Черный паук

 

Черный паук.

Немецкая народная сказка.

 

Ясное доказательство любви.

 

В лесу, которого выступившие вперед деревья толпились так близко у ворот города, что, казалось, хотели вбежать в него, слышан был, три ночи сряду, ужасный вой. Марфа, ключница Лесничего Рудольфа, жившего в самой дикой чаще, вы бежала к нему на встречу, когда он на четвертый день, в сумерки, возвращался домой с охоты, и рассказала ему о своем страхе и о причине его. — „Как тебе не стыдно бояться?“ отвечал ей отважный молодой человек; „верно волк забежал к нам из соседнего леса; завтра отыщу его, и, с Божиею помощию, положу на месте.“

Повесив ружье на стену, и поговорив несколько минут о хозяйстве, он схватил опять шляпу, чтоб идти в город. Старуха, которая не любила оставaться одна в лесу, ворчала сквозь зубы.— „Как же быть, тетушка!“— сказал Рудольф; — „чeтыре дни не видал я Луизы; она ждет меня сегодня. Прощай! я скоро возвращусь. Пусть в лесу воет, кто хочет: двор наш огорожен крепко, и верные собаки стерегут его.“

Луиза, дочь купца Хапыгина, торговавшего у городских ворот мелочными поварами, увидев любезного, бросила пряслицу, и полетела к нему на встречу. В сердечной радости, они не заметили, как подкрался на цыпочках малорослый и толстобрюхий отец Луизы; сперва ощупал он охотничью сумку Рудольфа, желая узнать, крепко ли она набита, и мигнув дочери своей, протянул вверх коротенькие, пухлые руки, и зажал ими глаза Рудольфу. Ловкий молодой человек быстро выскользнул из под рук его, и смеялся этой шутке, в угодность будущему батюшке.

„Снимай же сумку и садись!“ — сказал Хапыгине, скаля зубы на дичь. Рудольф понял его, и вытащил зайца, две пары рябчиков и шесть пар куликов. — „Вот спасибо! Это самое ясное доказательство, что ты любишь меня! Дай Бог всегда тебе счастия на охоте!“ — вскричал восхищенный обжора, и между тем потряхивал рукою, тяжеловесны ли подаренные птицы и заяц.

Луиза хотела-было отнести их в чулан, но батюшка, всегда снисходительный при подарках, сказал: „останься здесь! останься! вы люди молодые неохотно разлучаетесь.“

Возвратившись, он начал говорить о вое, в лесу, и ссылался, в справедливости слов своих, на всех баб и ребятишек, которые, покупая мелочный повар у него в лавке, с прикрасами ему о том рассказывали. Рудольф отвечал ему тоже, что ключнице своей, то есть: что нарушитель общественного спокойствия — верно волк, и что он завтра же отыщет и убьет его.

„Послушай!“ — сказал Халыгин, — „если на сером добрая шкура, то она моя; у меня уж есть несколько волчьих шкур: я сделаю себе к зиме славную шубу.“

Луиза внутренно была недовольна отцом, который думал только о прибыли, и забывал об опасности, с какою сопряжена волчья охота; наконец осмелилась громко обнаружит свое опасение, и упрашивала молодого человека, не подвергаться добровольно такой большой опасности. — „Что за вздор?“ — вскричал опец; — „его должносшь спреляпь волков; неужьшо в угодносшь пвою я проживу всю зиму без шубы?“ —

Возвращаясь домой, Рудольф собственными ушами слышал в лесу вой, который однако ж, как ему казалось, не походил на волчий. Несмотря на страшный рев, он смело шел прямо на него, забыв, что полночь, и что не имеет при себе никакого оружия. Вой привел его к самой высокой ели в лесу, названной Королевскою; и она-то казалась ему жилищем воющего духа. Но так — как темнота ночи препятствовала ему осмотреть ель, то он возвратился домой, зарядив для следующего дня самое лучшее ружье свое, хотя предчувствовал, что в лесу шумит существо, безопасное от выстрелов, и что следовательно будущий тесть его проведет зиму без шубы.

 

Красная епанча.

 

С рассветом Рудольф стоял под Королевскою елью. Он осматривал ее с верху до низу; обошел несколько раз вокруг, но ничего особенного не заметил. Лишь только хотел идти, как что-то страшно позади его застонало, и жалостным голосом называло его по имени. Он поспешно оглянулся, и спросил, кто его кличет? —„Несчастный, в этом дереве заключенный дух,“ — отвечал голос, и просил освободить его. —Я не вижу никакого средства — сказал Рудольф. — „О! ты можешь легко, очень легко помочь мне “ — говорил дух; — „ты найдешь на Северной стороне дерева маленький, тремя крестами означенный колышек: вытащи его, и двери темницы моей отворятся, и я буду вечно тебе благодарным.“ —

Рудольф действительно нашел колышек; но дело казалось ему подозрительным. — Я часто слыхал, — смело говорил он, — что заключают только злых духов: так конечно и ты не Ангел, и следовательно очень хорошо, что находишься в таких тесных оковах. — „Как не справедливо обо мне заключаешь,“ — простонал дух; — „не часто ли и между вами, людьми, невинный терпит наказание по-напрасну? Несправедливо думают, что всякой тот бездельник, кого сильный по прихоти своей притесняет. Я, например, и воды не мучу, а попался недавно, сам не знаю за что, к одному злобному чародею в немилость; и поелику коварство всегда торжествует над невинностию, то и ему удалось заманить меня в это дупло. — Заклинаю тебя, благородный Рудольф, спаси угнетенного!“ —

Лесничий сжалился над невинно cтраждущим, выдернул колышек, и отступил на несколько шагов, чтоб увидеть, какое существо появится. Тут выполз из дупла, на длинных ногах, огромный, с яркими глазами, черный как смола, паук; спустился вниз по дереву, пробежал несколько вершков по мху, и в одно мгновение исчез. И так, как мы оборачиваем руку, так точно перевернулась под ним земля, и на том же самом месте явился длинный, сухощавый человек, с острым подбородком, с горбатым носом, яркими косыми глазами; ласково оскалил охотнику зубы, потряс шляпою своею, обшитою золотом и украшенною разноцветными перьями, и сказал: „благодарю!“ — На нем была епанча красно-огненного цвета, которую поправлял он на себе очень долго, чтобы закрыть ею какой-то недостаток; но одежда была немного коротка, и чем больше накидывал он одну полу на другую, тем яснее было видно, что у него козлиные ноги. Рудольф не испугался; но ему досадно было, что лжец так плутовски провел его за нос, и он сердито сказал ему: „так это ты черный паук, который засажен был в сем дереве?“

„Точно так!“ — сказал козлоногий, с дерзким хохотом; — „это было маленькое, забавное превращение.“ —

— Если б я знал это — возразил Рудольф, — то не был бы так глуп, и не выпустил бы тебя. —

— „В вашем жалком мире всегда по платью встречают человека,“ — сказал красный. „Ты бы верно меня учтивее принял, если б проклятый портной не окоротил моей епанчи, и не положил двух аршин сукна в карман; но я его за то затащу в свой, который потеплее. Впрочем одолжение, которое ты мне сделал, не так важно, и я не хочу даром им пользоваться. Чем могу служишь? Выбирай: четверик червонцев, или ружье без промаха; а? Или не лучше ли сделать, чтобы у вора, который приедет воровать у тебя лес, рука с топором окостенела на воздухе, и сам он окаменел до тех пор, пока ты приведешь в движение кровь его палочными ударами? Все это вещи не шуточные. Скажи только!» —

— Не хочу ничего! совершенно ничего! я доволен тем, что имею. –

— „Тебя первого нахожу довольным своею участью,“ отвечал красный; „счастливый желает сделаться еще счастливее; богатый барышничает, чтобы накопить большую груду золота; у кого вся грудь унизана крестами, тот желает все платье усеять звездами; а ты, которому, кажется, не слишком, часто улыбается счастие, один ты доволен! Странно! Может быть у тебя есть сокровище под спудом? Уж не любовь ли делает тебя так довольным? А! ты краснеешь: я отгадал!“ —

Между тем, как хитрый оборотень выведывал сердечные тайны молодого Лесничего, нечто белое мелькнуло между деревьями. Это была Луиза. Она ушла из дому, чтоб узнать, не встретилось ли какое несчастие с милым женихом. Рудольф опрометью полетел к ней на встречу: он боялся, чтобы красная епанча и отвратительные ноги не испугали ее. Сии последние ускользнули от ее взоров; но красную епанчу она заметила, и спросила, кто это был. Рудольф уверил ее, что это богатый купец, торгующий лесом. Потом спросила она, чем кончилась волчья охота? — „Очень худо!“ отвечал Рудольф; „серый, верно узнал, что шкура его понравилась твоему батюшке, и за тем, дай бог ноги, скорее убежал из леса.“

Желание, успокоишь Луизу, заставило его прибегнуть к обману. Он проводил красавицу до самого города. Красный плащ издалека следовал за ними, и заметив вход в родительский дом их, возвратился, не входя в городские ворота.

 

Зеленый кафтан.

 

Неделю спустя, молодой Господчик, франтовски затянутый в зеленом бархатном кафтане, приехал в город верхом на прекрасной лошади, — но боязливо держась за седло. Он сошел с нее перед домом лавочника Хапыгина; отдал ее держать богато одетому, ехавшему за ним лакею, и вбежал в лавку. Хапыгин в это время снимал ящик с самой верхней полки, и пораженный блеском столь нечаянного явления, поскользнулся с лестницы, разронял пряные коренья, разорвал шлафрок и, в падении своем, перебил более сотни глиняных трубок. К счастию, упал он на прилавок; в миг оправился, «проворно схватил с головы колпак, и спросил с почтением: ,, что Вам угодно?“ — Бархатный гость, которого длинные костяные пальцы освещены были драгоценными перстнями, бросил на стол огромную золотую табакерку, и просил важным голосом, чтоб он набил ее самым лучшим табаком. „Но прежде всего я хочу знать, друг мой,“ продолжал он, „сколько я наделал тебе убытку, вбежав, по живости моей, с таким шумом в твою лавку?» —

— Ах! как Вы милостивы! — вскричал обрадованный купец; но смею ли я, нижайший, назначать цену? Знатные господа платят по произволению. —

„Старая лисица!“ отвечал Зеленый, „ты умеешь выманивать деньги!“ — Пошутя так остро, вытащил он из кармана тяжелый кошелек, и бросил на стол двенадцать червонцев, как будто они были телеги. Лавочник, тронутый до слез, схватил благодетельную руку и поцеловал ее с восхищением. В сие время вошла Луиза, испугалась перебитых трубок, и чрез то совсем не заметила знатного гостя. „Какое солнце всходит!“ воскликнул он. „Это твоя дочка, старик?“ —

— К Вашим услугам, Сиятельный!

„Как? к моим услугам? такая красавица?“ — сказал Граф, улыбаясь. „Здравствуй, милая!“ Он протянул к ней руку, и трепал по щеке; но такая ласка была ей не по сердцу. Краснея от двусмысленных слов отца, которые чужестранцу подали повод к грубым ласкам, она убежала из лавки. Отец, с сердцем посмотрев ей в след, просил презренного любовника, с робостию и почти со слезами, не гневаться на такую деревенскую застенчивость. Великодушный гость, улыбаясь, простил, и заплатив за табак три червонца, вышел из лавки. Толстый Хапыгин, с опасностию жизни, перепрыгнул через прилавок, сxватил почтительно стремя, и готов был даже служить подставкою, когда Граф будет садиться на лошадь.

Но Граф, без помощи живой подставки, хотя с трудом, кой-как вскарабкался на высокую лошадь свою, и направил путь к ближайшему трактиру. Купец с торжествующим видом окинул глазами двери и окна своих соседов, и видя на всех лицах удивление, гордой выступкой возвратился в лавку. Здесь нашел он Луизу, которая подбирала разбитые трубки. „Безмозглая!“ закричал он; „как ты глупо вела себя! Ты бы должна была поставить себе за честь, что знатный Господин, который ни за что, ни про что подарил мне дюжину червонцев, хотел удостоить тебя своей ласки. Ты бы целый день проболтала с зеленым кафтаном из толстого сукна; а здесь отворачиваешь глаза от бархата, от самого дорогого и самого модного бархата! О ты глупая! почему ты знаешь, чем бы все это кончилось? Разве нет примеров, что Князья сочетались браком с мещанками? Господи! как высоко бы подняла ты меня на старости лет! А чем теперь буду? С Божиею милостию, тесть жалкого бедняка.“

Между тем, как он ворчал, добрая девушка терпеливо собирала перебитые трубки, и ушла с заплакаными глазами.

 

Даровому коню в зубы не смотрят.

 

Желая приятным образом рассеять досаду, корыстолюбивый торгаш любовался прекрасными червонцами, положил их на вески, и, нашед полновесными, поцеловал каждый червонец по очереди. Он только-что хотел класть на вески последний, как вдруг очутился опять в лавке почтенный его благодетель; и так как червонцы и вески не могли быть тотчас спрятаны, он сердито закричал: „что ты там делаешь? даровому коню в зубы не смотрят.“ — Но вдруг опять развеселясь, —-жаловался он, что не мог найти во всем трактире куска мяса по своему вкусу. „Рассуди же сам,“ говорил он, „меня, которого едва ли удовлетворяет искуснейший Парижский кухмистер, меня вздумали кормить копчеными сельдями!“

— Ха! ха! ха! Копчеными сельдями! Ими просаливают только желудки портных! — отвечал Хапыгин.

Зеленый покраснел до ушей, и в то же время раздался в лавке, где они были только вдвоем, пронзительный дикий хохот.

— Кто тут хохочет? — спросил лавочник в страхе.

„Чорт знает, кто!“ — отвечал бархатный гость; — „верно на улице.“

Хапыгин подозрительно покачал головою; но скоро забыл о том, ибо все мысли и чувства свои обратил единственно на то, чтобы выманить у гостя еще несколько червонцев. Для того он вызвался, через два часа приготовить ему порядочный обед. Бархатный кафтан, который распространялся о дурном кушанье в трактире нарочно для того, чтобы найти случай отобедать с Луизою, благосклонно принял желаемое приглашение.

Он ушел, обещаясь возвратиться в назначенное время, а Хапыгин побежал к жене своей; объявил ей, что знатный гость будет у них кушать, и просил ее, ради Бога, состряпать кушанье повкуснее. Она испугалась этой новости, потому что благоприятствовала Лесничему; ибо узнала от Луизы несбыточные замыслы мужа, сделаться тестем Графа или Принца. Не любя шуметь и противоречить мужу, она принялась за стряпню; варила, жарила и перетаскала из анбара и погреба все лучшее в поварню. Между тем Хапыгин сам вымел дом, вымыл серебро, вычистил ножи, накрыл стол и накурил комнаты. Луиза хотела принять на себя сию работу, для мущины неприличную; но он выгнал ее вон, с приказанием, одеться в самое лучшее платье.

Бархатный кафтан приехал к обеду. Луиза, будучи принуждена отцом сидеть за столом рядом с несносным для нее гостем, должна была терпеливо сносит пошлые ласки и грубые шутки пустомели; ибо свирепый взор отца караулил ее. Граф закидал похвалами Луизу, уверяя, что он, быв при всех Дворах Европы, нигде не видал Принцессы, которая могла бы с нею сравняться красотою.

„Слышь! слышь!“ — шепнул Хапыгин жене своей на ухо. — „Но Ваша Светлость изволит уже слишком далеко простирать свою милость.“

—„Нет! нет!“ отвечал гость; „напротив ты, любезный друг, слишком величаешь меня: я не Светлейший Князь, а только Граф и помещик села Петушье-поле. Я даже почитаю себя счастливым, что не наследный Принц; ибо в таком случае не мог бы сочетаться браком по моей склонности; но мой добрый родитель дает мне в том полную свободу. Он вообще пречадолюбивый отец. Ах! Если б ты знал его. Притом наше поместье лежит очень недалеко отсюда: подле Камчатки. Какая это прелестная страна! Дыни, персики и ананасы созревают под открытым небом; Природа дышит негою и роскошью. Во весь круглый год не видишь зимы: у нас царствует вечная весна. Цветущая Италия и благословенная Индия — пустыни против моей родины. Словом: там-то рай на земле. Отец мой теперь в дороге, и проедет через сей город. Я намерен ехать ему на встречу. Через неделю возвратимся, и будем обедать у тебя, если матушка возьмет на себя труд, приготовить стол.“

— „С величайшим удовольствием!“ вскричал лавочник за жену свою. — Она принуждена была согласиться, и просила извинить ее, если стол их не понравится такому знатному помещику, как его родитель.

„Не беспокойся, матушка!» отвечал Граф; „ты сегодня уж доказала, какая ты искусница спрятать. Во всю жизнь не ел я с таким аппетитом, как у тебя за обедом; и несмотря на то, что отец мой отбил у одного Посланника двух искуснейших кухмистеров, и теперь имеет стол, какого нет ни у одного Вельможи в свете, он верно у тебя объестся. Он любит иногда, для перемены, простые жирные блюда, которые ему еще больше понравятся, если вы сзовете много гостей. На его счет пригласите весь Магистрат и других почетных особ вашего города. Пусть они увидят собственными глазами, как любят вас Графы. Очень легко может случиться, что после стола отец мой сделает вам некоторое выгодное предложение, которое удивленные слушатели, как беглый огонь, разнесут по городу, и тем освободят вас от публичного объявления и рассылки билетов.“

Он с нежностию посмотрел на Луизу. Она опустила глаза, печалясь о будущей судьбе своей; но отец, от восхищения и гордости, не знал куда девать себя, и наконец, когда пышный Граф, при отъезде своем, заплатил за обед 50 червонцев, он до того возгордился, что с ним не могли уж и сладить. За день перед тем он радовался, когда продал на несколько грошей, и получил барыша копейку; перед каждым покупщиком вежливо снимал колпак и просил жаловать вперед; но теперь с презрением выгонял грошевых покупщиков из лавки, и строжайше запретил беспокоить его такими безделицами.

Еще спесивее встретил он Лесничего, который пришел вечером посетить его. „Послушай!“ сказал он; „ты имеешь виды на мою дочь; но теперь благороднейшие взоры обращены на красоту ее. Она, в самом деле, не рождена киснуть в твоей лесной хижине. Мне жаль тебя; но прошу не переступать более через мой порог. Впрочем останусь твоим другом, и всегда пребуду к тебе благосклонным.“ — Рудольф оцепенел, и между тем, как старый гордец обернулся к нему спиною, Луиза пожала руку изумленному юноше, и шепнула: „твоя, милый, твоя до гроба!“ — Утешенный ею, он побрел домой.

 

Странный образ мыслей.

 

Уж съезжались приглашенные на пир знатнейшие особы города, в праздничных платьях, как вдруг подъехала в шесть лошадей заложенная карета. Графы Петушье-поле сидели в ней. Хапыгин, давно уже их карауля, проворно отворил дверцы, и хотел вытащить старого Графа. „Тише! тише!“ сказал ему слуга; „с Его Сиятельством нельзя по нашему;“ и поставил под ступеньки бархатом обитую скамейку. Тут Граф выдвинул свои странно обутые ноги. На них были красные полусапожки, с серебряными, в поларшина длинными и в дугу согнутыми носками, на коих стояли как бы поющие золотые петухи, с отверзтыми носами и распущенными крыльями. С такою обувью не долго намаршируешь! От того-то наш Граф, поддерживаемый двумя слугами, с великим прудом выполз из кареты, и переваливаясь, вошел в дом.

Смиренные граждане долго творили земные поклоны перед ковыляющим Графом, которым теперь, как и многими другими знатными Господами, управляли слуги. Когда низкопоклонные гости мало по малу опять выпрямились, то смотрели с изумлением на Графские ноги. Приметив сие, он сказал улыбаясь: „вы удивляетесь, Господа, что я живу на такой большой ноге? Это новейшая Парижская мода, или, лучше сказать, старая, до которой опять дошла очередь, ибо несколько веков была погребена в забвении. В последнюю мою бытность в Париже, Французы воскресили сию моду. Щеголи явились в долгоносых башмаках, ровно в два аршина длиною. Сия обувь была бы в самую пору Гиганту в водяной болезни. Сверх того имели на носках звонкие бубенчики, которые, признаюсь, несравненно лучше пристали бы им на шапках. Но мода — тиран: я также принужден был купить себе сей шутовской наряд. Вместо глупых бубенчиков, велел я посадишь на носки петухов: это герб мой. Механизм чудесный! Смотрите.“ — Тут Его Сиятельство тронул указательным пальцем пружину, и петухи закричали свое кукуреку, махая крыльями, как живые. У гостей подирало по коже. „Господа!“ — сказал Граф, смеючись, „это Французское изобретение. Кто сделает в Германии подобную штуку?“

После всех пришел Пастор. Граф поблагодарил его за низкий поклон сердитою рожею, и нюхал о-де-колонь, как будто чувствуя дурноту. Она хотя и скоро прошла; но когда, садясь за стол, Пастор начал читать молитву, Графу снова сделалось дурно: он скривил лицо ужаснее прежнего, подошел к окну, проворно отворил его, высунул голову, и не прежде вытащил назад, как Пастор уже окончил молитву. Хозяин просил высокоименитого гостя, занять первое место, и хотел посадить подле него Пастора, как почетнейшую особу города; но старый Граф, которому сие распоряжение не очень понравилось, без церемонии схватил одною рукою сына, другою Луизу, и посадил подле себя, одного по правую, а другую по левую сторону. Странно, что молодой Граф, у которого за неделю перед сим язык беспрерывно стучал как маятник, теперь, в присутствии отца, онемел; а сам он сделался боязлив и застенчив, как безумный, который трех перечесть не умеет. За то дорогой родитель его болтал безумолку. Он обнаруживал такой странный образ мыслей, что все собрание верно бы противоречило ему с жаром, если б гражданам не зажало рта Графское достоинство.

Когда между прочим гости говорили с опасением о наступающей войне, Граф вскричал: „чего тут опасаться? война настоящая забава! Ужели вы не понимаете, какая она необходимая вещь? Люди растут, как грибы, и скоро не имели бы места на земле, если б благодетельная десница бога войны, от времени до времени, не душила их без пощады.“ —

Также странны были его суждения, когда жаловались на дороговизну, и проклинали откупщиков. „Не браните сих честных людей!“ сказал он; „они самые полезнейшие граждане: они, бичем голода, принуждают нерадивый род человеческий к деятельности. Особливо мы, знатные люди, должны быть им благодарны: они заботятся о том, чтобы мы сами не чистили себе башмаков; ибо кто захотел бы рабски служить нам, если б человек за две копейки мог насытиться? И потому надобно бы носить глубокий траур, когда такие достойные граждане, при нечаянном упадке цены на хлеб, хватаются за веревку, и вкладывая шею в петлю, говорят прощай свету, которому не могут более приносить пользы.“ —

 

Песня о разбитом Сатане.

 

За десертом, знатный гость разлегся в креслах, сложил руки, и вертя большой палец около другого, сказал: „я сегодня очень весел! Нельзя ли достать музыку?“

— Извините, Ваше Сиятельство! — отвечал хозяин. В нашем городишке она в самом жалком положении. У нас только при скрипача, и тех не можем иметь сегодня: они играют на крестьянской свадьбе. Если же угодно будет Вашему Сиятельству позабавиться пением и игрою на гитаре; то кум мой, певчий Гаврило, с охотою потешит Вас своим искусством. —

Высокоименитый певчий, живя по известной пословице: кто поет, тот и пьет, покраснел еще больше, мигая любезному куму, чтоб он оставил его пить в покое. Но Граф сказал: „прекрасно! Очень любопытен слышать, как играет и поет Господин певчий. Он верно не посрамит своего звания.“

Певчий встал, и едва поворачивая язык, пролепетал: „Ваше Сиятельство! Вы слишком выгодно думаете о моем ничтожестве: я плохой музыкант, и за тем покорнейше прошу, меня уволить.“

Тут хозяин дома проворно вскочил, и подкравшись на цыпочках к певчему, сказал ему на ухо: не отговаривайся, любезный кум; это может быть доставит тебе горсть червонцев. Что до пьянства, то ничего не потеряешь: завтра подарю тебе два штофа сладкой водки. —

Таким побудительным причинам певчий не мог долее противиться. Шатаясь, пошел он домой, взял гитару, и возвратившись, спросил Графа, какую прикажет играть: печальную или веселую?

„Самую веселую!“ сказал Граф.

— О разбитом Сатане! любезный кум! — вскричал веселый хозяин.

„О разбитом Сатане?“ — дико захохотал Граф. „Спой-ка, Господин певчий.“ —

После короткой прелюдии, Гаврило воспел нижеследующее:

„С неба низринут, лукавый помчался —

И в дребезги, словно стекло,

Члены его полетели повсюду

На быстрых эфира крылах.

 

„Чудо! В Испанию бурным полетом

Главу его вихорь занес:

Выросла тыква надутой гордыни

В земле напыщенных собой.

 

„Злобное сердце и грудь полетели

В обители древних Римлян.

Редкий гостинец! За то и коварство

И мщенье свирепствуют там.

 

„Чрево его ненасытное пало

В Германию. Правду сказать:

Любят поднесь, за трапезой богатой,

Германцы поесть и попить.

 

„Ноги проворные долго кружились,

И спали на Сене реке:

Дивно-ль, что ныне Француз под Луною

Славнейшим слывет плясуном?

 

„Чуть не забыл про лукавого руки;

Алжирцам достался сей клад:

Днесь еще рыщут они за добычей

По влаге бурливых морей.

 

„Дьявола злобный язык и нахальный

На тьму раздробился частей:

Пыли подобно, куски разлетелись

И всюду посеяли ложь.“

 

Старый Граф, в продолжение песни, умирал со смеху. „Это презабавная штука!“ вскричал он наконец; „если б чорт был здесь, он сам бы хохотал. Однако ж, несмотря на то, что в этой песни так безжалостно его разбили, по новейшим известиям, он находится в добром здоровье.“ Вынув из кармана тяжелый кошелек с червонцами, положил на тарелку, и обратясь к стоявшему за стулом его лакею, сказал: „отнеси это славному певцу, в знак признательности за сделанное им мне удовольствие.“ — С живейшею благодарностию певчий бросился целовать руку и платье своего благодетеля. „Не сердись, что мало,“ сказал Граф; „если тебе здесь не нравится, то приезжай ко мне: я определю тебя в должность певчего с хорошим жалованьем.“

 

Сватание Графа.

 

При сих словах он встал, и все последовали его примеру.

После стола гости раскланялись с хозяином низкими поклонами, а Граф отвел Луизу и родителей ее к окну; мигнул сыну и сказал: „Ну! Графчик! скрой дело свое хорошенько: ты ведь мастер кроить.

Молодой Граф, краснея, опустил глаза; несколько минут кривлялся, как полоумный, и не мог вымолвишь ни слова. Наконец сказал: ,,Луиза! яркие лучи Вашей ослепительной, пресветлой красоты, как острые иглы, сердце мое исковыряли…. и я, как утюг……» Тут он заикнулся, не мог выговорить ни слова, и в замешательстве тер руку об руку так, что искры брызгали из алмазных перстней его.

„Ты нынче совсем одеревенел!“ с сердцем вскричал старый Граф; „говоришь нелепости, как будто их вдолбил тебе в голову какой-ни будь школьный учитель. Я вижу, что мне придется самому быть сватом.“

Так и было. Он сделал за немого сына формальное объявление любви Луизе; уверял, что он, как нежный отец, со своей стороны соглашается на сей весьма неравный союз, и просил ее родителей, дашь на то и свое согласие.

— Как? мы бедные! мы недостойные! — восклицал Хапыгин с радостными слезами, — ужели помедлим хотя минуту, принять с живейшею благодарностию то счастие, которым Вы столь милостиво, Милостивый Государь, желаете осчастливить нашу дочь? —

Это говорил Хапыгин; но мать Луизы говорила другое: „Равенство в браке, есть главный источник благополучия. Луиза любит молодого Лесничего, живущего в нашем соседстве; и я твердо уверена, что она не променяет его ни на какие со кровища в свете. В самом деле, чего может бедная мещанская девушка ожидать от знатного супруга? холодности и презрения, как скоро от цветут на щеках ее розы молодости; а они также скоро отцветают, как садовые. И так извините, Ваше Сиятельство, что я за дочь мою, слишком боязливую, чтобы прямо говорить от сердца, на отрез Вам отказываю, всепокорнейше благодаря за честь, нам оказанную.“

— Экая дура! — закричал на нее толстый лавочник, топнув ногою; ты говоришь так глупо, что мне право стыдно перед Его Сиятельством. Луиза! надеюсь, что ты будешь умнее твоего адвоката; говори сама: хочешь ли выйти за молодого, богатого Графа? — — Не хочу, батюшка! — отвечала она нежным, но твердым голосом; — я обещала Рудольфу вечную любовь и верность. –

— Что за любовь? что за верность? — вскричал отец; — с любовью и верностью можно умереть с голоду.

Старый Граф кивнул головою, в знак одобрения.

— Я тебе приказываю — возопил Халыгин; — приказываю, как отец и хозяин дома: сей-час откажи Лесничему и дай руку Графу. —

Лучше умру! — вздохнула Луиза, устремив глаза к небу.

— Вы, почетные особы нашего города, знаменитая подпора граждан, вы сами свидетели неуважения, которое оказывает мне дочь — кричал еще громче Хапыгин, всплеснув руками; — но я употреблю свою отцовскую власть, — я накажу ее, запру, уморю с голоду! —

„Тише, дружок, тише!“ сказал Граф; и подошед к Луизе, важно спросил: „согласитесь ли выйти за Графа, если Рудольф сам добровольно откажется от вашей руки?“

Несколько минут она молчала, не считая нужным отвечать на такой вопрос. Но совершенно полагаясь на верность жениха, она согласилась; а сердце говорило противное.

„Вели подавать карету!“ — закричал Граф. Ландо его с шумом подъехало к крыльцу. Он простился на короткое время с гостьми, и оставив в залог молодого Графа, сел в карету и приказал ехать к Лесничему.

 

Тщетные угрозы.

 

Старая Марфа, выпучив глаза, смотрела из маленького окна своей комнаты на подъезжающую пышную карету Графа. Не задолго перед тем Рудольф пошел в лес, подышать прохладным вечерним воздухом и погоревать в мрачном уединении. Он знал, что богатый пир в доме Хапыгина грозит ему бедою. Марфа, со страхом и трепетом набросив на себя праздничную мантилью, побежала искать своего господина. Шестерня вороных жеребцов, храпя, бежали за нею маленькою рысью. К счастью, старуха запыхавшись, не долго принуждена была играть ролю Графского скорохода, ибо Рудольф с изумлением поспешил от Королевской ели, стоявшей близ дороги, на встречу пышной карете, столь редкому в том месте явлению.

„Вы Лесничий Рудольф?“ — спросил Граф; и получив удовлетворительный ответ, вышел из кареты. Он дружески взял молодого человека за руку и отвел его на несколько шагов в лес, чтоб поговорить с ним без свидетелей.

Графу очень трудно было идти по лесу: башмаки его, с длинными носками, на каждом почти шагу запутывались в высокой траве. Прошед небольшое расстояние, он остановился и сказал: „я Граф и помещик села Петушье-поле. Мой единственный сын и наследник, за неделю перед сим, увидел прекрасную дочь лавочника Хапыгина, влюбился по уши, и непременно хочет на ней жениться. Безумная мысль! но я уступаю его желанию. Сего дня, предложив о том невесте и родителям, узнал я от Луизы, что она помолвлена за тебя, и хочет сдержать слово; но если ты добровольно уступишь ее руку, то она выдет за молодого Графа. Ты любишь ее: стало быть не захочешь препятствовать ее счастию.“

— Луиза это сказала? — спросил изумленный Рудольф.

„Сказала!“ — отвечал Граф; „может быть другими словами, которые имеют тот же смысл.

Теперь от тебя зависит: хочешь ли сделать Луизу Графинею, и получить от меня щедрое вознаграждение? Я доставлю тебе прекрасное местечко: ты можешь на меня положиться. У меня много приятелей. Я верчу ими, как марионетками; все пляшут по моей дудке.“

Рудольф, пристально смотря на его ноги, наконец сказал: мне кажется, ты тот самый, с которым познакомился я, две недели тому назад, на сем же месте, и отвергнул подобные предложения. —

„Ты верно ошибаешься; “ — возразил Граф. — Нет! нет! — с уверенностию подхватил лесничий, ты точно тот самый опасный дух, которого освободил я из этой ели. —

А! плут! Ты меня еще помнишь?“ — сказал оборотень, смеючись. „Делай же, что приказывают. __ Не то — могу тебе вредишь.“

— Слушай! Если б над нами не было сильнейшего, нежели ты, — отвечал Рудольф. — Ты столь же мало можешь вредить мне, как тому Доктору, который за несколько лет пустил в тебя чернильницею. —

„Что ты выкапываешь старую историю?“ проворчал дух; „нам не о чем больше толковать. Оставайся, чем был, а Луиза все-таки выдет за Графа. Я полагаюсь совершенно на продажную душу ее отца: за кошелек с золотом, он готов мучить твою любезную до тех пор, пока вымучит ее согласие.“

С сими угрозами он обернулся, и пошел к карете, но так тихо, как скупая старуха из лавки, где не могши сторговаться с купцом, на каждом шагу останавливается, дожидается и слушает, не кликнет ли он ее назад и не уступит ли повар за назначенную ею цену.

 

Вторичное заточение.

 

Между тем Рудольф подумал, как бы пособить горю. Он был уверен, что старый торгаш, подкупленный адскими деньгами, станет жестоко терзать Луизу; и так надобно было связать руки искусителю. Быстро мелькнула в голове его счастливая мысль и . . . . . „Как много ты о себе думаешь!“ вскричал он в след ковыляющему деду; „ты бессильный дух, которого первый колдун может оборотить в паука и закупорить в ели. Я готов побиться об заклад, что сам ты не в состоянии превратиться в такое маленькое животное и влезть в это узкое отверстие?“ —

„Ха! ха! ха! какая безделица!“ захохотал оборотень.

— Однако ж я не прежде тебе поверю, пока сам не увижу этой штуки, — отвечал Лесничий; — и до такой степени любопытствую это видеть, что если ты здесь на месте сделаешь сей фокус: то, увидя твое могущество, может быть и соглашусь на твое предложение. —

Старый Граф исчез….. большой черный паук побежал вверх по Королевской ели, вполз в прежнюю свою темницу и . . . . . Лесничий, у которого сердце сильно забилось от нетерпения, в миг запер отверзшие колышком с тремя крестиками. Он без всякого намерения опустил в карман сей колышек при освобождении духа, и совершенно забыл про него; но тут он сам вызвался к услугам, шевелясь, как живой, в кармане Рудольфа.

„Эй! отвори же!“ — с беспокойством кричал из тесной тюрьмы своей адский оборотень; „что за шутка!!“

Рудольф отвечал ему тремя ударами приклада по колышку.

Он оглянулся — и пышная Графская карета превратилась в пучок соломы, к которому шесть шпанских мух привязаны были нитками.

„Какой я глупец!“ печально бормотал про себя пленник; „экой грех! вот уж в другой раз обманул меня человек. Нечего делать! я оплошал! Однако даю тебе честное слово, что вперед не стану отбивать у тебя невесты. Вытащи только колышек; я расскажу тебе, порядком все дело.“

— Рассказывай на досуге! — весело подхватил Лесничий; тебе долго ждать, пока уговоришь меня выдернуть колышек.

„Мой пышный Граф” — сказал бука — „не Граф, а портной: тот самый проклятый вор, который окоротил мою епанчу. Я за то хотел поколотить его, но Пуговкин (это имя сего бездельника) со слезами уверял меня, что лоскут сукна не стоит того, чтобы так много о нем хлопотать. Между разговорами, он вызвался продать мне свою душу. Мы стали торговаться: Пуговкин назначил ценою прекраснейшую девушку, какую мне можно будет сыскать. Мы ударили по рукам и — дело в шляпе. Сам не понимаю, от чего сей худощавый портнишка мне так понравился, когда тысяча жирных откупщиков каждый день готовы для моего обеда. В сие время, к несчастию, увидел я Луизу, когда ты шел с нею в город, и сей-час решился женить на ней Пуговкина. Приехав сюда вместе с ним, я выдавал его за сына богатого Графа, а сам играл ролю отца его. Но теперь совсем отказываюсь от сего мошенника, и никогда не прощу себе, что, по его милости, вторично попал в клещи. Ступай и вытолкни его из дому; вот моя история! Пожалуй-ста, выпусти же меня на волю.“ —

— Нет, неблагодарный дух! — сказал Лесничий, — ты слишком худо вознаградил меня за первое освобождение. — „Как? —Ты не хочешь сдержать своего слова?“— вскричал испуганный бука. — Я ничего не обещал! — возразил Рудольф и пошел прочь.

Сатана с страшным ревом проклинал его, и так сильно потряс елью, что земля задрожала, и густой дождь eловых шишек посыпался с дерева.

 

Счастливый конец.

 

— Потише, Пуговкин! — закричал Рудольф; поспешно вступя в гостиную и увидя лже-Графа, насильно целующего Луизу. Хапыгин с свирепым видом побежал на встречу Лесничему. „Чего ты здесь ищешь, незваный гость?“ спросил он с сердцем. Еще Лесничий не успел ему отвечать, как уж с Пуговкина, оцепеневшего от настоящего своего имени, пышная одежда спала, как прах. Вместо Графа стоял бледный, трепещущий, сухощавый портной, в оборванном сером сертучишке, из карманов коего висели длинные бумажные мерки.

— Примись-ка опять за иголку и ножницы, Господин Граф! Убирайся отсюда! — сказал Рудольф. Твой великолепный родитель закупорен в добром месте, и не может более набивать кошелька твоего червонцами, чтобы соблазнять ими честных людей. —

Онемев и согнувшись, как трусливый мошенник под палками, портной выбежал из комнаты. Тут Рудольф рассказал все в лесу случившееся. Гости крайне удивились; но Пастор примолвил: „я узнал волка в овечьей коже; ибо я, служитель Бога, был для него, как бельмо на глазу.“ —

—„Чорт возьми! кто заплатит мне издержки сегодняшнего пира? “ закричал Хапыгин; „неужто.“…. он бросился вон из дверей, возвратился через несколько минут с горестным лицом, и возопил: „я разорен! ограблен! зарезан! Все адские червонцы проклятого Графа превратились в уголь.“ —

Певчий, в испуге, схватился за карман, и вытащил, вместо шелкового кошелька, мешочек из толстой парусины. Он открыл его дрожащими руками — и посыпалось несколько дюжин бутылочных пробок, в насмешку над его пьянством. Все гости захохотали. Даже несчастный Хапыгин оскалил зубы, как веселая обезьяна; но досада скоро опять им овладела, и гости поспешно убрались из дому, видя, что от скряги не выпросишь и стакана воды. Впрочем, сия сатанинская штука имела благодетельные последствия: Хапыгин не добивался более выдать дочь свою за богатого Господина. Он полюбил опять честного Лесничего, и вскоре сыграли свадьбу. Оборотень, весьма недовольный теснотою жилища в Королевской ели, ужасно ревел до тех пор, пока вой его надоел всем жителям; они при звали одного доброго волшебника, который пересадил злобного духа в другую тюрьму.

 

С Нем. В. Тило.

 

Новости литературы: Книжка XII, 1825