Крымский пленник

Крымский пленник

 

 

 

Жил был себе казак Вакула-Цапля,

А по прозванию — Налево-Хатка.

Был добрый он, был смирный, был непьющий,

Был знающий и ласковый казак.

Умел колеса делать, чашки, грабли,

Кнуты, ножи, боченки, веретена,

Ходил в сорочках чистых, умывался,

Ходил в кунтуш белом, в черной шапке,

В уму непостижимых шараварах

И в желтом кушак; тянул махорку,

Брил бороду и голову чесал!

Одна беда — попался он к Татарам!

 

В Крыму — раздолье пленным беднякам,

В Крыму — житье степной, казацкой лени.

Валятся в рот орехи и каштаны,

Валятся в рот душистые оливки…

Без просыпу лежишь-себе под вишней!

Лежишь — и все лежит, и спит, и млеет!

И голова лежит, и обе руки

Раскинулись привольно и лежат…

Лежат и ноги, и кунтуш, и пояс,

И шапка, и усы, и чуб, и трубка —

И весь лежишь, как-будто не живой!

А там, вверху, сквозь сетчатую листву,

Синеет и дрожит нагое небо

И тянутся бороздкой журавли,

Звеня в волнах сверкающей лазури…

А здесь, внизу, в душистой, свежей травке,

Жужжит под ухом песня комара…

И сам не знаешь, что такое слушать,

И на какое ухо положиться?

Подумаешь немножко, погадаешь,

И кончишь тем, что целый день проспишь!

 

Казак Вакула не жил в подземельи,

Цепей и притеснений он не знал…

Весь труд его по кухне состоял:

Он должен был заботиться душевно,

Чтобы всего Татарам было вдоволь

Наварено, напечено, набито,

Наложено и налито к обеду.

Вакула был, как сказано, услужлив,

И потому работу исполнял.

 

Но вот в чем горе: лютые Татары

Ему, под страхом смерти, заказали —

Не пробовать того, что он варил,

На что свое художество он тратил!

Татары все давали батраку:

Он кушал борщ, вареники, галушки,

Он в их садах роскошных прохлаждался…

И никогда ни в чем он не нуждался

И был в Крыму привольным казаком!

 

Взяла тоска Вакулу за работой.

Он над огнем однажды думал, думал,

Кусал усы, чихал, вздыхал, кренился,

И, наконец, хлебнул из чугуна…

 

Уха — как всякая уха! Душиста,

Вкусна, нежна и в жирных поплавках,

Как-будто вся в играющих червонцах!..

Вакуле от ухи не стало легче.

Но вот берет он свой топор, берет

И за дровами в темный лес идет.

 

Лес также, как и всякий лес… Чинары

Стоят, качая тихо головами…

Широкий лист их сетчатые тени

Раскинул по долине золотистой.

На маковке игольчатой сосны

Грызет орех коричневая белка.

В глухой овраг на кучу серых листьев

Спустились два лиловых голубка,

Легли на солнышко, под крылья сладко

Запрятали головки и лежат…

А там, в глуши столетних, мшистых вязов,

Кричит орел, и воробей-трусишка

Из-под кустов несется сам не свой,

Дрожит, дыханье в силу переводить

И без зазренья совести ползет

В дупло, под сень развесистой ракиты…

 

Прохлада, мгла, дыханье благовоний,

Немая глушь и свежий бархат мхов —

Все это, как везде, все это просто…

Но вот что диво: как взглянул Бакула,

А старые деревья и кусты

Все полегли от жалости и горя…

Что воды полые, тоска и грусть

Их поняла — и говорят деревья:

«Плохая жизнь без головы плечам,

«Плохая жизнь и голове без плеч!

«Но хуже нет не счастья, как нам —

«От старости живыми в землю лечь!

«Казак, казак! Бери топор скорей…

«Руби нас и коли, руби и не жалей.»

А возле и их деревья молодые

И стройные, зеленые кусты,

В ответ им, точно люди, слово молвят:

«Казак! не тронь нас, мы еще так малы!

«Нам хочется на волюшке пожить…

«Нам любо жить, нам любы эти скалы

«И этот лес собою веселить.»

Пожал казак плечами, усмехнулся,

И нарубил кривых и старых дров.

 

Вот он домой приходить, набрал сена

И с ним идет в хозяйскую конюшню!

Тяжелый пар его остановил.

Удушливый, сырой и спертый воздух

Висел свинцом над стойлами коней!

Немые пленники едва дышали

И жалобно водили головами…

Затрепетало сердце казака!

Он вспомнил степь, он вспомнил мирный Север,

Он поглядел на небо — и заплакал,

И распахнул безжалостную дверь…

Как человек, худая лошаденка

Взглянула на него, дрожа всем телом,

Тревожно дунула ему в лицо,

Тревожно головою замахала

И обронила слово золотое —

Такое слово — с горькими слезами:

«Земляк, земляк! и я степная птица,

«И для меня чужая даль — темница…

«Освободи ж меня, освободи,

«В далекий путь на волю выводи!

«Не тяжко так и рыбе на безводье,

«Как тяжко сиротинке на безродье…

«Бери ж седло, гони меня стрелой,

«Мы улетим в родную степь с тобой.»

Заговорило сердце казака…

Он вспыхнул весь, оправил гордо пояс,

Через плечо отважно покосился,

Отважно, грозно вышел из дверей,

И скоро в чистом поле очутился,

Чтоб разыскать заветный путь степей.

 

Меж-тем луна взошла над Чатырдагом.

Вдоль желтых скал ползут лоскутья туч;

В прозрачной синеве, сквозь ряд деревьев,

На высоте чуть видимых утесов,

Играет море перекатных звезд…

А в глубине затихнувшей долины,

Над плоской кровлей одинокой сакли,

Взвился дымок, и легкой полосой,

Как стройная, задумчивая тополь,

Все выше тянется, не шелохнет

Своей, как воздух, голубою лентой—

И с воздухом сливается незримо…

 

Взглянул казак на небо, потянулся,

Подумал: лучше завтра на заре

Бежать — оно и силы больше будет

И головы в потьмах не разобьешь!..

Зевнул, надвинул шапку, почесался,

Полез за голенище сапога,

Достал оттуда трубку и табак,

Достал кремень, истертое огниво,

Прилежно, не спеша, набил махоркой

Коротенькую трубку, придавил

Над нею трут концом большого пальца,

Прилег к земле усталой головой —

И стал курить, курить и наслаждаться,

И стал дремать в прохладной тишине…

 

Вдруг, смотрит он, бесчисленные травы

Качаются на тонких стебельках,

Поводят желтыми и голубыми,

Зелеными и алыми цветками,

Поводят тихо крохотной головкой

И длинными, и круглыми листками…

Как пчелы, шепчутся и шелестят,

Как пчелы сонные, звенят и нежно

Плетут узоры песни бесконечной…

И музыка таинственное поле

Воздушными волнами наполняет!

 

И кланяются травы казаку,

И слушает их речи казачина.

Очиток говорит; я от запоя!

Полынь кричит: а я от лихорадки!

Колючка уверяет, будто ей

Давно известно, как лечить мозоли.

Переступень кричит: я от надрыва!

Ивняк кричит: я от ужей и змей!

Будяк — от ран, исопп — от зуда в горле,

Шалфей — от кашля, пивник — от зубов,

Иван-да-Марья — от любви несчастной,

А деревей — от боли в пояснице!..

И всех их голос папороти мелкой

Надменно покрывает: кто меня

Сорвет, тому все клады станут видны

И под водой, и в реках и в лесах!

Нет! кто меня сорвет, петров-батог

Кричит: того бессонница замучит

И не заснет он над своей работой…

«А я, звенит малютка сон-трава:

Я больше всех вас, тетушки и дяди,

Доставлю счастья: «кто меня сорвет —

«Тот сладко и невидимо уснет,

«Над всякою работою, над сказкой,

«Над долотом, над прялкой, над указкой,

«Над книжицами — словом, над таким,

«Что мы со сном одни лишь победим!»

 

Заслушался речей таких Вакула,

Заслушался и опьянел, и стали

Ему в траве являться человечки,

Которые не больше стрекозы

И ходят все в зеленом — и в рубашке

Зеленой, и в зеленых шараварах,

И в смазанных, зеленых сапогах.

Он без движения лежал и слушал

Рассказы гармонические трав…

Он без движения лежал и, молча,

Глядел в толпы зеленых человечков…

Глядел, курил, курил и наслаждался —

А рой годов над ним незримо мчался,

И зарастать казак травою стал…

И так сто лет он ровно пролежал.

Сто лет! — Он лег под тонким стебельком,

А встал под необъятною черешней,

Под деревом развесистым и темным.

Он лег кудрявым, бодрым казаком,

А встал седым, беззубым старичишкой,

С горбом и с пол-аршинной бородой…

Он лег в сорочке чистой, полотняной,

Он лег в кунтуше белом, в черной шапке,

В уму непостижимых шараварах

И в желтом кушаке — а встал в лохмотьях,

Встал неумытым, дряхлым стариком…

И только недокуренная трубка —

Еще торчала меж его усов…