Прокофий Ляпунов

Прокофий Ляпунов.

 

 

Кто внимательно и без предубеждений рассматривал историю, так называемого, смутного времени, начавшегося в России с появлением Самозванца и кончившегося со вступлением на престол благословенного рода Романовых, тот не укорит ужасами его всего Русского народа. Страшное время сие не было кровавою революциею государственною ХVII века, не запятнало оно безбожием и беззаконием Русского имени. Напротив, оно наипаче убедит наблюдателя в неизменности основных начал, коими знаменуется история государства Русского, преданности Русских к вере отцов и любви к законному государю, на коих создались слава и величие России, когда вредоносные, чуждые стихии общественного состава ее испарились, так сказать, в кровавой бане опыта, тяжкого, но необходимого, ибо в мире никакое добро не приобретается без жертв.

Причины бедствий смутного времени были внешние и внутренние. Внешние составляло соперничество с Россиею Польши и Швеции, двух искони враждебных соседов России. Борьба с ними, борьба упорная и вековая, долго заключала в себе почти всю нашу внешнюю политику до ХVIII века. Польша и Швеция воспользовались внутренними причинами смятений в России до 1612 года. Следственно, нам особенно важны внутренние причины. Рассматривая их, находим, что они главнейше заключались в необходимом зле, которое примешалось в политические основы, коими скрепилось и утвердилось в России самодержавие, первая и коренная причина нашего величия и нашей силы. Зло при нем составляла Дворская олигархия. Происхождение ее было исторически необходимо.

Уничтожая уделы и остатки Монгольских царств и присовокупляя к своему Московскому государству области Новгородские, Псковские и находившиеся под властью Польши, властители Москвы, при неограничен ном единодержавии, приняли особенного рода политику с знатными людьми покоряемых и присоединяемых ими к Москве городов и областей. Требуя совершенной их покорности, истребляя их прежние родовые и местные отличия, они уничтожали притом из них всех казавшихся особенно опасными и враждебными, лишали их богатства и имений, переводили их из одного места в другое, и в тоже время избирали из среды их немногих, оставляли сих избранных в Москве, приближали к себе, награждали знаками отличий и имениями, и таким образом образовали из них свое дворское чиноначалие, составившее многочисленный сонм вельмож и бояр окрест царского престола. Вполне зависимое от Царя, сие сословие Дворского вельможества и чиноначалия постепенно получило силу и власть непосредственную, коих не могла ограничить самая власть Царская. Неограниченною оставалась власть сия положительно, но Дворская иерархия отрицательно умела связать ее. Она тесно окружила рядами своими престол Царский, составила крепкую олигархию, враждебную между собою, но единодушную в своих общих правилах и мнениях. Как будто волшебною стеною отделила она престол Царский от всех других званий государства, не допуская их в среду свою, сосредоточивая в себе богатства и силу, крамолою и тайною интригою останавливая волю Царей и управляя ею. Лишенная власти самостоятельной, она подкрепила себя клиентизмом мелкого дворянства, которое около каждого из высших олигархов составляло его ограду и опору. Потеряв прежние родовые отличия, ибо только жалованья Царей и чины отличали сановников Царских, и перед Царем были равны и потомки древних княжеских родов, Оболенские, Одоевские, Шуйские, и выходцы из Орды, Годуновы, Юсуповы, Сабуровы, и пришельцы из Литвы, Польши и Грузии, Мстиславские, Бельские, Глинские, Черкаские, олигархия Дворская составила себе неизменный почет из отличий Царских, под именем местничества. Сильная, могущая воля Иоанна III-го умела обуздывать и обращать в пользу все страсти и действия олигархии Дворской, но уже и его тревожила она при семейных раздорах с сыном, супругою и невесткою в последнее время жизни, а при сыне его Василии она чрезвычайно усилилась. В малолетство Иоанна IV-го сила олигархии превозмогла все препоны, и вся гроза Иоанна в последствии заставила олигархов только затаить свои замыслы, но не оставить их. Царствование Феодора и возвышение Годунова еще более раздражило страсти их, а воцарение Бориса, по прекращении рода Мономахова, простерло виды их на недоступный дотоле престол Царский. Олигархия была тогда уже так страшна, что Борис не смел явно бороться с нею, и трон его пал подрытый ею в основании. Она погубила потом юного Феодора Годунова, возвела на престол Самозванца, свергла его, приняла Шуйского, и не хотела повиноваться ему, возмутив против него государство и предводя бунтами. Шуйский, казня Болотниковых и Нагиб, не смел наказывать их высших сообщников — Шаховских, Телятевских, Кольцовых-Масальских, не смел угрожать даже опалою, когда олигархи в глазах его нагло переходили из Москвы в Тушино и из Тушина в Москву. Здесь главная внутренняя причина событий смутного времени в России.

Не должно обвинять в одинаковой степени в сих событиях другие сословия Русского государства, и надобно прибавить, что и из среды высшей олигархии являлись люди, в самое бедственное время разгара страстей, люди, не только с великими дарованиями, но и с высокими, безкорыстными доблестями — Романовы, Пожарские, Долгорукие, Воротынские, Шереметевы, верные власти и закону. К несчастию, голос и дела сих немногих исчезали в буйстве и крамолах их многочисленных, буйных товарищей. Другие сословия невольно делались слепым, безотчетным орудием олигархии, увлекаемые однако ж чувством в основании добрым. Так Русские возстали единодушно против Феодора Годунова и перешли к Самозванцу, обольщенные тем, что он законный наследник Иоанна. Так покорились они Владиславу, когда олигархи обещали им в нем православного Царя и умирителя России. Так потом соединились они, во имя православия и чести народной под знаменами Минина и Пожарского и спасли Россию.

Не будем продолжать дальнейшей истории древней Русской олигархии до окончания ее волею и мудростью Петра Великого, который собственным примером уничтожил Дворские крамолы и местничество и начал новый период Русской истории. Нам надобно было указать на главную внутреннюю причину бедствий смутного времени, для верного взгляда на замечательное лицо, о котором хотим мы говорить. К сей главной внутренней причине в смутное время присоединились другие, частные — сборища бродяг, изменчивость и переходчивость мнений народа, при беспрерывных переменах клятв и присяг, голод при Борисе, разыгравшиеся страсти, личные мщения, жажда обогащения, самое отчаяние, столь естественное, когда не видно было конца бедствиям.

Мы не будем здесь также распространяться о внешних причинах, споспешествовавших внутренним во времена смутные. Упомянем только, что для нас кажется почти несомнительным приготовление и выставка Самозванца из Польши. Неудача сего хитрого замысла Папистов и бедствия, причиненные им России, повели Польшу к другой мысли — возведению Польского Королевича на Русский престол. Удача сего предприятия возбудила честолюбие и фанатизм слабо умного Сигисмунда, который Россиею думал заменить себе потерянную им Швецию, когда робость и слабодушие Шуйского ввели притом в Россию хищные Шведские дружины. Обращаясь снова к причинам внутренним, дополним изображение олигархического буйства следующим важным обстоятельством.

Мы упомянули о клиентстве, или подручных мелких дворянах, окружавших Московских олигархов. Крепко стоять за них и дружить им требовала собственная выгода клиентов, ибо открывала им самим пути к богатству и чинам. Но с другой стороны, делая их орудием своих замыслов, олигархи старались держать их, как говорится, в черном теле. Отсюда борьба, в которой клиенты вознаграждали себя передачею, при первом выгодном случае, партии более выгодной.

Все сии отношения достигли высочайшей степени развития в бедственное смутное время, и ими, повторяем, поясняются все события сего несчастного периода. Олигарх, мечтавший быть вторым Годуновым, развязывал жадное честолюбие мелкого дворянина стать на место своего патрона. Желание перебить дорогу к престолу товарищу заставляло олигарха предпочитать избрание на трон иноплеменника, возведение на престол гнусного жида Тушинского, только не доставалась бы Царская власть собрату и не сделала его вторым Шуйским и вторым Годуновым. Честолюбие уже не знало пределов, умы границ замыслам, совесть страха Божия : все средства казались хороши, если оправдывались успехом. Ища себе венца, нагло срывали его с головы Шуйского; пробиваясь к престолу, подавали руку союза атаману разбойников; проча себе Царство, зажигали Москву; защищали православие и налагали святотатственную десницу на патриарха; не терпели власти Царя, избранного из среды своей, и унижались перед Литовским ротмистром; собирались отбивать нашествие врагов и изменой, убийством, клятвопреступлением довершали гибель собрата; сражались против гнусного вора Тушинского и гордились титулами, от него полученными.

Подобное время всегда и всюду ознаменовывается появлением характеров резких и противоположных, сильных умом, отвратительных злодейством, и вообще любопытных для истории, как дополнение к ее психологическим истинам и антропологическим опытам. Одно из таких любопытных явлений представляет нам смутное время в Прокофии Петровиче Ляпунове, в лице коего многие видят характер великий и доблестный. Мы противного мнения. Не предваряя нашего суждения об нем, изложим прежде всего жизнь и дела его.

Род Ляпуновых принадлежал к древним, коренным Русским родам и даже составлял отрасль Мономахова рода, происходя от князя Константина Ярославича, младшего брата Александру Невскому, княжившего в Галиче. С гибелью многих других удельных князей при распространении власти Москвы, дети последнего князя Галицкого бежали в Новгород и Тверь, утратили княжеский титул, и один из потомков их, Ляпун, родоначальник Ляпуновых, служил Новгороду и был боярином при Новгородском архиепископе, когда Иоанн сокрушал Новгородское вече. Двое старших сыновей его приняты были под Московскую власть: один был помещен в Новгороде; другой переведен из Новгорода в Кострому. Третий брат, Семен, бежал в Рязань, где сохранялась еще тень уделов. Во время присоединения Рязани к Москве, дети Семена была помещиками Рязанскими, и между тем, когда Шуйские, также некогда беглецы в Новгород, включены были в высшую Московскую олигархию, Ляпуновы, не менее их знатные, но затесненные в толпе мелких городовых дворян, снедались завистью и враждой против гордого Московского вельможества, принужденные служить ему и быть орудием его замыслов. Вероятно, по старой связи Новгородской, Рязанские Ляпуновы сделались клиентами Шуйских, и угождая своим покровителям, искали своего возвышения в возвышении их и гибели их врагов, пока не могли опереться на погибели самых своих патронов. Имя Ляпуновых является в числе главных предводителей Московского бунта при начале царствования Феодора, когда Шуйские, думая низвергнуть Годунова, сделались жертвою его неумолимой хитрости. Годунов лукаво пощадил Шуйских, но обратил жестокую казнь на их клиентов. Ссылка и опала постигли Ляпуновых, и личная злоба их против Годунова и против предавшего их рода Шуйских соединилась с их прежними честолюбивыми замыслами. Во все время царствования Годунова, Ляпуновы, стесненные, опальные, таились под личиною покорности. Род их в Рязани был многочисленный, ибо у двух правнуков Семена Ляпунова, Иова и Петра, было девять сыновей, женатых, имевших детей. Дети Иова Степан и Василий были бездетные, но у Семена была пять сыновей, у Бориса сын Василий. Дети Петра, более замечательные, были: Александр, старший и бездетный, Григорий, Прокофий, Захарий, Степан; у Григория было четыре сына,у Прокофия два, у Захария два, у Степана один сын. Прокофий и Захарий Петровичи являлись главными в роде своем и управляли волею других братьев и племянников своих. Но Захарий, отличаясь необыкновенным ростом, силою, свирепостью нрава (сhlор uгоdziwу, dоrоzу, и serza mu dostawalо, по словам Жолкевского), подверженный пьянству, мог быть только Дантоном своего времени. Не менее его одаренный телесною силою, и притом благообразный, с умом и красноречием соединявший бесстрашие в боях (praeter elegantem pго сеramque cогроris formam, judicium acre, in rebus agendis industria, militiаеquе реritiа famam соmрaraverat, как говорит об нем Кобержицкий), Прокофий Ляпунов, подобно брату сгоравший честолюбием, подобно ему бессовестный и неразборчивый на средства, казался, напротив, истинным предводителем страстей народных в несчастное, начинавшееся тогда время смут при появлении Самозванца. Он не думал щадить ни веры, ни совести, готов был на добро и зло, только удовлетворить бы ненасытному честолюбию, стать в ряду первых, и — он увлек за собою всех своих родных. С какою ревностью бросились Ляпуновы в смятения государства, как всем жертвовали цели своей, видим из дел Прокофия и Захария, и из того что семеро Ляпуновых погибли с 1605 до 1612 года.

Первое появление Ляпуновых находим приделе постыдном (и— непонятном, если бы не знали мы сущности Московской олигархии), когда победитель Самозванца, облеченный доверенностью юного Царя, Басманов без боя преклонился перед злодеем отечества и признал его Димитрием и Царем. Вероятно, усердие Ляпуновых, с каким помогали они Басманову, не послужило к их возвышению. Престол Самозванца в Москве окружили прежние олигархи. Знаем, что даже второй брат Прокофия, Григорий был замучен Самозванцем. Вероятно, Прокофий, бесплодно помогавший гибели Годуновых, пылая злобою, равно против Самозванца и против врага своего Шуйского, предвидел будущие бедствия, знал тайны крамол, и удалился ждать последствий в Рязань, готовясь изумить отвагою и решительностью будущих дел своих. Ляпуновых не видим при восстании на Самозванца, но в Мае 1606 года погиб Самозванец, а в Октябре Ляпунов, присягнувший вместе с другими на верность Шуйскому, стоял уже под Москвою опасным бунтовщиком, предводителем толпы извергов, подданным гнусного второго Самозванца, товарищем беглого холопа, продавал его Шуйскому и торговался о новой уступке совести, жадный одного — почестей и возвышения.

Бунт против Шуйского начал князь Шаховской, в отдаленном Путивле, вблизи Северской области, пограничной с Литвою, гнезде мятежа и месте скопища бродяг. Князья Телятевский, Масальский, Долгорукий подкрепили его. Но вести толпы злодеев к Москве взялся холоп Телятевского Болотников и на его голос откликнулся Ляпунов из Рязани. Он возмутил чернь Рязанскую, собрал толпы бродяг, схватил царских воевод, послал их на казнь в Путивль, соединился с Болотниковым, разбил Царских воевод, разграбил Коломну, и в Октябре 1606 года стал под Москвою, всюду означая следы свои кровью и пожарами. Вероятно, Шуйский хорошо знал характер Ляпунова: с ним не хотели сражаться, а торговались, обещая ему чины и богатство. Оскорбляясь тем, что и в самой толпе злодеев, Болотников превышал его властью и мужеством, Ляпунов предал его Шуйскому, тайно явился в Москву, принес повинную, навел сообщников на погибель. Болотников не уступил. Предаваемый другими, он ушел в Калугу, не внимал церковным проклятиям, бил Царских воевод, три месяца выдерживал осаду в Туле против самого Царя, и был казнен один из всех, когда бывший господин его, Телятевский, и даже начинщик бунта Шаховской были прощены и уцелели на новые бедствия России (в Октябре 1607 года).

Калуга держалась против Царя. Новые бедствия зрели повсюду. Самозванец, в последствии прозванный Тушинским вором, шел под Москву и в Июне 1608 года стал в Тушине, куда явились к нему Мнишек и Марина из Москвы, Сапега из Польши, знатнейшие люди из Кремлевского дворца. Польша объявила войну России и осадила Смоленск. Шуйский искал спасения в помощи Шведов. И когда подвиги юного Михаила Скопина готовили спасение отечества, снова явился Ляпунов— опять бунтовщиком и предателем, ища почестей.

Измена его Болотникову под Москвою оказалась так же бесплодною, как прежняя измена Годунову под Кромами, в 1605 году: Шуйский наградил его чином Думного Дворянина, отличием мелких дворян и безродных граждан, и послал в Рязань помощником тамошнему воеводе. Оттуда, в Июне 1607 года, Ляпунов ходил, под начальством воеводы князя Лыкова, на бунтовщиков в Каширу,а зимою 1608 года, с воеводою князем Хованским, к Пронску. Раненый здесь в битве, Ляпунов возвратился в Рязань, оставя вместо себя брата Захария, который обратился к Зарайску, пьяный бросился в битву и был на голову разбит Лисовским. Между тем без Ляпуновых успели торжествовать победы, и когда юный Михаил Скопин встречаем был, как избавитель и спаситель отчизны, в Александровскую слободу, где находился стан его (осенью1609 года), явились послы Прокофия Ляпунова, умоляя его принять венец Царский и низвергнуть с престола Царя недостойного, Пылкий юноша, в порыве оскорбленной добродетели, изорвал грамоту крамольника, велел схватить его посланников и везти их в Москву. Они умоляли о пощаде, клялись, что насильно повиновались Ляпунову, и неосторожное милосердие Скопина пощадило их. Вероятно, Скопин испросил помилование Ляпунову, вероятно, и сам Ляпунов приносил повинную Царю, но его оставили без наказания, потому что тогда довольно было только раскаяться в измене и уже быть помиловану. Мог ли поверить Ляпунов, что Шуйский забудет его вину, когда подозрительность и зависть Шуйского не ужаснулись даже погибели героя Скопина, необходимого для спасения России? По крайней мере, в третий раз обманутый в надеждах своих, он видел себя уже решительно потерявшим средства возвыситься услугами и даже изменою: кто мог довериться троекратному вероломцу и чем мог он привлечь к себе других, ничтожный по званию и месту? Ляпунов деятельно вел тайную интригу, кланялся Тушинскому вору, укрывавшемуся тогда в Калуге, сносился между тем с крамольным боярином, князем Васильем Голицыным, в Москве, возмущал народ, и вскоре нашел средство явиться под благовидною личиною и отмстить за все Шуйскому. Смерть Скопина, в которой молва народная обвиняла Дмитрия Шуйского и самого Царя, казались самым верным предлогом Ляпунову стать самобытно и прочно, и он громко обвинил в злодействе Шуйских. Легкомысленная чернь пристала к нему, хотя верные сыны отечества видели недостоверность обвинения и отвергали предложения крамольника, не смея судить совести Царя своего. Племянник Ляпунова Федор, явясь в Зарайск , где был воеводою будущий спаситель России, князь Д.М.Пожарский, вместо ответа видел презрение мужественного воеводы. Пожарский изгнал его из города, послал грамоты Ляпунова к Царю, и требовал войска, прося позволения идти и наказать изменника, который не смел оставить Рязани, молил, может быть, опять о пощаде, а между тем не прерывал сношений с Васильем Голицыным в Москве, в тоже время отправив брата своего Захария к Тушинскому вору, который уже шел к Москве, подкрепленный Сапегою. Мститель за Скопина бесстыдно стал в ряды воинов Самозванца. Шуйскому некогда было думать о Рязанском мятежнике. Он видел бедные остатки рати своей, прибежавшие после Клушинской битвы (в Июне 1610 года), и Жолкевского, шедшегок столице и предлагавшего на царство Владислава, когда стан Тушинского вора находился в Коломенском и крамолы кипели в Москве, где уже не боялись Царя. Но еще никто не смел явно возвысить голоса против Царя. Захарий Ляпунов взялся быть начальником и исполнителем отвратительного дела, предавая Самозванца, которому служил, и возлагая руку на Шуйского, пред которым недавно пресмыкался. С толпою отчаянных мятежников въехал он в Москву, возмутил народ речью с лобного места, захватил патриарха и вывез его на поле за Москву, где собрался беззаконный совет для низложения с престола Шуйского. Добродетельный Гермоген, в последствии мученик за отчизну, проклял сонмище нечестивых и удалился из него. Утвердили и без патриарха осуждение Царя, а Ляпунов взял на себя обязанность, на которую все еще не решались другие— ни даже Василий Голицын, предводивший за пять лет прежде убийц Феодора Годунова. Может быть, теперь готовя престол себе, не хотел он опозорить себя перед народом. Захарий Ляпунов с сообщниками вторгся в чертоги царские. Шуйский оказал неожиданное мужество —даже схватил нож. Захарий вырвал нож из слабых рук старика, ругал его, грозил бить, увлек несчастного властителя и супругу его в монастырь, и не слушая проклятий Василия, не внимая рыданиям юной супруги его, насильно облек их в иноческие одежды. Надлежало приступить к избранию нового Царя. Голицын надеялся царствовать, а Прокофий Ляпунов, после злодейств столь безбожных, мог ожидать наград и почестей — и еще раз обманулся он и снова увидел себя только с позором злодейства, а других в чести и славе….

Крамолы олигархов, взаимная зависть их и угрозы Жолкевского решили избрание на царство Владислава (в Августе 1610 года). Ляпуновы смолкли, следовали примеру других, клялись в верности. Прокофий Ляпунов беспрекословно привел к присяге Рязань, присылал сына своего к Жолкевскому изъявить раболепную преданность, ждал наград от нового Царя, тем более, что Захарий, передавшись Польской партии, был в числе деятельных помощников Жолкевского, забывши, что недавно клялся сражаться с ним. Он отправился даже потом за послами Русскими к Сигисмунду, сопровождая Жолкевского. Здесь снова изменились события. Сигисмунд нарушил условия договора. Поляки от его имени властвовали к Москве, владея Кремлем; Семибоярщина была представителем Царя; Сигисмунд награждал чинами и поместьями — и ни в числе правителей, ни в числе награждаемых не было Ляпуновых! Тщетно Захарий Ляпунов, видя нарушение всех условий и Русских послов пленниками в стане Сигисмунда, тем более притворялся другом Поляков, бражничал с ними, и передавая тайно вести брату, казался прислужником врагов отечества — ничто не помогало.

Голос послов, отправленных с присягою Москвы к Владиславу, голоса патриарха и Аврамия Палицына, и вопль Смольян, беспощадно громимых Сигисмундом, огласили тогда Россию призывом на спасение Церкви и отечества, разрешая от клятвы Владиславу, нагло нарушенной Польским Королем. Восстание сделалось делом правды и чести. Жадные власти и почестей, надеявшиеся возвыситься и обманутые в надежде, прежние злодеи и изменники переменили свои роли, пристали к верным сынам отечества и вместе с ними откликнулись на призыв отчизны: князь Димитрий Трубецкий, получивший боярство от Тушинского вора и бежавший с ним из-под Москвы в Калугу: сообщник его, атаман казацкой сволочи, Заруцкий; другой атаман бродяг, Просовецкий. Мог ли Ляпунов не понять, что теперь опять наступало время явиться на поприще политическом, выиграть что нибудь? И подобно другим, он заговорил, как защитник отчизны и православия, заговорил, правда, едва ли не первый, но действовал медленно, робко, как будто все еще выжидая последствий, так, что когда Гонсевский послал на него отряд казаков, он едва не погиб, осажденный в Пронске. Пожарский, прежде с презрением добродетельного мужа отвергший его предложение возстать против Царя, видя в нем уже сподвижника добра, спас его, поспешно явясь из Зарайска и разбивши казаков. Медленно сдвигались и после того нестройные сподвижники Ляпунова, Заруцкого, Трубецкого, и как разительно противоположны были против них действия истинного героя, пылкого, благородного Пожарского! Безразсчетно нес он свою голову на битвы, и слыша о восстании Москвитян, спешил в Москву, сразился среди горящей столицы, Марта 19-го 1611 года, и пал покрытый ранами но ее пожарище. Уже через неделю потом явился первый предводитель освободителей Русской земли — то был Просовецкий; на другой день пришли Ляпунов, Заруцкий, Трубецкой. Аврамий благословил их молитвою на святую брань; в первых Апреля начались битвы, и — что делали защитники отечества?

Многочисленные, но беспорядочные, худо вооруженные толпы подчиненных им воинов отаборились на пожарище Московском; сначала робко, потом храбро напали на Поляков, затворившихся в стенах Белого Города, Китая и Кремля, и остановились среди удач, в которых не могло быть сомнения: горсть Польских удальцов окружала сотня тысяч войск. Но в Русском войске не было ни союза, ни согласия в действиях, не было порядка в таборе, откуда буйные воины выезжали не на битвы, а на грабеж окрестностей, как неприятели. Начальники спорили о первенстве. Трубецкой ссылался на звание князя и боярина; Ляпунов требовал первенства, оскорбляемый презрением его малого чина; гнусный Заруцкий казался властителем всех, предводя толпами казаков, более других наглыми, лучше других вооруженными и привычными к битве. Напрасно в присяге, данной всеми по приходе под Москву, сказано было: «стоять всем за один; смутных слов меж себя не вмещать; дурна никакого не чинить; скопом, заговором и умышлением ни кому ни на кого не приходить; лиха меж себя не всчинать,) и — главное: «освободить Москву, предоставляя потом избрание Царя государству, кого Бог даст» — присягу дали, а никто не мыслил исполнять ее. Вскоре первые успехи ополчения заменились неудачами; ссоры усилились; осажденные, сносясь с осаждающими и с Польшею, перестали бояться мужиков Московских. Решились наконец избрать предводителей и общий голос выбрал Ляпунова, но ему придали Трубецкого и Заруцкого; он считался третьим, ниже Заруцкого, величавшего себя титулом боярина. Горько напомнили ему незначительность чина его, которого он даже и не упомянул на грамоте, коею устроили временный порядок управления войском. Ляпунов хотел личною гордостью заменить формы, поступал самовластно, не слушал других, и не по своей мере вознесся,» говорит современник, и «гордость его много позора и безчестия делала, не токмо боярским детям, но и самым боярам, прихожаху бо к нему на поклонение и стояху у его избы много времени, никакого бочеловека к себе не пущаше, а к казакам жестокость имеяше и за то на него бысть не нависть великая.» Кичась и ненавиствуя другим, Ляпунов уже не думал о своем подвиге, о присяге, о согласии; тайно сносился с Новгородом и уже опять торговался о выборе в Цари Шведского Королевича, когда Трубецкой безславил себя в тоже время обещая верность новому Самозванцу, явившемуся в Пскове, а Заруцкий, явный любовник Марины, готовил престол ее беззаконному исчадию. Так крамольничали и бездействовали под Москвою. Между тем слухи, один другого страшнее, доходили один за другим: патриарх был уморен голодом в Москве; Делагарди захватил изменою Новгород; Сигисмунд взял Смоленск, пленниками увез в Варшаву бывшего Царя России и послов Русских и отряжал войско к Москве; Хоткевич шел с Польским ополчением. Опасность соединила мятежное сонмище. Трубецкой и Ляпунов отважились на дружный бой, вопреки Заруцкому, почти явно сносившемуся с Поляками, запертыми в Кремле и Китае. Русские овладели Белым Городом. И Русские и Поляки так уже отвыкли тогда от побед Русских, что и такой успех испугал Поляков, а Русские славили его, как победу великую, уподобляя Ляпунова «льву, рыкающему среди битв, предивно пошечение о бранном деле творящему.» Все видели в Ляпунове героя, забывали темные дела его, безмерное властолюбие. Но не ему предоставляло провидение совершить великий подвиг спасения: из чистого, святого чувства истинной бескорыстной любви к отечеству долженствовало явиться победе. Заруцкий спешил погубить Ляпунова и обнес его клеветою. Ляпунов оправдался. Клевету усилили: письма, подделанные под почерк Ляпунова и писанные им будто бы в Москву к Гонсевскому, предъявлены были в собрании войска. Ляпунов явился в собрание, отверг обвинение; вопль злодеев заглушил слова его; убийцы кинулись на него с ножами. Не забудем великодушного самоотвержения Рязанского дворянина Ивана Ржевского: бывши личным врагом Ляпунова, он бросился защищать его, был убит, и на окровавленный труп его пал истерзанный Ляпунов.

Никто не посмел уличить в злодействе Заруцкого. Он и Трубецкой начали управлять войском вдвоем. О смерти Ляпунова не произвели ни суда, ни исследования. Но никто не скрывал скорби о погибели Ляпунова. Горестно оплакивали его и честно похоронили на погосте церкви Благовещения (которая, по придельной церкви во имя пророка Илии, более известна под именем церкви Ильи Пророка на Воронцовском поле). С ним в могилу был положен и Ржевский. — События в таборе Московском увеличили скорбь о Ляпунове: вскоре исчез последний порядок; войско только грабило и буйствовало. Поляки выгнали Русских из Белого Города. Многие из воевод присягнули Псковскому Самозванцу, а Заруцкий сыну Марины. Хоткевича остановила на пути только зима; его ждали весною. Русский табор представлял позорное зрелище разврата, пьянства, игры, злодейства. Но уже шли Пожарский и Минин. Москва была спасена ими. Михаил возведен на престол любовию и согласием народа. Мог ли Ляпунов ожидать исполнения своих желаний при восстановлении прежнего порядка, если бы он дожил до сего времени? Если сейм бояр, управлявших Москвою от имени Владислава, снова вступили в сигклит боярский, если не награды, но гонение постигло всех отличившихся при спасении Москвы —Трубецкой послан был воеводой в Сибирь; Дионисий сужден по клеветам наветников; Пожарский выдан головою родне изменника Салтыкова; Аврамий Палицын умер в заточении Соловецком, а Минин удалился умереть вдали от Двора и Москвы — Ляпунов едва ли мог получить награды, если — дело, более нежели сомнительное — он и действительно хотел подвигом добра загладить жизнь, отданную дотоле измене, коварству, бунту и злодейству. Честная смерть под ножами убийц и скорбь современников были зато наградою его. Кроме его и брата Григория, из Ляпуновых в смутное время погибли еще сын Григория Степан, убитый под Михайловым, брат его Яков, убитый под Зарайском. Двое сыновей Иова Ляпунова, Степан и Василий, и племянник их Василий, сын Бориса, погибли под Москвою. Захарий уцелел и умер забытый в своих Рязанских поместьях, раскаиваясь ли в своих злодействах — современники умолчали, История забыла его. Но Прокофий Ляпунов не забыт ею. Она вознесла его славою —заслуженною ли? Вот вопрос, требующий исследования.

Несколько лет тому, рассматривая исторический вопрос о Борисе Годунове, которого своенравие и упрямство некоторых софистов хочет очистить от преступлений и возвеличить славою Царя великого и мудрого, мы говорили о величии Истории, когда она возвращает честь и славу забытому или оклеветанному людьми человеку. Но суд Истории с тем вместе должен быть грозен пороку и преступлению, которые переходят иногда с несправедливою честью в память потомства. По странному свойству человека, иногда, как упомянули мы, исторические софисты вступаются за осужденного предшественниками их, и хотят оправдывать и возвеличивать его, подобно тому, как красноречие софиста-адвоката тщеславно старается оправдать преступника, обвиняемого всеми и уличенного бесспорными свидетельствами. Неужели и История унизится до такой игры тщеславного, красноречивого лжеумствования? Нет! И если софизм стремится к превратному мнению, если он оправдывает цареубийцу Бориса Годунова, или отвратительного честолюбца Прокофия Ляпунова — критика Истории, истинная и беспристрастная, должна поставить ему грань запретительную. Современники бывают иногда излишне снисходительны, как иногда несправедливо строги. Они прощают иногда счастливое злодейство и раскаяние, хотя и позднее. Не такова История. Довольно, что порок и в жизни торжествует иногда по неисповедимым судьбам провидения, переносящим кару его за пределы гроба, довольно, что и в жизни упиваются гордость и честолюбие подкупленными или безотчетными хвалами—История должна быть страшным судом здешним, да трепещет преступление, да очищается сердце человека от всех нечистых дум и помышлений, и да славит и ценит потомство только одну безпримесную славу и весит добро и зло беспристрастно. Так история оправдает Иоанна Грозного от

многих клевет, и указывая на страшные дела его, укажет и на причины их; обвинит Шемяку, как не государственного мужа, как безрассудного князя, но освободит его от имени хитрого и бесчеловечного злодея; в великих подвигах Адашева отличит и темную примесь властолюбия и крамолы Дворской. И если софизм усиливается представить мудрою царицею преступную сестру Петра Великого, История должна опровергнуть его превратные мнения.

Повторяем, по странному противоречию человеческого сердца, которое заставляет адвоката оправдывать уличенного преступника, память Прокофия Ляпунова перешла к потомству в неверном отголоске. Наш знаменитый историограф Карамзин, вообще неверно изобразивший все время Русской истории с царствования Иоанна, впавший в описании сего периода истории в софизмы явные и нестерпимые, заключил достопамятный во многих отношениях труд свой неверным изображением Прокофия Ляпунова. Как будто не было тогда других людей истинно великих, как будто оскудела тогда ими Русская земля, историограф, пропуская измену его при Басманове, приветствует Ляпунова при первом появлении в шайке Болотникова именем «мужа дотоле неизвестного, отселе знаменитого, созданного быть вождем и повелителем людей в безначалии, в мятежах и бурях, одаренного красотою и крепостью телесною, силою ума и духа, смелостью и мужеством.» Когда Ляпунов продает Шуйскому товарищей бунта, сообщник его Истома Пашков получает названия «витязя и верного слуги Царского, а Ляпунов», говорит историограф, «первый удостоверился в обмане, и стыдясь быть союзником бродяг, холопей, разбойников, без всякой государственной, благородной цели, первый явился в столице с повинною (вероятно, в следствие тайных, предварительных сношений с Царем).» Когда Ляпунов предлагает Скопину престол, как представляет историограф сие своевольное вероломство, равно пагубное и при согласии и при отказе юноши, которого обольщал хитрый крамольник? «Человек сильный духом дерзнул всенародно изъявить оную (мысль о новом Царе). Тот, кто господством ума своего решил судьбу первого бунта, способствовал успехам и гибели опасного Болотникова, изменил Василию и загладил измену важными услугами: не только не пристал ко второму Самозванцу, но и не дал ему Рязани, Ляпунов, вдруг и торжественно, именем России, предложил царство Скопину, называя его в льстивом письме единым достойным венца, а Василия осыпая укоризнами. Михаил дозволил послам Ляпунова мирно возвратиться в Рязань, надеясь, может быть, образумить ее дерзкого воеводу и сохранить в нем знаменитого слугу для отечества». Без отвращения описывает потом историограф новый бунт Ляпунова, щадит его, когда уже оправдать не может, щедрый на бранчивые прилагательные другим, называет его только: «явный злодей Царя, сильный духом более, нежели знатностью сана, и говорит:» Предвидя опалу, он дерзнул на бунт и междоусобие… Чего хотел мятежник? Свергнуть Василия, избавить Россию от Лжедимитрия, от Ляхов, и быть государем ее, как утверждает один историк; другие пишут вероятнее, что Ляпунов желал единственно гибели Шуйских, имея тайные сношения с знатнейшим крамольником, боярином князем Василием Голицыным в Москве, даже с Самозванцом в Калуге, но не долго; он презрел бродягу, как орудие срамное, видя и без того легкое исполнение желаемого им и многими иными врагами Царя несчастного.» Но какие же слова найдет историограф, когда Ляпунов станет за правое дело? Здесь Ляпунов первый среди всех, и когда Пожарский едва удостоивается упоминания, когда подвиги Аврамия Палицына, Шеина, Филарета остаются почти незаметны, Ляпунов является чем-то в роде мифических героев — все прощено ему, все причтено ему в заслугу, даже бой Пожарского в Москве(когда  современники ничего не говорят о посылке Пожарского Ляпуновым) причитается в заслугу ему, и два только лица являются поборниками правды: Гермоген, святой страдалец православия и отчизны, и рядом с ним Ляпунов, и — никто более! «Два мужа, избранные провидением начать великое дело и быть жертвами оного, бодрствовали за Россию: один старец ветхий, но адамант церкви и государства, другой крепкий мышцею и духом, стремительный на пути закона и беззакония; первому надлежало увенчать свою добродетель, второму примириться с добродетелью.» Далее видим Ляпунова «львообразным стратигом,» богатырем древних веков. И в то же время он ищет лучшего Царя России, он, наконец, душа всего — ему легко прощают нестерпимую гордость его; он страшен врагам и изменникам, действует под ножами и падает на гроб отечества — герой своего времени, глава восстания, животворец государственный, коего великая тень, уже примиренная с законом, является лучезарно в преданиях Истории, а тело, искаженное злодеями, осталось, может быть, без христианского погребения, и служило пищею вранам, в упрек современникам неблагодарным или малодушным и к жалости потомства». . . .

Умолкаем в изумлении перед странным, непостижимым противоречием истинной Истории и самому простому взгляду на события, которых не изменит никакое красноречие, никакой «талант изображать действия,» за который историограф уступал «знание всех прав на свете, ученость Немецкую, остроумие Вольтерово и глубокомыслие Маккиaвелево.»

Но такова сила красноречия на людей, что отзывы нашего историографа облекли Ляпунова в монументальную славу: его величит поэзия, ему несет дань искусство, на могилу его требуют памятника, укоряя неблагодарностью потомство! Приведем доказательства: Н. В. Кукольник первый вывел Ляпунова героем трагедии своей: Князь Михаил Васильевич Скопин Шуйский. П. Г.Ободовский, в трагедии своей: Князья Шуйские, в след за Кукольником заставляет геройствовать Ляпунова. Кто-то написал даже целую трагедию: Прокофий Ляпунов (к счастию, плохую). Сочинительница исторического романа: Князь Скопин, О.П. Шишкина, славит Ляпунова, и мы знаем отрывки другого романа ее, где героем будет Ляпунов. Мы читали известие, что некоторые из почтенного Рязанского дворянства, чтя в Ляпунове память великого земляка, хотели украсить изображением его залу дворянского собрания в Рязани и заказывали картину через Общество поощрения художников, как видим из отчетов сего Общества. Один из изыскателей Русской старины был в восторге, думая, что отыскал могилу Ляпунова, хотя она давно была известна и непонятно почему историограф изъявлял горесть о невоздании почести праху Ляпунова, когда у него в руках была летопись, где говорится о месте погребения Ляпунова. Наконец в одном из журналов, издаваемом почтенным литератором и знатоком Истории, ищут церкви Благовещения, где погребен Ляпунов, хотя она всем известна в Москве, и приглашают воздвигнуть памятник на могиле человека великого….

Довольно. Беспристрастная критика Истории должна после сего возвысить голос свой.

Излагая жизнь и дела Ляпунова, мы старались удерживать порывы негодования при исчислении событий, где является сей непотребный сын России, создание, достойное других презрительных современников его, между коими утешительными светилами блистают добродетели столь немногих —Скопина, Гермогена, Филарета, Аврамия Палицына, Дионисия, Минина, мужей, пред коими должно благоговейно преклониться потомство. Оно должно чтить память даже и не столь великих людей — храброго Шеина, честного Ржевского, добродетельного Исидора, архипастыря Новгородского, верного Царям Сусанина, протоиерея Аммоса, напомнившего мужество древних Новгородцев, даже Нижегородских мещан Кувшиншикова, Ногавицына, Деньгина и мужика Лапшу, предшественников мяснику Минину. Но Ляпунов, это отвратительное сборище преступного честолюбия, клятвопреступлений, вероломства, неблагодарности, гордости, и тем более отвратительное, что оно было закрыто дарованиями ума и красотою тела — надобно ли пояснять его деяния, причины их, слишком очевидные, следствия пагубные, дабы понять Ляпунова? Довольно исчислить дела его. Сын или племянник раба Шуйских и бунтовщика в 1584 году, он начинает изменою и преклоняется пред Самозванцом; удаляется на родину и выступает слугою другого Самозванца, более гнусного, товарищем холопа и разбойника, предает его за чин, удаляется снова, является опять сеять раздор в отчизне, и с презрением отвергнутый героем Скопиным, не удостоенный даже наказания Шуйским, вопиет о мщении, восстании на Царя, как будто праведник, как будто судия своего властителя; соединяется с третьим Самозванцом, для того только, чтобы предать его, крамольничать с Голицыным, святотатственною рукою сорвать с головы Шуйского венец, покориться Владиславу, и видя невнимание за все свои злодейства, ведя между тем беспрерывную тайную интригу, восстать в личине мнимого защитника и избавителя отечества! Надобно ли — скажем более— не постыдно ли изощрять хитрости красноречия для оправдания таких дел? Надобно ли придумывать к ним побуждения благородные? Можно ли даже в самом восстании на Владислава предполагать чистую любовь Ляпунова к отечеству? Говорим решительно —нет! Рассмотрите рассказы историка, знаменитого, но непостижимо почему пристрастного к Ляпунову.

«Муж знаменитый, созданный быть вождем людей в безначалии, мятежах и бурях»….

Но где же показал сии дарования Ляпунов? В измене с Басмановым? В приходе под Москву с Болотниковым? В предложении престола Скопину, низведении Василия? В крамоле потом под Москвой, где вовсе не умел управить умами и погиб жертвою грубой клеветы? . …

«Первый удостоверился в обмане. — «Но неужели дотоле он не знал обмана, он, знавший, что и первый Самозванец был обманщик?

«Устыдился быть союзником бродяг, холопей, разбойников, без всякой государственной, благородной цели.» — Но разве государственная, благородная цель могла оправдать гнусное дело Ляпунова?

«Человек сильный духом» — где и когда? Повторяем — «тот, кто господством ума своего решил судьбу первого бунта» — еще раз: когда и где? Что делал тогда Ляпунов? С толпою злодеев шел, как шли Пашков, Сунбулов и другие к Москве, как они, продавал Болотникова, который и после того принудил однако ж самого Шуйского идти в битвы, и только утопая в наводненной Туле положил к ногам его меч свой, удивляя мужеством злодейства? Где же «господство ума» и «решение» Ляпуновым «судьбы первого бунта?»

«Изменник, загладивший измену важными услугами» —какими?—«не пристал к второму самозванцу» — как: не пристал, и это уже называют: важная услуга! «Не дал ему Рязани.» —ничего не понимаем: мог ли Ляпунов дать и не дать Рязань, когда он был только помощником старших воевод, сначала Лыкова, потом Хованского? И тут, что они делали? Отбили Самозванца от Каширы, но летописи, хваля подвиг Лыкова, ни слова не говорят о Ляпунове (Никоновск. Лет. Т. VII, стр. 87). Еще было дело под Пронском, где ранили Ляпунова, а пьяного брата его разбил Лисовский.—Что же после сего значат слова: не дал Рязани ?» — И за то Ляпунову новый титул: «знаменитого слуги отечества!» Но мы уже не удивляемся, ибо видим, что даже за низведение Шуйского повторяется Ляпунову прилагательное: «сильный духом.» .

«Сносился с Голицыным, даже с Самозванцем в Калуге, но недолго: он презрел бродягу, как орудие срамное.»

Совсем не презрел, но низвергая Шуйского, крамольничая с Голицыным, сам сидя и ожидая решения в Рязани, отправя брата Захария злодействовать с войском Самозванца, которое дорогою взяло, ограбило Пафнутьев Боровский монастырь, где погиб смертью героя князь Волконский, и отбито было от Зарайска Пожарским, для решения участи Царя Василия, Ляпунов употребил именно страх от дружин Самозванца — «срамного орудия,» вовсе им не презренного.»

Но восстание Ляпунова, за что поставлен он рядом с Гермогеном, чем «примиряется он с добродетелью?» Справедлива ли сия честь Ляпунову? Ни мало и — вот доказательства: …

Ежели кому обязана была Россия первым восстанием, то, бесспорно, Гермогену, защитникам Смоленска, Шеину и товарищу его архиепископу Сергию, митрополиту Филарету и его товарищам Польского плена, и наконец Аврамию Палицыну и товарищу его, архимандриту Дионисию: их вопли, их грамоты подняли всю Русь православную. Ляпунов не отстал от других, писал грамоты, шел в поход, когда и другие писали грамоты и возставали. И тут поступал он так медленно, или так неловко, что погиб бы без помощи Пожарского от нападения Супбулова, посланного Гонсевским с отрядом казаков, не предупредил и гибели Москвы. Он храбро сражался потом под Москвою но, конечно, не за храбрость личную в которой не уступали ему и другие, называет его историограф «душою всего, главою восстания, героем своего времени», венчая и самую «примиренную с законом тень его» лучезарными венцами. — Рассмотрим пристальнее: действительно ли Ляпунов явил себя в последнем деле своем чистым поборником правды и великим государственным  мужем. Грустно, что и здесь достоверные факты говорят противное.

Можем ли не сомневаться в первом, видя, что едва Ляпунов дал клятву не избирать самовольно Царя, как уже и нарушил ее, призывая тайно Шведского Принца? Но если и чисто действовал здесь Ляпунов, показал ли он, повторяем, дарования мужа государственного? Избрание его в число главным вождей ничего не доказывает. Тут видим влияние трех партий: олигархическая, ибо в войске были и князья Трубецкой, Масальский, Козловский, Буйносов, Волконский, сия партия избрала боярина, хотя и получившегос вой чин в Тушине; казацкая сволочь, дружины Просовецких и Заруцких, оперлась на Заруцкого, безграмотного разбойника, который называл себя однако ж боярином, и сражаясь за правое дело, сберегал развратную Марину; все другие звания обратились к Ляпунову, которому могли не верить, но который был храбр и красноречив. Умел ли после сего Ляпунов приобресть первенство в советах, распорядиться делом, поспешить осадою, даже уничтожить Заруцкого, ибо здесь и хитрость была уже простительна? Нимало. Прочтите определение триумвиров о временном управлении государством, названное историографом «важною, уставною грамотою, ознаменованною духом умеренности, любви к общему государственному благу и снисхождения к несчастным обстоятельствам времени». Ничего не найдете всей грамоте, кроме жадного мелкого эгоизма и ничтожного корыстолюбия. А нестерпимая гордость Ляпунова, отвращавшая от него сердца всех и показывавшая чего должно было ожидать от него далее? Мы приводили уже слова о том современника, который откровенно прибавляет к ним: «бысть в начальниках гордость и великая ненависть; друг пред другом чести и начальства получити желаху, и ни един единого меньше быть не хотяше всякому хотящу самому владети.» Историограф и здесь, нашел извинение, если даже не похвалу своему мнимому герою. «Уважаемый, но мало любимый за свою гордость, он не имел смирения Михаилова, знал цену себе и другим, снисходил редко, презирал явно, жил в избе, как во дворце неприступном, и самые знатные сановники, самые раболепные уставали в ожидании его выхода, как бы царского». Это ли подвиги поборника правды, дела мужа государственного? Ляпунов умел только смело погибнуть и очистить себя смертью неповинною, но давно заслуженною, от клеветы, которой все могли поверить, зная его, как закоренелого, гордого крамольника, после трех месяцев бесплодного стоянья в таборе, где не видим в Ляпунове дарований полководца, которых, как и дарований государственных, нигде и никогда он не показал. Так ли потом поступали Пожарский и Минин, один Русский боярин, витязь без страха и порока, другой простолюдин, умевший и сражаться и мирить страсти, и укрощать буйство и ободрять храброго, но слабаго духом товарища? Согласимся, что если даже и хотел подвига великого Ляпунов,то не бескорыстно хотел он его, неумел совершить, «страшный врагам» только храбростью, не был «героем своего времени, главою восстания, животворцом государственным,» и примирился с добродетелью и законом только безрассудною отвагою, с какою явился под ножи убийц, когда на него взвели небывалую переписку с Поляками. Отвага безрассудная, повторяем, и бесполезная, равно как оскорбление и отъезд Ляпунова из лагеря при первом возмущении казаков были малодушием или гневом неуместным. Слава Богу! он и не пал на гроб отечества. Более доблие мужи явились на его место, так, как и не там, где «искал он лучшего царя для одушевления России, иноземца державного племени, без связей наследственных и личных, родственников и клевретов, врагов и завистников между подданными, не там готовило его России провидение, но ближе: в плену Польском, в Кремле, которого не умел добыть Ляпунов, таился будущий Царь Русский, на которого давно уже указывал Гермоген, которого не тронули мечи врагов, невинный юноша, залог благоденствия и славы России, сын ее и страдалец за нее!

Мы кончили — сказали наше мнение о Ляпунове, и заключая здесь наш опыт критического исследования о человеке замечательном среди его современников, предоставляем другим решить: верно ли и справедливо ли мнение наше о Ляпунове? Не назовут ли слов наших опять посягательством на славу Карамзина и на его творение, драгоценное и великое? Пусть назовут — мы исполнили долг исторической совести. — Мнение Карамзина именно надлежало нам опровергнуть ибо он, произвольно и по непонятному пристрастию, создал славу героя человеку того недостойному, а другие только вторили его голосу, не принимая труда рассмотреть дело сами. Не виним поэтов, но историческим исследователям нашим не можем простить ошибки столь грубой. Скажут ли, что тень Ляпунова может просить снисхождения потомства за невинную смерть его — снисхождения, согласны, но не славы, небезсмертия исторического, не возведения в примеры мужей великих и доблестных. Бог судил его, и может быть, простил грешную жизнь его за неповинную смерть, за раскаяние в минуту кончины, так, как суд современников простил за нее память о всех прежних преступлениях Ляпунова. Подойдем к могиле человека замечательного с чувством скорби о заблуждениях его, с думою о том, что рожденный, может быть, для чести и славы отечества, но раб страстей, дитя несчастного времени своего, жертва преступного честолюбия, он погиб от того, что родился не во время, не в том состоянии, где мог бы явить себя истинным героем. Для чего такая судьба? Тайна Провидения, на которую не дает ответа безмолвная могила. Суд человеческий судит только то, что было, но не то, что могло быть.

 

 

Н. Полевой.

 

Русская беседа, том III, 1842г.