Поход казаков

Поход казаков.

(Песня бандуриста).

 

 

 

 

Сел на курган с бандурою слепец

И стал играть и петь седой певец.

Пустыня песни старца повторяла —

И ни одна душа им не внимала…

 

«Ой, луг отец! ой, мать ты наша, Сечь!

О вас летит недаром птица-речь…

Как по Украйне нашей смерть гуляла,

С бойцами пир кровавый пировала!

Один лишь Бог святой на небе знал,

Что Запорожец думал, да гадал,

Зачем кидал он степь с родимым домом

Куда он мчался молнией и громом,

Где комаров казак собой кормил,

В каких огнях усы и чуб палил,

И где летал он, славы добывая,

Да буйную головушку слагая!

 

Как грянул гром на сто долин и рвов,

На тысячу лесов и городов,

И застонали реки и равнины,

И застонали горы и долины!

Не Божий гром в поднебесьи гремел:

То колокол над Сечею гудел!

 

Меж темных туч мерцают свечки-звезды,

Цари-орлы бросают с шумом гнезды;

И застилает черной пеленой

Ночная тьма курган береговой,

А месяц, словно лысый дед, выходит

Из-за холма, по длинным селам бродит,

По хатам стелет белые платки

И сыплет искры по волнам реки.

Набат затих. — Гонцы сторожевые

Бегут по селам; бочки смоляные

Горят, и дым встает, летит столбом,

И грозно степь стихает над Днепром,

И, полные смятенья и тревоги,

Ревут во тьме днепровские пороги!

Берет казак заветное копье,

Берет кинжал, черкеску и ружье,

И ятаган, звезду казацкой славы,

Наточенный о вражеские главы,

Под образа оружие кладет

И на могилы праотцев идет.

Там, поклонясь гробам бойцов могучих,

Берет он горсть земли с могил сыпучих,

Кладет ее на грудь к себе с мольбой,

Чтоб всюду пасть с родимою землей,

И крестится, и слезы утирает,

Идет в курень, товарищей сзывает,

И до утра казаки пьют, шумят,

О стародавних битвах говорят.

Нахмурившись, сидят их атаманы,

Сидят, да молча правят ятаганы,

И до утра танцуют гопака

Меж бочками два пьяных казака…

 

Вот поднялись туманы от земли,

Над синей степью маки зацвели —

Кунтуши запорожские алеют,

На бунчуках султаны гордо веют.

В поход идет казак и гайдамак,

И хуторянин мирный, и чумак,

И строится поход тремя полками,

Тремя полками, под тремя горами.

Как первый полк ведет Самко-Мушкет,

А на Самке китайчатый бешмет.

К казаку мать старуха выбегает,

За стремя сына милого хватает:

«Ой, сын мой, сын! меня ты погубил,

Меня живую в гроб ты положил!»

И голосит и плачет соколица,

Как сирота в полях перепелица.

— «Мне тошно, мать! убей тоску мою,

Я, как мертвец, лежу, не ем, не пью!

Уж что же мне, родимая, не пьется,

Вкруг сердца моего ехидна вьется?..

Знать мне пора на воле погулять,

Кудрявым чубом с ветром поиграть!»

— «Ой, сын мой, сын! меня ты покидаешь,

Меня с сестрой теперь не приласкаешь!»

— «Не для того мне матерь и сестра,

Чтоб не бросать мне хаты да двора!

Уж если надо мне кого ласкать,

Так не сестру ласкать мне и не мать!

Есть у меня дончак, лихой коняка,

Товарищ смелый, бешеный гуляка:

Того коня я буду век любить,

Его за ковш червонцев не купить!

Есть у меня и верная сестрица:

У бока сабля, пани соболица!

Спроси ее, спроси, голубка-мать,

Чем ей со мной не жить, не гарцовать?

Ой, пани ж, пани, с Ляхом ты встречалась,

Да и не дважды с ним ты целовалась!»

Походный рог в последний раз трубит,

Казак своей родимой говорит:

«Не убивайся, матушка, с печали,

Уже в сурьмы и в бубны заиграли,

И заиграл мой буйный вороной —

Иди скорей, родимая, домой!

Ты горькими слезами умывайся,

Ты рукавом узорным утирайся,

И вспоминай ты чаще обо мне,

Как буду я в далекой стороне…

Припомнишь — червь костей мне не источит,

А не припомнишь — чорной кошкой вскочит

На плечи бес ко мне и загрызет,

И прахом очи в битве заметет!»

 

Второй отряд, в черкеске белой, новой,

Выводит Кукуруза чернобровой.

За кушаком его горит, как жар,

Наследие  Таврических Татар

Алмазами усыпанная шашка;

Жемчужиной пунцовая рубашка

Застегнута; во фляжке за седлом

Качается столетний польский ром;

И шелк усов курчавых и ланиты

Лучом зари пурпуровой облиты —

И на бекрень заломлен на ушах

Барашковый-серебряный панах.

Как луч из туч, хорунжий выступает

И так сестру с усмешкой утешает:

«Не плачь, сестра, довольно пить да спать,

Пришла пора по свету погулять!

Тот не казак, кто вод не пил подольских,

Не целовал в уста красавиц польских,

И дорогих атласов и парчей

Не привозил сторонушке своей!

Ой, степь ли, степь! не одного с сестрою,

Аль с чернобровой, верною женою,

Ты разлучала, буйная, навек…

Да не сидит чубатый человек!

Я об одном молю тебя, родная,

Есть у меня коханка молодая:

Уж я ж ее любил, да миловал,

Уж я ж ее лелеял, да ласкал!

Возьми, сестрица, в дом к себе голубку,

Одень ее в матерчатую шубку,

Дукатами ей шейку убери,

А лаской слезы жгучие утри.

И уж обуй ты беленькие ножки

В сафьянные с подковками сапожки,

И уж люби ж ее, да почитай,

Да милою сестрою называй!»

— «На все, на все твоя, соколик, воля:

Уж такова твоя лихая доля…

Ступай, гуляй, с лихим врагом играй,

Да к Покрову с похода приезжай!»

— «Ох, я бы и скорей к тебе вернулся,

Да что-то конь мой в воротах споткнулся:

На грудь мою печаль свинцом легла,

И словно смерть меня за чуб взяла.»

 

Последний полк равниною песчаной

Вел Полтора-Кожуха безталанной…

Никто бойца, никто не провожал,

И громким криком степь он оглашал:

«Сестра моя в Крыму, а мать в Полтаве,

Гуляй, казак, на всей казацкой славе!»

И словно барс по камням мчался конь,

И вылетал из-под копыт огонь…

 

Так курени вояки покидали,

Казачки молча у ворот стояли,

И молча милых взором провожали,

И, плача, руки белые ломали.

 

Как на четыре поля шли казаки,

На пятое, Подолье, шли вояки.

Одним путем пошел Самко-Мушкет,

А за хорунжим ехало во след

Едва чем менее трех тысяч братов,

Все храбрых душ, все Запорожцев-хватов.

 

Они стамбулки синие дымят,

Как пчелы в улье, шепчутся, гудят,

Гремят в сурьмы, в литавры, в барабаны,

И словно жар пылают их жупаны,

На длинных пиках веют бунчуки,

Ревут волы, гарцуют сердюки;

Идет обоз тяжелым караваном,

Летят стрелки, рассыплясь по полянам;

На плащаницах шелковых знамён

Сверкают лики дедовских икон;

И булавы полков заповедные

Несут на плечах старцы-Кошевые,

И едет сзади писарь войсковой,

С чернильницей Хмльницкий молодой!

Казаки шапки черные скидают,

И Господу хваленья возсылают,

Кладут кресты, поют святой канон,

И молятся до войсковых икон:

«Дай Бог пожить нам с воеводой славным,

Как жили век мы братством православным,

Есть хлеб его, конем врагов топтать,

Да славы Запорожью наживать!»

 

Отряд несется пыльною дорогой —

Один хорунжий занять думой строгой.

Он на коне не вьется, не кипит,

Все сивый ус кусает, да молчит:

Чтоб сто бесов убили то молчанье,

То крепкое и грозное гаданье!

 

Самко-Мушкет поникнул головой

И говорит в раздумьи сам с собой:

«Что, если, как в аду, нас Ляхи сжарят,

Да из костей казацких пир заварят?

Что, если нашим бедным головам

Да лечь во прах по вражеским полям?…

Закрячет ворон, степь перелетая,

Застонет лебедь, в небе утопая,

И сизый сокол станет тосковать,

И сизый коршун станет горевать

Все по своим товарищам, казакам,

Все по могучим братьям, гайдамакам!

Аль занесло их пылью на ходу,

Аль их враги пожарили в аду,

Что не видать ни по степям чубатых,

Что не видать ни по лугам усатых,

Ни по турецким землям и морям,

Ни по подольским рекам и полям?

Хрустят, как щепки, кости по долине,

Звенят мечи и копья по равнине,

А серая сорока бьет крылом,

Оскалилась и прыгает сверчком…

Висят чубы бойцов с голов кровавых,

Как-будто Лях наплёл жгутов кудрявых,

Б крови чубы, в крови позапеклись,

Вот так-то славы все мы набрались!»

 

И горестно Самко Мушкет вздыхает,

Покинул повод, думает, гадает;

Он отстает от войска своего

И, словно коршун, реет мысль его!

И видит он; лихого казачину

Берут враги за сивую чуприну,

На крюк цепляют храброго ребром

И жгут его медлительным огнем,

По пояс кожу с рыцаря сдирают,

Кровавый череп солью посыпают —

И в поломе свистящего огня

Костлявый труп качается три дня!

 

Как на четыре поля шли казаки,

На пятое, Подолье, шли вояки.

Одним путем пошел Самко-Мушкет,

Другим, за Кукурузою во след,

Пошло не менее трех тысяч братов,

Все храбрых душ, все Запорожцев-хватов.

Они горой зеленою идут,

Шумят, поют и в барабаны бьют,

И молвят так хорунжему лихому,

Степанке Кукурузе молодому:

«Здоров ли ты и жив ли, пан Степан?

Что плачешь ты, аль спозаранку пьян?

Или тебя, казак, заворожили,

Любовным зельем свахи опоили?

Печаль да слезы храбрым не рука,

Лихая смерть найдет и казака.

Когда-нибудь и нас с тобой зароют,

Сырой землей глаза орлам закроют,

И будут нас старухи поминать,

А по тебе… красотки горевать.»

И молвит рыцарь: «Все ты одинаков,

Будь ты Яким, аль будь ты просто Яков…

Вот, как прийдем мы до горы седьмой,

Да как грозой на нас ударит бой,

То будет нам все то, что куковала

Кукушка, что в сыром бору летала!

А что она вещала, верь тому,

Как веришь, рыцарь, сердцу своему!

И занесут нас прахом ураганы,

И обовьют нас саваном туманы,

И станет ждать добычи серый волк,

Как разобьют враги наш славный полк

Лихая смерть сравняет всех нас, дети,

Не долго жить орлам на белом свете!»

 

Уж и по правде ж, ясный пан-отец,

Уж и по чистой правде, удалец,

Ты говорил: не миновало году,

Отпели Запорожцы воеводу…

Нечистый Лях тебя в цепях держал,

И, как раба, в цепях колесовал!

 

Как на четыре поля шли казаки,

На пятое, Подолье, шли вояки.

Одним путем шел удалой Самко,

Другим путем шел молодой Стецько,

А третьим шел, без чуба и без уха,

Карпо, прозваньем Полтора-Кожуха.

Он на коне перед полком играл,

В одной сорочке рыцарь гарцовал,

И волновались в буйном беспорядке

Его шальвар бесчисленные складки,

Сверкали шпоры желтых сапогов,

Чернели змии длинные усов,

А ветер веял шелковой уздечкой,

Уздечкой, с кабардинскою насечкой,

Да с сивой шапки алый плат висел,

Да ятаган у пояса звенел.

 

Ведет Карпо три тысячи казаков,

Все храбрых братов, славных гайдамаков

Они стамбулки синие дымят,

Как пчелы в улье, шепчутся, гудят,

Гремят в сурьмы, в литавры, в барабаны

И, словно жар, пылают их жупаны,

На длинных пиках веют бунчуки,

Ревут волы, гарцуют сердюки,

Идет обоз тяжелым караваном

Летят стрелки, разсыплясь но полянам,

И бодро полк волнуется, идет,

И пан-Карпо перед полком поет:

«На горе ль зеленой да жнецы жнут,

А под той горою,

Под горой крутою,

В барабан бьют!

Перед казаками вождь похода

Ведет свою лаву,

Запорожцев славу,

Воевода!

Середи казаков атаманы,

У них кони злые,

Кони вороные,

Ураганы!

А пан Сагайдачный в хвост забился

Он отдал за трубку

Ясную голубку —

И напился!

Ох, вернись, вернися, казачина,

Возьми свою радость,

Отдай мою сладость,

Молодчина!

Мне с женой твоею не возиться,

А без трубки в поле

Казаку на воле

Не ужиться…

Гей, кто в буйном лесе, отзовися,

Да костер навалим,

Да тютюн запалим,

Веселися!

 

Так на коне, гремя и распевая,

И бунчуком над головой махая,

Карпо на бой кровавый выступал,

В одной сорочке рыцарь гарцевал,

И волновались в буйном беспорядке

Его шальвар бесчисленные складки,

Сверкали шпоры желтых сапогов,

Чернели змеи длинные усов,

А ветер веял шелковой уздечкой,

Уздечкой, с кабардинскою насечкой,

Да с сивой шапки алый плат висел,

Да ятаган у пояса звенел…

 

Ой, брат казак, ты в сласть навеселился,

В лихом пиру, ты смерти полюбился!

Пьяно было кровавое вино,

Тебя, как сноп, свалило в прах оно,

А над бойцом и люба насмеялась,

С другими смерть в бою нацеловалась!..

 

Летит гроза, ковыль-трава шумит,

Карпо  в степи застреленный лежит,

Припал к кургану тяжкой головою,

Накрыл глаза осокою речною,

И жмет к груди изрубленный жупан,

И кровь бежит из трех широких ран —

А в головах казака ворон крячет,

В ногах любимый конь тоскуете, плачет,

И в землю бьет копытом и храпит,

И с паном так в пустыне говорит:

«Ой, пан мой, пан, без чуба и без уха,

Ой, пан хорунжий, Полтора-Кожуха!

Кому теперь покинешь ты меня,

Кому отдашь ты верного коня?

Отдашь ли Немцам ты, аль Янычарам,

Аль подаришь любимого Татарам?»

— «Тебя мой конь, нечистым не поймать,

Тебя лихим врагам не оседлать!

Беги, летун мой, синими степями,

Беги, соколик, топкими лугами,

И прибеги ты на мое крыльцо,

Уж и ударь ты в звонкое кольцо.

К тебе на встречу выбежит седая

Казачка, руки белые ломая.

Она тебя за повод станет брать,

Начнет тебя ласкать, да миловать,

Омоет пыль с тебя водой студеной,

Тебя укроет шелковой попоной,

Начнет кормить отборною травой,

Начнет поить янтарною сытой,

И, плача, станет спрашивать о сыне,

О гайдамаке, славном казачине:

«Ой, конь мой, конь, летун ты вороной,

Скажи-ка, где ездок твой дорогой?

Аль ты убил его в бою кипучем,

Аль обронил его в лесу дремучем?»

— Я казака, скажи, не убивал,

Его в лесу дремучем не ронял;

Казак женился, взял себе панянку,

Во чистом поле взял себе землянку:

Туда и ветер вольный не зайдет,

Туда и солнце света не прольет.

Там в бочке винной чумаки степные

Зарыли в землю кости удалые…

Печален был усатого конец,

Да крепко спит гуляка-молодец —

И спит он весь, и спят, во тьме могилы,

Его на ветер кинутые силы,

И сторожит далекая земля —

В чужом краю кормило корабля!»

 

Слепец замолк. Подавленный тоскою,

Поник на грудь сдою головою,

И очи он незрячие возвел

На даль небес, на безграничный дол —

А вкруг него тянулися курганы,

Неслись столбов песчаных караваны,

Да буйный ветер бушевал кругом,

Струя ковыль волнистым серебром,

Да страж степей, орел под небесами,

Сновал, кружил зловещими кругами —

И встал старик, и громко зарыдал,

И над своей бандурою припал:

 

«Ой, ты ж, бандура, люба ты моя,

Орлом влетала в душу песнь твоя!

Что ж сиротой ты горемычной плачешь,

Что ж вороненком ты бескрылым крячешь?

Не я ль тебя да под грозой прижил,

Не я ль тебя безвременьем повил,

Согрел печалью, выкормил бедами,

Да безталанными вспоил слезами?

Иль душу я на торжище продал,

Иль память я по ветру разметал?..

Греми ж, бандура, плач и разрывайся

Да в сумрачной бывальщине купайся!

Греми и пой о славе казаков,

О славе храброй Сечи соколов!..

За то греми, что те латинство гнали,

Что бусурман нещадно побеждали,

Что православный крест отцов-орлов

Спасли ценой казаческих голов—

Что за свою за славу погибали,

И ни пред кем во век не отступали

И будет слава по миpy летать,

И будут славу славно поминать,

Промеж казаками,

Промеж удальцами,

Промеж всеми в свете молодцами,

Горами

И долами!

Промеж люда царского,

Народа христианского,

С долиною днепровою,

Низовою,

На многие лета,

До конца света!