Святочные вечера

Святочные вечера

 

 

Написаны Николаем Кунацким.

Изданы дядею его Григорием Рацким.

 

 

Росказни старостина племянника Парамона Артамоныча

 

Присказка о старостином племяннике Парамоне Артамоныче

1. Дед Денис Григорьич
2. Зеленая птица
3. Чудная встреча
4. Савва Мироныч
5. Юродивый
6. Чудный звон
7. От чего живет пословица: «где чорт сам не сможет, туда бабу пошлет»

 

 

 

 

Извольте знать и ведать, господа, что старостин племянник Парамон нашему брату мужику не ровня: с малолетества рос он в барском доме, с барчуками чуть не за панибрата; и чаи и кофеи с ними пивал, и разные сласти едал, и в жгуты, и в кулючки, и в гуси  –  лебеди игрывал! Стали барчуков учить грамоте; а учил их наш отец дьякон; тот учит, а Парамон при ученье тут как тут: все слышит, перенимает, – и азы буки  –  веди знает, по складам чуть не читает! Барчуков отдали в школу: сперва в одну, там в другую, а там и в третью; ведь, говорят, много школ на свете; a все одна другой выше!… Парамон, извольте видеть, с барчуками все школы перешел; не то, чтобы он в энтих школах учился, вровень с барчуками, и тем и другим знаньям  –  художествам; да при барчуках  –  то он был безотлучно, для услуги с отцом своим Артамоном: сапоги и платье чистил, об ученьи мыслил; и разбирал барчуковские тетрадки  –  книжки, сперва по складам, а там по ладам; и стал Парамон Артамоныч грамотей  –  грамотеем!… Да и после, как барчуки пошли в Царскую службу, Парамон был в прислугах у середняго барчука Ивана Васильевича; ох, не долго пожил голубчик!… Изволил скончаться в самые молодые годы; а Парамон и прибрал к рукам лоскутки  –  тетрадки покойника; да как сойдемся, бывало, вечерами о святках, так и почнет нам либо наизусть рассказывать, либо по тетрадкам пересказывать, про то, про се, про иное прочее!… А мы, расскажем вам, господа, Парамоновы россказни, как он их нам пересказывал   –   перечитывал; не дивитесь же, что иной раз в этих россказнях попадутся вам слова барские, не мужицкие! . . . Оно бы и так: «где нам дуракам  –  мужикам чай пить!» да Парамон  –  то пивал чаи  –  кофеи с малолетества!… и под час говорил   –  мудрил по ученому!

Да что много калякать! прочитай те, что рассказывал, что прочитывал нам, вечерами о святках, старостин племянник Парамон Артамоныч! .

 

 

 

Дед Денис Григорьевич

 

 

1.

Покойник дедушка был предиковинный человек! смеючись век прожил, в век чинного слова не молвил; на все, бывало, у него в речах поговорки, да присказки. Дедушку звали Денисом, по батюшке Григорьичем, а прозвища не скажу: без того целый уезд наш, коли не вся губерния, знает его и помнит; а кто не знает, так пусть знает, что дедушка был бурмистром и управителем в дальней барской отчине; скопил себе, честным манером, копейку; откупился на волю; записался в земский суд приказным; и, хоть плохо служил, однак дослужился до Елистраторского чина; и стал себе сам господин; водился, нечего сказать, с людьми почетными; а в делах по судам был делец  –  удалец, настоящий дока! что называется, сам чорт с ним не тягайся: и того про волочит, заволочит, протори и убытки заплатить заставит! дед чертей не боялся; а черти, как ни хитры окаянные, маленько побаивались деда: ведь он, бывало, с городничим, с исправником и с судьею, не то чтобы душа в душу, а уж всеконечно рука в руку! словом, дед не боялся ни людей, ни чертей; бывало, соседи порасскажут: кому лукавый повстречался на пашне, кого леший подразнил в лесу, кого ведьма испужала на погосте; а деду и горя мало: смеется себе, на зубки всех поднимает.

 

Вот раз как  –  то прилучись деду такая оказия, что ему крепко накрепко понадобились деньги; ну, вот что называется, до зарезу!… что будешь делать! где взять денег! думал, думал дед, да придумал: нет, видно съездить в город! а всего верст сорок с небольшим было от нашего села до города. Приехал дед в город; сходил к тому, к другому и к третьему: тот на ярмарку уехал, другой в Москву за товаром пустился, а у третьего жена родила: крестины справлять надо, так деньги самому нужны; дед воротился на постоялой не рано, поужинал и пошел спать в свою каморку, да и думает: «схожу  –  ко я завтра к нему!» думает, думает лежа на постели, а сна и на волос нет! Только слышит дед, растворились двери, и вошел к нему прездоровенный мужичина; вошел и говорит деду:

«Тебе барин, деньги надобны?»

—Надобны деньги!  –  отвечает дед: да ты что за спрос?

«Не спрос, и не охоч я спрошать других даром; а так, пришлося к слову: у меня, изволишь видеть, водится лишняя копейка, так я послужил бы твоей милости.»

—А ты кто таков, и почем знаешь меня?

«Знать милость твою знаем; а меня знать тебе нужды нет: возмешь денег взаймы, так мы скажемся, чтоб ведомо было, кому платеж чинить.»

Дед чуть не прыгнул от радости: да такой заем, что твой клад! думает дед, и говорит мужичине: спасибо, голубчик! . . . одолжи тысяч пяток, ради … хотел дед  что  –  то примолвить; да язык, словно кость, не повернулся во  –  рту; и дед смог только сказать: одолжи, брат, пожалуйста!

«Почему не так, Ваше Благородие!… Только с собой денег нет; извольте потрудиться, сходить со мной, ко мне на квартиру.»

Дед мигом обул сапоги; и, не надевши иного  –  прочего платья, накинул шинель на  –  плечи, да и пошел с здоровенным мужичиной.

 

2.

Идут они: идут, проходят улицу, проходят другую, и третью. «А что, далеко еще?» спрашивает дед; —«да вот, сей час!» говорит мужичина; и оба идут дальше, шли, пли; «да скоро ли?» вопрошает дед сизнова. —«Да вон, вишь ли, огонь светится из дому!» «насилу  –  то добрались!» молвил дед; и оба вошли в горницу; только дымом, чадом, смрадом, шибнуло в нос и в рот деду; входит он в другую горницу; и глядит, а было на что поглядеть: то  –  то рожи сидели там за столом! одна другой гаже!… у кого нос крючком  –  сучком; у кого рог либо два и три на голове; у кого один глаз на лбу, а другой на бороде!… и все деду кланяются, так и сяк его величают, за стол с собою сажают; а на столе  –  то чего хочешь того просишь; да без спроса всего вволю: ешь не хочу! и бутылки с дорогими заморскими винами, сами на стол вскакивают, пробки вон выталкивают, по столу ходят, гостям кланяются, и в стаканы выливаются!… разбежались глазыньки у деда; и тем и сем его потчуют, не знает за что прежде приняться; только он хватил разом ложку борщу, и несет ее ко рту, хотел хлебнуть, не тут  –  то было: за ушьми у деда кто  –  то облизывается; дед черп другую ложку, опять та же оказия; что прикажешь делать!… Дед хвать вилкой кусок телятины, да только б в рот, ан на вилке ничего, а телятинка трещит за ушьми у деда, на чужих зубах; он бы хоть винца глотнуть: взял стакан и ко рту, кажись хлебнул, да ни росинки в рот не попало, а вино за дедом, в чьем то горле заклокотало!..

Осерчал дед не на шутку; вскочил из за стола, да как крикнет: «что ж вы, проклятые, смеяться на до мною вздумали, что ли?.. Да, прости Господи, сам исправник, сам судья. . . .» Дед не договорил, и видит, что в горнице хоть бы тебе одна образина: кто их знает, куда подевались; видно настращал их дед, либо исправником, аль судьею!.. .

Остался дед, не весть в чьем доме, один одинехонек, и давай себе ходить  –  похаживать из угла в угол; ходил, ходил, да такое хожденье не то что хожденье по делам, надоело сердечному; он присел на стул, да и уснул на стуле: оно не диво, ведь ночь  –  ноченскую не спал!

 

 

3.

Спит себе дед, спит всхрапывает, иной раз чхнет, и так во сне голос подаст: все ничего! Вздумай дед повернуться с бока на бок, повернулся, да и уперся руками по самые локотки в густую тину; проснулся, очнулся, и глядит в оба: перед ним озеро, стекло  –  стеклом, зеркало  –  зеркалом; дед погляделся в него, да назад отшатнулся: лоб  –  то был у него расписан, усы выведены смолою; а на шее у деда аркан, и тянет его за аркан плюгавая образина; а другая на деде сидит, деду в оба уха кричит: «здравствуй дедушка!.. здравствуй, по добру  –  ль по здорову  –  ль живешь, много ль людей затягал, много ли казны гамзы собрал!.. Дед поглядел на седока из подлобья, и не молвил ни словечка; а другие хари  –  образины подсмеиваются, да подразнивают деда: кто языком, кто кулаком, а кто чем горазд.

«Стой, ребята!» крикнула одна образина! «переведаемся с дедом: кто перепрыгнет через него, тот седлай его; а кто зацепит, тот плати, что дед потребует: ему вишь деньги надобны!..»

Вот скорчили деда: «ну, Буй, начинай!» и разом кто  –  то просвистал через деда; дед только крякнул. «Нутко, ты Свист!» и опять через деда кто  –  то скок, и стал на ноги. Постой же, думает дед: отпущу я штуку, и пригнулся. «Ну, вихорь, качай через деда!» Вихорь качнул, а дед и вздер нул спиною: только Вихорь не упал, а деду, кто  –  то такого туза отвесил, что дед чуть на ногах устоял. «Да ты еще хитрить вздумал!» закричали образины: «нет, голубчик, у нас не то что в суде; короче разделаемся!.. Живота аль смерти хочешь ты?» животика, сударики мои! прокричал дед, задыхаясь. «А денег  –  то, старый хрен, займешь у меня?» примолвил тот самый мужичина, что приходил к деду на квартиру: «да ладно, и без отдачи дадим: только потешь нас, попляши в присядку!» А надобно знать, что дед, бывало, поплясать собаку съел: он и ну отдирать залихватски; а хари  –  образины . . . со смеху, так и катаются; да покрикивают деду: «еще  –  да еще, еще да  –  еще!» У бар, говорят, оно не так а мудренее как  –  то называется: похоже, знаете на болесть, аль хворость. Плясал дед, плясал до упаду, да не в моготу уж стало; вот здоровенный мужичина и говорит ему: «кончай дед: скакни через огонь (а огонь откудова ни взялся огнем горит, костром пылает;) перескакнешь, и получай пять тысяч рублев, без процентов, без расписки, без векселя: опосле сочтемся!» Дед хотел скакнуть, перекрестился, глядь кругом: все тихо; дверь отворяется, входит хозяин постоялого двора, и вопрошает деда: «что с вами, батюшка, Денис Григорьич?… что за стук и гам в ваших покоях?… весь дом всполошить изволили!» — «Да что, братец!» отвечает дед: вот эти чертовские хари (а сам указывает пальцем) привязались ко мне, да и только! . . «Помилуйте, Ваше Благородие, за что ругаться изволите?.. уж будто жена моя и ребятишки чертовские хари?»

Дед спохватился, опомнился и видит: он в своей каморке, на постоялом; а хозяин с семьею перед дедом.

 

 

 

Зеленая птица.

 

 

1.

«Эк разворчалась старая ведьма! . . . только ей и дела: подай есть, подай пить!… Господи, Боже мой!… девяносто лет на свете прожила, а еще не наелась, не напилась, не наворчалась!..» так говорила, про себя шепотом, внучка старой молочницы; и, с сердцев, швыряла туда и сюда все, что ни по падет под руки.

«Что стучишь так чашками, Лиза?.. али гневаться изволишь за то, что давно не видалась с своим гоголем! . . потише голубушка, потише!» — ворчала так старая молочница на внучку; а та надулась пуще, и ни слова.

«Вот сорванец! чего зевает по улице, бьет баклуши, да сапоги даром топчет! . . нет, чтоб взяться за дело!..» проворчала молочница, глядя на красивого парня, что проходил мимо окошка. Внучка взглянула тоже, покраснела по уши, и примолвила с досадою, выходя за дверь: «везде  –  то спрашивают тебя, старая чертовка?…»

 

2.

«Лиза, Лиза!» крикнула молочница: «что ж ты не покормишь птицу?»

Лиза принесла тарелку с рубленым мясом. «Что ты это, голубушка! вишь каких ломтей накроила! подавить, что ли, хочешь зеленушку?.. изруби помельче!» Лиза выполнила старухин приказ; а та опять поглядела, опять за ворчала: «а это что за кусищи?.. разве так  –  то крошат мелко?… куда спешишь ты, кого поджидаешь?» и принялась сама рубить ножом мясо, для зеленой птицы. «Укага! укага!» закричала птица в клетке, когда молочница подносила к ней мясо. «Что матушка?.. что моя зеленушка?» говорила молочница, разнежась: «кушай, кушай себе, на здоровье!»

«Чтоб тебе, старой корге, провалиться и с твоей зеленушкой!» подумала внучка.

«Лиза! Лиза!» крикнула однажды молочница: «я со двора иду; смотри ж, сиди у меня дома!»

«Хорошо  –  с, бабушка!» молвила внучка радостно.

Старуха поплелась; дверь заскрипела и прихлопнулась: Лиза, оставшись одна, села под окошечко, зачала пить, и за пела песенку, про свои голубые очи… «А в вправду  –  ль у меня голубые глаза?» промолвила Лиза, вскочивши со стула, и смотряся в зеркальцо: «нет, кажись, со всем синие, али голубые . . . нет карие… а он всегда говаривал, что у меня голубые глаза!… так что ж; пусть будут голубые. . .»

«Голубые, голубые, моя ненаглядная!» молвил красивый статный молодец, входя в двери. . . Лиза, было испугалась, да увидев кто пришел, кинулась к нему, и обняла его пухленькими ручками. «Да, милая, голубые, как небо, голубые твои глазки!» продолжал поцеловавший их.

«Ах, Сеня!» молвила Лиза: «откудова ты, голубчик!.. садись, давно не говорили мы с тобою; а все эта ста рая ведьма, прости Господи!..»

Они уселись, и долго  –  предолго толковали меж собою; а о чем толковали они мне неведомо.

 

3.

«Лиза! Лиза! посвети  –  ко мне,» кричала старая молочница, подходя к дому. Лиза схватила свечку, и выбежала на встречу бабушке. Бабушка чинно втащилась в горенку, уселась на широком стуле, и говорит: «пора бы ужинать, Лиза!» Лиза почала погромыхивать тарелками; а зеленая птица в клетке поскакивает, да бабушке, что подошла к ней, на ушко нашептывает: «был здесь, был здесь: любовались, миловались, целовались!…» Приносит Лиза ужинать; а старуха ну бранить, ну журить ее: «зачем был у тебя Сенька?.. а? . . зачем приходил он?.. зачем ты его пускаешь?.. так  –  то ты меня слушаешься?.. постой же: я стану тебя запирать, на замок замыкать!.. нечего больше с тобою делать, нечего!..

Лиза дивится не надивится: откудова старуха все знает!.. кажись, никто не видал, никто не слыхал их; окроме зеленой птицы, живой души при том не было!… Лиза ложилась уже спать; а такие думы из головы у нее не выходили; только зеленая птица опять закричала: «кру, кру, кру!» экая чортова квачка! подумала Лиза; а птица опять: «кру, кру, кру!» — что зеленушка, что моя голубушка? спросила молочница, вставши с постели; а птица ну насвистывать, будто шепотом и то и сё ей наговаривать. Лиза подметила это, поднялась с кровати, и подставила ушко чуть не к самой клетке. «кру, кру, кру!» закричала птица громче прежнего; а старуха молочница говорит внучке: «зачем не спишь, Лиза?.. зачем встаешь с кровати?» — Да зубы, что  –  то болят, бабушка? — отвечала внучка… «Эка невидаль! болят зубы!.. ну, поболят, да перестанут; ложись  –  ко, да спи!»

Лиза улеглась; улеглась и старуха молочница.

 

4.

«Лиза! Лиза!» кричала старуха утром: «да что у тебя в голове?… ты опять забыла покормить мою зеленушку! с голоду уморить ее хочешь, что ли?» а сама, промеж тем, разливала чай, и подливала в чай сливки, да такие густые, что твоя сметана!

Лиза почала крошить хлеб, да молоком несъемным смачивать; а сама про себя думает: «постой, ты зеленушка перескащица!.. сверну тебе голову, так забудешь  сплетничать!…»

«Кру, кру, кру!» закричала опять зеленая птица; а старуха молочница так и вскинулась на внучку: «пошла, негодная!… ты все только дразнишь зеленушку!… а сама ноготка ее не стоишь!… пошла вон! . . .» Лиза утерла рукавом слезы, и хлопнула дверью. «Кушай, кушай на здоровье, моя милушка, птичка моя дорогая!» говорила старуха, ставя в клетку крошенный хлеб с молоком; а Лиза, меж тем, ругала  –  проклинала зеленую птицу не на живот, а на смерть, и задумала загадала: извести ее.

 

5.

Пообедавши, отдохнувши, старуха молочница снарядилась, нарядилась, и говорит внучке: «Лиза я со двора иду; смотри ж: сиди дома; да чтоб твой гоголь  –  хохоль ни ногой сюда! не то: все узнаю, все спроведаю! плохая будет разделка!»

Выговоривши такие речи, старушка ушла, куда было надобно; а внучка оставшись одна дома, думает себе: «постой же ты, проклятая зеленушка!.. таких перескащиц нам не нужно! ступай прогуляйся по белу свету!» Выговоривши это, Лиза отворила клетку, вынула из клетки зеленую птицу, и швырнула ее в окошко, за окон; а сама села шить, вышивать. Только шьет, вышивает, с собой рассуждает: «что  –  де сказать бабушке, как спросит она про  зеленую птицу?.. ну, скажу, что сняла клетку, чтоб птицу, покормить, да не  успела дверец отворить, как птица из клетки выскочила, в окно улетела!» Вот какую штуку придумала внучка, чтоб надуть бабушку; а бабушка то входит в двери, и говорит внучке: «что это Лиза, кому вздумалось выпустить вон мою зеленушку?» а зеленушка на плече у молочницы сидит, да: «кру, кру, кру!» ей в ухо твердит; а та продолжает бранить и журить внучку: «все твои штуки, голубушка!.. смотри, не проказь, не напроказь беды себе!»

Лиза молчала, и дивилась: откудова взялася опять зеленая птица.

«Сядь, сядь, моя зеленушка!» говори ла молочница, впуская птицу в клетку; «да смотри, Лиза,» продолжала старуха, оборотясь к внучке: «перстом не моги тронуть зеленушку; а не то со мной не разделаешься!»

 

6.

На другой, либо на третий день, Лиза свиделась с Сенею за воротами, и говорит ему: « послушай, голубчик мой, Сеничка!… не поверишь ты, что за мука, что за каторга мне с этою зеленою птицей!… Чудно оно, дивно оно, а под метила я, что проклятая птица все бабушке про нас насказывает, пересказывает!… Чтоб сбыть птицу с рук, я выкинула ее в окошко, за окон; ан смотрю: приходит домой бабушка; а у нее на плече проклятая зеленая птица; мне же досталось! зачем выпустила ее!…»

«Стоит много толковать!» сказал Сеня: «придуши проклятую птицу, да и только!» «Видно, больше нечего делать!» молвила Лиза: «приходи же Сеня ко мне, как бабушка уйдет со двора, так с тобою вдвоем, мы и спровадим зеленушку!»

 

7.

Вот опять старуха молочница поднялась, чайку  –  кофейку напилась, со двора идти собралась; и говорит своей внучке: «я иду со двора, Лиза!.. смотри же, чтоб ты достегала юбку!»

«Чорт бы тебя побрал, и с юбкою!» подумала внучка, провожая бабушку; да проводивши ее, села себе у окна, села призадумалась, пригорюнилась: «что дескать, за  житье мое! то не  –  житье, а каторга!»

Скоро пришел Сеня; и говорит Лизе: «что будешь делать, моя ласточка!.. знать еще доведется нам помыкать горе: ведь и мой батюшка о свадьбе слышать не хочет, да и видаться с тобой не велит!»

— Ох, Сеня, Сеня!.. заедают старики наш век!.. подождем, а меж тем станем видаться по чаще; мне бабушка тоже не велит говорит с тобою; да нет, нельзя ее в этом слушаться.

«И я не послушаюсь батюшки!»

—Только надо сбыть нам с рук зеленую вестовщицу, перескащицу! а то она все перенесет бабушке.

«Сбыт, так сбыть!» сказал Сеня, становяся на стул, и протягивая руку за клеткой.

—Постой Сеня!.. погоди! крикнула молочницына внучка: «глянь  –  ко, глянь!.. право так: в клетке  –  то сидит бабушка!.. ну, она и есть! в чепце! в платке! в капоте!.. что за диво такое!…

«И взаправду это бабушка! молвил Сеня, слезая со стула: куда ж девалась проклятая зеленая птица?»

— Ох, Сенюшка! . . да что ж это такое!.. посмотри, посмотри: вон она, зеленая птица сидит в клетке!

«Так и есть, птица сидит в клетке!… что за оказия!… Э! да я не по гляжу ни на что, сниму клетку, и кину ее в болото!»

Сеня опять взобрался на стул, и тянется за клеткой; а Лиза кричит ему: «Сеничка, голубчик, оставь! ей Богу, бабушка в клетке!»

—Да что смотреть на это! сказал Сеня; снял клетку, понес к болоту, и бросил клетку в самую даль, в самую топь. «Пускай теперь, лягушкам тут пересказывает!» подумал Сеня, и вернулся к Лизе. Только входит он в горницу, и дивуется, дивуется, глазам своим не верит: зеленая  –  то птица со стула на стул перескакивает, крыльями помахивает, хвостом потряхивает, да: «кру, кру, кру!» прикрикивает.

Ну, остолбенели Сеня с Лизою, да и только!.. что делать!.. как быть!.. бабушка придет, и спросит: куда клетка девалась?.. кто птицу выпустил?..

«Нет, брат Лиза!.. тут что  –  то не спроста! молвил Сеня: сем  –  ко сбегаю на болото, да погляжу: кто ж в клетке  –  то; да и клетку назад принесу!»

—Сбегай, Сеничка!.. сбегай, голубчик!

Сеня пустился опрометью; а на дворе было не рано.

 

8.

«Кру, кру, кру!» кричала зеленая птица, попрыгивая, да поскакивая; а бедняжка Лиза ходила из угла в угол: тоска  –  печаль тяжелая, камнем, легла ей на сердце. «Что ж это Сеничка до сих пор не ворочается?.. не случи лось ли чего с ним!» думает Лиза: да и бабушка долго нейдет; мудреное дело!.. Стук  –  стук кто  –  то в двери: «отопри, Лиза! . . отопри!» кричит молочница; а Лиза, со страху, не знает что и делать! . . «да отпирай же!» крикну ла опять старуха; Лиза отперла двери; а зеленая птица: «кру, кру, кру!» на встречу бабушке. «Это что еще за штуки?» спросила бабушка; только внучка и слова промолвить не смела; и стоит, как вкопанная, потупивши глазки. .

«Ах, ты негодная! ах ты мерзавка!» заворчала старуха: «ты опять на проказила!.. куда ты девала клетку?.. сей  –  час мне сыщи, принеси ее!» .

Лиза бросилась из дверей, и побежала к болоту; бежит и думает: «куда это Сеня запропастился?» подбегает Лиза к болоту, на болоте стоит клетка, и в клетке зеленая птица кричит: «тру, тру, тру!» Лиза дивуется пуще прежнего: дома птица, тут другая!.. да куда Сеня  –  то девался?.. Вот Лиза с кочки на кочку ступает, и подходит к клетке, подходит и видит, что в клетке сидит ее Сеня: Лиза так и ахнула! «ах ты, Сеничка! голубчик мой! да как попал ты сюда, и еще связан!.. постой я развяжу тебя!» и Лиза просунула свою головку в клетку, дверцы захлопнулись: «кру, кру, кру!» закричала Лиза. «Тру, тру, тру!» отвечает Сеня; та и тот стали зелеными птицами!

 

9.

Соседи нашли на болоте большую клетку с двумя зелеными птицами, и при несли ее к молочнице; а принесли от того, что знали про зеленую птицу молочницыну; так думали: «старуха, дескать, нарочно выставила клетку с самкою на болото, чтоб самца приманить!…»

«Ох, мои золотые пташечки!» говорит бабушка, любуясь на них: «что Лиза? и вот одна птица кричит старухе: «кру, кру, кру!» «что Сеня?» молвит опять молочница, и другая птица ворчит: «тру, тру, тру!» старуха, знай то и дело, твердит: «ох, мои золотые пташечки!» а птицы в клетке то и дело отвечают ей: «кру, кру, кру! —тру, тру, тру!» Подумаешь: каких диковинок не бывает на белом свете!

 

 

 

Чудная встреча.

 

 

Рассказывают . . . да мало ли что раз сказывают, а пословица свое говорит: «не всякому слуху верь!» однак, не глядя на пословицу, люди все таки рассказывают и про то и про сё: хочешь верь, хочешь не верь!.. Вот и я не ручаюсь за то, что расскажу вам: ведь, у нас в деревнях городят, иногда и Бог весть какую околесницу!.. да только это рассказывали старики из нашего села; а надобно знать, что у нас на селе, и стар и мал, любят поговорить!.. так изволите ли видеть: раз сказывают, что у нас на селе был дьячек, имя ему. . . ах, позабыл!.. кажись, чуть ли не Федот… точно так Федот, по батюшке Макарыч. Оно бы еще ничего, что дьячек звался Федотом Макарычем; да вот в чем штука: Федот  –  то Макарыч слыл, про слыл во всем околотке знахарем: всякие сны и ночные грезы он умел расстолковать по своему, к добру али к худу; ну, вот все село, мужички и бабы, ходили на поклон к Макарычу; а бара и барыни посылали вчастую за ним, кто дрожки, кто линею, а кто и брычку с пристяжкой!.. Так не мудрено, что у Федота Макарыча, хоть он и дьячек, так сказать, а домик по лучше не только дьяконского, получше поповского; да и в доме  –  то почище, покраше, чем у тех!.. А одежда на дьячихе и на ребятишках… так где попадье, и поповским деткам с ними тягаться! . .

Вот прилучись, однажды, такой случай, что привиделся страшный  –  престрашный сон помещику  –  барину, самому богатому из всего соседства; тот шлет посланца за Федотом Макарычем; Макарыч пришел, помещика господина выслушал, да и сон ему к добру к корысти разгадал!.. Помещик  –  барин, на радостях, оставил Макарыча обедать: с собою за стол посадил, на убой накормил, на повал напоил; да и к чаю пригласил; а к чаю подъехали еще кое  –  кто из соседей. Выпили по чашке по другой чаю; помещик и кричит мальчуге, что стоял босиком у дверей, с подносом: «Терешка! скажи  –  ко ключнице, чтоб подали Макарычу стакан пуншту с кизляркой!»

—Ох, нет отец мой! не пью, закаялся, сударь! отвечал Макарыч, кланяясь в пояс.

«Пей, братец, пей!» подали пуншту, и Макарыч пропустил стакан, не поморщившись.

«Подайте  –  ко Федоту Макарычу другой!» крикнул помещик.

—Многонько будет, сударь!.. уволь те  –  с, право увольте  –  с!—

«Что за отговорки, Макарыч! пей на здоровье, да и только!»

Макарыч осушил и другой стакан.

«Без троицы и дом не строится!» сказал помещик: «подайте  –  ко Макарычу еще пуншту.»

—Воля ваша, Иван Степаныч! не в моготу! право, сударь, домой не до плетусь? . . .

«Вздор, братец!.. велико  –  дело лишний стаканчик!.. подайте Макарычу!»

—Покорнейше благодарствуем, сударь на угощеньи! говорил Макарыч, допивая стакан: «пора и ко двору!»

«Да погоди, братец! вот водочки еще выпьешь, да перекусишь на дорогу!»

—Поздненько будет, сударь! «Что ж ты торопишься?.. аль боишься идти мимо погоста, чтоб знаешь не нашенские тебя не обидели?»

—Да не вы бы, сударь Иван Степаныч, говорили, не я бы слушал такие речи!.. чего нашему брату, бояться погоста!.. покойники люди пресмирные; а коли иные из них, по грехам своим, и мыкаются, не в показанные часы, по белу свету, все таки они знают: кого тронуть, кого нет!.. со мною плоха им разделка!..

«Оно так, Федот Макарыч!» при молвил один гость: «твое дело иное; а вот я, признаться сказать, куда не люблю этой дороги, что идет отсюда мимо погоста!… на прошлой неделе был я в гостях, у зятя, на Крутом; маленько позапоздал; и еду себе от зятя домой: — только подъезжаю к березничку, что возле погоста, а мои рыжие ну храпеть, ну фыркать. . . да и в сторону. . . я глядь . . . и что ж ты думаешь?»

— «Небось, волчище выскочил из березничка! »— отвечал Макарыч.

«Какой тебе, волчище!» кто  –  то длинной, сухой , худой и весь в белом; чуть не схватил меня за во рот! . Только Федька был не промах: дернул по всем по трем, те и понесли через пашню; насилу ускакали. Признаться сказать, набрался я страху!»

–   «Напрасно страховаться изволили, Ваше Благородие!»  –   сказал Макарыч: «я бы, на вашем месте, тишком, шажком, уехал бы от него . . . по мне, будь он, кто хочет! . .

Хозяин — помещик расхохотался. .

Напоследях, Федот Макарыч, отвесивши низкие поклоны хозяину и гостям, поплелся домой; вышел за ворота, а там очутился и в пол.

Вот пока еще не погасла заря, Федот Макарыч шел по дороге козырь — козырем; только, знай, покрикивает: «марш, марш! право! лево!… марш, марш! право! лево!» а как почало небо густеть, на дороге темнеть перед Макарычем, то стог пробежит, то лес зашатается, то груды снега заходят! Макарычу и жутко стало; ему бы хотелось погост обойти, ко двору скорей придти; да нельзя было; так неволя не свой брат! идет, Федот Макарыч мимо погоста, чуть не через самый погост; а все левее к пашне держит, на могилы, на кресты искоса поглядывает; перешел он так за половину погоста, и думает себе: «авось перейдем и другую!» — Только, разом, одна могила развалилась, провалилась, — и лезет оттудова кто  –  то белой . . . Макарыч: «караул!» закричал, пень пнем стал, и ни с места. . . в глазах у него рябит, а золотые звездочки прыгают по небу. . . оправился маленько Макарыч; все смирно, все тихо перед ним; он припустил рысью; бежит, бежит и думает: «вот еще шагов десять, так и буду за погостом!» — А покойник, весь в белом, подымается из могилы; и на встречу к Макарычу; тот в сторону бросился, да по камню ногами «тук, тук, тук!» — камень разом подымается, и выходит из под камня кто  –  то в белом; Макарыч еще стречка, ан, чугунная плита завыла под ним, и опять из под плиты вылезает кто  –  то в белом. . . «Стой! стой!» слышит Макарыч, и туда и сюда глядит: а мертвецы все к нему ближе, да ближе . . . Смекнул, напоследок, Макарыч, что он не ушел с погоста, а был на погосте, середи могил, середи гробов ! . .

«Узнал ли меня, Федот Макарыч?» спросил его один мертвец, сидя на  ступеньках богатого памятника. Макарыч был ни жив, ни мертв!… «что же мудрец, разгадчик снов, — разгадай ты и мой сон, сон первый, сон другой, сон третий! . . . вот три года проспал я под этою кучею камней… в первый год снилося мне, что люди, предавши тело мое земле, — поставили меня промеж светом и тьмою: радостно было душе моей при свете, грустно, тяжело было ей во тьме!… Прошло много недель, прогремел гром, разогнал тьму; и свет проявился ярким солнцем!… как легко, как весело стало тогда душе моей! Разгадай же этот сон Макарыч!…»

Макарыч не мог вымолвит ни слова.

«Так, слушай же, я расскажу тебе, что значит сон мой: в этом сне я разгадал суд людей надо мною, — суд мира над умершим, суд живых над могильною перстью!…

«На другой год . . . виделось мне, что люди приходили на мою могилу. . .   –   Много слышалось голосов надо мною… они тревожили мои кости, не давали мне покоя, шумом и стуком . . . часто называли меня по имени . . . но голоса те были все незнакомые . . . разгадаешь ли, Макарыч, другой сон?»

Макарыч и рта, не разинул.

«Знай же: то была суета людская; чтоб потешить ее, на меня навалили вот эту груду камней, что зовется у вас богатым памятником!

«На третий год мне опять привиделся сон; но сон отрадный, успокоительный. . . я был унизан свежи ми росинками, как чистым жемчугом; и душа моя, яркой звездочкой, светилась на небе ! . . .росинки жемчуга — были слезы младенцев детей моих; а их молитва, дошедшая к небу, была звездою души моей, и светила мне в могильной ночи!… Из моих снов, ты снотолкователь, пойми, что такое жизнь до могилы!… ты прославился и нажился обманом; но не обманешь смерти, Макарыч!.. Посмотри, сам, на твой разум, на твое сердце . . . и скажи, что за человек ты?..» Мертвец сорвал череп с Макарыча, вынул из него сердце, и показал дьячку; Федот Макарыч, со страха, как осиновый лист затрясся: чего  –  то не было в черепе  –  разуме, чего  –  то не таилось за душой  –  за сердцем у Макарыча!

И будет с вас!

 

 

 

Савва Мироныч.

(Эту историю старостин племянник Парамон читал нам по тетрадке).

 

 

Раз как  –  то вздумалось мне (то есть, помещику, что рассказывал эту историю покойному барчуку Ивану Васильевичу; а тот записал ее в тетрадку).. вздумалось мне навестить соседа, что жил верстах в десяти от моей деревушки; имени и прозвища его не скажу; да и на что вам знать это!… а человек он был преумный, преученый, и почтеннейший! . . . Вот приказал я малому запречь тележку, и налегке покатил к Савве Миронычу. Верст с восемь мы проехали, повернули на лево, мимо леса, к усадьбе; только гляжу: а Савва Мироныч под лесом, по парине, расхаживает, трубку покуривает, да полынь и бурьян с парины выдергивает! . . . Смешно, признаться сказать, показалось мне это: «вот еще умный человек!» подумал я: «а полынь да бурьян рукой повыдергать хочет ! . . как будто сохой перепахать нельзя!» Вот поравнялись мы с Саввою Миронычем; я и крикни ему, снимая картуз: «мое нижайшее почтение Савве Миронычу!» Он поглядел на меня, ни слова не молвил, а только табачный дым, клубом, изо рта выпустил . . . «а я к вам  –  с, почтеннейший!» сказал я, соскочив с тележки; и опять поклонился Савве Миронычу; а он опять мне ни слова! . . . я ближе, и говорю ему: «не изволили узнать меня, Савва Мироныч?.. да я сосед ваш, Антон Ермолаев Кривоносов! . . .» Савва Мироныч молчит, да и только; я, было, протянул к нему руку; а он отвернулся от меня; и, словно, сквозь землю провалился: нет его, будто не бывало на парине! . . «Что за оказия?» подумал я, и пошел к тележке; прихожу, и спрашиваю малого: «Асташка! ты видел Савву Мироныча?»— «Как же  –  с!» отвечает мне Асташка: — «да это они изволили ходить по парине.» — «Да куда же он девался?» — «Не знаю  –  с; знать в лес повернули . . . » —

Нечего делать! . . . я сел в те лежку, и поехал к дому Саввы Мироныча; пуще всего боялся я остаться без обеда, коли не захвачу его дома; а знавши хлебосольство хозяина, я по рядком и не позавтракал: так, знаете, только фунта с полтора ветчины, полхлеба домашнего, — может быть, яиц с десяток в смятку, да ломоть вчерашнего пирога съел!

Подъезжаю к крыльцу; вхожу в лакейскую, и спрашиваю человека: «дома ли Савва Мироныч?» «Дома  –  с: в кабинете изволят заниматься.»

«А давно ли дома?» ?

— «Да они  –  с, целое утро, никуда не выходили . . . »

Я подивился; и думаю: «что за притча! . . . не уж  –  то нам, с Асташкой, померещилось!…» и вхожу так в кабинет к Савве Миронычу; а он преласково меня встретил, и говорит: —«а! любезнейший Антон Ермолаич!.. здравствуй! как я рад, что ты пожаловал ко мне! . . » я и смекнул, что, это был сам Савва Мироныч, оригиналом ! . . . .

Он тотчас приказал подать за куску; и принесли нам водки, наливки, разных вин, с такими мудреными названиями, что и не выговоришь!.. принесли икры, колбасы, пару сельдей, дичинки, и крошечных пирожков, что, надобно знать, повар  –  то Саввы Мироныча знатно стряпает. — Мы вы пили, закусили, да закуску наливочкой, винцом залили; и я совсем успокоился, пуще прежнего уверился, что то был подлинный Савва Мироныч, оригиналом.

Закусивши, мы вдоволь поговорили о разных разностях: и о поведениях, заведениях хозяйских, и про политику, и про военные действия! ведь Савва Мироныч был голова планированная! . . .

—«А что, Антон Ермолаич, не пора ли обедать?»— спросил он. «Как прикажите, Савва Мироныч» отвечал я.

—«Да ты, Антон Ермолаич, в какое время кушаешь дома!» —

«Как случится, Савва Мироныч: коли порядком позавтракаю, так часу в первом, а не то раньше.»

—«Эх, братец! а теперь два часа!» — и Савва Мироныч приказал мигом на стол накрывать, на стол подавать; а что за блюда подавали нам на стол, так диво, объеденье! повар  –  то Саввы Мироныча; говорят, шесть лет учился в Москве у Яра (*), на кузнечьем мосту! . . .

(*) На всякий случай, считаем не излишним сказать здесь, что — «Яр» фамилия известного в Москве ресторатора, и «Яр» значит овраг, лог и проч.

Встали мы из  –  за стола, и нам принесли десерт: чего  –  то не было тут наставлено, да все такое хорошее, такое отменное, — что и теперь, через десять лет, как вспомнишь, слюнки так и текут! . . .

Мы, с Саввою Миронычем, сидели, после обеда, на диване; и курили трубки; а что за табак!.. чудо!.. три рубля фунт стоит! . . . «да это еще не самый лучший!» говорил Савва Мироныч: «а то есть и в пять, и в десять рублев за фунт! . . . » подумаешь: что за табачок это должен быть ! . . . и трехрублевой  –  то, словно сахар, таял у меня во рту ! . . . Признаться сказать, я и дома курю трубку, да запасаюсь табаком на год, не то чтобы дешевеньким сортом, а так, знаете, в Ромнах на ярмарке рубля два монетою за коробку плачу; а сколько в коробке  –  то весу, не прикидывал. — Только табак хороший; ведь заседатель наш, Марк Лукич, да соседи: Анисим Тимофеич, Иван Григорьич, Семен Евплович — завсегда курят у меня, и похваливают; да оно конечно, не то, что три рубля за фунт! . . .

Выкурили мы по трубке, по другой; Савва Мироныч и говорит мне: «что, Антон Ермолаич, не хочешь ли захарки?» — «Да что же мне делать с Захаркою?» — подумал я, и не знал, что сказать Савве Миронычу; — только он приказал, и лакей принес на подносе катышки из табаку. . . свернуты трубочкой, а с одного конца закручено, будто пупочик у младенца: вот что захарки то! . . . а я сперва подумал, что Савва Мироныч говорил про мальчугу из своей дворни, что, либо песни спеть, либо поплясать горазд! . . подумаешь, чего только нет на свете! я сначала и не знал как взяться за захарку; только увидел, что Савва Мироныч пупочик отломил, захарку в трубочку воткнул, да раскурил; и я тож сделал. —

Курим себе, да курим; Савва Мироныч говорит мне: «а что, Антон Ермолаич, не выпить ли нам стогодовалого?» — «Воля хозяйская!» — отвечал я; а Савва Мироныч крикнул, и принесли полбутылочку дорогого вина. . . полбутылочка  –  то целковых шесть, коли не больше, стоит: ведь настоящее, старое, престароe Виргинское! . . . Выпили мы; и языки у нас, как  –  то поразвязались; о чем  –  то мы ни говорили! . . Напоследок, я не утерпел, и брякни Савве Миронычу: «а знаете ли, Савва Мироныч, какое диво случилось нонче со мною? . . еду к вам, подъезжаю к лесу, — и вижу: будто вы сами ходите по парине,  –   и трубку курите! . . я кланяться вам, я свидетельствовать мое нижайшее почтение. . .

Савва Мироныч (то есть, настоящий Савва Мироныч) встревожился, вскочил с дивана, прошел раза три взад и вперед по комнате, да остановился передо мною, и говорит мне: «послушай, Антон Ермолаич, что видел ты, то правда, однако ты видел не меня: вот каждый вечер, как я один дома, приходит ко мне другой я, другой Савва Мироныч, — и беседует со мною, пока мне спать не захочется. . .

—«Что ж это за оказия, батюшка Савва Мироныч?» — сказал я: «уж не от того ли, что учиться много изволили?» —

«Нет!» отвечал Савва Мироныч.

—«Да от чего же все это деется?… растолкуйте мне?» — спросил я.

«То  –  то и есть, Антон Ермолаич! я сам попросил бы тебя: растолковать мне это. »

—«Ну, воля ваша, Савва Мироныч,— а за такое дело не берусь!» —

Савва Мироныч ни словечка мне; — а почал шагать, похаживать, и вышел в другую комнату; а я один одиночкою: — не весть дремота, не весть что такое, нашло на меня! — помню только, что как очнулся я, ан захарка лежит на полу, давным давно погасши; на столе свечки стоят . . . и на свечках нагорели бульбульчики!.. Гляжу: нет Саввы Мироныча, — и все так тихо, что слышно, как муха пролетит… Я встал с дивана, поглядел на часы: было восемь часов; выхожу в другую горницу; дверь кабинета отворена, и Савва Мироныч сидит в кабинете, как раз, лицом к дверям; а насупротив его сидит какой  –  то гость. — «милости просим сюда, Антон Ермолаич! . . . садись  –  ко с нами!»— крикнул Савва Мироныч, увидавши меня; я вхожу в кабинет, кланяюсь гостю; а тот и головой не кивает! . . . Только взглянул я на него, и остолбенел: сходства такого и подобия — с роду не видывал! ну, вот точная копия, за скрепою, с Саввы Мироныча, — или сказать лучше, живьем другой Савва Мироныч!.. я не мог надивиться . . . а Савва Мироныч —в копии — усмехнулся, и вышел вон…..

«Что, Антон Ермолаич, видел его?» спросил меня настоящий Савва Мироныч.

— «Видел  –  с.» —

«Ты немножко помешал нам: он начал мне рассказывать преважное дело; да впрочем ничего; опять придет сюда; а ты, Антон Ермолаич, оставайся ночевать, домой теперь уже поздно!»

Я не стал отказываться; мы напились чаю, после поужинали, и пошли спать. Мне, видите  –  ли, послали постель на какой  –  то фушетке: диван не диван, канапе  –  не канапе, а чорт знает что, длинно и узко! . . я долго ворочался с боку на бок; — только сна нет, как нет . . . диковинное дело! видно на новом месте не спалося мне; а дома, всякий раз, повалюсь на перину, да и захраплю! . . Часа с два я проворочался; только часу в двенадцатом приходит опять другой Савва Мироныч; сели оба в кабинете; и другой  –  то говорит настоящему:

«Да, тебе и нельзя было знать про  –  то, что ты от меня слышал: ты (или я, я или ты) остался ребенком после отца; и взрос в чужом доме, от того, что матушка не могла воспитать ребенка так, как угодно было покойнику, батюшке; —да она же и в гроб его вогнала прежде времени!… Только ты, Савва, не кляни ее, не тревожь праха своей родительницы; довольно помучила ее совесть! . .

— «Да кто же был отец мой?» — спросил настоящий Савва Мироныч.

«Погоди! . . . все расскажу, все открою тебе; — только ради Бога, будь осторожен, —брось пустые затеи; и без них довольно всего с тебя будет! . . . Ты прочел ли бумаги покойного батюшки, что я вчера принес к тебе?»

— «Не успел еще; да они тут у на столе; не сегодня, так завтра прочту. . .

«Савва! Савва! напрасно отложил до сегодня то, что мог сделать вчерася; — напрасно откладываешь то до завтра, что можешь сделать сегодня! . . . Ведь время шибко вперед идет, секунды назад не вернет! . . . Вот скоро и мне пора от тебя; пойдем же в кладовую: я покажу тебе шкаф, он не заперт, не запечатан; от того  –  то и не заглянул ты в него; а там сколько лет лежит письмо твоей матушки, что писала она к тебе, отдавая Богу душу; мне спасибо скажи, что этого письма крысы не съели, моль не източила! . . .

Они вышли оба; дверь тихонечько затворилась за ними. — «Что за штука тут такая!» подумал я, и хотел бы до тоже пойти, да раздумал: не ровен час; — в потемках иногда такого тумака дадут, что и своих не узнаешь ! . . Оно и правда, зачем в чужое дело мешаться! . . Да, зачем в чужое дело мешаться!» думал я; — только покудова я это думал, ни от туда   –   ни отсюда, черная кошка — да пребольшущая — скок на столик Саввы Мироныча, и давай лапками перебирать бумаги; да так ловко, так скоро, что хоть бы секретарю, у которого иное прочее дело под сукно положено; гляжу  –  не надивуюсь; кошка лапками роет, а глаза  –  то у ней огнем горят!.. Черная кошка  –  пошарила пошарила на столе, схватила какую  –  то бумагу; и ну рвать ее, и зубами и когтями; в клочки изорвала; а сама под диван легла, как ни в чем не бывала, и клубом свернулась ! . . А мне опят раздумье: не пойти ли Савве Миронычу сказать, либо людям наказать. . . только лень было встать! . .

Покуда я думал, передумывал, Савва Мироныч прибежал в кабинет, — растрепан, растревожен, чуть не испугал меня: ведь образа человеческого не было на Савве Мироныче;— а в руках у него какая  –  то бумага; и говорит мне Савва Мироныч: «извини брат, Антон Ермолаич, что разбудил тебя!» Смешно право: Савве Миронычу и не в догад, что я глаз не смыкал! . .

Савва Мироныч присел к столику, облокотился, и давай читать перечитывать бумагу, что в руках  –  то держал; читал, читал, призадумался; — глазами по столу повел, опять все обглядел; и скоро, прескоро, перебирает на столе бумаги, как будто чего то на столе ищет.

«Что за пропасть!» крикнул Савва Мироныч: «послушай, Антон Ермолаич, ты ничего не брал у меня со стола?»

—«Помилуйте, Савва Мироныч!» — отвечал я: —да на что мне ваша бумага! . . . своя у меня есть; и, на всякий случай, я вожу с собою в кармане. » —

«Экая дьявольщина! . . . куда же девалась она? . .» закричал Савва Мироныч, осерчавши, — и топнул ногою.

—«Ей Богу  –  же, Савва Мироныч; я не брал никакой бумаги; а видел, что кошка ваша — какую  –  то схватила со стола, да в лоскутки изодрала!»

«Да что за кошка померещилась тебе, Антон Ермолаич? . . . »

—«Право, не знаю  –  с: может быть кошка, а может быть, и кот  –  с! . . . Только я, ей Богу, ничего не брал; хоть извольте обыскать и во фраке, и в жилете, И в панталонах: — я весь перед вами!» —

«Дурак ты, Антон Ермолаич!» сказал Савва Мироныч, да и ушел  от меня. — Преобидно стало мне такое неуваженье: я заснул; а проснувшись, чуть свет, уехал домой, не простившись с Саввою Миронычем.

 

2.

Дня через четыре, на дворе было пасмурно, и дождик накрапывал. — Я сижу под окошком, и вижу: катит коляска шестерней; спустилась с косогора, на плотину — и прямо ко мне на двор. . . «кто бы это?» подумал я; ан глядь: Савва Мироныч пожаловал ко мне, удивительно какой вежливый: пенял мне за то, что я обиделся его шуткою, и уехал не простившись . . . мы скоро помирились с Саввою Миронычем, и долго проговорили с ним о разных материях.

«А знаешь ли, Антон Ермолаич,» сказал напоследок Савва Мироныч: «ведь правда твоя была, что кошка тогда изорвала бумагу! . . . как тебе по кажется: вот которой раз жалует она ко мне в кабинет, без меня,—и чтобы ни записал я на память из разговора с другим я, — она все рвет, да рвет! . . . нынешнюю ночь мой камердинер своими глазами видел это!» —

«То  –  то же Савва Мироныч, видите, что я не солгал вам!» — Савва Мироныч был так признателен, что поцеловал меня в правую щеку; и потом продолжал :

«Удивительное дело, Антон Ермолаич: откуда взялась такая кошка! . . . Вот и трезорка, прежде терпеть не мог кошек; чуть бывало завидит какую, залает и бросится на нее;— а теперь лежит себе, хоть бы тявкнул!»

—«Мне кажется, Савва Мироныч, эта кошка не кошка, — а что нибудь другое; — да и другой  –  то вы, тоже не вы, а что нибудь другое!..

«А что ж бы такое?»

—« Да вот, изволите ли видеть: эта кошка — просто не кошка, — а, может статься, ведьма Киевская, либо другая какая! . . а, вы  –  то, — уж не чорт ли сам, али домовой в вашем облике!.

«Ну, нет —Антон Ермолаич! не думаю, чтоб чорт был так похож на меня!» сказал Савва Мироныч, Как будто осерчавши, и замолчал.

После чая, он уехал домой; и я обстоятельно ничего не узнал.

 

 

3.

Недели через полторы, вздумалось мне побывать у Саввы Мироныча. — Приехал я туда под вечер;— а ехавши дорогою, сколько ни глазел во все стороны, ничего не видал, и с другим Саввою Миронычем не встретился. — Вхожу в лакейскую: двое слуг сидят себе, да спят и храпят; — вхожу в залу,— там ни души, — вхожу в столовую, — тоже; я к кабинету, дверь была отворена, и вижу: сидит с Саввою Миронычем какая  –  то дамочка, впух разодета! преумильно на него поглядывает, и прежарко с ним о чем  –  то разговаривает!… «чтобы это за гостья такая?» подумал я, переступая через порог: «мое почтение  –  с!» и только шаркнул, чтоб к ручке по дойти; — ан глядь: Савва Мироныч сидит один, и поглаживает кошку, что лежит возле него на диване. Чудно показалось мне это; однак, я продолжал: «мое почтение Савве Миронычу!»  –   а тот протянул мне руку, ни слова не сказал, да прекислую рожу сделал. . .

«Извините  –  с, Савва Мироныч . . . может быть, я не во время обеспокоил вас, — может быть, помешал вам… кажись, у вас гости были. . .

—«Помилуй, Антон Ермолаич, какие гости ! . .

«Да мне показалось, что вот какая то барыня — али барышня сидела с вами. . .

—«Тебе померещилось! . . все у тебя барыни да барышни в голове; — экой ходок!» —

«И впрямь так . . . видно померещилось мне.» подумал я. — Савва Мироныч пригласил меня сесть; — я сел, — и мы заговорили о том, о сем; только разговор наш все как  –  то не клеился; —а Савва Мироныч, словно на иголках, сам не свой ! . . . Я раз сказал ему, как ехавши дорогою, — не видал другого Саввы Мироныча. . .

— «Мы с ним разладилн; он теперь не ходит ко мне!» сказал настоящий Савва Мироныч: «представь себе: совсем вывел меня из терпения; — что ни сделаю, все не так, да не так!.. ведь я не ребенок, чтоб меня не помочах водить!»

«Истинно так, Савва Мироныч!.. что вы за ребенок! . . по моему, вам самим  –  бы давно пора завестись хозяюшкою и ребятишками!» — «Правда твоя, Антон Ермолаич: я тоже думаю об этом. » —

«От меня ничего не утаите: ну, вот голову прозакладую, что давича  –  вы с суженою беседовать изволили; а как я вошел, она спряталась; так, ради женской скоромности и великатности…

— «Что ты, что ты, Антон Ермолаич?… опять занес чепуху?» —

«Нет, почтеннейший Савва Мироныч, — меня не надуете! . . . Вот давно  –  ли вы сами говорили, что терпеть не можете кошек; — а теперь чью кошечку изволите поглаживать, а? . . .

Я не успел еще всего выговорить, а кошка, которую гладил Савва Мироныч, поднялась на диване, зафыркала, хвостом замахала, шерсть оттопырила, и уставила на меня свои буркалы, а те огнем, так и пышут!.. Отродясь я не пугался, — а тут струхнул, признаться сказать! . .

Савва Мироныч, знай, за нею ухаживает, по спине поглаживает; проклятая кошка улеглася опять. Я, было, принялся толковать ему о хозяйстве, гостеприимстве и хлебосольстве; оно было очень кстати: ведь время подвигалось к ужину; только мой Савва Мироныч и ухом не ведет, чтоб приказ отдать:  –   стол накрывать; а все гладит да гладит черную кошку. —Та, было, спрыгнула с дивана, и пошла в другую комнату; а Савва Мироныч кричит вслед: «Зизи! Зизинька! . . куда же ты? . . поди ко мне, милочка!»  –  Та вернулась, прыг к нему на колени, и давай его хвостом по щеке трепать, да на ухо ему мурлыкать. — «Хорошо, хорошо, Зизи! погоди немножко, моя красивица!» сказал Савва Мироныч, и обернувшись ко мне спрашивает:

—«А что, Антон Ермолаич: как ты ехал сюда, ведь вечер был прекрасный?»

«Как же  –  с, прекрасный, Савва Мироныч, прекрасный был вечер! . . такой, знаете, препрохладный, преприятный вечер, самый акробатический!»

—«А теперь, я думаю, ночь еще лучше и приятнее для дороги; я сам собираюсь в поле, освежиться. . . » «Вот  –  те на!» подумал я: «да это, ни дать ни взять, поговорка соседа Луки Трифоныча! тот всегда, бывало, так выпроваживал гостей:  –  «эх, господа! . . ночь, как день, дорога скатерть!.. славно вам будет ехать теперь!» Предосадно мне было, что Савва  Мироныч так не великатен; хоть бы ужином накормил!.. да у нас тоже есть амбиция: я взял картуз, сказал: «покойной ночи, приятного сна!» да и покатил домой.  –  Приезжаю; и говорю ключнице, чтоб поскорей давали мне ужинать; что  –  ж бы думали?.. щей холодных с полтарелки подали мне. . .

«Да где же щи  –  то? ведь от обеда чуть не целый горшок остался! »

—«Да, барбоска, сударь, забежал в кухню, горшок опрокинул, все вылакал; только и осталось. »

«Так свинину принесите!» и принесли мне булдыгу  –  булдыгой, чуть не голую кость;  –  «да где же мясо  –  то?»

—«Кошки сели, на леднике. »

«А баранина жареная оставалась; где она?»

—«Крысы всю источили; что оста лось, кушать не станете: опоганили проклятые!» —

Нечего было делать; у нас в деревнях, все собаки, кошки и крысы виноваты; видно лжет пословица: «собака с кошкой не уживется! . . крыса кошки боится! . .» я лег спать, не поужинавши! . . .

 

 

4.

С год не был я у Саввы Мироныча; и не спрашивал никого об нем; и мне хотелось показать ему, что мы люди с амбицией, и к богатым на хлеб соль не набиваемся! Не знаю: осведомлялся ли обо мне Савва Мироныч от соседей; хвастать не люблю, а верно он осведомлялся потому, что особливым образом уважал и почитал меня; да и чином  –  то я постарше его. — Только накануне красной горки (*) приезжает ко мне верховой от

 

(*)Не подумайте, что это красная горка за Кронштадтом: «красною горкою» зовется у нас, в простонародье, первое Воскресенье после светлого Воскресенья.

 

 

Саввы Мироныча, и подает мне пакет запечатанный; я распечатал, и вынимаю билетец; на одной стороне написано: Его Благородию Антону Ермолаичу Кривоносову: «Это ко мне!» подумал я, и обернул билетец; а там то, на другой стороне — амурчики, купидончики, словно живые: и с головками, и с брюшками, и с ножками, и с ручками, и с крылышками, стоят себе по сторонкам; а в середине выпечатано:

«Отставной капрал Савва Миронов «сын Визгунов, при случае бракосочетования своего с девицею Зизаниею… Миловидовою, просит покорнейше пожаловать к нему на бал с десертом, и ужинный стол с музыкою, сего Апреля 19 дня 18 . . года.

Я прочитал, и подумал себе: «нет, видно, Савва Мироныч не совсем с ума спятил, прилик и великатности не забыл меня: все таки уважает, по читает, и, по печатному просит покорнейше к нему пожаловать; как тут не ехать! . .

На другой день я велел запречь мою брычку, тройкою, с колокольчиком, и покатил к Савве Миронычу; подъезжаю к крыльцу, лакеи так и встречают меня. . . «а что?» спрашиваю: «господа не приезжали еще от венца?» — «нет еще. » отвечают мне: «да пожалуйте  –  с в залу!»  –  Вхожу, а там пребольшая компания; все соседство собралося: Максим Прокофьич, и Судья Антон Сидорыч, и бывший Исправник Савелий Афанасьич, и Никофор Матвеич, и Осип Савич, и Денис Петрович, и прежний Предводитель Яков Львович; да барыни и барышни наши были тут же: Матрена Матвевна, Фекла Васильевна, Акулина Пафнутьевна, Олимпиада Савишна, Устинья Михайловна, Василиса Никитишна, Хавронья Осиповна, и кого  –  то тут не было! . . .

Мы сидим  –  посидим, ждем  –  пождем; молодых нет, да и только. Время ужина прошло, светать начинало; нам и не  –  втерпёжь!.. «что за оказия?» говорит мне бывший исправник Савелий Афанасьич: «поедем  –  ко, Антон, на село, да обследуем дело!» мы и поехали; приезжаем к церкви: церковь заперта; мы к отцу Семиону на двор, постучались, достучались; тот и говорит нам: «хотел, дескать, Савва Мироныч вечopась венчаться; да после прислал сказать, что сватьбу отложили; а на долго ли отложили не знаю!» надобно сказать вам, что Савва Мироныч задумал венчаться не так, как другие; вот, чтоб в церкви ни души не было, опричь его с невестою, да двух шаферов; а шаферами то выбрали они Анисима Ананьича, да Прокофья Андреича.

Мы с Савельем Афанасьичем воро тились в дом; и рассказали гостям, что слышали; только молодых нет, как нет; да и Анисим Ананьич с Прокофьем Андреичем не бывали!.. мы посидели — посидели, и разъехались по домам; куда какая досада! ведь, говорят, настряпано, наварено, и вин припасено было тьма  –  тьмущая: ста человекам не съесть  –  бы и не выпить!..

На другой день, я послал к Савве Миронычу в дом спроведать; только посланец воротился, и говорит: «Савва де Мироныч ко двору еще не бывали;  –   дворовые поехали отыскивать, да то же еще не вернулись. . .

«Мудреное дело!» подумал я.

 

 

5.

Оно, изволите видеть, может быть, так бы и прошло; только недели через две прилучилось мне встретиться, на ярмарке, с Анисимом Ананьичем и с Прокофьем Андреичем. «Мое почтение, Анисим Ананьич! мое почтение, Прокофий Андреич!» сказал я.  –  Наше почтение, Антон Ермолаич! отвечали они оба. Тут мы поразговорились; и вот какую историю рассказали мне Анисим Ананьич и Прокофий Андреич: «выехали  –  де мы от Саввы Мироныча в двух колясках: в одной он с невестою, а в другой мы; проехали половину дороги, только женихова коляска остановилась. Савва Мироныч вышел, подошел к нам, и говорит: «поезжайте господа в церковь, и скажите отцу Симеону, что на сей день сватьбы не будет: «отложена  –  дескать сватьба!» «Да от чего же так, Савва Мироныч?» спросили мы.  –  Не ваше дело! отвечал он: есть свои обстоятельства! Мы поехали к церкве; а Савва Мироныч сел опять в коляску к невесте, и они повернули с дороги влево. Мы сказали отцу Симеону, что сватьба отложена; ворочаемся назад: жениха с невестою видом не видать, слыхом не слыхать!… Мы хотели, было, ехать в дом, к Савве Миронычу; только глядим: навстречу к нам его коляска порожнехонька!… «А где господа?» спроси ли мы.— Да кто их ведает! отвечали кучер с форрейтором: случилась предиковенная оказия!… вот как вы изволили уехать к церкви, Савва Мироныч приказал повернуть налево к лесу; подъезжаем к лесу, только баринова невеста и замурлыкала по кошечьему; ну обнимать и целовать барина; нам, с Тимошкой, жутко стало; глядим: черная кошка скок из коляски, другая туда же… мы и рты разинули!… вот напасть  –  то! часов с пять простояли на месте, да барина с невестою не дождалися, и повернули к   –   вам!» Анисим Ананьич и Прокофий Андреич заявили земскому суду о таковом казусе. Заседатель наш, Харлампий Никанорыч производил следствие: с людей допросы снял, что, и когда было; а с соседей и с гостей, что приезжали на сватьбу, показания отобрал, и препроводил дело в суд. Чем решили его не слыхал; только Савва Мироныч пропал без вести. Через год приехали ближние родственники его, из дальних губерний, и их ввели во владение имением Саввы Мироныча.

 

 

6.

Я то же с ними познакомился, и езжал к ним; только бывало, как приеду, хоть ничего не думаю, а в голову так и лезет дума: «Господи!… давно ли было тут два Саввы Мироныча, а теперь ни одного нет!» Только раз поразговорился я об этом с нашим уездным учителем; тот и растолковал мне: «вот видите ли, Антон Ермолаич: добро и зло идут о бок с человеком, на его житейском пути, и кажутся человеку в разных образах и видах; кто кого придержится, тем и сам будет! По моему, другой  –  то Савва Мироныч, что видали вы у настоящего Саввы Мироныча, был добрый его спутник, чистая его совесть; Савва Мироныч разладил с нею, и с тех пор она ни ногой к нему; а черная кошка, или барыня, барышня ль красавица (кто их узнает снаружи)! то был демон  –  искуситель; Савва Мироныч его послушался, и сам стал черною кошкой!»

Вот то  –  то и есть: ученье свет, а не учение тьма!… Ведь вышло препростое дело; а, без нашего уездного учителя, мне бы ввек не догадаться: Савва Мироныч был чернокнижник, да и только!… Однак я об этом ни полслова заседателю Харлампию Никанорычу; нет, пусть сам поломает голову, когда соседи спросят его: «что же открылось по следствию о Савве Мироныче?»

 

 

 

 

Юродивый.

 

 

1.

Из вас, кажись, всякой знает, что в большом Русском царстве, в нашем православном государстве, есть город Х…, и что в этом городе, кажин год о Покров день, бывает ярмарка. Кто туда не приезжает!… и купцы  –  то, с бородами и без бород, а все с красным товаром; и бара, чиновные, безчиновные, с деньгами, под час без денег; и чумаки на волах, и наши мужички на лошадях, со всякою всячиной!

Вот ономнясь, и я с мужиком своим собрались в Х. . . . на ярмарку; и поехали туда на двух телегах: его телега была с ободьями, а моя с лыками. Приехали мы на ярмарку; а сколько народушку там было, не перечесть: тьма тьмущая, да и только! С возами стали мы к сторонке; ведь товар  –  то наш не всякому был пригоден; а все таки сначала я, куда, боялась отходить от возов: не ровен час, мои родные, и на грех мастера нет; отойди себе пожалуй, зевать на то, на се, да вернешься назад, так не то, что ободьев и лык, пожалуй и телег с лошадушками не сыщешь!… «Береженого  Бог бережёт!» говорят старики у нас на селе.

Вот на другой день, как поопростались, нельзя ж было не походить по ярмарке: ино  –  что купить, для домашнего обихода; на другое поглазеть, так ради любопытества. Погляжу, народ так и валит кучами вперед; я за ними: «сем  –  ко (думаю) погляжу и я, что там за диковинка?» Народушко весь собрался к церкви Сидора блаженного; а на паперти стоял на коленках, не весть кто, высокой, сухой, бородища по пояс, черная как смоль; в лице ни кровинки; ну, право, мертвецов краше в гроб кладут; а волосы  –  то на голове, овин овином; кабы недель не пять он не мылся, не чесался; и одежа на нем Господь ведает какая: чекмень не чекмень, кафтан не кафтан, а то и другое в перемежку. Стоит себе на коленках, глядит, во все глаза, на святой крест, однак не крестится, и земного поклона не кладет; только тяжело вздыхает, а слезы из глаз так в два ручья и льются. Православные не надивуются, глядя на такое диво; а тут, откуда ни возмись, прибежал на паперть мужичище, чуть не в сажень, лет за полсотню, весь в лохмотьях и босиком, да как гаркнет во весь на род: «молись Васюк! молись!… угодник Сидор постоит за нас!…» — «Юродивый! Юродивый!» зашишкали в народе, и все зашевелились; а юродивый обернулся к народу, и молвил: «да, православные, я был в гостях у святого угодника; за себя ему поклонился, за Васюка и за вас, православные, помолился! Угодник всех принимает; только не таких, как Федотыч; а вон дом Федотыча стоит и выше, и краше всех; хозяин в золоте ходит, а в люди не кажется; и угодник не пустит Федотыча в свои палаты!» примолвил Юродивый, указывая на церковь: «а Васюк, и я, и вы, мы будем там!…» Православные вздивились пуще прежнего; глядят на того, кого Юродивый называет Васюком; а с Васюком Бог весть что делается; так и коверкает его во все стороны, и пена изо рта бьет клубом! . . . «Гляньте, гляньте добрые люди!» крикнул Юродивый: «как нечистая  –  то сила выбирается из Васюка!… ай, да славно, так, поделом ей! А Федотычу, теперь, чай, и не мерещится, что скоро придется ему тошно, тошнехонько!… По слушайте, православные: не сдобровать Федотычу в эту ярмарку; будет у Федотыча светел пир, на весь мир; вот в том самом большом доме; пир хоть куда, да лиха беда: светел пир темно и худо кончится!» Васюк закричал, словно кликуша; а Юродивый продолжал баять: «славный пир задаст Федотыч; и Васюк на пиру будет, и я буду; да и вам православные не довелось бы пировать с нами, хоть без позыву; ведь пир на весь мир; а что   –   за музыка: самая святая; а песни духовные!…

 

2.

Утром чуть забрезжилось, я пошла бродить по базару; и зашла к ранней  обедне. Идучи оттуда, знаете, через то место, где продают бублики, лепешки, и всякую всячину, слышу, что кто  –  то кричит сзади: «тетушка! а тетушка! дай, Христа ради, копеечку, аль бубличка, аль лепепечку!» Я оглянулась, ан вчерашний юродивый бродит себе по базару, да просит то у той, то у другой торгошихи, либо бублика, либо пряника, а те так и гонят его прочь. «Не сердитесь, тетки! я, ведь, и уйду!» молвит Юродивый, да идет себе дальше; как откудова ни возьмись, катит брыка, вся в золоте, кони пыхтят и храпят, а в брыке кто  –  то преважно сидит себе барином. Юродивый глядь и крикнул: «ай  –  да Федотыч! ай  –  да любезненькой!… смотри как щеголяет!… буду, буду на пиру у тебя, голубчик!» Брыка промчалась мимо; а Юродивый оборотился к бабе, что сидела с нитками, да с иголками, и говорит ей: «знаешь тетушка? ведь я буду на пиру у Федотыча: сделай милость, дай кончик нитки, да иголочку; я хоть маленько починю свои лохмотья; а то срам показаться к Федотычу!»  –  Да за чем тебя нелегкая понесет туда? спросила иголошница. «Как за чем, тетушка? песни петь Федотычу; он затевает сватьбу: венчает агнца с золотым тельцом! Дай же, тетушка, иголочку с ниткой; вишь лохмотья  –  то висят, что неловко показаться на богатый пир!» Торговка подала Юродивому иголку с ниткой; а он пустился бежать, что ни есть, мочи; иные из прохожих, глядя на это, посмеивались, и рассказывали друг другу разные оказии; другие проходили молча, творя однако ж крестное знамение.

Заблаговестили к вечерням. Глядим: тянется обоз, со всякой всячиной, и все на двор к Федотычу. «Знать,» молвили мы, меж собою: «не солгал Юродивый, и у Федотыча будет пир на весь мир!» Федотыч воротясь домой, сидел себе в барских покоях; народушко ротозеял около двора; а Юродивый уселся под окошком; да распевает себе, жалобным, прежалобным голосом: «вечная память! вечная память!… упокой Господи, душу усопшего раба твоего!» перестанет петь, да промолвит: «эх  –  ти, эх  –  ти, Федотыч, сердечушко! . . . губишь ты свою душеньку ни за что, ни про что; плохо будет отвечать тебе пред Судом Божиим!» да опять запоет: «вечная память! вечная память! упокой Господи, душу усопшего раба твоего! . . .» Знать песни такие были не по нраву Федотычу; он приказал, и Юродивого вытолкали втришея со двора; а тому и горя мало; его толкают, а он поет: «вечная память, вечная память!… упокой Господи, душу усопшего раба твоего!»

 

3.

Под конец ярмарки, на дворе у богатого Федотыча поднялась такая беготня, такая суетня, что и Боже упаси! слуги и служанки, изволите видеть, с ног сбились; а день был ясный, чистый… ну, вот хоть бы покупать такие дни в запас, про домашний обиход, на ярмарке. К Федотычу на двор чуть не весь город съехался, чуть не все ярмарочные гости пожаловали. Только, слышим, послышим: на колокольне Сидора блаженного, и ну гудеть колокол: «бум! бум! бум!» так и воет длинно, протяжно, словно по покойнике; и взаправду, звонарь в колокол приударил с расстановкой; ровнехонько девять раз приударил, а там и оттрезвонил. Вот пошла по народу молва, что кто  –  то де умер; все и кинулись к церкви Сидора блаженного. Глядим: сходит с колокольни Юродивый; и говорит миру: «что вы, братцы, на вынос к Федотычу пожаловали, что ли?… Раненько собралися вы, добрые люди; еще Федотыч не приготовился; много хлопот  ему голубчику: он и сватьбу снаряжает, и похороны справляет, одним разом, своим барским приказом!»

Вот глядим, поглядим: и час еще не прошел, как почали разъезжаться все гости от Федотыча; а в дом к нему прошел священник с причтом. Свечи ярого воска теплятся над гробом; а колокол, на колокольне Сидора блаженного, гудет и гудет, индо земля с ним стонет. На церковной паперти стоял Васюк, и с ним был Юродивый; оба стоят на паперти, и поклоны в землю творят; только Васюк, будто замуравленный, слова не молвит, ни на кого не взглянет; а Юродивый его крестит, да крестит, и говорит, кланяясь православным: «простите, добрые люди, Васюка, в чем он согрешил перед вами; простите его, добрые люди!» примолвил он, кланяясь во все стороны: «ступайте себе, добрые люди; а мы с Васюком останемся; и завтра будем на пиру у Федотыча.»

 

4.

Проснувшись утром, мы с старичком стали было сбираться в гости к свату Емельяну; что, знаете, живет в Липцах, верст 20, либо 30 от Х. . . . ; ан, слышим: загудел опять колокол у Сидора блаженного; а к обедням было еще рано. Вот мужик  –  от мой и говорит: «сходи дескать Соломонида, коли хошь, Богу помолися, к Сидору блаженному; а я, покуда телеги справлю, да за кумом Гавриком зайду, и вместе поедем к свату Емельяну.»

Я и пойди себе; иду к церкве Сидора блаженного: народушка там тьма тьмущая; а, кажись, храмового праздника, либо иного прочего дня, в тот день не бывало. Подошла я себе к церкви Сидора блаженного; а Юродивый там похаживает на паперти, вокруг гроба неказистого, накрашенного, не обитого парчей, либо прочей материей; только Юродивый похаживает кругом гроба, убирает покойника ленточками, веточками и цветочками; говоря, меж тем, народушку: «ох вы, люди православные, христиане благоверные! . . . вы живите на белом свете, без раздора с правдой  –  совестью; вы живите, так, как жил Васюк, мой покойничек! посмотрите на него: с чистой совестью, он и мертвый улыбается; а живой он помог бы всякому! Ну, скажите, православные, правду про покойника: кого из вас обидел в жизни мой Васюк, али делом, али словом, али помышлением?…» «Никого!» продолжал Юродивый: «посмотрите ж на него, в последний раз, и проститесь с ним до завтрева!» Юродивый сдернул покров с лица покойника; и Васюк лежал в гробе такой хорошенькой, такой милой, такой принаряженый, что не знал никто: откуда что взялося; а Юродивый поглядит себе на покойника, подойдет к нему, отойдет от него, снова поглядит на него, и молвит: «ох ты, мой красавец дорогой! головушка победная!… Много перенес ты, на свете, горя от людей; а теперь в гробе ухмыляешься, мое красное солнышко! знать, сладко почиваешь ты, мой Васинька! . . . Баю, баюшки, баю! дружочек мой!… спи, мое дитятко, спи не просыпайся, да меня дожидайся; а как проснемся вместе, знаешь: отсюда далеко, там высоко, то будет нам с тобой светло и весело; а я скоро приду к тебе; поцелуй же меня, голубчик, до свиданья!» и Юродивый целовал, со слезами, покойника в гробе.

«А что, добрые люди?» начал опять Юродивый: «вам, ведь, не жаль моего Васюка!… Нет; что и жалеть об нем! ему теперь  –  то и сладко; вишь он уговорился с своей суженой: жить и умереть вместе; чего подумаешь, не затеют люди!… Суженую позвали отсюда; Васюк мой за нею, ушел, как ушел на тот свет!… Ах, Васюк, Васюк!… бросил ты меня, сиротинушку!… куда денусь я… затолкают меня люди, на белом свете!» и Юродивый заплакал.

Мы глядь, поглядь: подъезжают к церкви, так сказать, дроги пышные препышные, а на дрогах гроб росписной, парчевой, так и горит золотом!… Народушко расступился, а Юродивый давай поклоны в землю бить, и после поклонов подходит к гробу, да говорит: «народ христианский, люди православные! встречайте, провожайте невесту, невесту Васюкову! обвенчаем, сочетаем их на веки вечные, и уложим молодых на покой, в мать сыру землю!…»

Кончились обедня и отпеванье; Юродивый стал на коленки, и молился в землю, не выронил, однак, не слезинки. Хотели закрывать гробы, как Юродивый подбежал к ним, и запел похоронным голосом: «Исаия ликуй!» да и говорит батюшке  –  протопопу: «ну, честный отче, теперь хоть в могилу их, так в пору! . . .»

 

 

5.

Гробы вынесли из церкви, и понесли к могилам. «На, на помин души Настасьи ! . . . грош… пятак… грош… копейка!» так раздает нищим деньги, и говорит дворецкий Федотыча.

— «Помяните душу усопшего раба Божия Василия!» шепчет нищим Юродивый, и пришептывает то тому, то другому: «вот тебе Василий оставил полтинник.» «Ах, мои батюшки!»

— «А вот, тебе, целковый!» «ох, Господи!» — «А вот вам, золотой червонный!» «Вот чудо  –  то!»

— «А это на всю нищую братию!» и горсть серебра рассыпалась на погосте… Вот и думай тут: «кто из покойниников богат, кто беден!»

Как порассказала я своим об этом, так мужик мой и давай карить меня: «эк ты дура притаманная! чего ж ты зевала? и четвертака  –  то захватить не сумела из серебряных денег, что бросал Юродивый народу, на всю породу! . . . уж заподлинно, притаманная дура!» примолвил старик, почесываясь; поди же с ним!

 

 

 

Чудный звон.

 

 

 

На селе у нас… а село  –  то, куда как хорошо весело тянется по пригоркам, над быстрою, светлою Ратью… не по думайте, чтоб это была рать воинская! нет, Ратью зовется наша речка, не глубокая, не широкая, подчас и куры через нее в брод ходят; а в иную пору она шумлива, гуллива, хороша, пригожа и резва; словно о праздник деревенская красная девица, пока в грязь не запачкается!… Да о чем, бишь, начал я рассказывать?… да! на селе у нас жил копач, что знаете, рвы, окопы рыл, да и могилки покойникам копал. А звали того копача Иваном, по батюшке Евстигнеичем. То  –  то голова был Иван Евстигнеич! нечего сказать: горазд на выдумки и на россказни! За то все село его чествовало; только волостной голова что  –  то не больно жаловал Евстигнеича; знать за то, что он испивал маленько.

Вот прилучись, как  –  то, пропала у мужичка сивая корова, да тулуп нагольный; мужичек заявил о том в суде; вот, и наехал в село сельский заседатель; призвал сотского, десятского, выборного, созвал и мирскую сходку, созвал, да как гаркнет на мирян: «ах вы, мошенники! ах, вы воры!… кто украл корову, да тулуп?… сейчас говорите! . . .

Миряне и рты разинули; а Ивана Евстигнеича поднеси нелегкая к заседателю; и говорит ему Евстигнеич: «напрасно хаяться изволите. Кто покорыстуется такою поганью? . . . притом же воров, мошенников на селе у нас не в примету.»

— А ты, что за выскочка?» крикнул сельский заседатель.

«Да так,» отвечал Евстигнеич, почесываясь : «мы копачи , здесь на селе.».

— «А! а! а!» крикнул сельский заседатель; наскочил на Евстигнеича, да хвать его в ухо, хвать в другое, хвать и в третье . . .

Иван Евстигнеич больно обиделся, и бросился, с жалобой к волостному голове; да тот на него же фыркнул: «ты, де скать, с пьяна, везде суешься!» а правду сказать, у Евстигнеича в тот день, росинки во рту не было; да таков белый свет: прохожий, аль проезжий, скажет: «видел  –  де Якова там  –  то; гулял с приятелями!» и Яков прослыл пьяницей, пропоицей! что было делать Евстигнеичу!… пошел себе; пришел на погост, и давай ходить да думать, а все о том: как выместить заседателю за потасовку; думал, думал, да разом стал на одном месте; то на погост поглядит, то на колокольню глаза уставит; знать, придумал что  –  то Евстигнеич! . . . и заподлинно придумал; побежал, принес заступ, и давай рыть могилу. . . об эту пору смеркаться стало; а сваха Игнатьевна проходила мимо погоста, и видит, что Евстигнеич роет могилу; не вытерпела баба, надо спросить: «кому дескать, Иван Евстигнеич, готовишь местечко?…»

Евстигнеич оглянулся, да плюнул: «экая ведьма! испугала меня; ну, что тебе надобно?»

—«Да так, батюшко Евстигнеич!… шла себе, поглядела, что изволишь работать, и захотелось спросить: кому готовишь могилку . . .

«То  –  то бабья привычка: все им надобно знать!… Да ладно, Игнатьевна, сослужи  –  ко ты мне служебку; а я сам тебе пригожуся!»

— «Да что прикажешь, Иван Евстигнеич?»

«Вот вишь ли приехал к нам на село заседатель; ты, чай, слышала об этом?»

— «Как не слыхать, родимый!»

«Приехал, да и способу нет: на сходке, ни с того, ни с сего, вскинулся на меня, и давай тузить!…

— Как, батюшка! . . . тебя  –  то!… да что он, белены разве объелся! . . . да  разве ты десятский, али сотский, али выборной какой!…

«То  –  то же, Игнатьевна! . . . да я отплачу ему; только ты, пожалуйста, пособи мне; вот вишь ли что: сбегай ко двору, накинь на себя что нибудь белое, распусти волосы, да и сядь тут возле разрытой могилы; а как он поедет ночью мимо, ты и кажись ему помаленьку, да пугай его, и глаза искоси, и зубами скрыпни; он говорят, не больно смельчак, струсит!… а ты пальцем погрози, да подойди к колокольне, раза три в одиночку приударь, там протрезвонь, пожалуй; а я, меж тем, спрячусь, да как ты протрезвонишь, пойду к заседателю на ходулях . . .

— «Изволь, Евстигнеич! . . . только с тебя пару кур, да полсотни яиц за работу!»

«Ладно, Игнатьевна! . . . пожалуй, и пирогов еще дам!»

Пришла ночь; тучи заволокли небо; и темно стало на небе; только яркие звездочки ныряли кое где; а месяц не всходил еще. Вот взошел месяц, и светит месяц прямо на могилы, серебром кресты покрывает;… вдалеке шумит лес; его колышет ветер; а могилы недвижны, и трава на них не шелохнется!… Только промеж могил ходит кто  –  то белой, длинной, тень так и стелется за ним!… Время к полуночи; разрытая могила зашевелилась; а Игнатьевна (ведь это она ходила в белом по погосту) вздрогнула, и шепчет потихоньку: «Евстигнеич! . . . а, Евстигнеич! ты ль это?…» только никто не ответил ей ни слова… а в могиле опять кто  –  то почал охать, тяжело вздыхать; Игнатьевна затряслась, как осиновый лист, и стоит, будто к земле прикована!… а из могилы земля подымается, и мертвец длинной, сухой встает… Игнатьевна ахнула, и со страху, уронила свой белый покров. «Что, золовушка!» говорит ей мертвец: «зачем пришла ко мне, какие вести принесла ты мне?» Игнатьевна и рта разинуть не могла. —«Да что ж ты, золовка, молчишь? . . . подойди, хоть, поближе; поцелуемся!» сказал мертвец, и костяными руками обнял Игнатьевну. . . Первые петухи запели; мертвец с Игнатьевной бухнули в могилу, и земля над могилой засыпалась. . .

Перед светом проехал сельский заседатель на паре, с колокольчиком; проехал мимо погоста, а Евстигнеич сидит спрятавшись, и думает про себя: «надула меня ведьма Игнатьевна… да я дам же ей знать!… однак, пойду, заровняю могилу!» приходит и видит: могила ровна ровнехонька; только на могиле лежит белый покров, да костыль Игнатьевны: (ведь она бы ла хромоножка); «что за притча?» говорит сам себе Евстигнеич, и хотел было убрать покров с костылем; да нет, не даются! Он и пошел домой.

Евстигнеич домой пришел; скоро день прошел, опять ночь наступила. Жена Евстигнеича храпела на лавке; ребятишки спали на палатях, а ему сердечному не спалося, да и только; он то на тот, то на другой бок повернется, то на спину ляжет, то жогом протянется, а сна нет, как нет! . . . Стукнула полночь, и слышит Евстигнеич: звонит кто  –  то в колокола, до трех раз в одиночку приударил, а там протрезвонил! . . . Струхнул Евстигнеич; да оно бы еще ничего, ан слышит он: стучатся к нему в окошко; он глядь туда, а Игнатьевна  –  мертвец ему пальцем грозит, костылем колотить хочет!… Ночей с двенадцать мучился так Евстигнеич; ночей с двенадцать глаз не смыкал; да опослей во всем покаялся, так и легче стало!

 

 

 

 

От чего живет пословица:  «Где чорт сам не сможет, туда бабу пошлет.»

 

 

 

Давным давно живет на Руси та кая пословица: «где чорт сам не сможет туда бабу пошлет!» Да от чего ж бы так? аль баба похитрей чорта?… в том  –  то и штука, чтоб пояснить, разъяснить: откуда взялась, родилась пословица! стало быть, случился такой случай, что баба чорта перемудрила, баба чорта перехитрила, баба в дураки чорта записала!… Оно подлинно так; и оказия эвта была у нас на селе; извольте выслушать, каким манером.

Жил на селе, у нас, человек такой породы, что был, видите ли: «сам и барин, сам холоп, что сам пашет, сам орет, и с крестьян оброк берет!» Сиречь, жил, поживал себе однодворец, Селиверст Яковлич Чиркин. Мужик он был пребогатый: гостей в белой светлице принимал, чаями, закусками и наливками угощал; а анбар у него был рубленый, что твои хоромы! Хлеба четвертей сот по пяти, по тысяче входило в закромы! . . . а надобно сказать, что Селиверст Яковлич торговал, промышлял хлебом: в Орел и во Мценеск обозы посылал; тем и копейку зашиб!

Было, как  –  то, лето самое благодатное; озимое и яровое уродилось на диво, так что старики в селе такого урожая не запомнят!… У Селивестра Яковлича, свои крестьяне  –  крестьянки, да наемные батраки хлеб сжали и скосили; на гумно свезли; а на гумне  –  то одоньев, одоньев было у него тьма тьмущая еще от прошлых годов; да и ток, нечего сказать, был у Селиверста Яковлича первостатейный: цепов с  полсотни молотили в иную пору; да и овинов с пять каждый Божий день курились! прошел, знаете, слух, что в Орле и Мценеске хлеб поднялся; так Селиверсту Яковличу захотелось, разом все обмолотить, и в обоз отправить. Молотили целую неделю, а в анбар свезти еще не успели; только прилучись быть воробьиной ночи: ударил гром, и молонья амбар сожгла; так что Селиверсту Яковличу и некуда деть, покамест до зимнего пути, молоченого  хлеба; а время  –  то было около Воздвиженья; того и смотри, что дожди пойдут, да молоченый хлеб на току смочат; так и брось его! барыша ни гроша, а изъяну побольше тысячи рублев!… Селиверст и рад бы новый анбар срубить; лес был у него в запасе, да где взять наскоро плотников?.. Срубить анбар, да еще большой не шутка; а тучки, меж тем, гуляют по небу; так и пахнет на дворе дождем, непогодою!

 

2.

Правду  –  матку сказать, тут призадумаешься по неволе: «куда ни кинь, так клин!» Точь в точь пришлося, так и бедняге Селиверсту Яковличу: добро бы случилась такая беда, чтоб на деньги шла; оно  –  бы и горюшка мало; нет, надобно быть беде, что и на деньги нейдет: (ведь времечка деньгами не купишь)! так это беда  –  бедовая!… Взяло раздумье Селиверста Яковлича; пошел он ходить по гумну, и по току; глядит на все; обо всем тужит  –  горюет, и в чистое поле выходит; а там встречается ему прохожий, так сказать, старичок приземистый, и с бородкою; кафтан на нем синий, да из тонкого сукна; сапоги смазные, шапка бобром опушена; а в руке камышевая палка, с золотым набалдашником!

«А что, приятель, как мне ближе пройти на Мелехино?» спрашивает старичок Селиверста.

— «Да вот, дедушка, ступай через плотину, что под горою; дойдешь до ракитничка, и поверни от ракитничка направо; а там Мелехино видно, и дорога прямая! . . .

«Как бы до ракитничка  –  то не заблудиться мне.»

— «Эх, дедушка, какой же ты, право! ну, да ладно, я провожу тебя до ракитничка!»

Вот Селиверст Яковлич пошел провожать старичка; идут они, и поразговорись меж собою; Селиверст раз сказал старичку про свое горе; а тот покачал головой, и бает: «только  –  то, Яковлич?… да мы разом тебе пособим!»

— «Коли б  –  то, дедушка, пособил ты! заподлинно был бы отец  –  благодетель!… век бы молил за тебя Бога!…

Старичок затрясся, будто лихоманка его забила; однак помаленьку оправился, и говорит Яковличу: «ладно, ладно!… выстрою тебе анбар, хоть больше прежнего; коли хочешь, к утру, до первых петухов, поспеет! . . .

— «Что ты, дедушка! . . . статочное ль дело! . . . до такой хитрости самому Ахтихтехтуру не смастерить!»

«Ахтихтехтур особ  –  статья; а я коли возьмусь за гуж, не скажу, что не дюж!… Сто, хоть двести, работников разом поставлю, а работу кончу к сроку; на то мы и рядчики!»

— «Не верится, что  –  то, дедушка!»

«Пожалуй неустойку отметим; вот, коли до первых петухов не поспеет твой анбар, как след быть анбару, да еще так, что починки ввек не понадобится, квит с тобой: пускай идет моя работа задаром! . . .»

— «А коли смастеришь анбар  –  то до петухов; небось заломишь такую цену, что нам и не справиться . . .

«Нет, Селиверст Яковлич! я не люблю дорожиться; мне тут не надо барыша, лишь бы слава хороша; авось и соседям про меня скажешь; у них случится работка. . .»

— «Почему не так; да с меня  –  то что положишь, дедушка?»

«Безделя, Селиверст Яковлич! вот вишь ли , отдай мне твоего сынишка.»

— «Тебе, моего мальчугу! . . . да на что он тебе? . . .»

«Пускай живет у меня в батраках; , кое чему понаучим его. . .»

— «Нет, старинушка, оно не в прилику нашему брату! у меня, изволишь видеть, копейка водится: сам пятерых батраков нанимаю; окромя того, что и свои крестьяне работают; рассуди ж ты теперь, что скажут люди про меня, коли сын мой будет в батраках!…

«Не хочешь, как хочешь!» отвечал старик: «мне твоя работа не под нужду; хотелось только услужить приятелю, за свою цену; пожалуй строй себе анбар, как знаешь; а понадоблюсь, приходи завтра сюда, под ракитничек; накоротке сделаемся!»

Селиверст Яковлич глазом не успел мигнуть, а старичка рядчика, словно не бывало; знать, скоро  –  наскоро, ушел он в Мелехино.

 

3.

Селиверст вернулся домой; а из головы у него не выходит такая дума: «кто б де был старичок, что попался на встречу?… рядчик! да рядчиков много на свете! . . . этот, знать, из купцов гильдейских; да что ломать голову! сына в батраки ему не отдам; не то засмеют соседи!» Так и лег себе спать Селиверст Яковлич; лег, заснул; а проснулся, видит: дождь будто из ведра льет!… Селиверст ну бежать на ток, а на току лужи  –  лужами; четвертей сто ржи подмочило, замочило, досталось и пшенице, и грече, и овсу, и ячменю! . . .

«Экая напасть!» думает Селиверст Яковлич: «все пропало! придется идти? по миру!… а ведь коли б вчера с рядчиком покончил, да анбар бы по спел, кое как поубралися б; за одну рожь, в Орле, с полтысячи рублев бы выручил!… чорт меня дернул величаться; зачем бы в батраки не отдать сына!…»

День деньской продумал так Селиверст Яковлич; чуть не плакал сердечный, и еда на ум ему не шла; а как стало смеркаться, он поди под ракитничек; не долго ждал, и видит: идет к нему старичок рядчик; подходит, и говорит Селиверсту: «что порешился ли?… мне недосуг долго с тобою калякать; в город тороплюсь!»

— «Да как же дедушка? мне все что  –  то не верится: в одну ночь выстроишь анбар, и покроешь? . . .» «В эту же ночь, до первых петухов, выстрою тебе анбар и покрою; и петли прилажу, и двери навешу, и засовы приколочу!… да ты не думай, чтоб мы сработали анбар на живую нитку; нет, такой тебе анбар поставлю, что и починки не понадобится: ни дождь, ни снег, ни какая слякоть не проймет его!»

— «А рожь  –  то, а пшеница, а греча, а овес, а ячмень, что у меня на току, хоть брось теперь?… Пошли дожди, когда ж молотить сизнова? не с чем будет зимою в Орел идти! . . . «И так в накладе не будешь! хоть рожь да пшеница и другое прочее на току у тебя грязь  –  грязью стали, однак, я беру все за себя; вот тебе тысяча рублев; дороже и в Орле бы не дали; ну, по рукам, что ли?»

— «Да на что  –  ж тебе, дедушка, мой сынишко  –  то?. . . Что ты с ним станешь делать?…»

«Научу его своему мастерству; славной выйдет работник, вот как и те ребята, что будут анбар твой строить.»

— «А когда отдавать тебе парнишка — то прикажешь?»

«Пускай подрастет; я сам приду за ним. »

«Ин, быть так,» сказал Сели верст Яковлич, вздохнувши.

«Бери же, вот, тысячу рублев за хлеб, что у тебя на току; мои ребята свезут мигом домой; да подпиши эвту подписочку (Селиверст Яковлич был у нас из грамотных); оно не то, чтоб я тебе не верил; а так, знаешь, для аккуратесу, все лучше!» и старичок  –  рядчик подал Селиверсту бумагу; а на бумаге было что  –  то написано красными чернилами.

— «Тут все так написано, как мы с тобой уговорились?» спросил Селиверст Яковлич; а самого дрожь пронимает. . .

«Прочитай, пожалуй!… вот вишь ли: ты деньги за хлеб получил, я хлеб уберу, оно и в сторону; говорить больше нечего! Теперь дело только об анбаре, что я  –  де такой  –  то однодворец Селиверст Яковлев Чиркин порядил такого  –  то де рядчика: выстроить мне Чиркину рубленый анбар, его рядчиковым коштом, во столько  –  то сажень длиннину, во столько   –   то поперечнику, и во столько  –  то венцов; а выстроить тот анбар, со всем как след быть анбару, нынешнего ж числа, до первых петухов; а за работу ему рядчику ничего от меня Чиркина не требовать, окроме того, что рядчик властен взять к себе в батраки сына, и то коли он рядчик все выполнит, как сказано; коли же до первых петухов хоть одна щелка в анбаре будет не заделана, то рядчик всею работою поступается задаром. . .

Селиверст прочитал еще сам; и говорит: «так  –  с, —да чем же под писать   –  то? вишь, ни пера, ни чернила нету!»

«И вправду; да мы пособим горю!» молвил рядчик, вынувши стальное перышко из кафтана; в один момент ткнул легонько вострием перышка Яковличу под ноготь середняго пальца на левой руке, подхватил каплю крови на перышко, и подал его Селиверсту; а тот и дернул: «руку приложил.»

Старичок  –  рядчик свернул бумагу, сунул ее за пазуху; и, словно, сквозь землю провалился!…

 

4.

Селиверст Яковлич приходит ко двору; а на дворе у него народу тьма тьмущая, словно муравьи копошатся: бревна, доски и жерди возят, топорами тешут, долотами долбят, и скобелями подергивают, а хоть бы тебе где стукнуло, где брякнуло: все тихохонько!… На дворе темно, хоть глаз выколи, а они работают да и только: кажись, носом, сам себе светит. Селиверст Яковлич дивуется, не надивуется; и видит, что у работников на лбах рожки торчат, ноги косолапые, а на руках ястребиные когти!… Смекнул он, сердечный, что с лукавым связался, что лукавому кровного сына запродал!…

Селиверст загнул себе руганца; и, словно, шальной сунулся в светлицу; а там добрая, молодая жена  –  хозяйка встречает его, и говорит ему: «где ты, голубчик Яковлич, запропастился?… Я прождалася тебя с ужином; и шти на столе простыли, и баранина в печи перепрела! Садись, мой ненаглядный, да покушай!»

— «Нет, хозяйка, не хочу ужинать!» молвил Селиверст Яковлич; скинул кафтан, повесил его на крюк; а сам с горя, завалился на кровать. Хозяйка знала, какая беда прилучилась утром, что весь хлеб на току перемочило; так и подумала: от того  –  де Яковлич горюет, что убытку много; вот и ей грустно стало; и ей хлеб  –  соль в горло не пошла; убрала все со стола, и легла спать, не ужинавши. Спят, не спят они вдвоем; а так с боку на бок поворачиваются; пуще всего Селиверст мечется, то туда, то сюда; то в голове пятерней почешет, то пятерней бороду себе рванет; а жена хозяйка все видит, подмечает, да, разом, и говорит ему: «голубчик ты мой, Селиверст Яковлич! крушит  –  су шит тебя тоска  –  печаль; об чем она, не ведаю; за чем же ты таишься от меня? ведь, с тобою, ненаглядный мой, я стояла под венцом; не чужой мне достался ты, не чужая я тебе; поделись же со мной, сударь, горем  –  кручиною, как делились мы с тобой радостью.»

Селиверст Яковлич сперва некался; а потом растаял; и все, как было хозяйке рассказал.

«Какой же ты простофиля, голубчик Яковлич!» молвила хозяйка: «вставай скорее, да ступай за мной!…» .

Вскочили оба с кровати; кое  –  что на себя накинули; и выбежали на двор; а там почти заря занималась; анбар стоит на дворе, как следует быть анбару, и соломой покрыт; в одном только месте чуточку светится; сноп, другой положить, и дело с концом; а двое чертей и тащут по снопу соломы на крышу… Хозяйка Селиверстова была не промах  –  баба: мигом скакнула в курятник, хлопнула три раза в ладоши, а петух на насести замахал крыльями, и крикнул, «кукаpeку!» нечистая сила сквозь землю провалилась; скоро взошло красное солнышко; Селиверсту Яковличу достался анбар совсем готовой, только двумя снопами недокрытой; Селиверст сам докрыл его; да уж закаялся пускаться напредки в штуки; и стал богатеть пуще прежнего.

Вот вам сказка о том, как баба чорта перехитрила, чорта перемудрила, в дураки чорта записала!..  а чорт спохватился, пораздумал, и видит: «плохое  –  дескать дело хлопотать одному; и ну подъезжать, такими  –  сякими манерами к иным  –  прочим бабам! догадлив, лукавый: ведь и с нашим братом, мужиком, под час, не скоро справишься; так в таких оказиях, коли чорт сам не сможет, знакомую бабу пошлет; а тут и бедовое дело: у нас на селе не слыхано, чтоб баба коли чего захочет, не поставила на своем.

 

К О Н Е Ц .