Очарованная арфа или цыган по неволе; но ведь это не беда!

ОЧАРОВАННАЯ АРФА или цыган по неволе; но ведь это не беда!

 

 

 

— Какая странность! какая неслыханная противоположность! вскричала, захохотав громко, Полина, юная и прелестная супруга Демида Прокофьевича Скоромотова, и обратясь к своей горничной девушке, Саше, стоявшей за ее креслами возле уборного столика, сказала: — Ты не поверишь, что я видела теперь в этом негодном зеркале?

Саша. Без сомнения самих себя.

Полина. Напротив. Лицо мое, как ты сама видишь и видит весь наш город, довольно еще пригожо, чтоб вскружить головы нашим молодым вертопрахам и безумным старикам, из коих первые, как резвые мотыльки, вьются около меня; а последние прыгают как лягушки всюду за мною, и ужас как много надоедают мне своими вздохами и нежно страстными фразами, называя то прелестною, то неподражаемою, прекрасною розою, нежною лилиею, скромною фиалкою, — и невесть чем, что им только взбредет на ум. Но, повторяю тебе Саша, знаешь ли, что я видела в этом мерзком зеркале?

Саша. Почему ж мне это знать, пока вы мне сами об этом не скажете.

Полина. Ах, Саша! Ты не поверишь, какую нелепицу я видела в этом зеркале? Вообрази: мне представило оно, будто белоснежный цвет моего лица обратился в светло-палевый; розовые щеки покрылись пурпуром; алые уста посинелыми; небесно-голубые глаза потемневшими; очаровательную улыбку принужденною; этот взор — горестно-болезненным…. Ну, право, и не могу вспомнить, как я себя в нем видела. Но ведь я, кажется, не спала за туалетом, Саша?

Саша. Нет. Вы бодрствовали и видели наяву в этом зеркале точный ваш портрет.

Полина. Мой портрет! не с ума ли ты сошла?

Саша. Благодаря Бога, еще нет. Но позвольте мне, сударыня, с свойственною откровенностию вам доложить, что вы с некоторого времени очень много переменились, и не во гнев вам молвить, красота ваша приметно исчезает, и как полагаю от того, что вы многие дни и ночи проводите совершенно без сна, на балах, маскарадах, театрах, собраниях и гульбищах, и даже в своем доме, где множество несмысленных воздыхателей и дармоедов не дают вам ни где покою своими глупыми изъяснениями; и если б я была на вашем месте, то всем бы отказала им от дома. Да, я не знаю, как может терпеть этих тунеядцев Демид Прокофьевич, и не велит швейцарам согнать их палками со двора. Они, как трутни, поедают чужой мед.

Полина. Но ведь это еще не беда!

Саша. Как не беда, сударыня? Не приготовив своего, не должно за чужое хвататься.

Полина. Ныне такая мода.

Саша. Эта проклятая мода расстраивает семейственное счастие и спокойствие, вместе с достатком, который, приметным образом исчезая, может легко повергнуть в ужасную пропасть нищеты и раскаяния тех, которые не замечают своего падения сквозь темную завесу, покрывающую глаза их.

Полина (смеясь). Ты начинаешь философствовать, Саша, и кажется, смотря на все пристрастными глазами, из прелестных делаешь уродов, из умных дураков, из воспитанных тунеядцев, из богатых нищих, и так далее.

Саша. Далее, что вы и супруг ваш, если заблаговременно не отмените разорительных и многочисленных в доме вашем обществ, то не только потеряете всю красоту вашу, нравственность, богатство, и так уже до половины похищенное жадными заимодавцами, но даже и потеряете в публике доброе имя, и тогда посмотрите, коли мое предсказание ложно, и если все эти нетопыри вас не оставят и не будут еще смеяться над вашим несчастием.

Полина. Ну, теперь уж я ясно вижу, что ты рехнулась в уме, ибо все слова твои заключают в себе сумасбродство, ни с чем несообразное, необдуманное, и даже дерзкое; говорить мне эти слова в глаза, забыв, чем ты обязана госпоже своей!…

Саша. Глубочайшим почтением, нелицемерною приверженностию и любовью, которые до конца моей жизни останутся к вам одинаковыми, какие бы не готовила вам удары превратность судьбы, часто повергающая с высокой степени величия, славы и богатства в неизмеримую бездну злоключений. А притом вы, может быть, еще не знаете, сударыня, что супруг ваш, наскучив смотреть на толпу окружающих вас всегда воздыхателей, ищет, также развлечь себя в кругу красавиц, из числа которых Ольга Николаевна Прелестина имеет пред всеми преимущество, и совершенно завладела сердцем вашего супруга?

Полина. Это еще не беда! Напротив, я очень рада, что моего мужа любят; он также в восхищении, что меня обожают! Следовательно, не ревнуя друг друга, мы живем с ним в прекрасной симметрии, и не заботимся один за другим, примечать, дав совершенную свободу друг другу мыслить, делать и поступать по своему произволу. Да и что за глупость, быть мужу с женою неразлучными и жить под одного кровлею? Это ужасно!.. Довольно, если и в месяц им видеться; да и то не дома, а где нибудь в большом собрании, где они для плизира играют роли нежных супругов, а возвратясь домой идут — каждый в свою половину и там занимаются чем хотят. Вот это так бесподобно!

Саша. Ничего нет предосудительнее сих мод, введенных лжеумствованиями и развратностию нравов, которые влекут за собою ужасные бедствия и позднее раскаяние.

Полина. Да что ж за беда! только бы мне все удивлялись и любили.

Саша. Только на несколько времени, пока вы еще молоды, прекрасны и богаты; а как все это в вас исчезнет, то вместе с тем скроются от вас и все обожатели.

Полина. Да ведь это не беда! Хотя бы и на несколько только минут продлить мое торжество, то оно гораздо для меня восхитительнее, чем целый век, проведенный в единообразном занятии.

Саша. Лучшим средством я нахожу для себя замолчать; ибо ваши, сударыня, суждения подирают меня морозом по коже, и я хотя ваша служанка, вовсе необразованная, но гораздо лучше желаю навсегда остаться в этом классе с моего добродетелью, чем быть нынешнего новомодного тона госпожою.

Полина. Да, это и гораздо лучше для тебя, ибо не имея ни свойств, ни понятий о просвещении, ты и не можешь о важности его судить. Теперь бросим этот разговор в сторону и покалякаем с тобою об другом. Саша, скажи мне со всего твоею откровенностью, кто из всех моих обожателей тебе более нравится?

Саша. Ни один.

Полина. Ни один! В уме ли ты? Как! неужели ты не можешь отличить достоинств мусье Лермонтье?

Саша. Красив как резвый мотылек, а пуст как мыльный пузырек!

Полина. А г-н Думаркоп?

Саша. Ползает как мерзкий клоп.

Полина. А ротмистр Храбрецов?

Саша. Любит больше жеребцов.

Полина. А каков корнет Рубакин?

Саша. Вертопрах и забиякин. _

Полина. Ловкий стряпчий Крючкотворов?

Саша. Лихоимец без всех споров.

Полина. А богатый дворянин?

Саша. Этот в форме Армянин!

Полина. А Бухарец Мустафа?

Саша. Как подгнившая софа.

Полина. А Куритто, хват Цыган?

Саша. Плут, обманщик, всегда пьян!

Полина. А Бортеллеми Итальянец?

Саша. С чортом пляшет адской танец!

Полина. Ха! ха! ха! Следовательно ни один тебе из них не нравится? Прекрасно! Вот, что называется во вкусе! Да скажи мне, кто же тот, который тебе по мысли?

Саша. Ваш супруг всех их лучше.

Полина. А мне так всех хуже. Он настоящий пень!

Саша. Пред всеми тунеядцами как ясный день!

Полина. Ха, ха, ха! Саша! ты влюблена в моего Демида?

Саша. Не мой, а ваш супруг — для вида!…

Полина. Да это и должно так быть по моде. Однако ж, я не понимаю, кто научил тебя стихотворному вздору?

Саша. Чтение Российских поэтов, и наставления нашего домового актера и стихокропателя.

Полина. Понимаю, прекрасный камердинер моего мужа, — и верно твой обожатель, Мартемьян? — Вот уж истинный болван! . . .

Саша. Однако ж, не во гнев вам, сударыня, доложить, что этот болван вашему супругу и вам всех усерднее служит, — и два раза спасал вас от погибели во время пожара, и когда лошади взбесившиеся мчали вас к крутому берегу реки, тогда он, с опасностию своей жизни, из огня вынес вас на своих руках; а во втором случае остановил лошадей, которые ему переломили руку и проломили голову. Следовательно, сударыня, Мартемьян не болван.

Полина. Следовательно, пошлый дурак, когда он вчера осмелился мне представлять, что наши расходы вдесятеро превышают доход с деревень, и что очень не мудрено прийти в самое разорительное положение. Это одни бредни. Почему ж я сама еще не могу заметить упадка в наших доходах?

Саша. Просмотрите хотя раз ваши приходо-расходные книги, и вы уверитесь в сказанном вам.

Полина. Но ведь это не беда! Продажею, или залогом остальных крестьян можно оплатить наши долги и жить по княжески!

Саша (вздохнув). Только несколько месяцев; а после надеть суму и идти по миру.

Полина (с сердцем). Молчи, негодница! Ты своею дерзостью вывела меня из терпения! Беги с глаз моих! Вот мною обещанная тебе отпускная, возьми ее вместе с этим кошельком, и сию ж минуту чтоб не было твоего в моем доме духу. — Иди!

Саша (упадает на колени пред своею госпожою и умоляет ее простить). — Не вы ли сами, сударыня, говорит она рыдая, приказывали мне всегда говорить истину вам в глаза, и не взирая на гнев ваш, открывать все то, что может в последствии времени помрачить честь вашу и славу; а теперь столь жестоко на меня прогневались, что гоните с глаз ту, которая с самого младенчества вашего была с вами неразлучна, и одна только из всего дома предана вам всею душою? На что мне эта отпускная? — на что мне эти деньги, когда я лишилась ваших милостей? Возьмите их обратно, а я, оплакивая мое несчастие, пойду скитаться по белу свету, и, может быть, в каком нибудь отдаленном уголке нашего отечества найду себе надежное прибежище.

— Возьми это и скройся скорее с глаз моих! повторила жестокая Полина своей горничной; или я не честью велю согнать тебя со двора.

Несчастная сия девушка, видя, что она ни чем уже не может умилостивить г-жу свою, взяв свою отпускную и кошель с деньгами, поцеловала колени и руку госпожи своей, оросила их слезами горести и отчаяния, и рыдая удалилась из ее комнаты, а потом и из дома, к неутешной горести Мартемьяна, который в жестоком отчаянии рвал на себе волосы, и чуть сам не лишил себя жизни, если б не уверила его Саша, что она не удалится из сего города и будет тайно с ним видеться; причем умоляла его, как можно быть усерднее и вернее к господам их, и что с ними случится, то в ту ж бы минуту дал ей знать. . . Распростясь таким образом с местом, видевшим ее рождение, Саша в самом отдаленном краю города наняла себе маленькую комнату и занялась рукодельем, которое ей, по отличному ее вкусу и искусству, было весьма прибыльно. Вскоре занесли ее со всех сторон работою, так что она принуждена была пригласить к себе еще двух мастериц для подмоги; в праздничные же дни ходила видеться и провести несколько минут в беседе с своим Мартемьяном. .

По уходе Саши, позвана была Полиною другая девушка, по имени Анюта, ловкая, хитрая и коварная, но довольно практикованная кокетка; она была не крепостная, но наемная.

Полина, не замечая прихода Анюты, говорит сама с собою опершись на свой уборный столик правою рукою, которою поддерживала свою голову: — Г-м! негодница! вздумала меня учить! Вы-де совершенно сделаетесь нищими от всегдашних пиршеств! потеряете и красоту и добрую славу! — Так неужели вдруг можно сделать такой ужасный переворот? — Запереть свой дом для блестящего общества, которое составляет нашу славу! — Нет, это невозможно; надобно продлить таковые собрания и, поддержать честь нашу; a когда увидим, что положение наше точно будет клониться к упадку, тогда продав еще довольно значительное наше имение, удалимся в какой нибудь отдаленный уголок нашего отечества, и там уже, как философы, удаленные от общества людей, станем жить в мирной тишине и заниматься уже настоящими делами, а не вихрем крутящимся, который обыкновенно сопутствует нас на поприще нашей юности, богатства, знатности, почестей и славы! — Дерзкая тварь! у меня по сие время трепещет сердце от твоих упреков и представлений, которые хотя и основаны были на чистейшей ко мне любви и преданности, но мне даже было завидно слышать ее умствования, ее ответы, столь свободно опровергающие мои доводы и доказательства. Эта Саша совершенно меня расстроила; всех переценила с шелинг и предрекла мне будущую погибель!… Теперь ее уже нет и некому будет мешать мне предаться всей пылкости страстей моих и крутиться в вихре забав и наслаждений. Станем жить, пока живется; продлим пир пока минется! А там что будет  -увидим. Коли надо надеть суму, так наденем. Ведь это еще не беда! Цыгане такие же-люди, как и мы, но не имеют постоянных жилищ и целое время года проводят под открытым небом! Ведь это не беда! — (Задумывается). Что ж, я велела послать ко мне Анюту.

Анюта. Я уже с полчаса, сударыня, здесь, и ожидаю ваших приказаний; но вы, говоря сами с собою, кажется, вовсе меня не заметили.

Полина. Эта меня ужасть как разогорчила Саша, которую я согнала со двора за ее сегодняшнюю дерзость.

Анюта. Она осмелилась вас огорчить!… учинить пред вами дерзость?… Это ужасно!… Пред такою доброю, прекрасною, несравненною госпожою сделать какой-либо проступок, вовсе непростительно! То то Саша-то и ревела белугою, когда меня к вам послали. Видно не найти ей уже более такого места, из которого она изгнана. Как глупа эта негодяйка, не умеющая ценить ваших к ней милостей! — Да я и не знаю, сударыня, от чего вы так горячо были привязаны к этой глупой девчонке, которая, исключая смазливой рожицы, не имеет ни каких достоинств и талантов, чтоб в случае скуки развлечь вас своим разумом.

Полина. Саша осуждала меня, что я позволяю толпе обожателей моих всюду следовать за мною; зачем многочисленные общества посещают дом наш; для чего значительные издержки и вовсе ненужные не можем мы оставить, и почему не откажем от дома всем тем, которые вздыхают у ног моих, как слабые невольники….

Анюта. Заключенные в оковы вашим очаровательным взором и красотою; которые пред Полиною трепещут как от ветра осенний лист!

Полина (в восхищении). Положим, хотя б это было несколько и справедливо; однако ж и то надо сказать, что в доме нашем блистательные собрания, разорительные моды уборов и одежды, отличнейшие экипажи, и так уже три части нашего имения пожрали, и Саша в этом случае, при всей своей дерзости, права. Но посуди, Анюта, можно ли без потери чести и доброго имени переменить тон нашего обращения с блеском славы в публике, обращающей на нас свои жадные взоры?

Анюта. Храни Бог! Это, сударыня, подаст худой толк в публике; соделает вас у всех посмешищем и помрачит всю вашу прежнюю славу!

Полина. И я тоже думаю. А притом если я замечу расстройство в моих финансах, то, надеюсь, мне не откажут в ссуде мои обожатели.

Анюта. Только молвите хотя полсловечка, то они наперерыв будут стараться притащить к стопам своей повелительницы все свои сокровища, у колесницы коей прикованы они вашими прелестями.

Полина. Анюта, ты меня восхищаешь! Ты оживляешь меня, и я с сей минуты делаю тебя поверенною моего сердца, и буду любить во стократ более, чем дерзкую Сашу, которая длинными своими речами о воздержании ужасть как мне надоедала. Теперь помоги мне кончить мой туалет. Я думаю, скоро уже прилетят мои мотыльки.

Анюта (коварно усмехаясь). Тово и смотри! Да вот один уже и ползет. А, это г. Барон! За ним ветром несется г. Лемурье… И! батюшки-светы: один за другим летят как пчелы к улью!

Полина. Что их нелегкая так рано сюда несет?

Анюта. Как рано, сударыня? скоро уже 2 часа. И эти господа очень знают время, чтоб не пропустить здесь сытного обеда, коим они запасаются на целые сутки, чтоб соблюсти свой интерес. Собаки чутьем слышат издалека, где жареным пахнет — и туда бегут в надежде поживиться частью жаркова.

Полина. Однако ж и ты не последняя насмешница, Анюта!

Анюта. Нет, я говорю сущую правду, сударыня, что всем этим господам не найти не только в нашем городе, но даже и в целом свете, такого приема и угощения. И Боже их сохрани, если вы перестанете их кормить, или по каким нибудь обстоятельствам оставите этот город, то они будут выть как голодные волки.

Полина. Мне будет это жалко! Однако поди, посмотри, Анюта, все ли готово для приема гостей, и вышел ли в гостиную мой муж, или еще напевает любовь в уши своих красавиц в своем кабинете.

Анюта уходит. Между тем в гостиной уже собралось немалое число посетителей разных наций: одни для засвидетельствования почтения хозяевам дома, или лучше сказать, для удовлетворения своего желудка сытным и прекрасным обедом, и для развеселения печальных мыслей дорогими напитками и слуха гармоническим голосом Полины и мелодическими звуками ее арфы; а другие для продажи своих товаров и вещей, чтоб самым честным образом обобрать простодушных сих людей, вверяющихся слепо их обманам. Что весьма часто случается, по половице: где низок забор, там и свинья лезет! Богатство прельщает завистливые взоры, и родит в подлых душах умысел воспользоваться простодушием владельцев, где они приняты с откровенностию и угощаемы всегда с пышностию, не взирая на различие звания. Таких людей можно причислить к тем злодеям, которые, скрываясь во мраке ночи и лесов, выходят на дороги, чтоб обобрать путешественников, и, в случае сопротивления, даже и лишить их жизни.

Бухарец, Армянин и Еврей разложили свои товары и вещи, в ожидании прекрасной Полины, которая каждый день что нибудь у них покупала четверною ценою, ибо покупала все в кредит. — Г-н Думаркоп с Италиянцем Бортеллеми говорили важно о политических делах Европы; мусье Лермонтье, шаркая франтовски, подходил каждую минуту к зеркалам, поправлял свой галстук, ерошил свой алё-кок, прищуривал глаза, скалил зубы, делал разные кривлянья и глупости; судья зевал от скуки; стряпчий вынул из-за пазухи какие-то бумаги, читал их про себя, и изъявлял знаками то удивление, то восторг, то хмурил брови и с сердцев поплевывал; ротмистр смотрел в окошко на двор, где на корде гоняли прекрасных верховых лошадей, и вскрикивал от удивления и восторга; корнет, ходя по горнице скорыми шагами и погремливая своими шпорами, декламировал стихи для встречи Полины, — как в это время входит Цыганской бурмистр Скуратто, в синем Английского сукна кафтане, подпоясанный Турецким кушаком, за коим был, по обыкновению, заткнут арапник, с камышовым кнутовищем, оправленным в серебро.

Мустафа (Моисею с улыбкою). Вот наша забранья пришла и Цикан, перва обманшик и плют!

Скуратто (вслушиваясь). Да, батинька! У меня есть добрый кнут как для лошадок, так и для Бухарцев.

Мустафа. Ты лучше бы шла в свой табар мучит бедна Алепка, чем сюда пришла в забранья честна людей.

Скуратто. А, понимаю, батинька! Тебе видно жалко ее мяса, но, право, у Цыганской лошадёнки мало будет тебе поживки. Ха, ха, ха!

Моисей. Да, каязь позивка! Ребра да коза; стеклянные-зя глаза и вставленные-зя зубы.

Скуратто. Брешут твои губы! Не хочешь ли, я тебя, батинька, на своем гнедке прокачу? только будут трепаться твои песики, и держи крепче ермолку на голове своей. Тогда ты узнаешь, каковы Цыгане и их лошадки.

Моисей. Да цевоз знать. Извезно-зя, цто они разсеяни-зя по лицу земли, — и скитаютца-зе по белу свету.

Скуратто. Положим, батинька, и так; а вы что же?

Моисей. Но Евреи-зя всё таки цеснее зя Цыган, и не кушают-зе, как они, всякую-зе падаль.

Цыган. По чести-та, батинька, молвить, Цыган, Жид и Армянин по шерсти между собою родные братья.

Маркел. Врош ты, врош! ми стоянский дворянин! Ми лубим кушать куриц и барана, а ти да-клятин. Ти идол кланяишься.

Скуратто. Нет, ошибся, батинька, я истинный христианин.

Маркел. Ты врош, Циганска рожа!

Скуратто. Да ведь и твоя не лучше моей кожа!

Маркел. Как ти смеишь мине, так говорить?… Ми стоянский дворянин!

Скуратто. Быть не может.

Маркел. Как не можем бить дворянин?… ми стоянский, слишком 700 лет.

Скуратто. Гм! 700 лет! Да разве, батинька, у вас дворяни-то торгуют, шляются по домам и обманывают честных людей?

Маркел. Как обманивать?

Скуратто. Продавать композицию за золото, стразы за алмаз, у кого ослепнул глаз! — Всё равно, батинька, как и вот эти Гг. Жид и Бухарец.

Моисей. Врёзь-зе ти Циган! я-зе торгуто по цести.

Скуратто. Да, батинька! с этою честью, с жидовскою лестью, останешься сиг сигом!

Мустафа. А мой што обманил?

Скуратто. Ты вместо новых, продаешь заштопанные и вычищенные шали и платки; смешенный чай с обвесом; и взяв у кого для продажи или обмена в несколько тысяч шаль, направляешь лыжи в свою Бухарию. Словом, батинька, лучше мне Цыгану поверить, нежели вам всем троим вместе.

Маркел, Моисей и Мустафа, навaстривая кулаки, приближаются к Цыгану, чтоб его поколотить; а Скуратто, вынимая из-за пояса свой кнут, говорит им с улыбкою: «Милости просим, мои батиньки! уж теперь-то я натешусь над вами, как над своим гнедым мерином! Уж заставлю же я вас плясать по Цыгански в присядку!» Шум ссорившихся увеличивается, отворяются двери из залы в гостиную, выходит расфранченный Г. Скоромотов и, кланяясь на все стороны, спрашивает, что за шум, а драки нет?

Маркел. Ми стоянский дворянин, ви знаешь?

Моисей. Ми-зя цесный Еврей.

Мустафа. Ми добра Букарца.

Скуратто. А я, батинька, почетный Цыганской бурмистр.

Скоромотов. Я очень знаю, что вы все честные люди; но за что вы поссорились?

Барон (смеясь и поправляя свой парик). Так немножко крупно порасковарился мешду сопой, — что кто кушает. Один ни кушает свинки, другой солёнинки, — и болши нишево. Но староф ли ви каспотин Скоромот? — (Трясет его за руку).

Скоромотов. Благодаря Бога! пока мышь головы  не отъела.

Маркел. Сокрани вас св. Лазарь и Маркел!

Моисей. И Бог-зя Израилев.

Все. Живи здесь с нами много лет!

Скоромотов, Благодарю всех вас, друзья мои!

Маркел. Ми стоянский дворянин, нас обидел этот Цыган.

Моисей. И нас-зe.

Мустафа. И ми Букарцы.

Скуратто. Не верь им, батинька-барин, все они брешут. Цыган всех их добрее.

Барон (смеясь). О! конешник так! Он только котел их маленько на спины положить своя кнут и постекать по Цыгански совесть. Он ошень, ошень тобра парень! Ха, ха, ха!

Маркел. Это как можно делить? Мы стояскний дворянин!

Скуратто. Да вас трое, я один!

Мустафа. Мой не терпим, ми Бакарец.

Скуратто. Ты под кнут попляшешь танец!

Скоромотов. Полноте, полноте, добрые люди. Перестаньте между собою ссориться. Лучше жить в ладу.

Скуратто. Лишь не с ними, хоть в аду!

Мустафа. Ты донгус!

Скуратто. А ты, негодной Алаша! Под кнут спляшешь антраша!

Полина, прекрасно одетая со вкусом, во всем блеске своей красоты, в сопровождении Анюты входит в гостиную; ссора между соперников утихает; все стремятся засвидетельствовать свое почтение и радость своей повелительнице, и притом самым смешным изломанным языком. Рубакин декламирует свои стихи Полине, и удостаивается самого лестного взгляда и улыбки, которые родили ревность в прочих ее обожателях.

Скоромотов (подходит к своей супруге, и целуя ее руку, говорит с улыбкою). Полина! Однако ж ваш сегодняшний туалет продолжался долее обыкновенного. И вы так сегодня щегольски одеты, так милы и прекрасны, что я опасаюсь, чтоб опять не потерять мне своего сердца, как во время нашего сватовства.

Полина. Вечно глупые фразы! Пожалуйста обрати их к г-же Прелестиной: они, может быть, ей более понравятся, чем мне. Да что это такое? Я вижу, гг. торговцы что-то не в духе! Демид! уж не ты ли их чем огорчил?

Барон. Нет, сударынь, не он, а вот эта касподин Цыган. Он котел на их спинка положить своя кнутик, и кабы ваша супруг не пришла сюта, то бы он их порлукам поклестал, как своя лошадка, котора не котя прыгает антраша! Мой ошень хотел на это комедь смотреть, но не уталось.

Полина. Скуратто! я этого не люблю. Как ты смеешь в моем доме обижать честных людей?

Скуратто. Нет, матынька-барыня, это не правда. Они хотели меня все трое поколотить; но Цыган не оробел, и погрозил только им кнутом, чтоб прошла их горячность.

Полина (обращаясь к торговцам). Ну, что вы новенького принесли?

Мустафа. Вот боката Турецка шали; Бокдатские платки, сама лучша доброты.

Полина. Что стоит эта шаль?

Мустафа. По чести Букарской, сама мне стоит две тысячи пять сот рублей.

Полина. Пустое! Ровно две и более ни копейки.

Мустафа. Убытка пять сот рублей; но нечево делать, моя вам уступает.

Скуратто. Тысячу рублей барыша сдирает!

Еврей. Вот-зя самые лучшие Бразилские алмазы, оправленные в Перуанское золото. Этот-зе формуар стоит-зе мне самому тысяцу злотых.

Полина. Враки! Семьсот злотых, более ни копейки.

Моисей. Сто-зе делать, — возмите. Я сам-зе несу убыток.

Скуратто. Взял половинный прибыток!

Маркел. Сами лучши восточная перлы. Мне сама стоит сто червонца.

Полина. Не верю! Семьдесят пять червонцев, более ни слова.

Маркел. Мы несем убытка; но нечево делить, возьмите добрая бариня.

Полина. Деньги на этих днях, пока получу с деревень оброк. Демид, подпиши счет.

Трое торговцев представляют свои счетные книги г. Скоромотову, который, рассматривая их, пожимает плечами. «Мне кажется, в некоторой сумме прибавлены ноли?» спросил он у этих плутов. Торговцы в честности своей клянутся, всякой по своей вере — и уверяют в справедливости счетов ветреных супругов, которые верят словам обманщиков — и подписывают счеты.

Это было в начале Июня месяца. В прекрасном саду Скоромотовых, под тению густых лип и вязов, при ароматическом запахе цветов, на прелестной долине, расставлены были столы с обильным кушаньем и винами, и каждому особенно, кто не христианской религии, ибо закон их препятствовал разделить вместе обед.

При гармонических звуках музыки и концертов, певчих, поставленных в чаще зеленых кустарников, под накидными шатрами, все гости весело сидели за сытым обедом, и повторяя часто тосты пенистым шампанским, начали поговаривать громче, — и наконец некоторые стали уже помурныкивать песенки на своем языке, — и час от часу громче.

Когда же Армянин, Еврей и Бухарец, вопреки закону магометству, т. е. последний, разрешили порядком винца сего, то, затянув свои национальные песни, составили такой пронзительный концерт, что множество гончих и борзых собак, находящихся взаперти, начали ужасно выть и лаять, полагая, что эти певцы были волки, а не люди. Все собрание надрывалось от смеха; один только Скоромотов был печален и просил убедительно замолчать певцов, чтоб успокоить свою псовую охоту.

По окончании стола был подан прекрасный десерт и кофе. Принесли арфу, и Полина, играющая на ней превосходно, аккомпанировала инструменту своим мелодическим голосом, и заставила всех обратить на себя взоры и преклонить слух.

Каждый боялся даже дышать и шевелиться, чтоб не помешать прекрасной певице, коей мелодические звуки арфы и голоса, переливаясь в обворожительной гармонии, казалось, парили на облака и заставили соловья и прочих птичек, водящихся во множестве в сем саду, к оным присовокупить и свои голоса.

Барон (восхищенный ее игрою). Перелесная Полин! заикрайте менe какую нибудь Руску плясовую. Мой кочит сделать малинька променаж?

Полина. С удовольствием, мой милый Барон. (Начинает: Вдоль по улице молодец идет).

Барон (подпевая).

Вдоль по улиса молодса идот, вдоль на широка удалая бредот!

Как на молотца смуравлина кафтан, опоясачка щолканая.

Опоясочка щолканая, ракавичка на барана надеты,

Ну, жки! кафори! рукавичка на барана надеты!

 

И с этим словом пляшет под арфу самым смешным образом.

Лермонтье (вскакивает с своего места).

Мы не знаем хоть по Русски, но Попляшем по Французки.

Прыгает и крутится как резвый мотылек, схватив в свои объятия тучного Думаркопа, задыхающегося от усталости.

При громогласном восклицании и всеобщем смехе от сего происшествия, тон арфы переменяется в веселый танец.

Бортелеми пляшет с Лермонтье. Бухарец, смотря завистливыми глазами на пляшущих, вскакивает и кричит:

Ми не знаем по Талински,

Ми попляшем по Букарски.

(пляшет).

Армянин.

Ми ни знаем по Бухарски,

Ми попляшем по Арменски!

(пляшет).

Скуратто, смотря пламенными глазами на пляшущих, заворачивает полы  своего кафтана и вскричав:

Мы не знаем по Армянски!

А попляшем по Цыгански!

начинает с удивительным искусством пляску своего народа. Кости, кажется, в нем говорят; он в воздухе перевертывается в одно мгновение, бьет дроби и делает такие штуки, которые привели в удивление все собрание.

Полина и муж ее, отлично знавшие также Русские и Цыганские пляски, подали знак музыкантам. Загремели инструменты — и молодые супруги, проплясав сперва Русскую с превосходным искусством, в Цыганской пляске доказали очаровательную ловкость. Сам Скуратто признался, что из всех его Цыган и Цыганок никто не может сравниться с ними. Всеобщее рукоплескание и крики ура! огласили пространный сад, и торжественный концерт певчих юной чете пропел славу.

Исключая подобных пирушек, каждый день почти случающихся в доме Скоромотова, два раза в неделю были блестящие собрания и концерты.

Такое неимоверное мотовство привело в нищенское положение их, и потому в совете сей благоразумной четы было положено, с залогом последнего имения, ограничить свои расходы. Но как люди, не испытавшие еще в свете превратности судьбы, ее ударов, и не знавшие, что такое бедность и злоключения, совершив свое намерение, продолжали жить по прежнему, пока и сей последний источник их богатства совершенно иссяк и повергнул их в самое невыгодное положение — и заставил трепетать, усматривая разверстую пропасть для их погибели.

Сроки закладным на их имения приближались. Полина, надеющаяся на ссуды своих обожателей, еще не упадала в духе мужества, и думала, с каким восхищением ее воздыхатели принесут ей свои сокровища; но сколько она в них ошиблась, то последствие сего романа ясно то покажет моим читателям.

Она сперва прибегла с просьбою к г-ну Дамаркопу, прося его ссудить ее 50 т. под заемное письмо на годичный срок. Г-н Думаркоп смутился, не знал что отвечать, и потупив в землю свои бычачьи глаза, сказал, что он с величайшею радостию готов ей этим служить; но не прежде трех дней, пока он получит деньги с своих должников, чем совершенно успокоил прекрасную Полину. Проходят три дня, а г-н Думаркоп уже более не является в дом Скоромотова, ибо, к несчастию, Полина объяснила ему настоящее свое положение. Она посылает к нему человека за человеком, но им отвечают: его нет дома, — и наконец, что он выехал из города в свое отечество и более уже в Россию не возвратится. Первая волвянка в кузов.

Полина прибегает с просьбами к президенту, судье и стряпчему, кои были богатее прочих; но они поступают таким же образом, как и г-н Думаркоп, и совершенно прекращают свои посещения.

Два гусара были бедны, мусье и Итальянец также; они только ходили поесть, да попить в дом простодушных супругов. Надобно было прибегнуть с просьбою к Моисею, который имел до миллиона в оборотах денег. Он выслушал Полину с откровенным терпением, и попросил залоги. Она предложила ему все свои драгоценности, исключая прекрасного формуара, оставшегося ей в наследство после покойной ее матери и бриллиантовых серег. И все вещи, в обеспечение его под залог назначенные, стоящие 50 т. р., принял честный Еврей в 20 т. p. за вычетом из них своего долга 8 т. p.

Унеся сии вещи, сей плут восхищался что столь удачно ограбил сих несчастных супругов; шепнул Мустафе и Маркелу, что Скоромотовы пришли в разорительное положение, и чтоб они спешили, пока есть у Полины деньги, получить свой долг. Явились и сии наглецы с своими требованиями к Полине и угрожали тюрьмою, если она с ними не расплатится. Несчастная принуждена была возвратить им купленные у них вещи с убытком трех частей, за что она купила, и дополнить недостающее количество суммы наличными деньгами, так что у ней только осталось от 12 т. не более 500р.; и в дополнение их злоключения, гораздо важнейшие заимодавцы прибегли уже с жалобами на них к правительству. Имение все без изъятия описано в их пользу — и еще готовилась им ужаснейшая участь тюремного заключения. Все объедалы и обожатели их бесстыдно оставили горестной судьбе, и еще смеялись над их несчастием, осуждая, что роскошная их жизнь довела до такого крайнего положения.

Здесь-то открылись глаза у сих несчастных и ветреных супругов! Они ясно видели, что одни пресыщения и хлебосольство привлекали в дом их, что они носили маски лицемерия для прикрытия своих подлостей, и не к ним, а к их пышным обедам, дорогим винам и всяким утехам были расположены, и играли столь искусно роли любовников и друзей.

Можно ли равнодушно и без содрогания смотреть на сих тунеядцев, довольствовавшихся несколько лет столом и всеми наслаждениями в доме сих несчастных супругов! и в самом горестном их положении, когда б они могли спасти их ссудою для выкупа половины почти имения, им в этом отказали и даже навсегда скрылись от глаз их!

Вот просвещенные народы! вот называющиеся христианами люди! Самые дикие, едва понимающие бытие свое, стократно человеколюбивее — и многократно доказывали Европейцам, что они дети так же одного Отца и умеют сострадать ближним в их злоключениях, даже в то время, когда они жестокие претерпевают истязания за свои же сокровища, обрященные в их земле.

Один Скуратто остался верным сим несчастным супругам, и уговаривал Скоромотова, как можно скорее, удалиться из города, чтоб избегнуть преследования заимодавцев.

Когда в кабинете Скоромотова делалось такое совещание, тогда Мартемьяном извещенная Саша о предстоящей погибели их господ, явилась пред печальные взоры плачущей Полины, и упав пред нею на колени, просила со слезами у ней прощения в минувшем проступке, происшедшем от одного усердия и любви к ней; причем предложила ей свои услуги и кошелек, ею подаренный, вчетверо туже набитый ее трудами, которые деньги она сберегала для любезной своей госпожи, как будто предчувствуя то несчастие, которое с ними случилось.

Вот почти неслыханная верность, усердие, любовь и достоинства душевные в сем классе людей! Другая бы, бывшая на Сашином месте, получив в руки отпускную и имев значительный прибыток от трудов своих, не ступила бы в тот дом ногою, из коего она за верную службу с бесчестием выгната.

Полина еще более от радости заплакала, увидев свою верную служанку, которой предсказания сбылись на самом деле. «Саша! прости меня, я виновата перед тобою и невинно тебя обидела, сказала Саше Полина, поднимая ее и целуя в голову. Будь опять любимицею души моей и верным другом.»

Сего одного слова достаточно было, чтоб родить в сей верной служанке радость и восхищение. Она целовала руки у г-жи своей и орошала их слезами признательности.

В это время входит в ту горницу Скоромотов, сопровождаемый Скуратто и Мартемьяном. «Милая Полина! Сказал первый жене своей, едва переводя от огорчения и страха дух свой; нам надобно в сей же ночи удалиться из нашего дома и города, чтоб завтра не встретить нам поношения и погибели, нас ожидающей. Полиции уже дан приказ заарестовать нас и отвести в тюрьму по просьбе заимодавцев, не удовольствовавшихся отнятием всего нашего имения. Скуратто предлагает нам, в избежание сего несчастия, присоединиться к их табору, отправляющемуся завтра на рассвете в полуденные страны России. Он обещается нас покоить и хранить в пути, пока туча злоключений на горизонте нашей жизни исчезнет и луч надежды воссияет к нашему спасению.» Полина зарыдала и упала лицом в подушки своей постели, на которой она сидела, чувствуя кружение в голове своей от многих печальных идей.

— Боже мой! воскликнула Полина, вот до какой ужасной точки бедствий довело нас легкомыслие, ветреность и мотовство: Мы из богатых сделались нищими; из знатных и почтенных презренными; из невинных гонимыми врагами, купленными ценою наших же сокровищ! — и теперь должны вступить в общество людей, всеми пренебрегаемых, хотя они, может быть, во сто крат честнее тех, которые нас бесстыдно оставили плачевной участи!

— Полина, время дорого, не надобно его терять, возразил Скоромотов. Завтра уже будет поздно; удалимся отсюда и вверим себя святому Промыслу, который будет нас покровительствовать на сем плачевном поприще новой для нас жизни. Ради Бога успокойся! Мартемьян и Саша будут нам сопутствовать, а Скуратто будет нашим, хранителем и подпорою.

Полина отерла слезы, горестно улыбнулась, прижала руку мужа к своему сердцу и, томно вздохнув, произнесла: «Милый супруг! вихрь веселия и забав, вместе с лжеумствованиями и легкомыслием должен навсегда в нас исчезнуть. Мы тогда забыли свои обязанности, священные узы супружества, когда всюду блистало богатство и роскошь, шумные собрания коварных людей, называвшихся нашими друзьями. Ныне, соединенные несчастием и нищетою, соединим сердца наши и души в единое существо. Забудем прежние свои шалости и будем впредь друзьями и верными супругами, коих может разлучить только одна могила. Я согласна исполнить твое желание, — располагай много. »

Давно Скоромотов не слыхал столь лестных для него слов и уверений от своей прекрасной подруги. Он нежно ее поцеловал и прижал к биющемуся своему сердцу. Все, взирающие на сию трогательную сцену, проливали слезы.

При наступлении вечера, Скоромотов и Мартемьян, преображенные в Цыган, а Полина с Сашею в Цыганок, забрав лучшие вещи, кои не попались в опись, и арфу, с которою Полина никак не могла расстаться, путеводительствуемые Скуратто, вышли из города и вскоре достигли до березовой рощи, где был расположен Цыганской табор.

Цыгане, Цыганки и дети полунагие приветствовали наших друзей и новых товарищей громким криком и рукоплесканиями, и проводили в лучший шатер, нарочно Скураттом для них купленный, где составлен был вечерний пир и все Цыгане были угощаемы принесенным ужином и напитками из дома Скоромотова.

За час до утренней зари весь табор двинулся в поход и направил путь свой к полудню. Громкие песни при появлении первых лучей восходящего солнца оглашали воздух, ребятишки плясали, кривлялись и бегали в запуски. Полина, сопровождаемая супругом, Мартемьяном и Сашею, шла уныло, слезы ручьями катились по прекрасному ее лицу и упадали крупными каплями на ее высокую, белейшую снега, грудь, которая волновалась от различных ощущений и тяжких вздохов.

Сей табор переходил из села в село, из деревни в деревню, из города в город; всегда останавливался в отдалении от оных, где можно было запастись водою, дровами и пастьбою для лошадей. Во всех местах, особенно в городах или помещичьих селах, приглашали их на вечеринки, где красота Полины, ее игра на арфе, ее пение и пляски с супругом, привлекали всех к ней взоры — и рукоплескания гремели прекрасной Цыганке! — Золото лилось рекою в пользу прелестной певицы, и родило зависть в одной юной Египтянке, которая из всего табора славилась красотою, ловкостию и искусством в плясках; когда ж явилась меж ними прекрасная Полина, то ее красота и превосходство талантов совершенно сделали незамечательною Зисну (так звали оную Египтянку). Она искала случаев ей сделать вред чрез одну старую Цыганку, знавшую кабалистику, но боялась своего бурмистра, который всегда оказывал особенное уважение несчастным супругам, бдел над ними недреманным оком, готовил с Мартемьяном сам им пищу; и когда Полина или ее супруг уставали, подводил им самых лучших лошадей для отдохновения, а иногда и весь табор останавливал в пути, когда замечал их изнеможение.

— Моцион пешком и простая, здоровая пища, приправленная хорошим от пути аппетитом с благорастворенным воздухом, рассыпали розы на щеках прекрасной Полины, и сделали ее еще вдвое прелестнее от маленького загара, потемнившего белизну ее лица.

В течении месяца их странствований, несчастные сии супруги и их слуги совершенно привыкли к Цыганской жизни, которая стала им несколько уже нравиться, ибо всегдашние веселия и беспечность их товарищей о будущем, ясно показывали, им, что сии, ведя странническую жизнь, во стократ спокойнее среди лесов и полей, чем напыщенные гордостию богачи в позлащенных своих чертогах, Табор достиг одного величайшего господского села, построенного на берегу шумящей реки в три порядка, с двумя каменными в нем церквами и прекрасным господским домом новейшей и величественной архитектуры, с обширнейшим садом и зверинцем. Здесь жил сам помещик с многочисленным своим семейством. Домы крестьян, приятной наружности, построены были в прямых линиях, с садиками, огородами, и пред окошками каждого посажены были густые липы.

В этом селе заключалось до 2000 ревизских душ, и крестьяне, под управлением самого доброго своего помещика, жили в цветущем положении. Обширнейшие поля златились колосьями зреющего хлеба разного рода, и многочисленные стада коров и овец паслись на цветущих лугах, покрытых бархатного травою.

Скуратто, как бурмистр, и притом умный и ловкий Цыган, явился хорошо одетый к помещику этого села испросить позволения остановиться в его дачах на несколько дней с своим табором. Сей помещик, имевший чин генерала, давно уже оставил службу, чтоб отдыхать на лаврах прежней славы в сельской тишине, среди многочисленного и прекрасного своего семейства, отлично образованного, весьма благосклонно принял Скуратто, и спросил, как велико число его трупы?

Скуратто. Около 50 человек, батинька, добрый Генерал; да лошаденок десятка два.

Генерал. Я думаю, у тебя есть хорошие певицы и плясуны?

Скуратто. Есть, батинька, одна такая в моем таборе Цыганка, что во всем свете едва ли сыщется такая красотка и певица играющая на арфе; а о пляске нечего уже и говорить. .

Генерал. Нельзя ли на сегодняшний вечер вам прийти ко мне с этою певицею? У меня будет много гостей, – и я вас щедро награжу. А притом по просьбе твоей велю отвести для вас место близ сосновой рощи, где есть хорошая пастьба для лошадей и протекает ручей чистой воды; а дровами вы можете пользоваться сколько хотите из сей рощи. Только с уговором: стоять смирно и не делать ни каких шалостей, чего я ужасть как не люблю.

Скуратто. Храни Бог! батинька Генерал! Я бурмистр моего табора, и кто осмелится из оного что сделать нехорошее, то у меня есть добрый арапник, который шалуна не пощадит. Я сам не люблю этого и строго за всем смотрю.

Генерал. Это доброе дело. И так приходи ко мне сюда в 8 часов вечера с отборными твоими людьми и тою певицею; а обещанное мной я исполню. (Звонит в колокольчик. Управитель входит). Сходи с сим Цыганским бурмистром и отведи ему место близ сосновой рощи, где протекает ручей и есть хорошая пастьба для лошадей его табора, и покажи им для дров тот валежник и срубленные ветви, которые свалены в кучу. Теперь ступайте!

Скуратто низко кланяется и благодарит. .

Место с угодьями для табора Скуратто отведено; огонь запылал среди раскинутых шатров, и Цыгане начали варить себе пищу из присланного генералом в изобилии запаса. Радость всего табора была неизреченная, когда Скуратто объявил своим людям о желании доброго генерала и об обещанной награде.

Он взошел в шатер к несчастным и печальным супругам с сим же объявлением, и рассказав обо всем, просил их доставить их благодетелю вечерним посещением удовольствие. Сердце Полины невольно затрепетало и она изменилась вся в лице, сама не зная тому причины; но обещалась с своим мужем им сопутствовать..

Злоковарная Зисна, о которой я выше упомянул, завидующая славе Полины, прибегла с просьбою к той старой колдуньи, и дав ей червонец, обещала еще большую награду, если она своим искусством очарует арфу Полины и ее голос, чтоб она сделалась посмешищем в глазах всего собрания, и она б получила те награды, которые без того получит ненавистная ей Полина. .

Старая чародейка, известная уже во всем таборе своим гаданьем и колдовством, дала Зисне какой-то корешок и велела заткнуть его в какое нибудь место арфы, уверив Зисну, что торжество ее будет несомненно. Обрадованная Зисна с сим зельем взошла в шатер супругов и, обнимая с притворным восхищением Полину, заранее поздравляла ее с тою славою, которую она получит в сей вечер в доме помещика. Она взяла ее арфу, бряцала на ней, пела песенки, и неприметным образом заткнула тот корешок под край арфы, где слоновая кость немного отделилась, — и потом, поставив оную, ушла с лестною надеждою видеть унижение и стыд своей соперницы.

Настал назначенный час, и Скуратто, сопровождаемый Полиною с супругом, Сашею и двенадцатью отличными плясунами и певицами, отправился в дом помещика, где они были встречены ласково оным и многочисленным собранием гостей.

Полина, одетая в богатое Цыганское платье, имела наперекос завязанную дорогую Турецкую шаль, бриллиантовые серьги и такой же формуар придавали более еще блеску красоте ее. Все собрание устремило взоры удивления на прекрасную Цыганку, и заставило Полину покраснеть.

Генерал изъявил желание, чтоб Полина сперва что нибудь пропела. Ей подставили богатые кресла, и сделали около нее большой круг. Полина настроила арфу, ударила по струнам; прелестные ее пальчики быстро пробежали по струнам.

Она хотела петь, но голос ее изменялся, упадал, грудь напрягалась от сильного принуждения, но голос и слова замирали на устах, и арфа, вместо настоящего прелестного тона, издавала глухой и печальный звук, подобный погребальному! Все собрание, удивленное столь невыгодным положением прекрасной певицы, начало перешептываться и потом смеяться над нею.

Скуратто, более других встревоженный и удивленный столь неслыханным еще для него оборотом Полининых отличных достоинств в пении и игре, не знал, к чему причислить это приключение, как в тоже время заметил, что восхищенная Зисна, наклонясь к старой чародейке, тут же бывшей, что-то ей пошептала на ухо и украдкою поцеловала ее руку. Сего для прозорливого бурмистра было достаточно узнать причину, от чего случилось это с несчастною Полиною и ее арфою.

— Давай другую певицу! вскричал Генерал. Эта сколь не прекрасна, но не может одушевить нашего собрания своею игрою и пением. Нам не нужны концерты погребальные, Нам нужно что нибудь усладительное и веселое.

— Пождите немножко, батинька Генерал!.. Я сам не пригадаю причины, от чего с моего певицею это повстречалось. Пали! Выйди на чистый воздух и облегчи грудь твою!… Ты, я вижу, жестоко страдаешь, примолвил Скуратто Полине, и помог ей, вместе с ее супругом, выйти из покоев в совершенном изнеможении. Он дал знак следовать за собою Зисне и старой чародейке, которые ему повиновались.

Увидев сад, Скуратто провел туда Полину, оставил ее с супругом в розовой беседке, а сам, удалясь с Зисною и Марцеллою (так звали колдунью), требовал от последней признания, что это была ею подделана над Полиною и ее арфою штука, ибо он ясно заметил ее с Зисною перешептыванье и восторг, когда Полина не могла петь и играть.

Сначала старая колдунья и Зисна клялись, что ничего об этом не знают; но когда Скуратто решительно произнес им приговор, что Марцелла будет им брошена, как чародейка, в горящий костер и Зисна навсегда с бесчестием выгната из их табора, то они обе упали на колени пред своим бурмистром и во всем ему признались.

Постегав их на порядке своим арапником, Скуратто немедленно приказал старой чародейке уничтожить свое колдовство над Полиною и ее арфою, и взял с нее клятву, впредь не производить подобных дел, или он непременно исполнит тогда уже свое обещание, представив им, что целый их табор питается и обогащается талантами Полины и ее супруга, коих хлеб-соль и полученные им от них значительные выгоды заставляют его питать к ним почтение, любить их и оказывать им услуги до самой своей смерти.

Он принес Полинину арфу, и Зисна, вынув из нее корешок, подала его Марцелле, которая, пошептав что-то на него, обратилась к западу лицом, три раза обняла рукою около головы своей, начала коверкаться, и потом, минуту спустя, бросила его на левую сторону, дунула три раза на арфу и уверила Скуратто, что Полина и сей инструмент будут теперь действовать по прежнему; потом, виня в сем очаровании Зисну, едва могла получить от своего бурмистра себе и ей прощение.

Скуратто, приказав Марцелле с Зисною идти во внутренние покои помещика, где гремели уже песни и пляски Цыган их, возвратился к Полине, и отдавая с усмешкою ей арфу, примолвил: «Теперь пойдет все хорошо; я вам этот инструмент настроил, и вы попробуйте, точную ли я говорю правду.» Полина взяла арфу, уже его прежде настроенную, сделала несколько аккордов, разыграла и пропела с удивительным искусством ею сочиненный романс, который мы вскоре увидим.

Супруг ее, она сама и Скуратто, восхищенные сим переворотом, возвратились в залу, где хозяева и гости с нетерпением ожидали возвращения Полины, ибо прелестный ее вид говорил всем в ее пользу. Ей опять пододвинули стул и окружили с молчанием, чтоб лучше слушать и наслаждаться.

Полина, как будто вновь переродившаяся после сего очарования, с милою улыбкою окинув прелестным своим взором все собрание, наклонилась к своей арфе, и сделав несколько аккордов, заиграла и запела пленительным голосом:

Среди лесов, степей бесплодных,

В теченьи лета и зимы,

Весною, осенью, в безводных

Местах кочуем часто мы!

 

Нам небо ясное покровом,

Земля есть одр для нас простой;

Живем под Промысла покровом

И дышим благостью святой!

 

Мы часто с голодом ложимся,

Встаем с надеждой хлеб достать;

С пустым желудком веселимся:

Цыганам стыдно унывать!

 

Коль есть нам нечего — мы пляшем

Под песни, бубны и торбан!

Житьем, бытьем довольны нашим,

Не входим мы в большой изъян!

 

Гей! ну, тешь добрые Цыгане!

Ударим в руки, песни в лад!

Ну ж, веселее! Египтяне…..

Вас ждет богатый клад!

 

Хозяев дома веселите,

Они прольют к нам дар щедрот!

Вы пойте песни и пляшите,

Чертогов оглашайте свод!

 

Друзья! Цыгане! начинайте

Для нас в счастливый этот час:

Скорей, скорей! — не унывайте..

Давно все ждут утехи в вас!

Полина замолчала, и всеобщее рукоплескание С криками: «браво! Прекрасная Египтянка! браво!» несколько минут оглашало своды огромной залы. Генерал, все его семейство и гости, попеременно приветствовали Полину, и отдавши должную похвалу ее отличным достоинствам и талантам; но каким восторгом были все объяты, когда, при громе Цыганской песни. Как у наших у ворот , синеозеро воды! сопровождаемой торбаном, тарелками, ложками, бубнами и щелкушками, Полина с своим мужем доказала превосходное искусство в пляске; их легкость, прелестные телодвижения, различные изменения и гибкость, совсем различествующие от Цыган, заставили сомневаться опытного Генерала, чтоб они совершенно принадлежали к труппе сих Цыган, более потому, что не только различный цвет лица, но даже самое произношение языка контрастировало с Египтянами. Он полагал быть тут весьма важной тайне, которая заставила сих несчастных вступить в общество Цыган, чрез какие нибудь злоключения и гонения врагов, от мщения коих они скрывались в толпе первых. Добрый этот человек решился проникнуть сию тайну, и если он удостоверится, что они несчастны, гонимы злодеями и честные люди, то решился извлечь их из сего низкого положения. Генерал был миллионер. Несколько тысяч для спасения человечества для него столько же значило, как для бедняка несколько копеек. Он многие уже искупил семейства от погибели своею благотворительностью, и прослыл во всей стране той отцом сирых и несчастных.

Веселие продолжалось до самого утра. Музыка гремела, певчие оглашали своды залы своими концертами. Все дышало радостию и наслаждением. Полина и супруг ее вспомнили прежнее свое блестящее положение, такие же забавы — и слезы невольно оросили их ланиты. Внимательный Генерал, не спускавший с них глаз, это заметил, и еще более утвердился в прежнем своем мнении. Он подошел к ним, взял их обоих за руки и тихо примолвил: «Успокойтесь! Бог милосерд! Он вас не оставит, я также».

Обрадованные и удивленные словами генерала, Полина с своим супругом обратили друг на друга робкие взоры; сердца их трепетали и души плавали в восторге упоения и надежд.

Генерал, для окончания бала, просил Полину еще что нибудь пропеть под ее волшебную арфу; она повиновалась, перестроила ее вновь — и под оную пропела:

В чертогах, златом украшенных,

Средь веселящихся друзей,

В глазах здесь всех достопочтенных,

Хозяев добрых и гостей,

 

Мои собратья веселились,

Плясали, пели песни в лад,

И в вихрях радостей крутились,

В надежде, будущих наград.

 

Корысть их души занимает;

Иных надежды ясный луч!

Им злато дорого. Другой внимает

Глас Божий средь эфирных туч, —

 

Который в души проникает,

Небесный в сердце льет восторг,

И им спасенье обрекает

Чрез добрых сам Всевышний Бог!

 

Пролей, о, арфа златострунна!

Пролей из струн прелестный звон…

Да пусть внимает вся подлунна

Души моей последний стон.

 

Ах! может скоро прекратятся

Беды, напасти — ручьи слез!

К спасенью нашему явятся

Хранители с благих небес!

 

Друзья! Цыгане! начинайте

Под Русску пляску песню нам:

Живей, живей! — не-унывайте…

Мы угодим здесь всем гостям! —

Голос Полины и арфа ее умолкли, — и Цыгане грянули известную старинную песню: Во лузях и проч.; и Полина с своим мужем вновь очаровала Русскою пляскою взоры и сердца всех зрителей.

Шум, подобный рою пчел, распространился во всем собрании по окончании сей пляски, и многие говорили: «Это отлично! это превосходно, неподражаемо! Быть не может, чтоб эта пара была настоящие Египтяне! Это одна подделка! Тут кроется какая нибудь тайна!» — и тому подобное. Генерал внимал сим словам и еще больше утвердился в прежнем своем мнении.

Поблагодарив Скуратто и его товарищей за удовольствие, ему с семейством и гостям доставленное, он дал за сие первому 25 целковых; а Полине при прощании сунул в руку прекрасный кошелек с 25 червонными, и с улыбкою примолвил: «Это тебе особенно, прелестная Пали, с другом твоим, — вы более всех сделали нам удовольствия. Я постараюсь вас гораздо более возблагодарить, если вы того достойными окажетесь. Верьте слову честного старого воина, который свято хранит обещание. Я завтра с вами увижусь; теперь идите с Богом!» Полина и муж ее поцеловали руки у доброго Генерала, и крупные капли слез их упали на оные, и заставили старика также прослезиться.

Гости при восходе солнечном разъехались по своим домам; Полина с мужем, оживотворяемые обещанием доброго генерала, который не мог сомкнуть глаз своих, думая об их участи, бродил в задумчивости по аллеям своего сада, — возвратились с прочими Цыганами в свой табор, и в первый раз почувствовали всю тягость теперешнего своего положения.

В 10 часов утра, полный воз разного кушанья и напитков, от вчерашнего пира оставшихся, прислал Генерал к Скуратто, и приказал все это разделить между его людей; а Полине с мужем прислал несколько бутылок прекрасного вина, разных закусок и плодов, и благодарное письмецо за удовольствие, ему ими доставленное, — и внизу написал по Французски, что он в тот день в 5 часа пополудни ожидает их к себе для весьма важных объяснений, которые послужат для их пользы и счастия. Хитрый старик чрез сие средство хотел испытать, какого они рода и воспитания.

Полина, прочитав письмо генерала, показала его своему мужу, — и посоветовавшись с ним, чистым Французским штилем, на особой бумажке, отвечала, что за счастие почтет в назначенный час исполнить его приказание.

Посланный возвратился, подал ответ Полины Генералу, который тут уже ясно мог догадаться, что они не из простого звания, хорошо образованы, и наверное гонимы злодеями, или ударами непостоянного рока.

В означенный час Полина и муж ее, отлично одетый, но все еще по образу Цыган, явились к доброму Генералу, который, приведши их в отдаленную беседку своего сада, просил откровенно признаться, кто они таковы и каким случаем приведены в столь унизительное положение. «Я теперь ясно вижу из ваших вчерашних талантов и сегодняшнего ответа на мое письмо, что вы никогда не могли принадлежать к сей толпе Египтян, присовокупил он; то и не старайтесь меня обманывать о настоящем вашем звании и о месте вашего рождения. Чистосердечное признание докажет мне ваши достоинства и правоту души вашей, и если вы не избегаете по важным делам строгости законов, то я спасу вас. Я богат, и ничего не пожалею для возвращения вашего счастия. Говорите со мною откровенно, как с будущим вашим отцом и покровителем.»

Полина с мужем упали к стопам доброго сего генерала, и орошая его руки слезами и поцелуями, во всем откровенно признались.

— Только? возразил с улыбкою Генерал. О! коли эта истина, говоренная вашими устами, то я восстановлю исчезнувшее ваше счастие и поставлю опять вас на прежней точке вашего достоинства. Слово мое свято! Я прикажу вам дать лошадь: перевезите что у вас есть в дом мой, где отведены вам будут особенные комнаты, дастся стол, прислуга и приличная одежда; а чрез три дня мы отправимся в Ваш город. Я хочу лично сам во всем вами говоренном удостовериться и устроить будущее ваше блаженство. Идите за мною.

Полина с мужем своим последовали за Генералом в радостном молчании. Последний приказал управителю дать им для перевозки лошадей, — и они отправились в свой прежний табор. Скуратто, извещенный ими о предстоящем счастии, не хотел с ними разлучиться, и просил их взять его с собою. Но они без позволения Генерала сего сделать не могли, и Скуратто решился сам лично просить его об этой милости.

Новопреобразившиеся Цыгане нашего романа, вскоре прибыли в дом Генерала. Их поместили в доме, построенном в саду, и супруга генерала прислала две пары прекрасного платья Полине, а Генерал ее мужу, — и они, как будто сшитые по них, без всяких переправок, не затруднили их переодеться в оные, и когда Генерал, пригласил их к своему столу, то семейство крайне удивилось приятности физиономии Полины и ее мужа, которые, получив как будто новую жизнь, и оживленные благосклонным приемом и ласками всего семейства, развязали свои природные способности и воспитание. Полина, прекрасно играющая на фортепиано, а муж ее на флейте, после обеда дали концерт, и совершенно обворожили своими талантами старого Генерала и все его семейство.

Чрез три дня Генерал со всем своим семейством, сопровождаемый Полиною с мужем и их людьми, с многочисленною свитою своих людей, в нескольких экипажах отправились в тот город, где жили прежде герои моего романа, куда прибыв благополучно и отдохнув от пути, добрый их благодетель, узнав все существо дела, выкупил все их имение, оплатил долги и поставил сих супругов в первобытное цветущее положение, взяв от них клятву впредь не предаваться мотовству и ветрености. Он вверил трех малолетних своих дочерей на воспитание Полине, а меньшого сына ее мужу. Прогостив у них два месяца, отправился обратно в место своего пребывания, провождаемый благословениями им спасенных.

Скуратто сдал свою должность старшему по нем и приехал к ним жить и умереть в их доме. Прежние знакомцы и торгаши, узнав о счастии Скоромотовых, искали случаев опять взойти в дом их; но первые, сделавшись от несчастия благоразумными, им в этом отказали — и жили много лет в полном благополучии, оставив по себе многочисленное потомство, наслаждающееся полным счастием и блаженством.

 

К О Н Е Ц