Дагестанская узница

Дагестанская узница,

восточное предание.

 

 

Его превосходительству,

Александру Яковлевичу

Рудзевичу.

 

 

 

Когда над гордым Дагестаном

Носились мщенье, смерть и страх,

И Кенты в зареве багряном

Вокруг дымились на горах;

А хищник дерзкий и упорный

Стоял с улыбкой непокорной

На неприступных высотах:

Я помню, часто воин старый,

Воспоминал минувших лет

Походы, битвы, гром побед

И сильных тяжкие удары.

Не раз с почтенного чела

Он, гордо сняв шелом тяжелый,

С восторгом юности веселой

Твои рассказывал дела:

Как ты, исторгнув меч кровавый,

Противоставя смерти грудь,

Летал во след за шумной славой,

И пред дружиной величаво

Прокладывал к победам путь. —

Он говорил, и ратник юный,

Я нетерпеньем трепетал;

С тобой, казалось мне, перуны

Я б ринуть мог в ущелье скал,

С толпою хищников сразиться…

С тех пор в душе тебе дивиться

Я неприметно привыкал!

 

Далеких мест внемли преданью,

Склони ко мне на время слух,

И робкого певца досуг

Прими сердечной, слабой данью!

 

 

 

Дагестанская узница.

 

 

1.

Кто видел тучные луга,

Жилище дикое свободы?

Там Каспия седого воды

Кропят туманные брега.

Там каждый носит меч кровавый,

Не раз зазубренный в боях;

И в детских приучен годах

На быстрых, как стрела, конях

Летать во след любви и славы.

Там девы легки, как Джейран (1);

Роскошен, прям их тонкий стан,

И светел взор их величавый. —

Там силе первый дар любви.

Краса надменная вручает;

Рукой, дымящейся в крови,

Подругу воин обнимает;,

Но всеми презрен и забыт,

В набегах неискусный воин;

Он взора дев не удостоин,

Он сам от взора их бежит.

В ристаньях чужд ему Джирит (2);

В пирах ненужный, всюду мрачный,

Ему отрады в жизни нет,

И на любезной пояс брачный

Он никогда не разорвет. —

 

Там редко путник беззаботный

Пройдет беспечно по горам,

И житель Кента (3) неохотно

Ночной порой проходит там. —

Пусть отточен кинжал булатный,

Стрела в руке его метка,

Сильна бесстрашная рука

И конь его проворен статный;

Но если позднею порой

Засядет хищник за горой,

И путнику погибель мщенья

Пошлет из меткого ружья,

Не отразит его стремленья

Из колец сцепленных броня. —

К чему тогда кинжал ужасный

И легкость верного коня?

В ущелье гор падет нещастный;

И вскоре безобразный труп,

Шакала (4) острый точит зуб.

 

Любила тут, в тиши угрюмой,

Младая дева отдыхать;

Любила тут спокойной думой

Тоску сердечную питать.

Как часто с утренней прохладой,

С печалью тихой на челе,

Она мечтала на скале.

Последней тяжкою отрадой

Уединенье было ей,

В тиши ночной, вдали людей.

 

2.

Она давно забыла кров,

Приют беспечный малолетства;

Пред ней, как легкий призрак снов,

Носилися мечтанья детства.

Едва открыла юный взор,

Едва дохнула к жизни новой

И вняла первый разговор,

И первое сказала слово,

Как вдруг ее в ущелье гор

Увлек наездник — и младую,

Безжалостно в страну чужую

На рабство отдал — —

Она росла в стране далёкой;

Как летом ландыш одинокий,

Палимый зноем меж степей; —

И вопль сирот, и звук цепей,

Вкруг сирой девы раздавался;

Нещастных вопль согласовался

С ее печальною душей.

 

3.

Восторг любви, порыв желаний,

О внятный сердцу страсти глас!

О прелесть тайная мечтаний! —

Затворница узнала вас.

Из стран далеких возвратясь

С душою пылкой, с думой страстной,

Гассана сын, Гирей прекрасный,

Увидел деву в первый раз;

И дева пленная, краснея,

Взглянула робко на Гирея,

И грудь желаньем поднялась. —

Чрез узденей (5) о страсти новой

Гассан со гневом узнает:

Но тщетен гнев его суровый, —

Гирей любим; а в двадцать лет

Сердец пылающих оковы

Какая сила разорвет?

„Гирей! — так сыну он сердито

Сказал однажды, — позабудь,

И чья тебя питала грудь,

И дом, и род твой знаменитый;

Но вспомни то: Джяура (6) дочь

Взойдет на ложe Османлиса!

Видал ли кто, чтоб день и ночь

Между собой когда слилися?

Воспомни власть твою и сан;

Гирей! от твоего веленья

Трепещут: гордый Дагестан

И храбрых Горцев поколенья.

А ты ! . . . пророка страшен гнев!

Ты не войдешь в обитель дев,

Тебе не дунет ветр прохладный,

И юных Пери хор отрадный,

Лелеять слух не будет твой? —

Я молод был; я знаю страсти:

Люби; но не в твоей ли власти

Все чувства пленницы младой?

Пусть дева юная оставит

………………………….

Тогда Гассан ее объявит

Твоей подругой без препон;

А если нет, примолвил он;

Оставь надежду ты пустую,

Опять отца достоин будь,

Крепись и деву молодую

Навек покинь и позабудь!“

 

4.

Однажды: горы Дагестана

Дремали в мраке тишины;

И свет трепещущей луны,

Бледнея тускло сквозь тумана,

Редел на пенистой реке;

И грома тихого раскаты

Гремели глухо вдалеке;

С вершины гор орел пернатый

Смотрел на бурю гордо вниз;

С утесов горние потоки

В долину влажную лились. . . .

Тебя ль я вижу, одинокий,

Задумчивый Гассана сын?

За чем печален и один,

Как привиденье полуночи?

В чертах его видна печаль;

Под черной буркой блещет сталь,

Туманен вид, туманны очи

И дума скорби на челе.

Он молча подошел к скале,

Назад он бросил взгляд прощальный,

Надвинул черный свой Башлык (7),

И стиснув в сердце вздох печальный,

К скале нависнувшей приник. —

И долго, юный, без движенья

Лежал безмолвлен и уныл;

Казалось: в сердце заключил,

Немого гнева скрытый пыл,

И жажду лютого отмщенья.

Он устремил недвижный взор

Крутой горы к вершине белой;

В его глазах, природе целой

Был виден буйственный укор.

Потом блеснул в руке мгновеннно

В боях зазубренный кинжал;

„Прости,“ отчаянный сказал. . . .

И грома отзыв отдаленный

Слова страдальца заглушал! —

 

О дева пленная! скорее

Лепи в объятия Гирея:

Она бежит, из смелых рук

Берет кинжал его булатной;

Гирей знакомый слышит звук,

Внимает сердцу голос внятной,

Пьет ласки пленницы младой,

………………………….

Уныло клонится главой.

 

5.

Прервав печальное молчанье,

Со вздохом тяжким он сказал:

„Твое напрасно состраданье!

Отдай булатный мой кинжал. —

……………………………….

Храни суровый твой закон,

Но трепещи! когда увяну,

Тогда бессилен будет он

Немолчной совести укоры

В душе упорной заглушить. —

Когда туман оденет горы

И ветр в ущелье будет выть,

Услышишь гордая, бледнея,

Ужасный укоризны глас;

И тень кровавая Гирея

К тебе слетит в полночный час.

Не умоляй ее напрасно!

В ней тщетно жалость не буди!

Тебя обвеет хлад ужасной;

Замрет душа в твоей груди,

И тень моя с твоею тенью

Сольется в бурных облаках!“ . . . .

 

Умолк — и деву обнял страх;

Она внимала исступленью,

Читала смерть в его глазах! —

„Твоя, твоя, вскричала дева,

Упав любовнику на грудь:

Смягчи, мой друг, порывы гнева;

И скорбь минувшую забудь.

Живи: в мечеть с тобою вместе

Введет покорную Гассан,

И там Мулла твоей невесте

Прочтет молитву ваших стран.

Мне ль колебаться, друг бесценный?

Твоя на век!“ — и обнаженный

Она отбросила кинжал. —

Гирей к груди ее прижал,

И с грудью грудь ее сольнулась,

Со вздохом слился вздох любви,

Она в забвеньи улыбнулась:

Кипела страсть в ее крови.

Шумела буря; с силой новой

В ущелье резкий ветр свистал;

Поток ярился, гул громовой

В нависших тучах грохотал.

 

6.

Заснул Аул, не спала дева

И звуком томного напева

Тоску сердечную гнала:

В близи горящего Мангала (8)

Гирея верного ждала;

Желанье тайно в ней пылало,

К блаженству юную влекло

И девы скромное чело

Румянцем ярким покрывало.

 

Но кто один, в тиши ночной,

Закутан буркою, украдкой,

Подходит к пленнице младой?

Она вздрогнула: голос сладкий

Давно душе ее знаком.

Но как он мог пройти тайком?

Иль дерзкий обманул он сонных,

Гарема стражей непреклонных?

Но ревность тощая не спит;

И кто он сам?

Аул молчит,

Никто шагов его не слышит;

Быть может, в нем убийца скрыт,

Быть может, злобой тайно дышит?

Кто ж сильный деву защитит?

Вошел. . . . „Гирей! О друг любимый,

Вскричала пленница: приди!

Огонь любви непостижимый

Пылает в девственной груди!

Садись, Гирей! башлык напрасный

И бурку сбрось с себя скорей;

Люблю тебя, мой друг прекрасный!

Что в жизни без любви твоей? .

Люблю тебя; твой вид приятный

Милее для моей души,

Чем путнику поток прохладный,

Гостеприимства дым отрадный

И роза пышная в глуши!

Ах! пленница в чужбине дальной,

Тобой дышу, тобой живу,

Твой образ в сне и на яву,

Отрада, щастье для печальной.

Не покидай меня, Гирей!

Покинешь, бедная увяну,

Как в осень слабый цвет полей.

Люби меня, рабой твоей

Тебе служить я всюду стану.

Я буду мысль твою ловить;

Во взорах постигать желанье,

И грусть сердечную делить:

Я с уст твоих очарованье

Струей роскошной буду пить!

В цепях, раба от малолетства

Не знаю щастья, знаю бедства

И горе в чуждой стороне!

Доселе в хладной тишине

Без чувств, душа моя дремала

Спокойно: ты предстал ко мне,

Гирей; я вся затрепетала. —

О милый друг! с тех самых пор,

Как ты из дальних Черных гор (9)

Покрытый славой, возвратился;

Твоя осанка, поступь, взор,

Ты сам, Гирей, мне вечно снился.

С тех пор, как ты везде со мной,

Везде мой спутник неразлучный,

Я знаю грусть; но жизни скучной

Простилась с темной простотой. —

О! будь мне другом и защитой

Люби, не для тебя ли мной

Девичий стыд и край родной,

Закон отцев и все забыто!

Не для тебя ль?“ .

Но что пресечь

Могло невинной девы речь?

Не грома треск, не ветер шумный,

Не рев с горы пекущих вод,

Не стража скучного приход,

Не громкий смех рабы безумной (*)

И не оружий страшный звук;

………………………………..

………………………………..

………………………………..

Прояснел день: — упоена

………………………………..

(Тогда прелестной девы очи

Не прохлаждала свежесть сна.)

Она рассеянна, бледна

Пришла к скале уединенной;

Легла, заснула; сон волшебной

Лелеял отдых красоты. —

Прелестно девы сновиденье,

Когда роскошные мечты

Твердят о прошлом наслажденье.

 

8.

Проснулась пленница; пред ней

Почтенный старец. — До грудей

Лежит брада его седая;

Во взорах кротость, грустен вид;

На старца дева молодая

С почтеньем смотрит и молчит.

Он начал так: „Скажи, отколе

Раба, томимая в неволе,

Тебя похитил лютый враг?

Откройся мне; я сам в цепях;

Я знаю опытом ужасным

В чужбине тяжко их влачить,

Но сладко, сладко двум нещастным

Тоску сердечную делить. “

 

— Ах, старец добрый! я не знаю

Отца, ни матери моей;

Давно чужда родному краю;

Осиротев от юных дней,

Взросла в плену чужим стараньем;

Знакома с грустью и страданьем,

Привыкла к гордости людей! —

Садись старик. — Твое участье

Так драгоценно для меня,

Как вешнего прохлада дня,

Как солнце красное в ненастье,

Как с другом нежный разговор. —

„Взгляни, как вид туманен гор;

Но их хребет собой скрывает

Моей отчизны край родной;

Там Терек шумный протекает;

Там отжил век я молодой. —

В мое жилище вторглись силой

Толпы рушителей врагов;

Я видел смерть подруги милой

И язвы двух моих сынов;

И дочь, младенца в колыбели,

У алчных хищников в руках. . . .

Затмился день в моих глазах,

Я пал, и цепи загремели.

С тех пор как тень брожу в горах,

Несусь мечтой к родному краю,

И землю чуждую в цепях

Слезами горко орошаю!“

 

Так старец выражал печаль,

Так юной деве открывался.

Он мысленно стремился в даль,

Где прежде щастьем наслаждался;

И в душу пленницы тоска

От слов его перелилася;

Вкруг шеи старца обвилася

Ее прелестная рука.

 

— Не плачь, старик! проходит горе;

Пройдет оно. Быть может вскоре,

Услышит Бог твою мольбу.

Ты видишь бедную рабу

В цепях владельца Дагестана:

Настанет день, и дочь Гассана —

Я облегчу твою судьбу. —

Супруга обниму колена,

Паду к ногам его с мольбой;

Он злато даст за выкуп плена,

Он возвратит тебе покой.

Тогда свободный и щастливый,

К твоим друзьям к стране родной

Направишь путь нетерпеливый.

Увидишь детства мирный кров;

Страданья, слезы, звук оков,

В покое сладком позабудешь,

И о минувшем думать будешь

Как о мечтанье тяжких снов.

Но не отринь мое моленье

И слабость сердца не вини,

Не проклинай за заблужденье,

Во внутрь души моей взгляни.

Я дева бедная, в чужбине

Взросла печальной сиротой:

Как без росы цветок в пустыне,

Так вянул век мой молодой.

Теперь люблю, любима страстно. . . .

Возьми сей крест, старик нещастный;

Возьми, я отреклась креста!

Когда придешь страны желанной

В благословенныя места,

Сними его: по нем случайно,

Быть может, мать мою найдешь;

Ты слезы скорбной оботрешь,

Ты скажешь ей: не плачь напрасно,

О недостойной и нещастной!

Она в горах забыла стыд,

Тебя, закон, страну отчизны.…

Пускай отступница влачит

В мученье злом остаток жизни! —

И старцу крест она дарит;

Он взял, содрогся; изумленный,

Остановил на деве взор:

Восторг, отчаянье, укор

В его глазах попеременно.

Уста сомкнулись, страшен вид;

Он бледен, старец, он дрожит,

Как изверг, к казни осужденный. —

 

„Ты дочь моя! я вижу крест,

Я узнаю сей дар священный!“

 

9.

Безмолвен Кент: с нагорных мест

Лежат грядой ночные тени;

Плывет печальная луна,

Но пленница не знает сна;

Чужда ей роскошь томной лени.

Поблек румяный цвет ланит,

Не ровно сердца трепетанье.

Прервав тяжелое молчанье,

Со вздохом дева говорит:

 

— Бежать! Куда? в предел далекой?

Платить изменой за любовь?

Ах, лучше бы, отец жестокий

С тобой я не встречалась вновь!

Как! дочь безумная? жалею?

Нет, старец, нет! бегу с тобой. . . .

Но вдруг достигнет слух к Гирею

О бегстве пленницы младой!

Что скажет он? стрелой громовой

Его сразит такая весть.

Нет! силы нет любовь принесть

На жертву должности суровой;

Останусь. — Старец! но с тобой

Что будет здесь в стране чужой?

Падет в цепях, как раб нещастный,

Проклятьем дочь обременит,

И мщенья неба гром ужасный _

За смерть страдальца отомстит! —

 

10.

За чем сей юный раб украдкой

Ведет оседланных коней?

Конечно он с надеждой сладкой

К любезной крадется своей.

Нет: молча раб к скале угрюмой,

Колеблясь, направляет путь:

Он, видно, тяжкой занят думой,

Тоска души волнует грудь.

Пришел, вздохнул, потом трикратно

Рукой условный подал знак;

Трикраты пробежал в горах:

Ответа отзыв непонятный. —

Чуть слышен шорох на скале,

И кто-то там мелькнул во мгле,

Сошел, пронесся тихий шепот,

Уздечки брякнули в руках,

И коней быстрых мерный топот

Уныло вторился в горах.

 

 

Прошли года. — Судьбой гонимой,

Я видел южный Дагестан;

Но мыслью из далеких стран

Перелетал к стране любимой;

Бродил, питал себя тоской,

Любил красу природы дикой,

И дев роскошных красотой,

И храбрых Горцев дух великой.

Не раз в ночных рассказах там

Дивился прошлым их делам,

И слышал сам из уст Чабана (10)

Печальной истины рассказ.

Однажды, как в парах тумана

Еще луч солнца не погас,

Два Горца там, в долине ровной

Пасли оседланных коней.

Один во цвете юных дней,

Другой был в старости преклонной.

Их беспокойный, робкий взгляд

Был часто обращен назад;

Как вдруг, смотрю, из-за кургана

Стрелою мчится сын Гассана.

„Ты здесь, раба!“ воскликнул он,

Грозой на Горцев устремился. . . .

Я оробел, за камень скрылся;

Потом услышал тихий стон,

Последней жизни ропот томной,

Молящий тихий глас жены;

Потом — все смолкло; и спокойно.

Побрел я к хижине укромной

В приют беспечной тишины.

 

 

 

IIРИМЕЧАНИЯ.

1) Джейран. Дикая коза, чрезвычайно легкая.

2) Джирит. Палка, употребляемая Азиятцами в играх и скачках. Они бросают ее, подхватывают и вновь отбрасывают с непонятною ловкостию.

3) Кент. Город или большая деревня.

4) Шакал. Род лисицы. Шакалы или Чекалки ходят обыкновенно стаями; мертвые тела, их любимая пища.

5) Уздень. Дворянин, принадлежащий другому сильнейшему дворянину или Князю.

6) Гяур или Джяур. Неверный. Сим названием пользуются народы, не исповедующие Магометанскую веру.

7) Башлык. Род суконного колпака с длинными концами; в дождливую погоду ничего не может быть спасительнее. Когда Дагестанец едет на добычу, или предпринимает отчаянное дело, то надевает башлык. Если кто встречает всадника, у которого все лицо закупано башлыком, то угадывает причину его путешествия и не смеет перебивать дороги.

8) Мангaл. Глиняный сосуд, наполняемый жаром, около которого Азиятцы греются в холодное время.

9) Черные горы. Хребет, простирающийся от Терека до снежных гор называется Черным: его населяют многие поколения народов, из коих известнее и страшнее прочих Чеченцы. Убийцы, разбойники, беглецы, положили основание сему народу. Грабеж, — их промысл; убийство, — их достоинство. Плывет ли лед по Тереку, волнует ли порывистый ветер бурные его волны; Чеченец, сложив в кожаный мешок разобранное ружье свое и туго завязав оный около дула, кидается в воду, переплывает реку и, на другой стороне, притаясь в кустах, ожидает неосторожного путника. Злобный нрав и отчуждение всех добродетелей делают их ужасом окрестных народов. Отцеубийство почитается у них хотя не одобрения, по крайней мере извинения достойным поступком. Я видел Чеченца, убившего отца своего за то, что последний отказал ему в своей трубке. — Но оружие Русских почти совершенно положило предел необузданному их зверству: — теперь, подобно хищным волкам, скрываются они в своих ущельях и там трепещут от страха при одном имени Генерала Ермолова.

10) Чабан. Пастух.

 

 

 

(*) Богатые жители Азии, имеют обыкновение держать в домах своих нещастных, лишившихся разума, — Жалкое безумие оных тешит их праздность. —