Магдалина

МАГДАЛИНА

Драма в трех действиях

Фридриха Геббеля

 

 

Перевод с немецкого

А. Плещеев и В. Костомаров

 

От переводчика

 

Фридрих Геббель, которого драму мы предлагаем читателям, принадлежит к числу замечательнейших писателей современной Германии. Он лирик и драматург. Но лирические его произведения, часто богатые внутренним содержанием, но не отличающиеся особенным изяществом формы, далеко не пользуются такою известностью, как драмы. Первая трагедия его «Юдифь» имела один из тех блестящих успехов, которым суждено поднимать бурю в литературном мире. Много было о нем писано в немецких журналах: одни приветствовали в нем гения, указывающего новые пути драматической поэзии; другие топтали его в грязь, называя произведения его уродливыми каррикатурами. Истина, как обыкновенно, находилась между двумя этими мнениями. Талант Гебеля, правда, грешит излишней эксцентричностью и неровностью; но никак нельзя отказать ему в силе концепции, в сжатости и энергии языка, в уменьи последовательно развить характеры. Постройка драмы его проста и естественна и только в некоторых пьесах заметно преобладание фантастического элемента. Не без основания обвиняли его в том, что иногда в его драмах являются не живые лица, а олицетворенные идеи.

Менее всех других страдает этими недостатками предлагаемая нами драма «Магдалина»: здесь все верно действительности, нет ничего лишнего; все сцены последовательно вытекают одна из другой, естественно подготовляя трагическую развязку. «Мaгдалина» не слезливая мелодрама, какими так богата немецкая сцена; это — трагедия в полном и истинном значении слова, построенная на столкновении личности с судьбой, свободы с необходимостью. Новейший мир не допускает влияния внешней судьбы, но допускает внутреннюю необходимость, силу вещей, с которой свобода индивидуума находится в гармонии или в борьбе. Лучшее лицо в драме — Мастер Антон; его образ и страшен и привлекателен; это человек другого века. Он не понимает, «как идет этот свет», — это его собственные слова, — и это то именно причиняет гибель его семейству. Безукоризненный в нравственном отношении и в тоже время деспот, он становится виною всеобщего несчастия. Характер Магдалины отделан далеко не с такой тщательностью, и впечатление, оставляемое им, слабо. Она не возбуждает того участия, какое-бы должна возбуждать по своему драматическому положению. Ее брат и любовник, Леонгард, очерчены несравненно рельефнее.

Приведем в заключение нашей заметки несколько сведений о жизни Геббеля. Он родился в Дитмарте, в 1813 году, и всем обязан самому себе, потому что родители его, бедные люди, не в состоянии были дать ему хорошее образование. Первая половина молодости поэта прошла в его родном городке, но когда ему минуло двадцать два года, жажда знаний привлекла его сперва в Гамбург и Копенгаген, (*) а потом в университеты Гейдельбергский и Мюнхенский. К этому времени относится его знакомство с Гейне, с которым он до конца оставался в дружеских отношениях. Тогда же началась и его первая известность; он дебютировал лирическими стихотворениями, а вскоре появилась и упомянутая нами драма «Юдифь». В настоящее время он живет в Вене, где женился на актрисе Христине Энггауз.

Геббель написал к своей драме «Магдалина», предисловие, в котором выражается взгляд его на драматическое искусство. Мы не сочли за нужное приводить его здесь, но может быть впоследствии познакомим с ним читателей. До сих пор на русский язык была переведена только одна его пьеса, Алмаз, напечатанная в «Современнике».

(*) В Копенгагене поэт наш нашел радушный прием при датском дворе. Королю Христиану VIII посвящена «Мaria Мagdalena», написанная в Париже в марте 1844.

 

 

Действующие лица

Мастер Антон, столяр.

Жена его.

Магдалина, дочь их.

Карл, сын их.

Леонгард.

Секретарь.

Вольфрам, купец.

Адам, полицейский.

Другой полицейский.

Мальчик.

Служанка.

 

Место действия – маленький немецкий городок.

 

 

 

Действие первое.

Комната в доме столяра

 

Сцена первая.

Магдалина и мать ее.

 

 

Магдалина. Что это ты вздумала надеть венчальное платье? Как хорошо оно сидит на тебе! — Как будто нынче сшито.

Мать. Да, дочка, мода бежит, бежит вперед, пока не приходится ей остановиться и повернуть назад. Это платье по крайней мере десять раз выходило из моды, а теперь опять в моде.

Магдалина. Ну, не совсем. Рукава слишком широки. Не огорчайся, матушка.

Мать. Я ведь не в твоих летах, чтоб огорчаться такими пустяками.

Магдалина. Так вот он, твой подвенечной наряд! Н ведь у тебя был и венок, я думаю?

Мать. Еще бы! Для чего же я холила да растила свою великолепную мирту?

Магдалина. Сколько раз я просила тебя надеть это платье Ты мне всегда отказывала. Ты говорила: «Это уж не венчальный наряд мой, а саван; этим нельзя шутить.» Потому мне уж и смотреть-то на него было страшно… Как увижу на ком-нибудь белое платье, — так сейчас и придет мне в голову тот день как старухи станут одевать твое тело в белый саван… От чего ж ты сегодня его надела?

Мать. В такой трудной болезни, какую я выдержала, когда находишься на краю могилы, разные мысли бродят в голове. Смерть страшнее, нежели думают. О, как она горька! Один за другим гасит она все веселые лучи нашей жизни. Муж, дети, их милые взгляды скрываются от нас навсегда. Но за то зажигается в душе нашей луч, озаряющий многое, чего бы не хотелось видеть. Я не помню, чтоб я сделала что-нибудь собственно дурное в жизни. Я шла добрым путем: в доме исполняла все, что могла; вас с братом воспитала в страхе Божием; не сорила трудовыми деньгами отца вашего, а всегда умела приберечь кое что на долю бедных. Если порой и случалось отказывать некоторым, потому что была не в духе, или потому что их приходило слишком много, они не сердились на меня: они знали, что я опять ворочу их и дам вдвое больше. И не смотря на все это, как придет последний час, дрожишь, и извиваешься как червяк и просишь у Бога жизни, как раб просит у господина позволения снова начать работу, которой пренебрегал, чтобы в день расплаты получить свою долю.

Магдалина. Полно, матушка, это волнует тебя.

Мать. Нет, дитя мое, это полезно мне! Я теперь и сильна и здорова? Господь явил мне свое знамение, чтоб заставить меня во-время подумать, что мое праздничное платье не совсем чисто, не совсем без пятен. Не затем ли спас Он меня от смерти, чтоб я успела еще приодеться к небесному браку. Он не даровал этой милости семи девам евангельским, о которых ты мне читала вчера вечером. Вот почему я надела это платье сегодня, сбираясь идти к причастью. Я надевала его в тот день, когда произносила самые лучшие, самые святые обеты в моей жизни; оно должно напомнить мне еще о тех, которых я не исполнила.

Магдалина. Ты все еще говоришь: как больная!
 

Сцена вторая.

Те же и Карл.

 

 

Карл. Здравствуй, матушка! А что, Магдалина, ты вышла бы за меня, если бы я не был твоим братом?

Магдалина. Что это? Золотая цепочка? Где ты ее взял?

Карл. А из чего же мучиться-то? Из чего же работать-то вечером по два часа лишних против других? Какая ты дерзкая!

Мать. Ссора в воскресенье! Как не стыдно тебе, Карл!

Карл. Матушка, нет ли у тебя гульдена? дай мне!

Мать. У меня деньги только на хозяйство…

Карл. Ну, все равно, давай; я не буду ворчать, если ты в продолжение шести недель будешь класть поменьше масла в нашу яичницу. Ты это часто делала, ведь я знаю, когда нужно было сберечь на белое платье Магдалине; пост продолжался по целым месяцам. Я смотрю сквозь пальцы, но хорошо знаю, когда вам нужны бывают тряпки. Надо же и мне хоть раз воспользоваться…

Мать. Это грубо, Карл.

Карл. Теперь мне некогда, а то бы.., (хочет уйти).

Мать. Куда ты?

Карл. Не скажу; и потому, если старик спросит, где я, ты, не краснея, можешь отвечать, что не знаешь… Да впрочем мне не нужно твоего гульдена; чтó всю воду черпать из одного колодца! (в сторону). Так как здесь дома меня считают способным на все, то я не вижу причины, почему мне не доставить себе маленького удовольствия их помучить; и зачем говорить им, что без их гульдена я должен буду идти в церковь, если какой-нибудь приятель меня не выручит. (Уходит).

 

 

Сцена третья.

Магдалина и мать.

 

 

Магдалина. Что это значит?

Мать. Он очень огорчает меня! Да, отец твой прав: вот и последствия! Прежде, когда он был ребенком, он просил у меня кротко кусочек сахару; а нынче бесстыдно требует гульдена! Может быть он не требовал бы его, если бы я отказывала ему в сахаре. Эта мысль меня часто тревожит! Мне кажется, что он даже и не любит меня. Видала ли ты, чтобы он плакал когда-нибудь во время моей болезни?

Магдалина. Я видала его только за обедом: он ел с бóльшим аппетитом, нежели я…

Мать. (с живостью.) Это очень понятно: он больше и работает.

Магдалина. Разумеется, и притом мужчины так странны, — они больше стыдятся своих слез, чем проступков. Показать сжатый кулак — другое дело; но опухшие глаза — как можно! И отец такой же. Разве он не рыдал за своим станком, так, что надрывалось сердце, в то время как тебе пускали кровь и кровь не пошла? И что же? Когда я подошла к нему и взяла его за голову, он сказал мне: вынь у меня из глаза проклятую соринку; у меня столько дела, а работа не подвигается.

Мать. (улыбаясь.) Да, да, это так. Но я не вижу больше Леонгарда, почему это?

Магдалина. Пускай его не ходит.

Мать. Надеюсь, что вы не видаетесь в другом месте?

Магдалина. Разве я долго не возвращаюсь домой, когда хожу вечером к колодцу, и ты могла меня заподозрить?

Мать. Нет. Но я потому именно и позволила ему бывать у вас, чтоб он не сторожил тебя по ночам на улице. И меня моя мать не допустила бы до этого.

Магдалина. Я его не вижу.

Мать. Нет ли между вами размолвки? Я против него ничего не имею. Он такой солидный. Если б только он пристроился как-нибудь! Бывало господа чуть не дрались из-за хорошего публичного писца, как хромые за костыли; потому что писцы были редки; и мы даже, простые люди, нуждались в них. То сыну надобно было написать поздравление отцу, то отец заставлял себе читать тайком это поздравление, плотно притворив двери, чтоб кто нибудь не застал его и не узнал об его неграмотности. Значит, плата была двойная. Писцы подымали нос и сорили деньгами. Нынче все переменилось; девятилетние мальчуганы смеются над нами, старыми безграмотными людьми. Свет становится все ученее и ученее, и может быть скоро придется краснеть, что не умеешь ходить по канату.

Магдалина. Звонят к обедне.

Мать. Ну, дитятко, я пойду помолиться за тебя. А что до Леонарда, то люби его так, как он любит Бога… Ни больше, ни меньше. Это сказала моя умирающая мать, благословляя меня… Я долго сохраняла это благословение — и теперь передаю его тебе.

Магдалина. (подает ей букет). Возьми, матушка.

Мать. Это от Карла? да?

Магдалина (утвердительно кивает головой и потом в сторону) хорошо, если б так! Она утешается только одним своим Карлом.

Мать. О, он добр, он любит меня! (Уходит.) (*)

 

(*) Да не покажется читателю сентиментальностью в авторе это венчальное платье и этот букет. Все это в немецких нравах, и рисуя их, поневоле впадешь в сентиментальность. (прим. переводчика.)

 

Магдалина. (одна, смотрит в окошко.) Вот она пошла! Три раза она мне снилась, что лежит в гробу… И вот, слава Богу…. О, эти злые видения! Они нарочно облекаются в то, чего мы боимся, чтобы возмутить наши надежды… Я никогда не буду им больше верить; и не буду радоваться веселым снам, чтобы не пугаться печальных… Как походка ее тверда и уверенна. Она подошла к кладбищу… Кого-то она первого встретит?.. Это конечно ничего не значит…. Я только хочу… (она отступает от окна с криком.) Могильщик! Он рыл могилу и только что вышел оттуда. Она кланяется ему; смотрит на могилу с улыбкой… бросает в нее букет свой! Вот она наконец в церкви… (слышен хорал.) Они поют: Воздадим хвалу Господу! Да… да! (складывает руки.) Если бы матушка умерла, я бы никогда, никогда не утешилась, потому что… (обращая глаза к небу.) Ты милосерд, Ты благ! Я бы хотела быть католичкой, чтоб принести Тебе что-нибудь в дар! С какой бы радостью я обобрала свою шкатулку, чтобы купить Тебе великолепную гирлянду из роз… Наш пастор говорит, что пожертвования Тебе не нужны, потому что и без того все принадлежит Тебе; и что нечего приносить Тебе в дар Твое же; но как же здесь, у нас в доме, все принадлежит отцу, а между тем он бывает очень рад, когда я на его же деньги куплю ему галстук, который сошью потом своими руками и подарю в именины. Да! А он, в честь мою, надевает его в Рождество и в Троицу. Однажды я видела, как маленькая девочка из католичек принесла на алтарь корзинку с вишнями…. О, как это меня тронуло! Это были первые вишни в тот год, которые собрала малютка. Ей так хотелось самой их отведать; но она поборола свое невинное желание и быстро бросила их на алтарь, чтоб разом положить конец искушению… Священник, поднимавший в эту минуту чашу с дарами, искоса взглянул на девочку — и бедняжка убежала в испуге. Но Святая Дева с такой любовью улыбалась над алтарем. Казалось, она хотела выступить из рамки и, догнав ребенка, поцеловать его… Я сделала это, сделала вместо нее… Ах! Леонгард!

 

 

 

Сцена четвертая.

Магдалина и Леонгард.

 

 

Леонгард. (За дверью.) Можно к тебе?

Магдалина. Что за деликатность, что за внимание? Я ведь не принцеса …..

Леонгард (входя). Я думал, что ты не одна. Мне показалось, когда я шел мимо, что у окна стоит твоя маленькая соседка, Варвара…

Магдалина. Вот что!

Леонгард. Вечно не в духе. Две недели не видимся; десять раз в небе солнце сменяется дождем, а дождь солнцем, — придешь, а на лице твоем все прежнее облако, грусти

Магдалина. Это не всегда так было.

Леонгард. Конечно. Если бы ты всегда дулась, мы бы не были с тобой друзьями.

Магдалина. Ну, что ж потом?

Леонгард. Разве ты ничем не связана со мной! (ударяя на последние слова). Так стало-быть зубная боль, которую ты чувствовала последний раз, не имела никакого значения?

Магдалина. О, Леонгард… ты поступил дурно!

Леонгард. Чем же дурно? Что я захотел обеспечить себя в ту самую минуту, когда мне угрожала опасность навсегда утратить свое сокровище… Или ты думаешь, что я не заметил, как ты переглядывалась с секретарем? Хорош был для меня праздник! Я пригласил тебя танцевать, а ты…

Магдалина. Ты не перестаешь меня оскорблять. Я смотрела на секретаря; я этого не скрываю, но единственно потому, что он вздумал отпустить себе усы, которые…

Леонгард. Которые к нему очень идут? Ты это хотела сказать? О, женщины! Что до меня, то свежее личико этого фата… (я зол на него — я не скрою. Он слишком долго стоял между мной и тобой) Это глупое личико, говорю я, и этот лес волос, которыми оно обросло, напоминают мне белого зайчика, вскочившего на кустарник…

Магдалина. Я еще не хвалила его; стало-быть ты можешь воздержаться от насмешек.

Леонгард. Ты кажется принимаешь в нем большое участие?

Магдалина. Детьми мы играли вместе; а потом ты знаешь…

Леонгард. Знаю, знаю и потому-то именно…

Магдалина. Очень естественно, что встретившись с ним после такой долгой разлуки, я на него смотрела…. меня удивляло, что я вижу его таким большим… таким… (останавливается).

Леонгард. Зачем же ты покраснела, когда он в свой черед на тебя взглянул…

Магдалина. Я подумала, что он смотрит, не выросла ли тоже родинка у меня на левой щеке. Ты знаешь, что мне всегда приходит это в голову, если на меня смотрят пристально, и что я при этом всегда, краснею… В самом деле мне кажется, что она прибавляется, когда на нее глядят.

Леонгард. Как бы там ни было, но это меня бесило; и я сказал себе: нынче же вечером я испытаю ее…. Если она хочет сделаться моей женой, то она знает, что ни чем не рискует… а если нет…

Магдалина. О, ты произнес злое, злое слово, когда я оттолкнула тебя и вскочила со скамьи…. Месяц, который до той поры светил в беседке для моего спасения, вдруг скрылся за тучи. Я хотела бежать — и была остановлена, Я думала сначала, что это ты, а это шиповник вцепился мне в платье, как будто зубами,. Ты оскорбил мое сердце и я сама потеряла в него веру. Ты был тут, передо мной, как заимодавец, который требует своего долга, и я… О, Господи!

Леонгард. И я все-таки не могу раскаиваться. Это было для меня единственное средство не лишиться тебя. Старая детская привязанность снова открыла глаза свои, и я должен был поскорей закрыть их. . . . . . . . . . . . . . .

Магдалина. Возвратясь, я нашла мать больной, больной при смерти; и это случилось так внезапно, как будто невидимая рука вдруг повергла ее на смертный одр. Отец хотел было послать за мной, но она остановила, чтоб не смутить моего веселья… Что было со мной, когда я узнала об этом! Я стояла поодаль,… я не смела к ней прикоснуться и вся дрожала. Она приняла все это за дочернюю скорбь и поманила меня. Я подошла медленно. Она привлекла меня к себе на грудь и поцеловала в оскверненные губы! Я была уничтожена… Я хотела бы исповедаться громко, во всеуслышание высказать, чтó я чувствую, чтó думаю: мне казалось, что виною ее болезни — я. Я сделала усилие, но слезы, рыдания, заглушали слова мои. Тогда она схватила руку отца моего, и бросив на меня взор полный счастья, произнесла: какая душа!

Леонгард. Теперь она здорова. Я пришел поздравить ее и… угадай, что еще? . . . .

Магдалина. Чтó?.

Леонгард. И просить у отца руки твоей.

Магдалина. Ах!..

Леонгард. Что, это не по тебе?

Магдалина. О, я бы умерла, если б не сделалась скоро женой твоей… Но ты знаешь отца. Он не знает, почему мы так спешим…. Он не может этого узнать, и мы не можем ему сказать этого… а он сто раз говорил, что отдаст дочь свою только тому, кто кроме любви в сердце, имеет еще на столе лишний кусок хлеба, как он выражается. Он скажет тебе: подожди еще год или два. Что ты ему ответишь на это?

Леонгард. Дурочка! Этого препятствия быть не может. Я получил должность кассира.

Магдалина. Кассира? А другой кандидат, пасторской племянник?

Леонгард. Он был пьян на экзамене. Поклонился печке вместо бургомистра и разбил три чашки, когда садился. Ты знаешь, как вспыльчив старик. Милостивый государь! закричал было он, но однако же удержался и только кусал губы; глаза его так и горели сквозь очки, как две змеи, которые хотят взвиться… все черты были искривлены. Нужно было считать… Мой конкурент изобрел свою собственную арифметику: и вывел Бог знает чтó. Он провалился! сказал бургомистр, протягивая мне руку, с ласковым видом, который придал мне бодрости… Хоть от этой руки несло за версту табаком, но я тем не менее облобызал ее весьма почтительно…. и диплом мой был готов и подписан…

Магдалина. Но это совсем…

Леонгард. Неожиданно? Не так ли? Да!.. Но однако ж и не совсем упало с неба. Знаешь ли ты, почему мы не видались две недели?..

Магдалина. Как мне знать? Может быть наша ссора…

Леонгард. Я сам нарочно вызвал эту маленькую размолвку, чтобы отсутствие мое не слишком тебя удивляло.

Магдалина. Я не понимаю тебя.

Леонгард. Еще бы! Я употребил это время на ухаживанье за горбатой племянницей бургомистра; ведь она его правая рука. Пойми меня хорошенько… Об ее наружности я не сказал ей ничего лестного… хвалил только одни волосы: они у ней совсем рыжие, как тебе известно. Но о тебе! пустил несколько слов, которые ей понравились.

Магдалина. Обо мне?

Леонгард. Зачем скрывать от тебя? Я сделал это с доброй целью. Я говорил ей, что никогда не думал о тебе серьезно, что ты…. и проч… Эта игра продолжалась до тех пор, пока я не получил диплома… Бедняжка узнает всю правду, когда наши имена объявят в церкви.

Магдалина. Леонгард!

Леонгард. Дитя, дитя! Будь незлобива яко голубь; я буду мудр яко змий, и мы заживем совсем по писанию; потому что муж и жена — едино суть (смеясь)… Ведь и это. не случайность что милый Герман напился в самую важную минуту своей жизни! Ты конечно никогда не слыхала, чтоб он придерживался чарочки? а?

Магдалина. Никогда.

Леонгард. И тем не менее план мой удался: отлично: малый опьянел с трех стаканов; за него взялись мои приятели. «Можно вас поздравить? — Нет еще. — Как нет? Полноте! все улажено. Ваш дядюшка…. Выпьем же! — Ну, выпьем!» Нынче утром, когда я шел к тебе, он стоял на мосту и, опершись на перила, смотрел меланхолически в воду. Я поклонился ему и для смеху спросил его, не уронил ли он чего в реку? — Да, отвечал он, и кажется хорошо сделаю, если пойду сам отыскивать свою потерю.

Магдалина. Негодяй! ступай вон отсюда!

Леонгард. (делая вид, что хочет уйти). В самом деле?

Магдалина. Господи! и я связана с таким человеком!

Леонгард. Ну, полно! Не будь же ребенком. И потом еще, скажи мне откровенно: отец твой еще не получил тысячи талеров от аптекаря?

Магдалина. Ничего не знаю.

Леонгард. Ничего? о такой важной вещи?

Магдалина. Вот сам отец.

Леонгард. Ты пойми меня. Аптекарь, говорят, не нынче, так завтра банкрот. Потому-то я тебя и спрашиваю.

Магдалина. У меня есть дело на кухне (уходит).

Леонгард (один). Значит — здесь взятки гладки! Я этому не совсем верю однако ж. Если бы мастер Антон знал, что на его памятнике вырезана лишняя буква, он способен бы был кажется встать из гроба и блуждать до тех пор, пока ее не сотрут, потому что он считает бесчестным взять даже у азбуки больше чем следует.

 

 

 

Сцена пятая.

Леонгард и мастер Антон.

 

 

Мастер Антон. Здравствуйте, г. кассир! (снимает шляпу и надевает шерстяной колпак). Вы позволите старику накрыться?

Леонгард. Так вы уже знаете?..

Антон. Со вчерашнего дня. Вчера в сумерки, зайдя к умершему мельнику, чтоб снять с него мерку для его последнего жилища, я услыхал, как некоторые из ваших хороших приятелей честили вас, и тотчас же сказал себе: Леонгард значит не провалился! — О подробностях сообщил мне в доме покойника церковной сторож, который приходил туда утешать вдову и напиться по этому поводу.

Леонгард. А Магдалина узнала только от меня?

Антон. Если ваше сердце не торопило вас сообщить ей об этой радости, мне-то что ж вмешиваться?.. Я зажигаю у себя только свои собственные свечи; я уверен по крайней мере, что никто не придет их тушить в ту минуту, когда они наиболее радуют нас.

Леонгард. Надеюсь однако ж, что вы не думали обо мне…

Антон. Думать… об вас или об ком бы то ни было? Вы ошибаетесь. Я строгаю доски скобой, но людей не строгаю мыслями. С этой глупостью я покончил. Когда я вижу на дереве почки, я говорю себе: оно будет цвести; когда же оно зацветет, я говорю: на нем скоро будут плоды. Тут я убежден, что не ошибусь и потому еще сохраняю свою старую привычку. Но о людях я ни чего не думаю, решительно ничего: ни хорошего, ни дурного. Таким образом они никогда не обманывают ни моих надежд, ни моих опасений, и я избавлен от необходимости и краснеть и бледнеть. Я только делаю над ними опыты… и беру, пример с своих глаз, которые не думают, а довольствуются тем, что глядят… Что касается до вас, то я думал, что мои опыты над вами кончены… но я вижу вас здесь, и, сознаюсь, что до сих пор я знал вас только вполовину.

Леонгард. Вы не правы, мастер Антон. Дерево зависит от ветра и от погоды; человек же носит в себе свой закон и свои правила.

Антон. Вы полагаете? Ах, мы бедные старики, как много мы обязаны смерти за то, что она так долго оставляет наст между вами, молодыми, и дает нам возможность сформироваться. В былое время имели глупость думать, что отец должен воспитывать сына… Вздор! сын должен дать отцу последнюю полировку, обстрогать его хорошенько, чтобы бедняк не краснел перед червями в своей могиле. Слава Богу, я имею в сыне добросовестного учителя. Он не балует излишней снисходительностью, свое старое дитя… и без пощады, разбивает все мои предрассудки. Еще нынче утром он очень ловко дал мне два урока, не открывая рта, даже не показываясь, и именно тем, что не показывался. Во-первых он доказал, что не нужно держать честного слова, а во-вторых, что не нужно ходить в храм Божий и припоминать себе святые заповеди. Вчера он обещал мне что пойдет, и я был убежден в этом; я говорил себе: он конечно захочет поблагодарить Бога за исцеление матери. Но нет! он не пришел, и мне было раздолье одному на своей скамье… которая, по правде, для двоих-то тесновата. Чтобы они сказам, если б я тоже вздумал приложить к делу его правила и изменил бы своему слову? Я обещал ему новое платье к именинам: вот бы отличной случай испытать, будет ли он доволен моей внимательностию к его урокам? Но предрассудки, предрассудки!… Я этого не сделал!

Леонгард. Может быть ему нездоровилось!

Антон. Может быть; и если бы я обратился к жене, она верное сказала бы, что он болен. Обо всем на свете она мне скажет правду, только не об этом молодце. Да притом, болен или не болен, все-таки извинят. Вот еще молодость чем отличается от нас, стариков: она умеет поучаться всюду, умеет молиться на стрельбе, на гулянье, в кабаке. Отче наш, иже еси на небеси! А, здравствуй Петр, что, будешь сегодня на танцах? Да святится имя Твое! Смейся сколько хочешь, Катерина, а мы все-таки придем туда… Да будет воля Твоя! Ах, чорт побери, я забыл выбриться и так далее…. А благословенье дают себе сами. Ведь пастор такой же человек, как и мы; и власть, соединенная с черным платьем, конечно может находиться и в синем. Я ничего не имею против этого; и если вам захочется выпить несколько кружек в течение обедни… Что ж тут дурного? Я никому не могу доказать, что пиво и религия нейдут вместе; может быть даже кончат тем, что введут в литургию этот новой способ причащения. Я, старый грешник, не в силах разумеется следовать за модой и не умею поймать посреди улицы благоговение, как ловлю жука. Щебетанье воробьев не заменяет для меня органа, и чтобы душа моя возносилась к небу, я должен слышать, как затворятся за мной тяжелые церковные двери, должен представить себе, что это двери суетного света, должен находиться между мрачными стенами, под высоким и узким окном, сквозь которое наглый день проникает как бы очищенным и смягченным… я должен наконец, завидеть еще издалека голый череп, прибитый над входом…

Леонгард. Вы через чур строги.

Антон. Разумеется. И именно нынче я должен сознаться по чести, что моя метода не удалась мне. Проклятое пустое место рядом со мной так смущало меня, что я утратил свое благоговение в церкви и уж после нашел его в саду, под грушей. Это вас удивляет? Вот в чем дело: я возвращался грустный я поникший, словно крестьянин, которого посетил град. Дети — как поля! В них сеешь доброе семя, а вырастают плевелы. Я остановился под своей грушей, подточенной гусеницей. Да, сказал я себе: молодец мой похож на это дерево…. бесплодное и сухое. И тогда — мне показалось вдруг, что меня томит жажда и что я непременно должен пойти в кабак. Но я обманывал себя, потому что мне не хотелось ни глотка пива; мне хотелось, только встретиться с парнем и все отпеть ему… а я был уверен, что найду его в кабаке. Я уж готов был идти, как старое дерево уронило к ногам моим сочную грушу… Казалось, оно говорило мне: на, утоли свою жажду; ты сравнил меня с своим балбесом — сыном, а я по христиански плачу тебе за твое оскорбление. Я отведал грушу и пошел домой.

Леонгард. Знаете ли вы, что аптекарь совсем разорился?

Антон. А мне что за дело?

Леонгард. Как? Вам нет дела до этого?

Антон. То есть впрочем есть, — как христианину. У бедняка куча детей.

Леонгард. А еще больше кредиторов. Впрочем дети — это тоже своего рода кредиторы.

Антон. Счастлив, у кого нет ни тех, ни других!

Леонгард. Я думал, что вы сами…

Антон. О, мое дело давно покончено.

Леонгард. Вы человек предусмотрительный; и вероятно тотчас же взяли свои деньги, как только заметили, что дела аптекаря пошли плохо.

Антон. Да, я не боюсь потерять их, потому что они давно потеряны.

Леонгард. Вы шутите?

Антон. Я говорю правду.

Магдалина (выставив голову в дверях). Ты звал меня, отец.

Антон. Что, у тебя в ушах звенит, что ли? Мы еще не говорили о тебе.

Магдалина. Вот газета. (уходит)

Леонгард. Вы однако ж философ.

Антон. Как вы это понимаете?

Леонгард. Вы умеете покоряться обстоятельствам.

Антон. Я часто хожу с камнем на шее; но никогда не бросался в воду. Напротив, он мне выпрямляет спину.

Леонгард. Пускай вам подражает, кто может.

Антон. А тот, кто имеет поддержку в вас, может плясать под своим бременем. Вы даже побледнели от моего горя.. Вот это так значит принимать истинное участие.

Леонгард. Не сомневайтесь во мне пожалуста!

Антон. О, конечно нет… (барабанит пальцами по комоду). Зачем это дерево не прозрачно? а?

Леонгард. Я не понимаю вас.

Антон. Как праотец наш Адам был прост! Взял Еву нагую и бедную. Вот мы с вами так выгнали бы ее плетьми из рая, как побродягу. Не правда ли?

Леонгард.» Ваш сын расстроил вас…. А я пришел было просить руки…

Антон. Постойте! Ведь я пожалуй не откажу…

Леонгард. Я надеюсь и выскажу вам всю свою мысль. Сами патриархи, и те не пренебрегали приданым жен своих. Иаков любил Рахиль и семь лет работал, чтобы получить ее; но это не помешало ему обрадоваться жирным овцам и баранам, которых он приобрел в услужении у тестя. Я полагаю, что это не бросает на него тени? Стараться превзойти его, значило бы его унизить. И поэтому-то я был бы очень доволен, если бы дочь ваша принесла мне несколько добрых талеров. Мне кажется это естественно: ей самой было бы у меня лучше. Когда девушка приносит с собой добро свое — ей не нужно прясть шерсти и ткать полотна. Если ж этого нет… мне все равно. Мы будем постничать по воскресеньям, а воскресный обед будем есть в Рождество… и проживем кое-как.

Антон (протягивая ему руку). Вы хорошо говорите, и Господу Богу угодны такие слова. Я готов забыть, что дочь моя целые две недели, за вечерним чаем, понапрасну ставила для вас чашку; и так-как вы должны сделаться моим зятем, то я вам расскажу, куда девались мои тысяча талеров.

Леонгард (про себя). Так их в самом деле нет! Ну, что ж? Значит я избавлен от обязанности ухаживать за старым волком, когда он будет моим тестем.

Антон. Детство мое было сурово… Родившись на свет, я также мало походил на дикобраза, как вы: но сделался им мало-по-малу… Сначала щетина моя росла внутрь; и все щипали и колотили меня, помирая со смеху, когда иглы вонзались мне в бока и в сердце… Мне это не понравилось; я выворотил свою шкуру — иглы стали колоть им пальцы… и я был оставлен в покое. (Помолчав). Отец мой день и ночь надрывался над работой и умер тридцати лет. Моя бедная мать кормила меня кое как за прялкой. Я подрос, ничему не учившись. Потом, когда я стал большим, мне хотелось отвыкнуть есть; потому что я ничего не выручал. Но случалось вот что! Если я в полдень прикидывался больным и держал диэту, к вечеру, мой желудок напоминал мне, что я здоров. Величайшим мучением моим было то, что я ничего не умел делать; и я обвинял во всем самого себя, как-будто моя вина была, что питаясь материнскою грудью, я не нажил себе ничего кроме зубов, и как будто я по своему произволу оставил в ней все полезные качества. Я стыдился света, которым наделяло меня даром солнце. Вскоре после моего первого причащения, мастер Гебгард, тот самый, которого схоронили вчера, пришел к нам. Он хмурил брови и гримасничал, как это обыкновенно бывало с ним, когда он замышлял доброе дело. Он подошел к матери моей и сказал: разве вы родили своего мальчугана только затем, чтобы он обедал вас? Мне стало совестно и я поскорей спрятал в шкап краюшку хлеба, за которую только-что хотел приняться, Мать моя, оскорбленная этим жестким словом, сказанным с честным намерением, быстро оставила прялку и отвечала, что сын ее не хуже других. Это мы увидим, возразил мастер Гебгард! Если он не прочь, то может сейчас же идти, так, как он есть, в мою мастерскую. Ему не надо платить за ученье. Его будут кормить и дадут ему платье. А если он захочет ложиться поздно и вставать рано, то может заработать кое-что и для старухи-матери. Тогда мать моя заплакала, а я принялся плясать. Потом, когда наконец мы могли заговорить, мастер Гебгард зажал себе уши и вышел, сделав мне знак. Мне не нужно было надевать шапку, потому что у меня ее не было; и я, не простившись с матерью, пошел за хозяином. Когда же я, в следующее воскресенье, выбрал свободную минуту, чтоб повидаться с нею, он послал ей со мной половину окорока. Вечная память доброму старику! Я как теперь слышу его грубый голос: Тoни! спрячь окорок под полой, чтобы жена моя не видала.

Леонгард. Так и вы умеете плакать?

Антон (утирая глаза). Да, я бы не должен никогда вспоминать об этом: как бы я ни затыкал вот эти колодцы слез своих, они все-таки пробьются. Э, что за беда! — Если со мной сделается водяная, так меньше воды надо будет из меня выпускать. (С живостью). Чтобы вы сказали, если б однажды, после обеда, отправляясь к человеку, которому вы всем обязаны, чтобы выкурить с ним трубку и поболтать, вы нашли его в страшном отчаянии, почти в сумасшествии, с ножом в руке, с тем самым ножом, которым он тысячу раз резал ваш хлеб, с окровавленным горлом, с галстухом, поднятым выше подбородка?

Леонгард. Он носил так свой галстух до самой смерти.

Антон. По причине раны…. И если бы, говорю я, вы поспели вó-время и могли спасти его, но не тем только, что вырвали бы нож из рук и перевязали бы эту рану, а отдав ему эту несчастную тысячу талеров, которую вы сколотили, да и то тайком, потому что иначе бедной больной не принял бы их, — чтобы вы сделали?

Леонгард. Будь я свободен, как теперь, без жены и детей, я бы отдал деньги.

Антон. Имейте вы десять жен, как турок, и столько детей, сколько обещано Аврааму, да не сделайте этого, так вы были бы… Ладно, вы будете моим зятем. Вы знаете теперь, где девались мои деньги. Я могу вам это сказать сегодня, потому что мой старый хозяин в могиле. Месяц тому назад я молчал бы и на смертном одре. Я сунул ему под голову его вексель, прежде чем заколотили гроб. Если б я умел писать, я бы исписался на этом векселе, что получил долг; но я неграмотный и мог только разорвать бумагу пополам. Теперь он должен спать спокойно; надеюсь, что и меня ожидает тоже, когда я лягу подле него.

 

 

 

Сцена шестая.

Мать и предыдущие.

 

 

Мать. Узнаешь ли ты меня?

Антон (указывая пальцем на ее платье). Узнаю раму, она хорошо сохранилась. Но картина не совсем; пауки как-будто покрыли ее своей сетью… Правду сказать, они имели на это довольно времени!

Мать. Мой муженек откровенен; но его нечего хвалить за это: откровенность — добродетель всех мужей.

Антон. Тебе досадно, что ты в двадцать лет была лучше нежели теперь…. в пятьдесят?

Мать. О, конечно нет.

Антон. Ну, так поцелуемся. Я нынче выбрит, и покрасивее, чем обыкновенно.

Мать. Пожалуй, хоть бы для того, чтоб посмотреть, не разучился ли ты целоваться. Уж сколько времени тебе не приходило в голову подобной мысли.

Антон. Добрая жена! добрая мать! Я не молюсь о том, чтобы ты закрыла мне глаза… это было бы слишком горько… Я закрою твои; я окажу тебе эту последнюю услугу любви. Но дай же мне немножко времени, чтобы приготовиться, закалиться, чтобы не быть неловким; ты чуть-чуть не поспешила.

Мать. Бог даст, еще поживем вместе.

Антон. Надеюсь. Какая ты нынче румяненькая.

Мать. Чудак наш новый могильщик! Нынче утром, когда я проходила мимо кладбища, он рыл могилу; я спросила: для кого это? Для кого Бог велит, отвечал он; может быть для меня самого, — как знать? Может быть со мной случится то, что с моим дедом, который вырыл могилу заранее, и ночью, возвращаясь из кабака, попал в нее и сломил себе шею.

Леонгард. Этот человек не здешний: он может нам рассказывать все, что ему угодно.

Мать. Я спросила его, почему он не дожидается заказа на могилу, а роет ее заранее? Он отвечал: я нынче буду на свадьбе и предчувствую, что у меня заболит голова. Ну что, если кто нибудь вздумает подшутить надо мной, да умрет в эту ночь? мне придется встать споразаранку, и я не в состоянии буду исполнить своего дела.

Антон. Я бы сказал ему: Ах ты, шутник! А если могила твоя не придется пó мерке покойнику?

Мать. Я не сказала ему этого. Но чудак не полезет в карман за ответом: я, говорит, снял мерку с ткача Вейта, который выше всех головой, как царь Саул. Теперь приходи кто хочет, не найдет своего жилища тесным; и если оно будет слишком просторно, так уж это моя беда, потому что я человек честный и не беру никогда больше того, что следует по длине гроба. Я бросила цветы в могилу и сказала: вот она и занята.

Антон. Я думаю, что чудак хотел пошутить, но и это уж дурно: рыть могилу заранее, значит накликать смерть; нужно прогнать этого негодяя. (к Леонарду, читающему лампу) Что нового? Небось, какой-нибудь филантроп ищет бедную вдову, чтоб поделиться с нею сотнею талеров? или бедная вдова ищет филантропа?

Леонгард. Полиция объявляет о краже драгоценных вещей. Странно! видно не смотря на всеобщую бедность, есть еще люди, которые имеют драгоценные вещи.

Антон. Покража? у кого?

Леонгард. У негоцианта Вольфрама.

Антон. У Вольфрама? Невозможно! Это там, где Карл полировал несколько дней тому назад комод.

Леонгард. Из комода-то именно и пропали вещи.

Мать. (к Антону). Да простит тебе Бог твои слова.

Антон. Ты права; это недостойная мысль.

Мать. Я должна тебе сказать, что ты для своего сына отец только в половину.

Антон. Не будем говорить об этом нынче, жена.

Мать. Он не похож на тебя, но из этого не следует, что он непременно должен быть негодяем.

Антон. Где он пропадает? Двенадцать давно пробило, и я ручаюсь, что кушанье давно подгорело, потому что Магдалине дано тайное приказание не накрывать на стол, пока не вернется брат.

Мать. Где ему быть? Верно играет в кегли. Он всегда должен уходить подальше, чтоб ты не нашел его, и потому он не может вернуться скоро. Я не понимаю, что ты имеешь против этой невинной игры?

Антон. Против этой игры? Ничего. Нужно же красивым господчикам чем-нибудь заниматься. Если б не было бубнового короля, настоящие короли скучали бы иногда… А как знать? Если б не было кегельных шаров, князья и бароны стали бы играть нашими головами. Но ремесленник не может ничего хуже придумать, как проигрывать свои деньги, добытые тяжелым трудом. Человек должен уважать то, что он приобретает в поте лица, должен считать это священным и дорогим; иначе он унижается, пренебрегает своею жизнью и своими способностями. Меня берет дрожь при мысли, что можно промотать гульден. (Звонок).

Мать. Вот он!

 

 

 

Сцена седьмая.

входит Адам с другим полицейским.

 

 

Адам (к Антону). Ну, платите же свой заклад, вы его проиграли; вы говорили, что люди в красных мундирах с синими отворотами никогда не переступят вашего порога; а вот видите, двое уж здесь. (к другому полицейскому). Зачем ты снял шапку? С равными нечего церемониться.

Антон. Я тебе равный, мошенник?

Адам. Вы правы, мы вам неровня. Что нам за ровня воры да негодяи? (указывая на комод) Обыскать! А вы — три шага назад, чтоб чего-нибудь не припрятали.

Магдалина (входя накрывать на стол.) Можно… (останавливается в недоумении.)

Адам (к Антону.) Умеете ли вы читать писаное?

Антон. Как же я буду знать то, чего не знал мой школьный учитель?

Адам. Ну, так слушайте. Сын ваш украл брильянты. Вор у нас в руках; а мы пришли делать обыск.

Мать. Господи! (падает мертвая.)

Магдалина. Матушка! матушка! Как она страшно глядит!

Леонгард. Я побегу за доктором.

Антон. Не нужно. Это образ смерти. Он знаком мне. Доброй ночи, Тереза. Злая весть убила тебя: так и напишут на твоей могиле.

Леонгард. Может быть еще есть надежда (в сторону, при себя, удаляясь) ужасно!… но для меня-то какое счастье!

Антон (бросая полицейским связку ключей.) Отпирайте все шкапы, все сундуки! Молоток! Ключ от комода потерян. А! мы воры? мы мошенники? (выворачивая карманы.) Ничего нет!

2-й полицейский. Успокойтесь, мастер Антон; всем известно, что вы честнейший человек в городе.

Антон. В самом деле? (смеясь.) Да, я забрал и похитил всю честь семейства. Бедный малый, на его долю ничего не осталось (указывая на мать). Она тоже была не слишком чиста… Как знать, будет ли дочь… Что ты на это скажешь, смиренница?

Магдалина. Батюшка!

2-й полицейский (к Адаму). Неужели в вас нет жалости?

Адам. Жалости? разве я шарю в карманах у старика? Разве я заставляю его снимать сапоги и выворачивать чулки? Я хотел было начать с этого, потому что ненавижу его так, как только можно ненавидеть, с тех пор, как в таверне стакан его… вы знаете эту историю и должны бы тоже считать себя оскорбленными, если б у вас была хоть капля чести в брюхе. (к Магдалине) Где братнина комната?

Магдалина. Там! (полицейские уходят). Батюшка! он невинен; он должен быть невинен…. Разве он не сын тебе? разве он не брат мой?

Антон. Невинен — а убил мать свою (смеется.)

(Входит служанка и подает Магдалине письмо.)

Служанка. От г. кассира Леонгарда.

Антон. Можешь не читать… Он отказывается от тебя. (хлопает в ладоши). Молодец, каналья!

Магдалина (прочитав). Да! да! О мой Боже!

Антон. Брось его!

Магдалина. Не могу, батюшка.

Антон. Не можешь? Не можешь? Что это? разве ты…. (Полицейские входят).

Адам (со злостью). Поищите и найдете.

2-й полицейский. Ведь уж искали — ничего нет. Что вы накинулись?

Адам. Молчать! (уходят).

Антон. Он невинен, — а ты, ты..

Магдалина. Батюшка, ты страшен.

Антон (берет ее за руку и говорит ей тихо). Милая дочка… Карл простофиля: он убил только мать; что за важность! Отец еще жив! Помоги братцу! одного ведь на все хватит… Меня-то уж ты добей..? Что? стар пень? видно крепок и коренаст? Не по силам? Нет, уж шатается! С ним скоро покончишь! Тебе не нужно будет и подрубать его. Ты хорошенькая … я тебя никогда не хвалил…. но нынче — я должен тебе сказать, это, чтоб ободрить тебя: твои глазки, твой носик, твои губы; верно понравятся .. сделайся…. ты меня понимаешь…. или просто скажи мне: уж сделалась?

Магдалина (бросается к трупу матери в отчаянии). Матушка! матушка!

Антон. Возьми руку усопшей и клянись мне, что ты честная.

Магдалина. Клянусь…. что не навлеку… на тебя позора. Антон. Ладно! (надевает шинель). Славная погода! пойдем по улицам… пускай нас видят… отведаем шпицрутенов.

 

 

 

Действие второе.

Комната в доме столяра

 

 

 

Сцена первая.

Мастер Антон (встает из за стола). Магдалина (собирает со стола).

 

 

Мастер Антон. А ты опять ничего не ела?

Магдалина. Я сыта, батюшка.

Антон. Чем же это?

Магдалина. Я поела в кухне.

Антон. У кого нет аппетита, у того нечиста совесть! Ну, да когда-нибудь все пойдет своим чередом! Или уж нет ли яду в супе, как вчера мне приснилось; не подмешалось ли немножко дурману к травам, что ты собирала сегодня? Ну, так ты хорошо сделала, что не ела.

Магдалина. Боже мой, Боже мой!

Антон. Прости меня, я… убирайся ты к чорту с своей кислой рожей!.. Румян должен быть тот, кто молод! Один только вправе надеть на себя такую рожу, но он этого не делает! Ах, ты!.. каких бы я надавал оплеух тому, кто охает, обрезавши палец! Никто не смей жаловаться, потому что вот стоит человек, который… Самого себя хвалить скверно; но — чтò я сделал, когда сосед хотел заколотить гроб твоей матери?

Магдалина. Ты вырвал у него молоток, сам заколотил крышку и сказал: вот это моя лучшая работа! Кантор, что допевал литанию с своими певчими, подумал, что ты с ума сошел.

Антон. С ума сошел! (смеется.) С ума сошел! Умная та голова, что отсекает себя вó время! Эх, крепко моя держится, — это вы…. Да! бродишь-бродишь по этому свету и думаешь, что вот пришел в добрую гостиницу и сидишь у печки, — а как вдруг поставят свечи на стол, и увидишь, что забрел в воровской вертеп; а тут пиф-паф! и пошло со всех сторон! Ну, да ничего, сердце у нас ведь каменное.

Магдалина. Да, батюшка, правда.

Антон. А ты что знаешь? Уж не думаешь ли ты, что имеешь полное право посылать весь мир к чертям, оттого что твой писарь сбежал? Найдется кому провожать тебя на гулянья по воскресеньям, найдется кому напевать тебе, что твои щечки румяны да глазенки сини, найдется кому и замуж за себя взять, если ты будешь стоить этого. А вот когда ты лет тридцать потаскаешь бремя жизни со славою и честию, перенесешь без ропота всякое горе, и смерть близких, и скорбь и всякое испытание, и потом когда твой сын, который должен бы был сшить для твоей старой головы чистую подушку, придет и покроет тебя стыдом так, что ты станешь умолять землю: поглоти меня, если я непротивен тебе, потому что я грязнее тебя! — тогда я позволю тебе выговорить все проклятия, что гнездятся в груди моей, тогда рви на себе волосы, терзай свою грудь! ты можешь это делать — ты не мужчина!

Магдалина. О Карл!

Антон. Вот так-то я спрашиваю самого себя: что я сделаю, когда увижу его опять перед собою, когда вечером, в потемках, он войдет сюда с обритой головой, — потому что в тюрьме ведь уж прощай завивка, — и пробормочет добрый вечер, держась рукой за дверную скобку? Что я сделаю что-нибудь, это верно; но что?.. (скрежещет зубами). И хоть бы его десять лет там продержали, он найдет меня; я долго проживу, я это знаю… Помни, смерть, что с этой минуты — я камень для твоей косы, и она разлетится в куски прежде, нежели я тронусь с места!

Магдалина (берет его за руку). Батюшка, ты отдохнул бы хоть четверть часика.

Антон. Да, и увидел бы во сне, что ты — потаскушка… и потом вскочил бы, схватил бы тебя за руку, потом пришел бы в себя и сказал: милая дочка, я не знаю, что делаю! Мой сон прогнал фигляра и взял себе в слуги пророка, который кровавым пальцем указывает ему на страшные вещи… и я не знаю, как это случится, а мне все кажется возможным. У! Будущее заставляет меня дрожать, точь в точь как дрожишь тогда, когда смотришь в микроскоп на стакан воды… — Правда, г. Кантор? Он ведь мне много толковал про это… Да я и сам как то на ярмарке в Нюренберге смотрел в микроскоп на воду, а после не мог пить целый день! Милого Карлушу видел я прошлую ночь с пистолетом в руке: когда я хотел подойти к нему поближе, он выстрелил; я услышал крик… сначала мне дым мешал видеть, а когда дым разошелся, я не увидал ни крови, ни раздробленного черепа; господин сынок, сделавшись богачом, стоял против меня и пересыпал с одной руки на другую золотые монеты с таким покойным видом, что — чорт меня побери, если можно быть покойнее тогда, как проработавши целый день, запираешь за собой верстак на ключ… Ну, да что там об этом!

Магдалина. Успокойтесь же.

Антон. Да, и будьте здоровы по прежнему! Зачем вы больны? Ну, лекарь, дай лекарство! Брат твой был лядащим сыном, — будь ты лучшей дочерью! Знаешь ли ты, что я стою теперь пред лицом света как негодный банкрот: вместо честного человека, которого бы я должен был дать ему за себя, старого инвалида, — я дал ему шельмеца, я обманул его. Будь же хоть ты-то такой женщиной, какой была твоя мать — и тогда скажут: не родители виноваты в том, что малый свихнулся, за то дочь идет по прямой дороге, и идет впереди всех (с страшным хладнокровием). А я с своей стороны готов на все, чтобы штуку-то эту было сделать тебе гораздо легче, нежели другим. Когда я замечу, что на тебя указывают пальцами (движение к ней), и стану бриться, и клянусь тебе, что забрею себя на смерть, а ты можешь сказать, что старик испугался лошади, чтó промчалась по дороге, или кошка уронила стул на пол, или мышь пробежала по ноге! Те, которые знают меня, верно покачают при этом головой, потому что известно, что я не труслив, да как же быть? нельзя же мне будет оставаться на этом свете, где люди только из жалости не станут на меня харкать!

Магдалина. Боже милосердый, что мне делать?

Антон. Ничего, ничего, милое дитятко; я чувствую, что жесток с тобою; ровно ничего, оставайся тем, что ты есть, и все пойдет хорошо! О, я столько испытал несправедливостей, что если не хочу умереть, то должен и сам быть несправедливым, Послушай: сейчас я шел по улице; встречается со мной рябой Фриц, воришка, которого я несколько лет тому назад засадил в яму за то, что он три раза запускал лапу в мои карманы. Прежде подлец не осмеливался на меня глаз поднять, а теперь подходит прямехонько ко мне и подает руку. Хотелось мне дать ему по уху, да одумался; я даже и не плюнул ни разу: ведь уж целую неделю как мы с ним родня, а родня должна же ведь друг другу кланяться. Пастор, этот сострадательный человек, чтó вчера навестил меня, думает, что человек не отвечает ни за кого другого, кроме самого себя; что страдать за сына есть с моей стороны ничего больше, как не-христианское высокомерие; потому что Адам не был в таком расположении духа, как я. Батюшка, верю я, что мир Адама нисколько не возмутится в раю оттого, что кому-нибудь из его пра-пра-правнуков придет охота сделаться убийцей или вором, но разве он не рвал на себе волос от поступка Каина? — Нет, нет, это уж слишком! Мне поминутно нужно озираться на свою тень, не становится ли она еще чернее! Потому что все, все я могу перенести, и я доказал это, — все, кроме позора! Клади мне что хочешь на затылок, только не перерезывай нерва, который дает мне силы!

Магдалина. Батюшка, ведь Карл еще не признался; у него ничего не нашли.

Антон. Что мне за дело? Я обошел весь город, и по всем кабакам справлялся о долгах Карла: они гораздо выше того, что он заслужил бы у меня в последние три месяца, если б даже работал втрое прилежнее. Теперь я понимаю, отчего он шабашил двумя часами позднее, да и вставал-то гораздо раньше… Но когда он увидел, что из этого ничего не выходит, что все это или очень утомительно или очень долго,– то воспользовался первым случаем.

Магдалина. Вы всегда думали о Карле очень дурно… Помните ли вы, когда…

Антон. Ты говоришь точно тоже, что говорила твоя мать, и я отвечу тебе тоже, что ответил бы ей: я замолчу!

Магдалина. А если Карла выпустят? Если вещи найдутся?

Антон. Тогда мы созовем адвокатов, и хоть бы мне пришлось прохлопотать последнюю рубашку, — мы узнаем, имел ли право бургомистр посадить в тюрьму сына честного человека. Если имел, то я склоню голову перед тем, что со всяким может случиться, хоть, правда, это стóит мне в тысячу раз дороже, нежели всякому другому… Когда Господь разит меня, — я складываю руки, и говорю: Господи, ты знаешь, за что! А если нет — если господин с золотой цепью на шее слишком поторопился, только потому, что купец, у которого украдены вещи — его тесть, то мы посмотрим, есть-ли в законе лазейки, и должен ли король награждать правосудием верность и повиновение своих подданных, и захочет ли он, чтоб эта лазейка осталась незаделанной. Да все это бесполезные речи! Малый точно также выйдет из этого процесса чистым, как и твоя мать выйдет из гроба живая! Нет, от него я не жду утешений… Будь же хоть ты верна своей клятве, чтоб мне не пришлось исполнить мою! (идет и возвращается назад). Я возвращусь поздно вечером; я иду в гору повидаться с старым лесником. Он один по прежнему глядит мне прямо в глаза, потому что ничего не знает о моем позоре. Он глух; с ним надо охрипнуть, кричавши: да и тогда он поймет все навыворот, — вот почему он еще ничего не знает (Уходит).

 

 

 

Сцена вторая.

 

 

Магдалина (одна). О, Боже, Боже! Сжалься надо мною, сжалься над бедным стариком! Возьми меня к себе! Иначе ему нет спасения! Посмотри, — солнечный луч так ярко блестит на улице, что дети ловят его руками, птицы кружатся в воздухе, цветы и травки растут… Все живет, все хочет жить, тысячи больных трепещут пред тобой в этот час, о смерть; и даже тот, кто зывал тебя бессонною ночью, потому что страдания его были невыносимы, даже тот находит постель свою прохладной и мягкой, —а я зову тебя! Пощади того, чья душа сжимается при твоем приближении, оставь его жить до тех пор, пока этот прекрасный мир снова сделается сер и мрачен, — и вместо него возьми меня! Я не затрепещу, когда ты протянешь мне холодную руку, я схвачу ее без боязни и пойду за тобою радостно, так радостно, как никогда еще дитя земли не ходило за тобой!

 

 

 

Сцена третья.

 

 

Купец Вольфрам (входит). Здравствуйте, юнгфер Магдалина. Отца вашего нет дома?

Магдалина. Он только что вышел.

Вольфрам. Я пришел… вещи мои нашлись.

Магдалина. О, батюшка, зачем тебя нет здесь! Он забыл свои очки, вот они там! О, если б он хватился их и вернулся домой! Как же это? где? — у кого?

Вольфрам. Жена моя .. скажите мне откровенно, юнгфер, не слыхали ли вы чего нибудь необыкновенного на ее счет?

Магдалина. Слыхала…

Вольфрам. Что она… (показывает на лоб). Не правда ли?

Магдалина. Что иногда она бывает не в своем уме, — правда!

Вольфрам (разгорячаясь). Боже мой! Боже мой! Все было напрасно! Если я брал в дом свой слугу, я уже никогда не отпускал его; я всем платил двойное жалованье, я на все неисправности смотрел сквозь пальцы, чтобы купить их скромность, а они — лицемерные, неблагодарные твари! О, мои бедные дети! Для вас я хотел заглушить эти слухи!

Магдалина. Не вините своих людей! Они наверно невиноваты. Когда загорелся дом соседа, жена ваша сидела у окна, хлопала в ладоши и изо всех сил дула на огонь, словно она хотела его усилить и показаться сумасшедшей. Это видели тысячи.

Вольфрам. Правда. Ну, если уж весь город знает о моем несчастии, было бы с моей стороны глупо просить о молчании. Слушайте же. Покражу, за которую сидит в тюрьме ваш брат, сделала безумная!

Магдалина. Ваша жена!

Вольфрам. То, что она, некогда благороднейшая, сострадательнейшая душа на свете, сделалась злою и бесстыдною, что она веселится и радуется, когда перед глазами ее совершится какое нибудь несчастие, когда служанка разобьет стекло или обрежет палец, — это знал я давно; но что она похищает вещи из своего же дома, прячет серебро и уничтожает бумаги, это к несчастию я узнал слишком поздно, а именно — сегодня после обеда. Я лег в постель и уже стал засыпать, когда она подошла ко мне на цыпочках и пристально смотрела, сплю я или нет. Я крепко сжал ресницы: тогда она взяла ключ из моего жилета, висевшего на стуле, отперла бюро, взяла сверток с золотом, заперла ящики и положила ключ на место. Я ужасно возмутился, но удержал себя, чтобы не привести ее в замешательство. Она вышла из комнаты, я на цыпочках шел за нею. Взойдя на чердак, она бросила сверток в старый сундук, который стоял там пустой со времен дедушки; потом блуждающими глазами осмотрелась вокруг и убежала, не приметивши меня. Я зажег свечу, перешарил весь сундук и нашел в нем куклу моей маленькой дочери, служанкины туфли, счетную книгу, и, к несчастию! или, лучше сказать, слава Богу, совсем внизу — вещи!

Магдалина. О моя бедная мать! Это ужасно!

Вольфрам. Видит Бог, что я отдал бы их за то, если б не случилось всего этого! Но моя ли это вина? Очень естественно, что мое подозрение, не смотря на все мое уважение к вашему отцу, пало на вашего брата; он полировал бюро — и вещи из него пропали… Я приметил это почти тотчас же, потому что мне понадобились бумаги из того самого ящика, в котором лежали вещи, Я не хотел прибегать сейчас же к строгим мерам. Я сообщил только о происшествии частным образом экзекутору Адаму и просил его сделать тайный розыск; но тот и слышать не хотел о пощаде: объявил мне, что он обязан сделать и сделает формальное следствие на месте, потому что брат ваш пьяница и везде задолжал; а на бургомистра Адам к несчастию имеет такое влияние, что тот делает все, как он хочет. Всего важнее то, что господин этот, кажется, очень сердит на вашего отца, а потому решительно не было возможности его остановить; он затыкал уши и кричал мне вслед: если б вы подарили мне свои вещи, я бы не так обрадовался, как теперь!

Магдалина. Раз, в трактире, Адам поставил стакан свой подле стакана моего отца, показывая ему движением руки, что хочет с ним чокнуться. Тогда отец отодвинул свой стакан и сказал: люди в красном платье с синими отворотами пивали прежде из стаканов с деревянными ножками и должны были стоять на улице под окном, а если шел дождь, у двери, и смиренно снимать шляпу, когда хозяин подавал им пить; если же им приходила охота с кем-нибудь чокаться, они дожидались, пока мимо проходил кум их — палач. Господи, Господи! Как это все делается на свете! Слова эти стоили жизни моей матери!

Вольфрам. Раздражать не должно никого, а всего менее — злых. Где ваш отец?

Магдалина. На горе, у лесника.

Вольфрам. Я поеду туда и сыщу его. У бургомистра я уж был, но к несчастию не застал его дома, а то брат ваш был бы здесь. Впрочем секретарь послал к нему нарочного; вечером вы увидитесь (уходит).

 

 

 

Сцена четвертая.

 

 

Магдалина (одна). Мне бы теперь радоваться… Боже, Боже! а у меня в голове одна только мысль: теперь ты виновна! Но мне что-то говорит, что все поправится!

 

 

 

Сцена пятая.

 

 

Секретарь.(входит). Здравствуйте-с!

Магдалина (боясь упасть, опираeтся о стул). Он! О, за чем он возвратился!..

Секретарь. Батюшки вашего нет дома?

Магдалина. Нет!

Секретарь. Я пришел к вам с доброй вестью. Ваш брат… Нет, Магдалина, я не могу говорить с тобою таким образом. Мне кажется, что столы, стулья, шкапы, все эти старые знакомые… А, здравствуй, ты! (кивает шкапу) как поживаешь? ничего не изменился! – вокруг которых мы, детьми, так часто прыгали и плясали, стали бы качать головами и смеяться надо мной, если бы я сейчас же не заговорил иначе. Я буду говорить тебе ты, как прежде, а если тебе это не нравится, ты подумай: малый, бредит, надо разбудить его, я вытянусь перед ним (выпрямляется) во весь свой рост, чтобы он видел, что перед ним уже не маленькая девочка. Вот твоя мерка, когда тебе было одиннадцать лет! (показывает метку на косяке) А теперь уж взрослая девушка и уж может достать сахарницу на верхней полке. Помнишь, это был укрепленный зáмок, где она была в безопасности даже и тогда, когда дверцы были отперты. Когда она стояла там на верху, мы ловили мух, не доставайся им, чего сами не могли достать.

Магдалина. Я думала, что эти вещи забываются, когда нужно выучивать сотни и тысячи книжек.

Секретарь. Да, и забываются. И в самом деле чего не забудешь с Юстинианом и Гайем! Дети верно хорошо знают, от чего они так упорно защищаются против а, б, в; они предчувствуют, куда заведет их букварь! И не страм ли это: их невинные души обманывают, им показывают красного петуха с корзинкой, полной яиц; тогда они сами говорят: ах! и уж нет им никакой возможности остановиться… и идет все так до последней буквы ижицы, а потом дальше и дальше, пока они в один прекрасной день не очутятся лицом к лицу с Согрus juгis и с ужасом увидят, в какую чепуху завели их мерзкие 35 букв, которые сначала в веселом танце слагались только в такие лакомые и веселые слова, как например вишня, роза !

Магдалина. А потом? (в задумчивости, без всякого участия).

Секретарь. Потом все зависит от темперамента. Некоторые переработываются. Они через три, четыре года, опять выходят на дневной свет; они немного бледны и худы, но этого нельзя им ставить в порок. Сюда принадлежу я. Другие растягиваются в лесу учености, чтоб отдохнуть, говорят они; и редко уже встают на ноги. У меня есть приятель, которой вот уже три года попивает пивцо под тенью Lех Juliа; он выбрал это место за его имя, которое навевает на него приятные воспоминания. Есть и такие, которые, убоявшись премудрости, возвратились вспять. Это самые глупые; они оставляют один лес только за тем, чтобы забиться в другой. А есть леса ужасные, безвыходные! (в сторону) Вот все, что можно наболтать, когда не можешь высказать то,  что лежит на сердце!

Магдалина. Как все весело и радостно сегодня! Я думаю, что это от хорошей погоды!

Секретарь. Да, в такую погоду совы падают из своих тем, летучие мыши душат друг друга, потому что знают, что дьявол сотворил их; крот зарывается так глубоко в землю, но нет ему возможности выйти назад, и он должен задохнуться, если только не прокопается в Америку, и там уж не выйдет на дневной свет; сегодня колос вырастает вдвое, а красный цвет мака делается темнее. Неужели же человек отстанет от них? Неужели же он не принесет Богу дани, которую ему платит вся вселенная, дани довольным лицом и ясным взором, в котором снова отразится красота всего мира? В самом деле, когда я утром вижу, что какой-нибудь брюзга выходит из дверей своего дома, наморщив лоб и выпялив глаза на небо, как на какой-нибудь лист оберточной бумаги, тогда я думаю: пойдет дождь; Бог непременно спустит облачную завесу, для того чтоб не иметь этой рожи. Этих господ нужно бы было преследовать законом, как помеху загородным гуляньям, как порчу погоды, удобной для жатвы. Чем же ты лучше возблагодаришь за жизнь, как не самою жизнию? Щебечи, птичка, или ты недостойна иметь голос!

Магдалина. Ах, правда, такая правда, что я кажется сейчас заплачу.

Секретарь. Я не про тебя говорил. Что тебе дышится тяжело эту неделю — очень понятно: я знаю старика. Но слава Богу, я могу облегчить твое сердце; за этим-то я и пришел. Ты увидишь брата сегодня же вечером, и теперь не на него, а на людей, посадивших его в тюрьму, будут указывать пальцами. Не стоит ли это поцелуя, по крайней мере братского, если уж всякий другой запрещен? Или не хочешь ли разыграть его в жмурки? Если я в десять минут не поймаю тебя, я уйду без поцелуя, да пожалуй еще и с пощечиной на придачу.

Магдалина (в сторону). Кажется, что я вдруг постарела тысячью годами и что время остановилось над моей головой: я не могу идти ни вперед, ни назад… О, зачем это яркое солнце, и вся эта живая радость вокруг меня!

Секретарь. Ты не отвечаешь мне. Ах, да! я ведь и забыл что ты невеста! О девочка, что ты сделала со мною? А между тем, имею ли я право жаловаться? Все доброе и все хорошее должно бы было напоминать мне о ней и целые года шли, а она как-будто и не существовала для меня на свете…. Оттого она… если б еще это был человек, пред которым потупляются глаза! А то — Леонгард…

Магдалина (быстро, услышав это имя). Мне надо идти к нему…. вот чтó… я ведь уж не сестра вора…. О Боже, чего же мне еще? Леонгард будет и должен… Нужно, чтоб он был дьявол, если все останется по прежнему… (содрагаясь) по прежнему! (секретарю) Не сердись на меня, Фридрих!.. отчего же это колени подгибаются подо мною!

Секретарь. Ты хочешь…

Магдалина. Идти к Леонгарду — к кому же другому! Мне осталась одна дорога на этом свете!

Секретарь. Ты так любишь его? тогда….

Магдалина (дико). Любить? Он, или смерть! Ты удивляешься, что я избрала его? Я не сделала бы этого, если б думала только о самой себе.

Секретарь. Он или смерть? Послушай, это слова отчаяния, или…

Магдалина. О, не своди меня с ума! не произноси этого слова! Тебя, тебя люблю я!..

Секретарь. Меня? все еще меня? Магдалина, я предчувствовал это, когда увидал тебя в саду.

Магдалина. В самом деле? О, и тот тоже! (тихо, как будто она была одна) и он подошел ко мне! Я или он… И – о мое сердце, мое проклятое сердце! Чтобы уверить его и себя… я сделала то, что теперь (рыдает)… Боже небесный!

Секретарь. Магдалина, будь моей женой! я пришел сюда, чтобы еще раз взглянуть на тебя по прежнему. И если бы ты поняла меня, я ушел бы отсюда, поговоривши с тобою. Но теперь я предлагаю тебе себя и все, что я имею. Знаю, что это очень немного, но ведь оно может увеличиться. Давно уж я был бы здесь, да твоя мать была больна, а потом умерла.

(Мaгдалина смеется, как помешанная).

Секретарь. Ободрись, дитя! Ты дала слово этому человеку. Это тревожит тебя. Конечно это проклятие! Но как могла ты…

Магдалина. О, спрашивай, спрашивай еще, как собралось все над моей бедной головой, чтобы свести меня с ума! Насмешки и подтрунивания со всех сторон, когда ты уехал в академию и  ничего не писал к нам. «Как, она еще думает об нем!… Она за правду принимает ребяческие шалости? Получает ли она письма?… А там мать! «Держись-ка лучше равных! Гордость никогда не принесет добра! Леонард хороший человек, и все удивляются, что ты рассматриваешь его с головы до пяток!» А потом и мое собственное чувство…. Если он забыл тебя, докажи ему, что и ты… О, Боже!

Секретарь. Я виноват. Чувствую это. Ну, не всегда невозможно то, что  трудно! Я заставлю его возвратить тебе твое слово… Быть может…

Магдалина. О, мое слово! На! (бросает ему письмо Леонгарда).

Секретарь (читает). «Я, как кассир… Твой брат вор… мне очень больно…. но я должен быть осмотрителен…. Мое место… (к Магдалине). Он писал это в самый день смерти твоей матери? Он утешает там тебя в этой горестной потере.

Магдалинл. Да, кажется!

Секретарь. Боже мой! змеи, тигры и другие чудовища, проскользнувшие у тебя между пальцами во время творения, вошли в милость Вельзевула, и он переделал их, он украсил их лучше чем ты: он приставал им человеческие головы, и вот они стоят в числе детей твоих, и узнаешь их только тогда, как они оцарапнут или ужалят (Магдалине). Но ведь это хорошо, это прекрасно. (Хочет  обнять ее). Подойди ко мне! Моя навсегда! Этим поцелуем…

Магдалина (облакачиваясь на него). Нет, не навсегда… Только теперь поддержи меня, а поцелуя не нужно.

Секретарь. Дитя, ведь не любишь его… А он – возвращает тебе слово…

Магдалина (глухо, приходя в себя). А надо идти к нему, надо броситься перед ним на колена, надо сказать ему: пощади седую голову отца моего, возьми меня!

Секретарь.  Несчастная! так ли я понимаю тебя?

Магдалина. Да.

Секретарь. Не, человек не в силах перенести этого! Опускать глаза свои перед тем, кому хотелось бы наплевать в лицо! (крепко прижимать к себе Магдалину). Бедная, бедная!

Магдалина. Уходи же теперь, уходи!

Секретарь. Не убить ли эту собаку, которая владеет твоей тайной? Если б он только не струсил!… Если б он пришел сюда!.. Если б его можно было принудить!

Магдалина. Прошу тебя!

Секретарь. (уходя). Когда стемнеет… (возвращается и схватывает за руку Магдалину). Дитя (отворачивается)… Тысячи женщин хитро и умно умолчали бы об этой тайне или признались бы мужу в минуту сладкого забвения .. я знаю, чем я тебе обязан! (уходит).

 

 

 

Сцена шестая.

 

 

 

Магдалина (одна). Молчи! молчи мое сердце! Задохнись и не выпускай ни одной кровинки, чтобы поддержать в моих жилах потухающую жизнь. А! вот что-то в роде надежды родилось во мне: — я теперь только почувствовала (смеется). Нет, человек не в силах перенести этого! И… если бы ты могла даже перенести это, разве у тебя достало бы мужества взять руку, которая… Нет, нет! у тебя недостанет этого презренного мужества!.. ты навсегда… О, кто сказал, что ты имеешь хоть минуту отдыха, что это не мучит тебя беспрестанно! А! вот отчего страдания так длятся: жертва думает, что отдыхает она, а вместо того останавливается палач, чтоб собраться с силами; жертва дышит как утопающий, когда волна то подбрасывает его наверх, то снова топит, и ему от этого двойная агония!

Ну, Магдалина? Да, отец, я иду, иду! Дочь твоя не допустит тебя до самоубийства… я сделаюсь женою этого человека — или… Нет, Господи! я не счастия прошу у тебя, я прошу горя, мое глубочайшего горя — ты мне дашь его!.. иду!.. Где письмо (берет его). Мимо трех колодцев будешь проходить ты — ты не должна у меня останавливаться ни пред одним из них! Ты еще не имеешь на это никакого права! (уходит).

 

 

 

Действие третье.

Комната Леонгарда.

 

 

Сцена первая.

 

 

Леонгард (сидит за столом, заваленным бумагами). Вот уж шестой лист исписал после обеда! Как покоен человек, когда он исполняет свою обязанность! Теперь приходи во мне, кто хочет — хоть сам король: я встану, но не смущусь! Впрочем я исключаю одного — старого столяра! Да если б и столяр: что же он мне сделает? Бедная Магдалина! Мне жаль ее — я не могу об ней думать покойно! О, если б этого проклятого вечера не было! Во мне, разумеется, была скорее ревность, чем любовь; да и она-то кажется уступила мне просто из того, чтоб избавиться от моих упреков; она была холодна со мной, как смерть. Плохие дни ждут ее… ну, да ведь и у меня будет много неприятностей! Каждый неси свое бремя! Прежде всего надо прибрать к рукам маленькую горбунью, чтоб та не улетела от меня, когда разразится буря! А там уж мне нечего бояться, когда сам бургомистр будет на моей стороне.

 

 

Сцена вторая.

 

 

Магдалина (входит). Здравствуй, Леонгард.

Леонгард. Магдалина! (в сторону) Этого-то уж я никак не ждал! (громко) Ты получила мое письмо? Но может быть ты пришла заплатить подати за отца? сколько же? (перелистывает книгу). Пора бы уж мне знать наизусть.

Магдалина. Я пришла возвратить тебе письмо! Вот оно! прочитай его еще раз!

Леонгард (читает его очень серьезно). Что же? это очень, очень рассудительное письмо. Как может человек, заведующий общественными суммами, вступить, в семейство, которое (глотает слово), к которому принадлежит твой брат?

Магдалина. Леонгард!

Леонгард. Но может быть весь город обманывается? Может быть твой брат не сидит теперь в остроге? И никогда не сидел? может быть ты не сестра этого… твоего брата?

Магдалина. Леонгард, я дочь моего отца, и я стою здесь не как сестра невинно оклеветанного и уже освобожденного, — вот чтò мой брат, — не как девушка, трепещущая от незаслуженного позора, потому что… (едва слышно) при взгляде на тебя я трепещу еще больше… нет! я стою здесь, как дочь старика, давшего мне жизнь!

Леонгард. Чего же ты хочешь?

Магдалина. И ты — ты спрашиваешь? О, если б я могла уйти отсюда! Отец перережет себе горло, если…. женись на мне! . . . . . . . .

Леонгард. Твой отец…

Магдалина. Он поклялся… женись на мне!

Леонгард. Ну, рука и горло близкие родственники. Они зла друг другу не сделают. Ты об этом не беспокойся.

Магдалина. Он поклялся, Женись на мне — и потом убей меня; я буду тебе еще больше благодарна за это…

Леонгард. Любишь ли ты меня? оттого ли ты пришла, что сюда, влекло тебя сердце? Я ли тот человек, без которого ты не хочешь ни жить, ни умереть.

Магдалина. Отвечай себе сам.

Леонгард. Можешь ли ты поклясться, что ты любишь меня. любишь так, как женщина должна любить человека, с которым соединяется навеки?

Магдалина. Нет, в этом я не могу поклясться; но поклянусь тебе в том, что ты никогда не заметишь, люблю ли я тебе или нет! я хочу служить тебе, я хочу работать на тебя… ты и не корми меня; я сама стану добывать свой хлеб; я буду шить и прясть по ночам, я буду терпеть голод, если ничего не заработаю, — я лучше прокушу себе руку, нежели пойду к отцу, просить у него помощи… Если ты станешь бить меня, когда не случится под рукой собаки или ты пожалеешь ее — я скорей проглочу язык, чем испущу хоть один крик, который бы выдал  соседям, чтó у нас делается! Я не поклянусь, что на моем теле не будет синяков от твоей плети, потому что это не от меня зависит, но я могу солгать; я скажу, что ударилась головой об шкап, поскользнулась на лестнице… я скажу им это прежде, чем они, спросят у меня; отчего у тебя синяки?.. Женись на мне — я не проживу долго. А если тебе и то покажется слишком долго, и ты не захочешь тратиться на разводную, купи в аптеке яду, положи его в угол, будто для крыс: я не стану даже дожидаться от тебя ни малейшего знака, и проглочу яд, и умирая, скажу соседям, что съела его вместо толченого сахару!

Леонгард. Ты вероятно не удивишься, если человек, от которого ты ожидаешь всего этого, — скажет: нет?

Магдалина. Ну, да не осудит меня Господь во гневе своем за то, что я явлюсь перед ним прежде, нежели Он призовет меня. О, если б я была одна! Я все бы перенесла! я все бы приняла с покорностью, как наказание, заслуженное не знаю за чтó; и если б свет затоптал меня ногами в моем несчастии, вместо того, чтобы помочь мне; я любила бы дитя свое, даже и тогда, если б оно носило черты этого человека, любила бы я его… и много плакала перед невинным малюткой, потому что он, когда вырастет, верно станет не уважать, а проклинать свою мать. Но я не одна, и в последний день легче мне будет ответить судье моему на вопрос: зачем ты убила себя? нежели на вопрос: зачем ты своего отца довела до этого?

Леонгард. Ты говоришь так, как-будто ты первая и последняя! Тысячи делали это прежде тебя и покорялись необходимости, тысячи падут и после тебя и покорятся судьбе своей… У всех есть и отцы, которые отмеривали им за это целыми четвериками всякую брань и говорили о крови и об убийстве, а потом стыдятся самих себя, и раскаявшись в своих проклятиях и богохульстве, укачивают внучка или отгоняют мух от его колыбельки. .

Магдалина. О, разумеется, я верю тому, что ты не понимаешь, как можно сдержать клятву.

 

 

Сцена третья.

 

 

Мальчик (входит). Вот цветы! не велено сказывать, кто прислал!

Леонгард. А! славные цветы! (ударив себя по лбу.) Ах, чорт возьми, чорт возьми! как это глупо! ведь это мне нужно бы было послать их? Ну, я плохой знаток в этих вещах, а крошка моя очень дорожит всем этим: ей ведь больше-то и думать не об чем! (берет цветы) Но я не все оставлю у себя. (Магдалине) Не правда ли, что эти цветы означают стыд и раскаяние? Ты мне когда-то говорила об этом.

(Магдалина делает головой утвердительный знак).

Леонгард (мальчику). Посмотри, дружок: эти я оставлю у себя и, вот видишь ли, кладу их сюда, к сердцу; а вот эти, темнокрасные, что блестят, как красный огонь, ты отнесешь назад. Понимаешь? Когда у меня в саду поспеют яблоки, приходи полакомиться…

Мальчик. Ну, до этого еще долго. (уходит).

 

 

 

Сцена четвертая.

 

 

 

Леонгард. Да, вот видишь ли, Магдалина: ты сейчас говорила о том, как надобно держать свое слово; именно потому-то, что я честный человек, я и отвечал тебе так, как ответил. Неделю тому назад я писал к тебе письмо; ты не отречешься, письмо здесь. (Он подает ей письмо; Мaгдалина берет его машинально). Я имел основание, твой брат…. Ты сказала, что он освобожден — это меня очень радует! Но в эти восемь дней я сделал новую связь и был совершенно прав. Ты не протестовала письма моего в законное время, — и вот я чист и перед совестью и перед законом. Теперь ты пришла, но я уж дал слово, да!.. (про себя) о, если б это была правда!.. (вслух) и она в таком же точно положении, как и ты… Мне жаль тебя; (гладит ее по голове; Мaгдалина ничего не чувствует) но пойми же, что ведь с бургомистром нельзя шутить!

Магдалина. (бессознательно). Нельзя шутить!

Леонгард. Ну, вот видишь ли, как ты рассудительна! Что же касается до твоего отца, так ты прямо ему скажи, что виноват во всем он один! Не гляди же на меня так пристально; что ты качаешь головой? так, дитя мое, так! Ты только скажи ему это; он уж поймет; отвечаю тебе за это! (про себя). Когда разсоришь приданое своей дочери, не дивись, что она засиделась в девках. Мне очень жаль, что его нет здесь: старый дурак взял бы славный урок. Отчего и я-то должен быть таким жестоким, как не оттого, что он дурак? Чтобы из этого ни вышло, он ответит за все, — это ясно! (Магдалине). Тебе может быть хочется, чтоб я сам поговорил с ним?… Из любви к тебе, пожалуй я пойду к нему и даже позволю себе глаз подбить. Пусть его бранится со мной сколько угодно, он может даже бросить мне свой сапожный крючок в голову, но он выслушает правду, как бы она горька ему ни пришлась, и оставит тебя в покое. Положись на меня!.. Он дома?

Магдалина. (выпрямляясь во весь рост). Благодарю тебя! (хочет уйти).

Леонгард. А мне идти с тобой? У меня достанет мужества.

Магдалина. Благодарю тебя, как поблагодарила бы змею, которая бы ужалила меня и потом оставила и отпрыгнула далеко, завидевши новую жертву. Я знаю, что она меня ужалила, знаю, что она меня оставила потому только, что у меня, по ее мнению, слишком мало мозгу в костях, но все таки я благодарю ее за то, что она дала мне умереть покойно. Да, я не шучу, благодарю тебя; я кажется увидала в груди твоей глубочайшие бездны ада, и какова бы ни была моя участь в страшной вечности, — я не имею ничего общего с тобою — вот чтó утешает меня! Милосердие вечное быть может сжалится надо мною, когда оно на тебя посмотрит, и на меня… что ты из меня сделал… и отчего я сделала то, чего никогда, никогда не должна была делать? Еще одно слово: отец мой еще ничего не знает, ничего не подозревает и, чтобы никогда ничего не знал, я умру сегодня же… Если бы я могла думать, что ты (в иступленьи подходит к нему) да нет, я сумасшедшая: тебе будет очень приятно тогда, как все будут стоять там и качать головами и говорить потихоньку: как это все случилось!

Леонгард. Да, есть обстоятельства… что делать. Магдалина.

Магдалина. Прочь отсюда! Этот человек еще смеет говорить! (хочет уйти)

Леонгард. И ты думаешь, что я тебе верю?

Магдалина. Нет!

Леонгард. Ты, слава Богу, не можешь теперь быть самоубийцей, без того, чтоб не быть детоубийцей!

Магдалина. Все это лучше, чем быть отцеубийцей! О, знаю, что преступление не должнó искупаться преступлением! Н то, что я теперь сделаю, падет на меня одну! А если я подам нож в руки отца, он погибнет вместе со мною! Я-то ведь уж всячески погибла. Это дает мне силу и мужество в несчастии! А ты — тебе все будет удаваться на свете (уходит).

 

 

 

Сцена пятая.

 

 

 

Леонгард (один). Должно, должно мне на ней жениться. И зачем же должно-то! Она задумала сделать глупость, чтоб по мешать отцу сделать сумасбродство; где ж тут необходимости для меня-то, спасать их обоих, сделав величайшее неблагоразумие? А все-таки идти надо! А, да вот кто-то пришел! Слава Богу! нет ничего ужаснее, как быть в разладе с собственными мыслями!

 

 

Сцена шестая.

 

 

 

Секретарь (входит). Добрый вечер!

Леонгард: Господин секретарь? Что доставляет мне честь…

Секретарь. Сейчас ты увидишь это.

Леонгард. Ты? Правда, ведь мы были товарищами в школе.

Секретарь. И будем, быть может, товарищами в смерти (подает ему пистолет) Умеешь ли ты владеть вот этим?

Леонгард. Я вас не понимаю…

Секретарь (заряжает один из пистолетов). Видишь? Это так делается. Потом ты прицелься в меня, как теперь вот я в тебя, и стреляй! Вот так!

Леонагард. Чтó говорите вы?

Секретарь. Один из нас должен умереть! умереть сейчас же!

Леонгард. Умереть?

Секретарь. Ты знаешь, за чтò!

Леонгард. Ей Богу, нет!

Секретарь. Нужды нет! Все вспомним в час смертный!

Леонгард. Решительно не могу придумать…

Секретарь. Вспомни! Не то я приму тебя за бешеную собаку, которая укусила мою любовь, сама не зная, что делает, и убью тебя как собаку, а между тем я по крайней мере еще полчаса должен смотреть на тебя, как на подобного мне человека!

Леонгард. Но не говори же так громко… если нас кто нибудь услышит…

Секретарь. Если бы нас кто-нибудь мог услышать, ты позвал бы уж давно! Ну!

Леонгард. Если это за ту девушку, то я ведь могу жениться на ней! я уж совсем было решился даже, когда она сама была здесь!

Секретарь. Она была здесь, и ушла отсюда, не видавши тебя у ног своих? Иди же, иди!

Леонгард. Я прошу вас… вы видите перед собой человека, готового исполнить все ваши требования… сегодня же вечером мы обручимся.

Секретарь. Я обручусь с нею или никто… Клянусь тебе, что ты не прикоснешься больше к краю ее одежды! Пойдем! Пойдем со мной в лес! Но послушай: я возьму тебя за руку, и если дорогой ты скажешь хоть одно слово, то (поднимает пистолет) верь мне! впрочем, чтобы не ввести тебя в искушение, мы пойдем не по улице, а задами.

Леонгард. Но ведь один из пистолетов мой, дайте же мне его.

Секретарь. Да, чтобы ты его бросил и заставил меня убить тебя, или позволить тебе убежать? Погоди! Когда придем на место, мы с тобою честно разделим их!

Леонгард (идет и роняет стакан). Неужели мне уж не пить больше?

Секретарь. Смелей, мой милый; может все устроиться как не надо лучше. Добро и зло всегда ведь борются за землю, и кто там знает, кто из них ею владеет! (берет его под руку; оба уходят).

 

 

 

Комната в доме столяра. Вечер.

Сцена седьмая.

 

 

 

Карл (входит). Ни души! И если бы я не знал, что они, когда уходят, кладут ключ в крысью норку, под порогом, так и войти-то нельзя бы было! Да и беда-то была, ведь не велика. Я в состоянии теперь двадцать раз обежать весь город и думать, что нет на земле большего удовольствия, как передвигать ноги. Да зажжем-ка свечку! (зажигает). И огниво-то все лежит на старом месте; потому что здесь у нас в доме дважды десять заповедей : вешай шляпу свою на третий гвоздь, а не на четвертый! Половина десятого ты должен устать и захотеть спать! Перед святым Мартыном ты не должен зябнуть, а после Мартына не смей потеть! Все это стоит у нас на ряду с: бойся Господа Бога, твоего и люби его. Однако мне пить хочется. (зачете) Матушка! Пфу! Словно я и забыл, что она теперь там, где уж трактирщик не отзовется больше своим «сейчас, сударь!» когда у него спросишь бутылку пива! Я не плакал, когда услыхал похоронный звон в своей темной яме, но… красный мундир, не дал ты мне прокатить, последнего шара в кегли, хоть я и держал его, — ну, а я не дам тебе вздохнуть последний раз, когда встречу одного под-вечер; я ведь знаю, где тебя пристукнуть около десяти часов! А потом — в море! Да где ж это Магдалина? Мне, и есть хочется, и пить хочется! Сегодня четверг — у них был суп из телятины. А если бы теперь была зима, подали бы капусту, до рождества — белую, после рождества – зеленую. У нас все идет в таком порядке, как четверг после середы; потому что четверг не может сказать пятнице: пошла вместо меня, у меня ноги болят!

 

 

 

Сцена восьмая.

Магдалина входит.

 

 

 

Карл. Наконец-то! ты бы могла там и поменьше расцеловываться-то! Когда четыре красных губы слипнутся вместе — вот чорту мост уж и готов…. Что у тебя там?

Магдалина. Где? что?

Карл. Где? что? В руке!

Магдалина. Ничего!

Карл. Ничего?.. А, секреты! Подавай сюда (вырывает письмо). Когда отца нет дома, — я на его месте!

Магдалина. Этот лоскуток бумажки остался у меня в руке… а ветер дует так сильно, что рвет черепицы с крыши! Когда я шла мимо церкви, — одна упала прямо передо мной, так что задела мне ногу. О Боже! думала я, еще одну! и остановилась. Как бы это было хорошо; меня бы похоронили и сказали: какое несчастие! Но вторая не упала!

Карл (прочитав письмо). Гром и…. Да я оторву руку тому мерзавцу, который написал это! Дай мне вина! Или уж копилка твоя опустела?

Магдалина. Есть еще у нас одна… я купила ее потихоньку на матушкины именины… завтра бы… (отворачивает голову).

Карл. Подай ее сюда.

(Мaгдалина приносит вино).

Карл (пьет с жадностью). Ну, теперь мы начнем опять сызнова. Пилить, стругать, колотить; потом есть, пить и спать; потом опять, пилить, стругать, колотить; а по воскресеньям кроме того становиться на колени и говорить: благодарю тебя, Господи, что ты удостоил меня пилить, стругать, колотить! (пьет.) За здоровье всякой цепной собаки, которая не кусается! (еще пьет) Еще раз за ее здоровье!

Магдалина. Карл, не пей так много; отец говорит, что дьявол сидит в вине.

Карл. А пастор говорит, что в вине сидит благодать! (пьет) Посмотрим, чья правда! Адам был здесь? как он вел себя?

Магдалина. Как в притоне воров. Не успел он сказать одно слово, как мать упала и умерла!

Карл. Ладно! Если ты завтра утром услышишь, что мошенника нашли убитым, — не проклинай его убийцу.

Магдалина. Карл, ты не…

Карл. Да разве я один у него враг? Разве уж на него никто не нападал? Трудно будет отыскать убийцу между теми, кто на него зарится, если только он не оставит на месте свою шляпу или свою палку. (пьет) Ну, да кто бы он там ни был, за успех его дела!

Магдалина. Брат, ты говоришь…

Карл. А что, тебе не нравится? Ну, погоди! Недолго мы поживем с тобой вместе!

Магдалина (дрожит). Нет!

Карл. Нет? Да разве ты знаешь, что я ухожу в море? Или у меня мысли расползлись по лбу так, что ты читаешь по ним, как по азбуке? Или уж не разбушевался ли старик по своему обыкновению, да грозил запереть у меня дверь под носом? Покуда это для меня было бы все равно, что тюремщик промычал давича: нечего тебе больше сидеть за решеткой, поди — я выталкиваю тебя на свободу!

Магдалина. Ты не понял меня!

Карл (поет).

Выходи кораблик в море,
Выходи скорей!

Да, что мне теперь у верстака! Мать умерла,  а ведь мне с детства, еще хочется уехать!.. На волю! Мне душно здесь — точно уж наверное знаю, что столы улыбаются только тому, кто играет жизнью, как игрушкой, да бросает счастью назад свой медный грош, чтоб посмотреть, не отдаст ли оно ему золотыми монетами. Магдалина, И ты, хочешь оставить одного отца? Ведь уж ему шестьдесят лет!

Карл. Одного? А ты что же, разве не остаешься с ним?

Магдалина. Я?

Карл. Ты! его любимое дитятко! Да что тебя дернуло расспрашивать меня об этом? Когда уеду, — я оставлю ему его вечную радость, я избавлю его от вечной печали; отчего же бы мне и не сделать этого? Раз и навсегда — мы не сошлись с ним; ему все как бы потеснее: скоро, я думаю, попробует он, нельзя ли ему поплотнее сжать кулак, да в него забиться, а мне… о, я бы разорвал свою шкуру, как детское платье! (поет).

На привольи, на просторе

Ты мою кручину-горе
Пó ветру развей!

Ну, скажи-ка ты мне сама, приходило ли ему хоть на минуточку в голову, что я не виноват? И разве он не утешился сейчас же своей вечной поговоркой: я ожидал этого; я всегда говорил это! Да он убил бы себя! Хотел бы я его видеть, когда с тобой случится то, что может случиться со всякой женщиной! Да ну вас всех к чорту!

Магдалина. О, как разрывается мое сердце! Да, мне нужно уйти отсюда, уйти!..

Клал. Это еще что значит?

Магдалина. Мне надо идти в кухню — что же еще? (ударив себя по лбу). Да, это еще! Для этого-то я ведь и вернулась домой. (уходит).

Карл. Ну, это все что-то чуднó! (поет).

Магдалина. (возвращается). Теперь я все сделала, батюшин ужин стоит на огне. Когда я затворила за собою кухонную дверь, я подумала: теперь я уж никогда не войду туда! и дрожь пробежала у меня пó сердцу. Так, как я выхожу из этой комнаты, я выйду потом из дому, а потом и из мира.

(Карл ходит взад и вперед по комнате, распевая).

Магдалина — в глубине сцены.

Магдалина. Чего же я нейду?… или я никогда этого не сделаю? разве я все буду откладывать день за день, вот как теперь откладываю с минуты на минуту, до тех пор, покуда… разумеется! Ну, идем же!.. идем!…  А между тем — я стою, что же это? внутри меня как будто чьи-то руки простираются с мольбой, чьи-то глазки… (садится). Да чтó же это? Неужели ты так слаба? Ну, так спроси себя, достанет ли у тебя духа видеть отца с перерезанным горлом?… (встает). Нет! Нет!..

Отче наш, иже еси на небесех… да святится царствие твое… Боже, Боже!… бедная голова моя!.. Я и молиться не могу… Брат! брат! помоги мне!..

Карл. Что с тобой?

Магдалина. Отче наш! (приходя в себя) мне казалось, что я уж лежу в воде… и утопаю… а я еще не помолилась! Я… (вдруг) И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим! Вот так! Да, да! разумеется я прощаю ему… я даже не думаю об нем! Прощай, Карл!

Карл. Ты уж хочешь и лечь так рано? Прощай!

Магдалина. (как дитя, что припоминает молитву). и остави нам…

Карл. Можешь ты принести мне стакан воды, только самой свежей?

Магдалина  (быстро). Я сейчас принесу тебе из колодца.

Карл. Ну, пожалуй, если уж ты так добра; колодезь недалеко.

Магдалина. (тихо). О, благодарю, благодарю! эта мысль давила меня! мой поступок мог бы обличить меня! Ну, а теперь все скажут — это несчастный случай! Она упала туда!

Карл. Будь же осторожна; верно доски все еще не приколочены.

Магдалина. Месяц светит! О Боже, о Боже! Я иду к тебе, затем, чтобы отец мой к тебе не пришел. И прости мне как и я… Будь милосерд… милосерд… (уходит)

 

 

 

Сцена девятая.

 

 

 

Карл (поет)

Выходи кораблик в море,

Выходи скорей!

Да! но прежде… (смотрит на часы) Сколько теперь? Девять!

На приволье, на просторе
Ты мою кручину горе
Пò ветру развей!

Мастер Антон (входит). Мне бы нужно было кое в чем просить у тебя прощенья, да так как я сам тебя прощаю за то, что ты наделал долгов потихоньку, да еще сверх того плачу их, так думаю, что можно обойдтись и без этого.

Карл. Прощенье мне годится, а платить долги вовсе не нужно. Стоит мне продать мой воскресный кафтан за какие-нибудь пару талеров, вот я и квит со всеми… завтра же я это и сделаю… Матросу… (в сторону): ну, слово сказано! (в слух) он не нужен!

Антон. Ты опять за то же?

Карл. Вы это не в первый раз слышите, оно сегодня говорите что хотите, намерение мое неизменно!

Антон. Да, ты совершеннолетний.

Карл. Знаю, но от этого гордости во мне не прибавилось. По моему, рыба и птица не должны спорить о том, где лучше — в воздухе или в воде. Теперь вот еще чтó: или вы никогда меня не увидите, или потреплете по плечу и скажете: ты хорошо сделал!

Антон. Ну, это мы увидим. Работника, что занимал эти дни твое место, я не отпущу; а там увидим, что будет.

Карл. Благодарю.

Антон. Скажи-ка ты мне вот чтó: правда ли, что Адам, вместо того, чтобы идти прямой дорогой к бургомистру, провел тебя по всему городу?

Карл. И вдоль и поперег, и по улицам и по рынку, как жирного быка на маслянице; но не думай он, чтоб я с ним не рассчитался перед отъездом.

Антон. Не осуждаю это, но — запрещаю.

Карл. О!

Антон. Я не спущу тебя с глаз и сам прибегу на помощь к мерзавцу, если ты вздумаешь напасть на него.

Карл. А я думал, что вы любили мою мать.

Антон. И докажу это.

 

 

 

Сцена десятая.

 

 

 

Секретарь. (входит бледный, неверными шагами, у груди держит платок). Где Магдалина? (падает на стуле). Господи! Здравствуйте! Слава Богу, что я еще дошел сюда! Где она?

Карл. Она пошла к…. что ж она так долго там? Ее слова… Я боюсь…. (уходит).

Секретарь. Она отомщена. Мерзавец убит. Но и я… я то же. О, зачем, Господи? Теперь я не могу…

Антон. Что с вами? Что с ним случилось?

Секретарь. Сейчас будет все кончено! Дайте мне вашу руку и клянитесь, что вы не отвергнете дочь свою, слышите ли — не отвергнете, если она…

Антон. Что за странные речи? Зачем же я должен… А! глаза мои прозрели! Чтó, разве я был к ней несправедлив?..

Секретарь. Дайте мне вашу руку!

Антон. Нет! (прячет руки в карманы) но я уступлю ей свое место, она это знает, я ей это сказал!

Секретарь (вне себя). Вы ей… несчастная! теперь-то только я понял тебя совершенно!

Карл (вбегает). Отец, отец! кто-то упал в колодезь! только бы не…

Антон. Большую лестницу! крючки! веревки! Что ж ты делаешь? Живо! А если это Адам!

Карл. Все там. Соседи прибежали прежде меня. О, если? только это была не Магдалина!

Антон. Магдалина? (опирается на стол).

Карл. Она пошла за водой… а там нашли ее косынку.

Секретарь. Подлец, я знаю теперь, отчего твоя пуля попалась мне! Это она.

Антон. Поди, посмотри… (садится) я не могу… (Карл уходит) А между тем… (встает) если я вас (к секретарю хорошо понял, все к лучшему.

Карл (возвращается). Магдалина! умерла! Голова раздроблена о камень…. отец! она не упала… она бросилась в колодезь! служанка видела!

Антон. Пусть служанка хорошенько обдумает, чтó говорит. Теперь вовсе не так светло, чтоб можно было разглядеть, кто упал и кто бросился.

Секретарь. Вы все еще сомневаетесь? Вам хочется сомневаться; но вы не можете. Вспомните только, чтó вы ей сказали? Вы поставили ее на дорогу смерти; а я…. я виноват в том, что она не вернулась. Когда вы стали подозревать ее несчастие — вы думали об одних только злых языках, которые бы зашипели за вами, но вы не подумали, что это языки презренных змей, — и выговорили слово, которое довело ее до отчаяния. А я, в то время, когда сердце ее изливалось передо мною в несказанной печали, я, вместо того, чтоб прижать ее к моему сердцу, думал только об изверге, который имел право смеяться! Теперь я — я плачу жизнью за то, что поставил себя в такую зависимость от человека, который гораздо хуже меня, и вы сами, вы, что стоите здесь как глыба железа, скажете некогда; дочь моя, я желал бы, чтоб ты лучше не избавляла меня от покачиванья головами и пожиманья плечами фарисеев; горько мне, что я не вижу тебя подле моего смертного одра; больно мне, что ты не оботрещь моего предсмертного пота…

Антон. Она меня ни от чего не избавила, — я это вижу!

Секретарь. Она сделала, что могла. Вы не заслуживаете, чтоб ей удалось вполне!

Антон. Или она не… (на дворе шуме).

Карл. Они несут ее… (хочет уйти).

Антон (кричит твердым голосом). Пусть отнесут ее в комнату, где лежала мать!

Секретарь. Я пойду к ней навстречу! (хочет встать и опять падает) О! Карл!

(Карл поддерживает его и уводит).

Антон. Не понимаю, что нынче делается на свете.

(Стоит в задумчивости. Занавес падает).

 

 

 

С немецкого

А. Плещеев и В. Костомаров

 

«Время», №1, 1861г.