Семидесятый день рождения

Семидесятый день рождения.

Идиллия.

(Из Фосса.)

 

 

 

Сгорбясь над старою книгой, возле топящейся печи,

Тамм прямодушный сидел в украшенных резьбою креслах

С юфтяной пестрой подушкой, набитой упругою шерстью:

Тамм сороковый уж год в знаменитом селении Стольпе

И органист и учитель и всеми уваженный Кистер;

Тамм, который в селе для всех почти (кроме немногих

Старцев) воду в купель наливал и учил их закону,

После на свадьбе играл и многим уж спел: со святыми.

Часто складывал руки и громко шептал он при чтенье

Душеспасительной книги. Но мало по малу слипались

Вежды, и он в полуденный живительный сон погружался.

Пышно, как в праздник, старик в полосатый халат был наряжен.

Близь упавших очков и волос, осребренных летами,

Шапка из темного бархата, с лисьей вокруг оторочкой,

И золотой бахрамой, на разогнутой книге лежала.

Семидесятый праздновал он своего день рожденья

В добром здоровье дожив. Единственный сын его Людвиг,

В детстве которой еще проповедуя с лавки, Пастором

Был предназначен для церкви и кончил с нуждою трудный

Подвиг в Латинском училище и в дорогой Академии:

Единодушно теперь был в Мерлице выбран в Пасторы

И не за долго обвенчан с законной предместника дочкой.

Сей почтительный сын ко дню старикова рожденья

Славного в дар табаку и вин прислал животворных,

Да в письме обещал, что и сам с дорогою супругой —

Если не будет препон от  ухабов и снежной дороги —

Их навестит, чтоб вместе с отцом отпраздновать праздник

И получить от  него и от  матери благословенье.

Весело добрый старик за обедом одну из печатных

Фляг с рейнвейном раскрыл и с маменькой стукнул здоровье

Их дорогова сынка и его любезной супруги:

С радостью дочкой они называли невестку, а скоро

Маминькой звать и ее над люлькою внука иль внуки! — —

Долго шла у них речь о днях невзгоды и горя,

И о счастливой поре, наконец наступившей за ними.

„Если желаешь добра неослабно и с верой — получишь!

Это, любезная, мы и наш сын над собой испытали!

Ты, бывало, в слезах, а повторяю: терпенье!

Верь и молись! Чем более горе, тем ближе спасенье!

Трудно начало; но кто с утешеньем идет, тот  доходит.“

С жаром старик говорил и читал о том поученье,

Как питает птенцов и цветы одевает Создатель»

Старый душистый напиток его любимые мысли

Мало по малу ослабил и тихо навеял забвенье.

 

Тщательно все прибрала старушка в любимой светлице,

Где они отдыхали от школьных трудов и радушно

Честных встречали гостей: управителя или Пастора.

Пол был выметен, вымыт и мелким песком пересыпан;

Чистые в окнах завески прибиты, равно и к Алькову

Стол дубовый с полами ковром узорчатым постлан;

И с цветов, на окне освещаемом солнцем, пыль сдута:

С роз начинавших цвести, с левкоев, с Испанского перца,

Также и с ландышей Майских растущих в корзине за печкой.

Вкруг оловянны тарелки и блюды светлели на полке

Чисты как зеркало! далее пара Штетинских кувшинов

В синих цветах висели на гвозде, жаровня из меди,

Скалка, валек и безмен и красивый ореховый локоть.

Только зеленый клавир (старик его был сам настройщик,

Сам перетягивал струны) стоял с откинутой крышей

И на подставке лежала раскрытая нотная книга.

Также с дубового шкафа с резною работой, и с медной

Бляхой вкруг щели замка, на витых стоящего ножках

(Он покойною матерью, Кистершей, дан был с приданым),

Пыль старушка смела и воском его налощила;

Сверху стояли на нем собака и лев с расширенной

Пастью — оба из гипса, стаканы с красивою гранью,

Два оловянные чайника, чашки и яблоков блюдо. —

Видя что старец уснул, с плетеного ситником стула

Медленно встала она, к стороне отставила прялку;

И, по хрустящему тихо ступая песку, поплелась

Прямо к часам, и на гвоздик с гирями снур намотала:

Чтоб не тревожили сна старикова ни бой, ни кукушка.

Там посмотрела в окно занесенное клочьями снега,

Вихорь сугробы взметал, и гудел и качал ясенями,

И попрыгуньи вороны следы заносил у сарая.

Долго с грустным лицом, и в глубоком раздумьи, сложивши

Руки, качала она головой и с собой рассуждала:

„Бог мой, какая метель! горами навеяло снегу!

Ах, каково-то тому, кто вдали от  селенья в дороге!

А тому, кто голодный, в отрепьях, за хворостом вышел,

Чтобы жену и ребят обогреть! да в такую погоду

За дверь собаку не вышлет в ком есть о скоте сожаленье.

Сын мой однако ж приедет с отцом отпраздновать праздник!

Он уж от  детства таков: захотел — не отхочет! Как странно

Сердце трепещет во мне! да и кот под столом разворчался,

Лижет лапы себе, и затылок и бороду моет;

Это значит гостей, замечают смышленые люди.“ —

Так пошептавши пошла, чтоб у зеркала новый оправить

Чепчик, который старик примирительным смял поцелуем:

Он свой за внучку стакан, она ж осушила за внука.

Право, не стыд и молодке с ее новомодной наколкой!

Вздумала в сердце она, и сама засмеялась, что глупо.

 

Тут на противном углу стола, за которым спал старец,

Разостлала она узорную чайную скатерть,

Слабой дрожащей рукой в порядке расставила чашки,

И жестяную коробку взяла из дубового шкафа

С крупно наколотым сахаром, мух отгоняя жужжащих,

Коих для зимних бесед сберегла старикова хлопушка.

После, с полки достала пару глиняных трубок,

И не забыла табак в лоток оловянный насыпать.

Все приготовя в светлице к принятью возлюбленных деток,

Вон осторожно пошла, чтоб шуму нe сделать защелкой,

В полуоткрытую дверь из людской, от  вертящейся прялки,

Кликнула Марью она, досужую в доме служанку

Марью, которая пряжу проворно с коклюшек мотала

Для тканья (понукаясь тканьем и своим честолюбьем);

Хриплый зов загремел и мгновенно пресеклось мотанье.

„Марья! скорей нагреби мне красных углей из печи,

Чтобы свежего кофею сжечь, он гораздо вкуснее;

После подтопишь опять лучиной и торфом и буком;

Только тихонько ходи, не встревожь стариковой дремоты.

Все когда в жар обратится, подбросишь полено потолще,

Пусть оно тлеет всю ночь, прогоняя суровую стужу:

В семьдесят лет старики не зябки, когда отдыхают

Летом на солнце — и возле топящейся печи зимою,

Да и детям в тепле отогреться надо с дороги“.

В след за зовущею, Марья пошла и идя говорила:

„Что за метель на дворе! не умен, кто поедет охотой.

Только такая пара, как наши, на то не посмотрит;

Теплого пойла сего дня снесла я теляточкам, также

В хлев, чтоб согрелись, соломы: они над корытом мычали,

Руку лизали мою и гладить себя допускали.“ —

Так говорила она, и выгребя красные угли,

В  печь наложила подтопок и мехом огонь раздувая,

С кашлем сердилась на дым и глаза заслезившие терла.

С важностью стоя хозяйка, над очагом в сковородке

Жарила кофе на углях и ложкой железной мешала:

Зерна трещали горя и чернели, меж тем поднимался

Пар благовонный от  них, и кухню и сени наполнил.

Кофе изжарив, старушка с печного карниза достала

Мельницу, всыпала кофе и плотно коленами сжавши,

Левой рукой оперлась, а правою ручку вертела,

Часто скакавшие зерна с колен бережливо сбирала —

И высыпала в бумагу крупно измолотый кофе. —

Вдруг, прекративши движенье быстровертящейся ручки,

Марье сказала она, хлопотавшей в то время у печки;

„Марья! скорее беги и запри собаку в пекарне,

Чтоб при въезде саней, старика не встревожила лаем;

Да не забыл ли о карпах Фома для сынка и Пастора?

(Он к нам на вечер будет и их особенно любит);

Если промедлит до ночи, то вряд рыбака уломаем,

Чтобы отпер садок. Ты мешок ему дать позаботься,

Да чтоб дров наколол посуше он: гуся изжарить,

Ты снеси-ка топор и скажи ему. Да мимоходом

На голубятню взбеги поглядеть: нe едут ли сани?“ —

Вмиг, лишь отдан приказ, побежала досужая девка

Марья, снявши топор и мешок со стены закоптелой,

Верного пса через сад приманила в пекарню остатком

Праздничной вкусной трапезы и дверь заложила защелкой;

Он сначала визжал и царапал, но скоро обнюхав

Теплый воздух от  печи, для праздничных топленной хлебов,

Разом вскочил на нее и вдоль растянулся беспечно.

Марья пустилась в сарай, где Фома, чтоб согреться от стужи

Сечку прилежно рубил и ему отдала приказанье.

„Дров сухих наколи, а с мешком за карпами сбегай;

Если промедлишь до ночи, то вряд рыбака уломаешь,

Чтоб отпер садок, к досаде сынка и Пастора.“

И отвечает Фома к стороне отставляя скамейку:

„Дров я ceй час наколю и за карпами сбегаю духом;

Если ж сего дня рыбак захочет казаться упрямым

Я уж знаю, как с ним! тотчас мне садок свой отворит.“

Так отвечал работник — а Марья пустилась сквозь вьюгу,

На голубятню взбежала и руки терла и дула,

И под передник их клала и плечи свои побивала.

Вот, лишь острые взоры, сквозь снег заметаемый вихрем

Вдаль простерла она — показалися сани с высокой

Крышей и прямо к деревне с горы звеня опускались.

Быстро сбежала она к бережливой хозяйке с известьем,

К кофею сливки тогда снимавшей в глазурный молочник.

„Что-то едет с горы и мне показалось, кибитка! —

И от  Марьиных слов уронила Кистерша ложку;

Ноги под ней задрожали, с сильно трепещущим сердцем

Бросилась в двери она, и башмак торопясь потеряла.

Марья меж тем отворила ворота. Ближе и ближе

Слышался яркий звонок и кучерский голос и топот.

Вдруг, как буря на двор влетели могучие кони

В светлой збруе, и сани с полуоткрытою крышей

Стали у лестницы, кони храпели под снегом и пеной.

„Милости просим, кричала старушка, милости просим!

Живы ли, детки мои?“— И к саням простирала объятья;

„Милая дочка моя! не замерзла ль?“— Но детки просили,

Чтоб  себя берегла: „ну, полноте детки! от  ветра

Домом двор защищен, а я железной породы,

Старого века! наш род никогда не боялся погоды;

Вы молодые нежней — и ветра сквозного боитесь!“ —

Так говорила старушка и сына сжимала в объятьях;

Дочке потом  помогла из мешка медвежьего вылезть —

И целовала ее и румяные щечки трепала;

После, взяв ее за руку правой, а левою сына,

В дом повела их, а людям пещись о санях приказала.

„Где же наш батюшка? он конечно здоров в день рожденья?“

Спрашивал сын, и старушка зашикав, рукой замахала:

„Тише! он в креслах забылся теперь полуденной дремотой,

Пусть молодица твоя разбудит его поцелуем;

Сбудется с ним, что своих и во сне ущедряет Создатель!“

И ввела их в порожнюю горницу школы приходской,

Где стояли скамьи и столы и исписанны доски;

Там, — прицепивши на гвоздь покровы от  северной стужи,

Снегом осыпанный плащ и красивую дочкину шубу,

Шелковый шейный платок и флёр, лицо закрывавший,—

Вновь обнимала детей, проливая горячие слезы:

„Дети! дайте еще вас прижать матери к сердцу;

Нашей старости радость, в радости сами старейте,

В добром согласьи всегда и в кругу любезных малюток!

Я спокойно закрою глаза, когда тебя видела в рясе

Сын, а тебя с ним обвенчанной, друг мой сердечный!

Бедная! как же лицо у тебя закраснелось от  ветра:

Ангел мой! я тебе: Ты говорю, как сама того хочешь.

Но светлица тепла, а скоро поспеет и кофе.“

Руки вкруг шеи окинув, невестка ласкалась к старушке:

„Маминька! Ты — и тебе говорю я, как матери кровной;

Ведь и в Библии то же, как с сердцем язык был согласен;

Ты родила и вскормила мне доброго мужа, который

Весь, как он сам говорит, в отца и телом и духом,

Маменька! будь ты мне мать,— я буду послушная дочка,—

Краску в лице и веселое сердце всегда я имею,

Хоть и ветер не веет. Мой батюшка часто твердил мне,

Трепля рукой по щеке, что я буду больна от здоровья.

 

 

 

 

Загорский.

(К сожалению, конца сей Идиллии между бумагами покойного Поэта нe найдено).

СЛАВЯНИН, ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. 1829