Журавль

Журавль. (Сказка)

 

I.

Летели раз журавли над нашею Украйной, летели высоко в небе, и налетели на одно село. Об эту пору, один из наших мужичков был в поле; солнце пекло; чумаки остановились с возами, и отдыхали — кто под фурой, кто под кустом; а наш Украинец — Никита, тот самый, что был в поле, спустился к речке, сел на бережку, и ну глядеть, как вода гуляет, да на берег плескает,  —  как рыбки ныряют одна за другою; — глядел, глядел Никита — и задумался; «задумался (как рассказывал он после) так себе, ни о чем, сижу (говорил он), гляжу на воду, повернуться не хочется, и с места не встал бы, словно гвоздем приколочен; смотрю речка льется скорее, скорее, словно к милому в урочный час спешит, и все становится гулливее, а ветру нет, нe шелохнется; — слышу, журавли в небе шумят, поглядел на них — летят они высоко, высоко, чуть точками в солнце мелькают, — пускай себе летят!..  кричат журавли: «иви, иви!» и то не беда, пускай себе кричат! (так думал все Никита) — поглядел на них, и опять задумался, да так, что голове стало тяжело, и самому тошно. Никита вынул тавлинку, нюхнул табачку, голова освежилась и мысли, будто букашки, зашевелились в мозгу.

Никита встал, — и что — ж вы думаете?… Перед ним стоял журавль, да такой длинноногий, что чудо, и кланяется ему в пояс. Никита хотел было пустить ему по ногам палкою, а тот прикрыл их крыльями, да и запел прежалобно, пресердечно: «не обижай, Никита Иваныч, я пригожусь,  —  не одну сослужу службу, когда мне наперед одною удружишь.

Экое диво! подумал Никита: журавль, то есть, значит птица, — а говорит по нашему!

«Об одном прошу, Никита Иваныч: сыщи мне у вас на селе невесту пригожую — да разумную, жениться захотелось; — а я отслужу — так отслужу!»

—  Отвяжись, долговязый! — крикнул Никита: выдумал что! сыщи ему невесту — птице, журавлю!

«Что ж за диво, Никита Иваныч? я журавль только по прозванию, — а по естеству тварь, как и ты, человек есть: и голова у меня, и глаза у меня, и руки, и ноги…

—  Голова, — да что за голова! глаза — пожалуй, туда — сюда, как и у нас грешных, — руки — нет брат, крылья — не руки у тебя, а ногами долговяз больно; не надуешь, любезный, — не человек — птица ты есть.

«Эх, Никита, Никита Иваныч! то — то и горе мое, что умен ты, да нерассудлив. Не похож на тебя, так и уродом стал, птицей — не человеком стал, рук не видать, ноги — вишь — длинны; да я ль тому причиной, что ноги длинны? и то не порок, а порок тому, у кого руки длинны, — вот эти — то, воля твоя! настоящие птицы, хищные птицы, хоть людьми кажутся.

—  А ты, не бойсь, человек какой, хоть птицей кажешься?

«Отчего ж кажусь я птицей, Никита Иваныч? разве птица может говорить и рассуждать? да я такая ж птица, как Никита Иваныч теленок.»

—  А ну, ну, стань — ко прямо; вишь, нос — то у тебя журавлиной,  — руки где?… а, крылья — брат, крылья; а ноги — долговяз, долговяз — ну, задом повернись, так; ну, и хвост — то за чем у тебя, когда ты не птица?…

«Да что с тобою, Никита Иваныч? ну, просто, у меня натура такая!… вдруг по поднебесью пронеслась вереница журавлей, с криком: «иви, иви!»… «вот нагляделся, Никита Иваныч, на этих журавлей, так все и кажется ему в журавлином виде; a меня и пономарь ваш Пантелеич знает, спроси только про Кирюху — пастуха, из села Рогатины.

—  Тьфу ты пропасть! померещилось, что ли мне все это, — или впрямь загляделся я на журавлей!

«Да видно — так, Никита Иваныч, а то, от чего бы, кажись, принять своего брата за птицу!

—  А ну, ладно — Кюрюха, присядем-ка, да потолкуем; что ж тебе хочется?

«Жениться хочется — смерть, да и только, а в нашем селе, хоть и много невест, ни одна нейдет за меня: эка — де не видаль — пастух!» говорят они.

—  А что, Кирюха, ведь тут правды — без вершка сажень! сам ты рассуди: пастух не хозяин, всем  хозяевам батрак, — у пастуха — своего, ни двора, ни кола, ни щепки — все общинское; какую ж девку понесла — б нелегкая за пастуха, какой невесте не хочется жить своим домком?

«Не в том речь, Никита Иваныч, что дому нет, или заведенья какого; у нас хватило — бы на все; да зачем оно! когда без хозяйки в доме стены валятся, крыша гниет?»

—  Стало быть, у вас — этак и деньга есть, про черный день? — Никита, хоть не в городе жил, тотчас заговорил повежливее, как услышал, что Кирюха — пастух не бедняк.

«Как не быть, Никита Иваныч, не то чтоб про черный день, а станет и на все красные дни в году?

—  Вот уж не знаю, Кирила… как, по отчеству?

«Елисеич.»

—  Не знаю, право не знаю, Кирила Елисеич, что за охота вашей милости наниматься в пастухи, стеречь скотину, да еще деревенскую! в больших городах, говорят, иное дело: там пастух в плисовом кафтане щеголяет, с людьми знается, а скотину у него ребята стерегут…

«И там бывает со всячинкой; а я так вот — что думаю; когда б не был я пастухом, пастухом в деревне, не добыть — бы мне и копейки!..

Как же так?

«А вот как, Никита Иваныч, пошло на прямик, ничего не потаю. . .

—  Зачем таить, Кирила Елисеич, мы не из таковских; едим пирог с грибами, держим язык за зубами, а с губ лишнего слова не сплюнем.

«Знаем — с, продолжал Кирюха; нас не подслушивает ни одна живая душа. Никите стало что — то жутко, мураши пробежали у него по телу, и откровенный Кирюха снова казался ему журавль — журавлем; в голубой выси неба опять неслась вереница журавлей — и громкое: «иви, иви!» прозвучало в ушах Никиты.

—  Ох эти журавли мне! надоели, да и только; — что, Елисеич, начали вы рассказывать?

«Я хотел сказать, что когда б не был пастухом в деревне, не добыть бы мне копейки, и про черный, и про красные дни; вот как было все: пасу стадо год, пасу два — четыре года, — вот и шестой год пошел; скучно бывало, один — одинешенек на белом свете, ни роду, ни племени, — как былинка в поле, только ясное солнышко приласкает, да дождик приголубит… горькая доля! Вот о прошлый семик, пришло мне в голову: дай сосчитаю, сколько годков прожил я на белом свете, стал считаться, считал, считал и насчитал чуть не 24 года; ну, думаю себе, пожил таки, а что толку!.. и взяло меня раздумье, да так, что я и не заметил, как одна овца утянула в лес; — слышу, бежит парнишка, да кричит: овца ушла, овца ушла! я туда, я сюда, нет овцы — будто сквозь землю провалилась; почесал я затылок и побрел в лес искать овцы; солнышко садилось за горку, и весело так играло над речкою;  — гляжу, на бугре одном, стоит себе овца — не овца, а так себе, что — то похожее на овцу; я поближе, а она от меня, да совсем не овечьею прытью, и из глаз вон. Я постоял над бугром, подумал, подумал: как быть, куда идти, видно это не овца, —  и хотел вернуться назад, только слышу — под ногами у меня что — то зазвенело; глядь: бугор взрыт, а в земле кубышка с золотом… я так и обомлел, глазам не верю, руками щупаю, смотрю, пересматриваю  —  золото, чистое золото, дукаты все, необрезные — цельные дукаты!

—  Вот диво какое! — вскрикнул Никита, — а много ли?

«Сот пять насчитал, — взял кубышку, унес от прежнего места подальше, вырыл в другом ямку поглубже, и спрятал. Вот другую неделю я уж не пастух, другую неделю все думаю, как бы обзавестись сперва хозяйкой, а там и домком.

—  Ну, а давно этак Елисеич, взглядывали на клад, цел ли он?

«Да вот как цел, что еще сегодня утром я смотрел его; ранешенько, до зари еще разрыл, поглядел, и опять зарыл. Место там такое безлюдное, непрохожее, что и зверю туда не зайти, не то что человеку какому.

—  А что ж вы в своем селе не присватаетесь? сказали б, что у вас деньга водится.

«Сватался, батюшка Никита Иваныч, — никто нейдет за меня; говорил: деньга есть — не верят, откуда — де пастуху взять, всего три рубля в год с общины получает; а показать им клад — не приходится; сами, Никита Иваныч, знаете, мужички у нас какие, — мало обокрадут, уходят как раз, или бабы — зельем каким ни есть — изведут.

—  Так, так, Кирила Елисеич, с деньгами, а пуще с золотыми, востро держи ухо! «Вот отчего, Никита Иваныч, и ищу я невесты в чужом селе, не в нашем; в нашем — я Кирюха — пастух, в чужом селе — я Кирила Елисеич.

—  «Вестимо так! ну, что ж, в самом деле, невесту, что — ли надо?

«Невесту, батюшка  —  Никита Иваныч, невесту, так знаете, помоложе, покрасивей, да поведенья честного.  —  А, то есть, помоложе, покрасивей… разве Хавронью — Андрюхину?.. нет, эта с изъянцем,.. поведенья честного… или Дуняшу — Федосееву?.. нет, бойка чрез — чур, не надежна, солдат в сарафане, вот разве Маланью — нет, долговяза больно и в летах. . .

«Зачем далеко искать, когда близко лежит! да у вас, Никита Иваныч, у самих две дочки, и молоды — говорят, и пригожи, и поведеньем преизрядны. . .

—  У нас? да, Кирила Елисеич, есть две дочки  — товар незапретный, хорошему купцу мы рады; смотрины, пожалуй, справим, выбирай себе любую!

«По рукам, Никита Иваныч!

—  По рукам, так по рукам!.. Никита Иваныч протянул руку, а к нему тянулась журавлиная лапка, перед ним стоял журавль на одной ноге. Никита обомлел. «Что за чертовщина!» вскрикнул он; в это время, вереница журавлей опять неслась высоко, высоко, напевая свое жалобное: «иви, иви!» —  экая дьявольщина! — продолжал Никита, всматриваясь в нареченнаго зятюшку; тут что — то неспроста,  — и журавль ты, и человек — будто, и пастух ты, и кубышка у тебя с золотом, и жениться — то хочешь там, где тебя никто не знает — не ведает!.. Надуваешь, любезный!.. вот, когда б еще деньги принес, да сказал: смотрите, я богат, кто из вас, красные девицы, идет за меня за муж?.. ну, таково бывает меж людей; а то, вишь, клад у него, пятьсот дукатов, зарыты — вишь — где — то, за тридевять земель, в тридесятом царстве!.. стара штука, чорт возьми!

«Сомневаться изволишь, Никита Иваныч; пожалуй, как хочешь, найдем невест, и кроме твоих дочек; мне хотелось только, так знаете, что понаслышан об них, и взял — было маленько из кубышки, чтоб… ну, да прощайте, Никита Иваныч!..

— «Постойте-же Кирила Елисеич; я не то, чтоб сомневался, а так — вот видите, натура уж такая, с разу не кончаю. А дайте — ж еще посмотреть на себя… диво, чорт возьми, диво!.. вот — же человек  — человеком стоит теперь: и чекмель суконный на плечах, и кушак знатный, и шляпа на голове поярковая  — хоть голова — то огурцем у тебя, и нос длинноват, — а давче, птица — птицей был ты, вот журавль, как журавль!..

«Хе, хе, хе! Никита Иваныч; да как же это, человека от птицы не отличите?.. а вот — что оно, вы все без шляпы сидели у речки, и теперь шляпу в руках держите, — день жаркий, на солнце хоть пироги пеки, — так знать, оно припекло вам голову, и голова затуманилась.

—  А может быть, что и так, что солнце припекло голову, и голова затуманилась; ну, пойдем же к нам на село, ко мне во двор, смотрины справим, с бабой потолкуем, а там и дочь, ту, либо другую спросим. «Сладим, Никита Иваныч, а сладим, так и золовку не оставим.

—  Оно, благодарствуем за это; да казна — то твоя где?.. ну, как недобрый человек, иной час, спроведает, подтибрит у тебя…

«Говорил я, Никита Иваныч, что то место глухое, никому неведомое.

—  А далеко отсюда?

«Какой дорогою пойдешь, — прямиком близко, да не всякому сподручен этот путь, на кочки наткнешься, в болото попадешь, либо лоб о дерево разобьешь,  — тебя ж люди захают: «эк, дуралей, скажут: куда полез;» — околицей, хоть дальше, да вернее, —  идешь себе, идешь, и скорей  —  куда надо придешь.

 

 

—  Вот, Кирила Елисеич, и избенка моя! — сказал Никита, входя к себе во двор: — добро пожаловать!

Кирила Елисеич встрепенулся, куры в сенях заполошились на насести, а хозяина будто холодной водой обдало…

Они вошли в избу; за чистым дубовым столом, сидела белокурая девица — и что — то шила, другая чернявка убирала посуду на полке; хозяйки не было, она вышла на ворок, подоить корову…

«Тятечка, тятечка!» закричали дочери почти в один голос: где так забаялся? мы уж вечерять собирались; журавль был пока за спиною у Никиты; — в эту пору вошла в избу Степановна.

—  Где так замешкался? — спросила она мужа, —  чай на мельнице был?

«Не то, хозяйка, не то! прошатался так себе, да и только; за то гостя привел вам, вот уж гостя!

Кирила Елисеич стал охорашиваться, ощипываться — совсем по журавлиному, крылья зашумели, нос защелкал по перьям, так — что пух посыпался. —  девки ахнули от удивленья, а хозяйка рассердилась  — и давай журить мужа: «эк, бесстыжие глаза! нашел себе забаву; — дитя — ребенок, что ли ты? день деньской шлялся, да журавля притащил в избу, —  на — те, дескать, потешайтесь жена и детки…

—  Полно молоть, Степановна! что ты это, не разобравши дела, трещишь — как колесо на мельнице…

«Видно сам ты с мельницы!.. вишь нашел дело с журавлем возиться!

—  Да это ж, Кирила Елисеич Журавль, не просто журавль; эх, жена — не обижай гостя! ведь он почти свой нам, мы с ним поладили…

«И точно, Марфа Степановна, — заговорил журавль: я не чужой вам, с Никитою Иванычем — мы поладили.

Вздивовалась Степановна с дочерьми. Через минуту последних в избе как не бывало, пошли по селу звонить, встречному — поперечному рассказывать: тятя птицу ученую, журавля  — с человечьим голосом привел, все говорит!.. хотите поглядеть? ступайте к нам в избу… меж тем Никита с гостем уселись за стол, — Степановна подсела к мужу, и у них шла речь преважная…

—  «Да, жена, говорил Никита:» не во гнев будь его милости сказано, долго я с ним бился, за его стать журавлиную; долго не хотел верить, чтоб он, по нашему, то есть, человеком был, а ведь уверился, как доказал мне свою дружбу и службу — чисто по человечьему…

«Ума не приложу, Иваныч, что у тебя там за дела с их милостью; разве уж они человек заморский какой, или из Питера…

—  То — то и есть, что нет!.. Кирила Елисеич, вишь ты, бывал и в городах, и в селе соседском долго жил, хоть мы его не знавали; — а теперь, жена, у его милости, вишь ты, наряд то неказистый, кафтан, рукавички — пестрые, кушак — так себе. . да не в том дело, жена, у его милости, вишь ты, чистогану пятьсот золотых дукатов…

«Ах, батюшки — свет!» вскрикнула Степановна: да такого богатства, чай, и в царской казне не начшешь!

—  Царская казна, пусть и будет себе царская; а у Кирилы Елисеича, нашего зятюшки, своя казна!

«Как зятюшки?…

—  Да так, Елисеич вишь ты, задумал жениться, да слыхавши, что у нас с тобой, две девки на возрасте, рассудил присвататься; что ж у нас хоть дукатов нет, да и мы не последние на селе, сами выборным бывали!

Степановна пристально разглядывала гостя; он уж не казался ей журавлем — птицей, а так себе молодым парнем, с головою, правда неуклюжей — огурцоватой, с носом предлинным… что ж думала Степановна, мало — ль каких голов, мало — ль каких носов бывает!… а главное — деньги, деньги… золото… вот — что сказывалось Степановне…

«Да которую ж его милость сватает? спросила Степановна.

—  А которую хочет, — сказал Никита: ты видел обеих дочерей, Кирила Елисеич, — белокурая — что это старшая, Таня, — чернявка — Любка, меньшая; за поведенье брат, отвечаю, девки не баловницы, хозяйки притом, а по пригожству хвалить — не отцовское дело, — сам выбирай.

Жених хотел было поклониться, но стукнулся длинным  —  будто костлявым носом об стол, —  старики вздрогнули.

«Старшая, по всему, будет мне пригоднее…

—  Старшая, так старшая! подхватил Никита: что мешкать, теперь же и сговор… «Что ты, что ты?… возразила Степановна: дай опомниться!… Где это видано?… не успел жених присвататься, а ты и сговор затеваешь!…

Никита призадумался.

— Зачем же и откладывать, Марфа Степановна?… . сказал Елисеич: по моему, начал дело, кончай сразу!… Мы — бы после, с тестюшкой нареченным, сходили ко мне, кубышку — бы почали, и невесте и родным на радости…

«Кончать, так кончать! крикнул Никита; ей Таня!..

Двери были настежь; из сеней заглядывали в избу бабьи и мужские головы, — у окон торчали то ребятишки, то парни взрослые, то старички седые… в избу вошел Никитин сосед Ванюха…

—  Что у тебя за диво такое, Иваныч? спросил он: весь двор у тебя, почитай вся улица, народом набиты, — какую ученую, говорят, поймал ты птицу?… на человека вишь, сшибает?

«Не мели вздору, Ванюха, —  да не спросясь броду, не суйся в воду!… отвечал Никита: охота тебе слоняться по чужим дворам!  —  Да не я один, чуть не целое село у тебя в гостях.

Никита взглянул, взбеленился — и ну провожать не званых гостей, чем попало. — Скоро в сенях не было ни души; в избу вошли Таня с Любашей.

Хозяин угомонился, затворил двери, подошел к Тане, взял ее за руку, и, подведя к гостю, сказал: вот тебе, Таня, жених, и умен и богат,

«Какой жених!» крикнула Таня, всплеснув руками: журавль — то?… что вы, тятечко, что вы? Господь с вами!… …

Жениха — словно молнией  —  выкинуло из избы; Никита бросился за ним. Степановна ухаживала за Таней; бедняжку била лихорадка,  —  мать и дочери плакали вместе.

 

 

III.

Светильня догорала, вспыхивая в каганце; — ужин стоял на столе не тронутый; семья дожидалась Никиты, а его нет, как нет. Давным давно улеглись в селе, все спит, только порой залают собаки на ветер, либо петух прокричит свое кукаpeку, иль на дворе проревет корова, или свинья полосатая захрюкает, у грязного водопойла, — то на березе, иве, — запоют, зашевелятся листья, столкнутся ветки — и затихнут. Небо чисто, светло и сине оно, унизано звездочками; — редко — редко промелькнет облачко другое, закроет звездочки, и откроет их… а Никиты все нет, как нет!

Где — ж, в самом деле, запропастился наш Никита, наш Иваныч?… он выбежал из избы за Кирюхою — журавлем, и оба пошли себе прямо к лесу, и пришли к опушке леса. Тут Елисеич сказал Никите: «подожди маленько, тестюшка, За Кладом схожу, к тебе сюда вынесу!» и пошел себе в самую чащу леса, а Никита остался у окраины, возле самого овсянника, — и ждет себе, да ждет. — Вот всплыл месяц полный на небо, подул ветерок ночной, проснулись деревья в лесу — и повели, меж собою, обычную речь о том — о сем, — кто их знает — о чем!

Сидит себе на бугорке Никита, да ждет: вот выйдет из лесу Елисеич, с своим золотом… нет, нейдет Елисеич!… Никита привстанет с бугра, взад и вперед пройдется, опять садится и задумывается о семье своей, о зяте журавле, о Тане!… жаль ему становится Тани,  — слезы — так и просятся из души, а глаза — слез из души не пускают!… Ждет пождет Никита, и сердиться начинает: «что — ж он такое, шутку со мною разве шутит?… да я ему, долговязому все ребры переломаю!…

—  Ой, ой, ой! — запищал кто — то Никите, над самым ухом. Никита оглянулся — никого нет. «Молчать, пострел!» крикнул он: «вишь, подслушал, да на зубки еще подымаешь!… смотри, береги зубы, Кирюха!… я брат, не из таковских тебе попался,  — я старый выборный, — не выйдешь добром, сам отыщу, за ворот возьму, по рукам по ногам свяжу, к Становому представлю!… слышь ты?…

—  Шишь ты!  —  отозвалось в лесу, с присвистом. Никиту взорвало! вспомнил он свое удальство прежнее, как выборным бывал, в лесу беглых рекрутов лавливал. «Чему быть, того не миновать!» подумал Никита — и бросился в лес, — идет, идет  — глядь в сторону: сидит под дубом журавль  точь — в точь Кирила Елисеич. «Ага, приятель!» закричал Никита: надувать нас вздумал!… Журавль  — хоть бы слово, хоть бы шевельнулся, только вдруг к нему, то нырнет из травы журавль, то из — за куста выскочит другой, то со стороны вытянется третий — и еще и еще… поглядит Никита: весь лес унизан журавлями, и на деревьях журавли, и в кустах журавли, и в траве журавли, — и по реке, что на другом краю леса, плывут журавли, — и по овсу ходят журавли!… «Что за пакость — такая!» сказал, опомнясь Никита; эк их нанесло сюда — словно саранча, прости Господи!»

Журавли взвились, утонули в тумане, — жалобное «иви, иви!» раздалось в ушах Никиты; он перекрестился. Занималась заря.

 

 

IV.

Воротясь домой, Никита рассказал жене все чисто — на — чисто, как было, от доски до доски рассказал. Степановна слушала, да по временам отплевывалась… Думали они вдвоем, думали — гадали долго, что за притча такая прилучилась: «ведь нельзя же сказать, говорила Степановна, чтоб не была с тобой, у нас в избе, какая живая тварь! говорила по человечьему… знать немец заморский, колдуном прикинулся, да обморочил…

«Постой жена, он что — то мне о пономаре завернул; схожу, спрошу свата пономаря. Таня вбежала в избу, вся в слезах:  — тятечка, тятечка! что это за грех такой, глаз нельзя показать на улицу, так и кричат все: журавлиха, журавлиха!…

«Ах, они псы проклятые! чужое горе им смех! да ладно, укорочу язычки, как опять выборным стану!

Никита пошел к пономарю, а ребятишки на улице кричали вслед Никите: «вот журавль идет, журавль идет!» Никита не добился от пономаря толку, домой воротился, а ребятишки опять ему вслед орут.» вон — журавль идет, журавль идет!…

—  Цыц, пострелята! — крикнул на них Никита, и прибавил шагу. К вечеру собрался он в город; бабы соседние заговорили: «куда — то покатил журавль?… вишь, будто с приказом от Станового помчался.  — Утром и мужички спрашивали: «а что воротился журавль?… и пошли звать с тех пор Никиту журавлем!…

Вот из чего у нас все мудреные прозвища зачинаются; так не из чего себе; да и то сказать, у господ — то каких нет прозвищ! иной раз, право, не выговоришь,  —  а и выговоришь, так — со смеху поперхнешься!!!

 

Юрий Юрченко.