Воспоминания о походах 1813 и 1814 годов

Андрей Раевский

Воспоминания о походах 1813 и 1814 годов

 

 

Содержание:

 

Часть 1

I — Дорога от Устилуга до Варшавы

II — Герцогство Варшавское

III — Силезия

IV — Богемия — Сентябрь, 1813 9

V — Блокада и занятие Дрездена

VI — Дрезден и его окрестности

VII — Дорога от Дрездена до Потсдама — (Мейсен, Лейпциг, Виттенберг и прочие)

VIII — Потсдам, Берлин, Шарлотенбург

 

Часть 2

I — Герцогство Мекленбург-Шверинское — февраль, 1814

II — Любек – герцогство Голштинское

III — Гамбург

IV — Возвратный путь в Россию

V — Взгляд на прошедшее

VI — Москва

VII — Окрестности Москвы

VIII — Петербург — (Письмо к другу)

Примечания

 

 

 

 

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ НИКОЛАЮ МАРТЬЯНОВИЧУ СИПЯГИНУ, МИЛОСТИВОМУ ГОСУДАРЮ

Примите, Ваше Превосходительство, приношение мое, как слабый знак душевного уважения и признательности, которые вечно сохраню к Вам в сердце моем.

Издавая в свете сии записки, я не ищу ни славы писателя, ни одобрения журналистов; критика обратилась ныне в ругательство, и я решился, принимая справедливые замечания с благодарностью, не отвечать на колкости. Приятное воспоминание трудов и опасностей, понесенных россиянами в знаменитых бранях последних годов, побудило меня излагать мысли мои на бумагу, дабы тем удобнее сохранить их для себя и для добрых моих сослуживцев. Я не входил в подробное описание ежедневных переходов и перестрелок, столь часто случавшихся, и которые, в сравнении с действиями большой армии, не заслуживают ни малейшего внимания. На языке отечественном имеем мы самые верные маршруты от границ Китая до Кадикса, а реляция дел, совершенно неважных, навела бы только скуку. Я изображал то, что чувствую, изображал вещи в таком виде, в каком они представлялись моему взору. Без сомнения, мог иногда ошибаться, не надеюсь, чтобы и слог мой был совершенно изъят погрешностью, но самолюбие мое будет утешено, если те, для которых издаю книгу эту, прочтут ее с удовольствием.

Я имел намерение присоединить к этим запискам историческое обозрение состава и подвигов ополчения 3-го округа. Оно займет слишком много места, и я, за недостатком способов, должен отложить приятную обязанность отдать должную справедливость великодушному самопожертвованию российского дворянства. Благосклонное принятие сих двух частей даст мне возможность исполнить со временем мое обещание.

Андрей Раевский

Часть 1

 

I

Дорога от Устилуга до Варшавы

 

Переехав мост на Буге, я простился с Россией. Двуглавый орел, бодрствующий над благом ее от пределов Китая до Черного моря, хранящий благотворные законы ее от хладных ущелий древней Скандинавии до областей Персиды, остался на высоких утесах с той стороны Буга, здесь встретил нас изнуренный, едва дышащий орел Польши, стесненный в углу герба Саксонского.

Итак, я за границей! Какое странное, непонятное чувство производит в душе нашей это простое слово, означающее только предел власти одного лица или правительства! Могу ли рубежи России почитать своим Отечеством? Владычество Александра простирается в степях киргиз-кайсаков, чеченцев, алеутов, но могу ли назвать их моими братьями? Между тем какое-то невольное, горестное ощущение объяло душу мою, когда смотритель таможни велел поднять шлагбаум и пожелал нам счастливого возвращения! Увы, он не мог пожелать ничего лучше. Путешественник, отправляющийся в чужие земли из прихоти или любопытства видеть новые лица, новые предметы, ожидает одних только удовольствий, но воин, прощаясь со всеми выгодами жизни, готовясь к одним трудам и неся в жертву жизнь, имеет в виду только благоденствие Отечества и слабый, невержный призрак славы, которую должен купить ценой опасностей и крови. С горестью смотрел я на шумные ряды юношей, толпившихся на мосту с радостными песнями и поздравлявших друг друга с переходом за границу. Многие ли из вас, думал я, увидят отеческие дома и своих ближних? Раны и болезни ждут вас, храбрые товарищи, холодные сердца чужеземцев не будут сострадать вам, не прострут утешительной руки помощи на одр нищеты и страдания! Сколько бедствий должны претерпеть вы для достижения своей цели!

Погруженный в сии печальные мысли, медленно следовал я по песчаной дороге к Хелму. Я ехал с полковником Р-чем; жена его провожала нас версты две за границу. Трогательное их прощание против воли исторгло несколько слез из глаз моих, но слезы эти смешаны были с приятной уверенностью, что любовь и дружба существуют в мире. Признаюсь, что и эгоизм вмешался в мои чувства: он давал мне надеяться, что есть люди, которые и меня будут помнить.

На другой день увидели мы старинные башни Хелма. Один из наших товарищей, служивший под знаменами великого Суворова, с восхищением описывал нам окрестные места, которые были свидетелями славы непобедимых войск наших. Новые брани изгладили следы прежних, редкие из здешних жителей говорят теперь о Екатерине, Суворове, настоящее всегда занимает более, нежели прошедшее. Все жалуются на своевольство саксонцев. И самые ожесточенные неприятели не могли поступать бесчеловечнее сих союзников и друзей Польши. Жалобы были бесполезны: легко вообразить можно, что в состоянии сделать солдаты, необузданные страхом наказания.

Некогда Хелм был окружен укреплениями, но теперь не видно и остатка оных. Городок весьма плохой. Квартира наша была в древнем огромном здании, принадлежавшем какому-то монастырю, а теперь занимаемом епископом Хелмским. Один из духовных, находящийся при сем Епископе, встретил и проводил нас в отдаленные комнаты. Я чрезвычайно обрадовался, узнав, что он говорит по-французски и по-немецки (в польском языке мои успехи были очень невелики). Весьма умно и справедливо рассуждал он о настоящем положении Польши. «Молодые люди, – говорил он, – обольщенные славой и мнимым величием Наполеона, почитают честью и славой служить под знаменами первого полководца всех времен и народов. Тысячи из них погибли в Испании, Италии, Германии и России, но еще тысячи готовы жертвовать жизнью для ложной славы и прихоти гордого честолюбца, который обольщает их скорым восстановлением отечества. – Десятилетний опыт не просветил их, не самим ли себе обязаны поляки свержением ига австрийского? Не везде ли были они первым оплотом войск французских? И какую награду получили за это? Мнимая вольность, купленная кровью, превратилась в рабство, свергнув отеческое правление Австрии, бедная Польша сделалась провинцией короля саксонского. Каждый французский генерал имел власть неограниченную, собственность, и сама жизнь находилась в руках жестоких деспотов. Министры и прочие государственные чиновники без всякого опасения грабят несчастное отечество, вельможи пользуются всеобщим беспорядком для поправления расстроенных дел своих. Мало или почти совсем нет истинных патриотов, которые без всякой корысти занимались бы благом своей отчизны».

Бедная Польша! Бедные поляки! Что приобрели вы гибельной дружбой Наполеона? Весьма кстати привести здесь странное, но справедливое замечание одного (мнимого) путешественника:

– Какая это земля? – спрашивал он, въехав в Польшу.

– Герцогство Варшавское.

– Какой же здесь народ?

– Поляки.

– Кто герцог?

– Король саксонский.

– Какие у них законы?

– Французские!

– Какие деньги здесь ходят?

– Прусские!

Смешное, но истинное изображение слабости и рабства.

Честолюбие нескольких человек привело Польшу на край гибели. Видное дворянство утешалось лестной мечтой, что повинуется самим им избранному монарху, что голос каждого имеет силу в собрании народном, но как редко случалось, особенно в последние времена, чтобы король возведен был на престол общим, свободным желанием государства. Не всегда ли происки и штыки иностранцев руководствовали выбором? Рассказывают смешные анекдоты об этих собраниях. «Не позволим!» – кричал один шляхтич при избрании Станислава Лещинского. «А почему?» – спрашивал у него приверженный к Лещинскому. «Да потому, что сосед мой не согласен». Было множество подобных случаев, ибо редкий из присутствующих знал даже по слуху выбираемого короля.

Я хотел видеть город, добрый ксендз не отказался быть моим спутником. Не найдя ничего достойного особенного внимания, возвращались мы домой. Поляк показал мне равнину у самого города, на которой за двадцать лет перед этим сражались русские. Разговор коснулся Костюшки.

– Он был храбрый, благородный человек, – сказал мой спутник, – но не в силах был поддержать один полусокрушившееся здание независимости польской.

В то самое время увидели мы медленное шествие похорон, довольно великолепных.

– Кого хоронят? – спросил я у сопровождавших гроб.

Мне сказали имя одной очень богатой помещицы.

– История сей женщины, – говорил ксендз в продолжение пути, – достойна любопытства и может служить весьма полезным уроком для призывающих всуе имя Господне. Есть люди, которые не вменяют в преступление необдуманные, страшные клятвы, иные от безрассудной ветрености, другие от разврата, но рано или поздно Божеское мщение постигает их. С***, муж сей дамы, человек довольно богатый, живет в нескольких верстах от города, собаки и лошади занимают его более, нежели семейство. Равнодушно смотрел он на ветреные поступки жены своей, которая, родясь с добрым, чувствительным сердцем, но, к несчастью, с сильными страстями, дала излишнюю волю своему воображению. Года за два перед этим приехал в наш город полковник с прекрасной, милой женой. Все любили их за гостеприимство и редкое дружелюбие. С*** познакомилась с ними и, невольно сравнивая хладнокровного своего мужа с пылким полковником, забыла свои обязанности. Легкомысленный полковник, обольщенный ее ловкостью и любезностью, нарушил также обеты супружеской верности. Связь их была несколько времени тайной, но можно ли утаить что-либо от проницательного взора нежной любви? Скоро подозрение превратилось в печальную достоверность: случай доставил в руки обманутой супруги (назовем ее Аполлонией) письма любовников – неоспоримое доказательство ее несчастья. Оскорбленное самолюбие укротилось несколько слезами и раскаянием супруга, который дал ей клятву не видеть более соперницы. Истинная любовь снисходительна: казалось, спокойствие возвратилось в ее сердце. Но в один праздник С*** была в церкви, случилось нечаянно, что полковница, не приметив ее, села рядом с ней. Едва увидела она виновницу жестоких своих мучений, слезы градом покатились из глаз ее, между тем преступная С***, страшась невыгодного для себя суждения публики и не зная совсем о письмах, доставшихся Аполлонии, стала уверять ее в своей невинности и в неосновательности ее подозрений. Легко можно вообразить, с каким презрением слушала несчастная Аполлония эти притворные уверения. В это время священник вынес Святые Дары. «Клянусь вам кровью Спасителя, – продолжала С***, – что ни в чем не виновна; если я говорю неправду, пусть накажет меня небесное правосудие ужасными, неслыханными мучениями!» С трепетом в сердце слушала Аполлония страшные эти клятвы, холод разлился по ее жилам, она не могла сидеть долее, и вышла. Но с того времени гнев Божий отяготился над преступницей, тело ее покрылось ранами, несносная тоска преследовала ее повсюду, и, после истинно неслыханных страданий, продолжавшихся более года, она скончалась в тяжких мучениях. Но прежде смерти просила ради самого Бога полковницу облегчить прощением горестную разлуку ее с жизнью. Добрая Аполлония не отказала ей в этом последнем утешении: она простила ее от всей души. Может быть, и Судья небесный помилует ее, оставив людям грозный пример наказания за ложные клятвы.

Ужас и печаль стесняли грудь мою во время повествования ксендза. С*** была преступница, но нельзя не чувствовать к ней сострадания, видя, какими бедствиями наказал ее Промысл. Человек без религии, без нравственности не поверит сему происшествию, но истинный христиан познает в нем следы небесного правосудия, часто долготерпеливого, но всегда неизбежного. Весь вечер провел я грустно, размышляя о слышанном мною. На другой день, простясь с умным, добрым ксендзом, пустился далее в путь, не зная и сам, куда ведет меня невидимая рука судьбы. Без всякого внимания проехал я Безек, Крешмов и Менковицы, усталость приготовляла мне спокойный ночлег, необходимость делала все труды сносными. В селении Менковицах провел я вечер довольно приятно в кругу приветливого, гостеприимного семейства помещика Фредро.

Люблин показался мне очень худым городом, когда я въезжал в оный, но, выезжая, совершенно переменил свои мысли. Город довольно велик, много есть прекрасных каменных домов, обширный, хороший сад приглашает насладиться приятной весеннею погодой. Я видел множество гуляющих дам, и заключил (по их одежде и обращению), что Люблин не имеет недостатка в приятном обществе. Это весьма редко в небольшом польском городе, ибо помещики живут в деревнях своих, все купцы из евреев, а должностных немного. Через селение Ясково, местечки Маркушев и Куров в тот же вечер приехал в Пулавы. Я так много слышал об этом очаровательном жилище князей Чарторижских, так нетерпеливо желал видеть оное, что, в ожидании будущего удовольствия, забыл все неприятности несносной, скучной дороги. Приближаясь к Пулавам, увидел я в середине прекрасной рощицы выстроенный со вкусом и великолепием летний дом, посвященный старой княгиней дочери своей, княгине Замойской. Мне отвели квартиру в одном из флигелей замка. Висла течет перед моими окнами, великолепный дворец, ряды пирамидных тополей, огромные здания восхищают глаза мои… удовольствие, и сам не знаю от чего происходящее в моем сердце… Чего желать мне более? А все чего-то недостает. Верно, умеренности в желаниях.

На другой день, проснувшись очень рано, спешил я насладиться великолепной природой. На возвышенном берегу Вислы, под тенью каштанов, пили мы чай. Давно уже не был я так счастлив! Много трудов и неприятностей должен переносить воин, но зато с каким удовольствием ловит он быстрые, редко встречающиеся минуты радости. Беспрестанное одно и то же, даже хорошее, наскучит. Польша, в отношении к разнообразию, едва ли не имеет преимущества перед всеми другими странами. Какая удивительная противоположность бедности и богатства, надменности и унижения, невежества и самого утонченного просвещения! Загляните в полуразвалившиеся хижины селений и местечек – нищета ужаснейшая представится взору вашему: крестьяне в рубищах, умирая от голода и стужи, походят более на бедных невольников Туниса или Алжира, нежели на свободных хлебопашцев европейского государства. Презрительное уничтожение евреев, неопрятность жилищ их, странная одежда и обычаи переносят вас в мрачные вертепы бесчеловечного владычества Турции. Песчаная, каменистая почва земли, болота и леса не доставляют никакого удовольствия сердцу, утомляют зрение… Но вдруг по прекраснейшей аллее величественных тополей приближаетесь к огромному замку какого-нибудь вельможи. Здесь найдете все, что богатство и роскошь имеют прелестнейшего. Истинно не знаете, чему более удивляться: царской ли пышности надменного владельца или благородной, непринужденной любезности его семейства. Великолепие и вкус убранства, очаровательные сады, где искусство побеждает часто природу, многочисленное, отличающееся ловкостью и умом общество заставляют думать, что вы находитесь при шумном дворе какого-нибудь монарха! Жестокие двадцатилетние страдания и беспрестанная война хотя уменьшили приметным образом в Польше роскошь, но следы оной еще не изгладились. Прежде каждый вельможа имел надежду сделаться королем и потому старался ослеплять народ своей пышностью, сильные монархи не считали унижением вступать в родство с польскими вельможами.

В нескольких шагах от меня явился другой чайный столик, за которым сидел молодой человек и несколько дам. Солдат имеет право знакомиться без всяких лишних церемоний. Вскоре узнал я, что сосед мой называется Михайловским, что, будучи совершенно разорен войсками, он оставил деревню свою на Буге, со всем семейством переехал в Пулавы, что благодетельная княгиня делает со своей стороны все для облегчения их несчастий. Тесть его, генерал Каминский, в плену у русских, но в письмах своих он так много превозносит снисходительность и человеколюбие неприятелей, так доволен местом своего пребывания (он находился в Белой Церкви), что дочь его поневоле должна была считать русских друзьями.

С каким прискорбием смотрел я на горестное их положение. Они еще не совсем несчастливы, ибо нашли отраду и помощь, но сколько есть страдальцев, которые заплатили голодной смертью за то, что честолюбец стремился к завоеваниям мимо жилищ их!

Новый мой знакомец, человек, добрый и просвещенный, говорил с восхищением о добродетельной княгине, которая приехала из Австрии единственно для того, чтобы присутствием своим предохранить подданных от могущих встретиться им притеснений. Политические обстоятельства побудили супруга ее, старого, заслуженного фельдмаршала, переселиться в Галицию. С тех пор великолепные Пулавы, где гостеприимство и щедрость разливали некогда счастье и веселость, опустели. Михайловский рассказывал мне, что прежде гостили у князя по сто семейств и более. Все желания, даже прихоти их были предупреждаемы. Это почти невероятно!

Чудесный, восхитительный сад занимает обширное место на правом берегу Вислы, рукав которой (уверяют, что в этом месте было настоящее течение реки, но лет сто назад обратилась она несколько правее), подобно огромному, искусством сделанному бассейну, украшает нижнюю часть сада. Я был в Пулавах только три дня, а надобно быть, по крайней мере, три недели, чтобы увидеть все, достойное любопытства. С большим вниманием рассматривал я павильон редкостей. Наружные стены его украшены обломками древних гробниц, зданий и памятников веков протекших, из Геркуланума, Помпеи и из других мест доставленными, несколько урн с прахом умерших, множество различных монет и антиков возбуждают любопытство и мрачные мечты о минувшем. Внутри комнаты отделаны великолепно в новейшем вкусе, жаль, что мне случилось быть здесь в военное время: лучшие вещи и украшения вывезены.

Понравилась мне также липовая аллея: ветви дерев сплетены вверху наподобие потолка, местами сделаны древесные беседки или храмики. Здесь являлась некогда пышность Чарторижских во всем блеске. Аллея эта превращалась в великолепную залу, разноцветные огни освещали ее, в каждой беседке находились прихоти роскоши, в одной турок предлагал левантский кофе, в другой китаец – ароматный чай, грек, русский и индеец, каждый одетый по-своему, угощали веселых гостей произведениями стран своих. Сюда собиралось все образованнейшее, знатнейшее общество Польши. По вечерам весь сад был иллюминован, очаровательная музыка прельщала слух, танцы и прогулки придавали новые крылья быстролетящему времени. Счастлив тот, кто умеет столь приятно наслаждаться дарами фортуны!

Далее видел я мраморную, чудесно сделанную статую Танкреда, убившего Клоринду. Работа превосходная! На мраморном пьедестале стоит герой Тасса, взирая с немым отчаянием на труп милого сопротивника. С удивительным искусством изобразил художник ужасы смерти на спелых ланитах убиенной! С восхищением и горестью смотрел я на эту статую, песни воинов наших, переправлявшихся через Вислу, поразили слух мой, и я думал быть сам участником великого подвига древних христиан. Часть сада, украшенная изваянием Танкреда, есть самая приятная и роскошная. Великолепные фонтаны и мраморные бассейны, столетние каштаны и тополи, прелестные луга, струями Вислы орошаемые, – все восхищает глаза и сердце. Приближаясь к каменистому холму недалеко от сего места, я увидел мраморные доски в скале горы, они напоминали владельцу Пулав умерших друзей и родственников – черта чувствительности, которая делает честь уму и сердцу князя Чарторижского. Еще приятнее для меня было видеть памятники генералу Грабовскому, молодому человеку, убитому под стенами Смоленска, одному пастору, прославившемуся своим добродетельным житием, и польскому автору Княжнину. Они служат доказательством, что князь умеет ценить достоинства во всех состояниях. И действительно, кроткий служитель веры, красноречивый питомец муз и бесстрашный сын Беллоны, исполнившие долг свой, имеют равное право на уважение современников и потомства.

Возле этих памятников есть небольшая пещера в расселинах горы; войдя в нее, неприметным образом являетесь на самой вершине холма. В этих мрачных переходах благочестие соорудило простой, но величественный алтарь Богу. На груде диких, мхом поросших камней возвышается крест, знамение искупления нашего. Отверстие, в вершине сделанное, изливает слабый, бледный свет, исполняющий душу истинным благоговением.

Достоин также любопытства мостик на пути к оранжереям. Под ногами вашими катятся кареты и коляски, тянутся обозы – и все это в середине сада, уступ этот, с обеих сторон одетый камнями, имеет несколько сажень глубины и выходит на большую дорогу у самого замка. Оранжереи прекрасны, великолепны, плоды и ягоды всякого рода восхищают зрение и вкус, но видно, что присутствие владельца не оживляет деятельности садовника.

У подошвы горы есть маленький домик со всеми принадлежностями сельского хозяйства. Жена польского министра финансов Матусевича, умирая, поручила княгине едва открывшую глаза дочь свою, для ее забавы сделан этот фольварок (так называется по-польски небольшое господское строение, при котором находится гумно и другие заведения). Куры, гуси, различные домашние животные, американские лошадки, огород – словом, все прихоти деревенского хозяйства соединены здесь для пользы и удовольствия. Тут часто встречает вечер умная, добрая княгиня, наставлениями своими и примером научает добродетели и счастью. Я сам провел здесь один приятный, несравненный вечер в тихом семейственном кругу ее. Я имел случай оказать ей небольшую услугу, за которую вознагражден весьма много ее ласками и приветливостью. Страстно любит она славу и свободу своего отечества. Печальные события настоящего времени, мрачная неизвестность будущего приметным образом беспокоили ее сердце, но, уверенная в благородных чувствах Александра, она предрекла мне скорую независимость Польши.

Не могу также пропустить в молчании и великолепный надгробный памятник родителям князя Чарторижского, и не огромный, но вкусом и привлекательной архитектурой пленяющий зрение храм прошедшего будущему (Przestosc Przysztosci). В то время он был затворен, хранившиеся в нем оружие и другие редкости были вывезены в Галицию.

Фасад и внутренность дворца делают честь вкусу строителя. С особенным удовольствием провел я несколько минут в комнатах, которые занимаемы были императором Александром. Вид из окон чудесный! Мне удалось также видеть Пархаток, маленькое селение, принадлежащее княгине Чарторижской, в трех миля от Пулав. Редко видел я такое прелестное, восхитительное местоположение. По крутой горе, одетой прекрасной рощей, сделаны очень покойные дорожки, Пулавы, Казимирж (городок в полутора милях от Пулав) и множество селений на Висле очаровывают взоры.

Последний вечер в Пулавах провел я очень приятно, в обществе добрых, любезных дам – и ночью, мечтая об удовольствиях, обо всем виденном мною, был уже на пути к Варшаве. Дорога прескучная! Нет ни одного порядочного местечка до города Туры, в пяти милях от Варшавы. Здесь увидел я несколько хороших улиц и много каменного строения. Время было прекрасное, – в городе нет ничего достойного внимания, – прошел за город, смотрел на работы, которые производятся с великой деятельностью. Весь правый берег покрывается укреплениями. «Боже! – думал я, – сколько еще крови должно пролиться для укрощения жестокого тирана Европы!»

II

Герцогство Варшавское

 

Переехав понтонный мост у м. Туры, через несколько часов увидели мы необозримую громаду камней. «Это Варшава», – сказал проводник наш. Напрасно взоры мои искали картины величественной, необыкновенной – ни с которой стороны столица Польши не восхищает зрения: длинный, беспорядочный ряд кровель, большей частью черепичных, и изредка мелькающие верхи храмов не имеют ничего прелестного. Только от Праги, лежа на высоком берегу Вислы, вид ее несколько разнообразнее, но грязные улицы и почерневшие от времени и небрежения стены прибрежных зданий ослабляют первое приятное впечатление.

Въехав в город, я ожидал найти в нем торжество вкуса, богатства и зодчества. Имена Радзивилов, Сапег, Любомирских, Чарторижских, Потоцких живо напечатлены были в моей памяти, но пышные поляки, приносившие все в жертву своей гордости и тщеславию, были скупы для украшения столицы государства. Я видел две-три изрядные, но не великолепные улицы, видел несколько огромных чертогов, впрочем, везде тесноту и неопрятность, – нет даже и следов изящной архитектуры. Невольно пожалел я о бедных поляках, которые называют (или, по крайней мере, называли) нас варварами. Если устройство городов и сел, если памятники славы предков, порядок гражданских учреждений дают право народам стоять на высшей степени просвещения и величия, то, без всякого сомнения, поляки должны уступить нам во всем первенство. Для подтверждения слов моих я советую им побывать – не говорю в Петербурге или Москве, – но в отдаленнейших областях владычества России. Тобол, Волга, Ока и Дон отражают в чистых струях своих роскошные города ее, которым подобных я не видал в Польше.

Во всяком порядочном доме русского дворянина есть небольшая, вкусу его и знанию соответствующая библиотека. В Польше у некоторых богатых помещиков видел я шкафы, наполненные книгами, но большей частью французскими и немецкими. Польские авторы имеют весьма мало читателей. Правда, что почти каждая девушка знает наизусть множество песен, славе и свободе своего отечества посвященных, это делает им честь, но не ускоряет хода успехов отечественной словесности, ибо почти все достоинство этих песен заключается в громких словах, к прославленью отчизны служащих.

В герцогстве Варшавском нет почти ни одного купца – природного поляка, все торговые сношения в руках жидов и иноземцев. Напрасно приписывают это гордости народной, ужели бедному шляхтичу предпочтительнее служить камердинером или лакеем, нежели оборотами ума своего способствовать благосостоянью государства?

В чем же отстали мы от гордых соседей наших? Я извиняю, даже хвалю привязанность поляков к отечеству, но осуждаю их несправедливость к русским. Политика имеет свои правила, перемена которых не во власти людей частных. Бессмертная Екатерина, для безопасности областей своих, решилась сокрушить мятежную Польшу, и по мании руки ее орел российский окрылил Литву, лесами изобильную, плодоносную Волынию, богатую Подолию, оплот от набегов турецких, и, наконец, все пространство от Днестра до Вислы – преграду честолюбивым замыслам прочих владетелей Европы. Польза государства побудила ее поднять оружие, но побежденные стали братьями победителей, сделались нежно любимыми сынами великодушной Матери Отечества… По моему мнению, поляки, разделом 1794 года потеряв вес в политическом бытие народов, выиграли весьма много в отношении к нравственности и спокойствию общественному. Прежде одна сила господствовала, и самые законы повиновались дерзости и самовластию жестоких себялюбцев, богатый и бедный, сильный и слабый стали равны перед престолом Владычицы самодержавной. Не количество золота, не огромность древа родословного давали право на чины и отличия, но истинные заслуги, сердце и ум просвещенные.

Избирательное правление привело Польшу на край гибели. Не патриотизм, но честолюбие и интриги вели к ступеням трона польского. Мог ли правитель заниматься спокойно благом подданных, когда сам не был уверен в собственной своей безопасности? Мог ли положиться на вельмож, которые были личными врагами монарху и в душе почитали себя достойнейшими венца? Мы видели тщеславного Паца, с воинами литовскими стоявшего в бездействии перед Каменцем-Подольским, в то время как великий Иоанн Собиеский с горстью ратников сражался, почти на глазах его, с многочисленными толпами турков. Народ, потерявший уважение к правителям своим, потерял и сам право на уважение соседей. Свобода и в настоящих обстоятельствах была причиной почти совершенного падения Польши. Опыт веков и царств не ясно ли доказывает, что равенство, свобода, вольность суть пустые слова, которыми пользуются честолюбцы для достижения верховной власти. Там Кромвель, под скромным наименованием Протектора, правил деспотически Англией, и народ, везде легкомысленный, склонный ко всему новому, плавая в крови, славил свою независимость. Ужасная, свежая в памяти людей картина Французской революции служит еще разительнейшим доказательством слов моих. Редко законный государь бывает тираном, он не страшится потерять короны, которая по всем правам сделалась его собственностью, длинный ряд предков освятил ее своими подвигами. И самое унижение, – если можно назвать унижением повиновение власти законной, – делается священной обязанностью при мысли, что отцы и деды наши служили им, что их доблести утвердили и вознесли славу страны своей. И можно ли предпочесть ему хищника, который из самого низкого звания народного ступил на вершину величия человеческого? Ужас и трепет стоят на страже дверей его, под каким бы названием ни принял он правление, видя перед собой людей, которые некогда были его выше и имели еще большее право на присвоение владычества, он употребляет все средства для истребления мнимых врагов спокойствия общественного. Воздвигаются эшафоты, тысячи жертв падают – и бедные граждане, с содроганием в сердце, должны прославлять свою вольность… Вот состояние почти всех бывших республик.

И где следы благоденствия, обещанного Наполеоном Польше?.. Прежде богатая, плодоносная страна представляет теперь только нищету и запустение. Напрасно станут относить это к происшествиям военным. Под державой Франца и Вильгельма поляки были довольны, Дунай и море Балтийское, в замену избытков земледелия, возвращали им золото и другие драгоценности чужеземные. Но континентальная система затворила берега Бельта, славолюбие Наполеона удержало суда в пристанях отечественных, произведения земли стали добычей полумиллиона пришельцев. Должно, однако ж, отдать справедливость, что поляки переносили все великодушно… Надежда утешала их, – теперь и самая надежда исчезла. Поздно повязка ослепления спала с очей их, счастливы они, что победитель Наполеона, властитель судьбы их, был Александр Российский! Благость небесная в лице Ангела-миротворца явилась уврачевать тяжкие раны врагов своих, – победитель

Шел тихо, благостью великость украшал,

Луч утешительный окрест Его сиял,

Лик ясен был… как ясный лик надежды!..

Спрошу у самих поляков: простил ли Наполеон патриотов Испании и Италии? Уважил ли права немецких князей, оставшихся верными империи? Пощадил ли великодушных русских, не хотевших изменить царю и Отечеству?.. Я спрошу у них самих, от кого они пострадали более: от друзей и союзников своих французов или от россиян, которых почитали врагами?

Я объяснил уже выше, сколь пагубно правление избирательное; находясь в Варшаве, еще более убедился в этой истине: нигде почти не видно памятников славы и просвещения. Скромный обелиск Сигизмунда украшает тесную, неопрятную площадь, называемую Краковским предместьем. Впрочем, нет никаких богатств народных, достойных удивления и любопытства путешественников. Все полезные заведения по большей части суть частные. Театр довольно хорош, но труппа актеров в распоряжении вольного содержателя Богуславского, который вместе и актер и сочинитель. Но часто случается, что труппа эта, отправляясь в другие города Польши, лишает на несколько времени столицу и сего невинного удовольствия. Сады Саксонский и Красинского суть единственные гулянья в Варшаве. Первый довольно обширен и расположен со вкусом, второй весьма тесен и заключается только в нескольких аллеях. Я любил гулять в садах сих, но для того только, чтобы восхищаться вкусом и ловкостью милых полек. Мне кажется, что насчет любезности, искусства одеваться и веселости варшавские женщины имеют первенство перед всеми другими.

Прекрасный мост ведет к Праге, столь достопамятной в Российской истории прошедшего столетия. Сколько воспоминаний, великих и ужасных, пробудилось в душе моей! Невольно вспомнил я ту бедственную ночь, когда ложный патриотизм заставил поляков забыть все права гостеприимства, совести и человеколюбия, когда сами женщины почитали славою убить безоружного, сонного воина. Обстоятельства того времени послужили бы им оправданием, если бы, подобно испанцам, они довершили начатое или погребли себя под развалинами своего отечества. Горестный вид Праги ослабил несколько мое негодование. Мстительная рука Суворова сокрушила грозный, почитаемый неприступным оплот Варшавы. Пламя и железо приближались к беззащитным стенам ее… уже кровь дымилась на развалинах Праги. Суворов мог истребить и столицу, и ее жителей – но не сделал этого… Со слезами раскаяния встретили депутаты победителя, и победитель предоставил Богу судить виновных! Жалкий жребий человечества! Теперь Прага, которая, как уверяют, была некогда красива и великолепна, не стоит даже названия хорошего селения. Крепость, по повеленью нашего императора, разрушается, несколько сот бедных хижин не заслуживают ни малейшего внимания. Я искал человека, который бы показал мне место, где был похоронен некогда несчастный царь Василий Иванович Шуйский, умерщвленный насильственно вместе с братьями своими в темницах Варшавы, – над могилой его стоял столб с надписью на разных языках: «Здесь погребен царь Московский и бояре», спустя уже 23 года царь Михаил Феодорович перенес тело венчанного страдальца в Москву и с приличной честью похоронил в Архангельском соборе, – никто не умел мне показать сего места. Могли ли тогда помыслить гордые властелины Польши, что через два века исчезнет и самое имя их государства, что потомки Рюрика будут давать закон миру?

Часто, задумавшись, бродил я по тесным улицам Варшавы, везде видел лица печальные, видел бедность и недостатки. Милосердие и кротость Александра, благородное обхождение его воинов побеждают, кажется, старую, несправедливую их ненависть к русским. Все благоразумные люди полагают надежду на государя нашего, некоторые, и то молодые ветреники, ослеплены еще непобедимостью Наполеона и, несомненно, уверены, что в скором времени с торжеством явится он снова на берегах Немана. Но и эти так называемые патриоты отдают справедливость великодушию русских, ибо ни один из этих последних не хотел быть шпионом правительства, на все вольные, часто слишком дерзкие суждения друзей Наполеоновых показывают они на карте Германии места, где развеваются знамена русские! Должно согласиться, что ни одна армия не имеет столько отличных, хороших офицеров, как наша, – и потому в лучших обществах Варшавы русские пользовались лаской и уважением. Даже в самом низком звании народа заслужили они привязанность и почтение. Редкие из них пользуются правом войны, за все взятое платят щедро и разве что в случае самой крайности прибегают к строгим мерам. Французы располагали деспотически собственностью поляков.

Достойно замечания торжество, происходившее здесь в пятницу на страстной неделе. Все костелы отворены, лик Спасителя нашего, на кресте изображенный, лежит перед алтарем, и православные католики приходят поклониться образу Искупителя. Благодарю тысячу раз нежно обожаемых родителей за то, что с младенчества внушили они мне упование на Промысл и благоговение к святой Его деснице. С умилением и растроганной душой смотрел я на торжество святой религии христианской. Всего более поразила меня набожность дряхлых воинов. И действительно, что, кроме особенного Божеского милосердия, спасало их в ужасный день боя, когда тысячи падали окрест, когда пули и ядра дождили отовсюду? И кто чаще солдата видит ужасные картины бедствия и страдания человечества? Будучи свидетелем оных, кто не познает сожаления и чувствительности? Чувствительность есть мать набожности, я сам соединял мольбы свои с вашими, добрые старцы, пламенно молил Небо, да дарует вам истинно заслуженное вами счастье.

Впрочем, переходя и сам из костела в костел, я имел случай видеть сцены не столь трогательные. С какою важностью жеманная старуха, потерявшая уже надежду нравиться, старается обратить на себя глаза ее окружающих. Желание быть милой обратилось в желание быть почитаемой. С гордым видом дает она несколько грошей бедным и с тремя-четырьмя злотыми вояжирует по костелам. Видел я томные глаза прелестных ветрениц, которые с лаской обращались на толпу молодых людей, видел этих последних, которые думали более о земном, нежели о небесном благе. Но всего более понравилось мне, что во всякой церкви девушки хорошей фамилии, привлекательные лицом, просят вспоможения для бедных: заведение единственное! Кто будет жесток к несчастным, когда религия, красота и невинность за них ходатайствуют?

Никогда не забуду я также встречи с известными и столь много любимыми писателями нашими Батюшковым и Глинкой. Я провел с ними несколько минут, которые никогда не изгладятся из моей памяти. Человек с дарованиями достоин уважения, но получает еще большее право на оное, если собственным примером научает добродетелям, которые прославляет в своих песнях. И действительно, может ли тронуть меня описание сражения какого-нибудь стихотворца-профессора? Он должен подражать или творить противное справедливости. С одинаковым ли чувством читаю я певца в стане русских воинов и барда на гробе славян-победителей? Очарованный согласной цевницею барда, я не ощущаю того сладостного, невольного восторга, объемлющего душу мою, когда внимаю сладостный глас воина, который при треске падающих градов, при пламенном зареве битв, перед стенами разрушенной столицы, за круговой чашей ликующих братьев, готовых к победе или смерти, живописует предстоящее взору и запечатленное в сердце. Чувства и истина суть первые достоинства писателей. И Глинка, и Батюшков одарены ими, оттого-то так занимательна проза первого, по той же причине нравятся нам стихи другого.

Я хотел видеть дом,[1] в котором останавливался Наполеон на обратном пути своем из Москвы. Говорят, что хозяин должен доставить ему самое нужное белье, которое покоритель России, при слишком поспешном отъезде из Красного, позабыл взять с собой. Ничто не может быть страннее встречи, сделанной им польским министрам. «От великого к смешному один только шаг!» – сказал он. Все повторяют слова эти с удивлением. Но мне кажется, что непростительно повелителю народов отважиться безрассудно на такой шаг, от которого зависели и собственная его слава, и судьба государств, полагавших на него всю свою надежду. Для любопытства читателей помещаю я самое подробное описание поступков и речей Наполеона во время пребывания его в Варшаве.

«10 декабря получил я депеши от герцога Бассано (пишет Г. Прадт, бывший французский посланник в Польше), в которых уведомлял он меня о скором прибытии дипломатического корпуса из Вильны. Готовясь ответствовать, сколь невыгодно пребывание сего корпуса в городе беззащитном, в виду неприятеля, услышал я, что дверь моей комнаты отворилась, и вошел высокий человек, опираясь на одного из секретарей посольства. «Следуйте за мной!» – сказало мне это привидение. Голова его была обернута черной тафтой, лицо скрыто в огромной шубе, походка замедлялась тяжелыми теплыми сапогами. Я думал видеть перед собой мертвеца. Встав и приблизясь к нему, узнал я Коленкура. «Это вы, Коленкур? Где ж император?..» – «Он ожидает вас в Английской гостинице (Hotel d’Angleterre)». – «Для чего не остановился он во дворце?» – «Он не хочет быть узнанным». – «Не имеете ли вы в чем нужды?» – «Дайте нам бургонского и малаги». – «Погреб, дом мой и все к вашим услугам. Но куда вы едете таким образом?» – «В Париж». – «А армия?» – «Она уже не существует!» – сказал он, подняв глаза к небу. «А победа при Березине, а шесть тысяч пленных, о которых писал герцог Бассано!» – «Мы переправились… несколько сот человек осталось… нам есть другое дело, кроме сбережения пленных». Тогда, взяв его за руку, я сказал: «Господин герцог! Теперь время, чтобы все верные служители императора решились сказать ему правду». – «Какая от того польза! – отвечал он. – По крайней мере я не могу упрекнуть себя в том, что не говорил ее. Пойдемте – император ожидает нас». В час с половиной прибыли мы в Английскую гостиницу. Польский жандарм стоял у дверей, долго осматривал меня хозяин дома, и наконец решился впустить в ворота. На дворе увидел я небольшие сани с верхом, почти совсем развалившиеся, и еще двое открытых саней, на которых ехали генерал Лефевр-Денует с одним офицером, мамелюк Рюстан и лакей: вот все, что осталось от толикого величия и блеска! Я думал видеть саван, несомый перед дружиной великого Саладина. Наконец таинственно отворилась дверь комнаты, Рюстан узнал и провел меня. В это время приготовляли обед. Герцог Виценский вошел к императору, доложил обо мне и удалился, оставив нас наедине. Наполеон находился в небольшой комнате, с замерзшими стеклами, с полуопущенными шторами, дабы не могли узнать его. Неопрятная польская служанка старалась раздуть огонь, но сырые дрова противились ее усилиям и, наполняя водой камин, не прибавляли теплоты в комнате. Зрелище упадка человеческого величия не имело никогда для меня прелестей. Невольно сравнивал я положение его в Дрездене с настоящим… Тысячи новых, тягостных чувств возбудились в душе моей. Император, по обыкновенью своему, прохаживался по комнате, он шел пешком от Прагского моста до самого дома. На нем была прекрасная шуба, покрытая богатой материей зеленого цвета, с великолепными золотыми шнурками, на голове – теплая шапка, на ногах – кожаные сапоги с мехом. «Ах! Господин посланник», – сказал он, улыбаясь… С живостью бросился я к нему и с чувством, которое одно только может извинить излишнюю свободу в обращении подданного с государем, сказал ему: «Итак, вы здоровы. Я много о вас беспокоился, но наконец вы возвратились… Как я рад, что вас вижу!» Все это было сказано с такой быстротой и таким голосом, что он легко мог видеть все происходящее в душе моей, несчастный не хотел сего заметить. После того я помог ему скинуть шубу. «Как идут дела в Польше?» Тогда, обратясь к своей должности и отдалясь на расстояние, которое переступил по движенью, весьма простительному в тогдашних обстоятельствах, я описал ему со всей осторожностью положение герцогства: оно было неблестяще. Еще в тот самый день утром получил я известие, что в деле, бывшем на Буге, два вновь собранных батальона положили ружья при первом выстреле, что из 1200 лошадей того же войска 800 погибло от беспечности и неопытности солдат, и сверх того, что пять тысяч русских с артиллерий идут к Замостью. Уведомив обо всем подробно, я представлял ему, что для поддержания собственного достоинства императора и для пользы конфедерации необходимо, чтобы посольство и Совет выехали прежде прибытия неприятеля, упоминая также обо всех невыгодах пребывания дипломатического корпуса в Варшаве. Потом говорил ему о бедственном положении герцогства и поляков, – он не верил этому и спросил с живостью: «Кто же разорил их?» – «Пожертвования их в продолжение шести лет, – отвечал я, – неурожай прошедшего года и континентальная система, прекратившая всю их торговлю». При этих словах взор его воспламенился: «Где русские?» Я сказал ему, он не знал этого. «А австрийцы?» – В таком-то месте. – «Уже две недели, как я ничего не слыхал о них. А генерал Ренье?» Отвечая ему на этот вопрос, я стал говорить об усилиях герцогства для продовольствия армии. Все это было для него новостью. Когда я коснулся армии польской, он возразил: «Я не видал никого во все время похода». Объяснил, что раздробление сил польских по различным корпусам было причиной того, что 82 тысячи человек сделались почти неприметными. «Чего хотят поляки?» – «Принадлежать Пруссии, если не могут быть независимыми». – «Почему не России?» – сказал он с гневом. Он был весьма удивлен, услышав, отчего поляки привязаны к правлению прусскому. Я знал это хорошо, ибо накануне некоторые министры герцогства были у меня и решились, в случае опасности, прибегнуть к Пруссии. «Надобно собрать 10 000 польских казаков: довольно для них копья и лошади, и с этим можно остановить русских». Я опровергал это намерение, которое во всех отношениях не могло принести никакой пользы, он утверждал противное, наконец, защищая свое мнение, я сказал: «Мне кажется, что только с хорошо образованными армиями, которые получают исправно свое жалование и продовольствие, можно действовать, все прочее ненадежно». Жалуясь на некоторых французских чиновников, я представил ему, сколь вредно употреблять в чужих землях людей без всякой вежливости и дарований. «Где ж найти людей с дарованиями?» Когда речь коснулась австрийцев, я говорил ему, сколь мало приверженных нашли они в Волынии, для доказательства привел слова князя Людовика Лихтенштейна, который несколько времени находился в Варшаве для излечения раны, в сражении на Буге им полученной; когда я прибавил к имени его похвалу, которая по всей справедливости ему принадлежала, Наполеон быстро взглянул на меня, – я остановился. «Итак, сей князь…, – повторил он мои слова, – продолжайте». Я заметил, что навлек на себя неудовольствие. Спустя немного времени он отпустил меня, приказав привести к нему после обеда графа Станислава Потоцкого и министра финансов (Матусевича), которых описал я ему как членов, пользующихся всей доверенностью Совета. Разговор наш продолжался около четверти часа. Император ходил по комнате, не останавливаясь ни на минуту, иногда принимал вид глубокой задумчивости: это его привычка. В три часа мы сошлись к нему, он вставал из-за стола. «Давно ли я в Варшаве?.. Уже восемь дней… Нет, только два часа, – сказал он, смеясь, без всякого дальнейшего приготовления.

– От великого к смешному один только шаг! Каковы вы в своем здоровье, господин Станислав, и вы, господин министр финансов?» На вежливые уверения министров, сколь радостно для них видеть его здоровым после стольких опасностей, он возразил: «Опасностей?! Я не видал ни малейшей. Я на лошади и в лагере, – от великого к смешному один только шаг!» Легко можно было заметить, что он страшился насмешек всей Европы, для него никакое наказание не могло быть ужаснее. «Я нахожу вас в большом смятении?» – «Оттого что не имеем ни о чем верных сведений». – «О, армия моя в самом лучшем положении: у нас есть еще сто двадцать тысяч человек, я везде бил русских. Они не смеют показаться. У них нет уже солдат фридландских и ейлавских. Войско мое будет держаться в Вильне, я приведу 300 тысяч человек. Успех сделает русских дерзновенными, но два или три сражения на Одере, и через шесть месяцев я опять на Немане. На троне я больше значу, нежели предводительствуя войсками. Правда, что я оставляю их с сожалением, но нужно надзирать над Австрией и Пруссией, а на троне я больше значу, нежели предводительствуя войсками. Все случившееся ничего, это несчастье, действие климата, неприятель не имел никакого в том участия – я его бил повсюду. У Березины хотели меня отрезать, я смеялся над адмиралом (он никак не мог выговорить его имени). У меня были хорошие войска, артиллерия, местоположение чудесное: полторы тысячи сажен болота и река», – он повторил это два раза. Говорил весьма много о душах слабых и твердых, почти то же, что сказано в 29 бюллетене, потом продолжал: «Я видел много подобных случаев: при Маренго до 6 часов вечера победа была на стороне неприятелей, на другой день я был властелином Италии. При Еслинге покорил Австрию. Эрцгерцог думал, что остановил меня, он написал бог знает что, армия моя подвинулась уже полторы мили вперед, я не допустил его даже сделать нужные распоряжения, а всем известно, что значит мое присутствие. Я не мог воспрепятствовать, чтобы в одну ночь Дунай не поднялся на 16 локтей. Если б не то, гибель Австрии была неизбежна, но Небо предназначило мне жениться на эрцгерцогине». Это сказано было с весьма веселым духом. «То же самое случилось и в России: мог ли я воспрепятствовать морозу? Всякое утро приходили ко мне с известием, что в продолжение одной ночи погибло 10 тысяч лошадей, добрый им путь!» Это повторял раз пять или шесть. «Наши нормандские лошади слабее русских, они не могут выдержать более 9 градусов стужи, и люди также. Посмотрите на баварцев – ни одного не осталось. Может быть, скажут, что я пробыл слишком долго в Москве. Так, но погода была прекрасная, холод наступил ранее обыкновенного, я ожидал мира. 5 октября послал я Лористона для переговоров. Мое намерение было идти к Петербургу – я имел на то время, в южной провинции России провести зиму в Смоленске. В Вильне будут держаться, там остался король неаполитанский. Я приготовил огромное политическое зрелище. Кто ни на что не отваживается, тот ничего не имеет. От великого к смешному один только шаг. Русские показали себя, император Александр любим. Они имеют тучи казаков. Народ русский стоит чего-нибудь. Казенные крестьяне любят свое правительство. Все дворянство вооружилось. Я вел правильную войну против императора Александра, но кто мог думать, чтобы решились сжечь Москву. Они приписывают это нам, но точно сделали сами. Такая решимость принесла бы честь и Риму. Многие французы последовали за мной, они люди добрые, скоро меня увидят». Потом обратил он снова разговор о наборе 10 тысяч польских казаков, и, по словам его, они должны были остановить Русскую армию, ту самую, перед которой погибли 300 тысяч французов. Напрасно министры старались обратить его внимание на положение страны своей. До сих пор я не вмешивался в разговор, но, когда речь зашла о герцогстве, я снова представил ему несчастное положение оного. Он согласился наконец дать заимообразно от двух до трех миллионов, назад тому три месяца доставленных из Пьемонта в Варшаву, и три или четыре миллиона контрибуции, в Курляндии собранной. Я сам писал повеление министру финансов. Потом объявил он скорое прибытие дипломатического корпуса. «Это шпионы, я не хочу иметь их в главной моей квартире, а их призвали. Все они шпионы, занятые единственно доставлением бюллетеней к дворам своим». Таким образом, разговор продолжался около трех часов. Огонь в камине погас, мы все озябли, император, говоря с жаром, не замечал сего. На предложение следовать в Силезию, воскликнул он: «Пруссия!» Наконец, повторив еще два или три раза «от великого к смешному один только шаг», спросив, не узнали ли его, и сказав, что для него все это равно, возобновил он министрам уверения свои в покровительстве и, посоветовав им иметь более твердости, изъявил наконец желание ехать. Министры и я почтительно желали ему здоровья и благополучного путешествия. «Я никогда не был здоровее; если бы я имел дело и с самим чертом, тогда я был бы еще здоровее», – это были последние слова его, скоро сел он в смиренные сани и исчез».

Признаюсь, что разговор этот мало делает чести Наполеону. Великий человек должен быть выше бедствий. Не ясно ли обнаруживается в словах его замешательство оскорбленного тщеславия, жестокое себялюбие и презрение к роду человеческому? Какой совет, какие средства дал он несчастным полякам, которые пожертвовали всем для совершения честолюбивых его замыслов?

Оставив Варшаву, спешил я соединиться с корпусом, который находился уже на границах Силезии. Из всех городов и местечек, на пути лежащих, лучшая суть Ленчица, в девяти верстах от которой находится славный сад графини Потоцкой, называемый Новой Аркадией, Калиш, где за несколько месяцев перед этим видел я главную квартиру русских. Теперь все тихо и уныло. Шираз небольшой, но хорошо построенный и чистый городок. На Адельнау и Ждуни прибыли мы наконец к столь давно желанному пределу герцогства Варшавского.

В Адельнау был я свидетелем весьма трогательной картины, живо показавшей мне ничтожность и суету надежд человеческих. Горемыкин, молодой офицер Казанского ополчения, по воззванию пламенно любимого императора, при виде опасности, грозившей Отечеству, оставил юную супругу и двух малолетних детей, которых он был единственной опорой и надеждой. Став в ряды великодушных защитников России, он горел нетерпением показать на самом опыте беспредельную свою преданность царю и Отечеству, уже слышан был гул свирепой брани, все веселились, видя приближение славы и опасностей… и вдруг болезнь, не более двух дней продолжавшаяся, низринула его на одр болезни и смерти. По случаю, квартира его находилась у столяра, у изголовья постели его приготовляли ему и вечный дом. Равнодушие поляков, холодное сожаление приходящих раздирало душу мою. Наконец гроб был готов, пришел священник, несколько офицеров проводили его на кладбище, опустили в землю – и никто не говорит о нем более. Горестная смерть! В отдалении от родины, в глухом местечке герцогства Варшавского, кто уронит слезу на гроб его, чей вздох донесется на увядшую могилу? Пройдет год – исчезнет и самый холм, напоминающий нам преждевременную его кончину. Если бы он погиб в сражении, то оставшиеся могли утешиться сладкой мыслью, что он погиб за благо Отечества, и самая бедность не казалась бы страшной, ибо правительство печется о вдовах и сиротах убитых героев.

Из Ждуни получил я повеление ехать в Лигниц с бумагами к главнокомандующему нашей армией генералу Беннигсену.

III

Силезия

 

Приветствую тебя, страна, освященная великими событиями прошлого столетия, колыбель и обелиск незыблемый несокрушимой славы Фридриха Единственного! Приветствую тебя, обитель свободы, счастья и промышленности! Неудивительно, что мудрый и предприимчивый монарх Пруссии для утверждения едва возникшего своего владычества решился овладеть богатой Силезией. Какая ужасная противоположность представилась взору моему, когда я переступил из бедной, песком и развалинами покрытой Польши в цветущую, благоденствующую Силезию! Хлеб уже собран, бесчисленные стада пасутся на влажных пажитях. Опрятность селений, скромная, но довольно привлекательная наружность домов, редкая исправность дорог и мостов, печать непринуждения и благородной независимости, заметная в поступках и даже лице простого народа, возвышает душу и возбуждает какое-то приятное, доселе неизвестное чувство. Странно показалось мне, что одна умственная черта, политикой проведенная, разделяет два народа, в которых нет ничего общего ни в нраве, ни в языке, ни в самой одежде. Напрасно станете вы приписывать это природному свойству жителей. Польские воины, из среды грубых, диких поселян избранные, ловкостью, мужеством и проворством своим опровергают это мнение.

В Германии каждый поселянин получает некоторое, званию его соответственное, образование. Он знает свои права и обязанности, не страшится притеснений и без всякого ропота приносит на алтарь отечества дань, законами общества на него возложенную. И Россия под благотворным скипетром Александра исполинскими шагами приближается к счастью и благоденствию. Во всех неизмеримых концах ее воздвигаются храмы наук и просвещения, везде начинают цвести искусства и художества, везде видите вновь заведенные училища, университеты, больницы и другие благотворительные учреждения. Дворяне и купечество, ревнуя великим намерениям императора, с радостью посвящают избытки свои пользе сограждан. О, Отечество мое! Какая блистательная участь ожидает тебя! Я видел славу и богатство твое, видел обширнейшие страны Азии и Европы под скипетром твоих самодержцев, но потомки, еще счастливейшие, увидят торжество наук и художеств в пустых, доселе необитаемых степях Тавриды, Кавказа и Сибири! Свет трепещет днесь твоего оружия, но он будет удивляться и мудрости твоей.

И в самом деле, какая величественная картина представляется взору моему, когда воображаю, что со временем все необозримые пустыни России покроются роскошными городами и цветущими селами, что жители, даже низкого состояния, просвещенные духом, щедро осыпанные дарами природы, познают чистые, невинные наслаждения жизни общественной, что чужеземцы будут посещать их, дабы восхищаться успехами просвещения, мирной жизнью и благоденствием счастливых сынов славы… Это мечта, – скажут мне. Так, но мечта сладостная и правдоподобная, ибо я уверен, что Европа не погрузится более в гибельное невежество XIII века, что ум человеческий быстро будет стремиться до возможной нам неизвестной степени совершенства.

Протяжный звук почтового рожка прервал мои мечтания – и я в первый раз увидел немецкий город. Милич ничем не заслуживает внимания, но примерная чистота и устройство показывают весьма ясно, что вы уже не в Польше. Теперь все представляет здесь вид лагеря: улицы загорожены повозками, дома наполнены солдатами… но незаметно, однако ж, никакого замешательства и беспорядка. У ворот почтового двора встретил меня прусак, лет семидесяти, с седой длинной косой, пожелал доброго дня и пригласил к весьма невкусному обеду. За все эти вежливости я должен был заплатить прогоны серебряными деньгами. С бумажками нашими немцы не успели еще познакомиться, и большие до них неохотники, ибо знают, сколь неусыпно фабриканты щедрого Наполеона работали.

Переменив лошадей в Требнице, ночью переехал я Одер у самого Бреславля. На другой день спешил хотя мельком видеть сей город, столь славный своей торговлей и промышленностью. Дома в четыре, пять этажей, но построены без вкуса и красоты, дворы тесны и потому неопрятны. Это покажется странным русскому, который даже в самых малых городах своих привык видеть красивые дома и чистые дворы, но должно заметить, что немцы, жертвуя всем для выгоды, не бросят одного талера для прихоти. По сей причине и в самых столицах Германии найдете весьма мало частных домов, которые поражают взоры красотой архитектуры и наружным великолепием. Если бы правители Германии были столь же расчетливы, как жители, то в целой стране этой не удалось бы вам встретить великолепных произведений зодчества. И в самых малых вещах можно видеть характер народный. В России первое попечение строителя – дать своему дому хорошую внешность, сами поселяне заботятся, чтобы ворота и ставни их хижин были украшены резной работой.[2]

Поутру был развод резервной гвардии короля прусского. Люди прекрасные, одежда и вооружение также весьма хороши. Кажется, что на лицах этих мужественных юношей заметно нетерпение лететь на поля славы и мщения, разделить победы и раны с великодушными мстителями за честь и свободу Германии. Грозный пример непостоянства и ничтожности слабых смертных! За год перед этим те же народы, может быть, те же самые люди готовили низложение России.

Бреславль и вообще вся Силезия славится суконными, полотняными и многими другими фабриками. Шерсть здешних овец, исключая испанскую, лучшая в Европе. Везде видите трудолюбие и деятельность жителей.

За воротами Бреславля, когда я выезжал из оного, встретил меня молодой человек и весьма вежливо просил довезти до Неймарка. С почтальоном сладил он весьма скоро, и я согласился тем охотнее, что одному в незнакомой земле ехать весьма скучно. Это был офицер 9-го конного полка, фамилии не помню, добрый человек, только, к сожалению, подобно многим и моим соотечественникам, он заражен был несчастной страстью говорить весьма плохо по-французски. Уверения мои, что я разумею немецкий язык, не помогли нимало, он не переставал всю дорогу говорить несвязный вздор, из которого я мог понять только, что каждый шаг ознаменован здесь славой Фридриха, что храм, виденный нами на вершине Подоблачной горы (Schattenberg), построен этим героем в признательность высочайшему покровителю, который даровал ему силы и средства с горстью прусаков сражаться с соединенными силами почти всей Европы. От Бреславля до Неймарка четыре мили с половиной. Проехав около трех миль, почтальон остановился. Несмотря на то что здешние лошади, даже курьерские, бегут не более шести верст в час, такая большая станция весьма тягостна для них. У ворот постоялого двора встретил нас неопрятный немец, мы вошли в комнату. Человек десять крестьян, с важным видом, в шляпах, сидели за столом, курили трубки и ели картофель. Какая роскошь!

В Неймарке простился я со словоохотливым прусаком и уже поздно ночью прибыл в Лигниц. На другой день отдал свои бумаги и получил приказание дожидаться здесь главной квартиры нашего корпуса. Часу в десятом генерал Беннигсен выехал – и я, в ожидании полков своих, имел время видеть все достопамятное в этом месте. Город довольно велик и хорошо построен. Много есть прекраснейших садов, искусных водопроводов и, что в Германии совсем не редкость, вместо колодцев фонтаны, украшенные разнообразными скульптурными изображениями. Особенно отличается красотой дом академии и вообще все здания, его окружающие. Уверяют, что прежде академия была в цветущем состоянии, но теперь она совершенно опустела. Учителя и учащиеся – все, кто мог носить оружие, пошли в войско. Хвала вам, неустрашимые прусаки! Настало время славы и мщения! Дорого заплатили вы за свою беспечность и неуместное великодушие! Благородная политика прусского кабинета в 1795 году побудила Берлинский двор даровать мир бедствующей республике сей, неосторожный поступок был причиной возвышения Франции, а вместе с ней и Наполеона. Чем же заплатил за это великодушие тиран, на развалинах безначалия воздвигший кровавый трон самовластия? Ненависть была мздой за благодеяние, уничтожение Пруссии – наградой за возвышение! И прусаки, со времен бессмертного Фридриха привыкшие гордиться своим именем, раболепно склонили выю под ярмо жестокого победителя, и юная монархиня, живой образ величия и добродетели, в цвете молодости, не могла пережить славы отечества, скорбь и сетование явились на стогнах градов и в хижинах сел печальных. Жестокий разрушитель Пруссии, не довольствуясь унижением оной, насильственно заставлял сынов ее ковать цепи на самих себя. Для свершения несбыточных его замыслов легионы Пруссии двинулись войной в мирную страну владычества Александра. Благо им, что оковы хищника разрушены могущественной десницей России, что стезя славы, пораставшая уже травой, проложена снова всеобщим восторгом к независимости и любовью к отечеству. И действительно, никакое перо не может изобразить единодушного, пламенного патриотизма здешних жителей. Гордый барон и его подданный, богатый купец и бедный поденщик – все становятся в грозные ряды мстителей. Никакие преимущества, кроме личных, не дают права на возвышение, и теперь не почитается редкостью видеть графа под начальством ремесленника. Наполеон раскается в излишнем презрении, которое всегда оказывал к сему храброму, великодушному народу. Если бы те же чувства одушевляли прусаков при Ауерштедте и Йене, рубежи России остались бы неприкосновенны, престол Фридриха Вильгельма озарился бы новой немеркнущей славой.

Можно сказать, что все государство превратилось в лагерь воинский. Кроме войск регулярных формируется более ста тысяч земского ополчения (Landwehr),[3] и сверх того каждый гражданин, исключая расслабленных и дряхлых старцев, обязан, в случае приближения неприятелей, защищать город или село, в котором живет. Итак, брань эта не есть обыкновенная брань честолюбия и политических расчетов. Одно, даже несколько важных сражений не могут решить ее участи. Целый народ дал клятву погибнуть или победить. Испанцы и русские показали на опыте, что в силах сделать нация, защищая свою свободу. Итак, успех союзников не может быть сомнителен.

В Лигнице видел я две книжные лавки и типографию. Церкви католические и лютеранские довольно огромны. Я был в двух, ходил по древним гробницам рыцарей, мечтал о столетиях давно протекших, и признаюсь, взирая на настоящее, не завидовал славе поколений минувших. Все надгробные памятники, в древних храмах Германии существующие, ясно изображают горестную эпоху усыпления разума человеческого. На камнях, покрывающих тела усопших рыцарей и славных женщин того времени, грубый резец увековечил изображения и имена усопших, а вместе с тем и печальное воспоминание об упадке наук и художеств. Я видал старинных резных идолов работы сибирских язычников, они весьма отвратительны, но немецкие произведения древних веков не могут спорить о первенстве. Всего более понравились мне в здешних церквах черные доски, на которых золотыми буквами начертаны имена воинов, живших в том приходе и погибших на поле чести. Мне кажется, никакой обелиск не может быть приличнее и величественнее. Всякое звание имеет собственно ему принадлежащую славу, слава поддерживает героя на скользком пути побед и величия, могущественный, волшебный глас ее дает ему бодрость презирать коварство и зависть душ низких, для нее мореходец борется со смертью и стихиями, она поддерживает деятельность министра в трудах кабинета. Какое возмездие может быть утешительнее для воина, когда, готовясь к видимой, почти неизбежной гибели, он уверен, что религия и Отечество обессмертят память его? Смелый юноша увидит имя отца на скрижалях славы и чести – и с благородной гордостью устремится по следам его. Он не позавидует пышному, роскошному тунеядцу, который еще при жизни исчезает во мраке небытия, не променяет скудного, но славного своего жребия на участь безумных себяубийц, погребенных в злате… Стремление к славе истинной есть страсть высокая, нераздельная с мыслящим составом нашим, – оно есть тайное знамение будущего вечного бессмертия. Жалок безумец, живущий для настоящего! Для него нет потомства, нет вечности, но есть казнь гораздо ужаснейшая – презрение современников.

Другая церковь превращена в госпиталь для раненых французов. Я видел там только несчастных, проклинающих честолюбие жестокого своего повелителя. Они взяты в плен в сражениях, незадолго перед сим при Кацбахе и Яуере происходивших. Прусаки в соединении с русскими делают чудеса. Наконец, и миролюбивая Австрия, несмотря на связи родства, соединяющие ее с императором французов, несмотря на искреннее желание пребыть в согласии с непримиримым врагом общественного спокойствия, приступила к святому Союзу народов Европы. Многочисленные дружины ее уже двинулись вслед за бегущим сокрушителем царств и престолов. Храбрый, мужественный Понтекорво с отважными шведами явился отрадным вестником свободы на северных берегах Германии. Великий Моро, пожертвовавший половиной жизни мнимому спокойствию своего отечества и в самом изгнании страшный для тирана Франции, прибыл в стан Александра. Еще ли мало доказательств для слепых рабов Наполеона, сколь противна война, им предпринятая, всем законам совести, правоты и блага общественного?

Здешние жители скупы до крайности, но нас угощают как нельзя лучше. Никогда, кажется, не было еще столь лестно и приятно носить мундир русский. По сказаниям Наполеона, они ожидали видеть диких варваров, и к удивлению встречают приветливых, добрых друзей! Правда, что одежда и вид башкирцев, которые в это время входили в город, поразили немцев. Некоторые, и довольно благоразумные люди, верили, что они питаются неприятелями, и особенно охотники до детей, – я употребил все силы вывести их из этого заблуждения. Вскоре противное обхождение и невинное простосердечие сих людоедов рассеяло совершенно всякое сомнение.

Один неожиданный случай почти примирил меня со скупостью немцев. Раненый русский солдат, потерявший руку при Кацбахе, подошел к окну моей квартиры. Неприметно окружила его толпа жителей, и каждый с сердечным участием давал деньги. Сначала солдат отказывался принять, как он говорил, подаяние, но они почти насильно принудили его взять множество мелкого серебра. Изъясняться с ними он не мог, но кто не поймет изъяснений благодарности? Истинное уважение, даже слезы видны были на лицах немцев… Мысленно ободрял я холодную их важность, не препятствующую быть чувствительными и делать добро.

Три дня пробыл я в Лигнице, познакомился с некоторыми жителями, толковал мужчинам о политике, с женщинами – о романах и экономии. Должно заметить, что эти два предмета наиболее занимают их. Непостижимо, как могут они согласить занятия, столь противоположные одно другому! Переносясь воображением в мечтательный мир, сотворенный развратом и испорченностью вкуса, где нередко встречаем молодую героиню, без провожатого, без денег странствующую из одного края света в другой, или какого-нибудь царя, меняющего престол на соломенную хижину, в которой живет любезная его сердцу, – прелестная Эмилия или Шарлотта вдруг видит себя в действительной кухне и весьма спокойно чистит лук или картофель, от кастрюлек хладнокровно переходит она к фортепьяно или арфе, восхищается Шиллером, Гёте – и все это так непринужденно, так свободно, что и самая несообразность перестает казаться странностью. Впрочем, я не заметил в них большой нежности к систематическим своим супругам, да и эти последние не имеют больших требований, они блаженны, когда не мешают читать газеты, пить пиво и курить табак.

Граф Толстой, по прибытии своем в Лигниц, получил повеление, с лучшими полками пехоты, со всей конницей и артиллерией, следовать для соединения с главной армией, а прочие войска обратить для блокады Глогау. На другой день мы выступили. От этого места начинается походная жизнь моя, ибо почти до самого Лигница ехал на почтовых весьма спокойно и не имел ни в чем недостатка. Погода была тихая и ясная, все мы восхищались мыслью, что скоро будем участвовать в великих подвигах большой армии. Веселые песни раздавались в мирных долинах Силезии; как на роскошный дружеский пир, с нетерпением стремились воины к близким трудам и опасностям. Сколь блаженным почитал я себя в это время, сколь пламенно благодарил Небо, даровавшее мне счастье быть свидетелем, даже участником великого события, доселе в летописях мира неслыханного! В течение единого только года видел я, как все народы Европы с мечом и огнем протекли от вод Средиземного моря до злачных холмов, светлыми струями Москвы орошенных, видел народ, твердый верой и верностью, по трупам полумиллиона хищников достигший от Оки и Волги до цветущих берегов Эльбы… События грядущие будут еще решительнее для судьбы мира.

Путь от Лигница через Голдберг до Левенберга походил более на приятную прогулку, нежели на трудный воинский переход. С каким восхищением удивлялся я трудолюбию здешних жителей. Природа имела весьма мало участия в сотворении разнообразных красот, на каждом шагу мною виденных. Напротив того, множество камней, которыми усеяны поля, неровность местоположения, болотные берега рек и ручьев представляли большие невыгоды для жителей страны сей, но терпение и деятельность все преодолели. С каким рачением обработаны здесь нивы, сколько трудов должен был употребить земледелец для удобрения пашни: каждый камушек отложен в сторону; каждый кусточек обрезан, очищен; болота осушены; лес сотворен, по-видимому, искусством для одного только удовольствия путешественников!

Левенберг – довольно хорошо построенный город. Мы в нем переночевали и на другой день были уже в Саксонии. Река, под Лаубаном текущая, служит границей Пруссии. Дорога столь же приятна и разнообразна, но заметны уже кровавые следы войны. Везде разбросанные кивера, амуниция, даже неприбранные трупы убитых показывают, сколь недавно происходили здесь действия, славные для союзников, гибельные для Наполеона! Удивительно, как скоро познакомились жители с именами русских генералов. Проводники наши с великой подробностью описывали все сражения, в этих окрестностях бывшие. Странно показалось мне, что люди так легко привыкают к самым ужаснейшим бедствиям. Неожиданная смерть мирного гражданина, похороны какого-нибудь старца обращают на себя особенное внимание целого села или города; теперь ежедневно падают тысячи юношей, без погребения остаются тела их, язвами покрытые, – и равнодушно селянин проходит мимо, и воин с добрым сердцем, с чувствительной душой, хладнокровно смотрит на поприще убийств, которое, по слабости и развращению смертных, сделалось полем чести и славы…

Отчего происходит, что, переступая пределы одного государства, ожидаем видеть, и действительно видим, некоторое различие в нравах, обычаях, даже в образе мыслей жителей? При въезде в Лаубан мне показалось, что обыватели приветливее, ласковее, но зато гораздо скрытнее прусаков. Справедливо говорит остроумный наш Сумарокова (Панкратий) в сказке «Пристыженный мудрец»:

Народ большая обезьяна,

И правду истинну сказал старик Вольтер:

Как Август пил, была вся Польша пьяна!

В древности саксонские рыцари славились мужеством и вежливостью, потомки их хотя и сохранили нравы предков, но, сражаясь за выгоды французов с единоплеменниками и братьями своими, могут ли они знать благородную любовь к стране отечественной? Немцы сделались их врагами, французы всегда будут властелинами, а не друзьями. Прискорбно смотреть на положение жителей прежде столь счастливой, благословенной Саксонии. Все связи родства, дружбы, человеколюбия разорваны, система войны, введенная Наполеоном, требует, чтобы области, войсками его занятые, жертвовали всем его славе и самовластию. Народ, смотря по случайным переменам счастья, должен переменять и образ своих мыслей, но горе, если дойдет до слуха Наполеона или хищных его сообщников, что кто-либо из жителей подвластного, союзного или даже неприязненного государства каким-нибудь образом содействовал успехам противника! Смертная казнь была уделом Гофера, Пальмы и тысячи других несчастных жертв, в Италии, Испании, Германии и России погибших. Ожесточение ненавистное, возмущающее природу и человечество!

За Лаубаном к Герлицу и далее к самому Дрездену все окрестности разорены ужасно. И можно ли сохранить порядок и устройство в беспрестанном, так сказать, приливе и отливе полумиллиона разнородных, большей частью необразованных войск? Французы, действуя без магазинов, были главной причиной всех бедствий, поселянами испытанных. Какой крестьянин, особенно иностранный, может в продолжение двух или трех лет доставлять каждый день нужное пропитание нескольким десяткам воинов? Французы же столь прихотливы. Поневоле бедный мужик, терпя нищету и сверх того беспрестанные обиды от дерзости солдат, бросает дом, хозяйство и бежит в отдаленные горы, дабы спасти по крайней мере семейство и самого себя.

В нескольких милях оставили мы Бауцен, у стен которого российский авангард под начальством неустрашимого Милорадовича в продолжение трех недель боролся с многочисленной армией Наполеона. Графское достоинство, удивление современников и признательность потомства были наградой храброму вождю, кресты и лавры – великодушным его сподвижникам.

В прекрасный день приближались мы к окрестностям Циттау. Они унылы, но не так разорены, как прочая часть Саксонии. Город великолепен, каких мало видал я в Германии. Он невелик, но примерная чистота, правильность и даже некоторая роскошь в архитектуре делают его привлекательным для зрения. В 1757 году он был совершенно разрушенным бомбардированием, древние стены его пали перед Фридрихом Великим, но промышленность и торговля скоро загладили следы браней, разрушенный город возродился в новом блеске и в новой красоте. Не войною, но миром цветут царства и народы. По торговле своей Циттау почитается вторым городом Саксонии, Лейпциг – первым. Жаль, что все места эти видел я только мельком. Много приятного и любопытного потеряно для памяти и воображения. Но уставшим от долгого перехода отдохновение кажется всего нужнее. С зарей оставляем мы ночлег; к вечеру, проехав верст тридцать верхом, достигаем другого.

Но грозные Исполины[4] заградили запад небосклона, вдали чернеют мрачные леса Богемии… Прости, Саксония!..

IV

Богемия

Сентябрь, 1813

 

В прекраснейший, ясный день, восхищаясь чудесными, живописными картинами, перешел я границу Богемии. Путь нам лежал по хребту гор Исполинских. И действительно горы эти заслуживают это название. Грозно возносят они к небу подоблачные главы, увенчанные вековыми дубами и соснами, шумные источники, вырываясь из недр их, стремятся в мрачные вертепы и ущелья, напоят тучные пажити и нивы, которые щедрая природа рассыпала в этих диких, по-видимому, непроходимых местах. Величавые чертоги владельцев и веселые селения оживляют эту ужасную, восхитительную картину. Немудрено, что герои рыцарских романов по большей части действуют в уединенных, почти неприступных замках Богемии, неудивительно, что история страны этой наполнена кровавыми страницами убийств и злодеяний. Нигде слабая горсть отчаянных воинов не может сражаться с большей силой и успехом, как в излучинах гор этих.

Мрачные воспоминания пробудились в душе моей, но очаровательные красоты местоположения рассеяли грустные чувства. Какие прекрасные, удивительные дороги! С высочайшей горы почти неприметно спускаетесь в плодоноснейшую долину, радостные песни воинов, пылающих нетерпением отомстить жестоким нарушителям мирного, семейственного их счастья, величественные, прелестные виды, тихая, ясная погода – все соединилось вместе, чтобы восхитить зрение и очаровать душу.

Никогда путешественник, особенно русский,[5] не может в полной мере наслаждаться разнообразной красотой природы: он видит все мельком, закрытые, беспокойные почтовые коляски против воли заставляют его обращать внимание более на самого себя, нежели на окружающие его предметы. Воин, пеший или конный, медленно следуя к неизвестной цели пути своего, не лаская себя шумными удовольствиями какого-нибудь большого города, к которому стремятся все мысли путешественника, имеет время заняться разнообразным зрелищем, поражающим его взоры, особенно если гром неприятельских пушек не беспокоит его слуха, если биваки и голод не обескрыливают воображения. Но французы довольно еще далеко от нас, на каждом переходе встречаем чистые, покойные квартиры и жителей, избегших повсеместного разорения. Понятовский со слабым своим корпусом, укрывавшийся от преследования россиян, и некоторые небольшие отряды союзных войск, посетившие край этот, обходились весьма снисходительно с жителями, первый – по причинам политическим, последние – щадили их как друзей и братьев. И сам Наполеон, спеша на помощь к Дрездену, желая обратить в свою пользу общее мнение жителей, обуздывал по возможности дерзость солдат своих.

Габель, первый город в Богемии, невелик, но чисто и красиво построен. Здесь приметили мы уже большое различие с Саксонией. Хозяева наши не столь ласковы, и само правительство не столь снисходительно. Вообще все австрийские подданные гордятся слишком много силой и могуществом двора своего. Почти всех немецких королей считают они вассалами своего императора. Наполеон унизил несколько сию гордость, но важное, решительное влияние Австрии в настоящих происшествиях снова возбудило их самолюбие.

Дорога из Габеля до Богемской Лейпы и далее через Ауше и Либошиц весьма нехороша. Либошиц, небольшое местечко с огромным зданием, которое принадлежало прежде какому-то монастырю; теперь кельи отшельников претворились в шумные казармы для проходящих войск. В Богемской Лейпе есть прекрасная стеклянная фабрика, на которой, однако ж, не удалось мне быть.

Всего страннее показалось мне, что в Германии каждое государство, даже каждое герцогство имеет свои деньги, на которые вы теряете довольно много, переходя так часто из одного владения в другое. В Богемии в первый раз познакомились мы с австрийскими ассигнациями и крейцерами, саксонские, а особенно польские деньги не имеют здесь настоящей своей цены. Но бумажки эти весьма удобны потому, что есть из них ценой даже в один талер. В то время они ходили двадцатью процентами менее.

По течению Эльбы следовали мы к Лейтмерицу. Город довольно красив и обширен. Но не спрашивайте, что я видел занимательного; большие переходы, грязь и усталость служат достаточными причинами моего нелюбопытства. Все здесь в движении: правый берег Эльбы покрывается укреплениями, все представляет картину шумного воинского стана. В окрестностях сего города расположен вагенбур большой армии. Длинный ряд повозок, бесчисленное множество лошадей, повсюду дымящиеся огни, башкиры и калмыки, которые толпятся вокруг оных, привели мне на память дикие племена, кочующие в степях Урала и на берегах бурного Енисея. Итак, время опасностей и славы близко, еще один день, и мы увидим перед собой грозных врагов спокойствия Европы, еще один день, и бранные перуны, которых только гул мы слышали доселе, разразятся над нами. Мы содрогались, видя только следы свирепой войны, но скоро будем сами орудием и жертвой ее свирепства. Не могу сказать, однако ж, чтобы приближение к месту ужасов и кровопролития тревожило мою душу: зрение и слух привыкли уже ко всем бедствиям и страданиям, неразлучным с войной, долгое ожидание и само самолюбие заставляло желать с нетерпением участвовать в знаменитых подвигах победоносных браней наших. В Лейтмерице встретился я с некоторыми гвардейскими офицерами, товарищами моей молодости, с которыми вместе, не так давно еще, трепетали мы сурового взгляда учителя, – они имели счастье сражаться при Кульме и (странный оборот судьбы!) стояли бестрепетно под градом пуль и картечи! С какой завистью смотрел я на них. Все почести и награды казались мне не столь лестны, как приятная возможность сказать некогда: «Я встречал смерть за родину под священными стенами древней столицы России! Я был в рядах мстителей на равнинах Бауцена и в ущельях Кульма!» Судьба лишила меня сего сладостного, ничем не искупимого блаженства, – и я не знаю, исполнится ли надежда моя быть в числе храбрых сподвижников великого монарха, поднявшего оружие для утверждения мира и спокойствия Европы? Несколько раз пробежал я подробное описание Кульмского сражения, но с жадностью слушал каждое слово от тех, которые сами в нем были, с какою радостью, даже с некоторым благоговением обнимал я милых героев. Прошедшая опасность приятна! – читал я во взорах их; я бы отдал половину жизни, чтоб быть теперь вправе сказать то же.

Для воинов, которые от берегов Москвы до берегов Эльбы дружны были со смертью и победой, чувства мои покажутся странными, ибо и сама слава сделалась для них слишком обыкновенной. Все удивляются великим деяниям греков и римлян: история увековечила память Эпаминондов, Дециев, Курциев, Регулов, но в наши времена, которые все писатели называют развращенными, даже в течение одного года отечественной брани, беспристрастный наблюдатель найдет тысячи подобных героев. Багратион, Кульнев, Кутайсов, Шубин, Энгельгард и многие другие, запечатлевшие смертью любовь и преданность Отчизне, живут в признательных сердцах сограждан, но сколько подвигов знаменитых осталось в забвении, не потому, чтобы русские не хотели отдать им должной справедливости, но потому, что примеры эти встречались на каждом шагу и сделались обязанностью, а не отличием. Мы удивляемся мужественным защитителям Сарагосы: 50 тысяч храбрых легло, защищая отечественные дома, но кто исчислит всех поименно великодушных россиян, ознаменовавших себя героизмом, презрением всех личных выгод и самой жизни? Никогда столь кстати нельзя было применить к России слов Рослава:

Колико сограждан, толико там героев!

И сами французы, без сомнения, не отвергнут этой истины, они удостоверились в оном на самом опыте.

За полчаса езды от Лейтмерица, на самой Эльбе, лежит крепость Терезиенштат. Работы производятся с удивительной деятельностью, маркиз Шателер, достойный спутник непобедимого Рымникского на полях Италии, начальствует в оной. Прага, столица Богемии, находится только в десяти милях отсюда. Мне очень хотелось побывать в ней, но обстоятельства препятствуют исполнению этого желания. Говорят, что вид ее имеет сходство с величавой Москвой. Достойно удивления, что и доселе сохранилось здесь наречие древних славян, но, к сожалению, не сохранился характер великодушных предков. Нет здесь того милого гостеприимства, радушия и искренности, которые отличают потомков славян от других племен Европы, впрочем, может быть, действие горного воздуха имеет влияние на саму нравственность жителей. Я не был в разных местах Богемии, но в городах и селениях, которые проходил, нигде не нашел ни приветливости, ни дружелюбия.

Невозможно описать, что я видел на пути от Лейтмерица до Ауссига, небольшого города на Эльбе, даже воображение не может представить картин столь чудесных, разнообразных. Тихая, величавая Эльба провожала нас во все время перехода. Я не был ни в Швейцарии, ни в Италии, столь прославленных живописцами и поэтами, но не могу верить, чтобы когда-либо встретилось взору моему столь необыкновенное, разительное смешение всего великого и ужасного. Дорога, тесная, но покойная и хорошо отделанная, заключалась между рекой и грядой к облакам возносящихся утесов – но каких утесов?.. Представьте себе колоссальные груды огромных камней, наваленных одна на другую, некоторые совершенно нависли над дорогой: один порыв горного ветра – и смерть ваша неизбежна. Изредка в расселинах скал этих увидите бледную липу, возникшую на песчинках, бурей занесенных: грозное это зрелище исполнит душу невольным трепетом, но бросьте взгляд на противоположный берег реки – другой мир является взору вашему: прелестные холмы благоухают зеленью и цветами, кисти сочного винограда зреют в роскошных садах, цветущие села украшают долины! Особенно достоин внимания утес Шрекштейн, в нескольких верстах от Ауссига. Над тихими водами Эльбы возвышается гранитная стена саженей в 30 или 40, обтесанная самой природой, как полированный мрамор, и на вершине стены этой – готический замок, в котором укрывались некогда богемцы от нападения гуситов. Сколько ужасных, тягостных воспоминаний возбудилось в душе моей! Век наш по справедливости может назваться счастливейшим, ибо честолюбие или изуверство возжигает распри народов. Исступление безумцев, проливающих кровь под эгидой веры, несравненно гибельнее и страшнее, нежели исполинские предприятия Александра Македонского или Карла XII. Завоеватели имеют в виду властвовать, фанатики – искоренять. Война гуситов есть одна из ужаснейших браней, во время которой ожесточение обеих партий достигло неимоверной степени. Брат поражал брата, сын не узнавал родителей, отец приносил детей в жертву гибельному заблужденью, и кто бы мог поверить, что кроткое, Божественное учение Иисуса было предлогом к свершению ужаснейших, природу возмущающих злодеяний.

Некоторые догматы возбуждали сомнение английских теологов, корыстолюбие и невежество духовенства воспалило наконец пламя междоусобия в недрах святейшей из всех религий. Новость имеет всегда прелесть в глазах смертных, мало-помалу язва раскола распространилась в Германии, угнетение и жестокость правительства усилили быструю ее заразу. И когда император Сигизмунд решился силой оружия и позорной казнью заставить всех следовать мнению духовенства, клики мятежа загремели повсюду, и особенно в областях суеверной Богемии. Умереть мучеником – было первым желанием, самой сладостной наградой лжеумствователей. Иоанн Гус был одним из ревностнейших распространителей нового учения, последователи которого получили оттого свое наименование. Но самым славным из предводителей мятежников был Иоанн, названный Цишка (кривой). Потеряв в сражении последний глаз, он не переставал заниматься устроением армии и располагать ее движениями. Близ стен Ауссига слепой герой одержал решительную победу над войсками императора, число одних убитых простиралось до девяти тысяч. Устрашенный Сигизмунд предлагал дары и помилование грозному слепцу, но он отверг все льстивые предложения и до конца жизни был самым злейшим врагом противной партии. С его смертью мятеж мало-помалу утих и впоследствии совершенно прекратился. Последователи Гуса соединились наконец с миролюбивыми братьями Моравскими.

По-видимому, замок и доселе обитаем. Признаюсь, что неохотно бы желал я поселиться на этой вершине, очаровательной для зрения, но угрюмой для души и сердца. За замком скат горы одет прекраснейшими домиками и садами, трудолюбие подвигло и сам камень на пользу людей. Подъезжая к Ауссигу, открылась новая, совсем иная картина: горы отдалились влево, и на прекраснейшей равнине природа образовала прелестную рощу, искусство превратило ее в сад… В тени дерев рассеяны были биваки конницы. Кто бы подумал, взглянув на веселые лица воинов, на красоту лошадей, услышав шумный гул радостных песен, что неприятель в нескольких милях! Итак, мы достигли уже цели своей! В Ауссиге нашли мы главную квартиру генерала Беннигсена. Государь, император австрийский и король прусский в Теплице (город, славный минеральными водами своими, в 13 верстах от Ауссига). Скоро надеемся быть в деле.

По прибытии нашем генерал Беннигсен перешел в Теплиц, откуда главная квартира союзных монархов выступила к Лейпцигу. В Ауссиге не нашел я почти ничего любопытного, достойного внимания. Квартира моя на самом конце города. В нескольких шагах от нее возносится гора, замечательная по прекрасному винограду, растущему у подошвы оной, из него делают вино, называемое подскольским. По малому количеству оно совершенно неизвестно в чужих землях и посылается только к Австрийскому двору. На вершине построена часовня Божией Матери, о которой хозяева мои рассказывают удивительные чудеса.

Погода делается ужасно худа: беспрестанный дождь, грязь по ступицу, я почти не выходил из комнаты. Каково же стоять на биваках? Ежеминутно мимо окон моих провозят несчастных воинов, которые изнемогли, не в силах будучи переносить свирепства стихий, к тому же дороговизна здесь невероятная! Бесчеловечные жители грабят нас самым жестоким образом. Война весьма мало касалась мест этих, и между тем одна маленькая грошовая булочка продается по 60 копеек на наши деньги, за небольшой кусок жареной свинины (другого мяса почти найти невозможно) должны мы платить пять рублей и более, фунт сахара стоит от 13 до 15 рублей. Ужасно! Я удивляюсь, как правительство позволяет такие злоупотребления! Для богачей цены эти были невелики, но бедные офицеры думали совсем иначе.

Все недостатки, все труды и опасности кажутся легкими, когда приятная мысль, что все эти бедствия переносятся для блага и славы Отечества, утешает ревностных патриотов, но если неимение денег заставляет страдать, тогда поневоле и в самом благородном сердце возбудится негодование против жестокосердных союзников. Ах! С каким восторгом вспомнил я тогда мирные наслаждения тихой семейственной жизни, сколько раз в часы уныния отказывался от всех видов самолюбия и хотел посвятить всю жизнь самому себе! Но скоро проходили минуты отчаяния – любовь к Отечеству побеждала все прочие чувства.

Через несколько дней получили мы повеление следовать далее к Дрездену. С радостью пустились мы в путь в осеннюю ненастную погоду по самой худой дороге. Везде рассеянные биваки, пустые селения, неубранный хлеб показывали ясно, сколь недавно происходили здесь военные действия. Отдаляясь по некоторому порученью от своего генерала, я не упустил употребить в пользу этот случай и в сопровождении одного только казака спустился с гор в долину, ведущую к Кульму, долину, прежде столь цветущую, теперь могилами и развалинами покрытую. Какое странное, дотоле неизвестное чувство объяло душу мою, когда я увидел села, обращенные в пепел, повсюду раскиданные кивера, платье, амуницию; немцев, которые собирали пули; землю, рикошетными выстрелами взорванную… По описанию я узнал тот холм, на котором храбрый Остерман потерял руку, превращенное в пепел местечко Арбенау напомнило мне о подвигах войск наших. Долина около этого местечка и далее к Кульму покрыта плодоносными деревьями, которые превратились в надгробные кипарисы, осеняющие прах нескольких тысяч героев, павших за славу и Отечество. Кульмское сражение есть одно из немногих, в которых для одержания победы необходимо было личное мужество каждого. Всякий другой начальник, менее графа Остермана храбрый, не осмелился бы начать бой столь неровный. Горсть воинов – не русских – потеряла бы мужество при виде врагов, столь многочисленных.[6] При сем случае нельзя не воскликнуть вместе с неподражаемым певцом Суворова:

О росс! О род великодушный!

О твердокаменная грудь!

О исполин, царю послушный!

Когда и где ты досягнуть

Не мог тебя достойной славы!

Твои труды – тебе забавы,

Твои венцы – вкруг блеск побед!..

Говорят, что император австрийский намерен воздвигнуть памятник генералу графу Остерману-Толстому на том самом месте, где герой потерял руку. – Благородный Александр, признательный к знаменитым подвигам, войсками его в сей день оказанным, доказал им свою благодарность одному ему свойственным образом – учредив Комитет для вспомоществования и успокоения всех раненых без исключения.

В Книнице, пустой, разоренной деревне, назначено нам остановиться. Жители все скрылись. Полуразвалившаяся хижина, без окон, без дверей, без печи, служит нам убежищем, однако же все офицеры, на биваках стоящие, имеют право нам завидовать: погода пренесносная, дождь и холод ужасные!.. После обеда (надобно спросить, какого?) несколько прояснилось и я пошел гулять… хотя грязь по колено. Был на биваках у знакомых своих… Возвратясь, я не сетовал более на судьбу… В шалашах, кое-как из мокрых ветвей сплетенных, на большой равнине, дворяне нескольких губерний, большей частью заплатившие свой долг Отечеству, наслаждавшиеся теми выгодами спокойной сельской жизни, оставили свои дома, жен, детей, чтобы снова познакомиться со всеми трудностями воинскими, чтобы поддержать славу имени русского. Я видел многих стариков, бывших более тридцати лет в отставке, имеющих по нескольку сот душ, служащих прапорщиками и поручиками, между тем как уже сыны некоторых начальствуют полками, видел многих детей, едва из младенчества вышедших, сопутствовавших отцам своим в святой брани за родину. Без сомнения, от сего войска, усердием и любовью к Отечеству образованного, нельзя ожидать тех же подвигов, какими ознаменовала себя большая армия, сильная не только мужеством, но и опытом, управляемая офицерами, которые считают дни службы своей днями сражений, – но какой безумец не отдаст должной справедливости порыву благородных дворян, которые жертвовали своим покоем, имением, здоровьем и самой жизнью для блага России! Долговременный поход и биваки истребили обувь и одежду, полушубки остались в России, нечем было предохранить воинов от наступившей стужи – вот в каком виде приближались мы к стенам Дрездена, вот с какими воинами должны были противостоять опытным, среди стана воинского возросшим французам!.. Несмотря на это, все единодушно желали сражаться!

В продолжение сего дня в нескольких верстах от нас слышна была сильная канонада. Не могу выразить различных чувств, волновавших душу мою. Товарищи мои разговорились о России, вспомнили радость прошедшего, воображали сладость возвращения… Увы! Кто поручится, думал я, что завтра опять будем мы вместе, что одна гибельная секунда не разрушит все эти приятные мечты? К вечеру выстрелы стали реже и наконец совсем прекратились. Мы узнали, что действие происходило между французскими передовыми войсками и авангардом нашим под начальством генерал-лейтенанта Маркова. Сражение сие не имело важных следствий. На другой день получили мы повеление идти вперед. Вскоре увидели Петерсвальд, огромное селение почти на самой границе Богемии. Бедствия жителей неизобразимы. В пространном, прежде многолюдном Петерсвальде нашли мы только трех или четырех обывателей, и те походили более на привидения, нежели на человеков. Дома превратились в могилы. Все дворы, даже комнаты завалены были трупами убитых. Зрелище равно ужасное для сердца, для глаз и обоняния! Невозможно было не содрогнуться, смотря на печальные эти предметы, напоминающие бренность и слабость смертного. В сей груде обезображенных, смрадных оставов, сколько есть нежных супругов, отцов, братьев, которые составляли счастье и гордость семей своих! Сколько дарований, ума, достоинств уничтожено несколькими золотниками свинца. Мир и веселье душам вашим, храбрые воины, положившие живот за Отечество! К прискорбию, не раз был я свидетелем, с каким презрением богатые глупцы, от которых зависело счастье воина, ранами и болезнями удрученного, бросали ему рубль и хвалились своей щедростью!.. Французский язык, шарканье и бесстыдство вводят людей в гостиную барь наших; герой, посвятивший дни свои Отечеству, не имеющий ни средств, ни времени научиться ловкости и мудрости от французских поваров и прачек (которые, под скромным именем гувернеров и гувернанток, превращают честных русских в иностранных попугаев), не умеющий шаркать, едва в силах будучи двигаться на костылях своих и признающий истинным достоинством человека только месть и любовь к родине – остается всегда в прихожей, и самые тунеядцы-слуги, облитые в золото, подражая тону господ своих, не удостаивают его драгоценного и часто весьма значительного взгляда. – Не наше дело, говорят сребром, но не чувствами, богатые, бесполезно жертвовать жизнью. Согласен, что не должно и невозможно идти всем в службу военную, но всякое наказание мало для людей, презирающих защитников Отечества!

V

Блокада и занятие Дрездена

 

В самой цветущей, богатой области Европы взор мой встречает смерть и разрушение, великолепные красоты природы носят печать ужаса и злодеяния, везде смерть, грабежи и пожары! Итак, вот Саксония, отечество Витикинда, думал я, страна, которую с младенчества привык я почитать обителью счастья и просвещения, страна, куда стекались некогда иноземцы удивляться мудрости правителя и благоденствию подданных, где на малом пространстве рассеяны плодоносные поля Италии, грозные, величественные утесы Швейцарии, обильные виноградники полуденной Франции. Где же эти красоты и богатства? Кровь наводнила нивы, рука всеистребляющей брани опустошила сады, пламень разрушила села и замки! Жители, полумертвые от голода и боязни, скитаются, подобно пришлецам, заблудшим в диких, неизвестных пустынях.

Почти нигде не встречали мы жителей, поля покрыты трупами, большая часть сел превращены в пепел! Ночью приблизились мы к Бергшлюбелю, прекрасному городку в нескольких милях от Дрездена. Положение места прекрасно. Между тесными ущельями гор лежит довольно пространная долина, огражденная со всех сторон лесом. На сей долине красиво и удобно расположены чистые, довольно огромные улицы и дома. В середине струится ручей, который, прокрадываясь из мрачной густоты леса, пробегает весь город, приводит в движение небольшую мельницу и снова скрывается в утесах. Здесь находятся также источники минеральных вод, которыми пользовался некогда Геснер. Весьма любопытно было посмотреть жилище и место прогулки бессмертного сего писателя, но настоящее занимало нас более, нежели прошедшее. Усталость заставила забыть и Геснера, и его творения – пук соломы казался в то время дороже груды самых занимательнейших книг. С рассветом мы были уже на высотах, окружающих Бергшлюбель. Скоро потеряли из виду краснеющие кровли домов[7] и увидели перед собой древний, великолепный замок Цегист. Гром орудий ближе и ближе подвигался к слуху нашему. Сходно с данным предписанием, остановясь в Цегисте, ожидали мы повеления идти в самое дело. Офицер, оставленный для охранения замка, разделил с нами все, что в настоящих обстоятельствах достать было можно. Не видавшим несколько дней ничего кроме хлеба, завтрак показался нам чудесным, великолепным. В сараях сего замка нашли мы пять человек французов, совершенно нагих, мокрой соломой едва покрытых. Вероятно, что они отстали от армии во время марша и изнемогли от голода и осенней погоды. Все попечения доброго нашего доктора возвратить им силы были тщетны. Только по некоторым несвязным словам мы узнали, что они французы. В продолжение нескольких минут все они, один за другим, испустили дыхание. Ужасно смотреть на унижение человечества! И тем чувствительнее страдание сердца, что, не в силах будучи подать помощи, ограничиваешься одним бесплодным сожалением.

Скоро получено было повеление следовать далее; в Доне, чистом, веселом городке, нашли мы несколько батальонов резервной гвардии короля прусского. Дружески приветствовали нас храбрые союзники и угостили чем Бог послал. С часу на час ожидали прибытия короля, но он нашел полки наши уже под стенами Дрездена, милостиво разговаривал с генералами и некоторыми полковыми командирами, хвалил мужественный вид воинов и благородное усердие офицеров. Под слишком скромной одеждой он видел дух и чувства русских. Селение Шахвиц, в коем мы остановились, принадлежит князю Путятину, который, женясь в Саксонии, поселился в окрестностях Дрездена. Не знаю, где находился он в это время, но при возвращении много перемен найдет в великолепном своем замке. Вся мебель разломана, зеркала и большая часть стекол разбиты, даже почти все печи разрушены: неистовые французы оказывали ярость даже над предметами неодушевленными. В прошедшую ночь выступили они из сего селения, предавая все огню и мечу. Таким образом поступают они с союзниками! Здесь снова нашли мы в конюшне, где стояли наши лошади, умирающего француза, все пособия врачебной науки были напрасны: через несколько часов он умер. Продовольствие со дня на день делается труднее, – лошади питаются одной соломой, и мы считаем за редкость кусок хлеба. Обыватели здешние не менее достойны жалости. Все, даже и картофель истреблен многочисленными армиями, в этих местах действовавшими. Не знаю, чем будут они питаться в зиму.

Местоположения здесь чудесны, очаровательны, но не имеешь времени восхищаться красотами натуры. Горестные ощущения не дают места восторгу. Взирая на обезображенные трупы убитых, придет ли на мысль любоваться прелестью холма, на котором лежат они?

1 октября в боевом порядке выступили мы к Дрездену, но к всеобщему сожаленью, простояв до вечера под ружьем, получили приказание расположиться биваками у деревни Костриц. Только один авангард, под командой Г. Л. Маркова, был в деле. В ночи того же числа генерал Беннигсен с корпусом Дохтурова и конным отрядом генерала Крейца обратился к Лейпцигу. Под Дрезденом осталось только 12 тысяч ополчения и 6 тысяч регулярных войск. Всей блокадой начальствовал генерал граф Толстой – к счастью, что мы не знали многочисленности гарнизона, в противном случае немудрено было потерять мужество. Офицеры, большей частью неопытные, говорили о приступе как о вещи весьма обыкновенной. Три дня прошли весьма спокойно, погода была чистая и ясная. Войска стояли в шалашах на скате горы, медленно склоняющейся к равнине, на которой лежит Дрезден. Вид города чудесен. Но, находясь от него не более двух верст, долго, а может быть, и совсем его не увидим. Странная судьба воинов! Так крестоносцы, проводя жизнь в стане иерусалимском, возвращались на родину, и часто не видав гроба Господня.

Все прискучит человеку, а особенно бездействие. Через три дня нам казалось уже скучно ничего не делать. Вскоре вежливые французы предупредили наше нетерпение: небольшая перестрелка 4 октября, в которой неприятель одержал весьма незначительную поверхность, была преддверием к сраженью 5-го числа. В седьмом часу утра услышали мы канонаду, довольно сильную. Авангард наш под начальством храброго Г. М. Булатова уже сражался. Вскоре получено известие, что французские колонны, выступая из Дрездена, тянутся к Плауенской долине. В девятом часу все войска уже были под ружьем. Бедные солдаты не успели доварить и каши. Медленно, но решительно шли французы; оградясь знамением крестным, ожидали воины наши приказания начальников.[8] Вскоре стрелки открыли сражение, и огонь разлился по всему протяжению нашей линии. Но ни благоразумные распоряжения начальников, ни личная храбрость русских не могли удержать французов от обхода левого фланга нашего. Пользуясь превосходством сил своих, неприятель удерживал нас на всех пунктах и имел возможность отрядить несколько тысяч, дабы окружить из Плауена левое крыло как слабейшую часть нашего положения. Все эти причины побудили нас к вечеру отступить, оставив неприятелю пустые биваки и шесть орудий, от которых лошади рано утром посланы были для фуражировки. Полковник Ховен с конной своей ротой действовал отлично. Он один у м. Лохвицы удержал стремление неприятельской пехоты. Дождь и наступление ночи прекратили сражение, хотя и не весьма для нас славное, но выгодное по своим следствиям. Неопытные воины получили понятие о действиях, неприятель уже казался не столь страшен, и слух привык несколько к грому пушек. Французы не смели нас преследовать; мы узнали после, что отступление наше они считали обманом и, полагая, что мы имеем еще до 20 тысяч регулярных войск, боялись отдалиться от Дрездена. Не явно ли пекся о нас благодетельный Промысл? Войска расположились за селением Лохвиц, а на другой день следовали к Петерсвальду.

Весьма несправедливо, судя по наружности, называли необходимое отступление наше постыдным бегством. Пусть беспристрастный наблюдатель, сообразив все обстоятельства, произнесет суд свой. Что могли сделать 12 тысяч ополчения, подкрепленные шестью тысячами регулярных, но большей частью вновь сформированных войск против французов, которые, огражденные укреплениями, имели до 37 тысяч самых лучших воинов своей армии? Кавалерия была вооружена одними пиками и саблями, но должно отдать справедливость ее мужеству: даже в этом деле успели они взять в плен четырех офицеров и до 90 человек нижних чинов. Регулярной конницы мы не имели ни одного эскадрона. Сверх того, почти все офицеры, даже полковые начальники, были люди или совсем незнакомые, или давно раззнакомившиеся с военной службой. Не знаю, что предпринял бы в подобных обстоятельствах непобедимый Суворов, но можно ручаться, наверное, что победа не могла быть на нашей стороне.

Я сам был свидетелем отличного мужества, хладнокровия и благоразумных распоряжений и графа Толстого. Зная образ его мыслей, я уверен, что он не поколебался бы нимало отдать жизнь за славу и Отечество, но мог ли он отважиться без всякой пользы пожертвовать дворянством нескольких губерний? Должно отдать также справедливость и бесстрашию офицеров: все они готовы были запечатлеть смертью верность к престолу и любовь к родине. Но какую выгоду получила бы главная армия, если бы, допустив истребить себя, открыли мы Сен-Сиру свободный путь в тыл союзников, сражавшихся при Лейпциге, или в Богемию, почти беззащитную? По моему мнению, невозможно сделать лучшего в подобных обстоятельствах. Мы отступили к стране, которую, в случае необходимости, мог защищать слабый наш корпус с некоторой надеждой на успех. Потеря наша в сей день не так велика: число убитых, раненых и без вести пропавших не простирается более семисот.

Петерсвальд нашли мы уже несколько очищенным от мертвых тел; в этом селении расположилась главная квартира, войска стояли у Бергшлюбеля. Французы называют нас варварами, но могу сказать утвердительно, что ни в одной армии нет офицеров столь добрых и человеколюбивых, как в нашей. Я видел подтверждение этому в Петерсвальде. Прогуливаясь по селению, зашел я к товарищам своим, дома через три или четыре от квартиры моей жившим. Я удивился, найдя у них французского офицера, но вскоре узнал, что он был взят в плен 5-го числа одним офицером Костромского конного полка. Обезоруженный, получив несколько ран, он просил помилования. Разумеется, что русский пощадил его. Но дивитесь присутствию духа французов: в то время как кровь текла из него ручьями, как смерть почти неизбежная грозила ему, он имел время и довольно твердости духа вынуть часы, кошелек и просить своего победителя о сохранении вещей сих. После сражения с великим трудом русский отыскивает пленника, возвращает ему не только часы и деньги, но и крест, во время дела нашим солдатом с него сорванный. Француз едва верит глазам своим, он не мог вообразить, чтобы казаки[9] знакомы были с великодушием, столь редким и между просвещенными его соотечественниками. Товарищи мои увидели его во время перевязки у доктора, пригласили к себе, отогрели, накормили, напоили и поделились даже бельем, в котором и сами имели большой недостаток. Грех французу, если после всего им виденного не будет он любить и уважать русских.

В Петерсвальде пробыли мы два дня, на третий, получив известие о совершенном поражении Наполеона под Лейпцигом, обратились снова к стенам Дрездена. Нас уведомляли также, что маркиз Шателер с десятью батальонами из Терезиенштата, а генерал Клейнау от большей армии идут для подкрепления нашего корпуса. Известие это возбудило унывший дух воинов, надежда на скорое вступление в Дрезден оживилась в сердцах наших. Спокойно на Максен, Криму и Диподисвальд возвратились мы в прежнее положение. В первый день двумя эскадронами конного Костромского полка отбито 600 человек пленных австрийцев, прусаков и русских. Все они уверяли, что гарнизон немногочислен, что заразительная болезнь и голод свирепствуют в городе. Вскоре храбрый генерал Булашов с авангардом очистил Дону и принудил французов возвратиться в крепость. Главная квартира наша назначена была в селении Нетнице; в саду близ замка, занимаемого генералом графом Толстым, погребены были отнятые ноги великого Моро, и сама операция происходила в этом замке. По прибытии Клейнау и Шателера ежедневные перестрелки почти всегда оканчивались в нашу пользу, на левом берегу Эльбы находился австрийский отряд под командой генерала Вид-Рункеля и бригада (из 3-го Нижегородского и 1-го Казанского полков состоявшая) под начальством генерала Гурьева. 24-го числа маршал Сен-Сир, видя мужественное упорство союзных войск со стороны Богемии и предчувствуя неизбежное падение Дрездена, решился со всеми тягостями и казною пробиться в Торгау, крепость на Эльбе в семи милях от Дрездена. Но храбрые русские, несмотря на свою малочисленность, подкрепленные полком венгерской конницы и отрядом австрийских войск, присудили неприятеля со значительной потерей возвратиться в город. Это сражение делает большую честь участвовавшим в нем полкам ополчения. Воины стояли как стена, хладнокровно отражали все нападения и вообще действовали как опытные, к трудам привыкшие солдаты. Но, по всей справедливости, успех этого дела должно отнести к благоразумию и личной храбрости генерала Гурьева. Известный по отличным заслугам своим на поприще гражданском, на поле сражения неустрашимостью и благородством духа, заслужил он любовь и уважение воинов. Ордена Св. Георгия и Марии Терезии были лестными знаками благоволения императоров российского и австрийского за сей славный подвиг.

Неудачное окончание этого предприятия, мужество войск союзных, недостаток в съестных припасах и нервические горячки, распространившиеся в городе, побудили маршала Сен-Сира вступить в переговоры. С нашей стороны уполномочен был почтенный начальника штаба Н. Н. Муравьев и австрийский полковник барон Роткирельц, с французской – инженерный полковник Марион и Перрен, адъютант генерала графа Лобау. На передовых постах все утихло; с каким нетерпением, с какой радостью ожидали мы торжественной минуты вступления в Дрезден! Тот только, кто в осеннюю, ужасно холодную и ненастную погоду стоял два месяца на биваках, кто в продолжение сего времени считал за особенную редкость золотник соли и кусок хлеба, – может вообразить в полной мере чувствуемое нами.

В один вечер, веселя воображение будущими, уже близкими удовольствиями, в дружеском кругу добрых товарищей, забывали мы все неприятности прошедшего; вдруг увидели двух наших офицеров, возвратившихся из плена. Все, даже весьма мало знакомые, бросились обнимать их. Все ласкали их как пламенно любимых братьев, избавившихся от хищных когтей кровожадной смерти. Натурально, что вопросы сыпались за вопросами. Они, также от чрезвычайной радости, едва в силах были говорить. Из несвязных слов узнали мы наконец причину их возвращения. Маршал Сен-Сир, благороднейший и человеколюбивейший из всех французских генералов, видя ежедневно умножающийся недостаток в пище, предложил всем пленным свободу с условием, чтобы в продолжение года обязались они не служить против французов; офицеры не решились сего сделать и получили позволение побывать в русском лагере, дабы узнать мнение своих начальников по сему предмету. Приключение одного из офицеров довольно любопытно. В сражении 5-го числа, командуя эскадроном Нижегородского конного полка, возвращался он из атаки: надобно было перескочить через небольшой ров. Пропустив своих солдат, он спешил за ними, но, к несчастью, в самое то время лошадь споткнулась и сбросила его с себя. Мгновенно был он окружен польскими уланами, все пики обратились на него, он получил уже два удара и без благородной помощи графа Стадницкого, начальника поляков, погиб бы неизбежно. Великодушный Стадницкий, отразив пики солдат своих, спас ему жизнь, но не мог воспрепятствовать грабительству. Убедительные просьбы его едва могли сохранить мундир пленника. Услышав, что офицер наш говорит по-французски, он спешил представить его Сен-Сиру, издалека наблюдавшему движение войск своих. Маршал говорил с ним весьма снисходительно и, увидев кровь, с участием приказал доктору перевязать раны. По повелению Сен-Сира он был отведен в Дрезден и оставлен до прибытия сего генерала в собственной квартире маршала. Случай сей предохранил его от неприятности, которую испытали прочие наши пленные. Французы имеют обыкновение хвастаться своими трофеями. Шесть пушек, взятые ими, и все пленные водились по улицам Дрездена. Церемония эта, особенно на сей раз, была довольно странной. Чудной казалась одежда наших воинов, но наряд некоторых офицеров был еще забавнее. Весьма догадливые и усердные к ближним, солдаты Наполеона знали, что побежденные пленники не будут иметь камердинеров, которые бы чистили им платье и сапоги, рассудили за благо не допустить до того, чтобы самим исполнять эту должность, – и сняли с них все, что только можно было снять. Добрые немцы, с жалостью смотревшие на положение несчастных, отдавали с плеч одежду свою, чтоб прикрыть, по крайней мере, наготу их. Само собой разумеется, что одежда не всегда приходилась в меру… Но в то время никто не думал о щегольстве… Каково же было торжественное это шествие?.. Впрочем, жители и все офицеры французского штаба обходились с русскими весьма ласково. Входя в горестное их состояние, банкиры не отказывали даже в нужной сумме денег… Сен-Сир, возвратясь с поля сражения, был столько добр, что пригласил к ужину офицера нашего, в его квартиру отведенного.

– Что вы так печальны? – спросил он у сего последнего.

– Не знаю, может ли кто-нибудь, господин маршал, быть весел в моем положении: один сын у престарелых родителей, которые полагали во мне всю свою надежду, я опасаюсь, что печальная и часто увеличенная молва о моей участи совершенно убьет их.

– Вы можете быть спокойны на этот счет, – возразил благородный генерал, – сражение, происходящее теперь под Лейпцигом, должно окончить войну. Победитель или побежденный, Наполеон непременно заключит мир. Впрочем, я вам даю позволение послать письмо к родителям.

Восхищенный сим великодушием русский спешил воспользоваться нечаянным благодеянием. На другой день письма его переданы были на аванпостах, а от нас послано к нему белье и нужное платье. После сего ему велено было переселиться в дом, в котором содержались пленные. Там находился он до начатия переговоров. Вообще жребий его был довольно сносен.

Заключение капитуляции воспрепятствовало возвращению этих офицеров в Дрезден. Генерал наш не позволил русским согласиться на предложение Сен-Сира. Во всяком другом случае можно было осудить даже намерение, с которым прибыли в лагерь наши пленные. Но они знали, что начальство не позволит им дать требуемое обязательство, им хотелось, по крайней мере, побывать в своем лагере, увидеться с друзьями и получить какую-нибудь помощь для будущего.

Вследствие договора французы должны были в продолжение шести дней очистить город, сдать русским и австрийским комиссарам все укрепления, орудия, снаряды, амуницию и магазины. С 1 января будущего года дана им была свобода возвратиться во Францию. Никогда не видал и думаю, что не увижу я зрелища, которого свидетелем был первого числа ноября месяца. На равнине близ Фрейбургских ворот, по сторонам дороги, в Плауенскую долину ведущей, стояли ряды наших и австрийских воинов. Огромная музыка союзников оглашала воздух звуками торжеств и веселья. Тихо, с потупленными глазами, выступали печальные французы по тем самым следам, которые за две недели перед этим вели их к минутному торжеству над нами. В назначенном месте голос начальников остановил их. Все, как бы согласясь, со страшным негодованием бросили свои ружья и перевязи. У многих показались слезы. Взирая на странный вид своих победителей, унижение казалось им еще несноснее. Отделились отряды союзных войск для препровождения пленных – и вскоре скрылись вместе с ними от глаз ликующих ратников. Многие наружные посты заняты уже были русскими и австрийцами, но, во избежание могущих встретиться неудовольствий, никому из нашей армии без собственного приказания командующего генерала не позволено было выезжать в Дрезден. Шесть дней сряду повторялась сия процессия, наконец веселые песни русских раздались в стенах столицы Саксонии. С радостными кликами жители приветствовали великодушных мстителей за честь, свободу и независимость народов Европы.

* * *

Считаю не излишним поместить при этом письмо жителей Дрездена к начальствующим союзными войсками и капитуляцию, заключенную с маршалом Сен-Сиром.

ПИСЬМО ЖИТЕЛЕЙ ДРЕЗДЕНА

Уполномочены будучи от имени всей страны и жителей города Дрездена предстательствовать о сохранении столицы и облегчении бедствий, ее тяготящих, мы возлагаем всю надежду на милосердие союзных монархов и их военачальников.

Не к одним победам стремятся эти великодушные монархи – все их намерения клонятся к тому только, чтобы доставить покой и благоденствие народам, оживить торговлю, возвратить изобилие и заключить союз, на взаимной, искренней доверенности основанный. Польза самого правительства и чувства человеколюбия суть наши ходатаи.

Мы осмеливаемся просить о пощаде столицы государства, беспримерно войной разоренной, о пощаде города, испытавшего страдания ужасные и который близок уже к совершенному разрушенью, если Всевышний не преклонит к жалости сердца людей, имеющих во власти его жребий.

Пагубные следствия дальнейшего положения блокады будут тягостны для одних жителей, ибо французская армия, не нуждаясь в продовольствии, может сверх тогоотнять у нас последнее. Нервические, заразительные горячки опустошают семейства наши, худая пища ускоряет распространение зла сего, мы лишаемся последних средств, и меры самые жестокие угрожают нам гибелью неизбежною.

Дальнейшая медлительность, опустошив столицу, погрузит в уныние все государство, которое надеялось встретить будущность несравненно счастливейшую.

Столица есть сердце, оживляющее силы целого государства; как скоро иссякнут источники жизни, все тело изнемогает.

Члены королевской фамилии, находящиеся в стенах наших, разделяют бедствия, нами претерпеваемые, подобно нам они подвержены опасности сделаться жертвами язвы.

Граждане, истощенные уже долговременным пребыванием многочисленных армий, не в силах переносить всей тягости, неразлучной с осадой, несмотря на строгий порядок, сохраняемый в распоряжении к сбору продовольствия.

Мы надеемся, что главноначальствующий французской армией готов подписать капитуляцию, непротивную правилам чести, но не может определить условий, на которые он согласится.

Мы несомненно верим, что уважение к семейству короля, бедствия всей страны и жителей города Дрездена будут способствовать скорейшему и счастливому окончанию переговоров, – надеемся, что совершенное разрушение города не будет предшествовать покорению оного, и что союзники не предпочтут обманчивый блеск воинского успеха счастью и благоденствию всего государства.

Дрезден,

ноября 8 (по нов. ст.) 1813.

Подписано: генерал Виктор Август барон де Фербер,

Иоанн Фридерих де Цехвиц,

доктор Иоанн Август Бек.

КАПИТУЛЯЦИЯ ГОРОДА ДРЕЗДЕНА

Ст. 1. Гарнизон Дрездена выйдет из города с оружием и обозами, перед укреплением солдаты положат ружья, г-да офицеры сохраняют свои шпаги.

По примеру капитуляции, заключенной с фельдмаршалом графом Вурмсером в Манту, батальон, из 600 человек состоящий, сохранит свое оружие, две пушки с лошадьми и зарядными ящиками; 26 жандармов гвардии из 25 жандармов, к дивизиям принадлежащих, сохранят также свое оружие и лошадей.

Ст. 2. Все пленные союзных держав, ныне в Дрездене находящиеся, получат свободу тотчас после подписания капитуляции. Они поступят в число разменяемых.

Ст. 3. Гарнизон Дрездена делается военнопленным и будет препровожден во Францию. Г. маршал граф Гувьон-Сен-Сир ручается, что ни офицеры, ни солдаты не станут, прежде размена, сражаться против которого-нибудь из союзных государств, находящихся в войне с Францией.

Напишутся вдвойне именные списки всем генералам, офицерам, унтер-офицерам и солдатам.

Генералы и офицеры должны своеручно подписать обещание не вступать в службу до совершенного окончания размена. Именной список солдат будет заключать только имена тех из них, кои действительно находятся под ружьем во время подписания этих условий.

В то же время составится список всем больным и раненым.

Ст. 4. Г. маршал граф Гувьон-Сен-Сир обязывается в непродолжительном времени сделать размен гарнизона против такого же числа пленных союзных держав, чин за чин.

Ст. 5. По мере освобождения пленных союзных держав такое же число Дрезденского гарнизона может вступать в действительную службу.

Ст. 6. Гарнизон выступит из Дрездена в шести колоннах, из которых каждая будет заключать шестую часть всего корпуса. Люди получат продовольствие из этапов по австрийскому положению. Рационы, переходы и дневки определяются начертанием, утвержденным генералом графом Клейнау. Первая колонна выступит 12-го ноября (по нов. ст.), другие будут, следовать за оною по той же дороге в расстоянии одного перехода.

При каждой колонне для соблюдения порядка находиться будут жандармы.

Ст. 7. Больные и раненые будут содержаны наравне с больными и ранеными союзных держав. По выздоровлении они препроводятся во Францию на тех же условиях, как и гарнизон. Медицинские и при госпиталях находящиеся чиновники, необходимые для пользования больных и раненых, останутся в городе и получат одинаковое содержание с находящимися в службе союзных держав.

Ст. 8. Польские и другие союзные войска, возвращающиеся во Францию, пользуются теми же правами, как и французы.

Ст. 9. Нестроевые не включаются в число пленных, они будут следовать с войском.

Ст. 10. Французы, находящиеся в Дрездене, не принадлежащие к армии, могут следовать с войском, не имея, впрочем, права на получение квартир и продовольствия.

Они могут свободно располагать своей законной собственностью.

Ст. 11. Они получат паспорта, для возвращения в отечество, от посольства французского или другого союзного с Францией государства.

Ст. 12. В 24 часа после подписания настоящей капитуляции сдадут осадной армии союзных держав воинскую казну, снаряды, пушки и все, относящееся к артиллерии, укреплениям, мостам и к ним принадлежащие кузницы, ящики и лошадей. Для приема назначается комиссар попроизволению генерала, начальствующего осадой, которому доставится список всем предметам.

Ст. 13. На другой день после подписания половина укреплений и оград в крепостях на обоих берегах Эльбы, равно как и двое ворот в старом и одни в новом городе, займутся союзными войсками осадной армии.

Ст. 14. Г-да генералы и офицеры сохраняют свои обозы и лошадей, сообразуясь с французским положением, во время пути получают следующее для лошадей продовольствие.

Крепость Зонненштейн будет сдана спустя шесть часов после подписания капитуляции на тех же самых условиях. Гарнизон оной прибудет в Дрезден и соединится со своей дивизией.

Написана и утверждена с одной стороны г-ми полковниками бароном Роткирельцом и Муравьевым, начальником штаба соединенного корпуса русских и австрийцев, назначенных для сего предмета генералами графом Клейнау и графом Толстым, с другой стороны – г-ми Марионом, инженер-полковником, и Переном, адъютантом генерала графа Лобау, назначенными для сего графом Гувьоном-Сен-Сиром и снабженными от него нужной властью.

Герцогсвальд,

11 ноября (по нов. ст.) 1813.

Барон Роткирельц, полковник и начальник штаба

14-й дивизии,

полковник Муравьев.

Все означенные статьи будут подписаны генералами, начальствующими союзной армией перед Дрезденом, графом Клейнау, генерал-лейтенантом графом Толстым и, наконец, маршалом графом Гувьоном-Сен-Сиром. Тогда только они будут иметь настоящую важность и силу.

Генерал-лейтенант граф Толстой,

генерал от кавалерии граф Клейнау.

По точному исчислению вся французская армия состояла из одного маршала, 11 генералов дивизионных: граф Лобау (Мутон), Дюронель, Дюмас (знаменитый военными своими сочинениями), Клапаред, Боннет, Мутон-Дюверне, Бертесм, Дюмонсо, Рацут, Жерард, Тест, Фрейр и Кассан, 20 бригадных генералов, 1759 офицеров и 27 714 человек нижних чинов. Из сего числа 6000 человек остались в госпиталях Дрездена. Более 250 орудий досталось союзникам. Вообще все магазины и прочее, оставленное французами в Дрездене, простирается на сумму до 20 миллионов рублей.

VI

Дрезден и его окрестности

 

6 ноября восходящее солнце осветило веселые дружины наши у ворот Фрейбургских. И прошедшие опасности, и понесенные труды – все было забыто! С самой зари жители покрыли близлежащие укрепления. Русская стража заняла посты вокруг города. С нетерпением ждали граждане союзников, мирных вестников свободы и спокойствия. Скромно вступили воины Александра в освобожденную столицу Саксонии; благословения и радостные клики приветствовали спасителей. Королевская фамилия с балкона дворца ласковым взглядом встретила великодушных. Только зеленые ветви на киверах австрийцев возбуждали улыбку негодования на бледных устах французов.[10] И Дрезден, за несколько дней столь печальный и унылый, превратился мгновенно в веселую обитель забав и ликования. Жители не знали, чем угощать гостей, столь давно и нетерпеливо жданных. И дивитесь сильному могуществу судьбы и обстоятельств: экономные немцы с удовольствием тратили деньги на пиры и балы! Положение их во время пребывания французов было ужасно. Несмотря на великодушие и благородный образ мыслей маршала Сен-Сира, бедствия жителей достигли величайшей степени. Недостаток в съестных припасах и нервические горячки в течение шести недель похитили более семи тысяч граждан. И теперь все лазареты наполнены больными, и обыватель под опасением большого штрафа не может лечить дома жену или дочь свою. Мне отвели квартиру у Черных ворот (Schwarzthoren), недалеко от которой был лазарет французов. Не могу и теперь еще вспомнить без содрогания ужасное зрелище, которое почти ежедневно возобновлялось перед окнами моими. Каждое утро к лазарету подъезжало множество огромных телег – возвращались, наполненные телами несчастных французов. По исчисленью начальства, в течение одного года в окрестностях Дрездена погребено более 50 тысяч воинов Наполеона, от ран и болезней умерших! Нет, не ненависти, но жалости достойны эти горестные жертвы ослепления и деспотизма!

Как скоро утихли первые порывы восторга веселых гостей и обрадованных хозяев, я спешил посмотреть город, которым доселе восхищался только издали и на картинах. Величавая Эльба[11] разделяет столицу Саксонии. На левом берегу реки лежит старый город, на правом новый. Первый отличается шумом и деятельностью, другой – красотой зданий и улиц. Равно заслуживает внимания и великолепное предместье Фридрихштат. Оно древнее самого города. Во всей столице считается до трех тысяч домов и около 60 000 жителей, за исключением гарнизона. Дворец старинной архитектуры, католическая церковь вблизи дворца поражает взор огромностью и великолепием. «Вознесение» работы Рафаэля-Менгса украшает жертвенник. Что может быть величественнее лика Спасителя, оставляющего суетный мир, в котором, под бренною одеждой сынов персти, 30-летними страданиями приуготовил Он великое дело искупления смертных! Все земное исчезло, я вижу образ человека во всем величии Бога. С какой благостью, с каким милосердием взирает Он на слабых смертных, которые удостоились небесной Его беседы и имени благовестителей святых заповедей! Если цель художника есть тронуть сердце и возбудить чувства, то Рафаэль-Менгс не уступает Рафаэлю-Санкцию. Я не знаток в художествах, но картина без жизни, без души не возбудит во мне сего трогательного умиления, которое ощущал я, взирая на «Вознесение» Рафаэля-Менгса. Церкви Богородицы и Св. Креста равно отличаются прекрасной архитектурой. Я сказал уже, что наружность дворца некрасива, но внутреннее убранство превосходит всякое описание. Смотря на мрачные, печальные стены, на унылый вид его, с горестью воспоминал я о переменах судьбы и счастья, как сходствует внешность его с настоящим положением властителей Саксонии! Дом Марколини, Брюля, с прекраснейшим садом и террасой над самой Эльбой, арсенал и еще некоторые частные здания достойны внимания в старом городе; впрочем, улицы тесны, кривы и весьма неопрятны, площади малы и некрасивы. Зато новый город, к которому приближаетесь через прекрасный каменный мост, поражает взоры великолепием и правильностью. Главная улица с прекраснейшей аллеей (от которой и получила она свое название) ведет к монументу Августу II. Памятник огромен, великолепен и имеет некоторое сходство с памятником Петру I, стоящим перед Михайловским замком в С.-Петербурге. Японский дворец обращает внимание странной красотой своей наружности и драгоценностями, которые заключает в стенах своих. В нем помещается одна из лучших библиотек в Европе. Число книг простирается до 200 000. Отличная чистота комнат, вкус в расположении и множество редких рукописей возбуждают особенное любопытство путешественников. В книге, в которой посетители записывают имена свои, встретил я Наполеона, многих королей, маршалов российских, прусских и других иностранных генералов. И мы вписали там же скромные, неизвестные имена свои… Тут как на кладбище, подумал я, смиренно стоит имя какого-нибудь студента с именами великих земли.

Здесь же хранится редкое собрание китайского, японского, французского и саксонского фарфора. Я думаю, что нигде нет такого множества любопытных и занимательных вещей сего рода. Особенно понравилось мне, как русскому, аллегорическое изображение покорения Крыма. Оно работано на Мейсенской фабрике. Лики бессмертной Екатерины, единственного Потемкина, ханов татарских одушевлены в фарфоре. Собачка великой владычицы севера также достойна внимания. Цветы живут и колеблются от легкого дуновения, разнородные звери, кажется, только что вышли из берлог своих, и все это действие искусства – и какого? Мертвого искусства.

Не менее достойна внимания галерея скульптурных произведений, в этом же доме помещенная. Мрамор и бронза живут, чувствуют и заставляют других чувствовать. Мне казалось, что я перенесен был в баснословные века древнего мира. Герои Греции и Рима, мечтательные боги подзвездного Олимпа предстали очам нашим, мечты воображения приняли существенность. Иоанн Болонский, Варнини и другие художники новейшего времени спорят здесь о первенстве с Праксителями и Фидиями. Две Венеры, прекраснейший Эскулап и Атлет (к сожалению, без головы) почитаются чудеснейшими произведениями искусства. Большая часть статуй найдена в Геркулануме и Помпеях. Придите сюда, малодушные себялюбцы, почитающие злато и пышность первым достоинством человека! Память гордых тунеядцев исчезла вместе с их жизнью. Коса все истребляющего времени падает к ногам бедных питомцев муз! Века вослед векам погружались в бездонную пучину вечности, проходили царства и народы… гении наук и художеств живы!

Через несколько дней по вступлении в Дрезден получили мы весьма неприятное известие, что заключенная капитуляции не утверждена главнокомандующим союзными войсками князем Шварценбергом. Новость эта произвела ужаснейшее смятение в умах жителей, но маршал Сен-Сир, чувствуя невозможность держаться в городе без необходимого запаса снарядов, после шестидневного пребывания неприятелей решился покориться горестному своему жребию – и добровольно со всеми войсками остался военнопленным. Впрочем, весьма легко было предвидеть, что французы не согласятся ни на каких условиях войти опять в Дрезден. Ежедневные победы союзников подают надежду на скорый и прочный мир.

Слушая частые рассказы жителей о величии и могуществе Наполеона, в каком явился он очам народов за год пред этим, в стенах этого самого Дрездена, невольно удивлялся я неисповедимым судьбам Промысла. Цари ожидали, как дара, ласкового взора властителя Франции, на него устремлены были очи вселенные, слово его казалось неизменным законом всемогущего рока, – и через несколько месяцев цари видели стыд его и позорное бегство. Непобедимые легионы его усеяли костьми землю Русскую, исчезла боязнь, оковавшая умы и души народов! Прежде имя Наполеона наводило страх и трепет, ныне служит оно залогом соединения всего святого и великого. Непонятное влияние гордости и самовластия одного из праха ничтожества возникшего тирана! Доселе война была следствием неотвратимых обстоятельств, одно государство объявляло ее другому. Ныне показалось бы весьма странно слышать: Франция открыла неприятельские действия против России, ибо вошло в употребление говорить: Наполеон идет в Россию, в Испанию, или Австрия решилась восстать против Наполеона. Доказательство разительное, что не народ, а властитель Франции виновник всех браней, которые со времени его владычества терзают Европу.

Дрезден не очень велик, не огромен, как другие столицы Европы, но нигде, кажется, человек не может быть так счастлив, как здесь. Природа и искусство соединили свои усилия для украшения мест сих. Бывшие электоры и короли саксонские столь бедные в сравнении с другими владетелями, отличались всегда богатством, роскошью и великолепием двора своего, не многочисленны, но мужественны были их рати, не обширны, но цветущи и изобильны нивы и виноградники Саксонии, не числом, но просвещением и промышленностью стяжали жители приязнь и уважение вселенной.

Фридрих победоносный в средине XV столетия воскресил имя Саксонии. Слабая ничтожная горсть ратников открыла ему путь к славе и победам. Император Сигизмунд, изумленный подвигами и неустрашимостью юного героя и полагая полезнее иметь его другом, нежели врагом, предложил ему корону электорскую со многими весьма важными преимуществами. Фридрих, страшный в поле, искал потом славы, хотя не толь блистательной, но более прочной и благороднейшей. Науки и художества возникли на цветущих берегах Эльбы. Мирные граждане стали познавать счастье жизни общественной. Им учрежден в 1409 году университет Лейпцигский, который произвел столько великих мужей во всех родах учености. Наследник этого монарха, Фридрих II, поименованный Добрым, с душой нежной, но характером слабым, не умел удержать в повиновении своих вассалов, гордых сподвижников его предшественника. Один из них, Кунц фон Кауффунген, восстав явно против правителя, похитил малолетних сыновей его, Эрнеста и Алберта. Неизвестно, что побудило злодея сохранить жизнь этих невинных отроков: желание ли властвовать некогда их именем или намерение, для большей безопасности, умертвить их в пределах государства чуждого. Но хищник настигнут был у границ Богемии, счастливо освободились юные принцы и царствовали потом: Эрнест в Дрездене, а Алберт, как младший, получил удел, известный впоследствии под именем герцогства Саксен-Веймарского, Саксен-Готского, Кобургского и прочее. Неисповедимы пути и определения судеб вышних! Мог ли предвидеть Фридрих Мудрый, добровольно отказавшийся от венца императорского, что со временем потомок его, Иоанн Великодушный, должен будет лишиться законного, храбростью предков приобретенного наследия? Счастье не благоприятствовало отважным предприятиям Иоанна против империи: попавшись в плен, он принужден был, для избежания казни, уступить престол свой Морицу, потомку Алберта. С тех пор младшая или Албертинская линия владеет Саксонией. При появлении Лютера новая вера нашла сильную защиту и последователей при дворе Дрезденском. Но честолюбие заставило Августа I принять снова религию католическую, ибо на сем только условии мог он получить престол польский. Дорого стоило Саксонии возвышение Августа. Беспрестанная война, гибельное посещение Карла XII были следствием оного. Еще не уврачевались тяжкие язвы, этой бранью нанесенные, когда политика Брюля, первого министра Августа II, вовлекла Саксонию в союз против Фридриха II, короля прусского. Истощение сокровищ государственных, разрушение городов и сел, отторжение некоторых областей заключило пагубную войну, известную под именем Семилетней. С тех пор, окруженная со всех сторон сильными, могущественными соседями, Саксония совершенно потеряла вес в политическом бытие народов; только мудрость и благоразумие ныне царствующего короля могли поддержать уважение, которым пользовалось дотоле это государство. Не сила, но благоденствие охраняло пределы его. Теперь все жители начинают говорить о восстановлении древней эрнестинской линии. Союз короля с Наполеоном разорвал все связи его с империей немецкой, и герцог Саксен-Веймарский вправе требовать того же от Августа, что в подобном случае Мориц получил насильно от Иоанна.

Прибытие герцога Саксен-Веймарского еще более утвердило это мнение. В то же время началось образование саксонских волонтеров. Тысячи за тысячами выступали для соединения с главной армией. Юношеская бодрость и красота воинов, блеск оружия, вкус в одежде – все соответствовало великому их назначению, зеленые кресты на груди и на киверах знаменовали святость их предприятия.

С радостью приняли жители князя Репнина, назначенного военным губернатором их государства. Множество чиновников в блестящих мундирах встретили его у городских ворот и при восклицаниях народа провожали в церковь, где, по совершении обедни, по пропетии «Многая лета» союзным монархам, провозглашено было и многая лета новому правителю. Войско, под ружьем у церкви стоявшее, многократными залпами приветствовало князя, на крыльце дворца Брюлевского ожидали его почетнейшие граждане. Веселья и пиршества ознаменовали первые, благодарность и сожаление – последние дни пребывания здесь князя Репнина. Доброе обхождение, справедливость приобрели ему сердца саксонцев.

Почти ежедневно получали мы приятные известия об успехах союзников, уже на Рейне действовавших. В продолжение сего времени войска наши успели заменить серые свои кафтаны новыми мундирами из тонкого немецкого сукна, вся нужная амуниция и ружья найдены были в арсеналах, французами оставленных. Таким образом, в течение одного месяца ополчение совершенно преобразовалось. Для меня дни эти протекли с удивительной быстротой. Никогда не изгладятся из памяти моей приятные часы прогулок в очаровательных окрестностях Дрездена, особенно любил я места по дороге к Таранту. Живописное местоположение, ручьи, рукою искусства в каналы обращенные, чистые, привлекательные домики, в долинах рассеянные, утесы и цветущие луга, дикие леса и богатые нивы – все представляло глазам разнообразное зрелище чудесного величия и красоты неподражаемой. Большой сад достоин также внимания, но бурная рука осени, лишив аллеи его зеленой густой одежды, лишила и всей прелести. Осенью, мне кажется, всего легче убедиться в несовершенстве садов правильных, или французских. Потеряв листья, ряды увядших большей частью кривых деревьев представляют картину, равно неприятную для зрения и сердца. Между тем разнообразие и приятные виды, которыми изобилуют сады, называемые английскими, не дают по крайней мере чувствовать живо усыпления природы. Довольно огромный дворец в средине сада заключал некогда галерею статуй, теперь опустел совершенно, но более всего влекло меня к местам этим воспоминание о благородном Моро. Недалеко от большого сада пал великий в очах Александра. Еще никакой памятник не означал сего священного места, но каждый житель укажет вам оное. Увы! Мог ли предвидеть знаменитый изгнанник, оставляя мирное убежище, обретенное им в пустынях нового мира, что найдет смерть – у стен Дрездена, а могилу – на берегах Невы.[12]

Сад Орлова не столь обширен, но имеет много приятного для чувств и воображения. Здесь герой Чесменский провел несколько лет в тихом семейном кругу, утешаясь в разлуке с Отчизной воспоминаниями о протекших годах славы и побед.

Жаль, что не удалось мне быть в Пильнице, очаровательном замке королей саксонских, не удалось видеть Кенигштейн, неприступную крепость на утесе, выдавшемся на саму Эльбу. 700 человек гарнизона могут удерживать ее во всю жизнь свою, ибо сверх огромных магазинов для продовольствия войск есть там пашня, произведения которой достаточны для содержания сего числа солдат. Во время войны лучшие драгоценности отвозятся в сей замок.

В Дрездене так много вещей, достойных любопытства, что в короткое время моего пребывания в этом городе едва успел я взглянуть мельком на предметы, достойные наблюдения подробного и долговременного. Картинная галерея, одна из лучших в Европе, помещается в королевском конюшенном дворе. Я пробыл там два часа, смотрел, восхищался, но вышел в странном расположении духа. Около 1500 оригинальных картин, как в панораме, пробежали мимо глаз моих. Смешение различных, одна другой противоположней, страстей, которые представлялись моему зрению в различных лицах, художниками изображенных, охладило почти воображение. Видя перед собой мелькающие дворцы и хижины, эшафоты и жертвенники брачные, несчастного Лаокоона и Лукулла за роскошной трапезой, огнь брани на бунтующих валах океана и очаровательные равнины Италии, так быстро, так мгновенно переходил я от удовольствия к жалости, от ужаса к восторгу, что, наконец, на все изящное стал смотреть оком равнодушным. Я был в Дрезденской галерее, видел все картины, но не могу сказать, которая понравилась мне более прочих. «Ночь» Корреджо чудесна, но тысяча других чудесных предметов развлекали мысли.

Обстоятельства не допустили меня рассмотреть отличнейшие произведения кисти и воображения художников. Я часто слыхал от путешественников, что они видели то и то… но вперед буду спрашивать: рассмотрели ли они виденное?..

Зеленый свод (Grünes Gewölbe) превосходит все доселе виденное мной в этом роде. Художества увлекают воображение и трогают чувства, и вы невольно переноситесь в мир мечтательный, но, вступая в эту сокровищницу всех царств богатой природы, вы почтете себя героем волшебной древности. Какое множество драгоценных камней, серебра, золота! Все это блестит, сияет, горит огнями разноцветными. К сожалению, лучшие драгоценности еще не привезены были из Кенигштейна, наиболее достойны любопытства вооружения рыцарей Золотого руна и Белого орла, одно из которых составлено все из прекраснейших бриллиантов, другое из сапфира, третье из изумрудов, четвертое рубиновое, пятое бирюзовое; начато было и шестое, топазовое, но за недостатком денег не кончено; два только камня, для сего купленные, ценили с лишком в 300 000 рублей. Пирамида драгоценных камней в полтора фута вышиной не менее достойна внимания. Стенные часы, серебряные, вызолоченные, с цифрами из бриллиантов, изумрудов и сапфиров, поражают зрение блеском и отличной работой. Тут увидите также корабль, из слоновой кости сделанный. Все веревки золотые, пушки серебряные позолоченные, паруса из слоновой кости, но выделаны так точно, как батист. Множество мозаик, древних ваз, серебра представляется глазам вашим, но они кажутся ничтожными в сравнении с прочими драгоценностями.

Неудивительно было бы видеть такие вещи в Музее Наполеона, который в течение двадцати лет грабил царства и народы, но признаюсь, что, взирая на все сокровища Дрездена, я чувствовал невольное уважение к властителям небольшой немецкой области, которые, равняясь всегда роскошью с сильнейшими монархами Европы, умели найти средства в то же время обогатить страну свою столь редкими произведениями искусства и природы. Цвингер, огромная галерея с небольшим садом, в котором устроены были фонтаны, ныне опустел совершенно. Кабинет истории и физики, в нем заключавшийся, также не существует более.

Театр невелик, но довольно поместителен для дрезденской публики. Мы застали здесь вольную труппу г-на Герца. Она хороша, но не может спорить о первенстве с королевской, которая прибыла сюда из Лейпцига, вскоре по отъезде короля из оного. Итальянская опера восхитительна. Очаровательный Бенелли, милая Сандрини – неподражаемы! Почти всякий день бывал я в театре, и никогда не оставлял его, особенно после итальянской оперы, без истинного, сердечного удовольствия.

Здесь в первый раз увидел я портшезы, или носилки, наподобие маленьких старинных карет, в которых за весьма малую сумму двое сильных немцев переносят вас из одного конца города в другой. Это все плоды экономии и весьма похвальной. Дрезден не весьма обширен, следовательно, жители по большей части ходят пешком, и весьма безрассудно извозчикам держать лошадей, которые, требуя больших издержек, оставались бы без употребления.

Невидимо пролетели шесть недель, вскоре получено было повеление выступить к Магдебургу. С сожалением простясь с гостеприимными жителями Дрездена, богатые воспоминаниями, некоторой опытностью и надеждой на будущность еще приятнейшую, 11 декабря мы были уже в Вильсдруфе, небольшом городке в полутора милях от Дрездена.

Через Носсен следовали потом к Валдгейму, в котором за несколько месяцев находилась главная квартира нашего императора. В этом городе много есть хороших, довольно красивых каменных зданий. Уставши от долгого перехода, прозябши от сырой, ненастной погоды, с радостью спешил я к назначенной мне квартире. Наружность дома подавала весьма хорошее мнение о хозяевах, и действительно, они встретили меня весьма ласково, отвели в чистую, прекрасно убранную комнату и с редкой приветливостью спросили: не хочу ли есть? Все уже готово! – сказала хозяйка. Я вошел в другую горницу, в печке кипело что-то в горшке: с особенным удовольствием думал я о близком обеде. Вскоре хозяйка вылила кипяток этот в чашку, покрошила белого хлеба, положила кусок масла – и просила садиться за стол. Я услышал, что это – вассер-суп, отведавши же, узнал, что по-русски суп этот есть не что иное, как горячая вода с маслом, и признаюсь, что, невзирая на страшный аппетит, не мог проглотить ни ложки. Впоследствии, познакомясь с пивным, молочным и другими подобными супами, которые составляют часто весь обед немцев, я не удивлялся более никак бережливой их расчетливости.

Кетен, обширный красивый город, заключающий до 7000 жителей, славится своей торговлей и фабриками, на которых выделывается весьма значительное количество полотна, золотого и серебряного галуна. Он принадлежит герцогу Ангальт-Кешенскому. Замок герцогский странной, но красивой архитектуры, помещенное в оном собрание картин заслуживает любопытства и внимания любителя художеств.

Бернбург, главный город владений третьей линии Дома Ангальтского,[13] не менее Кетена замечателен торговлей и промышленностью жителей. Герцог, ныне владеющий, считается в нашей службе. Он весьма снисходителен и дружелюбен к русским, тем более что находится в близком свойстве с Двором нашим.

Весьма жаль, что не удалось мне побывать в Цербсте, который по всей справедливости можно назвать колыбелью величия могущественной России. В нем родилась, возросла, образовалась бессмертная Екатерина. Весь мир исполнен славой Великой, но с каким любопытством взглянул бы я на места, которые были свидетелями младенческих игр ее! С каким вниманием слушал бы предания о первых днях юности и забавах бедной княжны немецкой, которой судило Провидение 33 года управлять кормилом полвселенной!

Прибывши в Ванслебен, городок в двух милях от Магдебурга, в котором назначена была главная квартира нашего корпуса, недолго оставались мы в бездействии. На другой же день тысяч десять французов вышли из крепости, чтобы познакомиться с новыми соседями; они были встречены прибывшими в то время полками пензенцев и рязанцев и после сражения, довольно сильного, несколько часов продолжавшегося, должны были со стыдом возвратиться в город. Я имел квартиру у городского музыканта, имени его не помню, но мне чрезвычайно понравилась его храбрость. Ему уже было под семьдесят, но веселый и живой характер поддерживал в нем всю силу юношеской бодрости. Получив известие, что французы сделали вылазку, офицеры велели седлать лошадей своих. Хозяин, видя, что я хочу ехать, советовал мне не оставлять Ванслебена, уверяя, что французы не осмелятся приблизиться к оному. Ружье было в руках его, и он божился, что в этом городе есть более ста подобных ему воинов. Несмотря на это, я поехал, и, возвратясь, нашел старика в страшном огорчении, что ему не удалось разделаться с проклятыми французами. Легко можно было заметить, что не одна пустая хвастливость возбуждала в нем такую странную, но благородную самонадеянность. Все жители этих окрестностей с восхищением видели себя опять под отеческим правлением Фридриха Вильгельма. При размежевании земель короля прусского, окружности Магдебурга, подобно многим другим областям, присоединены были к владениям Жерома, минутного повелителя Вестфалии. Победы союзников дали новую жизнь и силу изнуренному орлу Пруссии, быстро явился он после пятилетнего отсутствия, на старых рубежах своего владычества. Свержение герба жеромова и восстановление прусского происходило с особенным торжеством, при многочисленном стечении и кликах радостного народа. Французы при каждой вылазке истребляют их, но ненадолго.

Погода до сих пор ясная и теплая, в половине декабря нет снега; одни утренние морозы напоминают о скором приближении зимы, которую полагали мы, если мир подписан не будет, провести под Магдебургом, ибо крепость эта, несмотря на малочисленный гарнизон, может держаться весьма долго. Всякий день, однако ж, немцы и голландцы перебегают к нам десятками. Но человек предполагает, а Бог располагает: через несколько дней получил я приказание по некоторым поручениям ехать в Дрезден. Итак, видев только издали мельком огромные башни Магдебурга, я оставил его и, может быть, никогда более не увижу. Той же дорогой возвратился я в столицу Саксонии. Почти на каждом шагу встречались мне отряды немецких войск, идущих на подкрепление главной армии. Кажется, что развязка ужасной драмы близка.

В Дрездене все пришло уже в порядок. Дела внутреннего государственного управления приняли постоянный, законный ход, жители благословляют русских. Князь Репнин любим и уважаем всеми. Особенно понравилась мне одежда полков 3-го Нижегородского и 1-го Казанского, остававшихся в гарнизоне Дрездена. Благодарные граждане пожертвовали с удовольствием нужное количество сукна для их обмундирования. Полки наши, под Магдебургом находившиеся, одеты по общему покрою армии, а дрезденские совершенно по-русски. Хорошо сшитые полукафтаны, не затрудняя движений воина, придавали новую красу стройному стану и мужественному виду русских. Государь император при смотре войск этих изъявил начальнику оных, генерал-майору Гурьеву, совершенное благоволение.

Исполнив данное поручение вместе с любезным В. С. Ф-м, который оставался здесь за болезнью, отправился я вслед за корпусом: по полученным нами сведениям, он выступил уже к стенам Гамбурга.

VII

Дорога от Дрездена до Потсдама

(Мейсен, Лейпциг, Виттенберг и прочие)

 

Дорога от Дрездена к Мейсену идет по правому берегу Эльбы между сею рекой и хребтом гор, на коих природа и искусство щедрой рукой расточили дары свои. С одной стороны холмы гордятся прелестной зеленью винограда, великолепными загородными домами и весьма красиво на вершинах построенными зданиями, где делается вино,[14] с другой стороны громады утесов воздымаются к облакам, угрожая разрушением, заставляют трепетать странника, но величественная Эльба и чистые, привлекательной наружности домики, рассыпанные на берегу которой, отдаляют от него сии предметы страха и удивления. Восхищаясь этими величественными картинами, сожалел я, для чего не имею чудесной кисти Рюздаля или Пуссена. Верю, что Вернет, стоя на палубе, ожидая ежеминутной гибели, восторженный ужасными красотами бури, живописал борьбу стихий. Как часто среди диких скал Богемии и Саксонии с невольным трепетом смотрел я на громады камней, нависших над головой моей! Одно слабое дуновение ветра могло, по-видимому, обрушить оные, я ждал их падения и стоял неподвижно, рассматривая любопытным взором сие грозное смешение красоты и ужаса. Тем с большей живостью наслаждался я благодетельными плодами просвещения и образованности человека: среди диких скал рука его провела спокойные дороги, каменистая поверхность земли покрылась богатыми садами, в лугах возникли цветущие села.

Вид Мейсена с этой стороны довольно привлекателен. Он лежит на возвышенном берегу Эльбы, углубясь, так сказать, в расселины скал. Благотворная предусмотрительность маршала Даву разрушила каменный, довольно хороший мост на Эльбе. (Эта предосторожность не замедлила, однако ж, быстрых успехов российского воинства.) Город довольно хорош, но главная достопамятность, которой по всей справедливости может он гордиться, есть фарфоровая фабрика. Она помещается в Албрехтсбурге, готическом замке, построенном еще в десятом столетии герцогом Албертом IV на вершине высокой горы. Я удивлялся прочности здания и странной древней архитектуре.[15] Все комнаты заняты художниками; я видел все, начиная от первоначального источника фарфоровой глины до прекраснейших живописных изделий. Не имея ни намерения, ни довольно знаний, чтобы писать теорию фарфоровой работы, я не вхожу в подробности всего мною виденного, но не могу скрыть удивления, которое чувствовал, видя грубую глину постепенно превращающейся в светлый, прелестный состав, который, украшая собой великолепие чертогов, сделался необходимой потребностью роскоши. Впрочем, даже на фабрике вещи весьма дороги: чашка, не самая лучшая, стоит 100 рублей и более. Чему ж дивиться, что фарфор столь дорог у нас, вспомнив, какое отдаленное пространство и через сколько рук он пройти должен.

Рассматривая фабрики, произведение изобретательного ума человека, восхищение мое смешано бывает с неприятным чувством сострадания. Для прихоти небольшого числа любимцев своенравной, почти всегда слепой Фортуны, которых все достоинство состоит нередко в одной только знатности породы, богатстве предков или в игре случая, сколько тысяч бедных ремесленников изнуряют дух и тело механической, гибельной для здоровья работой! Бледные их лица, томный, почти погасший взгляд служат ясным доказательством, сколь противно сие занятие физическому и нравственному их образованию. Такое зло сделалось необходимо, ибо самые эти страдальцы почли бы особенным несчастьем потерять свою работу: голод и нужда требуют от них этой жертвы. На что не решится человек, привязанный к жизни для удовлетворения этих главных, необходимых потребностей бытия своего! Сетование мое бесполезно, ибо все люди не могут пользоваться равными выгодами. Но, сравнивая свое положение с положением многих миллионов подобных мне смертных, могу ли не благодарить Провидение за то, что оно дало мне возможность в полной мере чувствовать всю цену свободной, независимой жизни?

Церковь, принадлежащая к замку, служившая для французов лазаретом, огромна и великолепна. Вид с башни во все стороны чудесен. Какая величественная, разнообразная картина! У ног моих Мейсен и живописные его окрестности, зрение терялось в привлекательном отдалении, синеющие берега Эльбы, цепь гор, повсюду рассеянные села представляли восхитительное зрелище. Сойдя с башни, любопытный взор мой остановился на древних гробницах, скрывающих останки прежних герцогов и епископов Саксонии. Надгробные камни украшены скульптурными изображениями рыцарей и дам того времени: какая грубая, даже отвратительная работа! Но должно вспомнить, сколько веков пронеслось мимо гробниц этих, сколько поколений попирали стопами камни, над прахом предков возносящиеся, должно вспомнить мрачные времена ужаса и невежества, в которые они жили, стук оружия, раздававшийся во всех концах Европы, заглушал мирный глас любимцев Феба, искусства и науки истребились убийственной рукой варваров, – и нельзя не удивляться даже, что сохранились хотя слабые следы изящных художеств. Все здесь дышит древностью, удивляет огромностью, но мрачные мечты о прошедшем заставляют забывать о прелестях местоположения.

Ошац, городок в трех милях от Мейсена, довольно хорош, но я не могу ничего сказать о нем более, ибо видел его только проездом. Комендант, прусской офицер, добрый, вежливый, со всем желанием дать нам хорошую квартиру в городе, не мог этого сделать, ибо проходящие прусские войска имели в нем дневку, – он советовал нам остановиться в ближней деревне. Мы последовали его совету, и не имели причины раскаиваться. По весьма худой дороге, в самую полночь, подъехали мы к прекрасному каменному дому, хозяин встретил нас весьма ласково и проводил в чистые, довольно богато убранные комнаты. С великим трудом уговорили мы его пить с нами чай. Он рассуждал весьма умно о политических и военных происшествиях, говорил о хозяйстве как умный, опытный домоводец, и в заключение предложил вкусный, хорошо приготовленный ужин. На другой день приятный звук фортепиано разбудил нас, завтрак был уже готов. Хозяин прочел нам длинное приветствие и просил посмотреть его домашние заведения. Действительно, надобно было удивляться всеобщему порядку и чистоте. Прекрасный конный завод, несколько десятков рогатого скота заставляли нас полагать, что мы находимся у какого-нибудь богатого помещика. И это была дочь хозяина, который, как мы узнали после от него самого, был простой крестьянин.

Невольно вспомнил я наших мещан во дворянстве. Какую жалкую роль играют они в кругу благородных! Не гораздо ли почетнее, умнее человек, старающийся облагородить звание, в котором он родился? С этой стороны немцы достойны подражания. Художник их не желает ни почестей, ни знаков отличия, он старается усовершенствовать искусство, которому посвятил себя, и приобрести деньги – одно из вернейших средств к достижению счастья. Купец, действуя в своей конторе, не ищет лаврового венка, ученый гордится только своими сочинениями, и крестьянин, уважаемый в кругу своем, не завидует преимуществам других состояний. Действительно, я не видал человека, достойного большего сожаления, как купца, доставшего себе чины через богатство. Разорвав самые тесные приятнейшие связи с семейством и друзьями своей молодости, везде преследуем он ложным стыдом прежнего звания, малейшую снисходительность он должен почитать благодеянием или подвергнуться всеобщим насмешкам.

Через Вурцен прибыли мы на другой день в Лейпциг. Я не имею слов для выражения чувств моих при взгляде на места, которые были свидетелями грозной святой битвы народов Европы. Итак, здесь происходила грозная борьба свободы с насилием, сюда стекались племена с берегов Москвы, Днепра, Дуная, Одера и Рейна, дабы отомстить за кровь пораженных братьев, за поругание святыни, за грабеж и пожары, разлитые от рубежей знойной Африки до врат Азии! Бывали битвы ужасные, но ужаснее битвы Лейпцигской не представляет нам летопись мира. Полмиллиона воинов, – цвет Европы, – на тесном пространстве нескольких миль решили жребий света.

Здесь сражались: независимость с рабством, закон с самовластием, любовь к отечеству со слепой страстью к завоеваниям. Бывали брани народов с народами, но поверит ли потомство, чтобы просвещеннейшая часть земного шара, допустив владычествовать над собой хитрого, из мрака ничтожества изошедшего корсиканца, кровью миллионов избраннейших чад своих должна была искупить прежнюю свободу? Поверит ли потомство, что тиран, презревший все права природы и человечества, давал законы от вод Средиземного моря до берегов Бельта? Но Промысл, избравший его грозным орудием своего гнева, обратил милующий взор на страдание мира – явился ангел-искупитель в образе Александра. Победоносные дружины его, сокрушив гордые замыслы нового Аттилы, дерзнувшего посягнуть на владычество света, перенесли знамена свободы и мщения к порабощенным сынам Германа, здесь, на этих местах, судьба оружия должна была решить жребий Европы – здесь Бог правды даровал победу и торжество великодушным поборникам истины.

Кто не позавидует славе вашей, знаменитые участники этой достопамятной битвы! Кто не позавидует великой смерти воинов, погребенных на полях Лейпцига! По этой самой дороге, думал я, стремились к победе храбрые полки русских под начальством благоразумного, славою и летами отягченного Беннигсена, вправо сражался благородный Понтекорво, воскресивший в себе воинские добродетели времен рыцарских, на сей равнине великодушные саксонцы разорвали поносные узы, соединявшие их с врагом Германии… необоримое мужество подданных загладило малодушное ослепление, влево с сего отдаленного холма Александр-освободитель взирал на грозную сечу народов. Какая опасность могла устрашить русских, когда сам царь был свидетелем и участником трудов их! Кажется, что я вижу вас, храбрые сподвижники вождя царей и народов: вижу тебя, благоразумный Барклай де Толли, равно великий в счастье и несчастье, вижу пылкого Милорадовича, стяжавшего лавры на снежных высотах Альп, в знойных степях Молдавии, предтечу перунов Александра от Москвы до Эльбы, неустрашимого Раевского, соединившего с пламенной преданностью к царю и Отечеству великие чувства древних героев республики Римской,[16] храброго Витгенштейна, защитника и спасителя святого Петро-Града, Вихря-атамана посреди бурных чад тихого Дона, вижу вас, герои Малоярославца, Вязьмы, Красного.

Какой русский не простит мне невольного восторга при взгляде на памятники величия и могущества России! Дорога от Москвы до Парижа сделалась путем торжества и славы нашей! Пускай себялюбец, в котором воспитание и лестное знакомство с французскими актрисами и модными торговками возбудило презрение ко всему русскому, почитает меня невеждой: мнение людей, достойных презрения, не может быть дорого; но добрый, благородный гражданин, живущий под благодетельным скипетром Александра, незнакомый с конскрипцией, гильотиной и другими несчетными правами просвещенных французов, отдаст справедливость пламенной любви моей к Отечеству и вместе со мной принесет должную дань удивления подвигам великих сынов его.

Лейпциг, большой красивый город, сделался знаменитым рождением Лейбница, многими учеными мужами, которые украсили творениями своими немецкую словесность, и обширностью торговли. С любопытством и горестью смотрел я на стены домов, избитые нашими ядрами. Сколько несчастий претерпели бедные жители! Рядом с моей квартирой одна женщина во время сражения стояла с грудным своим сыном у окна; пролетело ядро, и невинный младенец упал мертвым к ногам отчаянной матери. Мне рассказывали много подобных случаев; сердце терзается, взирая на ужасные страдания человечества! И есть люди, которые говорят с благоговением о жестоких завоевателях! Злодей, виновный в умышлении на жизнь одного человека, подвергается поносной казни; тиран, проливающий кровь миллионов, почитается великим!

Впрочем, в самом городе почти не видно и следов жестокого сражения, три месяца назад бывшего. Но надобно заглянуть в лазареты, где томятся тысячи, оросившие кровью своей окрестности Лейпцига. Какая ужасная, трогательная картина! Болезненные стоны, немое отчаяние, мертвая бледность благородных страдальцев тронули бы, мне кажется, самого тигра! Чтобы побудить к жалости безумца, мечтающего о всеобщей монархии, я бы показал ему эти невинные жертвы его честолюбия. Деревянные ноги и костыли видите вы на каждом шагу. Я познакомился с двумя польскими капитанами, которые, служа в одном полку, ранены одним ядром, и оба потеряли правые ноги, – какой странный случай! Они живут вместе, и скоро намеревались ехать в Польшу: приятное утешение готовят они родителям и друзьям своим! Видел я также одного знакомого русского офицера Алферьева, который в Лейпцигском сражении, командуя вверенным ему эскадроном, опрокинул находившихся против него французских кирасир, но в горячности занесся слишком далеко и, окружен будучи тремя полками неприятельской конницы, не хотел сдаться; весьма малая часть сего эскадрона успела спастись. Алферьев, отягченный бесчисленными ударами, пал, окруженный трупами храбрых товарищей и множеством противников. Оставленный в числе убитых, без малейшего знака жизни, три дня лежал он на поле сражения; когда стали разбирать тела, дабы предать их погребению, лоскуток офицерской шинели, оставшийся от всей его одежды, обратил внимание начальника команды, который, заметив в нем еще дыхание и не имея возможности перевезти в Лейпциг, велел отнести его в ближайшую деревню. Командир шедшего вскоре после того эскадрона Павлоградского гусарского полка узнал, что в сей деревне лежит раненый русский; движим будучи состраданием, соскочил с лошади, вошел в дом и находит – родного брата! Он выздоровел, но изуродован ужасным образом! Так судьба играет участью людей.

Университет в большом расстройстве: почти все молодые люди пошли в военную службу, даже некоторые профессора надели кивер.

Я был в Лейпциге только проездом, следовательно, не успел видеть всего, достойного любопытства, но никогда не забуду странной встречи с одним немецким стихотворцем. Советовал бы и нашим многим писателям приняться за весьма выгодный промысел. Я обедал в трактире, человек сорок сидело за столом, – вдруг вошел немец, довольно хорошо одетый, пробормотал несколько слов и с большой вежливостью подал мне какую-то бумагу (я сидел на конце стола); увидел стихи в честь русских, и не знавши, что это значит, я поблагодарил его. Но, заметив, что другие, сидевшие за столом, к которым он был столько же приветлив, давали ему деньги, поневоле должен был и я доказать мою благодарность червонцем. (Это излишняя щедрость, после узнал я; он был бы доволен и рублем.) Сосед мой, гамбургский купец, кажется богатый (я заключил это по очкам его, оправленным в золото, и по надменному виду, с которым говорил со мной), начал длинное рассуждение о докучливости этих скитающихся стихотворцев. В то самое время обрадованный автор рассказывал с трогательным видом одному словоохотливому русскому, вступившему с ним в разговор, что в нынешнее худое время, не имея никакого случая преподавать уроки (он был учитель), этим жалким способом кормит он свое семейство, и что в особенности обязан щедрости российских офицеров. У него есть жена и дети, подумал я, для них переносит он унижение и презрительные взгляды гордых глупцов: мне стало грустно, что я не мог дать ему более червонца.

Я успел быть в театре, давали: Dorf in Gebirge («Деревня между гор»). Пьеса довольно изрядная. Но я думаю, что никто не мог принимать в ней более участия, как мы, отлученные от друзей, родных своих, к которым можем явиться в таком виде, в котором явился на короткое только время герой этой драмы. Актеры порядочны, но нет никакого сравнения с Королевской труппой в Дрездене.

Довольный некоторыми приятными знакомствами, сделанными мною в Лейпциге, не без сожаления оставил я этот город и спешил видеть Галле. Жестокий ветер, снег, вьюга и, к довершенью всего, худые лошади делали дорогу не весьма приятной. В Галле теплая комната, чашка чая и хороший ужин помирили меня с погодой. Поутру я хотел взглянуть на город, известный славным университетом, соляными источниками и патриотизмом своих жителей. Обширностью не уступает он Лейпцигу, но вообще дома не столь огромны и великолепны. Можно и даже должно было нам ехать из Лейпцига прямо на Берлин, но желание увидеть знаменитого Лафонтена, которого сердце, ум и чувствительность видны во всех его творениях, привело нас в Галле. Я не потерял первого удобного случая – быть у него.

Вместе с В. С. Ф-вым в назначенный час поехали мы в загородный, в полутора верстах от Галле находящийся домик сего славного писателя. Не встретив никого на крыльце, вошли мы в комнаты: прекрасная, как ангел, девушка, но больная, лежала на софе. Она показалась мне еще прекраснее, когда я узнал, что она племянница хозяина, что сам Лафонтен образовал ее ум и сердце. Вошла хозяйка, женщина лет пятидесяти, добрая, ласковая, и, узнав желание наше познакомиться с ее мужем, с большим удовольствием проводила к нему. Мы нашли его в библиотеке, беседующего со стариком Гомером. Он принял нас с дружелюбной улыбкой, и на все плодовитые, искренние приветствия наши отвечал со скромностью и добродушием, одному ему свойственными. Напрасно начинали мы несколько раз говорить о его сочинениях, он называл их ничего не значащим препровождением времени и обращал разговор на политические происшествия. Весьма сожалел он, что не знал по-русски: язык наш весьма ему нравился. Он имеет не более шестидесяти лет, здоров и очень весел в обхождении. Сколько любит он русских, столько не жалует французов. Все жители привязаны к нему душевно, нас уверяли его знакомцы, что, будучи уже более десяти лет вместе с ним почти всякий вечер, всегда находят новое удовольствие в его беседе. Романы свои действительно сочиняет он шутя: куря трубку, диктует своему секретарю, и каждый день посылает по печатному листу в типографию. Удивительная, необыкновенная способность!

При прощании он желал, чтобы мы оставили ему имена свои, которых выговор казался для него труден, взамен сего написал и нам по нескольку строчек, которые сохраняю я бесценным памятником знакомства моего с добрым Лафонтеном. Не могу не благодарить также почтенного канцлера и ректора здешнего университета, Нимейера, знаменитого теолога и автора (всей Германией уваженной) книги «О воспитании». Мало видел я ученых, которые с обширными сведениями, с необыкновенными дарованиями соединяют такую доброту и снисходительность. Для него весьма приятно было видеть уважение наше к немецкой словесности и слабые познания в оной. В тот же вечер ввел он нас в ученое галльское Общество, которого члены приняли нас с лестной внимательностью – и в заключение угостили прекрасным ужином (чем обыкновенно оканчиваются их заседания). Весьма странно было для нас видеть такую роскошь немецких ученых. Тут познакомился я с Фосом, издателем журнала Die Zeiten («Времена»), и со многими другими учеными.

Видел я и Микеля, славного доктора, которого отец был акушером у Ее Величества Императрицы Марии Феодоровны. Он принял нас весьма ласково, но, будучи болен, не мог показать славного анатомического своего кабинета, одного из лучших в Германии.

Жители галльские в восторге. Ненавистный герб Жерома, короля вестфальского, сменился уже бодрственным орлом Пруссии, несчастные, прежде угнетенные патриоты торжествуют, и ученые обрадованы обещанием Фридриха Вильгельма восстановить прежние права университета.

Из Галле через Дюбек, городок ничего не значащий, приехали мы в Виттенберг. Я не успел видеть гроба Лютера, ни имени Петра Великого, самим им мелом написанного и доселе под стеклом хранящегося. Город этот не весьма огромен, крепость могла бы быть хороша, но не окончена. Три недели назад прусаки взяли ее приступом. В полночь началось нападение, и в три часа утра прусские войска были уже в городе. При этом случае невозможно было сохранить порядка. Комендант, изменивший слову своему не служить против союзников, был умерщвлен, некоторые дома разграблены, но теперь все уже пришло в прежний порядок. В этом городе содержались все русские офицеры, бывшие в отряде Фигнера и взятые в плен при Дессау, когда сей храбрый, непримиримый враг французов погиб в волнах Эльбы. Выехав из крепости, я удивился, как могли саксонцы быть привязаны к французам. Все предместья обращены в пепел, и несчастные владельцы домов получили за то одни обещания. Дорога от сего города через Трейенбрицен и далее к Потсдаму не доставляет никакого удовольствия ни глазам, ни сердцу – одни развалины и пустые, разоренные селения.

VIII

Потсдам, Берлин, Шарлотенбург

 

Исполненный сладостных мечтаний, оставил я Потсдам, где видел собственными глазами следы величия Фридриха Единственного. Красота города, привлекательная архитектура зданий, широкие, хорошо расположенные улицы и площади – все носит отпечаток мудрости и вкуса монарха-философа. Слишком короткое время моего там пребывания, ненастная погода и туман не позволили насладиться взорам моим прелестью здешних окрестностей. Я был в Сан-Суси. Замок не огромен, в один этаж с бельведером в готическом вкусе, он не блестит убранством, но простота эта против воли возбуждает в душе нашей чувства благоговения к скромному величию прежнего его владельца. С каким вниманием смотрел я на вещи, оставленные на том же месте, в том же положении, в каком были в последние минуты жизни Фридриха II! Библиотека невелика, но выбор показывает очищенный вкус и истинное просвещение. На столе лежит книга «О военном искусстве» (на латинском языке). На эти строки последние обращались померкающие глаза его!.. Половина дворца занимаема была приближенными к королю особами и посетителями. Комната, в которой жил Вольтер, уединеннее прочих. С любопытством смотрел я на постель, видел стол, залитый чернилами, – и воображение представляло взорам моим необыкновенного человека, которого гибельное красноречие вело малодушных к бездне вольнодумства, к ниспровержению последних опор общества гражданского, веры и нравственности.

Не знаю, чему приписать привязанность, можно даже сказать благоговение людей к малейшим вещам, принадлежавшим мужам знаменитым. Стол, на котором писал Фридрих, кресла, в которых кончил он толикою славою исполненную жизнь, казались для меня предметами священными, они были хотя немыми, бездушными, но слишком близкими свидетелями действий победителя при Мольвице, сочинителя истории своего времени, зиждителя славы прусаков!

Находясь в жилище, осчастливленном пребыванием знаменитейших умов прошлого столетия, я не мог удержаться от горестных размышлений, чувствуя здесь живее быстрый полет времени. «Где они? – думал я, – наслаждаются ли славой своей? Видят ли дань удивления, беспристрастным потомством приносимую?..»

Если когда-либо великий монарх мог быть благополучен, то по всей справедливости был таковым Фридрих II. Лучшим доказательством послужит изображение это государя, которое начертал Мопертюи. «Самый верный, беспристрастный историк, – говорит он, – был бы лучшим панегиристом Фридриха II». Без всякой лести изображу я только немногие его качества, которых даже зависть и коварство современников оспорить не могут и которым потомство более справедливое принесет должную дань удивления. Не имея опытности, силой и превосходством своего гения Фридрих сделался в весьма короткое время знаменитым полководцем, героем. Он узнал различие между трудным и невозможным, трудное не останавливало его, и невозможное делал он возможным. Будучи трудолюбив, деятелен, неутомим, хладнокровен, по первому взгляду заключал он о следствиях, предприятия свои исполнял с невероятной быстротой и умел пользоваться выгодными, часто решительными минутами сражения. Скромный и великодушный после победы, он становился другом и покровителем пленных. Твердый в несчастьях, он всегда казался выше оных. Препятствия не затрудняли его, он преодолевал их мужеством и постоянством. Успех не всегда соответствовал его трудам и намерениям. Он мог быть приведен в необходимость уступить соединенным усилиям европейских держав, армии их могли победить его, но добродетели доставили бы ему верное торжество. Будучи человеком и гражданином, прежде нежели королем, он сделался законодателем своего народа. Необыкновенный его гений обнимал все части государственного управления, личные выгоды министров не могли иметь влияния на дела общественные: истина и человеколюбие руководствовали им. Снисходительный к слабостям человечества, и сам не будучи изъят оных, Фридрих ввел повсюду терпимость, которая неразлучна с истинной религией, со справедливостью, которая рождает мирные гражданские добродетели и утверждает тишину и спокойствие. Он был чужд фанатизма, от которого проистекали неслыханные злодеяния, и ненавидел глупость, мать суеверия. Будучи выше предрассудков, помрачающих душу, он водворял в своем государстве иностранцев всех народов и всех религий, одобрял и награждал промышленность, любил и уважал ученых. Бедный гражданин, утесненный вельможами, гонимый духовенством, находил верное прибежище в его справедливости и человеколюбии, королевский сан не подавлял никогда в нем этих чувствований.

«Философ, изумленный его мужеством и героизмом, захочет, может быть, искать в нем кротких добродетелей общественного человека, и увидит в Фридрихе короля-философа, воина, друга человечества, покровителя наук и художеств, которыми и сам он занимался с великим успехом. Он вступил на поприще словесности опровержением гибельной системы Макиавелли, знаменитого проповедника политического деспотизма, и дал через то свету верный залог будущих своих добродетелей. Исторические записки его о Бранденбургском доме доставляют ему неоспоримое право стоять наряду с лучшими историками всех веков и народов, стихотворческие опыты показывают необыкновенные его способности. Не все время посвящал он воинским трудам и тягости правления, большую часть оного проводил он в тихом кругу приближенных, любезных его сердцу: они видели в нем не короля, но приятного, доброго собеседника, одни душевные достоинства отличали его – и это отличие было лестнее для великой души его, нежели блеск сана и рождения. Многие частные люди могли быть хорошими королями, но из всех королей один Фридрих мог быть хорошим честным человеком».

Прискорбно, что обстоятельства не позволили мне познакомиться короче с резиденцией королей прусских и ее окрестностями, но я успел взглянуть на Новый замок, так называется загородный дворец верстах в двух от Сан-Суси. Великолепие убранства, привлекательная красота архитектуры и прелестной сад делают его достойным внимания путешественника, но для меня сделался он еще занимательнее напоминанием о величии души и патриотизме прекрасной, благородной и вместе несчастной королевы Луизы. Книга, в которой посетители вписывают имена, вначале украшается знаменитыми именами ныне царствующей фамилии, но когда французы наводнили Пруссию, то и эта книга наводнилась именами их; сам Бонапарт занял в вершок места, снизу вверх написанным: Napoléon. При удалении их королева не хотела видеть названия злодеев земли своей, стоящего наряду с друзьями, и потому в другом месте начала этот список.

В церкви гарнизонной (но весьма великолепной), возле гроба Вильгельма I, стоит гроб Великого Фридриха. Все просто и прелестно. Мраморная комната под кафедрой, также из прекрасного мрамора сделанная, без всяких украшений, гордится знаменитыми останками королей прусских.

Дворец в городе, где король имеет свое обыкновенное пребывание, понравился мне скромностью украшений, а еще более – знаками постоянства и любви короля к добродетельной своей супруге. Во всякой почти комнате стоят портреты ее, а в кабинете – гипсовое изображение, снятое с усопшей. За несколько дней перед моим прибытием дворец этот осчастливлен был присутствием великой нашей государыни. Жители не могут о ней наговориться.

Был я и в доме сиротском, где воспитываются дети воинов прусских. Во всем заметил порядок, чистоту и опрятность.

Верст за десять открылся глазам нашим – украшение Пруссии, можно сказать смело: всей Германии, – Берлин. Влево синелся лес, окружающий Шпандау, возвышались мрачные башни, безмолвные свидетельницы горести и отчаяния, вправо улыбались изредка веселые нивы и хижины, песчаная степь простиралась к самому городу. Среди этих прежде бесплодных пустынь рука человека проложила прекраснейшую дорогу, на каждом шагу изготовлено все, что роскошь и прихоть изобрести могут: прекрасные, чистые домики, веселые взоры приглашают путешественника забыть о трудах, в пути перенесенных. Наконец мы подъехали к заставе, опустился шлагбаум, добрый прусак записал имена наши, и я увидел великолепный Берлин. Действительно чудесный город! Я был Петербурге, но не мог не восхищаться Берлином. С самого выезда начинаются огромные, прекрасные улицы. Вообще в России отдаленные части городов не заслуживают внимания, здесь у заставы дома столь же красивы, как и на дворцовой площади.

Отдохнув несколько часов в прекрасных, великолепных комнатах, попечительной рукой Наполеона нам отведенных,[17] я спешил любоваться пышной столицей Великого Фридриха. Если бы Нева со скромными подругами своими, Фонтанкой, Мойкой и другими каналами, украшающими Петербург, со всеми гранитными, прелестными набережными, перенеслась в Берлин – я бы отдал преимущество сему последнему. Что может быть величественнее, красивее липовой улицы, которая великолепными Бранденбургскими воротами соединяется со зверинцем истинно царским![18] Прелестная площадь Вильгельма, осеняющая мирными своими липами обелиски знаменитых сподвижников Великого Фридриха: Шверина, Зейдлица, Кейта, Вантерфельда и Ципена; улица Фридриха, от Гальских до Ораниенбургских ворот идущая, поражающая взоры красотой и великолепием зданий, парадное место, площадь жандармов, на которой возвышаются прекраснейшей архитектуры лютеранская и католическая церкви, – суть чудеснейшие произведения вкуса и богатства. Но если говорить о всех великолепных зданиях Берлина, то должно поместить по крайней мере две трети домов, которых считается здесь до 7250.

Советую путешественнику (который когда-нибудь от скуки пробежит эти строки) обратить особенное внимание на королевский дворец,[19] арсенал, оперный дом, театр, королевскую библиотеку, дом Академии наук, ратушу, дом коменданта, монетный двор, университет, дом наследного принца, церкви Св. Гедивига, кафедральную[20] и прочее, равно достоин любопытства королевский мост, на котором возвышается статуя великого курфирста Фридриха Вильгельма, превосходное творение искусного Шлуттера, строителя дворца и арсенала.

Обегав улицы, восхищенный всем виденным мною, я спешил в театр. В первый день нашего приезда давали драму «Американец» не знаю чего сочинения, третьего дня – «Отелло», трагедию Шекспира, а вчера – известную оперу «Охота». Актер Маттауш и актриса Шрек тронули меня до слез, Шмальц и Шульц поют превосходно. Опера «Охота» понравилась мне чрезвычайно, тем более что вся королевская фамилия была в театре, и я сидел в ложе, отделенной от них одной перегородкой. Содержание пьесы пустое и всем известное: король, будучи на охоте, заблудился; встречают его поселяне и, считая подозрительным, ведут к деревенскому судье. Сей, не веря показаниям, что он из свиты королевской и нечаянно отстал от оной, угрожает представить на другой день в город; между тем, исполняя права гостеприимства, приглашает его участвовать в семейном празднике. Речь зашла о короле, и когда не знавший его крестьянин описывает любовь к нему подданных, все взоры обратились на детей его, и единогласное «ура!» служило доказательством, что прусаки действительно любят короля своего. Унцельман, игравший крестьянина, – прекрасный актер.

Хотя в коротких словах, спешу заметить все, что успел я видеть в продолжение нескольких дней моего пребывания в этом городе.

Скотоврачебное училище, заведение в своем роде единственное, делающее честь уму и великодушию человека. Там, опытом и наставлениями просвещенных людей, образованные юноши научаются благотворить самим скотам, которые содействуют нашему счастью, доставляют удобность жизни, но в случае страданий болезненных остаются без помощи. Прекрасный анатомический кабинет зверей всякого рода научает доводить до источника скотских болезней и предупреждать их спасительными средствами. В числе многих других находится чучело и скелет сорокалетней лошади Фридриха. Тут же находится аптека всех лекарств для использования животных, и прекрасная ванна для лошадей, имеющих в том нужду.

Долина Иоакима (Ioachimsthal) – так называется гимназия, в которой воспитанники приготовляются к высшим наукам. Профессор Мармаль показывал нам весь дом, но мы пришли несколько поздно – и потому видели одно только строение и комнаты, где преподаются науки. В высшем классе стоит памятник прежнему директору этого училища, благодарными воспитанниками сооруженный.

Литейный чугунный завод за городом в прекраснейшем доме. Мы не имели времени видеть его в действии, но мелкие вещи здешней работы заслуживают внимания. Уверяют, что прусские дамы, при открытии войны с французами, платили за чугун таким же количеством золота, и чугун (надеялся ли он когда на это счастье?) поселился на прелестной груди милых модниц. Фермуары, кольца, ожерелья, печати, цепочки – одним словом, все прихоти роскоши делаются на этом заводе и в красоте не уступают самым лучшим золотым изделиям. Жаль, что полировка скоро портится, а под ней является первобытная грубость этого металла. Красавицы! Время портить наружную полировку; красота души и сердца неизменна!

Институт глухонемых. Не могу описать удивление, с которым видел я успехи несчастных воспитанников, лишенных драгоценнейших для человека способностей: слуха и языка. Профессор Грасгоф, нынешний директор этого заведения, наставник умный и просвещенный, с честью исполняет важный долг, на него возложенный. Предупрежден будучи о нашем приезде, он встретил нас очень приветливо, прочел целую лекцию о моральных и физических причинах, имеющих влияние на разум глухонемых, о средствах облегчать горестное их существование и различной степени этих недостатков. В первом классе учатся от природы глухие, и следственно немые. Он доказал нам, что природная немота происходит единственно от недостатка слуха. По движению губ они понимают речи и очень явственно произносят все звуки. Весьма легко можно понимать их, но голос слишком дик и отвратителен. Они учатся арифметике, грамматике и живописи, пишут очень хорошо, многие даже занимают места в коллегиях. Первый основатель этого института, профессор Эшке, написал и систему воспитания сих несчастных.

Институт слепых не в таком совершенстве, как петербургский: он не произвел Жилина, но, впрочем, надобно отдать справедливость директору, который неусыпными попечениями способствует успехам своих воспитанников. Многие очень основательно знают геометрию, географию и музыку. Директор в присутствии нашем делал испытание в этих предметах и потом велел некоторым написать нам что-нибудь по памяти. Один из них подал мне лоскуток бумаги, на котором весьма явственно и хорошо написано было: Alexander der Befreier (Александр-освободитель). Слава великодушному монарху, которого имя произносится с такой благодарностью самими чужеземцами! Всякий русский гордится своим именем, но, чтобы в полной мере чувствовать все величие и славу нашего Отечества, надлежало следовать за победоносным нашим воинством во время торжественного его шествия с берегов Немана к Сене. Я не видал ни одного иностранца, который не говорил бы с восторгом о скромном, благородном Александре. Велики бедствия, испытанные им в знаменитый, но вместе скорбный год брани отечественной, но они в полной мере явили вселенной твердую, всегда неизменную добродетель нашего императора.

Университет занимает прекрасное здание, принадлежавшее принцу Генриху. Когда Бонапарт отнял у короля прусского Галле, многие ученые призваны были в Берлин. Мы видели в нем только кабинет натуральной истории, под надзором профессора Лихтенштейна находящийся. Собрание птиц – в своем роде единственное. Порядок и расположение достойны удивления. Лихтенштейн весьма много путешествовал, был некоторое время в Африке и других отдаленных землях, его трудолюбию и неутомимости обязан кабинет этот самыми редкими произведениями природы. Никогда не видал я такой чудесной разнообразности, никогда не удивлялся с таким душевным, трогательным умилением неизреченной мудрости Создателя и стройности создания. Восхищаясь пурпуром и золотом, которыми блестят райские птички, с неприятным чувством смотрел я на грозного строфокамила и других хищных птиц, ужас заступал место удовольствию; все эти животные, думал я, имеют одинаковый физический состав, но сколь различно их назначение! Одни оживляют сады гордых любимцев счастья, иные очаровательным своим пением веселят скромных друзей уединения, другие назначены, витая в непроходимых, знойных степях Аравии, вливать смерть и ужас!.. И между ними слабый служит добычей сильного: ни красота вида, ни сладость пения не спасают нежной малиновки от когтей кровожадного ястреба!

Фарфоровая фабрика занимает один из лучших домов Лейпцигской улицы. Фарфор не может сравниться в чистоте и красоте с мейссенским, но живопись несравненно лучше.

Биржа не так красива, как петербургская, но там можно всегда найти лучшее общество и все политические журналы.

Понравились мне также зимние гулянья в оранжереях. Там можете вы найти кофе, шоколад, чай и, что всего необходимее для немцев, – пиво. В хорошую погоду встретите много гуляющих. Лучшие из этих оранжерей в Комендантской улице и в Лимгассе.

По предложению одного доброго берлинского моего знакомца и совсем неожиданно попал я в Общество друзей человечества. Оно состоит из 70 членов, добровольно соединивших свои способности для дальнейших успехов в науках. К сожаленью, мне случилось целых два часа слушать толк о тюльпане. Я небольшой знаток в натуральной истории, потому материя эта была для меня не весьма занимательна. Иностранцы могут присутствовать, если будут введены одним из членов. Я должен был в огромную книгу внести свое имя, полк в котором служу, место моего рождения и прочее… За городом был я только однажды: это случилось в воскресенье. Множество дам и мужчин идут прогуливаться версты за полторы от города, в так называемый шатер (Zell). В середине зверинца, на берегу Шпрее, стоит кофейный дом, в котором увидите сотни прекрасных девушек (большей частью работающих, или пьющих кофе), толпу мужчин, играющих на бильярде, курящих табак и прочее, некоторые катаются на коньках, санках в замену наших гор. Весьма приятно смотреть на здешних любезников, предлагающих услуги свои милым, прекрасным немкам. Вместо санок употребляют здесь стулья на полозках.

Однажды на бульваре встретил нас человек, довольно хорошо одетый, с предложением, не угодно ли нам слушать русскую обедню. С каким восторгом, с какой благодарностью приняли мы это предложение, – и я имел счастье в удалении от России, в стране иноверцев, молиться по обряду отцов моих, принять благословение русского пастыря. Церковь эта принадлежит посольству. Странно только было видеть священника без бороды и с остриженной головой, но это сделалось необходимым в чужих краях.

Расставаясь с Берлином, не могу пропустить без внимания Шарлотенбург: так называется загородный дворец королевский в нескольких верстах от столицы. Дорога идет через зверинец. Сперва открывается глазам вашим селение, наполненное построенными с большим вкусом домиками привлекательной наружности. В нем проводят лето приближенные к королю вельможи. По прекраснейшей аллее приближаетесь к дворцу. Он не поражает огромностью, но милая простота архитектуры делает его прелестным. Войдя в сад, под мрачной тенью древних елей увидите памятник и могилу королевы Луизы. Ничего нет особенно великолепного, чудесного, но это скромное величие производит истинно трогательное впечатление. Мраморный павильон заключает в себе остатки добродетельной Луизы, на гробнице лежит гипсовое ее изображение,[21] представляющее ее в том положении, в каком погребена она. И самое каменное сердце не могло бы остаться равнодушным, видя перед собой бездушный образ ума, красоты и добродетели беспримерной! Но и смерть жестокая не дерзнула обезобразить ее: она прекрасна и во гробе, она и мертвая привлекает душу. Самым лучшим для нее обелиском суть непритворные слезы приходящих на гроб ее – я говорю по опыту, ибо плакал сам и видел других плакавших.[22] Жестокая судьба не допустила ее перенести свои горести, видеть торжество столь пламенно ею любимой Пруссии и падение врага человечества. Там, где нет ни скорби, ни страдания, наслаждается она возмездием за претерпленные печали. Каждый человек, одаренный доброй, чувствительной душой, с благоговением произносит ее имя, память ее почтится благословениями отдаленнейших потомков, и гроб ее пребудет вечно алтарем добродетели и любви к отечеству.[23]

Часть 2

 

I

Герцогство Мекленбург-Шверинское

февраль, 1814

 

В Берлине не успел я видеть еще многих любопытства и внимания достойных предметов, и должен был, хотя с сожалением, расстаться со столицей Пруссии. Счастлив я, что имел возможность пробыть в ней несколько дней! Следуя с полком или корпусом, занятия по службе не допускают офицера располагать своим временем. Большей частью проходящие войска видят только снаружи места ими занятые. Уставши после трудного перехода, озабоченный распоряжениями и надзором над солдатами, офицер весьма рад, если найдет несколько часов для отдохновения: прихоти ума покоряются слабости природы человеческой.

Через Бецов, Фербелин, Кириц, Клецке и Перлеберг прибыли мы в Ленцен, небольшой городок на Эльбе, которая служит границей Пруссии с этой стороны. Не доезжая несколько верст до Фербелина, возвышается монумент Фридриху-Вильгельму, великому электору Бранденбургскому, в память победы одержанной над шведами 18 июня 1675 года. Он стоит на самом поле сражения и на том месте, где великий электор с четырьмя полками решил участь битвы. Сражение это было первым основанием будущего величия Пруссии. Оно столь важно по своим следствиям, что я считаю не излишним сообщить подробное описание знаменитого дня этого.

«Великий электор Бранденбургский в 1675 году вел войну против Швеции. Армия его состояла из 5500 человек конницы и 12 орудий, пехоты совершенно не было. Шведы имели 10 полков пехоты и 800 драгун. Такое неравенство сил и оружия не устрашило электора. 18 июня выступил он против шведов, поручив авангард, до 1600 человек простиравшийся, принцу Гомбургскому с приказанием обозреть положение неприятелей, не вступая, однако ж, в решительное дело. Принц, прошедши лес, увидел шведский лагерь между селениями Гакембергом и Торнау, имевший в тылу своем болото, Фербелинский мост на правом фланге и открытую долину перед фронтом; столь невыгодное положение противника побудило его устремиться на передовые посты, которые и отступили к главному своему корпусу. Шведы, поспешно оставив лагерь, построились в боевой порядок. Принц Гомбургский, увлеченный свойственной ему горячностью, напал с вверенным отрядом на всю неприятельскую армию. Электор, узнав об угрожавшей опасности, летит на помощь своему авангарду. Перед начатием действия Фридрих-Вильгельм, обнажив шпагу, произнес к солдатам: «Товарищи! Для меня не нужно иной защиты, иного оружия, кроме помощи Божией, вашего мужества и моего меча. Следуйте за мной, друзья мои, и не сомневайтесь в победе!» Электор пользуется одной высотой и, расположив на ней орудия, делает несколько залпов против шведов; пехота их поколебалась. Заметив неустройство неприятельских батальонов, Фридрих-Вильгельм устремляется со всей конницей против правого фланга, приводит его в замешательство, которое превратилось наконец в совершенное бегство. Многие полки шведской гвардии были истреблены, поражение правого крыла влечет за собой поражение левого, шведы бросаются в болота, множество из них убито окрестными жителями, успевшие спастись обращаются на Фербелин и разрушают мост. При этом случае историк передает потомству великодушное самопожертвование шталмейстера великого электора. Фридрих-Вильгельм имел под собой белую лошадь. Шталмейстер (он назывался Фробеном), заметив, что неприятельские выстрелы большей частью направлены были против этой лошади, отличной от других цветом шерсти, просит Электора пересесть на его лошадь под предлогом, что эта последняя не столь упряма. Электор исполнил желание верного служителя, который через несколько минут заплатил за свое усердие смертью, назначаемою его повелителю. Недостаток пехоты воспрепятствовал Фридриху овладеть Фербелинским мостом и преследовать бегущего противника; он остановился на поле сражения, которым овладел с толикой славой. Принц Гомбургский, своей легкомысленностью подвергнувший опасности жребий государства, получил прощение. «Если бы я должен был судить вас по всей строгости воинских законов, – сказал ему победитель, – то вы заслуживаете смерти, но Богу неугодно, чтобы я помрачил славу дня этого пролитием крови принца, который был главной причиной одержанной победы». В этом решительном сражении шведы потеряли: два штандарта, восемь знамен, восемь пушек и три тысячи человек. Прибывшая в то время пехота под начальством генерала Дорфлинга[24] преследовала на другой день бегущих и взяла множество пленных. Потомки Фридриха почитают эту минуту первой эпохой утверждения своего могущества. (Diction. des sièges et batailles.)

В Фербелине время прошло для меня довольно весело. Квартира моя была у доктора Яниша, которого родной брат, по словам его, находится в России. И сам старик хотел бы ехать туда же, но, имея весьма большое семейство, он боится променять верное счастье на неверные надежды. Я сам не советовал ему оставлять мирного уголка своего, где он родился, вырос и старится. Здесь все его знают, любят, уважают, на чужой стороне, как бы весело ни было, а все больно отвыкнуть от своего языка, от образа жизни, от лиц, которые в продолжение 60 лет видел перед собой. Мне кажется, что тот только, кто потерял доброе имя, может равнодушно оставить свое отечество. Правда, что политические обстоятельства и другие непредвидимые причины побуждают часто искать счастья и радостей под чужим небом, но поверю ли, чтобы человек с душой и сердцем мог легко забыть свою родину. Будучи отдален от России, в неизвестности, скоро ли возвращусь в объятия родных и друзей моих – более, нежели кто другой, чувствовал я справедливость этой истины. После обеда собралось к хозяину несколько девушек, по соседству живших, вскоре раздались звуки арф, фортепиано и несколько прелестных голосов, которые не были испорчены ни летами, ни итальянскими учителями. Я не большой знаток в музыке, не знаю, верно ли брали они тоны и полутоны, но признаюсь, что ни в каком концерте не ощущал подобного удовольствия. Почтенный старик восхищался игрой своей дочери, старушка, жена его, наливала кофе и, с приметной радостью взирая на прекрасную дочь свою, поминутно спрашивала меня: которая из девушек пригожее, которая лучше играет и поет? Легко догадаться было, какого ответа она от меня ожидала. «Добрые люди! – думал я. – Зачем желать вам перемены своего состояния? Кто счастлив в семье своей, тот не должен завидовать и самим царям!..»

В Перлеберге, довольно изрядном городе, достойна внимания колоссальная статуя Роланда, произведение младенчествующей скульптуры. Она стоит посредине городской площади; и статуя, и огромный пьедестал, на котором утверждена она, иссечены из дикого камня.

В Ленцене простился я с Пруссией – и к вечеру того же дня беседовал с добрыми мекленбургцами в Грабовском театре. Городок довольно изрядный, но театр… хуже не видывал я в самых малых уездных городах наших. Но надобно было посмотреть на важные лица зрителей. Главную роль между грабовскими дамами играла жена одного мясника, она считалась здесь первой красавицей, богатство мужа поддерживало это мнение. Вообще в небольших немецких городах мещане имеют весьма значительный вес. Дворяне живут в столицах или деревнях своих, в должности выбираются из городских жителей, следовательно, иногда честность, большей же частью деньги, а не заслуги и чины, дают здесь право на уважение общества. Но всего забавнее надменность этих ремесленников, поневоле вспомнишь комедию Коцебу «Жители малых городов» (Kleinstaedter). Кто не был в Германии, тот увидит в этой комедии весьма близкое изображение образа жизни немецких мещан.

В миле от Грабова находится Людвигслюст, увеселительный замок герцога Мекленбургского. Может ли русский отказать себе в удовольствии посетить места, которые не так давно еще осчастливлены были пребыванием прекрасной и добродетельной сестры всеми любимого императора Александра! Не знаю, что чувствовали другие, но мне казалось, что все мекленбургцы обязательно должны быть друзьями нашими потому только, что великая княжна России была несколько времени наследною их принцессой.

Погода была тихая и ясная, слабые морозы, не беспокоя проезжих, поддерживали зимнюю дорогу. Скоро сквозь обнаженные вершины тополей увидели мы великолепный герцогский дворец, который почитается образцом вкуса и изящной архитектуры. Весь городок заключается в двух или трех улицах. Здания не огромны, но милой привлекательной наружности. Кроме дворца ни один дом не оштукатурен, но прекрасная кладка и цвет кирпича делает это совершенно излишним.

Прежде всего хотелось мне видеть гроб Елены Павловны. Шмидт, директор сада, в котором похоронена великая княгиня, встретил нас с редким дружелюбием, пригласил к весьма хорошему завтраку и просил вписать имена наши в книгу посетителей. Я нашел тут много знакомых; уверен, что ни один офицер наш не пропустит случая поклониться праху порфирородной своей соотечественницы. Жена г. Шмидта родом из Лифляндии, считает всех русских дорогими гостями своими и, несмотря на скупость заграничную, не отвыкла еще от хлебосольства прежней родины. Впрочем, и приветливость мужа не казалась нам удивительной, когда мы узнали, что он жил несколько лет в России. Г. Шмидт обязал нас весьма много, взяв на себя труд показать достойное любопытства в саду герцога Мекленбургского.

Без всякого внимания обратили мы глаза на небольшую четвероугольную беседку.

– Здесь покоится прах Елены Павловны! – сказал наш спутник; при этих словах новое чувство родилось в душах наших. Не с простым уже любопытством смотрели мы на белые, ничем не украшенные стены павильона: они освятились, заключая в себе остатки, толико драгоценные для пламенно ее любившего супруга, для людей, которые имели счастье наслаждаться ее дружбой и благодеяниями, для всех, умеющих отдать справедливость беспримерной ее кротости, благородному сердцу, уму и добродетели. Над входом изображено золотыми буквами: HELENA PAWLOWNA. Мы вошли во внутренность, увидели два гроба, алым бархатом с золотой бахромой обитые. Перед одним горела лампада и в небольших жертвенниках рассыпаны были душистые травы и цветы… В нем почивает дочь Марии, во цвете нежного возраста похищенная неумолимой смертью. Едва она стала супругой и матерью – жестокая судьба обрекла ее быть виновницей слез страдания существ, наиболее любезнейших для души ее; едва познакомилась со счастьем семейным, со сладостным чувством благотворения – скорбь оставила она в наследие семейству, вечное сетование облагодетельствованным ею сиротам и старцам. Я не могу изъяснить различных чувств, теснивших грудь мою при горестном зрелище, которое напомнило мне ненадежность земного счастья и величия. Знаменитая отрасль могущественных венценосцев России, в блеске красоты, осыпанная всеми дарами природы, оставляет шумный, великолепный Двор повелителей севера (где все блаженство суетного мира было сосредоточено для ее души и сердца), оставляет обожаемое семейство, дабы в объятиях любви и дружества насладиться новым, верховным счастьем быть супругою и матерью, дабы озарить радостью тихий уголок на берегах Немецкого моря, и сама судьба, толико завистливая к счастливцам сего света, не смела обратить на нее ядовитых стрел своих, чиста была душа ее, подобно тихому, безоблачному небу весеннему. Супруг едва верил своему блаженству, нежные младенцы радовали уже прелестным лепетанием своим ангельскую душу матери, и злополучие, сопутствующее человеку на тернистом пути его жизни, бежало от мест, озаренных благотворениями и присутствием благородной внучки бессмертной Екатерины, – одна секунда… и счастье настоящего и прелестные надежды в будущем исчезли! Так! Но гроб, заключающий бренную одежду души добродетельной, есть безгласный, но самый верный, красноречивый наставник любимцев фортуны, предназначенных управлять жребием себе подобных. Как злак польный, иссушенный и рассеянный бурным ветром, исчезает жизнь и память людей обыкновенных; великие земли живут и по смерти своей. Страх и трепет объемлет душу странника, который приблизится к гробу Нерона или Чингисхана; новый пламень благородного честолюбия возгорится в сердце великодушного гражданина, воззревшего на утесы Термопильские; какой изверг не почувствует стремления к добродетели, стоя у гроба нежной благотворительницы человечества?.. Грозный метеор в гибельном полете своем освещает царства и народы, в безмолвном ужасе и оцепенении взирают на него смертные; опустошенные нивы, леса листьев обнаженные, знаменуют следы его; с содроганием говорит о нем дед юным внукам своим, радостно смотрит оратай на веселые поля, благотворным вешним дождем напоенные. Безумен, кто захочет быть метеором своего века!.. Лесть бежит надгробного кипариса, потомство беспристрастно! Не увядает ароматный дерн на могиле друзей человечества – слезы благодарности оживляют его; хищные звери блуждают около места, где тлеют забвенные кости жестокого тирана!

Таковы были мысли мои, взирая на скромный гроб Елены Павловны. Другой, возле стоящий, приготовлен для наследного принца, печальный супруг желает даже и по смерти быть ближе к обожаемой супруге. Два стиха из Клопштока, изображенные над колоннами, разделяющими внутренность комнаты, изъясняют это желание чувствительной души его. Чистая, покойная лестница ведет в небольшую, греко-российского исповедания церковь. Ни живопись, ни украшения не имеют ничего изящного; все просто, все показывает, что не тщеславие, а истинная вера воздвигла храм этот. В нем совершаются поминовения; по моему мнению, нельзя было найти места приличнее для отправления сего обряда, столь торжественного, столь трогательного для каждого христианина! Горестный вид смерти сильнее всего возбуждает набожность нашу, мысль о ничтожности смиряет гордыню человека, преклоняет его к смирению и добродетели. Мне кажется, что только в древних храмах, ступая по гробам праотцев, сердце наше отверзто истинному благоговению; в новейшие церкви приходят большей частью удивляться великолепию зодчества и красотой музыки. Весьма жаль, что нам не удалось слышать русской обедни: бывший здесь священник умер, новый еще не прибыл. Из всех русских, находившихся при великой княгине, осталась одна только женщина, которую видели мы молящейся над прахом своей повелительницы.

Возле самой беседки, у задней стены ее, погребен граф А. Д. Мусин-Пушкин, погибший славной смертью у стен Лауенбурга. Редкие качества его души и сердца привлекали к нему любовь всех, его знавших; обширные сведения, которых следы видны в немногих его творениях, сохранят имя его для потомства. Будучи первой жертвой за свободу Германии,[25] прах его сделался священным для самих иноземцев. Простая насыпь, окруженная мрачными елями в виде полукружия, не была еще украшена памятником, который работался в Берлине.

Сколько предметов, достойных особенного внимания русских! Кто из них не прольет слез над гробом Елены Павловны, кто не возревнует знаменитой кончине Пушкина и не воскликнет вместе с певцом барда:

Хвала на жертву принесенным

За родших, братий и супруг!

Хвала Отечества защитникам священным!

Хвала тебе, о падший славы друг!

Пускай безвестный погибает,

Сей житель праха – червь душой,

Пусть в дальнем мраке жизнь годами исчисляет…

Бессмертья сын! Твой рок – громовой течь стезей!

Пари, блистай, превознесенный!

Погибнешь в высоте – весь мир твой мавзолей!

Увы, подумал я, сколько тысяч погибло столь же славно на полях Бородина, Кульма и Лейпцига, но прах их смешался с землей, через несколько лет никто не узнает и места, где погребены они; память Пушкина, которого жребий и в самой могиле достоин зависти, придет к потомству, будет всегда предметом любопытства и удивления путешественников.

Прекрасная аллея ведет от дворцовой площади к лютеранской кирхе, не огромной, но прелестной архитектуры. Внутреннее убранство достойно своего назначения, но более всего понравились мне хоры над жертвенником: свод покрыт облаками довольно хорошей живописи; в середине облаков сделаны места для певчих и музыки. Подойдя даже к самому алтарю, с трудом можно видеть разрез купола. Во время обедни эти нечаянные, с облаков сходящие звуки должны производить весьма разительное впечатление.

Католическая церковь также достойна замечания странной красотой строения и отделкой своей. На стеклах и ставнях видны гербы российские в смешении с мекленбургскими, это служит памятником, что существованием своим обязана она щедротам российской великой княгини и супруга ее.

Зверинец, вблизи сада, обширен и расположен со вкусом, но не ожидайте видеть в нем каких-либо редких животных: один только медведь, сидящий на привязи, напоминает вам, что вы находитесь в зверинце. Впрочем, место это весьма приятно для прогулки. Каскад у самых окон замка, падающий в пространный гранитный бассейн, служит также немалым украшением Людвигслюста. Вообще должно отдать справедливость вкусу и щедрости великого герцога. Все подданные прославляют его доброту, кротость и снисходительность, но недовольны излишней расточительностью. Будучи одним из сильнейших князей Германии,[26] он легко мог бы, подражая хотя не столь богатому, но духом и сердцем просвещенному герцогу Веймарскому, водворить в областях своих мир и благоденствие, создать храмы наук и художеств, сделать имя свое предметом уважения современников и потомков. При благословенном времени мира и устройства держав европейских нет состояния блаженнее имперских князей Германии. Поставленный на средней точке могущества, по роду и правам своим равный сильнейшим монархам вселенной, он может, не унижая своего достоинства, входить во все подробности жизни общественной; лестница, ведущая его к нижним ступеням человечества, не столь обширна. Ему нетрудно познакомиться с нуждами, образом жизни и мыслей небольшого числа смертных, которыми повелевать назначил ему Промысл; не диким, кочующим племенам Аравии, но честным, трудолюбивым, просвещенным сынам Германа дает он законы. Отец благоденствующих подданных, герой добра и справедливости, не страшны для него оковы насилия и ухищрения честолюбивых тиранов, любовь и благословения заменят ему весь суетный блеск возвышения и чистая, добродетелью искупленная слава передаст имя его потомству.

С душой, полною воспоминаний и благородного стремления к добродетели, оставил я Людвигслюст. В миле от него взор ваш поражается зрелищем, не менее трогательным, священным для души чувствительной. У селения Веббелина, вблизи самой большой дороги, под тенью древнего, ветвистого дуба покоится Кернер, нежный любимец муз, на 22-м году своей жизни погибший в знаменитой борьбе за славу и отечество. Отрада и утешение родителей, честь своего века, верный гражданин, – на заре ясного весеннего дня сделался жертвой смерти. Писатели принадлежат всем векам и народам. Не одни прусаки оплакивают рановременную кончину твою, благородный соперник Гёте и Шиллеров! И на мрачных утесах Скандинавии, в стенах Петрополя и Парижа, на берегах Москвы и Темзы – везде, где сердце смертного способно ощущать изящное, с удивлением и восторгом услышат согласные звуки твоих песен, славе, любви к отечеству и мирным семейственным добродетелям посвященные.

Кернер родился в Дрездене, усовершенствовал себя в науках в Фрейбурге (ибо родители предназначили его к служению по горной части), потом в Лейпциге и, наконец, в Вене. Здесь открылись необыкновенные дарования молодого поэта. Трагедия «Црина» доставила ему уважение венской публики, восторг зрителей при первом представлении был так велик, что вызвали автора (вещь необыкновенная в Вене). В 19 лет «Роземунда», «Гедвог» и другие драматические творения доставили ему право стоят наряду с малым числом великих трагиков немецкой литературы. Лирические сочинения Кернера не менее сделали ему чести: «Аспернское сражение», «Дуб» и множество мелких творений, из которых некоторые изданы были в особой книжке под заглавием «Лира и меч», в 1813 году напечатанной, приобрели ему лестное внимание эрцгерцога Карла и других знаменитых особ при дворе Венском, император австрийский почтил его местом придворного театрального стихотворца (звание весьма почетное в Германии). Но ни почести, ни слава, им приобретенная, ни любовь, которая готова уже была увенчаться браком, не остановили благородного Кернера, когда раздались клики мщения и свободы на унылых рубежах Пруссии: все принес он в жертву пламенной любви своей к отечеству, в рядах храбрых волонтеров, под начальством Люцова, нашел он пищу пламенной душе своей, нашел любовь товарищей, почтение старших, раны и, наконец, славную смерть на 22 году своей жизни. Великодушный герцог подарил отцу героя-поэта некоторое пространство земли в окружности мирной его могилы. Славный художник занимается начертанием плана памятника и сада, которые окружены будут, как говорят, прекрасной чугунной решеткой.

Шверин, резиденция герцога Мекленбургского, довольно хороший городок. В нем была некогда крепость, теперь не видно и следов оной. Герцог и доселе на всех бумагах подписывает: «дано в крепости моей Шверине». В нынешнее время и настоящие крепости не останавливают многочисленных враждующих армий, что ж могут сделать мечтательные?

Гадебуш, последний город этого герцогства, не заслуживает никакого внимания, но вообще во всех владениях Мекленбургских видно изобилие, промышленность и особенно успехи земледелия, которое составляет главное и, кажется, самое верное богатство жителей.

II

Любек – герцогство Голштинское

 

Подъезжая к Любеку, я ожидал, судя по богатству жителей, видеть множество блестящих вкусом и убранством загородных домов, но ожидание мое было обмануто: несколько весьма обыкновенных зданий возвышались невдалеке от заставы. После уже узнал я, что городские владения не простираются далее вала. Город не велик, не огромен, в сравнении с другими большими городами Европы, улицы тесны, расположены без плана, крепость полуразрушена, но все строения имеют на себе печать древности. Странный необыкновенный фасад их возбуждает вначале мрачное, неприятное чувство, но мало-помалу зрение привыкает к этому новому, необычайному зрелищу, и почтение заступит в душе вашей место неприятности. Хвалю мирных граждан богатого Любека – они не хотели подражать моде, дома отцов для них священны, и самая наружность имеет нечто пленительное, особенно для них, ибо они неизменно следуют правилу предков своих: предпочитай полезное приятному! Дворов и конюшен совсем нет, через широкие, большие двери входите вы в огромную залу, большей частью камнем выстланную: она занимает и всю середину дома, а в высоту простирается до самой кровли. В эту залу ввозятся все товары и посредством блока, вверху утвержденного, поднимаются в назначенное для складки место. По бокам находятся жилые покои в три, четыре этажа, к которым ведут лестницы, по бокам устроенные. Редко отделение заключает в себе более двух комнат. Для петербургского расчетливого купца архитектура эта показалась бы весьма невыгодной, ибо дома совершенно для найма неудобны, но в Любеке зажиточные жители не считают в числе верного дохода – доход с домов своих. Впрочем, в настоящем положении дел и для войск, и для хозяев такое расположение комнат было весьма спокойно: имея всегда квартиру, отделенную от прочей хозяевами занимаемой части дома, офицер не опасается их тревожить поздним возвращением или, что случается весьма часто, веселыми кликами гостей своих.

В Любеке считается до 3300 домов и с лишком 30 тысяч жителей. В городе всего только пять церквей, из которых соборная, с принадлежащими к ней владениями, есть независимая собственность епископа Любского. В приделе сего храма отправляют католики свое богослужение. В Любеке мало предметов, достойных внимания путешественника. Церковь Св. Марии удивляет огромностью своего купола и астрономическими часами, которые утверждены на возвышенной арке. В полдень при игрании музыки выходят из внутренности оных 12 апостолов довольно большого роста и, сделав один круг, возвращаются в те же двери. Аллегорическая пляска мертвых смешна и даже отвратительна, по приготовлениям церковных служителей я надеялся видеть что-нибудь необыкновенное. С шумом и скрипом отворилась железная решетка – и я увидел себя в танцевальном собрании. По стенам комнаты сделаны колоссальные, самой дурной работы изображения всех званий, на земле существовавших; смерть, в виде скелета, в самом страшном образе, изволит забавляться с королями, солдатами, купцами, царицами и прачками всеми родами танцев и плясок. Не знаю, что хотел изобразить художник этой странной, ни со вкусом, ни с рассудком несообразной картиной. Если он имел в предмете напугать суеверных старух, то, может быть, успел в своем намерении, но просвещенный человек не найдет здесь никакой пищи воображению. Смерть привыкли мы всегда представлять страшилищем, следовательно, изображение ее не может удивить нас, но чтобы смерть была охотница до танцев, это, правду сказать, мысль новая и счастливая. Не печальтесь, кажется, говорит она любопытным посетителям храма Св. Марии в Любеке, не печальтесь, друзья мои, о разлуке с жизнью, и на том свете вам не будет скучно. По моему мнению, даже лубочные изображения страшного суда, которыми изобиловал прежде Спасский мост в Москве, имеют гораздо более нравственной пользы. Злодей, взирая на огромные котлы кипящей смолы, на различные роды казней, за различные преступления назначенных, может обратиться иногда на путь правый.

В ратуше этого города хранится архив союза Ганзеатического. С любопытством старался я узнать подробности этого древнего, столько веков существовавшего общества. Странным казалось мне, что горсть купцов располагала по произволению торговлей Европы, не раз сами короли прибегали под их защиту и покровительство: возвышение Густава Вазы, падение тирана Дании Христиерна II, многочисленные флоты, владычествовавшие на морях Балтийском и Северном, служат доказательством прежнего могущества и славы вольных городов.

Неизвестно, когда основался первоначально союз этот, но уже в 1170 году Любек был в числе городов союза Вандальского (так назывались все вольные города, между рекой Одером и Эльбой лежащие). Слабый, худо населенный, сделался он вскоре добычей властолюбивых королей Дании. В царствование Волдемара II Любек, совершенно опустошенный пожаром, благотворительностью и щедростью этого государя, возник из пепла в новой красоте и величии, но жажда свободы восторжествовала над благодарностью вольных граждан: при несчастном положении дел Волдемара они первые обратили орудие против Дании – и, получив прежнюю независимость, заключили в 1241 году тесные, дружественные связи с Гамбургом и Бременом. Тогда союз этот сделался известен под именем Великой Ганзы. Более 80 городов участвовали в оном. Для распространения торговли основали они еще в 1198 году Ригу, Ревель и Нарву, потом учредили конторы в Новгороде (для России), в Бергене (для Норвегии), в Лондоне (для Англии) и в Антверпене (для Голландии). Везде имели они своих поверенных и властвовали самодержавно над кошельками Европы. Из числа знатнейших имперских городов были: Любек, Гамбург, Стральзунд, Брауншвейг, Магдебург, Данциг, Рига и множество других.

Но Любек всегда удерживал первенство: он был блюститель законов; он располагал всеми сообщениями чужеземными; в стенах его собирались послы от других городов Ганзеатических; все деньги, архивы, обществу принадлежащие, хранились в его ратуше. Слабость Дании, мятежи и безначалие, раздиравшие Германию, способствовали распространению власти купцов; но беспрестанные происки и зависть одного вольного города к другому, ослабив общие силы, были причиной уничтожения союза в половине XVI столетия. Только три города: Любек, Гамбург и Бремен – сохраняли слабую тень прежней свободы; наконец, честолюбивый Наполеон осчастливил их присоединением к великой своей империи, удостоил назвать все эти области Департаментом Устья Эльбы. Вот краткая и, кажется, самая верная история союза Гензеатического.

С горестью рассказывали мне жители о несчастном отступлении Блюхера в 1807 году из этого города. Признаюсь, что я не желал бы пользоваться той славой, которая обессмертила имя Давуста в этой стороне Европы. Никто не говорит о нем без содрогания и ужаса. Теперь отличается он в стенах Гамбурга. Я видел тысячи изгнанных им граждан, едва имеющих чем прикрыть наготу свою; без человеколюбивой помощи Любека преждевременно ждала их ужасная, голодная смерть. Если не ошибаюсь, то в госпиталях этого города помещалось их до 10 тысяч. При этом случае не могу не упомянуть с сердечным, сладостным удовольствием о благородном патриотизме здешних дам. Женщины и девушки всех состояний беспрестанно заняты были работой, которая в назначенные дни продавались с публичного торга в пользу несчастных гамбургцев. Само собой разумеется, что цена этому товару была невероятно велика. Иностранные, а особенно русские офицеры немало способствовали ее возвышению. Картины, кошельки, корзинки, цепочки, шитье – одним словом, произведения всех рукоделий доставляли весьма значительное вспоможение бедным. Кажется, впрочем, что красота и любезность работавших определяли и цену работ их: картинка или кошелек красавицы без сомнения продавались в десять раз дороже…

Во время пребывания моего в Любеке имел я случай познакомиться с некоторыми шведскими офицерами. Я ожидал найти в них пылких, чувствительных потомков храбрых скандинавов, и нашел молчаливых, хладнокровных сынов снежных утесов Севера; даже немцы несравненно приветливее и рассеяннее. Жители здешние, особенно женщины, познакомясь со шведами, стали еще более любить веселых, беззаботных русских. В гарнизоне этого города находилось три полка из армии наследного принца, в том числе один, вновь сформированный из пленных французов, итальянцев и испанцев: он называется Королевским шведским полком. Смешение людей различных народов производит частые ссоры и беспорядки. Я сам был свидетелем ужасной развязки весьма неприятного приключения. Несколько пьяных испанцев сделали шум в доме одного обывателя; ни просьбы, ни убеждения не могли их успокоить: хозяин нашелся принужденным позвать патруль того же полка, и 15 вооруженных французов не могли сладить с пятью испанцами, которые защищались только ножами. Наконец эти последние, ослабев от долговременного сражения, зарезав, однако ж, двух человек, должны были покориться. Из них один только был ранен. Происшествие это наделало много шуму в городе; наряжена была великая комиссия, которая осудила двух главных виновников к смерти. Жители весьма недовольны, что казнь совершалась на городской площади, которая находилась в нескольких от меня шагах. Любопытство побудило меня взглянуть на это горестное зрелище. Преступники вышли из соборного храма, где, как я сказал уже выше, есть католическая церковь. Не в дальнем расстоянии оттуда поставлены были два стула; 12 солдат с заряженными ружьями были уже готовы: дружески обнялись несчастные, – я не мог смотреть более, побежал в свою квартиру не оглядываясь, – слышал несколько выстрелов… все кончилось, подумал я. Не могу описать чувств моих. Без сомнения злодеи эти были достойны жесточайшего наказания; но тысячи мыслей, страшных, непонятных, волновали душу мою…

Я оставил Любек, довольный гостеприимством жителей и многими приятными знакомствами, мною там сделанными. Надобно заметить, что город этот, разделяющийся на 12 товариществ (collegues), имеет одно, составленное из благородных (patrion). Некоторые из них находились в русской службе. Весьма много обязан я ласкам и вежливости Еверса, бывшего ротмистра лейб-гвардии гусарского полка. Он принял меня как родного. В тихом кругу семейства забыл он думать о самолюбии, обо всех почестях и чинах… Я не осуждаю его, потому что он счастлив. Правление, или Сенат, Любека составляют 4 бургомистра и 16 советников, из дворян, ученых и купцов избираемых. Странным показалось мне, что столь просвещенные и человеколюбивые граждане не допускают свободы в вероисповедании. Причина эта препятствует расширению торговли, лишает их многих выгод, но, по странному заблуждению, они не хотят переменить этого постановления. При впадении Травы в Балтийское море находится небольшой город Травемюнде с хорошей пристанью, из которой каждый год выходит более 1000 кораблей.

Не знаю, как чувствовали и рассуждали жители здешние до 1813 года, но теперь снова только и толкуют о своей свободе и независимости. Ненавистная для них гильотина и французские таможни исчезли, они пользуются прежними своими правами и управляются прежними законами.

Олделслое, первый довольно хороший город герцогства Голштинского, известен по соляным заведениям, которые одни только снабжают солью все датские владения. Прежде получалась она из Франции и составляла значительную часть расходов. Некоторые старики помнят еще Петра III. Здесь носился слух, что Голштиния будет принадлежать герцогам Олденбургским. Должно приписать особенному предубеждению в непобедимости Наполеона отклонение Дании от всеобщего союза народов. Непонятная политика в 1813 году удержала владычество французов в Северной Германии. Гамбург был бы свободен, Голштиния и все соседственные области избежали бы опустошения, неразлучного с военными действиями. Позднее раскаяние – бесполезно!..

Голштиния, вместе с Шлезвигом и Готторпом, заключает в себе до 330 000 жителей. Земледелие и скотоводство составляют главную ветвь ее промышленности; впрочем, и торговля находится в самом цветущем положении.

Город Ренсдорф замечателен славным Голштинским каналом, соединяющим Северное море с Балтийским. Клюкштад, Альтона привлекают к себе многочисленное купечество из различных государств Европы и обилуют товарами всякого рода. Киль славится университетом, который имеет теперь до 200 студентов. Но напрасно в стране этой взор ваш будет искать чего-нибудь великого, необыкновенного; напрасно станете пробегать летописи оной, чтобы усладить дух свой высокими воспоминаниями древности: нет никаких памятников славы народной, никаких благотворных заведений общественных. Мне кажется, что соседство с Гамбургом и Любеком сделало жителей здешних эгоистами: всякий думает только о самом себе. Почти вся Голштиния лежит на равнине, следовательно, мало видов живописных, очаровательных; есть, однако ж, места, в которых богатство и искусство употребили все усилия для образования дикой природы. В трех милях от Олделслое находится местечко Аренсбург, с великолепным замком и садами, принадлежащими графу Шиммельману. Мне рассказывали странный анекдот о причинах возвышения этой фамилии. Дед владельца Аренсбургского был подрядчиком в армии Фридриха II. Не знаю, каким случаем узнал он при покорении Мейссена, что в замке Албрехтсбурге скрыто было до миллиона талеров. Фридрих, не зная, что делать с фарфором, найденным на фабрике, решился продать его. Хитрый Шиммельман предложил 100 тысяч талеров, почти настоящую цену, чего стоил фарфор; король с радостью согласился на предложение – и через несколько времени подрядчик прусской армии явился в Дании с титулом графа Шиммельмана, купив богатые поместья в Голштинии и Америке. И теперь еще потомки его, раздробившие имение на несколько частей, считаются в числе знатнейших владельцев Дании. Странный оборот судьбы человеческой!

III

Гамбург

 

Легко вообразить можно, с какою радостью, с каким нетерпением оставляли мы скучные, неопрятные избы Гитфельда, где провели столько месяцев в томительном ожидании падения Гамбурга. Армию нашли мы уже под стенами Альтоны. Кто бы поверил, взирая на веселые, красою и юностью цветущие лица воинов, на опрятность одежды, блеск их оружия, на игривость коней, едва удержанных крепкой рукой всадников, что они прошли пространство необъятное, что дымные биваки были их жилищем, труды и нужда – всегдашними спутниками! Шумные волны жителей покрывали равнину, прилежащую к городу; песни радостного восторга оглашали воздух. С каким удовольствием офицеры и солдаты поздравляли друг друга с блистательным окончанием знаменитого подвига спасения Европы! Никакое перо не может выразить необыкновенных чувств, объемлющих душу ратников, когда после долговременной, жестокой борьбы, с опасностями и смертью, терпение и мужество приводят их наконец к желанной цели! Клики благодарности слышны были со всех сторон.

Живо воображаю, каким блаженством исполнена была благородная душа неустрашимого вождя нашего, друга славы и человечества Беннигсена! О, сколь счастлив был он в сравнении с жестокосердечным Давустом, в котором славолюбие усыпило все чувства добра и великодушия! Мир кончает брани, в пучине всепоглощающего времени исчезают и рати, и вожди, и сами народы: остаются дела и потомство. Законы войны повелевают иногда принимать меры жестокие, решительные. С горестью в сердце только в самой крайней необходимости приступает к ним герой истинный; его сожаления и участие облегчают некоторым образом печальный жребий несчастных жертв. Злодей ловит с жадностью каждый случай, когда он может удовлетворить влечению кровожадной души своей. Это простительно вождю диких племен Аравии или Индии: незнакомый с чувствами чести и великодушия, грабеж и убийство почитает он первым, даже священным правом войны. Для него нет будущего, ибо ни вера, ни обычаи, ни самое нравственное образование этих обществ не открывают ему высокой, благородной цели, для достижения которой человек просвещенный жертвует всеми драгоценнейшими благами мира, даже самой жизнью!.. Мысли эти родились во мне в то время, когда признательные граждане Альтоны в порывах живейшей радости благословляли полководца россиян, который не хотел, подобно вождю французов, из пустой предосторожности разрушить великолепный их город… Они называли его своим спасителем, своим Фабием, своим ангелом-хранителем… О, в эту минуту добродетельный герой наш чувствовал, сколь сладостно благотворение!

Загремели трубы – и воины, привыкшие повиноваться гласу вождя, когда он вел их к смерти и победе, потекли с радостью к торжеству, их трудами и ранами приготовленному. Гражданская гвардия города Альтоны приветствовала великодушных в стенах своих… За воротами, к Гамбургу ведущими, мы увидели доказательство, что усердие их было непритворно… Все предместье, некогда гордившееся красотой улиц и зданий, превращено в пепел: следы мудрой предусмотрительности маршала Давуста, бича Польши и Германии, разрушителя прекрасных мостов в Дрездене и Мейссене… На рубежах владений Ганзеатических встретили нас почетнейшие граждане с изъявлениями восторга и признательности вольных жителей освобожденного Гамбурга; ряды милых девушек, в белой одежде, осыпали генерала Беннигсена и храбрых его сподвижников венками из лавров и роз; одна из них (дочь бургомистра) произнесла краткое, но выразительное приветствие от лица всех сограждан… Национальная гвардия, из богатейших жителей составленная, в блестящей одежде, расположена была у въезда и далее к городу… Не нахожу слов для изъяснения чувств моих, когда я увидел армию нашу в стенах ликующего Гамбурга… Все окна, кровли кипели веселым народом; радостное «ура» гремело со всех сторон, цветы и венки сыпались дождем… Вскоре во всем протяжении шествия не осталось ни одного воина, который не был бы украшен этим лестным знаком уважения народа свободного. Чем иным этот последний мог доказать свою признательность храбрым рушителям железных цепей его рабства?

Всего страннее, как замечали жители, было видеть в числе мстителей за свободу, независимость и благосостояние Европы обитателей берегов Урала и моря Каспийского… Башкирцы, калмыки, тептеряки и другие племена язычников разделяли святой подвиг брани народной; и они смиряли дерзость просвещенных французов. Мы сами удивились опрятности и чистоте их одежды, которую берегли они только для случаев торжественных. Белые кафтаны и красные шапки в сомкнутых рядах нескольких полков представляли новое, но довольно приятное зрелище.

Наконец, мало-помалу воины рассеялись в Гамбурге и его окрестностях; всякий хозяин готовил пир для гостей, столь нетерпеливо жданных.

На другой день вечером корпус графа Толстого, блокировавший Гаарбург, занял этот город. Тут увидели мы вкратце повторение виденного накануне. Дома были иллюминированы; на середине площади, к которой сходятся почти все улицы, в тени деревьев, на этот случай посаженных, горел щит и следующие слова: «Приветствуем вас, храбрые воины, благородные сыны России, освободители нашего Отечества и всей Европы!» Здесь встретились мы также с некоторыми гитфельдскими нашими знакомцами, – с каким удовольствием после кратковременного, но жестокого отсутствия возвратились мы в мирные дома свои! С каким чувством, с какой искренностью изъявляли нам благодарность за гостеприимство, столь неоцененное в то время! Какой человек может быть равнодушен и уныл, видя вокруг себя блаженство и радость! Жители забыли все потери и страдания, расторглись постыдные узы, соединявшие их с тираном Франции; все частные выгоды казались ничтожны: свобода делала их счастливыми.

Несколько дней провели мы весело в стенах Гаарбурга, и через Гамбург перешли потом в Вансбек, местечко в нескольких верстах от Гамбурга: здесь назначена была главная квартира нашего корпуса.

Вансбек принадлежал прежде графу Шиммельману, внуку того самого, о котором упоминал я прежде; но незадолго перед этим куплен королем датским. Огромный, великолепно убранный замок свидетельствует о богатстве и пышности прежнего владельца, прекрасный английский парк – о вкусе его. Настоящих жителей в Вансбеке весьма мало.[27] Скромные, но чистые дома образуют две или три улицы, которые могли бы иметь место и в самых больших городах. Все эти дома принадлежат по большей части гамбургским гражданам, которые проводят здесь лето. Лучших квартир нельзя было желать нам; особенно приятны были вечерние прогулки. У всякого дома являются чайные столики, и жители шумного Гамбурга в виду стен своих наслаждаются всеми удовольствиями жизни сельской. Часто небольшая решетка между цветниками двух соседей разделяла людей, которые родились, выросли и состарились один возле другого, не будучи знакомы между собой. Но русские и на чужой стороне не забыли гостеприимства милой родины: балы и празднества, неразлучные с успехами оружия, познакомили нас короче со всеми жителями; особенно понравился всем ужин, данный нашими офицерами графу Толстому. Стол накрыт был в саду под наклоном густых деревьев, со вкусом и роскошно освещенных. Тем более приятен был этот вечер, что русские умеют вполне наслаждаться встречающимися удовольствиями. В час веселья, в кругу добрых товарищем и гостей любимых они забывают все, кроме радостей настоящего.

Вообще во все время пребывания нашего в Вансбеке мы не чувствовали скуки. Гамбург в нескольких верстах, следовательно, легко можно было ездить туда два или три раза в день. В начале нашего прибытия гамбургцы не скупы были на балы; но балы их незнакомы с искренней веселостью и удовольствием: во всем видно принуждение, грубость сердца и бережливость, доведенная до низости. Впрочем, русские имеют искусство заставить смеяться и самого Гераклита.

В левой стороне от Вансбека находится, или лучше сказать находилось, прекрасное предместье Гам, но благоразумный Давуст не оставил в нем ничего, кроме развалин. Ни одна хижина не уцелела; многие из жителей едва успели спасти самих себя, и дома и имущество несчастных стали добычей или жестоких французов, или пламени. Великолепные аллеи вели из Гама в Гамбург, теперь едва заметны обезображенные пни деревьев. Предместье Св. Георгия пострадало не столь много: лишилось, однако ж, лучших своих зданий.

Ни с которой стороны Гамбург не имеет хорошего вида, сама внешность домов и улиц не соответствует величине и многолюдству этого города. Он заключает в себе до 7000 домов и около ста тысяч жителей. Вена и Берлин красивее и многолюднее Гамбурга, но ни один город в Германии не может равняться с ним в богатстве и обширности торговых сношений. До 1618 года находился он в некоторой зависимости от герцогов Голштинских, которые, принимая правление, клялись, однако ж, не нарушать прав и постановлений оного; наконец, когда Австрийский двор признал совершенную его независимость, он управлялся собственным сенатом до того самого времени, когда Наполеону рассудилось за благо присоединить его к областям империи французской.

Невозможно описать радости жителей при восстановлении прежнего правительства, прежних прав своих. Впрочем, по словам самих граждан, нет в целой Европе законов столь запутанных, один другому противоречащих, как в Гамбурге. В огромных империях неизмеримая, языком, религией и нравами различествующие, области затрудняют сочинение единообразного, непременного постановления; но что должен думать наблюдатель просвещенный, видя такой беспорядок в правительстве, которого власть едва ли на несколько верст простирается?

Сенат их состоит из четырех бургомистров и определенного числа сенаторов. Ученые и купцы имеют право на занятие мест этих. Дворянство они никогда иметь не хотели, и прежде каждый гражданин, который желал поселиться в Гамбурге, должен был дать клятву, что он не дворянин, не раб и не католик.

Заведение, делающее честь и наиболее поддерживающее внутреннее благосостояние Гамбурга, есть патриотическое Общество. Оно заботится о доставлении нужной помощи и вообще обо всем, что может служить к счастью и развитию способностей граждан. Училища, больницы, разные ремесленные заведения находятся в его распоряжении и содержатся на собственном счете Общества.

Гамбург лежит почти у самого втечения Эльбы в море Немецкое. Небольшая река Альстер, выходя в герцогстве Голштинском и протекая Гамбург, впадает в Эльбу; в самом городе Альстер образует небольшое четвероугольное озеро, на берегу которого посажена аллея, известная под именем Юнгферштиг, что значит дорога девиц. Не знаю причины, почему дано ей такое название, но во время пребывания нашего я не видал почти ни одной хорошей женщины, и гуляющей по бульвару, особенно вечером. Впрочем, улица эта есть самая лучшая: все другие тесны и неопрятны; дома странной, весьма некрасивой архитектуры. Каналы, которые проведены между домами, облегчают сообщение и привоз товаров водой к самим магазинам, но их содержат с большим небрежением, и оттого в летнее время нельзя без отвращения пройти мимо. Площади нет ни одной порядочной. Из домов достойны замечания: здание, назначенное для пребывания французского главнокомандующего, в то время генералом Беннигсеном занятое, Аполлонова зала, в которой был и прежде французский театр, и еще несколько частных домов; нет никакого памятника общественного, не видно и следов необыкновенного богатства жителей.

Разврат достиг здесь высочайшей, неимоверной степени. Ни в одном из больших городов, которые удалось мне видеть, не встретил я подобного соединения глупой гордости и корыстолюбия, богатства и скупости, наружного патриотизма и самого низкого себялюбия. Я нашел здесь две господствующие партии: одна привержена к обычаям, нравам – одним словом, ко всему английскому; другая старается подражать французам. Весьма мало честных немцев, которые не хотят быть обезьянами чужестранцев. И в самом платье видно различие мнений: одни носят фраки до самой земли, другие – коротенькие; впрочем, подражатели англичан несравненно глупее и дерзновеннее других. В Гамбурге, как и в Лондоне, военное звание уважается весьма мало: скоро утихло первое волнение обрадованных граждан, скоро привыкло их зрение к мундирам русским, и некоторые безумные мещане, у которых степень достоинства определяется количеством золота, осмелились явным образом оказывать глупую свою гордость, но русские умели смирить их: два или три происшествия, делающие честь имени русскому и унизившие надменность движущихся мешков, победили закоренелый их предрассудок насчет воинов, и особенно насчет воинов Александра. Мне кажется, что бедный иностранец, нуждой или стечением несчастных обстоятельств завлеченный в Гамбург, должен умереть с тоски и отчаяния. Жители здешние, всегда окруженные иностранцами, не имеют, однако ж, никаких сношений с ними, кроме торговых. Эгоизм невероятный! Здесь всякий живет только для себя, нет того дружества, гостеприимства, которыми так славится милая наша родина. По моему мнению, для человека праздного гораздо приятнее жить в небольшом уездном городке нашем, нежели в столь обширном и многолюдном Гамбурге. В трактире (Hotel de Russie), в котором обыкновенно обедала большая часть русских офицеров, встречал я часто одного бывшего сенатора, старика лет в семьдесят. Он имел, по уверению его соотечественников, несколько миллионов и, несмотря ни на богатство, ни на старость свою, не держал стола дома.

Спустя несколько времени по вступлении россиян в Гамбург происходило и торжественное вшествие войск Ганзеатических. Надобно отдать справедливость, что все они одеты были очень хорошо, особенно гвардия. Не могу судить об их мужестве, ибо весь круг их действий простирался на несколько миль от Гамбурга до Меллена, только у этого последнего места имели они случай познакомиться с пулями и ядрами. Потеря их во все продолжение похода простиралась человек до тридцати, но, несмотря на это, жители, по свойственному им самолюбию, почтили прибытие войск своих особенным торжеством, таким точно, какое видели мы, вступая в этот город!.. Столь же щедро сыпались и цветы, и лавры, девушки, может быть те же самые, которые встретили нас, встретили своих соотечественников. Один сенатор или бургомистр (не помню) говорил им приветственную речь, в которой называл их щитом Германии, победителями Наполеона, освободителями Европы. Признаюсь, что после этого не так уже приятно было воспоминание сделанной нам встречи, тем более что ганзеаты оглушали нас, трубя о своих подвигах. Один город Гамбург выставил до 3000 воинов. Узнав их, мне неудивительным казалось неуважение, оказываемое жителями к званию воинскому: все почти офицеры из самых бедных ремесленников и купцов; даже главный их начальник (не помню его имени) был прежде крыльщиком. Мудрено ли, что общественные отношения делают их несравненно ниже богачей, от которых зависит будущая судьба воинов и их семейств.

Всего удивительнее встречать здесь на каждом шагу людей, даже самого низкого звания, которые говорят на трех, четырех и более языках. Это происходит от бесчисленного стечения иностранцев всех наций и от всемогущей необходимости, ибо редкий купец согласится принять в услужение человека, не знающего по-французски и по-английски.

Театр здешний довольно хорош; только, судя по многолюдству жителей, весьма тесен. Шварц, Якоби Герцфельд, Шмидт и Костенобле заслуживают полное, справедливое уважение зрителей, особенно двое первых в ролях трагических; Костенобле – изрядный комик, но действует более для посетителей галереи, нежели для просвещенной публики; Герцфельд (он и содержатель театра) хороший же актер, но, к сожалению, равно как и Шмидт, имеет звук голоса весьма неприятный; о прочих актерах и упоминать не считаю нужным. В опере отличается девица Беккер.[28] Она действительно поет превосходно, но природа, одарив ее чувством и прекрасным голосом, не дала привлекательной наружности. Другая певица, Ашенбрунер, представляется совершенно в противоположном виде. Имея довольно красивое лицо и приятный голос, она не имеет души, не имеет ничего, что бы могло тронуть сердце и воспламенить воображение, и между тем несчастная к ней страсть одного офицера нашей армии (князь Б.) привела его к дверям гроба. Всем из наших товарищей известна кончина этого молодого человека. Я не говорил ничего о девице Вреден: она есть лучшая и единственная актриса. В 18 лет занимает она первые роли в комедиях, трагедиях и даже операх. Трудно согласить эти три, одно другому противоположное, дарования; но милая Вреден знала искусство нравиться зрителям. Из певцов оперы только Шрадер и Генле достойны внимания.

Немцы, скупые, расчетливые в жизни домашней, ищут удовольствий вне домов своих: по сей причине даже в самых малых городах Германии найдете вы клубы, куда по вечерам собираются лучшие граждане толковать о политике, курить трубки, играть по грошу в бостон и прочее. Гамбург, будучи одним из богатейших и многолюднейших городов Европы, более всего изобилует ресторациями, кофейными и тому подобными домами. Там с утра до ночи толпятся любопытные иностранцы, праздные жители и веселые офицеры всех наций. Бильярд, шашки, домино (а за городом кегли, качели и другие забавы) занимают посетителей; газеты и журналы, из всех государств получаемые, афишки, разные объявления лежат перед глазами вашими; всякие закуски, напитки, чай, кофе – одним словом, все, что хотите, можете иметь здесь – однако ж не за дешевую цену. Кто богат деньгами и любит вести жизнь рассеянную, тот в Гамбурге имеет случай убить время весьма разнообразно; напротив, кто любит жизнь общественную, благородные наслаждения души и сердца – тому покажется тягостно покупать удовольствия с гибельной потерей и времени, и нравственности. Должно целый день жить на улицах и в публичных домах. За дружескую улыбку, за нежный взгляд – должно платить деньги. Нередко видал я сам, что ближайшие родственники моего хозяина, зашедши нечаянным образом во время обеда, не были приглашены сесть с ними – и, поговорив о деле, уходили, не обижаясь таким сухим приемом. Частных балов здесь почти никогда не бывает, да и сами дома расположены весьма неудобно для принятия многочисленного общества, и бедные женщины в просвещеннейшей стране Европы осуждены на томительное уединение. Неудивительно, что они так искусны в домашнем хозяйстве; ибо не имеют возможности вести жизнь рассеянную. Они видят свет только в театре, на гуляньях, в церквах и других публичных местах. Впрочем, романтические, чувствительные немки умеют в полной мере пользоваться этими краткими минутами свободы.

Я сказал выше, что разврат достиг здесь высочайшей степени, но, чтобы удостовериться в этом, должно самому побывать в Аполлоновой, Бахусовой и других залах, которые всякий вечер наполнены молодыми людьми всех состояний и женщинами одного только состояния. Должно признаться, что нигде развращение не представляется в таком обманчивом, шумном блеске, как здесь. Вы увидите несколько сот девушек привлекательной наружности, великолепно одетых, ловких, прекрасно танцующих, – и едва поверите собственным глазам, что все видимое вами не что иное, как мишура, под которой скрывается соединение всех ужаснейших, душу возмущающих пороков! Кто помыслит, что в одном Гамбурге считается этих тварей до девяти тысяч!!! Надлежит заметить, что даже для самого низкого звания людей ежедневно открыты таковые балы, уступающие Аполлоновой и Бахусовой залам в великолепии, но не в многочисленности посетителей и не в разврате, везде равно гнездящемся! И само правительство одобряет эти торжища совершенно потерянной нравственности!

Во время пребывания нашего в Гамбурге город этот удостоился видеть в стенах своих принцессу Валлийскую, которая, с весьма небольшой свитой, оставив пышный двор королей великобританских, где была столь несчастлива, искала утешения в разнообразной прелести путешествия. Слышав о ней весьма много хорошего, я с любопытством желал видеть высокую родом и духом несчастливицу. Наружность ее некрасива, необыкновенная полнота безобразит и без того очень малый стан, но в глазах ее видно (или, по крайней мере, я думал видеть) что-то трогательное, великое; в самой поступи заметно спокойствие души, оскорбленной самыми милыми, ближайшими к сердцу людьми. Она пробыла здесь один только день и отправилась в Брауншвейг к храброму своему брату, столько известному по личной, непримиримой ненависти к Бонапарту.

Через несколько времени видели мы и герцога Кембриджского, брата принца регента английского. Он уже не в цвете молодости, но здоров и деятелен чрезвычайно. Для него генерал Беннигсен делал маневры своим войскам на равнине между Гамбургом и Альтоной. Герцог более всего восхищался быстрыми движениями нашей конницы и искусным действием артиллерии под командой полковника Ховена.

Почти в то же время проехал через Альтону король датский. Фридрих не заехал в Гамбург и при смотре войск не взглянул даже на батальон ганзеатов, стоявший под ружьями.

Более полугода провели мы в Гамбурге: нельзя было пожаловаться на скуку, но воображение наше занято было мыслью о скором возвращении в Россию. Не могу, однако ж, оставить в забытьи память многих любезных мне людей, которых никогда, может быть, не увижу более. Графиня Г***, женщина милая, образованная, богатая опытом, в частых странствованиях по всем странам Европы ею приобретенным, и еще более богатая добром и приветливостью, заставила меня жалеть о разлуке с Гамбургом.[29] В кругу милого ее семейства оживлялось для меня воспоминание о незабвенных днях, проведенных мною в Н** и А***.

Гостеприимство любезного доктора Фюрта и его родственников не изгладится также в душе моей. Он находился прежде во французской армии, и, попавшись в плен, содержался почти два года в Курске. Мудрено ли, что я всегда находил новое удовольствие в беседе с ним? Он так хвалит Курск, так доволен его жителями, их ласками, дружелюбием, что я никогда не уставал его слушать!..

Наконец получено было столь давно желанное повеление корпусу нашему следовать в Россию.

IV

Возвратный путь в Россию

 

Несмотря на болезнь свою, с сожалением, но без горести оставил я шумные стены Гамбурга: воображение веселилось приятной мечтой скорого возвращения в Россию. Как завидовали нам офицеры корпусов генералов Дохтурова и Маркова, которые еще на несколько времени должны были оставаться на берегах Эльбы! Мне кажется, что никакие наслаждения не могут заменить тихой беседы друзей и родственников: ни грозное великолепие природы швейцарской, ни благоухающие, вечно зеленые равнины Италии не изгладят в сердце русского ужасных снегов милой родины. Ах, кто не воскликнет вместе с добрым, чувствительным певцом в стане русских воинов:

Страна, где мы впервые

Вкусили сладость бытия,

Поля, холмы родные,

Родного неба милый свет,

Знакомые потоки,

Златые игры первых лет

И первых лет уроки!

Что вашу прелесть заменит?

О родина святая!

Какое сердце не дрожит,

Тебя благословляя!..

Приятно было для нас увидеть Отечество, для которого два года терпели мы нужды и недостатки, презирали опасности и саму жизнь. Счастливы герои, вкусившие смерть на полях славы; но стократ счастливее пережившие их! Человеку свойственно веселиться воспоминаниями о славных опасностях прошедшего, но с чем может сравниться блаженство воина, участвовавшего в знаменитых походах последнего трехлетия! Люди с завистью смотрят на почетный ряд отличий, украшающих твердую грудь героя; но пусть помыслят они о претерпленных им бедствиях, о болезненных ранах, прикрытых этими крестами… Для каждого русского простая медаль 1812 года несравненно лестнее и приятнее всех орденов европейских. Летописи времен и народов полны кровавыми страницами битв и раздоров, от начала мироздания страсти и честолюбие опустошали земли, но в истории обществ гражданских не нахожу ни одного происшествия, которое можно бы уподобить великому подвигу, в 1812 году россиянами свершенному! Горестный опыт не просветил ослепленных французов; гордый вождь, избалованный фортуной, все еще мечтал о победах…

И братья наши, смерть сретавши под Москвою,

Венчанны славою на Лейпцигских полях,

Секвану перешли торжественной стопою

И свету дали мир – Парижа во стенах!

И все это в течение одного года с половиной!..

Судьба лишила нас счастья находиться в храбрых рядах главной армии, открывшей себе блистательный путь от берегов Оки к Сене; но все мы утешались сладостной мыслью, что исполнили долг в отношении к царю и Отечеству. Пули и ядра были столь же смертоносны на холмах Дрездена, у стен Магдебурга, на дамбах гамбургских, как и под Бородиным, Лейпцигом и на Монмартре. Много храбрых погибло в очах наших… Никто, по крайней мере, не укорит нас малодушием.

Триттау, большое селение в трех милях от Гамбурга, было первым ночлегом нашим. Никогда не забуду я трогательной встречи с одним молодым человеком, родом из Швейцарии. Десять лет служил он под знаменами Наполеона, и в начале этой кампании перешел в шведскую службу. Случай привел его в Триттау; прелестная Луиза, дочь хозяина того дома, в котором была квартира наша, остановила его в здешних окрестностях. Любимая ему отвечала взаимной страстью, весело благословили их престарелые родители, полагавшие все свое утешение в счастье единственной дочери. Свадьба отложена была до окончания войны. Прошло ужасное время опасностей и томления разлуки – невредимо возвратился воин в объятия любезной, но прежде брака хотел побывать на родине, получить благословение отца и переселиться потом в мирный уголок, в котором судьба заключила счастье его жизни. Все было кончено, на крыльях любви и нетерпения летел он уже к цели своих мыслей и желаний, но – увы!

Надежда на дары фортуны переменной

Слабей, чем на песке при вихре легкий след!

Счастливец, ласками неверной обольщенный,

Скорее под ее ударами падет!..

Вместо милой своей Луизы встретил он отчаянных ее родителей, вместо жертвенника брачного привели они его к свежей могиле… она не существовала более! Протекли уже три недели со времени его возвращения, но тоска и отчаяние глубоко изображены на бледном лице несчастливца. Он не переменил своего намерения и хочет провести жизнь у гроба обожаемой невесты. Не знаю, всегда ли будет он тверд в принятом намерении.

Меллен, небольшой город герцогства Ганноверского, ничем не заслуживает внимания, но после Гамбурга все кажется нам неимоверно дешево, и сама приветливость хозяев необыкновенна. Впрочем, места эти пострадали весьма мало в продолжение войны.

Небольшое сражение, между Вальмоденом и французами происходившее, и изредка появлявшиеся отряды союзных войск, не сделали ни малейшего вреда жителям. Комендант здешний, старик лет семидесяти, полковник английской службы, не знал, чем и как доказать свою дружбу к русским.

Всякий городок в Германии непременно должен иметь что-нибудь достойное любопытства путешественника, а поэтому и в Меллене, на вопрос наш у жителей, есть ли что здесь достопамятное, показали ничем не украшенный гроб Тиль-Ейленшпигеля, философа и чудака, который имел обыкновение бегать изо всей мочи на верх горы и весьма медлительно спускаться под гору. Если только этим приобрел сей философ бессмертие, то всякое кладбище есть музей редкостей: вероятно, что каждый человек имел какую-нибудь ему принадлежащую странность.

Жители Ганновера весьма рады, что избавились от ненавистного владычества французов. Снова явились повсюду гербы Георга III, и граждане, видя невозможность быть совершенно независимыми, почитают себя счастливыми, принадлежа престолу великобританскому: английский кабинет, наблюдая свои выгоды, умел польстить и самолюбию немцев, возведя Ганновер на степень королевства. Герцог Кембриджский есть наместник королевский и верховный правитель этой области, может быть, самой богатейшей и просвещеннейшей в Германии. Число народонаселения простирается до миллиона жителей. Они имеют свои собственные законы, права, и бывали случаи, что Ганновер заключал мир со странами, враждебными Англии. Войска ганноверские устроены и одеты по образцу английских: вся пехота в красных мундирах; по цвету воротников и обшлагов различаются полки. Народ строен и красив, офицеры (сколько мне удалось видеть) хорошо образованны и не столь скупы, как другие…

Главное богатство этого государства состоит в различных металлах, кроющихся в недрах гор, и соли, которой довольствует оно окрестные страны. Впрочем, и другие отрасли торговли находятся в самом цветущем состоянии. Но более всего привлекает сюда иностранцев славный университет в Геттингене. Доселе занимал он всегда первое место между всеми заведениями этого рода; нашествие французов ослабило круг его деятельности. Но теперь снова учащие и учащиеся собираются со всех концов Европы.

Проходя герцогство Мекленбургское, еще раз удалось нам помолиться над гробом Елены Павловны. Снег и дурная погода лишили моих товарищей удовольствия видеть прекрасный сад и зверинец герцога. Мы обедали в Hotel de Weimar. Во время стола вошел человек в гражданском платье, с охотничьим ножом за поясом – это был принц Карл. Он обошелся с нами весьма ласково; жалел, что время не позволяло нам воспользоваться его предложением посетить замок, и, искренно пожелав счастливого возвращения в Россию, простился с нами. Мы отправились далее, и на другой же день были в пределах Пруссии.

Мудрецы жалеют о слабости и несовершенстве природы человеческой; я жалею о мудрецах, которые принимают дерзость находить несовершенство в чудесном устроении огромной махины, называемой миром. Радость и счастье могли ли казаться для нас столь приманчивы, если бы горесть и злополучие не придавали им прелести и очарования? С таким ли удовольствием встречает весну житель благоуханных, вечно зеленых равнин Италии, как россиянин, полгода погребенный в снежных сугробах лесов архангельских? Так мыслил я, встречая везде веселые лица прусаков, слыша шумные песни радостного восторга от берегов Эльбы до Вислы! И печальные годы минувших бедствий, и опустошения, войной произведенные, и кончина сродников, павших на поле чести, и потеря имущества – все было забыто, везде гремели гимны торжеств и славы, каждый гражданин гордился своей жизнью, благословлял Провидение, даровавшее ему блаженство видеть отечество в блеске побед и ликований!

Узы взаимной опасности, несчастий и славы соединили прусаков с россиянами теснее, нежели самые узы крови, но великодушные союзники казались несколько недовольны изданным в то время повелением короля, чтобы русские везде встречаемы были как братья и друзья. Мы опасаемся, – говорили они, – чтобы воины Александра Благословенного единодушное, свободное чувство сердец наших не приняли за холодное, рабское повиновение. – Нет, добрые, храбрые прусаки! Мы видели, с каким удовольствием пили вы с нами общую чашу смерти, и верим, что не завидуете славе нашей, ибо весте с нами, рука с рукой, стремились и вы к оной!

В Витштоке, довольно обширном, хорошо построенном городке почти на самой границе Пруссии, назначена была дневка. Время прошло весьма приятно. Мы нашли здесь странствующую труппу актеров, ту самую, которую некогда видел я во Фрауштате. Невозможно без смеха и жалости смотреть на унижение драматического искусства! Даже самые лучшие пьесы переделывают эти фигляры по-своему. В первый день давали «Лейб-кучера» и «Деревенского цирюльника»; на другой день, чтобы польстить русским, – какие-то трагикомедии, в которых на сцене являются казаки, башкиры и прочие. Надобно было видеть их костюмы, лица, пьянством и сажей изуродованные, слышать отвратительный звук голосов, исковерканное произношение, чтобы судить со всей точностью о достоинстве этих артистов. И, несмотря на все это, любопытство и праздность людей доставляют им верное и довольно избыточное содержание.

Ввечеру был я в клубе, играл с немцами в шашки, толковал о минувшем и будущем – и едва не задохся от табачного дыма. Все внимание здешних политиков обращено на Конгресс Венский, и каждый ремесленник, перебирая листы газет, межует – разлитым на столе пивом – Европу, дает свои конституции, назначает границы, одним словом, определяет судьбу вселенной. Смотря на важные их лица, слыша страшные споры, едва до драки не доходящие, подумаешь, что действительно от их приговора зависит жребий мира.

Офицеры, в гарнизоне находящиеся, и вообще с которыми успел я познакомиться, были весьма приветливы и ласковы.

На другой день ночевали мы в Рейнсберге, небольшом местечке с великолепным замком, принадлежащим принцу Генриху Прусскому. Жаль, что осень лишила прелести прекрасный, обширный сад, в котором природа и деятельность смертного соединили все, что может восхитить и взор, и душу. Величественные храмы, унылые гробницы, прелестные беседки, пруды и фонтаны, в приличных местах рассеянные, веселят зрение и дают весьма высокое понятие об уме и вкусе владельца.

Здесь же осматривали мы огромную фаянсовую фабрику, принадлежащую хозяину дома, в котором была наша квартира. Грандзее никогда не будет забыт мною. Все, что напоминает о великодушной, добродетельной Луизе, имеет для меня неизъяснимую, трогательную прелесть, возбуждает душу к горестному и вместе сладостному унынию. Когда тело венчанной страдалицы везено было из Стрелица, где она скончалась, в Шарлотенбург, жители Грандзее имели печальную отраду видеть, в продолжение целой ночи, на городской площади скромный гроб, заключивший в себе останки благодетельницы Пруссии. На том самом месте воздвигнут теперь монумент, напоминающий эту грустную ночь. Балдахин и гроб из чугуна вылитые натуральной величины, занимают небольшое пространство, орошенное слезами прусаков.

Мимо Ораниенбурга, загородного дворца короля прусского, в трех милях от Берлина, проехали мы ночью, и к свету прибыли в Берлин. (Корпус наш, для облегчения жителей столицы, прошел прямой дорогой.) Здесь, после восьмимесячного отсутствия, нашел я большую перемену. Новая жизнь, новая деятельность видна во взорах, в речах, в поступках народа. Бронзовая медаль, в память достопамятных 1813–1814 годов установленная, блестит во дворце, в пышных чертогах, в магазинах и лавках… Не редкость даже в купеческой конторе встретить и кавалеров железного креста. За два года перед этим гордому барону показалось бы странно и обидно видеть на груди купца знак отличия, храбростью и мужеством приобретаемый; но последняя брань соединила все звания. Я говорил уже выше, что одни личные достоинства давали право на возвышение, и случалось, что дворяне служили рядовыми воинами в роте, которой начальствовал сын ремесленника. Прошло время опасностей – и граждане, поднявшие меч для спасения отечества, обратились к прежним мирным занятиям.

На воротах Бранденбургских явилась снова победная колесница. Слава, управляя четырьмя конями, гордо смотрит на обновленную столицу Фридриха. Все врем бедствий и унижения Пруссии она провела в стенах шумного Парижа; с торжеством и восторгом встретил ее народ после столь долговременной разлуки.

Несколько дней провел я весело, в рассеянии забав берлинских, и на почтовых спешил вслед за корпусом, который был уже на границах Польши. Быстро мелькнул в глазах моих великолепный, огромный Франкфурт, которого имя напомнило мне золотой век царствования Елисаветы. У стен этого города храбрые полки русских, громя дружины Великого Фридриха, предрекали свету будущие исполинские подвиги знаменитых своих внуков! В Лансберге, переехав реку Варту, простился я с Пруссией…

Более года провел я в разных областях Германии; видел немцев в великолепных чертогах и в хижинах, познакомился с гордым дворянством и со скромными поселянами, был свидетелем их образа действий в жизни общественной и частной, – и после всего мною виденного скажу смело, что ни один народ в свете не может столь быстро, как германцы, достигнуть счастья и совершенства во всех отношениях. Многим казалось странным, что сами крестьяне с жадностью читают политические листки и рассуждают о происшествиях мира; но эта слабость (если можно назвать это слабостью) наиболее показывает образованность и силу рассудка. Я часто с удивлением видел людей – даже богатых дворян наших, – которые никогда не читают газет и не любопытствуют знать, что происходит не только в странах, соседственных России, но и в самой России. Я почитаю это усыплением разума. Думать только о себе самом есть эгоизм непростительный; быть равнодушным к благу всего человечества, не восхищаться успехами торговли и просвещения, не чувствовать собственного своего достоинства – есть то же, что не существовать. От этого происходит несправедливый ропот: меры необходимые, самые благоразумные, кажутся утеснением, и малодушные себялюбцы, при малейшем ущербе личных их выгод, предрекают уже неизбежное падение государства. Немцы, расчетливые в хозяйстве, без роптания повинуются законам и охотно делают самые тягостные пожертвования, если уверены, что это необходимо для блага общего. Во все время похода я мало слышал сетований на жестокие потери, претерпленные жителями: ибо ни избежать оных, ни отвратить не было возможности. Лошади, скот делались добычей воинов, и бедный крестьянин, укрепив себя великодушной твердостью, с лопаткой и заступом, собрав семью свою, шел вскопать поле, чтобы, по крайней мере, впоследствии не обвинять себя в беспечности. Наборы рекрутов, необыкновенные, действительно ужасные, производились, особенно в Пруссии, весьма поспешно, поселяне охотно повиновались гласу отечества. Правда, что везде видна была горесть, но нигде не слышен был вопль негодования. То же должно сказать и о прочих званиях народа.

Для русского, привыкшего к гостеприимству страны своей, даже до роскоши доведенному, скупость немцев покажется странной, но немцы, с младенчества ведя такой образ жизни, не находят в ней ничего странного. Может быть, и печальным обстоятельствам настоящего времени должно приписать излишнюю их умеренность.

Самое счастливое, образованное состояние в Германии составляют купцы. Они имеют более времени и средств заняться усовершенствованием ума своего, и сверх того, по обширным сношениям с иностранцами, им необходимо иметь сведения по всем частям, к торговле относящимся.

Звание военное уважено, но не столь много, как в России. Последние походы дали ему новый справедливый блеск, но как весь народ непосредственно участвовал в оных, то натурально, что уважение делается слабее. Это должно отнести и к тому, что в армии прусской мало знатных и богатых офицеров, которые по большей части служат в гвардии и при дворе.

Тесные пределы этих записок не позволяют войти в подробное рассуждение об успехах немецкой словесности. Немцы едва ли не оспорят первенства и у самих французов. Но наиболее приятно для друга человечества видеть, что изящные творения ума знакомы здесь не одному только высшему классу людей: имена Шиллера, Гёте, Бюргера, юного Кернера и других великих писателей известны даже поселянам. Народ, умеющий ценить и восхищаться красотами поэзии, уже близок к совершенству. Книги весьма дороги, но почти во всяком самом маленьком городке есть библиотека для чтения, и в часы отдохновения редко увидите вы девушку не за книгой. Для самих поселян издаются журналы, сообразные с кругом их понятия.

Законы Пруссии почитались доселе самыми мудрыми, благотворными. Имя Фридриха Великого, единственного Фридриха, всеми состояниями народа произносится с истинной признательностью и благоговением. Слава побед и завоеваний недолговременна. Александр Македонский покорил вселенную, что же было следствием побед его? Нищета народов, опустошение нив и сел цветущих, орудия новых, жесточайших бедствий. С его кончиной разгромился и ужасный престол всеобщей монархии; потомство называет его безумцем и сомневается даже в справедливости преданий о беспримерных его подвигах. С какими чувствами читаем мы описание дерзостных, но счастливых предприятий Тамерланов, Аттил и других подобных героев!

Но зачем ссылаться на примеры отдаленные: бросим взгляд на настоящее положение Европы. Где плоды беспрерывных блистательных побед Наполеона? Отдаю полную справедливость мужеству его воинов, жестокими опытами доказанному, и почитаю самого Наполеона счастливейшим, а не мудрейшим из смертных. Но созерцая величественную картину жизни Фридриха, в каждом его действии вижу мудрость истинную и величие сверхъестественное. Завоевания прославили его, но не сделали великим. Через сражение Йенское Пруссия потеряла более, нежели что приобрела победами при Росбахе и Лейтене. Но Фридрих-законодатель будет жить вечно как гений-хранитель Пруссии! Не блеском побед имя Ярослава сделалось священно для России; не гром оружия заставил признательное потомство назвать Иоанна только Грозным!

Переступив в пределы Польши, вы убедитесь в справедливости слов моих. Некогда поляки (разделом 1794 года Пруссии доставшиеся) не были столь богаты, покойны и счастливы, как под скипетром потомков Фридриха. Впрочем, причина их ненависти к Пруссии довольно извинительна, ибо правительство имело в виду истребить не только прежние права и установления, но даже самое наречие их предков. Все дела, все сношения должны были совершаться на немецком языке; все чиновники и должностные люди были из немцев. Оскорбление народного самолюбия есть одно из самых ужаснейших оскорблений!

Теперь умы поляков в страшном волнении; неизвестность терзает их. Все герцогство Варшавское разделено на области и округи, управляемые российскими чиновниками. Наполеон не существует более – по крайней мере, в мире политическом; король Саксонии – в плену: все взоры со слезами надежды обращены на императора России. Главная квартира генерала Барклая де Толли, главнокомандующего нашей армией, находится в Варшаве, все крепости заняты русскими. Жители ждут решительного приговора Конгресса Венского – и более всего боятся раздробления страны своей.

Бедность и нищета жителей дошла до невероятной степени, я не стану говорить о неприятных, едва не развалившихся городках и местечках до самого Познаня. Город этот велик и хорошо выстроен, есть пять или шесть улиц, которые бы могли иметь место в самых великолепнейших столицах Европы. Прекрасный бульвар проходит часть города и осеняет мирными липами чистые, красивые дома. Дабы побудить жителей к строению больших каменных зданий, король прусский давал строителю на выгодных условиях третью часть цены всего дома. Театр очень, очень изрядный. В первый день нашего приезда объявили мелодраму «Пигмалион», но билетов разобрано было так мало, что директор нашелся в необходимости отменить представление. На другой день давали «Женитьбу Фигаро» – и офицеры, отдохнувшие от скучной дороги, щедро вознаградили вчерашнюю неудачу бедных сынов Талии.

От Познаня до Плоцка не видал я ничего занимательного ни для взора, ни для воображения. Дорога грязная, несносная, квартиры неопрятные, холодные, несноснее и самой дороги. Плоцк есть один из самых лучших городов Польши; площади, а особенно в новом городе, прекрасны; есть много каменных хороших строений, улицы прямы и довольно чисты.

Небольшое местечко Сиротск, лежа на возвышенном берегу Буга, с противоположной стороны представляет картину прекрасную, восхитительную. Природа польская не скупа на виды живописные, величественные; от образа правления зависит примирить ее с искусством. Города и местечки, почти одними только евреями обитаемые, не скоро процветут и вознесутся на ту степень благосостояния, в каком видим города других государств Европы. По некоторым поручениям я должен был ехать в Пултуск, городок, который напомнил мне и славу русских, и Европу на краю гибели. Тут впервые Наполеон познакомился с пулями и штыками русских… И Гейльсберг, и Фридберг, и Эйлау представились моему взору, властелин Франции имел случай узнать дух и мужество русских – и дерзнул мечтать об их низложении!

Подпрефект Пултуский принял меня весьма ласково, скоро исполнил все мои требования и просил провести вечер с ними. Милое, почтенное семейство! Как дорога казалась для меня приветливость твоя! Мысленно переносился я в тихий уголок России, где живут люди, которых любовь и дружба составляют необходимую, сладостную потребность бытия моего, которых одна улыбка может сделать меня счастливым!

Hyp, большое селение на Буге, было последним ночлегом нашим в стране иноплеменной… Скоро увидели мы двоеглавого орла России, увидели башни Цехановца; поднялся шлагбаум – и я

Ступил на брег родной

И землю лобызал с слезами…

V

Взгляд на прошедшее

 

Обращая взоры на события, в последние три года совершившиеся, невольно исполняется изумлением дух русского, сердце в порыве благодарного восторга пламенеет любовью к Существу высочайшему, дарующему силу царям и крепость царствиям. Слабое око смертного, привыкшее взирать на предметы обыкновенные, с удивлением видит ряд чудес неслыханных. Могущественная Россия, пробужденная Димитрием, воскресшая под скипетром Иоанна, успокоенная кротким Михаилом и великодушным его сыном, прославленная Петром, вознесенная Екатериной, – в дни Александра явилась судьей и благотворительницей Европы! Гордая Франция, в гибельном исступлении низвергшая алтари и троны, владычица пол-Европы, мечтавшая уже давать закон всему миру, – сретает[30] врагов в стенах Парижа с кликами радости и благословения.

Считаю излишним входить в политические причины, подвигшие надменного властелина Франции ввести полмиллиона воинов в мирные страны, благоденствующие под скипетром Александра. Все цари Европы, силой оружия, страхом и ослеплением увлеченные, были не союзники, но данники Наполеона. Одна Испания, твердая верой и мужеством, дерзала презирать угрозы и противостать насилию хищника; континентальная система была предлогом, обладание миром – истинной целью всех предприятий и действий честолюбивейшего из смертных. Уже престолы Италии, Голландии, Неаполя, Испании, Вестфалии сделались его собственностью; вольные города Гамбурга, Любек и Бремен превратились в провинции Франции, которой владычество простиралось от моря Средиземного до Буга; Австрия, союзом родства и победами Наполеона обезоруженная, оставалась равнодушной зрительницей происшествий неслыханных; Пруссия почти исчезла из числа государств самостоятельных; Англия и Швеция потеряли свои владения на твердой земле, глава Церкви Католической Папа Пий VII страдал в оковах рабства, князья германские сделались вассалами империи французской; слабая часть королевства польского, под именем герцогства Варшавского сохранившаяся, обольщенная пышными обетами Наполеона, готова была для его пользы жертвовать златом и жизнью своих граждан – таково было положение Европы в начале страшного года брани отечественной. Кроткий Александр, занимаясь более счастьем подданных, нежели распространением неизмеримых пределов своей империи, предвидел бурю, грозившую народам, желал отвратить ее великодушием; но хищник требовал пожертвований, равно унизительных для России и ее монарха. Обнажились коварные ковы хамелеона, и необозримые ряды воинов, цвет народов Европы, с мечом и огнем переступили рубежи наши!

Немногочисленно было воинство русских, но каждый ратник, сражаясь на пепле родных хижин, при зареве пылающих городов отечественных, почитал блаженством погибнуть за славу царя и благо России. По обстоятельствам того времени, отступление было необходимо для успехов наших армий; с горестью и слезами повиновались воины гласу начальников, повелевавших идти назад, с радостью ловили случай к бою!

Дашковка, Витебск, Орша, трехдневный бой у стен Смоленска свидетельствуют о славе и неустрашимости наших воинов. Быстро стремились французы к сердцу России; медленно, знаменуя след свой трупами врагов, уступали им русские каждый шаг родной земли. Наконец, исполнилось пламенное желание великодушных: холмы Бородинские будут вечными несокрушимыми обелисками величия и необоримого мужества народа российского. Тридцать тысяч храбрых легло в этот день, сражаясь за Отечество, вдвое более погибло хищников разнородных. Рать Наполеона была несравненно многочисленнее нашей, дальнейшее упорство подвергало опасности и армию, и всю Россию: надлежало отступать – и Москва, древняя столица потомков Рюрика и Михаила, воспылала огнем мести и спасения. Смерть и разрушение встретили Наполеона у врат московских, по пеплу и развалинам достиг он Кремля златоверхого. Русские, гордясь великой жертвой, для блага родины приносимой, с радостью предавали огню дома и имущество, но не дерзали коснуться достояния царей своих.

В первый раз, обманутый в следствиях исполинских своих помыслов, гордый владыка Франции и полу-Европы терялся в гибельной нерешимости… Занятие Москвы почитал он совершенным низложением России; но мудрый, опытом и доблестью знаменитый Кутузов, вождь сил российских, думал иначе. С удивлением увидел он в стане своем посла Наполеона, и удивился еще более, услышав о предложениях мирных. «Мы только что начинаем войну, – ответствовал герой Лористону, – а вы говорите уже о мире!..» Но Наполеон не терял надежды заключить оный: худо знал он образ мыслей царя и народа русского! Шесть недель пагубного бездействия французов были достаточны для вооружения всей России. Странное стечение обстоятельств! Неприятель властвовал в Москве – и между тем клики торжеств и ликований, оглашая шумный стан Тарутинский, несли во все концы России радость и веселье. Каждое сословие государства ознаменовалось пламенной любовью к Отечеству и презрением всех личных выгод. Пышные владельцы оставляли великолепные чертоги и становились в скромные ряды защитников; изнеженные юноши забывали о забавах и наслаждениях лет своих, с восхищением переносили все трудности суровой жизни воинской; самые отроки стремились вслед отцам.

Злато, добровольно приносимое, текло рекой в сокровищницы государственные – одним словом, каждый гражданин, по силам и состоянию своему, приносил все на алтарь Отечества.

Наконец настало столь давно желанное время славы и мщения… На берегах Нары победитель при Эйлау пробудил смутного Наполеона от долговременного оцепенения… Поражение короля неаполитанского воздвигло усыпленную дерзость нового Аттилы. Разрушение древнего Кремля было знаком к выступлению войск его из Москвы. Легионы Франции, почитавшие каждый поход путем к славе, дни сражений – днями побед, изумленные неудачей, обратились к благословенным областям южной России… Храбрый Дохтуров встретил их у стен Малого Ярославца; знаменитая победа увенчала знамена наши, – и враги со стыдом и отчаянием помчались вспять через поля, веси и грады, ими опустошенные! С этого времени гнев Божий и месть русских отяготились над злодеями! Весь путь от Вязьмы, где авангард российский под начальством Милорадовича покрыл себя новыми лаврами, ознаменован неслыханным в летописях мира торжеством русских и неимоверными бедствиями неисчислимых воинств Наполеона. Поселяне и сами женщины толпами приводили пленных; голод и уныние заставляли целые корпуса бросать оружие. Тысячи гибли от жестокости зимнего времени; мясо падших лошадей почиталось яством самым редким, многие – страшно вымолвить – питались трупами убитых товарищей!

Несколько тысяч пленных, изнуренных ратников, остатки бесчисленной армии Наполеона, достигли Немана. Но в каком горестном и ужасном положении! Перед открытием этого похода полки, не назначенные в состав большой армии, почитали себя совершенно несчастными, но при окончании оного, я думаю, они не роптали уже на свой жребий. И сам Наполеон обязан спасением быстроте бегства. В то время как великий Кутузов ловил и истреблял главные силы французов, генерал граф Витгенштейн охранял путь к Петрополю и со счастливым успехом действовал против корпусов Сен-Сира, Виктора, Удино, Макдональда и Иорка, а армия наша, из Молдавии возвратившаяся, удерживала стремление неприятелей, под начальством Шварценберга и Ренье находящихся. Храбрый Чернышев заставлял трепетать Варшаву, и изумленные жители оной, видя русских у стен своих, едва верили пребыванию французов в Москве.

Таким образом, кончилась страшная година испытаний. «Я отброшу Россию на несколько веков назад», – произнес Бонапарт в исступлении своей гордости, – и через шесть месяцев Россия, великая жертва искупления мира, явилась судьей и благотворительницей Европы.

Наполеон спешил в Париж; французы, все еще ослепленные непобедимостью вождя своего, принесли новые, неслыханные жертвы для утоления ненасытимого его честолюбия, – и что русские сделали из любви к царю и стране отечественной, то совершали французы из предубеждения и страха. Новое, почти столь же многочисленное воинство быстро пронеслось через цветущие берега Рейна… Но обстоятельства изменились. Пруссия не упустила случая свергнуть железное иго французского самовластия: 200 000 прусаков взяли оружие и присоединились к дружинам русским, которых знамена развевались уже на Эльбе. Кончина князя Кутузова огорчила ратников, но не лишила их мужества. Благодарная отчизна оплакала своего спасителя, каждый воин завидовал знаменитой смерти его. Обремененный лаврами, сопровождаемый благословениями вселенной, почил великий по многотрудном, блистательном поприще жизни деятельной, благу сограждан посвященной! В то же самое время благородный Понтекорво с храбрыми шведами, следуя по стопам Густава-Адольфа, явился стражем освобожденного Берлина. Занятие многих крепостей на Висле и Одере, бой на равнинах Люценских и двадцатидневная борьба авангарда нашего с многочисленной ратью французов в окрестностях Бауцена предшествовали перемирию… Великодушные монархи России и Пруссии желали отклонить кровопролитие и прочным миром утвердить благосостояние и силу своих владений – переговоры в Праге не имели никакого успеха, и сама Австрия, обманутая в своих ожиданиях, увидела ясно, что все сношения с честолюбивым императором Франции останутся без успеха, что он желал только выиграть время для усиления войск своих и для нанесения союзникам удара решительного; тогда и сам Франц, жертвуя связями родства благу подданных, решился силой оружия преклонить к справедливости врага тишины и спокойствия. Полки его присоединились к полкам союзников, стан которых сделался пристанищем всех великих мужей Европы… И сам Моро оставил скромное уединение, дабы советом и рукой действовать совокупно к низложению тирана Франции. Дружба Александра и славная смерть были сладостной наградой для добродетельной души этого героя.

Подвиги Блюхера при Кацбахе и Яуере, сражение под стенами Дрездена, истребление корпуса Вандамова в ущельях Кульма, победа при Денневице и, наконец, славная битва народов на полях Лейпцигских – довершили падение Наполеона. Немцы, сражавшиеся еще под знаменами хищника, целыми полками переходили к братьям и единоземцам. Путь от Лейпцига до пределов Франции подобился торжественному шествию… Всякий шаг ознаменован победой и славой. Снова начались переговоры в Шатильоне, но имели равный успех с прежними. Союзники продолжали свои действия; Бриенна, Краон, Фер-Шампенуас и многие другие знаменитые победы открыли им путь к Парижу; наконец, высоты Бельвиля и Монмартра огласились кликами мужественных мстителей – и гром русский загремел над туманной столицей Франции: гибель и разрушение оной были неизбежны, – милосердие Александра и покорность жителей спасли ее! Имя Людовика было заветом мира; низложение Наполеона – порукой в его прочности. И брат венценосного страдальца, принявшего ужасную казнь по приговору неблагодарных подданных, наставленный горестным двадцатипятилетним опытом бедствия, явился, как ангел-искупитель, уврачевать тяжкие язвы отчизны, исступлением и гордостью на край гибели низверженной!..

Увенчанные неувядаемыми лаврами славы истинной, сопровождаемые благословениями всех народов, возвратились русские в Отечество, которое, забыв уже грозные бури протекшего, с радостным восторгом приняло великодушных чад, честь и красу своего века, верную надежду в спокойной будущности, оплот необоримый против замыслов враждебных!

Вот краткое и самое слабое изображение происшествий, в течение менее двух лет совершившихся. Какой ужасный, невероятный переворот в положении всех держав европейских! Любимец судьбы и счастья Бонапарт, из праха ничтожества на первую степень величия земного вознесшийся, влачит остаток горестных, стыдом и раскаянием отравленных дней в мрачном изгнании. Воображение теряется в безвестных путях будущего, если предположить, что Россия была бы жертвой его властолюбия, – дорога московская вела безумца в Индию… падение Англии делало его властелином Европы, но и целый мир казался бы тесен для исполинских предприятий ничем не обузданного честолюбия!.. Боги и народ русский отвратили бедствия, грозившие вселенной! Цари познали опытом, что не одна победа, не одно рабское повиновение подданных ограждает безопасностью трон их, что привязанность людей свободных, теплая вера, честь и великодушие – суть самая надежная стража престола. В превратностях счастья познается величие государей: война в России доказала Александру, сколь много умеет народ ценить кротость и добродетели своих монархов; Наполеон в несчастье увидел, сколь ненадежна и ничтожна власть деспота. Страх заставляет молчать, но в напастях необыкновенных действуют общее мнение и чувства сердечные. Святая брань эта показала и народам, что твердое мужество, преданность царю и единодушие суть непоколебимые оплоты политического и гражданского бытия их. Россия и Испания свидетельствуют это торжеством своим над врагами неисчислимыми.

Многие тысячи храбрых погибли, сражаясь за Отечество; благодарные сограждане увековечат их память; много вождей пало впереди дружин своих: храбрый Кульнев, Багратион – друг славы и воинства, юный Кутайсов – надежда побед предбудущих, благородный Сен-При встретили смерть как герои; другие, в блеске торжеств и славы, опочили на лаврах своих: спаситель Отчизны Кутузов, Дохтуров – непоколебимый в боях и опасностях, подвигами воинскими и добродетелью славный Строганов, и великодушный Барклай де Толли, победитель французов и злобной зависти! Гроб их оросился слезами признательных соотечественников!..

Многим назначил Промысл в объятиях родных, под мирным кровом отеческого дома успокоиться от трудов понесенных; они счастливы славой России и великими воспоминаниями прошлого! Многие герои, начальствуя и поныне грозными дружинами русских, готовы на новые опасности! Живы еще Милорадович, Ермолов, Беннигсен, Раевский, Витгенштейн, Сакен, Остерман и другие вожди брани отечественной! Всевидящее око, сияющее на груди воинов, указует путь к победам, еще блистательнейшим…

VI

Москва

 

Проехав одну станцию от Калуги, взорам моим представились горестные следы вторжения иноплеменников, столь жестоко и праведно наказанных Провидением. Снова поля волнуются богатой жатвой, снова тучные пажити покрыты бесчисленными стадами, снова добрые русские поют веселые песни. Время испытания и гнева Божия было кратковременно: они успели забыть их; но не скоро, думаю, изгладятся из памяти злобные, самую природу возмущающие подвиги новых гуннов. Села и грады, обращенные в пепел, поруганные храмы, повсюду воздымающиеся могилы старцев, юношей и дев, похищенных смертью преждевременной, останутся вечными свидетелями просвещения и душевных доблестей великой нации! Чада чад наших с трепетом благоговейным приближаются к стану Тарутинскому, к холмам Малоярославским, исполнятся духом предков, низложивших Аттилу девятнадцатого столетия, – и пламенное мщение огненной струей пробежит в их жилах. Тоска ужасная теснила грудь мою, взирая на несчастные жертвы честолюбия единого. Чем виновны миллионы трудолюбивых поселян, и без того столь скупо природой награжденных, что одному извергу на берегах южной Европы в часы бессонницы пришла дерзкая мысль повелевать вселенной! И без того осуждены они жертвовать кровавым потом целой жизни для модной шляпки какой-нибудь Лаисы или для бутылки гибельного яда, который на несколько мгновений усыпит угрызения совести нового Сарданапала! И когда золото рекой льется в сундуки коварных иностранцев, когда миллионов мало для насыщения уже чрез меру пресыщенных сынов роскоши, когда почитается необходимостью бросать тысячами тунеядцу-персиянину за пеструю шаль, нередко закрывающую прелестный стан ветреной модницы, – в то время, думал я, добрые и несчастные не имеют крова от свирепости стихий, не имеют куска черствого хлеба для прокормления умирающих семей своих, не имеют покойного часа для отдохновения от тягостных трудов! И с каким христианским терпением сносят они свой жребий! Вы, прославляющие Дециев и Регулов чужеземных, вы, почитающие знанием высоким, необходимым изучения деяний героев веков протекших, – оставьте тягостное и часто бесполезное исчисление времени происшествий, возьмите страннический посох и на пепелищах хижин, рукой врагов низложенных, научитесь ценить дух и деяния своих современников, и что еще приятнее – своих соотечественников! Нужны примеры для подражания! – скажете вы. Тюренн учился у Цезаря, Цезарь – у Александра. Но кто учил этих великодушных, мужественных россиян? Кто учил этого почтенного крестьянина, отсекшего руку, французами запечатленную? Кто научил этих страдальцев-смольян[31] предпочесть смерть игу поносному? Науки суть лестница к величию. Но истинное величие родится с нами, и нередко случается, что сын знаменитого полководца храбр только на охоте, сын министра трудолюбив только за карточным столом!

Исполненный этих горестных мыслей, приближался я к Малоярославцу. Дух мой оживился воспоминанием сладостным, бесценным для каждого патриота: здесь храбрыми россами нанесен последний, решительный удар дерзавшему разделять державу с Богом. С тайным, священным благоговением ступал я каждый шаг по улицам, которые носили на себе бурные ряды защитников любезного Отечества! Местоположение этого города (ничего не значащего) прекрасно. Строение было весьма некрасиво, но и то истреблено во время сражения. Один дом, каменный, в котором помещаются присутственные места, остался цел, церкви также разорены. Два брата мои имели счастье быть в числе мужественных защитников Малоярославца; мысленно назначал я места, где должны были находиться русские батареи, видел их пред своими орудиями между страха и надежды, между славы и позора, между жизни и смерти. Воображение мое следовало за ними, когда, поразив неприятеля, увенчанные лаврами, шли они во мраке ночи во сретение победоносных легионов, ведомых опытным, великим вождем вождей российских. Цепь блистательных событий в прелестной перспективе явилась взору моему: равнины Вязьмы, развалины Смоленска, незабвенные поля Красного – имена ваши золотыми буквами напишутся в истории отечественной, с невольным трепетом в душе своей услышит их чужеземец. С высот Малоярославца русские увидели синеву холмов Монмартрских!

Сквозь чащу рощ Воробьевских редели купола церквей и великолепных зданий… Это Москва?.. – был первый невольный вопрос мой, как будто я никогда не видал еще матери градов российских… Проехав лес, я остановился, любопытными взорами пожирал необозримое пространство ее, с горестным негодованием взглянул на следы лагеря неприятельского.[32] На этом месте, думал я, не один раз, может быть, несчастный, честолюбивый Понятовский, обманутый ложными обещаниями владыки французов, заранее восхищался, не раз, может быть, мечтал уже носить венец Собиесков, заставлял трепетать Россию. Где ты теперь, злополучная жертва властолюбия? Воды Плейсы[33] утоляли жажду твою к славе и завоеваниям! Благодарите судьбу, обманутые сарматы! Гибель тысяч была залогом счастья миллионов! Не стократ ли лестнее быть вам братьями русских, подданными потомков князей славянских, нежели рабами народа развратного, уничиженного, постыдной игрушкой выходца корсиканского!..

В том же величестве и великолепии представилась мне Москва, как и за три года перед этим, но с новым, неизобразимым чувством приближался я к священным стенам ее: с таким бы умилением взирал я на почтенную, обожаемую мать семейства, с небесной радостью приносящую себя в жертву для блага милых чад; с такой благодарностью смотрел бы я на спасителя дней моих. Завидую вам, жители Москвы, страдальцы счастливые, искупившие собой блаженство родины, блаженство целого света! Велико бедствие ваше, но и слава ваша беспримерна! Благодарность народов всей земли, чувство великости жертвы, вами принесенной, сугубо вознаграждает вас! В ущелинах Карпатских, на вершинах гор Исполинских, на снежных высотах Альп и за неприступными Аппенинами благословляются имена ваши! Австрийцы, прусаки и все многочисленные народы Германии, испанцы, итальянцы преклоняют знамена перед орлами российскими; гордые чада Альбиона стремятся разделить с нами избытки свои! Благородная гордость Александра отвергла жертвы их, но усердие достойно признательности!

Я выехал в заставу, сердце мое билось веселее, взирая вокруг на великолепные здания, избегшие печальной участи, которая постигла огромную, богатую Москву, но за Калужскими воротами смерть и разрушение во всех своих ужасах явились устрашенным очам моим! Ни один дом, ни одна хижина не противостали грозному, всепожирающему пламени! Ни гордость надменного вельможи, ни слезы нищеты беспомощной не тронули рока непреклонного!.. Бедствия, претерпенные для блага родины, легки, даже приятны, предусмотрительность мудрого правительства – отереть слезы несчастных; но кто будет столько жесток, что откажет в слезе сострадания искупителям всеобщего покоя, какой себялюбец не восчувствует горестного ощущения в душе своей при виде этих священных развалин, из пепла которых возродился феникс свободы и независимости!..

Вы, пресыщенные роскошью, надменные сибариты, погрязшие в неге и праздности! Хотите ли вполне наслаждаться жизнью, хотите ли найти радости истинные, которых ни время, ни случай, ни обстоятельства отнять у вас не могут?.. Вместо шумных балов, где скука, принуждение и железное приличие утомляют дух и изнуряют тело, посещайте развалины Москвы… Вспомните, что каждая слеза несчастливца сохранила для вас бесценную жемчужину, ибо разрушение Москвы оградило безопасностью обширные владения ваши! Вспомните, что рубище этих несчастных сохранило богатые одежды ваши, что голод их – и доселе пресыщает вас! Облегчите их участь, уделите малую часть вкуснейших яств ваших – и слезы их будут слезы веселья, и имя ваше – будет именем благости, и сердце ваше – сделается храмом счастья!..

В грозном, унылом величии является передо мною Кремль златоглавый! Где красота твоя, где слава, великолепное создание победителя Мамая? В мрачной задумчивости взирал я на величественные развалины древней обители царей моих. Могла ли когда в душе нашей, воскреситель бытия России, родиться горестная мысль, что брега светлой Москвы для потомков твоих будут брегами Непрядвы, что новый Батый XIX века будет ликовать в чертогах, тобой сооруженных!.. И ты, грозный повелитель россов, трепет и страх современников, благодетель потомков, Иоанн, соединивший раздробленную Россию, исполнивший вселенную громом побед своих, – мечтал ли ты, что жилище твое будет убежищем пришельца чуждого, что россы, тобой пробужденные, увидят не раз в столице своей грозного победителя?.. И ты, величайший из владык земных, положивший камень краеугольный в основание неприступного колосса нашей славы, ты, при вратах Полтавы и на брегу Прута смиривший грозных иноземцев, претворивший великих, но доселе в бездействии дремавших потомков славян в повелителей суши и моря, – о Петр, что ощущал великий дух твой, когда дым и зарево Москвы умирающей достигли горней твоей обители?.. Но очищен стыд наш, мужи великие, кровью врагов потушен пожар московский, и стены Парижа в рабском унижении пали к стопам благословенного потомка вашего, и победитель Москвы в изгнании кончает позорные дни, великодушием мстителей ему дарованные!

Гордый обелиск могущества и честолюбия Бориса Годунова, Иван Великий, поколебался – но устоял; церковь, близ него возвышавшаяся, пала. Усердием императора Александра на том же месте воздвигается огромный, великолепнейший храм. Соборы целы, но святотатственная рука галлов и в эти святилища, недоступные преступлению, простерла страх и опустошение! Лики святых обнажены, самый прах князей наших не оставлен в мире. Арсенал, Грановитая палата, многие башни, памятники славы и доблестей наших предков – в прахе! Герб московский, над Сенатом стоявший, уничтожен; оставшиеся здания сохранены промыслом Святого Провидения!

С душевным почтением и признательностью к достойно всеми уважаемому начальнику Воспитательного дома[34] проходил я мимо этого огромного здания, присутствием духа и благоразумием его сохраненного. Что были бы вы, младенцы невинные, отеческой рукой венценосной благости к жизни и счастью возвращаемые! Какая участь постигла бы вас, если бы рушитель градов и царств, давно уже заградивший слух к стону и рыданию человечества, затворивший сердце для жалости, подвергнул мирную обитель вашу пламени разрушительному!..

Китай-город, со всеми своими богатствами, был первой жертвой пламени: сами хозяева с радостью зажигали их, чтобы враг не воспользовался плодами трудов их; неутомимая деятельность достойных последователей Минина вознаградила потерю – и ряды в великолепнейшем виде являются изумленному зрителю!

С этой стороны Москвы, кроме части Лубянки, Мясницкой, Кузнецкого моста и немногих зданий, в конце города лежащих, – все истреблено! Но движение видимо всюду: снова из пепла возрождаются пышные чертоги, снова храмы облекаются прежним великолепием, и сердце русского исполняется сладкой надеждой, что скоро древняя столица наша в новом блеске и красоте восстанет, к удивлению вселенной.

Через несколько дней по прибытии моем в Москву получено радостное известие о решительной победе, над Наполеоном при Бель-Альянсе одержанной.

Гром пушек и звон нескольких тысяч колоколов возвестил жителям Москвы воскресающей совершенное поражение ее истребителя!.. Я был в Соборе, видел (в первый раз еще) Преосвященного Августина, мужа, по заслугам и дарованиям своим давно уже известного, совершавшего благодарственное молебствие за благословение свыше знамен великодушных союзников. Никогда с таким чувством не преклонял я колен своих перед Богом славы, как в этом храме, древностью и событиями великими ознаменованном. Великолепное, священный восторг и благоговение возбуждающее совершение обрядов чистейшей религии христианской, согласное, в восхищение приводящее пение, умиление молящихся – все исполняло душу мою забвением настоящего. Сердце мое полно было благодарности к Существу высочайшему, целый мир, казалось, вмещался в храме, и «Тебе Бога хвалим» было всеобщим гласом всех обитателей земли!..

Убедительное красноречие знаменитого проповедника извлекало слезы предстоящих. С какой силой вещал он о Боге, Покровителе правых, с каким ужасом изображал падение бича рода человеческого; в каком сиянии и блеске являлась слава россов! Всякий слушатель, казалось, с благородной гордостью говорил друг другу: и я русский!..

Кончилось торжество это – громко повторялись в глубине души моей «Многая лета», всеми обожаемому повелителю россов Церковью воспетые. Мало-помалу уменьшалась теснота, неподвижно стоял я у подножия жертвенника: взоры мои искали того места, на котором столько венценосцев клялись жить для счастья подданных… Сколько раз, думал я, великий Петр проливал здесь слезы радости и печали; сколько раз восходящее солнце заставало его в этом святилище молящегося о благоденствии народа, ему вверенного; сколько раз в мрачных стенах этих раздавались торжественные гимны во славу неисчислимых побед его!.. Здесь великая духом и деяниями Екатерина приняла венец полвселенной. И теперь вижу шумные толпы жителей московских, вижу, с какой жадностью стремятся вослед Семирамиде Севера… Небесное сияние величественной красоты ее, милосердие и кротость очаровательной улыбки, чело, лучезарным венцом бессмертия украшенное, – все привлекало к ней взоры и сердца!.. Мечтаю видеть и тебя, Александр благословенный, во цвете нежной юности, в блеске красоты цветущей, с этим взором благости, который и врагов самых жестоких претворял в ревностнейших твоих почитателей!.. Бури ужасные ревели на юге, треск дробящихся тронов, последние стоны умирающей свободы народов достигали севера; ты казался тогда ангелом-миротворцем, явившимся на поприще мира для счастья человеков!.. В этом храме дал ты клятву Царю небесному, вручившему тебе державу над избранным и любезнейшим племенем славян великодушных, посвятить мысли и деяния свои к благу их, подданные произнесли обет ненарушимый – жертвовать трудами и кровью за тебя и Отечество: вся вселенная была свидетельницей исполнения этих обетов! Бич человечества, предводитель извергов, революцией порожденный, угрожал порабощением дремавшей Германии, ты зрел неизбежную ее погибель – и простер руку спасения: победоносные легионы, одушевленные благородным жаром благотворения, быстро перешли берега Дуная. Уже знамена наши наводили трепет, распространяли ужас в рядах неприятельских, но несчастная судьба, постигшая сынов Германии, начертана была на деке предопределения: малодушные приняли оковы рабства, – и русские, знаменуя каждый шаг кровью врагов, упоенных успехом, достигли своих пределов. Вскоре брань отечественная казалась неизбежной, ты изрек – и миллионы взяли оружие, и от брегов Северного моря до высот Кавказа, от Оби до Буга, на полях Тавриды и в лесах сибирских – везде загремело грозное слово брани!.. Ужаснулся вождь непобедимых… Пултуск и Прейсиш Эйлау показали ему, что русские достойны знаменитых своих предков, при Непрядве, Пруте, Дунае и Висле победами увенчанных!.. Он возжелал мира, ты его даровал ему, помня обет свой, ценя в полной мере кровь детей своих… Но ни кротость и умеренность твоя, о царь наш, ни мужество и твердость народа русского не могли обратить на пути правоты и рассудка ослепленного завоевателя Италии – и на берегах Днепра думал найти он Ульм и Йену… И Москва, мнил он, принесет ему дань, как и другие столицы Европы!.. Подобно бурным, всепоглощающим волнам грозного океана, избранное юношество двадцати народов, обольщением и силой под знамена хищника привлеченное, в надежде мечтательной славы и корысти дерзнуло преступить рубеж огромной твоей империи! Малодушные предрекли уже ее стыд и падение; ты был тверд, начинал святую брань эту! Благодарим тебя, достойный потомок предшественников великих! Ты знал дух и любовь к Отечеству россиян. Со времени междуцарствия нога вооруженного иноплеменника не оскверняла земли их!.. Ты воззвал – хижины и чертоги, мирные села и грады великолепные, луга, богатые пажитями, и поля, жатвой изобильные, – все превратилось в степь бесплодную! За веру, царя и родину всякая жертва казалась малой, всякое мучение – сладостно, смерть ужаснейшая была даром благодатным! Пала Москва… Падение ее было последним торжеством врага русских и всего рода человеческого!.. Мщение влило новые силы в сердца воинов… Стеной неприступной стояли дружины наши при вратах плодоносной Украины… Тщетно злодеи хотели поколебать твердыню; вскоре опустошенные ими села и грады узрели постыдное их бегство… и по трупам их победный строй наш, увенчанный лаврами, достиг Немана! Тогда, в образе ангела-благотворителя, явился ты очам стыдом и раскаянием исполненной Германии… Свобода и мщение! – воскликнули пробужденные жители этой издревле знаменитой империи, – и Александр возвращает мир Европе – в столице Франции!..

О святое чувство любви к Отечеству! Какие чистые, небесные наслаждения даруешь ты смертному!.. Слава русских исполнила весельем и восторгом сердце мое… Погруженный в сладостные мечтания, оставил я это святилище неприступного величия, правящего мирами, и славы моих соотечественников… Уже не с такой горестью проходил я мимо полуразрушенных стен гордого Кремля, – видел тысячи жерл, гром и смерть на россов изрыгавших, – трофеями их славы, на позорище любопытных низложенные, видел чертоги и храмы, ногой врага оскверненные, в новой красоте блистающие!.. Невольно остановился я у башни Москворецкой. Здесь Святитель церкви Божией, истый славянин, словом и деяниями учивший добродетели и мужеству, митрополит Петр окончил знаменитые дни свои с крестом и мечом, защищая веру и Отечество!.. Мир праху твоему, слава и бессмертие памяти твоей, достойный последователь вочеловечившегося небесного Учителя!

VII

Окрестности Москвы

 

Нигде не был я так счастлив, нигде, думаю, сердце русского не найдет столько наслаждений и радостей, как в Москве и ее окрестностях. Я видел великолепные сады Пулавы, восхищался красотой природы и могуществом искусства в новой Аркадии, наслаждался прелестными видами Силезии, собственными шагами измерил почти все величественные горы Богемии, провел много счастливых, приятных дней в очаровательной Саксонии, но дух мой искал чего-то сокровенного, непонятного: все видимое мною представлялось очам моим в печальном сумраке… Я был далеко от родины! Нет, не поверю никому, чтобы можно было найти блаженство в удалении от милого семейства, которого счастье было и моим счастьем, которого горести равно были всем чувствительны; не поверю, чтобы о друзьях детства, о невинных забавах юности когда-либо мог говорить я равнодушно; чтобы родной язык свой, на котором стал выражать первые ощущения души моей, променял на звуки языка чуждого, употреблению которого учил меня рассудок, а не сердце! И вы люди, вечно мне любезные, которых стал любить я вместе с развитием чувств моих, к которым привязанность сделалась для меня бесценной необходимостью, – уже ли в силах буду позабыть вас, и горьким опытом отравленные дни влачить в одиночестве?.. Нет! Благодарю Провидение, я опять в России, опять дышу воздухом отечественным!

С сердечным прискорбием я должен отдать справедливость иностранцам, что ни одно место, достойное любопытства и внимания, в каком бы отношении ни было, не оставлено без описания. Для глаз, для сердца вашего новость теряет свою цену, но обильный источник для мыслей рождается в воображении, воспоминание сближает предметы отдаленные – и прошедшее сливается в душе вашей с настоящим. Среди пустынного поля возвышается простой, весьма непышный памятник, не заслуживает внимания художник, его работавший, никакого влияния не производит слишком скромная его наружность, но вы узнаете, что на этом месте пал один из величайших гениев протекшего – и каменный столп этот представляется вам несокрушимым обелиском бессмертия, и слезы удивления против воли струятся из очей ваших. На пуши вашем смиренно возносится мирная роща. С обыкновенным ли чувством будете вы наслаждаться прогулкой, если узнаете, что она была некогда осчастливлена присутствием великого Декарта, необыкновенного Вольтера или доброго, чувствительного автора «Новой Элоизы»?.. Нет сомнения, что бедная существенность не может наполнить сердца нашего; дух наш требует деятельности отвлеченной: возносясь, так сказать, за переделы мира физического, человек постигает цель своего назначения. Одни мечты и наслаждения душевные делают нас счастливыми; никогда настоящее не удовлетворит нас. Из сего следует истина неоспоримая, что человек есть более моральное, нежели физическое творение великого Строителя миров.

В чувствах, в способности восхищаться изящным заключена тайна счастья нашего. И что более доставит пищи уму и сердцу, как не созерцание разнообразной, богатой чудесами и прелести природы? Но одни и те же красоты, те же луга, рощи, здания, неподвижно перед очами стоящие, не возбудят чувств великих, необыкновенных, – одни мечты производят в нас постоянное чувство удовольствия. В том же сладостном, печальном унынии застанет меня сегодня кроткая луна под тенью векового дуба, осенявшего тенью своей предков моих, как и за несколько лет перед этим. Дерево это никогда не изменит для меня своей прелести: я воспоминаю прошедшее, воображаю, как многие добрые старцы, в тихом кругу кровных, приветствовали здесь заходящее солнце и, может быть, угадывали, что некогда, исполненные к их памяти благоговения, правнуки посвятят им несколько мгновений! И еще с большим восхищением человек-гражданин вспоминает о подвигах своих соотечественников! Русские всех времен, всех состояний близки сердцу русскому. С образованием обществ обширнейшие государства претворились в единые семейства! Слава и знаменитые подвиги единого делались собственностью всего народа; и русские доселе с благородной гордостью произносят имена Святославов, Пожарских, Петров!..

Нигде нет более следов славы народной, как в Москве и ее окрестностях. С тех пор, как скромные берега Неглинной обратили на себя внимание князей России, от несчастного царствования Юрия Долгорукого до незабвенного 1812 года, в мрачных сводах почти погребенного в земле храма Спасителя нашего (на Бору) и на недосягаемой вершине Ивана Великого, на Красной площади и в стенах монастыря Донского, на шумной Тверской и в уединенных садах Коломенского – везде сияют доблести предков наших, везде возбуждаются священные воспоминания, исполняющие душу восторгом неизъяснимым! И до сих пор нет у нас подробных описаний всего, что заслуживает внимания патриота!.. Но здесь говорю я только о прекрасных окрестностях Москвы. Вергилии, Томсоны, Делили нашли у нас достойных переводчиков, а величественная, прелестная природа русская не найдет своего Вергилия русского!

С каким неизъяснимым удовольствием провел я несколько золотых дней моей жизни, наслаждаясь разнообразной красотой натуры и силой искусства в единственном Царицыне! Огромный, к сожалению еще неоконченный, дворец и доселе носит отпечаток величия бессмертной своей строительницы, представляет взорам нашим счастливые события, в продолжение блистательного ее царствования совершившиеся. Слава тебе, великий вождь россов; слава, доблестные сыны Севера! Имя победителя при Кагуле, имя героя Задунайского всегда будет незабвенно русским! Но, вступая в великолепные сады эти, прелесть прогулки получает новую цену воспоминаниями прошлого. Любовь к Отечеству родится с первым понятием нашим. Победы Генриха и знаменитые деяния Карла Великого драгоценны только французам; иностранец пройдет равнодушно мимо обелиска Пожарскому!.. Расположение сада, чудесные, разнообразные в нем виды, скромные и великолепные, на холмах возвышенных и в чащах непроходимых, на берегу озер и на цветущих островах разбросанные храмы и беседки, древние развалины и хижины, гроты и статуи, зеркальная поверхность чистой воды, волнуемая резвящимися веслами плавателей, прелестные рощи и величественные аллеи, луга, ароматными цветами усеянные, и леса непроходимые, одним словом, все, что природа изящного, что искусство прекрасного имеет – все найдете вы в Царицыне!

С неприятным чувством видел я всюду французскими стихами и прозой исписанные стены. Было некогда время, когда знание языка этого почиталось знаком особенной образованности и блестящего воспитания, – охотно бы тогда извинил я маленькое тщеславие моим соотечественникам; но когда на всех перекрестках, во всех почти передних и кухнях вельможей наших раздается язык французский, когда Державин, Дмитриев, Карамзин, Жуковский обогатили нас произведениями неподражаемыми, когда словесность наша имеет опасных соперников Горацию и Пиндару, Федру и Лафонтену, Флориану и Мейснеру, Грею и Колардо – в то время русскому нетрудно, кажется, найти выражения чувств своих на высоком языке предков!..

Не с простым только любопытством приближался я к селу Коломенскому, на неприступном берегу Москвы-реки возвышающемуся. Сад здешний не понравится человеку, приехавшему искать за городом рассеяния. Остатки жилища мудрого царя Алексея Михайловича, деревянный полуразрушившийся дворец, Екатериной сооруженный, древняя, огромная, но весьма простой архитектуры церковь не обратят на себя внимания видавшего Рим, развалины Помпей и Геркулана; но для меня, – признаюсь в своем невежестве, – Коломенское имеет более прелестей, нежели все привлекающие путешественников красоты Швейцарии и берегов Рейна! Сидя на возвышенном всходе храма этого, часто забывал я настоящее, был невидимым собеседником доброго, милостивого родителя Петра Первого; видел его в кругу бояр приближенных утомленного долгой прогулкой или соколиной охотой, беседующего о благе народа своего, следовал за ним в уединенную его обитель, был свидетелем в тихие часы полуночи неусыпных трудов, видел «Уложение», для благоденствия народов державной рукой его начертано… видел, чувствовал много – изъяснить чувств моих не умею!.. С крыльца церковного великолепное открывается зрелище: в туманном отдалении древняя столица России, светлая Москва у ног ваших; множество сел, лугов, полей и рощ перед очами составляют прекраснейшую картину для глаз, производят приятные ощущения в сердце и воображении!..

Хотите ли видеть все, что роскошь, вкус и богатство могут представить прелестнейшего, величественного; следуйте со мной в Петровское, принадлежащее графу Л. К. Разумовскому. Пышный чертог владельца величаво стоит на благоуханном ковре цветов. Все, что царство растений имеет редкого, все, что может очаровать зрение и обоняние, изящнейшие произведения резца Фидиева, искусство Ленотра – все восхищает дух, и воображение невольно переносит нас в очаровательное жилище Армиды!..

Многим не нравятся сады правильные; англичане первые, для сохранения миллионов рук, обреченных для неисчислимых трудов, неразлучных с устроением садов этих, изобрели средство дикие, непосещаемые дубравы обращать в увеселительные гульбища. Но иногда местоположение, род различных растений и возможность дают право изменять по произволению образ и расположение дерев, которые в природном виде своем не производили бы никакого приятного впечатления. Единообразная, мрачная ель дерзкой рукой садовника принимает новую жизнь, новую прелесть!.. Природа в соединении с искусством имеет большее право нам нравиться – самолюбие человека находит себе пищу!..

Если тайная, жестокая горесть томит дух ваш, если сердце ваше не находит сердца, ему сострадающего, – спешите в уединенное Кунцово. Там, на вершине величественной, грозной скалы, над тихой Москвой, в чаще дубов и вязов столетних возносящейся, или в мрачных вертепах печальных рощ все будет разделять, питать уныние ваше! Ничто не прервет задумчивого мечтания; тишина и ужасная мрачность природы согласуется с чувствами души вашей! Но величественная картина отдаленного, прелесть местоположения невольно заставят вас помириться с жизнью, в которой есть еще наслаждения, ни людьми, ни случаем неотъемлемые! Они заключены в сердце нашем, в созерцании великолепных красот природы!

Прекрасное, богатое приятностями и гостеприимством Люблино, гордые горы Воробьевские, с которых обширная Москва во всем блеске и величии является изумленному взору; тихое Останкино, убежище от шума столичного; прелестное Свирлово, обитель вкуса и сельских радостей! Примите мою признательность за те сладостные часы, которые провел я так счастливо в мирных сенях ваших!.. Для чего не имею я столько дара, чтобы в настоящем виде представить вас для всех любителей прекрасного, для сердец чувствительных, умеющих ценить и восхищаться изящным!

Не могу умолчать и о прекрасных садах, в самой Москве находящихся. Сад дворцовый, г. Разумовского на Гороховом поле, Яковлева – в Красном Селе, графини Орловой – у Калужской заставы, Нескучное – по всей справедливости достойны занимать место между лучшими произведениями в этом роде. Обильные, трудолюбивые немцы почтили бы их целыми томами описаний; к сожалению, большая часть русских, которые бы и самих иностранцев могли познакомить с красотой своего Отечества, занимаются поверхностным познанием садов Версаля и Шенбрюня!..

О, Отечество мое! В чем отказала тебе природа? Итальянцы прославляют свои Альпы и цветущие поля Неаполя: они не видали гордого Кавказа и благословенной Тавриды!.. Жители берегов Рейна превозносят благотворительность вод его и обилие винограда; что сказали бы они, взглянув на благословенное течение Волги или на богатые берега быстрого Дона?.. Чужеземцы восхищаются великолепием Берлина и Венеции; исчезло бы их восхищение, если бы они видели величественный Петрополь!.. Благодарю Провидение, что я родился под небом русским!..

VIII

Петербург

(Письмо к другу)

 

Ты требуешь от меня почти невозможного: уверяешь, что восхищаешься заманчивостью описания, привлекательным слогом «Достопамятностей Петербурга и его окрестностей», и желаешь, чтобы я познакомил тебя короче с великолепной Пальмирой Севера! Ни способности мои, ни самое самолюбие не позволяют надеяться доставить тебе то же удовольствие, какое чувствовал ты и все просвещенные наши соотечественники при чтении произведений почтенного автора-живописца, достойного, по всем отношениям, стоять наряду с лучшими писателями нашего времени. Но требования дружбы почитаю я законом, и решаюсь, как умею, представить твоему воображению панораму Петербурга. План столицы у тебя есть, отыщи Литейную, широкую, прекрасную улицу, которая почти во всем своем протяжении отделяет шумную, огромную часть города от бесчисленного множества небольших улиц и переулков, не бедных, впрочем, хорошим строением, даже великолепными в сравнении с лучшими улицами многих губернских городов наших, но едва ли достойными назваться предместьем величественного Петрополя. В одном из скромных этих переулков живет друг твой, обязанный, впрочем, всякий день, оставив тихий приют свой, переезжать за Литейную для достижения и самому ему неизвестной цели желаний… При этом случае не могу не заметить, мой друг, что в Петербурге всего легче убедиться в слабости природы человеческой и в могуществе самолюбия, которое со всех концов обширной нашей империи сзывает сюда людей всякого звания, всякого возраста и состояния… Но об этом после. Итак, следуй за мною к мосту, называемому Самсоновским. Я не остановлю тебя любоваться величавой Литейной, которая по справедливости может гордиться огромными частными зданиями, но в особенности Арсеналом: необыкновенная обширность, им занимаемая, привлекательная красота и роскошь архитектуры невольно изумят любопытный взор твой. Вокруг стен увидишь большие насыпи ядер, бомб, и с другой стороны необыкновенной величины пушки, произведения здешнего литейного завода, близь самого Арсенала находящегося. Достойна также внимания больница для бедных, попечительной матерью несчастных, императрицей Марией Феодоровной учрежденная. Наружное великолепие соответствует спасительному ее назначению. В ней безденежно пользуются советом врачей и лекарствами все бедные страдальцы многолюдного Петербурга; в праздничные дни и церковь здешняя наполнена людьми лучшего тона: певчие г. Дубянского и обыкновение привлекают сюда молящихся.

Живо воображаю восторг твой, если бы ты вдруг увидел себя перенесенным на прекрасную гранитную набережную, обнесенную чугунными, отличной работы решетками. Тихая Фонтанка, вырываясь из многоводных недр светлой Невы, пробегает через город и несет богатые грузы к самому взморью. Вправо возносится замок Михайловский, величеством и смелостью архитектуры гордящийся; аллеи столетних дубов и лип (между которыми увидишь небольшой, в два этажа, дворец великого преобразователя России) окружают с двух сторон замок и составляют два сада (верхний и нижний), в которых жители столицы в летнее время находят защиту от палящего жара.

Но пойдем влево по Фонтанке к мосту Аничкову: с обеих сторон у реки пышные чертоги в три и четыре этажа сливаются под одну крышку, но наиболее останавливают внимание дом гр. Шереметева и Екатерининский институт, убежище красоты, невинности и просвещения, под благодетельным надзором венценосной добродетели к счастью сограждан процветающее!

У Аничкова моста открывается величие Петрополя во всем блеске: мы на Невском проспекте. Хочешь ли идти к монастырю Св. Александра Невского (столь подробно и искусно описанному г. Свиньиным), или к дворцу Александра благословенного? Без сомнения, ты бы избрал последнее; ибо по дороге к монастырю нет ничего любопытного, кроме величественного, двойного ряда частных зданий. Итак, расстанемся с Фонтанкой, с ее прекрасными набережными, мостами и великолепными строениями, с обоих берегов в нее глядящимися; достойнейшие из них внимания суть Глебов дом, где помещается лейб-гвардии Московский полк, графа Разумовского, военно-сиротский корпус, не пышностью, но именем владельца славный дом Державина, офицерский лейб-гвардии Измайловского полка, Институт инженеров путей сообщения и множество, множество других… Но не сетуй на меня; ты сугубо вознагражден будешь разнообразием и прелестью видов, которые представятся на каждом шагу!..

Аллея душистых лип ведет зрение к Адмиралтейству, которого позлащенный шпиц служит, так сказать, соединением многолюднейших улиц Петербурга. Я не стану останавливаться у каждого здания, достойного внимания: чтобы успеть рассмотреть каждое, мало нескольких лет; но не могу пропустить в молчании Аничковский дворец, чудесное произведение новейшей архитектуры. В нем имеет свое пребывание великий князь Николай Павлович, по духу и сердцу достойный высокого своего назначения. Прекрасная чугунная решетка, красуясь бронзовыми, наверху утвержденными орлами (такими точно, какие находятся на киверах Императорской гвардии), соединяет с дворцом два вновь выстроенных, привлекательной наружности, павильона. Говорят, что театр (малый), близ дворца находящийся, уничтожится и кругом сделается площадь. Императорская публичная библиотека, Гостиный двор, дома: Глазунова, Строгонова, Касиковского, Катомина, Лазарева – суть огромнейшие, но не лучшие здания на Невском проспекте! Почти на всем пространстве от Аничкова моста до Адмиралтейства все дома составляют один наружный фасад, разделяемый только мостами и улицами.

Казанский Соборный храм (вид оного приложен к «Достопамятностям Петербурга») великолепен! Католическая церковь не менее достойна внимания простой, но величественной архитектурой. Дабы убедиться в великодушии русских, в кротости их нравов и в благости правительства, стоит только в воскресный или праздничный день взглянуть на шумные волны жителей, различных одеждой, верой и языком, идущих славословить Творца в храмах всех исповеданий. На пространстве нескольких сажен возносятся церкви: греко-российская, католическая, армянская и лютеранская; самые раскольники имеют в Петербурге свои часовни, кладбища и церкви.

Невский проспект есть самая лучшая и многолюднейшая улица. С раннего утра до глубокой ночи нужда и праздность влекут сюда обитателей Петрополя. Могу сказать смело, что ни в одной столице старого и нового света не увидишь ты подобного великолепия и роскоши, особенно в экипажах и лошадях. Право, за иную карету с упряжью заплачена сумма, на которую можно бы купить порядочную деревеньку.

Здесь в хорошую погоду увидишь ты почтенных старцев, которые, с честью и славой протекши путь службы государственной, и самую зиму дней посвящают благу сограждан. Лестные знаки отличия, украшающие трудами и летами изнуренную грудь их, показывают, что они принадлежат к числу первейших гражданских чиновников; но скромность и приветливость, с какой отвечают они на учтивости встречающихся, еще более возвышает их достоинство. Тут часто наслаждаются прогулкой отличнейшие полководцы нашего времени, а нередко и сам император. Приятно смотреть и на стройных, ловких офицеров гвардии, которые имуществом своим и лучшими летами жизни жертвуют пользе Отечества. С какой непринужденностью, с каким удовольствием по долгу службы и по влечению собственного сердца отдают они должное уважение начальникам, не одними бранными подвигами, но и мирными добродетелями знаменитым.

Летом жители столицы находят забавы и рассеяния на дачах, островах и других окрестностях города; но зимой Невский проспект есть единственное гулянье в Петербурге. В ясный зимний день, перед обедом, встретишь ты здесь множество милых дам, которые, презирая мороз, в самом легком (по зимнему времени) одеянии наслаждаются прелестью прогулки. Впрочем, иногда увидишь тут явления и не столь приятные. В 8 часов утра стань у Аничковского моста, и ты увидишь сотни бледных тружеников, спешащих в канцелярии различных присутственных мест, увидишь дряхлых старцев в губернских мундирах, которые тянутся к передним вельмож, дабы, может быть, в сотый уже раз напомнить о себе, или, что все равно, о своем деле; весело опережают их толпы веселых крестьян, пришедших из отдаленнейших губерний России, дабы трудами своими способствовать украшению столицы и – прокормлению семей своих. Но могу ли исчислить все разнообразные костюмы и лица, которые здесь встретишь? Пределы письма тесны для помещения рассуждений, которые неизбежны при описаниях сего рода.

Вечером Невский проспект представляет зрелище еще занимательнее. Все магазины и лавки (которых на этой улице великое множество) освещены великолепнейшим образом. Движение народа и стук экипажей не уменьшаются почти до самого утра, но, к чести русских, должно заметить, что сцены потерянной нравственности и разврата, столь общие всем бульварам больших городов Европы, встречаются здесь весьма, весьма редко. Казанский мост составляет довольно обширную площадь, которая украсится изваянием великих полководцев наших, Кутузова и Барклая де Толли. Под этим мостом тихо прокрадывается скромный канал Екатерининский, украшенный, подобно Фонтанке, величественными гранитными набережными. Немного далее чугунный мост, называемый Полицейским, соединяет столь же роскошно отделанные берега величавой Мойки, которая, равно как и Екатерининский канал, выходит близ Летнего сада и, наконец, теряется в устье Невы.

Взглянем только мельком на великолепные громады чертогов, образующих Малую Миллионную, Большую и Малую Морские. Ни одно здание не уступает другому в красоте и величии. Сквозь прекрасные зеркальные стекла (цельные, нередко в несколько аршин вышиной) видна пышность и вкус внутреннего убранства. Тротуары, из плитника, имеющие несколько футов ширины, простираются у подошвы домов и ограждены будучи весьма частыми чугунными столбиками, предохраняют пешеходов от грязи и от опасности, при скорой езде экипажей произойти могущей. Такие тротуары устрояются на всех больших улицах; в отдаленных частях города вместо плитника настилаются доски, которые везде содержатся в совершенной чистоте и исправности. Надлежит заметить, что всеми этими выгодами и блеском своим Петербург обязан щедротам и благотворительности императора Александра.

Подходя к Адмиралтейству, взоры наши поражаются картиной единственной, восхитительной. Это здание, чудесное вкусом и роскошью архитектуры гордящееся, простирается в длину с лишком на 100 сажень, и окружено будучи прекрасным бульваром, представляет зрелище, равно привлекательное для глаз, для души и воображения: все это действие ума и рук человеческих! Взирая на изящные произведения наук и художеств, какой смертный не возблагодарит Провидение, поставившее его на высшей ступени лестницы творений!..

Пойдем далее: на каждом шагу встретишь красоту и великолепие Петрополя. Дворец царей наших, подобно величественному кедру среди стройных тополей, возносится между прекрасными зданиями, его окружающими; у ног его протекает Нева, надменная красотой своей набережной и величием предметов, отражающихся в зеркальных струях ее, быстро мелькают в глазах ваших разноцветные ветрила, влекущие из разных пристаней Европы все, что нужда и роскошь желать могут. Там легкие гондолы летят, сопровождаемые веселыми кликами плавателей, к островам, где летом жители столицы наслаждаются прелестью жизни сельской… Весь ряд чертогов, по всему протяжению набережной, представляет очам богатство и изящный вкус россиян. Мраморный дворец, возле которого стоит бронзовая статуя непобедимого Суворова, дома министра финансов к. Гагарина, гр. Литты и другие удивляют взор огромностью и великолепием.

В отдалении представляется хотя не столь живая, веселая, но не менее разнообразная и привлекательная картина. Окинь пространство, на противоположном берегу Невы находящееся: влево гряда величавых зданий заслоняет от нас одну из лучших частей Петербурга, называемую Васильевским островом. Там по большей части имеет пребывание иностранное купечество. Никогда Васильевский остров не бывает столь приятен, как летом. Он разделяется на 21 линию (или улицу), одна возле другой параллельно идущие и пересекаемые прекрасными липовыми аллеями; сверх того, во многих местах, где позволяет местоположение, дома с обеих сторон осеняются прелестными, довольно обширными садами. Вообще все строение отличается чистотой и правильностью. Но в особенности заслуживают внимания: 1-й Кадетский корпус (он замечателен тем более, что часть оного составляла дворец князя Меньшикова), на небольшой площади (называемой ныне Румянцовской), между 1-м Кадетским корпусом и Академией художеств, возносится колоссальная пирамида, посвященная памяти и победам героя Задунайского (прежде обелиск этот находился на Царицынском лугу), Академия художеств, Морской корпус, дом Кусова, Академия наук, Архив Иностранной коллегии, здания, где помещаются временные Сената департаменты, Кунсткамера, Глобус и прочее. Величавая Биржа, с прекрасными маяками, отдалясь на несколько сажень от гранитной стены, одевающей берега гордой Невы, поражает взор необыкновенной красотой архитектуры. У подножия Биржи один рукав Невы, обратясь вправо, образует новую, не менее для торговли и удовольствия полезную реку, называющуюся Малой Невою. Пройдя между Васильевским островом и Петербургской стороной, она впадает в Финский залив. Петербургская сторона, к которой ведет мост, называемый Тучковым, составляет предместье Петербурга; 2-й Кадетский корпус служит самым главным украшением этой части города. Впрочем, везде видна жизнь и деятельность. На берегах Карповки, небольшой речки, возносятся не огромные, но чистые и опрятные домики, в которых многие из жителей Петербурга проводят лето. Я не стану говорить о дачах, прилегающих к Петербургской стороне; хотя они причислены к городу, но по всей справедливости принадлежат более к окрестностям оного.

Возвратимся на Дворцовую набережную, с которой без всякого намерения завел я тебя на Петербургскую сторону; там осталось еще много любопытного для зрения и чувств наших. Как приятно в ясный весенний день, при склонении дня, выйти из Летнего сада, взглянуть на величавое солнце, которого последние лучи золотят зеркальные зыби Невы и сияющие купола храмов Божьих. Вправо белеют огромные казенные здания, скрывающие от глаз наших скромную Выборгскую сторону; перед тобой крепость Петропавловская, на небольшом острове Невы возносящаяся. Гранитные стены крепости не допускают нас видеть все здания и великолепный храм, в котором почивают тленные останки усопших императоров и императриц России. Тесные ряды знамен неприятельских, осеняя скромные гробницы, царскими порфирами покровенные, напоминают о блистательнейших эпохах царствования этих государей.

Еще раз взглянув на дворец и Адмиралтейство, поспешим к площади, называемой Петровской. На этой площади возносится колоссальная конная статуя величайшего из земных владык – Петра I. С презрением конь героя попирает гидру суеверия и невежества, – с благородной гордостью венценосец России взирает на пышную столицу своих потомков: среди болот непроходимых и дремучих лесов процветает великолепнейший город во вселенной!

Соборный храм Исакия Далматского по повелению государя возобновляется, и, судя по плану, храм этот будет в числе огромнейших в Европе. Дом к. Лобанова-Ростовского, еще не оконченный наружной отделкой, есть один из обширнейших и богатейших домов столицы. По смете, при начатии строения сделанной, надлежало употребить на оный более двух миллионов рублей. На этой площади замечательны дома: Нарышкина, Ганоропуло, Манеж конной гвардии и немного далее Сенат, построенный еще при Петре I.

Пройдя к Синему мосту и следуя вдоль Мойки, мы увидим великолепнейшее здание, занимаемое Инспекторским департаментом Главного штаба Его Императорского Величества, комиссариат, величественные, мрачные стены Новой Голландии,[35] казармы конной гвардии и много других огромных строений; на площадке, называемой Театральной, близ комиссариата, возносится Большой театр, недавно после бывшего пожара возобновленный.

Далее соборная церковь Св. Николая и за каналом великолепная часть города, называемая Коломной, удивляют взор величеством, красотой и опрятностью улиц, зданий и мостов.

Я не стану распространяться описанием частей города, лежащих за полкбми Измайловским, Преображенским, Семеновским: везде увидишь движение и деятельность, чистоту и порядок. Но утомившееся перо мое против воли моей просит отдохновения. Я исполнил требования дружбы, в немногих словах сказал тебе о неописанной красоте святого Петрограда; со временем – если обстоятельства и досуг позволят – скажу более.

Примечания

 

1

 

Hotel d’Angleterre.

2

 

Мне не нравятся большие города немецкие, каковы Бреславль, Лейпциг и другие, в которых нет резиденции владетелей. Единообразный ряд стен, черепичные кровли не имеют ничего восхитительного. Пребывание государя оживляет эту единообразность: многие публичные здания, памятники и другие заведения дают пищу любопытству и воображению.

3

 

Истинно приятно для русского видеть, сколь уважают их Отечество в странах чуждых. За сто лет перед этим великий преобразователь России желал сблизить народ свой с иностранцами даже в самой одежде… в царствование Александра те же иностранцы добровольно и с радостью приноравливаются к одеянию русских. Странно, но весело смотреть на прусских казаков в полукафтанах, с бородами и пиками.

4

 

Хребет гор, называемый Исполинским (Riesengebirge).

5

 

Иностранцы, а особенно немцы, путешествуют большей частью (по необходимости) пешком.

6

 

Решительный успех сего дела должно, по всей справедливости, приписать благоразумию и неустрашимости генерала Дибича. Превосходство сил неприятельских и усталость наших воинов склоняли сражение в пользу французов, уже сии последние провозглашали победу, в сие время генерал Дибич взял н. г. драгунский и уланский полки, бросился с ними на неприятеля, привел их в расстройство, которое обратилось наконец в совершенное бегство.

7

 

В Германии и в городах, и в селениях кровли все вообще из красной черепицы.

8

 

Действительно я не видал картины столь трогательной и величественной, как перед начатием сего сражения. Все воины, с берега Волги и Оки пришедшие, в страшный час боя готовясь вкусить смерть за Отечество, обратились к родной стороне, и в продолжение нескольких минут – молились усердно. Торжество мужества без веры непрочно. Может быть, некоторые вольнодумцы с усмешкой спросят у меня о следствиях сей набожности. Занятие Дрездена, с потерей только 900 или 1000 человек, послужит доказательством слов моих. Сен-Сир имел 35 тысяч старых, опытных воинов, большею частью в Испании действовавших, у нас было 18, в том числе 12 тысяч ополчения – и он упустил случай истребить слабый наш корпус. И какой жребий постиг горделивого фараона Франции? К чему привели его победы и гибель миллионов? Двадцать лет слава сопутствовала Наполеону, и дерзнувший разделить державу с Богом обречен на стыд и проклятие. Скромный Александр, полагавший всю надежду на Промысл, в один поход стяжал удивление потомства и благословения современников.

9

 

Конница наша была одета по-казацки.

10

 

В Дрездене оставалось до шести тысяч больных из корпусов маршала Сен-Сира.

11

 

Река эта выходит на Западе Богемии и, протекая через Верхнюю и Нижнюю Саксонию, великолепным каналом соединяется вблизи Гамбурга с Немецким морем.

12

 

Моро похоронен в С.-Петербурге в католической церкви.

13

 

Княжество Ангальтское разделено было на четыре части, или удела: Ангальт-Дессау, Ангальт-Кетен, Ангальт-Бернбург и Ангальт-Цербст. По прекращении мужеской линии сего последнего владельцы трех первых разделили оное между собой.

14

 

Все эти сады принадлежат самому королю.

15

 

Французы укрепили этот и без того неприступный замок, но недостаток в припасах заставил их отложить свое намерение держаться в оном. Несколько сот ступеней, в горе сделанных, ведут к замку.

16

 

Всем известен подвиг генерала Раевского, который в сражении при Дашковке пошел с сынами впереди колонн своих, несколько устрашенных многочисленностью врагов. Под Лейпцигом, будучи ранен пулей, он не оставил сражения до окончания оного. Я слышал также от самого доктора (Штамцера), находившегося при этом генерале в Молдавии, что, получив жестокую контузию в грудь, на просьбу его оставить поле сражения отвечал: «Не надобно подавать столь худого примера подчиненным; пока в силах – не оставлю поля сражения».

17

 

Честолюбие Наполеона привело нас в Берлин; система войны, им введенная, сделала невозможным учреждение магазинов для армии: мирный гражданин, виновный тем только, что дом его лежит на пути, по которому проходит войско, должен отдавать солдату часто последний кусок хлеба. Бонапарт ввел постой у жителей, которые обязаны доставлять все нужное, с тех пор каждый офицер и солдат обеспечен в продовольствии. Но сколь тягостно это для хозяев, которые часто должны были продавать самое необходимое для удовлетворения прихоти и дерзости французских воинов! Бонапарт обещал за все большую плату, но он не любил исполнять своих обещаний. Уверен, что никто не скажет сего о наших соотечественниках. Благородный Александр употребил все меры, дабы, доставляя все должное великодушным, добрым своим русским, не отяготить и без того уже слишком разоренных союзников, которые из благодарности принимали нас как братьев, как давно жданных гостей.

18

 

На возвратном пути я видел на Бранденбургских воротах победную колесницу из Парижа возвращенную. Работа чрезвычайная! Слава стоит на колеснице, управляя четырьмя конями, на верху жезла орел прусский, – все из чугуна и прекрасно сделано.

19

 

Наружность его имеет нечто мрачное, часть оного составляет прежнее, весьма старинное жилище курфирстов Бранденбургских. К особенной чести короля должно заметить, что он имеет пребывание в небольшом, недавно построенном отделении дворца, ибо не хотел жить в комнатах, оскверненных присутствием Бонапарта.

20

 

В ней похоронены прежние курфирсты и короли прусские.

21

 

Мраморное работалось в Италии.

22

 

В воспоминание кончины ее, последовавшей 8 июля 1810 года, каждый месяц в это число павильон отворен для каждого.

23

 

Признательный супруг установил в ее память кавалерственный дамский орден Луизы. Дай Боже, чтобы каждая женщина, которая украшается этим орденом, подражала королеве: чтобы была столь же хорошей матерью, супругой, дочерью, каковой была великодушная Луиза!

24

 

Маршал Дорфлинг был прежде бедный портной, но дарованиями, заслугами и великими подвигами своими сделался одним из знаменитейших мужей того времени.

25

 

Он убит при самом открытии военных действий в Германии.

26

 

В герцогстве Мекленбургском считается до 400 000 жителей и до полутора миллионов талеров дохода.

27

 

Я имел удовольствие познакомиться здесь с почтенным Клавдиусом, который лет сорок назад пользовался славой хорошего писателя. Быстрые успехи немецкой словесности, многие гении, прославившие ее своими творениями, заставили почти совершенно забыть издателя вансбекского «Вестника» – так назывался журнал, которого составлением весьма долгое время занимался Клавдиус. В кругу доброго семейства, любимый и уважаемый всеми, ожидает он тихого перехода к другой, вечной жизни.

28

 

Она была в прошлом году в С.-Петербурге.

29

 

Неисповедимы пути Провидения! Ожидал ли я встретить ее на берегах Невы, в великолепном Петербурге! Она осчастливила рукой своей одного из отличнейших офицеров нашей армии.

30

 

Встречает (прим. ред.).

31

 

Энгельгард, Шубин и другие.

32

 

На Воробьевых горах был лагерь поляков.

33

 

Река под Лейпцигом, в которой утонул князь Понятовский.

34

 

И. А. Тутолмин.

35

 

Так называется обширное древнее строение, которое служит теперь для складки леса.