Беда, если бы не медведь!

Беда, если бы не медведь!

 

Была половина июня. Вечерняя заря, как самолюбивая красавица, долго любовалась румянцем своим в зеркале спокойной Невы, и наконец разлеглась тонкой нитью по горизонту. Время близилось к полуночи. Полная луна висела серебряным шаром на темносинем своде, и жители Петербурга, счастливые как Елисейские тени, когда в холодном и темном Эребе на тени неба настанет тень весны, быстро мелькали в этом волшебном полусвете между зеленью дерев, красиво перемешанною воздушными жилищами лета. Строгановский Сад был еще окружен темным венцем из экипажей, но из сада тянулись уже разноцветною гирляндою гуляющие и рассыпались по всему протяжению Невского берега. Вы знаете, куда они шли из сада! Тоненькие ножки красавиц охотно оставляют бархатную зелень садов, чтоб пройти по колено в песке по улице Новой Деревни, — где…… ну, где стоит кавалерия! Да еще какая! Воображение Петербургских матерей и невест так тесно соединило с именем кавалергарда пятьдесят тысяч годового дохода, что и самый опыт не может переуверить искательниц богатых женихов в ошибочности этого расчета вероятий. Пусть их идут в Новую Деревню! Между тем пробило двенадцать часов. Толпы начинали приметно уменьшаться; стук экипажей разносился по разным направлениям островов реже и реже; всюду раздавались прощальные восклицания; эхо смешанных приветствий, каламбуров, признаний, хохота, вздохов, поцелуев, пробегало по гладким водам и замирало в отдалении. Эхо поцелуев замирало дальше всех, — в Крестовском лесу.

Почти последний оставил гулянье Евгений Рамирский, гвардейский прапорщик, только-что оперенный офицерским султаном. Без родных и близких, он начал и кончил свое воспитание в одном из военных учебных заведений, а на девятнадцатом году перешагнул из рекреационной залы корпуса на поприще света, предоставленный решительно сам себе. Он не имел и поверхностного понятия о том, что происходит за кулисами света, и принимал представление за действительность; его чистая душа, как полированное стекло, отражала все эти деревья, дачи, дорожки, экипажи, шляпы, шляпки, ноги, ножки, косынки, ленты, движения, кривлянья, спеси, расчеты, — всю эту довольно натуральную игру бесчисленных актеров, не теряя своей светлости, не обременяясь ни каким пятном. Он был скромен, и эта скромность была в нем так же неподдельна, как маленькие, молодые усы, как прекрасное лицо с черными, огненными глазами, как стройность ловкого стана и благородство в приемах, чуждое всякого жеманства. Прибавьте к тому совершенное незнание противоположного пола.

Упоенный целительною прохладой ночи, медленно всходил он на крутизну Каменно-островского Моста; все его существо было надушено радостью; он готов был броситься первому встречному на шею и расцеловать его, не умея дать себе отчета в своем самодовольствии; ему нравились люди, — они в первый раз всегда нравятся. Перед ним лежало широкое зеркало Невы; небо вверху, небо внизу; звезды на небе и звезды на земле; две прекрасные луны, — и луна, плававшая в Неве, была еще красивее той, которая скользила по тверди. Одним словом свет, казалось, был чудо-свет. И в самом деле он восхитителен ночью. Прапорщик остановился. Картина природы восхитила юношу; к довершению очарования, под мост незаметно подплыла шлюпка с гуляющими; один аккорд роговой музыки, как голос небожителей, пролетел по воздуху, и Евгений зарыдал ребенком; все мысли его слились в теплую, святую молитву, и воспарили к стопам Того, Кто всемощною десницею, как горсть алмазного песку, бросил в беспредельность эти миллионы живых и блестящих миров.

Мост задрожал от стука экипажа, когда восхищенный юноша готов был броситься на колени от умиления.

Рамирский обернулся. Мимо его, запряженная парою серых лошадей, неслась щегольская коляска, с двумя дамами. Евгений не успел еще окинуть ее глазами, как прямо к ногам его упал букет свежих цветов. Экипаж вскоре остановился. Рамирский поспешил возвратить потерю. Одна из дам привстала и протянула руку; Евгений, отдавая букет, взглянул в лицо его владетельницы, ясно озаренное луною, — и прирос к месту. «Есть великолепие природы, которого я еще не постиг!» подумал он. Дама поблагодарила услужливого кавалера; он низко поклонился; заструились возжи, и лошади понеслись стрелою.

Он долго следовал взором за коляской, постепенно утопавшей в облаке пыли. Ему показалось, что она остановилась; но сумрак мешал с точностью определить место; к счастью, оно лежало на его пути, и Евгений непременно желал узнать, под какой кровлею живет существо, которое так мило теряет свои цветы на мосту. Приближаясь к замеченной точке, он очутился подле растворенной в сад калитки. Сквозь густую зелень акации мелькал яркий свет. Вскоре послышалась арфа. Евгений не мог превозмочь любопытства, вошел в сад, и начал неслышимо пробираться к свету. Наконец он мог рассмотреть широкий балкон, уставленный цветами и освещенный несколькими лампами; посередине стоял накрытый стол с тремя приборами. Дама в белом пеньуаре, перехваченном голубою лентою, сидела за арфой, и рассеянно перебирала струны; вблизи были брошены шляпка и букет цветов. Евгений, едва переводя дыхание, подвинулся шага на два вперед. За стулом дамы в тени, стоял массивный болван, — положим, что это было существо, — стояло существо, безмолвное, толстое, пожилое, лысое, в темном фраке. Юноша узнал владетельницу букета, и, несмотря на завтрашнее раннее выступление в лагерь, готов был любоваться на нее целую ночь.

— Что вы молчите, храбрый маиор? сказала дама, оборотясь к своему соседу. Промолвите что-нибудь!

— Что угодно будет скомандовать вашему сиятельству? сказал маиор, несколько заикаясь.

— Разве я ваш командир?

— Нет, княгиня, но….

Тут маиор крепко заикнулся, и сделал такую длинную паузу, что дама, не дождавшись ее окончания, пересела к столу, предлагая место маиору.

— Как можно прежде Дарии Климовны! Она такая взыскательная, такая………

— Какая? закричал другой болван, но по-видимому болван женского рода, отворяя другую половинку стеклянных дверей, чтобы пролезть на балкон.

Маиор при этом возгласе отступил назад; а дородная Дария Климовна хлопнулась на стул так, что стекла зазвенели. Вслед за нею придвинулся к столу и маиор, осторожно поместив салфетку в третьей петлице своего фрака.

— Заметили вы, тетушка, офицера, который подал мне букет? Спросила княгиня толстую собеседницу, рассматривая что-то на тарелке.

— Я ведь не сычиха, матушка, чтобы видеть ночью.

«Не лучше!» подумал Евгений. Он подвинулся еще на шаг, наткнулся носом на цветок акации и чихнул во весь сад.

Княгиня устремила сокольи очи в ближнюю зелень. Маиор хотел крикнуть, разинул рот, и заикнулся. Дария Климовна хотела взвизгнуть, и проглотила комара. Так первая минута прошла без суматохи, а во вторую Рамирский был уже вне сада.

Княгиня Марья Александровна Златопольская, вдова двадцати лет, стройная, высокая, полная, румяная, постигшая в совершенстве искусство нравиться, позабывшая счет своим поклонникам, приковала к себе мысли неопытного Евгения. На семнадцатом году перешла она, с рук на руки, от начальницы пансиона к князю Златопольскому с титулом его жены, не понимая ни важности, ни даже обязанностей нового звания. Достопочтенный супруг, занятый счетом банковых билетов, никогда не имел времени посчитать свои годы: с семидесятилетнею опытностью, можно было бы ему предвидеть неуместность женитьбы на ребенке; но князь крепко надеялся на свое богатство. Оно произвело желаемое действие, то есть, склонило Марию к замужству. Однако природа взяла свое. Едва перед юной княгинею открылась долина светской жизни, как она, подобно мотыльку, вспорхнула со старого репейника и понеслась кружиться вокруг цветов, привлекавших ее внимание своей свежестью.

Имея обширные средства удовлетворять порывам ветреной души и прикрытая от притязаний сплетниц званием жены почтенного человека, она действовала произвольно на сцене большого света, но отнюдь не была безнравственна. Многие говорили об ней с невыгодной стороны, но никто не мог придумать имени, которое бы поставить подле имени Марии, для ее безславия. Она кружила головы многим, и оставалась сама непобедимою. Молодежь боготворила ее. Она это знала, и всегда являлась подобною лучезарной звезде; возбуждая злобу матушек и тетушек, зависть дочек и племянниц, восторг и отчаянье поклонников ее пола. Двухлетнее упражнение в кокетстве довело в ней эту невинную страсть до утонченного искусства. Она была одинаково очаровательна и в утреннем неглиже, и осыпанная бриллиантами. Каждое положение ее было приятно до изящества, каждое движение выражало красноречивую мысль для ее обожателя. О глазах я не говорю: это был полный Энциклопедический Лексикон любви, — в двадцати четырех томах.

Супруг Марии наравне с прочими издали любовался ею, — что ж ему оставалось делать более в семьдесят лет! — раскупоривая заветные сундуки и дочитывая последнюю страницу черновой приходо-урасходной книги, называемой жизнию; страницы, на которой, кроме итогов жениных издержек, ничего особенного не имелось.

Князь заболел. Ему присоветовали ехать на воды. Мария уверила князя, что она может его выручить, поехав сама вместо его в Карльсбад, и что это будет очень полезно для его здоровья.

И уехала, оставив больного мужа на руки старинной приятельницы дома своих родителей, умерших в бытность ее в пансионе.

Эта приятельница была Дария Климовна Борщ, чином капитанша, званием вдова, пережившая двух мужей, имевшая еще притязание на третьего, и особенно на красоту телесную, — о душевной Дария Климовна не слыхала. В ожидании вожделенного третьего супружества, капитанша, от нечего-делать, присоединилась к комитету седоволосых блюстительниц нравов, которые, с утратою надежды иметь когда-нибудь в жизни поклонников, вменяют себе в священную обязанность мешать благополучию следующего поколения. Ревностно подвизаясь на поприще сплетней и злословия, добродетельная капитанша также долгом почитала управлять домашними делами своих знакомых, и ни кого не оставляла в покое. Человек значительный не знал куда деваться от ее просьб: будучи чрезвычайно обязательною, она просила за всякого; человек среднего состояния был жертвою ее пересудов, а бедный подвергался ее бранному деспотизму.

При выходе Марии за богатого князя, капитанша объявилась к ней в звании тетки, подробно исчисляя свою родословную: пылкая княгиня не дослушала и утвердила Дарию Климовну во всех званиях, на которые имела она документы, то есть, теткою, в таком колене, каком ей было угодно, советницею при выборе лент и материй и, главное, домоправительницею.

У капитанши был родной племянник, по ее заключению превеликий умница. Он уже несколько лет зевал на чужие краи, и прозевал не одну тысячу из заповедного капитала тетушки. Она, как появления красного солнышка, ждала своего Платоши; однако ж не говорила об нем ни слова.

Отъезд княгини на воды был совершенно по сердцу корыстолюбивой капитанше. Она без помехи овладела больным князем, не отходила от него ни днем, ни ночью. Старик умер на ее руках, оставив ее, вместе с другими, своею душеприкащицею.

Она получила значительную награду по духовному завещанию князя, который отказал жене своей миллион двести тысяч, с тем однако ж условием, если она, выходя вторично замуж, изберет себе супруга по совету и одобрению почтенной Дарьи Климовны; в противном случае сумма эта будет принадлежать законным его наследникам. До замужества, она имела право взять себе из его наследства только сто тысяч, которые князь полагал достаточным капиталом на короткое время ее вдовства.

Завещание было утверждено законным образом.

Отставной маиор Фрол Силыч Торопенко, сослуживец покойного последнего мужа капитанши, был свидетелем при завещании и, по милости Дарии Климовны, остался постоянным жителем дома княгини, как человек нужный для справок. А в самом деле, капитанша имела особенные виды на маиора. Капитанша была женщина деловая.

Фрол Силыч был человек степенный, страстный любитель животных, неутомимый разскащик о военных действиях и своей храбрости, хотя, служа за косноязычием квартермистром, он не видал ни разу, как заряжают ядром пушку.

Капитанша часто его бранила, и любила без памяти. Лестная мысль быть со временем штабшей занимала все пространное существо Дарьи Климовны.

Княгиня не застала мужа в живых.

Она, как водится, нарядилась в черное платье, и многим показалась в нем очаровательнее прежнего. О завещании она не заботилась. И может ли заботиться о будущем молодая вдова, когда сто тысяч готовы к ее услугам! Княгиня объявила, что она решительно не пойдет в другой раз замуж. Опытная капитанша столько же не доверяла этому обещанию, сколько веровала в скорый конец стотысячного капитала, и своего драгоценного Платошу мысленно предназначала Марии, которая, к удивлению своему, только теперь узнала о существовании Платоши.

Уже траурное время кончилось, уже на разные необходимости было ею вытрачено более пятидесяти тысяч, когда букет цветов упал к ногам Рамирского, и вид невинного, прекрасного юноши мгновенно положил печать на беззаботное сердце кокетки.

Евгений жил две недели под холстинною кровлей: ни на минуту не покидал его образ прелестной княгини. Засыпая, он воображал ее перед собою; потом сон осуществлял думу, и восхитительный призрак до утра носился над усыпленым, как это водится в лагере, где такие призраки очень обыкновенны. Задумчивость заменила веселый нрав Рамирского: он стал искать уединения; что-то непонятное теснило грудь его и прерывало дыхание; по всему составу его разлился томительный жар, который не простывал и при умеренной температуре июльской ночи. Евгений казался изнуренным и жаловался товарищам, не открывая тайных своих помышлений. Однажды полковой доктор пощупал пульс страдальца и улыбнулся. Старшие офицеры перешепнулись с медиком, и капитан сказал Рамирскому: — Пришла пора голубчику! — Прапорщик не понял капитана.

Накануне первого июля, один из сослуживцев предложил ему место в коляске до Петергофа и удобное помещение на время наступающего праздника. Предложение было принято с благодарностью.

Рамирский, в день гулянья, сделался хозяином двух прекрасных комнат, потому что знакомцы его товарища, по болезни, не приехали. Ему было предоставлено полное право распоряжаться квартирою.

Пусть небо хмурится, пусть ветер срывает крыши, пусть море потопляет государства, земля трясется, солнце, месяц и звезды валятся с неба, — что за надобность до этого жителю Петербурга! Он едет первого июля на Петергофский праздник, — не то идет пешком. Шоссе между столицею и Петергофом накануне праздника уже не проходимо. Кареты, коляски, колымаги всех возможных фасонов, начиненные людьми, обвязанные стульями, столами, картонками, кульками, тянутся в несколько рядов непрерывною процессией между двумя потоками пешеходов, с праздничным нарядом за плечами прыгающих через кучи камней, сложенных по сторонам дороги. В самом Петергофе, в этот день, каждый дом, домик, домишко, с фундамента до кровли, набит посетителями; чердаки, сараи, чуланы завалены странствующим любопытством; в каждом стойле стоит почтенное семейство, каждая щель, в которую, немножко сгорбясь, можно влезть на место изгнанного таракана, чтоб переодеться, отдана за дорогую цену. Там, пришлецы разных полов и возрастов, готовясь к торжественному наслаждению, сперва церемонятся, прицепляют простыни и рогожи к стропилам для защиты своей стыдливости; потом этикет исчезает, и круговая услуга начинает действовать с неутомимостью: парикмахер завивает перчаточницу, модистка разглаживает манишку башмачнику, сиделец портерной лавочки в поте лица стягивает корсет двоюродной сестрице хлебнице, тогда как хлебник…… Я хотел однажды описать, что делается в этих щелях, но мне сказали, что все это уже описано Поль-де-Коком. Но вот что еще ни кем не описано:

Отобедав, в день гулянья, Рамирский сидел задумавшись перед растворенным окном своей квартиры, и машинально смотрел на улицу, кипящую народом, как вдруг его развлек пронзительный крик женщины, разразившейся гневом на полупьяного лакея. Он узнал Дарию Климовну, и сердце его затрепетало. Капитанша, высунув голову из каретного окна, кричала на слугу, почтительно обнажившего перед нею голову: — Мошенник ты! Пьяница ты! Негодяй! Что ты нанимал? Сам не знаешь что!…. Постой уже!…. Да отвози по зубам этого мерзавца, Фрол Силыч! — Маиор высунул лысую голову, хотел страшно разругать лакея, — и заикнулся. Он нырнул в карету, и, форменным тоном, присоветовал обратиться лучше к будочнику.

— Провались ты с будочниками! заревела капитанша. А еще был военный! Боится треснуть по харе дурака! Если б не столько народу, я бы сама, средь улицы, налощила ему щеки. Да, молчи ты!….. Будешь, в другой раз, натрескиваться, да прогуливать барские квартиры!

Между-тем, карета загородила дорогу другим экипажам, ее стеснили кругом, и вся масса остановилась, сцепясь колесами и постромками. Капитанша задыхалась от досады. Увидев вышедшего на улицу Рамирского, она закричала во все горло: — Господин офицер, прикажите, Бога ради, посторониться этой коляске! Помогите нам выбраться из кутермы.

Евгений, подойдя к карете, увидел княгиню, и насилу собрался с духом, чтобы сделать неловкий поклон. Княгиня, довольно важно, ответивши ему движением головы, оборотилась в противоположную сторону и стала лорнировать группу народа.

О женщины! говорит Цицерон. Мария узнала Евгения, и тогда как притворялась хладнокровною, она едва могла перевести дух от внутреннего волнения.

Рамирский обратился к капитанше.

— Сколько я понимаю, человек ваш не нанял квартиры? — Какое не нанял, батюшка! Нанял и дал задаток, да, вишь, не достало мозгу сказать, что мы будем сегодня не очень рано: хозяева прождали нас целое утро, да и пустили других. — Молчи уж ты, разбойник! прибавила она, ощетинясь на лакея.

— Ежели бы я был так счастлив, отвечал, потупя глаза Евгений, чтоб мое предложение было принято…. В моем распоряжении две чистенькие комнаты: вы их можете осмотреть из кареты. Вот они!… И, ежели угодно, они к вашим услугам.

— Благодетель! Фомка, осел, вели въезжать на двор! Вот одолжили, батюшка! Дурак! Да поворачивайся, болван!…

Карета остановилась у подъезда, указанного Рамирским. Растворились дверцы, прежде всех выскочил тощий маиор, и вытянулся в струнку для поддержания Дарии Климовны. Рамирский осмелился помочь выйти княгине. Она милостиво оперлась на руку своего пленника, и примолвила, остановясь на минуту: — Я уже два раза обязана вам благодарностью. При вашей любезности, не мудрено сделаться ужасною должницей.

Княгиня раскраснелась при виде милой застенчивости Евгения, и, с пылающими удовольствием глазами, взошла в его комнату.

Вскоре, по всемощному голосу капитанши, карета разродилась кастрюлями, тарелками, ножами, вилками и разными яствами. После закуски, дамы присвоили себе одну комнату, оставив кавалерам другую. Капитанша крепко притворила смежную дверь, и повесила на медную ручку чепец, в отвращение всякого покушения на любопытство через замочную скважину.

Рамирский, оставшись глаз-на-глаз с маиором, должен был выслушивать длинные истории, сперва о военных действиях и храбрости разскащика, после о воспитании и образовании разных животных, способных привыкнуть к человеку. Капитанша избавила наконец нетерпеливого юношу от скучных повествований. Она явилась в коридоре, разряженная впух: огромный чепец, похожий на клумбу цветов, осенял ее широкое лицо; платье, шумя, топырилось вокруг жирных членов. По мнению Фрола Силыча, Дария Климовна никогда еще не была одета с таким вкусом.

— Княгиня еще не готова, сказала она, обратясь к Рамирскому. Если вам угодно, я пойду с Фролом Силычем, а вы будьте кавалером моей племянницы; ей будет очень приятно.

Евгений поклонился.

Маиор, согнувшись с приятностью в виде литеры S, повесил на одну руку шаль, а другую подал капитанше, — хотел сказать ей приветствие, — но заикнулся, и продолжал шествие без комплимента. Они вышли на улицу.

Едва дружелюбная чета очутилась за воротами, Как Дария Климовна почувствовала давление снуровки, и вернула маиора за сткляночкой спирта, на случай дурноты.

В доме, где они поместились, осталась одна комнатка незанятою, — нанявшие ее не приехали. Расчетливый хозяин, бывший некогда дворником в Петербурге, подумал себе, что не худо было бы отдать эту комнатку другому, и изготовил ярлык с надписью крупными буквами — Сия (слог дворников) комнатка отдается в наймы. Чтобы приклеить его к косяку порожней комнаты, он намазал левую сторону крахмалом; но, внезапно призванный голосом хозяйки, оставил объявление у ворот, на лавочке, которая, на беду, была белая. Капитанша, ничего не подозревая, расселась на ней в ожидании маиора. По его прибытии со спиртом, она преспокойно встала, и начала расхаживать перед воротами дома. Толпа народа с хохотом окружила ее, указывая пальцами на прильнувшую к платью бумагу. Она вертелась и выходила из себя, не понимая причины всеобщей веселости. Хозяин вертелся вокруг нее, стараясь сорвать ярлык, Маиор хотел объяснить Дарии Климовне, в чем состоит дело, и впопыхах стал заикаться пуще обыкновенного. Смех, шум, суматоха и брань капитанши раздавались вокруг дома. Евгений мог бы смеяться вместе с прочими, но ему было не до смеха. Он скорыми шагами ходил по комнате, собираясь с силами предстать без смущения перед княгинею. Она явилась. Воображение поэта не придумало бы наряда прелестнее: она казалась мечтою, взвивающеюся на воздух, в лучезарном венце светлой и торжественной мысли.

Мария подала руку Евгению.

— Я вам вверяю себя, быть-может на целый день, сказала она, бросив небрежно на юного прапорщика один из тех взглядов, которые разливают вокруг человека свет десяти Петергофских иллюминаций.

Рамирский, почувствовав руку ее так близко, запылал как зарево, и неловким движением, похожим на поклон, заплатил ей за доверенность.

Они пошли. Лампы пылали. Они восхищались лампами. Фонтаны играли. Они восхищались фонтанами. Потом лампы начали гаснуть……. Более ничего не было.

Только на рассвете четырехместная карета стояла у крыльца, маиор уже сидел в ней, капитанша протискивалась в дверцы; Мария, поддерживаемая Рамирским, стояла у подножки экипажа.

— Прелестный праздник! сказала она: я не думала так приятно провести здесь время, и за все обязана вам. Признаюсь, я было не хотела ехать. — Княгиня, я должен считать себя счастливейшим из людей….. Комплимент был очень дурно начат, и потому не мог быть приведен к концу. Впрочем это был первый комплимент в жизни прапорщика. Княгиня тотчас угадала это, и задрожала от удовольствия. — Позвольте мне надеяться, что буду иметь случай поблагодарить вас в городе.

— Княгиня, я сочту себя счастливейшим из……

Она порхнула на подножку. Дверцы захлопнулись, и карета покатилась.

Евгений долго простоял на месте в окаменении. Должно знать, что вместе с ним и его комплимент превратился в окаменелость.

Пришед в себя, он покраснел и воскликнул: — Какой я дурак! Когда она сказала, что не хотела было ехать на праздник, мне следовало отвечать — Тогда б этому празднику не доставало лучшего его украшения!

Он лег спать в отчаянии от своей неловкости. Время несется скоро. Неприметно минуло лето. Холодные ветры выдули весь изящный Петербург из разноцветных шалашей, которые он называет дачами; зима уже царствовала на берегах оледенелой Невы. Рамирский сделался коротким знакомым в доме княгини Златопольской, — иные говорили, более чем знакомым. Он научился кое-как выражать свои чувства перед Мариею и смотреть прямо в глаза, которые часто устремлялись на него с выражением и жаждою любви.

Евгений любил Марию сильно, пламенно, со всею необузданностью молокососа, и был награжден тем же, — всею необузданностью вдовы.

Мария до сих пор играла сердцами, оставаясь хладнокровною зрительницею энтузиазма, производимого ее прелестями. Кокетство казалось ей шалостью от скуки, а мужчины, привлеченные к ногам ее, жалкими и смешными. Теперь она сама загорелась страстию, и стала другая. С каким невыразимым упоением смотрела она на невинного, счастливого юношу, который красовался перед нею как румяный персик, и кипел желанием разрешить скорее загадку природы, облеченную роскошным образом женщины.

Княгиня перестала выезжать, никого не принимала кроме Евгения. Перемену ее жизни все приписывали разорению. У ней действительно не было уже ни копейки. Бриллианты и серебро начали превращаться в билеты Ссудной Казны. К досаде капитанши, вещей в дому было много, и ей нельзя было приступить к ходатайству за племянника. К тому же Рамирский…. Капитанша готова была съесть Рамирского, — тем более, что он был похож на персик. Что ежели княгиня в него влюбится! Тогда ее ни чем не урезонишь! По миру пойдет, а на своем поставит! Я знаю женщин…… я сама женщина. . . . . . .

Польская война неожиданно избавила предусмотрительную тетушку от опасного гостя. «Ах! Может быть, его там убьют,» подумала Дария Климовна.

Горестно было отбытие Рамирского. Мария со слезами проводила своего любимца, и от души желала ему всего лучшего и скорого возвращения.

Дария Климовна слезно рыдала.

Маиор хотел произнести, для юного воина, речь, приличную настоящему случаю, — заикнулся, и ограничился поклоном.

Мария, по уходе на войну Евгения, сделалась совершенною затворницей. Она приискала, на лето, отдаленную от города мызу, и, при первом появлении холеры, там поселилась. Два лета прожила она в этом уединении.

Война и карантины мешали письменным сношениям влюбленных. Одно только воспоминание о Рамирском поддерживало Марию в добровольном ее заточении: иначе она умерла бы со скуки.

Дария Климовна толстела более и более, в ожидании истощения необходимых для жизни средств нареченной племянницы. С ней, между прочим, приключилось страшное горе: Платоша был уже на возвратном пути к Петербургу, как вдруг, услышав, что Везувий начал страшное извержение, вернулся к Везувию, и, по случаю страшного извержения, потребовал от тетушки пять тысяч рублей.

Капитанша в первый день ахала; во второй охала; на третий отправила деньги.

Маиор постоянно занимался выкармливанием животных: он уже возростил двух ручных белок и одну лисицу; но как первые прогрызли у капитанши мешок с орехами, а последняя заела голландского петуха, то они все были казнены смертию по ее приговору, с присовокуплением Фролу Силычу строжайшего выговора и запрещения впредь заводить подобные бесчинства. Однако ж, маиор, вопреки неоднократным подтверждениям капитанши, завел медвежонка, и образовал его на славу. К переезду княгини в город, медвежонок, могший уже осилить корову, чинно садился по знаку Фрола Силыча на задние лапы, и подчивал его табаком. Фрол Силыч хотел объяснить княгине, какие нынче изумительные успехи видимо делает образованность,— но заикнулся, и весьма кстати, и предоставил этот факт собственному ее соображению.

В Петербурге, чтобы сохранить воспитанника своего от преследований капитанши, маиор отправил его на дачу княгини, еще с весны объявленную к продаже. Здесь он сдал дворнику с рук на руки своего мохнатого ученика, а сам, для преподавания ему уроков, являлся на дачу три раза в неделю аккуратно. Летом он держал его потаенно на мызе, где жила княгиня.

В одно ясное осеннее утро, когда все уже возвратились в город, — когда и они оставили свою мызу, и медведь опять отправился к дворнику на дачу, к крайнему удовольствию маиора все еще не проданную, Мария, пригорюнясь, сидела у окна и следила клубы розового дыма, летевшие с трубы противоположного строения.

Вдруг вошел Евгений.

Мария вскрикнула, и бросилась к нему на шею.

Как он возмужал, пополнел, вырос! Он был уже поручик, увешанный орденами, и молодец хоть куда.

Мария устыдилась первого движения. Она предчувствовала свое благополучие, если б Рамирский захотел искать прочной, законной связи с нею: теперь это не было бы так смешно, как прежде; никто бы не сказал, что она выходит за ребенка. Но, увы, у Рамирского один мундир, а она прожила все! Даже билеты Ссудной Казны перешли в руки ростовщиков, под залог ничтожного капитала за безбожные проценты. Каждое утро кредиторы не выходили из передней; удовлетворять их не было средства; Мария была в отчаянии.

Капитанша готовилась к атаке, получив известие, что Платоша скачет на перекладных облобызать ручки бесценной тетушки.

Евгений сделал предложение Марии.

Она откровенно пересказала ему свои обстоятельства. Евгений, пренебрегая все постороннее, просил одной руки.

Она отвечала слезами.

В первый раз Мария вполне почувствовала тяжесть недостатка, и возроптала на завещание покойного мужа, вверившего ее судьбу алчной, капризной и необразованной женщине, которая, с видом кротости, расставила сети свои вокруг больного, чтобы обогатить племянника, о котором так мастерски умела молчать в свое время.

— Подождите несколько дней, Евгений, сказала наконец Мария: я подумаю, что мне делать. Приезжайте завтра обедать, а теперь оставьте меня плакать. Да, плакать!…. Прощайте! Подите, и приезжайте завтра.

Рамирский как на пытке дожидался следующего свидания. Капитанша, видя грусть Марии, надоедала ей известиями о настойчивости заимодавцев, которые, как нарочно, сменяли один другого в ее передней; потом приступила к формальному объяснению, стараясь сколько можно красноречивее представить княгине ее положение и доказать, что ей не остается другого средства выпутаться из беды, как отдать руку Платоше.

— Неужели вы думаете, непрошенная тетушка, возразила Мария, что я давно не проникла ваших гнусных намерений? Я их знаю, и прошу вас не забываться. Я от вас завишу ровно столько же, сколько вы от меня: я не пойду замуж, буду нуждаться и заставлю целый свет указывать на вас пальцами, как на посрамление рода человеческого, и вы, кроме позора, ничего не выиграете. Припомните также, что мне только двадцать один год, а вам сорок пять лет.

Капитанша оглянулась, нет ли в комнате маиора.

— Легко может статься, что я буду еще свидетельницею, как смерть припечатает ваш язык со всеми постыдными предложениями, и избавит меня от неприятности иметь дело с такою низкою женщиной. Тогда я употреблю все, чтобы ваш ненаглядный племянник проклятиями расшевелил в могиле ваши кости, — вы этого стоите! Вы должны были ожидать награды от моего великодушия, если б не смели заикнуться о своих правах; я бы вам бросила кусок, как бросают его собаке, чтобы не укусила. Теперь, умру с голоду, но вас заставлю раскаяться. А ежели вы еще осмелитесь хоть намекнуть мне о своем племяннике, я прикажу вас вывести из дому. Подите, вы мне теперь не нужны.

Говоря последние слова, Мария приняла такой величественный вид, что слушательница не дерзнула возразить ни слова.

Закусив губы от досады, разъяренная фурия вышла в другую комнату, и разругала на повал маиора, который по неосторожности перешел ей дорогу перед самым носом, — чего Дария Климовна крепко не жаловала, зная по собственному опыту, что это бедственная примета.

На другой день, Мария, собрав и заложив все, что можно было заложить, взяла на прокат столовое серебро, бронзу, фарфор, приказала приготовить комнаты на своей даче, и пригласила туда многих знакомцев и знакомок приехать пить чай, танцевать и ужинать, а очень коротких приятелей и ночевать. Она распорядилась так, чтобы всякой вполне остался доволен проведенным у нее временем. Вы спросите, для чего все это? Так, с отчаяния! Другой причины не было.

Рамирский, явясь прежде всех, нашел ее за странным занятием: она с крайним любопытством рассматривала пистолеты, уложенные в богатом ящике со всеми принадлежностями.

— Посмотрите, что я нашла! сказала она с живостью Рамирскому.

— Прекрасные пистолеты, особенно для войны: их можно свободно заряжать солдатскою пулею.

— Да; покойный князь заплатил за них очень дорого. Что это значит — заряжать?

— Надобно пистолет сперва зарядить, чтобы потом выстрелить…..

— Ах, покажите, как это делается!

— С удовольствием. Есть ли у вас порох?

— Вот он, в этом медном флаконе.

— То есть, в пороховнице….

— Не смейтесь, Евгений, я право не знала….

Рамирский всыпал мерку пороху в дуло одного пистолета.

— Теперь надобен пыж, что-нибудь мягкое….

— Годится перчатка?

— Да; но зачем же портить?

— Вот вздор!

Она разорвала перчатку, и подала Евгению.

— Пуля, и опять пыж, сказал он, исполняя слова свои. Это значит — зарядить пистолет. Теперь остается только, вот сюда, надеть один из этих медных колпачков и спустить курок…..

Кто-то позвонил.

— Мerci! сказала Мария, спрятала пистолеты, и полетела в приемную.

Она была необыкновенно весела.

Вскоре набралось множество гостей на дачу княгини, великолепно освещенную, и украшенную цветами и деревьями, которые возвращали юную свежесть весны позднему осеннему времени. Загремела музыка, пошел пир горой. Танцы и мороженое, фрукты и танцы, танцы, конфекты, оржад, — все это вместе пестрело, благоухало, услаждало. Сама княгиня веселилась до упаду. Рамирский был постоянным ее кавалером.

Ужин, при потоках шампанского, еще более расшевелил гостей. Маиор торжественно открылся в любви капитанше, начал очень красноречиво просить ее не быть жестокою, — и заикнулся на самом этом слове. Вследствие чего, принуждены были отвести его в свою комнату; а как Маиор имел особую каморку, то он заранее переместил в нее медведя и уложил за сундук, чтоб скрыть его от проницательности Дарии Климовны. Маиор бросился на постелю и ничего уже не помнил. Его раздели.

Долго веселились гости княгини. Наконец иные стали разъезжаться; для других готовили ночлег, и те принялись опять танцевать.

Евгений вышел освежиться от жару. Он встретил в сенях служанку Марии, которая с ящиком в руках бежала по лестнице на антресоль.

Рамирский узнал ящик с пистолетами.

— Куда это, Катерина?

— Княгиня приказала отнести к ней в спальню, проговорила не останавливаясь служанка — и скрылась.

Евгений задумался. Но грянул вальс; один из отчаянных танцоров схватил его за руку, утащил в залу и поставил в необходимость вертеться из угождения до тех пор, пока голова у него закружилась, и мысль о пистолетах вылетела из головы.

Танцам не предвиделось конца. Княгиня казалась усталою и сонною. Она, с особенною приятностью, раскланялась тем, которые не танцевали, и скрылась. Капитанши уже не было в зале.

Хотя Дария Климовна лицо не очень интересное, но я могу рассказать тоже, куда и она девалась. Дария Климовна, упоенная любовным признанием маиора и шампанским княгини, давно уже утопала в широкой перине, разостланной на софе в комнате, смежной с каморкою своего возлюбленного, намазав щеки мастикою своего изобретения, растворенною в меду. Дарья Климовна всегда с вечера мазалась этою мастикою, когда на другой день хотела блеснуть красoтою.

Тут танцы прекратились.

Несколько дам и кавалеров, в том числе Евгений, остались в зале. Иные разбрелись по комнатам в ожидании постели.

Вдруг раздался пронзительный крик: — Спасите! спасите!….. Умираю!

Все переполошились. Гости сбегаются со всех сторон, спрашивают — Где? что такое? что случилось?… Крик в комнате капитанши. Все бросились туда, — и что же представилось глазам изумленных?….. Одна из любопытнейших сцен частной жизни. Медведь, привлеченный медовым запахом мастики, изволил облапить Дарью Климовну, и прехладнокровно облизывал ее тучные ланиты.

Никто не смел подступиться к чудовищу, и никто не знал, откуда он взялся.

Откуда взялся! Он вылез из-за сундука. Но откуда б ни взялся, а я не понимаю, как те, которые пишут у нас «Сцены из частной жизни,» забывают совершенно о медведе!

Рамирский, вспомнив о пистолетах, бросился в спальню княгини. Он постучался легонько, — нет ответа, он приотворил дверь, — никого не видно. Он вбежал в спальню опрометью… Мария лежит распростертая перед образом! Подле нее, на полу, со взведенным курком, пистолет.

Евгений кинулся на оружие, как сокол на добычу, и, в одно мгновение ока, очутился подле капитанши.

— Говорите, согласны ли вы не противоречить княгине в выборе жениха? вскричал он громовым голосом: или животное вас задушит! Говорите — согласны, и вы спасены!

— Согласна, батюшка! на все согласна! простонала несчастная.

— Господа, будьте свидетелями! сказал Рамирский, ставя дуло пистолета между глазами зверя.

Вбежавший маиор хотел остановить убийство, — заикнулся…..

Паф!

Безжизненного лакомку стащили с трепещущей капитанши.

Рамирский, видя, что и княгиня была свидетельницею его договора, сказал ей: — Теперь вы свободны располагать своим состоянием……

— И моей рукою, подхватила Мария. Господа, рекомендую вам своего жениха!

Она представила гостям Евгения.

Тут же, несмотря ни на какие отговорки, взяли и утвердили свидетелями подписку с капитанши, которая, между-тем, узнав, каким случаем явился медведь, наотрез и во всеуслышание, отвергла любовные искания маиора.

Мария отвела в сторону жениха, и просила молчать о том положении, в каком он застал ее в спальне. — Видите ли, как я была несчастна! прибавила она в полголоса.

— Беда, если б не медведь! отвечал Евгений, прижимая к устам руку обожаемой невесты. Если кто-нибудь другой станет описывать после меня это приключение, он наверное захочет в этом месте, по обыкновению нашей Словесности, воскликнуть — Шампанского! Предваряю не восклицать напрасно, потому что шампанского уже не было ни бутылки. Все выпили за ужином.

Вошедший человек отдал капитанше записку из города.

Платон Сергеевич доносил ей о своем приезде в Петербург.

Капитанша ахнула.

Поздно!

Хотя не было шампанского, все гости поздравляли Марию и Евгения так искренно, от всей души, как при самом лучшем шампанском. Они были счастливы счастием будущих супругов, и ложась спать долго еще разговаривали о том, какую глупость делают будущие супруги: она почти двумя годами старее его! чего доброго ждать от подобного союза! лет через десять она будет стара, а он только начнет быть мужчиною и прочая!

До меня дело это вовсе не касается, и я не смею иметь своего суждения; я хотел только рассказать, что делают медведи в ХIХ веке, и какое они имеют еще влияние на домашние дела моих современников: ведь беда, если б не медведь!

 

 

М. МАРКОВ

Библиотека для чтения, том Х, 1835г.