскими узами, сознавали невозможность выполнить неукоснительно и непоколебимо все, что от их чести требовало Царское доверие, к ним проявленное — то как же было, по крайней мере, под каким либо предлогом, не покинуть совсем военной службы, не отказаться от высокой милости, как же было вводить Государя в заблуждение и обман?

По сложившимся обстоятельствам последнего, дореволюционного периода, принимая во внимание людскую легковерность в отношении ко всякого рода лжи и клевете, ловко распространявшимся целыми полчищами агитаторов, можно допустить, хотя и с натяжкой, что относительно честный человек, носивший генеральские погоны, поверив всем россказням и сплетням, впитывавшимся в душу горячайшим разочарованием — мог запутаться в своих политических и национальных заветах и убеждениях, мог легкомысленно поддаться стадному чувству, охватившему почти всю Россию, и думая сотворить благое, в заблуждении своем впасть в величайшее зло, сотворенное над его родной страной. И такому генералу, если бы он действительно был вполне честным, следовало бы предварительно снять свои погоны и затем уже начать „сжигать то, чему поклонялся и поклоняться тому, что сжигал»…

Нельзя одобрить этих генералов, виновных в легкомыслии, в нелишней впечатлительности и таковом же легковерии; но найти вину смягчающие обстоятельства возможно, хотя бы в том факте, что война лишала их возможности выйти в отставку…

Вообще то, в большинстве случаев, генералы, поклонившиеся революции, были изменниками и трусами, предпочитавшими позорную жизнь честной, доблестной смерти, а часто и не смерти, но только пути лишений, преследований и испытаний всякого рода. Однако, помимо этого большинства, были и люди, убежденные искренно, которых все же можно пригнать честными, но заблуждавшимися жертвами несчастного стечения обстоятельств.

Того же никак нельзя сказать о главнокомандующих — генерал-адъютантах, участвовавших в заговоре против доверившегося им Личным доверием Государя: это — подлецы, которым нельзя найти оправдания, и которых позорные имена навеки запечатлены на черной странице Русской Истории.

И все эти генерал — адъютанты, опозоренные черным позором, принадлежали к „Черному Войску», кроме одного, Брусилова, которого поведение в те дни превзошло все меры человеческой низости.

Брусилов, чтобы понравиться остервенелой шайке революционных солдат, встречавших визгом восторга его неслыханный поступок, чтобы подольститься к этому зверью, объявил им, что он, бывши всю жизнь революционером в душе принужден был скрывать свои настоящие чувства под игом проклятого старого режима», и что теперь он радостно приветствует революцию и „торжество восставшего народа»

Затем он сорвал с себя генерал- адъютантские аксельбанты и погоны с вензелями Государя, воскликнул, что переживает счастливейший день своей жизни, когда может снять с себя эти „позорные царские цепи», и стал топтать ногами и погоны, и аксельбант…

В 1915 году, когда он Государем Императором был пожалован в Генерал — Адъютанты, он также говорил, что переживает счастливейший день своей жизни, и, коленопреклоненный, „благоговейно» поцеловал руку Государя.

Как говорят, Брусилов, в настоящее время, служить найму у большевиков чуть ли не опять в роли главнокомандующего, находится в отличных отношениях со своим господином сегодняшнего дня, Троцким, и получает громадное жалование.

Пишущий эти строки помнит другую картину из своих воспоминаний о Брусилове. В то время Брусилов еще был свободен от генерал-адъютантских вензелей, так сильно его тяготивших, как объяснял он „товарищам». В то время, в чине генерал-лейтенанта, он командовал дивизией: я видел его стоящим на коленях и Целующим руку: Великого Князя Николая Николаевича, в ответ на какое то милостивое слово, сказанное ему Великим Князем.

Пред моей памятью проходит длинная вереница уже угасших образов стариков русских Генералов старой Царской службы…

Много между ними Генерал — Адъютантов; много и не носивших вензелей… Но единая доблесть, единая верность единая честность составляют общую характеристику этих стариков…

Если б им, при их жизни, рассказать, что возможна будет когда либо на Руси та подлость, которая ко времени революции расцвела пышным, махровым цветом и запятнала чистый мундир Русского Солдата — они бы ни за что поверили.

Вечная и светлая память Вам, сильные, честные, чистые верные!…

Для характеристики „Генерал-Адъютант» Алексеева полезно привести еще один эпизод из времени его службы в Ставки Государя, на бесконечно ответственном и доверенном посту Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего.

Среди большевистских деятелей, в России подвизался, некий Лемке, занимавший важный служебный пост и при Керенском. Он был деятельным „партийным работником» в партии социалистов революционеров.

Во время войны, кажется, как прапорщик запаса, о был призван на военную службу. Совершенно непостижимым образом он, враг, почти не скрывавший принадлежности своей к партии, враждебной всему существовавшей тогда государственному строю и прежде всего Царскому Престолу, очутился причисленным к Штабу Верховного Главнокомандующего и близким человеком Алексеева. В настоящее время в Совдепии напечатаны его воспоминания о службе в Ставке: на это издание „Петербургского Государственного Издательства» большевики не пожалели ни роскошной, сравнительно, бумаги, ни типографской работы, несмотря на то, что даже коммунистические газеты сильно нуждаются и в бумаге, и в рабочих. Огромный том в 800 страниц большого формата напечатан по старой орфографии. Такие книги в Советской России обыкновенно не печатаются: слишком дорога там бумага и слишком ограничены все технические средства для того, чтобы издавать столь объемистые произведения.

Записки Лемке представляют злостную, придирчивую критику всего, что он наблюдал в Могилеве. Между прочим, этот эрзац-офицер, по видимому мало компетентный в военных вопросах, вне партийной точки зрения и специальных целей партийной разведки и пропаганды, — берется с апломбом критиковать вкривь и вкось боевые действия наших армий и работу своих сослуживцев по Штабу, делая исключение для Алексеева, которого превозносит. По словам Лемке выходить так, что вся работа падала на Алексеева и на, него самого, ввиду якобы малой работоспособности остальных чинов Штаба.

Лемке нисколько не скрывает специфического смысла своего пребывания в Ставке и весьма цинично хвастается, что ежедневно пользовался возможностью читать и списывать многие секретнейшие документы, переписку (деловую) Государя и вообще всевозможные тайные бумаги большого государственного значения. Он рассказывает, что, с первого дня пребывания в Ставку, он с систематической аккуратностью и точностью записывал все, что удавалось узнать за день.

„Материалами для меня служили» — пишет он — „прежде всего бесчисленные документы, проходившие через или около меня, чаще же (и в очень большом числе) попадавшиеся мне под без устали искавшую руку. Все они тщательно копировались, когда на месте, в управлении же, когда дома, когда в театре, в ресторане, на дежурстве в аппаратной секретного телеграфа (больше всего) и т. под…»

Все эти материалы шпион пересылал в Петроград, где они хранились в надежном месте. Он вполне сознавал, какому риску подвергался офицер, занимавшийся таким делом: но, как он сам сознается, на это решился, „когда понял, что и в ставки все делалось по русски, спустя рукава и только формально».

И этот заклятый враг Государя был второстепенным, но ближайшим сотрудником „Генерал — Адъютанта » Алексеева!

Государь обыкновенно принимал доклад Своего Начальника Штаба не у Себя, но в самом Штабе, куда Его Величество прибывал с раннего утра. На этих докладах Государь свободно и откровенно высказывал Алексееву Свои мнения, предположения и соображения, и в той же комнате, за ширмой, невидимкой, сидел ставленник Алексеева, революционер, и от слова до слова слышал все, что Государь благоугодно было сказать Своему „Генерал-адъютанту».

Лемке пробыл в Ставке 8,5 месяцев, с 25-го Сентября 1915 г. по 2-ое июля 1916 г.! Из различных источников, в Штаб стали доходить сведения о том, что такое представлял собой Лемке. Начальника Штаба стали уговаривать с ним расстаться; но он упорствовал. Наконец, Генерал Войков и другие внушительно объяснили Генерал-адъютанту из „Черного Войска», что в Штабе Государя Императора нельзя терпеть присутствие эсера, предателя, опасного агента той вражеской силы, которая неустанно работала над подготовкой гибели России.

Скрепя сердце, пришлось Алексееву расстаться со своей „правой рукой». О необходимости для Лемке выехать Ставки он лично объявил своему любимцу в следующих словах:

„Ко мне пристает Воейков насчет Вас, Вам придется, хотя бы временно, отсюда уехать. Поезжайте в Петроград, носите форму и занимайтесь собственными научными и литературными трудами. Я сделаю распоряжение, чтобы Вам было сохранено содержание. Вообще — я Вас не забуду и, когда будет можно, призову обратно»…

На второй день революции, Лемке был назначен, при содействии Керенского, Управляющим Экспедицией Заготовления Государственных Бумаг, и ему было дано сто тысяч рублей на печатание его мемуаров. Большевики, захватив власть, оставили его на том же посту.

Можно ли удивляться разложению Русской Армии, когда в ней появились такие Генерал — Адъютанты, как Алексеев, Рузский, Брусилов? Они, недостойные вожди, были главными виновниками. Рядовой офицер, почти весь избытый сначала в боях, а затем в революционных застенках, в массе оставался честным и верным, несмотря даже на то, что такие Генерал — Адъютанты им командовали.

Как бы, по духу и доблести, ни был Алексеев ниже развертывавшихся событий, когда эти события требовали именно подъема духа и выдержанной стойкости чести -составленный им, с одобрения и по указаниям Государя; план новой кампании, после проигрыша кампании 1914 года, был очень хорош и доказал свою пригодность тем, что, после тяжелых переживаний 1915 года, 1916 год дал уже примеры более надежной прочности нашего военного положения, и к весне 1917 года были полные основания ожидать решительных и окончательных успехов наших армий.

Сами Немцы не скрывают безвыходности своего положения, которая сознавалась ими уже осенью 1916 года, несмотря на их изумительно эффектные успехи в Румынии, бывшие уже,, Пирровой победой» изнемогавшего под непосильным бременем исполинских трудов великого Германского народа, сделавшего, в смысле напряжения всех своих сил, гораздо больше того, что можно было ожидать от человеческой доблести.

И в России, уже в исходе 1916 и начале 1917 года, многие знали, что, насколько можно вводить расчет в учитывание будущего, наши победы весной и летом 1917 года были обеспечены. Все погрешности материальной и технической части, так сильно дававшие себя чувствовать в 1914 и 1915 годах, были исправлены. Все наши армии в избытке были обеспечены всеми видами снабжения. В то время, как в германских армиях с каждым днем более чувствительно ощущался недостаток во всем, и росло мучительное сознание невозможности пополнять в дальнейшем свои пробелы — у нас в отношении этой заботы можно было совершенно успокоиться.

Правда, солдат наш уже был не тот, что в первые два года войны; однако, хотя бы успехи Брусилова в 1916 году показывали, что люди могли быть еще производительно использованы для конечного, последнего удара, несмотря на усиленную революционную пропаганду и понижение необходимого для победы подъема духа. Для того, чтобы этот дух пал окончательно, нужны были потрясения государственного переворота и шутовские выступления господ Керенских, Без этих потрясений, дух солдата продержался бы до первых побед; а победы, как всем известно, имеют дар укреплять дух самой утомленной армии и удесятерять его героические дерзания.

В главных штабах, где составлялись заговоры, были отлично осведомлены о таких благоприятных и даже радужных перспективах. Но это нисколько не сдерживало изменников-военачальников, принимавших живейшее участие, вместе с ближайшими своими подчиненными, в интригах, направленных против законного Императора Всероссийского. Докончить войну победоносно они хотели без Царя. События показали, как без Царя это им удалось.

Но не только в Армии понимали близость грядущих военных успехов. Понимали это и в странах тех политических деятелей, которые мечтали использовать войну для революции. Цели были разные: одни — стремились к утверждению конституционной монархии, с пышным расцветом парламентаризма, соблазнительного для многих аппетитов; другие — к парламентарной республике; третьи к торжеству  социализма; наконец, еврейская сплоченная сила готовила ту „диктатуру пролетариата», которую переживает еще и сегодня Россия в ее предсмертных судорогах и кровавых потугах, и которая, обманывая глупые и преступные стада „пролетариев’, отдала нашу Родину во власть еврейского правительства и всемогущих (пока) еврейских влияний.

Были и такие, из единичных честолюбцев и искателей приключений, которые, ничего не желая менять, надеялись использовать трудное внутреннее положение государства для совершения дворцового переворота, казавшегося им желанной политической авантюрой, чреватой милостями и выгодами для творцов ее.

И для всех этих различных течений было одинаково выгодно приступить к решительным действиям раньше, чем начали бы уже осуществляться результаты подготовительной работы Верховного Командования, т. е. раньше, чем победы окрылили бы войсковой дух и снова незыблемо прочно укрепили бы расшатанный подпольными врагами Всероссийский Престол Государя Николая Александровича.

И все эти люди, готовившие, иные — сознательно, другие несознательно, гибель России отлично знали, что приближается время побед и торжества России и ее Государя, и спешили свое черное дело скорей довести до конца — раньше этой победы и этого торжества.

Так было и двенадцать лет тому назад, когда старик Линевич, с освеженной, пополненной, готовой к бою армией, стоял на Сипингайских высотах, и последнее напряжение сил победоносной и доблестной, но уже выдохшейся, Японии не могло уберечь нашего противника тех дней от перемены военного счастья. Тогда также, перед близостью русской победы, подлейшая из русских политических партий, партия кадетская, поспешила начать внутри России революционную смуту, чтобы, хотя и ценой унижений и бедствий Родины, не дать торжества победы Русскому Венценосцу.

Так поступали и поступают люди, для которых себя любимые и честолюбивый мечты гораздо дороже стимулов общего блага и общего счастья, хотя именно об этих стимулах!» крикливо вещают их хвастливый и лживые политические программы.

Так поступают люди, которые ценой измены и предательства Родины делаются жалкими орудиями во власти „Сионских Мудрецов», пользующихся их подлостью и глупостью для достижения своих собственных целей.

„Регеаt mundus fiat doctrina nostra!»… — Вот девиз этих людей.

Летом 1917 года в Петрограде и Москве ходили по рукам копии письма кадетского вождя, Милюкова. В этом письме он откровенно признавался, что принял участие, как и почти все члены Государственной Думы, в февральском перевороте, несмотря на то, что сознавал опасность предпринимавшегося „эксперимента»,„Но» — как цинично признается в письме этот господин — „мы знали, что весной предстояли победы Русской Армии.   В таком случае престиж и обаяние Царя в народе снова сделались бы настолько крепкими и живучими, что все наши усилия расшатать и свалить Престол Самодержца были бы тщетны.   Вот почему пришлось прибегнуть к скорейшему революционному прорыву, чтобы предотвратить эту опасность.(*) Мы, впрочем, надеялись, что и сами сумеем окончить войну победоносно, оказалось, что мы ошиблись: вся власть была быстро вырвана из наших рук чернью… Что делать! Наша ошибка оказалась роковой для России»…

Эти господа „ошиблись» и говорят так развязно, цинично вместе с тем наивно о своих ошибках, как будто бы забывают, сколько неисчислимых страданий явились следствием этой ошибки. Какое же они имели нравственное право вмешиваться в дело, в котором ничего не понимали!…

По истине, ничто не может пробрать медных лбов наших революционных „героев»!…

Итак, злая, иудейско-масонская паутина настолько всеобъемлюще опутала Россию своими тлетворными нитями, что не было выхода, не было лазейки, чтобы выкрутиться из кругом облекшей западни; негде было расправить богатырские плечи постоять за себя. Даже тогда, когда, ценой великих трудов и усилий, казалось уже возможным спастись в победном порыве всероссийского торжества — и тут все заранее было предусмотрено, и свои же, русские люди, вырвали, победу из рук своего Царя, которому все, принося Присягу, клялись в верности и преданности службы, „хотя бы жизнь пришлось за Него положить»…

Крестное целование свое они преступили, клятвы не сдержали…

————————————————————-

(*)“Опасность» — это победа русского оружия! И так думает и говорит русский человек, русский профессор, русский народный представитель, избранный,, народом» в члены Государственной Думы!

—————————————————————————

 

 

Глава 6 Клевета

—————————————————————————

 

Оружие революции. Приемы политической борьбы. Предреволюционные заседания. Красная мантия сатанизма. Толки о сепаратном мире. Заколдованный круг. Лояльность Государя и тонкое понимание Им „Союзников». „Скрытая Быль». Государь, Император Вильгельм и масонство. Мнимая фраза Воейкова об открытии фронта. Обманутый Государь и отречение. Разговор Родзянко ст. Флигель -Адъютантом Линевичем. „Мятежный камергер’. Выдержка Государя во всех случаях жизни. Клевета вокруг Имени Государыни Императрицы Александры Федоровны. Разговор с молодым Гессенцем. Германские и английские родственные узы Императрицы. Две аудиенции у Ее Величества во время войны. Государыня и генерал Корнилов. Разговора Ее Величества с Графиней Гендриковой. Русская Царская Семья я Англичане. Заветное письмо. Расследование Руднева. Волнения Керенского. Голос психиатра о нем.   Депутат- трудовик.

————————————————————————

“Если мир нас ненавидит: знайте что Меня прежде вас возненавидел”

Иоанна, XV, ст. 18.

 

 

Клевета! Какое это гнусное и подлое средство борьбы…

С каким брезгливым отвращением отстраняет себя от этого средства человек, хотя бы даже нравственно павший, но сохранивший остаток порядочности, понимания чести и честности, не утерявший последних проблесков сознания собственного достоинства.

Клевета! Орудие человеческой злобы, человеческой ненависти, человеческой низости.

Недаром она классифицируется среди уголовных преступлений как одно из презреннейших. Человек, на котором ляжет тяжесть обвинения в клевете, считается опозоренным, запятнавшим свое имя.

Сатанинское племя, т. е. племя иудейское, с давних пор специализировалось на этом виде человеческой подлости (не пренебрегая и другими видами) и, по мере расширения своего влияния и значения среди Христианских народов, всюду, во всех отраслях мысли и деятельности, использовало это орудие борьбы для систематического обмана, обольщения и развращения народных масс.   И в печати, и в школе и в литературе, и в театре, и даже в судах, и, в особенности, в парламентах всех стран ползет, пресмыкается и торжествует иудейская клевета.

Клевета! Какое это сильное оружие в грязных руках, при покладистой совести, оправдывающей утилитарными мотивами всякое зло, причиняемое врагу, или хотя бы и не врагу, но политическому или иному противнику, или сопернику, или просто чистому и честному человеку, которого чистота коробит тех, у кого на совести далеко не так благополучно..

Как липкая, ползучая грязь, клевета добирается до вершин чистоты нравственной и душевной, благородства, доблести, высших добродетелей избранного, подъятого в области духовного совершенствования, человечества.

Эта грязь своим ядом не может оказать тлетворного воздействия на тех, кто в собственной чистоте и невинности сохраняет защиту и оплот от замаранных низин порока преступления.   Но, приставая к подножию этих вершин, клевета все же делает предназначенное ей губительное дело: она внушает сомнения, подозрения, разочарования той толпе, которая слишком грубо проникнута материальностью своих собственных чувствований, чтобы быть способной чутко воспринимать более тонкие духовный сущности, и рада растоптать кумира вчерашнего дня, до поры огражденный от ее дерзкого приближения обаянием обстановочного величия.

Так порождения тьмы, дети плоти, борятся с Сынами Света разрушая, колебля, загрязняя внешнее, наружное Величие созданных Христианской Культурой сокровищниц Духа.

Но их заклятие заключается в том, что, как в заколдованном круге, они тщетно и бесплодно мечутся, стремясь проникнуть внутрь Сокровищницы, для ее поругания. Это им не дано: только внешняя окраина иногда поддается их злобным нападениям; но не добраться им никогда до главного Святилища, до всей одухотворенной Красоты истинной Правды истинного Добра.  Их усилия разбиваются об эту твердыню. Рано или поздно, ими самими сотворенное зло, с неумолимой неизбежностью законов Возмездия, обрушивается на их же головы…

Клевета! Если вдуматься — какое это, по сущности своей, слабое оружие в руках бесчестного врага; какое это — testimonium раupertatis. Клеветник своим подлым деянием сам же себя предает: плохо должно быть дело, за которое он борется, и неуязвимо чистым оказывается противник его, раз ничего, кроме клеветы, не придумано, чтоб того противника поразить.   К чему все эти громкие фразы о правде, любви к человечеству, стремлении к общему благу, бескорыстии (?) и чистоте (?) своих намерений, раз против врага можно действовать только клеветой.

Значит, правда — на его стороне? Значит, только ложь, клевета и обман — ваши союзники?

В целом ряде книг, статей, брошюр, записок, воспоминаний, вышедших за последнее время, собран объемистый обвинительный материал против всех, сгубивших Россию и кровью злодеяний, подлостью насилий, воровства, грабежа и злоупотреблений своим торжеством ознаменовали преступную, духами преисподней внушенную, деятельность.

Все, что писалось в газете „Призыв», продержавшейся восемь месяцев в ожидовелом Берлине, что писалось в выпусках „Луча Света» — все это дышит ненавистью, негодованием и презрением к вам всем, творцам русской революции. Особенно гадливое презрение выказывается к еврейскому племени, к заклятому врагу нашему, столько горя просеявшему и страшное возмездие себе уготавливающему.

И в „Призыве», и в „Луче Света» написано много, что не может понравиться всем Керенским, Брешко – Брешковским, Милюковым, Гучковым и проч. и проч., а также и всем жидам и жидкам, развязно торжествующим свою эфемерную „победу» и не помышляющим, кажется, о том, что беззаботно и безрассудно танцуют они на… вулкане.

Так вот для того, чтобы вести атаку против всего этого отброса человеческого рода, и „Призыв», и „Луч Света» вооружены были правдой, одной только правдой, оказывающейся убийственным оружием в чистых руках. Мы — не вы, и не можем пользоваться клеветой; да против вас она оказалась бы и лишней: вас убивает правда. Вы чувствуете ли разницу между вами и нами? Пожалуй, вам, триумфаторам еще сегодняшнего, но уже не завтрашнего дня, делается и завидно?

Но у вас против нас — нет такой правды, которая могла бы наносить удары. Вам остаются только — клевета, инсинуации, подлоги и передержки.

Скоро увидите, что с таким оружием на длительную победу рассчитывать нельзя. Скоро увидите, что грязь лжи, подтасовок и подлогов — предстанет во всей своей мерзости, не приукрашенная больше громкими, витиеватыми фразами, и народы, вами обманутые, жестоко отомстят вам и за свое легковерие, и за собственный свои преступления, вами внушенные.

Казалось бы, что я стучусь в открытую дверь? Разве можно говорить так долго о безнравственности и позорности клеветы, когда это ясно каждому без всяких разъяснений?

Нет, можно говорить о клевете и клеймить ее словом негодования и презрения, ибо не все люди понимают, что клевета есть недопустимое средство борьбы ни в частной жизни, ни в общественной, ни в политической.

Не говоря уже об иудейском народе, которого порочность и аморальность являются необходимым, характерными атрибутом этой отверженной расы — также и среди Христиан, или называющихся таковыми по документам и паспортам, существуют группы людей, больше того — организованные сообщества и даже политическая партии, который клевету возводят в один из приемов политической борьбы

Читатели, пожалуй, спервоначалу и не поверять?

Или подумают, что я имею в виду каких-нибудь подонков общества, тот уголовный мир, среди которого и не с такими преступлениями, как клевета, приходится встречаться. Но, ведь, люди уголовного мира обыкновенно политикой не занимаются, кроме тех случаев, когда поступают наемными пособниками к Керенским и Лениным.

В лучшем случае, могут подумать, что я вспомнил о „героях подполья», о разных недоучившихся семинаристах, гимназистах, студентах, собиравшихся в „конспиративных» квартирах и в них — слепые орудия зрячих вожаков — готовивших свои подлые выступления на улицах, с бомбами, подстерегавшими каждого крупного, полезного смелого русского деятеля?

Но нет — я припоминаю не этих вырожденцев, которые, в отношении клеветы, пожалуй, были и менее виноваты. По скудоумию, они каждую клевету принимали свято на веру и верили беспрекословно всей беззастенчивой лжи, всему глупейшему вздору, который им подносили разбитные еврейчики в виде „Русской истории», или „Разоблачений о царской семье», или „Последнего самодержца» и тому подобных макулатурных произведений. О самом то Царе, против которого они яростно ополчались, об Его историческом значении в России об Его деятельности и личных особенностях они, вероятно, были осведомлены не более „богато», чем тот хохол, который на вопрос, что бы он сделал если бы был Царем, отвечал: „украл бы сто рублей и утек бы»….

Действительно, те из них, из этих „подпольщиков», которые использовали для личного самоуслаждения кровавый успех, достигнутый „подпольем», Керенский, Брешковская, Чернов и проч. и проч. точь в точь так и поступили, как мечтал поступить анекдотический хохол, только с тою разницей, что были они гораздо менее скромны: крали они не сотни рублей, но миллионы, покорно предоставляя миллиарды своему обрезанному „начальству».

Так я вовсе не на этих скудоумных и слабоумных людей указываю, а на таких, которые мнили себя, да и теперь еще мнят, меднолобые, серьезными политическими деятелями.

Эти „деятели» с давних пор замыслили поход против Русского Самодержца.

При различной окраске политических взглядов и стремлений, они сходились на одном: надо испробовать все способы, принять все меры, чтобы свалить Самодержавный Строй в России.

Со своей точки зрения, они были совершенно правы.  Пока в России существовало Самодержавие, не было в ней прямого, открытого доступа иудейскому влиянию и преобладанию.   А эти,, шабес -гои» (жидовские слуги) как раз и имели в виду уготовить такой доступ своим господам, хорошо им платившим, и чаемые „конституционные монархии по английскому образцу» (для России то!), или „парламентарную республику», на деле должны были создать ожидовелую Россию, по существу совершенно безразлично какого строя, на подобие ожидовелой Франции, Америки и других стран, подпавших под власть иудеев.

О планах и программах своих эти деятели много совещались, собираясь то на одной, то на другой квартире кого- либо из богатых и влиятельных членов своих парий.

Может быть, эти господа припомнят, как, в девятисотых годах этого столетия, они таким образом собрались, в Петербурге, не то на Английском Проспекте, не то на одной из Линий Васильевского Острова, и посвятили целый вечер обсуждению вопроса о том, что очень трудно разрушить в народе то обаяние, которым пользуется Имя Государя во всех слоях русского общества, кроме, конечно, некоторых специальных кругов так называемой интеллигенции, давно ставшей послушным орудием в руках внутренних врагов России.

И, вот, на этом заседании было признано необходимым начать энергичную работу расшатывания Царского Престола, а для того — постановлено было секретно и безопасно, т. е подло-трусливо-подпольно, но широко и деятельно организовать распространение сведений о Царе и Его Семьи, могущих поколебать чувства благоговейного почитания, с которыми русские люди, вполне основательно, относились к своим Царям.

Какие же это могли быть сведения? С правдой далеко не уедешь.

Правда была чистая, светлая, неуязвимая; правда могла только возвысить среди подданных Имя Русского Царя.

И решено было с правдой не стесняться. Под видом правды, решено было ловко пущенными слухами, рассказами, подтасовкой фактов — в своей осторожной, тщательно от каких-либо неприятностей обереженной деятельности, допускать иногда преувеличения, тенденциозные намеки, а чаще передержки, извращения фактов и клевету.

Цель — оправдывала средства. Так решило ученое, просвещенное собрание, в своем циничном бесстыдстве далеко превзойдя мелких жуликов и карманников Петербургских трущоб, где таких важных, образованных и влиятельных господ, как эти подлые участники подлого совещания — не бывает.   Петербургские жулики и мелкие шантажисты — никогда не посмели бы поставить себя рядом с этими господами и не могли бы себе и вообразить, что, в своей бедности, невежестве, темноте умственной и нравственной, они оказывались гораздо менее низко павшими, чем все эти богачи, профессора, ученые, сановники, адвокаты и проч.  и проч. ….

Как читатель может уразуметь из этого перечисления, на таких заседаниях собирались далеко не одни иудеи: бывало там и много русских, очень известных, людей.

Упоминая об этих заседаниях, я, к сожалению, на могу быть вполне определенным и ясным: многие, неопровержимые документы, которыми я иногда пользуюсь для моих сведений, не мне принадлежат, и я пока еще не могу вполне свободно ими распоряжаться.

Впрочем, в данном случае, пожалуй, и не надо представлять доказательства того, что подобного рода заседания действительно бывала у этих деятелей кромешного, злого дела погубления России. Можно привести сколько угодно фактов, дающих примеры того, как эти политические дельцы относятся к вопросам общечеловеческой этики в тех случаях, когда им, для их специальных расчетов, бывает выгодно с этой этикой не считаться. Судя по эпизоду, который сейчас опишу, мы можем видеть, что и в вопросе о клевете эти люди в точности руководствовались постановлением того заседания, о котором я вспомнил.

В другой главе этого труда я говорил о том, как, с высоты депутатской трибуны, нападая на правительство, Пуришкевич позволил себе рассказывать сплошную ложь о деятельности генерала Воейкова. Покойный Владимир Митрофанович не был способен сознательно дать ложные сведения: он„ увлекся пылом собственного красноречия и, для красного словца, „выпалил» непроверенные данные.

Хуже и циничнее поступил Милюков.

Ноябрь 1916 года. Заседание Государственной Думы. Говорит Милюков, лидер кадетской парии. Собственно говоря, если по существу разбирать, то Милюков фактически никогда лидером своей партии не был: он был ширмой, из за которой всеми нитями сложной политической интриги руководил видный масон, еврей Винавер. Милюков был типичным „шабес — гоем», т. е. тем христианином, находящимся в услужении у иудеев, которым они пользуются в тех случаях, когда не могут или не хотят действовать самолично.    Жид Винавер не мог быть официальным главой кадетской партии: поэтому, „для представительства», таковым был усердный, услужливый, покорный Милюков.

В то заседание Государственной Думы, в своей речи, горячей и страстной, намеренно сдобренной яко бы патриотическим пафосом, с определенным старанием увлечь за собой аудиторию и овладеть ее настроениями, Милюков позволял себе резкие нападки на Личность Государыни Императрицы Александры Федоровны.

Господин, во времена Японской войны ездивший по заграницам со специальной целью дискредитировать Россию и ее правительство, способствовавший революционной смуте, надорвавшей и тогда еще силы его Родины и ее возможности довести войну до благополучного конца — тот же господин теперь драпировался в тогу патриота и с негодованием рассказывал ложь о тайном сочувствии Государыни к Германии и делал прозрачные намеки на то, будто бы Ее Величество находилась в тайных сношениях с Императором Вильгельмом.

Когда такой басне мог верить невежественный, темный простолюдин, было грустно, но естественно и понятно.   Непонятно, что этому вздору верили, или делали вид, что верят, многие члены Государственной Думы.   Впрочем, и среди них было столько невежественных и темных!…

Правда, что достопочтеннейший Павел Николаевич принимал все меры, чтобы ораторским искусством своим убедить слушателей. Потрясая кулаками, он патетически восклицал: „не думайте, господа, что я говорю необоснованно. У меня имеются на руках документы, подтверждающие все мои слова, и я впоследствии их опубликую»…

Во время перерыва заседания, к Милюкову подошла маленькая группа членов Думы, честных и порядочных людей, глубоко возмутившихся его речью.

,, Как могли Вы, Павел Николаевич, говорить такие вещи? Как могли Вы упомянуть о каких то документах, которых у Вас нет и быть не может: ведь, все, что рассказывают про Императрицу, есть злостная ложь, и Вы это так же хорошо знаете, как и мы. Как же повернулся у Вас язык сказать такую ложь?»

Усмехнувшись, Милюков развязно ответил:

„Да, пришлось, для, красного словца», несколько перейти меру… Но мне нужны были сильные средства, для воздействия на общество, а это средство — поможет… Мне непременно надо свалить Штюрмера, к которому Императрица благоволит»…

Раз идет речь о Милюкове, вспоминается еще одно заседание, но уже тайное, состоявшееся в самом начале 1917 года. На нем собрались разные подготовители революции, игравшие, на горе России, роль „общественных деятелей», решался вопрос — делать ли революцию. На этом заседании участвовал Бьюкэнен, Посол Великобритании!

Здесь же находился и Милюков, который высказал опасение, что им, чаемым вождям, не удастся удержать русский бунт в русле „государственности»; он считал весьма вероятным, что чернь возьмет в свои руки все дело революции, а в таком случае неминуемо последует крушение России. Сознавая опасность, Милюков, тем не менее, дал свой голос за революцию. Очевидно, она казалась ему настолько заманчивой, что из за нее стоило рискнуть таким пустяком, как судьба России.

Может быть, тут имело место и раздвоение личности: профессор Истории говорил одно, а купленный „шабес- гой» и подчиненный своему начальству масон — делал другое…

Если мы уж коснулись этих последних, предреволюционных заседаний „общественных деятелей», будет кстати упомянуть здесь о подобном же собрании Петроградских присяжных поверенных. Они встретились под предлогом обсуждения вопросов, касавшихся их санитарного отряда и лазарета.

Происходило голосование того же вопроса. Председательствовавший на собрании, Н. П. Карабчевский, горячо возражал Керенскому на его доводы в пользу революции, но предложенная им резолюция большинством четырех пятых голосов была отвергнута.  Победил Керенский…

В своих воспоминаниях, под заглавием „Что мои глаза » видели», Карабчевский описывает как ход этого заседания, так и свой спор с Керенским. Приводим выдержку:

Карабчевский. „Такого удара с тыла не выдержит никакой фронт; при первой вести о нем рассыплется в прах, как раз открывая врагу прямую дорогу в те ворота, у которых он пока еще только стоить.»

Керенский. „Поймите же, наконец, что революция может удастся только сейчас, во время войны, когда народ вооружен, и момент может быть упущен навсегда.»

Карабчевский. „Пусть никогда, но не теперь. Партийно-классовый патриотизм в минуту, требующую напряжения всех сил страны, не патриотизм, а преступление. Маска патриотизма остается только маской, когда ее надевают для достижения партийных вожделений и целей. Победа нужна России, как воздух, и было бы преступно отравить ее удушливыми газами классовой вражды и ненависти, Сейчас революция — гибель России»…

Участвуя в своеобразной „защите» России на сговоре уже близких убийц ее, Карабчевский верно оценивал положение вещей. Но… его слова остались „гласом вопиющего в пустыне»…

Вернемся опять к Государственной Думе, уже в Январе 1917 года. Бурное, грозное, бестолковое заседание. Со своей речью выступает доблестный русский Гражданин, знающий, дельный, энергичный, честный и преданный своему долгу Министр, Александр Алекеандрович Риттих.

Несмотря на его блестящую, истинным патриотизмом прочувствованную, очень обстоятельную речь большого государственного значения, в которой он высказал всю программу своей деятельности, плодотворной и обещавшей большое поднятие внутренней жизни России, он подвергся со всех сторон ожесточенным нападениям и резким выходкам от выступавших, одного за другим, депутатов, ничего не понимавших в деле, о котором говорил Риттих.

По окончании заседания, к нему подошел депутат Маклаков и сказал:

„Вы на нас не сердитесь, Александр Александрович, за нашу свирепость. Мы Вас очень уважаем и ценим; знаем, какой Вы глубоко порядочный, честный, способный и дельный человек. Знаем, что Вы — и отличный министр, прекрасно знающий свое дело, которое хотите вести умно и именно так, как и следовало бы. Но… Вы, ведь, должны понять, какое мы время теперь переживаем: нам надо непременно свалить все Ваше Правительство. . Вот почему и Вы оказались нашей жертвой»…

Да, во что бы то ни стало надо было вести поход против власти Царя и Его Министров, а потому — все средства были пущены в ход: перед подлостью и клеветой не останавливались…

Невольно приходишь к заключению, что для каждой страны было бы лучше не иметь парламента, раз он всюду, под жидовским влиянием, превращается во что-то, подобное публичному дому, в рассадник политического разврата и растления нравов.

Такие картинки нравов, взятые из жизни, как только что описанные, совершенно соответствуют тому, что писал Нилиус.

Сионские Мудрецы! Каких ценных слуг приобрели вы себе в России! Какую большую службу они вам отслужили!

И как же вы оказались неблагодарны!

Всех их выжили из России, ставшей вашей, жидовской, вотчиной, и разогнали по заграницам…

Да и то сказать: к чему же было Сионским Мудрецам церемониться со своими „шабес-гоями?»

Работу свою они выполнили; плату за свои „труды», в свое время, получали, что же теперь оставалось с ними делать?

Конечно — вон! Не на шабаш же их допускать. На то они и — „шабес — гои», чтобы сделать только всю черную работу, необходимую для еврейского торжества…

Эти рассуждения вожди иудейские могут и дополнить:

„Дело — сделано, и можно теперь не стесняться… А потому многие „ шабес- гои «, уготавливавшие наше торжество, в настоящее время нам не нужны.

Что нам с ними теперь делать; нашей правды мы больше не таим, в тогу гражданской скорби и „буржуазной» добродетели не рядимся. Видя эту „тогу добродетели», в которую мы призрачно задрапировались, не все — ибо и между ними было немало „черных» — но многие наивные простодумы искренно тешили себя иллюзией, будто, идя за нами, идут по путям добра…

Но ныне мы сбросили с себя фальшивую тогу-маску-…

Пускай каждый видит нашу пурпуровую мантии, красную, как кровь, блистающую золотом, как наш бог Люцифер…

Пускай те, кто хочет пойти за нами, поймет, что не пути добра — наши пути.. но пути зла, пути гордого, всесокрушительного, беспощадного сатанизма….»

Сионские Мудрецы! Неужели вы и взаправду думаете, это уже пришла пора вам открыто выступать? Неужели в последний момент борьбы взыграла страстная кровь семитов, и свойственная вам, постоянно вас губившая, наглая заносчивость выступила наружу?

Не рано ли торжествовать вашу победу, когда ее окончательное наступление еще находится под большим сомнением?

Поверьте, что рано, слишком рано запели вы вашу песню победы!

Нам, знающим и предвидящим скорое, сокрушительное ваше низвержение, предугадывающим тот ужас, которым скоро будут объяты ваши злые, черные души — нам кажется странным, что вы так самонадеянно и неосторожно спешите сбросить маску…

На такие мысли наводят меня слова одного из ваших ставленников, Ленина, высказанный им в очередном поучении своим помощникам.

Об упомянутом „поучении» Ленина сообщает заметка Мюнхенской газеты „Bayerischer Kurier», от 20-го Августа 1920 г., № 233. Заметка эта озаглавлена — „Die Luge — ein erlaubtes Каmpfmittel».

 

Привожу ее целиком в переводе.

„Ложь, как средство борьбы.»

В „Коммунистическом Интернационале N0. 10, Ленин рекомендует следующее средство для распространения коммунизма в рабочих организациях:

„Нужно, во что бы то ни стало, противостоять против врагов коммунизма, а для того — быть готовыми на всякие средства борьбы, даже, если нужно, идти на всякие уловки: ложь, клевету, лесть, нелегальные пути, умалчивание и сокрытие правды. Это нужно для того, чтобы, какими угодно путями, внедриться в рабочии организации, там укрепиться и какой бы то ни было ценой развернуть в них коммунистическую деятельность.»

Итак, дело эволюции сложного процесса переоценки всех нравственных ценностей завершилось: у Гучковых, Милюковых и прочих — клевета и обман были еще тайным оружием; они пока щеголяли в тоге «гражданской добродетели». Керенские пошли дальше, но все же в настоящем свете показать себя стыдились: только, они ту же тогу перекрасили в багровый цвет „революционной добродетели’. В эпилоге пришел Ленин, который уже не лукавить: пред порабощенным народом и огорошенной Европой, тоги больше нет никакой — во всей наготе, едва прикрытое красной мантией, предстало Мировое Зло…

Теперь, когда у русских людей уже начинает проясняться сознание, когда уже никакой Керенский, или Родзянко, или „бабушка революции», не посмели бы снова начать дурачить и морочить глупое стадо людское, как это делалось в 1917 году — теперь нет надобности брать на себя труд убеждать и доказывать, что Русский Царь не был изменником Себе Самому, что Он не злоумышлял против Своего же народа, что Он не считал возможным сепаратный мир с Германией, которая, кстати, еще в 1916 году готова была предложить очень выгодные условия мира.

Теперь каждому должно быть понятно, что Государь оставался неуклонно верным слову, данному Им союзникам и, вопреки собственной пользе, вопреки пользы России, связанный этим словом, совершал крупную политическую ошибку, не заключая вполне возможного, вполне выгодного сепаратного мира и неся Свой Крест до конца, ради Чести самоотверженно пренебрегая и собственными интересами, и интересами государства, Ему Богом врученного. Выхода не было: Государь не мог иначе поступать, хотя и вполне сознавал весь затаенно грозный смысл совершавшегося хода событий.

Как мы говорили в самом начале нашего труда, Государь не хотел войны: решение о ней было ловко исторгнуто из Его рук, согласно выполнявшимся уже отдельным стадиям подробно разработанного заговора.

Более того, что не хотел — Государь Император сознавал и понимал опасность, угрожавшую Династии и России.

Но, вместе с тем, Государь, как и всегда в жизни, умел с философским спокойствием самоотверженно жертвовать Своими интересами каждый раз, когда того требовали соображения о достоинстве горячо Им любимой России. Так было и в этот роковой час решения судьбы. Возможность предупредить войну вышла из власти Государя, благодаря изменническим интригам целого ряда лиц, по тем или другим причинами в этой войне заинтересованных. Было некогда и не время допытываться о виновниках: для мужественного человека ничего не оставалось другого, как смело и решительно взглянуть на поворот событий и принять их, как неизбежное требование сложившихся обстоятельств.

Так и поступил Государь Император и с того дня, как началась война, Он эту войну нес на Себе, как бремя, свыше Ему ниспосланное, как первые этапы начавшегося Крестного Пути, и притом не отказался ни от одного из последствии, вытекавших из Его решения: все обязанности войны, все ее тяготы и труды, Государь искренно, от сердца и пути исходящим стремлением, принял на Себя и неукоснительно, до конца, выдержал выпадавшую на Его долю трудную историческую задачу.   Все, что говорили о желании Государя и изменить слову, данному недостойным союзникам, было неверно прежде всего потому, что слово это для честного характера Государя было непреложным велением чести.

Однако, гораздо лучше понимая положение, чем большинство Его подданных, по обыкновению поддававшихся стадным порывами увлечений и безмерных восторгов в отношении Франции и Англии, Государь относился гораздо сдержаннее и менее доверчиво к пресловутым нашим „союзникам».

И во время войны, и во время подготовки революции, и после ее наступления, эти „союзники» показали, чего они стоят, и каковы Их истинные чувства к России. Если Россия не обратится в пустыню, готовую для колонизационных вожделений Англии и Франции и безудержной еврейской эксплуатации, то только потому, что внутри нашей Родины начинает пробуждаться дух народный, и, как бывало и в Первое Смутное Время, и раньше, и позже него, во все трагические кризисы нашей Истории, Россия, в последний момент пред своей гибелью, воспрянет духом, объединяющим все расползающиеся части единого народа, и спасет себя сама. Но что касается наших бывших союзников, то они все сделали, и теперь еще тщетно пытаются все сделать для того, чтобы этого спасения России не было…

Все это хорошо понимая и сознавая, Государь не мог заражаться стадными увлечениями русского общества, приходившего в дикий, телячий восторг при виде какого-нибудь французского или английского мундира.

Еще в 1914 году Государь сказал фразу, очень остроумную и очень метко определявшую наше тогдашнее положение. По поводу патриотических излияний Англичан и Французов и их торжественных клятв вести войну, до последней капли крови», Государь заметил:

„Они не кончают своей угрозы: прибавили бы — до последней капли… русской крови. Они, по-видимому, так понимают эту войну»…

Фразы этой Его Величеству не простили и жестоко за нее отомстили…

А между тем, сколько в ней было правды, и как дальнейшие события ее подтвердили! Обескровив Россию, приведя ее в состояние бесформенной, безвольной массы, отданной во власть жидовского грабежа и насилия, наши бывшие союзники торжествовали „свои победы» без России и уже рассчитывали, что им удался гениальный „гешефт» — „одним ударом двух зайцев убить», и Германию уничтожив, и Россию. Но… как ближайшие грядущие события скоро покажут, „гениальный гешефт» сорвался на самом интересном месте… и скоро, очень скоро взвоют от ужаса и отчаяния наши былые, проклятой памяти, союзники.

 

Вызванные к действию духи зла не удовлетворились уготовленной им жертвой: сожравши ее, они не возвращаются в преисподнюю, а распространяются все дальше… Чернокнижник, вызвавший эти силы, охваченный паникой, мечется и пытается себя уберечь, но вряд ли ему это удастся.

Начав войну с Германией, мы совершили крупную историческую ошибку. Не заключение сепаратного, выгодного мира в 1915 или 1916 году, когда уже выяснялись и внутреннее положение России, и внешние ее отношения с союзниками, и желание Германии идти нам навстречу в условиях, сравнительно очень выгодных — это была вторая ошибка. Но ошибка ли?

Все сложилось таким образом, что выполнить этот единственно правильный корректив русской политики Государю было невозможно, ввиду связывавшего Его Царского Слова. Если б даже можно было, ссылаясь на многие погрешности в наших взаимодействиях с союзниками, этому слову дать ограничительное толкование и пойти на разрыв, русское общественное мнения было так настроено, многие, самые видные государственные сановники и крупные общественные деятели были так тесно с союзниками связаны, вся наша печать так щедро союзниками оплачена, что осуществить подобное намерение чисто физически, если можно так выразиться, оказалось бы невозможными.

Тонко и густо была сплетена паутина: из нее выбраться уже было нельзя…

На страницах нашей горестной повести было уже рассказано о начале войны, о странных подробностях неожиданно состоявшейся мобилизации, и о многих мелких штрихах, характеризовавших момент. Однако, для характеристики еще полнейшей людей и событий того времени, я приведу здесь целиком статью, весной сего 1920 года появившуюся в газете „Призыв» (№ 50).

—Скрытая Быль. —-

«И много. Понтийских Пилатов,

И много лукавых Иуд

Отчизну свою распинают

Христа своего предают.»

————

 

Три года тому назад, злым заговором, нити которого теряются за кулисами международной политики, великан, привольная и могучая Россия была предана на распятие.

То было злое и страшное дело, но немногие русские люди понимали и знали, чем все кончится, к каким результатам приведет революция. Остальные же, будто околдованные какими-то чарами, закружились в дикой сарабанде, не замечая открывавшейся под их ногами пропасти.

Ахнул русский народ, да поздно. Потоку и разграблению предана его родная Страна и стоит Она в дыму пожаров, вся залитая кровью…

Больно касаться пережитого и бередить старые раны, но минуты такой слабости надо гнать прочь. Открыто, смело, сняв забрало, надо идти по прямому пути, рвать покровы масок с врагов России и предупреждать их дальнейшие козни…

Все этапы русской революции в строгой последовательности вытекают один из другого, представляя в тоже время одно целое, полное грязи и мерзости крайнего нравственного падения. Большевизм явился, как плоть от плоти керенщины; керенщина родилась от Государственной Думы, „возглавившей» февральский бунт, а этот бунт возник, благодаря заговору.

Вот схема разрушения России, краткая „генеалогия», понятная всем и каждому, за исключением одного пункта: заговора.

Правда, еще в начали революции, ходили упорные слухи о каких то таинственных совещаниях на квартире у английского посла, сэра Джорджа Бьюкенена; о деньгах, выданных, союзниками» некоторым из наших политических и общественных деятелей на устройство переворота и т. д. Но „официальные » опровержения по этому поводу пресекали такие слухи, заставляли их глохнуть.

Решение вопроса, почему и как произошла в России революция, имеет огромное значение, как урок для будущего. Во всеоружии фактов, необходимо, наконец, осветить революцию 1917 года, обнаружить ее виновников и предать их суду гласности.

В силу Великого и Малого Заговоров, ныне Россия проходить свой Крестный Путь. Вся Она покрыта ранами. Ее мантия изодрана в клочки, а голову, вместо Шапки литого золота, покрывает терновый венец…

Ясно, что, не будь войны, в России революции не было бы. В последние годы перед войной, Россия достигла большого могущества и расцвета и продолжала сказочно развиваться.   Царского Престола в это время не только что свалить, но и поколебать было немыслимо.

Но в революционных тайниках для России уже ковались цепи, приготовлялась та страдная чаша, которую Она испивает сейчас. Для смерти Великой России им нужны были великие потрясения, и в этом направлении заговорщики работали, не покладая her.

В настоящее время, когда все усиленно доискиваются причин возникновения войны и виновников ее, эта статья будет кстати. Строго-объективно, я приведу такие факты, которые не отыщешь ни в Оранжевой, ни в Белой, ни в Синей и ни в каких других цветных книгах.

Еще в 1909 году, в Комиссии Государственной Обороны, председатель ее, известный политический и общественный деятель Гучков, заявил о необходимости готовиться всеми мерами к будущей войне с Германией.

Для характеристики этого деятеля необходимо сказать, что для достижения своих целей он способами и средствами никогда особенно не брезговал.   В деле разрушения России ему бесспорно надо отвести одну из главных ролей.

В следующем, 1910 году, газета „Новое Время» перешла к товариществу на паях, а немного позже Гучков был избран председателем редакционного комитета. С этого момента на столбцах „Нового Времени» начинается особая травля Немцев и подготовка общественного мнения к войне с Германией.

Сотрудникам „Нового Времени», „Голоса Москвы» и „Голоса Правды», которые неизменно руководствовались директивами Гучкова, последний говорил:

„Побольше бряцайте оружием, подготовляйте общественное мнение к войне с немцами. Пишите такие статьи, чтобы между строк были уже» слышны раскаты орудийного грома».

Лица, хорошо знающие Гучкова, передают, что неоднократно на своей квартире, вместе с известным А. Ксюниным, он составлял статьи самого вызывающего характера по отношению к Германии.

В 1912 году, во время приема английской военной миссии, Гучков на обеде у Кюба обратился к присутствовавшим со следующим тостом:

„Господа! Я пью за здоровье английских армий и флота, не только дружественных, но и союзных».

И, оставшись в тесном кругу членов Комиссии Государственной Обороны, он заявил: «Сегодня Германия потерпела решительное поражение: война неизбежна, если только Царь не помешает.»

В 1914 году, в Марте месяце, Гучков на одном обедов предупреждал знакомых, чтобы они летом не ездили заграницу, а в особенности — в Германию:

,, Не советую ехать Вам заграницу. Война в это лето начнется обязательно: она решена. Германия может крутиться как ей угодно, но от войны не открутится» — и при этих словах Гучков усмехнулся.

На вопрос одного из присутствовавших — кому нужна война, Гучков ответил:

„Франция должна получить Эльвас- Лотаргинию и Рейн; Россия — все славянские земли и выход из Черного моря; Англия слизнет германские колонии и возьмет в свои руки мировую торговлю.»

На возражение, что вряд ли Русский и Германский Императоры пойдут на столь опасную мировую войну, со стороны Гучкова последовал дерзкий ответь:

„Мы это предусмотрели… и устроим так, что оба они очутятся пред fait ассоmpli.

Гучкову указали тогда, что Тройственный Союз представляет огромную военную силу, на что Гучков возразил:

,, Италия, по тайному соглашению с Англией, не выступит на стороне Германии и Австрии, а в случае удачного поворота войны может ударить им в тыл. План будущей войны уже разработан в деталях нашими союзными штабами (английским, французским и русским), и война ни в коем случае больше трех месяцев не продлится.»

Тогда Гучкову предложили вопрос: „Скажите, Александр Иванович, не находите ли Вы, что, вопреки ожиданиям, война, может затянуться? Она потребует колоссальнейшего напряжения народных нервов, и весьма возможно, что это будет сопряжено с опасностью народного недовольства и государственного переворота?»

Улыбаясь, Гучков ответил: „В крайнем случае, ликвидация Династии будет величайшим благом для России.»

Чем объяснить такую ненависть Гучкова к Династии — сказать трудно. Но для дискредитирования престижа Царской Власти Гучков был готов на все.

Так, в интимных кружках, он указывал на то, что Царское Правительство и Царские ставленники мешают проведению реформ для созданию сильной армии и флота.

Неоднократно, у себя на квартире, он созывал членов Государственной Думы, представителей военного мира и журналистов перед которыми демонстрировал якобы собственноручные письма Государыни к Распутину, причем всегда патетически восклицал: „Вот, до чего мы дожили! До какого позора и унижения дошла Россия!»…

Как и следовало ожидать, впоследствии было выяснено, что эти письма были подложны.

Гучков неоднократно говорил, что он,, с Царем посчитается как следует». Он позволял себе в кулуарах Государственной Думы отзываться о Государе в крайне непристойных выражениях.

Лица, присутствовавшае при приеме Его Величеством, во время Трехсотлетнего Юбилея Дома Романовых, членов Государственной Думы, свидетельствуют о том, как Гучков кипел от негодования, когда, обходя членов Государственной Думы, Государь обратился к нему с вопросом — от какой губернии он выбран в Думу.

Как, мол, я, Гучков, и Царь не знает, от кого я избран!….

В 1917 году, летом, член Государственной Думы Е. П. Ковалевсий, бывший после революции комиссаром народного образования, рассказывал, как подготовлялся февральский переворот, непосредственным участником которого он был.

В Январе 1917 года, в Петроград прибыла союзная комиссия в лице представителей Англии, Франции и Италии.

После совещания с Гучковым, бывшим в то время председателем Военно-Промышленного Комитета, князем Львовым, председателем Государственной Думы Родзянко, генералом Поливановым, Сазоновым, английским послом Бьюкененом, Милюковым и другими лицами, эта миссия представила Государю требования следующего рода:

  1. Введение в Штаб Верховного Главнокомандующего союзных представителей с правом решающего голоса.
  2. Обновление командного состава всех армий по указаниям держав Согласия.
  3. Введете конституции с ответственным министерством.

Государь на эти требования положил следующие резолюции:

По первому пункту: „Излишне введение союзных представителей, ибо Своих представителей в союзные армии, с правом решающего голоса, вводить не предполагаю.»

По второму пункту: „Тоже излишне. Мои армии сражаются с большим успехом, чем армии Моих союзников».

По третьему пункту: „Акт внутреннего управление подлежит усмотрению монарха и не требует указаний союзников.»

В английском посольстве, сейчас же после того, как сделался известным ответ Государя, состоялось экстренное совещание, при участии вышеупомянутых лиц.

На нем было решено „бросить законный путь и выступить на путь революции», причем время для переворота было назначено на первый же отъезд Государя в Ставку. На полученные от союзных представителей деньги, начала вестись усиленная агитация в пользу переворота.

Так как русские участники заговора были уведомлены о том, что Министр Внутренних Дел Протопопов что-то подозревает, то в силу этого, боясь ареста, они пристроились при членах союзнической миссии и жили у них на квартирах. Так, сам Ковалевский пристроился при генерале Кастельно. Для обсуждения же вопросов текущего времени и более детальной разработки плана будущего выступления, собирались на квартире английского посла сэра Джорджа Бьюкенена.

Уже в июле 1917 года, при процессе генерала Сухомлинова, происходившем в Зале „Армии и Флота», была выяснена интересная подробность, относящаяся к моменту возникновения мировой войны. Мобилизация на Австрийской границе, как известно, была произведена по Высочайшему Повелению, что согласовалось с основными законами Российской Империи; что же касается Германской границы, то приказа Государя об этом не было совершенно.

Когда Император Вильгельм, в телеграммах, обращенных к Государю, умолял приостановить мобилизацию, обещая, что Он сохранит мир Европы, Государь потребовал к Себе генерала Сухомлинова, бывшего в то время Военным Министром, и спросил его: „Скажите, на каком основании происходит мобилизация на Германской границе?»

Генерал Сухомлинов ответил, что она происходит по требованию Министерства Иностранных Дел.

Государь в гневе, ударив рукой по столу, сказал: „Необходимо немедленно же приостановить ее. Поезжайте и устройте это!»

Генерал Сухомлинов сейчас же поехал к Сазонову, бывшему Министром Иностранных Дел, у которого застал сэра Джорджа Бьюкенена.

Сазонов заявил, что приостановить мобилизацию, по политическим соображениям, совершенно нельзя: что это значило бы отдать России в руки Германии.

Кроме того, перед генералом Сухомлиновым вставал целый ряд затруднений технического характера, благодаря которым быструю демобилизацию произвести было можно, но затем уже новая мобилизация была бы затруднена. Об этом им было доложено Государю.

Через сутки, Германия объявила войну.

Таким образом, фраза Гучкова о „fait accompli» будущей войны получила свое осуществление.

Не знаю, на основании чего, но Гучкова, Сазонова, князя Львова и других виновников и создателей русского лихолетья считают чуть ли не камнем краеугольным воссоздания России. Неужели можно допустить мысль, что все они нравственно переродились как по щучьему велению? Да если бы и так, место ли им в строительстве новой России?

Маска раскаяния, маска горячего патриотизма, надеваемая ими, да не смущает сердца русских людей.

Как пример их политической приспособляемости, приведу два факта уже из нашего времени.

В первом случай, г. Гучкову был предложен вопрос: „Скажите, Александр Иванович, как Вы можете столковываться с Антантой, говорить с теми, кому мы обязаны столь головокружительными падением нашей Родины?»

Гучков, покачав головой, ответил:

„Не говорите… Стиснув зубы и с болью в сердце, я жму их руку.»

Через некоторое время, в одном из Германских официальных учреждений, уже другое лицо, встретив Гучкова, говорить ему с изумлением: „Александр Иванович. Вас ли я вижу здесь?»

На это он услышал ответ:

„Если бы Вы только знали… Стиснув зубы и с болью в сердце, я жму немецкую руку»… На этом пока можно поставить точку.

Арамис.

Эта статья, дающая такие интересные подробности и имеющая полное право стать историческим документом, в комментариях не нуждается: она дает цельную картину, а читатель сам сделает свои выводы. Но какие люди! Все хороши; хорош и англичанин, посол союзной державы, участвующий в заговоре против того Государя, пред которым он аккредитован своим правительством…

Все сведения помещенные в этой статье — непреложны: они сообщены одним бывшим членом Государственной Думы человеком очень богатым и независимым, безупречной порядочности, близко знакомым со всеми перечисленными лицами. С Гучковым он раньше был очень дружен, был его восторженным поклонником и даже, из любви к нему, исполнял при нем секретарские обязанности, пока окончательно не разочаровался в своем друге. За правдивость и точность всего изложенного можно ручаться.

Отношение Государя Императора к войне и к Своим Державным трудам, этой войной осложненным и отягченным в мере почти непосильной; деятельность Государя во время войны, Его чистые, самоотверженные помыслы, думы и стремления — все эти важные, ответственные вопросы мною затронуты в той степени, в какой я могу себя считать знающим и уверенным в истине и правде каждого слова, здесь написанного. Думаю, что в мере моей компетентности, вопросы эти исчерпаны, насколько касаются высоких душевных качеств нашего Государя и Его героической честности в исполнении Своего долга, как Самодержца Всероссийского, честности, приводившей часто Государя к актам истинно Христианского самоотречения и самоотвержения, к полному забвению личных интересов ради интересов Родины и народа. При этом, не было для нашего глубоко несчастного Царя утешений в обольщении внешним благополучием и в непонимании внутреннего смысла совершавшегося. Государь многое знал, и все принимал с философскою выдержкой,, посвященного» в то, что толпе и неизвестно, и непонятно.

Вся деятельность и жизнь Государя, за последние пятнадцать лет Его Царствования, могут быть охарактеризованы известным, старым рыцарским девизом: «Fais ce que dois -advienne que pourra».

Так и поступал Государь.

Государь многое знал и понимал, но, к сожалению не все, или вернее частично понимал некоторый истины: так например, вполне сознавая роль фран- масонства и иудейства в игровой политике, Он для Себя, для России, не всегда был достаточно настороже. Так мне кажется: но, может быть, я и ошибаюсь в истинных мотивах Государя. Тоже самое наблюдалось и относительно Императора Вильгельма II. Его Державный Отец, Император Фридрих III, ознакомившись с некоторыми только тайнами масонства, вышел из ложи, в которой состоял и, вступив на Престол, запретил кому-либо из Принцев Своего Дома вступать в члены масонских лож. Император Вильгельм II, кроме сведений, полученных от Своего Августейшего Родителя, в конце девяностых годов прошлого Столетия, как я слышал, еще подробнее ознакомился с сущностью масонства. Но для Себя, для Своей Страны — Германский Император также не достаточно оберегался от злой, могучей силы сатанинского властвования.

Я бы считал не полным мое изложение, если б еще не остановился на двух, сравнительно с крупностью событий, мелких штрихах, но имеющих очень большое значение: чем скорее их разъяснить, тем будет лучше для тех, кто стремится выделить правду из загроможденного революционерами склада лжи и клеветы, и тем облегчатся труды будущих историков, которые когда-нибудь приступят к исследованию и изучению нами пережитого страшного времени.

В самом начале революции, были пущены и преданы широкой гласности две очередные клеветы, связанные очень систематически с общими революционными планами. Одна из них косвенно касалась Государя, а другая была направлена непосредственно против Него.

Когда Гучков и Шульгин вернулись из поездки в Псков, чрезвычайно самоудовлетворенные выпавшей им гнусной, но действительно исторической, незабываемой ролью, эти господа оповещали и в печати, и в разговорах, о подробностях своей встречи с Царем и Его приближенными. Передают, что, между прочим, они рассказывали, будто генерал Воейков, убедившись в безвыходности положения. в которое опытные и ловкие заговорщики поставили Россию и ее Государя, воскликнул: „Что же, ничего другого не остается, как открыть Немцам фронт.»…

Этот рассказ, подхваченный печатью, произвел по всей России громадное впечатление и вызвал бурю негодования не только против Воейкова, но и против Государя, у Которого Воейков был доверенным и близким лицом. Главари революции не преминули использовать „сенсацию» в „оправдание переворота» и в целях возбуждения и разжигания народных страстей… Не было заботы о том, что такой рассказ обрекал впоследствии Воейкова жестоким мучительствам и лютой смерти, как было с жертвой подобной же клеветы, несчастным Штюрмером, и чего избег Воейков каким то чудом…

Как мне достоверно известно, Воейков никогда этой Фразы не говорил.

Оказалась очередная, провокационная ложь.

Кто знает Государя и Его благоговейные чувства к России и к Своему Священному Долгу, тот отлично понимает, что такой исход был бы невозможен: Государь никогда его не допустил бы.

Но признаюсь откровенно во всеуслышание. Если б в тот момент кто-нибудь это сделал, очень вероятно, что он мог бы спасти Россию от всего, ею выстраданного. По этому вопросу создается очень оригинальная конструкция мыслей: сделать этого было нельзя, ибо это имело бы полный, внешний вид предательства Родине; но это сделать следовало, ибо это было бы спасением Родины.

Вероятно, в то время, отдавшего такое приказание растерзала бы разъяренная толпа; но наше время, каким оно выдалось после всего, нами перевиданного, вполне оправдывало бы разумность такого невыполнимого исхода.

Россия была бы спасена от величайших несчастий. Хищные вожделения Франции и Англии по отношению к нашей Родине не получили бы осуществления. Не состоялся бы жидовский разгром России. Тесный союз с победоносной Германией обеспечил бы прочность нашего международного и общего политического положения.

В случае, если б со стороны Германии разгорались неразумные и непомерные аппетиты- насчет России, пришлось бы с нею поспорить; но такая политика для Германии того момента, когда ее военное могущество уже было расшатано, была бы настолько неразумна, что трудно было бы и предположить такой исход.

Правда, при таком обороте событий, трупы господ Гучкова, Милюкова, Родзянко, Поливанова, Рузского и прочих деятелей по разрушению и гибели России качались бы на первых попавшихся осинах; но велика ли была бы от этого беда? Сомневаюсь. Даже самим этим „патриотам» такой конец их политической деятельности должен бы дать нравственное удовлетворение, если только они действительно искренно заверяли всех о своей пламенной любви к Родине. В настоящее время они, ведь, и сами не могут не понимать, насколько вредны были их жизни для нашего Отечества. Так не лучше ли было бы, ценою им приличествующего эпилога, оградить Россию от всех грянувших на нее напастей?

Так думаю я. Но так никогда не говорил Воейков. Так солгали те, кому эта ложь была надобна.

Способствуя распространению подобных слухов, которым они не потрудились дать опровержения, Гучков и Шульгин умолчали о подлоге, ими совершенном в ту минуту, когда они дерзнули с Русским Царем говорить от имени России, в то время как говорили они от имени заговорщиков.

Они знали силу духа Царя и Его неустрашимость. Они знали, что угрозами и пытками добиться от Него отречения было невозможно. Поэтому, разыгрывая патетическую сцену патриотизма, они решили воздействовать на чувство Государя к Своей Родине и Своему народу, что им и удалось.

Грустным взглядом всмотревшись в них, Государь им задал жуткий вопрос:

„Приведет ли Мое отречение к благу и счастью России?» Те вздрогнули, но, овладев собой, имели наглость ответить:,, Мы должны доложить Вашему Величеству об этом, как народные избранники»…

Лишь после этого состоялось отречение. Таким образом, выбив оружие Из рук верных Присяге русских людей, заговорщики сделали их только пассивными зрителями развертывавшихся с быстротою молнии событий.

Кстати, следует объяснить, каким образом Гучков и Шульгин, сей последний даже с уже готовым собственным проектом акта отречения, оказались в Пскове.

Государь ожидал к Себе не этих господ, а Родзянко, председателя Государственной Думы. Почему же он не явился?

Для разъяснения этого вопроса, я отвлекусь одной подробностью, довольно интересной.

Как только Петроградский бунт принял грозные размеры, Императрица, имевшая пребывание в Царском Селе, вызвала Полковника Гвардейской Конной Артиллерии, Флигель-адъютанта Линевича, и приказала ему немедленно ехать к Родзянко и передать ему просьбу Ее Величества, обращенную к нему, как председателю Думы, чтоб он тотчас же выехал навстречу Государю и доложил подробно о всем происходящем.

Выслушав от Линевича поручение Государыни, Родзянко очень смутился, покраснел и наотрез отказался исполнить просьбу Ее Величества:

„Нет, не поеду!… А вдруг он прикажет меня повесить?»

Очень озадаченный этим неожиданным проявлением беспардонной трусости со стороны „маститого народного избранника», Линевич старался его успокоить, заверяя, что никакой опасности жизнь его не подвергнется. Тогда только Родзянко опомнился, заметив, как не авантажно для его тщеславия прозвучал вырвавшийся его cri du coeur, и перед Линевичем старался загладить первое впечатление:

„Вы пронимаете, Полковник, что лично я своей жизнью не дорожу и совсем не боюсь… Но что было бы с Россией без меня? Моя жизнь нужна народу!»…

Неосторожное восклицание Родзянко вполне ясно указывает на то, что он сам не ошибался в оценке своих предательских действий по отношении к Государю. Беда была в том, что мелкая и ничтожная душонка помутилась мечтами о крупной исторической роли.

Для полноты картины, упомянем еще о разговоре Родзянко с Рузским по прямому проводу 2-го Марта 1917 г.; из сказанного им мы можем заключить, как самоуверенно, но нелепо, Родзянко в те дни возомнил себя народным вождем, на которого устремлены все взоры. В этом разговоре мы находим и данные, указывающие на необыкновенно подлое поведете Родзянко: это по его приказанию совершен вопиющий акт насилия — арест всех Царских Министров; он противодействовал прибытию верных воинских частей в Петроград, во главе со стариком Ивановым; это он заверял, что,, династический вопрос поставлен ребром и возврата нет»…

Из этого разговора видно, что действительно виселица была единственным уделом, который заслужил себе „мятежный камергер»…

Иуда-Предатель, совершив свое вековечное злодеяние, не мог «вынести кроткого взгляда своей Жертвы, Божественного Учителя, и повесился…

Предатель-Родзянко также избегал случая встретиться со взглядом Жертвы того Малого Заговора, в котором он принял такое видное участие. Вот почему он отказался ехать в Псков, и взамен его туда отправились Гучков и Шульгин…

В те же первые дни революции, когда жидки- газетчики не помнили себя от радости, что пришлось дожить до такого сокрушения и посрамления России, до падения ее в бездну, где ее, искалеченную, уже поджидали шакалы и гиены; когда, захлебываясь от восторга, они наперерыв сообщали все новые и новые „сведения» о Царе и Его Семье, имевшие целью как можно больше уронить в глазах народа высоту Царского Имени — они представляли нашего Государя Императоре, как алкоголика, яко бы пристрастного к спиртным напиткам и часто злоупотреблявшего ими.

И этой клевете русские люди поверили… Они, вообще, туго доверяют правде и искренности, эти русские люди, но, в тоже время им в голову можно вбить какую угодно ложь, и они ей свято и нерушимо готовы поверить, если только их настроение данного момента соответствует, подносимому клеветническому навету. Впрочем, такова толпа и в каждой стране.

Я имел счастье, во все продолжение Царствования Государя Императора, сравнительно часто видеть Его Величество в интимной обстановке, за стаканом вина, в такие моменты, когда Государь, вполне доверяя окружавшей Его среде, совершенно просто и задушевно вел длинные, непринужденный беседы, вне парадного этикета придворной обстановки. Эти беседы были всегда интересны, так как Государь был образованный и начитанный человек, а кроме того обладал большой памятью, наблюдательностью и природным юмором.

Видал я Государя в хорошем настроении духа; видал и в озабоченном, а не то и просто грустном, печальном, углубленном в собственный Свои думы.

Всегда я удивлялся выдержке и кажущемуся спокойствию, с которыми Государь воспринимал различный волнения Своей тревожной, беспокойной жизни. Во время Коронации, в Москве, в самый день Ходынки, я видел Государя на вечернем рауте французского посла, графа (впоследствии маркиза) Монтебелло. Государь не пожелал огорчить хозяина Своим отсутствием на этом торжестве, устроенном союзной Францией, несмотря на угнетавшее Его страшное горе. Вопреки тому, что рассказывают теперь разные еврейские макулатурные брошюры, Государь, как и разумеется само собой, принял крайне близко к сердцу известие о катастрофе, глубоко подействовавшее и на Государя и на Государыню, Которая душой никогда уже больше не оправилась от этого тяжелого нравственного потрясения: горестный осадок сохранился в душе навсегда.

На этом рауте Их Величества обходили салоны посольского дома с лицами, бывшими белее полотна, но ничто в спокойном, стойком обхождении Государя не выдавало Его внутреннего волнения.

Видел я Их Величеств и в день беспорядков, сильно тогда раздутых, имевших место в Преображенском полку, в родном полку Государевом, в первом полку Петровской Гвардии, куда имели неосторожность допустить, в состав полкового оркестра, артистов-евреев, немедленно использовавших это обстоятельство для революционной агитации.

Результат вышел совсем незначительный с точки зрения политической: несколько человек, попавших в полк из развращенной Петербургской рабочей среды, поддались пропаганде и оказали некоторое вредное влияние на своих товарищей. Немедленно принятый военным начальством строгие меры быстро затушили и искоренили дух смуты. Но цель была достигнута: удалось больно уколоть Государя Императора в одном из самых дорогих, заветных чувствований Его сердца, а именно в доверии Его к солдату вообще, а к Своей родной роте родного батальона родного полка — в особенности. Государь переживал в тот день мучительную драму. Государыня не могла удержаться от слез: я видел эти слезы на Ее прекрасном, красивом одухотворенной красотою, лице. Государь, опять таки, был очень бледен, но: совершенно спокоен и разговаривал все с тою же поражающей выдержкой.

Много припоминаю и других таких же случаев; но всего не перечислишь.

Я нарочито упомянул об этой черте Государя Императора ввиду того, что в еврейских книжках несколько раз приходилось читать, как эту черту старались представить в виде равнодушия и бесчувственности. Такое объяснение является опять или клеветническою ложью, или непониманием силы воли и выдержки изысканно воспитанного, умного и бесконечно доброго, доброжелательного человека, никого не желавшего смущать своими личными чувствованиями и переживаниями, к тому же человека, вознесенного на бесконечно ответственную, торжественную вершину Божьего Помазанника.

Подобную же выдержку проявлял Государь и в отношении вина, которое Он охотно пил, но всегда очень умеренно. Это бывало в исключительные, очень редкие дни самых больших „кутежей» Государя, когда Он позволял Себе некоторый отдых от забот и скромного распорядка Своей повседневной жизни.

Передам мои многократные наблюдения по этому вопросу, произведённый именно тогда, когда Государь давал Себе отдых в задушевной, интимной обстановке, в обществе хорошо Ему известных, верных,, и преданных людей.

В таких случаях, обыкновенно, бывал обед, около восьми часов вечера, после чего Государь оставался еще два, три, а иногда и целых четыре часа, разговаривая, слушая музыку и полковых песенников. На такие вечера иногда приглашалась и певица Плевицкая. Его Величество очень любил ее русские песни.

Перед обедом, Государь выпивал одну или две рюмки водки; за обедом — рюмку мадеры, не больше двух стаканчиков красного вина и один -два бокала шампанского.

После обеда, за разговором, Государь бесконечно долго оставлял не выпитым стоявший перед Ним „жбанчик» (равняется маленькому стаканчику для красного вина) шампанского.

Я раз сосчитал, что за весь вечер Государь выпил всего два таких жбанчика. Все время пригубливая, Государь обладал способностью (или вернее — выдержкой) удивительно долго обходиться все одним и тем же полным стаканом.

Ни разу в жизни я не видел Государя хотя бы мало-мальски находящимся под влиянием вина. Тоже самое мне говорили и другие, видавшие Государя в подобной же обстановке.

Как далеко от этой правдивой картины до алкоголизма, о котором развязно лгали газетчики жиды и не жиды Чего только они не лгали….

Может быть даже больше, чем вокруг Государя, сосредоточивались ложь, клевета, злоба и ненависть целого народа вокруг Имени Государыни Императрицы Александры Федоровны.

Недоумеваешь, когда вспоминаешь об этих злобе и ненависти… За что? Почему? Я лично считаю, что, независимо от Царственного Сана, придающего особое обаяние Носительнице его, Государыня принадлежит к разряду лучших, самых чистых, благородных, сердечных и отзывчивых женщин, которых мне в жизни приходилось встречать. Почему же целый народ вдруг стал именно Ее — ненавидеть? Чем это объяснить? Неужели моей ошибкой и обольщением? Неужели я так слеп или пристрастен, что вижу те качества, добродетели и достоинства, которых почти никто не видит, кроме меня, и неужели все эти качества суть только плоды моего воображения? Но, так же как и я, говорят еще люди, знавшие Ее Величество более или менее близко.

Наконец, был у меня в прошлом, 1919 году, летом такой случай. Я был проездом в Дармштадте, где остановился в местной гостинице. Я заметил, что прислуживавший мне молодой келльнер, после того, как я записал свое имя и свою национальность, приобрел какой то странный, неприязненный вид, относившийся, насколько я мог понять, к моей национальности. Заинтересованный этим обстоятельством и желая выяснить, в чем тут дело, я с ним заговорил, и почти с первых же слов моих он, с, вызывающим видом, мне выпалил следующую фразу, к которой, как видно было, уже давно подготовился:

Слава Богу, вам, Русским, не удалось домучить нашу дорогую Принцессу Алису. Мы здесь имеем сведения, что Ей удалось быть спасенной»…

Самая высшая любезность не могла бы мне доставить такого удовольствия и так меня растрогала, как эта выходка.

Я успокоил милого мальчика, объяснив, что не менее, чем он предан своей Принцессе Алисе, я предан моей Государыне; что радуюсь, как и он, возможности надеяться на Ее спасение, и что, если Бог мне дает жизни, придет время, когда я беспощадно рассчитаюсь за каждый миг страданий, претерпленных Ее Величеством.

Совершенно успокоенный, молодой Дармштадский рыцарь стал очень любезен и рассказал об общих чувствах его народа к нашей Государыне: „мы Ее так сильно, так сердечно всегда любили,» — объяснил он („wir haben Sie immer so herzlich, so schrecklich geliebt — так он выразился).

Я задумался над этим случаем. Почему такая разница в оценке одного и того же человека? Может быть, потому, что в маленьком Дармштадте ближе и интимнее знали, свою Принцессу, чем Русский народ — свою Царицу? Или потому, что разные народы, разная чуткость души, разная культура, разное воспитание?

Все это, до некоторой степени, может, разумеется, иметь значение; но главная суть заключается в еврейской агитации, в бессовестных сплетнях и досужей лжи русского общества, ж в клевете, клевете, клевете…

Германское происхождение Государыни Императрицы Александры Федоровны выставлялось основанием Ее будто бы усиленного пристрастия к Германии и Германским интересам, яко бы доходящего до того, что Ее Величество, забывая кровные, жизненные интересы Своего Сына, Его будущность и счастье, все Свое сочувствие во время войны переносила на сторону наших противников и будто бы даже находилась в тайных сношениях со Своими Германскими Родственниками, в том числе даже и с Императором Вильгельмом….

Таким образом, Русскую Царицу осмеливались обвинять в предательстве Родины те, которые ежечасно предавали и продавали Россию, которые готовили то, что произошло с момента революции, когда стараниями всех этих гадов, из которых не все были жиды, но часть состояла из коренных русских людей, — когда стараниями всех этих предателей и врагов России наша Родина пошла по пути мученичества.

Государыня Императрица была, до Замужества Своего, Гессен- Дармштадской Принцессой и, как таковая — разумеется, Немкой. Августейшая Мать Государыни была Англичанкой, Дочерью Королевы Великобританской и Императрицы Индии, Виктории. Государыня почти все детство и всю юность Свои, оставшись без Матери, прожила в Англии, у Своей Бабушки-Королевы, у которой была любимицей, почти неотлучно при Ней состояла и даже, неофициально, была Секретарем Ее Величества.

Таким образом, тесное родство Императрицы с двумя странами Ее связывало близкими узами с двумя народами, и к обоим Ее Величество, вполне естественно, чувствовала больше приязни и проявляла больше интереса, чем, кроме Русского, к какому бы то ни было другому, чужому, народу. Было бы странно, если бы к этим родным народам Императрица относилась иначе.

Мы вели войну с Германией: клеветникам, врагам Царского Престола, было выгодно выставлять пристрастие Государыни к Германии.

Если бы мы воевали против Англии, точно так же было бы использовано Английское происхождение Императрицы, и точно так же, развеся уши, верили бы русские дураки и другой версии инсинуаций.

Раз русское общество могло поверить существованию между нашей Императрицей и Императором Вильгельмом тайного телеграфного сообщения, то я имею полное нравственное право называть таких Русских — дураками и даже не буду пробовать им объяснять всю вздорность их легковерия, памятуя изречение великого Шиллера, сказавшего, что „Gegen Dummheit kampfen Gotter vergebens».

Я имел счастье знать Государыню с первых дней Ее воцарения. Часто видел Ее Величество близко и имел счастье удостаиваться Ее разговора и в немногие светлые, и во многие горькие минуты Ее жизни.  Смею верить — и этой уверенности никто у меня не отнимет — что знаю свою Государыню хорошо. И какой Ее знаю, я Ее глубоко и благоговейно чту и как Царицу, и как Русскую Женщину, и как Мать, и как Супругу моего Царя.

С момента Своего воцарения, Государыня вся отдалась новой Своей Родине, России, и, независимо от Своих родственных уз, все Свои обязанности Русской Царицы выполняла, по мере их понимания, с большим порывом искренней преданности и любви к народу, к его Вере, к его Истории и к его будущности.

Честный, благородный, щепетильно-добросовестный характер Государыни никогда и никак не мог примиряться с какой либо двусмысленностью положения, с какой либо фальшью. Поэтому представляется особенно презренной возмутительная клевета, возводившаяся на Ее Величество, так как нелепость и вздорность этой клеветы не могут не быть очевидными для каждого разумного человека.    Надо было русским людям действительно заболеть каким то стадным умопомешательством, чтобы поверить такой неправдоподобной, такой бессмысленной клевете.

Для большей наглядности, я опишу содержание двух разговоров, которыми меня удостоила Императрица два раза за время войны, в июле 1914 года и в Феврале 1916-го. Оба эти разговора длились более часа каждый, и Государыня оба раза говорила очень искренно, интимно, все, что было у Нее на душе. Эти разговоры я передам и уповаю, что Государыня не посетует на меня за отсутствие скромности.

Я считаю своим священным долгом раскрывать перед не знающими и обманутыми людьми все то, что может их ближе познакомить со светлым, благородным душевным обликом нашей Царицы-Мученицы.

В конце 1913 года, я покинул действительную строевую военную службу, желая заняться хозяйством в моем имении, а главным образом мечтая посвятить больше времени моей семье. Бог судил иначе, и как раз с 1914 года пришлось расстаться с семьей. Война застала меня в деревне, откуда я тотчас поспешил в Петербурга, чтобы зачислиться в Действующую Армию по Кавалерии, моему роду оружия: по мобилизации я был назначен командиром запасного пехотного полка, что меня смущало, ввиду того, что я совсем мало знаком с пехотной службой. В Петербурге сначала мои хлопоты не увенчались успехом. Накануне моего приезда, мой родной полк уже выступил в поход, и в моем чине мне было трудно устроиться быстро, ввиду того что тогда, в самом начале, всюду было переполнение штаб-офицеров.

Видя, что в штабах дело не ладится, я поехал в Петергоф, где имела пребывание Ее Величество Государыня Императрица, и, зная Ее всегда милостивое ко мне отношение, позволил себе, ввиду спешности, поступить совсем против придворного этикета. Я написал Государыне письмо, прося Ее Величество принять меня по спешному делу, и послал его с нарочным во Дворец.

Через час, ко мне пришел камер-лакей и сообщил, что в тоже утро, в 11 часов, Государыня мне назначила прием. Глубоко тронутый такой милостивой отзывчивостью Ее Величества к моей просьбе, сделанной в совершенно некорректной форме, при появлении Ее Величества в гостиной, где я ожидал приема — я склонил колено, доложив, что могу иначе выразить, насколько, я растроган таким много-милостивым вниманием Ее Величества, а особенно в такое время.

Просьба моя была исполнена, и я через неделю уже был на Западной Границе.   Но дело не в моей просьбе и не в личных моих делах, никому неинтересных, а в том разговоре, который вела Императрица в течении часа с лишним.

Я обладаю прекрасной памятью и разговор этот помню, как будто бы он был сегодня, а потому и могу его передать почти дословно. Государыня была очень взволнована, расстроена, но говорила спокойно и очень задушевно. Получалось впечатление, впрочем, как всегда и раньше бывало, что Государыня говорит обо всем, что у Нее на душе, открыто высказывая Свои чувства и мысли.

— „Как все это ужасно!» — начала Императрица — „и как все это неожиданно случилось. Я до сих пор не могу опомниться. Третьего дня я провожала наш полк: (*) кажется, никогда в жизни я такого горя не испытывала. Во все время Молебна и после него я, как ни крепилась, не могла сдерживать рыданий. Ведь, это так ужасно! Прощаться с этими людьми, которых всех так хорошо знаешь, и знать, что многие не вернутся… Чувствуешь, как будто что-то оборвалось в жизни и уже никогда не возвратится…

Не могу понять, что сделалось с Императором Вильгельмом — как мог он решиться на эту войну. Еще так недавно, Государь совершенно успокоился и считал, что призрак войны рассеялся и нас миновал, и вдруг….

Наш бедный народ, наша бедная Россия! Сколько предстоит страданий! Казалось, что впереди расстилалось светлое будущее… Для нашего народа так было важно мирное развитие и усовершенствование его жизни.

И Германия… Эта прекрасная страна, такая благоустроенная, с таким честным, трудолюбивым народом… Что с нею будет!

В нашей конечной победе я почти не сомневаюсь, особенно если Англия к нам присоединится, а можно надеяться, что так и будет. Конечно, все в Воле Божьей. Но и при победе — сколько до нее прольется крови, сколько будет страданий….

Мне иногда кажется, что все это — страшный сон. Проснусь — и все окажется по старому.

Я не хочу теперь о себе думать: личные свои чувства отстраняю от себя. Но подумайте, в каком трудном положении я нахожусь относительно всех близких родных моих в Германии.

Мой брат, Великий Герцог Гессенский посылает против нас Свои войска. Муж моей сестры, Принцессы Ирены,

—————————————————————————

*) Лейб — Гвардии Уланский Ее Величества полк, в котором я

прослужил двадцать лет.

——————————————————-

 

Принц Генрих, стоит во главе действующего против нас Флота….

Как мне это ни больно, но я дала себе слово, пока будет длиться война, прекратить всякие сношения с моими Германскими родственниками. Это необходимо для Русской Императрицы; но, конечно, это будет для меня одним тяжелым испытанием больше.»

Затем разговор перешел на деловой вопрос. От имени жены моей, устраивавшей лазарет в нашем имении, я просил Государыню принять этот лазарет под Свое Покровительство и разрешения присвоить ему дорогое для нас обоих (для жены и меня) Имя Ее Величества.

Немедленно Государыня стала подробно говорить о лазарете и позволила дать несколько очень практичных и дельных указаний, которые приказала передать жене.

„Я знаю, что ваша жена очень практична и разумна» -— продолжала Государыня —,, и меня поймет.  Не надо в лазарете вводить ни роскоши, ни какого бы то ни было ненужного, внешнего излишества.   Чем ровнее, более одинаково везде, будут содержаться наши раненые — тем лучше. Возможно больше гигиены; сколько можно, комфорт и хорошее помещение; здоровая, сытная, но отнюдь не роскошная, пища, без излишних ухищрений — вот к чему надо стремиться Я — противница такого порядка вещей, когда учредительницы разных лазаретов начинают щеголять друг перед другом разными выдумками и между собой соперничать. Тогда это уже не доброе дело делается, а ублажение собственного самолюбия и тщеславия.

Для всех нас началось теперь время великого труда, на пользу наших страдальцев, борцов за Родину. Всякие личные чувства и соображения должны быть совершенно изъяты из нашей жизни.»

После этой памятной для меня встречи, в самом начале Крестного Пути, по которому пошли Государь и Государыня, а с ними; и Россия — настоящая, наша Россия — я не имела счастья видеть Ее Величества в течение полутора лет.   За это, время Государыня видела несколько раз мою жену и каждый раз расспрашивала подробности о том, как идут дела в ее лазарете, и каждый раз давала снова какие-нибудь полезные советы и указания.

В феврале 1916 года, приехав в отпуск с фронта Петроград, я через Двор Императрицы (на этот раз я был корректен и, конечно, соблюдал все нужные правила) обратился с просьбой осчастливить меня приемом, на что тотчас и последовало согласие.

В назначенные мне день и час, я явился в Царскосельский Дворец. Как всегда величественно красивая, Государыня имела вид усталый и очень печальный. И в этот раз, аудиенция длилась больше часа.

„Как много пережито с тех пор, как мы с вами виделись» — так начала Императрица: „и все еще продолжается эта ужасная война, все льется безостановочно кровь. Но скольких нет уже за эти полтора года, сколько горя везде и всюду… Кажется, уже нет больше ни одной семьи без траура…

А вы знаете,,— оживилась вдруг немного Государыня — „я ведь в точности сдержала слово, которое, помните, дала себе в начале войны. До сих пор выдержала и ни одной весточки, ни одного сношения с моими родными в Германии так и не было ни разу. Сначала было очень тяжело так сразу порвать всякую связь со своими близкими; но теперь я уже привыкла к такому положению вещей.

Впрочем, один раз, косвенно, я получила сведения о них всех.

Перед тем, как вдова генерала Самсонова уезжала в Германию искать тело своего мужа, она была у меня и предложила что-нибудь передать моим родным от меня. Я решительно отказалась от этого предложения и просила ее не принимать для меня никаких писем, ни словесных передач.   Я ни в каком случае не хотела допускать какого либо нарушения положенного мною на себя запрета. Я только просила ее узнать, путем расспросов, живы ли все и здоровы. Она так и сделала и, по возвращении своем, сообщила мне кое-какие сведения. Я и этому была рада.

Но еще более рада, что выдержала свое испытание, которое считаю совершенно необходимым для меня. У нас имеется много таких злых и несправедливых людей, которые, не имея на то никаких поводов, готовы выдумать самые не-правдоподобные небылицы. Что же бы было, если б они нашли такой повод: самый невинный случай принял бы в их передаче самое ужасное значение.»

Затем, Государыня много неволила говорить о Наследнике, о Великих Княжнах, расспрашивала о моей семье, о лазарете жены и т. д.

Под конец, Государыня меня удостоила большого доверия: Ее Величество высказала многое, что было у нее затаенного на душе и что Ее смущало, беспокоило и волновало.

„Много пережито за это время» — повторила Государыня:, то были первые слова, которыми я вас встретила сегодня. По в ту минуту я имела в виду наши общие, внешние переживания, очень тягостные и печальные. Еще печальнее переживания внутренние, через которые я прошла… К сожалению за время войны, у меня образовалось много горького осадка на душе, и накопилось много разбитых надежд и разочарований. Я никак не думала, что наш народ так отнесется к этой страшной войне. Все как будто бы забыли о том что там, на фронте, почти у каждого сражается за Родину отец, брать, муж или сын. Каждый думает только о себе. Все стремятся к наживе, к обогащению насчет страданий Родины.

А наше высшее общество! Именно тот круг людей, который обязан своим образом действий, своим поведением показывать пример всем другим… Представьте себе — мне стало очень тяжело ездить в Петроград, где меня угнетает атмосфера пошлости, пустоты и эгоизма, которая овладела там всеми.   Сколько там веселья! Обеды, ужины, клубы, театры, почти балы… Все веселятся.   Дамы друг друга стараются перещеголять нарядами.  Сколько роскоши… Какие деньги тратятся…

Я никак не ожидала, что возможно будет что либо подобное у нас в то время, когда Отечество оказалось в том положении, в каком оно находится теперь.

Я считала наш народ гораздо более патриотичным.

О наших дамах я не могу спокойно думать: наряжаться, теперь…. Думать и заботиться о своих туалетах… Как это возможно!

Ни я, ни мои дочери, ни за что не согласились бы теперь надеть какое-нибудь роскошное платье.

Мои дочери еще очень молоды, но я убеждена, что, если б я им и приказала одеться в бальные платья, они упросили бы меня отменить такое приказание. Разве можно теперь жить светскою жизнью и интересоваться светскими удовольствиями…

И всюду сплетни, пересуды…»

Государыня начала сильно волноваться, и при последних словах крупные слезы заблестели на Ее глазах.

„Какие гадкие мысли у всех этих людей! Я думаю, что надо быть очень скверными людьми, чтобы выдумывать про других такие гадости, какия они выдумывают. И главное -верить, что другие люди способны на такие вещи, которые про них рассказывают. Какими скверными, испорченными надо быть для этого»…

Дальше Государыня не могла сдерживать Своего волнения: видно было, что Ее душили слезы…

Ее Величество быстро со мною простилась, благословила меня и отпустила…

Больше, до сих пор, я не имел счастья видеть Ее Величество; но уповаю, что Господом Богом это счастье мне еще дано.

Для выяснения духовного облика Императрицы, для того, чтобы дать понятие о глубине той гнусности, которую совершила жидовская клевета и досужая светская сплетня, я дам несколько картин, правдивых картин, взятых из жизни, или вернее из, Жития», со дней революционного бедлама начавшегося для Императорской Семьи.

Март 1917 года. Государственная Дума, по приказанию своих господ, „совета рабочих и солдатских депутатов», постановила решение о том, чтобы Царская Семья, пребывавшая в Царскосельском Дворце, считалась на положении арестованной, подвластной караулу революционных солдат.

Надо было объявить это решение Императрице (Государь тогда еще не возвратился из Ставки). Кто же это сделает? По солдатской исполнительности, взялся выполнить эту обязанность революционный главнокомандующий, генерал Корнилов, наш доморощенный Лафайет.

Хотя и отравленный „ кружковской » корпоративностью; психикой, логикой и отдельной политикой „Черного войска» (Генерального Штаба), генерал Корнилов был храбрый солдат. Во время войны, он вел себя очень доблестно: два раза был ранен; два раза попадал в плен к неприятелю и оба раза, с большой опасностью для жизни, с большими трудностями, вырывался из плена и возвращался в свою Армию, в строй, продолжать честную службу Отечеству.

 

Он был храбрый солдат. Но он не был рыцарем, генерал Корнилов. Не был он и умным, вдумчивым, глубоким человеком, умеющим вникать в смысл совершающихся событий и понимать их историческое, политическое, общественное и этическое значение.

Иначе он знал бы И чувствовал рыцарские обязанности по отношению к Женщине и верноподданническая по отношению к Монарху, которому он присягал.    Иначе он знал бы, что, под обманчивым и расплывчатым, шатким лозунгом „воля народа», он подчинялся низменным, злобным инстинктам разнузданной черни, почуявшей свою силу и власть.   Иначе он обнажил бы свою шпагу на защиту Невинности, Чести и Правды, и предпочел бы идти на смерть, как бестрепетно шел ей навстречу на многих полях пережитых сражений, нежели принять участие в деле, рыцаря недостойном. Иначе он понял бы, что кроме Воинской Доблести, существует и другая, Доблесть Гражданская не менее почетная и, пожалуй, более трудная…

Утро. Печальное, тревожное утро.   Вместе с несколькими друзьями и приближенными фрейлинами, Государыня сидит в Своем рабочем кабинете.   Говорят об ожидаемом с минуты на минуту приезде Государя из Ставки. Передаются слухи и сведения, печальные, безотрадные, грозные… Хотя и мертвенно бледная, но Государыня наружно совершенно спокойна…

Ее Величеству докладывают о приезде генерала Корнилова.

В те первые дни, Государыня еще не отдавала Себе полного отчета во всех низостях, на которые окажется способным взбунтовавшийся народ, и от приезда главнокомандующего еще не ожидала нового проявления начавшихся преследований и издевательств. Звание русского генерала — казалось Ей гарантией.

Ее Величество приказала просить генерала Корнилова, когда он вошел, сделала несколько шагов навстречу и даже имела намерение подать руку, выказав это намерение невольным движением… Но, со строго-официальным лицом, не доходя нескольких шагов до Государыни, Корнилов остановился и вытянулся… Тогда вытянулась, во весь Свой рост, и Государыня, и перед Царственным, одухотворенным величием Монархини, поблек и потух мизерный, жалкий вид революционного воина, приехавшего выполнять свою обязанность, по приказанию своего начальства, „рабочих и солдатских депутатов», за грабежи, воровство и мошенничества еще несколько дней тому назад сидевших в тюрьме.

Корнилов отчеканил:

„По приказании временного правительства, вследствие постановления совета рабочих и солдатских депутатов в государственной думы, объявляю Вам, что Вы и вся Ваша семья считаетесь арестованными, лишены свободы передвижения и не имеете права покидать части дворца, в которой имеете проживание. Дальнейшие распоряжения будут Вам сообщены дополнительно.»

Как мраморное изваяние, выслушала Государыня это известие, бывшее одним из первых предтеч грядущих мук. Ни один мускул на лице Ее Величества не дрогнул. В это время истерически зарыдала одна из фрейлин. Императрица остановила ее строгим внушением:

„Пожалуйста, успокойтесь и научитесь сдерживаться. Надо беречь нервы и свои, и своих близких. Это есть только начало многого, что еще нас ожидает, и гораздо худшего.

Мы должны быть вооружены твердостью духа пред испытаниями, Богом ниспосланными. Выпейте воды, успокойтесь и будьте тверды.»

Затем, обратись к Корнилову, Ее Величество сказала:

„Я рада, генерал, что именно вам выпало судьбой быть вестником нашего ареста. Вы сами были лишены свободы, перенесли муки заточения и знаете, что это значить…

Я вынуждена подчиниться распоряжению вашего правительства и в точности исполню его требования. Я прошу только об одном: чтобы не препятствовали ежедневному приезду врачей к моим детям, которые опасно больны. Больше не имеете ничего мне передать, генерал?»

На отрицательный ответ, Государыня легким наклоном головы отпустила генерала, который вышел несравненно менее самоуверенно, чем вошел.(*)

Апрель 1917 года. Тот же Царскосельский Дворец. Государыня сидит в Своей комнате со Своей фрейлиной, Графиней Гендриковой. И Графиня, и ее братья, своей доблестью записали свои честные имена на красивую страницу Русской Истории, ибо они были одни из немногих, которые в несчастии остались непоколебимо верными, преданными, любящими и самоотверженными. Они все имеют полное право на почетное звание „des courtisans du malheur»

Государыня в очень печальном настроении, и со слезами на глазах.

Эти слезы — да и то редко — могут видеть только самые близкие Ее Величеству люди. При посторонних — холодная, гордая неприступность истинного величия заставляет вспоминать об античных героинях и препятствует палачам злорадно насладиться видом страданий своей Жертвы.

В то время, которое я вызвал воспоминанием, Государыня еще думала, что и Государь, и вся Царская Семья будут иметь возможность скоро выехать заграницу. Она еще не знала, что беспощадная, жгучая злоба израильского племени так легко не выпускает жертв из своих сатанинских когтей; что разнуздавшиеся страсти подонков русского

—————————————————————————

(*) Как мне рассказывали лица, хорошо знавшие генерала Корнилова, он никогда не мог простить себе, после, своего постыдного поведения при аресте Царской Семьи. Он ждал себе возмездия за это и говорил близким людям, что рад будет искупить свою невольную вину смертью.

Быть может в последнюю минуту, когда рвалась граната, его убившая, свою прощальную мысль, свой последний привет он посылал Тем, пред Которыми был безмерно виноват. Если это так, то негоже там, где свершился Суд Божий, произносить свой суд человеческий….

—————————————————————

 

народа также пожелают использовать власть своего насилия над Теми, Которые олицетворяли Собой все могущество, всю славу, всю доблесть России.

Не знала еще всего этого Государыня, а потому, ожидала скорого изгнаннического прозябания заграницей, говорила Графине Гендриковой следующее.

„Меня угнетает мысль о нашем скором отъезде заграницу.    Покинуть Россию мне будет бесконечно тяжело. Хоть я и не Русской родилась, но сделалась ею.  За двадцать, три года Царствования, когда все интересы, вся жизнь России были так неразрывно близки и дороги, я забыла и думать том, что по рождению я — не Русская.

Даже теперь, несмотря на все, что мы испытываем, я Русский народ не виню и продолжаю его всей душою любить и жалеть. Он обманут, этот несчастный народ, и страдает, и сколько еще будет страдать…

Чем жить где-нибудь в Англии, в королевском замке на положении почетных изгнанников, я предпочла бы, чтоб нам дали какой-нибудь маленький, безвестный уголок земли но здесь, у нас, в России»…

Здесь следует оговориться, что нельзя назвать вполне несбыточными иллюзиями ожидания Государыни Императрицы скорого переезда Императорской Семьи в Англию.  Как раз в то время, именно в Апреле 1917 года, были серьезные разговоры об осуществлении этого проекта, за который стоял никто иной, как… Керенский.

Керенский, всегда мечтавшей о том, как бы ему разыграть какую-нибудь видную, эффектную роль, составил даже целый план этого переезда: он, в качестве морского военного министра, принимает на палубу русского корабля Императорскую Семью, выходит в открытое море и так встретившись с английским кораблем, передает английскому адмиралу священное Наследие Старой России.

Само собой разумеется, что со стороны английского короля и английского

правительства ожидалось полное сочувствие задуманному плану, и не сомневались в положительном результате, когда обратились за содействием к английскому послу, сэру Джорджу Бьюкэнену. Для переговоров избран был Его Императорское Высочество Князь Александр Георгевич Романовский Герцог Лейхтенбергский, бывший близким человеком в доме посла, мечтавшего, кажется, о женитьбе этого русского Великого Князя на его дочери.

Ответ посла на обращенную к нему просьбу был чрезвычайно характерен. Он наотрез отказал в своем содействии под тем предлогом, что пребывание Русской Императорской Семьи в Англии могло бы вызвать „неприятные осложнения и затруднения» как для его короля, так и для его правительства.

Это эпизод ни в каких комментариях не нуждается; но мы только напомним читателям, что сэр Джордж Бьюканен числится масоном одной из высоких степеней.

Кстати, раз уже зашла речь об английском беспощадном, невозмутимом бессердечии, припомним, что, гораздо позже, когда Царской Семье со всех сторон уже угрожали многообразные опасности, некоторые лица обратились к генералу Ноксу, английскому военному агенту в России, пользовавшемуся большим влиянием в русских революционных кругах, когда то удостоенному милостивым вниманием Государя, с горячей просьбой помочь в мерах, принимавшихся ради спасения драгоценных для России жизней.

Ответь английского военного агента соответствовал ответу английского посла.

,, Англия»»— сказал Нокс „в настоящее время нисколько не заинтересована в судьбе Русской Императорской Семья»…

Май 1918 года. Частная петербургская квартира, разгромленная красноармейцами. В комнате собралось несколько близких между собою людей: близких по пережитым испытаниям, близких по переживаемым чувствам, близких по надеждам, упованиям и чаяниям.

По рукам ходить какая то открытка, на которой написано несколько строк… Эти дорогие строки читаются с благоговением, ибо написаны они Государыней Императрицей Александрой Федоровной и, через верную „оказию», только что пересланы из Тобольска. На открытке — фотография с домом, который отмечен крестиком. Содержание этой записки очень кратко:

,, Думаем о вас всех и о страданиях, которые вы претерпеваете. Недавно мой сын был очень болен: теперь, слава Богу, поправляется. Среди испытаний, стараемся сохранить силу духа. Молитва нас много подкрепляет и поддерживает… Молю Господа Бога, да спасет Он Россию и наш несчастный, обманутый народ. Молитесь и вы, молитесь за народ наш и не злобствуйте на него: он не так виноват, как вам кажется, его самого обманули, и он тоже много страдает. Христос с Вами! А.»

Клевета! Какое это гнусное, но сильное, могучее оружие в руках подлеца, раз она могла забрызгать своей грязью самый чистый дом России — Дом Императора Николая II, раз тлетворное ее веяние могло принести столько горя, страданий и мук самой чистой, благородной, высоко одухотворенной и нравственной русской семьи — Царской Семье…

В этой же главе надлежит вспомнить об имеющемся документе громадного исторического и политического значения — записки В. М. Руднева, члена чрезвычайной следственной комиссии, учрежденной временным правительством: Рудневу поручено было обследование жизни и политики Российского Императора.

На свое несчастье, временное правительство, в лице Руднева, случайно напало на порядочного человека, неспособного кривить душой и нарушить обязанности своей человеческой и судейской чести.

Жиды предвкушали много грязного удовольствия от этой затеи временного правительства, ибо кто-кто, как не они, умеют невинное происшествие ложью и инсинуациями превратит в чудовищное преступление, так же как к небу вопиющее злодейство (вспомним, хотя бы, Андрюшу Ющинского) свести на нет.

Своими рассказами они умели так гипнотизировать толпу что она действительно ожидала найти доказательства всяких ужасов, якобы творившихся Царским Правительством. Когда, в Мартовские же, первые дни «великой, бескровно русской революции», воры и убийцы, Керенским освобожденные из тюрем, разгромили все Петроградские полицейские участки и самый Департамент Полиции, они всюду искали орудий и следов средневековых пыток и очень удивлялись что их нигде не находили.

Не одни „уголовники» были так наивны: с ними вместе этих орудий доискивались и студенты, и курсистки, и всякая прочая Петроградская „интеллигенция».

Нет, господа: пытки пришли как раз с водворения „великой и т. д.» революции, принесенные и введенные в действие Керенскими, Черновыми, „бабушками» и прочими. Справьтесь, как умирали несчастные офицеры, как умер замученный Штюрмер, как обходились с Царскими Министрами в Петропавловской Крепости. Вот где были пытки да не средневековые, а древне-еврейские, из глубины веков мрачного, преступного, изуверского прошлого воскрешенные русскими иудеями в России, венгерскими иудеями в Венгрии и т. д.

Но я отвлекся… Возвращаюсь к честному Руднева выказавшему много гражданского мужества именно тогда, когда большинство русских людей поражало своим малодушие

Когда, по окончании следствия, В. М. Руднев явился с докладом к главе правительства, Керенскому, то, на вопрос последнего о результате дела, резюмировал ему свои труды словами:

«Я просмотрел все Архивы Дворцов, Личную переписку Государя, и могу сказать: Император чист, как кристалл.»

Очень скоро после такого доклада, В. М. Руднев вынужден был выйти из состава комиссии, так как Керенский ему препятствовал объективно относится к данным произведенного им расследования.

Казалось бы, что все уже сказано о том, что я имел в виду рассказать о клевете, преследовавшей Царскую Семью. Но нет…. Воспоминания нагромождаются в памяти, и восстают все новые факты, эпизоды и случаи характеризующие те или другие моменты недавно пережитого прошлого.

Сколько было из тех, кто так злобно-ретиво разносил и распространял клевету про Царя и Царицу, которые действительно верили в истину этой клеветы. Многие, далекие от Престола Царей Всероссийских, совершенно незнакомые с бытом и укладом Царской Семьи совершенно не понимали, что, сея предубеждение и ненависть против этой Семьи, тем самым, думая служить высоким нравственным началам и мне ополчаться против несправедливости, угнетения и насилия, на самом деле вели войну против высших нравственных начал, которые олицетворялись в одухотворенных, чистых обликах Государя, Государыни и Их, одаренных незаурядными душевными: качествами, благородных, любящих и стойких в доблестях чести и честности, Детей.

Не знаю, как было в прежние, суровые и жесткие времена средневековья, хотя думаю, что относительно, в сравнении с общими нравами данной эпохи, всегда было тоже самое; но теперь, в наше» время говорю это вполне убежденно и уверенно в (дворцах монархов вообще всех стран и народов о6ретается почти всегда проявление высших человеческих добродетелей и очищенных, облагороженных стремлений духа к развитию и совершенствованию.

Это убеждение вынесенное мной из опыта и наблюдений уже длинной жизни, получает особенно яркое подтверждение на примере Семьи. Императора Николая Александровича, являющей образец особенно тонкого развития нравственной частоты и духовного совершенства!

И против этой то Семьи яростно ополчились грубые, злые, невежественные люди… Может быть, именно тот факт, что Семья эта представляла образец истинно Христианской семьи, и был причиной, почему вожаки революционного движения с такой беспощадностью и злобой накинулись намеченных Жертв?

Здесь чрезвычайно уместно будет вспомнить о состоянии смущения и волнения, в каковом пребывал Керенский первые же дни после переворота, когда он имел случай, „по обязанностям службы», приблизиться к Государю и ознакомиться со светлой личностью Того, Кого он был заклятым врагом и слепым, фанатичным ненавистником.

Сведения о впечатлении, вынесенном Керенским от первой же встречи с Государем Императором, нам дают записки госпожи Добровольской, вдовы последнего Царского Министра Юстиции, Николая Александровича Добровольского, в первый же день переворота арестованного временным правительством и впоследствии расстрелянного большевиками.

В то время, как Царский Министр был водворен в одну из камер Петропавловской Крепости, революции министр, Керенский, въехал в дом Министра Юстиции» где застал еще госпожу Добровольскую, не успевшую выехать, да и не имевшую возможности, в те смутные дни, найти себе где-либо пристанище.

Новый „сановник», желавший показать себя в наилучшем свете и „в грязь лицом не ударить», попав неожиданно в необычное положение, постарался выказать изысканную любезность. По отношению к жене своего законного предшественника, незаконный преемник вел себя в эти первые дни вполне корректно: при знакомстве, он поцеловал руку госпожи Добровольской, предложил ей сохранить свою квартиру, пока не найдет себе другой, и просил разрешения в свободное время к ней заходить, чтоб „поделиться мыслями и отдыхать от забот и суеты дневной сутолоки.» И действительно, Керенский довольно, часто к ней заходил и вел с ней откровенные разговоры. Как то раз, сидя у нее, Керенский почувствовал себя дурно: заметив его болезненное состояние, госпожа Добровольская поспешила принести валериановые капли и предложила своему гостю их принять. Это предложение вызвало большое волнение со стороны Керенского: он с подозрительностью осмотрел предлагавшийся ему пузырек с лекарством, дико уставился в лицо своей собеседницы, как будто бы старался раскрыть правду в ее глазах; затем, усмехнувшись, погрозил пальцем и сказал: „Нет, сударыня, Вашим предложением я не воспользуюсь. .. Неужели Вы считаете меня настолько наивным?»…

Сначала удивленная, госпожа Добровольская ничего не понимала в таинственном виде и намеках перепуганного,, министра»; но затем, через несколько минут, догадалась, что храбрый адвокат боится, как бы она его не отравила, и от души расхохоталась. Взяв обратно бутылку с лекарством, она тут же налила себе несколько капель, выпила их и вернула Керенскому, уже начинавшему конфузиться за выказанную им трусость, со следующими словами:,, Пейте спокойно это лекарство, господин, министр, и не опасайтесь каких-нибудь макеавелистических намерений с моей стороны… Подумайте сами — какой бы смысл быль в том, что я бы Вас отравила? Ведь, вместо вас нашелся бы немедленно такой же заместитель».

Через несколько дней но водворении Керенского в доме Министра Юстиции, ночью, когда госпожа Добровольская уже спала, она услышала стук в дверь своей спальня: оказалось, что служитель пришел ее просить от имени Керенского поскорее одеться и придти в его кабинет, где он ждет ее по очень важному делу.

Встревоженная этим экстренным вызовом, она наскоро оделась и поспешила к „министру», которого застала в очень возбужденном состоянии, нервно бегающим взад и вперед по кабинету…

„Простите, что Вас обеспокоил» — обратился Керенский к ней, как только она вошла,, но мне необходимо было поделиться с Вами только что пережитыми впечатлениями, глубоко меня взволновавшими. Знаете ли, откуда я только что приехал?… Из Царского Села, где я только что видел Государя Императора и разговаривал с Ним…

Какое несчастье случилось! Что мы наделали…. Как могли мы, Его не зная, сделать то, что мы совершили. Понимаете ли, что я совершенно не того человека ожидал увидеть, какого увидел. . Я уже давно приготовился к тому, как я начну мой разговор с Царем: я собирался, прежде всего, назвать Его „Николай Романов»… Но я увидел Его, Он на меня посмотрел Своими чудными глазами, и… я вытянулся и сказал — „Ваше Императорское Величество»… Потом Он долго и много говорил со мной… Что это за разговор был! Катя у Него одновременно и царственная простота, и царственное величие! И как мудро и проникновенно Он говорил… И какая кротость, какая доброта, какая любовь и жалость к людям… Понимаете ли, что это есть идеал народного Правителя! И Его то мы свергли, Его то окрутили своим заговором! Мы оказались величайшими преступниками…»

Долго еще Керенский, в истерических восклицаниях, изливал свое отчаяние и свое раскаяние.

Дня через три, Керенский опять пришел к госпоже Добровольской, расстроенный и тревожный, и очень просил ее забыть их ночной разговор и никому о нем не рассказывать: иначе, как объяснил Керенский, ему от его единомышленников грозили большие неприятности.

Госпожа Добровольская отказалась дать обет молчания но поводу этого разговора: напротив того, честно предупредила Керенского, что при первой возможности она напечатает воспоминания об этой памятной ночи. Так она и сделала.

Читателя должен удивить рассказ госпожи Добровольской. Мы настолько подробно, и всесторонне ознакомлены с отвратительной, пошлой фигурой Керенского, что упоминание о его раскаянии, хотя бы кратковременном, и о впечатлении произведенном на презренного проходимца чарующим нравственным обликом нашего Государя, кажется нам вымыслом, в применении к гаденькой душонке того, кто так удачно олицетворял своей личностью весь крикливый ничтожный, трагический и балаганный характер первого фазиса русской революции.

В мрачных воспоминаниях не всегда легко дать место полному беспристрастью при оценке людей и событий пережитого времени. Этот новый штрих, дополняющий характеристику Керенского, совершенно расходится с нашими представлениями. Между тем, мы не должны быть узкими и пристрастными: вспомним, что человек, со всем сложным запутанным клубком своих внутренних переживаний, никогда, не укладывается в рамках субъективного определения. Мы должны и того не упустить из виду, что даже и злейшие преступники, не лишенные способности понимать себя самих объективно, часто умеют давать себе соответственную оценку.

Кроме того, надо знать, что Керенский, бывший мимолетным, но все же очень популярным „героем» для клики шествовавших Россиян, является не только „неуравновешенным», как принято деликатно выражаться, но прямо-таки психически больным человеком в полном смысле этого слова. Поэтому, от него всегда можно ожидать непоследовательных и несообразных поступков.

Многие, характеризуя русскую революцию, называют то „пожаром в „веселом доме», то „пожаром в сумасшедшем доме». Как ярко дополняет такую характеристику тот факт, что революция в действительности была возглавлена ненормальным человеком. Пожалуй, и нынешняя глава революции, при ближайшем освидетельствовании психиатров, был бы также признан кандидатом в желтый дом. Что же касается Керенского, то мы имеем определенное мнение врача психиатра Р., пользующегося большой известностью в Финляндии: он вполне уверенно признает Керенского душевно больным, подлежащим контролю и наблюдению врача.

Этот доктор Р., сын популярнейшего в Финляндии поэта-патриота, рассказывал, что в начале девятисотых годов к нему в клинику, в состоянии полного безумия, привезли молодого Керенского, бывшего тогда, как и позже, до самой революции, мелким адвокатом. При освидетельствовании оказалось, что болезнь происходит от каких то наростов в мозгу. Была сделана операция (трепанация черепа), после которой больной стал медленно поправляться. Он прожил у Р. больше шести месяцев, пока не было признано возможным его выпустить.

Р. однако считает мозговую болезнь Керенского неизлечимой и признает, что полной нормальностью своих умственных способностей он пользоваться никогда не будет.

С тех пор, Р. пришлось еще раз встретиться с Керенским, уже жившим в Зимнем Дворце и управлявшим Россией. Р. понадобилось просить помощи Керенского для спасения близкого ему человека, старика И. Л. Горемыкана, который, одновременно с другими Царскими Министрами, был заключен в Петропавловскую Крепость.

Встреченный очень радушно своим бывшим пациентом, вспомнившим с благодарностью о своем исцелении, Р. получил полное удовлетворение по своей просьбе. Видимо рисуясь и в жестах, и в разговоре, Керенский выдал подписанное им приказание об освобождении Ивана Логгиновича, прибавив, что нет такой просьбы, которую он не исполнил бы для своего спасителя.

„Кстати» — спросил он — „где Вы остановились? Я очень хотел бы, чтобы Вы пользовались моим гостеприимством, в память того, как я когда то пользовался Вашим. Переезжайте ко мне во дворец. Хотя ко мне уже много понаехало гостей и постояльцев, но места всем хватить. Как раз у меня еще свободна кровать Николая. Не хотите ли воспользоваться?»

Р. поспешил отказаться от приглашения. Сделав доброе дело, он немедленно уехал обратно в Финляндию.

Р. еще рассказывал, что, за время лечения Керенского, он, по конструкции черепа и некоторыми другим признакам, вполне точно констатировал семитическое происхождение своего пациента.

Ничего удивительного нет в том, что, впервые встретившись со светлой Личностью Государя, даже такой человек, как Керенский, не мог, хотя бы временно, не подпасть под чары чистой души и тонкой духовной сущности нашего Царя. Однако, приходилось бороться против „опасных» чар, ибо соображения о личной выгоде и о зависимости своей от тех кем был поставлен, заставляли Керенского, как мы видим из рассказа госпожи Добровольской, подавить в себе покаянный порыв, грозивший невыгодными последствиями.

Я знаю еще случай, когда душа Государя воздействовала на другую, на этот раз чистую, душу несравненно сильнее.

Это произошло во времена третьего созыва Государственной Думы. Один из правых членов Думы сблизился в некоторых отношениях с депутатом от крайней левой, с трудовиком. Этот трудовик был действительно идейным и вообще являл собой пример, встречавшейся иногда среди нашей интеллигенции, человека высоких альтруистических и гуманных воззрений, вполне честного и благородного, несмотря на крайность своих политических убеждений оставил наречие „несмотря» потому, что, среди наших революционных кругов, очень далеких от какой бы то было этики, такие положительные свойства встречаются редко.

У крайнего правого и крайнего левого установили очень хорошие личные отношения, основанные на взаимной уважении и общности многих сходных точек зрения.

Как то раз правый, в частном разговору рассказал Его Величеству об этой странной близости, установившейся между ними. Государь ответил:

„Ничего странного в этом случай не вижу. Нахожу, что все произошло у вас вполне нормально и естественно. Встретились два порядочных человека и сумели освободиться от партийных перегородок. Эти перегородки всегда чрезвычайно искажают простые, искренние человеческие взаимоотношения. В результате, оба оценили друг друга и верно оба выиграли от своего общения, и не только как вообще хорошие люди, но и как политические деятели».

На следующей день, правый депутат рассказал о этом разговоре трудовику. Тот дико на него посмотрел и молча отошел.

Однако, еще через день, трудовик сам искал встречи со своим приятелем, подошел к нему и, сильно волнуясь, сказал:

„Вы вчера всю душу мне перевернули… Я всю ночь проплакал… Какую хорошую и глубокую мысль высказал Государь Император… Как жалко, что мы, левые, так мало знаем… Как жалко, что мы имеем такие превратные сведения.

 

 

Глава 7. В сетях масонской паутины.

————————————————————————-

Смесь французского с нижегородским». Адмирал Колчак. Два Смутных Времени. Федька Андронов — прообраз Керенского. Параллели XVIII и XX веков. Сплоченная сила Израиля. „Великая» французская революция. Две красные сестры. Масонство и Англия. Реформация. Вейсгаупт. Амшель Мейер и дом Ротшильдов»,. Синедрион. „Князья изгнания.» Французские энциклопедисты и русская литература пред революцией. Старые приемы на новый лад. Три очерка русской жизни. Самодержавие и евреи, Мнение Петра Велика; а о евреях Мертвая буква закона и жизнь. Правда Воли Монаршей. Символический Змей. Французские Генеральные Штаты и русская Государственная Дума. Травля Короля, травля Королевы! Травля Государя, травля Государыни! Неудачи кадетской партии. Путеводные нити в лабиринте масонства. Французская Королева. Почему Король Людовик XVI взошел на эшафот под чужим именем. Церемония принятия в масонскую ложу Принца Филиппа Орлеанского. Русская Императрица. Принцесса Де- Ламбаль. А.А. Вырубова. Упорный полковник «Каллиостро». Дело жемчужного ожерелья. Распутин. Русские знахари тайноведы. Старчество. Бесспорная посвященность Каллиостро и спорное неведение Распутина. Игра на мистицизм. „В тумане Грядущего». Письмо друга, Предсмертная беседа Распутина со старой патриоткой. Совпадения, итоги и выводы.

—————————————————————————

„Знаешь признаки Антихристовы — не сам один помни их, но всем сообщай щедро.» Св. Кирилл Иерусалимский.

 

Паутина ли? Действительно ли русская революция является результатом не-русского, наносного заговора тайных иудейско-масонских мировых организаций, как мы это утверждаем на многих страницах этого труда, как мы убеждены в том на основании многих, неопровержимых документов и фактов, и как убеждает нас в том же логический ход нашей мысли?

Нам могут возразить, пожалуй, некоторые слепые, поверхностные, а не то и пристрастные, люди, что напрасно, в непроверенных (по их мнению) дебрях масонства и в преступной грязи жидовского кагала мы ищем объяснений тому, что вполне достаточно, может быть, уяснялось бы Русской  Историей, характерными особенностями народного духа и „крайностями русского царизма» — как выражаются еврейские писаки — якобы доведшего Россию до последних степеней угнетения, „переполнивших чашу народного терпения».

Нам укажут на разительное сходство всех русских, бунтов, на то, что революция наша проявляется часто до смешного похожей на „Первое Смутное Время», на „Пугачевщину», „Разинщину», на бунты Аракчеевских военнопоселенцев, на многие другие, бурные, тревожные эпохи нашей Истории.

Так почему же — могут нам сказать — искать какого то внешнего фактора, влияющего на ход русских событий, там, где воочию проявляется собственная, внутренняя жизнь русского народа, где признаки этих проявлений подтверждаются и историческими данными, и знанием, пониманием народного характера?

Такие доводы могли бы поставить в тупик кого либо из тех анекдотических иностранцев, которые когда-то поражали нас своим невежественным незнанием России, или тех, увы, многочисленных русских обывателей, которые жили размеренным укладом своей маленькой, мелочной жизни и, дальше своих личных, ограниченных интересов обыденного прозябания, не умели и не желали вникать в ширь и даль более осмысленного и одухотворенного существования.

Но теперь уже не найдешь таких иностранцев, который описывали бы завтрак „Ивана Грозного, прозванного, Васильевичем за свою жестокость, под тенью развесистой клюквы» причем завтрак великого царя, по описанию „ученого» француза, состоял из нескольких десятков сальных свечек и ведра водки. Теперь иностранцы удосужились наконец таки более или менее внимательно изучить Россию правда, исключительно сквозь жидовские очки. -— Но сами они, эти иностранцы, ныне на собственном опыте изучают тайный смысл русской революции и, в страхе и трепете пред ее роковым значением, несклонны больше поддаваться чужим подсказам и легкомысленным выводам: когда горит не один сосед, но и собственный дом загорался, где уж тут позволять себе роскошь обособленного невежества, когда надо общими усилиями стараться побороть, затушить всесокрушающее пламя…

Что касается русских обывателей, то где же они? Разве что можно их найти в изрядном количестве среди нашей эмиграции, поражающей и нас, и „заграницу», в которой она обретается, тупостью, аморальностью, мелочностью и ничтожностью своей умственной и нравственной сути.

Но, в большинстве случаев, эта эмиграция в счет не идет: как ненужный сор, она брезгливо будет выметена из восстановленного здания возрождающейся России. Что же касается самой России, то в ней „обывателей» больше и с фонарем не найдешь. „Обывательщина», это всероссийское зло, не меньше партийной безнравственности и беспочвенности способствовавшая, хотя бы своим непротивлением, падению России, в развалинах этого падения нашла и свою, заслуженную гибель. Как можно надеяться, из этих развалин не восстанут уже ни „русский обыватель», ни „партийный работник»: из развалин выйдет, с властно и гордо поднятой головой, Русский Гражданин, который уверенно, убежденно и сознательно пойдет Туда, куда его поведет Царь Всероссийский.

 

Таким образом, ни в России, ни заграницей, нет уже больше той среды, которую так легко было околпачить трафаретными лекалами софистической „мудрости» и жидовского словоблудия. Никакие специальные очки не скроют от прояснившегося, взора растревоженного человечества характерных ушей и крючковатых носов, выглядывающих из-за дыма пожаров и кровавого тумана русской смуты.

Если только отказаться от предвзятых мыслей, предрассудков, пристрастных толков и опасений, внушаемых страхом пробудившейся совести, безмерно виноватой за содеянное предательство пред обманутой Родиной, то очень не трудно отдать себе ясный отчет в том, что именно представляет собой переживаемая русская смута.

Удавшаяся революция 1917 года была проведена в дополнение, исправление и развитие неудавшейся революции 1905 года, которая, в свою очередь, была отголоском так называемой „великой французской революции», Парижской Коммуны 1870 года и других подобных же движений, повитых всегда общим отпечатком противохристианского или противонационального духа, или того и другого вместе.

Если, в главных штрихах общего плана, сохраняются незыблемыми основания вне национальных революционных стремлений, составители этого плана слишком умны, чтобы не считаться с особенностями того народа, который является очередным „жертвенным животным», предназначенным на алтарь,, Бафомета» для революционных экспериментов. Поэтому, когда такой жертвой, давно намеченной и вожделенной, явилась Россия, характер русского народа был внимательно учтен, насколько его понимали, и были предусмотрены все возможности использовать этот характер в желаемом смысле. Умные и талантливые руководители не упустили, разумеется, чтобы не взять в расчет, ни одного фактора, могущего так или иначе, в благоприятном для них направлении, повлиять на ход событий.

Но, как всегда бывает с теоретическими выкладкам при их соприкосновении с действительной жизнью, действительность показала неожиданные сюрпризы, коррективы и изменения, часто страшные для самих вождей движения или препятствующие преследуемым ими целям.

Дело в том, что, по особенностям своего характера русский народ лишен границ как в сторону хорошего так и плохого, и поэтому вышла невязка в осуществлении трудолюбиво и планомерно разработанного замысла.  Плотина по временам, прорывается и в прочно установленном,, искусственном русле», и тогда „инженерам революции» не всегда удается успешно исправить неожиданные помехи и вновь направить бушующий поток по намеченному направлению. Отсюда и происходить в русской смуте „смешение французского с нижегородским»: и „великой французской» отдает, и „русским бунтом, бессмысленным и беспощадным».

Этапы русской революции были масонством преднамечены, и большевизм входил в цикл последовательных явлений, имевших конечною целью закрепление еврейского владычества над разгромленной страной, бывшей, во времена своего счастья, могучей Всероссийской Империей. Однако большевизм не всегда следует указаниям верховного совета масонов, который по отношению к нынешним вершителям судеб России не всегда оказывается полновластным: жиденята умничают и пытаются вести свою собственную политику отчасти подчиняясь массовому, стихийному импульсу русского народа, отчасти домогаясь самостоятельная торжества свои личных честолюбивых мечтаний.

Вот почему между двумя этими силами часто происходят, разногласия, размолвки, споры и пререкания. Могущественное масонство не всегда справляется со своими подвластными агентами, которым само же дало возможность расширить и утвердить преступную, изуверческую, ненавистническую и ненавистную власть… Особенно много происходить трений на почве столкновений широких, мировых еврейских перспектив масонства с узко-национальными, еврейскими вожделениями ближайшего момента, а также с односторонними партийными притязаниями.

Общая гармония разрушена, и масонство готово было бы теперь сожрать большевизм, им же порожденный, если б, с одной стороны, руки часто не оказывались слишком коротки, а с другой — если б всех творцов неисчислимых наших мук и страданий не устрашал приближающийся, с неминуемой неизбежностью грядущего Возмездия, грозный Час Расплаты. Мысль об этой расплате наводить такую жуть на перегруженный злодеяниями совести, что, охваченные паникой, мечутся без толка и выхода все те, кто так самоуверенно и нагло выступил на борьбу со светлыми началами жизни.

Растерянно пробуют они то пойти на соглашение и взаимные уступки со свирепыми властителями России, то, с помощью обманутых ими добровольцев, покончить с советским правительством.

Ничто не помогает…. Ибо „русский бунт, бессмысленный и беспощадный» перепутал все расчеты, развеял по разным путям клейменых собратьев общего преступления, заметал следы и до поры удерживает в своей власти то, что было Россией.

И добровольцы, веденные с туманными лозунгами к неразгаданным устремлениям, не смогли помочь русскими силами нерусскому делу… Свалился Деникин, верный агент, и свален был Колчак, надежд не оправдавший. Этот честный человек, искренно любивший Родину и без корыстно преданный Государю, погиб, как командир судна, на своем мостике.

У моряков существует красивая и доблестная традиция, по которой командир не покидает своего, гибнущего в бою, корабля, но добровольно остается на нем, чтобы разделить его участь. В Русском Флоте традиция эта не переводилась никогда. Не смела ее окончательно и волна революционной смуты и упадка духа.

Ныне, согласуй свои действия с нею, на своем многотрудном посту погиб адмирал Колчак. Он бестрепетно принял свою кончину от рук убийц на мостике того большого, беззаветно нам дорогого, государственного Корабля, который зовется Россией. Этот Корабль он мечтал спасти, сдвинуть его с тех камней, на которые он попал; но злосчастные обстоятельства оказались сильнее его усилий. За свою великую любовь к России, Адмирал Колчак заплатил ценой своей благородной жизни.

Для нашею святого дела, Колчак больше сделал, чем мы думаем. Он не пошел по нужной масонам дороге, хотя они и пытались его направить по своему пути. Видя его честность и непокладистость, его верность исконным русским заветам, его погубили…

Порою, с отвращением и болью в сердце, он надевал машкеру, считая эту жертву необходимой для дела, но… так или иначе, его бы все равно убрали: честные, неподкупные и чистые люди для масонов никогда не бывают приемлемы, разве только если удается использовать их недальновидность и доверчивость..

Как зарница, Колчак скользнул по охваченному зачинающимся пожаром контрреволюционному небу, своей судьбой уподобившись Прокопию Ляпунову, одному из героев Первого Смутного Времени.

Если б только возможно было русскую революцию признать естественным, национальным этапом исторической эволюции; если б не были достаточно явными скрытое влияние масонства и бросающееся в глаза участие и руководительство еврейства, тогда многие простодушные российские обыватели имели бы оправдание в легковерности, с какой принимались от разных проходимцев доказательства того, что „великая, бескровная, всероссийская революция» яко бы действительно была проявлением народной воли, яко бы, действительно она являлась исторической необходимостью.

Ибо многие, очень многие эпизоды, факты, явления и проявления этой революции, вследствие указанного нами „смешения французского с нижегородским», представляют действительно разительное сходство с, временами давно минувшими, когда так же народ наш, оставшись без руля и без ветрил», одинаково выявлял свою растерянность и неспособность к самостоятельно-творческой жизни в диких, грубых, нелепых, жестоких и кровавых, преступных поступках, как и нынче.

Выше мы сделали сравнение одного из деятелей нашего времени, адмирала Колчака, с Прокопием Ляпуновым. Таких сравнений можно подобрать немало.

Да простит мне честная память Колчака, что рядом с его чистым и благородным именем я позволяю себе упомянуть позорное имя Керенского. Но я как раз вспомнил, что в Первое Смутное Время, среди буйной черни Московской, подвизался некий проходимец, имевший кратковременное, но большое влияние на каторжную толпу, по его научениям творившую всевозможные преступления и зверства. Звали этого проходимца подьячим Федькой Андроновым. Кончил он скверно: насколько помню, его забила та же чернь, которая раньше его слушалась, и пред которой он пресмыкался. …

Если кто-нибудь из читателей заинтересуется моим крайне неточным историческим воспоминанием и в изучение этой эпохи нашей Истории захочет проверить мои слова, то он убедится, что этот,, Федька подьячий» оказывается вылитым прообразом адвоката Керенского: замечательно, что даже ремеслом одним и тем же занимались оба негодяя, использовавшие смутные годы для своего позорного, но все же реального продвижения в первые ряды, с позволения сказать, „исторических деятелей», Геростратовского сорта.

В Ленине несомненно легко найти не только „традиции» и исходные пункты „политики» Стеньки Разина, но и многие характерные подробности, сближающие эти, разумеется, совершенно отрицательные, но недюжинные личности.

А Емелька Пугачев, окруженный синклитом своих „енаралов», из беглых каторжников, старательно скрывавших от толпы кто рваные ноздри, кто спину, битую батогом… Разве в „свите» Троцкого-Бронштейна, или в любом советском комиссариате не найдем мы, как бы воскресшими, все тех же старых знакомых?

На основании этого сходства, пробуют объяснять русскую революцию яко бы естественным ходом национального „освободительного» движения. „Задавленный до поры Царской Властью, гений народа прорвал наконец сдерживавшую его плотину, разбил сковывавшие его цепи и бурно ринулся вперед, навстречу пресловутых свобод социалистического рая».

Таким образом, ужасы революции — изволите ли видеть — и совершенное ею крушение, все это является необходимым атрибутом переходного времени; это, так сказать, перевал от „мук» прошлого к якобы ожидающему России на социалистическом пути „блаженству» будущего.

Так ораторствуют жидки и жидовствующие подголоски; но вполне ясно, что за таким течением мысли не будет по пути ни одному разумному человеку, отдающему себе отчет в происходящих вокруг него явлениях.

Факты противоречат этим утверждениям иудейских заправил русской революции, и их собственное ретивое старание затушевать эти факты внушает подозрение даже самому доверчивому простаку, не особенно умеющему разобраться в сбивчивой софистике прелюбодеев мысли, чести и совести.

Нет, почтеннейшие представители воинствующего Израиля, сама ваша радость и ваше ревностное касательство к делу русской революции вас выдают; не русское, не национальное это дело, но наносная беда; не ход эволюции представляют эквилибристические упражнения Керенских, „революционных бабушек», Милюковых, Гучковых, Троцких и Лениных — и полумертвая Россия, распростертая на анатомическом столе, под беспощадным ножем пейсатого вивисектора — но скачек назад на 200, 300, 400 лет назад, в бездну хаоса,…

Не смутите вы никого историческими параллелями и сходствами.

Эти сходства, эта тождественность повторяющихся кризисов учат нас как раз обратному тому, чему вы пытаетесь учить. Из этих исторических уроков мы выносим тот вывод, что каждый раз, как только русский народ оказывается лишенным своей естественной, центробежной силы, своего коренного начала, своей защиты, своего оплота, своего Светоча, именно — Царской Власти, тотчас же те же симптомы опасного, злого недуга проявляются в более или менее сходственных формах, и великий народ, сумевший создать могучую Империю, превращается в жалкого и отвратительного урода, раба своих страстей, пороков и преступлений. …

К несчастью, уроки Истории никогда никого не учили. … Но они повторяются всегда с закономерной последовательностью и неумолимой настойчивостью. …

Иудейский народ, получившей возможность, как пешками, играть русскими людьми и по усмотрениям своим кроить судьбы России, использовал характер Русского народа, его особенности, его Истории: ему на руку пришлись все имеющиеся в тайниках души народной инстинкты разрушения, отрицания, сохранившиеся как пережитки отдаленных, до-исторических эпох, противогосударственные и противообщественные уклонения народной патологии.   Все это, все болезненные и болезнетворные увечия Русской Страны — были использованы для конечной цели разрушения Христианской Культуры и для торжества еврейства, в своей вековечной борьбе с нами бесплодно стремящегося основать свое созидание на развалинах, им же разрушенной, нашей Культуры.

До сих пор еще многие образованные, начитанные вполне просвещенные и культурные люди, и притом неглупые — не верят, не хотят допустить мысли о том, что действительно существует такая тайная сила иудо — масонства могущественно организованная, вненациональная — насколько национальность имеет в виду ту или другую арийскую нацию — и что эта сила стремится достичь мирового владычества которого достичь она может только поработив всех „гоев (т. е. не- евреев) своей власти.

Тупо и упрямо, еще многие не хотят убедиться в этой страшной правде. Они отворачиваются от книг, которые им предлагают читать, закрывают глаза перед истинами открываемыми Достоевскими, Шабельскими, Нилусами, Вагнерами, Шмаковыми, Мюллерами-фон-Гаузен, Гужено де Мусси Бутми де Кацманами, Турмантенами, Дрюмрнами, Чемберленами, Копэн-д’Альбанселли и проч.   и проч. и проч.  Они как будто бы, боятся стать лицом к лицу пред очевидностью этих истин, коих знание могло бы затруднить ревностное служение щедрым господами своим.

Я утверждаю, что сплоченная сила еврейства реально существует и, пользуясь сосредоточением в своих руках миллиардов, руководит современной политикой согласно своим целям и предначертаниям. Я утверждаю также, что именно эта сила вызывает революции и, до корня расшатывая благосостояние наций, отдает их под власть иудеев.

На примерах нашей революции можно проверить это утверждение, если последовательно проследить за последствиями морального и материального банкротства России.  Одни евреи, исключительно только одни евреи, вместе с русскими „шабес гоями», т. е. продавшимися евреям предателями, и с отбросами народа, состоящими из всего уголовного элемента страны, только одни эти люди использовали выгодно и производительно для себя ужасы „русской» революции.   Кроме них, евреев и этих русских отщепенцев, все остальные русские люди поголовно страдают от опыта, проделанного для вящего прославления Израиля.

Мы можем воочию убедиться, проследив картины совершающегося в России крушения. Страдают все русские люди, от самого мелкого чиновника и до Царя, от крестьянина, настоящего крестьянина-хлебопашца, трудившегося на своей земле, но разумеется не „члена комитета народной бедноты», — и до Юсуповых, Шереметевых, Харитоненко и прочих крупных аграриев; от мелкого лавочника и до крупного промышленника или коммерсанта, от гимназиста и до профессора, какого-нибудь ученого, составившего себе крупное европейское имя, — кого ни перебирать в памяти, страдают все те, кто производительно работал на благосостояние, преуспеяние и возвеличение своей Родины.

Но ни один иудей от революции не пострадал! От мелкого жидка, когда то жившего впроголодь одной селедкой, служившей на дневное пропитание целой семьи, и до Рубинштейнов, Бродских и прочих денежных тузов еврейских, все они благоденствуют, собирая несметная суммы ограбленного христианского золота, и, как распустивший перья павлин, или вернее ворона в павлиньих перьях, высоко возносят свою характерную, специфическую заносчивость, проявляемую каждый раз, когда жиду повезет, и сменяемую раболепием, подлой угодливостью и лицемерным смирением, как только эта иудейская наглость начинает делаться опасной для „избранного племени».

Кстати, мы теперь переживаем как раз приближение такого времени, когда наглость для евреев начинает угрожать опасностью — и можем наблюдать, как эта специфическая черта уже уступает место искательству, приторной слащавости, а не то уж и прямо подобострастью.

Очень многие согласятся с нами и признают сатанинский заговор „Сионских Мудрецов» как причину всего, совершившегося в России: очевидность слишком ярко (прибавлю — чувствительно) бьет в глаза.

За то очень многие будут спорить с нами относительно французской революции, имевшей почти всегда и везде очень „счастливую прессу», как говорят французы.

 

Пресловутая „великая революция» и в пространных научных сочинениях, и в литературе, и с высоты профессорских кафедр, на все лады восхваляется, как новая „счастливая» эра в истории человечества, которое будто бы ближе продвинулось к идеалам счастья и совершенствования с тех пор, как крикливо и высокопарно были провозглашены „les droit de l’homme et du citoyen».

Многие добросовестные почитатели французской революции даже не на шутку обижаются, когда ее ставят рядом с резнею русской и в одном общем источнике находят общие причины тому, что, как сто лет тому назад была разгромлена бывшая „Прекрасная Франция» („Lе Ьеau Rоуаume de Franсе et de Navarre»), так теперь потоку и разграблению предана и бывшая великая Империя.

„Помилуйте!» — завопят эти апологеты Маратов! Робеспьеров и Дантонов: „какое же может быть сравнение между теми временами и нашими. … Правда, во Франции также совершались некоторые эксцессы; было пролито и там много человеческой крови. … Но во имя чего это делалось! Во имя свободы, братства и равенства. И во имя родины. Там все французы были охвачены патриотическим воодушевлением; там и правительство, и все классы общества шли на все жертвы ради защиты Франции от иноземного нашествия….. Разве можно сравнивать ту революцию — хотя и она также была- жестокой и кровавой — разве можно все же ее сравнивать с ужасами, творящимися в России, где ничего, кроме грабежа, насилия, угнетения слабых сильными, не найти; где никакое чувство патриотизма не воодушевляет революционных масс,, где революция началась с предательства, с бегства с полей сражений русских армий; где провозглашен и проводится в действие неограниченный деспотизм меньшинства над беззащитным (?) большинством; где отсутствует всякое подобие правды, справедливости, любви к человечеству, и прочих высоких чувств, которыми вдохновлялись свершая свою революцию.»…

Так говорят наши „интеллигенты», да иначе говорить и не могут. Ибо так, с ранних детских лет, они научились думать и чувствовать и так воспринимать Историю, тенденциозно сфабрикованную в нужном им смысле всемирными фальсификаторами общественного мнения, т. е. жидами и верными их слугами, франк- масонами, уподобляющимися тем паяцам, которых невидимая за ширмою рука дергает за веревочку.  Как все это делается, подробно разъяснено у Нилиуса в его „Протоколах Сионских Мудрецов», к которым мы рекомендуем нашим читателям обратиться за подробными сведениями и справками.

Мне не позволяют рамки моего труда и ответственная задача, мной на себя возложенная, излишне отвлекаться в сторону от моей темы. И без того наплыв мыслей и чувств, вызываемых в памяти по мере продвижения вперед моего скорбного повествования, часто заставляет меня, в целях более широкого освещения фактов, и более глубокого их понимания, вдаваться в темные, грязные закоулки и переулки еврейского „гетто» и на более или менее значительном количестве страниц отвлекать внимание читателей от прямой задачи моего труда, т. е. от описания Царского Мученического Житья, которого, по мере сил и умения, я стремлюсь быть правдивым сказателем.

Поэтому, не вдаваясь в большие подробности, я отвечу по существу на воображаемые мной, но очень вероятные вопли протеста „интеллигентов», высказывающих свои мнения совершенно подобно тому, как попугай в клетке повторяет заученные фразы, или как ребенок „отбарабанивает» вызубренную им басню.

Я знаю, как эти мнения создаются. Я помню, что прослышал курс Всеобщей Истории моего кадета-профессора, Кареева. Помню как он, благоговейно, смакуя подробности, повествовал истории французской революции.

Кстати, этот самый профессор Кареев, впоследствии, так забавно опростоволосился в „Первой Думе», когда рекомендовал России не называть больше Россией: это название, по его мнению, могло казаться обидным населяющим нашу Родину „инородцам» (читай: жидам), ибо в нем они, по словам ученого профессора, могли заподозрить какое либо обидное для них предпочтение, оказываемое Русскому народу. Поэтому профессор-кадет советовал переименовать наше Отечество просто в „Русскую Территорию» (а то может быть в „Русские Генеральные Штаты»?).

Если б кадеты тогда могли оказаться у власти, то от них сталось бы, что они могли бы послушаться „умного» предложения своего партийного единомышленника. … И тогда стало бы ясно еще в 1906-мъ году, что „жертвенное животное» уже вполне приготовлено для заклания, и назначенному для совершения обряда раввину оставалось бы только хорошенько отточить свой нож…

Итак, русский „интеллигент» ошибается (его удел — постоянно ошибаться), когда противится нашему определенному намерению ставить рядышком, бок о бок, двух сестер, старшую и младшую, от одного отца, но от разных матерей из разных „веселых» домов) происходящих, — „великую французскую революцию» и „великую, бескровную революцию всероссийскую» бабушки Брешко-Брешковской, Керенкого, Милюкова, Гучкова, Винавера и т. д. и т. д. и т. д.

Кстати, прошу вспомнить, что в самом начале русской революционной эры газетчики — жидки упорно пытались и нашу революцию называть, кроме того, что „бескровной», но еще и, великой».

Потом совестно стало настаивать и пришлось оба эти термина, и „великой», и „бескровной», скрепя сердце, обходить молчанием. Слишком явно, на глазах у всех, совершалась та революция, так что нельзя же было себя предавать всеобщему осмеянию непомерной рекламой: пришлось таки поневоле понизить тон и убавить пафоса. …

Что же касается революции французской, то сто с лишком лет, нас от нее отделяющих, позволили, в полной мере затушевать и замаскировать правду и сохранять еще нынче многие „вольности речи», между прочим и прозвище «великой», так и оставшееся за старшей сестрой. …

Тут время пришло младшей сестре протестовать: за что такая несправедливость к ней? В отношении количества пролитой крови, количества совершенных преступлений и зверских злодеяний, в отношении насилия, угнетения, низости, падения нравов и грандиозного обмана, которого, на вековом расстоянии друг от друга, стали жертвами оба народа — и старшая сестра, и младшая, одинаково „велики»; а другого какого либо величия — нет ни за той, ни за другою.

Здесь уместно будет несколько подробнее остановиться на их генеалогии.  Матери у них — общего происхождения; порождения низости и низменности характера, мыслей, чувств народа, они выросли из всех его порочных инстинктов, до крайних степеней возбужденных умелыми влияниями; они вскормлены злыми, кровожадными, неправедными исканиями, вожделениями и страстями; повиты они общим развратом; общей утратой одухотворенных, облагораживающих и очищающих души, человечных идеалов вызваны к жизни.

Что касается отца, то он -один и тот же. Посмотрите, как он выглядывает и из за одной, и из за другой сестры…

Длинный лапсердак; белые чулки; пантуфли; длинные пейсы локонами спускаются по бокам лица; козлиная бородка; крючковатый нос; толстые, плотоядные губы; оттопыренные уши; и глаза, сквозь хитрую призму лицемерия и лжи пропускающие, тем не менее, по временам, зловещие искры веками затаенной, жгучей, непримиримой и беспощадно-лютой ненависти. …

Отец их — жид, и в том, и в другом случав, через распутных дочерей своих, творивший свою волю и направлявший по своим путям. …

Во времена французской революции выдвинулся Ротшильд главный агент верховного еврейского кагала, за свои заслуги перед родным Израилем имевший возможность возвеличить свое положение, а в особенности будущность своих сыновей, до такой степени, какой ни один еврей раньше не достигал. Во время русской революции, повторить карьеру Ротшильда добивается известный Рубинштейн, еще недавно бывший неизвестным, но юрким и продувным жидком, а ныне ставили уже крупнейшим финансовым тузом.

Как русская революция принесла пользу и выгоду одному Израилю, так и французская имеет тот же характер: начиная с конфискованных имений и замков злодейски умерщвленных аристократов и их движимых богатств, выброшенных на улицу и за гроши скуплённых, а не то и даром подобранных, жидами, и все последующие результаты революции послужили на пользу обрезанного племени.   Вопреки попыткам Наполеона и двух первых реставраций, уже даже и склонных к компромиссам, но быстро изжитых иудеями же вследствие недостаточной „приемлемости» и покладистости — евреи, как последствие революции, получили в руки все средства, чтобы „обескровить» Францию.

После неумелой, не сплоченной и неупорной борьбы, Франция к концу XIX Века, была уже, в полном смысле, в еврейском обладании, ожидовелой страной, в которой правительство яростно преследовало Христианскую Веру и служителей Христова Алтаря, и где власть жидовского капитала невозбранно и беспрепятственно осуществляла свое иго.

Успехи, достигнутые во Франции, дали силу, смелость и опыт отверженному племени предпринять еще более широкий и успешный план действий в России и довести почти до последнего слова свою мечту о мировом владычестве. …

К счастью, последнее слово еще не сказано, а мы можем надеяться, что, при благоприятных условиях, с Божьей Помощью, нам еще удастся, к решительному моменту борьбы, отбить от себя уже намеченный и направленный, смертельный удар.

Еще одна черта, делающая обе революции друг на друга похожими действительно как двух сестер — это сатанинская злоба, злоба беспощадная, сладострастно наслаждающаяся своими злодеяниями, подлая, упивающаяся стонами беззащитных жертв своих, специфически еврейская злоба, характеризующая всех, мало-мальски влиятельных и значительных деятелей как той, так и другой революции. Я назвал эту злобу сатанинской потому, что только особливым измышлением Вельзевула может быть ниспослана на грешное человечество такая злоба, рядом с такой насмешкой, как понять слова о „свободе, равенстве, братстве», о справедливости, любви и взаимной поддержке друг друга, каковыми кощунственными словами полны речи вершителей обеих революционных стадий общей еврейско-масонской политики.

Отдельные случаи сверхчеловеческой, дикой злобы, как например жестокости, учинявшиеся знаменитой Салтычихой, или раскрываемый в уголовном процессе какого-нибудь исключительно зверского и жестокого злодеяния — бывают во все времена, как дела выродков человечества, всецело отдавшихся власти мрачных сил преисподней.

Но такая, как теперь, злоба массовая, почти всеобщая, только тогда, как Бичь Божий, спускается на землю, когда Сатана овладевает грешными помыслами людскими. … И тогда, через посредство своего избранного народа, народа иудейского, свершает он ему отмеренное зло… Так было в конце XVIII Века, во Франции, и тоже самое происходит теперь, в первой четверти XX Века, в России; и из России распространяется дальше, по всем странам, охваченным дурманом сатанинского наваждения. …

Обольщаются иллюзией те, которые хотят видеть крупное отличие французской революции от нашей в яко бы сильно поднятом патриотическом, национальном духе Французов того времени, между тем как наша революция, с самых первых шагов, погрязла в предательстве и измене, и кромешная работа русских революционеров началась с отрицания идеи Родины, т. е. согласовалась с программой, которую еще раньше проповедовал кадет-профессор Карёев.

Если судить по внешним признакам, то действительно такое отличие существует. Но, с другой стороны, когда Французы революционной эпохи громко кричали о патриотизме, у большинства вожаков не было искренности в этих выкриках: ведь, и Керенский исступленно уговаривал „товарищей» —„спасать революцию». Как ни звучало это бессмысленно, но этим призывом он рассчитывал вызвать какие то патриотические настроения: более определенно, от имени России, он не дерзал говорить… Что же касается стадных движений толпы, то, ведь, они обыкновенно бывали вызваны соответственной агитацией. — К тому же, как можно говорить о патриотизме людей, бывших первыми зачинателями будущего крушения Франции. … Легко объяснить, почему там это крушение началось при несколько ином настроении, чем нас.

Та же рука создала и французскую революцию, как и русскую.   Но в то время Израилю еще нельзя было сбросить с себя маску и открыто показать свое лицо.  Не забудем, что в то время евреи только еще начинали выползать из своего средневекового „гетто». Так назывались отдельный части городов, вернее — пригороды, в которых имели право селиться и жить евреи, чтобы в остальных частях города. Не смущать своим видом настоящих хозяев страны.   Не забудем, что в то время были улицы, площади, здания, дороги, на которых еще красовались надписи: „Defense aux cochons et juifs de passer»….

В такие времена могли ли евреи так же явно, как теперь, провозглашать и проводить свои исключительные националистические принципы.   Пользуясь достигнутыми успехами, получив права гражданства в стране, обреченной ими гибели, они сначала старались показать себя искренними патриотами этой страны, от имени Франции ораторствовали в клубах и на площадях, красовались в мундирах национальных гвардейцев (но отнюдь не полевых войск, занятых опасным делом войны) и вообще стремились захватить влияние и преобладание над массами именно в качестве французов.  Они таким же образом поступали даже и при дебютах нашей революции, и только оперившись вполне, почувствовав окончательно прочную почву под собой, уничтожив уже весь цвет нашего офицерства и до корней растлив армию стали, под видом интернациональных, космополитических доктрин, подрывающих национальные идеалы народов, работать почти открыто в пользу возвеличения, обогащения и владычества народа еврейского.

Когда французской революцией евреи были признаны полноправными французскими гражданами как и у нас, это было одно из первых мероприятий революции), евреи не имели ни основания, ни выгоды явно обособлять свои интересы от общих интересов французских. Повторяю, что в 1917 году так было и у нас, когда, мнимо-русскими патриотическими манифестациями, евреи торжествовали свою огромную победу и устраивали маскарады, облачаясь в русский офицерский мундир и тщательно при этом избегая большой близости к фронту.

Несколько позже, они уже имели возможность совершенно снять маски и открыто выступить со своей ненавистью и к России, и к русскому народу, а особенно к Христианской Церкви, которая с тех пор стала испытывать на себе весь гнет их изуверческих преследований.

Во Франции, сто лет назад, преследования Церкви были не менее злобными и свирепыми и вытекали от того же источника — от иудейской ненависти к Спасителю и Богу нашему, Иисусу Христу.

Но, как было сказано, для обеспечения длительности и живучести своего успеха, евреям необходимо было тогда, во Франции, выступать под флагом французского патриотизма, а потому национальная война, которую тогда вела Франция, была допущена руководителями всего движения, как необходимая дань времени, притом же нисколько не ограничивавшая успехов и приобретений, достигнутых революцией, и даже выгодная в некотором отношений, так как давала многим евреям легкую возможность обогащаться на военных поставках.

Напрасно было бы думать, что высокие мысли, во имя которых французское стадо человеческое поднималось на революционную борьбу, имели большее значение и большую применимость к требованиям действительной жизни, чем для русского народа, отчасти поднявшегося во имя тех же обманчивых, призрачных, лживых и в конечном результате — подтасованных идеалов.

Надо вспомнить, что слова об «Egalite, Ргаtегnite еt Liberte» до сих пор во Франции красуются на всех правительственных вывесках, что не мешает французскому правительству чинить произвол и насилия над тридцатимиллионным, вырождающимся народом, очутившимся всецело во власти нескольких сот тысяч евреев.

Эта сравнительная горсть людей преследует его Церковь, его верования, его политические убеждения и национальные заветы, подчиняет соображениям о своей выгод в его экономические интересы и превратила когда то рыцарскую, велико-душную нацию в тех героев бесчестья, которые в оккупированных немецких областях,, уринируют» (новый термин!) памятники, воздвигнутые Германией своим народным героям, насилуют, угнетают и оскорбляют германских девушек и женщин, грабят, истязают, эксплуатируют мирных, безоружных германских граждан.

Настолько прочно и цельно утвердилась во Франции революционная „дрессировка на свободе», за сто лет не развеянная ни старыми традициями славного прошлого, ни новыми началами современных человечности, просвещенности и культурности, что французы наших дней, судя по их поступкам, вполне годятся в товарищескую компании большевистскому быдлу, ныне по еврейской указке орудующему в России доканчивающему разорение и посрамление нашей несчастной Родины.

Если вспомнить еще французскую „интеллигенцию» эпохи, непосредственно предшествовавшей революции, и современную нашу, если вспомнить, что обе они, болтовней, сплетнями, клеветою и ложью, подготавливали наступление нового времени, с нетерпением ждали его и с восторгом (сначала) приветствовали, то сходство между обеими „сестрами» станет выделяться еще более ярко и являть одинаковые образчики одинаково развращавших влияний.

Пожалуй, некоторые читатели могут оказаться недовольными тем, что в этом труде может им показаться излишним многоречием. Пожалуй, по этому поводу, эти читатели выскажут автору упрек.

„К чему он нас ведет вдоль да около» — скажут они — „так далеко отходя от прямой своей темы? Обещал он нам правдивое и благоговейное описание мук и страданий нашего Государя и Его Семьи; счел нужным захватить обзор всей революции; среди факторов революции отметил главенствующее значение лжи, клеветы, шантажа, подлогов и, наконец, имел намерение выяснить истинный смысл появления Распутина на историческом плане.   Клевете он посвятил предыдущую главу; в этой главе, по-видимому, хотел говорить о Распутине..

Все это мы понимаем и одобряем: все это может быть признано к месту сказанным. …

Но теперь, в этой главе, автор пустился в длиннейшие рассуждения о масонстве, о давно избытых русских бунтах, об излюбленной им теме иудейской, о французской революции. … Куда он нас таким образом заведет?

Не слишком ли далеко отошел он от „Крестного Пути»?

Для того, чтобы такого рода недоумение не могло быть — к тем читателям, которые стали бы критиковать многоречие автора, он позволяет себе обратиться со следующим личным разъяснением.

Смею уверить Вас, государи мои, что я ничуть не увлекся излишним многоречием, и что, как мне кажется, все, здесь написанное, приходится и к месту, и к времени.

Я сам стремлюсь возможно скорее окончить мою книгу, ибо время бежит, события нарастают, и Вам, господа русские монархисты (я не имею в виду обращаться к каким-либо другим читателям), будет чрезвычайно полезно вдуматься в эти строки и, может быть, уяснить свои чувства к Царю и свои по отношению к нему обязанности, который большинство из Вас до сих пор понимало очень туманно и неопределенно, очень ограничительно, очень эгоистично: простите за сравнение —comme des domestiques de tres mauvaise maison.

Надо правду сказать, что из наблюдений за Вашей жизнью заграницей, за Вашей „эмиграцией», выносишь мало лестное для Вас впечатлите. Предшественники Ваши, герои-рыцари времен французской революции, бывшие „монархистами» не только на словах, но и на деле (не все, но в гораздо большем количестве, чем Вы), вели себя несравненно более мужественно, достойно и самоотверженно…

Так вот я и думаю, видя мало достоинства в Вашем образе действий, что Вы многого не понимание, и что нужно поставить много точек на И. Поэтому мне кажется полезным в этой главе много говорить о масонах и евреях, как творцах нашей революции и опасном, злокачественном, ядовитом нарыве всей мировой политической и общественной жизни нашего времени. Для лучшего уяснения всего ныне происходящего, мне кажется также полезным шире обнять губительную деятельность жидо- масонства, не ограничиваясь одним этапом этой деятельности, т. е. нашей революцией. Если время не позволяет мне углубиться дальше в глубь веков, чтобы проследить и менее яркие проявления той же деятельности, то во всяком случае я не считаю возможным не упомянуть о таком ярком образце, каким была, так схожая с нашей, французская революция.

Эта революция, как мы уже говорили, во всех подробностях своего течения, представляет так много общего с нашей, что не обратить внимания на это сходство нельзя, ибо в нем, в этом сходстве, кроются источники уразумения того, что ныне претерпевает Россия.

Надо подробно остановиться на вопросе о том, почему в России могло повториться, через столетие с лишним, явление, тождественное французской катастрофе, между тем как трудно найти два народа менее сходные между собой по отличительным свойствам народного характера, чем народы французский и русский. Условия жизни и государственной эволюции обоих народов также совершенно различны.

Чем же объяснить те удивительный совпадения, которые, в ходе нашей революции, наблюдаются теми, кто хоть несколько знаком с историей французской революции? Часто эти совпадения так тождественны, что невольно приходишь к догадке о том, не представляют ли они простых повторений уже раз испробованного и оказавшегося удачным опыта?

Так оно и есть на самом деле, ибо оба опыта произведены одним и тем же вивисектором, не считавшими нужным изменять приемов действий, когда те же приемы могли одинаково быть с пользой применены и в том, и в другом случае, и экономия сил требовала понапрасну но изощрять своей изобретательности, согласно французской пословице которая учит, что „1е mieux еst lennemi du bien».

Разумеется, в живых уже давно не осталось никого из лиц, действовавших в эпоху французской революции. Но осталась система, осталась преемственная передача полномочий и прав; остались те же цели той же организации, того же могущественного союза, та же ненависть и те же стремления. …

Преемственно сохранились люди с той же черной душой и той же покладистой совестью, оправдывающей средства ради целей, к которым стремится никогда не прекращающаяся, интенсивная деятельность, обеспеченная в своем успехе сплоченностью всей армии соучастников, иерархической дисциплиной, тайной замыслов и неограниченным богатством капиталов.

По тому же лекалу, по какому свершена была французская революция, замышлена была и русская, потому так часто и напоминающая, отдельными эпизодами и целыми сплетениями фактов, свою предшественницу. К счастью для нас, не все затеянное вышло в выполнении настолько же удачно, насколько рассчитывали составители общего плана, между прочим и весьма компетентные, весьма ученые кадеты-профессора: „гладко вышло на бумаге, да забыли про овраги — а по ним ходить»…

Вот эти то „овраги», по всей вероятности, сослужат нам службу и помогут выбраться из того тупика, в который заманили русский народ и где его окружили, обезоружили, ограбили, обесчестили и поработили. …

До XVIII Века, масонство имело главным образом свое средоточие в Англии, где, еще со времен Бэкона, установился определенный „modus vivendi» между Английским государством и „государством в государстве», каковым всегда стремится стать масонство среди каждого народа, в котором находить возможность заложить хотя бы одну единственную свою ячейку, умеющую быстро расползаться в целый ряд новых ячеек.

В XVII Веке английское масонство благополучно выполнило свою очередную задачу, вызвав в Англии революцию со всеми приличествующими ей „онёрами», т. е. с цареубийством, гражданской смутой, братоубийственной войной и полным обновлением всех форм жизни, способствовавшим применению этих форм к собственным, специфическим целям масонства. Само собой разумеется, что и английская революция не обошлась без преследования Католической Церкви, т. е. истинно Христианской, преемственной Веры, хотя и не доходила до тех жестокостей (время к тому еще не подошло тогда), какими ознаменовалось уже прямое преследование Учения Христа во времена французской революции.

В своем последовательном росте и усилении, масонству нужен был союзник, и таким оно избрало английский народ, до самого последнего времени пребываний в каком то особливом, таинственном соглашении с масонами, о чем нам можно судить отчасти по сочинениям Бэкона, а главным образом по тому, что до сих пор все политически и социальные победы масонства были вместе с тем и победами Англии — Выходить, невидимому, так, что „рука руку моет», и что оба союзника, на взаимных уступках и взаимной’ выгоде обосновав свое многовековое соглашение, неукоснительно друг другу помогают, часто настолько сливая свои интересы в одно, что не всегда легко бывает разобраться, где и как разграничиваются эти интересы.

Но, тем не менее, интересы где то разграничены, ибо английский народ, и масонство не могут всецело слиться в одно. Английский народ принадлежит к Арийской Расе. С ярко и прочно выявил в Истории свою самобытность и не потерял еще способности эту самобытность энергично отстаивать. Кроме того, одним из первых Европейских народов, он приобщился к Христианской Вере и ею дорожить.   Без отчаянной борьбы, от своих Христианских и национальных идеалов он не может отказаться, когда раскроются пред ним весь ужас обмана и вся опасность уже вполне снаряженной мины, под него подведенной.

Теперь, когда масонство, хотя и преждевременно, празднует такое полное торжество над Россией и Германией, по всем видимостям близится время, когда затаенный враг обратить (уже обратил) свои взоры и на многовекового своего союзника, уже запутавшегося в его сетях, и тогда этот разрыв ознаменует собой предстоящий ожесточенный поединок между двумя мировыми силами, бывшими так долго объединенными.

Если только Англия, как некоторые думают, не окончательно порабощена, а может быть и поглощена, масонством, то иначе, как яростной борьбой, не может закончиться тот момент, когда, сбросив маску, масонство захочет и в отношении Англии выстудить полновластным господином.  Не может уважающей себя народ, а таким до последнего времени всегда был гордый Альбион, признать добровольно, мирным путем, власть разоблаченного масонства.

Ибо масонство, в сущности, есть миф, мираж: это только ширма, за которой скрывается все тот же „господин в лапсердаке», которого мы показывали и за французской, и за русской революциями.

Для масонов низших степеней, еще не „посвященных» и жидами не купленных, масонство есть хитроумно придуманная западня: в нее ловятся „гои», т. е. Христиане, которыми таким путем иудеям удается пользоваться для осуществления своих целей, специфически еврейских, сатанических целей победы над Христианским Миром.

Современные люди настолько отошли от духовного понимания жизни, малейшим намеком выраженное мистическое мировоззрение кажется им настолько неудобопонятным и неприемлемым, что наверное мало найдется читателей, которые пожелают серьезно вникнуть в высказанную мысль. Между тем, никогда не было более своевременным, чем теперь, отрешиться от крайностей рационализма и вдуматься, без предубеждений и предвзятых мыслей, во все явления нашей современности.

Этот рационализм много способствовал затемнению человеческого разума, под предлогом его прояснения. В этом отношении Реформация невольно, сама того не ведая, сослужила драгоценную службу тем, кто был заинтересован в таком затемнении.

Сам великий реформатора доктор Мартин Лютер, всегда так резко отзывавшийся о еврейском народе, вероятно был бы глубоко уязвлен, если б сознавал, что у него за ширмой был спрятан все тот же, „человек в лапсердаке», руководивший, как марионетками на шнурках, и им самим, властным вождем, и остальными деятелями движения, имевшего целью разъединение и унижение Церкви Христовой.

Въ середине XVIII Века масон профессор Вейсгауптъ, ректор университета в Инголынтадте, и его другь и помощник, барон Книгге, подозрительный авантюрист с очень темным прошлым, стали основателями новой масонской ложи, так называемого Иллюминизма, и сумели объединить и подчинить своему влиянию все остальные масонския организации, включая и английские.

Объединенное тайное общество, подъ управлетемъ властного и умного человека, каким былъ Вейсгаупт, не останавливавшийся ни перед какими средствами для достижения своих получестолюбивых, полуфилософских и всецело всегда корыстныхъ целей, тем более стало могущественным союзом, что члены его, связанные между собой Иерархической дисциплиной, страхом смерти в случае разглашения каких-либо тайн, взаимным шпионством и общим честолюбивым стремлением приобрести исключительное значение и преобладание в современном им обществе, составили очень деятельное сборище конспиративно вымуштрованных людей, взаимными поддержкой и выручкой усиливавшее возможности каждого активно служить своим вождям и успешно выполнять поручения, принимавшиеся с покорным усердием и беспрекословным повиновением.

Очень скоро влияние этого союза, и главным образом его главы, Вейсгаупта, получило широкое распространение по всей Европе.

Вейсгаупт оказался в связи и соглашении с Дидро, д’Аламбером, Кондорсе, Вольтером (бывшим определенно „на содержании» у английских масонов), Жан-Жак-Руссо и многими другими влиятельными людьми того времени. Позже, он был в самой деятельной переписке с Мирабо и в сношениях почти со всеми теми, кому суждено было впоследствии сыграть в революционной Франции деятельную, трагическую роль.

Все эти люди, по приказам, указаниям и инсинуациям или просьбам масонского вождя, говорили и делали как раз все то, что подготовляло революцию, замышленную и учтенную Вейсгауптом. Надвигавшаяся на Францию бедствия Вейсгаупт считал лучшим путем как для удовлетворения личных, эгоистичных, корыстных и честолюбивых, происков и расчетов, так и для восторжествования своих утопических, философических мудрствований, по-видимому, выставлявшихся только как средство одурачивания „публики».

Эта „философия» Вейсгаупта, в общем, координировалась с учением Жан-Жака-Руссо. Чем ближе к природе, тем совершеннее становится человек, тем легче освобождается он от гнета всех условностей, препятствующих развитию и удовлетворению его естественных порывов и влечений. Среди этих условностей самый существенный вред причиняет главный враг („Есrasez l’infame!») а именно — Христианская Церковь, а особенно — Церковь Католическая (разумеется, и Православная, но к ней в то время имел мало касательства Вейсгаупт), наиболее стойко и целостно, неприемлемо для каких либо компромиссов, воспринимающая Христианские Идеалы.

Протестантство подвергалось со стороны „Иллюминатов» гораздо меньшим нападениям, ввиду его наклонности, путем широко допускаемых церковью компромиссов, переходить в деистическое учение, уже близкое к конечной цели масонства, т. е. к атеизму, а во всяком случай отдаляющееся от страшного для масонства Имени Иисуса Христа, Спасителя и Бога нашего.

Согласно с исходным тезисом своей теории, полагающей основу человеческого счастья в стремлении отрешиться от „искусственно созданных» условностей жизни и в искании своего совершенствования, в приближении к естественной жизни Природы, последователи Вейсгаупта сначала назывались „перфектибилистами», а затем уже переименовали свое учение в „Иллюминизм».

Как ни стремились к „нравственному совершенствованию» Вейсгаупт и его приверженцы, деятельность этого общества в главной его резиденции, городе Ингольштадте, кончилась совсем неблагополучно. Были раскрыты многие преступления, совершенные шайкой „на партийной почве», как выражаются относительно совершаемых ими гнусностей разные наши „эсеры», „эсдеки» и „кадеты», аплодировавшие в Государственной Думе известиям о совершенных политических убийствах.

„Партийная почва» Вейсгаупта оказалась, по судебному расследованию, как часто и у наших „партийных деятелей'» бывает (неправда ли, господин министр земледелия и сподвижник Керенского, Чернов?) почвой чисто уголовной: „изъяты были из обращения» многие богатые люди, возбудившие стяжательные аппетиты у „маститого» ректора университета, у его друга барона Книгге и наиболее приближенных „сотрудников».

Заблаговременно бежавшие Вейсгаупт и Книгге были заочно приговорены к смертной казни.

Случился этот „прискорбный казус», послуживший заключительным аккордом деятельности знаменитых искателей нравственного совершенства, уже в начал в французской революции.

До этого Вейсгаупт, своей широко распространенной в кипучей деятельностью, своими связями с высшими общественными кругами всех европейских стран и даже с некоторыми коронованными лицами (даже с Императором Иосифом II, братом несчастной жертвы Вейсгаупта, Королевы Марии- Антуанеты ), успел приобрести громадное влияние. Все нити всех заговоров, направленных против монархического принципа и Католической Церкви, сосредоточивались у него.

Велики были самомнение и тщеславная заносчивость ловкого авантюриста, сознававшего крупное, историческое значение своей личности в подготавливавшихся событиях. Тем более велики были его разочарование и унижение, когда, уже в восьмидесятых годах, к нему явились посланные от еврейского Кагала лица и объявили, что он обязан всецело подчиняться им, как уполномоченным от высшего еврейского органа власти быть исполнителями его, Кагала, „верховных» велений и его доверенными агентами.

На негодующей протест взволнованного профессора, пытавшегося обратить внимание на свои заслуги и доказать свое первенствующее, самостоятельное положение — ему было указано и доказано, что во все время, когда он думал действовать самостоятельно, он, в сущности, был только выполнителем планов и предначертаний еврейских главарей и всегда оставался, хотя невидимо, под их контролем и руководством.  Забавно было открытие того факта, что вся тонко подстроенная, могучая, широко и глубоко растягивавшаяся, шпионская организация, на которую особенно горделиво полагался Вейсгаупт, оказалась вовсе не в его руках, а в еврейских. … Дальше, было объявлено ему, чтобы он не зазнавался, чтобы понял, что является только презренным „шабес –гоем «, могущим рассчитывать на милости и благоволение своих господь лишь при покорном, беспрекословном подчинения. Вейсгаупт, разумеется, подчинился, „стиснув зубы и с болью в сердце, как выражается наш,, видный политический и общественный деятель», достопочтеннейший Александр Иванович Гучков.

Среди наиболее влиятельных и видных агентов Кагала выделялся «уже пожилой жид, Мейер Амшель, по вывеске (пророчески — красной) своей меняльной конторы и лавки нумизмата во Франкфурте известный под наименованием Ротшильда (Roth Schild). Впоследствии, этому еврею, в награду за его „выдающаяся заслуги» пред „Великим Израилем», предоставлена была возможность обеспечить за собой крупное финансовое положение и приуготовить для сыновей своих Ансельма; Соломона, Натана, Джемса и Карла — блестящую будущность и денежную власть над всеми Европейскими странами.

Исполняя приказы Кагала, Мейер Амшель принял деятельное участие в подготовке и „розыгрыше» французской революции, но остался совершенно в стороне от видимого участия в каких либо ее эксцессах, в то время как другие агенты, впоследствии гораздо менее его награжденные, должны были ринуться в самую толщу революционной вакханалии и густо себя обагрить чистой и честной христианской кровью. Больше того, во многих случаях Амшел Мейер, как и ого потомки, выступал почти открытым защитником и помощником монархистов. Очевидно, преднамеренная его роду выдающаяся карьера допускала такие вольности и видимости, как бы противоречившая затаенным замыслам еврейства.

Эти видимые противоречие вполне окупались скрытым, тайным значением рода Ротшильдов в истории XIX и начала XX Веков.

По поводу Ротшильдов, невольно снова вспоминается Петербургский банкир Дмитрий Рубинштейн, также проповедующий монархически убеждения.    Относительно этого еврея, которому необыкновенно повезло в жизни, в смысле еврейских поняли о счастье, т. е. на почве „поклонения золотому тельцу» — ничего не могу сказать определенного, но некоторая аналогия заставляет призадуматься.

Я почти убежден, что многие, прочитав эти строки, за протестуют по поводу высказанного мною утверждения о тайном, но могучем значении высшего еврейского органа управления. Постараются доказать, что такое мнение есть только „плод разгоряченной фантазии», что ничего подобного не существует. …

Сомневающимся рекомендую ознакомиться с некоторыми трудами серьезных исследователей, ученых, мыслителей, писателей и общественных деятелей, имена которых в Европе недостаточно популярны исключительно потому, что их всегда умышленно замалчивает пресса, вся сплошь еврейская или подкупленная иудеями. Даю перечисление некоторых имен, которые приходят на память; существует, разумеется, и много мне незнакомых, а также таких, которых я сейчас не припоминаю.

В Англии — Чемберлен; во Франции — Дрюмон, Турмантен, Копэнъ-д-Албанселли, Гужено де Муссо; в Германии

Мюллер фон Гаузен в России — Достоевский („Жиды погубят Россию» — его восклицание в „Дневнике Писателя»} Шабельская- Борк, Нилус, Шмаков, Лютостанский, Бутми-де Кацман, Вагнер („Кот-Мурлыка»: его роман „Темный Путь»)…

По поводу высшей иудейской власти, вот что говорит большой знаток по вопросам, касающимся истории и жизни евреев, французский писатель Gougenot des Mousseaux», в своей замечательной книге, полной потрясающих разоблачений озаглавленной —«Le Juif, le Judaisme et la Judaisation des peoples chretiens»

«Un centre de commandement et de direction a toujours existe chez les Juifa Depuis leur dispersion generale jusqu’a nos jours. Cette direction se trouve aux mains De princes occultes don’t la seccession se perpetue regulierement. Ainsi la nation juive a toujours ete conduite comme une immense societe secrete qui donne, a son tour, I’impulsion aux autres societes secretes».

Если б возможно было некоторых, компетентных в тайных делах своего народа, посвященных евреев, как пример Винавера, Грузенберга, уже умершего революционера-террориста, Гершуни, бывшего членом верховного еврейского совета, заставить говорить правду, они подтвердили бы все, здесь сказанное, и только в подробностях внесли бы коррективы, ввиду невозможности для христиан раскрыть все мелочи иудейского заговора.

Gougenot des Mousseaux упоминает о еврейских „princes occultes», в чьих руках сосредоточивается тайная верховная власть над иудейским народом. Само собой разумеется, что эти своеобразные „князья», еврейские „князья изгнания», по форме, ничего общего не имеют с представителями родовых аристократий других народов: обыкновенно они являли собой тот же пахучий и неэстетичный вид, что и их „подданные». Они действительно ведут свой род от царя Давида и поэтому пользуются среди своих сородичей особыми обаянием и уважением; но носят они свое звание тайно, не разглашая его среди чужих народов, и видимой деятельностью и общественным положением ни в чем, по крайней мере для наших глаз, не отличаются от остальных своих соплеменников.

В настоящее время, вероятно, члены этого верховного иудейского совета, по своему образованию и общей «культуре, соответствуют духу времени. Что касается ХVIII Века, когда эти «князья» были во главе заговора, готовившегося против католической и монархической Франции, потомки израильских царей, в смысле представительности, оставляли желать многого, даже более того — поражали своим убогим видом. Бедность и лишения, сопутствовавшие этим родам в течении многих рядов поколений, сильно понизили и сузили умственный способности их отпрысков, так что „Верховный Кагал» сохранял среди евреев свое значение по традиции, но никак не по достоинствам тех, кто его представлял. Вследствие своего „сана» и тайных обязанностей принужденные жить в Иерусалиме, „святом городе», которого священное для каждого еврея значение санкционировало их авторитет, они там, среди бедного населения, не могли обогащаться подобно евреям, свободно рыскающим по свету и эксплуатирующим Христианские народы; поэтому и их умственный кругозор поневоле ограничивался старинными стенами Иерусалима.

И тем не менее, по убеждениям и верованиям евреев, этим людям принадлежит власть над миром. … Само собой разумеется, что они могли стремиться осуществлять эту власть только через посредство своих уполномоченных, живших в Европе и Америке, людей гораздо более опытных, просвещенных и яснее понимавших круговорот мировых событий, нежели эти властители, существование для проформы, для удовлетворения врожденного в каждом еврее чувства благоговения к стариннейшим преданным, традициям, пророчествам, верованиям, суевериям, и даже изуверским ритуалам своего народа. В этой области, по отношению к себе самим, евреи поступают как раз обратно тому, как они действуют при соприкосновении с другими народами; там, а особливо в отношении народов католических и православных, они настолько же страстно и злобно стремятся подорвать веру, традиции национальную власть и вообще всю самобытность чужих народов, насколько страстно и упорно отстаивают собственную свою самобытность.

Из сказанного явствует, каким всеобъемлюще влиятельным и значительным делалось положение тех евреев, которые удостаивались назначения на должности „уполномоченных Кагала».

Только теперь, этими длинными вводными рассуждениями, необходимыми для ясности исторических перспектив, указав на сущность масонства, к сожалению так мало знакомую большинству образованных и просвещенных людей, а мало образованным и совсем неведомую — я могу приступить к воспоминаниям об отдельных эпизодах французской революции, насколько эти эпизоды и общее течение событий представляют сходство с нашей смутой, по методу неопровержимой аналогии явился доказательства того, что обе революции имеют одно и тоже происхождение в преступных тайниках иудо -масонства.  О связи масонов с евреями, о таинственном их подчинены директивам отверженного от Бога племени, было сказано достаточно, чтобы в дальнейшем изложении не повторяться и считать для читателей понятным, что там, где говорится о действиях масонов, следует всегда подразумевать высшее руководительство иудеев.

Мы уже указывали на влияние, которое имело масонство на деятельность французских „энциклопедистов», прежде всего потому, что почти все эти энциклопедисты сами были масонами… О тесной связи Вейсгаупта с французскими писателями, мыслителями и деятелями — мы упомянули.

Не всем известно, что Вольтер, Дидро, д-Аламбер и некоторые другие писатели были настолько тесно связаны с масонской Англией, что каждый из них, в трудные или сомнительные моменты жизни, ездил туда для получения поддержки (между прочим, и денежной, как например Вольтер) и указаний, обнаруживая таким образом свою зависимость.

Французские писатели того времени казались Англии чрезвычайно полезными, ибо, лучше могучего флота и первоклассной армий, они постепенно разрушали национальное и государственное могущество своей родины, многовековой соперницы властолюбивого Альбиона.

Служа каким то туманным, якобы „общечеловеческим», идеалам, французская литература XVIII века яростно ополчилась на два устоя Франции того времени, бывшие гарантией ее счастливого существования и преуспевания — на католическую церковь и на королевскую власть.   В несколько десятилетий эти два начала были в достаточной степени надорваны и расшатаны в общественном мнении, так что облегчен был путь для революционного, удара.   Некоторый настроения, неурядицы, недостатки и даже пороки, составляющее необходимый придаток всякого дела несовершенных рук человеческих, были выдвинуты в преувеличенном виде и тенденциозном толковании, в то время как все достоинства, качества и возвышенные, облагораживающее заветы тогдашнего строя французской жизни были старательно затушеваны и обойдены молчанием.

Тоже самое происходило и в России в течении всей второй половины XIX Века (как раз начиная с Эпохи Великих Реформ!), не говоря уж о начале XX, когда нападения нашей литературы на Царскую Власть, на Церковь, на все идеалы Христианской Культуры, происходили уже вполне явно.

Роль Вольтера, Жан-Жак Руссо, наиболее талантливых и сильных развратителей народных, вполне уподобляется роли Толстого и Горького, наносивших последние губительные удары нашему старому строю, после стольких более или менее талантливых и мало честных писателей, начавших использование своей литературной работы на дело разрушение России.

Припомним, кстати, какой популярностью и крикливо рекламой пользовался Толстой в еврейском стане; как постоянно к нему наезжали на поклонение целые стаи юрких жидков, с которыми гениальный, но вместе с тем тщеславный и честолюбивый старик обменивался взаимными любезностями.   К сожалению, в отношении тщеславия, Толстой страдал той же слабостью, что и Вольтер: как и французский разрушитель и осквернитель всего, до чего прикасался, и наш великий писатель и обанкротившийся философ был чрезвычайно падок на всеобщее поклонение и лесть толпы.

Что касается „проповеди» Толстого о непротивлении, о прощении, отрицании государства и Церкви, то в этих черт он представлял большое сходство с Руссо.    Даже и в подробностях частной жизни, сомнительная нравственность Руссо соответствовала подобной же сомнительной Толстовской морали, которого „amitie amoureuse» с Чертковым была бы предметом большого соблазна и причиной падения престижа имени великого писателя Земли Русской, если б Государь Император Николай Александрович, после его смерти, не приказал уничтожить некоторые компрометировавшее документы, спасая таким образом доброе имя Своего заклятого врага, в котором Он ценил и берег частицу „Русской Славы».

По таланту, Амфитеатров, разумеется, не может стать близко к Толстому.  Тем не менее, он талантливый, умный, выдающейся писатель, имеющей большое влияние на довольно большой круг читателей, и вместе с тем он является ярким образчиком продавшегося врагам своей родины наймита, действовавшего всегда в ущерб русским национальным и государственным интересам, которых значение он подрывал насмешкой, намеками, клеветою и шаржем.

„Сеst tout comme c’etait chez nous! » — может воскликнут любой Француз по поводу нашей литературы дореволюционной эпохи.

Я взял наиболее яркие примеры, с громкими именами.

Но разумные русские люди, понимающее смысл происходящих событий и значение не только преступных явлений, но хотя бы мелочей нашей современности, могут привести много подтверждений тому, что русская литература нашего времени, как и французская литература XVIII Века, была под очень скверными влияниями и распространяла по всей стране не облагораживающее, стойкое и животворное воздействие религиозно, нравственно, политически и общественно честных и здоровых, производительных настроений, но систематически развращала все классы общества, разбивая идеалы, которыми оно жило, и ничего, кроме трескучих фраз и беспочвенных теорий, не давая взамен.

,, Сионские Мудрецы!» Вы можете быть довольны вашими русскими учениками во всяком случае не меньше, чем французскими энциклопедистами и подпавшими под их влияние высшим и средним обществом Франции ХVIII Века. ..

У нас результаты вышли даже еще более блестящими: ваше миросвещенное воздействие» распространилось еще ниже среди Русских людей не только образованных (в сущности, настоящая, культурная просвещенность всегда чуралась ваших влияний), но и мало мальски грамотных, беспрекословно верящих всему тому, что „умная книжка» говорить — а „умная книжка» почти всегда исходила от вас: если бывала книга, не от вас исходившая и вам почему либо не нравившаяся, обыкновенно потому, что она говорила настоящую правду, а не вашу, поддельную, фальсифицированную, вы умудрялись очень ловко и быстро изъять ее из обращения; ибо за вас была печать, подло вам продавшаяся, и за вас же были апломб, нахальство, наглость еврейского племени, умеющего, как никто другой, визгом, гвалтом, клеветой, шантажом и угрозой навязывать свое мнение робкому, дряблому „обывателю»…

Под вашим внушением и контролем, с давних пор наша молодежь, по мере своего вступления в зрелый возраст пополнявшая ряды „интеллигенции», воспитывалась таким образом, что не только не понимала чувств патриотизма, национализма и уважения к своей родной государственности, но эти естественный чувства осуждала и сознательно от себя отстраняла. В то время как наставники этой интеллигенции, евреи, отличались фанатической преданностью всем своим национальным традициям, обычаям, суевериям и даже кровавым ритуалам, они, эти самые наставники, умели вселить в своих учеников полное отчуждение от естественных для каждого народа национальных чувств.

Так, раскрытые Нилусом „Протоколы Сионских Мудрецов», с неуклонной настойчивостью, систематически проводились в жизнь во всех своих указаний и приказах. Так русские люди бессознательно, но прочно и безвозвратно, становились „шабес — гоями», т. е. слугами еврейства, которое, как по нотам, разыгрывало это человеческое стадо по своим желаниям.

И наконец пришло время, когда можно было начать в России открытую борьбу против Христовой Церкви и Царской Власти. … И тогда все было уготовлено таким образом, что, перед взрывом революции, те немногие, которые ей не сочувствовали, были разъединены, разбросаны по России и обезврежены, в то время как громадное большинство русской либеральной „интеллигенции», под эгидой мятежной государственной думы, „венца» нашей общественности, восторженно приветствовало Петербургские беспорядки, принимало участие в подлом добивании замученных и растерзанных, честных городовых Русской Столицы и с нетерпением ожидало провозглашения „Всероссийской республики», в которой видело начало новых, „счастливых» времен. Без большого труда „Мудрецам» удалось так загипнотизировать этот дряблый и презренный сброд людской, что они с хохотом могли наблюдать за пикантной картиной, как русские люди исступленно радостно приветствовали шествие своих собственных похорон, к несчастью, не только своих личных похорон, который и я готов бы был приветствовать, надеясь на будущие, более достойные, честные и умным поколения, но и похорон многого светлого, благородного, заветного, чем справедливо гордилась и чем была сильна наша Родина.

„Мудрецы» только немного приспособились к требованиям времени, внеся необходимый изменения и дополнения; но в общем, вероятно хорошо зная свою „публику», они не сочли нужным изменять раз уже составленную и хорошо удавшуюся программу действий, которую применяли к новой революции, часто до смешного не трудясь замаскировать своих действии, нисколько не боясь вызвать подозрении слишком точным повторением приемов.

Оказалось, что они были правы: наше образованное и полуобразованное общество так мало и плохо знало историю, так на веру принимало подтасованные выводы, ему подносимые отчасти подкупленной, отчасти слепой и одураченной официальной наукой, что действительно не стоило для таких простаков тратить лишнего пороха; их отлично можно было обморочить и надуть все теми же старыми способами.

Более того, этих же старых способов, старых иудейских подлогов и грубых обманов, хватило не только для глупого русского народа, имевшего оправданием, что между его революцией и французской пронеслось уже столетие; но тут же, сейчас же после того, через полтора года, когда ясно всем было видно, что сделалось с обезумевшей Россией, этих же приемов хватило и на обман глупых немцев, на покорное приведете и этого могущественного народа под владычество омерзительной жидовской „пантофли».

И этот народ, как и русский, лишившись. Императорской Власти, оказался растерянным, ничего не могущим, ничего не умеющим, сбродом ни к чему не способных, метущихся в закоулках и тупиках, беспомощных людишек, еще недавно удивлявших мир своей организованностью, своей систематичностью, своим трудолюбием, выдержкой и ополченной силой.

И точно так же, сто лет тому назад, оказался кастрированным евреями великий, рыцарственный, великодушный, мужественный французский народ, ныне превратившейся в то ожидовелое сообщество, которое все свои интересы и запросы ограничивает вопросами наживы, обогащения, ублажения себя так скоро проходящими временными благами жизни, народом, не сумевшим, с помощью каких-нибудь остатков прежнего своего благородства, оказаться достойным так неожиданно выпавшей на его долю победы и, как жид на толкучке, как Шейлок, норовящим вырезать последний клочок мяса из живого тела сраженного в честном бою, честного германского воина.

Какие же вы ловкие и догадливые люди, „Мудрецы от Сиона»! Как знаете вы, что в борьба вашей с христианскими народами наносите им смертельные удары, когда вам удается разрушить престолы их законных, Божьей Милостью царствующих, Государей. …

Под вашим высшим руководством в Западной Европе, в XVII веке, целые поколения, стараниями Вейсгауптов, Вольтеров, Руссо и прочих слуг ваших, очень успешно подготовлялись к восприятию „новых идей», внесенных французской революцией.

Не менее успешно, и под тем же вашим руководством, обрабатывались и те русские поколения, которым суждено было дожить до нашей революции, быть в ней кратковременно активными деятелями, а затем — пассивными жертвами, обессиленными, обезличенными, порабощенными.

Я позволю себе привести здесь три эпизода, отлично характеризующее, по моему мнению, как раз мое поколение, т. е.  тех русских людей, которым ныне минуло пятьдесят: лет, и которые, следовательно, в большой части, совершили, уже почти все, что от них полагалось ожидать, и должны уже, потихоньку да полегоньку, начать „строиться к расчету».

Какой это будет строгий расчет. ….

Первый эпизод касается воспоминания из моей собственной юности.

 

1833-й год. Мне 14 лет, и я только что поступил в 5-ый класс Киевской 2-ой Классической Гимназии.

„Большая перемена» (один час) перед уроком Закона Божьего.

В классе стоит группа мальчиков и разговаривает между собой.  С ними и я.. Говорит с большим апломбом пользуясь в классе авторитетом, первый ученик, „идущий на круглых пятерках». Я больше помалкиваю и слушаю что говорят старшее. …

Мое положение в классе — довольно сносное. От природы я был добродушным и веселым; ничего особенно скверного во мне мои новые товарищи не замечали.   Но… были у меня прирожденные пороки, от меня не зависевшие и тем не менее заставившие относиться ко мне если и снисходительно, то все-таки сдержанно и немножко предубежденности. Дело в том, что происхождение моё и ближайшее родство оставляли желать много лучшего в мнении гимназистов: мой отец был генерал и командовал кавалерийской дивизией в городе. У этих юных русских граждан было определенно отрицательное отношение ко всему военному, которое отмечалось общей презрительной кличкой — „военщины». А,, военщина»

Какие же вы ловкие и догадливые люди, „Мудрецы от Сиона»! Как знаете вы, что в борьбе вашей с христианскими народами наносите им смертельные удары, когда вам удается разрушить престолы их законных, Божьей Милостью царствующих, Государей. …

Под вашим высшим руководством в Западной Европе, в XVII веке, целые поколения, стараниями Вейсгауптов, Вольтеров, Руссо и прочих слуг ваших, очень успешно подготовлялись к восприятию „новых идей», внесенных французской революцией.

Не менее успешно, и под тем же вашим руководством, обрабатывались и те русские поколения, которым суждено было дожить до нашей революции, быть в ней кратковременно активными деятелями, а затем — пассивными жертвами, обессиленными, обезличенными, порабощенными.

Я позволю себе привести здесь три эпизода, отлично характеризующее, по моему мнению, как раз мое поколение, т. е.  тех русских людей, которым ныне минуло пятьдесят: лет, и которые, следовательно, в большой части, совершили, уже почти все, что от них полагалось ожидать, и должны уже, потихоньку да полегоньку, начать „строиться к расчету».

Какой это будет строгий расчет. …. твоспоминания из моей собственной юности.  1834 й год.   Мне 14 лет, и я только что поступил в 5-ый класс Киевской 2-ой Классической Гимназии.

„Большая перемена» (один час) перед уроком Закона Божьего.

В классе стоит группа мальчиков и разговаривает между собой.  С ними и я.. Говорит с большим апломбом пользуясь в классе авторитетом, первый ученик, „идущий на круглых пятерках». Я больше помалкиваю и слушаю что говорят старшее. …

Мое положение в классе — довольно сносное.   От природы я был добродушным и веселым; ничего особенно скверного во мне мои новые товарищи не замечали.   Но… были у меня прирожденные пороки, от меня не зависевшие и тем не менее заставившие относиться ко мне если и снисходительно, то все-таки сдержанно и немножко предубежденно. Дело в том, что происхождение моё и ближайшее родство оставляли желать много лучшего в мнении гимназистов: мой отец был генерал и командовал кавалерийской дивизией в городе. У этих юных русских граждан было определенно отрицательное отношение ко всему военному, которое отмечалось общей презрительной кличкой — „военщины». А «военщина» — это было олицетворение всего „отсталого», „неразвитого», „нелиберального» (о, как хорошо работали вы уже и тогда, „Сионские Мудрецы!»). Кроме того, считали меня очень неразвитым потому, во первых, что я не читал Дарвина и Бокля, а во вторых и потому, что еще сохранял религиозные верования (по мнению „ученых» гимназистов и некоторых учителей, в моем возрасте смешно было верить „детским сказкам»). Затем, я, по-видимому, был еще и патриотом, но совсем не интересовался „народом» и… почитал Государя.   Они, впрочем, не знали еще и того, что два года раньше я плакал, когда убили Царя-Освободителя.

Наконец, и это, пожалуй, было главным пунктом, роняющим меня в глазах моих умудренных товарищей, я был еще настолько неразвит, что не имел никаких политических убеждений. В четырнадцать то лет — и не имеет никаких политических убеждений: это ли не было зазорно!

В этот день из за меня то разговор и принял тот характерный оборот, который сохранился в моей памяти и ныне попадает на эти страницы как яркий образец воспитательного влияния того общества, которое из русских юношей готовило своеобразных граждан.

Кто то, имея в виду меня, отозвался презрительно о „военщине». Тот первый ученик, о котором я уже упомянул, за меня заступился и высказал следующее.

„Он не виноват в том, в какой среде он родился. … Я и сам» — прибавил он с некоторым смущением — „сын пехотного капитана, ротного командира.   Но мой отец недурной человек; кое что читает; нельзя сказать, чтобы был совсем необразованным»…. — (Это мальчишка то 15 лет давал аттестацию отцу своему!) — „А вот мой дедушка, так тот — поп.   Но тоже хороший, разумный старик. … А все-таки», прибавил он, — „мне немного неловко, что и отец и дед принадлежать к таким вредным сословиям, которые ничего не дают народу»…

Я что то заспорил о религии. Тогда мой мудрый товарищ и некоторые другие поспешили мне объяснить, что вера в Бога и в бессмертие души есть предрассудок, совершенно сведенный на нет современной наукой. После расследований ученых последнего времени, не остается никаких сомнений в том, что по ту сторону жизни — нет ничего: ни Бога, ни духовного мира. Все эти рассказы суть только пережитки суеверий прежних времен. …

„Да вот я могу сейчас вам дать и доказательство, что Бога нет, воскликнул все тот же гимназист, «сейчас у нас будет Закон Божий, и поп наверное меня вызовет. И поставит пятерку, как всегда, несмотря на то, что в Бога я совсем не верю: но урок то я вызубрил великолепно, и не может случиться такого чуда, что не существующей Бог меня покарает за мое неверие»….

Настал урок Закона Божьего. Священник действительно вызвал юного атеиста и… поставил ему пять баллов…

Видя это торжество богохульственного вызова, сердце у меня очень болело, и я чувствовал себя глубоко униженным и посрамленным своих верованиях.

Другой эпизод. Зима 1918 года. Я сижу в тюрьме, приговоренный к каторге за монархический заговор. Мне очень посчастливилось попасть под суд „верховного революционного трибунала» как раз в эпоху начала большевистского торжества: несколькими месяцами раньше, при Керенском, и несколькими месяцами позже, при тех же большевиках, за гораздо меньшие „провинности», чем мои, нас не судили, но упрощенным порядком, без суда, предавали истязаниям и мучительной смерти.

Со мной вместе в тюрьме сидел Бурцев. Какая ирония судьбы! Социалист-революционер-террорист, заклятый враг Монархии, „друг народа», социалистами же большевиками был ввергнут в одно и тоже узилище, как и „враг народа» (какого?), замышлявший против „великих завоеваний революции».

Бурцев года на четыре старше меня, а следовательно принадлежит совершенно к одному со мной поколению.

Как то раз, он рассказывал воспоминание из своего детства: рассказывал с удовольствием и даже не без горделивого самодовольства.

„Я совершил первый свой революционный акт», — говорил, улыбаясь, Бурцев — „когда мне было всего четырнадцать лет: был я тогда гимназистом. Случилось это после 1-го Марта 1881 года, когда, на другой день, нас всех в гимназию погнали присягать новому Государю. Я решил уклониться от этой повинности, которая противоречила моим убеждениям, и два дня кряду не ходил в гимназию. Но, наконец, начальство меня поймало и заставило проделать церемонию»…

Этот рассказ произвел на меня удручающее впечатление, и я предался скорбным, горестным думам. …

„Несчастные русские мальчики!» — думал я: „как спозаранку злые, бесчестные люди коверкали ваши юные души, раз уже в четырнадцать лет, еще только вступая не в сознательную, но в полусознательную жизнь, вы начинали свои, „гражданские подвиги» с неуважения к законами своей родной страны и с ненависти к исконным, национальным и государственным устоям, ни смысла, ни значения которых вы; никак еще не могли понимать. … И в какое время это делалось! Как раз в момент трагической кончины благороднейшего, великодушнейшего Государя отдавшего всего Себя влечениям Своей мягкой, отзывчивой, любвеобильной души и, если чем и ошибавшегося, то только тем, что из любви к народу Своему, из желания ему возможно большого добра, возможно большего благосостояния и преуспевания Своей Родине, Он народу предоставил большие права самостоятельности, чем мог этот народа воспринять. …

Да есть ли такой Христианский народ, который способен воспринимать, на благо себе, и самостоятельность, и свободу, когда среди каждого из них живет змея подколодная, зорко высматривающая удобный момент, чтобы выпустить свое ядовитое жало и первые же шаги самостоятельной, не огражденной и незащищенной жизни народной использовать для своих собственных, народу-хозяину гибельных, целей. …

Несчастные русские люди! Как, видно, вас исковеркали, „партийные пути» вашей жизни, раз вы можете испытывать самодовольство при воспоминании о таких Ваших детских игроделках, но поводу которых хочется плакать. …

Третий эпизод касается воспоминаний одного молодого немца, с которым я сблизился здесь в Германии искренней дружбой и которому предсказываю почетное место в будущей истории его Родины, ибо, среди современных немцев, он выявляется как исключительно чистый и честный, одаренный умственно и духовно, человек, и горячо любящий свою родину так, как любили ее Немцы XIX столетия.

Мой друг провел два года к русском плену; успел за это время очень основательно изучить русский язык, так что говорит на нем совершенно свободно, и полюбил наше отечество со всем жаром молодого энтузиаста, бывшего уделом не нынешних Немцев, но давнишних коих располагающий к себе благородный характер доброго старого времени такт, часто находил себе, отклик в сердцах наших соотечественников половины прошлого Столетия, любивших подолгу заживаться в Германии и с ней связывавшихся взаимными узами сочувствия уважения и дружбы.

В настоящее время, мой друг смотрит на Россию, как и я; да и вообще, в большинстве наших воззрений убеждений и идеалов — мы почти во всем с ним сходимся.

Но раньше он представлял себе наше отечество в совершенно другом освещении.

Во время войны, как военнопленный, он был прикомандирован в помощь к одному, нашему лесничему, в Донской Области, и там то он и выучился прекрасно говорить и писать по-русски.  Он не ограничился этим, достаточным для иностранца, „подвигом», но еще изучил основательно Русскую Историю и Литературу: он перечитал всех наших классиков и перечитал их тоже, как немец умеет это делать, „с чувством, толком и расстановкой». Таким образом в настоящее время он действительно может сказать, что, для иностранца, знает хорошо России, особенно если взять во внимание еще и то, что он и практически хорошо узнал Россию, постоянно сталкиваясь со всевозможным людом и, из желания удовлетворить свою любознательность, часто и вызывая такого рода житейские встречи, очень полезные для проникновения во внутреннюю жизнь народа.

С лесничим мой приятель тесно подружился и пользовался разговорами с ним для пополнения своего изучения России. Но рассказы его были односторонни и тенденциозны. Он, как и полагалось у нас, увы, среди этого сорта людей, являл яркий тень русского либерала-интеллигента.

Радушный, любезный, отзывчивый, участливый к беде ближнего, преисполненный патриотических чувств в отношении той воображаемой им, но не настоящей, „демократической» России, которой поклонялся, он мог бы быть назван хорошим сыном своей Родины, если б не был искалечен русской интеллигентской средой, если б не был беспочвенным фантазером, вкривь и вкось судившим о вещах, которых не знал и не понимал; если б на всю русскую жизнь не смотрел сквозь кадетско-жидовские очки; если б не видел расцвета будущей России оттуда, откуда, вместо, расцвета», должны были придти Милюковы Тучковы-Керенские — „Бабушки» — Ленины — Троцкие….

Человек он был старый — перешел за шестьдесят лет.

Он старался внушить молодому иностранцу, вначале совершенно незнакомому с русской жизнью, что в этой жизни все хорошее, будто бы, дается русской общественностью, которой, мол, ставить преграды и препоны „злое» Самодержавие своим яко бы вредным воздействием на всю Историю России.

Однако, Немец оказался, смышленым человеком, не принимавшим на веру всего, что ему говорилось, и стремившимся проверить рассказы собственными наблюдениями. Из книг по Русской истории он выводил заключения, обратные тому, что повествовал лесничий: эти книги приводили, часто помимо собственного желания их авторов, к выводу, что вся Россия, всем величием своим, всем богатством духовным и умственным, всем блестящим расцветом своей Литературы и своей Науки — обязана всецело Русским Царям, а никак не немощной, бездарной и беспочвенной своей общественности.

Ознакомившись с нашей Литературой, „пленник» наиболее увлекся, кроме Толстого и Тургенева, тремя нашими писателями — Достоевским, Лесковым и Алексеем Толстым, как раз говорившими совсем не то, о чем разглагольствовал либеральный лесничий. Немец еще более подробно и, так сказать, специально стал исследовать этот, крайне заинтересовавший его вопрос, и опять таки пришел к еще более прочному убеждению. Он убедился, что все благое, действенное, в долготу веков, на пользу государства и народа совершенное, все, двигавшее эволюционное развитие страны, всегда и во всё эпохи совершалось Русскими Царями; в то время как русская общественность, как только предоставлялась себе самой, топталась растерянно на месте, ничего не умея создать и при каждой попытке к творчеству создавая неурядицы, а в худшем случае — и потрясения государства.

По этому поводу между Русским и Немцем происходили частые и горячие споры. Как истый кадет, лесничий старался держаться в вылощено корректных рамках стерилизованной государственности и снисходительно соглашался допустить сохранение Монархического Строя в России, но никак не иначе, как по „Английскому образцу».

Это заключение совершенно исчерпывает характеристику убогой мысли, владевшей умами всей нашей либеральной интеллигенции, которой достойным представителем оказывался приятель моего приятеля. В данном случае я отбояриваюсь от применения французской поговорки, говорящей, что „Les amis de nos amis-sont nos anis».

Так то, судари мои, доморощенные Питты, Биконсфильды и Гладстоны — вы желали утверждения в России английского государственного строя, русскому народу совершенно несвойственного. Но по причинам этой самой не свойственности, вы такого строя получить не могли и не получили. Вместо Самодержавия, которое вы со слепою, бессмысленной злобой разрушали, вы получили вновь Пугачевщину и Разинщину, Ленина и Троцкого. Они превратили Россию в лес виселиц, на которых вас же стали вешать, беспочвенных, бессовестных, бессмысленных мечтателей, уготовивших горе и крушение своей Родины. …

Между прочим, лесничий рассказывал, как, будучи студентом Петровско — Разумовской Академии, и он, и его товарищи, при выпуске, давали себе слово, что никогда „позорное имя Царя» не будет произнесено их устами, и что каждый из них обязывался, по мере возможности (вероятно, и по мере безопасности), посвятить свою жизнь на борьбу с Самодержавием.

С такими то настроениями эти студенты, „молодые силы» России ее „надежда», разбрелись по градам, весям и лесам нашей много-пространной Родины и… почти все немедленно поступили на сытную Царскую Службу.

Когда, в его глуши, получилось известие о государственном перевороте 27 Февраля 1917 года, дурак-лесничий совершенно обезумел от радости и восторга. Он носился по своей усадьбе — предоставленной ему в широкое, свободное пользование Царским Правительством — с только что полученной газетой в руках, целовал на ней изображения Чернова, Керенского и „Бабушки», кричал „ура» направо и налево, поздравлял и обнимал всех встречных и поперечных. К вечеру он закупил массу вина, закусок, шампанского; устроил целый пир, на котором провозглашал восторженные тосты.

Обращаясь к своему „пленнику», он ораторствовал: „Наконец то мы дождались нашего Светлого Воскресениия! Пал ненавистный „Царизм», пало Самодержавие, мешавшее России развернуться во всю свою ширь и мощь. … Теперь Вы увидите, что сделают русские общественные силы, русский великий народ. Для Вас, для Германии, это известие о нашем освобождении должно прозвучать как смертный приговор. … При Царизме, мы, разумеется, не могли вас победить, так как сам же Царь изменял народу и препятствовал нашим победам. Притом же, и солдаты за Царя не шли так охотно в бой, как теперь пойдут. … Но теперь… мы в два месяца вас разнесем в клочки! Вы увидите, что такое свободный русский народ. … Вы увидите. … За свободу!….. Ура-ааа!»…

Не долго длилось торжество ярого поклонника нового строя. …

Вскоре пришла в ту местность партия „товарищей» — солдат, представителей той армии, которая, по мнению старого простофили, должна была в два месяца разнести в пух и прах Германию…. Но „чудо-рысаки» предпочитали без оглядки бежать, оставляя на произвол судьбы все, что не способствовало быстроте их бега, от одного, вида стройных германских полков, и только в далеком, безопасном тылу вспоминали они о своем воинском звании и тогда начинали „мужественно» сражаться… против своих малочисленных офицеров, уцелевших от трехлетних боев, и против беззащитных граждан собственного своего отечества. Ибо каждому лестно было пограбить „Россию-Матушку», благо не было больше для нее охраны в лице Защитника и Покровителя, Русского Царя.

Придя в ту местность, где обитал наш лесничий, они немедленно приступили к приемам „социализации», о которой так красно рассказывал им товарищ Керенский, но встретили отпор со стороны возмущенного, честного либерала, начинавшего чувствовать, как почва ускользает из под его политических идеалов и его мнимого знания и понимания своего народа. Сообразить вполне ясно, что почвы под этими идеалами никогда и не было, он не успел, ибо солдаты, возмущенные его „дерзким» вмешательством, немедленно повесили его, как „Царского чиновника», на одном из деревьев его собственного участка, которым он управлял, по Цареву Указу, только до того времени, пока Всероссийский Самодержавный Строй стоял на охране и страже порядка на Руси.

Это ли не насмешка судьбы! Со студенческой скамьи пламенеть любовью к России без Царя; клясться на „рыбьем хвосте» всю жизнь питать ненависть к Царскому Имени; всю жизнь прослужить на Царской службе… и так незадачливо погибнуть за службу именно Царю, Которому, предательской и дряблою мыслью, изменял ежечасно, но от которого исправно получал все средства к существованию.

Так кончилась, смешно, плачевно, жалко, презренно… но немного и трогательно, жизнь типичного русского либерала-интеллигента. …

Знаменательный финал. Так же кончается, безвозвратно, ибо в будущей России ей места не будет, вся наша „либеральная интеллигенция»….

Свалился гордый, могучий дуб, которому она же безумно, в течение долгих лет, подтачивала корни — и взвыла она от ужаса, слишком поздно уразумев, что обречена на гибель без этого Дуба, охранявшего ее от непогоды и бури и… ее же, глупую и бесталанную, питавшего своими желудями. …

Приведенные мною три примера дают картину того оппозиционного, недоброжелательного, злобного, недоверчивого настроения, которое наносным ядом было привито в широкую русскую общественную среду и являлось для трех Русских Самодержцев (Александра II, Александра III и Николая II) препятствием в Их осуществлены преемственного Державного Служения Родине.   С каждым последующим из этих трех Царствований, успехи такого „немого сопротивления» разрастались. Наконец, интеллигентская, отравленная среда прорвала границы, отделявшие ее от низших, невежественных и некультурных слоев народа и свое настроение злила ядом безверия, безначалия, и развала в эту низшую среду и тогда… завершилось так называемое „русское освободительное движение» — Россия скатилась в бездну. …

Европейское общественное мнение дает другое, чем я, объяснение российской катастрофе. Оно считает русский самодержавный строй виновником развития народного неудовольствия и неудовлетворения, точно так же, как в дореволюционной Франции, в мудром, благожелательном, умеренно-либеральном правлении Людовика XVI, хотят видеть причину революционной бури, превратившей в обломки могущество Франции и расшатавшей твердыню всех остальных Европейских тронов, кроме Русского, того времени.

Но может ли нам быть указом европейское общественное мнение.

Европа так мало знает Россию, а что и знает то по еврейской подсказки, следовательно в пристрастном и тенденциозном, а не то и лживом освещении. Виновники всех бедствий не станут же указывать на самих себя. …

Русское Самодержавие подвергалось открытым нападениям, тайным козням и подпольным подкопам исключительно потому, что оно было единственным, но могучим, несокрушимым оплотом, ограждавшим нашу Страну и наш народ от масонско — иудейского владычества. Таким образом моя, диаметрально противоположная общепринятой, исходная точка зрения совершенно переиначивает смысл и значение событий, составивших цикл „освободительного движения» цикл, приведший, к „разбитому корыту», как в „Сказка о Рыбаке и Рыбке».

Еврейское засилье не могло достигнуть полного своего торжества в России, пока Царь защищал от него Свой народ. Но оно же в самой среди народа сумело зайти себе самоубийственную для этого глупого народа поддержку. Оно сумело разъединить и ослабить самые основные твердыни Русской Державы, даже Церковь, которая являлась главной целью иудейского нападения, заветной, центральной целью. Ради нее, испокон веков, упорно и неутомимо, шаг за шагом, отвоевывались у Христианского Мира сначала передовые пункты, а затем и одна позиция за другою, чтобы, трудами сменяющихся, но одинаково страстных и непримиримых в своей ненависти, поколений, сломить наконец сопротивление в борьбе расшатанного духа, развращенного ума и погрязшей в материальных вожделениях плоти человеческой.

Когда я полагаю евреев не только виновниками ныне совершившегося нашего государственного и бытового крушения, но и творцами всей подготовительной разрушительной работы, завершившейся таким полным торжеством проклятого племени, вряд ли со мною теперь многие станут спорить: почти у всех раскрылись глава на действительную жизнь; почти для всех развелся туман иудейской софистики, кастрировавшей здравый смысл и разум целого ряда поколений.

Однако, не вполне можно поручиться за то, что даже и теперь такое ясное положение стало ясным для всех.   Найдутся, наверное, еще много таких Россиян, которые и теперь даже не захотят согласиться с очевидностью и станут упорно и упрямо отстаивать невинность еврейского племени.

Для таких то Россиян мне кстати будет заручиться авторитетом, который таковым считается даже в самых завзятых либеральных кругах, и вспомнить слова великой Екатерины, часто говорившей, что, в затруднительный моментах своей политической жизни, она обыкновенно искала указаний в мыслях и действиях Петра Великого, и в результате принимала те решения, которые могли соответствовать взглядам и суждениям ее знаменитого Предшественника. Я сделаю тоже самое: обращусь к гениальному Царю, досконально знавшему свой собственный народ, а кроме того умевшему во всех явлениях жизни чутко подмечать их реальный, практически смысл.   И вот что говорить Петр Великий о евреях:

„Я хочу видеть у себя лучше магометанской или языческой веры, нежели жидов; они плуты и обманщики. Я искореняю зло, а не распложаю. Не будет для них в России ни жилища, ни торговли, сколько о сем ни стараются и как ближних ко мне ни подкупают». (Рассказы и Анекдоты про Петра Великого» — „Русский Архив 1884 г. стр. 361.)

И преемники Петра не изменяли этой точке зрения и ее держались неуклонно, сообразуясь, разумеется, с обстоятельствами и эпохами. Умел Дом Романовых быть защитником народа Своего, и вот почему вся Династия наша была предметом такой яростной еврейской ненависти….

Я, как Русский, являюсь убежденным полонником идеи Русского Самодержавия, но не закрываю глаз перед действительностью и знаю, что совершенства на земле не бывает. А потому сознаю, что и при Самодержавном Строе много неправды творилось в России, много непорядков и внутренних недугов омрачало ее жизнь, много злых, несправедливых людей совершало беззакония и чинило обиды, по отношению к ближним своим. Много было также и людей, облеченных властью, которые для личных своих интересов жертвовали интересами и пользой государства. На всех ступенях общественной лестницы, много было в России нечестных людей, лгавших, кравших, обманывавших, неправедно наживавшихся, пользовавшихся своей силой для угнетения слабых… Но я сознаю, и уверен, а жизнь последних лет дала тому повсюду веские подтверждения, что без Царя, без Самодержавия, все эти отрицательные стороны русской жизни усугубляются по крайней мере в сто раз. Причина этому заключается в том, во первых, что русский народ, по существу, нечестный, недобросовестный, ленивый, инертный народ, склонный в личных интересах отмежевываться от интересов общественных и государственных. Против народной нечестности уже давно стало бессильно бороться слишком слабое и сентиментальное законодательство, которое против этой язвы должно стать Драконовским и беспощадно карать, сверху до низу, всю дрянь народную, все отбросы, препятствующее великому народу восстать во весь свой рост. Что касается второй причины, то она кроется в изобилии расплодившихся в России иудеев: от этих опаснейших паразитов страна должна быть очищена!

И все же, при этих коренных недостатках народа, народ этот, в потенциальности своей, хранить залоги великого будущего, но при непременном условии своего эволюционного развития под эгидой национального, родного Самодержавия.

Совершенство и красота Идеи, на грешной земле нашей, никогда в своей полной чистоте осуществиться не может, уже прежде всего потому, что

‘Si grands que soient les rois, ils sont ce que nous sommes ‘

‘IIs peuvent se tromper tout comme les autres homes…’

Но какие бы несовершенства не представлял тот строй, который создал и выковал Русскую Империю, при сравнении со всеми другими режимами, испробованными несчастной Россией с момента временного падения Самодержавия, от Милюкова и Гучкова с жидами — парламентаристами, до свирепых жидов- сатанистов, прежний наш Царский Строй представляется благодатным залогом счастья и благоденствия России.

Чтобы дать понятие о том, что такое есть идейное Русское Самодержавие за редким исключением в большой мере и осуществлявшееся в действительности, я дам два примера, но раньше сделаю оговорку в объяснение моей идеологии, почему принцип Русского Самодержавия выставлен отдельно, как бы обособленно от общего монархического принципа. В мой кругозор входит, разумеется, целиком идея „Просвещенного Абсолютизма»; главная основа, конечно, лежит в Таинстве Божьего Помазанничества. Но, вместе с тем, в каждом народе необходимо связываются с носителями верховной Власти свои особые традиции, часто неуловимый черточки быта, вкоренившиеся привычки, предрассудки, суеверия мелочи формы и этикета, одним словом все то, что делает Власть национальной. Вот почему, я, монархист вообще, напираю в отношении России именно на русское Самодержавие, как на понятие специфически наше русское, национальное.

Перехожу к моим примерам.

На этих днях(в 1июле 1920 года), мне пришлось прочитать в газете „Dа11у News» отчет об одном судебном заседании, происходившем в Лондоне.

Одна дама и ее муж подали в суд жалобу на одного молодого человека, которого обвиняли в том, что он послужил причиной самоубийства сестры этой дамы. Как полагалось по закону, ввиду отсутствия улик, этот молодой человек был вызван в суд только в качестве свидетеля.

На суде выяснились вопиющие подробности.

Познакомившись с молодой, очень хорошенькой девушкой, воспитанной и нравственной, из очень порядочной семьи, но сиротой, жившей самостоятельно. и служившей в какой то конторе, свидетель стал за ней ухаживать и очень ей понравился. Как то, засидевшись у нее в комнате, смягчив ее сопротивление торжественным обещаниём жениться на ней через несколько месяцев и использовав ее увлечение, свидетель вступил с нею в связь. — Через короткий промежуток времени, под предлогом каких то служебных дел, он выехал из города, а несчастная его жертва заметила, что заболела какой то, ей непонятной, болезнью.

После долгих нравственных мук, скрываясь от замужней сестры, с которой до той поры жила душа в душу, переборов стыд и нерешительность, бедная девушка решилась |отправиться к врачу, от которого услышала страшную правду: |она была больна сифилисом.

Девушка отравилась, оставив письмо своей сестре, в котором рассказала все, с ней происшедшее,. и молила не поминать ее лихом. Кончалось письмо так: „Я не боюсь. явиться на Суд Божий: я чувствую, что здесь, на земле, я |искупила уже все свои грехи своими несказанными страданиями. Но жить теперь, обесчещенной, с разбитой жизнью, идя впереди только горе и страдание, я не могу… рассказать тебе о всем своем несчастии могу только потому, что ухожу от жизни. К Тебе, в твой милый дом, я бы никогда уже не вернулась такой, какой стала. …»

В газете было приведено все письмо, написанное удивительно трогательно, так что сердце переворачивается от жалости, когда его читаешь. На суде все, включая и судью, плакали при его прочтении.

Были прочитаны и письма свидетеля к покойной (писанные на пишущей машинке и без подписи), в которых он подтверждал свое обещание на ней жениться.

Вина негодяя была неопровержимо доказана; в ней не сомневался и судья. … Но сам виновник нагло отрицал все факты, начиная со знакомства своего с покойной.

Тогда судья, запинаясь, глубоко возмущенный пред лицезрением необыкновенной подлости, объявил свидетеля свободным, ибо, по формальным условиям „буквы», закон не допускал его привлечения к ответственности.

Муж сестры замученной девушки вскочил со своего места и воскликнул:

„Раз английские законы бессильны покарать такую подлость, такое преступление — то нам не нужно никаких законов! Предупреждаю Вас, Господин Судья, что, выйдя отсюда, я немедленно убью этого мерзавца, как бешеную собаку. …»

«Вы это сделаете, то будете отвечать за Ваше преступление по всей строгости законов. Предоставьте его собственной совести заботу о его каре».

Что это? Торжество права? Нить, торжество мертвой буквы.

Это то, что старые Римляне определяли такой антитезой: „Summum jus summa injuria.»

И никакого корректива нет в высококультурном государстве против такого нарушения здравого смысла.

Никакого корректива нет потому, что законодательство не сумело и не может всюду предусмотреть несовершенство человеческого ума, составляющего законы. …

Против такого безвыходного положения вопиющей несправедливости, в России, в Царском Самодержавии, всегда находился, Для крайних случаев, спасительный корректив, которого образец вспоминается мне из царствования Императора Николая Павловича.

В тридцатых годах прошлого века, один молодой, очень богатый гвардейский офицер влюбился в одну девушку, иностранку, скромную, отлично воспитанную, но не принадлежавшую к общественному кругу влюбленного воина. На все настояния молодого человека, девушка отвечала, что, хотя и любить его, но без законного брака ему принадлежать не будет.

„Жениху» не хотелось отказаться от своего увлечения; но не хотелось и связывать себя неравным браком; поэтому он решил обмануть неопытную, одинокую в России, девушку, совершенно незнакомую с обычаями страны и тем менее с обрядами Православной Церкви.

Он сговорился с несколькими приятелями и вместе с ними повез свою „невесту» в церковь на обыкновенный молебен, который заказал по этому случаю, под видом венчания.

Отстояв молебен, „молодую» поздравили с мнимым бракосочетанием и отвезли на квартиру ее мнимого мужа, где их ожидало пышное празднество.

Вскоре после того, этот офицер вышел в отставку и, вместе со своей, не подозревавшей обмана, подругой, уехал жить в своих обширных поместьях.

Шли годы. Рождались дети. Обманщик все более и более привязывался к той, которая оказалась для него ценным другом, любящей женой, образцовой матерью его детей. Вспоминая о совершенном им преступлении, он морщился и отгонял от себя докучливую мысль, но постоянно терзался и каялся, и решил непременно все исправить, женившись на самом деле и узаконив детей. Но никогда не решался он сознаться в своем обмане той, которую безумно любил, откладывая со дня на день и с года в год тягостное объяснение с жертвой своего эгоизма и тщеславия, пока не скончался скоропостижно, оставив совершенно необеспеченными незаконную сожительницу и кучу незаконных детей.

Только в этот ужасный час страшная правда раскрылась перед несчастной женщиной. Из знатной барыни она превращалась в нищую, бездомную, отверженную от всех, женщину1. Дети ее, изысканно воспитанные в условиях довольства и роскоши, обрекались на жизнь невыразимо мучительную. .., Было с чего с ума сойти. …

Родственники покойного, наследовавшие по закону крупное состоите, стали вводиться в права владения и выгнали вон ее и детей ее из родного гнезда. …

Она поехала в Петербургу стала хлопотать. ,.. Но все было безрезультатно и безнадежно: закон точно и определенно давал суровый, безжалостный отпор всем ее просьбам и исканиям. Многие жалели ее, но ничего в ее пользу сделать не могли: „dura lex, sed lex!»

Выходило точь в точь так же, как было в недавнем* Лондонском случае: „Summum jus summa injuria.»

Итак, невинная жертва чужого обмана, чужого эгоизма, чужого преступления, должна была страдать; и с нею вместе должны были страдать неисходную муку и ее невинные дети. …

Так должно бы было быть в другой стране, но… не в России, не в „варварской, деспотической России, стране кнута и произвола», как с давних пор „просвещенные Европейцы» научились величать нашу великую Родину.

Бог надоумил несчастную подать прошение на Высочайшее Имя. В этом прошении — исповеди она излила всю скорбь своей души и всю муку своего отчаяния.

Прошение было подано Государю Министром Двора, Графом Адлербергом. Прочитав его, Государь казался взволнованным и глубоко задумался. Через некоторое время, подняв глаза на графа, Он улыбнулся и тихо спросил:

„Как Ты думаешь, граф, что тут можно сделать?»

„Увы, Ваше Величество» — отвечал Адлерберг: мне кажется, что сделать ничего нельзя. Закон — бессилен помочь несчастной. …»

„Плохо же Ты понимаешь значение Самодержавия!».— воскликнул Император: „смотри!»

И Государь тут же положил на прошении Свою резолюцию:

„Вменить молебен в бракосочетание. Николай.»

Само собой» разумеется, что Император в данном случай имел в виду не вмешательство в суть Таинства брака, но сопряженные с браком гражданские права.

Мертвый Закон был посрамлен; но живая Правда восторжествовала. Просительница в тот же день из бесправной, обездоленной жертвы чужого преступления превратилась в законную вдову, законную мать, законную наследницу состояния того, кого всю жизнь считала своим мужем.

Пора возвращаться к, французско-русским революционным параллелям! Если читатель и ворчит на меня за то, что я некоторым образом злоупотребляю его терпением и вниманием, заставляя перескакивать с предмета на предмет, все время отходя от прямого пути, то имею я за себя и оправдание, и объяснение.

Прямой путь — хорош в том смысли, что надо впереди всегда иметь в виду поставленную себе цель, которая, как путеводный огонь, будет руководить мыслями и чувствами. Но этот путь был бы несравненно менее богат впечатлениями и встречами, если по нем идти, ни направо, ни налево не присматриваясь, и не оглядываясь иногда и назад, на этапы уже пройденной дороги.

С большой, прямой дороги, в общем нашем пути, мы с читателем не сворачиваем. … Но как же не остановиться и не посмотреть, если представится красивый пейзаж, или если где-нибудь в стороне, но вблизи, на какой-нибудь лужайке, или в леске, покажется красивый, благоухающий цветок, или могучее дерево высоко к небу несет свои ветви и приглашает отдохнуть под тенистой прохладой своего зеленого свода, или еще что-нибудь другое привлечет внимание путников и очарует красотой своего природного совершенства — как же пройти мимо, не остановиться, не сделать несколько сот лишних шагов в сторону, чтобы ближе подойти. … Точно так же и какое-нибудь уродство растительного мира, какае-нибудь зияющая бездна, продукт размывающей силы вод или землетрясений, или какое-нибудь чудовищное насекомое, или диковинная гадина, уползающая при- нашем приближении — все это не может наблюдательного и любознательная прохожего не задержать на его пути и, пожалуй, опять таки заставить отойти в сторону, чтобы раз смотреть ближе. …

Мало по малу, разговаривая, перекидываясь словами и мыслями, мы с читателем, за время нашего путешествия, увеличиваем наш багаж и собираем такой богатый материал фактов и восприятий, что дальнейшее наше шествие может уже вызвать тревогу.

Сбегутся нам навстречу Ленины, Троцкие, Керенские, „Бабушки», Винаверы, Гучковы, Милюковы и Савинковы и начнут кричать — „гевалт»! Идут несомненные „контр- революционеры», замышляющие заговор против „Завоеваний Революции». Бросятся жаловаться к жидовским и ожидовелым правительствам разных сильных стран, прося помощи и защиты.

Все эти господа хорошо свое дело знают и, пожалуй, не понапрасну, для своей безопасности, поднимают тревогу.

Собственно говоря, мы с Вами, читатель, никакой вооруженной контр-революции не затеваем, неправда ли? Мы только, идучи рядышком, понабрали кое какой материал, какой встречался по дороге.   Никакого взрывчатого вещества мы не несем, нет при нас никакой адской машины, которой мог бы опасаться ближайший еврейский банк. ,.. В этом отношении все благополучно, и как были мы с Вами мирными гражданами, покорно несущими иго своих обрезанных повелителей, так таковыми и остались. …

Что же такого, что кое какой материал понабрали? Ведь, он весь самого невинного свойства: все равные факты, воспоминания, протоколы, дела и делишки житейские, густо, правда, залитые невинною кровью, но… ведь не мы эту кровь проливали — так отчего же против нас „гевалт» кричат?

Кроме этих материалов, у нас как есть никакого вооружения нет, да нет и денег, чтобы купить. себе каких-нибудь вооруженных китайцев или латышей. — Вся сила у них — у иудеев: об чем же они тревожатся, когда по одному мановению руки любого иудейского банкира на нас устремятся десятки палачей, готовых с нами расправиться?

Беда то в том заключается для всех нынешних мировых завоевателей, что весь наш материал состоит из одной Правды, которой боятся они, как Креста Господнего, зная хорошо, что такой материал, рано или поздно, будет для них убийственным.

И не поздно ли „гевалт» кричать? Помогут ли те покорные и подвластный правительства, которые еще управляют Францией, Англией, Италией, частью Германии, Австрией и т. д., но уже, слава Богу, не Венгрией, слава Богу, уже не Баварией?

Прошло то время, что еще было год тому назад, когда одиноко звучали голоса „Призыва» и „Луча Света». В Венгрии сломлена еврейская власть. В Австрии, как бурлит в закупоренном котле невыносимое давление паров, вот-вот готовится взрыв. … В Германии гуляет по городам, по фабрикам и заводам, переносится из деревни в деревню знаменательная книга — „Die Geheimnisse der Weisen von Sion», и рабочие по поводу этой книги собирают экстренный совещания и выносят постановления о пересмотре всех своих социалистических программ.

В Швейцарии, в Лозанне, Женеве и Берне — читаются лекции о еврейском засилии. Тоже в Италии; тоже даже, во Франции и Англии. …

Кажется, есть надежда, что Господь Бог смилуется над Христианским Миром… что легендарный, символический иудейский змей не соединить с хвостом своей пасти, не замкнет рокового круга. …(*)

—————————————————————————

(*) Так и будет. Не достигнет окончательного торжества своего символический Змей. Однако, иудеи до сих пор еще преисполнены уверенности, что им удалось перебороть все препятствия, и что многовековая, настойчивая, подпольная работа им даровала это окончательное торжество. Иначе, как этой уверенностью, нельзя объяснить себе смелых, и дерзких, открытых еврейских выступлений; евреи, очевидно, больше не боятся своих жертв и не считают нужным скрывать свои замыслы, как это было еще так недавно, когда они с остервенением, с пеной у рта, отрицали полную очевидность ритуального убийства Андрюши Ющинского.

На такие мысли находят нас любые эпизоды нашей современности.    Так например, очень недавно, во французской газете, Le Journal’ от 14-го Сентября 1920 года, были описаны празднества в итальянском городе Фиуме, по случаю годовщины его самостоятельности

—————————————————————————

 

Как Сизяф, непрестанно начинающий снова свою вечную работу, как только она прерывается, дойдя до последнего момента предвкушения несбыточного торжества, так и Вечный Жид снова увидит обломки своего диавольского сооружения….

В 1906-м году в России начала свою нескончаемую болтовню Государственная Дума. В 1789 году во Франции открылись Генеральные Штаты.

В смысле производительности творчества, имеющего целью внести в жизнь государства новые условия оздоровления, укрепления государственного организма, усовершенствования, увеличения благосостояния, довольства страны — оба эти парламента ничего не сделали. Они тайными руководителями пред- назначены были для другого дела, Как говорит Некрасов о некоем швейном заведении» что

„… Не очень много шили там,

„И не в шитье была там сила. …»

Так точно и в этих „заведениях» не о благе народа радели и не к его благу стремились: тут также в другом была сила. Сила была в расшатывании государственных устоев, в сеянии неудовольствия во всех слоях населения, в затруднениях и препятствиях, чинимых различным органам государственного управления при выполнении ими своих задач.

Таким путем и такими средствами расстройство государства шло быстрыми и верными шагами вперед.

Я думаю, что не рисковал бы нисколько своим состоянием какой-нибудь шутник, назначая крупную денежную премию тому, кто указал бы хотя на одно действительно полезное, производительное, крупное мероприятие, которое в России, за годы болтовни членов Государственной Думы, было бы обязано выполнением одному из составов этой Думы. |Ни такого мероприятия, ни такого начинания — не было. Государственная Дума может похвастаться только двумя деяниями, свершенными ею с большим эффектом, чем пользой для Родины. — Деяния эти были — война с Германией и устройство Петербургских беспорядков 1917 года, приведших нас к революции; да и то — для второго дела пришлось обратиться за

—————————————————————————

Как известно, пошел уже второй год, как этот город захвачен писателем Габриэль д ‘Аннунцио, масоном и евреем, провозгласившим себя верховным правителем всей спорной области. По случаю „юбилея», Д’ Аннунцио впервые утвердил новый „государственный флаг «своей» области, который и развевался на всех улицах в день праздника.   На этом флаге — изображен как раз еврейский символический Змей, пастью ловящий хвост свой…

—————————————————————————

 

 

помощью и „высоким покровительством» к английскому послу…

Совершенно одинакова была роль Генеральных Штатов во Франции.

Царствование Короля Людовика XVI было производительным, деятельным, полным разумных и благотворных начинаний.   Таким же было царствование Императора Николая II.

И на Французском Престоле, и на Престоле Царей Все российских, в критические моменты историй обеих стран, управляли Своими народами Монархи, одаренные высокими душевными и нравственными качествами, отличавшиеся горячей отзывчивостью к людям, постоянными стремлениями самоотверженно служить родине и… крайней доверчивостью, верой в искренность, добро и правду человеческих стимулов и побуждений.

В прошлом 1919-м году в Германии вышла замечательно интересная и умная брошюра под заглавием — „Die Monarchen und die Philosophen». Переведенная на русский язык, она напечатана в 4-м выпуске „Луча Света».

Тот, кто прочел эту небольшую брошюру, согласится, наверное, с ее автором, что при тех отличительных свойствах, который мы отметили в характерах Короля Людовика XVI и нашего Государя Императора, эти Государи, несмотря на все высокие качества ума, души и сердца, несмотря на самоотверженные труды на благо и преуспеяние Своих народов, были если не обречены, то во всяком случае всегда находились в опасности от того, что и произошло в обоих случаях, т. е. увидеть свои труды неоцененными, свою преданность народу — причиной крушения Своих Престолов, и увидеть самые народы превратившимися в злобную и дикую чернь, т. е. в того бессмысленного, лютого зверя, которого смирить можно только силой, и то — только уже после того, как он растерзает и Монарха, открыто возлюбившего Свой народ, и филантропов, своего Монарха к этой любви склонявших.

Выше, в другой главе, я высказал свое мнение относительно того, когда и где Монарх может и должен проявлять все тепло и весь свет своей любви к народу — в своей опочивальне, пред отходом ко сну, в жаркой молитве пред Святою Иконой.

В остальное время Монарх не любит, но властвует, выполняя самое трудное подвижничество, какое можно вообразить на совести человеческой, и в полной мере доступное только Божьему Помазаннику.

Травля Короля! Травля Королевы!

Таков был приказ,» данный масонству XVIII Века в его подготовлениях к крупнейшей победе, одержанной им ценою крови, страданий, разорения и падения Франции.

Пусть не думают ловить меня на слове по поводу того, что я называю падением Франции канун ее Наполеоновской | Эпопеи, ее сказочного, триумфального шествия по Европе, которым великая Франция,, Le beau Royaume de France et de Navarre», довершила и докончила былое величие своей славной. Истории.

Это была ее лебединая песня, после которой уже ничего не оставалось, как только воспоминания, вначале живучие и поддерживавшие проблески жизни в судорожно бившейся агонии, а затем и вовсе заглохшие. … Оставались еще наружный блеск, сосредоточение в ее столице иудейских капиталов, между прочим и у Франции награбленных. И шло, сначала медленное, затем ускорившееся, движение по наклонной плоскости, пока выродившаяся страна не докатилась до своей „Grrrande Victoirrrre», которой стыдилась бы старая Франция.

Память этой старой Франция не оскорблю незаслуженным оскорблением, называя ее сынами тех маленьких „победителей», которые занимаются „уринированием» памятников своих великих „побежденных».

Эти французы-вырожденцы не имеют ничего общего с великим французским „Прошлым».

Приблизительно за одинаковый период времени, около двадцати лет, удалось уничтожить популярность Имени Людовика XVI, как и нашего Государя, и пошатнуть в обоих народах любовь и доверие к своим естественным и прирожденным защитникам и покровителям.

Приемы были те же — клевета, ложь, обман и шантаж, ибо та же была чистая, безупречная жизнь в обеих Семьях, то же высокое духовное совершенство в обеих Личностях.

Неужели нельзя было в России, хотя бы для отвода глаз, придумать какие-нибудь Новые приемы, а не повторять старых?

Очевидно, ученая кадетская партия, которой многие вожаки специализировались как раз на Истории, так прониклась изучением подстрочников, что не решалась проявлять особую инициативу, предпочитая „танцевать от печки», что и составляет одну из отличительных слабостей русской интеллигенции.

И французам не хватило, для успеха, такого сильного оружия, как клевета: понадобились и подлоги, и шантаж, как и у нас. …

И во Франции главный удар быль направлен на Королеву, а не на Короля, которого довольствовались дискредитировать во всех его действиях и выставлять как жертву своей ненормальной семейной жизни, яко бы несчастливо сложившейся, и своего подчинения влиянию Королевы, яко бы приносившей много вреда стране.

Совсем так же было и у нас. И как у нас же, у Короля была чистая, счастливая, радостная и полная высокого нравственного удовлетворения, семейная жизнь, которую только скрашивал особой прелестью веселый, жизнерадостный характер Королевы, грешившей сначала, но молодости лет, беззаботностью, игривостью ума и полнейшим незнанием жизни. Увы, какими горючими слезами пришлось смыть несчастнейшей из женщин эти радостный краски юности; какими сверхчеловеческими муками пришлось искупить все невольные, такие невинные, ошибки чистой и благородной души, не знавшей злобы людской и не подозревавшей ее длинного, смертельного жала.

И какая выросла в Истории фигура оскорбленной, замученной, и как сама Добродетель невинной, Королевы, понесшей к Престолу Всевышнего отчет в Своих незаслуженных и нестерпимых муках Матери, Жены, Женщины и Монархини.

Как во Франции многие писатели, общественные деятели и масонские, еврейские и английские агенты подготовляли общественное мнение, так такие же агенты работали и в России, особенно активно развив свою деятельность в царствование Императора Николая Александровича, как то было и в царствование Людовика XVI.

И оба царствования были так несчастливы!

Обоим Монархам ничего не удавалось. Все, что ни предпринималось, — все шло во вред и самому Монарху, и интересам Династии, и самому принципу Монархии.

Чувствовалось, в обоих случаях, как будто бы какой то злой волшебник зорко следить за каждым поступком и действием Государя и спешить остановить их, как только почует от них какое-нибудь благо благому делу, или превратно изменить направление благого воздействия.

И мы знаем, что действительно был такой злой волшебник.

И знаем, кто он был — все тот же человек в ветхостаринном лапсердаке, с вековечной ветхозаветной ненавистью и с неизменной, национальною подлостью.

В России, кроме высших агентов, готовивших нашу Страну на заклание, пришло на помощь врагам Родины и само русское общество, по крайней мере в большой и влиятельной своей части.

Русская интеллигенция, беспочвенная, бездарная и неумная, слащаво-сентиментальная и вместе с тем ядовито-злобная, а кстати и насквозь бесчестная, беспомощная в каждом творческом деле, но неутомимая в идеологической болтовне, эта интеллигенция, которую мы ежечасно клянем и которую проклинать будут за прошлое внуки и правнуки наши, — как только учреждение Государственной Думы дало повод образоваться нашим политическим партиям, самую вредоносную силу свою выделила в партию кадетскую, которая с того момента стала вождем всего „русского освободительного движения». Кадеты — это были уже настоящее масоны, утвердившееся таким образом в России и вместе с тем это были настоящие „шабес-гои», исполнительные слуги иудейских заправил.

Дело подготовки революции приняло новый, завершительный фазис и сосредоточилось в руках кадет.

Глупое и бездарное, в своих русских представителях, „подполье», олицетворявшееся партией „эсеров», уступило свое место также бездарной для какого либо прочного, созидательного, государственного строительства, но умной, ловкой, увертливой партии „конституционно-демократической».

Вся ответственность за все последующее с этого момента лежала на совести этой партии, и ей же пришлось пережить свое горькое разочарование, когда в решительный момент кадет надули те глупые „эсеры», которых они третировали свысока и называли „ослами». Эсеры отдали черни то дело, которое готовилось для ублажения стольких честолюбий и аппетитов „просвещенных» парламентариев.

Но и эсеры, и чернь скоро уступили место настоящим господам своим, иудеям, из за которых и для которых, в сущности, все и было предпринято.

Приходится удивляться наивности многих кадет, серьезно бывших уверенными в ожидавшемся ими собственном торжестве, когда примешь во внимание, что в их рядах были масоны таких высоких степеней, как князь Львов, такие умудренные политические дельцы, как Винавер (?)! Милюков, Маклаков, Набоков и очень многие другие.

Приходится также вспомнить то, что нами выше было сказано, по поводу большевизма, а именно — что жиденята стали пошаливать и завели свою собственную политику, как и Мараты, Робеспьеры, Дантоны, а раньше — Мирабо. … Не всегда железная масонская дисциплина бывает достаточно всеобъемлющей, чтобы управиться со всеми моментами борьбы.

А кроме того, еврейство не всегда сливается с видами и соображениями масонства, как это бывало уж и раньше, например в рассказанном нами случае столкновения Вейсгаупта или,, Спартака», как было его партийное имя (не знаменательное ли совпадете с Германией наших дней?), с еврейскими агентами Кагала.

Чтоб все понять из того, что в настоящее время происходить, нам надо было бы знать гораздо больше иудейских тайн, чем то малое, что мы знаем.

Нам надо было бы знать, что думает и делает главный Константинопольский раввин, который носить высокий чин турецкого паши и вместе с тем руководить всем революционным движением, через многочисленных своих „адъютантов», одним из которых состоит и „работающей» в России Карл Радек.

Нам бы надо также знать, что делает интересная семья Шнеерсонов, которой глава, старый, особо почитаемый своими сородичами, жид, фигурировал на процессе убийц Андрюши Ющинского. Особенно интересно было бы знать, что думает притаившийся в Англии Гинсберг, «Ахад-Хам», глава Восточного Сионизма, победивший в многолетнем споре вожаков Западного Сионизма. Этот Гинсберг тем более интересен, что это он собрал в одно целое все учения наиболее выдающихся вождей иудейского народа древних, старых и новых времен и на выводах из их учений обосновал всю. ту политическую программу, которая стала известной под именем „Тайных Сионских протоколов».

А что делают, сравнительно, второстепенные агенты, как Грузенберг, Рутенберг?

А московские комиссары?

Все это — вопросительные знаки, не дающие возможности раскрыть последнего слова сложного ребуса. Но пусть любознательные и пытливые читатели знают, что я не понапрасну поставил эти вопросительные знаки: для желающих я ищущих они могут послужить вехами, указателями дорог, по которым надо идти, чтобы добраться до волшебной пещеры, где скрывается Истина, держа в руках чашу переполнившегося терпения.

Казалось бы, что чаша терпения в России уже переполнилась, но по-видимому — нет еще. Так заставляет меня думать случай, не так давно происшедший в Москве.

Жила там одна очень богатая дама из коммерческого пора, уже пожилая, в роскошном доме особняке, которого украшением внутреннего убранства она занималась с большой любовью и изысканным вкусом в течении нескольких десятков лет.  Как говорят, этот дом представлял действительно произведете искусства, и в нем богатство и роскошь Сочетались с удивительным изяществом и пониманием комфорта и красоты.

До самого последнего времени, большевистское правительство не тревожило эту даму, продолжавшую жить в своем родном гнезде.  Но вот, в конце 1919-го или начали 1920-го года, прибыль из Берлина в Москву, со своею семьей, жид Иоффе, и оказалось, что нет ни одного помещения, достаточно хорошего, чтобы быть достойным поселить в своих стенах сего „сановника» и его „супругу»: все дворцы — уже заняты раньше другими иудеями.

Большевики, как известно, недолго задумываются над радикальным разрешением каких-нибудь затруднений и с интересами „гоев» не считаются, когда эти интересы сталкиваются с любым капризом какого либо представителя „владетельного племени», которое мы, вероятно по недоразумению, называли раньше племенем „пархатым».

К бедной даме-меценатке неожиданно явилось несколько комиссаров, объявивших ей, что ее дом конфискован правительством со всей обстановкой, а потому она немедленно должна из него выехать, не дерзнув ничего из него вывести, так как сам „товарищ Иоффе» желает немедленно в него въехать.   На вопрос несчастной, что же с нею будет никак ей жить, ей посоветовали отправиться в ночлежный дом и нанять себе там угол.  Она этому совету не последовала и в тот же день отравилась. А на следующий день уже сновали по дому иудейские силуэты Иоффе, его семейства и его „придворного штата».

И ничего! Все сносить покорно русское быдло от своих еврейских владык.

Хотелось бы знать, как завопили бы наши либералы старого времени, если б не центральное Царское Правительство — каковое предположение невозможно — но в захолустном уезде захолустный урядник проявил тысячную долю того произвола, что без малейшего смущения творится Московскими владыками. По докладу исправника, губернатор отдал бы такого урядника под суд. Но это нисколько бы не мешало газете „Речь», например, в десятках статей громить произвол „царских опричников», а Государственной Думе посвятить целое заседание на разбор спешного запроса, который экстренно быль бы внесен по этому поводу. После целого ряда злобных речей, представляющих своим содержащем прикрытия инсинуации и открытую, законом санкционированную, революционную пропаганду, Министр Внутренних Дел разъяснил бы, что виновный урядник уже уволен со службы и отдан под суд. Но весь „цимес» этого „благодарного случая» заключался бы не в разъяснении Министра, но в том, что был использован лишний случай для безнаказанной и успешной агитации. …

„L’Autrichienne» Так злобно стали звать французы Марию — Антуанету, когда она еще была Супругой Дофина.

Так ввали ее, и когда она стала Королевой.

Тем же злобным криком —,, L’Autrichienne!» —- провожала Ее иступленная толпа, когда, с гордо поднятой головой, стоя в страшной телеге, так хорошо знакомой Парижанам того времени по ужасу, каким от нее веяло, Она проезжала Своим последним триумфальным шествием к эшафоту, к месту Своей последней муки и Своего освобождения.

А если б знали Вы, читатель, сколько юрких жидков сновало в этой толпе, окружавшей эшафот, подзадоривая чернь и подпаивая то одну, то другую мегеру. …

„Кроме описания крестных мук Спасителя нашего — нет более ужасных воспоминаний о человеческих страданиях и человеческой злобе, как страдания Короля Людовика XVI и Его Августейшей Семьи»: так говорит Бошэн в предисловии к своей книге о Людовике XVII.

Я совершенно согласен с ним, и мне не менее, чем ему, больно восстанавливать в памяти эти картины беспросветно мрачного прошлого.

Но их надо восстанавливать, ибо короткую память людскую необходимо оживлять такого рода воспоминаниями и стремиться к тому, чтобы люди постарались вникнуть в суть явлений, влияющих на судьбы Царств и народов.

Упомянув о прозвище „ L’Autrichienne «, которым Французы называли королеву, не могу не сказать нисколько слов о другом прозвище, которое было дано всей Королевской Семье в эпоху революции и которое осталось в Истории как расписка масонов, подтверждающая, что именно масоны, а никто другой, явились творцами революции и руководителями всех ее фазисов.

Я имею в виду название „Сареt», которым французские революционеры называли Короля и Его Семью. „Louis Сареt», „Le citoyen Сареt», „Le citoyen Сареt», „lа fimille Сареt»: это имя пестрить во всех документах того времени.

Не задумывался ли читатель когда либо о том, почему так называли Короля? Ведь, это не было его фамильным именем.   Король Людовик XVI принадлежал к Династии Бурбонов, по родству унаследовавших Французский Престол от иссякшей династии Валуа, в свою очередь, по родству,

принявшей престол после династии Капетингов. Почему же его называли революционеры „Сареt», а не Воuгbоn, что было бы вполне естественно? Почему вводили эту натяжку и пристегивали таким образом имя своей коронованной жертвы к имени давно угасшей династии?

Эта натяжка произошла не случайно: это есть, так сказать, „визитная карточка», которую оставило масонство в анналах Истории.

Разъяснение этой натяжки будет чрезвычайно уместно именно в этой главе о „масонской паутине».

Еще в Средних Веках, к началу XIII Века, тайная деятельность иудейского сатанизма достигла больших успехов благодаря тому, что внешнее проявление этой деятельности сосредоточилось в предательском, богоотступническом рыцарском ордене Тамплиеров.

Этот орден, сказочно богатый (евреи на него не скупились) включал в свой составь умных, энергичных, даровитых людей, умевших утверждать и распространять свое влияние и энергично работать в духе, враждебном Христианской Вере. В 1307-м году французский Король Филипп IV Красивый, Династии Капетингов, по счастью бывшие не только „красивым», но и умным, смелым, решительным и проницательным, до тла разорил преступный орден, до корней разгромил; вместе с его главой, Яковом Моле, казнил почти всех крамольных рыцарей и таким образом приостановил на долгое время действие сатанинского замысла. Спасшиеся от заслуженных кар остатки ордена перешли в подполье, чтобы снова, восстановить и тайно продолжать свою губительную работу. Ненависть, сохранившаяся по отношению к Филиппу и его преемникам, поддерживалась скрытно, но неизгладимо-злобно, всеми преемственными членами тайного сообщества, упорной, неустанной работой восстановившего всю былую, стройную мощь своей организации, в лице масонства вылившейся в новую форму под новым названием. В заповедных ритуалах масонства сохранился один из основных и главнейших обрядов, заключавшийся в том, что восковую фигуру, изображавшую французского короля Филиппа IV, пронзали кинжалом, произнося слова ненависти и мести. В течение многих веков совершался этот тайный обряд, и за это время династия Филиппа Красивого успела иссякнуть. Месть Тамплиеров получила, наконец, возможность проявиться уже против отдаленного потомка, да и то по женской линии, ненавистного короля. Этот потомок уже носил другое имя. Но злопамятная ненависть (настоящая, иудейская, вековая ненависть) и жажда мести измыслили обрядный символ прокалывания восковой фигуры, называвшейся Капетом: установилась традиция, с которой было желательно связать убийство короля, явившееся осуществлением старинного обряда. Вот почему под этим чужим именем взошел Людовик XVI на эшафот.

Многие читатели, мало знакомые с затронутыми вопросами, будут, пожалуй, сомневаться относительно деятельной работы жидо — масонства по подготовке и выполнению французской революции. Для них, в подтверждение сказанного, я привожу в переводе свидетельства нескольких Французов, которых искренность и авторитетность вряд ли могут быть подвергнуты сомнению.

Прежде всего, предлагаю обратить внимание на выдержку из письма Кардинала Матие: оно датировано 7-м Апреля 1875 года и адресовано на имя близкого друга.

„По интересующему Вас вопросу» — пишет Кардинал — „сообщаю Вам сведение, за достоверность которого могу поручиться.

На заседании общего собрания фран- масонов высших степеней, состоявшемся во Франкфурте в 1785-мъ году, присутствовало два видных представителя высшего общества города Бевансон: один из них был г. де-Реймонд, инспектор почт; а другой — г. Мер-де-Булиние, председатель судебной палаты. На этом заседании был вынесен смертный приговор Королю Шведскому и Французскому Королю Людовику XVI, убийства которых признаны были очередными задачами более или менее близкого будущего.

Ни де-Реймонд, ни де- Булиние никак не ожидали такого результата от съезда масоновъ. Они вернулись домой очень взволнованные и растревоженные; решили, что никогда больше не переступать порога масонской ложи; однако, поклялись друг другу, что всю жизнь будут соблюдать тайну того, что услышали, и только тот, кто последним останется в живых, имел право перед смертью поведать эту тайну кому либо из близких, Так и сделалось, и вот почему об этом знал господин Бургон, пользовавшийся в Бозансоне прекрасной репутацией. Он недавно скончался, 90 лет от роду, сохранив до последних дней свежий ум и светлую память. Это был человек высокой порядочности: прямой, безупречно честный и стойкий в своих жизненных правилах. Я его очень близко знал все сорок два года, что живу в Безансоне, и очень ценил его дружбу. О постановлены Франкфуртского собрания он мне и некоторым другим несколько раз подробно рассказывал, как слышал от самого участника знаменательного заседания.

Из этого Бы видите, как секта умеет заранее намечать свои удары и приводить свои замыслы в исполнение: вот в двух словах вся ее характеристика.

… Господин Бургон числился „President de Chabre honoraire de la Cour»(*)).

Интересна также книга Дешан: „Тайный общества, и общество». В ней мы получаем подтверждение того факта, что самые видные представители французской знати, Герцог Ларошфуко, герцог Бирон, Лафайет, Шуазели, Ноайли — не ведая, что творят, всеми силами содействовали успеху революции. Автор приводить нам список членов „Ложи Пропаганды», почти исключительно вербовавшейся среди высшей аристократии. В этом смысле еще более поразителен был „блестящий» составь „Версальской Ложи». Тайные руководители масонства выказали тонкую и злую иронию, дав этой ложе наименование „Ложи Иоанна Невинного». Действительно, надо было всем этим вельможам быть слишком „невинными», чтобы участвовать в заговоре против самих же себя, чтобы вступить в сообщество, имеющее целью их же обобрать и выкинуть из жизни такими же нищими и убогими, каким был Иоанн Невинный.

В замке Блеман были найдены протоколы заседаний этой ложи от 31 Марта 1775-го года и 20 Марта 1782 год. Они переплетены в книгу в 340 страниц. Кожаный красный переплет разукрашен по углам и на корешке разными символами и знаками масонства: тут и циркуль, и треугольник (перевернутый), отвесь, нивелир; оливковая ветка; зловещая, пентаграмма.   В середине -~ заглавие:

Регистр

совещаний и постановлений Ложи Св. Иоанна Невинного во славу Великого Архитектора

Вселенной, под покровительством Светлейшего Великого Мастера.

5775.

 

Какие имена мы читаем в этом „регистре» Положительно, здесь проходить пред нами вся былая слава и вся история былой Франции. Тут и мужчины, и женщины, „братья” и „сестры»: маркиза де-Шуазель-Гуффие, маркиза де-Куртебонн, маркиза де-Монмор, графиня де-Блаш, виконтесса де-Фудоа. вот и „братья»: маркиз д-Арсинбаль, маркиз де- Лювиниан, маркиз де-Хотюи, маркиз де-Грамон-Кадеруссъе- виконт

—————————————————————————

1) Почетное знание при Судебной Палате (примечание автора).

—————————————————————————

 

 

де-ла-Рош-Аймон, маркиз д-Аврикур, граф де-Лоней и проч. и проч.

„Светлейший Великий Мастер» — был никто иной, как Герцог Орлеанский, двоюродный брат Короля Людовика XVI, перешедший в Историю под прозвищем — „Philippe-Egalite».

Монжуа подробно описал церемонию, которую должен был проделать этот Принц Крови, чтобы удостоиться быть посвященным в высшее (для Христианина) масонское звание „рыцаря — кадоша».

„Чтобы быть принятым в число рыцарей-кадош», — пишет Монжуа — „Людовик-Филипп -Иосиф был введен пятью фран -масонами, так называемыми братьями, в темную залу. В концов этой залы устроено было подобие пещеры, в которой лежали человеческие кости; пещера освещалась снизу лампой, которой свет был направлен на эти кости. В одном из углов залы стояла статуя, облаченная во все аксессуары королевского одеяния. Посреди комнаты стояла двойная лестница.

Когда Людовик-Филипп-Иосиф был введен пятью братьями, ему приказали лечь на пол и лежать неподвижно, наподобие мертвого. Находясь в этом положении, он получил приказание громко перечислить все пройденные им раньше степени масонских посвящений и повторить все те клятвы, которые он произносил при этих посвящениях. Затем, в высокопарных выражениях, ему объяснили все высокие преимущества и права, с какими сопряжено звание, которого он являлся соискателем, и заставили поклясться, что он никогда не вступить в близкие сношения ни с одним из рыцарей Мальтийского Ордена и не примет ни одного из них в свою ложу.

По окончании этих первых церемоний, ему позволили встать и приказали подняться на самый верх лестницы; когда он был на верхней ступеньки, ему приказали броситься вниз, что он и исполнил. После того ему объявили, что он достиг самой высшей степени масонского посвящения, какая только существует. …

Тотчас после падения с лестницы, ему дали в руки кинжал и приказали его вонзить в „коронованную» статую, что им немедленно было исполнено. Из проткнутого отверстия — подобия раны — полилась какая то жидкость цвета Крови, которая, облив кандидата, образовала на полу темно красное пятно…

Затем ему было приказано отрезать голову фигуры, изображавшей короля, взять эту голову в правую руку и высоко поднять пред собою, а в левой руке держать „окровавленный» кинжал и направить» его острие в сторону головы.

Когда уже все эти церемонии были проделаны, ему объяснили, что кости, лежащие в пещере, представляют смертные останки Якова де-Моле, великого мастера Ордена Храмовников, а „человек», окровавленную голову которого он держит в правой руке, представляет Филиппа Красивого, Короля Франции.

Далее последовало разъяснение условных знаков, обозначающих его принадлежность к новой степени, в которую он возведен: он должен приложить правую руку к сердцу, затем протянуть ее горизонтально и наконец опустить ее на колено, чтобы показать, что сердце „рыцаря-кадош» всегда готово к мщению. Ему также показали, какого рода соприкосновение должны друг с другом производить „рыцари- кадош»: они протягивают для пожатия руки так, как делали бы это, если б хотели кого либо пронзить кинжалом».

Можно ли представить себе более дикое зрелище, чем этого французского Принца Крови, закалывающего кинжалом „французского короля» и держащего в правой руке его окровавленную голову!

Эти простаки, эти честолюбцы и эти глупцы, ставшие игрушкой людей, несравненно более умных, чем они, и не подозревали истинного смысла тех церемоний, которые так охотно ими проделывались.   Они не понимали, что, в то время как их приглашали к воссозданию Соломонова Храма, до которого им не было никакого дела, они вместе с тем становились орудиями разрушения того величественного, прекрасного здания, которым была „Старая Франция». Это здание, в продолжение многих веков, сохраняло и охраняло их родную землю и оберегало от всех непогод их всех, и дворянство, и среднее сословие, и крестьянство.. Немало их удивило бы в то время, когда так легкомысленно готовили они дело великой крови и великого преступления, если б им сказали, что, в результате совершавшегося ими разрушения своих собственных устоев, менее чем через сто лет, их лучшая земли, их знаменитые замки, все достояние и все богатства их страны окажутся в обладании иудеев.

Но, если большинство этой знати и этой буржуазии, помогавшее масонству, не выдало, что творило, то нельзя того же сказать про Герцога Орлеанского, вождя французского масонства: его образ действий не может найти оправдания в не знании, ибо он сознательно принял участие в заговоре против своего двоюродного брата. Он был тесно связан с еврейскими кругами и знал, что они руководить всеми масонскими ложами, как пушками на шахматной доске. В своей книги („Достопримечательные случаи моей жизни») граф Глейстер рассказывает, что, в бытность свою в Англии, Герцог Орлеанский получил в подарок от раввина Фалк — Шен кольцо- талисман: древнего происхождения, это кольцо якобы имело для евреев большое мистическое значение, и им якобы предвещалась для Герцога Корона Франции.

„Англичанка!» Так стали называть в России Государыню Императрицу Александру Федоровну с первых же шагов Ее вступления на новую родину, которой Она, с первых же шагов, с доверием, любовью и надеждой отдала Свое отзывчивое, благородное сердце, всегда находившее в себе живой отклик каждой нужде ближнего, каждому горю людскому.

Императрицу никогда не имела большой склонности к светской жизни. И детство, и юность Ее протекли в условиях серьезного труда и сосредоточенной мысли, в обстановке тихого, спокойного семейного очага, сначала в Гессен -Дармштадте, а затем при Дворе Королевы Виктории, причем Государыня в то время очень усидчиво и деятельно исполняла обязанности Секретаря своей Августейшей Бабушки и кроме того прошла серьезный курс высшего образования.

Блеск Петербургского Двора и его пышных удовольствий не захватил настолько души молодой Царицы, чтобы, отдавшись чарующей красоте этой поверхности жизни, забыть тот прочный фундамент серьезного, вдумчивого отношения к бытью человеческому, который с нежных детских лет был заложен в душе Государыни.

В первое десятилетие царствование Государя Николая Александровича, до Японской войны, Ее Величество добросовестно исполняла все Свои Царственные обязанности по части приемов, балов, выходов и тому подобных церемоний, нужных и естественных в монархической стране, но для главных участников очень утомительных, стеснительных и… скучных.

Неудивительно поэтому, что, когда можно было, Государыня предпочитала Свою интимную, семейную жизнь и ограниченный кружок близких друзей. К тому же, частый беременности Государыни поневоле Ее освобождали от света.

Холодность Государыни к свету помогала каким то таинственно-непроницаемым воздействиям распространять по отношении к Ее Величеству если не враждебный (в то время этого еще не было), то недоброжелательный чувства.

Одно к другому, все складывалось так, что все, что бы ни делала Царственная Чета, все приходилось не по вкусу и не по нраву Петербургского общества: так опытными режиссерами создано было уже соответственное настроение, которое ни разуму, ни логике, ни сердцу, ни чувству долга или хотя бы простого такта и достоинства не поддавалось.

Пристрастно и несправедливо, а кое где даже и злобно, относилось Петербургское общество к Личности Ёе Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны. Скрытое недоброжелательство, проявившееся со стороны Петербуржцев в отношении к Той, Которая именно от них могла ожидать поддержки, началось давно, как мы уже сказали, чуть ли не с первого года Царствования, когда Императрица внове появилась на Петербургском горизонте, став из Иностранной Принцессы Великой Государыней Всероссийской. Строгая, сдержанная наружность Ее Величества, Ее несколько холодная (но блистательная) красота —для тех, кто не имел счастья знать Ее ближе и не имел случая убедиться в отзывчивости, доброте, простоте и доверчивости (увы!) Ее светлой души, — серьезный склад характера, все эти черты, способный привлечь человека мало-мальски глубокого, имеющего свое собственное, внутреннее содержание, пустому светскому обществу пришлись не по нраву.

„Холодная Англичанка» — повторили тоже название, и в это упоминание национальности будущих наших бессовестных союзников, пред которыми, забыв всякое русское достоинство, беспардонно стукали лбами, — на этот раз вклады вали особливый яд какой то затаенной русской обидчивости.

Но это название удержалось только до самого начала девятисотых годов. В то время пред Англией стали усиленно заискивать Милюковы, Гучковы и прочие будущие убийцы России, еще только замышлявшие тогда свои политические интриги, стоившие нам нашей Родины. „Новое Время» тогда начинало уже продаваться Англии и на столбцах своих предпринимало первые шаги своей гнусной деятельности.

Стало неудобно так обзывать тайными происками обреченную Царицу. … И опять какой то режиссер переменил авансцену.

Вспомнили и о другом происхождении Императрицы и стали называть Ее „Немкой». Это название, постепенно совершая свой кругооборота и сея яд губительного воздействия, в нужный момент, из холопски-боязливого шепота передней, превратилось в грозный уличный крик, причинивший несказанные страдания и несчастья Мученице и Страстотерпице на Русском Престоле.

Делали свое подлое дело недоброжелательство общественного мнение, молва людская, разносившая равные слухи, причем в возрастании этих слухов и их разрастании, по мере распространения от доброхотных деяний праздности, болтливости, зависти и любви к сплетням, интригам и клевете, скоро невинный и пустяшный случай обыденной жизни превращался в злейшее преступление.

Такого рода атмосфера, созданная вокруг имени жертвы, подвергшейся преследованиям страшного иудо- масонства, составляла уже крупный результата в руках мировой интриги, расставлявшей свои сети для обильного лова. Но это еще было не все.

С помощью такой же молвы, удалось о Королеве Март Антуанете внушить народу подозрение в яко бы безнравственной Ее жизни, в Ее неверности Королю, в развратном характере жизни всего Ее Двора.

Постепенно и медленно сначала, но упорно падали традиционные чувства любви и уважения французского народа к своему Королю и Его Семье.

Но каким странным и нелогичным должен показаться тот факт, что как раз против того короля и той королевы, которых семейная жизнь была безупречна, росло народное раздражение именно по поводу мнимой безнравственности этой жизни, в то время как тот же народ относился высшей степени терпимо к действительно безнравственной жизни Двора при предшественниках Короля Людовика ХVI, когда бедной „Добродетели», даже прикрывшись плещем, было бы тягостно пройти мимо Версаля.

Очевидно, в то веселое время хотя бы Людовика ХV, вся махинация не была еще готова. Еще не появлялся „Спартак»-Вейсгаупт и, с помощью многочисленной своей агентуры и других „братьев», не играл еще, как мячиком, психикой народной. Еще в грязном жидовском квартале старого Иерусалима не было вынесено постановления — „Пора начинать».

Но в царствование несчастнейшего Короля, когда либо известного в Истории (до нашего Государя), весь аппарат еврейской ненависти был уже приведен в полное действие, и обреченные, правые или виноватые, невинные или отягченные грехами — все равно уже не могли избежать хода подтасованных и подделанных событий.

Для вполне успешной травли Королевы неопределенной враждебной молвы было, однако, еще мало. Надо было разжигать непрестанно народную ярость, запутывать и завлекать народную глупость какими-нибудь конкретными указаниями.

За этим дело не стало. Любой факт. из жизни Королевы Можно было представить в самом одиозном виде, благо толпа была уж подготовлена поверить любому вздору. Она, ведь, верила, что Королева Мария- Антуанета была олицетворением всех пороков и всевозможных преступлений, вплоть до сознательной измены своей новой родине, Франции, в пользу родины Своих предков — Австрии.

История доказала и утвердила полную невиновность Марии Антуанеты в каком бы то ни было обвинении, на Нее взведенном; доказала белоснежную чистоту всей Ее частной жизни, и как супруги, и как матери.  Но История исполнила свой долг обеления Невинных много позже Их мученической кончины. В то время, когда эти Мученики были еще живы, почти никого не удалось бы убедить, что разносимые слухи были сплошным вздором и возмутительно грязной клеветой. Поэтому не приходилось стесняться при выборе новых клеветнических рассказов: глупая и злая чернь верить всему, чему ей кажется выгодным верить. …

У Королевы был близкий, интимный друг, с которыми Она почти никогда не расставалась, молодая, красивая Принцесса де Ламбалль.

Обращаю внимание на то, что Принцесса отличалась строго нравственной’ жизнью, что и в те времена бывало редко: безупречная чистота ее нравственности также удостоверена Историей.

Дружба Королевы и Ее подданной, бывшей с Королевским Домом в родстве, носила наивно-сентиментальный, девический характер и напоминала очень дружбу двух пансионских подруг.

Ни в какие политические вопросы, ни в какие придворные интриги Принцесса не вмешивалась. Для интриг она была слишком простой, незлобивой и независтливой женщиной, притом же рожденной в исключительно счастливых условиях жизни и не вынужденной посредством борьбы домогаться какого либо высокого положения, ей по правам рождения уделенного. Для занятия же политикой — она была совершенно неподготовлена и нисколько ею не интересовалась.

Большого содержания, или какого либо серьезного образования в ее хорошенькой головке искать было бы напрасно. Весь интерес этой дружбы заключался в общих прогулках по паркам Версаля, в общем чтении какого-нибудь сентиментального романа, в общем составлен и какого-нибудь ловкого мадригала буколического содержания, в общих забавах с Детьми, которых Королева страстно и горячо любила.

Зависти, конечно, по поводу этой дружбы, было много среди разных придворных дам, считавших себя обойденными таким предпочтением Королевы.  А раз была зависть то были и сплетни, и пересуды, и наговоры, и клевета. … И все это из интимной придворной жизни выносилось на улицу, на перерабатывание грубой, бесчувственной и вздорной толпы. Придворная жизнь вообще приносить много тягостей тем, кто находятся в центре ее, но, может быть, главнейшей, самой мучительной, является то состоите, что находишься как бы в хрустальном дворце: всякий шаг, всякое слово, всякое движете — все видно и слышно всем, все всеми обсуждается и пересуживается, и каждым толкуется по своему.

Так и совершенно невинного, личного свойства дружба, существовавшая между Королевой Марией Антуанетой и Принцессой Ламбалль, городскими толками и сплетнями была перетолкована и переиначена так, что стала темой самой злостной критики Королевы; а на этой почве революционная агитация нашла новый обильный материал для разжигания неудовольствия народного.

По этим толкам выходило, будто бы Принцесса была при Королеве каким то злым гением, нашептывавшим ей и внушавшим чувства и действия, враждебный народу; будто бы большие траты Королевы, увлекавшейся туалетами и увеселениями по наущениям Принцессы, разоряли страну; будто бы Король, сам по себе желавший добра народу, был удерживаем от благих намерений Королевой, которая, пользуясь своим неограниченным влиянием на «мужа и сама подчиняясь внушениям и советам Принцессы, направляла всю деятельность Короля по вредному для народа пути.

Как умеют евреи нагло вторгаться в частную жизнь человека и все, к чему приблизятся, замарать своим нечистым прикосновением, так и масоны в личной жизни Королевы постарались использовать в дурную сторону невинную приязнь Ее и из дружбы с Принцессой создали сказки о каких то неестественных влечениях, о разврате, будто бы скрывавшемся там, где на самом деле была только наивная, невинная идиллия.

Своею гнусною травлей подготовляя грядущую участь Королевы, эти диаволы во образе человеческом безжалостно предназначали к подобной же участи и бедную Принцессу, только в том и повинную, что она имела несчастье попасть в орбиту действий этих людей, — которые на гнуснейшее убийство, совершенное ради достижения своих целей, смотрят как на лучшую свою добродетель.

Когда разразилась революция, одной из ближайших жертв была Принцесса де-Ламбалль. Чернь не забыла своей злобы к той, на которую так долго ее натравливали. …

Бедная, ко всем доброжелательная и отзывчивая, юная красавица, выросшая в тепличной обстановки и жизни совсем не знавшая, мило щебетавшая свой светский, невинный вздор и никогда серьезными мыслями не занятые, очутилась неожиданно в центра ужаснейшей драмы, и оказалась обреченной на самые страшные испытания, каким только может подвергнуться человек.

Заключенной в тюрьму, маленькой принцессе очень не хотелось умирать, и сознание опасности положения приводило ее в самое трагическое отчаяние.

Ее тесть, герцог де Пентиэвр, принял все возможные меры, чтобы постараться спасти бедную „птичку». Как и теперь, в нашу революцию, так и тогда, эти меры сводились к одному — к деньгам: во все времена, революционная камарилья бывает одинаково продажна, и за деньги можно купить почти любого из самых крупных деятелей революции. Удалось щедро оплатить и тех палачей, от которых зависела жизнь злополучной Принцессы.

Подошли Сентябрьские трехдневные убийства, которых кровавая вакханалия была много раз повторена в наши дни русскими евреями, подражателями французских, кажется даже превзошедшими жестокостью и подлостью своих предшественников.

Принцессе, как раз в эти дни, было обещано освобождение, по выполнении некоторых „формальностей». При выходе ее из тюрьмы (в эти дни тут то и происходили избиения), купленный комиссар, стоявший возле купленного же палача, приказал обезумевшей от страха принцессе крикнут „Vive la Nation» „Vive la Liberte!»

Она выполнила это требование еле повинующимся ей голосом: ей так страстно хотелось жить, бедной маленькой принцессе. … Затем, ей приказали еще выкрикнуть какое то проклятие по адресу Короля.

Она попробовала, но не смогла: вся благородная кровь ее славного рода возмутилась против такого насилования чести и верности, и слова измены и предательства остановились в ее горле. …

Она умоляюще взглянула на комиссара и пролепетала побелевшими губами: „Ехсusez moi, monsieur le Commisaire, mais jе nе реux раs «… Vraiment — je ne реuх раs….» В следующее мгновение она была сброшена с крыльца тюрьмы, где стояла, в ожидающую своего кровавого праздника толпу: отчаянный, предсмертный крик был заглушен ревом этой толпы, и тотчас затем прекрасное, мертвое тело красавицы стало переходить из рук в руки, подвергаясь глумлениям и надругательствам.

А среди хищной черни сновали иудеи, радовавшиеся, торжествовавшие, наслаждавшиеся видом христианской крови….

Вечером того же дня, к окнам Королевы была поднесена на пике напудренная, раскрашенная, расчесанная и все еще прекрасная головка. …

Увы, Красный Террор любить „утонченным» способом тешить свою злобу и оставлять уроки, образцы и примеры для неизбежного своего преемника, Белаго Террора. …

На этот раз, впрочем, в наши переживаемые дни, Белого Террора в том виде, как его обыкновенно понимают, не будет: сокрушительно, повсеместно и поголовно, прокатится грозная колесница неумолимой Кармы. ..»

„Подъявший меч — от меча погибнет.»…

Не понапрасну я вызвал в памяти давно отстрадавшие образы далекого прошлого. Каждый русский читатель, вспомнив этот всем известный эпизод французской революции, тотчас припомнить эпизод почти сходственный из наших времен.

У Государыни Императрицы Александры Феодоровны также был близкий, преданный друг в лице Анны Александровны Вырубовой, во многом напоминающей своей судьбой судьбу Принцессы де-Ламбалль, за тем исключением, что, слава Богу, судьба Анны Александровны не стала столь трагической.

Как и Французской Королеве, нашей Императрице многие не могли простить Ее вольного выбора Себе друга и исключительную близость, в которой Ее Величество замкнула Свою интимную жизнь именно этой дружбой.

„Почему она, а не я, не моя дочь, сестра, жена, тетка. …» Вот те завистливый, холопством проникнутые чувства, которые вызвали сплетни и злые инсинуации вокруг имени А. А. Вырубовой, бывшей искренно преданным и благодарным другом своей Царицы. Государыня, избравши ее доверенным, близким человеком, подчинялась вполне понятному влечению: такой человек необходим и в палатах Царей, и в любой хижине; ибо пусто и неприветливо бывает душе человеческой не иметь искреннего друга, которому можно было бы поверить и радости, и горести, и надежды, и заботы, и тревоги своей внутренней жизни.

Анна Александровна именно и была таким другом и этого положения своего всегда неукоснительно держалась. В этой дружбе было много не только внешнего, но и внутреннего сходства с дружбой Королевы Марии- Антуанеты и Принцессы де- Ламбалль. И последствия были сходственны.

На этой дружбе клевета построила сложный изобретения лжи и хитросплетенной фантазий. Все, что говорилось о дружбе Королевы, говорилось и о дружбе Императрицы. … Как будто бы не хватило воображения, на подлости совершая под готовку новой революции, хотя бы выдумать новую подлость….

Когда разразилась революция, ярость евреев и их приспешников, а также раззадоренной ими глупой толпы, между прочим, была направлена и против А. А. Вырубовой, которая многие месяцы просидела в тюрьме, причем многие следователи и прокуроры занимались ее „делом»: так многозначительно были названы ее частные письма и показания разных знакомых с ней лиц.

К общему разочарованию революционных аферистов, ничего, решительно ничего не нашли ни преступного, ни предосудительного в жизни Анны Александровны.   Более того — получился неожиданный, в отношении замужней женщины, сюрприз, совсем разочаровавший самых яростных преследователей больной, беззащитной, нравственно разбитой женщины: А. А. Вырубова была подвергнута медицинскому освидетельствованию (для чего? очевидно, для лишнего глумления?), в результате которого врачи констатировали ее… девственность.   Это — после всех рассказов о ее развратном поведении, о каких то оргиях, в которых она будто бы участвовала, вместе с Распутиным, в святость которого она нерушимо верила.

Это последнее обстоятельство, т. е. доверие к высоким душевным качествам Распутина, действительно имело место: в этой ошибке Анна Александровна, как и многие другие, действительно была повинна; действительно она подпала под могучее гипнотическое воздействие проходимца.

Но именно потому, что она доварилась кажущейся светлой одухотворенности Распутина (на самом деле бывшей черной), она никак не могла участвовать с ним на каких то оргиях и, разумеется, не участвовала.

Если Анна Александровна и ошибалась, то, во всяком случае, не так позорно и не так вредоносно для России, как те тысячи кликуш — русских дам и девиц- которые млели от восторга перед другим проходимцем, еще более отвратительным, а именно— Керенским.

Доверие, оказанное Керенскому, гораздо менее простительно, ибо у этой скверной личности не было того оружия гипнотического внушения, которым обладал Сибирский мужик и силой которого воле своей подчинял своих жертв, заставляя видеть в нем не то, что он был на самом деле, Что же касается революционного шута, то его Хлестаковский пошиб бил в глаза и каждому разумному человеку вселял брезгливое чувство, смешанное с негодованием при мысли о зле, творившемся этим гаденьким человечком. Следовательно, надо было быть отпетыми дурами, чтобы „заобожать» „душку Керенского», в то время как для глубоко религиозных, мистически-настроенных женщин, какой была Анна Александровна, было простительно и почти естественно, под влиянием внушения, подпасть под воздействие мистической аберрации. Люди, подсылавшие Распутина знали, что делали: знали, как он опасен и вреден для тех, против кого они готовили свои козни.

Ввиду всех этих соображений, является совершенно непонятным, почему можно с пеной у рта негодовать против Анны Александровны Вырубовой.

Можно только пожалеть ее за то, что она попалась в подготовленную западню и впала в ошибку. За то гораздо понятнее и естественнее кажется негодование против тех, которые носили на руках прощелыгу Керенского и глупую революционную старуху Брешковскую, рвали на тысячи частей, „на память», случайно ими оброненные носовые платки. … По этому поводу вспоминается мне случай из моей жизни.

Есть у меня приятель, бравый полковник, с давних пор состоящей членом кадетской партии и с большим пылом отдающейся своим политическим увлечениям.

Человек он очень и очень хороший, но упрямый, пристрастный и не в меру увлекающийся.

После долгого времени, что я его не видел, я с ним встретился летом 1918-го года, к большой моей радости, ибо очень его люблю.

Ввиду того, что, по поводу разных политических вопросов, мы с ним раньше часто и много ожесточенно спорили, мы сразу условились, что о политике говорить не будем.

Однако, я не утерпел и задал ему следующий вопрос:

„Извини за нескромный вопрос, но будь добр, милый друг, скажи мне только одно и тем успокой мой сомнения. … Теперь то, после всего совершившегося, Ты, я надеюсь, окончательно выкинул из своего сердца бывшего твоего героя, Милюкова.»…

Мой друг взволнованно и возмущенно воскликнул: „Никогда! Если раньше я только любил и уважал Павла Николаевича, то теперь, то теперь… теперь… я почитаю его, как святого.»….

Я поднял глаза к небу, перекрестился и… ничего не ответил. … Что же на это отвечать?

Приятеля своего я жалею за такой избыток ревностной доверчивости, в нем сохранившейся, но за это причислять этого доброго человека к разряду извергов рода человеческого — я не считал бы справедливым. Точно так же, если б оказалось, что и до сих пор Анна Александровна почитает Распутина за подвижника, я бы ее пожалел, но не осудил. …

В делах веры и чувства надо быть сугубо осторожным в суждениях о людях и в осуждении их.

Мы провели параллели обеих революций, но только в главных штрихах. Если б время позволяло углубиться еще дальше в эти дебри, то мы нашли бы и еще много других сходных черт, подобным же образом доказывающих невозможность предположения о том, что могли бы быть случайными такие разительные совпадения, в двух разных столетиях, у двух совершенно различных народов, при совершенно различных мировых конъюнктурах.

Напротив того, все это подтверждает мою основную мысль и доказывает, что действующими лицами мировой трагедии были использованы старые программы и шпаргалки. … Сеть все той же масонской паутины опутала и события, и людей, которые барахтаются во власти свирепого паука, все еще ненасытного в своем кровавом пиршестве и рассчитывающего прочно утвердиться над миром, почти готовым, как обессиленная муха, сдаться своему беспощадному покорителю. …

Но этого не будет! Паутина будет прорвана в нескольких местах, и многие ее жертвы успеют быть освобожденными. Тогда злобное насекомое быстро исчезнет в ближайшей щели, и остатки гибельной паутины будут развеяны по ветру. Но в щели останется сидеть наш враг, дожидаясь новой удачи, когда он снова вылезет на Свет Божий, снова начнет ткать свою страшную сеть, снова использует доверчивость, глупость и подлость людскую. …

Неужели люди не поймут и на этот раз, что необходимо туго забить соломой щель, в которой спрячется гадина, и сжечь ее без остатка. …

Нам остается еще сказать о первостепенной, роковой параллели, а именно -о вмешательстве черных сил оккультного мира, имевшем и во Франции, и у нас, решающее значение.

И на личную судьбу Короля Людовика ХVI -го, и на судьбу Его Семьи, Его Престола, Его Династии, Его Королевства, повлиял могущественным влиянием безвестный проходимец-авантюрист, неизвестно откуда появившийся и неизвестно куда исчезнувший после того, как он совершил свое дело. Впрочем, нет: благодаря изысканиям некоторых любознательных и пытливых исследователей, теперь уже известно, что этот таинственный человек, именовавшейся „графом Каллиостро», а по настоящему бывший итальянским евреем Яковом Бальзамо- был припрятан некоторым загадочным способом так, что больше ни слуха, ни духа о нем не было, ибо, исполнив свое назначение, он мог сделаться уже стеснительным, если б оставался на свободе. Так и масоны, и евреи, мировые заговорщики, поступают всегда со своими агентами, бывшими исполнителями их предначертаний, по минований в них надобности, если только эти агенты сами не принадлежать к высшим степеням тайного сообщества.

Бальзамо — Калиостро пришелся как раз кстати для французского общества того дореволюционного времени.

При приближении эпохи особенно кровавой и обильной ужасами внутренних и внешних потрясений, когда какая то таинственная волна начинает тревожить умы людей безотчетными предчувствиями, всегда интерес к загадочным сторонам жизни и к духовным запросам ее растет в обществе и завлекает своими неразрешимыми в обыденных условиях человеческого познания, но тем более заманчивыми загадками.

Так было и тогда, когда французское общество стояло в преддверии ужасов, которых жертвами должно было пасть громадное его большинство.

Вся необычная обстановка, какой себя окружал Каллиостро, его „пророчества» и многозначительные намеки, часто Как бы доказывавшее его сверх знание, его „чтение в сердцах» людей, излечения, достигавшаяся им вне форм действовавшей в то время практической медицины — все это не могло не будоражить Парижан нездоровым, заразительным возбуждением, усугублявшим тревожный настроения многих общественных кругов, и без того запечатленных крайней нервностью.

Влияние Каллиостро тем более было велико, что он не быль заурядным авантюристом -шарлатаном, исключительно эксплуатировавшим невежество, суеверия и доверчивость толпы какими либо дешевыми фокусами. Он действительно был сильнейшим гипнотизером, что в те времена казалось совершенно волшебным, а кроме того и обладателем кое каких тайн, еще и до сих пор неисследованных в достаточной степени официальной наукой, только догадывающейся о них и ощупью к ним приближающейся. Но, параллельно с такими свойствами, Каллиостро был и ловким, талантливым шарлатаном, и послушным агентом „высших инстанций», пославших его. …

Почти не было Парижанина, который не соблазнился бы рассказами о чудесах, творившихся на квартире удивительного иностранца, и не побывал бы на этой квартире, чтобы лично проверить слышанное.

Как говорили, соблазнилась и Королева. Однажды, закутавшись в плащ, в наемном экипаже, вдвоем с Принцессой де — Ламбалл, она приезжала к Каллиостро, к несчастью ее узнавшего, что было неудивительно при большой агентуре сыщиков и шпионов, служивших при авантюристе, и разгласившего об этомъ посещении, что было очень печально ввиду травли, которой подвергалась Мария-Антуанета и сплетен, нагромождавшихся вокруг ее имени.

 

Было вполне естественно для молодой, светской женщины, какой была Королева, решиться на такое приключение, особенно тешившее невинной романтичностью своей. Но вреда себе этой шалостью Королева причинила очень много; много и неприятностей, ибо Король узнал о ее поступке и был крайне недоволен. — Еще пуще прежнего пошли гулять по городу сплетни.

Но туманных сплетен для подготовителей гибели Короля и Франции было ещё мало: ими затеяна была фабрикация огромного скандала, в конец скомпрометировавшего бедную Королеву.

Интрига была ведена смело, нахально и чрезвычайно ловко.

Для Каллиостро не было никакой возможности ещё раз увидеться с Королевой, что для выполнения задуманного плана было крайне желательно.

Но это препятствие было обойдено подлогом, сим излюбленным орудием всех действий иудо- масонов.

К услугам Каллистро, знаменитая графиня де Ламотт подыскала двойника Королевы, женщину, очень на нее похожую, и с ее помощью было подтасовано громкое „Дело Жемчужного Ожерелья», много способствовавшее как развитию самого революционного движения, так и жестокостям, впоследствии проявленным чернью по отношению к Королевской Семье.

А между тем, как известно, Королева ни в каком отношении не была причастна к этому делу, о котором и узнала то только тогда, когда скандал уже разразился.

Надо было быть носителем бесчувственно холодной злобы еврея и его беспощадно-лютой жестокости, чтобы, запутав свою ни в чем неповинную жертву в сетях подлейшей интриги, спокойно и хладнокровно-уверенно, вполне сознательно, в безопасной „тиши рабочего кабинета», уготавливать ей мученический венец, точно намечать направленный в нее смертельный удар. …

По всей вероятности, с таким же холодным бесстрастием делал старик раввин Шнеерсон свои ритуальные приготовления пред ожидавшим своего сверхмерного мученичества, распластанным, связанным русским мальчиком, Андрюшей Ющинским, в то время как группа избранных сородичей благоговейно взирала на эти приготовления, предвкушая сладострастный теперь мстительного, кровавого, еврейского торжества. …

Читатель догадывается, к чему я веду речь; вспоминая о еврей Якове Бальзамо, во Французской революции сыгравшем роль поворотного колеса Истории.

В нашей революции сходственный образ, трагический образ подобного же значения, указывает на ту же преступную руку, приготавливавшую муки и падение нашей Родины.

Я подошел к самой трудной части моей книги, имеющей исключительную цель дать такое правдивое и искреннее истолкование и разъяснение событий, захвативших в свой водоворот зазывавшуюся Россию, которые могли бы дать возможность слепым — видеть и глухим — слышать.

Это — нелегко, так как среди подобного рода калек много имеется тех, кто умышленно закрывает глаза и затыкает уши перед правдой. … Много есть и главных виновников совершенного. Эти виновники отлично сознают и понимают всю правду, но именно потому то и пытаются эту правду затушевать, поддержать легковерие и легкомысленность толпы все тою же старою ложью, или вернее изнанкой правды, которой в свое время им удалось довести целый народ до эпилептических припадков и массового безумия, до сплошного затемнения совести и потери здравого смысла.

За примерами ходить недалеко. Сего 18-го июля 1920 года, пред моими глазами лежать выдержки из немецких газет, в которых все та же, так болезненно отзывающаяся в русском сердце, Распутинская история, излагается «все с прежних точек зрения, все на прежней тенденции наложить возможно больше тени на Имя Страдалицы-Царицы, уже так много претерпевшей от злобы и ненависти, мученическим венцом Своим обязавшей к почтительному молчанию даже врагов Своих, если в них сохраняются хоть отдаленные проблески чести.

Но каше там проблески чести искать. …

Я знаю, откуда заметки о Распутине старого, избитого содержания попадают на столбцы немецких газет.

В немецкие газеты искательно забегает („скрепя сердце и стиснув зубы») все тот же неугомонный Гучков, столько зла натворивший своей Родине и безжалостно продолжающей делать пробы, как бы вновь „вылезти в люди», как бы вновь начать распоряжаться, на потеху своего горемычного честолюбия, этой несчастной жертвой, до сих пор окровавленной и растерзанной после его прежних проб.

Чувствует этот политический развратник, что и к нему, как и к другим виновникам сотворенного зла, близится Возмездие, близится Час Расплаты.   Чувствует он тяжесть негодующего презрения, которым все честные, верные сыны России давят нестерпимо его безграничные тщеславие и самомнение.

И вот этот бессовестный, совершенно аморальный, с позволения сказать, «деятель» хочет опять завести старую шарманку и все старой же клеветой попробовать снова затронуть для нас священный Имена Государя и Государыни.

Даже очень скверного человека могли бы рыцарские чувства задержать от выказывания своей ненависти к Русскому Императору и Русской Императрице, именно вследствие Гучковской ненависти так много вытерпевших страданий. Но господ Гучковых никакое рыцарское чувство, никакое чувство собственного достоинства не удержат там, где они надеются еще что-нибудь выгадать для собственного своего ублажения.

При таких условиях, повторяем, становится особенно трудной поставленная задача — заставить выслушать и понять правду о Григории Распутина.

Но легче всего будет понятно наше объяснение для людей, еще не вполне отчужденных от мистических чувствований и восприятий, знающих, что в нашем мире, в индивидуальной жизни каждого и в жизни собирательной народов, кроме жизни физической, действует, тесно с ней соприкасающаяся и переплетающаяся, жизнь духовная. При таком мировоззрении окажется менее трудным и сложным уразумение сложнейшего, таинственного явления, каким была вся „Распутинская эпопея», которая впоследствии поставить в тупик не одного историка и вызовет жарте споры и разногласия.

Но если даже и не быть «двуглазым» человеком, как хочется назвать спиритуалиста в отличие от материалиста, „одноглазого», все равно даже и та категория людей, которые в своих выводах строго придерживаются позитивных методов, может отдать себе отчет во многом касательно странной личности Распутина. Наука сама растет и ширится, беспрестанно прорывая границы, в которые, для удобства инертного ума, тщетно старается ее заключить часть ее непомерно узких служителей. В настоящее время она далеко ушла вперед и в сторону от того знания, которым Молешоты и Бюхнеры мнили достигнуть истины, когда учили, что мысль человеческая есть такой же продукт работы мозгового вещества, как желчь — продукт работы печени.  Разглагольствования Тургеневского Базарова для нас, в наши дни, кажутся не менее наивными, чем какая-нибудь волшебная сказка, которой верить восьмилетний ребенок».

В настоящее время гипнотизм, действие подсознания, духовное воздействие на расстоянии, т. е. телепатия, и многое, многое другое, казавшееся раньше плодом человеческого воображения, стало предметом серьезного научного изучения и признано реально существующим.

Поэтому теперь такие понятия, как гипнотизм, сила внушения, особые, необъяснимые целительные способности, составляющие тайну некоторых обладателей таких свойств, эти и другие понятия, необходимые для уяснения себе личности, подобной Распутину — не могут вызывать предубежденного недоверия или насмешки со стороны даже самых крайних скептиков, ибо против очевидности фактов никакой скептицизм не выдерживает позиции огульного отрицания.

Кто не знает, в дебрях русской народной жизни, знахарства.

То есть удивительных людей, из простых, заурядных крестьян, которым из рода в род, от отца к сыну, а иногда и преемственно от неродственных между собой, но сблизившихся почему либо людей, передаются какие то таинственные знания касательно лечения болезней и разных других практических приемов по облегченно и устроению всевозможных нестроений и неурядиц обыденной жизни.

При ближайшем ознакомлении, часть этих знахарей оказывается заурядными обманщиками и шарлатанами, пользующимися невежеством и суеверием окружающей их среды для выгодного устройства своих собственных делишек; но далеко не все. Часто эти знахари бывают действительно сведущими в лечении болезней как у людей, так и у животных, причем между ними встречаются совершенно поразительные примеры, когда, посредством „заговаривания» (соответствующего, вероятно, особому виду гипнотического внушения), сразу прекращаются боли, а то и часто останавливается кровь: как ни глубока была бы рана, и обильно кровотечение, почти в одно мгновение истечение крови прекращается, под действием воли такого деревенского гипнотизера.

Разумеется, я говорю специально о тех знахарях, которые действительно обладают какой то бесспорно действенной силой, оставляя без внимания разряд плутов и обманщиков, никакими особыми силами не обладающих, а основывающих всю свою «коммерцию» на каких-нибудь грубых фокусах: при ловкости и мошеннической смышлености, иногда им удается долго поддерживать легковерие обращающихся к ним простаков; но для нас такого рода „знахари» неинтересны.

Что же касается интересных нам действительных тайноведов, то среди них попадаются люди образцово правильной, а иногда и праведной, жизни, религиозные, добрые, участливые к горю ближнего, бескорыстные, видящие в своих необычных способностях особый дар Божий, которым на них возложена обязанность помогать страждущим, но отнюдь не пользоваться этим даром для собственного обогащения. — Бывают и тате, которые за оказываемую помощь считают возможным брать вознаграждение в свою пользу, но жизнь ведут честную и добропорядочную, почти всегда проникнутую религиозными чувствами.

Встречаются и знахари, отличающиеся развратной, а не то безнравственной, или бесчестной жизнью, и тем не менее могущие оказывать помощь и воздействие почти наравне с категорией праведников. По-видимому, сила из них или от них исходящая, не всегда зависит от нравственной высоты собственной их жизни. Да всегда ли бывает особая сила? Может быть, дело сводится часто и к особым знаниям, или к простому гипнотизму. Впрочем, и гипнотизм никак не может быть причислен к „простым» явлениям. …

В глубине той же жизни русского народа наблюдается и другое явление, несравненно более высокого порядка, относящееся к области чистых, духовных исканий, того „богоискательства», которое, по примерам исключений, увлекало иногда некоторых энтузиастов называть нас „народом-богоносцем». Я имею в виду Старчество.

Люди высокого духовного развития, вознесенные своими религиозными идеалами в даль от земных скверн и низких побуждений плотского существования, своей образцовой жизнью во Христе приобретают значение и влияние в народе. Удаляясь куда-нибудь в скит или монастырскую келью, они обыкновенно не замыкают себя в обособленную жизнь личного аскетизма, вне общения с людьми, но советами, молитвой в всей помощью, какую в силах оказать, стремятся принести всем, обращающимся к ним, возможную пользу, облегчение и поддержку в горестях и нуждах житейских, а подавно и в духовных исканиях. И в нашей литературе, и в истории, этот светлый образ русского праведного „старца» настолько подробно, а подчас и художественно (Старец Амвросий у Достоевского) изображен, что нам останавливаться на нем не приходится.

Мельком, но с благоговением упомянув, об этом прообразе в земной жизни, жизни неземной, мы обратимся к оборотной стороне медали и от праведных Старцев перейдем к тому, что представляет собой искажение этого явления, а именно к тем многочисленным изуверам, обманщикам, а то и просто преступникам, которые, под видом не то старцев, не то разного рода сектантов, вводят в соблазн верующих, религиозно настроенных людей и распространяют вокруг себя много зла, горя, страданий, раздора, разлада и развала.

К несчастью, таких фальшивых старцев встречается в России немало, как немало встречается и готовых для них жертв, людей с повышенной чувствительностью, с возбужденными нервами, с экзальтированными на почве горячей веры и приверженности к Церкви стремлениями приблизиться возможно ближе к заповедным областям высокого одухотворения. Таких жертв находится много главным образом среди женщин.

Для того, чтобы подчинить своему влиянию целое множество людей, ищущих духовных удовлетворений исключительно из лучших побуждений души и сердца, из безличного, самоотверженного искания Добра и Правды — надо быть незаурядным обманщиком, но обладать действительно исключительными силами, внушающими к себе доверие: нужен и большой ум, и крепкая, властная воля, и психологическое знание людей, и т. д.

Я бы прибавил еще, только для тех читателей моих, которые признают мистику в своих умовоззрениях, что надо еще обладать какой то страшной связью с духами мрака и зла, которые помогали бы такому „фальсификатору» поддерживать чары своего обмана.

К несчастью, и среди злых людей очень часто бывают сильный, даровитые, недюжинные личности, которые, как раз в этой области духовных уклонений от нормальных, обыденных форм жизни, приносят неисчислимое зло своими вредными влияниями.

Обыкновенно нелегко и нескоро удается обнаружить и, главное, доказать тому, кто подпал под такие влияния, какая ошибка была сделана в выборе недостойного лица: загипнотизированная жертва с большим трудом поддается убеждениям, и пока еще эти убеждения смогут оказать воздействие какой-нибудь особенно яркой очевидностью доказанной фальши, много воды успеет утечь, и много замотанных душ окажется уловленными.

Что Каллиостро быль агентом людей, подготавливавших революцию во Франции, в том сомнения быть не может, как не может быть сомнения и в том, что он был агентом сознательным, отдававшим себе отчет в поручении, которое ему приказано было выполнить.

Был ли таким же агентом и Распутин?

Мы видели, на целом ряде примеров, какой точной копией, в отношении отдельных фазисов и факторов подготовки, была наша революция в сравнении с французской.

По аналогии, нельзя придти к другому заключению, что и Распутин был орудием в руках врагов России, но, по всей вероятности, гораздо менее сознательным, нежели Каллиостро, а может быть — чему, однако, имеются и противоречия — и совершенно не подозревавшим своей роли. Не надо забывать, что, хотя и очень смышленым от природы, умным, ловким, смелым и хитрым авантюристом, но Распутин был все же темным и порядком таки невежественным мужиком, так что возможно допустить и полную его неосведомленность.

С другой стороны, раз его экстренно убрали из жизни, то это значит, что его до некоторой степени опасались, как неудобного свидетеля — и это соображение снова возвращает нас к предположению, что, хотя бы смутно и частично, но Распутин, пожалуй, сознавал, кому и для чего он оказался нужным, и поддавался ходу событий, не желая терять случая сладко пожить, в свое удовольствие.

Одно можно сказать точно: некий Симанович, втершийся в доверие к Распутину и состоявший при нем в качестве личного секретаря — был при нем не случайно и не спроста. По рождению своему видный еврей, он, как говорить, имел непосредственное касательство к самому верховному синедриону. Как бы там ни было, но посещавшие его часто еврея, входя к нему, оказывали ему будто бы знаки особого почета.

Вообще же, что касается вершителей всего дела, то тут нечего сомневаться в том, что, невидимой и еще неразгаданной нитью обстоятельств, случаев и встреч, они вели Распутина к вершинам русской жизни, ибо никто иной, как он, был главным козырем в еврейской игре, и, перефразируя фразу Вольтера, „надо было бы его выдумать, если б он не существовал»: до такой степени полно и целостно, а вдобавок и еще успешнее, он повторял роль Каллюстро, разыгранную сто сорок лет тому назад.

Если во Франции, где Каллиостро не имел никакого до-ступа ко Двору, кроме рассказанного выше случая, когда из, любопытства его тайно посетила Королева, если там ему с полным успехом удалось выполнить свое предназначение, то насколько в России последнего десятилетия до революции обстановка гораздо более способствовала тому, чтобы появление нового „Каллиостро», видоизмененное по месту и времени и с придачей ему национальной „couleur localе», могло оказаться чреватым выгодными для Великого Заговора обстоятельствами, могущими деятельно способствовать постановленной и поставленной цели разрушения Русского Государства.

Никто не станет оспаривать очевидности, что тайные враги, замыслившие захватить весь мир в свою власть и распоряжаться христианскими, сначала, а затем и остальными народами, как илотами или париями, предназначенными на подневольные труды для потребы „избранного народа» — с начала XX столетия стали явно обозначать крупные успехи, достигнутые ими в подготовительной работе бесчисленного ряда поколений.

В большой мере этими успехами враги наши были обязаны своим выдающимся дипломатическим способностям и аморальным, но верно достигающим цели, приемам борьбы.

Эти приемы они, пускали в ход, как неотъемлемый принадлежности грандиозного механизма, захватывающего своими сложными, во всех деталях разработанными, частями и частицами всю международную политику, все интриги человеческих отношений, и перемалывающего этот „материал», изготовляющего из него нужный „продукт», инертный, покорный, „стерилизованный».

Игра на психологии имеет важное значение в деятельности наших врагов. Преднаметив полное разрушение России, они пользовались часто пособничеством тех, кто, может быть, сам после России должен оказаться очередною жертвой. Но в настояний момент гибель России могла казаться соблазнительной близоруким государственным деятелям той или другой страны, или менее близорукие деятели могли оказаться подкупленными, — и тогда эта страна сегодня способствуем и помогает привязывать камень нашею России: она не помышляет о том, что, может быть, завтра, когда с Россией все счеты будут уже покончены, еще какие-нибудь другая страна будет помогать той же операции привязывания камня, производимой над вчерашней пособницей.

„Divide et impera»: вот старый девиз, всегда сохраняющий свою житейскую силу. Взаимная зависть, взаимное соперничество, взаимная алчность — вот те пособники жидо — масонства, которые отдали все Христианство в рабское иго жирному иудейскому банкиру, самодовольно похлопывающему себя по животу и с высоты „величия»‘ своего взирающего на порабощенных „гоев».

Та же игра на психологии, какая применяется в широком размахе международных перспектив, применяется и к жизни отдельного народа, почему либо интересующего жидо- масонство и подлежащего специальной обработке.

Когда пришел черед могучей, великой, необъятной России стать намеченной жертвой под отточенными ножами Шнеерсонов, можно легко представить себе, какой тщательной обработке она подвергалась до того момента, когда можно было безопасно и безнаказанно приступить к „последнему туалету» обреченной.

Обработка общая длилась очень долго, больше столетия. Но обработка специальная, этот самый „последний туалет», выпал на период царствования Государя Императора Николая Александровича. За это время все было пущено в ход, тайной и осторожной, но деятельной работой все было подготовлено, и особенное внимание было обращено на все слабый места могущественной Твердыни, где легче всего было бы сделать брешь, тайный подкоп, чтобы пролезть незаметно лазутчику в самый центр укрепления, пользуясь каким-нибудь доступным внутренним ходом сообщения.

Для разрушения Русского Государства и Русской Церкви Христовой, без которой сама собой России уже превращалась в жидовскую вотчину (что мы видали в наши дни), необходимо было начать с Царского Престола.

Царь Всероссийский высокой Властью Своей опирался на нравственный авторитет, на. престиж Царского Имени, на верноподданническая чувства русского народа и на инстинктивное, подсознательное предчувствие народа, что вся прочность русской государственности, олицетворяемой Царем, действительно только исключительно Царем и обеспечена от распадения и крушения.

Подпольная работа революционной агитации уже совершила значительный подрыв под этим краеугольным камнем благосостояния России, подрыв настолько значительный,- что, ко времени воцарения Императора Николая II, революционные партии, или, вернее, над ними стоящее управление Кагала могло считать своевременным нанесение России решительного удара.

Но осторожные и предусмотрительные враги, готовя свой удар наверняка, хотели заранее уничтожить все центры сопротивления, в которых Россия могла еще бороться против приближавшейся опасности.

Могучий оплот нашей Государственности, великая русская Армия, — был надорван Японской Войной, первой революции и не прекращавшейся с тех пор усиленной пропагандой, и сломлен окончательно Германской Войной, позорно завершившейся гнуснейшим заговором почти всех главных командовавших генералов.

Основной оплот был — духовная, нравственная сила Русского Самодержавия, обаяние Царского Имени. Этот оплот был также подорван и пропагандой, и той же Японской Войной, и связанной с ней первой революцией, а особливо противогосударственной работой Государственной Думы. Было, однако, необходимо, для окончательного падения популярности Царского Имени в народе, каким-нибудь нападением на Личное достоинство, Личную честь Монарха и Его Семьи, скомпрометировать это высокое достоинство, высокую чистоту и благородство Царской жизни.

Личности и Государя, и Государыни, достоинство Их образцовой семейной жизни, были неприкосновенны; ибо как можно убедить кого бы то ни было в том, что нечисто то, что всем ясно и явно, открыто в глаза, сияет своей белоснежной чистотою. А между тем надо было как-нибудь подойти к этой белоснежной чистоте, представить ее в другом виде, так, чтобы она перестала быть ясной. ….

Надо было найти какой-нибудь способ, чтоб прикоснуться хоть за краешек Горностаевой Мантии и оставить на ней след своей пятнающей руки. Потом, этот знак иудиного прикосновения уж можно было размазать по всей Мантии. …

Ход был найден: верный, безошибочный ход, которым можно было незаметно подкрасться к самому святилищу, к средоточению старого Русского Духа, и оттуда завопить такой „гевалт», чтоб по всем краям света было слышно, куда забралась жидовская наглость и откуда безнаказанно решается оскорблять самые заветные русские святыни. …

И Государя, и Государыню, во всех треволнениях и испытаниях жизни, поддерживали горячая, несокрушимая Вера и благочестие. В связи с мистическим складом души, это благочестие выражалось у Царственной Четы в постоянной, проникновенной мысли о духовной сущности человека и о необходимости руководствовать свою земную жизнь духовными порывами и исканиями правильных путей в молитве и указаниях Религии.

Вполне естественно, что при таком направлении ума доступ к доверию и Государя, и Государыни значительно облегчался на почве Веры, благочестия, духовных исканий и вообще настроений, соответствовавших более или менее настроениям Их Величеств, или казавшихся такими.

Благо было, когда действительно хорошее, честные, искренние люди, взаимными, возвышенными и чистыми влечениями, находили отклики в сочувствии Царя и Царицы, и таким путем лучше, чем наиболее совершенным избирательным законом, нужные люди — настоящая соль Земли —получали возможность благотворными советами и содействием помогать Царю в его трудном и ответственном, Государевом Деле.

К сожалению, не одни истинно достойные люди, приобретая доверие Государя, получали возможность действенно работает на верхах русской жизни.

Этих достойных людей часто трудно бывает найти, распознать, оценить и приблизить: эти люди обыкновенно бывают очень сдержанны, и по скромности, и по гордости, и по отсутствию личных честолюбивых притязаний.

Взамен их, желательных и желанных, домогаясь использовать особенности характера Монарха, очень часто люди совсем недостойные одевают на себя выгодную маску лицемерия и угодливости н добиваются таким путем милостей и доверия, по существу ими незаслуженных. Во время поразительного безлюдья, которым страдает не одна Россия в этом начале XX Века, но и весь Мир; когда не один революционный шут Керенский попадал в русские „великие с люди», но и шут Мировой политики, Вильсон, пользовался не более долговременно, но и не менее вздорно — шумливым успехом, в такое время трудно было и Государю находить действительно выдающихся людей.

Однако, справедливость требует сказать, что никогда в близости Государя не было таких вопиющих бездарностей и таких преступных, уголовных образчиков человеческого падения, какими окружала себя революция. Революция выдвинула только двух сильных, выделяющихся из общей массы людей, да и то один из них, Ленин, есть несомненный и прирожденный элемент сумасшедшего дома, а другой, Троцкий — каторги. …

При характере Государя и Государыни, фальсификации благочестия, набожности, бескорыстие и возвышенного идеализма могли иногда сходить за истинный добродетели и вводить в обман. — Для чистых все чисто. У Царя и Царицы наших было так много любви к людям, горячего желания им принести возможно больше пользы в возможно более широком масштабе, что, как последствие таких идеалистических и альтруистических стремлений, было много веры в людей, много доверия и много доверенности тогда, когда Они могли найти общность Идеалов и вытекающее из нее сочувствие собственным душевным влечениям. Вот, следовательно, и создавалась та почва, на которой легче всего было обойти Их ловким лицемерием и проникнуть в Их близость.

Это и было слабым пунктом, наименее огражденным от козней, интриг, обмана и лести.

В благороднейших, чистых и возвышенных стремлениях избранной, одаренной свыше многими нездешними дарами, души крылась опасность проникновения темных, злобных и злых влияний и воздействий.

Могло ли иудо — масонство и его агенты не воспользоваться этим слабым, незащищенным местом? Разумеется, нет.

Памятуя об успехе, который принесло их черным замыслам „Дело жемчужного ожерелья», когда приходилось применить замысловатый подлог и сплошной обман, при недоступности Французского Двора для проникновения подозрительного авантюриста, они с тем большей охотой применили, с некоторыми изменениями, свой уже испытанный прием у нас, где открытия, доверчивые и доступные души Государя и Государыни, не ведая и не сознавая зла, открыто влеклись ему навстречу, в чаянии обрести добро.

У нас в России со стародавних времен так называемые „Божьи люди», к которым причисляются и старцы, и юродивые, и благочестивые странники, и чудесные целители, и отличающееся какими-нибудь особенными красотами духа иерархи и иереи Церкви пользовались всегда особым почитанием „мирян», часто подпадающих под влияние таких людей и ищущих их руководительства в. жизни. Русские Царь и Царица также были близки этой чисто-русской черте, а потому Их дворец быль всегда очень доступен таким „Божьим людям»….

Вот, значить, где, подготовив нужную фальсификацию, можно было рассчитывать на возможность повторения «дела жемчужного ожерелья».

Так и было сделано. Сначала, присылкой француза (не из „обрезанных» ли французов?), с точностью копии была Повторена авантюра Каллиостро.

Папюс имел среди Петербургского общества значительный успех. Но там, куда именно направлен быль знаменитый оккультист, эффект вышел недостаточный и не удовлетворил „мудрецов», авторов этой затеи. Стало очевидным, что на русской почву „Каллиостро» не вполне отвечал предназначению своему. Этого же самого „Каллиостро» надо было видоизменить: его надо было переодеть в русское одеяние; изысканность его европейской интернациональности заменит первобытностью мужицкой сермяги; наконец, тесно связать с Православной Церковью. При таком „машкерад», Каллиостро на русской почв должен быль оказаться гораздо более пригодным. … »

Папюс сошел с горизонта и, насколько знаю, вскоре и умер. … А из за завесы никому точно не известного прошлого, появился Григорий Ефимовичу Распутин и начал свое сказочное восхождение на арену Истории. Невероятность этого восхождения я не могу объяснить себе иначе, как тайным влиянием какой то очень могущественной организации, способствовавшей легендарной карьере темного, невежественного и скверного мужика: как я лично уверен, такой организацией был Кагал, избравший Распутина и руководившей (вероятно, без ведома самого „Ефимыча»), всеми этапами его последовавшей жизни.

Выбор Распутина для тайных целей „высших руководителей» был удачен: можно было смело рассчитывать, что при данных, которыми он обладал, его удастся провести до Царской Семьи, увлеченной исканиями одухотворенной жизни и не сознававшей опасностей и двусмысленностей этих увлечений.

Для умного, тонкого и глубокого психолога, обретение Распутина должно было с самого начала почитаться очень счастливой удачей, почти обеспечивавшей успех задуманного дела великой крови. В нем сосредоточены были такие особенности, которых соединение в одном человек было большою редкостью. Ни один русский человек, любящий Родину и понимающей роль, сыгранную проходимцем, не может относиться к Распутину иначе, как отрицательно; но и ни один вдумчивый человек не может не признать, что он был незаурядной, исключительной личностью.

Разберемся, что он собой представлял, и что могло обеспечивать ему неслыханный успех.

Прежде всего, козырем его была его мужицкая серьмяга. Она одна, разумеется, не могла ему сослужить службу, ибо терялась среди десятков миллионов таких же сермяг; но, в соединений с другими свойствами его ума, характера и черной, но крупной, души, составляла тот фон, который к нему притягивал именно никого иного, но русского человека образованных классов, патриотически чувствующего я мистически и демократически настроенного.

Простая, грубая, безыскусственная речь; первобытная повадка обращения с людьми, даже и с очень высоко стоящими на общественной лестнице, даже и с Высочайшими; кажущаяся искренность слов и, тоже кажущаяся, непосредственность мыслей и чувств; вообще говоря, первобытность рядом с большой находчивостью, наблюдательностью, смелостью суждений и поступков; и наглость, нахальство зазнавшегося хама, не знавшего удержа своему самодурству, очень хитро, ловко и осторожно скрывавшиеся от тех чистых и благородных людей, от которых зависело его благополучие, и хорошее о нем мнение которых было условием прочности его положения: все это вместе взятое притягивало к нему нездоровое любопытство и извращенный искания людей высшей культуры, пресыщенной впечатлениями утонченной психики, но лишенной глубоких корней многовековой эволюции.

Что же касается Царской Семьи, то повторю, что сказал раньше: слишком были Они чисты и, вознесенные поверх жизни, не умели понимать грязь и пошлость житейские. Таким, каким Они хотели видеть Распутина, он действительно Им представлялся, свыше одаренным провидцем, и притом представителем того простого народа, к которому Они чувствовали особое влечение сердца, но которого, к сожалению, мало знали.

Не одна наша интеллигенция умилялась над „добрым, бедным русским мужичком». В Царской Семье с давних пор существовало такое же чувство. Не менее любя народ, чем Их Предшественники и Преемники, Императоры Николай I и Александра III отдавали Себе более ясный отчёт в качествах и недостатках Русского народа. Остальные же наши Государи во многих отношениях грешили идеализированием народа, т. е. совершали ту ошибку, против которой энергично восстает автор упомянутой уже нами, помещенной в 4-м выпуске „Луча Света», брошюры „Die Моnarchen die Philosophen».

Простота приемов и грубость речи Распутина привлекали к нему и Царицу, и Царя: Они радовались, думая в его лице входить в непосредственно близкое соприкосновение с тем крестьянским классом, который был для Них одновременно и очень дорог, и очень далек. Пьянство, разврат, наглые выходки Распутина — проходили мимо Них, и Они не верили тем, кто Им передавал что либо о скандальных похождениях Их любимца, ибо предполагали интригу, зависть, а может быть и недоброжелательство высших классов к представителю класса низшего, которого Они так неосторожно к Себе приблизили.

Эту близость Распутина Они считали Своим личным, семейным делом и со своей точки зрения были правы: никогда Они ему значения какого то „государственного советника» не придавали. … Заботы и тревоги о здоровье Наследника Цесаревича, удовлетворение от сознания близости человека, яко бы взысканного Богом особыми дарами, каким Они его почитали, тесное сближение и общение с русским крестьянством через такого „Божьего человека» — вот мотивы, почему Они этой близостью дорожили. Эти мотивы были серьезны, если принять во внимание, какой незаурядной, умной и хитрой личностью был Распутин, какой необыкновенной силой внушения он обладал. На все получаемые советы Государь отвечал: „Оставьте нас в покое с Распутиным это — наше личное, семейное дело, до которого ни обществу русскому, ни государству никакого касательства нет. — Никто не смёет стеснять нашу личную жизнь. —» Увы, как мне кажется, в этом ошибался Государь Император: Цари живут в хрустальном дворце и лишены личной жизни. …

И сплетни, пересуды, клевета росли и деятельно распространялись как досужими болтунами, так и агентами „Сионских Мудрецов».

Росли и безобразья Распутина, смелевшего по мере укрепления сознания своей безнаказанности и наглевшего среди общих холопства и подлости, его окружавших.

За глазами Царя и Царицы, Распутин в действительности преображался во „всесильного временщика», каким его выставляли клеветники, и каким его не прочь были сделать многие бесчестные сановники и пустые светские бабенки. Пред ним курили фимиам, распластывались ниц, доводя до последних крайностей искательство и угодливость, которыми надеялись снискать себе расположение зазнавшегося проходимца и тем на себя навлечь большая милости и блага жизни…

„Дело жемчужного ожерелья» потребовало когда то гораздо больше усилий и хлопот: а тут — жертвы сами шли в руки своих заклятых врагов. …

Но, конечно, не одним мужицким обличием достиг Распутин своего, рокового для России, возвышения: это был лишь аксессуар, чрезвычайно благоприятный для предназначенной ему „миссии», оказавшийся для России несравненно действеннее, чем испробованный облик посвященного мага, каким явился к нам Папюс…

Хитрый, умный мужик обладал такими внутренними силами из неизведанных и неисследованных областей оккультизма, какие, может быть, никогда не снились нашим мудрецам, но „мудрецами сионскими» давно наследованы и использованы.

Прежде всего, сила внушения, действовавшая, как говорят, на окружающих почти непреодолимым воздействием, была у Распутина огромная. Даже люди с вполне уравновешенными нервами и рационалистического, позитивного метода мышления — попадали под влияние необыкновенной личности Распутина, под власть его страшных глав и под руководительство его парадоксального, первобытного, но сильного своеобразной логикой, ума. Кроме холопства, кроме низких карьеристских побуждений и соображений, притягивавших к Распутину его презренную свиту, эти могучая, гипнотические, порабощающие волю и разум, особенности личности Распутина делали то, что в его „свите» встречались не одни холопы и агенты-подстрекатели, но и порядочные люди, ставшие жертвами темных, неразгаданно страшных излучений, окружавших Сибирского мужика на подобие какого то противоположения тому, что, исходя из светлых областей Духа, называется ореолом.

Еще в последней четверти XIX Века, не говоря уже о почти прожитой первой четверти ХХ- го, ученые исследователи, занимаясь вопросами гипнотизма, пришли к выводам, доказывающим безграничность возможностей, реально существующих в этой области вновь (?) открытых сил человеческого духа. За последние десятилетия, книжный рынок пестрить популярными брошюрками американско- жидовского изготовления, с заглавиями приблизительно такого рода: „Сила внушения внутри нас»; „Гипнотизм— двигатель человечества»; „От вас завысить достижение успеха в жизни изучайте гипнотизм», и т. д. и т. д. Появилось много таких книжонок несомненно жидовского происхождения, и это внезапное изобилие подобного рода литературы дает указания на то, что евреи, по-видимому, обратили на гипнотизм особое внимание с точки зрения практических выгод, который можно из него извлечь. Невольно приходить на ум предположение, что, для достижения своих целей и осуществления своих намерений, они легко могли бы подбирать наиболее подходящих для них агентов я специально развивать и усиливать в них гипнотические способности, которыми эти агенты, может быть, и наделены уже от рождения, но который упражнять, развить и использовать без помощи и указаний не умеют.

В противоположность большинству других моих утверждений, высказываемых с полной уверенностью и знанием фактовъ, в данном случай я делаю только предположение, обоснованное теорией вероятностей, аналогией и логикой. .. Поэтому то считаю нужным ввести эту оговорку.

Был у Распутина еще дар целебной силы: одним прикосновением, или даже взглядом, он прекращал боли и излечивал болезни, признанные врачами очень серьезными и подлежащими длительному лечению. Умел он также останавливать кровь одним прикосновением руки. …

Эта способность Распутина была основной и главной причиной его исключительное положения по отношению к Царский Семье, началом и естественной „гаison d’etre» того значения, которое придавали ему и Царица, и Царь.

Всем известно, какой радостью было в Царской Семье рождение давно жданного Наследника Цесаревича. и Государь, и Государыня сосредоточили на Нем всю Свою любовь и всё надежды. Так же на Наследника смотрела и вся настоящая Россия, т. е. та, которая только и заслуживает» почитаться таковой.

Выдающаяся способности и дарования Великого Князя Наследника, его острый, проницательный, восприимчивый ум, чары его стремительного, энергичного характера, вместе с тем стойкого и упорного, его доброго и любящего сердца, в соединении с датской прелестью его красивой наружности — легко объясняли общую любовь, которой с колыбели был окружен Алексей Николаевич.

Вполне понятно, каким страшным горем было для Государя и Государыни, когда, еще в раннем детстве, в Великом Князе открылись признаки наследственной болезни Английского Королевского Дома, заключающейся в хрупкости кровеносных сосудов.

Каждое, малейшее падение, или неловкое движете, или самая легкая царапина могли вызвать сильные кровотечения, которые очень трудно было остановить. Каждый такой припадок представлял серьезную опасность для жизни Цесаревича.

Эта болезненная особенность встречается у детей довольно часто в более легких формах, как например, обильные и частые кровотечения из носу. В форме же, которой в детстве был подвержен Наследник, эта болезнь уже всегда приобретает опасный характер но, к счастью, обыкновенно только до известного возраста. Когда ребенок доживаешь до 14—15 лет, припадки начинают постепенно ослабевать, делаются реже и наконец совершенно исчезают.

Любая мать должна понять, что переживала Императрица, каждый раз как возобновлялся такой припадок; что переживал и Государь, нежные чувства Которого к Сыну шли совсем наравне с Материнскими.

При каждом заболевании Алексея Николаевича над Его кроваткой близко и грозно носился призрак смерти. К довершению ужаса, врачи с болезнью справлялись очень нелегко. …

И вот появляется человек,который неизвестными способами умеет в несколько минуть остановить кровотечение, так чтоб через несколько часов после входа в детскую этого,, чародея», Наследник оказывался совершенно здоровым. …

Таким „чародеем» был Григорий Распутин.

Только тот, кто не видел матерей у постели смертельно больного ребенка, кто не умеет понимать этих чувств, Может удивляться чувствам, которые питала Императрица к много-кратному спасителю Ее Сына, я может негодовать на исключительное положение, которым пользовался Распутин при Дворе.

Основание этому положению заключалось в беззаветной любви Государыни к Своему Сыну. При разговорах с Распутиным, естественно стали влиять и другие причины, коренившиеся в тех особенностях, о которых выше было рассказано.

Но одно осталось совершенно в стороне от Двора и казалось там, Государю и Государыне, совершенно немыслимым и невероятными это — распутство Распутина, так удивительно подходяще носившего свое имя, его наглая и лживая хвастливость, его пьяные похождения. … Когда эти рассказы смутно доходили до Императрицы — Ее Величество отказывалась им верить. Что касается Государя, то и Его Величество также не знал о размерах скандала, который являла собой грязная и скверная личность Распутина.

Кто же был Распутин? Сознательный ли агент, в роде Каллиостро, сознательно творивший дело, губительное для Русского Престола, или бессознательное орудие чужой воли? Или не было тут никакой чужой воли, а все вышло совершенно случайно?

Определенно отрицая случайность, мы, как и выше говорили, не беремся ответить вполне категорически на вопрос о сознательности самого Распутина, но уверенно утверждаем, что наличие чужой воли было на лицо, и указываем вполне определенно, чья именно была эта воля.

Русские читатели, к сожалению, не умеют читать между строк и слишком часто пропускают мимо серьезного внимания важный сведения, которые им предоставляет честная и неподкупная печать. Прямому, откровенному и правдивому слову такой печати они предпочитают увертки, подтасовки и инсинуации печати подкупной, преимущественно еврейской. Поэтому часто труд публициста, журналиста и всякого другого вида писателя, пытающегося заставить читателя воспринят правду, бывает бесплодным там, где по удачному выражению Щедрина, „писатель пописывает, а читатель почитывает».

Я привел эту присказку потому, что хочу напомнить один новогодний рассказ, появившийся в Берлинской газете „Призыв» 1-го Января сего 1920 года и как нельзя более уместный для этой главы о „Сети Масонской Паутины». Он еще уместнее именно на страницах, трактующих о Распутине; ибо в этом рассказе приведен намек как раз о нем для тех, кто умеет воспринимать намеки. …

И „рождественские», и „новогодние» рассказы не всегда бывают одними вымыслами из „Мира чудесного и необъяснимого»….

Позволяю себе этот рассказ поместить здесь целиком, ибо думаю, что он не лишен интереса.

 

„В тумане грядущего.»

Памяти К. А. Г-ва.

— Так Вы хотите знать свою судьбу?…

Этот вопрос пробудил Угорского к действительности, и, быстро повернув голову от камина, он встретился со взглядом этого загадочного человека. Ничто больше не было в состоянии удивить Угорского в докторе Ордынском, и даже то, что он прочел его тайную мысль, не произвело на него особого впечатления.

В кабинете не был зажжен свет, и лампада, горевшая в углу пред иконою Божьей Матери, в богатом, усеянном драгоценными камнями окладе, да отблеск от вспышек уже потухавших в камине углей, сообщали комнате особый уют, особую прелесть.

Сегодня кануне Нового, 1917-го года. Получив приглашение Ордынского встретить Новый год у него, корнет Угорской ни минуты не задумался отклонить всё другие приглашения. Его тянуло к этому человеку, столь странному и непонятному, в каждой фразе, в каждом слове которого был заключен смысл величайшей мудрости.

Зачем Вы это спрашиваете, Андрей Константинович, — ответил Угорской на вопрос Ордынского. Раз Вы обладаете способностью читать чужие мысли, то Ваш вопрос в ответе не нуждается. С тех пор, как я познакомился с Вами в Мариинском театре, и Вы пригласили меня бывать у себя в любое время, Вы, который чуждаетесь и бежите людей, нелюдимка и невидимка, лишь изредка появляющейся на горизонте Петроградской жизни, с тех пор Вы перевернули весь мой житейский уклад. Я прозрел на многое, на что был раньше слеп. .,. Меня не интригует даже вопрос, кто Вы, и чернокнижником Вас, как другие, я не считаю. Вы — не масон, как я это думал прежде, ибо помните, на мой вопрос об этом, Вы, вместо ответа, показали мне на икону, прибавив: „у просвещенных братьев-масонов в рабочем кабинете икон Вы не встретите». Я знаю, Вы служитель добрыхъ сил и скрытно, не раз, приходили на помощь другим, не ища наград и славы. … Я счастлив Вашим дружеским отношением ко мне и горжусь этим. Вы знаете, что с некоторого времени меня гнетет предчувствие какой-то великой, неизведанной беды, уже как будто взирающей где-то здесь, около, и задевающей нас своими черными крылами.   Сейчас я, вылечившись от ранения, возвращаюсь на фронт, но еду почему-то с недобрым, тяжелым чувством, какого у меня не было в прошлые разы. А между тем, меня всегда так тянуло на фронт. … Я мучаюсь, тоска клещами сжимает мое сердце, и во мне уже никто больше не узнает прежнего, бесшабашного и дикого Славки. Что это за проклятое чувство, скажите мне? Если есть опасность, если она существует, то я хочу быть о ней предупрежден, ибо неизвестность хуже всего. Я ее тогда сумею встретить, какие бы испытания мне ни послала судьба. Дайте же мне возможность проникнуть сквозь завесу грядущего. … Ведь, Вы обладаете этой способностью?…

— Да, мой милый мальчик, к несчастью, обладаю, — грустно усмехнувшись, ответил Ордынский. И Вы обладаете ею, хотя и в меньшей степени, но Вы видите и чувствуете то, чего окружающие нас не видят, или не хотят видеть. Они сами выроют себе пропасть, в которую скатятся; как неопытные заклинатели, вызовут к жизни духов Тьмы и погибнуть в борьбе с ними. Предупредить событий уже нельзя, потому что астрал России покрыть зловещими, черными пятнами. Можно лишь отчасти парализовать действие враждебных сил, но, побороть их сейчас уже нельзя. Мы переживаем сейчас зловещий канун, и Вы предчувствуете не личную, а общую беду. Водоворот великих потрясений завлечет и Вас, — и не мало борьбы вынесете Вы с исчадиями зла. … Да, Вы вправе знать, что ожидает Вас, и не только Вас лично. … Я Вам покажу будущее, как на ладони. … Когда меня не будет уже в живых — я буду сметен бурей — тогда Вы можете открыть это будущее другим, а пока. … Пока это будет бесполезно. …

И с этими словами грустная улыбка опять осветила лицо Ордынского. Казалось, что он ушел от земли и перенесся в какой-то неведомый мир, где нет ни злобы, ни зависти, ни ненависти. Ордынский встал с кресла, на котором си-дел, и пригласил Угорского следовать за собой. Пройдя несколько комнат, они вошли в просторный белый зал, полутонувший в мягком свете, лившемся откуда-то сверху; в правом углу виднелось дивной, художественной работы Распятие; посредине стояло большое зеркало, отливавшее странным, изсине- зеленоватым блеском. Кроме того, в комнате находилось еще несколько шкафов с книгами, а в стороне стоял стол с какими-то приборами.

Ордынский указал Угорскому на Распятие и, сказал. „Положите три поклона, прочтите, Отче наш’ и 90-ый псалом. Так как Вы, вероятно, не знаете наизусть — вот Вам молитвенник».

Когда Угорской исполнил требуемое условие, Ордынский, придвинув одно из кресел, усадил на него Угорского, затем попросил его быть внимательным и не отрывать своего взгляда от зеркала. Прочтя заклинание на каком-то неизвестном Угорскому певучем языке, Ордынский очертил линию круга с таким расчетом, чтобы зеркало, Угорской и он находились бы внутри. ….

Странная какая-то жуть овладела Угорским. Магическое зеркало переливалось и играло всеми цветами радуги, то темнело, то светлило и неудержимо влекло его к себе. Угорской почти терял сознание. Он почувствовал себя легким, как былинка, и ему начало казаться, что он, витая в каком то пространстве, поднимается все выше и выше. …

В это Время, как будто недалека, он услышал голос Ордынского:

— Все мысли и дела людей, вся судьба человечества и все земное бытие незримо запечатлеваются на астрале вечности. Силою действия известных магических законов, путем излучения человеческого разума и воли, можно этот астрал претворить в призрак действительности. Не ради злого волхвования или праздного любопытства раскрывается ныне книга судеб, но для открытая тайны беззакония верующему и для его предварения. … Смотрите, запомните, знайте, боритесь, ибо знание зла накладывает на Вас обязанность борьбы с ним. …

Вдруг, будто яркая молния прорезала зеркальную поверхность, и в следующее мгновение, Угорской увидел картину шумного бала. … Мелькали роскошные туалеты дам, сверкало шитье мундиров, чернели фраки, шли оживленные танцы. Царило самое непринужденное веселье. … Но Угорскому, который наблюдал этот бал, сразу стало как-то не «по себе; его взгляд почему-то вдруг приковали массивные дубовые двери, видневшиеся там, в глубине, через несколько комнат, и остававшиеся закрытыми. Духовный взор Угорского проник через эти двери, еще несколько следующих, и упал на богатый, красного дерева, кабинет, где он увидел нечто похожее на заседание. В комнате находилось семь человек. Из них шесть сидело за столом, а седьмой что-то с жаром говорил, в чем-то всех убеждал, что-то доказывал. … Изредка оратор останавливался, и тогда подымался кто-либо с места, видимо, внося поправку. Все это записывалось одним из сидевших за столом слева. Угорской, даже чувствовал, что эта запись ведется стенографически….

Вдруг, в комнате произошло движение.    Некоторые встали с месть и подошли к оратору; другие потянулись через стол, стараясь тщательнее рассмотреть какую-то фотографическую карточку.

Что это за карточка? — подумал Угорской и почувствовал, как натянулись внезапно все его нервы, и напряглась вся его волевая энергия — до того он хотел знать, чья она…. И он увидел, вздрогнул и схватился за голову. …

— Это пролог грядущих бедствий Русской Державы, уготованных Ей верховниками зла.   Они пошли по старой дороге и взялись за свое испытанное оружие — клевету. Вспомните костры Людовика и нашу Ходынку, 1789-ый год и наш 1905-ый, наконец, ожерелье королевы Марии Антуанеты…. То, что Вы видели сейчас—было в начале девятисотых годов. …

И, сказав это, Ордынский приказал Угорскому снова сосредоточить внимание на волшебном зеркале. …

Одна из петроградских улиц; Угорской узнал ее. … Большая толпа с красными флагами, озлобленная, беснующаяся, жаждущая упиться кровью. … В этой толпе торопливо снуют юрте, интернационального типа, люди, размахивающие руками, о чем то неистово вопящие и к чему-то призывающие. … Вдруг вся толпа останавливается, точно зверь, готовящийся прыгнуть на свою жертву, а в следующий момент, потрясая кулаками, кто с чем попало, бросается на стоящего на посту красивого, рослого городового. … Как щенков хватает городовой-богатырь первых подступившихся к нему двух человек со зверскими, искаженными лицами. … Миг один, и они летят в разные стороны, завертевшись на подобие волчков. … Но исход борьбы уже предрешен: пользуясь тем, что городовой отвлечен борьбой, отбиваясь от своих врагов спереди, сзади, с револьвером в руке, к нему прокрадывается один из тех интернациональных вожаков толпы, которых Угорской наблюдал уже раньше. … Городовой шатается, инстинктивно отбрасывает от себя еще кого-то и падает на землю. … Вся толпа кидается к нему, топча, избивая и буквально рвя его на части. …

Угорской не был в состоянии перенести этого зрелища; он схватился за рукоятку кинжала; блеснул клинок. …

— Осторожно! Вы можете повредить свое астральное тело, — услышал он сзади себя предостерегающий возглас и, сознав действительность, Угорской тяжело опустился в кресло. …

Подняв на зеркало глаза, Угорской увидел Государя. Около Государя стояло несколько генералов, среди которых выделялось лисье лицо Рузского; потом несколько штатских лиц в куцых, не первой свежести, пиджачках, сильно жестикулировавших руками и, очевидно, в чем-то убеждавших Государя… Лицо Государя бледно, но спокойно и решительно, и взгляд его добрых, ласковых глаз как бы проник в душу Угорского…

— Боже мой! — прошептал он…

— Это начало всех грядущих бед России; это — отречение Государя от Престола, следствие Великого и Малого заговоров — услышал Угорской голос Ордынского, и ему показалось, что этот голос дрожит. …

— Ордынский, я больше не могу смотреть — вскрикнул Угорской…

— Смотрите! — услышал он суровое и властное приказание.

И Угорской увидел себя в своем родном, далеком городе. Полустаявший снег. … Он идет с нею, своей милой и бесконечно дорогой ему, любимой девушкой… Но видение быстро прерывается, и он ощущает сотрясение, как будто бы его пронизал электрический ток. … Что случилось? И видит он себя в гостиной в ее доме, полулежащим у ее ног. … Он пристально, не отрываясь, глядит на нее, как будто стараясь запечатлеть в памяти ее черты. … Она не плачет, но лицо ее, точно выточенное из белого мрамора, невольно отражает всю горечь душевных мук. Они прощаются, он это чувствует, как чувствует и то, что с нею он расстается надолго, а быть может и навсегда. Она дает ему на тоненькой цепочке образок и, всмотревшись в изображение, в Угоднике Божьем он узнает грозного Духа Света, Заступника и Мстителя за Честь и Правду — Святого Великомученика Иоанна Воина. …

Странную вслед за этим увидел картину Угорской. Какая-то мрачная, узкая камера с тяжелой, окованной железом, дверью, электрической лампочкой, вделанной в стену, стол, ввинченный там же, около лампочки; возле—койка с грязной соломой. Он что-то пишет; но вот бросает письмо и в отчаянии кидается на койку. … Вдруг открывается дверь, и входить матрос; развязный, наглый, самоуверенный вид… Угорской видит опять свое холодное и спокойное лицо.

Но странная вещь: почему матрос стоить на вытяжку и что-то как- будто обещает, беря письмо?…

— Где я видел этого матроса, думает Угорской. Батюшки, да ведь это же пулеметчик из наших „морских драгун»…

И вновь потускнело зеркало, а когда прояснилось, Угорской увидел себя на какой то крестьянской подводе, запряженной парою сытых низкорослых лошадок. … Ночь. Светло, но луны нет она скрыта облаками. Подвода въезжает в лес. … Куда это он едет, почему одеть так странно? где его форма? где его погоны?…

В каком это он городе, какое объявление читает он, стоя перед каким-то телеграфным столбом? почему таким ужасом и гневом дышит его лицо?

Опять заседание, опять нерусские лица! Какую бумагу тревожно читают собравшиеся, что это за ряд цифр и какие-то буквы? Угорской пытается разобраться сложить эти буквы. …

„Они похищены. Что делать?»…

Кто они, кого похитили? — высказывает свое недоумение Угорской, и голова ходить у него кругом. …

Он видит, как спешно шифруется ответная телеграмма:

„Скрыть.   Инсценировать расстрел.»…

… И видит разбросанные брильянты, какую-то золотую пряжку от пояса, икону, изрубленную шашками и проткнутую штыками. … Что это все значить?…

Вдруг перед Угорским начал вырисовываться пожар какого-то большого, ему неизвестного города. Что это — война? — подумал Угорской. Что за враги берут город?… И неожиданно увидел пред собой бледное, покрытое смертельным ужасом, лицо какого-то не то рабочего, не то солдата, за один миг до этого бывшее и зверским, и беспощадным, — а рядом с ним своего двойника с жестокой, ничего доброго не обещающей, усмешкой….

Мне отмщение — и Аз воздам!…

Боже мой, да, ведь, это Ордынский. … Как ужасно похожа эта обстановка на мрачные средневековые подземелья пыток. … Кругом—искаженный дикой злобой лица. … Ордынского в чем-то обвиняют, ему предъявляют какие-то бумаги, требуют объяснений, но он невозмутимо спокоен и на яростный нападки своих семерых врагов отвечает лишь улыбкой. И кажется Угорскому, что вокруг головы Ордынского постепенно образуется сияние, и что в этом сиянии ему чудится недалекий уже венец мученичества, сужденный его другу….

А магическое зеркало показывает все новые и новые ужасы близ грядущего времени. … Пред Угорским проносится жуткая картина расстрела близких ему людей, причем они умирают спокойно, с презрением к смерти — и он гордится ими. Далее он видит страшные, небывалый еще картины братоубийственной войны, и всюду кровь, кровь и кровь…

Но буря сменяется затишьем, гроза очищает воздух, — и видит Угорской в магическом зеркале возрождение Святой Руси, возврат Ее к своим родным заветам. …

Пройдя тяжелую школу, научившись разбираться в Правде и во Лжи, где Свит и где Тьма, русский народ опять заиметь почетное место среди великих держав и, выполнив свои исторические предначертания, последним из всех народов сохранить свою государственность до смерти нашей планеты. Над ним всходит его великая звезда, звезда новой эры, и эта эра, как увидел то Угорской, начинается в 1921-ом году. …

И хорошо, и тепло стало у Угорского на душе, ибо он знал уже конец еще не пережитым испытаниям Родины и его личным; знал, что Россия не погибнет…

—… А теперь должен, к сожалению, огорчить Вас — сказал Угорскому Ордынский. Необходимо прервать сеанс, Через десять минуть — Новый год. Вы знаете то, что знают лишь единичный лица.   Вы видели те этапы, через которые должна будет пройти Россия; видели тех богатырей духа, что Ее спасут; видели то, как Русский народ неудержимым порывом своим разобьет путы и козни Великого и Малого заговоров, и, наконец, видели свое личное счастье; а теперь — по старому дедовскому завету, давайте встретим Новый год с бокалом в руки, памятуя, что

… Если настанут годины невзгод,

— Победно их русский народ перейдет, Восстанет, как мертвый Царевич-Иван,        Не чувствуя даже полученных ран…

После появления этого рассказа на столбцах „Призыва», он раззадорил не то любопытство, не то любознательность, а не то и подозрения немногих, но все же некоторых, читателей, которые прислали в редакцию запросы о том, чью карточку показывали друг другу члены тайного заседания „с не русскими лицами».

Вследствие этих писем, редакция в номера 5-ом той же газеты от 6-го Января сего года откликнулась на запросы читателей, дав ниже приведенное разъяснение.

 

От редакции.

Автор рассказа, «В туман в грядущего», просить нас поместить следующего заметку:

В ответ на поступившие запросы читателей относительно того, чья карточка была предъявлена на заседания, описанном мною в моем рассказе „В тумане грядущего», помещенном в новогоднем номере газеты отвечаю прямо: это была карточка Распутина.

В заключение этой главы, ниже я помещаю письмо, полученное мною от одного моего друга, близко испытавшего все ужасы революции и отдавшегося полностью борьба с нею, а главное—с масонством, с ролью которого, вместе с течением обстоятельств, ему пришлось подробно ознакомиться.

С другом моим я не сговаривался: а между тем он повторяет многие мои мысли, и даже более того-—наши точки зрения совершенно совпадают. Мне кажется интересным познакомить читателей и с другим мнением, кроме моего.

Письмо достаточно ярко, чтобы не приводить к нему комментариев.

Наоборот, я беру на себя смелость его опубликовать, так как оно всецело дополняет мои чувствования, мысли и выводы.

Прошу помнить, что оно предназначалось лишь лично мне, а не для печати: следовательно, оно ни для какой агитации или пропаганды не рассчитано.

Вот это письмо.

„… Астральный горизонт России уже занимался кровавыми зарницами революции. Какая то необъяснимая жуть наполняла души людей, томя их предчувствиями. Незаметно как то война отошла на задний план; внимание всех было приковано к внутренним делам.   Ползли зловещие слухи. …

„Вот-вот начнется!» — думали все; но мало кто знал из русских людей, на пороге каких страшных потрясений, какой небывалой смуты находилась наша Родина. …

Но в тех. тайниках, где сходятся почти все пружины мировой политики, было известно все. — Кто то неведомый, сильный и злой, вынес свое, роковое для России, решение; „час настал.   Пора делать игру. …»

Что же это за злая, чародейная сила? Зачем ей нужны были страдания, кровь и слезы России?…

Кто хоть немного знакомь с масонством, кому довелось видеть карту шествия символического Змия, неуклонно стремящегося сомкнуть свою голову с хвостом, тот на пути к разгадка Мировой тайны зла и причин столь головокружительного падения России. Седьмым этапом победного шествия Змия, под датой — 1881-ый год — стоить Петербурга С этого года Россия становится непосредственной, очередной целью масонских ударов; начинается под нее великий масонский подкоп. … И до этого времени замечалась работа братьев- масонов, но это были скорее действия разведчиков, чем главных сил. …

„Охота» на Императора Александра II, закончившаяся мученической смертью Его от предательской бомбы; таинственное крушение поезда у станции Борки, когда едва не погибла вся Царская Семья; ряд „случайных» несчастий с Членами Императорской Фамилии; Ходынка; невыясненный выстрел 6-го Января 1905 года; „первая проба пера» зловещий 1905-ый год, и много других явлений, якобы независимых друг от друга, на самом деле вытекают одно из другого и все — имеют между собой логическую, непосредственную связь. …

Я надеюсь, что Вам подтверждений не нужно: Вам известно не меньше, чем знаю я; а для широкого круга публики, каше бы факты очевидности не приводить, все равно не поверять. … Смеются над Нилусом; говорят, что это — выдумки, что „погромщики» разжигают низменные страсти черни, будет ее зверские инстинкты для расправы с „ни в чем неповинными евреями»…. Кричать им об опасности бесполезно; предупреждать — напрасный труд; и как бы мы и что бы мы ни писали — глас наш остается гласом вопиющего в пустыне. …

Что же! Сами узнали на своей шкуре; все испытали — ото лучшее доказательство, лучшее подтверждение, которое привели им же на горе вожди Израиля, скрывшиеся за масонскою маской. …

Масонство, или уже без масок: еврейство и революции!…

Долгое время утверждали, что в революциях масонство совершенно не причем, а сходство между всеми революциями и аналогии объясняли просто тем, что история повторяется.

История повторяется — это правда, но к сожалению никого и никогда не научает; а поучиться было бы чему, и очень многому. … Но кому учиться — вот вопрос. Тем ли, которые дальше своего носа, и то прищурив глаза, ничего не видят; или тем горе-  политикам, которые оптом и в розницу покупают из различных газетных лавочек свои „убеждения» и „взгляды», и сгеdо которых можно определить четырьмя словами: „так говорить моя газета»…

Но если заурядные люди из уроков Истории не в состоянии извлечь никакой пользы, то в том же обвинять лиц, находящихся у вершины „масонской пирамиды», не приходится. Действуя по заранее составленному и уже много веков действующему плану, они откидывают в сторону то, что оказалось непригодным, частью вносят коррективы, частью оставляют без изменений. … Таким образом новый революции оказываются как бы повторением старых, но только — в исправленном и дополненном виде. …

В скором времени истекает уже трехсотлетней юбилей союза масонства с Англией, цветущей и благоденствующей может быть именно благодаря этому союзу. Ее, пока, щадят и, вероятно, пощадят еще несколько времени, но в конце концов расправятся и с нею. …

В списках масонства можно обрести многих из тех лиц, что возглавляли английскую революцию. От них же первый есть знаменитый Оливер Кромвель…. Это был первый опыт такого рода, и, одержав успех, братья — масоны перенесли свою главную резиденцию сюда — и отсюда уже расходились их нити, отсюда они невидимо готовили козни на гибель монархов и рабство наций. .. (*)

Вполне понятно, почему французская революция была похожа на английскую, — только с некоторыми изменениями, как и русская революция проникнута духом французской, но опять таки уже с другими исправлениями и дополнениями… Французская революция сделала большой шаг вперед по сравнению с английской, а русская — так и совсем зашагала по „семимильным» этапам. …

Русская революция должна была быть одним из главных вех по пути достижения еврейством всемирного господства, „основания царства Израильского и построения Соломонова Храма».

Над Государем и Государыней уже давно стали сгущаться грозовые тучи, и если сопоставить Их царствование с самого начала с правлением Короля-Мученика Людовика ХVI -го, то сразу становилось понятным, что масонство и Их обрекло в жертву своим целям и не отступит от своего плана ни за что.

Ходынка…. Зловещее слово. Сколько страданий, сколько невидимых слез оно доставило Молодой Царственной Чете. … И невольно, с представлением о Ходынке, рисуется другая картина — въезд во Францию невесты Дофина, будущей Королевы Марии Антуанеты, когда по роковой ли случайности, или по оплошности и преступному нерадению должностных лиц, в кострах, разложенных по бокам дороги для ее освещения, сгорали тысячи человек…. Та же давка, те же стоны, те же проклятия…

1905-ый год должен был стать 1789 м годом, но тогда еще Бог хранил Россию. Те же старые надписи на красных флагах: „свобода, равенство и братство», те же безумные выкрики, беснующейся мегеры и хулиганы. … Те же вопли:

—————————————————————————

(*) В настоящее время, по имеющимся достоверным сведениям, масонство начало эвакуироваться из Англии в Америку, перенося туда центр своей деятельности.

Не напоминает ли это явление бегства крыс с обреченного на гибель корабля, в то время как нет еще никаких видимых признаков грядущей катастрофы….

Что же, Америка — почва благоприятная для будущей масонской базы. Там сосредоточены громадные еврейские капиталы. Туда же с давних пор устремляются еврейские массы… Автор

—————————————————————————

 

 

«К Зимнему Дворцу!» — как некогда в Париже кричали

— „В Версаль!… В Версаль!…»

А Государственная Дума. Разве это не „Генеральные Штаты», которые стали во главе движения 1789-го года, своими, зачастую, даже сплошь и рядом, лживыми, клеветническими выпадами против Королевской Семьи волнуя, будя низменные инстинкты Парижской черни. …

Наша Государыня Императрица Александра Федоровна, которая так любила русский народ, так много творила ему добра, так заботилась о нем — разве не оказалась в том же положении, как Мария Антуанета, которую злобная, ненавистническая молва называла,, Австриячкой»? Разве в нашем Петербургском свете не называли Государыню „Немкой» (в первые годы Царствования — „Англичанкой»), „Гессенской Мухой», и не обвиняли Ее в таких нелепых преступлениях, что обидно становилось за человеческую глупость, пошлость и… низость?

Быть может, люди, незнакомые с работой масонов и их ролью в Мировой политике, скажут мне с улыбкой: „Ваши сравнения,— натяжка; надо смотреть на вещи гораздо проще; нельзя же все сваливать на масонство, как на какого то козла отпущения.»….

Этим людям я отвечу: „В чем же у меня натяжка? Разница у меня с Вами лишь в том, что Вы скользите поверхностно по причинам событий, а я смотрю в корень их, в самую основу.»…

Вслушиваясь в масонский камертон, русские люди принялись за ноты неизвестного им содержания и стали играть, ожидая какой то божественной гармонии. … Но вместо концерта получилась сплошная какофония. … В „русском» оркестре были и „первые», и „вторые скрипки», старались подтягивать и… добровольные статисты.

„Первые скрипки» — это сознательные сообщники мировых заговорщиков, как князь Львов, гроссмейстер всероссийской масонской ложи, Маклаков, Савинков, Набоков и некоторые другие, степень посвящения которых делала известными им многие тайные ходы масонства.  „Вторые скрипки» — это лица менее посвященные, а зачастую и просто бессознательная орудия масонского ордена, на самовлюбленности, властолюбии честолюбий которых братья — каменщики играли, как хотели, строя фундамент своего будущего успеха.

Остаются „статисты»… Это — глупая интеллигенция с ее жаждой новизны,  развращенная, наэлектризованная скверными влияниями чернь и „безучастные», с их трусливым животным девизом: „моя хата с краю — я ничего не знаю и ведать не ведаю»….

К какой категории, первой или второй, причислить г. г. Милюкова, Гучкова и остальных запевал русской революции — сказать трудно; но, по некоторым признакам, Милюкову и Гучкову место должно быть отведено в первом ряду. …

Что касается значения Пуришкевича в истории русской революции, то оно очень загадочно. Надо вспомнить только, как его честила левая печать за его деятельность в Государственной Думе, как не скупилась отпускать на его счет различные оскорбительные эпитеты и клички. … И вдруг…. Отношение к нему со стороны этой печати меняется, и сразу он становится героем дня. … Это дало ему только одно выступление в Государственной Думе, в Ноябре 1916 года, когда он выступил со своей известной речью. Выстрел же 16-го Декабря, которым он убил Распутина, дал ему лавры „ застрельщика революции».

Кто такой — этот Распутин, безвестный, темный сибирский мужик?..

Роль его — ясна; хотя, быть может, была темна ему самому. … Никогда такую же роль как он, во французской революции, сыграл известный „граф Каллиостро», урожденный еврей Жозеф Бальзамо….

Клевета — могучее оружие, уже неоднократно испытанное масонами в борьбе против тронов. … История с жемчужным ожерельем Королевы Марии — Антуанеты невольно встает в памяти, едва лишь вспомнишь о Распутине….. Разве Распутин важен? Не будь его, канвой для клеветы послужило бы что-нибудь другое: обстоятельство, или случай, или какие-нибудь „ужасные преступления» приближенных к Государю лиц. … Дело не в Распутин, а в том, что он был выдвинуть или использован масонством в качестве клеветнического оружия. Распутин свою роль в глазах масонства выполнил „блестяще».

Мне скажут: „если это, так — то почему, например, братья-масоны не выдвинули против Германского Императора такого же оружия, как Распутин?

Именно выдвинули, но только не в виде личности, но в форме огульного, безапелляционного, стадного обвинения, веденного без процессуальных гарантии правосудия, без следствия, без допроса свидетелей, без защитников, но с сотнями миллионов остервенелых, озлобленных, натравленных прокуроров»,.., Германского Императора объявили „виновником мировой войны, заранее масонами предрешенной, и через своего послушного агента — Англии, с успехом про веденной. … Где нужно было — были надавлены кнопки, и страшный взрыв войны потряс устои политики.   Повод к этой войне— убийство Австрийского Эрцгерцога, было делом рук масонов; и недаром, во время суда над убийцами, было установлено с документальною точностью, что убийцы являлись масонскими агентами. Это как-то замолчали, как обстоятельство, нестоящие внимания. …

Масоны понимали, что без войны им не удастся свалить тронов ни русского, ни германского, и считаясь с этим, они вызвали самую кровавую войну, какую знала История.

Надо было утомить народы, измочалить их нервы, а по том указать им на Престолы их Монархов, как на при чины перенесенных ими испытаний. … Вот, мол, кто виноват в ваших несчастьях, в ваших великих потрясениях!…

Некоторые великие люди нашего времени ясно чувствовали исход войны, и недаром Фельдмаршал Гинденбург сказал свою крылатую фразу о том, что победит та страна, у которой окажутся крепче нервы. … Увы! И у Русского народа, и у Германского — нервов не хватило. Не хватило также Веры и Верности. …

В России и в Германии плохо себе отдавали отчет и последствиях начавшейся войны. Все, и тут, и там, меч тали о „победном конце», и мало кто, да и то келейным» образом, в тесном кругу друзей, решался высказать, что Россия и Германия — это одна и другая, две руки, которым режут друг друга. …

В день объявления войны, я сидел у одного из своих друзей в его кабинете. … Пред нами лежали газеты с Высочайшим Манифестом.   На душе у нас было жутко и пасмурно. … Устремив свой взгляд куда то вдаль, как будто желая проникнуть через таинственную завесу будущего, собеседник мой грустно улыбнулся, качая головой. „О чем Ты думаешь?» — спросил я его: — „какие мрачные мысли у Тебя сейчас в голове?»

— „Знаешь что», — услышал я ответь: „мне почему то вспомнился день 27-го Января 1904-го года, день начала Русско-Японской войны. …

Представилась мне Дворцовая Площадь, национальные флаги, пение гимна, толпа, опускающаяся на колени при виде выходящего на. балкон Государя. ….

Прошел только год с небольшим, и что же? Эта же самая толпа пела Марсельезу, несла красные флаги, и слышались из нее дерзкие выкрики, направленные против того же Государя, пред Которым еще так недавно она стояла на коленях…

Та война была игрушечной по сравнению с только что начавшейся; она дала, сравнительно, и маленькие потрясения. … Эта война будет грандиозной — даст и великие потрясения.

Мне почему то чудится, что Русско-Японская война была прелюдией или, вернее, репетицией этой, как и вспыхнувшая затем революция была только первым опытом предстоящих атак масонства на Престол.

Напрасно думают, что война продлится только шесть месяцев: она продлится годы, и не Германия, а уж конечно, и но Россия, выйдут из нее победительницами. Война эта — подкоп извне; внутренний же подкоп ведется уже давным-давно. … Дай Бог Престолу Царскому выдержать ведущийся против него этот подкоп; до я боюсь другого исхода, ужасного, страшного. …»

Точно оправдались его слова, и когда поползла зловещая клевета, подрывая любовь и доверие русского народа к своему Царю, уже обозначились достаточно ясно вехи грядущего шествия революционных смут. …

Одним из главных козырей масонства против Трона, постепенно и медленно выдвигался Распутин. Не будь его, повторяю, было бы что-нибудь другое; но в данном случай и для данного случая он был хорош, и даже очень хорош. Этот роковой сибирский мужик принес много вреда при своей жизни, но еще больше — своей смертью, которою он как бы подтверждал справедливость клеветнической молвы…

Имел ли какое-нибудь влияние Распутин при Дворе?

Он был там „тише воды, ниже травы». Кроме него, туда доступ имели еще и другие „старцы», юродивые, странники. .. Государыня Императрица, как это бывает почти со всеми, перешедшими из инославного вероисповедания в православное, была настроена очень мистически и всегда милостиво относилась к „Божьим людям». В числе их, между прочим, был хорошо известный Петербургу юродивый Василий, по прозванию Босой, который, являясь во Дворец, пел несколько молитв., получал от Государыни каждый раз по 25 рублей, целовал Ее руку и отправлялся во свояси.

К Григорию Распутину относились при Дворе тоже очень милостиво. Несомненно, без влияния на это не осталось и то обстоятельство, что в 1906-м году, когда у Государя Императора заболела рука и очень плохо поддавалась лечению, то Григорию Распутину, благодаря каким то народным заговорам, удалось очень быстро ее поправить.

Григорий Распутин, как никто, умел останавливать кровотечения, бывшие в детстве у Наследника Цесаревича.

Государь и Государыня души не чаяли в Наследнике, а потому вполне было понятно, что чувства благодарности за сына проявлялись в Их особом Августейшем внимании к Распутину.

Целительный, способности Распутина объяснялись, вероятно, огромной магнетической силой, которой он обладал.

Распутин, в присутствий их Величеств — был всегда тих и скромен, богомолен и благочестив на вид.

Но вне Дворца — Распутин преображался, и „хам» сказывался в нем на каждом шагу, в каждом движении. Он становился заносчив, груб, циничен. Не к чести наших некоторых сановников будь сказано, их заискивание, их приниженность и льстивость перед Распутиным, стремление угодить его малейшему капризу — создали такого рода обстановку, будто бы и в самом деле о вершил судьбы политики, пользуясь каким то неограниченным влиянием на Государя и Государыню.

Напишет какому-нибудь сановнику Распутин свою безграмотную записку — и редко встречался отказ его просьбе.

Какими жалкими, низкими чувствами руководились эти сановники. „А что, если я ему откажу, а он мне навредить как-нибудь»: так рассуждали один, другой, третий, и мало кому приходило в голову „оборвать» Распутина и оставить его записку без внимания.

Если бы так поступали эти недостойные сановники, то разрушилось бы все пресловутое „влияние» Распутина, К сожалению, этого не было.

И тем не менее, конечно, те „достоверные» сведения и слухи, что передавались и ползли по Петроградским гостиным, швейцарским, лавочкам — были преувеличены в,, энное» количество раз.

Масонством все это было учтено от „А» до „Z». Почва была уже достаточно подготовлена для открытого натиска как его более или менее явных сил, так и подпольных ландскнехтов, на Императорский Трон.

Но нужен был какой-нибудь эффектный выпад против Царской Семьи, который одновременно послужил бы и сигналом к „атаке лавою». Таким выпадом послужило убийство Распутина.

Нет нужды описывать это убийство: оно уже достаточно ярко описано главным виновником преступления, Владимиром Митрофановичем Пуришкевичем, в его дневнике, -Все, вероятно, помнят этот кошмар, который почему то превознесли до Высоты геройства. …

Окольными путями, через посредство других лиц, масоны привлекли к соучастию в преступлении некоторых членов Императорского Дома, правильно рассчитав, что психологически эффект от такого рода убийства будет огромным.

„Вот», — говорили всюду; „до чего мы дожили! Даже Великие Князья приняли участие в убийстве этого гада, следовательно, что то действительно было. … Нет, вы только прочитайте, что пишут в сегодняшних газетах»….

И напрасно было бы разубеждать кого бы то ни было: не только не поверили бы, но, извратив до неузнаваемости ваши слова, всюду распространяли бы новую, не лучшую, версию. …

Много можно написать про Распутина глав, нет нельзя точнее определить его значение, чем, по простому ли предчувствию, или но логическому выводу, определил его он сам, накануне своей трагической смерти: „убьют то меня — убьют; а месяца этак через три — рухнет Царский Трон…».

Есть народное поверие, что появляющаяся время от времени на небосклоне блуждающие светила, или кометы, являются всегда предвестниками страшных бед, роковых несчастий. …  «Пометет она, проклятая, хвостом — не жди добра» говорить старые люди, с мистическим ужасом поглядывая на таинственную гостью. …

Мне приходилось слышать сравнение Распутина с кометой. Да, так оно и было. Он появился неожиданно, и, казалось, скорби и несчастья ли за ним чередою. …

Предчувствие тех русских людей, которые видели в Распутине залоге» какого то тайного хода мировых заговорщиков, оправдались полностью. Чем ближе была развязка, тем беспокойнее, тем тяжелее становилось на душе таких чутких и восприимчивых людей; тем чаще задавали они себе вопрос: — „Господи, Боже мой! Да что же это? Знает ли Распутин, на что он преднамечен? Сознательно или нет проводить он роль, изготовленную в жидо- масонских тайниках?»

И вот, одна из русских женщин, горячая патриотка, старая писательница, владевшая многими тайнами масонства — — за что вытерпела немало мук и горя в своей жизни— решилась ехать прямо к Распутину и ребром поставить ему вопрос: знает ли он, какой вред приносит России.

По странной случайности, день, ее поездки совпал с днем 16-го Декабря 1916 года, т. е. кануном убийства Григория Распутина. В ее лице, как будто бы, Бог посылал Распутину последнее предостережете, которому не суждено было, однако, изменить уже окончательно преднаметившегося хода событий.

Дверь у Распутина, на ее звонок, отворил какой то полковник, встретивший ее вопросом: — „Вам что угодно, сударыня?»

— Могу ли я видеть Григория Ефимовича Распутина?

— Батюшки нет дома, и вообще он никого не принимает.

— Нет правил без исключений, полковник. … Быть может, Ваше — „нет дома» означает, что он именно дома. …

Тогда разрешите уж Вас просить передать ему мою карточку.

Если господина Распутина, действительно, нет — то очень жаль, но ничего не поделаешь: в другой раз я уже не приеду тащиться то мне Бог весть откуда. … Однако, удовлетворите, полковник, любопытство старухи: почему Вы назвали Распутина „батюшкой?» Что он — священник, диакон, монах, или, может быть, Ваш bеаu-рerе?

— Григория Ефимовича все так называют. …

— Как Вам не стыдно, полковник, что же это у Вас за стадное чувство такое? Ну, называли бы его Григорием Ефимовичем, или просто Распутин, а то вдруг — батюшка. …

Полковник смешался и, растерянно теребя в руке карточку посетительницы, вдруг неожиданно спросил:

— А как прикажете доложить о Вас Григорию Ефимовичу?

— Голубчик, у Вас в руках моя карточка. … И, ради Бога, ничего не докладывайте, а просто передайте или… прочтите эту карточку.

Полковник ушел, попросив ее пройти в гостиную.

Там находилось несколько дам, из которых две между собой непринужденно болтали по-французски. …

Через несколько минут в комнату вошел Распутин.

При входе его, все сидевшие дамы, кроме вновь прибывшей, встали и бросились к нему, стараясь поцеловать у него руки и… концы вышитой рубахи, в которой он был.

Досадливо от них отмахнувшись, Распутин подошел к писательнице и, заложив руки за пояс, спросил: — Это ты, матушка, меня хотела видеть? Что тебе надо-ть?

Ничего не ответила ему посетительница, а только долгим и пристальным взглядом посмотрела на него, точно желая проникнуть в душу. … Говорят, Распутин обладал магическим, удивительным взглядом; но когда глаза его встретились с главами этой маленькой старушки, он не выдержал и… потупился.

— Что это ты на меня смотришь так. ,.. Как то особенно… — пробормотал он.  В это время он услышал ее голос:

— Я пришла задать Вам несколько вопросов, Григорий Ефимович. До этого нам встречаться не приходилось; после этой встречи — вряд ли когда увидимся. Про Вас я очень много слышала; ничего доброго, но много плохого. … Вы должны ответить мне, как священнику на духу: отдаете ли Вы себе отчет, как Вы вредите России? Знаете ли Вы, что Вы — лишь слушая игрушка в чужих руках, и в каких именно?

— Ой, Барыня, никто еще и никогда со мной таким тоном не говаривал. … Что ж Вам на эти вопросы ответить?

— Читали ли Вы Русскую Историю, любите ли Царя, как Его надо любить?

— Историю, по совести скажу, не читал — ведь я мужик простой и темный; читаю по складам только; а уж пишу — и сам подчас не разберу. … А Царя то, как мужик, вокак люблю, хоть, может, против Дома Царского и грешен во многом; но неволею, клянусь крестом.. Чувствуется, матушка-голубушка, что конец мой близок. … Убьют то меня — убьют, а месяца так через три — рухнет и Царский Трон»

Спасибо Вам, что пришли — знаю, что поступили, как сердце велело.   И хорошо мне с Вами, и боязно: как будто с Вами есть еще кто-то — А как бы Вы поступили на моем месте?

— Будь я на Вашем месте, я бы уехала в Сибирь, да спряталась бы там так, чтоб обо мне и слухи замолкли, и следы пропали. …

Много еще говорила с Распутиным старая писательница, и он слушал ее жадно, как бы впитывая каждое слово. …

Наконец, она поднялась и стала прощаться. …

Распутин шел сзади, говоря: — уж я проведу Вас сам. …

— Скажите, Григорий Ефимович, спросила его она: почему Вас все Ваши поклонники и поклонницы называют „батюшкой», целуют Вам руки, края рубахи?

Ведь это же гадость! Почему Вы позволяете?

Распутин усмехнулся и, показывая по направлению гости-ной рукой, сказал: А спросите вот этих дур. … Постой, я ужо их прожучу…

При прощании, подавая руку Распутину, писательница с удивлением увидела, как он вдруг склонился и горячо поцеловал ее here.

— Матушка-Барыня, голубушка Ты моя! Уж прости Ты меня, мужика, что на „ты» Тебя величаю. … Полюбилась Ты мне, и от сердца это говорю. … Перекрести Ты меня, хорошая и добрая Ты. … Эх, как тяжело у меня на душе. …

Маленькая ручка, освобожденная вновь от перчатки, осенила Распутина крестным знамением, и он услышал: „Господь с Тобой, брат во Христе. …

Она ушла. Распутин долгое время стоял и смотрел ей вслед, точно здесь оставалось одно его тело, а его грешную душу взяла она, явившаяся к нему ангелом смерти. …

А через двенадцать часов, на Мойке, Распутин покончил земные расчеты. …

Рассказ о встрече старой писательницы, доблестной русской женщины, с Распутиным очень интересен и глубоко знаменателен.

Прошу читателей принять во внимание, что этот рассказ не есть какое-либо художественное произведение: весь он —. истинная правда, с начала до конца; за его достоверность я ручаюсь.

Из-за одного этого рассказа, как мне кажется, стоило бы, в заключение главы о масонстве, поместить письмо моего друга.  Но в этом письме есть еще одна интересная сторона.

Читатель, может быть, удивляется, почему я его поместил целиком, это письмо. Первая часть его почти во всех подробностях является повторением того, что мною написано как в этой главе, так и в других главах моего труда. Если б я оговаривался с моим другом и с ним советовался бы, было бы естественно такое тождество.

Но мы с ним были в разных городах, и он, узнав, что я пишу о Распутине, письмо свое мне прислал уже тогда, когда эта первая часть моего труда совсем подходила к концу. И написал он очень сходственно с тем, что я писал, и высказал мнения почти тождественный…. И мой друг, и я, по поводу тайных сил, двигающих мировую политику, действительно, может быть, знаем больше, чем многие, принимающие события в кажущейся их простоте, не углубляясь в причины возникновения их. … И мы оба, не сговариваясь, приходим к одинаковым выводам. Не есть ли это обстоятельство достаточным опровержением уверениям добросовестных и недобросовестных скептиков, утверждающих, что все рассказы о тайных кознях масонства составляют только плод разгоряченного воображения беспочвенных фантазеров.

Не пора ли признать, что у этих „фантазеров» как их называют, есть твердая почва, на которой они строят свой обширный и неопровержимый обвинительный акт.

 

 

Глава 8 Урок Истории.

 

—————————————————————————

Россия и мировое равноправие. Первые Рюриковичи — государственники. Победа частноправовых начал над Государственным Правом. Разложение Южной Руси. Татарское иго и перерыв живой связи с Западом. Правление Московских Государей и возрождение русской государственности. Постепенное восстановление и расширение взаимодействия России и Запада. Значение России в первой половине XIX века. Тайный враг. Лицемерие демократических принципов. Растлевающее действие социализма. Ошибки и преступления игровой политики. Страх пред Сюрпризами Истории.   Стэд о России. ., Suum cuique «Тоска народа о прошлом.   Мысли автора.

———————————————————————————————————————

Восстань, Господи, да не преобладает человек, да судятся народы пред* Лицом Твоим…

Псал. IX, ст. 20.

 

 

Да простят мне читатели, если они в этой главе встретят повторения уже сказанного на различных страницах этой книги: подходя к концу, я стараюсь резюмировать и обобщить мои мысли.

Да простят мне также русские читатели некоторую элементарность того обзора Русской Истории, которому я посвятил эту главу. Но дело в том, что книгу свою я пишу и издаю заграницей и льщу себя надеждой, что ее прочитают — на нашем ли языке или в переводе — и кое кто из иностранцев. Раз будет так, то для этих иностранцев, как мне кажется, будут новыми и, может быть, интересными те сведения, которые для просвещенных русских читателей покажутся, вероятно, ненужными, ввиду их общеизвестности, и… скучными. Но надо считаться со степенью осведомленности иностранцев, имеющих до сих пор очень смутные понятая о русской жизни и русской истории, хотя Россия в настоящее время и привлекает к себе внимание и интерес всего мира. Ибо только теперь этот мир начинает понимать, насколько, в общем равновесии его сил, существование России имело первостепенное значение.

Не в первый раз на отечество наше обращаются взоры иноземцев. Еще в XI веке, счастливое правление мудрого государя, Ярослава I, далеко распространило славу начавшей строиться русской государственности. Счастливый преемник целого ряда даровитых правителей, Олега, Ольги, Святослава, Владимира Святого, Ярослав использовал труды своих предков, в собственных, личных дарованиях черпая источники того созидательного, организаторского таланта, благодаря которому он по праву занимает почетное место на страницах нашей Истории.

Чуя начало жизни будущего великого народа, государи Запада спешили войти в возможно близкую связь с главой молодого государства и узами родства укрепить свое общение со страной, от хаотических начал разъединения и анархии переходившей к стадии объединения и внутреннего созидания. Поэтому красавицы — дочери русского Великого Князя увенчали свои головы коронами французской, венгерской и шведской, и сношения между собой культур Западно-Римской и Восточно-Византийской-Русской сулили в дальнейшем скорое проникновение взаимного влияния и взаимных воздействий.

Внук Ярослава, Великий Князь Владимир Мономах, следуя образцам и примерам своих наиболее выдающихся предков, также много способствовал укреплению русской государственности, водворению порядка, законности и организованности среди подвластных ему русско-славянских, литовских и финских племен.

Из рода Рюриковичей той, до-татарской, эпохи следует еще отметить Даниила Романовича, Короля Галицкого, и Ярослава Осмосмысла Волынского. Все эти государи отличались, при личных своих дарованиях и высоком по тому времени уровне образованности, тем чутьем государственности, тем предугадыванием русских государственных задач, каковые свойства, вообще говоря, отсутствовали в то время как на верхах, так, подавно, и в толще народа. Для той стадии государственного развития такой недочет мог быть признан естественным. Но и много позже того времени инстинкты государственности развивались, очень медленно и не соответственно территориальному расширению России. Смеем думать, что слабое развитие их сказывалось всегда, в течение всего нашего свыше-тысячелетнего существования, и даже не следует ли, хотя бы отчасти, именно этим недостатком объяснить быстрее крушение и распадение нашей Родины. Лишившись единственного своего цельного, самодовлеющего, организационного начала, центральной, исторической государственной власти, все скреплявшей и сосредоточивавшей, Россия пала.

Кроме перечисленных Рюриковичей той эпохи, мы затруднились бы назвать еще кого либо из русских князей,(*) кто мог бы, если не идти вровень, то хоть приближаться по качествам своим к этим настоящим государям, понимавшим смысл, значение и нравственный долг своего правления. Многочисленные потомки предприимчивых, волевых и энергичных варягов разделяли общие русские свойства малого умения понимать широкие задачи общего, неличного блага: инстинкты частноправовые душили зачатки государственного права. В действиях и поступках русских людей, тогда, как и теперь, побуждения личной выгоды, тщеславия, зависти, соперничества и местничества, интриги и происки имели главное, руководящее значение. Удельновечевая система оказывала свое разрушительное для государственного объединения действие.

Только потомки этих южно-русских князей, Московские Рюриковичи, крепкие, закаленные, последовательные и властные государственники, вернули свою, родину к объединяющему руслу и подготовили создание великой Империи.

Через весь этот труд красной нитью проходит такого рода уразумение русского народного характера, которое полагает полную неспособность нашего народа проявлять государственные инстинкты творчества и созидания на почве общественной самодеятельности, вне почина и воздействия центральной, национальной власти Самодержавного Строя. Сию отличительную черту всей нашей Истории следует всегда иметь в виду иностранцам, для которых, главным образом, предназначается эта глава, если они желают действительно вникнуть в сущность русской народной души в ее соотношениях с различными факторами, влияющими на ее выявление. Иностранцы так мало знают наше отечество, так смутно его понимают, что нам казалось бы для них полезным хоть теперь, наконец, основательнее познакомиться с Россией

—————————————————————————

 

*) Перечисляя всех выдающихся великих князей Рюриковичей Киевского Периода, мы не включили в это число славное имя Святого Благоверного Великого Князя Александра Невского не по забывчивости, которая была бы непростительна, ни, разумеется, по непониманию его крупного государственного значения. Эта, по всей вероятности, наиболее светлая личность в нашей Истории, мудрый правитель и счастливый полководец, за высокие духовные и нравственные качества, как и за исторические заслуги, сопричисленный к Лику Святых Православной Церкви, особенно чтимый нами всеми, считающими его и до сей поры Покровителем нашего Государства, этот Рюрикович должен занимать, пожалуй, самое почетное место в портретной галерее наших Государей. Но он уже не южно-русский Князь, а северный, и по складу своего правления, и по своему характеру, является одним из зачинателей Московской политики, которая резко отличается от политики Киевской, да и проходит в совершенно других условиях.

—————————————————————————

 

не сквозь, жидовскую приему и знать, каким выгодным, удобным соседом может она быть, каким ценным, могучим союзником, другом и защитником, при естественно-нормальном ходе исторического ее развития; но и каким опасным врагом, какой тлетворной заразой, когда народ наш затеряется в путях своих и будет приведен к тупику анархии.

Но мы отвлеклись в сторону от того первого момента нашей Истории, когда народы Запада начинали вступать в общение с Русью Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха.

Этот расцвет первоначальной русской государственности длился недолго и сменился двухсотлетним Татарским Игом, когда сношения с Западом почти совсем прекратились. Повлияли на этот перерыв многие события. Не без влияния, разумеется, и татарского ига Россия оказалась отчужденной от семьи европейских народов; но действовала не одна эта причина. С одной стороны, много способствовало разъединению разделение церквей на Западную католическую и Восточную; с другой стороны, и образование сильного Польского государства, притом же католического, как раз на рубеже России и Запада, было одной из причин, почему налаживавшиеся было сношения почти совершенно заглохли. Но главной, основной причиной было то, что русская жизнь, под действием всех этих внешних, но чрезвычайно существенных и влияющих событий и явлении, стала складываться настолько различно от жизни западной Европы, что все основы сближения и взаимодействия оказались подорванными.

Первое крушение русской государственности, случившееся на самой заре ее зарождения, произошло не вследствие непреоборимой силы диких татарских полчищ, в общем представлявших вначале только разновидность Печенегов, Хазаров, Болгар, Половцев и прочих кочевников, с которыми так успешно боролись лично сильные государи Киевского периода, — но вследствие того, что как раз таких сильных князей в XIII веке не оказалось в России: государственная власть, не осуществляемая единолично, такими во-левыми властителями, как Ярослав и оба Владимира, еще не укрепленная ни временем, ни стойким аппаратом власти, каким никак не могла назваться удельновечевая система, эта власть к тому времени была близка к параличу, раздробляясь на мелкие единицы, друг от друга разъединенный и между собой враждовавшие.

Отсутствие твердой единоличной власти ораву сказалось на судьбах России, подпавшей на целые двести лет под иноземное владычество. — Но жизненная сила народа, раз вызванная к бытию, не умерла под ударами судьбы, выпавшей на многострадальную русскую долю, и ждала только благоприятного случая, чтобы себя снова выявить. Это выявление никак не сумело совершиться ни в вольном Вече Великого Новгорода, ни в потугах Польши влить в себя родственную, очень близкую по происхождению, народность, ни в южно-русской равнине, вдоль и поперек разоренной и затоптанной.

Вся потенциальность народная устремилась туда, где Собиратели Земли Русской, Великие Князья Московские, преемственной работой чередующихся на престоле государей, направлявших к одной, общей государственной цели державные труды укрепления и объединения страны, сумели осуществить идею русского единодержавия и самодержавия. Как магнит, историческая задача Москвы привлекала к себе все расползавшаяся части одного общего целого, от ледяного Архангельска до цветущей, благоухающей природными богатствами благословенного климата, Малороссии, от Смоленска, стойко отстаивавшего от Польши свою русскую самобытность, до Казани, Урала и дальше на Восток, до бесконечных лесов, тундр и плодородных областей Сибири.

Но пока совершался этот сдвиг живучего, несмотря на целый ряд несчастливых обстоятельств и событий, народа от Киева на Москву; пока, от Александра Невского, Иоанна Калиты и до грозного царя Иоанна IV, разровненная и расслабленная Россия созидала свое могучее государственное целое, эта внутренняя работа шла в обособлении от западного мира, с которым связь сводилась к поверхностным, формальным и прерывчатым дипломатическим сношениям. За это время Европа привыкла очень мало считаться с далекой „Московией», да мало ею и интересовалась. Разве что, где-нибудь во Флоренции, или в другом центре культуры того времени, на роскошном пиршестве Лаврентия Великолепного или другого какого-нибудь европейского владыки, с удивлением оглянуть неуклюжие одеяния царского посольства, или посмеются над самим боярином-послом, сумрачно, подозрительно оглядывающимся на все стороны и зорко присматривающимся и следящим, как бы его не обидели, как бы не посадили ниже места, приличествующего сану посла государева и собственному достоинству родовитого боярина.

В те времена, главным образом, „просвещенные мореплаватели», не упускающие нигде коммерческой выгоды, поддерживали более правильные, почти исключительно торговые, сношения; учтя неисчислимые богатства, в потенциальном виде (увы, в большой степени как и теперь) таившаяся в Русской Земле. Да еще Немецкая Слобода образовала ячейку, которой в свое время суждено было сыграть видную роль в истории русской общественности, да и государственности также.

Только с XVI Века установились с Западом правильные, постоянные сношения на общих основах международного права и получили первостепенное значение тогда, когда чернобровый, черноокий великан приковал к себе общее внимание неотесанной дикостью своего величественного облика, широким размахом своего гениального нрава и просторным окном, которое он прорубил в Европу, на место прежней захолустной, слуховой оконницы, запрятанной где то на чердаке русского государственного здания.

С тех пор значение России в Европе росло; рос и интерес к великой Империи, Петербург стал средоточием блестящего дипломатического корпуса, который и во времена дворцовых переворотов, и в славный век Екатерины, с живым интересом, но не всегда с достаточно успешными результатами, стремился вникнуть в сущность и смысл русской жизни и ознакомиться с загадочным „мужицким народом», попеременно внушающим любознательному наблюдателю то благожелательное сочувствие, то недоумение, ужас, страх, негодование и отвращение. Ибо каждый народ, под влиянием отчасти интуитивных переживаний, отчасти внешних воздействий и возбуждений, являет образ сложный и многоликий; но более, чем какому бы то ни было другому народу, это свойство присуще народу русскому.

Первая половина XIX Века была апогеем развития русского международного значения, когда Императоры Александр I и Николай I стали решителями судеб народов, инициаторами и руководителями разных конгрессов, съездов и соглашений.

Так Россия, после долгого перерыва живого общения с Западом, постепенно, шаг за шагом, по мере последовательных этапов усиления могущества и утверждения своего международного веса, входила полноправным, великодержавным членом в семью европейских народов и оставила, по относительному значению своему, далеко за собой первые зачатки такого же сближения, когда княжна Ярославна покидала родину и уезжала на далекую чужбину венчаться Французской королевой.

В этом „концерт европейских держав», среди которых Россия играла часто первенствующую роль, и от которых, также очень часто, терпела горькие разочарования и неудачи в своих самых законных и естественных притязаниях, наше отечество подстерегал сильный, злобный, коварный и тем более опасный, что он был тайным — заклятый враг.

Обыкновенно принято было думать, — да эта мысль и внушалась как европейской (еврейско-масонской) печатью, так и еврейско-масонскими, (преобладающими) кругами европейского общества, — что общение вчерашней России с Западом не могло обходиться без трении, шероховатостей и взаимных недоразумений ввиду того, что русский самобытный государственный строй не соответствовал общим государственным идеалам, которыми были воодушевлены яко бы все западные народы в стремлении обеспечит законность и верховную справедливость своей политической, общественной и экономической жизни.

В сущности же, не „народы» били заинтересованы в определенных путях достижения этих, не достигнутых Западом, идеалов, но только группы парламентариев, но рукам и ногам связанных с евреями и еврейской же биржей, и преобладающее большинство рабочих классов, распропагандированных евреями, ими развращенных и сбитых с путей правды, чести и справедливости.

Отчасти и мы с этим мнением готовы согласиться, но с оговорками, который постараемся выразить на примере, Так, сближение Самодержавной России с республиканской Францией было бы вполне возможно и могло бы дать взаимно полезные результаты, но с французской Францией, национальной и Христианской страной. Союз же наш с Францией ожидовелой (совершенно независимо от ее формы правления), находящейся под тайным, но неоспоримым и всевластным владычеством кагала, — был совершенно для нас неприемлем и принес нам много вреда: вот почему, рядом с величавыми аккордами нашего Национального Гимна, так фальшиво звучали разбитные и визгливые звуки красивой, в своем роде, марсельезы.

В еще недавнем прошлом, когда примеров Дантона, Робеспьера и Марата людям оказывалось мало, и понадобились еще Керенские, Троцкие и Ленины, идеалы „свободы, равенства и братства», называемые „демократическими», казались легко достижимыми, на основании книжек, трактатов и рассуждений философов и мыслителей, в отвлечении от жизни, в увлечены беспочвенными теориями, воображавших сложную жизнь человеческую, с ее многообразными сплетениями и политических, и социальных интересов, не говоря уже о духовной области, подобной математической задаче, подчиненной неизменным законам Цифры, вычислений, подсчетов и выводов.

Может быть, оно так и есть, если решает жизненные задачи всеобъемлющий, всевидящий и всезнающий Божий Разум; но не слабому человеческому уму, если не слепому, то полузрячему браться за недоступный ему проблемы тайников бытия.

А потому выкладки, трафареты и формулы, которыми мыслители мнили разрешать трудности, сомнения и противоречие жизни, в применении их к действительности, вносили новые смуты и разочарования, новые препоны для прогресса, цивилизации и истинного совершенствования человека, духовного и нравственного, каковое, в сущности, и является главной задачей, главным смыслом всей нашей жизни.

Мыслители-теоретики решили, что панацеей против всех зол и бедствий социальный неурядицы, вернейшим средством для достижения всеобщего блаженства и удовлетворения, должна быть парламентарная организация государственная строя. С тех пор все народы долго верили, что найдут исцеление всех своих зол в слепом подражании формам английской государственности, самобытным путем эволюции достигшей порядка, до последнего времени удовлетворявшего английский народ, но именно английский, а не какой либо другой.

В высокой культурности своей и резкой самобытности, этот народ осторожно, исподволь, сообразуясь с собственным своим укладом, создал формы государственного управления, пригодный для него самого, но могущие быть совершенно некстати приложенными к жизни другого народа, имеющего опять таки свою собственную историю, свой ход развития, свою самобытность.

Впрочем, ныне, как кажется по некоторым признакам вырождения, английская система теряет свою стройность и силу живой, естественной, духом и волей самого народа выработанной, конституции.

Как теоретики-мыслители, так и их восторженные, но легкомысленные последователи, не умили и не умеют понимать той простой истины, что каждый народ имеет свою самобытную индивидуальность, продукт его собственной истории, да и условий этнографических, географических, климатических и т. д. и т. д.; что каждый народ имеет свой собственный уклад, свои особенности, свои специальные недостатки, пороки, добродетели и достоинства, одним словом — свою особую стать; и что в тесных рамках общего, мертвого трафарета нельзя сжимать всей сложности действительной, а не воображаемой и подведенной под общий образец, жизни народной. … Общим лекалом нельзя разрешать задачи жизни. То, что приемлемо или даже благотворно для Англии, может оказаться гибельным для Франции неприемлемым для Германии, совершенно не переваримым для России; и наоборот.   „Suum cuique» — вот мудрая старая истина, которую знали и понимали велите Римляне.

История народа и самобытные условия его развития являются регуляторами его жизни, и горе той стране, которой беспочвенные доктринеры навязывают несоответственный формы. В конце концов, такая попытки обыкновенно оказываются бесплодными: истинные требования жизни одерживают верх над книжными умствованиями и над трудами кабинетных ученых; но ценою каких потрясений, каких жертв. и каких кровавых переживаний. …

Бывают случаи, как например во Франции, что народ погибает и вымирает жертвой доктринеров, непрошенных благодетелей. …

 

В Англии, действительно, при ее парламентарном строе, высокий идеал свободы человеческой личности (этот идеал доступен только тогда, когда культурный и нравственный уровень личности делает ее достойной этой свободы) стоит, прочно и до последнего) времени, за многими исключениями (напр. Ирландцы), осуществлялся планомерно, хотя такое положение не Препятствовало тому, что не только индусы, по английским понятиям не удовлетворяющее условиям, при которых права личности должны быть обеспечены, но даже и коренные Англичане, из среды рабочего пролетариата, дают ежегодно значительный процент смертности от голода и лишений.

Но не то мы видим, например, во Франции, где как раз отсутствует применение к жизни тех лозунгов „свободы, равенства и братства», которые горделиво, но лицемерно красуются, как мнимая эмблема государства. Стоить только вспомнить министерство расстриги Комба, когда Вера Христова преследовалась с тем остервенением, которое только иудейское племя (а Комб был послушным иудейским агентом) умеет так полно и страстно, так беспощадно- ненавистнически проявлять по отношению к врагам своим; а кто, для этого. народа, более заклятый, вековечный враг, как не Вера Христова, Вера в Того, Кого они же распяли.

Стоить вспомнить военного министра Андре, которого агенты рыскали по Франции и выискивали жертв в лице офицеров, позволявших себе ходить в церковь и исполнять христианская обязанности: таких офицеров французское правительство изгоняло со службы, ссылало в дальние гарнизоны; интригами и происками оно не только портило им служебную карьеру, но отравляло и личную жизнь.

Еще пример. Незадолго до войны, произошла катастрофа при взрыве на одном французском броненосце, со многими человеческими жертвами. Не все, пострадавшие от катастрофы, матросы погибли сразу: многих удалось вытащить из воды и доставить в Марсельский морской госпиталь; из них очень многие оказались в безнадежном состоянии.

Чувствуя приближение смерти, некоторые из умиравших пожелали причаститься Святых Тайн Господних. В этой предсмертной просьбе, такой естественной и законной, начальством госпиталя было отказано несчастным жертвам служебного долга. Мотивировка отказа основана была на том соображении, что французское правительство не признает католических священников, как категорию людей, имеющих официальное или „профессиональное» положение в государстве и исполняющих какие либо общественные обязанности, а потому их пребывание, в качестве таковых, в стенах казенного учреждения — недопустимо.

Так и отдали Богу душу бедные матросики, не получив сего последнего утешения и ободрения, облегчающего Христианину его переход в другой мир.

Невольно напрашивается вопросы а что, если б эти матросы были евреями и потребовали к себе раввина? Было бы ли им отказано?

Несомненно- нет, ибо еврейские синагоги действуют во Франции невозбранно и полноправно. Правда, трудно предположить, чтобы среди этих матросов могли оказаться евреи: морская служба слишком опасна, тяжела, самоотверженна и беспокойна для пейсатых сынов „избранного племени». Вообще, евреи, ведь, тщательно, как „черной работы», избегают всякого физического труда, которого они гнушаются, предоставляя его христианским „гоям»: они заранее их подготовляют к будущей их судьбе, когда евреи надеются достигнуть полного господства и владычества.

При таких примерах, взятых из тысячей других, можно ли высокопарно выкрикивать, как это делается во Франции, слова — „Egalite, Fraternite, Liberte». Эти выкрики звучат фальшиво там, где полномерно действуют произвол, насилие и обман кучки парламентариев, послушных орудий фран- масонства („Le Grand Orient de France»), исполнителей его предначертаний, сознательных и бессознательных, подкупленных и купленных, соблазненных и обманутых, слуг торжествующего Израиля. …

Еще один случай из жизни другой „свободной» страны. Этот случай имел место около двадцати лет тому назад. В городе Нью-Йорке, в Америке, был избран городским головой еврей. Первым актом деятельности этого выборного, представителя христианского — казалось бы — города было запрещение преподавать в городских школах Христианский Закон Божий ввиду того, что эти школы посещаются также и еврейскими детьми, которым было бы неприятно слышать упоминание об Иисусе Христе.   В этих школах раввинам не возбранялось преподавать свое учение.

Все эти, происходящие в бесчисленном количестве случаев; в яко бы свободных странах, образчики вопиющей несправедливости, жестокости и возмутительного насилия над свободой совести, тщательно замалчиваются и затушевываются, потому что эти „свободный» страны давно уже подчинились еврейскому засилью и предоставили евреям почетное и привилегированное положение в государстве. В тоже время нас называли „отсталыми варварами*’ и подвергали жесточайшей травле наш Императорский Строй только из за того, что наши Государи, превосходно сознавая опасность для Родины изуверской злобы еврейства и его притязаний, властно ограждали и защищали Свой народ от покушений на него злейших его врагов.

Тот, кто знал нашу до-революционную Россию, должен но чести, засвидетельствовать, что ничего подобного тому, что нами рассказано, не могло произойти в нашем отечестве ни с одним евреем.

За то теперь, в России революционной, еврейские произвол, насилия и глумление над нашей Верой не имеют пределов. В Московском Кремле стоит часовня Иверской Божьей Матери, в которую почти каждый Русский, приезжавший в Москву или уезжавший из нее, считал долгом зайти, чтобы поставить свечку перед Иконой и помолиться. Теперь, возле этой нашей Святыни, на стене здания Городской Думы, евреи-комиссары приказали закрасить образ Смоленской Божьей Матери и сделать следующую надпись: „Религия — опиум для народа.»

Когда люди стали извериваться в спасительности парламентаризма, когда продажность, подкупность парламентариев, личные расчеты и интриги, которым приносились в жертву интересы обиде, разоблачили мнимые преимущества народного представительства в том виде, в каком оно действует ныне, — тогда новое увлечение социализмом, которого торжество сулило наконец человечеству земной рай, овладело умами большинства, особенно из тех „утруждающихся и обремененных» жизнью, кого когда то Божественный Пастырь призывал к Себе. Он и теперь их призывает; но они остаются глухи к Его Голосу и ищут, в ухищрениях ума земного, плотского, найти то утешение и ту поддержку, который только умом духовным, отрешенным от материальных — вожделений плоти, могут дать страдающему человечеству краткую, несокрушимую опору.

 

Идеи социализма приобрели в наше время колоссальное значение.

Они оказались могучим оружием в руках еврейства для продолжения вековечной борьбы против Христианства и Христианской культуры, по разрушении которой евреи мечтают, на ее развалинах, начать строить свою иудейскую культуру, полагающую свое основание в порабощении всего мира еврейству.

С тех давних пор, как ведется эта работа евреев, бывшая тайной, ставшая ныне явной для всех, кто не закрывает умышленно глаз своих и не затыкает ушей,-— никогда никакая победа не давала еврейству так много, как дали социалистические теории: увлекшись этими теориями, бывшие Христиане, как стадо овец, пошли покорно в служение к злейшим врагам своим.

Ни арианство III Века, ни разделение Церкви на Восточную и Западную, ни реформация, ни французская революция — ничто не может сравниться с этой победой, воочию выразившейся в русской революции и распространении ее влияния по всему миру. Раньше все было только подготовительной работой; ее тайный смысл был скрыт даже от большинства собственных сородичей, не ведавших, что творили. Только с торжеством идеи „побеждающего пролетариата» (пусть посмотрят в России, в каком беспощадном рабстве находится этот „победитель»), евреи оказались уже накануне полной победы, почувствовали себя в преддверии к „земле обетованной», какой мерещится им весь Божий Мир.

Вышла ловкая подтасовка. Социализм, чисто материалистическое учение, основанное на потакании низменным, животным, корыстным, личным, стяжательным инстинктам человеческой природы, заменил Христианство, одухотворенное Учете Духа, любви, самоотвержения, подчинения плоти и вознесения в культ высших, благороднейших, сверхчеловеческих порывов и стремлений души.

Люди, сотворившие этот подлог, имеют еще наглость объяснять своим обмороченным жертвам, что их учение есть логическое и последовательное развитое Учения Спасителя, Господа и Бога нашего. Там, где Христос говорил — «раздай все свое», они говорят — „возьми все чужое».

Казалось бы, для поверхностного мнения я, что сходство и есть в этих двух положениях; но, если углубиться в их «мысль, то легко убеждаешься, что они находятся в двух разных областях: одна — область перси земной, личного, плотского, животного, хищного и злобного чувствования; другая — есть область одухотворенной любви, обожествленной жертвы надземного искания. …

Вместо этого искания, вместо устремления вверх, евреи подтасованными софизмами, разжиганием зависти, ненависти, соблазнами жизненных утех и материальных наслаждении, распространением роскоши, развращением мысли, печати, уничтожением религиозных верований, достигли того, что среди всех христианских народов, во всех классах населения, укоренилось притяжение к земле, к материи, к. удовлетворению исключительно плотских потребностей, желаний и вожделений, вне каких либо других потребностей духа, в существование которого большинство перестало верить, и которого запросы и реальное бытие перестали ощущать, погрязши в плотских страстях.

Таким образом, почва была подготовлена для нового миропорядка, согласно учениям социалистов, и тогда пришло время к водворению того социалистического рая, которого блага, выгоды и мнимая справедливость уже давно рекламировались мыслителями и учеными, отчасти сознательно, а отчасти несознательно служившими видам, планам и целям врагов всей нашей культуры.

„Торжество демократии.» „Осуществление идеи народоправства.» — Вот те лозунги, во имя которых бичи Божьи, изверги и лютые злодеи, Мараты, Робеспьеры, Дантоны, или Керенские, Ленины, Троцкие — насаждали свой своеобразный земной рай, весь залитый кровью насилий, зверских злодеяний, жестокостью преступлений превосходя злейшие эпохи Истории.

Для того, чтобы достигнуть успеха, фран- масонство должно было подчинить своему влиянию и авторитету наиболее крупных и могущественных государства, имеющие решающее значение в международных отношениях. Франция, Англия, Италия, и вместе с ними большинство менее крупных государств, уже давно подпали под это влияние. Подпала и Германия, да в некоторых отношениях и Россия, в лице кадетской парии, к которой примыкала и почти вся наша либеральничавшая интеллигенция, да и в лице многих членов Правительства, еще Императорского.

Но Германия в значительной степени, а Россия в полной мере являлись большим препятствием для выполнения всех планов противохристианского заговора.

Главное препятствие заключалось в том, что в России монархический принцип, коренящийся в основе всего строя и быта нашей страны, опирался на Церковь и на начала Христианства, как на краеугольный камень всего государственного здания. Русские Государи являлись естественными и неуклонными защитниками своего народа от притязаний еврейства, которое, несмотря на все происки и интриги, никак не могло добиться у нас формального акта о еврейском равноправие Поэтому ими были приняты все меры, чтобы обойти это препятствие и фактически, если уж нельзя было официально, осуществить свое „равноправие», как оно называется для отвода глаз, а в сущности сводится к тому жидоправию, которое мы можем наблюдать в нынешней революционной России.

Внутри нашей страны, в течение шестидесятилетней подготовки, систематически развращая все классы русского народа, внушая к родной истории, к родному укладу, к родной, исторически сложившейся, государственной власти — нелюбовь и отчуждение, чувства огульной критики и тенденциозного недоверия, евреи создали почву, благоприятную для взрыва революции среди темного, непросвещенного народа и среди бездарной, беспочвенной интеллигенции, начитавшейся подсунутых ей книжек определенного пошиба, поддавшейся пропаганде ловчайших в мире интриганов и аферистов. Кроме непосредственного общения, лекций, печати, театров, всецело находившихся в еврейских руках, просвещалась в желательном направлении наша „просвещенная» публика лучше всего литературой, так как она была приучена с доверием воспринимать только тот сорт литературы, который лучше всего мог содействовать падению престижа власти и искоренению чувств любви к Родине, приверженности к Церкви и верности Присяге.

К Династии Романовых евреи относились с бешеной злобой и принимали все меры, чтобы умалить ее значение и обаяние в государстве, затушевать крупные исторические заслуги создателей великой, Всероссийской Империи. Для этой цели главным образом служила зарубежная, запрещенная в России литература, или, вернее, специфически жидовская макулатура. Издавались в большом количестве книжки, очерки и брошюры, в которых все русские государи поносились площадным образом. С историческими фактами, с правдой и честностью, разумеется, не считались. В своей макулатурной пропаганде еврей рядом помещали истинные факты, удостоверенные историей, причем извращали их до неузнаваемости, и тут же примешивали целые ушаты грязной лжи, клеветы и инсинуаций. Этой подлой деятельностью своей евреи положили начало тому непонятному „гневу народному», как говорили Керенский, Брешко-Брешковская и прочие деятели „великой и бескровной революции», который разразился над Престолом нашего Мученика-Государя, Внука Царя-Освободителя, и был совершенно неожиданным со стороны народа, всегда почитавшего особой, благоговейной почестью свою национальную Династию. Жидовская клевета сделала свое грязное дело. Объяснение этому трагическому, но нелепому „гневу» кроется в тех интригах, в той бессовестной и бесчестной развратительной деятельности, которую развили евреи, ополчаясь против очередной своей жертвы, России. Я говорю — очередной, ибо, один за другим, все народы оказывались или должны оказаться, по плану Еврейства, такими же жертвами, своими страданиями уготовляющими еврейское торжество.

В настоящее время никто не может опровергнуть правильность высказанного мнения, как это делалось раньше, когда виновность евреев в отношении нас, Христианских народов, еще не обнаруживалась так явно и ясно, как теперь. Теперь никто не станет отрицать, что во всех странах все революции делались евреями; правда, с меньшим для них успехом и более тайным подкопом, чем совершилась русская революция; но, ведь, нельзя было все сразу сделать: осторожность требовала действовать исподволь, подготовляя свои последовательные успехи и победы.

Ныне, после всеобщей войны и всеобщего революционного потрясения, все — страдают; все — терпят неисчислимый бедствия; никому мировая, катастрофа не принесла ничего, кроме горя и муки. Никому, кроме евреев, которые и от войны, и от русской революции, и от революции немецкой — получили колоссальный выгоды, нажились баснословными богатствами и добились того, что все правительства всех христианских народов фактически находятся под их контролем и под их высшим управлением и по их директивам, под их руководством ведут управляемые народы к желательным для еврейства целям.

Но внутренней, пропаганды было мало, чтобы свалить такого колосса, каким была Императорская Россия: можно было только подготовительно его расшатать.

Ибо ошибались те, кто называл наше отечество „колоссом на глиняных ногах». Эта злая шутка была несправедлива: „глиняных ног» не было; но была болезнь, в виде злокачественной язвы, угрожавшей здоровью всего организма. Эта язва была еврейство. Россия не сумела вылечиться от нее радикально, а потому болезнь настолько разъела весь организм, что обессиленный великан свалился, полумертвый (но, только полу), и ждет искусного и опытного врача, который излечить его.

Для полного успеха, требовалось вызвать небывалую, по своим размерам и последствиям, войну, которую евреи и вызвали.

На неудачном опыте Японской войны, когда, пользуясь ею, была произведена первая революционная попытка, вожаки мирового заговора сумели, условиями чрезмерного напряжения народного, настолько ослабить и парализовать степень сопротивляемости как правительства, так и народа, что жертва оказалась готовой к закланию. Слепые орудия руководящей воли, Англия и Франция, вероломный союзницы Русского Царя, своей помощью способствовали нанесению последнего удара, — и совершилось крушение Престола Всероссийского, крушение нашей Родины, бывшей дотоле такой могучей, обширной, вольготной для верных и честных сынов своих, и счастливой. …

 

Весь гениально проведенный план достиг тем более полного успеха, что в войну друг против друга, и против желания каждой, были вовлечены две могущественнейшие монархии в мире, Россия и Германия, а потому, после крушения России, легко было вызвать и крушение Германии: кризис монархического принципа в России был только первым ударом против монархов, царствующих Божью Милостью. За Россией последовали и Германия, и Австрия. Других монархов Европы этот кризис не коснулся пока, так как их монархии принадлежать к другой категории, в которой Божье Помазанничество и Христианская Вера так ярко не выставлены, а потому еврейство допускает к таким странам большую снисходительность, хотя бы временную.

В первое время после совершенного над нашей Родиной преступления, с Россией перестали считаться. Толпа алчных, и злобных еврейских авантюристов, наглая шайка грабителей, захватила бразды правления и власть над той шестой частью света, которая еще так недавно величалась Всероссийской Империей. Себе в помощь, евреи-комиссары привлекли весь уголовный, преступный элемент страны, предусмотрительно вылущенный на свободу Керенским, причем все это каторжное сборище было еще усилено всеми потенциальными „каторжниками», т. е. готовыми кандидатами той же категории, которые только или случайно, или вследствие возраста, или из за страха наказания, еще не числились в этом „почтенном сословии».

Заручившись таким образом услугами „профессионалов» и уничтожив, путем неслыханных злодеяний, почти все, что было в народе стойкого и честного, способного им сопротивляться, евреи без труда сжали в железных, беспощадных, специфически еврейских, по жестокости, тисках растерянный, сбитый с толку, запуганный русский народ, который, как мы говорили выше, умеет давать своему Государю Суворовского „Чудо-Богатыря», одного из лучших солдату в мире, славу и гордость нашей Истории, но и умеет, лишившись своего Государя, давать изверга-матроса Керенских и Лениных, «красу и гордость революции», как выражались Черновы и Брешковские, или того наглого, лохматого красноармейца, чье появление в каком либо жилище несчастного русского гражданина знаменует грабеж, насилие, убийства и зверские истязания.

Предоставив несчастную Россию свирепому еврейскому владычеству, надеялись ее использовать, поделив сферы влияния, как англо-русскую и франко-русскую колонии, считая уже недопустимым, чтобы народ, подвергшийся такому сокрушительному падению, мог когда либо оправиться и восстановить свое былое величие.

Для того, чтобы окончательно покончить с восточной Европой, в ней тщательно поддерживали внутреннюю смуту, с одной стороны не препятствуя серьезными мерами еврейским комиссарам, а с другой — помогая Деникину, Колчаку, Юденичу, которых туманные лозунги и компромиссы никак не могли объединить русского народа в общем порыве патриотического воодушевления, не без основания казавшегося опасным для интересов и целей иноземцев — усугубляли гражданской войной разруху и готовили тем более свободное иоле деятельности для „колонизаторов».

Казалось, в первое время, что дело идет на лад, и что установившимся взаимоистреблением народ русский, окончательно обессиленный, уже скоро предоставить себя, как совершенно „обезвреженный», стерилизованный, инертный материал, для чужеземной эксплуатации.

Однако, результаты оказались непредвиденными.

И Юденич, и несчастный Колчак, бесчестно преданный французом-генералом в руки жестоких врагов партии социалистов-революционеров, поспешивших его убить,(*) и Деникин —все сошли со сцены быстрее, чем можно было думать, павши жертвами своей неопределенной политики и доверчивости к политическим париям кадет, социалистов и проч., с которыми они шли на путь соглашательства. Разве возможно было соглашательство с людьми, как раз и вызвавшими ту революцию, которую ныне, полумерами и компромисс.

—————————————————————————

*) Эсеры были настоящими, сознательными нравственными убийцами доблестного Адмирала: большевики оказались только орудиями, или вернее подлыми соучастниками подлого замысла, веденного Авксентьевым и другими главными мерзавцами той же партии. Незадолго раньше, Колчак, к сожалению, пощадил их позорные жизни, не казнил за измену, под условием их отказа от политической деятельности: честный человек поверил „честному слову» людей бесчестных.   И потому — он погиб.

—————————————————

 

сами, они пытались остановить, но непременно в облюбованных ими формах и рамках, согласно так подходящему к ним девизу — „регеаt mundus — fiat- doctrina nostra».

Пред лицом Европы снова оказался объединенный русский народ, вооруженный, не поддающейся иностранному вмешательству и, несмотря на все претерпленные испытания, склонный даже к какой то своеобразной, революционной, но вместе с тем угрожающей, империалистической политике.

Политические деятели Европы чрезвычайно озабочены такой позицией народа, который считали уже мертвым. С одной стороны русская революция, перешедшая все намеченные было границы и меры, страшна своей заразительностью для всех народов, ибо у каждого имеется свой пролетариат и свой уголовный элемент, которому всегда желательно пожить всласть воровством, грабежом и насилиями. Этой заразой Германия оказалась уже зараженной, и признаки заражения начинают замечаться и в других странах. С другой стороны, и стойкая позиция русского народа, и его объединение — внушают большие опасения для более или менее близкого будущего.

Вот из каких соображений и предчувствий возник на этот раз интерес к России, которой уделяет Европа свое тревожное внимание.

Но, как раньше не понимала она ни России, ни ее народа, так не понимает и нынче.

Политические деятели Европы не понимают, да и не гонят понимать, упрямо закрывая глаза перед действительностью, что русская революция уже приходить к концу, что, перед тупиком совершенной разрухи, пред развалинами своего былого могущества и благополучия, народ начинает приходить в себя, оглядывается по сторонам, приходить в горестное недоумение перед им же совершенными злодеяниями и, грозной злобой сверкнувшими взорами, озирается вокруг себя, ища виновного, доискиваясь причины всех обрушившихся на него бедствий, готовясь к новому, бешенному взрыву отчаяния перед совершенным, негодования и карающего гнева против недавних своих советчиков.

Не понимают эти деятели, что призрачной уже стала власть евреев-комиссаров, удерживающих свое положение только-только до ближайшего поворота Истории, когда народ отринет от себя наносное, бесовское наваждение и весь сольется в одном безумно-восторженном, неудержимо властному старом, традиционном клике — „За Веру, Царя и Отечество!» — „Вперед за Веру Православную, за Царя Самодержавного, за нашу Русь Единую, за старые, ныне попранные, наши Святыни.» Живет еще Русский Народ, излечился он от напасти злой, и впредь его не обмануть, не окрутить дурманом злым ворогам.»

Вот что готов воскликнуть наш народ и крикнет не сегодня-завтра во всеуслышание…. И грозен будет этот крик гнева и раскаяния; и страшен будет ответь, который понесут перед народом все его насильники и обманщики. … Не хотят, не хотят политические деятели Европы пони-мать надвигающихся событий, понимать зловещее значение таких явлений, как те, который наблюдаются на Юге России, где красноармейцы, несмотря на свое высшее еврейское начальство, попав в какое-нибудь еврейское местечко или селение, сжигают до тла все селение, вырезают всех жителей, от грудного младенца до восьмидесятилетнего старца. …

Не хотят понимать эти деятели, что в России наступает конец успеху и торжеству их друзей из жидо-масонского лагеря; что чаша терпения переполнена; что, как грозовая туча на мрачном, сверкающем молниями, небосводе, страшная буря народного гнева готова разразиться над развратителями и растлителями русской доблести.

Политические деятели Европы судорожно цепляются за разбойническое, воровское правительство большевиков, надеясь найти с ними какое либо соглашение, надеясь совместными усилиями предотвратить неотвратимое. … И не хотят понимать злополучные деятели, что евреи-комиссары бродят уже как осенние мухи, обреченные гибели, но особенно больно жаляшие в предсмертной тоске своей.

Рядом с этими политическими деятелями, и социалисты Европы, — наиболее добросовестные и честные из них, убежденные социалисты, каковых гораздо меньше, чем многие думают, — все еще хотят тешиться иллюзией, будто бы русская революция выявила новые откровения, касающиеся пресловутого социалистического рая на земле и лучших способов его насаждения. Они еще не хотят уразуметь, что кроме инстинктов неправедного стяжания, лени, тунеядства, зависти и злобы, насилия уголовного меньшинства, состоящего из разбойников, убийц и грабителей, над обезоруженным, обессиленным большинством — ничего другого русская революция не выявила, если не считать еврейской ненависти к нам и специально-еврейской политики, которые впервые выявили себя с полным цинизмом, в своей ужасающей правде.

Сброшена наконец та приторно-слащавая, сентиментально-либеральная маска, под которой, до поры — до времени, скрывало еврейство свое апокалипсическое лицо.

Когда, в кратком и сжатом обзоре, мы вспоминали о прежних сношениях России и Европы, мы с законною гордостью могли окинуть мысленным взором последовательное развитие этих сношений и проследить, как интерес и внимание к России у западных соседей росли по мере роста и укрепления государственности нашей. — Увы, ныне мы такой гордости и чувства удовлетворения никак вынести не можем из того обстоятельства, что, пожалуй, никогда еще не был таким напряженным интерес к России, как именно теперь, когда наглая шайка иноплеменных, чуждых нашей народности и нашей Вере, людей владычествует над несчастной страной, ввергнутой в пучину анархии и жесточайших страданий и бедствий, разоренной, опозоренной, изнасилованной, расчлененной, растерзанной, распроданной и раскупленной. — Но как бы то ни было, вся Европа с усиленным вниманием присматривается к нашей Родине, к нашему народу, стараясь распознать и разгадать загадочную душу его, полную противоречии крайностей, чреватую теми сюрпризами, которыми История тарового одаривает человечество во времена переходных эпох.

Когда я сетовал на иностранцев за их незнание и не понимание России, мне вспомнилась одна моя железнодорожная встреча с иностранцем, составлявшим редкое исключение из общего правила, ибо он России досконально изучил и составил себе о ней широкое и ясное представление.

Железнодорожный встречи. Дорожные разговоры с „таинственными незнакомцами», с которыми судьба сталкивает нас на несколько часов или дней, дает часто возможность глубоко вникнуть в чужую жизнь и чужие интересы, чтобы, после мимолетной близости, снова развести по разным дорогам житейским….

Больше, чем любое чтение и любые мудрствования, эти короткие встречи с незнакомыми людьми помогают часто уразуметь многие тайны жизненных отношений, многие неизведанные и неразгаданные вопросы бытия.

Та встреча, о которой я вспомнил, имеет глубоко содержательный смысл и как нельзя более подходить к предмету моего изложения.

Это было в 1905-м году, в ту бурливую пору вырабатывания новых форм государственного строя, когда зачиналась зародышная жизнь будущей „общественной говорильни, т. е. нашей бездарной, беспочвенной, пагубной и преступной Государственной Думы.

Было начало Сентября 1905 года. Я был тогда в чине Штабс-Ротмистра Л. Гв. Уланского Ее Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны полка и как то, утром, ехал из Петербурга в Петергоф с 10-часовым поездом Балтийской Железной Дороги.

Я вошел в купе, в котором сидело два незнакомых штатских господина, уткнулся в угол, вооружился газетой и собирался углубиться в чтение, как вдруг тема разговора, затронутая моими спутниками, заставила меня насторожиться, прислушаться, а затем настолько заинтересоваться, что я весь обратился в слух и внимание, только для вида и для отвода подозрений в несомненной моей нескромности продолжая держать перед собой газету.

Спутники мои говорили по-английски. Одного из них, по плавности речи и по произношению, я сейчас же признал за чистокровного англичанина; другого, по подобным же, но обратным признакам, за русского. Русский мало и говорил: он „законным» и естественным образом делал то, что и я -контрабандой, т. е. внимательно слушал Англичанина, говорившего очень оживленно и с большой задушевностью. Весь его разговор сохранился у меня в памяти.

Говорил он следующее.

„Не смейтесь, мой друг, видя мое огорчение и мою нервность по поводу чужих, по существу, дел чужого мне народа. Называйте меня фантастом, оригиналом — чем хотите. … Но дело все-таки заключается в том, что я до глубины души огорчен заурядным, неталантливым оборотом, который принимают Ваши дела.

Вам станет понятнее, что я так к сердцу принимаю интересы русской будущности, когда скажу Вам, что нынче разрушена и отошла в область несбывшейся фантазии заветная мечта, меня увлекавшая.

Вы знаете, как я люблю Вашу страну. Заинтересовался я сначала вашей литературой: узнав ее, я решил, что только среди великого народа могли родиться велите писатели ваши. Под влиянием этой литературы, я захотел заняться более всесторонним изучением России и в три приема изъездил ее вдоль и поперек, всюду вникая во все подробности ее внутренней жизни. Хорошо я знаю и почти всех ваших наиболее видных государственных и общественных деятелей. Истории вашу изучил не менее подробно, чем историю своего собственного отечества. Знаю и ваших ученых, и вашу учащуюся молодежь; и ваши политические партии знаю, от крайних правых вплоть до революционеров, и знаком с идеологией каждой из этих партий.

Таким образом, хотя я и иностранец, но считаю себя в русских вопросах более компетентным, чем многие Ваши соотечественники.

С легкой руки Достоевского, я стал на вас смотреть, как на народ особо отмеченный судьбой, призванный свершить великую задачу в истории будущей цивилизации. Я ждал от вас нового слова. … Откровения ждал я от вас. …

При этом я держался следующего хода мыслей.

Вы, в настоящий момент, несомненно находитесь на поворотном пункте вашей Истории. Жизнь властно требует новых форм государственной жизни, и разумный человек претендующей на название «государственного человека», не может не считаться с этими требованиями.

Режим полицейского государства отжил свое время. Миновал и полезный для государственной мощи период Петербургского централизма, который теперь, в будущем, явился бы только препоной для дальнейшей эволюции вашей. Вам необходимы многие коренные реформы. Но какие именно? От каких начал надо исходить, приступая к реформационной деятельности?

Вот тут то и начинается область моих мечтаний повторяю — не осуществившихся. — Думал я так.

В цикл крупных реформ вашего государственного строя вы вступаете приблизительно на сто лет позже, чем остальные европейские народы, и через еще более значительный срок, чем мы, Англичане. Поэтому я всегда считал, что вы находитесь в гораздо более благоприятных условиях, чем все те народы, которые раньше вас пережили предстоящий вам кризис. Сравнивая вас с остальной Европой, я заранее исключал из этого сравнения свою родину: ибо Англия — это особая страна. Она — единственная страна, которая шла своими национальными путями, без подражания чужим образцам и примерам; все развитие ее совершалось естественным, революционным путем.

Хороши или плохи оказались результаты, это — дело вкуса и точки зрения. Но, во всяком случае, история Англии, до самого последнего времени, являет собой образец самобытности. А самобытность является одним из главных устоев крепости государства и народа.

В другом положении были все остальные европейские страны. Когда пришло для них, искусственно во многих отношениях навеянное, положение кризиса, они взяли готовые формы, выработанный чужим народом, и перенесли их в свою жизнь, ценой более или менее крупных и сокрушительных внутренних потрясений своего государственного и бытового уклада.

Англия — есть родина парламента. Ее парламентарная жизнь есть уже и бытовое явление. За целый ряд столетий, народ сжился с этой формой правления, подлежащей естественным, постепенным фазисам изменений. Поэтому до самого последнего времени я полагал государственный строй моего отечества вполне соответствующим духу и ходу развития моего народа. И тем не менее, даже у нас, на родине парламента, я теперь нахожу парламентаризм изжитой формой, и с беспокойством слежу за зловещими признаками недочетов и нестроений, угрожающих будущими бедствиями и бурями.

Однако, еще раз настаиваю на том, что мы в общий пример не идем; мы, как никакой другой народ, тесно связаны с парламентаризмом, родившимся и выросшим на родной почве.

Остальная Европа с этой чужой стороной государственного быта никогда не справлялась и, претворяя ее насильственно в свою жизнь, вносила в эту жизнь элементы, часто для народа гибельные и во всяком случае вредные, подрывающие государственное могущество.

Посмотрите, какие государства в Европе в настоящее время наиболее сильны. Именно те, как например — Германия, которые менее глубоко заражены ядом парламентаризма, этой ловушки, в которую, один за другим, попадаются народы.

Согласитесь, что сто лет — это большой срок, если не в истории народа, то во всяком случае в истории государственных учреждений любой страны. За этот период годов конституционно-парламентарной жизни европейских народов можно сделать определенные выводы, можно подвести итоги опытам и попыткам, намерениям и действиям, результатам и последствиям. Пред нами попытки Просвещенного Абсолютизма, кровавые опыты революций, карьеры парламентских дельцов и государственных деятелей, бессильные намерения идеологов и гуманистов, результаты мировых смут и последствия народных потрясений.

Что касается России, то, идя вперед по путям усовершенствования вашего будущего, не были ли вы связаны обязанностью изучить подробно и вдумчиво жизнь ваших соседей, вас опередивших, и вооружиться для этого изучения строго критическим разумом?

Не ваша ли обязанность была учесть все ошибки и заблуждения соседей, дабы их не повторять?

Если б вы действительно так и поступили, то вы поняли бы, что Европа нынче дошла до того состояния, когда она стонет и задыхается под игом пороков и язв своего парламентаризма, некогда считавшегося панацеей против всех общественных бедствий, условием водворения рая на земле.

Вы бы знали, что демократические принципы, поставленные в основу государственного строительства, разлагают и губят государство; что все, до сих пор существующие выборные системы ведут к подкупам и развращению народов и к выделению на верхи власти не лучших людей, но наиболее хитрых, ловких, склонных к любым компромиссам с честью и совестью, наименее достойных доверия и уважения, наименее стойких в своих правилах жизни и порядочности людей.

Связанные с выборами партийность, лицеприятие, эгоизм и честолюбие отдельных лиц ведут правительство каждой страны не к служению общему, национальному благу, но к ублаготворению маленькой кучки более или менее вредных авантюристов, захвативших в свои руки все нити влияния и власти.

Стоило бы вам внимательнее присмотреться к тому, что скрывается под разными крикливыми гуманитарными лозунгами, чтобы понять пороки и недуги современного общества.

Недалеко ходить за примерами. Полюбуйтесь на вашу союзницу, Францию: катя там царят угнетения, нарушения прав личности, какое насилие меньшинства над большинством, и все это под эгидой тех же принципов, которые якобы обеспечивают свободу и осуществляют братство и равенство.

Не перечислишь всех явлений, обнаруживающих гнилое, грозное, бурливое состояние Европы наших дней, изнемогающей под «благами» пресловутых завоеваний так называемой „великой французской революции». Каждому народу дорого стоит его отказ от самобытных устоев жизни. В Европе это зло сознают; но не так то легко исправить то, что уже сделано. ….

Но у вас то еще не сделано! Опыт соседей вами мог быть учтен. Вы могли и должны были внести коррективы; раз уж желательно вам, и вы считаете своевременным перестраиваться на подобие соседей, то по крайней мере приступали бы к постройке так, чтобы она вышла из ваших рук без тех изъянов, которые бросаются в глаза. …

И вот — вы мечты моей не выполнили. Нового слова не сказали. … Слепо и безумно, вы решили идти по проторенным дорогам, заново повторяя старые ошибки. Вы стремитесь все к тем же воображаемым благам парламентаризма, выгодного только для отдельных честолюбивых проходимцев или, в лучшем случае, для узкопартийных целей отдельных групп. В бессовестной, бесчестной и компромиссной демагогии вы хотите найти разрешение ваших государственных задач.   Вы легкомысленно и беспечно ломаете все драгоценные, освященные веками, устои вашего народного быта, ничего национального, стойко-созидательного не получая в обмен, и в безумии своем вы губите свою будущность, которая мне представлялась связанной с грандиозным, мировым откровением новых путей.

Вы, пожалуй, спросите меня, что именно я понимаю под вашими самобытными устоями?

В том то и беда, что вы сами их не знаете и не цените.

Правда, «иногда вы дорожите своей самобытностью; да только как раз той, которая никуда не годится. … Так вы, в Эпоху Великих Реформ Царя Освободителя, ретиво отстаивали и отстояли вашу губительную, зловреднейшую крестьянскую общину. И она еще дорого будет вам стоить — эта община. Станет великим препятствием для ваших созидательных задач. …

Самодержавный Тронь вашего Государя и вера в Него всего вашего народа — вот ваш устой, которого вам и »следует держаться. А у вас, как на зло, всё стремления сводятся к умалению и расхищению прав Верховной Власти, в угоду бессмысленным идеологам и честолюбцам, преследующим не то личные, не то партийные интересы.

Не понимаете вы, что, без вашего Царя-Самодержца, не-мыслимы устойчивость, единство и целость и вашей России. Как у нас незыблемой основой нашего строя стоить наш конституционный Король, фактически лишенный почти всей действительности власти, но являющейся моральным лозунгом народного объединения, — так у вас такой же основой всего вашего государственного бытия является Самодержавный Царь, черпающий свой авторитет в Божьем Помазанничестве и в вольном договоре с народом, триста лет тому назад заключенном. Пусть этот Договор есть легенда, или натяжка: но часто такая легенда действует жизненнее любого факта.

Не понимаете вы достаточно ясно и проникновенно, что ваш Царь-Помазанник Божий есть источник всего вашего бытия.

Что народ дорожит своим Царем, Ему доверяет и за Ним куда угодно пойдет — это есть ваша могучая сила, которой пользоваться вы как раз не умеете и не хотите. И Истории своей не хотите слушаться: а она учить, что только Именем и Волей Царя созидалось в России все крепкое, надежное, производительное, в долготу веков свершенное.

А затем — у вас имеется необозримая громада вашей страны, с ее неисчерпаемо богатыми потенциальностями…. Какое поприще плодотворной деятельности открыто для сильных, умных, дальновидных государственных, людей и дли честных и дельных общественных деятелей. …

И всем этим вы пренебрегаете…. Вам надо непременно подражать другим, танцевать от печки, идти избитыми путями, ради заведомой фальши жертвуя проверенной, доказан ной правдой вашей Истории.

Когда думаю я обо всем этом — и досада охватывает меня, и злость на вашу безумную слепоту. …»

Наш поезд подошел к станции „Новый Петергоф», И мои спутники, и я — вышли из вагона. Не суждено было мне услышать дальнейшего продолжения этой интереснейшей беседы. —

Весь под впечатлением слышанного, я не терял из виду моих незнакомцев, непременно желая узнать, кто они такие.

Спросил я у начальника станции, указав на них; но он не знал. На мое счастье, встретился тут же жандармский офицер, — а наши жандармы всегда все знали. Спросил и его и не ошибся, на него рассчитывая: он обоих их назвал,

Один — был Перцов, издававший в то время довольно популярную в Петербурге газету.   Другой — был знаменитый английский публицист, William Stead, незадолго до войны так трагически и доблестно погибали на „Титанике».

Впечатление, произведенное на меня подслушанным разговором, было громадно. Не потому, чтобы мысли, высказанные Стэдом, были для меня вполне новы. Кое что в подобном же роде я и сам думал еще в то время, когда слушал лекции Государственного Права и Истории Русского Права, когда изучал, очень подробно и с большим интересом, родную Историю. — Меня главным образом поразило, с одной стороны, то, что иностранец сумел так проникновенно понять русскую жизнь и составить себе о духе чужого народа такие широкие, здравомыслящие и цельные представления, до которых наши отечественные умники, в большинстве своем, никогда не доходили.

С другой стороны, я был восхищен ясной, точной и смелой формулировкой тех вопросов, которые обыкновенно обсуждаются всеми в навеянном тумане софистической лжи и в фальши либерально-трафаретных доктрин. Этих доктрин русские, так называемые „просвещенные» люди, привыкли держаться „аки слепой стены» и не смеют от ней оторваться, боясь прослыть недостаточно «передовыми».

А этот молодец Англичанин так и рубил правду, как ее понимал, нисколько не стесняясь отвергать те условности, которыми оплели одураченное человечество коварные софизмы еврейского ложного прогрессизма, вкрапленные в европейскую жизнь со специальною целью одурманить умы, а затем творить, при посредстве этих умов, собственное свое дело, не имеющее ничего общего со слащавой сентиментальностью слякотного либерализма, который так ярко пошлостью, узостью и бездарностью характеризует рабство мысли нашей интеллигенции.

Кто у нас, из этой интеллигенции, за редчайшими исключениями (среди этих исключений мне вспоминается прежде всего доблестный Николай Евгетевич Марков), осмелился бы отвергнуть такие, признанный всеми, „святыни» жидовского либерального толка, как блага конституции и парламентаризма, непогрешимый авторитет демократических начал и проч. т. под.

И само имя одно моего кратковременного спутника произвело на меня внушительное впечатление. Все, что приходилось читать и слышать раньше о Стэде — внушало мне интерес и уважение к его личности. Но того большого впечатления, которое произвели на меня яркая цельность и независимость его ума и сила самостоятельной мысли — я все же не ожидал найти в популярном публицисте.

Мне также очень дорога и родственна была та мысль, которой только мельком коснулся Стэд в своем разговоре, но которую ясно можно было вывести из сравнения, сделанного им касательно России и Англии, и которая как раз была для меня всегда путеводным маяком в суждениях о политике и истории народов.

Каждый народ имеет свою судьбу, свои собственные пути эволюции, а потому нельзя всех мерить одним общим аршином и но общей указке, насильственно, как на буксире,. тащить по чужому фарватеру. Разметается народ; по швам расползется страна; но в чужие рамки не вложится, если влекут народ наперекор его истории, его ходу развития, его самобытности. Безумен был бы тот Англичанин, который вздумал бы вкоренять в Англии наш Самодержавный строй верховного управления страной. Но не менее безумцы и те Русские, которые вздумают вводить у нас английскую парламентарную систему, английского стерилизованного Короля и разные другие подробности английского быта, может быть, в высокой степени благотворный для Англичан, но для нас никуда не годящаяся.

Среди Англичан таких безумцев, которые норовили бы вводить в Англии русские порядки — не находится и не найдется.

Но за то в России — хоть пруд пруди такими доморощенными „благодетелями» человечества, которые горазды всякого рода опыты производить над живым телом своей матери — Родины.

Были у нас „англофилы» в лице большей части кадетской партии, кажется, самой отвратительной и безвестной из всех политических партии. Кадетам казалась очень соблазнительной и лестной перспектива экспонировать себя на парламентской трибуне — „Made in England» — под водительством «лорда» Милюкова, «лорда» Петрункевича, «лорда» Винавера….

Другого сорта опыты предвкушали производить социалисты разных толков, кто во что горазд.

За одним остановка была: мешал коренной, национальный, традиционный, индивидуальностью народа выработанный, русский быт.

Обманом, кознями, изменой, предательством — удалось этот быт расшатать…. и пошла тогда потеха. Россия прошла через все виды анархии, которую наша История неуклонно повторяет каждый раз, как только русская самобытность утрачивает прочность своих национальных устоев. И в результате Россия доведена до того, что превращена в пустыню. … Совместной работой идеологов и грабителей, разгромлена, расхищена, раздроблена, окровавлена несчастная Россия. … Но самобытности своей все же окончательно не потеряла. Разогнала она, Россия — матушка, всяких идеологов и незваных благодетелей, Милюковых и Гучковых, Керенских и „Бабушек», и прочую нежить подобного же рода. — Шутя разогнала, без всякого труда, выбросила из своего нутра. …

Тех то выбросила, — а вот изуверческую власть кучки разбойников и кровавых злодеев третий уж год проходить, как терпит, и терпеть будет до тех пор, пока не соберется с силами, не вернет отуманенный рассудок, не сговорится, не объединится, не окрепнет павшим духом, не протрезвеет окончательно от дурмана, навеянного идеологами и грабителями: а тогда — она быстро воспрянет, сбросить с себя ненавистную наносную беду и.. вернется к исконным началам своим.

Почему же Россия, так легко отделавшаяся от остальных супостатов, так долго теперь терпит лютую власть большевистскую?

Да потому, что, как бы ни были ненавистны большевики, эти гнусные, но умные, прожженные проходимцы, но они все же представляют собой твердую, неуклонную, волей своей давящую, власть, и пассивная женственная природа русского народного характера поневоле подчиняется свирепой, инородческой власти. Как то, на одной из страниц этой книги, я сравнил созидательную, творческую власть наших великих Царей, Ивана Васильевича Грозного и Петра Великого, с разрушительной, злобной властью жида Троцкого. Само собой разумеется, что я при этом имел в виду не существо власти, но способы и приемы ее осуществления.

Для того, чтобы русский народ признавал власть, ей должны быть присущи элементы твердости, строгости и устрашения. Эту черту в народном характере отлично понимают нынешние властители России, надеющиеся, благодаря такому пониманию, довести нашу Страну до полной иудаизации. Но в этом они ошибаются.

Россия — матушка себе на уме. Сотворила она великую глупость и великое преступление и ныне покорно терпит сатанинское иго, ею самой вызванное к жизни. Затаенную, сокровенную думу свою она, пока, скрепя сердце, сдерживает, поневоле подчиняется и поневоле молчит. Но придет момент, когда она эту думу выскажет и грозно к ответу потребует всех обидчиков и разрушителей Родины…. И тогда вверх — тормашками полетят жиды-комиссары, вместе с самим кровожадным владыкой своим, Лениным, и всеми приспешниками его. …

На каждой странице моего труда я говорил правду, как ее чувствую и понимаю. Кое в чем, может быть, я могу ошибаться; кое какие факты, из тех, что не мной лично пережиты, могли дойти до меня в более или менее извращенном виде; кое какие сведения, мною почерпнутый из разговоров, могут быть не вполне точны, хотя вряд ли это возможно, ибо я давал веру только людям, которым безусловно доверяю. … Все же в некоторых единичных случаях подобного рода недочеты могут встретиться в моей книге. Но одного здесь не может найти читатель: умышленной лжи, умышленного извращены событий, под влиянием оскорбленных, злобных, мстительных или негодующих чувств. Как ни велики муки, страдания и испытания, пережитые за эти проклятые четыре года — я не кривлю душей и стараюсь, насколько могу и умею, не поддаваться личным чувствам и держаться объективности в изложении.

Пожалуй, допускаю, что не всегда мне это удается, и по свойству моего характера, и по безмерности того вопиющего зла, которое сотворено над всеми нами. …

 

И тем не менее, пускай читатель не подумает, что я ему излагаю мою субъективную правду, что, поддаваясь на строениям-, так естественно возбужденным, и биениям усталого сердца, обливающегося кровью, я позволяю себе так долго останавливать его внимание на моем откровенном слове, расписывая свои собственные, личные чувства и мысля.

С моей стороны было бы по меньшей мере самонадеянно так непрошено навязывать мою скромную личность. Если я так много говорю о том, что невыразимо близко стоить ко всему моему существованию и только с этой точки зрения может быть названо „моей правдой», то потому, что глубоко убежден, что это не есть моя правда, но исконная Русская Правда.

Это есть Правда, которую чувствует бережет и лелеет в собирательной душе своей многомиллионный русский народ; которую, как доходят до нас слухи на чужбину, он то и дело высказывает уже открыто, иногда шепотом, а подчас и громко, грозным криком негодующего возгласа: „отдайте нам нашего Царя! Отдайте, супостаты, Русскую Землю, ее законному Хозяину!»

Рано или поздно, но Европа узнает, и узнают русские обольщенные и обманутые люди, русские простодумы и русские лиходеи, что этот народ, который так говорить и так жаждет вновь лицезреть своего Царя, этот многомиллионный народ, который один вправе решать свою судьбу — ни о каких парламентах, и о каких конституциях не думает: а думает он о своем Русском Царе, о Царе Самодержавном.

В дальнейшем я обращусь к тем своим соотечественникам, которые не в меру дорожать своими излюбленными, выношенными теориями, своими трафаретными выкладками, в тиши рабочих кабинетов трудолюбиво размеренными; которые дорожать готовыми фразами, наносными мыслями, внушенными с юных лет заблуждениями.

Этим людям — я скажу следующее:

«Смиритесь, неподатливые и упорные в заблуждениях и преступлениях своих, пред требованиями действительной жизни.

Пусть плачевная судьба, постигшая нашу провалившуюся, забитую, за борть жизни выкинутую интеллигенцию, послужит примером, предостереженном и предуказанием.

Живите разумом, но не фразами; заоблачной идеологией не закрывайте глава пред требованиями жизни; считайтесь ъ духом и потребностями народа вашего и с уроками вашей Истории, с опытом, пережитым за эти три года наших несказанных страданий.

И тогда вы поймете, что существует только один, единый лозунг, который может сплотить всех честных; не предавшихся русских людей, продолжающих любить свою родину.

Этот лозунг гласит так:

„Да живет на многи веки

Православный Русский Царь,

И да править человека

Так, как правил ими в старь».

 

Только бы вы захотели кликнуть этот всенародный русский клич, и вы увидели бы, как под древний Русский стяг стянулось бы много русской доброй силы.

Родились бы единение и согласие, которых нет до сих пор среди вас;, поднялся бы вдохновленный и вдохновляющей порыв, творящий чудеса; восстали бы сила и воля самопожертвования и подвига, и вся Русь откликнулась бы могучим откликом готовности идти с вами и за вами.

И как по мановению волшебного жезла, от этого единого клика Всея Руси, пали бы все оковы, Россию опутавшие.

Верьте, что не мою правду, но Русскую Правду я возглашаю; что мои слова — не утопия, но та Истина, которая одна может спасти России и, поздно или рано, она то ее и спасет, вопреки всем иудеям, всем „антантам», всем доморощенным идеологам и предателям. …

В настоящее время, среди наших соотечественников, с каждым днем пополняются ряды монархистов новыми членами. Среди этих „обращенных» имеется сравнительно большое число искренно переубежденных, которые склонились пред уроками Истории, пред очевидностью фактов и пред постулатами логики. Имеется и много оппортунистов, спешащих пристроиться к тем путям, к которым направлен очередной поворот колеса Истории. К сожалению, много можно встретить и перебежчиков, лазутчиков из вражеских станов, которые, под новыми масками монархистов разных» доктрин и толков, выполняют определенный задачи разведки и провокации. В от почему надо с большой осторожностью и тщательным разбором относиться ко всему этому сонмищу кающихся бородатых „Магдалин»….

Так дело обстоит заграницей, среди эмигрантов. Что же касается самой России, то там растет уже не только сдвиг вправо, но могучее правое движение; среди народа идет вопль о Царе, вполне созрело сознание тяжкой виновности, и крепнет сильный, действенный, национальный дух. Религиозное одухотворение под покровом Православной Церкви составляет основу этого движения: оно совершенно подобно тому, которое возглавил Святитель Гермоген в пору Первого Смутного Времени, и которого сплоченная сила оказалась непреоборимой для врагов России той эпохи.

Я выше говорил о русских праведниках, на которых держится наша Страна, и которых благодатное водительство творило, творит и будет творить все светлые страницы нашей Истории. Я говорил о том, какое благо совершается на нашей Родине каждый раз, когда растерянное и немощное большинство обращает свои молящие взоры утопающего на это праведное меньшинство, ища помощи и указаний. Не надо быть большим пророком, чтобы сознавать и предвидеть близкое приближение того момента, когда это меньшинство поведет за собою Россию по пути спасения. Совершенно безпристрастно можно утверждать, что этот путь ведет никуда иначе, как к Царю.

Наши враги будут опровергать такое мнение. Они скажут, что народ, в конец измученный, умирая от голода, только с отчаяния прибегает к Помощи Царя, жертвуя „завоеваниями революции»…

Вряд ли в наши дни соблазны „завоеваний революции» могут привлекать сердца русских людей. В наши дни в России каждый ребенок понимает, что эти пресловутые „завоевания» сводятся исключительно и всеобъемлюще к одному пункту — к жидовскому равноправию. Так неужели же шабес-гои, как усердно ни искажали бы правду, решились бы утверждать, будто Русский народ настолько привержен к народу еврейскому, что для него составить большую жертву не видеть Ицек и Шельмензонов во главе управления своей Страны. Ибо весь народ теперь отлично понимает, что термин -— „еврейское равноправие» есть синоним „ жидоправия «…

Но если даже и допустить, что русский народ в своей массе вспомнил о Царе только потому, что ему стало уже не в моготу быть дольше материалом для экспериментов своих социалистических палачей; если он отказывается от этих социалистов только под влиянием мук голода, но не на основании какого либо ясного, сознательного уразумения сущности проделанного над ним „хара-кири», то что же из этого? Ведь, вопрос идет о массе народной, т. е о той слепой и несознательной силе, которая никогда нигде, ни в одной стране и ни в одну эпоху, ничего не понимала и не сознавала, кроме грубых, материальных чувствований и ощущений. Под влиянием этих то ощущений, она теперь и молить Господа о возвращении ей Царя, надеясь на благотворную Помощь Его. .

Толпа всегда толпой и остается, всегда колеблющаяся пред путями Добра и Зла, пред путями Разума и Безумия. Для нас интересно то праведное, чистое меньшинство, которое составляет отборную часть народа, единственную, имеющую право и возможность творить его историю. Вот относительно этого то меньшинства я утверждаю, что оно всегда так же думало и чувствовало, как и теперь, во все различные фазисы нашей четырехлетней смуты. Оно было бессильно совладать с совращенным жидами многоликим зверем, именуемым толпой; но, никогда за этим человеческим стадом не шло, никогда не изменяло своим верованиям, убеждениям и чувствам; Бога в душе и своего Самодержавного Царя на сердце — оно всегда хранило и берегло, ревниво тая от бесноватых свое „святая — святых».

У меня есть много доказательств тому, что я, не ошибаюсь.

Для краткости, ограничусь двумя примерами.

Первый пример относится к самому разгару революции, к лету 1918 года, когда некий, хорошо мне знакомый, очень верный человек был послан в Екатеринбурга с тайным и ответственным поручением. Он находился вблизи Екатеринбурга в тот день, который обозначен днем гнусного убийства нашего обожаемого Государя и всей Царской Семьи. Во время своих странствований в тех краях, путешественнику пришлось многое понаблюдать и встретиться с многими людьми. Он вспоминает об одной интересной встрече в следующих словах (привожу отрывок из его записок):

„Какие силы таить еще в себе глубина народная, мне пришлось убедиться в недалеком прошлом. В самую трудную минуту, когда мне грозила опасность попасть в руки большевиков, я нашел приют в одной крестьянской семье.

Войдя в просторную, опрятную избу, я поразился, увидав, что под иконами висит портрет Государя. …

Я спросил тогда белого, как лунь, лет 80-ти, старика, который явился гостеприимным хозяином:

— „Дедушка, как же это так, портрет-то Царя у тебя висит — ведь, теперь же свобода: за это преследуют. …

Старик только покачал головой и показал на горло:

— „Свобода. … Вот она где сидит, эта свобода.  Бога люди забыли, вот Он и послал в наказание эту свободу. … Разбойники, душегубы правят Россией, руки которых обагрены христианской кровью.   Я уж прошу Господа Бога, чтобы Он прибрал к Себе меня скорее вместе с моей старухой. .,. Одни мы остались.  Господь дал нам со старухой троих сыновей: двое из них убиты на войне, а третьего расстреляли большевики за то, что не пошел в их армию. … А если бы пошел, так я проклял бы его на веки- вечные. … Старуха моя плачет и убивается, а я говорю ей: лучше Богу молись, старая. … Говорить, что добрые люди спасли Царя;

так вот молись, чтобы Господь смягчил Свой Праведный гнев, на нас движимый, и вернул бы нам Его.»

Вот вам неподдельный голос Народа Русского, который ждет не дождется своего Законного Царя, Державного Хозяина Русской Земли.

Дух нашего народа крепнет и закаляется в горниле тяжелых испытаний, ему ниспосланных и скоро уже вот-вот, он выскажет свое решение.»…

По рассказам моего знакомого, приведенный им разговор и эта встреча наиболее интересны и характерны, ввиду прямой и смелой речи старика. Но эта встреча отнюдь не была единственная, доказывающая, что русские крестьяне в громадной части вовсе не сочувствовали революции, сделанной „господами», как они говорят: много приходилось ему встречать и менее откровенных крестьян, скрытных и осторожных, но несомненно относившихся к Царю со скорбной и запуганной, но глубокой верностью.

Тоже самое приходилось и мне наблюдать и в Великороссии, и в Малороссии, в то время, как я еще находился в России, т. е. в 1917-ом и 1918-ом годах.

А вот еще и воспоминание Генерала Сахарова о 1919-м годе. Константин Вячеславович Сахаров принадлежит к той корпорации Офицеров Генерального Штаба, к которой, как знает читатель, я отношусь очень отрицательно. Тем более для меня отрадно отметить счастливые исключения и остановиться на светлой личности Сахарова, имеющего все данные для того, чтобы в будущей нашей возрожденной России стать крупным деятелем: не сомневаюсь, что служба его Царю и Родине будет в высокой степени полезной и ценной.

Сахаров — еще молодой человек, с прочно установившимися верованиями и убеждениями. Он — глубоко верующий Христианин, непоколебимо верный подданный Царя; проникнутый русскими заветами нашего старого поместного дворянства; человек очень умный, знающий, дельный, образованный; очень отзывчивый и добрый человек, но с тем характерным, стальным блеском в глазах, который отмечает человека властного, решительного и очень твердого. Вообще говоря, среди русской расплывчатости и шаткости, он составляет редкое и очень ценное исключение. Надо надеяться, что скоро выйдут в печати его записки, в которых он воспроизводит свои воспоминания и впечатления о походной жизни в Сибири, где он у Колчака командовал армией. Особенно будет интересно прочитать в этих записках о необыкновенно подлой деятельности эсеров, которую они проявили и по отношению ко всему этому русскому движению вообще, и по отношению к сознательно, умышленно загубленному ими Колчаку, в частности.

В 1919-ом году, вырвавшись из большевистской тюрьмы, под чужим именем и с чужим паспортом, пробираясь в Сибирь, Сахаров проезжал через Уральскую Область.

Всюду и казаки, и крестьяне, встречали его очень враждебно и подозрительно, принимая за революционера; отношение к нему менялось только в тех случаях, когда в нем узнавали честного Царского слугу. Особенно был характерен один случай. Сахаров приехал в одну очень богатую станицу и остановился в зажиточной избе какой то казачки (муж был в походе). Несмотря на хорошую обстановку избы, доказывавшую довольство ее хозяев, Сахарову с трудом удалось упросить дать ему ломоть хлеба, чтобы утолить голод. Хозяйка внимательно наблюдала за ним, пока он с жадностью уничтожал свою корку. Вдруг, она подошла к нему, пристально вгляделась и спросила: „отвечай прямо на мой вопрос. Когда лучше жилось в России — теперь или при Царе?»

„Прямо» отвечать было затруднительно: казалось одинаково опасным, для дальнейшего своего благополучного следования, высказаться определенно и за Царя, и за революцию. Сахаров дал честный и осторожный ответь.

„Не хочу решать вопроса — сказал он — „когда лучше было России, теперь или раньше: пусть на это ответить весь русский народ. Но мне лично, разумеется, при Царе было в тысячу раз лучше, чем теперь».

После этих слов, весь облик казачки сразу преобразился. Она весьма энергично хлопнула Сахарова по плечу и воскликнула: „Вот так бы давно говорил! Значить — Ты за Царя. Значить — и обращение с Тобой будет совсем другое.»….

Тотчас захлопотала по хозяйству, поставила самовар и приготовила своему голодному гостю обильный и вкусный обед. Когда Сахаров собрался в дальнейший путь, она ему на прощание сказала: „В наших краях везде Тебя будут так принимать, как я приняла, когда узнают, что Ты за Царя стоишь.

Но, если будут подозревать, что Ты из нынешних душегубов и злодеев, не жди хорошего приема.»…

Так то сказывается тысячелетняя история России, создавшая душу народную: положенный в нее основы оказываются несравненно сильнее вражеских происков которым не удалось ее перебороть.

Поэтому будет очень кстати окончить эту главу выдержкой из стихотворения нашего высоко одаренного поэта-сатирика В. П. Мятлева.

„… Есть у всех вещей изнанка,

Подождем — повременим…

Чудодействовал Родзянко

И иные, иже с ним.

И, язык свой чисто женский

Изощряя в словесах,

Чудодействовал Керенский,

Взор купая в небесах.

Из слезливых крокодилов

Тщясь устроить винегрет,

Чудодействовал Корнилов,

Неудачный Лафайет.

И соратник фарисеев,

Раза три меняя фронт,

Подвизался Алексеев,

Затемняя горизонт.

И неистовствует Ленин,

Обезумевший дракон….

Но один и неизменен

Эволюции закон.

И невидимый пропеллер

Время двигает вперед;

То, что мыслил славный Келлер,

Скоро выскажет народ.

Надь простором русской нивы

Вновь зардеется заря —

И замолкнут все мотивы

В общем возгласе: „Царя!»…

 

 

 

Глава 9 Глава фронт –против общего врага

———————————————————————-

Торжество материализма. Социализм — орудие еврейства. Сближение Церквей. Кризис протестантства. Римско-Католическая Церковь. Духовные сокровища Православной Церкви. Церковь и революция. Христианские мученики наших дней. Акт Папы Климента XII. Православие и масонство.

„Создам Церковь Мою; и врата адовы не одолеют Ее.»

Мате. XVI, ст. 18.

 

 

Первая часть моего труда пришла к концу. В ней, насколько умел и знал, я стремился изобразить общую картину распада, которую представляла Россия перед взрывом еврейской революции, и выяснить причины этого распада.

Причин — очень много; и если бы мы стали заниматься каждой из них порознь, каждой особо посвящая негодующие диатрибы, мы бы расползлись по мелочам, бесплодно и опрометчиво утеряв главную нить, которая ведет к разрешению сложной и трудной загадки, ставящей в тупик все народы и вызывающей изыскания множества разноречивых исследователей.

Разноречие происходить потому, что каждый как раз ухватывается за побочный, производные или второстепенный причины и топчется на месте, иной — умышленно не желая уразуметь, а другой -— по близорукости не замечая главного, основного, всеобъемлющего объяснения, приводящего нас к тайникам иудо- масонского мирового заговора, к корням зла, угрожающего всему нашему миру, Христианскому миру, распадением и гибелью.

Против Христианских народов по всему фронту ведет упорное наступление общий враг.

Увы! Этого не понимают народы и взаимными распрями, взаимным соперничеством усиливают врага, облегчают ему возможность нанести последний, решительный удар, в его стремлении к подчинению, покорению и порабощению.

И не слишком ли поздно мы спохватились? Не пройдены ли все сроки, чтобы отбросить от себя и раздавить присосавшуюся к нам гадину?

В Вере и благочестии, в Христианском чувстве и религиозном воодушевлении, как было, например, в эпоху. Крестовых Походов, можно было бы найти опору для стойкого сопротивления и одоления злобной силы. Но где они теперь, эти чувства, это благочестие, эта вера? Где искать воодушевления бескорыстными, идейными, религиозными стимулами, когда человечество погрязло в материальной плоскости существования и, в массах своих, занято исключительно запросами плоти, удаляя духу, да еще в случаях редких исключений, лишь такое место, какое может оставаться свободным в переполнении „трудового дня» материальными вожделениями и заботами. Время — все отдано материи, и только маленькая часть ненужного досуга —- и то так редко — предоставляется духовным исканиям, но так поверхностно, так формалистически — недейственно….

Израиль имеет полные основания нагло торжествовать свою победу, ибо по крайней мере три четверти тех, которые называются Христианами, остались ими лишь по имени, а на деле, завязнув в масонской паутине, отдавшись всеми помыслами и делами своими,, князю мира сего», должны бы, для точности, называться „бывшими Христианами», или потомками Христиан, — но никак не Христианами.

Если легендарный Змий еще не сомкнул своего круга, то он уже очень близок к  выполнению этого масонского пророчества. Поэтому надо признать, что евреи поступают очень последовательно и логично, если, как сообщают о том Венские газеты, они будто бы уже приступили к постройке своего заветного Соломонова храма в Иерусалиме.

Верным агентом еврейства работает одно из главных орудий масонства, социал-демократия. Под крикливыми лозунгами свободы, в социалистических учениях кроется ожесточенная борьба против всех христианских идеалов, против Христианской Церкви. Начинается с провозглашение свободы веры, или неверия, и когда, во имя всевозможных.„свобод», восторжествовавшая революция дает, в теории, принципу свободы веры почетное место в государственной жизни, доверившиеся простаки видят на практике совсем иное, чем то, что гласит официальная видимость: социалисты снимают маски и начинают открыто проповедовать преследование нашей Веры.

На этих днях (Август 1920-г.), многолюдное собрание социалистов в Берлинском цирке ознаменовано было раздраженной, злобной речью одного из видных членов партии, конечно еврея, разразившегося негодованием против тех социалистов, которые позволяют своим детям, по выражению оратора, „шататься по церквям и слушать глупые бредни обманщиков священников».

„Такие родители» — вопил оратор — „которые, под угрозой строгих наказаний, не останавливают своих детей от подобных поступков — должны быть принуждаемы партией к другого рода поведению».

Хочется спросить господ социалистов:

„Куда же делись ваши уверения, будто религия должна быть свободным, семейным делом каждого гражданина, и будто бы за государством вы не признаете права вмешиваться в это дело? Вы лицемерили и в этом вопросе, как и во всех остальных: как только вы получили все свои „свободы», тотчас же стали угнетать самую драгоценную свободу человека -— его религиозные убеждения.»

Если проследить по пунктам все ваше учение, то всюду встречаешь такого рода вопиющие примеры расхождения вашей практики с вашими теориями. Удивляться такой непоследовательности вашей не приходится, раз только вспомнишь, кем выдвинуто ваше учете на первый план, и кто вами руководить. Ибо из за толстокожих спин простоватых и одураченных социалистов выглядывает и командует вековечный, традиционный угнетатель-иудей, усеявший весь свой исторический путь кровью, слезами, разорением и унижением всех чуждых ему народов арийской расы, попадавшихся ему на дороге и подвергнувшихся страшной опасности оказаться под его воздействием.

Итак, наша современность являет собой положение до-вольно таки безотрадное….. Есть отчего в отчаяние придти…. Выходить так, как будто бы враг окончательно нас осилил. … Не следует ли придти к тому выводу, что нам уже ничего не остается, делать, как складывать оружие и с поникшей головою идти покорно на муку надвигающегося ела?

Так может думать только тот, кто забывает, что Зло не может окончательно восторжествовать. За нашим врагом стоит Злая Сила, которой не дано торжествовать победу над Божьей Правдой. Действительно, нашей слабости, дряблости, разрозненности — другого исхода, может быть, и не было бы, как погибнуть, если б мы не знали, что Божье Милосердие безгранично, и что надежда на Благодатную Помощь Господа не должна оставлять самого тяжкого грешника, раз он сознал свои грехи и покаялся.

Единый фронт — против общего врага!

Вот ответь, который должен быть нами дан вызывающе заносчивому клику торжества сатанистов, празднующих свою, еще не решенную, победу.

В политической жизни арийских народов должно состояться объединение во имя борьбы против общей опасности. И в особенности такое объединение необходимо для всех, сплоченных истинной Верой в Божественное Учение Божественного Спасителя нашего.

Наш враг есть прежде всего враг этого Учения. Так как же нам всем, Христианам, не быть объединенными в защите наших общих Святынь!

Во имя воодушевляющего стремления побороть зло, вся Церковь Христова, забыв старые счеты, былые распри и унижавшие Ее чувства соперничества и нетерпимости, должна стоять единым крепким оплотом для всех нас, Ее сынов.

Говоришь об объединении, о единстве Христовой Церкви, о котором наша Православная Церковь молится ежедневно, и больно сжимается сердце, когда тут же вспоминаешь о разъединении, о трех основных группах Христианской Церкви — Римско-Католической, Православной и Протестантской. …

Протестантство, по-видимому, отколовшись от своего корня, так далеко от него отошло, что вряд ли возможен возврат к нему. Самое полное, цельное и распространенное выражение свое Протестантство явило в Лютеранской Религии, судьба которой, вместе с тем, более или менее точно определяет, и судьбу всего этого результата реформационного движения ХIV и ХV Веков, бывшего одним из этапов масонского похода против Церкви Христа. Этот поход начался тем, что были приняты все меры для возможно более полного разъединения верующих между собой, дабы в применении девиза „Divide— еt imperal’ найти залог и опору дальнейшим победам.

В Германии можно воочию наблюдать за процессом вырождения Протестантской Религии. Северная Германия, в на-стоящее время, строго говоря, уже не может быть названа Христианской страной. Там Лютеранство особливо со времени революции, когда Оно лишилось покровительства своего верного Сына, Императора, — являет, увы, уже разлагающийся труп, раздираемый на части разными рационалистическими толками, теософией, деизмом и пр. Все основы Лютеранской Церкви подточены не то равнодушием последователей своих, не то — и прямым атеизмом. Во главе всей стаи пень стоит жидо-масонство, обильно пополняющее своими членами составь прихожан лютеранских церквей.

Вот почему, к сожалению, при наличии, всех этих губительных факторов, при всем уважении и сочувствии ко многим, глубоко верующим, образцовым Христианам, каких еще и в наши дни можно встретить немало среди протестантов, рассчитывать на Протестантскую Церковь, как на активный центр борьбы против масонства — было бы по меньшей мере опрометчиво и ненадежно.

Сохранились и среди протестантского духовенства священники, дающие примеры высоко-нравственной и чистой, истинно христианской жизни, благотворно влияющие на свою паству, являющееся настоящими, ортодоксальными Христианами. На этом последнем пункте я особенно настаиваю, ибо большинство протестантских священников, по нашим понятиям, уже перестали быть Христианами. В смысле ортодоксальности и неортодоксальности, я имею в виду не форму, придираться к которой я вообще не охотник, но самый дух Христианства, полагающего в основе основ своих веру в Божественность Иисуса Христа: в этом смысле я и ставлю границы.

Кроме сказанного, относительно протестантского духовенства следует еще отметить, что во всех протестантских религиях не исключается возможность встретить священника, состоящего членом какой-нибудь масонской ложи. Может быть, такой пастырь духовный и не знает всей сути масонства; не знает, может быть, что он, служитель Христова Алтаря, принадлежит к сообществу, враждебному Христовой Вере. Во всяком случае, при таких условиях трудно рассчитывать обрести в нем союзника для „единого фронта»….

При таком кризисе, переживаемом Протестантством, если не произойдет в нем внутреннего сдвига, можно без большой натяжки предположить, что предстоит отход от него правоверно верующих Христиан: на Востоке такие протестанты подойдут к Православию, а на Запади — к Католичеству.

К сожалению, я недостаточно подробно и основательно знаком с вопросом о том, насколько широко сознательно образовался, поели падения Наполеона, Священный Союз, крепкими узами объединивший Императора Александра Павловича с Императором Австрийским и Королем Прусским, и менее крепкими с другими Монархами Европы. Уже в то время Венценосцы отдавали себе отчет, но очень неполный, о сущности масонства. Знал и Меттерних, проводивший в жизнь идею Союза. Позже, сознавал гораздо глубже и проникновеннее Император Николай Павлович.

Эти Государи прошлого, защищая свои престолы и свои народы, могли еще только смутно догадываться о наличии „Великого Заговора», о действиях и организации опаснейшего врага Христианского мира. Во всей полноте своей, истина тогда была от них скрыта, ибо в то время масонство еще всецело владело главным оружием своим — тайной.

Во многих отношениях мысли, положенные в основание Священного Союза, должны руководить и теперь нашими стремлениями найти правильное и благостное разрешение всех затруднений нашей современности. Но должны быть предусмотрены более прочные гарантии против всегда существующей опасности внедрения масонов в самые центры подобных мировых организаций. Надо всегда помнить, что страшный враг не дремлет и никогда не прекращает своей интенсивной, соображенной с обстоятельствами времени и места, деятельности. Особенно напряженной становится эта деятельность теперь, когда враг начинает терять ту главную силу, которой он владел, и которая заключалась в тайне. За то теперь он еще более развил и усилил до баснословных размеров другое свое могучее средство борьбы — деньги, почти все сосредоточенный у него. …

С переменным и прерывчатым, временным и частным успехом, но с интенсивностью, постепенно возрастающей, против масонства действует противник очень сильный — Католическая Церковь.

Православная Церковь не может не признать необходимости стойко бороться против масонства, поглощаемого еврейством. Это есть естественный долг нашей Церкви, как и каждой Церкви Христовой — восстать открыто, смело, непоколебимо против главного, скажу больше —- против единственного врага своего. Ибо в нем олицетворяется власть Сатаны, и им намечаются грядущие пути Антихриста.

При таких условиях, было бы ненормально, если б все Христианские Церкви, насколько каждая из них сама свободна от масонских воздействий, не объединились для общей борьбы. При таких условиях было бы непростительно для Святителей, возглавляющих Церкви, если Православная Церковь и Ватикан, и все остальные, Христиански-чистые, Церкви не пойдут рука об руку. Дружное и искреннее содействие, при параллельности взаимно друг друга поддерживающих деятельностей, создадут могучую, одухотворенную, смею верить — несокрушимую силу. В частности Россия, путем некоторых соглашений, не компрометирующих, разумеется, самостоятельности нашей Церкви, получить значительную помощь.

Никого из самых правоверных православных Христиан не должно смущать упоминание о Католической Церкви и о необходимости с нею сблизиться ради нашего же спасения и будущего, благоденствия, ради восстановления и упрочения наших коренных устоев, ради ограждения от духов адской бездны наших христианских заветов и христианских святынь. За то, что я сказал и скажу, ни один соотечественник мой, верующий Христианин, не имеет оснований бросить камень осуждения, если только он проникнут истинным духом Христианства, духом любви, благожелательности и примирения, если только он не привержен одной форме, забывая о духе.

В этих строках никто не должен видеть недостаточно благоговейного отношения к родной Церкви. Лично для меня такое отношение было бы и невозможно, ввиду того, что я глубоко чту те духовные и нравственные ценности, которые хранит в своих сокровищницах Православная Церковь. В зависимости от субъективных чувствований и восприятий, те или другие из этих ценностей кажутся ближе и дороже других. Обнимая истории Православной Церкви только за последние триста лет, с Династии Романовых, за этот ограниченный период сохранилось много, чем нельзя не дорожит, что составляет часть русской души. Чтобы не заподозрили меня в том, что я могу недостаточно бережно относиться к этому вопросу, я перечислю все то, что для меня составляет особливо заветное в Православной Церкви. Этот выбор находится в зависимости от тех или других обстоятельств лично меня касающихся, и от впечатлений и дум, обусловленных жизненным опытом и многообразными воспоминаниями личными.

Патриарх Гермоген; Митрофаний Воронежский; Макарий Калязинский; Святой Серафим Саровский; Митрополит Филарет Московский; Отец Иоанн Кронштадский; Оптина Пустынь и другие средоточия подвижничества; никоторые, выдающиеся схимники, монахи и Иерархи Церкви; небольшой процент действительно хороших, достойных священников, истинных пастырей духовных. Кроме того—-красота и мистическая глубина обрядовой символики; высоте Христианские начала, положенный в основу учений Церкви.

Все это — священный, неприкосновенный вклад души народной.

Само собой разумеется, что у каждого образуется свое собственное заветное святилище души, более или менее различное, как различны индивидуальные свойства и жизненный дороги каждого. Я никак не претендую, чтобы именно мое святилище имело особые права быть поставленным во главе сокровищницы православия. Если я привел его здесь так полно, то только для того, чтобы какой либо не в меру ревнивый и ретивый церковник не мог думать, что я не дорожу родной Церковью моего народа.

Естественная для каждого верующего человека, особо нужная приверженность к своей Церкви вовсе не должна понимать фанатичного, нетерпимого отношения к другим Христианским вероисповеданиям: такой фанатизм коренным образом противоречил бы заветам Христа, являющегося для нас всех, христиан, единым Главой единой Церкви. Вот почему вообще желательно, а в настоящее трудное время, нами переживаемое, и Необходимо оближете всех Христианских Церквей между собою. Каждая Церковь и каждая паства могут только выиграть от такого сближения, через которое учишься у иноверного брата, тому, что у него хорошо, и его учишь своему хорошему.

Надо сознаться, что и мы имеем, чему учиться у других, а особенно у Католичества, настолько близкого и родственного по основам своим с Православием.

У Католичества есть чему поучиться.

Оно за себя имеет традиции, изумительную дисциплину, сплоченность, единство, последовательность и преемственность действия, умение владеть умами, влиять на общество. Оно всегда умело сочетать верность своим принципам и консерватизм с широким и глубоким просвещением. Ввиду последнего, Католическая Церковь, как никакая другая, умеет держать в руках, с большим достоинством и на подобающей высоте, важное и трудное учебно-воспитательное дело, дело подготовки из подрастающих поколений хороших Христиан и верных сынов Церкви. В силу всех указанных свойств, Католическая Церковь умеет и выставлять вперед вождей — руководителей общества.

Не надо закрывать глаз перед действительностью. Надо сознаться, что, во всех указанных нами отличительных чертах жизни и деятельности Католической Церкви Православная Церковь уступала ей первенство. Так было до сих пор, но так больше не должно быть и предчувствуется, что так и не будет. Для того, чтобы легче достигнуть благих результатов в этом смысле, сближение и взаимодействие обеих Церквей является благотворным и действительным фактором.

До сих пор, для такого сближения на равноправных основах, у нас всегда являлось большим затруднением то, что католический вопрос каким то роковым образом осложнялся национальным — польским. Надо надеяться, что эти два вопроса можно будет отделить друг от друга. В жизнеспособность самостоятельной Польши было бы неразумно, легкомысленно верить. Как она уже много раз доказывала своей историей, эта страна, совершенно чуждая идеи государственности, живущая всегда в иллюзиях нездоровой фантазии и в крайностях заносчивого шовинизма, должна неминуемо и очень быстро „сжечь свою свечу с обоих концов» и, как и раньше, привести себя к Разделу, счетом Четвертому и, по всей вероятности, последнему. Многие, может быть, пожалеют об этой красивой, пылкой нации; но что же делать, когда ни умеренности, ни благоразумия, ни чутья действительности, ни государственной мудрости — у этой нации нет. … Много раз, из-за этой братской нации, обострялись наши отношения с Ватиканом. Хотелось бы надеяться, что в дальнейшем удастся избежать новых обострений.

Я уже говорил о том, что перед действительностью не следует закрывать глаза: только слабые люди боятся правды в тех случаях, когда она не тешит их самолюбия и благодушия. Тот государственный человек, который хочет уготовлять своей родине светлую будущность, обязан ясно отдать себе отчет в тенях прошлого и нестроениях настоящего. Не отсутствие благоговения и любви к своей Церкви выказывает тот, кто указывает на нестроения и недостатки некоторых сторон ее жизни, желая видеть ее наиболее высоко подъятой над несовершенствами сего мира, но. истинную преданность и заботу о ней.

Так я и делаю.

Выше я сказал, что Католическая Церковь умеет выставлять вперед духовных вождей человечества и умеет их ставить на подлежащую им высоту. Выходило так, как будто я не признавал того же подвига водительства за православными пастырями. Такое толкование не было бы справедливо. В истории Православной Церкви выделяется целый ряд Подвижников и Праведников. Но как ни благотворно бывало их воздействие, как ни возвышенны их личности, они все же всегда являлись благостными исключениями.

Смело признаем наши недостатки, особливо ярко выявившееся при взрыве народной смуты, в начале которой Церковь безмолвствовала. Как все остальные классы русского общества, и русское духовенство несет на себе ответственность перед Царем и Родиной за совершенное страшное зло. Можно уверенно утверждать, что, если бы деятельность духовенства, задолго до революции, сумела установить более прочную связь с народом, и если бы воздействие большинства духовных пастырей на свои паствы проявлялось более активно, было бы возможно предотвратить результаты революционной пропаганды,. Будем помнить, никогда не забудем, что, до революции, многие наши священники были атеистами; что большинство из них чисто формально и инертно несло обязанности, сопряженные с их высоким призванием; наконец и это самое ужасное —- известная, довольно значительная, часть священников сочувствовала революционному или, как деликатно выражалась интеллигенция, — „освободительному движению». Это сочувствие обыкновенно было скрытно, но иногда и явно выражалось; оно обыкновенно было пассивно, но бывали случаи активных выступлений. Позорные священники в роде Гапона и Петрова далеко не были единичными исключениями. Невольно вспоминается тот „восторженный батюшка», член Думы, который 27 Февраля 1917 года, в день последнего заседания преступной Думы, вскочил на кафедру и, сладостно упиваясь только что пережитым впечатлением, оповестил депутатов о только что совершенном на его глазах убийства полицейского пристава, не в пример крамольному попу показавшего, как следует умирать во имя принесенной присяги. …(*)

К сожалению, таких случаев можно привести если не очень много, то и не мало: казалось бы, что и один случай достаточно прискорбен. Что касается сочувствия, выказывавшегося некоторой частью духовенства „освободительному движению», то надо вникнуть в ужас того положения, когда служитель Христова Алтаря сочувствует шествию предтеч Антихриста, заклятых врагов этого самого Алтаря. …

После Мартовского Государственного переворота, вначале многие священники покорно, без протеста подчинились всему, со всем примирились, а некоторые стали даже заискивать у революционной толпы.

Когда потом, сначала очень слабо, духовенство стало волноваться и протестовать, то это было во многих случаях уже тогда, когда самих священников стали преследовать и нарушать их личные интересы.

Еще позже, большевики усилили гонение против духовенства, и священнослужители стали погибать массами, увенчанные мученическим венцом. Появилось много случаев героической смерти, проявлений веры, мужества, стойкости. … И однако эти случаи бывали как бы вырванными из масс, без единства и солидарности: разрозненные, они терялись, ибо не было сплоченности, не было указаний свыше и общих директив.

Так было раньше и в первое время революции, пока еще обновленная жизнь Церкви, возглавляемой Патриархом Всея

—————————————————————————

(*) То был полицейский пристав М. Е. Крылов, который бесстрашно вырвал из рук одного из вожаков мятежной толпы красный флаг и растоптал его.

——————————————————————

 

Руси, не стала выявлять себя новыми сплачивающими началами Верховной Власти, необходимость которой давно уже чувствовалась. Начало действия этой Власти совпало со страшными временем испытаний, выпавших на долю нашего духовенства, пожалуй еще в высшей мере, нежели на другие классы и сословия русского народа, кроме офицерской корпорации. И офицеры, и священнослужители стали одинаково ненавистными для разбойников-социалистов, завладевших Россией. Тут то пресловутое „русское освободительное движение» показало свое настоящее лицо; начались лютые преследования служителей Церкви и святынь Ее.

Настал экзамен для нашего духовенства: под натиском всесокрушающей бури, надо было поддержать высокое, неземное достоинство своего священного сана; надо было проникновенно подняться до высоты своего Символа Веры; во имя святых идеалов Духа, надо было пренебречь всеми материальными интересами и одухотворенной красоте подвига подчинить все плотские инстинкты. … И совершилось чудо. Божья Благодать снизошла на Православную Русь и вдохновила ее духовных пастырей на самоотверженный дерзания доблести и стойкого отстаивания своей Веры. Увидав и распознав наконец настоящее лицо „освободительного движения», наши скромные и смиренные „батюшки» воспряли духом и показали себя героями.

Экзамен выдержан так, что народ навеки забыл о недугах, недостатках, вообще о некоторых теневых сторонах, наблюдавшихся в характеристике нашего духовенства прежнего, дореволюционного времени. Народ запечатлеет в памяти своей высоте примеры верности и стойкости, мужества и доблести, явленные нашим духовенством за время революции, под благим водительством Святейшего Патриарха, находящегося во власти произвола большевиков, в центре Москвы, и тем не менее бесстрашно с амвона высказывающего правду, более того — всенародно предавшего анафеме этих же самых большевиков. В подвигах мученичества и в муках преследований и истязаний освободивши от земных путь свои ангельские крылья, Православная Церковь в горнем полете своем высоко поднялась к высшим Идеалам Христианства, кровью и твердостью духа запечатлев свою верность Заветам Христа.

При таких условиях, возможно ли серьезно высказывать опасения за неблагоприятный последствия, какие якобы могут произойти от тесного общения Православной Церкви с Церквами инославиыми. Возможно ли предполагать, что в этом общении Они может что либо утерять из священных, коренных устоев своих, или умалить Свою самодовлеющую сущность.

Пусть Католическая Церковь по заслугам прославляется за могучий оплот Своего внутреннего строя и за действенную силу своего сплоченного бытия. К ней подойдет Ея Восточная Сестра в терновом венце, омытая святой кровью искупления. Может ли быть такая встреча иной, как основанной на равноправии! Могут ли чужие заслуги и чужие преимущества умалить Ту, которая за собой ведет бесконечно длинный ряд новых Христианских Мучеников!

Число этих мучеников определить мало-мальски точно нельзя, ибо для нас, заграницей, прерваны возможности следить и наблюдать за горестной жизнью нашей Родины. Только частично и прерывчато доходят до нас кое катя сведения. Я знаю только незначительную часть имен умученных в России Божьих служителей, И все же, когда я приведу эти известные мне, ограниченные, неполные сведения — читателю легче будет судить и поразмыслить о том, до каких высот Божией Благодати подъял Русскую Православную Церковь ее горний полет.

Киевский Митрополит Владимир из своих покоев в Киеве Печерской Лавры был выведен на крепостные валы и там расстрелян.    Архиепископ Пермский Андроник погребен заживо; перед смертью ему выкололи глаза, вырезали щеки и, окровавленного, водили на показ по улицам Епископ Тобольский Гермоген, после двух месяцев окопных работ, был утоплен в реке.   Архиепископ Черниговский Василий зарублен саблями.   Зверски замучены и убиты: Аршепископ Екатеринбургский Григорий, Вятский Епископ Амвросий, Новгородски — Григорий, Новгородские Викарии Исидор и Варсонофий, Владивостокский Епископ Ефрем, Полоцкий — Пантелеймон, Нижегородский Лаврентий, Гуркестанский — Пимен, Архангельский — Леоний, той же епархии — Митрофан, Орловской —-Макарий.  В Юрьеве большевики ворвались в покои Рижского Епископа Платона, стащили босого и раздетого с постели и бросили в подвал вместе с 17-ью другими лицами; там ему отрезали нос, уши, кололи штыками и наконец зарубили Епископ Белгородский Никодим, после страшных издевательств, был заживо засыпан негашеной известью.  В Декабре 1919 года, после вторичного занятия Воронежа, большевики схватили Архиепископа Тихона и, после долгих издевательств, повесили его на Царских вратах монастыря Св. Митрофания. Этот, во истину святой мученник и подвижник, несмотря на все просьбы и уговоры, не захотел выехать из своего города, когда Добровольческая армия покинула Воронеж; он не пожелал покинуть свою паству и сознательно пошел на мученическую смерть. Все священники города, воодушевленные примером своего Архиепископа, также остались при своих церквях: по прибытии большевиков, почти все они были убиты; в Епархии Воронежской было тогда расстреляно 160 священников. Очень много священников было убито на Дону. В Херсонской Губернии три священника были распяты на крестах. В Кубанской Области было убито 43 священника. Священника монастыря Марш Магдалины, Никольского, 60 лет, вывели после Литургии из храма, заставили раскрыть рот и со словами „мы тебя причастим» — выстрелили из револьвера. Священнику Дмитревскому, которого предварительно поставили на колени, отрубили сначала нос, потом уши, и наконец — голову. Заштатного священника Золотовского, 80 лет, имевшего внуков офицерами, нарядили в женское платье, вывели на площадь и приказали ему плясать. Когда он отказался — его убили. Священника Калиновского запороли. В небольшой Ставропольской Епархии убито и замучено 52 священника.

Известного своей просветительной деятельностью в Петрограде Протоиерея Казанского Собора О. Ориатского расстреливали вместе с его двумя сыновьями. Его спросили: „кого сначала убить— Вас или сыновей?» Батюшка отвечал: „сыновей». Пока расстреливали юношей, Отец Орнатский, став на колени, читал „отходную». Для расстрела отца Орнатского построили взвод красноармейцев. Те — отказались стрелять. Позвали китайцев. Идолопоклонники, устрашенные чудесною силой и видом молящегося, коленопреклоненного, старца иерея, тоже отказались. Тогда к Батюшке подошел вплотную молодой еврей комиссар и выстрелил в него из револьвера в упор.

В Крыму, шайка евреев-большевиков захватила трех священников, Николая Попова, Агафона Гарина и Александра Казанчева, и, после долгих истязаний и глумлений, убила их.

В Москве, известный протоиерей Клоповский, настоятель Храма Христа Спасителя, смело обличавший в своих проповедях большевистские злодеяния, схвачен в Храме, во время богослужения, подвергнут зверским истязаниям и затем расстрелян.

Громадное большинство этих доблестных представителей Православного духовенства приняло свою мученическую кончину с изумительной доблестью. Так, например, когда большевики вели на смерть настоятеля Островского Собора, Псковской Епархии, Ладинского — он пел дорогою псалмы и пред кончиной проклял большевизма При эвакуации Чердыни мучители схватили священика Котурова, сорвали с него одежды и до тех пор поливали его на морозе водой, пока онъ не превратился в ледяную статую. И страстотерпец не проронил ни одного жалобного слова, ни одного стона. …

В то время, как владыки России, евреи — сатанисты, безудержно совершали кощунства над Христовой Церковью и лили кровь служителей Ее, — что делали пастыри духовные? Они объединили весь свой народ в одном общем благоговейном порыве молитвы и покаяния, сплотили вокруг себя безмерно грешных, но и безмерно несчастных русских людей и создали могучее, всенародное, религиозное движете, которому суждено рассеять по ветру сатанинскую власть, раздавить и разрушить все диавольское строение отверженного, проклятого племени, наших временных поработителей.

Когда, кроме Угодников Божьих и Подвижников прежних времен, Православная Церковь явится еще и с этим сонмищем новых Подвижников на Всехристиански Праздник сближения, единения и общения всех Церквей Христовых, то можно ли сомневаться в том, что в этом Синклите ей обеспечено почетное место. Может ли быть опасна для ее достоинства и целости хотя бы такая могучая и славная сила, как сила Римско-Католической Церкви!

Никакое умаление, не грозит ни той, ни другой Церкви от их желанного общения. И Святейший Патриарх, и Святейший Папа Римский сияют теми же лучами Духовного Света, как равновелики довереннейший Апостол Господа нашего, Святой Петр, и Любимец Христов, Святой Апостол Иоанн Богослов; как близок Христу и Апостол Павел, которого вдохновленным предчувствием провидел Владимир Соловьев во главе Протестантства.

Повторяю мою заключительную мысль. Обе Церкви-Сестры, во взаимном доверии, во взаимном понимании и уважении друг друга, во взаимной любви —»должны вместе за Учение Христа возстат против врагов Христова Учения.

Первым шагом нашей Церкви должно быть использование опыта Католической Церкви, которая уже давно всех „братьев-свободных каменщиков» предает отлучению от Церкви. Еще Папа Климент XII, в 1738-м году, предал анафеме масонство и его последователей, У нас до сих пор эта мера еще не применялась; но со смиренной уверенностью полагаю, что ее осуществление есть настоятельная необходимость нашего времени. — Нельзя же обходить молчанием тех, о которых надо громогласно кричать всему народу, предостерегая его от носителей зла и преступлений.

Богоборческому братству Масонскому, всем его разветвлениям и всем членам его, служителям начал сатанизма в неделю православия, во всех соборах и церквях нашей родины, пусть грозно гремит Анафема!…

 

 

Конец Первой Части. 8-го Августа 1920 года, г Мюнхен.

Ф. Винберг.