Петербургская жизнь. Заметки Нового Поэта

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЖИЗНЬ

 

ЗАМѢТКИ НОВАГО ПОЭТА.

 

Путешествующая петербургская литература: замѣтки на лету, путевыя впечатлѣнія, письма изъ-за границы и проч., наполнившія петербургскіе журналы и газеты.— Неблагоразумные нападки на «Путеводители» (Guides).— И мое путешествіе изъ Петергофа въ Лопухинку, выдержки изъ моихъ путевыхъ замѣтокъ, подъ заглавіемъ: На долгихъ.— Неожиданная встрѣча въ Лопухинской гостинницѣ.— Копировка съ натуры: Еще талантливая натура.— Петербургъ въ августѣ.— Торжественный въѣздъ.— Балъ въ Зимнемъ Дворцѣ.— Петербургская иллюминація.— Парадный спектакль въ Большомъ театрѣ.— Балъ въ Петергофскомъ Дворнѣ.— Иллюминація Петергофскаго сада противъ Дворца и фейерверкъ.— Ліонскія пѣвицы на Виллѣ-Боргезе.— Нѣсколько словъ объ Итальянской труппѣ предстоящаго сезона.— Освященіе участка Варшавской желѣзной дороги отъ Гатчино до Луги.

 

Наши путешественники — литераторы начинаютъ возвращаться изъ-за границы. Графъ Толстой (Л. Н.), Некрасовъ и Дружининъ уже вернулись; Тургеневъ долженъ быть въ Петербургѣ въ октябрѣ мѣсяцѣ. Онъ писалъ намъ между прочимъ, что кончаетъ свою статью подъ названіемъ «Донъ-Кихотъ и Гамлетъ», которая, мы надѣемся, скоро появится въ «Современникѣ».

Нынѣшнее лѣто, за немногими исключеніями, перебывала за границей вся петербургская литература: поэты, журналисты, Фельетонисты, критики и прочее; оттого всѣ петербургскіе газеты и журналы наводнены письмами, дорожными замѣтками на лету (а vol d’oiseau?), путевыми впечатлѣніями, поѣздками, воспоминаніями объ Европѣ, и такъ далѣе…. Всѣ путешественники, болѣе или менѣе причастные къ журналистикѣ, хотя бы это участіе ограничивалось веденіемъ конторскихъ счетовъ, тотчасъ по выѣздѣ изъ Варшавы, изъ Таурогена, изъ Штетина, изъ Любека спѣшатъ наперерывъ другъ передъ другомъ извѣщать благосклонныхъ читателей, что они на границѣ или уже за границей, и потомъ радушно дѣлятся съ ними своими личными впечатлѣніями и разсказами о томъ, какія диковинки они видѣли въ Западной Европѣ.

Восьмая книжка «Библіотеки для Чтенія» вся наполнена дорожными замѣтками и впечатлѣніями англійскими, американскими, и русскими. И если русскіе путешественники уступаютъ въ остроуміи Теккерею, за то едва ли не превосходятъ блескомъ и живостію знаменитую американскую путешественницу, которая, добродушно отмѣчая день заднемъ свои похожденія въ Лондонѣ и въ Парижѣ, не упускаетъ даже упоминать о томъ, когда она брала ванны. Г. Авдѣевъ, описывая свои путевыя похожденія съ такою же подробностію, какъ г-жа Бичеръ-Стоу свои, только безъ всякаго добродушія, напротивъ, съ легкимъ оттѣнкомъ ироніи,— поражаетъ насъ быстрымъ и неожиданнымъ скачкомъ…. На первыхъ страницахъ «Библіотеки», онъ разсказываетъ о своемъ путешествіи въ тарантасѣ, по роднымъ степямъ, и о томъ, какъ онъ переѣзжалъ на досчаникѣ черезъ Самару, а въ половинѣ книжки уже передаетъ намъ свой разговоръ въ Берлинской гостинницѣ съ швейцаромъ, котораго онъ называетъ любезный Николай и который зоветъ его капитаномъ…. Не меньшею занимательностію, но еще большею отчетливостію и подробностію отличаются письма г. Фета изъ-за границы («Современникъ», No VIII); г. Фетъ водитъ благосклоннаго читателя безъ отдыха по Парижу и заставляетъ смотрѣть его предметы уже коротко знакомые ему, какъ то: Инвалидный домъ въ Парижѣ, гробницу Наполеона, Марсово поле, Елисейскія поля, балъ Мабиля и прочее…. Но я убѣжденъ, что благосклонный читатель, которому поэтъ-туристъ безпрестанно повторяетъ Фразы въ родѣ слѣдующихъ: «пойдемте снова на Rivoli и черезъ Тюлльерійской садъ», «теперь придется намъ возвращаться тою же дорогою» и проч.,— нисколько не сердится на обязательнаго и неутомимаго путешественника, въ его любезномъ обществѣ почувствуетъ ни усталости, ни скуки и ни мало не сожалѣетъ о тратѣ времени на осмотръ предметовъ, которые уже видѣлъ не разъ, тѣмъ болѣе, что г. Фетъ умѣетъ иногда показать эти предметы въ новомъ поэтическомъ свѣтѣ…

Нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что всѣ эти замѣтки туристовъ-литераторовъ будутъ читаться съ большимъ любопытствомъ, не потому что онѣ сообщаютъ что нибудь новое, живое и современное, не потому что онѣ отличаются внутреннею наблюдательностію, мыслями, или серьёзнымъ взглядомъ на настоящее положеніе Европы,— а оттого, что онѣ знакомятъ читателя съ интересными для него личностями. Я убѣжденъ, напримѣръ, что для почитателей поэтическаго таланта г. Фета, или для любителей произведеній г. Авдѣева, справедливо прославившагося въ русской литературѣ ѣдкой сатирой на Печорина, любопытны самые ничтожные Факты изъ ихъ частной жизни. Слѣдовательно, личныя впечатлѣнія, ощущенія и похожденія людей, пользующихся большою литературною извѣстностью, должны возбуждать въ высшей степени любопытство всѣхъ любителей русской литературы…. Съ этой точки зрѣнія даже замѣтки и записки людей менѣе извѣстныхъ, но съ какой нибудь стороны причастныхъ въ литературѣ, имѣютъ своего рода занимательность. Что касается до меня, я, напримѣръ, съ увлеченіемъ читалъ въ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ» «Путевыя впечатлѣнія» г. Василько-Петрова и замѣтки на лету г-на К*. Я теперь знаю, что по мнѣнію г. К* кухня нѣмецкая много имѣетъ общаго съ нѣмецкою философіею, что отъ нея (отъ нѣмецкой философіи) также пучитъ слабыя натуры и что въ ней (въ нѣмецкой философіи) также мало плотныхъ, питательныхъ элементовъ, какъ и въ нѣмецкой кухнѣ; что отъ всѣхъ нѣмецкихъ картофельностей, сладостей и розмазней дѣлалось у г. К* въ желудкѣ такая бурда, что въ немъ цѣлый день

 

«То флейта слышалась, то будто фортепьяно»;

 

что г. К* кушалъ въ Бреславлѣ: супъ съ неудобоваримыми клецками, форель съ сладкой приправой, спаржу съ крошечными бараньими котлетами, съ ломтикомъ колбасы и прочее и прочее; а г. Василько-Петровъ въ Гамбургѣ рагу въ раковинахъ, дикую козу sauce piquante, рыбу, называемую Seezunge, компотъ, землянику со сливками, копченые языки и такъ далѣе; что послѣ театра г. Василько не нашелъ ничего въ кофейняхъ, кромѣ бутербродовъ съ семгой и что онъ въ томъ же Гамбургѣ купилъ очень дешево жилетъ, галстухъ и панталоны; что въ старыхъ европейскихъ городахъ улицы необыкновенно узки и что въ Германіи флегматически пьютъ много пива изъ кружекъ неестественной величины….

«О! еслибъ у меня былъ капиталъ», восклицаетъ г. К*, «и хотя какая нибудь способность къ спекуляціямъ, я непремѣнно сдѣлался бы нѣмецкимъ пивоваромъ: въ нѣсколько лѣтъ я нажилъ бы мильоны! «…

Дѣйствительно, жаль, что г. К* не занялся такою выгодною, сравнительно съ литературою, промышленностію!… Далѣе, послѣ сожалѣнія о томъ, что судьба не сдѣлала его пивоваромъ, г.К* сообщаетъ намъ, что въ Дрезденской галлереѣ, всѣхъ картинъ 2202 и что онѣ принадлежатъ 6 50 мастерамъ; что о Сикстинской Мадоннѣ нельзя имѣть понятія по копіямъ; что Парижъ городъ всемірный, а французъ человѣкъ поверхностный; что французское общество вступило опять (при Наполеонѣ III) въ свойственную ему форму жизни; что Берлинская Unter den Linden соединяется съ обширнымъ паркомъ, который называется Thiergarten, что Дрезденъ раздѣляется Эльбою на Старый и Новый городъ; что въ Европѣ извощики дешевле, чѣмъ у насъ, а мостовыя лучше и что съ Брюлевой террасы видъ превосходный…. Въ выноскѣ г. К* проситъ насъ между прочимъ замѣтить однажды навсегда, что онъ во все время путешествія не бралъ и не возьметъ въ руки ни одного «Путеводителя» (Guide), къ которымъ онъ питаетъ неодолимое отвращеніе, а чертитъ свои замѣтки по тому, что самъ видѣлъ или слышалъ.»

За что же такое неблаговоленіе къ «Путеводителямъ»? «Путеводители» не совсѣмъ безполезны. Вмѣсто того, напримѣръ, что бы самому считать, сколько картинъ въ Дрезденской галлереѣ,— работа скучная, безполезная и отнимающая много времени,— стоило бы заглянуть въ любой гидъ и безъ церемоніи выписать оттуда цифру 2202!….

Но это мелочная замѣтка, нестоющая вниманія… Письма на лету вообще прелестны и только заставляютъ сожалѣть, что въ Европѣ не путешествуютъ на долгихъ…. тогда они вѣрно были бы еще интереснѣе.

Плутархъ справедливо сказалъ, приступая къ описанію жизни Александра Македонскаго, «что невсегда блестящія дѣйствія вполнѣе характеризуютъ пороки и добродѣтели людей. Самая незначительная вещь, ничтожное слово, шутка, нерѣдко выставляютъ въ выгоднѣйшемъ свѣтѣ характеръ человѣка, чѣмъ его важные подвиги….»

А сколько въ этихъ замѣткахъ на лету восхитительныхъ ничтожныхъ словъ, незначительныхъ вещей и остроумныхъ шуточекъ, начиная съ Бреславской газеты, которую подаютъ въ Бреславлѣ послѣ раковъ и остатки которой экономные нѣмцы прячутъ въ карманъ… Всѣ эти замѣтки и впечатлѣнія, по моему, имѣютъ даже болѣе значенія, чѣмъ напримѣръ дѣльныя и умныя письма г. Капустина, въ «Русскомъ Вѣстникѣ». Г. Капустинъ пишетъ для меньшинства, для равныхъ себѣ по развитію; онъ не заботится объ остальныхъ читателяхъ, а гг. К*, З* и Василько-Петровъ и другіе, пишущіе на лету, относятся къ низшему разряду читателей, которые еще читаютъ по складамъ, для которыхъ, какъ для Петрушки Гоголя, болѣе интересенъ процессъ чтенія, нежели самое чтеніе; это уже съ ихъ стороны великодушіе, подвигъ, дѣлающій честь ихъ гуманности, и подвигъ не легкій, потому что разговаривать съ людьми образованными и развитыми, несравненно легче, чѣмъ съ людьми не развитыми и необразованными, съ дѣтьми и съ духовно-малолѣтними… Но съ чего вы взяли, можетъ перебить меня читатель, что гг. К*, З* и Василько-Петровъ пишутъ свои замѣтки для такого рода публики? развѣ кто-нибудь изъ нихъ намекнулъ на это?— Нѣтъ; но это очевидно и безъ намека… Неужели, вы думаете, что такіе умные и образованные, даже (какъ я предполагаю) ученые люди, какъ г. К*, З* и Василько-Петровъ и другіе, въ чемъ сомнѣваться было бы нелѣпо, ибо эти люди издаютъ журналы и участвуютъ въ журналахъ, не шутя вздумали бы объявлять за новость вамъ, человѣку образованному и начитанному, можетъ быть не разъ путешествовавшему по Европѣ, о томъ, что Unter den Linden соединяется съ Thiergarten, что въ Германіи все пьютъ пиво, или повторять стереотипныя фразы о томъ, что: «о Сикстинской Маддонѣ нельзя имѣть никакого понятія по копіямъ»… Это было бы слишкомъ нелѣпо…. Но если бы эти глубокомысленные путешественники захотѣли свои замѣтки и путевыя впечатлѣнія чертить или набрасывать для образованныхъ, развитыхъ читателей, тогда бы они навѣрно поразили всѣхъ своими свѣдѣніями, тонкими и дѣльными наблюденіями надъ Европой, серьёзными взглядами на европейскій быть, нравы и учрежденія… Имъ не для чего было бы тогда, какъ они ловко сдѣлали это теперь, прикидываться скифами, удивляться всему, что попадается имъ въ глаза на пути, и улицѣ Unter den Linden, и кружкамъ пива, и дешевымъ панталонамъ, и выписывать изъ гидовъ количество картинъ въ галлереяхъ, увѣряя при томъ, что они къ гидамъ питаютъ неодолимое отвращеніе!

Начитавшись всѣхъ этихъ восхитительныхъ путешествій, я получилъ непреодолимое желаніе путешествовать. Къ этому возбуждали меня, впрочемъ, не столько эти путешествія, сколько ясные и теплые дни: петербургское солнце такъ хорошо грѣло; лѣса, роща и парки оживлялись подъ этими благотворными лучами; вѣковыя деревья не шевелясь отдыхали и нѣжились въ тепломъ и мягкомъ воздухѣ послѣ порывистыхъ и бурныхъ сѣверныхъ вѣтровъ, отражаясь въ прудахъ, рѣчкахъ и озерахъ петергофскихъ парковъ, какъ въ зеркалѣ; луга благоухали; рожь, налившая свои колосья, золотилась, преклонясь къ землѣ; все въ природѣ ожило, задышало и заговорило; по вечерамъ вспыхивали зарницы; такъ и тянуло вдаль на широту и на просторъ русскихъ полей и луговъ…. Я не завидовалъ русскимъ ученымъ туристамъ, глотающимъ пыль на парижскихъ и берлинскихъ улицахъ, въ Булонскомъ лѣсу и въ Thiergarten’ѣ, покупающимъ дешевыя панталоны въ Гамбургѣ и пріобрѣтающимъ своими замѣтками неувядаемую славу въ отечествѣ…. Нѣтъ, мнѣ хотѣлось забраться въ русскую глушь, въ безпредѣльную степь и тамъ на волѣ и раздольѣ забыть хоть на минуту о газетахъ, журналахъ, о славныхъ путешественникахъ, обо всей литературѣ и въ особенности обо всей петербургской жизни, о которой я обязанъ писать вамъ —

Отъ желанія до исполненія впрочемъ еще далеко… и я остался при одномъ желаніи, но, чтобы сколько-нибудь успокоить себя, отправился съ своей петергофской дачи въ Лопухинку, отстоящую верстахъ въ 30 отъ Петергофа. За неимѣніемъ лучшаго, чѣмъ же это не путешествіе, тѣмъ болѣе, что я провелъ восемь часовъ въ дорогѣ, за исключеніемъ двухъ съ половиной часовъ, которые гулялъ въ садахъ и паркахъ Гестилацъ — прекраснаго имѣнія г. Потемкина, бывшаго губернскаго предводителя петербургскаго дворянства. Я путешествовалъ на долгихъ, по старинному, по русски, съ пирогами и жареными цыплятами, въ то время, какъ мои литературные собраты обозрѣвали Европу а vol d’oiseau. Но и я, увлекшись ихъ блистательнымъ примѣромъ, начертилъ мои путевыя замѣтки….

Вотъ издержки изъ нихъ, подъ названіемъ:

 

ЗАМѢТКИ НА ДОЛГИХЪ.

 

…. Пусть будетъ истинно или ошибочно мое впечатлѣніе, ново или не ново — въ немъ всегда найдется одно достоинство: оно не заимствовано. А чѣмъ болѣе выказывается личныхъ впечатлѣніи отъ чего бы то ни было, тѣмъ лучше….

(Замѣтки на лету, соч. г. К.).

 

…. Я просто передаю вамъ мои личныя впечатлѣнія; о чемъ уже имѣлъ честь вамъ докладывать.

(Путев. впеч. Василько-Петрова).

 

….Я выѣхалъ съ дачи въ 10 часовъ. Утро было ясное и теплое, безъ малѣйшаго вѣтра, отчего на шоссе (маккадамѣ) пыль была нестерпимая. Не желая, чтобы поѣздка моя пропала даромъ, я, по примѣру одного изъ русскихъ туристовъ (именно одного изъ тѣхъ самыхъ, о которыхъ рѣчь шла выше), вознамѣрился всматриваться въ различные симптомы общественной жизни на моемъ краткомъ пути отъ Петергофа до Лопухинки и обратно…. За валомъ Англійскаго парка, выстроено недавно множество прекрасныхъ дачь….. Еще четыре года назадъ тому на этомъ мѣстѣ было болото съ кочками…. За Англійскомъ паркомъ…. Кстати объ Англійскомъ паркѣ. Въ большомъ каменномъ дворцѣ, находящемся въ серединѣ этого парка и выкрашенномъ жолтою краскою, во время петергофскихъ празднествъ, обыкновенно останавливаются посланники…. за Англійскимъ паркомъ противъ деревни Троицкой, стоящей на значительной возвышенности въ верстѣ отъ этого парка, дорога поворачиваетъ вправо, и шоссе (маккадамъ) прекращается. Въ послѣдній разъ бросивъ взглядъ на слободку Царской охоты, стоящую за паркомъ, и на выбѣленное каменное зданіе присутственныхъ петергофскихъ мѣстъ, я простился съ Петергофомъ. Лошади бѣжали легкой рысью по мягкой дорогѣ, опушенной съ обѣихъ сторонъ небольшимъ лѣскомъ на болотѣ и скоро присутственныя мѣста скрылись…. Проѣхавъ версты три, я остановился въ Чухонской деревнѣ Левдузи, расположенной по обѣимъ сторонамъ дороги, для того, чтобы всматриваться въ симптомы общественной чухонской жизни. Деревня эта имѣетъ не болѣе шести дворовъ, въ ней находится до тридцати душъ, но я не нашелъ въ ней ни одной души, кромѣ старой и безобразной чухонки, которая не въ состояніи была удовлетворить моей любознательности и повидимому не понимала моихъ вопросовъ, несмотря на то, что они были не глубоки и не сложны. Чухны вообще народъ безобразный, злой, тупой и несловоохотливый. Любимая пища ихъ — молоко съ селедкой. Боже мой! сколько выпиваютъ они молока и съѣдаютъ селедокъ!… Я говорилъ передъ чухонкою съ гордостью и громко по русски, но на безобразную чухонку моя русская рѣчь не производила никакого дѣйствія и эта Финская вѣдьма не обращала на меня ни малѣйшаго вниманія. Убѣдившись, что въ Левдузи мнѣ оставаться долѣе не для чего, ибо здѣсь нельзя наблюдать симптомы чухонской общественной жизни, я отправился далѣе. За Левдузи находится деревня Сойкина, столь-же незначительная и безлюдная и также чухонская. На улицѣ передъ этою деревнею валялись въ пыли и играли бѣловолосыя чухонскія дѣти, въ грязныхъ рубашкахъ и съ выпачканными лицами — За Сойкинымь до Гостилицъ, попадается на дорогѣ еще нѣсколько чухонскихъ деревень въ густомъ лѣсу, состоящемъ изъ березника, ели и сосны, въ которомъ, по замѣчанію туземцевъ, водится много грибовъ. Отъ одной изъ этихъ деревень дорога поворачиваетъ влѣво, лѣсъ рѣдѣетъ и открывается поле, засѣянное рожью и овсомъ. Рожь изрядная, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ она уже снята, овсы плохи…. Впереди и справа поле и болото, окаймлены густымъ лѣсомъ на значительной возвышенности. Изъ лѣса вдругъ выглянуло передъ нами жолтое каменное зданіе въ видѣ башни… Жолтая краска на домахъ и желтые цвѣты на лугахъ преслѣдуютъ меня повсюду. По моему мнѣнію, и думаю, что таково мнѣніе всѣхъ людей благоразумныхъ, какъ бы зданіе ни было изящно, но покрывающая его штукатурка, вымазанная жолтой краской, портитъ все, а въ Петербургѣ и въ его окрестностяхъ, какъ извѣстно, кирпичныя выштукатуренныя зданія непремѣнно мажутся жолтой и бѣлой краской…

— Что это за башня тамъ въ лѣсу? спросилъ я у моего ямщика.

— Эвто и есть Гостилиды, отвѣчалъ онъ.

— А-а!…

Я усилилъ мое наблюденіе.

Сдѣлавъ нѣсколько зигзаговъ по нолю, и поднимаясь въ гору, мы очутились у садоваго вала. Влѣво показался сарай на каменномъ Фундаментѣ и скоро замелькали различные домики, вѣроятно службы. Ямщикъ мой взялъ вправо…. Съ этой стороны садъ огороженъ рѣшеткою. Сквозь деревья мелькнуло какое-то большое каменное зданіе, вѣроятно домъ помѣщика, и передъ нами открылась каменная, пяти-главая церковь, не замѣчательная по своей архитектурѣ и не древняя…. Отъ церкви мы спустились къ пруду, переѣхали чрезъ мостъ, снова поднялись на гору и остановились у двухъ-этажнаго зданія, въ которомъ помѣщается трактиръ, по довольно широкой деревянной лѣстницѣ я вошелъ въ свѣтлыя сѣни, а изъ нихъ, черезъ небольшую переднюю, въ чистомеблированную и большую комнату, въ четыре окна, если я не ошибаюсь, ибо записать число оконъ я забылъ; стѣны этой комнаты окрашены по штукатуркѣ темно голубою краскою, а на стѣнѣ висятъ гравированные портреты помѣщицы. На подоконникахъ разставлены горшки съ еранью и окна украшены кисейными занавѣсками. Осмотрѣлъ и другія заднія комнаты, но въ нихъ замѣчательнаго ничего нѣтъ, все какъ обыкновенно. Меня встрѣтила женщина, пухлая и высокаго роста, въ нѣмецкомъ платьѣ, съ двуличневымъ платкомъ на головѣ, какъ у купчихъ.

— А что, матушка, можно тутъ у васъ отобѣдать? спросилъ я ее.

— Отчего нельзя, отвѣчала она.

— А что именно?

— Щи, бивштекъ, курицу…

Я заказалъ щи и бивштексъ и отправился гулять въ садъ. Садъ и паркъ содержатся превосходно. Садъ расположенъ на гористомъ мѣстѣ, между оврагами. На каждомъ шагу въ саду вы встрѣчаете каскады и фонтаны. Глядя на эти непрерывно бьющія воды, я невольно вздохнулъ и подумалъ: «Если у тебя есть фонтанъ. Заткни его. Дай отдохнуть и фонтану» (извѣстный афоризмъ Кузьмы Пруткова). Глубоко и вѣрно! Полюбовавшись съ высоты сада, съ одной стороны на безконечную даль, разстилавшуюся передо мною, на пустоту и широту русскихъ пространствъ, съ другой стороны на деревню… (крестьяне въ Гостилицахъ русскіе, и, слѣдовательно, я не могъ вникать въ симптомы общественной чухонской жизни) я отправился въ трактиръ. Обѣдъ мой состоялъ изъ слѣдующихъ блюдъ: щи — изготовленные плохо, кусокъ ветчины и пирогъ съ грибами, взятый мною изъ дома, и бивштексъ, крѣпкій какъ подошва, съ картофелемъ. Все это я запилъ доброю бутылкою Бургонскаго, которую также привезъ съ собою…. Изъ Гостиницъ, поговоривъ съ трактирною прислужницею — миловидною чухоночкою (это большая рѣдкость) черезъ полчаса послѣ обѣда, а именно сорокъ-двѣ минуты шестаго, я отправился далѣе. Въ Гостиницы я пріѣхалъ въ часъ по-полудни, слѣдовательно всего пробылъ я въ этомъ живописномъ и истинно царскомъ мѣстѣ пять часовъ и сорокъ восемь минутъ. За обѣдъ,— то есть за щи и бивштексъ, пухлая и высокая женщина взяла съ меня восемь гривенъ серебромъ. Не дешево! Тутъ только убѣдился я, какъ мало можно довѣрять свѣдѣніямъ, сообщаемымъ нашими туристами. Меня увѣряли, что въ Гостилицахъ трактиръ очень дешевый и порядочный. Замѣчу мимоходомъ, что въ Гостилицахъ есть бесѣдка, называемая Bellevue, откуда дѣйствительно видъ прекрасный. Бесѣдки съ такими названіями вы непремѣнно найдете во всѣхъ большихъ русскихъ садахъ и паркахъ…. По дорогѣ отъ Гостилицъ до Лопухинки деревень я что-то вовсе не замѣтилъ, можетъ быть потому, что вздремнулъ…. Еще не было сорока-трехъ минутъ восьмаго, когда, оставивъ влѣво двухъ этажный деревянный домъ, выстроенный среди лѣсу, мы повернули на право въ аллею, по обѣимъ сторонамъ которой расположены крестьянскіе домики. Это и есть Лопухинка. Проѣхавъ аллею, не доѣзжая сада, мы остановились на право у крыльца деревенскаго домика, выкрашеннаго, къ моему удовольствію, сѣрой, а не жолтой краской. Здѣсь при выходѣ изъ коляски случилась со мною небольшая непріятность: оторвалась пуговица, поддерживающая штрипки у панталонъ. Вздоръ, а все-таки досадно. Въ домикѣ, у котораго мы остановились, помѣщается гостинница для пріѣзжающихъ. Въ нижнемъ этажѣ, въ одной изъ комнатъ table d’hôte, куда сходятся больные. Въ Лопухинкѣ, какъ извѣстно, устроено водолечебное заведеніе. Начинало смеркаться и я поспѣшилъ осмотрѣть мѣстность…. Войдя въ садъ, я повернулъ налѣво къ бесѣдкѣ, висящей надъ пропастью…. Удивительная картина!… Между двумя крутыми и высокими берегами, обросшими лѣсомъ, большой прудъ; вода имѣетъ зеленоватый колоритъ, напоминающій воду Рейна… Внизу, на противоположномъ берегу, у подножія лѣсистой скалы, съ которой сбѣгаютъ тысячи ключей, стоитъ деревянный двухъ-этажный домъ, въ которомъ помѣщается Водолечебница и въ сторонѣ нѣсколько будочекъ съ душами.

Сдѣлавъ эти бѣглыя наблюденія, я возвратился въ гостинницу. Луна начинала ярко обливать крыльцо и площадку передъ нимъ, показываясь надъ вершинами деревьевъ. На крыльцѣ сидѣлъ кто-то и курилъ трубку. Подойдя ближе, я увидѣлъ человѣка небольшаго роста, но коренастаго, въ бархатной фуражкѣ блиномъ и набекрень, изъ-за которой торчали бѣлокурые или сѣдые кудри, при мѣсячномъ свѣтѣ хорошенько разсмотрѣть было нельзя, въ широкомъ пальто, безъ пуговицъ и въ шароварахъ….

Но здѣсь собственно я прекращаю мои путевыя впечатлѣнія и замѣтки, за неимѣніемъ Гида въ Лопухинку, «безъ гида не пишется и ничего нейдетъ въ голову и приступаю къ копировкѣ съ натуры господина, сидящаго на крыльцѣ.

Лицо его имѣло видъ грязноватый, потому что, кажется, онъ нѣсколько дней не брился. Увидѣвъ меня, онъ пустилъ изо рту клубы дыма, вѣроятно, послѣ затяжки, началъ обозрѣвать меня съ ногъ до головы, съ нѣкоторою наглостію, крякнулъ и запѣлъ дребезжащимъ голосомъ, впрочемъ, не безъ пріятности:

 

«На зарѣ ты ее не буди,

На зарѣ она сладко такъ спитъ,

Утро дышетъ у ней на груди…» и проч.

 

Во время пѣнія онъ все продолжалъ, однако, смотрѣть на меня, вдругъ голосъ его рѣзко прервался на словахъ:

«И подушка ея горяча.»

— Ба, ба, ба! Кого я зрю? воскликнулъ онъ и распростеръ ко мнѣ обѣ свои руки, не вставая однако.

— Не узнаешь, батенька, что ли, продолжалъ онъ: — или вы этакъ все на команъ-ву-портеву, съ аристократическими закорючками, а съ нашимъ братомъ, съ простымъ дворяниномъ, который съ гордостью не поддается злому року…. Этого мимо, этого мы не узнаемъ… Ахъ, ахъ, ахъ! То-то! Катались и мы, душенька, на рысакахъ, умѣли запускать пыли-то въ глаза не хуже другихъ, тоже эдакъ силь-ву-пле мадамъ — и прочее, ну а теперь кончено… да мнѣ, братецъ, наплевать на все —

И онъ еще разъ затянулся, выпустилъ тучу дыма, и сплюнулъ.

— Какими судьбами ты здѣсь? сказалъ я, узнавъ дѣйствительно въ этомъ господинѣ одного изъ моихъ старыхъ уличныхъ знакомыхъ, съ которымъ въ дни моей молодости нерѣдко встрѣчался въ трактирахъ и въ другихъ публичныхъ мѣстахъ. Я не видалъ его лѣтъ десять, но слышалъ, что онъ послѣднее время пустился въ какую-то не совсѣмъ удачную спекуляцію, и что его постигло какое-то бѣдствіе….

— Я, душенька, я! собственною своей персоной, вскрикнулъ онъ вставая и расшаркиваясь передо мною иронически: — вотъ гдѣ Богъ привелъ свидѣться…. Это не Дюссо, нѣтъ! тутъ, милый другъ, намъ не подадутъ котлетъ à la Ришельё, съ субизскимъ соусомъ и съ бутылочкой замороженнаго…. Сколько хочешь кричи: Simon! неуслышитъ; отсюда далеко!— Ты спрашиваешь, какъ я попалъ сюда? Воздухомъ, братецъ, свѣжимъ подышать захотѣлось, отъ прежней жизни оторваться, луной полюбоваться… Вишь, шельма, какъ свѣтитъ!… (Онъ чубукомъ ткнулъ на луну съ нѣкоторою досадою). Не зналъ, что случится, вотъ и пришлось полечиться…. Ну, да все это вздоръ…. Поцалуй меня и садись…. Ужасно радъ, что тебя встрѣтилъ, я человѣкъ простой, безъ закорючекъ, люблю тебя смерть, чортъ знаетъ за что, вѣдь ты выѣзжаешь все на тонкостяхъ, тебѣ бы все bouquets de l’Imperatrice, или эдакіе мозгъ одуряющіе Финь-Флёры. Да брось ты, братецъ, все это, ради самого Бога! тамъ, душенька, мягко стелятъ, да жостко спать, тамъ все для выставки, а не для души. Что ты тамъ ни толкуй, а надо жить, братецъ, по душѣ, надобно, чтобы внутри-то у человѣка была музыка… чтобы какъ дотронулся до живой струны, такъ чтобъ и заиграла тамъ, въ глубинѣ, небесная внутренняя гармоника, а ты бы слушалъ ее да не наслушался, да сердечной, теплой водой, въ просторѣчіи именуемой слезами, обливался… вотъ что!… Я, братецъ, пожилъ на свѣтѣ, вездѣ вертѣлся, на все насмотрѣлся, все испыталъ; бывало народъ только ротъ разѣваетъ, какъ катить по Невскому или по Тверской, а искры летятъ по сторонамъ… У князя Каланчакова первые рысаки были, особенно одинъ рысакъ — Птицей прозывался, а я, братецъ, намоемъ Вихрѣ и Птицу обжигалъ. Спроси у Петруши Драницыпа про меня…. Какими обѣдами я кормилъ…. Онъ, я чай, до сихъ поръ облизывается — по 25 р. съ персоны, безъ вина…. какъ Богъ святъ!— тебѣ это скажетъ и Фельегъ, и Легранъ, и Шевалье, и Дюссо, и Морсли эти всякіе… Людямъ по 5 цѣлкачей на водку бросалъ,— этотъ мошенникъ Симонъ, я чай, не отопрется…. Нѣтъ, вотъ я тебѣ разскажу…. ты, душа моя, человѣкъ съ искрой, въ тебѣ есть, даромъ что ты все на экскюзе прохаживаешься, частичка Божьей благодати, эта поэзія-то что вы зовете, а по нашему внутренняя гармоника…. Хочешь выслушать?…

— Я слушаю, отвѣчалъ я, и подумалъ: — да изъ моей копировки выходитъ, кажется, нечто похожее на Талантливыя натуры г. Щедрина….

— Это было, братецъ ты мой, продолжалъ мой знакомый, не безъ важности нахмуривъ брови и задумываясь: — это было давно…. Тогда еще сѣдой волосъ не прокрадывался въ мои кудри…. Они у меня сами вились безъ щипцовъ парикмахерскихъ…. Только, бывало, мокрой щеткой проведешь по нимъ — и готовъ…. никакой Грильонъ лучше не причешетъ…. Молодая кровь кипяткомъ кипѣла, а сердце любви да воли хотѣло. Состояніе у меня было хорошее, другому на два вѣка стало бы, а я его въ десять лѣтъ порѣшилъ, потому что не зналъ ни въ чемъ удержу; съ дѣтства омерзѣніе питалъ ко всякимъ шлагбаумамъ, къ вѣсамъ и къ мѣрамъ. Душа — мѣра, думалъ я, и каталъ, валялъ безъ оглядки, только духъ занимался, да прохожій дивовался. Ну, вотъ, въ это-то время ахъ! золотое было времячко…. Я только что вышелъ въ отставку…. Всего только съ годъ корнетскій мундиръ проносилъ парады разные, паркеты да этикеты мнѣ были не по душѣ…. На паркетахъ скользко, а вздыхать, ухаживать, мирлифлерничать было не по мнѣ. По нашему, просто, душа на распашкѣ, сердце на ладони; приложилъ руку къ сердцу, съ колѣнопреклоненіемъ:— такъ-молъ итакъ, сударыня, люблю до страсти, осчастливить въ вашей власти, такъ осчастливьте, а на нѣтъ и суда нѣтъ,— и вся недолга. Я любилъ, братъ, крѣпости брать безъ приступа, съ набѣга, чтобъ съ перваго раза озадачить. Вотъ вышелъ я въ отставку, все неловко, чувствую, что тѣсновато въ Петербургѣ, воздуху мало. Ночь, бывало, коротаешь съ пріятелями, да съ пріятельницами у Фельета; пьешь, пьешь, все кажется мало; начнешь отъ тоски вѣзеркала бутылками швырять, всю посуду перебьешь, а сердце все ноетъ — все не то; полдня проспишь, поѣшь, да въ театръ, а изъ театра опять къ Фельету съ новой компаніей, а отъ Фельета въ ночной объѣздъ, тамъ нѣмцевъ приколотишь, а все не полегчитъ. Думаю себѣ — нѣтъ, вонь изъ Питера, тутъ задохнешься еще, пожалуй, въ гранитныхъ стѣнахъ… Матушка Русь святая не клиномъ сошлась, широка родная, есть гдѣ погулять, гдѣ душу отвести. Тогда еще объ этихъ заморскихъ хитростяхъ самоварахъ-то этихъ, на которыхъ вы нынче разъѣзжаете, и помину не было въ нашемъ православномъ царствѣ…. Мы ѣзжали на птицахъ — на тройкахъ: ляжешь, бывало, въ кибитку, кони вздрогнутъ, колокольчикъ задребезжитъ, ямщикъ встанетъ на облучокъ, взмахнетъ кнутомъ, вскрикнетъ: «Эй вы голубчики, выносите!» колокольчикъ зальется, а въ сѣдокѣ душа отъ быстроты захлебнется. Все то это прошло!… Дернулъ я такимъ манеромъ въ первопрестольную, да на дорогѣ въ Крестцахъ зацѣпилъ въ одномъ шугайчикѣ такую красотку — (Разскащикъ при этомъ языкомъ прищолкнулъ) Матрешей прозывалась…. ростомъ, дородствомъ, бѣлизной.и пригожествомъ чудо!… Я недолго и уговаривалъ ее — просто, такъ пришелся ей по сердцу…. за околицей ждала меня, ночь была темная, продрогла голубка, да я ее въ свою медвѣжью шубу закуталъ, такъ мигомъ согрѣлась. Дивная была дѣвка-то! Я въ Москвѣ нашилъ ей всякихъ парчевыхъ и бархатныхъ съ прозументами сарафановъ и шугаевъ, надѣла она башмаки козловыя со скрыпомъ, навязала кисейные рукава… бывало одѣнется, взглянешь на нее…краля! Ну, въ Москвѣ жизнь попросторнѣе, по шире, тамъ у меня тоска немного поотошла, тамъ я три мѣсяца изъ цыганскаго табора не выходилъ, пятьсотъ душъ на этихъ проклятыхъ черномазыхъ египтянокъ ухнулъ, всѣмъ цыганскимъ ухваткамъ выучился, съ Ильюшкой пилъ мертвую, ну, просто, совсѣмъ было въ цыгана обратился и лошадьми сталъ надувать, ей-Богу!… Матреша моя сначала и рветъ и мечетъ, плачетъ-надрывается, горючими слезами обливается… Ревнива была, какъ тигрица, братецъ!— Да сладить-то со мной было трудно въ ту пору….— необъѣзженный былъ конь, дикій, диче того, что подъ Мазепой былъ. Наконецъ опостылѣло мнѣ все это, хватилъ я въ степную деревню да и заперся тамъ съ Матрешей,— полгода носу никуда не показывалъ, а обо мнѣ тамъ чортъ знаетъ какіе слухи идутъ между сосѣдями. Я ни къ кому и никто ко мнѣ,— былъ у меня только одинъ другъ закадычный — исправникъ, съ живаго и съ мертваго, съ друга и съ недруга кожу дралъ, а малый былъ съ широтой и со вздохомъ….— онъ бывало заѣдетъ, такъ съ нимъ налижемся до положенія ризъ, вотъ и все развлеченіе. Душа, знаешь, отдыху потребовала…. Ну вотъ такимъ манеромъ и отдохнулъ я…. А самъ чувствую между тѣмъ, что крылья начинаютъ ужь расправляться. Вдругъ вздумалось мнѣ такъ ни съ того ни съ сего — пирушку задать сосѣдямъ…. «Вотъ», думаю, «я-молъ имъ покажу сволочи-то этой…. что я за человѣкъ. Пусть-молъ и дѣти ихъ и внуки и правнуки вспоминаютъ обо мнѣ….» Какъ затемяшилось въ голову эта мысль — не даетъ покою.. «Надо» думаю, «у кого нибудь денегъ достать», а на ту пору у меня просто гроша не было, впередъ двухъ годовой доходъ просвисталъ; имѣніе бы заложилъ, да закладывать-то было нечего; жаль, что мнѣ неудалось пожить прежде родителей, а то они, вѣчная имъ память, распорядились, все заложили безъ моего просу, только и оставили мнѣ чистенькихъ пятьсотъ, которые я въ три мѣсяца въ Москвѣ на цыганъ прогулялъ…. Занимать — видъ не хорошъ, обдуть какого нибудь въ карты нельзя: подлецы грошевыя игры ведутъ, а ужь если бы хоть кто нибудь изъ нихъ имѣлъ страстишку, не вывернулся бы изъ моихъ рукъ, потому что всѣ эти Фокусы я обдѣлывалъ тоньше самого Пинетты…. Надо тебѣ, душенька, сказать, что будучи еще корнетомъ въ отпуску въ Лебедянѣ я попалъ на шулеровъ, которые облупили меня, какъ липку…. Парни были, впрочемъ, добрые — я потомъ съ ними сошелся, они мнѣ всѣ свои секреты поразсказали и доставили мнѣ случай воротить мои денежки…. уступили мнѣ одного молодчика,— забубенныя были головы, но съ великодушной отрыжкой… Откуда же однако взять денегъ? а надо тысячъ пять по меньшой мѣрѣ — тогда мы считали на ассигнаціи. Теперь ужь я отупѣлъ, выдохся, эръ-фиксу нѣтъ, теперь и въ годъ того не придумаешь, что бывало въ минуту наитіемъ придетъ, а тогда умъ, воображеніе, ловкость все было, какъ англійская бритва… Вдругъ, братецъ, меня такъ и озарило — Я вскочилъ со стула и велѣлъ заложить разъѣзжую тройку. Верстахъ, братецъ, въ тридцати отъ меня, на большой проѣзжей дорогѣ стояла харчевня. Содержала ее, изволишь видѣть, какая-то вдова мѣщанка, Акулина Власьева, по прозванію Юла, видно въ молодости, бестія, юлила много,— вѣдь всегда по шерсти и кличка бабища лѣтъ сорока, полная, высокая, здоровенная — изъ себя корява маленько, да носъ ужь больно курносъ. Но про Акулину Власьевну шла, братецъ ты мой, такая молва, что ей отъ мужа капиталы достались, да и сама-то она, какъ извѣстно было, шибко торговала. Харчевня-то ее была у самого перевода на кормилицѣ Волгѣ. Въ большіе ее капиталы я не вѣрилъ, по въ томъ не сомнѣвался, что у нее деньжонки есть, потому что гласъ народа гласъ Божій. Видъ она имѣла строгій, а шашни за ней водились,— не безъ того; по глазамъ было видно,— да и курносый носъ — вѣрный признакъ страсти,— замѣть, душа моя, это ужь какъ дважды два — я ужь и тогда, несмотря на незрѣлость и неопытность, эту смѣтку сдѣлалъ, потому что знакомъ былъ передъ этимъ съ одной курносой — просто кипятокъ, обвариться было можно, да и у Матреши у моей былъ носикъ немножко кверху вздернутый. Завалился я такимъ образомъ въ тарантасъ,— дѣло-то было ужь весеннее, да и покатилъ къ Акулинѣ…. Пробылъ я у нее три дня и три ночи — такія штуки только въ молодости, душенька, откалывать можно, — подластился къ ней, мелкимъ бѣсомъ разсыпался, ну просто безъ мыла въ душу ей влѣзъ…. Растаяла моя Юла, глазъ съ меня не спускаетъ, такъ и юлить, а я то ей турусы на колесахъ, глаза горятъ, бью себя въ грудь, говорю:— приколдовала ты меня, бестія; самъ не знаю что со мною дѣлается, ошалѣлъ совсѣмъ чувствую, что безъ тебя мнѣ и жизнь не мила, а она и ногъ подъ собою не слышитъ отъ радости, несмотря на то что лапищи у нее были преогромныя, все твердитъ: «Охъ, голубчикъ ты мой, ясный ты мой соколъ, все мнѣ что-то невѣрится, не обмани ты меня, батюшка мой….» руки, ноги мнѣ далуетъ, своими ручищами кудри мнѣ приглаживаетъ; въ порывѣ страсти благимъ матомъ кричитъ: «охъ тошненько, охъ, голубчикъ!» Я теперь самъ удивляюсь, какъ это у меня духу тогда достало…. вотъ она что значитъ молодость-то! ну, да какъ бы тамъ ни было, а черезъ три дня, братецъ ты мой, пріѣхалъ домой съ пятью тысячами въ карманѣ…. Я, впрочемъ, далъ ей росписку, что взялъ у нее деньги на сохраненіе… Съ тѣхъ поръ я и улыбнулся для нее — Въ объѣздъ, братецъ, ѣздилъ, чтобы только не видать этой морды….

— Отчего жь ты не попробовалъ у нее занять просто? спросилъ я.

— Дала бы она такъ!… И ужь задалъ же я на эти денежки праздникъ! Вино — разливанное море, музыка, иллюминація, фейерверкъ — просто небу жарко. Наѣхали ко мнѣ всѣ эти чучелы съ того свѣта съ женами, съ дочерями, съ сыновьями, съ племянницами, съ приживалками, со всею дворнею, то есть просто въ Караванъ-Сарай весь мой домъ превратили… а къ вечеру такая потѣха пошла,— чудо!… Пляски, танцы, игры, куры да амуры, дымъ столбомъ и ума помраченіе бураки трещатъ, визги, восклицанія, восторги,— потѣха да и только. Ужь когда въ головѣ у всѣхъ заходило… я, безъ церемоніи, вывелъ въ залъ Матрешу… Выступила она, братецъ ты мой, какъ пава: золотой сарафанъ, кокошникъ, какъ жаръ горятъ, а самъ я одѣлся по крестьянскому, какъ на театрахъ, въ бархатной поддѣвкѣ, въ козловыхъ высокихъ сапогахъ съ оторочкой, въ шолковой малиновой рубахѣ, золотымъ поясомъ перехваченной, и пошли мы съ Матрешей по русски плясать…. Всѣ такъ и разинули рты, такъ и ахнули, подумали, что это барыня какая нибудь, переряженная въ сарафанъ… Я потомъ взялъ гитару да какъ отхватилъ имъ: «Мы цыгане молодцы», такъ просто у семидесяти-лѣтнихъ старцевъ суставчики заходили, а потомъ, знаешь, чувствительную, со вздохомъ для барынь….

Ты не улыбайся, душенька, не думай, что я такъ вотъ какъ дуракъ бросилъ эти пять тысячъ изъ одного этакого какого нибудь пустаго фанфаронства. Оно точно, что мнѣ хотѣлось таки и показать себя — Пусть-де знаютъ, съ какого полета птицей дѣло имѣютъ,— а на эти пять тысячъ я пріобрѣлъ сорокъ тысячъ. Черезъ недѣлю послѣ этого я занялъ у одного сосѣда двадцать, а черезъ мѣсяцъ у двухъ по десяти… Вотъ оно что значило одурить ихъ, пыль-то имъ пустить въ глаза. Я и самъ не ждалъ такой благодати отъ этой пирушки, да еще pour la bonne bouche, послѣ нея четыре барыни врѣзались въ меня — вотъ до сихъ поръ…

Онъ показалъ на брови.

— Ну чтожь, занявъ эти 40,000, заплатилъ ли ты Акулипѣ-то 5000? перебилъ я его….

Разсказчикъ мой посмотрѣлъ на меня пристально, улыбнулся какъ-то странною улыбкою, началъ вычищать золу изъ своей трубки, потомъ набивать трубку табакомъ, повторяя сквозь зубы:

— Заплатилъ… заплатилъ… гмъ!… заплатилъ бы я ей можетъ, еслибы…. Чужимъ добромъ я пользоваться не хочу…. Я плюнулъ бы ей въ рябую ея рожу и заплатилъ бы,— да она жаловаться на меня, шельма, вздумала…. Ну, я говорю, коли-такъ, такъ не видать тебѣ этихъ денегъ, какъ своихъ ушей. Хорошо еще что мой другъ исправникъ — уговорилъ ее не представлять росписки, а самъ мнѣ — «принимай, говоритъ, монъ-шеръ, мѣры, я удержалъ ее покуда, ну а представитъ росписку, тогда, братъ, дѣлать нечего, взыщемъ съ тебя…. Хорошо, думаю себѣ Я къ ней…. Ну тутъ такая сцена произошла, что перомъ не опишешь. Она, братецъ ты мой, какъ мы остались на единѣ, подняла такой крикъ: — погубилъ ты душу мою, говоритъ, обокралъ, чтобъ тебѣ говоритъ и то и то — а я ни слова, только гляжу на нее да улыбаюсь….

— Чего орешь-то, дура, говорю я…. Деньги твои я, коли хочешь, сейчасъ отдамъ — Подавай мнѣ мою росписку….

— Врешь, говоритъ:— теперь не надуешь.

— Да надувать — я тебя не хочу…. вотъ смотри — и показалъ ей пачки: сверху-то, знаешь, ассигнація, а внизу простая тонкая бумага….

Она посмотрѣла и пошла отпирать шкапъ; вынула оттуда росписку, и показываетъ ее — Ну, давай, говоритъ, деньги, а я вырвалъ у нея росписку, да въ огонь… Въ комнатѣ-то печка на счастье топилась….

— Ну, я говорю, теперь взыскивай съ меня деньги, жалуйся, представляй росписку. Я такой, говорю, человѣкъ, что когда со мной мирно, кротко, по душѣ поступаетъ съ тѣмъ и я дѣйствую по душѣ. Баба моя совсѣмъ ошалѣла, стоитъ, вылупивъ на меня свои буркулы и не смигнетъ…. Да ужь какъ я съ лѣсницы сходилъ, слышу, кричитъ: караулъ! Дери глотку-то, думаю, сколько хочешь — теперь поздно… Я въ тарантасъ… Свиснулъ — и быль таковъ…

Стало мнѣ опять послѣ этого грустно, томитъ что-то, все какъ то не то, не по мнѣ, а сердце въ груди словно голубь трепещетъ и стонетъ, дома тошно, хожу, какъ звѣрь какой нибудь, это всякой бездѣлицы вспыхиваю, всю дворню такъ ни за что ни про что на конюшнѣ отодралъ; въ гостяхъ еще тошнѣе, только бывало отойдетъ маленько какъ къ вдовѣ Клико прибѣгнешь, забудешься на мгновенье, а того мнѣ не вдомекъ, что сердце тяжесть носитъ, оттого что любви проситъ. Матреша-то ужь крѣпко мнѣ надоѣла, а человѣкъ я былъ всегда любящій, со вздохомъ… Ну вотъ одинъ разъ поѣхалъ я, на охоту, верстъ со ста отъѣхалъ отъ дому, хожу, брожу по болотамъ, а въ головѣ не то, и птица нейдетъ…. Поднялся я на бугорочекъ и прилегъ — лежу, а не подалеку вижу лѣсокъ, расчищенный, въ родѣ рощи, вдругъ выѣзжаетъ изъ этой рощи амазонка, вся, братецъ, въ черномъ, на вороной лошади, шляпа съ широкими полями, черное перо назадъ, вуаль зеленый на отлетѣ, талія тонше рюмки шампанской… хлыстикъ въ рукѣ. Выѣхала она изъ рощи, да мимо меня, бросила на меня, знаешь, этакой взглядъ, сердце сокрушающій и помчалась, словно вихорь, по полю… Сто лѣтъ проживу не забуду этого взгляда… У меня только въ сердцѣ ёкнуло, да кровь въ голову прихлынула, я вскочилъ, какъ угорѣлый, гляжу, а ужь ее и слѣдъ простылъ… «Что это, думаю, за аксіома такая, откуда?..» — И схватилъ себя за башку, какъ помѣшанный…

Разсказчикъ мой остановился на минуту, вздохнулъ, покачалъ головою и сказалъ, повидимому, разчувствовавшись:

— Много прожилъ я на свѣтѣ, душа моя, много видалъ разнаго сорта барынь со всякимъ эръ-фиксомъ, со многими вѣкъ короталъ,— а ужь такой барыни ни прежде ни послѣ, не встрѣчалъ да и встрѣтить-то такую не всякому въ жизни удастся. На это свыше благоволеніе надо имѣть… Глаза черные какъ звѣзды горятъ, коса, какъ смоль, ниже колѣнъ разсыпается, ямки на щечкахъ, когда улыбается… сложена, братецъ ты мой, какъ мальчикъ, роста большаго, а ножки и ручки, какъ у трехъ-лѣтняго младенца, голосъ, контральтовый, да такой, если бы эти Рубини ваши, Лаблаши и Маріо услыхали ее, такъ и они ахнули бы. Образованія, братецъ, такова, что и профессора всякаго за поясъ бы заткнула, всѣхъ этихъ вашихъ Гюго и Волтеровъ наизусть знала, танцовала такъ, что сама Тальони передъ нею на колѣни бы стала и сказала бы только mille pardon!.. Подлецомъ, братецъ, позволю себя назвать, если я хоть что-нибудь прибавляю…. Взгляни на нее, прошепчи про себя: недостоинъ, да и бѣги вонъ, вотъ какого рода существо было… Я не стоилъ., послѣдней песчинки на подошвѣ ея ботинки.

— Какже ты съ ней познакомился?… спросилъ я.

— Черезъ три часа послѣ встрѣчи въ лѣсу, я ужь сидѣлъ, душенька, въ гостиной у нее. Въ три часа все обработалъ… Мужу ея представился, богатый помѣщикъ былъ, только мокрая курица, алхимикъ какой-то, все за старыми, гнилыми книжищами сидѣлъ и отъ него гнилью несло… Гутенбергъ былъ эдакой… а она, братецъ, поэзіей дышитъ, вся кипитъ огнемъ несгораемымъ, страстію пышетъ, гдѣжь ему было понимать ее?… Ей нуженъ былъ, братецъ, человѣкъ съ искрой и со вздохомъ, который бы съ одной стороны могъ ее въ эмпиреи уносить. Ну да какъ бы тамъ ни было, а она, братецъ, полюбила меня…. Видитъ, что я человѣкъ со вздохомъ, а я.

Онъ вскочилъ и ударилъ себя въ грудь…

— Я бы за одинъ ея взглядъ теперь въ тартарары пошелъ, душу бы свою закабалилъ на вѣкъ… Какъ вспомнишь прошлое, невозвратное, такъ кровавой слезой обольется. Какіе вечера-то бывало проводили мы съ нею… Уйдемъ въ паркъ… Съ одной стороны заря догараетъ, съ другой красный мѣсяцъ выплываетъ и звѣздочки зажигаются; идемъ по дорожкѣ, а дорожка-то вся облита точно янтарнымъ свѣтомъ, сядемъ на скамейку передъ прудомъ… Прудъ-то какъ серебряное блюдо, деревья не шелохнутся, только по посеребрянной дорожкѣ тѣни бросаютъ, у нее, у моей красавицы, черныя кудри по плечамъ разовьются, а глаза блестятъ ярче звѣздочекъ небесныхъ, грудь волной поднимается, у обѣихъ внутри музыка звучитъ….

Онъ прошелся нѣсколько въ волненіи по комнатѣ и вдругъ вскрикнулъ съ такимъ азартомъ: — да что, братъ, пьешь ты водку? выпьемъ!— что мнѣ стало даже страшно… Я объявилъ, что непью.

Онъ взглянулъ на меня съ ядовитымъ упрекомъ.

— Ахъ фификусы вы эдакіе!… Что, небось, бонъ-тонъ не допускаетъ?… Онъ покачалъ головою.— Жалкіе вы, братецъ, мелкіе люди!… Исказили вы себя, обузили, чортъ знаетъ на что похожи стали!… Ни широты, ни полету, куклы настоящія…

— Полно вздоръ-то говорить, докончи-ка лучше свою исторію, перебилъ я.

— Что кончать то… Теперь не стану кончать… Душа требовала высказаться, и я высказалъ бы, все высказалъ, да ты охолодилъ, братецъ, нѣтъ, ужь теперь такъ не скажется…

— Ну чѣмъ же, однако, кончилось….

— А тѣмъ, отвѣчалъ онъ, съ замѣтною холодностію и нехотя:— что однажды я превезъ ее къ себѣ; долго мы съ нею по душѣ толковали, сталъ я передъ нею на колѣни, да и говорю… «Брось, говорю, мужа, голубка, поживемъ на волѣ…. Вдругъ, братецъ, дверь на стежь, а въ дверяхъ, какъ фурія какая — Матрешка… Бѣдовая была дѣвка…. Львица…. Мнѣ теперь ужь и жаль ее…. (Онъ вздохнулъ.) Бросился было я, чтобы вытолкать ее вонъ, а она кричитъ:—Разбойникъ ты эдакой!… Мало, говоритъ, что тына сторонѣ чортъ знаетъ что дѣлаешь, еще въ домъ, говоритъ, полюбовницъ привозить сталъ…» а она, моя голубка, при этомъ только вскрикнула, да на диванъ покатилась, а у меня кровь въ голову, я схватилъ со стола шандалъ, да въ Матрешку… такъ угодилъ, что тутъ же грянулась, да черезъ часъ Богу душу отдала…Что ужь потомъ было и говорить не хочу, только счастіе мое съ этой минутой покончилось… Все пошло съ тѣхъ поръ не такъ, какъ слѣдуетъ… И что мнѣ это стоило!.. Тысячь десять земскимъ властямъ ввалилъ, ну, разумѣется, послѣ эдакаго куша по слѣдствіи оказалось, что умерла скоропостижно отъ удара… Исправникъ былъ мнѣ другъ закадычный, а и тотъ, шельмецъ, содралъ съ меня особо еще 3,000… Дружба, говоритъ, дружбой, а служба службой!.. Да зачѣмъ я имъ давалъ эти деньги? и самъ не понимаю… Лучше бы тогда же пошелъ въ Сибирь! что, братецъ, теперь моя жизнь?… Изъ Долговаго Отдѣленія, по милости добрыхъ людей, теперь на поруки выпущенъ по болѣзненному состоянію для излеченія!… Укатали бурку крутыя горки!… Теперь охоты нѣтъ; а вотъ я когда нибудь тебѣ разскажу мою петербургскую жизнь, если Богъ приведетъ снова гдѣ нибудь встрѣтиться. Вы живете въ Петербургѣ, а вѣдь не знаете его, всѣ столичныя продѣлки открою тебѣ, всѣ приказные крючки и каверзы… Жилблазъ, душенька, скучная книга передъ моими похожденіями, «Парижскія Тайны» пустяки передъ моими петербургскими тайнами. Напиши я свои записки, да издай ихъ,— еще обогатиться могу… да къ чему мнѣ теперь богатство?.. Ужь прежняго полета не будетъ, сѣдина въ бородѣ, а въ ребрѣ — ужь не бѣсъ, а просто на просто ломота. Вотъ и теперь кости заныли, потому что сыро становится. Прощай, душенька… сонъ клонить начинаетъ.

И онъ крѣпко пожалъ мнѣ руку, прибавивъ: — а все еще я, братецъ, человѣкъ со вздохомъ, не смотря на старческія немощи… и уходя снова запѣлъ:

 

На зарѣ ты ее не буди…

 

Но здѣсь долготерпѣливый читатель (я предчувствую) останавливаетъ меня и говоритъ:

— Вы взялись описывать намъ петербургскую жизнь, а вмѣсто того сочиняете какіе-то путевыя замѣтки и копируете съ натуры Богъ знаетъ для чего какое-то уродливое лицо, случайно попавшееся вамъ…. Что доказываетъ этотъ господинъ?… и съ какою цѣлію вывели вы его на свѣтъ?

— Онъ доказываетъ тоже, что и другія Талантливыя Натуры, съ которыми васъ знакомили прежде, а что онѣ доказываютъ — это не мое дѣло. Господина же этого скопировалъ я для того, чтобы предварительно нѣсколько познакомить васъ съ личностію того, чьи весьма любопытные, по моему мнѣнію, разсказы о петербургской жизни, я, по всей вѣроятности, сообщу вамъ со временемъ —

Теперь…. (и я самъ чувствую, что ужь давно пора) перейдемъ къ отчету о томъ, чѣмъ былъ занятъ Петербургъ въ августѣ.

Въ половинѣ августа Петербургъ вдругъ оживился. 15 августа происходилъ торжественный въѣздъ Ея Императорскаго Высочества Великой Княжны Ольги Ѳеодоровны. Отъ дебаркадера Желѣзной Петергофской дороги до Зимняго Дворца, на всемъ этомъ огромномъ протяженіи, дорога убрана была разноцвѣтными флагами, щитами съ вензелевымъ изображеніемъ Великаго Князя и Великой Княжны, гирляндами изъ цвѣтовъ и зелени, коврами на окнахъ и балконахъ домовъ. Самыя дебаркадеры въ Петергофѣ и Петербургѣ убраны были съ большимъ вкусомъ. Невскій Проспектъ весь застроенъ былъ лѣсами и завѣшанъ флагами. Петербургъ представлялъ втеченіе трехъ дней (15, 16 и 17 августа) торжественный праздничный видъ. Церемоніалъ шествія уже извѣстенъ нашимъ читателямъ. 16 въ день бракосочетанія были обѣдъ (во время котораго былъ концертъ, и въ немъ, между прочимъ, участвовала вновь прибывшая пѣвица г-жа Бискаччіанти) и вечеромъ балъ въ Зимнемъ Дворцѣ, а 17 числа парадный спектакль въ Большомъ театрѣ.

Вотъ какъ описываетъ этотъ спектакль петербургскій корреспондентъ журнала «Le Nord».

«Всѣ военные и гражданскіе сановники были въ театрѣ въ полной формѣ, дамы въ блестящихъ туалетахъ, сіяющія брильянтами, дипломатическій корпусъ…. Лэди Водгузъ и г-жа Реджина, супруга неаполитанскаго посланника, обращали особенное вниманіе. Императоръ и вдовствующая Императрица подвели Высоконовобрачныхъ къ периламъ ложи — и троекратное ура огласило залу. На Великой Княгинѣ Ольгѣ Ѳеодоровнѣ было розовое платье, съ пятью воланами, изъ point d’Alenèon, на головѣ и на шеѣ брильянты.— Спектакль продолжался съ небольшимъ часъ,— давали нѣсколько сценъ изъ «Жизели», съ Богдановой и Муравьевой.

Городъ былъ блистательно иллюминованъ втеченіе двухъ дней.

20 числа былъ балъ въ Петергофскомъ большомъ Дворцѣ…. а въ верхнемъ и нижнемъ саду противъ Дворца было народное гулянье съ двѣнадцатью оркестрами полковой музыки,— при великолѣпной иллюминаціи изъ разноцвѣтныхъ огней, расположенной съ величайшимъ вкусомъ, особенно въ нижнемъ саду. Здѣсь болѣе всего обращала на себя вниманіе иллюминація террасы дворца и бассейна у Самсона. Фейерверкъ былъ сожженъ не вдалекѣ отъ пароходной пристани. Стеченіе публики было многочисленное и было бы еще многочисленнѣе, еслибы не дождь, который начался въ половинѣ третьяго часа и продолжался до половины шестаго. Этотъ дождь, вѣроятно, испугалъ многихъ петербургскихъ жителей и заставилъ ихъ отложить поѣздку въ Петергофъ. Замѣчательно, что пароходное ПетергоФское Общество брало за проѣздъ въ этотъ день по пятидесяти копѣекъ серебромъ и со вторыхъ мѣстъ, которые стоятъ обыкновенно тридцать копѣекъ, не объявивъ заранѣе объ такомъ увеличеніи цѣны,— а это распоряженіе не мѣшало бы сдѣлать за ранѣе… Почему же не предупредить публику, когда дѣло касается ея кармана.

Такъ называемыя ліонскія пѣвицы привлекали нѣсколько дней сряду послѣ своего пріѣзда многочисленную публику въ Виллу-Боргезе, но теперь уже къ нимъ попривыкли и поохладѣли, да и въ первые дни, говоря откровенно, восторгаться было не отчего…. Загородныя гулянья теряютъ, впрочемъ, вообще привлекательность, съ 26 августа начались холода и довольно сильные морозы по ночамъ, деревья быстро пожелтѣли, георгины померзли и почернѣли…. смеркается рано…. нѣтъ солнца…. Пора въ городъ…. опять къ каминамъ и за двойныя рамы, на семь мѣсяцевъ…. Вотъ ужь и Итальянская Опера открылась. Говорятъ, составъ ея превосходенъ….

Въ числѣ ангажированныхъ артистовъ находится нѣсколько новыхъ: — примадонны г-жи Бискаччіанти и Heu, seconda donna г-жа Эверарди, теноръ Монджини и баритонъ Эверарди.

Г-жа Бискаччіанти родилась въ Бостонѣ. Бостонъ и Нью-Йоркъ были свидѣтелями ея первыхъ успѣховъ, и потомъ Калифорнія. Изъ Америки она прибыла въ Европу и появилась прежде всего на Парижской Итальянской оперѣ. На сценѣ этого театра она дебютировала не безъ успѣха и музыкальные парижскіе критики и между прочими г. Фіорентино отзывались объ ней съ похвалою. Говорятъ у нее прекрасный сопранный голосъ, гибкій, чистый и обработанный. Она дебютировала уже у насъ въ «Лучіи» съ теноромъ Монджини.— Монджини родился въ Римѣ въ 1828 году, и послѣдніе пять лѣтъ занималъ первые амплуа на театрахъ итальянскихъ, парижскомъ и мадридскомъ. Теноръ его грудной, и, говорятъ, очень пріятный.

Камилло Эверарди родился въ Бельгіи, въ Динанѣ, въ 1825 году, дебютировалъ онъ впервые въ 1849 году, въ театрѣ Nuovo, въ 1851 году онъ пѣлъ уже на театрѣ Scala въ Миланѣ съ успѣхомъ. Г-жа Эверарди (mezzo-soprano), его жена, сопутствуетъ ему вездѣ и занимаетъ амплуа второстепенныя.

19 августа г. Главноуправляющій Путями Сообщенія и Публичными Зданіями проѣхалъ для осмотра вновь отстроеннаго участка отъ Гатчины до Луги (86 верстъ). При этомъ совершено освященіе дороги, а 22 августа Государю угодно было осчастливить Главное Общество поѣздкою по тому же участку отъ Царскаго Села до Луги, откуда Его Величество отправился въ дальнѣйшія путь. Черезъ мѣсяцъ дорога эта будетъ открыта для публики. Работы отъ Луги до Пскова доведены до такой степени, что съ ноября этого года можно будетъ уже перевозить потребные матеріалы для дальнѣйшаго сооруженія дороги.

 

 

«Современникъ», No 9, 1857

 

 

 

 

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЖИЗНЬ.

 

ЗАМѢТКИ НОВАГО ПОЭТА.

 

Открытіе зимняго сезона.— О увеличивающейся роскоши.— О дороговизнѣ и о томъ, какъ еще мало удобствъ въ петербургской жизни.— Домохозяева, управляющіе и дворники.— Мостовыя и лѣстницы надворныхъ квартиръ.— О прислугѣ вообще, и въ особенности о лакеѣ, служившемъ въ хорошихъ домахъ, съ величественными манерами.— Величественный господинъ, просящій милостыни.— О разныхъ проявленіяхъ петербургскаго тщеславія.— Нужна ли въ Петербургѣ красота при коляскѣ, рысакахъ и богато-меблированной квартирѣ, или разсказъ объ одной кривобокой барынѣ и о статномъ офицерѣ.— Краткое лирическое заключеніе по поводу петербургской жизни.— Нѣсколько словъ о театрахъ.— Торжественное засѣданіе Академіи Наукъ 25 сентября.— Открытіе лекцій г. Кавелина въ Петербургскомъ университетѣ.— Новыя изданія; «Сцены изъ вседневной жизни», рисунки Ѳедотова, переданные на камнѣ г. Сѣмечкинымъ.— «Кавказцы», періодическое изданіе.— Некрологъ: А. Ф. Смирдинъ.

 

Зимній сезонъ начался. Ярмарка петербургскаго тщеславія — Невскій проспектъ, почти въ полномъ блескѣ. Живописно лежащія въ коляскахъ дамы съ кринолинами: Шарлоты Ѳедоровны, Армаисы, Луизы и проч. и проч. уже летаютъ взадъ и впередъ отъ Полицейскаго до Аничкина моста, перегоняя другъ друга и щеголяя другъ передъ другомъ шириною своихъ юбокъ, быстротою своихъ рысаковъ на улицѣ и роскошью своихъ туалетовъ въ Оперѣ…. Большой свѣтъ начинаетъ переселяться въ городъ съ дачъ, изъ деревень и возвращаться изъ-за границы; маленькій свѣтъ давно уже покинулъ свой карточные лѣтніе домики. Но всѣмъ улицамъ разносятъ и развозятъ новую мебель баснословной цѣны изъ вощенаго орѣха съ рѣзьбой, обитую мокетами, репсомъ и толкомъ; всѣ петербургскіе обойщики пришли въ движеніе: вездѣ обиваютъ полы коврами, вѣшаютъ портьеры и занавѣсы… Петербургъ весь кипитъ дѣятельностью: на всѣхъ улицахъ очищаются отъ лѣсовъ новые громадные дома въ пять, въ шесть этажей (а между тѣмъ, цѣнность на квартиры все увеличивается); толпы народа останавливаются передъ домомъ княгини Юсуповой, на Литейной, который начинаетъ мало по малу выходить изъ лѣсовъ. Домъ этотъ, весь обшитый камнемъ, съ фигурами, каріатидами, гирляндами цвѣтовъ, и гербами бросается невольно къ глаза своею изящною роскошью середи штукатуренныхъ кирпичныхъ стѣнъ, его окружающихъ…. Роскошь въ Петербургѣ увеличивается съ каждымъ часомъ: говорятъ о другомъ, строющемся въ сію минуту, домѣ, который затмитъ великолѣпіемъ домъ княгини Юсуповой и будетъ обложенъ мраморомъ.

Всѣ въ Петербургѣ жалуются на возрастающую роскошь, на страшную дороговизну, но никому не приходитъ въ голову ограничить и умѣрить образъ своей жизни.— такъ вкоренились во всѣхъ насъ барскія и помѣщичьи привычки. Маленькіе гоняются за большими, всѣ живутъ на авось, пуская другъ другу пыль въ глаза, не соображаясь съ настоящимъ, а разсчитывая на будущее: на полученіе хорошаго мѣста или на какую нибудь спекуляцію; всѣ ставятъ послѣднюю копѣйку ребромъ,— такова ужь размашистость русской натуры!

Петербургъ движется, дышетъ, живетъ тщеславіемъ; онъ помѣшанъ на внѣшнемъ блескѣ, зараженъ суетностію, увлеченъ ничѣмъ неудержимою страстью къ эффектамъ; онъ щеголяетъ европейскимъ глянцомъ и имѣетъ нѣкоторое поползновеніе на соперничество даже съ Парижемъ, такъ же, какъ городъ Казань имѣетъ поползновеніе на соперничество съ Москвою — Парижъ и Петербургъ!.. Но несмотря на свою роскошь, на свое великолѣпіе, относительно Москвы и Казани, Петербургъ еще очень далекъ отъ громадности, великолѣпія, щегольства и удобствъ, которыя представляетъ Парижъ. Въ этомъ нельзя не сознаться, несмотря на самый горячій патріотизмъ… да и какъ будто патріотизмъ заключается въ томъ, чтобы только безусловно восхищаться своимъ, не отдавая никакой справедливости чужому?

Я знаю одного помѣщика ста душъ, который вполнѣ убѣжденъ, что лучше его деревеньки нѣтъ ничего на свѣтѣ. Онъ въ восторгѣ отъ ея мѣстоположенія, хотя это мѣстоположеніе не представляетъ ничего особеннаго; твой маленькій прудъ, покрытый тиною, онъ величаетъ — озеромъ, нѣсколько березъ съ кустами — рощею, полисадникъ — садомъ и такъ далѣе, и принимаетъ за личное оскорбленіе, если вы его прудъ назовете прудомъ… «Не прудъ, а озеро», перебиваетъ онъ съ негодованіемъ. Иму кажется, что нѣтъ въ мірѣ лучше купанья, какъ въ его прудѣ съ тиною. Онъ убѣжденъ, что нигдѣ нѣтъ такой растительности и такого здороваго воздуха, какъ въ его владѣніяхъ; что у него и хлѣбъ лучше родится, и яблоки его вкуснѣе, и люди красивѣе, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Смѣшно же походить намъ на этого помѣщика и обижаться, если говорятъ, что Парижъ лучше Петербурга… Петербургъ еще младенецъ передъ Парижемъ… давно ли еще существуетъ Петербургъ! Чтожь мудренаго, что онъ кажется послѣ стараго и колоссальнаго Парижа низенькимъ и маленькимъ городомъ; что его блестящіе магазины на Невскомъ проспектѣ — мелочныя лавочки сравнительно съ исполинскими магазинами Парижа, занимающими цѣлые дома и даже улицы; что Петербургъ, принявъ наружность европейскихъ городовъ, не успѣлъ еще усвоить себѣ удобства и комфортъ лондонской и парижской жизни; что онъ еще нѣсколько походитъ на барыню, которая воображаетъ, что роскошь состоитъ въ томъ только, чтобы нарядиться въ пестрое и богатое платье, облечься въ турецкую шаль, а что подъ это богатое платье можно надѣть грязную и оборванную юбку и натянуть на ноги нитяные чулки, потому что ни юбки, ни чулковъ подъ великолѣпнымъ платьемъ не видно?

Петербургскіе домохозяева, за исключеніемъ весьма немногихъ, полагающіе, что Петербургъ самый роскошный городъ, мало чѣмъ уступающій Парижу и Лондону, отдавая въ наймы квартиры своихъ домовъ…. я не говорю о маленькихъ, безконтрактныхъ квартирахъ, а о тѣхъ, за которыя платятъ 1,500 р. и по 2,000 р. сер. въ годъ,— заботятся только о томъ, чтобы кое-какъ задѣлать и замазать ее снаружи и взять подороже, то есть обмануть наемщика точно также, какъ торговецъ на Апраксиномъ дворѣ, сбывая вамъ гнилой и негодный товаръ съ помощію темной лавки, радуется, что успѣлъ обмануть васъ и получить большой барышъ. Ему и въ голову не приходитъ, что, обманутые, вы ужь никогда ничего у него не купите, и что онъ потерялъ навсегда выгоднаго для себя покупателя, на котораго бы могъ-разсчитывать Вы осматриваете нанимаемую вами квартиру: оказывается, что ни одна -дверь, не отворяется, ни одинъ замокъ не дѣйствуетъ Вы соглашаетесь на объявленную вамъ цѣну, но говорите, что все это надо исправить. Управляющій находитъ ваше требованіе основательнымъ, и говоритъ, что все будетъ исправлено; вы переѣзжаете на квартиру, а двери все-таки не запираются и не отворяются; вы посылаете за управляющимъ, является управляющій, вы просите его попробовать отворить или запороть хоть одну дверь. Онъ убѣждается, что двери не запираются и не отворяются, по замѣчаетъ, что слесарь былъ и починивалъ замки, да ужь замки-то старые и никуда не годятся, что съ ними ничего сдѣлать нельзя, а что новые замки хозяинъ не согласится сдѣлать. Управляющій обвиняетъ хозяина, хозяинъ ссылается на управляющаго, оба согласны, что ваши требованія законны — а между тѣмъ ничего не дѣлаютъ. Дѣло оканчивается тѣмъ, что вы же чините и исправляете на свой счетъ.

Одинъ мой пріятель просилъ своего домохозяина сдѣлать новыя рамы на окнахъ, потому что старыя совсѣмъ сгнили и отъ этого комнаты нельзя натопить. Домохозяинъ отвѣчалъ, что онъ новыя рамы сдѣлать не можетъ, а, пожалуй, для удовольствія жильца, вставитъ въ старыя рамы цѣльныя зеркальныя стекла (онъ торгуетъ зеркалами)….

— Да помилуйте, возразилъ жилецъ: — развѣ отъ вашихъ зеркальныхъ стеколъ въ комнатахъ будетъ теплѣе?… На что мнѣ зеркальныя стекла?… Я хочу тепла въ комнатахъ, а не зеркальныхъ стеколъ Вѣдь нужно же вамъ будетъ перемѣнить рамы, онѣ совсѣмъ развалились.

— Нѣтъ, отвѣчалъ домохозяинъ: — еще годика два выдержутъ, ничего-съ, а чтобъ сдѣлать вамъ уваженіе — зеркальныя стекла я уставить хоть сейчасъ готовъ.

Еще до сихъ поръ во многихъ большихъ домахъ и на лучшихъ петербургскихъ улицахъ домохозяева освѣщеніе лѣстницъ считаютъ излишнею роскошью, а дворники…. что можетъ быть ужаснѣе петербургскихъ дворниковъ? Вы возвращаетесь домой въ полночь, подъѣздъ, запертъ, вы тщетно звоните, стучитесь въ ворота и кричите, выходя изъ терпѣнія: дворникъ спитъ непробуднымъ сномъ, и развѣ только колоколъ съ Ивановской колокольни можетъ пробудить его. Вамъ нужно отъискать вашего знакомаго, переѣхавшаго на новую квартиру. Домъ огромный. Вы звоните у воротъ, чтобы узнать, въ какомъ этажѣ и по которому подъѣзду, на дворѣ или съ улицы квартира вашего знакомаго…. На вашъ звонокъ никакого отвѣта…

Вы звоните въ другой, въ третій, въ четвертый разъ — все тщетно; вы выходите изъ себя и минутъ пять потрясаете ручкой звонка, наконецъ входите на дворъ и поднимаете страшный крикъ: «Дворникъ! дворникъ!»…. Дворника и слѣдовъ нѣтъ, дворницкая заперта — На вашъ отчаянный крикъ высовывается нѣсколько любопытныхъ головъ изъ разныхъ этажей, на дворѣ появляется баба, вы спрашиваете у нее: «да гдѣ же, матушка, у васъ дворникъ?» — Я не знаю. Я не здѣшняя, отвѣчаетъ она равнодушно проходя мимо васъ — Наконецъ, какой-то человѣкъ принимаетъ участіе въ вашемъ положеніи, начинаетъ также кричать: «дворникъ!» и даже отправляется отъискивать его, но возвращается безъ всякаго успѣха и произноситъ разсерженнымъ голосомъ: «Ужь здѣсь дворники такіе мошенники; чортъ ихъ знаетъ, гдѣ они, ихъ и съ собаками никогда не сыщешь.» Но какъ винить дворниковъ? Дворники дрова таскаютъ, воду носятъ, показываютъ отдающіяся въ-наймы квартиры и метутъ улицы, счищаютъ снѣгъ съ тротуаровъ, откалываютъ ледъ…. мало ли работы у дворниковъ? И мудрено ли, что они засыпаютъ ночью непробуднымъ сномъ, когда вы возвращаетесь изъ гостей, отъ Дюссо или изъ Клуба?… А петербургскія мостовыя? Что можетъ быть мучительнѣе этой ѣзды по деревяннымъ провалившимся гнилушкамъ, или по окаменѣвшимъ лицамъ, какъ назвалъ нашу каменную мостовую какой-то остроумный путешественникъ? А квартиры на дворѣ въ 20, 25 и 30 руб. сер. въ мѣсяцъ, съ грязными лѣстницами, на которыхъ задыхаешься отъ запаха, съ полу-растворонными чуланчиками? а гостинницы для пріѣзжающихъ:— нашъ Клей, нашъ Демутъ сравнительно съ парижскими и лондонскими отелями?… Говорятъ, что вновь открытая Знаменская гостинница, въ огромномъ домѣ, который нѣсколько лѣтъ стоялъ недостроенный, противъ дебаркадера Московской желѣзной дороги, устроена и съ удобствомъ и даже съ нѣкоторою роскошью, по я еще не имѣлъ случая видѣть ее…. А нѣсколько лѣтъ тому назадъ, открытая улица съ Невскаго проспекта, ведущая на Итальянскую улицу, въ которой съ ея открытія до настоящей минуты не появилось ни одного домика — печальная улица въ центрѣ города, съ каменными глухими стѣнами домовъ, выходящихъ фасадомъ на Невскій проспектъ?… а безконечные деревянные заборы на Набережной Фонтанки… и прочее и прочее…. Какъ же Петербургъ послѣ всего этого можетъ сравняться съ Парижемь и Лондономъ, въ которыхъ въ теченіе какихъ нибудь пяти лѣтъ возникли цѣлые кварталы, воздвиглись монументальныя зданія и Лувръ соединился съ Тюльсри?… Я не говорю о кристальныхъ дворцахъ, о чудесахъ Булонскаго лѣса, о водопадахъ, каскадахъ, рѣкахъ, которые проведены тамъ…. что же наши Виллы Боргезе и Излеры, сравнительно съ Prè Catelan, съ Chвteau des fleurs и прочее?… Всего не перечтешь — Нѣтъ, намъ еще очень далеко до Парижа и Лондона, надо сознаться въ этомъ со смиреніемъ.

Но Богь съ нею, съ этою баснословною роскошью Парижа и Лондона, намъ нечего завидовать ей и гоняться за нею; мы должны прежде всего хлопотать о томъ, чтобы устроить у себя удобства жизни европейскихъ городовъ и стремиться къ тому, чтобы по возможности сдѣлать жизнь сносною для бѣднаго класса петербургскаго народонаселенія, а петербургская жизнь въ послѣдніе годы дошла до того, что даже люди съ среднимъ состояніемъ, желающіе сводить концы съ концами (такихъ у насъ очень мало), должны отказывать себѣ во многомъ, или жить въ долгъ (такихъ больше); экономнымъ семействамъ, получающимъ въ годъ тысячи три съ половиною дохода, объ Итальянской оперѣ, напримѣръ, и думать невозможно. Дороговизна же жизни безъ всякихъ удобствъ, безъ возможности пользоваться какими нибудь даже малѣйшими развлеченіями и удовольствіями, при роскоши, которая мечется въ глаза, при соблазнахъ на каждомъ шагу — такая жизнь пытка!

Къ числу большихъ удобствъ жизни принадлежитъ, безъ всякаго сомнѣнія, прислуга,— но Боже мой! какъ мы отстали въ этомъ отношеніи, по причинамъ, впрочемъ, очень понятнымъ, отъ европейской прислуги. Слава Богу, въ Петербургѣ теперь мало но малу начинаютъ выводиться Парашки, Машки, Пашки, Васьки и Петьки, козочки и малые — вся эта босая, лѣнивая и оборванная челядь; теперь лакеи почти вездѣ одѣты довольно чисто, натягиваютъ нитяныя перчатки на руки и даже надѣваютъ бѣлые галстуки, а горничныя (не крѣпостныя, а наемныя) принимаютъ нѣсколько щеголеватый видъ и носатъ чистые чулки и ботинки;— все это прекрасно, но бѣда относительно прислуги — вотъ въ чемъ. Если вы господинъ кроткаго права добрый по сердцу, не слишкомъ взыскательный, и обращающійся деликатно и но человѣчески съ нашей прислугой — горе вамъ. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ ваша прислуга совсѣмъ избалуется, зазнается и залѣнится до того, что не она вамъ, а вы ей ужь должны будете прислуживать, и въ довершеніе всего будетъ еще грубить вамъ при малѣйшемъ замѣчаніи съ вашей стороны. Добраго, человѣчнаго и вѣжливаго барина наша прислуга не ставитъ въ грошъ и еще съ презрѣніемъ говоритъ объ немъ: «Что это за баринъ! Похожъ ли онъ на барина?» По мнѣнію этой прислуги, баринъ долженъ имѣть видъ величественный и суровый, такой, чтобъ отъ одного взгляда его мурашки пробѣгали по кожѣ непремѣнно, и говорить голосомъ стентора. Баринъ не долженъ позволить лакею пикнуть передъ собою и не долженъ сдѣлать двухъ шаговъ по комнатѣ, не крикнувъ: «Эй, человѣкъ!» А баринъ, который самъ одѣвается и умывается, говоритъ тихо, не кричитъ, который не держитъ свою прислугу въ ежовыхъ рукавицахъ — какой это баринъ!… Но всего ужаснѣе русскіе лакеи хорошаго тона, такіе, которые служили въ аристократическихъ домахъ, то есть, между десятками своихъ собратій торчали цѣлый день безъ всякаго дѣла въ бѣлыхъ галстукахъ на парадной лѣстницѣ съ мраморами, или дремали на ясневыхъ готическихъ стульяхъ…. если такого рода человѣкъ попадетъ потомъ въ домъ къ человѣку средняго состоянія — бѣда!

Я недавно имѣлъ случай испытать это удовольствіе. Мнѣ нуженъ была» лакей и мнѣ рекомендовали таковаго, прибавивъ, что онъ все служилъ въ хорошихъ домахъ. Лакей явился ко мнѣ. Это былъ человѣкъ лѣтъ подѣ пятьдесятъ, высокаго роста, немного рябоватый, одѣтый солидно и чисто, съ глубокомысленнымъ выраженіемъ въ лицѣ и съ большимъ чувствомъ собственнаго достоинства. Я объявилъ ему мои условія и предстоящія ему обязанности.

— За десять рублей въ мѣсяцъ служить, сударь, невозможно,— отвѣчалъ онъ резонёрскимъ тономъ…

— Отчего же, перебилъ я:— вѣдь у меня служили же люди, которымъ я платилъ по десяти рублей.

— Точно, что такъ, но опять же каковы люди. Люди людямъ рознь, сударь. Я служилъ все въ первыхъ домахъ: у княгини Красносельской, у графа Хлюстина…. Мнѣ платили, сударь, по двадцати рублей и работы было совсѣмъ малость, потому что въ ихнихъ домахъ прислуга большая: и на лѣстницѣ, и при столовой, и при буфетѣ, и при лампахъ — на все особые люди…

— Въ такомъ случаѣ, любезный другъ, намъ съ тобой и разсуждать нечего. Ты и приходилъ ко мнѣ напрасно. Вѣдь тебѣ вѣрно сказали, что у меня не двадцать, а одинъ человѣкъ.

— Это точно, сударь, какъ вамъ угодно, а я не могу же взять на себя, сами вы изволите понимать, эдакую обузу за такое малое жалованье.

— Ну, такъ прощай, сказалъ я вставая.

— Я охотно бы пошелъ къ вашей милости за пятнадцать рублей сударь, продолжалъ онъ:— потому что я много наслышанъ объ васъ: говорятъ вы господинъ добрый; если за пятнадцать рублей угодно, я согласенъ.

Но слабости характера и по широтѣ, свойственной русской натурѣ, я прибавилъ ему сверхъ положенныхъ по моему бюджету десяти рублей на человѣка еще три рубли, и онъ согласился. Я объяснилъ ему подробно его обязанности и спросилъ, какъ его зовутъ.

— Антонъ Михайловъ, сударь, отвѣчалъ онъ слегка наклонивъ, свою голову.

На слѣдующій день Антонъ перебрался ко мнѣ.

— Какой славный долженъ быть твой новый человѣкъ, замѣтилъ одинъ изъ моихъ пріятелей, глядя на Антона, который все дѣлалъ съ торжественною медленностію, сохраняя художественное спокойствіе во всей своей фигурѣ:— мнѣ особенно правится въ немъ то, что въ немъ нѣтъ лакейский увертливости, униженности и льстивости, онъ все дѣлаетъ съ чувствомъ собственнаго достоинства.

Я также раздѣлялъ въ эту минуту мнѣніе моего пріятеля и любовался Антономъ. Черезъ недѣлю, однако, я замѣтилъ, что это художественное спокойствіе и чувство собственнаго достоинства ни что иное какъ лѣнь и непривычка къ работѣ. Я долженъ былъ безпрестанно звать его то за тѣмъ, то за другимъ, потому что онъ ни чего неприготовлялъ заранѣе. Каждый разъ онъ медленно выступалъ на мой зовъ и, выслушавъ мои замѣчанія, отвѣчалъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ и съ совершеннымъ равнодушіемъ: «Слушаю, сударь»…. Но мало по малу въ его голосѣ, въ этомъ вѣчномъ «слушаю» все болѣе и болѣе начинала звучать какая-то грустная нота, а на лицѣ его, когда онъ глядѣлъ на меня и выслушивалъ меня, выражалось что-то въ родѣ сдержаннаго сожалѣнія, какъ будто онъ думалъ: «баринъ ты добрый, но состояніе-то у тебя маловато. Кудажь тебѣ имѣть такого человѣка какъ я, который жилъ у княгини Красносельской и у графа Хлюстина?» Послѣ своего «слушаю» онъ даже иногда вздыхалъ.

Однажды я нечаянно подслушалъ его разговоръ съ горничною.

— Нѣтъ, говорилъ онъ съ разстановкою и дѣлая ударенія на нѣкоторыя слова: — жалованье у васъ небольшое, а работы много. День донской все на ногахъ. Я все въ хорошихъ домахъ служилъ, тамъ почти что при каждой вещи человѣкъ,— онъ ужь и знаетъ свое дѣло, а тутъ я и камердинъ и буфетчикъ, и то долженъ вынести и другое…. Вонъ у графа Хлюстина камердинъ тотъ только подаетъ барину одѣться да раздѣнетъ его вечеромъ — вотъ и вся работа….

— Зачѣмъ ты личныя-то барскія полотенца затираешь? перебила его грубо горничная, которая постоянно посматривала на Антона съ неудовольствіемъ: — скажи-ка это лучше?

— Да развѣ это личное полотенцо,— я думалъ, что это тряпка для пыли, возразилъ Антонъ съ равнодушнымъ презрѣніемъ.

— Вишь какой баринъ! что у тебя глазъ нѣтъ, что ли? вскрикнула горничная оскорбленнымъ голосомъ: — тряпки! много ты видалъ эдакихъ тряпокъ?…

— Да что съ вами говорить не стоитъ, сказалъ Антонъ съ свойственнымъ ему спокойствіемъ, безъ малѣйшаго раздраженія въ голосѣ: — потому что гдѣ же вамъ знать, вы не живали въ хорошихъ домахъ….

Самолюбіе горничной было уязвлено. Она вспылила и подняла крикъ. Антонъ, ничего ей не отвѣчая, вышелъ изъ комнаты и только хлопнулъ дверью.

Снисходительность моя къ Антону и терпѣніе начали исчезать. Его крайняя небрежность и спокойствіе раздражали меня, но я сдерживалъ себя и молчалъ…. Между тѣмъ Антонъ все вздыхалъ чаще и чаще и смотрѣлъ на меня все съ большимъ сожалѣніемъ. Наконецъ въ одно прекрасное утро онъ остановился переломною съ достоинствомъ, сложивъ назадъ руки.

— Отпустите меня, сударь, сказалъ онъ: — я не могу у васъ оставаться, потому что я привыкъ служить въ хорошихъ домахъ, а у васъ работы черезъ силу, и опять тоже отвѣтственность большая, за всякую вещь отвѣчать долженъ.

Антонъ предупредилъ меня, потому что я самъ хотѣлъ отказать ему. Я былъ очень обрадованъ этимъ и попросилъ его только остаться у меня до пріисканія другаго человѣка.

— Извольте, сударь, отвѣчалъ онъ, я покуда останусь — Нельзя же вамъ совсѣмъ безъ человѣка, это я понимаю, и Антонъ вздохнулъ.

Онъ пробылъ у меня послѣ этого еще дней десять, почти ничего не дѣлая, раздражая меня своею величавостью, своимъ художественнымъ спокойствіемъ и резонерскими отвѣтами, и все это безсознательно, нисколько не желая огорчить меня. Онъ даже чувствовалъ ко мнѣ какъ будто расположеніе и разъ подавая мнѣ платье передалъ мнѣ свою біографію, изъ которой я узналъ между прочимъ, что онъ только два года выкупился отъ барина, что онъ женатъ, что жена его пятнадцатью годами моложе его и занимается прачешнымъ дѣломъ, что до пріисканія мѣста въ хорошемъ домѣ, онъ переѣдетъ къ женѣ на квартиру, что дворники въ томъ домѣ, гдѣ живу я, грубые и фанатики, какъ англичане — Горничная, которая возненавидѣла Антона съ той минуты, какъ онъ сказалъ ей, что она не жила въ хорошихъ домахъ, прибавила къ этому, что жена Антона называетъ его «старымъ чортомъ», что онъ нигдѣ не можетъ ужиться, потому что не хочетъ ничего дѣлать — и что если бы не бѣдная жена, онъ умеръ бы съ голоду.

Антонъ прожилъ у меня около мѣсяца. Я отдалъ ему деньги за мѣсяцъ.

— Покорно васъ благодарю, сударь, произнесъ онъ взявъ деньги: — я бы желалъ послужить вамъ охотно, только что я привыкъ служить въ хорошихъ домахъ, гдѣ прислуги много, а баринъ вы добрый. Прощайте, сударь, желаю вамъ всякаго благополучія….

И вдругъ…. къ изумленію моему величественный Антонъ, проникнутый чувствомъ собственнаго достоинства, схватилъ было мою руку и наклонился чтобы поцаловать ее — но я успѣлъ отскочить ютъ него.

Величественный Антонъ напомнилъ мнѣ друга то еще болѣе величественнаго, только не лакея, а господина, котораго я встрѣтилъ на дняхъ на Невскомъ проспектѣ… Онъ шолъ мнѣ на встрѣчу. Господинъ этотъ, котораго вы легко можете встрѣтить, если гуляете по Невскому проспекту,— лѣтъ пятидесяти слишкомъ, большаго роста полный, съ отекомъ въ лицѣ и съ рыжеватыми усами, въ за масленой фуражкѣ нѣсколько на бекрень и въ гороховомъ замасленномъ пальто съ заплатами на локтяхъ. Ходить онъ съ необыкновенною гордостію и важно посматриваетъ на проходящихъ, изрѣдка потирая усы ладонью. По манерѣ его замѣтно, что онъ служилъ въ военной службѣ. Недоходя до меня двухъ или трехъ шаговъ, онъ обратился ко мнѣ съ важностію, нахмуривъ брови, провелъ рукою но усамъ и, потомъ поманивъ меня къ себѣ двумя также отекшими пальцами, произнесъ громко:

— Почтеннѣйшій, подите сюда.

Въ этой важности было столько комическаго, что и не могъ не улыбнуться и подошелъ къ нему съ вопросомъ:

— Что вамъ угоню?

Величественный господинъ наклонился къ моему уху и, повѣявъ на меня спиртнымъ запахомъ, произнесъ шопотомъ:

— Сдѣлайте одолженіе, что нибудь на бѣдность — отецъ многочисленнаго семейства, изъ дворянъ… дѣти два дня безъ куска хлѣба.

Я подалъ ему гривенникъ.

Онъ взялъ его, положилъ въ карманъ и, приложивъ руку къ фуражкѣ, кажется еще съ большею величавостью продолжалъ свой путь.

Я началъ съ того, что зимній сезонъ открылся…, и что на Невскомъ проспектѣ прокатываются и прохаживаются уже всѣ давно извѣстныя и знакомыя намъ господа и госпожи, которые никогда не показываются лѣтомъ. И посмотрите, какъ счастливы тѣ изъ нихъ, которые могутъ появиться въ новомъ дополненномъ и украшенномъ видѣ; чѣмъ нибудь пустить пыль въ глаза: новою коляскою, новымъ рысакомъ, новымъ пальто!… Вотъ господинъ, который на пятидесятомъ году своей жизни первый разъ завелъ себѣ экипажецъ: полуторныя дрожечки и пѣгую лошадку, на которой такъ и сіяютъ серебряныя бляхи сбруи Онъ смотритъ по сторонамъ… Лицо его сіяетъ ярче бляхи на хомутѣ его лошади; онъ такой умненькій, чистенькій и съ палочкой въ рукахъ. Онъ думаетъ, что всѣ восхищаются его дрожечками и его лошадкою и имъ самимъ,— что онъ произвелъ на Невскомъ величайшій эффектъ своимъ появленіемъ и что всѣ тѣ, которые въ эту минуту идутъ, разговаривая между собою, говорятъ ни о чемъ иномъ, какъ объ его дрожечкахъ и объ его лошадкѣ — Всю жизнь бѣдный чиновникъ, онъ ежедневно мѣсилъ грязь Невскаго проспекта, съ завистью посматривая на тѣхъ, которые катились въ собственныхъ экипажахъ и на собственныхъ лошадкахъ, обрызгивая грязью его, бѣднаго пѣшехода, неимѣвшаго никакой надежды завестись собственными дрожечками… и вдругъ нѣтъ, есть рѣшительно люди, которые родятся въ сорочкахъ!… Онъ получилъ на пятидесятомъ году жизни и повышеніе по службѣ и мѣсто, на которомъ онъ можетъ и другимъ быть полезенъ и себѣ пользу приносить…. Доказательство этого дрожечки и лошадка…. Я не стану разсказывать вамъ, любезный читатель, исторію этихъ дрожечекъ и этой лошадки, я не хочу изобличать того, кому принадлежатъ они, во-первыхъ, потому что мнѣ всегда жаль маленькихъ, во-вторыхъ потому что я нехочу огорчать сегодня чѣмъ бы то ни было владѣтеля новыхъ дрожечекъ и пѣгой лошадки, въ день дебюта его на Невскомъ, а въ-третьихъ потому, что разсказы о взяткахъ становятся уже общимъ мѣстомъ… Вотъ напримѣръ этотъ молодой господинъ, перегоняющій на своемъ рысакѣ счастливаго чиновника на пѣгой лошади и еле сидящій на дрожкахъ съ узенькимъ сиденьемъ, на которомъ съ удобностію можетъ помѣститься только полчеловѣка; воображающій, что хорошій тонъ заключается въ накрененіи шляпы на лѣвый високъ и въ намазываніи кончика усовъ венгерской помадой такъ, чтобы оно торчали тоненькой иглой,— этотъ господинъ не беретъ взятокъ, потому что онъ не служить, потому что у него есть крестьяне, на которыхъ онъ набавляетъ оброкъ и которыхъ онъ закладываетъ и перезакладываетъ.— Чѣмъ онъ лучше моего чиновника на пѣгой лошадкѣ?… Чиновникъ полжизни просидѣлъ въ своемъ департаментѣ за бумагами, да еще на дому по ночамъ работалъ, онъ ежедневно ходилъ изъ четырнадцатой линіи Васильевскаго Острова къ Полицейскому мосту и обратно, у него жена и семеро дѣтей, онъ полжизни бился, какъ рыба объ ледъ — у меня недостанетъ духу изобличать его на пятдесятъ-первомъ году его жизни за пѣгую лошадку и дрожечки,— а господинъ съ усами, копчики которыхъ намазаны венгерской помадой — отъ колыбели проводитъ праздную жизнь, онъ съ утра до вечера пьетъ шампанское Дюссо, Донона, въ клубѣ, онъ сидитъ во всѣхъ театрахъ въ первомъ ряду, онъ даритъ тысячные браслеты Армаисамъ и Луизамъ, онъ подарилъ, говорятъ, недавно двухъ рысаковъ и турецкую шаль Шарлотѣ Ѳедоровнѣ.— Для меня этотъ господинъ рѣшительно противнѣе чиновника на пѣгой лошадкѣ… Я знаю, что онъ человѣкъ богатый и праздный, долженъ всѣмъ людямъ, трудящимся на него: сочельникамъ, шорникамъ, портнымъ, сапожникамъ, мебельщикамъ, обойщикамъ и что эти люди тщетно обиваютъ его пороги, а онъ еще выходитъ изъ себя и кричитъ на нихъ за то, что они просятъ денегъ за труды свои!… Мой чиновникъ на пѣгой лошадкѣ по крайней мѣрѣ расплачивается съ людьми трудящимися съ ремесленниками чистыми деньгами, которыя онъ пріобрѣтаетъ конечно не совсѣмъ чисто… По я ужь отчасти примиряюсь съ нимъ за то, что онъ цѣнитъ трудъ, понимаетъ, что такое трудъ, что онъ не оскорбляетъ трудящихся и не живетъ на ихъ счетъ….

Вотъ еще дебютъ при открытіи зимняго петербургскаго сезона и какой странный дебютъ!… Удивительный городъ Петербургъ, смотришь и не вѣришь глазамъ….

Эта дама, которая мчится въ раззолоченной коляскѣ на темно-сѣрыхъ рысакахъ, съ длиннобородымъ, толстымъ кучеромъ, возлѣ котораго сидитъ лакей въ темной ливрѣе, въ бѣломъ галстукѣ, подбочась одной рукой…. Неужели это…. быть не можетъ!… Мнѣ только такъ показалось…. Но вотъ коляска повертываетъ назадъ…? за нею мчатся дрожки съ молодымъ и статнымъ офицеромъ…. дрожки обгоняютъ коляску — офицеръ раскланивается дамѣ въ коляскѣ…. Коляска останавливается — дрожки тоже — Дама начинаетъ говорить съ офицеромъ…. Я смотрю на даму — Нѣтъ никакого сомнѣнія, это точно она!

Я не могу удержаться, чтобы не передать читателю краткую біографію этой дамы Ее зовутъ Анной Павловной. Анна Павловна, дочь театральнаго музыканта, умершаго давно, и въ бѣдности. Собой она не хороша, хотя въ ея мелкихъ чертахъ и маленькихъ, довольно быстрыхъ глазкахъ, есть, по увѣренію одного моего знакомаго, что-то пикантное, росту она маленькаго и къ довершенію всего крива на одинъ бокъ. На красоту разсчитывать было нельзя, однако, Анна Павловна всегда считала себя хорошенькой, и главное, полагала, что обладаетъ огромнымъ драматическимъ талантомъ. Въ противномъ ея нельзя было увѣрить. Она все хлопотала о томъ, чтобы поступить на сцену, все декламировала изъ различныхъ трагедій, называла себя артисткой, и въ надеждѣ будущихъ благъ на поступленіе въ театръ, содержала себя тѣмъ, что давала уроки на фортепьяно. Анна Павловна, несмотря на страсть къ декламаціи, часто грѣшила противъ мѣры стиха, иностранныя слова и имена произносила съ ужасными удареніями на русской ладъ и почти не понимала смысла того, что декламируетъ….. Жалко было смотрѣть на добрую Анну Павловну, потому что она, дѣйствительно, имѣла сердце доброе, когда она, бывало начнетъ, размахивая руками, завывая и вскрикивая, декламировать сцены изъ «Коварство и Любовь», изъ «Огелло», или представляетъ сумасшедшую Офелію — Однако, на людей, не понимающихъ тонкости драматическаго искусства, она производила сильное впечатлѣніе и даже говорила, что одинъ богатый купецъ, слушая ее, обыкновенно плакалъ на взрыдъ…. Вообще Анна Павловна была очень довольна собой, любила пококетничать, жаловалась только, что у насъ не умѣютъ цѣнить артистовъ, и говорила, что, еслибы она была за границей, то уже объ ней знала бы вся Европа и жила бы она но хуже какой нибудь Рашели. Анна Павловна всегда склоняла собственныя иностранныя имена. Я познакомился съ нею въ одномъ домѣ, гдѣ она давала уроки. Анна Павловна пригласила меня къ себѣ. Жила она тогда очень мило и чисто въ двухъ небольшихъ комнаткахъ…. и все мечтала о большой, богатой, меблированной квартирѣ, экипажахъ, и прочее.

Я улыбался обыкновенно, выслушивая ея великолѣпныя фантазіи и думалъ: «счастливая женщина! Она въ заблужденіи, что обладаетъ красотою и талантомъ, и что посредствомъ этого она достигнетъ богатства. Зачѣмъ разочаровывать ее?»

Внимательность и любезность ко мнѣ Анны Павловны основывалась на слѣдующемъ обстоятельствѣ: ей было извѣстно, что я пишу въ журналахъ статейки, и потому она меня считала человѣкомъ полезнымъ для нее въ будущемъ, необыкновенно умнымъ и образованнымъ. А къ умнымъ людямъ вообще она питала влеченіе непреодолимое, хотя не умѣла въ своемъ добродушіи отличить умнаго отъ глупаго, мысли отъ пошлой фразы, человѣка, въ самомъ дѣлѣ, образованнаго отъ невѣжественнаго болтуна; она хотѣла окружать себя во что бы то ни читало людьми умными, и завести у себя маленькій салончикъ изъ умныхъ людей…. Всѣхъ литераторовъ она принимала съ распростертыми объятіями. Въ этомъ заключалось ея тщеславіе. «Никто не усомнится въ томъ, что я умна, если узнаютъ, что ко мнѣ будутъ ѣздить все умные люди», думала Анна Павловна, внутренно улыбаясь при этой мысли. Я нѣсколько разъ старался убѣждать ее, что она заблуждается, по крайней мѣрѣ, относительно меня; что я человѣкъ дюжинный, неимѣющій ни особеннаго ума, ни таланта, и потому лишній въ ея салопѣ, но она на это обыкновенно грозила мнѣ пальцемъ, недовѣрчиво качала головой и говорила: «Полноте, полноте вздоръ-то говорить. Пожалуйста, не считайте меня такой дурочкой…. Я очень понимаю и умѣю цѣнить людей….» И она произносила это такимъ тономъ, по которому видно было, что она считаетъ меня геніальнымъ человѣкомъ — Я смѣялся, но внутренно все-таки былъ доволенъ, что есть на свѣтѣ существо, которое меня такъ высоко цѣнитъ… Самолюбіе человѣческое необыкновенно глупо, даже въ неглупыхъ людяхъ, и не отказывается ни отъ какой лести, въ какой бы грубой формѣ не являлась она.

Черезъ годъ послѣ моего знакомства, Анна Павловна перемѣнила квартиру. Вмѣсто двухъ, у нее было пять комнатъ…. Я не могъ понять, отчего это вдругъ средства ея расширяются, тогда какъ она жаловалась еще недавно, что лишилась двухъ уроковъ, но мое недоумѣніе и изумленіе возросла еще болѣе, когда Анна Павловна пригласила меня и двухъ моихъ пріятелей, также литераторовъ, на новоселье къ себѣ…. Мебель отличная, занавѣски, портреты, картинки, этажерки…. Мы такъ и ахнули, обозрѣвъ все это…

«Да что вы получили, что ли, наслѣдство?» вскрикнули мы въ одинъ голосъ. Она самодовольно улыбнулась. «Откуда мнѣ, дочери бѣднаго артиста, получить наслѣдство, возразила она: — а неприлично же, вы сами понимаете, артисткѣ жить кое-какъ, и я какъ настоящая артистка живу на будущее!…» Анна Павловна угостила насъ ужиномъ и шампанскимъ, объявила въ заключеніе, что у нее дни по середамъ, и просила насъ познакомить ее съ нѣкоторыми литературными и съ другими петербургскими знаменитостями… Фантазія Анны Павловны осуществилась. У нее открылся салодчикъ.— Мы навезли къ ней различныхъ знаменитостей, и она была совершенно счастлива — Всякую середу ужинъ и шампанское…. Что же это такое? размышлялъ я — Откуда все это?… Анна Павловна начинала дѣлаться для насъ загадкой. Жить тѣми средствами, которыми живутъ петербургскія и другія Камеліи, она не могла, потому что никто не плѣнялся ею, и никому и въ голову даже не приходило приволокнуться за нею, хотя она бы, я думаю, была не прочь отъ этого. Знакомства съ этими дамами она не вела, и въ разговорѣ объ нихъ отзывалась съ презрительной гримасой. Она разсказывала намъ, между прочимъ, что самая знаменитая изъ петербургскихъ Аспазій, пріобрѣтшая чуть не европейскую извѣстность, желала съ нею познакомиться, и что будто она отвергла это знакомство, потому что ей, артисткѣ и дочери артиста, неприлично заводить съ такими дамами знакомство, что она должна дорожить своимъ добрымъ именемъ и проч…. Я подозрѣвалъ, однако, что это не совсѣмъ такъ, и что, еслибы, дѣйствительно, знаменитая петербургская Аспазія изъявила желаніе познакомиться съ Анной Павловной, Анна Павловна пришла бы отъ этого въ неописанный восторгъ…. За петербургской Аспазіей, отложимъ въ сторону нравственныя препоны, ухаживали тайкомъ и не такія дамы какъ Анна Павловна. Анна Павловна имѣла между прочимъ слабость къ аристократіи и просила меня познакомить ее съ графами и князьями…. Я исполнили» однажды ее желаніе и привозъ къ ней одного молодаго графа. Прислуга у Анны Павловны была женская, состоявшая изъ очень хорошенькой горничной Кати, которая обыкновенно прислуживала намъ. За ужиномъ подали шампанское и вновь привезенный графъ, съ большимъ удовольствіемъ все время посматривавшій на Катю, когда она налила вина въ его бокалъ, обратился къ ней и произнесъ громко: «за ваше здоровье, Катя!» Катя сконфузилась и покраснѣла, а Анна Павловна вспыхнула отъ негодованія и впослѣдствіи долго упрекала меня этимъ графомъ….— «Вы же сами желали имѣть графа, возражалъ я:— и я исполнилъ ваше желаніе» — «Но этотъ какой-то необразованный, невѣжда….» восклицала Анна Павловна, выходя изъ себя. Графъ сильно уязвилъ ея самолюбіе и она не могла послѣ этого долго успокоиться — Къ числу ее обыкновенныхъ посѣтителей принадлежалъ между прочимъ одинъ умный старичокъ, прожившійся отставной генералъ и аферистъ, лицо довольно любопытное, съ которымъ я непремѣнно познакомлю современемъ читателей этихъ замѣтокъ. Генералъ принималъ отеческое участіе въ Аннѣ Павловнѣ, увѣрялъ, что любитъ ее какъ дочь, выслушивалъ ея декламацію, увѣрялъ, что она имѣетъ сходство съ несравненной Жоржъ, съ которой онъ былъ другомъ, и покупалъ вина для ужиновъ Анны Павловны, которыя однако оказывались постоянно никуда негодными. «Ты дай мнѣ только деньги, говорилъ ей генералъ (генерала, всѣмъ говорила, ты),— а я ужь тебѣ устрою все — и вина закуплю и мѣхъ тебѣ на салона, куплю, если нужно. У меня вѣдь вездѣ пріятели, и я куплю тебѣ все дешево и хорошо, а гдѣ тебѣ, женщинѣ, съ этимъ возиться. Тебя обманутъ. Ты ничего сама не понимаешь въ житейскомъ дѣлѣ, потому что ты артистка…» Анна Павловна сначала очень любила умнаго старичка, но потомъ нѣсколько охладѣла къ нему, послѣ исторіи съ виномъ и съ мѣхомъ, котораго она никогда невидала, несмотря на то, что отдала старичку пятьсотъ рублей на покупку этого мѣха… Но обо всемъ объ этомъ послѣ…..

Жизнь Анны Павловны становилась съ каждымъ днемъ роскошнѣе. Она устлала коврами свой будуара, развѣсила на стѣнахъ портреты Тальмы, Марсъ, Рашель, Кина, уставила этажерки саксонскимъ фарфоромъ и иначе не показывалась, какъ въ толковыхъ платьяхъ… Мы начинали уже подозрѣвать какого нибудь тайнаго покровителя, но помогли отъискать и слѣдовъ его. Я началъ замѣчать, однако, что съ тѣхъ поръ, какъ она окружила себя роскошною обстановкою, нѣкоторые изъ прежнихъ ея знакомыхъ, которые постоянно подсмѣивались надъ нею и надъ ея кривобокостію, начали смотрѣть на нее не только серьёзнѣе — стали даже явно приволакиваться за нею, какъ будто вмѣстѣ съ этими коврами, этажерками, фарфорами и проч. она пріобрѣла красоту. Особенно одинъ корчилъ чуть не влюбленнаго, да и Анна Павловна посматривала на него нѣжнѣе, чѣмъ на другихъ.

Попытка Анны Павловны поступить на театръ не удалась. Ей, говорятъ, отказали за неимѣніемъ таланта и за фигуру, неподходящую къ трагической актрисѣ, вслѣдствіе чего и Анна Павловна вооружилась противъ театральныхъ властей и вообще ожесточилась.— Вскорѣ послѣ этого она вышла замужъ за того самого богатаго господина, который проливалъ слезы, слушая ея декламацію. Я потерялъ послѣ этого Анну Павловну изъ виду. Прошло нѣсколько лѣтъ. До меня доходили только слухи о ея роскошной квартирѣ, о ея дачахъ, вообще объ открытомъ образѣ жизни и, что всего удивительнѣе, объ ея побѣдахъ. Одинъ мой знакомый, постоянно посѣщавшій ея, говорилъ, что она все еще жалуется на свою судьбу, увѣряетъ, что мужъ ея хотя человѣкъ добрый, но не понимающій ея, что онъ, какъ человѣкъ необразованный, не можетъ сочувствовать ей и что она съ охотою поступила бы сейчасъ на сцену, потому что рождена быть артисткой и что семейное счастіе удовлетворить ее не можетъ…

Втеченіе нѣсколькихъ лѣтъ мнѣ не удавалось встрѣчать Анну Павловну нигдѣ, даже на улицахъ, и теперь я не безъ любопытства смотрѣлъ на нее, полулежащую въ раззолоченой коляскѣ съ высокой мокеговой подушкой подъ ногами, потому что коротенькія ножки ея иначе должны были бы болтаться и она не могла бы принять необходимой, живописной позы — Какъ она измѣнилась въ эти годы! и не мудрено: ей ужь за тридцать пять лѣтъ. Искусственные бѣлизна и румянецъ не молодятъ ее — да и кого они могутъ молодить? Это совершенное заблужденіе да и зачѣмъ ей молодиться? Когда она была дѣйствительно молода и бѣдна — на нее Петербургъ не обращалъ никакого вниманія…. Она бѣдненькая скромно идетъ бывало по тротуару — и не одинъ мущина не обернется на нее, не заглянетъ ей подъ шляпку — а если и заглянетъ, то сейчасъ отворотится и ускоритъ шагъ, а теперь въ тридцать-пять лѣтъ, съ искусственнымъ румянцемъ, въ кринолинѣ и въ раззолоченной коляскѣ, съ лакеемъ въ бѣломъ галстухѣ, она останавливаетъ вниманіе всѣхъ идущихъ и ѣдущихъ — и молодой и статный офицеръ гоняется за нею на своемъ рысакѣ, торчитъ передъ ея бенуаромъ въ Оперѣ, преслѣдуетъ ее вездѣ…. и даже по неопытности и молодости, вѣроятно, гордится своимъ успѣхомъ, а успѣхъ его несомнѣненъ, потому что она такъ нѣжно смотритъ на него и такъ горячо говоритъ съ нимъ… И какъ же ей не смотрѣть на него нѣжно: у него едва пробивается усъ и на погонахъ его одна только звѣздочка!…

Когда Анна Павловна пожала руку счастливому ффицеру и коляска двинулась, она насколько разъ, обернулась назадъ, чтобы взглянуть на него…

Что же это такое? Неужели этотъ офицеръ любитъ ее?… Нѣтъ,— онъ только доволенъ мыслію, что пользуется вниманіемъ женщины, у которой коляски, рысаки, мебели и дома. Эта мысль удовлетворяетъ его ребяческое тщеславіе… А она,— она навѣрно любитъ его?… Нѣтъ…. Онъ только льститъ ея самолюбію, потому что она воображаетъ, что она можетъ нравиться, что онъ ухаживаетъ за нею, а не за ея рысаками, коляскою и прочее…. Странная жизнь. Странные нравы!… Къ чему же послѣ этого петербургской женщинѣ красота, молодость, умъ, образованіе?… Все это совершенно безполезныя вещи. Прежде всего надо — денегъ и денегъ!… И всѣ мы хлопочемъ о томъ, чтобы добывать денегъ, какъ можно болѣе денегъ и какими бы то ни было средствами!

Осенью особенно необходимы деньги; въ это время года по преимуществу возбуждается наше тщеславіе: намъ надо меблировать новыя квартиры, задавать обѣды, абонировать ложи, возобновлять экипажи, все для удовлетворенія своего мелкаго тщеславія, для того, чтобы пускать пыль въ глаза нашимъ ближнимъ. Мы, люди умные, дѣльные, пишущіе сатиры на нравы, а и мы увлекаемся этимъ мелкимъ тщеславіемъ…. Чтожь мудренаго, что на немъ помѣшаны статные офицеры и женщины въ родѣ Анны Павловны?… Они непонимаютъ всей безобразной, всей смѣшной стороны этого тщеславія, а мы понимаемъ ее — и все-таки увлекаемся ею. Наши умные пріятели втайнѣ подсмѣиваются надъ нами, надъ нашими обѣдами, мебелями, каретами и проч., а безъ этихъ мебелей, безъ этихъ каретъ и въ особенности безъ этихъ обѣдовъ, они смотрѣли бы на насъ гораздо равнодушнѣе и навѣрно рѣже бы посѣщали насъ…. Странная жизнь и странные нравы!….

Какъ, напримѣръ, не абонироваться на Оперу? Положимъ я и не люблю и не понимаю музыку, новъ Оперу ѣздитъ такъ называемое порядочное общество, а какой бы философъ я ни былъ, я все-таки непремѣнно хочу быть въ порядочномъ обществѣ….

Кстати объ Оперѣ и о театрахъ вообще:

Г. Монжини въ первомъ дебютѣ своемъ (Лючіи) произвелъ величайшій эффектъ. Вообще онъ поправился петербургской публикѣ и пользуется несомнѣннымъ успѣхомъ, чего нельзя сказать о примадоннѣ г-жѣ Бискаччіанти.— Послѣ г-жи Броганъ французская сцена сдѣлалась какъ-то печальною. Знаменитая Фіаминна (Fiaminna), сочиненіе мужа г-жи Броганъ, имѣвшая, какъ извѣстно, огромный успѣхъ въ Парижѣ, принята петербургскою публикою довольно равнодушно, и дѣйствительно пьеса весьма посредственная, не стоющая успѣха». Дилили, г. Фельйта, производитъ гораздо большее впечатлѣніе. На русской сценѣ давало въ послѣднее время Бѣдную невѣсту, г. Островскаго, и г-жа Ѳедорова разъиграла роль невѣсты превосходно. Въ г-жѣ Ѳедоровой много простоты, чувства, въ игрѣ ея много искренности. Объ этомъ мы уже говорили. Успѣхъ ея будетъ, безъ всякаго сомнѣнія, рости, по мѣрѣ того, какъ она станетъ отвыкать отъ нѣкоторыхъ рутинныхъ драмматическихъ выходокъ Мартыновъ еще нездоровъ и не появляется на сценѣ.

Но все это теперь мы замѣчаемъ вскользь; въ слѣдующихъ книжкахъ будемъ подробнѣе говорить о театрахъ.

Старѣйшій изъ русскихъ книгопродавцевъ — А. Ф. Смирдинъ — скончался, что уже извѣстно нашимъ читателямъ изъ газетъ.— Тѣло его провожали всѣ книгопродавцы и старѣйшіе литераторы: Н. И. Гречъ, Ѳ. В. Булгаринъ, О. И. Сенковскій, К. А. Полевой и другіе. Это дѣлаетъ честь ихъ благодарности, потому что покойный Смирдинъ честнѣйшій и довѣрчивѣйшій изъ нашихъ книгопродавцевъ, много для нихъ сдѣлалъ — Если бы Смирдинъ, при своей предпріимчивости, имѣлъ образованіе и коммерческій тактъ,— онъ принесъ бы еще несравненно болѣе пользы литературѣ….

К. Д. Кавелинъ принялъ каѳедру Гражданскаго права въ Петербургскомъ Университетѣ и началъ уже свои лекціи. Аудиторія его наполнена многочисленными слушателями. Вступительную лекцію онъ посвятилъ памяти Грановскаго. Въ г. Кавелинѣ Петербургскій Университетъ дѣлаетъ важное пріобрѣтеніе.

25 сентября было торжественное засѣданіе въ Академіи Наукъ для раздачи наградъ графа А. С. Уварова, на которомъ присутствовали министръ юстиціи, начальникъ штаба по военно-учебнымъ заведеніямъ, г. товарищъ министра народнаго просвѣщенія и многіе корреспонденты академіи и любители просвѣщенія. Непремѣнный секретарь Академіи, г. Веселовскій прочиталъ отчетъ о присужденіи наградъ, изъ котораго видно, что:

«…въ нынѣшнемъ году на состязаніе драматическихъ произведеній къ положенному сроку явилось 6-ть сочиненій: въ томъ числѣ три комедіи, двѣ драмы и одна трагедія. Изъ нихъ двѣ печатныхъ, и двѣ рукописныхъ; въ числѣ послѣднихъ двѣ съ подписью имени авторовъ, и двѣ съ девизами. Назначенная Общимъ Собраніемъ Академіи, на основаніи § 11 Положенія, Коммиссія изъ 7-ми дѣйствительныхъ членовъ {Гг. академиковъ И. И. Давыдова, А. X. Востокова, М. А. Коркунова, И. И Срезневскаго, Д. М. Перевощинова, А. А. Куника и К. С. Веселовскаго.} при первоначальномъ разборѣ конкурсныхъ сочиненій, устранила изъ соисканія два изъ нихъ: одно по причинѣ его содержанія, заимствованнаго не изъ отечественной исторіи и не изъ современнаго русскаго быта; другое потому, что оно, не подходя подъ условія комедіи, болѣе относится къ числу водевилей, недопускаемыхъ на состязаніе самымъ Положеніемъ о наградахъ графа Уварова.

«Къ разсмотрѣнію оставшихся затѣмъ четырехъ произведеній, Коммиссія, на основаніи § 11 Положенія, сочла своимъ долгомъ пригласить извѣстныхъ нашихъ литераторовъ: А С. Хомякова, А. Ѳ. Вельтмана, С. Т. Аксакова и А. Н. Майкова.

«По полученіи отзывовъ постороннихъ рецензентовъ, Академическая Коммиссія вошла въ подробнѣйшее разсмотрѣніе предлежавшихъ ея суду драматическихъ произведеній. Не смотря на нѣкоторыя достоинства того или другаго изъ нихъ, она однако не могла признать ни въ одномъ осуществленія всѣхъ тѣхъ условій, соединеніе которыхъ даетъ право на отличіе. Поставляя своимъ долгомъ строжайшее безпристрастіе, дабы такимъ-образомъ соотвѣтствовать видамъ учредителя наградъ и справедливымъ ожиданіямъ отечественной публики, Коммиссія, при обсужденіи состязательныхъ сочиненій, неуклонно держалась указаній Положенія, и должна была признать, согласно съ доставленными отзывами постороннихъ рецензентовъ-литераторовъ, что ни одно изъ представленныхъ на конкурсъ драматическихъ произведеній не подходитъ подъ правила, указанныя въ Положеніи для присужденія преміи.

«На конкурсъ историческій Академія получила два сочиненія, изъ коихъ одно, какъ не подходящее подъ условія Положенія, устранено, при первоначальномъ разсмотрѣніи его назначенною для сего Коммиссіею {Состоявшею изъ гг. Академиковъ И. И. Давыдова, П. Г. Устрялова, А. X. Востокова, Д. М. Перевощикова, М. А. Коркунова, А. А. Куника, И. И. Эрегаевскаго и K. С. Веселовскаго.}, другое, какъ признанное заслуживающимъ вниманія, подвергнуто подробному разбору, именно сочиненіе г. Равинскаго: Исторія Русскихъ школъ иконописанія до конца XVII вѣка.

«Этотъ трудъ лѣтъ пять тому назадъ былъ представленъ авторомъ въ Императорское Археологическое Общество, въ отвѣтъ на задачу онаго, удостоенъ имъ награды, и напечатанъ въ VIII томѣ «Записокъ» Общества. Дополнивъ послѣ свое сочиненіе многочисленными прибавленіями, г. Равинскій представилъ Академіи:

«1-е) Печатное сочиненіе, подъ вышеозначеннымъ заглавіемъ.

«2-е) Прибавленія къ нему въ рукописи, in — fol. на 36-ти листахъ.

«3-е) Собраніе изъ 37 листовъ снимковъ съ старинныхъ образовъ.

«По единогласному приговору Коммиссіи, разсмотрѣніе этого сочиненія было поручено нашему извѣстному историку и изслѣдователю русскихъ древностей, академику М. П. Погодину, который, не смотря на свою болѣзнь, нашелъ однако возможнымъ исполнить это порученіе и доставилъ Коммиссіи подробный разборъ, коего главныя заключенія состоятъ въ слѣдующемъ:

«Сочиненіе г. Гаванскаго раздѣлено на двѣ части; въ первой изложенъ историческій ходъ иконописанія въ Россіи, во второй подробно описаны пріемы иконописанія. Главное достоинство обѣихъ частей заключается въ совершенной новости большей части свѣдѣній и въ основательности выводовъ. Каждое положеніе автора подкрѣплено примѣрами. Извѣстія, относящіяся до иконописанія, выбраны изъ лѣтописей и другихъ актовъ, въ возможной полнотѣ и разставлены въ порядкѣ. Весьма-любопытно разсужденіе автора о греческомъ и Корсунскомъ письмѣ, о томъ, какіе образа разумѣются подъ этими названіями. Далѣе совершенно новы свѣдѣнія о старомъ московскомъ письмѣ, о св. Петрѣ митрополитѣ, въ отношеніи къ иконописанію, и объ Андреѣ Рублевѣ.

» Пр и раздѣленіи иконныхъ писемъ (школъ или пошибовъ) авторъ принялъ то самое, которому слѣдуютъ и любители и иконописцы, а при описаніи отличія одного письма отъ другаго обращалъ всего болѣе вниманія на техническіе признаки, представляя вездѣ примѣры иконъ изъ разныхъ собраній, такъ-что всякій можетъ повѣрить каждое слово на дѣлѣ.

«Извѣстія о строгоновскихъ и московскихъ мастерахъ совершенно новы. Разсмотрѣны особенности въ письмѣ каждаго иконописца и перечислены и описаны всѣ извѣстные работы его, такъ что теперь легко продолжать изученіе и привести этотъ любопытный предметъ въ совершенную ясность.

«Въ концѣ московскаго письма приложено описаніе быта и работъ царскихъ иконописцевъ; затѣмъ описано иконное производство въ Холуйской Слободѣ, Палеховѣ и Мстерахъ, и способъ распространенія иконъ съ незапамятныхъ временъ по всей Россіи посредствомъ аѳеней.

«Въ-заключеніе исторической части приложены между прочимъ: 1) весьма-любопытное письмо изографа Іосифа къ цареву изографу Симону Ушакову, и 2) полнѣйшій до сихъ поръ словарь русскихъ иконописцевъ (до 600 именъ) съ приложеніемъ о нихъ извѣстій, какія есть, и исчисленіемъ ихъ работъ.

«Еще новѣе и замѣчательнѣе описаніе технической части иконнаго производства. При составленіи его авторъ руководствовался совѣтами опытныхъ иконописцевъ, выписками изъ разныхъ подлинниковъ и рукописей и тѣми данными, которыя, какъ говоритъ самъ авторъ, успѣлъ онъ собрать, разсматривая со вниманіемъ сохранившіяся до нашего времени иконы XVI и XVII вѣковъ.

«Въ-заключеніе своего разбора, М. П. Погодинъ говоритъ, что, какъ видно изъ сочиненія, г. Равинскій собиралъ матеріалы для онаго много лѣтъ, задолго до задачи Археологическаго Общества, по собственному влеченію, и употребилъ на него много труда, совершивъ даже нѣсколько путешествій, съ цѣлью осмотрѣть главные памятники нашего иконописанія. Конечно, одна любовь къ предмету побуждала его къ такимъ жертвамъ.

«Но всѣмъ симъ достоинствамъ, заключаетъ г. Погодинъ, трудолюбивый авторъ получаетъ полное право на увѣнчаніе его дѣльной, полезной, замѣчательной Исторіи Русскихъ школъ иконописанiя, Уваровскою преміею.

«Но отзываясь съ такою похвалою о сочиненіи г. Равинскаго, г. Погодинъ не преминулъ указать и нѣкоторые недостатки, преимущественно съ тою цѣлью, чтобы авторъ, при изданіи своего груда, могд» воспользоваться этими указаніями.

«Коммиссія, взвѣсивъ всѣ доводы рецензента и мнѣнія тѣхъ изъ своихъ членовъ, которымъ поручаемо было ближайшее разсмотрѣніе сочиненія г. Равинскаго, единогласно рѣшила, что оно достойно Уваровской преміи, а по причинѣ возникшаго при сужденіяхъ разномыслія о размѣрѣ преміи, приступлено было къ балотировкѣ шарами, и вслѣдствіе сего большинствомъ голосовъ присуждена г. Равинскому малая премія.»

Въ послѣднее время появилось нѣсколько иллюстрированныхъ періодическихъ изданій, изъ которыхъ замѣчательнѣйшее: Кавказцы, или подвига замѣчательныхъ лицъ, дѣйствовавшихъ на Кавказѣ, подъ редакціею гвардіи полковника Новоселова.» Вышло уже шесть выпусковъ этого изданія, съ литографированными рисунками и портретами. Текстъ заключаетъ въ себѣ біографіи — Бумага, печать, литографія — все не только удовлетворительно, даже роскошно.

Г. Академикъ Сѣмечкинъ — издалъ тетрадь литографированныхъ сценъ изъ вседневной жизни извѣстнаго художника Ѳедотова, съ его портретомъ. Г. Сѣмечкинъ передалъ юмористическія произведенія Ѳедотова, хорошо и вѣрно, не утрачивая юмора и мы желаемъ полнаго успѣха его первой тетради, для того, чтобы поскорѣе видѣть послѣдующія.

Вышли 2 и 3 томы Шиллера, издаваемаго г. Гербелемъ: во второмъ — продолженіе лирическихъ стихотвореній и жизнь Шиллера, въ третьемъ — двѣ драмы «Разбойники» и «Донъ-Карлосъ»». Все изданіе будетъ заключаться въ восьми томахъ. Такое достойное и похвальное предпріятіе г. Гербеля,— мы въ этомъ убѣждены заранѣе,— должно увѣнчаться полнымъ успѣхомъ. Когда-то мы будемъ имѣть полнаго Гёте, Шекспира, Вальтеръ-Скотта и проч. и проч.?…

Вышелъ VI-й томъ «Легкаго Чтенія». Содержаніе его:

Смедовская долина, разсказъ Д. В. Григоровича. Порядочный человѣкъ, повѣсть М. В. Авдѣева. Два стихотворенія А. А. Фета. Провинціалка, комедія И. С. Тургенева. Груня, разсказъ Я. П. Полонскаго. Шесть стихотвореній Н. В. Берга. Прекрасный человѣкъ, повѣсть И. И. Панаева.

Изданіе это остается вѣрно избранной цѣли — перепечатывать лучшія произведенія русскихъ писателей, затерянныя въ журналахъ. При этомъ, повѣсти въ «Легкомъ Чтеніи» часто являются вновь исправленныя авторами: въ примѣръ этого укажемъ въ настоящей книжкѣ на повѣсть г. Панаева: «Прекрасный человѣкъ». Въ VII томѣ издатель обѣщаетъ помѣстить слѣдующее:

Помѣщикъ, поэма И. С. Тургенева. Онагръ, повѣсть И. И. Панаева. Желѣзная дорога между Петербургомъ и Москвою, физіологическій очеркъ Н. Н. Станицкаго. Знакомство мое съ Пушкинымъ, И. И. Лажечникова. Старая барыня, повѣсть А. Ѳ. Писемскаго.

Публикѣ уже извѣстно, что это изданіе, при красивости своей и значительномъ объемѣ, отличается еще умѣренною цѣною.

 

 

«Современникъ», No 10, 1857

 

 

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЖИЗНЬ.

 

ЗАМѢТКИ НОВАГО ПОЭТА.

 

Друзья и школьные товарищи.— Разговоръ на улицѣ.— Стихи въ честь прошедшаго.— О томъ, къ какимъ мѣрамъ прибѣгаютъ поклонники отживающаго порядка.— Разсказъ бѣднаго офицера, ищущаго мѣста.— Отрывокъ изъ письма о картинѣ Иванова.— Новыя произведенія Айвазовскаго.— Объявленіе отъ Общества поощренія художниковъ.— Кукукъ, Каламъ и другія замѣчательныя картины у г. Негри.— Концерты съ живыми картинами.— Концерты пріѣзжихъ артистовъ.— Виконтъ Альфредъ де Кастонъ.— Г. Левассоръ.— Чтенія Роде о строеніи земной коры.— Первые нумера «Подснѣжника», дѣтскаго журнала, изд. г. В. Майковымъ.— Новый журналъ «Землевладѣлецъ».— Литературныя новости.— Объясненіе по поводу книги г. Лебедева 3.— Некрологъ О. И. Сенковскаго.

 

Такой богатой, пестрой, оригинальной и разноцвѣтной коллекціи друзей, какую я составилъ себѣ въ теченіе моей жизни, едва ли владѣетъ кто нибудь. Я имѣю друзей рѣшительно во всѣхъ классахъ петербургскаго общества, за исключеніемъ, впрочемъ, того высокопочтеннаго класса, достойнымъ пѣвцомъ котораго явился недавно г. Эмиль-Жирарденъ въ своей комедіи: «Дочь мильонера». Ядолженъ признаться съ грустію, что между русскими Адамами (добродѣтельный мильонеръ — герой комедіи г. Жирардена называется Адамомъ), я еще не имѣю ни одного друга.

Друзья не даютъ мнѣ покоя, мѣшаютъ мнѣ жить, не позволяютъ мнѣ ничѣмъ заняться серьёзно, не оставляютъ мнѣ ни одной свободной минуты, чтобы углубиться въ самого себя, а такого рода углубленіе человѣку, какъ извѣстно, не только полезно, даже необходимо. Друзья врываются ко мнѣ во всякій часъ, требуютъ отъ меня визитовъ, навязываютъ мнѣ разныя порученія, сердятся, если я у нихъ долго не бываю. Я задыхаюсь отъ ихъ ласкъ, вниманія, заботливости, сплетень и папиросокъ. (Нѣкоторые изъ нихъ имѣютъ дурную привычку не выпускать изо рта папиросокъ изъ ядовитаго, разъѣдающаго глаза, зелья, называемаго Мариланомъ)…. И я, по слабости моего характера, всѣмъ имъ жму руки на право и на лѣво, всѣмъ улыбаюсь любезно, всѣмъ все обѣщаю и никогда не успѣваю исполнять — И если у кого нибудь долго не бываю, то при встрѣчѣ съ таковымъ на улицѣ въ смущеніи скрываюсь отъ него подъ ворота, чувствуя, что это глупо, что у меня съ этимъ господиномъ нѣтъ ничего общаго, что мнѣ слѣдовало бы или вовсе не знакомиться съ нимъ, или давно прекратить знакомство. И, выходя изъ подъ воротъ и боязливо озираясь кругомъ, я бѣшусь на самого себя и проклинаю внутренно свою слабость.

Одинъ изъ моихъ друзей, имѣющій двухъ дочерей невѣстъ и супругу съ раскрашенными волосами и щеками, приглашаетъ меня безпрестанно то на балки (уменьшительное отъ слова балъ), то на домашніе концерты, въ которыхъ его дочери, затянутыя въ рюмочку, ноттого едва дышащія, разъигрываютъ на Фортепіано какія-то варіаціи въ четыре руки, послѣ исполненія которыхъ я непремѣнно долженъ кричать: Charmant! Charmant! хотя для выраженія этого Фальшиваго восторга у меня и языкъ не поворачивается и голосъ замираетъ; то на живыя картины, въ которыхъ дочери его являются съ растрепанными подвязными косами, въ различныхъ живописныхъ позахъ, въ видѣ Ундинъ, Сильфидъ и какихъ-то миѳологическихъ божествъ…. Я знаю, что на этихъ балкахъ, концертахъ и живыхъ картинахъ, удостоивающихся, между прочимъ, посѣщенія нѣкоторыхъ благонамѣреннѣйшихъ особъ въ генеральскомъ чинѣ, — смертельная тоска, погружающая въ апатію не только людей, даже мухъ. Я, не шутя, замѣтилъ, что мухи въ домѣ моего друга какъ-то особенно сонны и вялы, даже въ самые сильные жары, придающіе имъ, какъ извѣстно, особенную быстроту и легкость — И, не смотря на все это, я ѣзжу на увеселительныя вечеринки моего друга…. Зачѣмъ? для чего? Я очень хорошо понимаю, что я не нуженъ ни хозяину; ни хозяйки дома, ни его затянутымъ въ рюмочку дочерямъ, которымъ только нужны танцующіе и также затянутые вѣрюмочку офицеры, или господа статскіе, съ проборомъ по срединѣ головы и съ стеклышкомъ въ глазу; ни его генераламъ, посѣщеніе которыхъ доставляетъ ему несказанное блаженство, потому что его гости говорятъ потомъ: «Однако, сколько у Насилья Иваныча было звѣздъ-то на вечерѣ! Шутите съ нимъ!» Я вижу ясно, что для ихъ превосходительствъ, этихъ благонамѣреннѣйшихъ героевъ безвозвратнаго прошедшаго, такъ враждебно разсматривающихъ настоящее, — мое присутствіе непріятно, что они готовы были бы, если бы только это было въ ихъ власти, отправить меня въ отдаленныя губерніи, дабы не встрѣчаться со мною, жаркимъ поклонникомъ настоящаго. Я предчувствую, что мое присутствіе на увеселительныхъ вечеринкахъ моего друга, во-первыхъ, нѣсколько женирустъ его вслѣдствіе моихъ отношеній къ ихъ превосходительствамъ; во-вторыхъ, оно не доставляетъ ни малѣйшей пріятности моему другу, и въ-третьихъ, ни въ какомъ случаѣ не можетъ льстить его самолюбію, ибо я не женихъ, не генералъ, не пользуюсь никакою особенною извѣстностью ни въ литературѣ, ни въ обществѣ, нетанцую, не играю въ карты, не умѣю занимать разговорами почетныхъ старушекъ, и, пріятно улыбаясь, поддакивать почетнымъ старцамъ, когда они, съ пѣною у рта, изволятъ отзываться о разныхъ улучшеніяхъ и нововведеніяхъ. Да, я все это вижу, знаю, понимаю, предчувствую, ощущаю, и все-таки не имѣю силы отказаться отъ приглашеній…. Странный я человѣкъ! Дай мой другъ также не безъ странности…. Я знаю, что если я не поѣду на его вечеринку, онъ внутренно будетъ очень доволенъ этимъ, но все-таки сочтетъ потомъ непремѣннымъ долгомъ упрекать меня за это и возьметъ съ меня честное слово быть у него на слѣдующей вечерникѣ, — и я никакъ не съумѣю отдѣлаться отъ него и непремѣнно дамъ ему честное слово.

И еще если бы такого рода другъ былъ у меня одинъ!

Я имѣю честь получать три раза въ зиму литографированныя приглашенія отъ князя и княгини Л* на ихъ великолѣпные балы, на которыхъ присутствуетъ весь блестящій и Фешенебельный Петербургъ. Я, по природѣ своей, человѣкъ робкій, боящійся всякаго блеску, любящій болѣе всего на свѣтѣ независимость и спокойствіе. Одна мысль о присутствіи на такомъ ослѣпительномъ балѣ, среди брильянтовыхъ дамъ и мужчинъ, среди Фонтановъ и тропическихъ растеній, одна мысль попирать эти ковры и мраморы, проходить мимо этого гордаго швейцара въ золотыхъ галунахъ, плюшевыхъ штанахъ и шелковыхъ чулкахъ,— приводитъ меня въ трепетъ; я знаю, что моего присутствія въ этихъ раззолоченныхъ и рѣзныхъ изъ дуба залахъ никто не замѣтитъ; я знаю, что ни князь, ни княгиня не будутъ упрекать меня за то, что я не воспользовался ихъ лестнымъ приглашеніемъ, по я, не смотря на то, что мнѣ такъ хорошо и тепло дома, и такая лѣнь одѣваться, и дѣло есть, — все таки ѣду на княжескій балъ…. Зачѣмъ? Неужели же тщеславная и жалкая мысль показать себя въ большомъ свѣтѣ, а на другой день, какъ будто случайно, замѣтить друзьямъ, не выѣзжающимъ въ этотъ свѣтъ, что я былъ на балѣ у князя…. неужели такое ничтожное побужденіе заставляетъ меня преодолѣвать всѣ нравственныя препятствія и пытки, которыя всякій разъ сопряжены съ моими выѣздами въ большой свѣтъ? И отчего въ такихъ случаяхъ, я слабый человѣкъ, вдругъ дѣлаюсь героемъ? И что мнѣ въ этомъ князѣ и въ этой княгинѣ? Что общаго между мною и ими?. Еще съ моимъ другомъ, дающимъ вечера съ живыми картинами, у меня есть что нибудь общее: какіе-нибудь одинаковые интересы; мы немножко понимаемъ другъ друга, а съ княземъ и княгиней я чувствую себя просто глупымъ и не нахожу, о чемъ говорить съ ними…. О паденіи лорда Пальмерстона и о новомъ торійскомъ министерствѣ?… Но что могу сказать я поэтому поводу новаго: князь и княгиня давно выслушали уже объ этомъ событіи мнѣніе одного важнаго дипломатическаго лица и толки различныхъ посланниковъ, секретарей и повѣренныхъ въ дѣлахъ — О рѣчи Жюль-Фавра въ защиту Орсини?… Но ни князь, ни княгиня не могутъ слышать имени этого ужаснаго человѣка. О русской литературѣ?… Вотъ было бы забавно!… Князь, правда, получаетъ русскіе журналы, но не удостоиваетъ ихъ прочтенія, несмотря на то, что его камердинеръ постоянно ихъ разрѣзываетъ тотчасъ по полученіи и раскладываетъ ихъ въ его кабинетѣ, а княгиня по русски даже понимаетъ плохо, не смотря на то, что въ ея княжескихъ жилахъ течетъ чистѣйшая русская кровь. Въ послѣднее свиданіе мое съ нею, я было хотѣлъ завести рѣчь о. г. Эдмонѣ Абу, который такъ быстро пріобрѣлъ въ Парижѣ извѣстность своими романами, за которые даже награжденъ орденомъ Почетнаго Легіона. Но княгиня отвѣчала мнѣ коротко и холодно: «Oui, c’est un joli talent», не желая, повидимому, входить въ дальнѣйшія объясненія и я долженъ былъ проглотить заготовленныя мною заранѣе прекрасныя французскія фразы о значеніи этого господина во французской литературѣ…

Сколько разъ приходило мнѣ въ голову бросить петербургскую жизнь, всѣхъ этихъ лестныхъ для моего самолюбія знакомыхъ и нѣжныхъ друзей, съ которыми я ежедневно раскланиваюсь, которымъ киваю головой и жму руки на Невскомъ проспектѣ, до боли въ головѣ и въ рукѣ; уѣхать куда нибудь какъ можно дальше отъ Петербурга, и отдохнуть гдѣ нибудь въ глуши, на свободѣ отъ знакомствъ дружбы. Но, увы! вмѣсто того, чтобы осуществить эту мысль, я съ каждымъ мигомъ все болѣе и болѣе запутываюсь въ лабиринтахъ петербургской жизни, съ каждымъ днемъ умножаю количество своихъ друзей и даже возобновляю утраченныя знакомства и связи, какъ это случилось со мною мѣсяцъ тому назадъ.

Я шолъ по улицѣ, близкой къ Невскому Проспекту. Въ одномъ изъ домовъ этой улицы, въ подвальномъ этажѣ, находится харчевня подъ вывѣскою: Русское пирожное заведеніе. Эти пирожныя заведенія, помѣщавшіяся въ самомъ приличномъ для нихъ мѣстѣ — туннелѣ пассажа, благоразумно запертаго по распоряженію полиціи, вышли недавно изъ мрака на свѣтъ Божій во всей своей нечистотѣ, съ пятнами горькаго масла на салфеткахъ, и съ кухоннымъ чадомъ отъ блиновъ, смѣшаннымъ съ Запахомъ алкоголя. Въ ту минуту, когда я поровнялся съ подвальнымъ заведеніемъ, изъ него вмѣстѣ съ струею алкоголя поднялись на тротуаръ двѣ фигуры — одна въ какой-то неопредѣленной полувоенной формѣ, съ пурпуровымъ лицомъ, другая въ статской шинели и въ бархатной пестрой фуражкѣ.

Послѣдній дружески ударилъ меня по плечу. Онъ мнѣ былъ, какъ будто, знакомъ.

— Здравствуй, сказалъ онъ: — сколько лѣтъ и зимъ не видались!… Что, не узнаешь меня?

Я началъ вглядываться въ него.

— Не узнаетъ! замѣтилъ онъ иронически, обращаясь къ своему полу-военному другу: — вотъ оно, братецъ, что значитъ…. а вѣдь мы съ нимъ однокашники, на одной лавкѣ сидѣли!… Гдѣжь ему узнать стараго товарища — Мы, вотъ, видишь ли вышли изъ русской пирожной, такъ какъ же можно узнавать такихъ людей, хоть бы они были и однокашники!… Небрезгай, братецъ, нами, не брезгай. Вѣдь въ нашихъ жилахъ течетъ также, слава Богу, дворянская кровь.

— Они точно что васъ не узнаютъ, замѣтилъ полу-военный, улыбнувшись такъ, какъ улыбается г. Горбуновъ въ своемъ превосходномъ разсказѣ о господинѣ, допившемся до чортиковъ.

— Я васъ узналъ, сказалъ я статскому, который держался за пуговицу моего пальто.

Это былъ точно одинъ изъ моихъ школьныхъ товарищей, окончившій курсъ годомъ позже меня, съ которымъ я никогда не имѣлъ никакихъ близкихъ отношеній, и котораго втеченіе двадцати-пяти лѣтъ встрѣчалъ нѣсколько разъ мелькомъ на улицахъ, на желѣзныхъ дорогахъ и на гуляньяхъ. Всѣ свѣдѣнія мои о немъ ограничивались слухомъ, что онъ женатъ на какой-то помѣщицѣ въ триста или пятьсотъ душъ, что имѣніе жены его находится между Петербургомъ и Москвой, и что онъ занимается какими-то мелкими подрядами.

— Мы такъ рѣдко встрѣчаемся съ вами, прибавилъ я: — что если бы я и совсѣмъ не узналъ васъ, — это было бы не удивительно.

— Вы, васъ…. Слышишь, братецъ, ужь на вы съ однокашникомъ-то, съ старымъ товарищемъ-то!

Онъ обратился къ полу-военному, скорчилъ гримасу и покачалъ головой.

— Ну, Богъ съ тобой, какъ хочешь, сказалъ онъ съ ироніей, осматривая меня съ ногъ до головы: — пожалуй, говори мнѣ вы» а я съ тобой буду все-таки на ты, потому что я стараго товарища не забываю.

Я хотѣлъ было идти, но старый товарищъ безцеремонно схватилъ меня за руку.

— Нѣтъ, постой, куда ты! Не важничай! Еще успѣешь, сказалъ онъ: — погоди! Вы думаете, что вы сочинители, такъ всѣ передъ вами такъ и должны кланяться и вѣрить каждому вашему слову?… Какъ бы не такъ! Нѣтъ, братъ, извини. Когда вы описываете тамъ эти цвѣточки, кусточки, или какъ тамъ какой нибудь господинъ влюбился въ барышню и катится съ нею въ лодкѣ при закатѣ солнца, — это можетъ быть и хорошо по вашему. Оно, пожалуй, иной разъ и прочтешь это съ удовольствіемъ, когда нечего дѣлать, во время отдыха. А вотъ когда вы залѣзаете въ чужія усадьбы, да пускаетесь разсуждать о нихъ вкривь и вкось, когда вы добираетесь до нашего сельскаго устройства, о которомъ вы ничего не разумѣете, и хотите увѣрить насъ, что паши дѣды и отцы были глупы, хотите все передѣлывать на какой-то новый манеръ, когда вы посягаете, милостивые государи, на нашу собственность и хотите распоряжаться ею…. это ужь атанде!… Твое помѣстье, братецъ, изъ сколькихъ душъ состоитъ?

Господинъ въ бархатной фуражкѣ разгорячился, глазки его налились кровью, а голосъ принялъ раздражительный тонъ.

— Сколько у тебя душъ? говори!

— Ни одной, отвѣчалъ я, улыбнувшись.

— А-а-а! Извольте видѣть! Вотъ оно что! Ну, такъ послѣ этого понятно. Ему нечего терять, такъ онъ можетъ разсуждать о новомъ сельскомъ устройствѣ!… Матвѣй Ѳедорычъ, слышишь? Вѣдь это понятно, братецъ?…

Полу-военный улыбнулся по Горбуновски, а мой старый товарищъ продолжалъ, все не выпуская моей руки:

— У тебя нѣтъ ни одной души, — я и поздравляю тебя съ этимъ, а у меня своихъ сто, да за женой шестьсотъ, а у него (онъ кивнулъ головой на полу-военнаго) двадцать-двѣ души, онъ сосѣдъ мой…. Положимъ, что я не пропаду еще съ голода, а онъ? что будетъ дѣлать онъ?… Ему вы прикажете съ сумой идти, дворянину-то?…

— Родовое имѣніе, изъ рода въ родъ владѣли…. отъ предковъ, произнесъ, заикаясь, полу-военный.

— Да, отъ предковъ. Ужь какіе бы ни были предки, а все-таки предки, перебилъ мой старый товарищъ: — у него имѣніе законное, родовое и документы на лицо, — а вотъ они, — эти господа сочинители (онъ указалъ на меня) говорятъ, что мы наше кровное, законное наслѣдіе должны отдать, уступить, или какъ-то тамъ раздѣлить пополамъ, — я ужь незнаю…. Прочти-ка, что они пишутъ!… Нѣтъ, любезнѣйшій, ты дворянинъ, тебѣ долгъ, честь и совѣсть повелѣваютъ вступиться за нашего брата….

— Прекрасно, перебилъ я: — но я не понимаю, къ чему же вы мнѣ все это говорите? Лотъ роду не писалъ никакихъ статей объ измѣненіи вашего сельскаго устройства.

— Ну если не ты, такъ я не знаю, кто тамъ у васъ сочиняетъ эту чушь, — и слава Богу, что не ты, потому что дворянину стыдно это писать!… Я не повѣрю, чтобы дворянинъ это писалъ. Но я все вижу, все…. я вижу, что ты противъ насъ, этого ты не скроешь….

— И за что же насъ обижать? произнесъ нетвердо полувоенный: — отнимутъ достояніе… чѣмъ же жить?

Я хотѣлъ было вырваться отъ моего стараго товарища, но онъ схватилъ меня за другую руку и закричалъ во все горло, такъ что уже около насъ начали останавливаться прохожіе.

— Нѣтъ, не пущу. Ты отвѣчай ему на вопросъ. Чѣмъ онъ жить-то будетъ?

— А сколько вы получали доходу съ вашихъ душъ? спросилъ я у полу-военнаго.

— Сто цѣлковыхъ-съ — у меня имѣніе заложено-съ….

— Такъ изъ чего же вы такъ хлопочите. Ну, положимъ, что вы ихъ не будете получать съ вашего имѣнія, вслѣдствіе новыхъ условій сельскаго быта, такъ неужели же вы собственнымъ честнымъ трудомъ не будете себѣ въ состояніи добыть вдвое противъ того, что вы получали съ вашего помѣстья? Вы не стары, сложеніе у васъ такое прекрасное, цвѣтъ лица такой —

— Да чтожь ему, однако, пойти въ поденьщики, что ли? перебилъ мой старый товарищъ:— онъ, любезнѣйшій, такъ же дворянинъ, какъ и ты. Вѣдь ты не пойдешь въ плотники! Онъ у себя въ деревушкѣ живетъ себѣ покойно, валяется цѣлый день на лежанкѣ въ своемъ тулупчикѣ, да покуриваетъ трубку, или гарцуетъ въ отъѣзжемъ полѣ. Онъ у себя на всемъ на готовомъ и знать себѣ никого не хочетъ. Ему ста рублей за глаза довольно; а не хочетъ жить дома, возьметъ подводу у своего мужика, пріѣдетъ ко мнѣ, у меня прогоститъ мѣсяцъ-другой…. Онъ такъ мыкается иногда отъ сосѣда къ сосѣду круглый годъ,— тогда и ста-то рублей ему много. А теперь такъ, ни за что, ни про что таскайся по бѣлу свѣту, кланяйся, да ищи работы, ради насущнаго прокормленія. Да я не хочу работать, не хочу именно потому, что мнѣ предки оставили, кусокъ хлѣба, — не хочу! Они оставили мнѣ его для того, чтобы я ничего не дѣлалъ, а пользовался бы только правами и привилегіями своего сословія. Вотъ поэтому-то я и не хочу, если бы и могъ работать….

— Да у васъ никто ничего и не отнимаетъ, будьте покойны, не горячитесь напрасно.

Я хотѣлъ было снова вырваться отъ своего стараго товарища.

— Нѣтъ, братъ, погоди, шалишь!… Не выпущу такъ скоро! воскликнулъ мой старый товарищъ: — у меня накипѣло въ груди-то!… Не отнимаютъ! Ты это думаешь? Нѣтъ, ты прежде меня выслушай…. Мы вѣдь, братецъ, читаемъ вашу дребедень; конечно, сочинять не умѣемъ, но имѣемъ также въ головѣ логику, здравыя понятія. Моя деревенька устроена, — ты спроси у него (онъ ткнулъ пальцемъ на полу-военнаго), какъ игрушка: прекрасный садъ,— жена охотница до цвѣтовъ, оранжереи и много этакихъ разныхъ затѣй. Я въ своемъ помѣстьѣ одинъ хозяинъ, все мое, все мнѣ принадлежитъ, ну, а когда тутъ -будетъ сто, двѣсти, триста владѣльцевъ, когда эти неизвѣстные владѣльцы противъ моего дома на своей землѣ вздумаютъ на зло мнѣ дѣлать разныя безчинства. Ты не забудь, братецъ, вѣдь у меня жена — женщина образованная, воспитанная въ нѣгѣ, въ баловствѣ, — у дѣда ея было семь тысячъ душъ! Шутка сказать…. У меня четырнадцатилѣтняя дочь, при ней француженка, чистѣйшая парижанка…. Я ей тысячу рублей въ годъ плачу и вдругъ какой нибудь мужикъ, который, понимаешь, мнѣ теперь за версту шапку снимаетъ, тутъ нарочно передъ нашими глазами будетъ ломаться въ пьяномъ видѣ, въ той мысли, что онъ самъ себѣ господинъ, будетъ еще насъ поддразнивать, что мы ужь не имѣемъ права распоряжаться съ нимъ, какъ слѣдуетъ, Ну, это каково будетъ, братецъ, я тебя спрашиваю?

Товарищъ мой скорчилъ ядовитую ироническую гримасу и захохоталъ трагическимъ хохотомъ.

— Да, это ужасно! сказалъ я:,— однако, прощайте…. мнѣ холодно.

— А намъ не холодно, перебилъ онъ: — потому что» мы себя предохранили отъ сырости. Не улыбайся, братецъ, не улыбайся. Тебѣ кажется неприличнымъ, что мы изъ этого заведенія вышли… Ахъ вы франты! Да вѣдь вы насъ не удивите своими Борелями и Дюссо…. Ну, хочешь…. пойдемъ сейчасъ обѣдать къ Дюссо. Я тебя угощу. Хочешь, — идетъ, что, ли?

Я отказался отъ этого любезнаго приглашенія…

— Ну, Богъ съ тобой, сказалъ мой старый товарищъ: — честь приложена, а отъ убытка Богъ избавилъ…. Насильно милъ не будешь, а я тебя все-таки люблю… Ты не сердись на меня за правду. Я человѣкъ прямой. Когда тебя можно застать дома? Мнѣ съ тобой, братецъ, нужно переговорить серьёзно объ одномъ литературномъ дѣлѣ. Я непремѣнно къ тебѣ заѣду, непремѣнно. Мы еще должны переговорить о многомъ.

И при этомъ онъ обнялъ меня.

— Говори, когда же я могу застать тебя дома?…

— Всегда, отвѣчалъ я.

— Это значитъ никогда! Да ужь ты какъ тамъ хочешь, а я, братецъ, насильно ворвусь къ тебѣ.

Я разсказалъ объ этой странной встрѣчѣ одному изъ нашихъ общихъ товарищей, который объяснилъ мнѣ, что товарищъ нашъ изъ русскаго пирожнаго заведенія точно женатъ на вдовѣ помѣщицѣ съ состояніемъ, но что онъ промоталъ свои собственныя души, совершенно запуталъ ея имѣніе и кругомъ задолжалъ, пустившись въ какія-то нелѣпыя аферы; что жена отняла у него въ послѣднее время довѣренность на управленіе ея имѣніемъ, и что, вѣроятно, съ горя онъ началъ зашибать хмѣлемъ.

На дняхъ онъ сдержалъ свое слово и дѣйствительно ворвался ко мнѣ; напрасно человѣкъ мой увѣрялъ его, что меня нѣтъ дома.

— Ты врешь! кричалъ онъ: — я знаю, что онъ дома…. Я старый товарищъ и другъ твоего барина, меня онъ всегда приметъ, у меня до него важное дѣло…

— Ага! поймалъ же тебя, продолжалъ онъ кричать, входя въ мой кабинетъ: — дома нѣтъ! Нѣтъ, братецъ, меня не надуешь!

Онъ схватилъ мою руку, крѣпко пожалъ ее, потомъ безъ церемоніи развалился на диванъ, закурилъ свою папиросу, распространившую въ комнатѣ непріятный чадъ, вытащилъ изъ кармана засаленную рукопись и, ударя по ней рукой, произнесъ съ нѣкоторою торжественностію:

— Я принесъ тебѣ, братецъ, кладъ такая статья, что фуроръ произведетъ. Я тебѣ отвѣчаю за это: тутъ бездна ума, познаній, историческіе факты, все основано на данныхъ, глубоко обдумано и вѣрно; это не то, что вы тамъ печатаете этакія фантасмагоріи о новомъ сельскомъ устройствѣ,— тутъ, братъ, не теорія, а дѣло, практика. Тому, кому нечего терять, хорошо запускать фантасмагоріи-то, а это писалъ человѣкъ, имѣющій четыре тысячи душъ, хозяинъ, практикъ, все знающій, все изучившій. Вотъ, послушай….

И онъ развернулъ рукопись, приготовляясь читать.

— Нѣтъ, я не могу…. мнѣ теперь нѣкогда, вскрикнулъ я съужасомъ.

Но мой старый товарищъ не внималъ ничему, и, не смотря на мое восклицаніе, началъ чтеніе, спотыкаясь и путаясь.

Сколько можно было понять изъ такого чтенія, въ рукописи доказывались всѣ прелести и выгоды крѣпостнаго состоянія и къ этому прибавлялось еще, что улучшеніе сельскаго быта не только полезно, но гибельно; что мысль объ этомъ улучшеніи пришла къ намъ изъ растлѣннаго Запада, исказившаго и извратившаго всѣ истинныя и здравыя понятія; что отъ сохраненія стараго крестьянскаго быта во всей его неприкосновенности зависитъ счастіе и благоденствіе нашего отечества, и прочее.

Когда чтеніе кончилось, мой старый товарищъ бросилъ на меня взглядъ побѣдителя и воскликнулъ:

— Ну, что, каково? Что ты послѣ этого скажешь?… Хочешь взять эту рукопись? Ты имѣешь связи съ разными журналистами,— отдай имъ, пусть они напечатаютъ. Вѣдь такая статья принесетъ пять тысячъ подписчиковъ, вѣдь за эдакую статью они должны мнѣ въ ножки поклониться.

— Статья точно удивительная, но мнѣ до нея нѣтъ никакого дѣла, отвѣчалъ я: — отправляйтесь сами къ журналистамъ, попробуйте, можетъ быть и напечатаютъ.

— Понимаю, братецъ, понимаю!… Ты мнѣ эдакъ обинякомъ хочешь сказать, что вы такого рода статей не печатаете…. Не печатайте…. Не печатайте!… Намъ, братецъ, только бы выхлопотать издавать свой журналъ, тогда намъ наплевать на васъ. Извини за откровенность. Тогда мы покажемъ вамъ, въ чемъ дѣло-то. Мы забьемъ, братецъ, уничтожимъ васъ!… Такъ ты рѣшительно не берешься за то, чтобы эта статья была напечатана?

— Нѣтъ, отвѣчалъ я.

— Ну, въ такомъ случаѣ чортъ съ тобой!… Вели-ка водки подать. У тебя что-то холодно…. Я, братецъ, безъ церемоніи, я старый товарищъ!

Старые школьные товарищи и однокашники еще ужаснѣе простыхъ друзей и пріятелей.

На дняхъ ко мнѣ явился также старый товарищъ, котораго я не видалъ нѣсколько лѣтъ. Помѣщикъ К* губерніи, статскій совѣтникъ и камеръ-юнкеръ, съ зачесанными отъ затылка на лобъ остатками волосъ. Боже мой! какъ время измѣняетъ людей, какія страшныя черты проводитъ по лицу, и какъ безжалостно обнаруживаетъ то, что подъ румяною и кудрявою юностью почти незамѣтно…. Мнѣ какъ-то грустно стало, когда я вглядѣлся въ выраженіе выпуклыхъ оловянныхъ глазъ моего товарища, имѣвшихъ нѣкогда пріятный голубой оттѣнокъ, и въ его странную улыбку… Онъ, неизвѣстно по какой причинѣ, безпрестанно улыбается и потомъ хохочетъ, хотя бы рѣчь шла о самыхъ грустныхъ предметахъ…. И этотъ хохотъ дѣйствуетъ какъ-то тяжело на нервы….

— Ну что, какъ ты поживаешь? произнесъ мой товарищъ густымъ басомъ и захохоталъ.

— Я ничего, отвѣчалъ я: — но ты разскажи мнѣ лучше, какъ идутъ ваши деревенскія дѣла, и какъ вы разсматриваете мѣры къ улучшенію крестьянскаго быта?

— Мнѣ, братецъ, что! отвѣчалъ онъ: — у меня вѣдь восемнадцать десятинъ на душу…. мнѣ все равно…. Да что объ этомъ говорить, братецъ, заговоришь, а толку не выйдетъ….

И онъ опять захохоталъ.

— А вотъ я къ тебѣ съ просьбой — Ты тамъ все что-то сочиняешь и со всѣми пишущими знакомъ…. Такъ вотъ, нельзя ли гдѣ нибудь эти стишки напечатать. Прочти, братецъ, я не знаю, какъ по тебѣ, а по моему это прекрасные стишки.

Я пробѣжалъ поданный мнѣ листъ. То былъ гимнъ прошедшему времени, исполненный самыми смѣшными, нелѣпыми и непріязненными выходками противъ настоящаго.

— Ну, что, каково? спросилъ меня мой товарищъ, улыбаясь, когда я возвратилъ ему стихи.

— Превосходно! отвѣчалъ я: — стихи такъ хороши, что я совѣтую тебѣ напечатать ихъ отдѣльно на веленевой бумагѣ золотыми буквами, съ гербами кругомъ и арматурой.

Мой товарищъ захохоталъ и выпучилъ на меня глаза.

— Въ самомъ дѣлѣ, возразилъ онъ:— я объ этомъ подумаю. Такъ ты не напечатаешь ихъ?

— Нѣтъ.

Эти стихи, встрѣча съ моимъ товарищемъ изъ русскаго пирожнаго заведенія и его разговоръ, различныя замѣчанія, вопросы и намеки, исполненные раздраженія, колкостей, и прочее, которыя я почти ежедневно выслушивалъ отъ ожесточенныхъ враговъ всякихъ улучшеній и нововведеній, слухи о ихъ различныхъ продѣлкахъ,— все это грустно и смѣшно, наивно и дико!

И до чего доходятъ эти слѣпые поклонники прошедшаго, эти тупоумные эгоисты, прикрывающіе свои личные интересы святымъ именемъ патріотизма, когда чуть коснутся до ихъ безумныхъ предразсудковъ, которые они считаютъ священными и неприкосновенными!

Не такъ давно, въ одномъ изъ лучшихъ нашихъ журналовъ, напечатана была очень умная и дѣльная статья противъ одной нелѣпой статьи, въ которой доказывалось, что благоденствіе Россіи зависитъ отъ крѣпостного состояній. Пѣвецъ крѣпостнаго быта ожесточился и написалъ на статью своего противника еще болѣе нелѣпое и при томъ грубое возраженіе. Недѣли три тому назадъ, авторъ, обнаружившій дикость понятій и невѣжество пѣвца крѣпостнаго быта, получилъ по городской почтѣ его нелѣпое возраженіе съ надписями на немъ карандашемъ чѣмъ глупѣе человѣкъ, тѣмъ самолюбивѣе…. Удивительно! люди, воспитывавшіеся въ такихъ-то и такихъ-то заведеніяхъ (эти заведенія поименованы), не знаютъ, чему ихъ учили и не умѣютъ писать по русски!…

Это фактъ.

Вотъ къ какимъ благороднымъ мѣрамъ прибѣгаютъ эти новаго рода старовѣры, безсильные панегиристы отжившаго, лицемѣрные патріоты и ci-devant благонамѣреннѣйшія особы!

На этотъ разъ, впрочемъ, я болѣе говорить объ нихъ не буду, тѣмъ болѣе, что мнѣ остается еще передать читателямъ одинъ разсказъ, имѣющій интересъ своего рода.

Въ одно утро, когда я писалъ эти замѣтки, ко мнѣ явился совершенно незнакомый мнѣ молодой армейскій офицеръ.

— Извините меня, что я безпокою васъ, что я помѣшалъ вашимъ занятіямъ, началъ онъ: — я такой-то и рѣшился обратиться къ вамъ, войдите въ мое положеніе, если можете.

— Пожалуйста, садитесь…. Что вамъ угодно, и чѣмъ я могу быть вамъ полезенъ? спросилъ я.

— Я постараюсь не отнимать у васъ много времени, отвѣчалъ онъ: — но все-таки попрошу у васъ четверть часа, чтобы объяснить вамъ, какъ я очутился у васъ. Для этого надобно все-таки начать издалека. Дѣдъ мой былъ очень извѣстный и богатый помѣщикъ. Говорятъ, что онъ былъ человѣкъ умный, но безъ всякаго образованія, и съ дикой, ничѣмъ необузданной волей. По разсказамъ объ немъ моего отца, онъ долженъ былъ походить отчасти на Багрова, отчасти на барина въ «Старыхъ временахъ», или на Пушкинскаго Дубровскаго. Изъ дѣдушкиныхъ шести тысячъ душъ, отцу моему досталось только шестьсотъ и тѣ заложенныя. Насъ было человѣкъ восемь, изъ которыхъ осталось въ живыхъ четверо. Батюшка былъ человѣкъ добрый, горячо насъ любившій, но съ барскими понятіями, взглядами и предразсудками. Онъ непремѣнно хотѣлъ дать намъ блестящее въ барскомъ смыслѣ образованіе, полагая, что съ такимъ образованіемъ намъ легко будетъ послѣ самимъ проложить себѣ дорогу, особенно съ именемъ, которое мы носимъ. Французы и француженки, англичанки, нѣмцы и нѣмки были выписаны для насъ. Въ деревнѣ нашей былъ великолѣпный домъ съ садами, съ насыпными горами, съ вырытыми прудами и съ марками; въ этомъ имѣніи была дѣдушкина резиденція; батюшка, разумѣется, не могъ поддерживать всѣхъ этихъ барскихъ затѣй: пруды обсохли или заплѣснѣвѣли, домъ разрушался и половина его была заколочена на глухо; паркъ давно заглохъ, а садъ чисто содержался только передъ домомъ. Все это мучило его самолюбіе,— оскорбляло его гордость и постепенно раздражало его кроткій характеръ. Вы меня извините за подробности, мнѣ хочется вамъ объяснить мое положеніе.-… Въ десять лѣтъ и порядочно, болталъ на-трехъ языкахъ, танцовалъ съ большою ловкостію и-былъ смѣлъ и развязанъ не по лѣтамъ. Эту смѣлость и развязность я пріобрѣлъ отъ своего гувернёра француза. Не только всѣ наши сосѣди» но. и вся наша губернія, начиная съ губернаторши, были;отъ меня въ восхищеніи. «Charmant enfant!» только и слышалось повсюду. Волоса мнѣ завивали въ локоны, платье выписывали изъ Москвы, также какъ и бѣлье. До шестнадцати лѣтъ я носилъ бѣлье изъ самаго тончайшаго полотна, а теперь вотъ неугодно ли вамъ взглянуть.

Онъ улыбнулся, вытащилъ изъ-подъ обшлага кончикъ рукава изъ толстаго, грубаго холста и показалъ мнѣ.

— Отецъ души во мнѣ не чаялъ, продолжалъ онъ: — и баловалъ страшно. Матушка тоже. Въ шестнадцать лѣтъ отдали меня въ Московскій университетъ; отецъ полагалъ; что изъ меня выйдетъ геніальный человѣкъ, онъ прочилъ-меня въ дипломаты, но вышло не такъ: я учился плохо, а потомъ пересталъ совсѣмъ учиться, игралъ съ утра до вечера, въ трактирахъ на бильярдѣ, пилъ, волочился и надѣлалъ долговъ, а въ заключеніе, не кончивъ курса, вышелъ въ полкъ юнкеромъ. Отецъ: былъ въ отчаяніи, но не оттого, что я велъ безпутную жизнь, — «это» говорилъ онъ, «ничего, это молодость, это все пройдетъ!» Но именно оттого, что я въ армейскомъ полку имѣю товарищей съ какими-то неблагозвучными фамиліями и могу испортить свои манеры. О гвардіи и подумать было нельзя, потому что уже въ это время батюшка былъ въ такихъ обстоятельствахъ, что и въ арміи едва могъ содержать меня. Черезъ годъ послѣ моего, производства онъ умеръ, матушка и два меньшіе мои брата умерли еще, прежде его… Имѣніе мы продали. Двѣ сестры мои были замужемъ и отдѣлены. За уплатой долговъ, мнѣ и старшей сестрѣ моей, большой дѣвушкѣ, осталось всего пятнадцать тысячъ…. Смерть отца и потеря почти всего поразили меня. Я вдругъ опомнился, какъ будто проснулся, увидѣлъ безобразіе своей жизни и всю ложь моего воспитанія. Къ тому же, мнѣ стало очень жаль; мою бѣдную сестру, къ которой я былъ привязанъ съ дѣтства — Я отдалъ все сестрѣ. Признаюсь вамъ, что этотъ великодушный поступокъ мнѣ было сдѣлать не такъ легко, какъ выпить стаканъ воды. Я нѣсколько дней мочился и боролся съ самимъ собою, эгоизмъ чуть было не пересилилъ, но когда я уже отдалъ деньги сестрѣ, я почувствовалъ себя совершенно покойнымъ и счастливымъ, не смотря на то, что сдѣлался нищимъ. Потомъ скоро началась война, я былъ слегка раненъ, а теперь вотъ нахожусь въ безсрочномъ отпуску и ищу себѣ мѣста.

«Первое время мысль существовать своимъ трудомъ и бороться съ обстоятельствами приводила меня въ восторгъ. Я думалъ, что это не такъ трудно. На эту тему у меня были такія фантазіи, что теперь признаться стыдно. Я поборолъ въ себѣ почти совсѣмъ мои барскія вспышки. Я былъ достаточно развитъ для того, чтобы отдѣлаться отъ понятій, которыя внушали мнѣ съ дѣтства; частію чтеніе, а частію опытъ жизни, нужда, заставили меня пріобрѣсть болѣе человѣческія понятія, но остатки прежнихъ дикостей все еще иногда и до сихъ поръ прорываются у меня, только не на словахъ, а на дѣлѣ…. Что дѣлать?…

«Для пріисканія мѣста, я пріѣхалъ въ Петербургъ. У меня здѣсь по отцу и по матери родственники — люди богатые. Я отправился къ нимъ и объяснилъ имъ прямо и откровенно свое положеніе. Меня выслушали и то только потому, что мои бѣдствія я передалъ на бойкомъ французскомъ языкѣ, а безъ этого, можетъ быть, мнѣ просто бы на дверь указали. У насъ еще до сихъ поръ нѣкоторые люди изъ такъ называемаго порядочнаго общества, на человѣка, говорящаго хорошо по французски, смотрятъ какъ-то благосклоннѣе и считаютъ неловкимъ отдѣлаться грубостями отъ такого человѣка. Родственники довольно вѣжливо отвѣчали мнѣ, что они очень сожалѣютъ о моемъ положеніи, но не знаютъ, какъ помочь мнѣ, потому что вообще мѣста въ Петербургѣ доставать очень трудно, но обѣщали поговорить обо мнѣ князю такому-то и графу такому-то. Я разъ десять заходилъ послѣ этого узнавать, нѣтъ ли отвѣта отъ князя или отъ графа, по глупости я принялъ это обѣщаніе серьёзно, но когда мнѣ намекнули, что я слишкомъ нетерпѣливъ и навязчивъ, что я безпокою собой, я раскланялся и съ тѣхъ поръ, разумѣется, не видалъ моихъ милыхъ родственниковъ. Нетерпѣливъ и навязчивъ!… Имъ хорошо въ своихъ великолѣпныхъ домахъ съ швейцарами и съ прислугой въ бѣлыхъ галстукахъ разсуждать о терпѣніи, имъ и въ голову не прійдетъ, что человѣкъ можетъ умереть съ голоду. Въ самомъ дѣлѣ, какъ можно умирать съ голоду дворянину, имѣющему хорошіе манеры и говорящему бойко по французски!… А что если бы еще увидѣли мою рубашку, которую не надѣнетъ ни одинъ изъ ихъ лакеевъ!… Но я припряталъ ее… Теперь мнѣ ужасно досадно на себя, что я имѣлъ глупость просить этихъ людей, ходить къ нимъ, переносить грубость ихъ швейцаровъ и наглые взгляды ихъ лакеевъ. Все это неопытность! А вѣдь, кажется, тутъ и опытности-то большой не нужно имѣть: во всѣхъ романахъ пишутъ, что на богатыхъ родственниковъ надѣяться нечего…. Впрочемъ, одинъ изъ нихъ принялъ во мнѣ какъ будто участіе, потому ли, что дѣйствительно вошелъ въ мое положеніе, или потому, чтобы похвастаться передо мною, съ какими людьми онъ имѣетъ связи, — это ужь я достовѣрно не знаю, но дѣло въ томъ, что онъ далъ мнѣ письма къ нѣкоторымъ очень значительнымъ людямъ, изъ которыхъ нѣкоторые обнадеживали меня…

Офицеръ на минуту остановился и сказалъ, пристально посмотрѣвъ на меня:

— Но я, право, боюсь, мнѣ кажется…. я отнимаю у васъ время. Скажите мнѣ прямо я откровенно.

— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста не церемоньтесь и продолжайте, отвѣчалъ я.

— Мое путешествіе по переднимъ и по лѣстницамъ значительныхъ особъ довольно любопытно. Если бы я имѣлъ талантъ, я бы описалъ это путешествіе, и въ этомъ разсказѣ могло бы быть много любопытнаго и поучительнаго…. по крайней мѣрѣ для такихъ бѣдняковъ, какъ я — Я вамъ замѣчу только, что люди дѣйствительно значительные принимаютъ нашего брата еще благосклоннѣе, чѣмъ тѣ, которые подъ ними стоятъ, и отъ которыхъ въ сущности много зависитъ. Я сейчасъ кончу, позвольте мнѣ вамъ только разсказать о томъ, какъ принялъ меня одинъ изъ этихъ послѣднихъ.

«Я пришелъ къ нему…. это было не такъ давно…. въ мѣсто его служенія. Надо вамъ сказать, что я не былъ ему рекомендованъ никѣмъ, а рѣшился пойти спросить у него, нѣтъ ли обо мнѣ чего нибудь, потому что его начальникъ обѣщалъ имѣть меня въ виду.

«Вхожу на департаментскую лѣстницу…. Господи! Какая лѣстница, какія колонны, какая чистота и какъ пахнетъ — амбре накурено! Спрашиваю я у швейцара: гдѣ такой-то департаментъ? Онъ говоритъ: направо, во второмъ этажѣ, и прибавляетъ: да куда вы? Извольте здѣсь снять шинель.— А что, говорю я, его превосходительство пріѣхалъ?…— Нѣтъ еще, говоритъ, а скоро будутъ. Я поднялся съ біеніемъ сердца. У самыхъ дверей департамента стоялъ курьеръ и съ безпокойствомъ посматривалъ въ низъ, изъ чего я заключилъ, что дѣйствительно его превосходительство долженъ быть скоро. Вхожу въ первую комнату. У окна за столомъ передъ бумагами сидитъ старый плѣшивый чиновникъ, у дверей стоитъ унтеръ-офицеръ; на кожаномъ диванѣ, прямо противъ двери, сидитъ какая-то не старая и не дурная дама, должно быть просительница…. Когда я вошелъ, плѣшивый чиновникѣ апатически взглянулъ ни меня и потомъ, отвернувшись, зѣвнулъ, а унтеръ-офицерѣ спросилъ: «Кого вамъ нужно?» Его- превосходительства; отвѣчалъ я.— «Не пріѣхали еще, ваше благородіе….» Я сѣлъ-на стулъ»… На стѣнѣ часы тукъ, тукъ, тукъ….- Тишина и порядокъ такой во всемъ, только изрѣдка или чиновникъ высморкается, или дама нѣжно крякнетъ отъ нетерпѣнія, или скрыпнетъ дверь и молодой чиновникъ съ завитыми висками, которому должно быть смертельная тоска въ департаментѣ, выглянетъ въ дверь; осмотрится кругомъ, броситъ особенно внимательный взглядъ на то мѣсто, гдѣ сидитъ дама, выйдетъ изъ двери, поправляя виски, взглянетъ на стѣнные часы, посмотритъ на свои и опять броситъ взглядъ на даму.

«Пройдясь по комнатѣ мимо дамы, чиновникъ съ завитыми волосами сказалъ, обратясь къ плѣшивому чиновнику:

«— Ужь половина двѣнадцатаго, а не ѣдетъ что-то!

«— Пріѣдетъ! отвѣчалъ плѣшивый чиновникъ, не глядя на завитаго. При этомъ онъ вынулъ табакерку, посмотрѣлъ на нее, и съ разстановкою понюхалъ табакъ.

«Затѣмъ чиновникъ въ завиткахъ удалился, все смолкло, а часы все тукъ, тукъ, тукъ….

«Такимъ образомъ и просидѣлъ болѣе часа.

«Вдругъ на лѣстницѣ послышалось сильное движеніе. Унтеръ-офицеръ полуотворилъ дверь, выглянулъ на лѣстницу и, засуетившись, сказалъ: — пріѣхалъ:

«Плѣшивый чиновникъ встрепенулся и своимъ клѣтчатымъ бумажнымъ платкомъ сдунулъ крошки табаку съ бумаги. Я все это наблюдалъ отъ нечего дѣлать, хотя ему было не до того. Апатическое выраженіе въ лицѣ его мгновенно исчезло, о въ принялъ выраженіе озабоченное и робкое. Нѣсколько чиновниковъ выглянуло изъ двери въ пріемную, Также съ безпокойнымъ и робкимъ взглядомъ; плѣшивый чиновникъ махнулъ имъ значительно рукой и прошепталъ: — идетъ! идетъ! »

«Все замерло на мгновеніе и часы какъ будто нѣсколько оробѣли… Тукъ-тукъ, раздавалось не такъ громко, по это уже, вѣроятно, мнѣ такъ показалось.

«Я никогда не видалъ его превосходительства, я только слышалъ объ немъ много съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхалъ въ Петербургъ….

Но здѣсь я долженъ на минуту остановиться и объяснить читателю, что разсказъ офицера, хотя переданъ мною не слово въ слово,— онъ можетъ быть и не говорилъ такъ гладко, однако безъ всякихъ прибавленій съ моей стороны..». Когда разсказчикъ назвалъ по имени его превосходительство, пришелъ въ совершенный восторгъ…

— Боже мой, воскликнулъ я: — да я-имѣю честь быть знакомымъ съ его превосходительствомъ. Это человѣкъ замѣчательный, несравненный, рѣдкій!…

Офицеръ улыбнулся.!

— Что вы улыбаетесь? Въ самомъ дѣлѣ, съ его граціею и ловкостію ничто не можетъ сравниться, — и въ тоже время какъ онъ весь отъ пятки… вы замѣтили, что у него премаленькая и преузенькая пятка, какъ у героическихъ фигуръ на превосходныхъ медальонахъ графа Ѳ. И. Толстаго…. какъ отъ пятки до небольшаго хохолка на темени, онъ весь проникнутъ высокимъ чувствомъ собственнаго достоинства хотя ростомъ и не высокъ… Какія принимаетъ онъ разнообразныя, живописныя позы и при томъ всегда соотвѣтственныя съ должнымъ положеніемъ и съ лицомъ, съ которымъ онъ разговариваетъ….. Говоря съ низшимъ и съ подчиненнымъ, онъ какъ бы выростаетъ, прекрасный станъ его не только выпрямляется, даже выгибается назадъ и принимаетъ какую-то упругость и твердость, и тогда гордый взглядъ его, въ которомъ есть что-то сокрушающее, говорящее: «понимаешь ли ты, что я могу тебя истереть въ порошокъ?» внушаетъ невольный трепетъ и уваженіе къ его особѣ. Я имѣлъ честь испытать лично на себя, дѣйствіе этой позы и этого взгляда. При видѣ лицъ начальствующихъ и высшихъ, все туловище его превосходительства принимаетъ, напротивъ, необыкновенную эластичность; взглядъ его умягчается до умиленія, зрачокъ принимаетъ выраженіе благоговѣйной покорности… въ такія минуты, онъ чудно-хорошъ!.. Я слышалъ, что онъ до того проникнутъ чувствомъ собственнаго достоинства и превосходства, что даже во снѣ видитъ только лица до 4 класса включительно… Это замѣчательный человѣкъ…. но извините, что я перебилъ васъ.

— Ничего, помилуйте, отвѣчалъ офицеръ: — въ самомъ дѣлѣ это удивительный господинъ…. и какую прекрасную карьеру онъ сдѣлалъ: ему на видъ не болѣе 45 лѣтъ….

— Чтожь, это не мудрено, замѣтилъ я: — при его ловкости и эластичности. Такого рода люди сквозь иглиное ухо легко пролѣзаютъ…. Но, сдѣлайте одолженіе, продолжайте….

— Признаюсь вамъ, продолжалъ офицеръ:— когда сторожъ отворилъ дверь изъ пріемной на лѣстницу и его превосходительство, предшествуемый курьеромъ съ портфедью, показался на порогѣ двери, я почувствовалъ сильное волненіе и вскочилъ со студя…. Плѣшивый чиновникъ, унтеръ-офицеръ, дама-просительница и я, мы всѣ выпрямились въ одно мгновеніе, за тѣмъ дама присѣла, а мы почтительно склонили головы.

«Его превосходительство, съ нѣсколько надвинутыми на глаза бровями, прошелъ мимо насъ, не обративъ на нашъ почтительный поклонъ ни малѣйшаго вниманія, за то, ловко, не теряя, впрочемъ, своего достоинства, разшаркнулся передъ дамой и сказалъ:

«— Что вамъ угодно, сударыня?

«— Я все по тому же дѣлу къ вашему превосходительству, отвѣчала дама, бросивъ на него пріятнѣйшій взглядъ….

«— Но, сударыня, возразилъ его превосходительство съ глубокомысленнымъ выраженіемъ: — вы требуете невозможной быстроты…. Если вы полагаете, что у насъ одно только ваше дѣло, вы совершенно ошибаетесь. У насъ есть дѣла, несравненно болѣе вашего важныя, — извините за мою откровенность, — дѣла государственныя. Надо имѣть немножко терпѣнія, сударыня.

«И за тѣмъ его превосходительство, граціозно шаркнувъ ногою, продолжалъ свое шествіе.

«Когда онъ удалился, а дама вышла, я простоялъ съ минуту въ раздумьи и потомъ подошелъ къ плѣшивому чиновнику.

«— Доложите обо мнѣ его превосходительству… мнѣ нужно его видѣть…. я сказалъ ему мою фамилію.

«Чиновникъ посмотрѣлъ на меня довольно равнодушно, а на сапоги мои съ нѣкоторымъ вниманіемъ и любопытствомъ. Къ несчастію у меня была заплата на одномъ сапогѣ…. Онъ понюхалъ табаку, зѣвнулъ и спросилъ:

«— А вамъ зачѣмъ его превосходительство? Ихъ нельзя безпокоить. Они теперь очень заняты.

«— Но я прошу васъ доложить….

«— Это не мое дѣло, отвѣчалъ чиновникъ: — вонъ скажите сторожу…. и отвернулся къ окну.

«Сторожъ отвѣчалъ мнѣ, что генералъ никого не принимаетъ и что ему будетъ бѣда, если онъ доложитъ — У меня было четыре четвертака въ карманѣ, я отдалъ одинъ сторожу. Это подѣйствовало и по нѣкоторомъ раздумьи, онъ пошелъ докладывать обо мнѣ его превосходительству.

«— Ничего, сказалъ онъ, вернувшись и дружески кивнувъ мнѣ головою: — велѣлъ только погодить. У нихъ теперь Петръ Петровичъ.

«Я ждалъ полтора часа.

«Наконецъ меня позвали въ кабинетъ его превосходительства.

«Они изволили меня принять стоя у стола и значительно упершись правою ладонью руки о столъ, съ нависшими на глаза бровями, съ озабоченнымъ и занятымъ видомъ.

«Я поклонился.

«— Что вамъ угодно? произнесъ его превосходительство такимъ тономъ, какъ будто хотѣлъ мнѣ сказать: какъ вы смѣли меня безпокоить?

«— Его высокопревосходительство, началъ я:— нѣсколько мѣсяцевъ назадъ тому, когда я просилъ его объ опредѣленіи меня въ его вѣдомство, изволилъ сказать мнѣ, что онъ будетъ имѣть меня въ виду и поговоритъ обо мнѣ съ вашимъ превосходительствомъ. Не имѣя до сихъ поръ никакого отвѣта, я рѣшился лично безпокоить ваше….

«Но въ эту минуту слово замерло у меня на языкѣ, потому что его превосходительство нетерпѣливо, гнѣвно и быстро поднялъ голову и вскрикнулъ:

«— Только-то, сударь, только?… Я думалъ, что вы въ самомъ дѣлѣ имѣете до меня какое нибудь дѣло — Прощайте.

«И онъ величественно указалъ мнѣ на дверь.

«Я однако не вышелъ.

«— Я потому рѣшился безпокоить ваше превосходительство, сказалъ я твердо:— потому, что у меня въ карманѣ осталось только три четвертака (Я не сказалъ, что четвертый я отдалъ его сторожу, чтобы быть допущеннымъ). Если это смѣлость съ моей стороны, извините меня, я пріѣхалъ въ Петербургъ для того, чтобы снискать себѣ кусокъ хлѣба честнымъ трудомъ…. и долженъ былъ совсѣмъ прожиться…. потому что меня постоянно все обнадеживаютъ… болѣе года. Скажите мнѣ, ваше превосходительство, рѣшительно….

«Его превосходительство прервалъ мою смиренную рѣчь ударомъ кулака по столу…. Правая нога его пришла въ судорожное движеніе….

«— Что такое?… Кто васъ обнадеживаетъ? снова закричалъ онъ: — что мнѣ за дѣло до вашихъ трехъ четвертаковъ…. Вы, сударь, только по пусту отрываете меня отъ важныхъ занятій; его высокопревосходительство по добротѣ своей обѣщалъ имѣть васъ въ виду,— чтожь изъ этого слѣдуетъ?… а вы съ вашими* четвертаками Что за четвертаки! Что это такое. Вы, сударь, забываетесь, вспомните, гдѣ вы и передъ кѣмъ стоите….

«Онъ при этомъ сдѣлалъ жестъ рукой, ткнувъ себя пальцомъ въ правую сторону груди съ блестящимъ украшеніемъ.

«— Мнѣ, сударь, нѣкогда разговаривать съ вами. Честь имѣю кланяться.

«И онъ иронически поклонился мнѣ. У меня вертѣлся на языкѣ отвѣтъ ему, однако я промолчалъ и вышелъ….

«Такимъ образомъ, я обилъ пороги всѣхъ значительныхъ лицъ въ Петербургѣ, втеченіи этого года, перенесъ тысячи оскорбленій въ родѣ разсказаннаго мною — и все напрасно, нѣкоторые, впрочемъ, очень вѣжливо водили меня за носъ — и за то спасибо…. Но нигдѣ еще не вытерпѣлъ я такого страшнаго оскорбленія, какъ въ домѣ одного мильонера, нажившагося золотыми промыслами или откупами, чѣмъ-то въ родѣ этого Мнѣ добрые люди посовѣтовали отложить надежды на казенное мѣсто, искать частнаго и обратиться съ этой просьбой къ господину, ворочающему мильонами, котораго я не назову вамъ по имени изъ скромности.

«Я разъ десять въ разное время дня пробовалъ заходить къ нему, но швейцаръ его постоянно мнѣ отказывалъ; наконецъ, также по совѣту добрыхъ людей, я занялъ немного деньжонокъ и попробовалъ дать швейцару два цѣлковыхъ….

«Эта сумма, казалось, столь незначительная для швейцара господина, ворочающаго мильонами, подѣйствовала. Швейцаръ небрежно снялъ съ меня шинель и продолжалъ:

«— Ступайте на верхъ. Онъ дома. Тамъ объ васъ доложутъ…

Я не помня себя отъ радости, почти взлетѣлъ по широкой лѣстницѣ, устланной драгоцѣннымъ ковромъ, покрытымъ сверху полотномъ снѣжной бѣлизны и остановился на мраморной мозаичной площадкѣ, передъ раззолоченною дверью, за которой виднѣлись статуи въ цвѣтахъ и въ зелени, массивныя шолковыя портьеры занавѣсы, зеркала и прочее.

«Я было уже хотѣлъ переступить порогъ этой завѣтной двери, какъ вдругъ передо мною очутился, точно какъ будто выскочилъ изъ подъ пола, какой-то господинъ, очень пюлный, прекрасной и значительной наружности съ темными бакенбардами, въ бѣломъ галстухѣ, въ бѣломъ жилетѣ съ золотой цѣпочкой и брелоками, съ перстнемъ на указательномъ пальцѣ, въ тончайшемъ черномъ фракѣ и въ лакированныхъ сапогахъ… Я принялъ его за самого и, признаюсь, оробѣлъ нѣсколько при одной мысли, что стою передъ такой несокрушимой силой — и невольно съежился внутренно.

«— Что вамъ нужно? спросилъ у меня господинъ значительной наружности, загораживая мнѣ дорогу.

«— Я съ просьбой къ ***… я назвалъ мильонера по имени.

«— Они не принимаютъ…. куда же вы лѣзете? кто васъ пустилъ?

«— Но нельзя ли обо мнѣ доложить…. мнѣ ихъ (я ужь употребилъ множественное мѣстоименіе отъ страха) очень нужно видѣть, сдѣлайте одолженіе»… Съ кѣмъ я имѣю честь говорить?…

«— Я ихный камердинеръ и говорю вамъ, что ихъ нельзя видѣть….

«У меня кровь бросилась въ голову.

«— Нельзя ли повѣжливѣе, сказалъ я, задыхающимся голосомъ:— вы видите я офицеръ….

«— Чтооо? протянулъ лакей: — много васъ эдакихъ…. извольте идти, идите, идите…. Что тутъ разговаривать-то?

«У меня поднялась ужь рука, чтобы его ударить, но я пересилилъ себя, вы можете себя представить, чего мнѣ это стоило, — я промолчалъ и началъ спускаться съ лѣстницы, ноги у меня подкашивались Я только невольно пробормоталъ вполголоса:

«— Господи! и у министровъ лакеи вѣжливѣе и къ министрамъ легче доступъ.

«— Идите, идите, закричалъ лакей сверху:— насъ министрами-то не удивите — Эй, дуракъ швейцаръ! Зачѣмъ ты сюда пускаешь чортъ знаетъ кого?…

«Ужь не помню, какъ я выбѣжалъ на улицу, я опомнился только, когда очутился Богъ знаетъ гдѣ, чуть не подъ Невскимъ. Дня два послѣ этого я былъ въ какомъ-то бѣшенствѣ… я хотѣлъ отколотить этого подлаго лакея, поймать самого мильонера на улицѣ и нагрубить ему — Каковъ слуга, таковъ и господинъ, думалъ я. Хорошъ же долженъ быть господинъ!…

«Но теперь, разсуждая хладнокровно и пересказывая вамъ мои похожденія, я думаю, что я былъ неправъ сердясь на родственниковъ, генераловъ, мильонеровъ, и на ихъ дворню, за нечеловѣческое, грубое обращеніе ихъ самихъ или ихъ лакеевъ, съ бѣдными просителями. Сколько насъ несчастныхъ ежедневно шляется къ нимъ съ просьбами и какъ мы должны надоѣдать собою этимъ счастливымъ, избраннымъ особамъ, а еще болѣе ихъ лакеямъ. Теперь я сержусь не на нихъ, а на самого себя. Вольно же было мнѣ унижаться и таскаться но раззолоченнымъ лакейскимъ. Теперь ужь нога моя не переступитъ за эти мраморные пороги..у. Человѣкъ средняго состоянія, испытавшій, что такое бѣдность, или бѣднякъ скорѣе сочувствуетъ бѣдняку. Я ужь, знаете, заходилъ въ разные магазины и предлагалъ себя въ приказчики — хотѣлъ все испытать…. Въ Гороховой есть одинъ маленькій магазинъ, хозяинъ его сжалился было надо мною и хотѣлъ мнѣ дать уголъ и небольшое жалованье, да и то раздумалъ потомъ…. «Нѣтъ, говоритъ, не могу, воля ваша: съ васъ нельзя взыскивать…. Это мнѣ говорили и другіе магазинщики….

«Что же мнѣ дѣлать? Я думалъ-думалъ да и придумалъ обратиться къ вамъ. Вы имѣете связи съ разными журналистами, литераторами… Нельзя ли мнѣ хоть за небольшую плату пріютиться къ какому нибудь изданію. Я могу переводить, поговорятъ переводчиковъ и безъ того много. Я предлагалъ на счетъ переводовъ свои услуги книгопродавцамъ, да тѣ мнѣ отказали:— переводчиковъ, говорятъ, какъ собакъ, особенно съ французскаго…. Я могу держать корректуру — не возьмутъ ли меня въ корректоры?

«Если бы теперь мнѣ кто нибудь предложилъ 25 р. с. въ мѣсяцъ, за мой трудъ, какъ бы онъ тяжелъ ни былъ, я счелъ бы его своимъ благодѣтелемъ…. Ботъ за чѣмъ я у васъ, неимѣя чести быть съ вами знакомымъ. Мнѣ мой внутренній голосъ говорилъ, что вы примете во мнѣ участіе….

Лицо, голосъ, манера говорить, все внушало довѣренность къ бѣдному молодому человѣку. Я крѣпко пожалъ его руку, поблагодарилъ за довѣренность ко мнѣ и обѣщалъ ему употребить всѣ мѣры, чтобы какъ нибудь и куда нибудь пристроить его….

Не поможетъ ли мнѣ въ этомъ добромъ дѣлѣ благосклонный читатель?…

Но я такъ заговорился, что чуть было не забылъ представить отчетъ о петербургскихъ новостяхъ за февраль мѣсяцъ….

Начинаю прежде всего съ художественныхъ новостей.

Говорятъ, что знаменитая картина Иванова, вполнѣ оконченная художникомъ, будетъ привезена въ Петербургъ въ маѣ мѣсяцѣ…. Сюда ждутъ также самого художника. Новость эта возбуждаетъ въ высшей степени любопытство знатоковъ и любителей живописи.

Я очень радъ, что кстати могу привести теперь отрывокъ изъ письма, полученнаго мною изъ Рима отъ одного изъ моихъ пріятелей — тонкаго цѣнителя искусствъ; въ этомъ отрывкѣ говорился о знаменитой картинѣ, о которой до сихъ поръ было столько противорѣчивыхъ слуховъ.

«Ивановъ, воротясь изъ своей поѣздки по Европѣ, снова заперъ свою картину и никому ее не показываетъ, по той причинѣ, что много русскихъ путешественниковъ желаютъ ее видѣть, а это показыванье отвлекаетъ его отъ занятій. Но намъ онъ показалъ ее. Признаюсь, картина его превзошла всѣ мои ожиданія. Прежде всего надо сказать, что Ивановъ не колористъ и не дана ему тайна гармоніи красокъ. Но глубина мысли, но характеристика лицъ, но правда выраженія, по высокое благородство стиля — всѣ эти достоинства картина Иванова имѣетъ въ высочайшей степени. Содержаніе ея вѣроятно извѣстно тебѣ: мы видимъ передъ собой самое начало великаго событія, совершившагося между Евреями. Небольшая толпа людей разнаго званія и лѣтъ собралась около Іоанна, проповѣдывающаго о грядущемъ Мессіи и призывающаго къ крещенію. Нѣкоторые тутъ же окрестились и одѣваются, другіе только что выходятъ изъ воды. Нѣкоторые изъ послѣдователей Іоанна стоятъ возлѣ него — между ними юношеская Фигура будущаго Іоанна Богослова. Вдали, одиноко, съ строгимъ и задумчивымъ лицомъ, приближается Христосъ. На него указываетъ Іоаннъ и всѣ съ различными чувствами и мыслями смотрятъ на идущаго. Въ иныхъ лицахъ любопытство, въ иныхъ изумленіе, въ иныхъ недовѣрчивость. Одинъ изъ Фарисеевъ, очевидно пришедшій сюда изъ любопытства, хладнокровно и отрицательно разсуждаетъ объ этомъ. Іоаннъ — благороднѣйшая Фигура идеалиста и энтузіаста. Вообще разнообразіе и искренность выраженій въ этой картинѣ удивительна. Несмотря на то, что фигура Христа находится на-самомъ заднемъ планѣ дѣйствія — она собственно составляетъ средоточіе его: чувствуешь, что онъ — духовный центръ картины. Величайшую задачу задалъ себѣ художникъ: изобразить удивительнѣйшее религіозное явленіе въ исторической, человѣческой сущности. И зритель чувствуетъ, что на этой обще- человѣческой почвѣ совершается что-то необычайное и изумительное; словно стоишь передъ тою гранью, гдѣ человѣческое преображается въ божественное, но именно въ человѣчески-божественное, а не въ сверхъ-естественное и миѳическое. Въ этомъ смыслѣ я не знаю ни одной, ни старой, ни новой картины, которую бы можно было по содержанію поставить рядомъ съ картиной Иванова: эта религіозно-историческая картина нашего времени. Теперь, когда я увидѣлъ, къ какой сферѣ искусства принадлежитъ она, становится понятно, почему онъ такъ много лѣтъ сидѣлъ надъ ней. Работа мысли была въ ней несравненно огромнѣе, нежели работа кисти. И потомъ — рисунокъ въ ней не только превосходенъ, — но исполненъ изящества удивительнаго. Есть фигуры, дышащія чистѣйшей Рафаэлевской граціей. Задній пейзажъ картины превосходенъ, но передній сухъ и грубоватъ. Всѣ Фигуры облиты яркимъ свѣтомъ (позднее утро); воздуха между ними не чувствуется; всѣ контуры рѣзки, а не обвѣяны воздухомъ, всегда дѣлающимъ ихъ мягкими, какъ въ природѣ. Цвѣта не сливаются въ общую гармонію, а остаются красками. Конечно это не бравурная и кричащая пестрота Брюловской живописи, — въ этомъ отношеніи колоритъ Иванова строгъ и избѣгаетъ даже самыхъ позволительныхъ эффектовъ, но тѣмъ не менѣе надо помириться съ мыслію, что Ивановъ по колористъ и искать въ его картинѣ другаго; а все другое имѣетъ она въ изумляющей полнотѣ.»

Выставка Императорской Академіи Художествъ будетъ представлять въ настоящемъ году много замѣчательныхъ произведеній. Она будетъ украшена между прочимъ нѣсколькими новыми произведеніями И. К. Айвазовскаго. Превосходный талантъ г. Айвазовскаго пользуется блестящей извѣстностью не только въ своемъ отечествѣ, но и въ Европѣ. Это одинъ изъ художниковъ, которыми по справедливости можетъ гордиться русская школа. Онъ трудится неутомимо и при этомъ обладаетъ изумительною быстротою въ исполненіи. Мы на дняхъ любовались въ его мастерской нѣсколькими новыми его картинами и между прочимъ въ особенности двумя истинно поэтическими произведеніями, выполненными съ необыкновеннымъ искусствомъ и художественною тонкостію. Одно изъ нихъ представляетъ Лаго-Маджіоре и чѣмъ болѣе вглядываешься въ этотъ свѣтлый пейзажъ, съ гладкою, какъ зеркало, водою и съ ярко-голубымъ небомъ, которое отражается въ ней, тѣмъ болѣе оцѣняешь его высокое поэтическое достоинство… Какъ хорошъ берегъ съ строеніемъ на заднемъ планѣ, какъ мастерски уловленъ тонъ воздуха и какое пріятное, успокоительное ощущеніе производитъ эта картина, когда входишь въ ея подробности и проникаешься ея содержаніемъ!… Другая картина представляетъ степь въ Малороссіи съ безчисленнымъ стадомъ овецъ; на переднемъ планѣ съ лѣва большое густое дерево, за нимъ вдали горы и все это освѣщено яркимъ пламеннымъ закатомъ солнца, освѣтившаго стадо своимъ пурпуровымъ золотомъ. Мастерство и эффсктъ этого освѣщенія удивительны. Картина эта можетъ стать на равнѣ съ его знаменитыми Чумаками…. Мы неговоримъ покуда о другихъ его картинахъ:— всѣ онѣ будутъ на академической выставкѣ, а до выставки уже не долго.

Общество Поощренія Художниковъ, столь заботящееся о развитіи изящныхъ искусствъ въ Россіи, разослало недавно слѣдующее объявленіе:

«Государь Императоръ, по всеподданнѣйшему ходатайству Комитета Общества Поощренія Художниковъ, Высочайше повелѣть соизволилъ: для распространенія круга дѣйствій Общества и усиленія его средствъ, сверхъ дѣйствительныхъ членовъ, составляющихъ Общество въ настоящее время и имѣющихъ поступить въ оное впредь, принимать желающихъ членами-соучастниками.

«Члены-соучастники пользуются слѣдующими правами:

а) Выставляютъ, безплатно, художественныя произведенія, для показа публикѣ и продажи, на вновь учрежденной отъ Общества выставкѣ, въ залѣ Рисовальной Школы для вольноприходящихъ, помѣщающейся въ зданіи С. Петербургской Биржи.

1. b) Присутствуютъ въ собраніяхъ Общества при чтеніи отчетовъ Комитета о дѣйствіяхъ его въ истекшемъ году.
2. c) По назначенію Комитета получаютъ, безденежно, издаваемыя на счетъ Общества художественныя произведенія.
3. d) Участвуютъ въ полученіи, безденежно, билетовъ и выигрываемыхъ художественныхъ произведеній при лоттереяхъ, бывающихъ въ собраніяхъ Общества между членами.

«Члены-соучастники вносятъ но 10 р. въ годъ, или, если пожелаютъ, при вступленіи единовременно 100 рублей.

«Комитетъ Общества Поощренія Художниковъ, объявляя о вышеизложенномъ, приглашаетъ гг. желающихъ поступить въ члены-соучастники, обращаться съ требованіями о выдачѣ билетовъ на это званіе въ квартиру Комитета, Васильевской части, на углу 5-й линіи, напротивъ Академіи Художествъ, въ ломѣ Тура, ежедневно съ 2 1/2 до 8 часовъ пополудни.»

Кстати объ искусствахъ. Мы недавно заходили къ г. Негри, который справедливо пользуется въ Петербургѣ извѣстностію, какъ продавецъ изящныхъ произведеній — картинъ новѣйшихъ иностранныхъ художниковъ, стариннаго саксонскаго фарфора, античной бронзы и прочаго. У г. Негри находится замѣчательное собраніе картинъ бельгійскихъ и французскихъ современныхъ знаменитостей и, между прочимъ, превосходный пейзажъ Декампа, пользующагося въ сію минуту большою извѣстностію между французскими художниками…. Мы любовались у него также двумя превосходными, небольшими пейзажами Кукука и Калама….

Въ большой залѣ Магазина русскихъ издѣлій выставлены нѣкоторыя изъ вещей, оставшихся послѣ покойнаго графа Л. А. Перовскаго, которыя будутъ продаваться съ аукціоннаго торга — Тутъ есть между прочимъ и бронзы и мраморы и картины…. Между послѣдними однако мало заслуживающихъ вниманія.

Отъ художественныхъ произведеній и картинъ перейдемъ къ живымъ картинамъ и концертамъ….

Всѣ живыя картины, а ихъ было безчисленное множество на всѣхъ театрахъ: — Большомъ, Михайловскомъ, Александрынскомъ и проч., были поставлены очень недурно, но пальму первенства въ этомъ случаѣ все-таки нельзя не отдать г-ну Роллеру. Лучшими живыми картинами были безъ сомнѣнія тѣ, которыя мы видѣли въ его бенефисѣ. По выраженію одного изъ русскихъ фельетонистовъ, въ этихъ картинахъ принимали участіе лучшіе цвѣтки нашихъ труппъ.

Концертовъ въ нынѣшній короткій театральный сезонъ было множество. Ихъ всѣхъ не перечесть, да это скучно и безполезно. О своихъ домашнихъ артистахъ, и артисткахъ мы говорить здѣсь не будемъ: объ этомъ уже много и очень краснорѣчиво писали разные знатоки музыки въ разныхъ музыкальныхъ и не музыкальныхъ газетахъ.

Изъ пріѣзжихъ къ намъ въ нынѣшній концертный сезонъ артистовъ упомянемъ о самыхъ замѣчательныхъ, по мнѣнію знатоковъ:

Піанистка г-жа Тейнцмонъ-Эльменъ, ученица Дрейшока, замѣчательна, говорятъ, силою и смѣлыми, твердыми аккордами.

Віолончелистъ г. Монтаньи ни въ чемъ неуступаетъ г. Серве. Въ игрѣ его много чувства; его механизмъ также весьма замѣчателенъ… Въ первомъ концертѣ его было немного публики, въ послѣдующихъ гораздо болѣе, потому что слухъ о талантѣ г. Монтиньи быстро распространился по Петербургу послѣ перваго его концерта.

Хвалятъ также піаниста г-на Равина. Его игра очень топкая и мягкая.

О концертахъ гг. Коптскихъ и Дмитріева-Свѣчина, г-жи Гардеръ, г-жи Штаркъ (которая была забросана букетами), г-жи Леоновой, гг. Чіарди, Кюне (слѣпорожденнаго) и прочее, — мы только упомянемъ.

Слухи о пріѣздѣ г-жи Дженни-Линдъ, къ сожалѣнію, оказались ложными….

На прощаньи съ концертами — замѣтимъ, что концертное общество въ залѣ пѣвческой капелы 14 февраля давало концерть для немногихъ, истинныхъ любителей музыки, въ которомъ они наслаждались съ благоговѣйнымъ вниманіемъ антрактами для трагедіи Эгмонтъ — Бетговена.

Концерты нынѣшняго сезона вообще немогли похвалиться многочисленною публикою, несмотря на то, что городъ Петербургъ почитается музыкальнымъ городомъ; но дѣло въ томъ, что музыкальная петербургская публика была занята болѣе г. Виконтомъ Алфредомъ де-Кастономъ (vicomte Alfred de Caston), соперникомъ знаменитаго Юма, современнымъ Кагліостро и Пинетти — чѣмъ высокимъ искусствомъ Моцарта и Бетговена. Въ теченіе всего февраля мѣсяца Петербургъ толковалъ только объ одномъ г. Кастонѣ и удивлялся его чудесамъ. Политика, литература, различныя современныя улучшенія и вопросы — все отошло на второй планъ. Одинъ илъ первыхъ вопросовъ при всякой встрѣчѣ былъ: «видѣли ли вы г. Кастона?» или: «слышали вы что сдѣлалъ г. Кастонъ у В* или у Л*?…» Безъ г. Кастона не обходился ни одинъ аристократическій вечеръ…. Извѣстность его быстро распространилась во всѣхъ слояхъ петербургскаго общества; о г. Кастонѣ ходятъ невѣроятные слухи.

— Слышали-ли вы, что сдѣлалъ Кастонъ у г. NN, говорилъ при мнѣ одинъ мой пріятель другому.

— Что же?

— Вообразите, онъ съ завязанными глазами прочелъ неспотыкаясь ни на единомъ словѣ — трахъ — ту страницу изъ книги, которая была открыта и положена ему на голову… Этого мало: съ нимъ хотѣли сшутить шутку, это мнѣ разсказывалъ М*,— открыло страницу въ славянской книгѣ,— онъ знаетъ почти всѣ языки, кромѣ русскаго…. Чтожь бы вы думали? онъ — трахъ — отодралъ цѣлую страницу, какъ семинаристъ.

— Да чтожь тутъ мудренаго? возразилъ другой мой пріятель.

— Какъ чтожь? Это чудо, это необъяснимо! Я вамъ говорю, онъ ни по-русски ни по-славянски не знаетъ.

— А по моему, это очень легко объяснить.

— Какимъ же образомъ? Скажите.

— Да очень просто, — тотъ, кто разсказывалъ вамъ это — совралъ.

И всѣ мы расхохотались.

Люди довѣрчивые, малоразсуждающіе, или наклонные ко всему мистическому, чудному и необъяснимому (къ этому послѣднему разряду принадлежатъ большею частію дамы), разсказываютъ даже, что г. Кастонъ вызываетъ мертвыхъ и обѣщалъ г-жѣ N вызвать ее умершую сестру. Для этого представленіе имѣетъ быть назначено за городомъ,— на Средней Рогаткѣ, кажется, чтобы придать всему этому еще болѣе таинственности и поэзіи. Г. виконтъ беретъ за вечеръ по 150 р. с. и многія небогатыя семейства дѣлаютъ складчину на г. Кастона…. Послѣ представленія въ Англійскомъ клубѣ 24 февраля, о немъ заговорили еще болѣе, тѣмъ болѣе, что г. Гречъ въ «Сѣверной Пчелѣ» объявилъ, что у чего закружилась голова отъ г. Кастона, что онъ всю ночь провелъ въ безпокойныхъ грезахъ и на яву бредилъ картами — игральными и историческими; что на этомъ вечерѣ присутствовали военные генералы и высшіе гражданскіе чиновники, купцы, академики, врачи и другіе ученые, все люди образованные и видѣвшіе свѣтъ съ его чудесами и причудами и всѣ они были поражены г. Кастовомъ не менѣе самого его, г. Греча.

Мы позволимъ себя заимствовать небольшой отрывокъ изъ статейки г.Греча о Кастонѣ: «Приступаю къ важнѣйшей части его опытовъ, говоритъ г. Гречъ, которую можно назвать историческою. Виконтъ (все съ завязанными глазами) проситъ четверыхъ изъ присутствующихъ написать карандашомъ на бумажкахъ четыре какія нибудь эпохи, годы или числа случившихся въ мірѣ происшествій.— «Написали?» — «Написали.» — Онъ подходитъ къ одному, и говоритъ: «Вы написали два года девятнадцатаго, и по одному восемнадцатаго и шестнадцатаго столѣтій. Одно число напоминаетъ намъ ужасную эпоху ослѣпленія и изступленія народа, который ниспровергъ порядокъ, существовавшій въ теченіе вѣковъ, и самъ на себя обрушилъ величайшія бѣдствія — 1848 іодъ. Такъ ли?» — «Такъ!» — «Другимъ означенъ годъ, въ который Франція, покоривъ со славою Алжиръ, подверглась внутри раздору, мятежу и перемѣнѣ правленія. Это — 1830 годъ. Такъ ли?» — «Такъ.» — «Третье число, шестнадцатаго столѣтія, ознаменовано плачевнымъ зрѣлищемъ мести и кровопролитія, предпринятыхъ во имя Святой Христовой Вѣры. Это 1572 годъ, эпоха Варѳоломеевской ночи. Такъ ли?» — «Такъ.» — «Еслибъ не случилось четвертаго событія въ восемнадцатомъ вѣкѣ, я не имѣлъ бы чести быть въ Петербургѣ, и стоять предъ вами. Это 1703 годъ — основанія Петербурга.» Я привелъ только четыре отвѣта, наиболѣе врѣзавшіеся въ мою память, но виконтъ угадывалъ и характеризовалъ разныя эпохи исторіи до Рождества, и по Рождествѣ Христовѣ, даже дни, въ которые что либо случалось.— Опыты кончились. Удовольствіе, изумленіе, недоумѣніе были общія. Всѣ спрашивали другъ у друга: «Какъ это возможно? Чему это приписать?» Когда виконтъ (въ двѣнадцатомъ часу) снялъ повязку съ глазъ, лицо его было покрыто потомъ, онъ былъ блѣденъ, утомленъ до крайности и едва держался на ногахъ.»

На публичныхъ представленіяхъ г. Кастона въ залахъ у Бенардаки и въ Знаменской гостинницѣ задыхались отъ жара, до того стеченіе публики было многочисленно…

Петербургъ совершенно увлеченъ г. Кастовомъ.— Петербургскіе младенцы, еще не отнятые отъ груди, едва лепечущіе: мама и папа, повторяютъ уже имя Кастона…. это всего чудеснѣе…

Мы же, переставшіе давно вѣрить въ чудесное, должны прибавить отъ себя, что дѣйствительно г. Кастонъ одинъ изъ самыхъ умныхъ, ловкихъ и утонченныхъ фокусниковъ.— Такого, покрайней мѣрѣ, мы еще на своемъ вѣку не видѣли.

Кромѣ г. Кастона петербургская музыкальная публика развлекалась шуточными вечерами (Soirée-bouffe) знаменитаго г. Левассора, перваго комика Полеройяльскаго театра, удостоившаго насъ неожиданно своимъ посѣщеніемъ. Г. Левассоръ безъ всякаго сомнѣнія замѣчательный комическій талантъ, и отличный мимикъ; онъ мастерски разсказываетъ и ловко поетъ смѣшные куплеты…. но за чѣмъ же брать такія неслыханныя цѣны: по 25 р. за ложи, по 5 р. за креслы!… А впрочемъ почему же не брать, если даютъ, — если театръ ломится во время его представленій?… Нотъ что значитъ европейская-то извѣстность!… По нашему мнѣнію, г. Горбуновъ разсказываетъ нехуже г. Левассора, да еще разсказы его понятнѣе намъ, а попробуй г. Горбу попъ дать представленіе за половинныя цѣны противъ г. Левассора, на представленіяхъ г. Горбунова навѣрно не было бы тѣсно.

Г. Роде въ Театрѣ-Циркѣ показывалъ свои любопытныя оптическія картины исторіи образованія земной коры. Представленія эти раздѣлялись на пять частей, въ первой части показывались:

«1) Происхожденіе твердой коры земной, по мнѣнію Лапласа, въ шести картинахъ. Во второй: продолженіе развитія земной поверхности посредствомъ морскихъ слоевъ Юрской Формаціи, въ пяти картинахъ; Формаціи, и нынѣшній міръ, человѣкъ — послѣднее произведеніе творенія. Въ третьей: разныя астрономическія наблюденія. Въ четвертой: ландшафтныя и архитектурныя изображенія: 1) южный пикъ въ Пиринеяхъ; 2) гора Бенедиктъ въ верхней Баваріи; 3) гробъ св. Зебальдуса въ Нюрнбергѣ; 4) входъ въ церковь въ Испаніи; 5) берегъ у города Гавра; 6) залъ Доллигера въ Регенсбургѣ; 7) партенкирхенъ въ Тиролѣ; 8) монументъ Фридриха Великаго въ Берлинѣ; 9) горящій корабль; 10) подземелье въ одномъ изъ монастырей трапистовъ въ Пикаріи; 11) развалины храма Юпитера въ Сициліи; 12) утро въ Пиринеяхъ; и въ заключеніе: оптическія игры яркихъ цвѣтовъ и линій.»

Кромѣ всѣхъ этихъ великопостныхъ развлеченій, были еще ежедневныя представленія въ циркѣ г-жи Лоры Бассенъ и К°…

Теперь перейдемъ къ новостямъ литературнымъ и начнемъ съ дѣтской литературы.

Журналъ г. Майкова — «Подснѣжникъ», о появленіи котораго мы извѣщали въ свое время публику, въ двухъ вышедшихъ нумерахъ представилъ много прекрасныхъ статей, особенно во 2 No. Стихотворенія гг. Майкова (А. Н.) и Михайлова (М. Л.), его русскія сказки, превосходная статейка г. Гончарова («Два случая изъ морской жизни»), кромѣ того, статьи: о жизни и нравахъ пауковъ, о торговлѣ въ Индіи, и прочее, — все это представляетъ для дѣтей чрезвычайно любопытное, разнообразное и полезное чтеніе. Мы смѣло можемъ рекомендовать теперь этотъ журналъ родителямъ.

Въ скоромъ времени должны появиться четыре новые журнала, вызванные вопросомъ объ улучшеніи крестьянскаго быта. Мы обращаемъ особенное вниманіе на одинъ изъ нихъ, подъ заглавіемъ: «Журналъ Землевладѣльцевъ», который будетъ издаваться въ Москвѣ съ апрѣля нынѣшняго года, однимъ изъ просвѣщенныхъ помѣщиковъ, г. Желтухинымъ. Вотъ его программа:

«Цѣль этого періодическаго изданія — содѣйствовать успѣшному окончанію великаго дѣла — улучшенія быта крестьянъ; почему «Журналъ Землевладѣльцевъ» исключительно посвящается:

1) Сообщенію всѣхъ нужныхъ по этому предмету свѣдѣній.

2) Доставленію большаго удобства хозяевамъ-землевладѣльцамъ высказывать собственныя по этому предмету мысли, и пояснять неизбѣжныя при всякомъ новомъ и сложномъ дѣлѣ, и

3) Содѣйствію всякой частной предпріимчивости, направленной ко благу землевладѣльцевъ и крестьянъ.

«Съ этою цѣлію «Журналъ Землевладѣльцевъ» будетъ заключать въ себѣ:

1. Перечень всѣхъ обнародованныхъ дѣйствій и распоряженій правительства по предмету устройства отношеній между помѣщиками и крѣпостными людьми.
2. Сообщенія по этому же предмету, какія правительству благоугодно будетъ сдѣлать.

III. Историческое изложеніе мѣръ, какія съ этою цѣлію принимались въ другихъ странахъ Европы и въ нашихъ губерніяхъ.

1. Критическое обозрѣніе всего, что по этому предмету появлялось въ литературѣ, и постоянный разборъ книгъ и журнальныхъ статей, которыя будутъ появляться въ отечественной и иностранныхъ литературахъ, съ извлеченіемъ того, что можетъ быть полезно и приложимо въ Россіи.
2. Хозяйственные вопросы изъ губерній и отвѣты на оные.
3. Описаніе большихъ и малыхъ хозяйствъ, какъ отечественныхъ, такъ и иностранныхъ, замѣчательныхъ но разумному и выгодному употребленію познаній, капитала и труда.

VII. Практическія указанія на все, что имѣетъ отношеніе:

а) до улучшенія быта крестьянъ, ихъ образованія и воспитанія, здоровья, образа жизни, хозяйства, промысловъ, средствъ обезпеченія въ платежѣ податей, повинностей и всякихъ денежныхъ сборовъ, и

б) до правильнаго устройства помѣщичьяго хозяйства на началахъ свободнаго труда, развитія промышленности, строгой отчетности и разумнаго употребленія капиталовъ.

«Сверхъ сего, въ интересахъ землевладѣльцевъ и крестьянъ:

«Во-первыхъ. При конторѣ «Журнала» будетъ учреждена постоянная выставка чертежей, моделей и полныхъ экземпляровъ усовершенствованныхъ снарядовъ и машинъ, образцовъ произведеній промышленности и другихъ предметовъ, могущихъ дать наглядное и точное понятіе о важности и практической пользѣ, какъ иностранныхъ, такъ и отечественныхъ улучшеній въ сельскомъ бытѣ.

«Во-вторыхъ. Въ «Журналѣ» будутъ помѣщаться объявленія обо всемъ вышепрописанномъ, а также о покупкѣ и продажѣ или объ отдачѣ въ арендное содержаніе земель и цѣлыхъ имѣній; о составленіи земледѣльческихъ компаній и тому подобныхъ, до сельскихъ нуждъ относящихся, предметахъ.

«Изъ этой программы ясно, что «Журналъ Землевладѣльцевъ» будетъ имѣть характеръ чисто практическій; таково, по крайней мѣрѣ, желаніе издателя; по осуществленіе этого желанія и самый успѣхъ журнала главнѣйше будутъ зависѣть отъ участія, какое примутъ въ изданіи гг. землевладѣльцы и хозяева. Ихъ опытныя указанія, положительныя свѣдѣнія, дѣльныя мысли будутъ драгоцѣнны для редакціи.

«Не стѣсняясь формою изложенія, всякій практическій дѣятель приглашается сообщать для напечатанія свои стать»: литературная ихъ отдѣлка, согласно выраженному желанію гг. сочинителей, съ уважительнымъ сохраненіемъ всѣхъ мыслей и самыхъ особенностей языка, будетъ дѣломъ редакціи.

«Независимо отъ людей практическихъ, къ какому бы сословію они йи принадлежали, редакція журнала, имѣющаго главною цѣлію великое дѣло улучшенія быта крестьянъ и необходимое при ономъ усовершенствованіе хозяйства самихъ помѣщиковъ, покорнѣйше проситъ гг. ученыхъ, литераторовъ и всѣхъ образованныхъ соотечественниковъ, которымъ близко къ сердцу благо Россіи, не отказывать редакціи въ сообщеніи историческихъ, статистическихъ, этнографическихъ, политико-экономическихъ, финансовыхъ, агрономическихъ и вообще научныхъ свѣдѣній и замѣтокъ, могущихъ облегчить тотъ трудный и доблестный подвигъ, который всѣмъ намъ указанъ для достиженія высокой цѣли.

«Редакція съ благодарностью помѣститъ на страницахъ своего журнала всякую статью, содержаніе которой будетъ соотвѣтствовать утвержденной программѣ, отличаться безпристрастіемъ и благонамѣренностію и обѣщать пользу общему дѣлу.

«Издатель проситъ гт. присылающихъ статьи адресовать оныя въ контору «Журнала Землевладѣльцевъ», и какъ ихъ, такъ и гг. подписчиковъ сообщать редакціи подробный и четко написанный ихъ адресъ.

«Журналъ Землевладѣльцевъ» будетъ выходить книжками въ большую осьмушку отъ четырехъ до шести листовъ два раза въ мѣсяцъ. Впрочемъ, редакція предоставляетъ себѣ право издавать вмѣсто двухъ по четыре книжки въ мѣсяцъ, если статьи, имѣющія современный интересъ, будутъ требовать скорѣйшаго сообщенія. Во всякомъ случаѣ годовое изданіе будетъ заключать въ себѣ не менѣе ста-двадцати, а при обиліи матеріаловъ до ста-пятидесяти печатныхъ листовъ.»

Вотъ еще двѣ литературныя новости, о которыхъ насъ просили сообщить:

Г-жа Нарская (псевдонимъ), талантъ которой извѣстенъ читателямъ «Современника», издаетъ романъ въ двухъ частяхъ, подъ заглавіемъ: «Двѣ сестры». Отрывокъ изъ этого романа былъ нѣкогда напечатанъ въ нашемъ журналѣ. Дѣйствіе первой части происходитъ въ Одессѣ, въ ея блестящую эпоху, лѣтъ за десять до послѣдней войны. Задача романа — представить столкновеніе двухъ противоположныхъ характеровъ. Женщины съ артистической натурой, полной поэзіи, чистоты и высокихъ стремленій, съ другою, преданною практической жизни, съ прямымъ и холоднымъ взглядомъ на жизнь,^но съ живымъ и игривымъ умомъ. Истинно желаемъ успѣха этому произведенію.

Г. Щербина издалъ: «Сборникъ лучшихъ произведеніи русской поэзіи».

Этотъ «Сборникъ» состоитъ изъ избранныхъ стихотвореній почти всѣхъ извѣстныхъ русскихъ поэтовъ, а также и изъ простонародныхъ пѣсень. Издатель предположилъ себѣ цѣлью удовлетворить потребности публики — имѣть подъ рукою въ совокупности избранныя стихотворенія нашихъ поэтовъ. Книга издана красиво.

Редакторъ «Русскаго Инвалида», полковникъ Лебедевъ 3, просилъ насъ объявить, что онъ не имѣетъ ничего общаго съ авторомъ книги: «Примѣненіе Желѣзныхъ Дорогъ къ защитѣ материка», сочиненіе подполковника Лебедева 3, который въ Библіографіи «Современника», во 2 No, названъ по ошибкѣ полковникомъ.

Въ заключеніе мы должны сообщить печальную новость.

4 марта скончался О. И. Сенковскій, бывшій редакторомъ «Библіотеки для Чтенія», столь извѣстный своими учеными трудами и юмористическими статейками подъ псевдонимомъ Барона Брамбеуса. На похоронахъ его, 8 марта, въ Католической церкви (въ Коломнѣ) присутствовали многіе изъ литераторовъ.— Тѣло его предано погребенію на Волковомъ кладбищѣ.

 

 

«Современникъ», No 3, 1858

 

 

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЖИЗНЬ.

 

ЗАМѢТКИ НОВАГО ПОЭТА.

 

Нѣсколько словъ о моемъ почтенномъ наставникѣ, по поводу весьма замѣчательнаго «Дневника» случайно попавшагося мнѣ.— Воспоминанія объ авторѣ этого весьма замѣчательнаго «Дневника».— Отрывки изъ него и черты изъ жизни его автора.— Любопытное дѣло производившееся нѣкогда въ бывшей П* Межевой Конторѣ.— О русскихъ художникахъ въ Римѣ (отрывокъ изъ письма).— Петербургъ передъ свѣтлымъ праздникомъ.— Святая недѣля.— Балаганы.— Каррикатурный листокъ г. Данилова.— Сѣверный Цвѣтокъ — журналъ модъ.— Еще новые журналы.— Смѣхъ — листокъ безъ подписчиковъ и безъ сотрудниковъ!

 

«Главное — благонравіе и благомысліе. Эти добродѣтели есть основа всего. Что въ томъ, что человѣкъ съ неба звѣзды хватаетъ? Безъ благонравія и благомыслія человѣкъ ничто…» Такъ говаривалъ обыкновенно одинъ изъ моихъ почтенныхъ наставниковъ, учитель логики Иванъ Акимовичъ Колпаковъ шестидесяти-пяти лѣтній старецъ въ гусарскихъ сапожкахъ, съ длинными отъ затылка волосами, крестообразно зачесанными на лысинѣ и напомаженными клейкой помадой изъ калины — его собственнаго издѣлія, про котораго одинъ мой школьный товарищъ сочинилъ пѣсенку, начинавшуюся такъ;

 

«Нашъ учитель Колпаковъ

Умножаетъ дураковъ.

Онъ жилетъ свой поправляетъ

И глазами все моргаетъ….

 

Его уже нѣтъ давно на свѣтѣ, этого благомыслящаго и благонравнаго старичка — вѣчная ему память!… Но я какъ будто въ сію минуту вижу его передъ собою».

— Что же должно разумѣть, Иванъ Акимычъ, подъ благонравіемъ и благомысліемъ? спрашивалъ я его.

— Разумѣй…. отвѣчалъ Иванъ Акимычъ, моргая и подергивая свой жилетъ съ полосками, болѣе приличный для подрясника, чѣмъ для жилета,— разумѣй такъ:— повинуйся безпрекословно старшему, не резонируй, заискивай въ начальствѣ, чти заповѣдь, неувлекайся веди себя аккуратно, не дѣйствуй опрометчиво; пословица говоритъ: «семь разъ примѣрь одинъ отрѣжь; говори передъ нисшими, молчи передъ высшими; — записывай ежедневно приходъ и расходъ и что дѣлалъ въ теченіи дня; не пренебрегай снами, отмѣчай ихъ въ записной книжкѣ, ибо Привидѣніе не рѣдко предостерегаетъ человѣка черезъ посредство сновъ; безпрекословно повинуйся старшимъ, не спорь съ ними, ибо яйца курицу пеучатъ и благо будетъ тебѣ на землѣ и высшихъ чиновъ достигнешь…

Высокія, превосходныя правила, составлявшіе жизненный кодексъ не одного Ивана Акимыча и дѣйствительно способствовавшіе нѣкогда къ возвышенію человѣка…. то есть къ доставленію человѣку титла превосходительнаго, вмѣстѣ съ которымъ уже безспорно и неотъемлемо пріобрѣтались имъ всѣ нравственныя, благонамѣренныя качества!…

Но отчего же, о мой добрый наставникъ, о благонравнѣйшій изъ людей, ты, для котораго чинъ дѣйствительнаго статскаго совѣтника казался высочайшею земною наградою — отчего неуклонно исполняя въ теченіи семидесятилѣтней жизни своей всѣ эти превосходныя правила, ты, сошелъ въ могилу только съ чиномъ титулярнаго совѣтника, и передъ гробомъ твоимъ несли только одну подушку, на которой скромно покоился орденъ Св. Анны 3 степени?… Съ твоими превосходными правилами, ты могъ бы по службѣ уйдти далекой достигнуть, не только столь вожделеннаго для тебя чина дѣйствительнаго статскаго совѣтника, а даже перешагнуть за ту черту, о которой тебѣ и во снѣ не снилось: сдѣлаться сановникомъ (т. е. получить 3 классъ) и украсить грудь тѣми украшеніями, при одномъ взглядѣ на которые, сердце твое бывало мучительно билось, какъ въ аневризмѣ, а краснорѣчивое слово прилипало къ гортани вмѣстѣ съ языкомъ!

Отчего ты, преподававшій намъ науку здраваго смысла (по твоему опредѣленію логика — наука здраваго смысла, хотя, правду сказать, логика, которую ты преподавалъ намъ, не имѣла ни капли здраваго смысла) отчего ты, мудрецъ, повергавшій всѣхъ, благонамѣренныхъ, но мало ученыхъ, въ изумлѣніе своею ученостію, своими латинскими цитатами изъ Корнелія-Непота, Саллюстія и Цицерона…. отчего ты не умѣлъ примѣнять своихъ правилъ и знаній къ жизни и весь вѣкъ прожилъ темнымъ человѣкомъ на 1200-хъ р. ассигнаціями?

Чѣмъ ты былъ хуже, напримѣръ, Максима Иваныча Фаворскаго, достигшаго именно съ помощію твоего нравственнаго кодекса до большихъ чиновъ и до большихъ орденовъ и оставившаго послѣ себя значительный капиталецъ, накопившійся незамѣтно вслѣдствіе аккуратной и экономной 50-лѣтней его жизни, изъ одного только жалованья? Отчего ты, подобно ему, не попалъ въ сановники, въ государственные люди, не составилъ себѣ капитальца?.. Оба вы благонравіе и благочестіе ставили выше всего, оба вы руководились совершенно одинаковой логикой, смотрѣли на міръ почти съ одной точки зрѣнія, оба любили древніе языки, въ особенности латинскій и славянскій, оба въ разговорѣ любили приводить тексты — ты, мой почтенный и вѣчно незабвенный наставникъ, латинскіе, а Максимъ Иванычъ — славянскіе; оба вы даже и по рожденію вышли изъ одного сословія!… Нѣтъ, видно ты родился не подъ счастливою звѣздою….

Всѣ эти мысли пришли мнѣ въ голову, когда я перелистывалъ случайно доставшійся мнѣ любопытнѣйшій Дневникъ его превосходительства Максима Иваныча, найденный въ бумагахъ его послф смерти. Въ теченіе 50 лѣтъ Максимъ Иванычъ велъ акуратно этотъ дневникъ, передъ которымъ, блѣднѣютъ всѣ мемуары и записки — заграничныя и отечественныя.

Но прежде чѣмъ я представлю отрывки изъ этого драгоцѣннаго дневника, я слегка познакомлю читателя съ личностію его автора. Максимъ Иванычъ пользовался нѣкогда значительною извѣстностію въ Петербургскомъ… особенно чиновничьемъ мірѣ, какъ человѣкъ высоконравственный, благонамѣренный и даже умный. Безукоризненно-нравственное воззрѣніе его приводило въ умиленіе. Будучи еще не въ большихъ чинахъ, и имѣя отъ роду не болѣе 30 лѣтъ, Максимъ Иванычъ въ одномъ домѣ выслушавъ однажды не большое стихотвореніе, оканчивавшееся такъ:

 

Сей жизни краткой всѣ мгновенья

Тебѣ я тщуся посвятить,

Съ тобою жажду съединенья

И буду вѣкъ тебя любить!

 

которымъ не благоразумно восхищался при немъ какой-то легкомысленный молодой человѣкъ, находившійся въ гостяхъ въ томъ домѣ, — обратился къ молодому человѣку и произнесъ:

— Позвольте-съ замѣтить вамъ, что стихотвореніе это вовсе не заслуживаетъ похвалы и не дѣлаетъ чести автору, потому что оно безнравственно-съ.— Разбѣрите хорошенько-съ: авторъ хочетъ посвятить всѣ мгновенія своей жизни существу имъ любимому — положимъ-съ очень достойной и прекрасной особѣ, но если онъ всѣ Минуты посвятитъ ей, то ему не останется ни одной минуты — Ни для исполненія обязанностей своихъ, какъ истинному христіанину относительно Бога, ни для его служебныхъ обязанностей, ибо предполагать должно, что авторъ не одними стихотвореніями занимается, а находится, какъ всѣ благонамѣренные люди въ государственной службѣ.

Такимъ строго нравственнымъ воззрѣніемъ Максимъ Иванычъ руководился съ юныхъ лѣтъ… Когда обстриженный подъ гребенку съ полными и румяными щеками, съ тихими и сдержанными манерами, съ благоговѣйно потупленнымъ взоромъ стоялъ онъ въ вицъ-мундирѣ передъ своимъ начальникомъ, руки по швамъ, и только поводилъ бровями,— на него нельзя было смотрѣть безъ умиленія и, не только самому начальнику, но даже лицу совершенно постороннему такъ и хотѣлось невольно погладить его по головкѣ, потрепать по щекѣ и произнести: «Умница!» Эти сдержанныя манеры и эти благоговѣйно-потупленные взоры онъ «охранилъ до преклонной старости въ обращеніи не только съ старшими, но и съ равными себѣ, съ господами до 4 класса включительно. Разговаривая съ таковыми, онъ долгомъ считалъ повторять черезъ слово — «Ваше Превосходительство» и отъ поры до времени кивать головою въ видѣ поклоновъ, произнося: «такъ-съ». И если бы не украшенія на его груди, всякій счелъ-бы его за подчиненнаго того генерала, съ которымъ онъ разговаривалъ, или просто за его домашняго служителя… Стригся онъ также до конца жизни подъ гребенку и полныя щеки его, одрябнувъ отъ старости, не потеряли однакоже румянца, что должно было, безъ сомнѣнія, приписать его регулярной и строго-нравственной жизни.

Максиму Иванычу было лѣтъ 40, когда я въ первый разъ увидѣлъ его въ нашемъ домѣ. Мнѣ тогда было не болѣе 10….

Я помню, что онъ являлся къ намъ раза два въ мѣсяцъ, подходилъ къ ручкѣ бабушки и потомъ къ маменькиной ручкѣ, потомъ низко кланялся имъ и по приглашенію бабушки садился. Если бабушка или маменька не заговаривали съ нимъ, то онъ, промолчавъ съ минуты двѣ, вынималъ обыкновенно изъ кармана тоненькія нравственныя брошюрки (всѣ карманы его были постоянно набиты нравственными брошюрками) и, осклабя свой ротъ пріятною улыбкою, говорилъ, обращаясь къ бабушкѣ и къ маменькѣ:

— Вотъ-съ прекрасныя нравственныя сочиненія-съ, вышедшія недавно изъ печати-съ. Неугодно ли будетъ послушать одно изъ нихъ?

И не дожидая отвѣта, приступалъ къ чтенію.

Бабушка, слушая его со вниманіемъ, отъ времени до времени тихо позѣвывала и прикрывала ротъ рукой, а маменька представлялась внимательною въ ту минуту, когда онъ или бабушка на нее взглядывали, но изъ подтишка дѣлала гримасы и пожимала плечами, взглядывая на сидѣвшую по одаль проживалку.

По окончаніи чтенія, Максимъ Иванычъ клалъ брошюрку въ карманъ и спрашивалъ, обращаясь къ бабушки:

— Понравилось ли вамъ это сочиненіе-съ?

— Прекрасное сочиненіе, отвѣчала обыкновенно бабушка: — я заслушалась васъ… Какъ вы безподобно читаете.

— Покорно васъ благодарю-съ… Максимъ Иванычъ привставалъ на стулѣ, кланялся бабушкѣ и прибавлялъ:

— Если вамъ такъ понравилось это сочиненіе, — то позвольте мнѣ поднести его вашему превосходительству.

Бабушка благодарила и принимала съ удовольствіемъ брошюрку, а Максимъ Иванычъ, посидѣвь немного, вставаль, кланялся и снова подходилъ къ ручкамъ бабушки и маменьки.

— Куда же вы такъ торопитесь, Максимъ Иванычъ? спрашивала его обыкновенно бабушка: — посидѣли бы еще. Мнѣ всегда пріятно васъ видѣть.

— Очень благодаренъ-съ, отвѣчалъ онъ, — за вниманіе ко мнѣ, но я обремененъ занятіями и потому не могу воспользоваться вашимъ любезнымъ предложеніемъ-съ.

Когда онъ уходилъ, бабушка обыкновенно вздыхала и произносила: — Ахъ, какой прекрасный человѣкъ, истинно добродѣтельный! и какой умница!… Вотъ съ такимъ человѣкомъ пріятно и полезно проводить время!

Маменька обыкновенно поддакивала ей, а потомъ говорила потихоньку проживалкѣ, или какой нибудь родственницѣ, присутствовавшей во время чтенія:

— Ну слава Богу, ушолъ!… какъ онъ надоѣдаетъ съ своими чтеніями! Кажется нѣтъ на свѣтѣ скучнѣе человѣка!

Я внутренно соглашался съ маменькой и меня нисколько неудивляло, что она поддакиваетъ бабушкѣ и соглашается съ нею противъ себя, потому что это повторялось безпрестанно.

Я помню, что Максимъ Иванычъ производилъ на всѣхъ какое-то непріятное, стѣсняющее, тяжелое впѣчатлѣніе, хотя никто не рѣшался сознаться въ этомъ; я даже почему-то немножко боялся его, не смотря на то, что онъ очень ласкалъ меня. Въ лице его было что-то неподвижное, мертвое, какъ будто это было не лицо, а маска; когда онъ улыбался, рогъ его растягивался до ушей, и вмѣсто одушевленія, улыбка придавала ему выраженіе еще болѣе неестественное. Меня особенно смущали его огромныя, торчавшія уши. При его появленіи веселость исчезала на лицахъ, смолкалъ добродушный смѣхъ, всѣ какъ-то сжимались неловко и принимали постный видъ. А когда онъ уходилъ всѣ снова оживлялись и начинали дышать свободнѣе. Мой инстинктъ говорилъ мнѣ, что Максимъ Иванычъ не то чтобы вполнѣ образцовый и безукоризненный человѣкъ, но я старался заглушить въ себѣ этотъ инстинктъ, потому что всѣ кругомъ меня твердили, что онъ примѣрный, благочестивый, благонравный, добродѣтельный и проч. и что онъ ведетъ жизнь образцовую и безукоризненную. Позже я осмѣлился усомниться въ его умѣ, но не рѣшался никому высказать этого, потому что всѣ кругомъ меня твердили, что онъ умнѣйшій человѣкъ.

Старшій братъ мой, который былъ по смѣлѣе меня и вполнѣ раздѣлялъ мой образъ мыслей касательно Максима Иваныча, спросилъ однажды у одной изъ нашихъ родственницъ — дамѣ имѣвшей авторитетъ въ нашемъ семействѣ по уму и начитанности, говорившей всегда сухими моральными афоризмами:

— Неужели вы считаете Максима Иваныча умнымъ человѣкомъ?

— А неужели же можно сомнѣваться въ этомъ? отвѣчала она.

— Да чѣмъ-же обнаруживается его умъ?.. возразилъ мой братъ:— говоритъ онъ мало — а если и говоритъ, то обыкновенно о вседневныхъ, самыхъ обиходныхъ вещахъ: о томъ, кого произвели въ чинъ, кому дали орденъ, что ему сказала графиня такая-то, у которой онъ имѣлъ счастіе быть сегодня, или какъ изволилъ принять его ласково такой-то князь; А я того же, чтобы читать во всѣхъ домахъ, моральныя брошюрки — также не нужно большаго ума: нужно только умѣть читать складно и не имѣть никакого такта. Къ тому же, кромѣ своихъ моральныхъ брошюрокъ, онъ врядъ ли что нибудь читывалъ.

— Ты еще слишкомъ, молодъ, чтобы критиковать такихъ людей, какъ онъ, — сказала тетушка нахмуривъ брови: — это недѣлаетъ чести твоей нравственности; дай Богъ, чтобы всѣ имѣли такія правила и такой образъ мыслей, какіе имѣетъ Максимъ Иванычъ. Его уважаютъ люди, которые имѣютъ значеніе побольше чѣмъ мы съ тобой. Если бы онъ не имѣлъ ума, — онъ не могъ бы занимать такого значительнаго мѣста какое онъ занимаетъ и дослужиться до такого чина.

Братъ мой, въ которомъ отрицательный элементъ началъ проявляться очень рано, улыбнулся, выслушавъ тетушку, и не сталъ возражать ей.

Послѣдній аргументъ тетушки — именно тотъ, что не имѣя ума нельзя достигнуть значительнаго чина, сильно подѣйствовалъ на меня…. Я поколебался.

— Нѣтъ, должно быть онъ въ самомъ дѣлѣ уменъ, подумалъ я, только скрываетъ свой умъ…. Какъ же безъ ума достигнуть до такого чина!

Впослѣдствіи, въ лѣтахъ зрѣлыхъ, я однако убѣдился, что можно и безъ обширнаго ума и безъ особенно-глубокихъ свѣдѣній, добиться до лестнаго и почетнаго титла превосходительства.

Когда я окончилъ курсъ, матушка послала меня съ визитомъ къ Максиму Иванычу.

— Съѣзди къ нему, дружочекъ, говорила она,— онъ идетъ въ гору, надо всегда заискивать въ такого рода людяхъ. (Маменька также держалась нравственныхъ правилъ Ивана Акимыча и Максима Иваныча). Онъ можетъ тебѣ быть очень полезенъ.

Максимъ Иванычъ занималъ небольшую квартиру, которая содержалась въ баснословной чистотѣ, хотя на прислугахъ у него была одна только пожилая женщина, въ крайнемъ случаѣ исправлявшая также должность кухарки. Но эта женщина была Нѣмка….

— Дома его превосходительство Максимъ Иванычъ? спросилъ я у нее, когда она отворила мнѣ дверь.

Нѣмка внимательно осмотрѣла меня съ ногъ до головы и сказала:

— А какъ объ васъ доложить?

Я назвалъ свою фамилію.

— Пожалуйте, сказала она, возвратясь черезъ минуту — и ввела меня въ комнату, которая была вся въ шкафахъ съ книгами: — они сейчасъ выйдутъ.

— Боже мой! подумалъ я, можно ли хотя одно мгновеніе сомнѣваться въ умѣ и учености человѣка, у котораго такая чудесная библіотека!

Для меня до сихъ поръ однако загадка, къ чему служила библіотека Максиму Иванычу, никогда не читавшему добровольно ничего, кромѣ нравственныхъ брошюрокъ?…

Я всегда былъ робокъ по натурѣ и всякій авторитетъ невольно подавлялъ меня, эта робость осталась во мнѣ и до сихъ поръ… Человѣкъ пользующійся репутаціею необыкновеннаго ума, или таланта, или учености производитъ на меня такое впѣчатлѣніе, что въ его присутствіи я невольно теряюсь, взвѣшиваю каждое слово, боюсь провраться и потому становлюсь натянутъ, скученъ и глупъ, сознаю это внутренно и отъ этого дѣлаюсь еще смѣшнѣе и скучнѣе. При этомъ съ дѣтства мнѣ внушено, по нравственному кодексу Ивана Акимыча, глубочайшее уваженіе къ чиновнымъ авторитетамъ и вообще къ чинамъ, титламъ, званіямъ и украшеніямъ, что осталось во мнѣ до нѣкоторой степени и доселѣ, несмотря на всѣ мои разочарованія. Въ присутствіи генерала я еще до сихъ поръ ни какъ не могу быть вполнѣ самимъ собою: свободно сидѣть на стулѣ, свободно высказывать свой образъ мыслей, оспоривать свободно его мнѣнія; генералу я какъ-то невольно поддакиваю, передъ генераломъ я какъ-то невольно держусь, но старой привычкѣ, прямѣе, ему я какъ-то, также по старой привычкѣ, улыбаюсь слаще…. Я понимаю, что его превосходительство изволить говорить совсѣмъ не то; я вижу ясно, что его превосходительство изволилъ отстать; что онъ не понимаетъ самыхъ простыхъ вещей, что его взглядъ смѣшонъ и жалокъ а свѣдѣнія очень бѣдны, я чувствую, что не нужно большой храбрости и большихъ знаній для того, чтобы вступить въ борьбу съ его превосходительствомъ и побѣдить его,— но какъ-то недостаетъ духу… и еще еслибъ я въ немъ-искалъ чего нибудь, еслибъ я нуждался въ немъ! Привычки дѣтства сильны. Что дѣлать! титулъ превосходительства имѣетъ на меня какое-то магическое вліяніе… Съ статскимъ совѣтникомъ я уже несравненно свободнѣе, и еслибъ я былъ столь же робокъ въ печати относительно ихъ превосходительствъ, то навѣрное пользовался бы величайшею ихъ благосклонностію и заслужилъ бы отъ нихъ наименованіе благонамѣреннаго и нравственнаго молодаго человѣка, несмотря на то, что я вовсе не молодъ, но въ глазахъ ихъ превосходительствъ я, разумѣется, все еще мальчишка, особенно при моемъ жалкомъ чинѣ!

Если я теперь такъ робокъ передъ Генералами, то читатель можетъ вообразить до чего оробѣлъ я тогда войдя къ Максиму Иванычу; ктому же его библіотека окончательно уничтожила меня… Передо мною разомъ были два авторитета: генералъ и ученый!

Въ ту минуту, когда я разсматривалъ книги, по большей части все назидлательнаго содержанія, сзади меня раздался тонкій, нѣсколько дребезжащій и мало симпатичный голосъ:

— Мое почтеніе-съ

Я вздрогнулъ и обернулся.

Передо мною стоялъ самъ Максимъ Иванычъ въ вице-мундирѣ застегнутомъ на всѣ пуговицы и съ украшеніемъ на лѣвой груди.

Я смѣшался и произнесъ нескладно:

— Я долгомъ счелъ явиться къ вашему превосходительству, потому что (почему я не понималъ самъ и заикнулся)…. потому что маменька поручила мнѣ засвидѣтельствовать вамъ свое почтеніе…

— Благодарю васъ, отвѣчалъ Максимъ Иванычъ, наклонивъ свою обстриженною голову съ значительною просѣдью: — милости прошу сюда-съ.

И онъ ввелъ меня въ гостинную, самъ сѣлъ на диванъ передъ круглымъ столомъ, а мнѣ указалъ на кресло.

Я сѣлъ, поклонившись молча.

Минуты двѣ было молчаніе.

Его превосходительство крякнулъ. Затѣмъ опять съ минуту продолжалось молчаніе. Его превосходительство еще разъ крякнулъ и произнесъ:

— Вы, я слышалъ, очень успѣшно окончили курсъ наукъ-съ? Я съ вашимъ начальникомъ знакомъ-съ. Начальство вообще очень хорошо отзывается объ васъ и объ вашей нравственности-съ…

Я поклонился, внутренно спрашивая себя: зачѣмъ же я ему кланяюсь: вѣдь не онъ, а начальство хвалитъ меня?

— Такіе отзывы объ васъ начальства дѣлаютъ вамъ честь, продолжалъ Максимъ Иванычъ,— съ хорошею нравственностью и благонравнымъ поведеніемъ вы можете-съ до всего дойти….

За тѣмъ снова послѣдовало молчаніе.

— Я, началъ Максимъ Иванычъ черезъ минуту:— имѣю счастіе пользоваться благосклонностію вашего министра-съ, онъ человѣкъ рѣдкій, высокихъ, прекрасныхъ правилъ-съ и непосредственнаго вашего начальника знаю-съ: во всѣхъ отношеніяхъ человѣкъ достойный съ. А чтеніе вы любите-съ?…

— Да-съ, я читаю много.

— Это прекрасно-съ, возразилъ Максимъ Иванычъ,— только надо читать съ большимъ выборомъ, только такія сочиненія-съ, которые питаютъ въ одно время умъ и сердце, назидательныя, нравственныя сочиненія-съ… Вотъ-съ я вамъ рекомендую, вышла недавно одна весьма назидательная брошюрка-съ…. Она небольшая-съ. Я вамъ ее прочту-съ. Послушайте.

И Максимъ Иванычъ началъ читать брошюрку, въ которой доказывалось, что надобно идти по пути добродѣтели, избѣгая всякихъ соблазновъ и всякаго зла, на которые наталкиваетъ насъ врагъ человѣческаго рода.

— Не правда ли какое прекрасное сочиненіе? произнесъ онъ кончивъ: — какія высокія мысли и краснорѣчіе!

Да кто же не знаетъ этого? вертѣлось у меня на языкѣ,— еслибъ это высказано было по крайней мѣрѣ не такъ пошло!

— Превосходно, ваше превосходительство! произнесъ я въ отвѣтъ и при этомъ еще для выраженія большаго восторга поднялъ глаза къ потолку.

Максимъ Иванычъ былъ по видимому очень доволенъ мною, пожалъ мнѣ руку, проводилъ меня до передней и, кланяясь, мнѣ сказалъ: — желаю вамъ всякаго успѣха-съ. Я увѣренъ, что вы далеко пойдете по службѣ… Матушкѣ мое глубокое почтеніе-съ.

Когда я сходилъ съ лѣстницы, я однако почувствовалъ себя какъ-то нехорошо, и какой-то, какъ будто внутренній голосъ, (вѣроятно тотъ, который мы зовемъ совѣстью) шепталъ мнѣ:

— Жалкій ты человѣкъ! ты еще только начинаешь свое поприще, а ужь безпрестанно путаешься во лжи, въ лести и въ лицемѣріи…. Ну зачѣмъ ты такъ сладко смотрѣлъ на этого застарѣлаго ханжу и лицемѣра? За чѣмъ ты прикинулся восхищеннымъ отъ его брошюрки?

Я краснѣя, отвѣчалъ на это:

— Но мнѣ съ дѣтства внушали заискивать въ значительныхъ людяхъ; во всемъ соглашаться съ старшими и вести себя относительно ихъ какъ можно осторожнѣе и скромнѣе… Мнѣ безпрестанно твердили, что въ этомъ заключаются всѣ правила нравственности!

— Хороша нравственность, основанная на лжи, съ упрекомъ шепталъ мнѣ внутренній голосъ, — на уничтоженіи своего человѣческаго достоинства!… Искательство, ложь и лицемѣріе — правила холопства, а не нравственности….

На это я немогъ ничего возразить моему внутреннему голосу…. Я чувствовалъ, что онъ имѣетъ нѣкоторое основаніе, и послѣ его замѣчаній мнѣ стало на минуту еще тяжелѣе… Слова Максима Иваныча: «я увѣренъ, что вы далеко пойдете по службѣ-съ» камнемъ легли мнѣ на сердце.

Но все это касается лично до меня и нейдетъ къ дѣлу. Обратимся къ нравственному Максиму Иванычу.

Если еще въ чиновныхъ сферахъ, между людьми почтенными находились люди, сомнѣвавшіеся въ умѣ Максима Иваныча, то уже относительно его нравственности и добродѣтели никто не имѣлъ малѣйшаго сомнѣнія. Съ моимъ внутреннимъ голосомъ, касательно того, что будто бы онъ тупой лицемѣръ и ханжа, соглашались только молодые люди, замѣченные вообще въ неблагонамеренномъ и либеральномъ образѣ мыслей — И что они могли сказать противъ безукоризненнаго образа его жизни?

Максимъ Иванычъ съ примѣрною точностію и неуклонностію исполнялъ всѣ служебныя и общественныя обязанности, по общепринятымъ правиламъ. Вставалъ онъ ежедневно зимой въ 8 часовъ, а лѣтомъ въ семь, умывшись и одѣвшись и выкушавъ чаю, занимался бумагами до 12 часовъ, а въ 12 часовъ отправлялся пѣшкомъ въ должность… Максимъ Иванычъ, съ первыхъ дней своей служебной дѣятельности, до послѣднихъ минутъ своей жизни, никогда неразвлекаясь и неувлекаясь ни нѣмъ, не позволялъ себѣ истратить лишней копѣйки; еще съ самыхъ малыхъ чиновъ и окладовъ онъ началъ ежегодно откладывать въ ломбардъ маленькую сумму отъ экономіи, постепенно возвышая ее при своемъ возвышеніи. «Это копѣйка на черный день» благоразумно думалъ онъ, не подозрѣвая, что для такого рода людей какъ онъ не бываетъ чернаго дня… Въ значительныхъ чинахъ и при значительныхъ окладахъ, онъ продолжалъ все скромно ходить пѣшкомъ, не дерзая и подумать о заведеніи экипажа, какъ объ излишней роскоши. Мысль о женѣ, какъ и объ экипажѣ, почиталъ онъ равно дерзкою, и хотя съ молоду чувствовалъ поползновеніе къ прекрасному полу, но благоразумно сдерживая свои страсти, дошелъ до того, что уже въ преклонныхъ лѣтахъ — это было высшее торжество нравственности! разсматривалъ женщину, какъ порожденіе нечистой силы, какъ первую причину всего зла… Въ большихъ чинахъ онъ позволилъ себѣ нанять только квартиру побольше, по не измѣнилъ почти ни въ чемъ своихъ прежнихъ привычекъ мелкаго чиновника и по прежнему оставался только съ своей Нѣмкой, замѣнявшей ему всю прислугу… Возвратясь изъ должности, онъ кушалъ два блюда и въ такомъ случаѣ послѣ обѣда засыпалъ на часокъ-другой; но обѣдалъ дома рѣдко, въ видахъ экономіи, что ему было не трудно при его многочисленныхъ и разнообразныхъ знакомствахъ и при значительной смертности въ Петербургѣ. Максимъ Иванычъ больше обѣдалъ на похоронныхъ обѣдахъ, ибо считалъ непремѣннымъ долгомъ провожать всѣхъ своихъ знакомыхъ до послѣдняго жилища и потомъ помянуть ихъ за трапезой. Въ такихъ случаяхъ онъ возвращался съ кладбища домой, чтобы отдохнуть и потомъ отправлялся въ гости, начинивъ широкіе карманы своего вице-мундира и своей шинели нравственными брошюрками. Онъ былъ вхожъ между прочимъ, во многіе знатные дома, гдѣ его терпѣли, какъ терпятъ вообще старую прислугу…. по необходимости. Максимъ Иванычъ какъ человѣкъ добросовѣстный и аккуратный былъ рекомендованъ еще въ молодости нѣкоторымъ именитымъ особамъ и исполнялъ ихъ разныя порученія и приказанія, за что и былъ награждаемъ вниманіемъ, ласковымъ обращеніемъ, дозволеніемъ иногда приходитъ обѣдать…. и небольшими суммами. Изрѣдко именитые особы, въ знакъ своего особеннаго благоволенія къ нему, дозволяли ему даже прочитывать имъ нравственныя брошюрки и потомъ, улыбаясь, говорили между собою «добрый человѣкъ, но ужасный чудакъ!» Часамъ къ двѣнадцати Максимъ Иванычъ обыкновенно возвращался домой и, вписавъ въ свой дневникъ нѣсколько строчекъ, (какое сходство съ моимъ почтеннымъ наставникомъ!) ложился почивать, помолившись Богу. У него были записаны рожденья и именины всѣхъ важныхъ особъ и значительныхъ лицъ, и въ такіе дни, передъ должностію, онъ обыкновенно пешечкомъ отправлялся къ нимъ съ поздравленіями, былъ принимаемъ нѣкоторыми, а у другихъ записывался въ швейцарской — и все это исполнялъ постоянно втеченіи всей своей высоконравственной жизни… О праздникѣ Рождества, Новаго Года и Свѣтлаго Воскресенія говорить нечего… Вънервый день каждаго изъ высокоторжественныхъ праздниковъ онъ объѣзжалъ на скромномъ извощикѣ всѣхъ знатныхъ особъ и лицъ, на другой менѣе значительныхъ, а на третій день — знакомыхъ по проще. Въ недѣлю Пасхи онъ уже непремѣнно останавливалъ всѣхъ встрѣчавшихся ему на улицѣ своихъ знакомыхъ, какого бы они ни были малаго чина, по христіанскому обычаю цаловалъ ихъ трижды въ губы, произнося: «Христосъ воскресе» и потомъ кланялся, прибавляя:— желаю-съ, чтобы Господь сподобилъ насъ встрѣтиться и въ слѣдующемъ году въ этотъ день-съ»…

Максимъ Иванычъ съ генеральскаго чина считалъ также своею непремѣнною обязанностію, неизвѣстно почему, появляться на всѣхъ публичныхъ экзаменахъ, актахъ и торжественныхъ засѣданіяхъ въ полномъ мундирѣ и во всѣхъ украшеніяхъ. Онъ внимательно выслушивалъ всѣ рѣчи, или отвѣты учениковъ, самъ никогда не предлагалъ ни какихъ вопросовъ и, слушая, только отъ времени до времени поводилъ бровями.

Послѣ же публичнаго экзамена подходилъ обыкновенно къ выпускнымъ воспитанникамъ съ родителями которыхъ онъ былъ знакомъ и говорилъ имъ постоянно одну и ту же фразу:

— Поздравляю васъ. Желаю-съ, чтобы вы были утѣшеніемъ вашихъ почтенныхъ родителей и достигли бы большихъ чиновъ-съ.

Трудолюбіе и усердіе къ службѣ Максима Иваныча были неподвержены никакому сомнѣнію и нельзя было не удивляться, какъ у него стаетъ времени при его служебныхъ занятіяхъ исполнять всѣ мелочныя общепринятыя и даже совсѣмъ никѣмъ непринятыя обязанности. О служебныхъ способностяхъ его были различные толки: пожилые служаки-рутинеры, искушенные многолѣтнимъ опытомъ, отзывались о немъ, какъ о замѣчательномъ чиновникѣ; люди же молодые, неопытные, съ либеральнымъ взглядомъ, имѣвшіе случай узнать его поближе, увѣряли, что все выходившее изъ рутины или изъ обычной формы, ставило его въ тупикъ и потребны были необыкновенныя усилія для объясненія ему какой-нибудь новой, хотя и простой мысли, и что онъ никакъ не могъ освоится и примириться съ таковою мыслію до тѣхъ поръ, покуда она не была одобрена высшимъ начальствомъ и непризнана имъ необходимою. Кому въ этомъ случаѣ вѣрить, я предоставляю рѣшить читателю; я знаю только то, что Максимъ Иванычъ дѣйствительно оказывалъ свое покровительство тѣмъ изъ своихъ подчиненныхъ, которые были самыми закоренѣлыми представителями формы и рутины, какъ съ точки зрѣнія служебной, такъ и съ точки зрѣнія общественной; которые наиболѣе обнаруживали преданности и подчиненности, были слѣпыми и безотвѣтными исполнителями всякихъ приказаній, имѣли видъ скромный и благонравный и поздравляли начальство съ праздниками аккуратно.

Такихъ нравственныхъ пуристовъ, какимъ былъ Максимъ Иванычъ въ сію минуту уже не отыщешь.

Онъ заботился не только о нравственности своихъ подчиненныхъ-чиновниковъ и сторожей, но простиралъ эту заботливость даже на ихъ жонъ, дочерей и прочее.

Если кто нибудь изъ его подчиненныхъ приходилъ къ нему просить разрѣшенія о вступленіи въ законный бракъ, его превосходительство при этомъ обыкновенно хмурился и, по нѣкоторомъ размышленіи, спрашивалъ:

— Очень хорошо-съ, но я прежде желалъ бы знать, хорошаго ли поведенія ваша невѣста-съ, честныхъ ли она родителей, и къ какому они званію принадлежатъ?

Женихъ отвѣчалъ обыкновенно, что невѣста дочь статскаго или коллежскаго, или надворнаго совѣтника, что будущій тесть, кромѣ того, имѣетъ знакъ отличія безпорочной службы и при томъ кавалеръ, и что поэтому онъ, женихъ, не имѣетъ не только права сомнѣваться въ поведеніи невѣсты, но почитаетъ даже мысль о сомнѣніи предосудительною.

Это нѣсколько, повидимому, успокоивало его превосходительство, однако онъ возражалъ:

— Все это такъ-съ; ну, а можетъ быть вы меня обманываете-съ?

Подчиненный, разумѣется, увѣрялъ, что онъ не осмѣлился бы обмануть его превосходительство, и клялся, что его невѣста имѣетъ весьма нравственныя правила Но, не смотря на все это, Максимъ Иванычъ никогда не давалъ разрѣшенія прежде личнаго объясненія съ будущимъ тестемъ своего подчиненнаго.

Нравственная точка зрѣнія его превосходительства на литературу и на жизнь нерѣдко поставляла иныхъ въ весьма щекотливое и непріятное положеніе.

Говорятъ какой-то издатель, высоко дорожившій мнѣніями Максима Иваныча и не рѣшавшійся ничего печатать безъ его совѣта принесъ однажды на его одобреніе стишки, пріобрѣтенные имъ у какого-то поэта. Стишки были большею частію содержанія благочестнаго,— и Максимъ Иванычъ одобрилъ ихъ, но между ними попалось одно стихотвореніе къ дѣвицѣ имя и фамилія которой были выставлены вполнѣ. Поэтъ восхищался красотой ея и говорилъ ей между прочимъ:

 

Природы — чудо, совершенство

Васъ невозможно не любить,

Любимымъ вами быть блаженство…. и прочее.

 

Максимъ Иванычъ очень призадумался надъ этимъ стихотвореніемъ, сначала вовсе не хотѣлъ его одобрить, а потомъ рѣшился одобрить не иначе, какъ съ слѣдующимъ примѣчаніемъ, которое онъ сдѣлалъ въ выноскѣ: «Авторъ не рѣшился бы написать и напечатать это стихотвореніе къ дѣвицѣ такой-то (имя и фамилія ее были здѣсь снова повторены вполнѣ), если бы онъ не имѣлъ намѣренія вступить съ нею въ законный бракъ.» Все это происходило въ отсутствіи поэта. Издатель напечаталъ стихотвореніе съ примѣчаніемъ. Влюбленный поэтъ, ничего не подозрѣвая и даже не зная, вышла или нѣтъ его книжка, въ день возвращенія своего въ Петербургъ, черезъ часъ отправился въ домъ родителей дѣвицы. Дѣвица не показывалась, а родители ея приняли его очень сухо. Смущенный молодой человѣкъ, всегда пользовавшійся особенною любовію и вниманіемъ ихъ, рѣшился спросить у нихъ: «за что они на него сердятся?…»

— И вы, милостивый государь, отвѣчалъ родитель дѣвицы: — имѣете еще дерзость предлагать мнѣ такой вопросъ?…

— Клянусь, нескладно заговорилъ молодой человѣкъ чуть не сквозь слезы:— я васъ такъ уважаю…. мнѣ это такъ больно…. я не понимаю, что все это значитъ…. чѣмъ я могъ заслужить такое обращеніе —

— А это, сударь, что? воскликнулъ родитель дѣвицы съ сверкающими глазами, указывая ему на его стихотвореніе съ нравственнымъ примѣчаніемъ Максима Иваныча.

Поэтъ прочелъ примѣчаніе и чуть не упалъ въ обморокъ и хотя дѣло объяснилось потомъ, но ему все-таки деликатно отказали отъ дома.

Когда Максиму Иванычу передали это печальное событіе съ поэтомъ, онъ хладнокровно выслушалъ и также хладнокровно произнесъ:

— По моему-съ, безъ примѣчанія стихотвореніе это было бы еще неприличнѣе, и родители дѣвицы могли бы тогда еще болѣе оскорбиться. Во всякомъ случаѣ-съ, это можетъ послужить урокомъ молодому человѣку быть впередъ осторожнѣе-съ и выбирать предметы болѣе нравственные и серьёзные для своихъ стихотвореній.

Максимъ Иванычъ сошелъ въ могилу также скромно, какъ онъ жилъ, оставивъ какому-то отдаленному родственнику, о которомъ онъ никогда не думалъ и котораго никогда не видалъ въ глаза, довольно значительный капиталецъ. Никто не присутствовалъ въ минуту его кончины, кромѣ его аккуратной и чистоплотной нѣмки, которая аккуратно закрыла ему глаза, аккуратно дала знать о его смерти кому слѣдуетъ, и потомъ, по обыкновенію, принялась вязать свой чулокъ, какъ ни въ чемъ но бывало…. Самое драгоцѣнное наслѣдіе, оставшееся намъ послѣ покойнаго и принадлежащее всѣмъ намъ его соотечественникамъ, — это, безъ сомнѣнія, «Дневникъ», найденный послѣ смерти въ его бумагахъ, веденный имъ въ теченіе сорока лѣтъ, — удивительный матеріалъ для изученія человѣка, слывшаго нѣкогда полезнымъ, нравственнымъ, умнымъ, примѣрнымъ членомъ общества….

Вотъ отрывки изъ этого несравненнаго дневника. Я возьму только за годъ одинъ день изъ каждаго мѣсяца на выдержку:

 

Января 2 18**. Благодареніе Богу, сонь былъ хорошъ отъ 12 до 7. Во снѣ видѣлся мальчикъ въ красной рубашкѣ, желавшій напесть мнѣ смертельный ударъ. Всѣ жизненныя исправленія были какъ слѣдуетъ. Обѣдалъ у его превосходительства Ѳедора Мартыновича Зарубина, потомъ прошелся немного, вечеромъ былъ дома и легъ на ночь въ 12 часовъ.

Февраля 10.— Помяни Господи душу усопшія рабы твоей моей бабки, скончавшейся въ этотъ день въ 1792 г. Благодареніе Создателю, сонъ былъ хорошъ отъі до 8 ч. Все было какъ слѣдуетъ. Во снѣ видѣлъ, что кто-то противъ воли моей берется докладывать мои бумаги и потомъ, что я на Охтенскомъ кладбищѣ занимаюсь чьими-то поминками.

Марта 26.— Благодареніе Промыслителю, сонъ былъ хорошъ отъ 1 до 7 ч. Чувствовалось нѣкоторое разстройство желудка. Во снѣ видѣлъ двѣ могилы — и одну весьма-глубокую, выложенную кирпичемъ, потомъ очутился въ Москвѣ и вижу Наполеона, занимающагося писаніемъ бумагъ, которыя я осмѣлился у него взять и читать кому-то, но опасался за эту смѣлость его мщенія. Обѣдалъ дома, послѣ обѣда уснулъ часа 2, потомъ не спалъ, а на ночь легъ спать въ 12 часу.

Апрѣля 17.— Помяни Господи душу раба твоего, добраго начальника моего, его сіятельство князя И*, скончавшагося въ этотъ день шесть лѣтъ назадъ тому. Благодареніе Богу, сонъ былъ хорошъ. Во снѣ видѣлись Александръ Николаичъ Борисовцовъ и молодой Радоминскій, которому я дѣлалъ замѣчаніе за его невниманіе къ старшимъ.— Желудокъ все разстроенъ и пищевареніе неправильное, оттого вѣрно, что дважды употреблялъ черносливъ и съѣлъ два моченыхъ яблока. Однако обѣдалъ у графини Р*. Послѣ небольшой прогулки, возвратился домой и легъ на ночь въ 12 ч.

Мая 6. Благодареніе Создателю, сонъ былъ хорошъ отъ 2 до 5 и отъ половины 6-го до 8 ч. Во снѣ видѣлись какіе-то молодые чиновники,— трое сидятъ и занимаются въ холодной комнатѣ, которую топить не велитъ начальство. Жизненныя исправленія какъ слѣдуетъ. Обѣдалъ на кладбище на поминкахъ его превосходительства Василья Ивановича.— Домой возвратился пѣшкомъ — Вечеромъ занимался, ужиналъ въ 9 ч., легъ спать на ночь въ 11 ч.

Іюня 11. Благодареніе Богу, сонъ былъ хорошъ. Видѣлось во снѣ, что ворона два раза садилась мнѣ наголову, когда я стоялъ у какого-то забора. Жизненныя исправленія какъ слѣдуетъ. Обѣдалъ дома. Послѣ обѣда, уснулъ часа три, въ которые много кое-чего видѣлось, а на ночь легъ спать въ 11.

Іюля 18. Рожденіе сиротѣющей дочери княгини Аглаиды Васильевны С*.— Благодареніе Богу, сонъ былъ хорошъ отъ половины перваго до половины пятаго.— Во снѣ видѣлъ — искушеніе духа тьмы — балаганы, прекрасно устроенные на площади, и въ нихъ въ бѣломъ платьѣ кавалера и пѣвицу итальянскую, съ большими глазами.— Обѣдалъ на Волковомъ, по случаю похоронъ статскаго совѣтника Перемыкина. Послѣ заѣзжалъ къ вдовѣ Александра Петровича (напрасно), потомъ возвратился домой и легъ на ночь въ 12 ч.

Августа 3. Благодареніе Всемогущему, сонъ былъ хорошъ, хотя въ началѣ испыталъ покушенія врага душъ на злыя мысли. Видѣлъ потомъ Петра Великаго, новый академическій русскій словарь и его сіятельство графа **, выслушивающаго мои объ ономъ словарѣ отзывы и еще выпавшій у меня зубъ, съ ровнымъ, съ гладкимъ, какъ будто подпиленнымъ корнемъ.— Послѣ обѣда дома уснулъ и видѣлъ по снѣ тетушку въ странномъ видѣ.— На ночь легъ въ 12 ч.

Сентября 16.— Благодареніе Многомилостивому сонъ былъ хорошъ. Во снѣ видѣлись мнѣ, фельдмаршалъ Радецкій, обласкавшій меня, съ которымъ я разговаривалъ о разныхъ нравственныхъ предметахъ, а потомъ родитель мой, идущій со мною въ нагольномъ тулупѣ въ Лѣтнемъ саду, кажется зимой, которому я раскрываю разныя служебные планы мои.— Послѣ обѣда уснулъ часа 3, и на ночь легъ въ 12 ч.

Октября 9.— Благодареніе Вседержителю, сонъ былъ хорошъ. Видѣлъ во снѣ какого-то значительнаго англичанина, который говорилъ мнѣ лестныя для самолюбія моего похвалы за мое усердіе къ службѣ, и проч. Обѣдалъ у его превосходительства Г. И. Т. и проч.

Ноября 4.— Благодареніе Создателю, сонъ былъ хорошъ. Во снѣ видѣлось много кое-чего: женскій полъ, профессоръ, объясняющій свою науку, еще какое-то общество, въ которомъ я кого-то оскорбилъ и потерялъ свое нижнее платье, еще какое-то странное явленіе на небѣ грозномъ и летающія бѣлыя птицы, обратившее на себя вниманіе многихъ зрителей, въ числѣ коихъ находился покойный фельдмаршалъ графъ И. И. Дибичь-Забалканскій. Обѣдалъ у добраго моего бывшаго сослуживца, нынѣ занимающаго важное мѣсто у его высокопревосходительства Д. K. Т….

Декабря 18.— Благодареніе Промыслителю, сонъ былъ хорошъ отъ 1 до 6. Во снѣ видѣлось, что я въ плѣну у Наполеона и считаю серебряныя деньги, а потомъ христосуюсь съ Наполеономъ, который очень ласкалъ меня. Обѣдалъ дома, — соснулъ послѣ обѣда часа 2, а на ночь легъ спать въ 12 ч.

 

О добродушнѣйшій и нравственнѣйшій изъ чиновныхъ старцевъ,— миръ праху твоему! Мой внутренній голосъ упрекалъ тебя нѣкогда во лжи, въ лицемѣріи и въ ханжествѣ, но онъ былъ несправедливъ къ тебѣ…. Онъ горячился по молодости. Теперь онъ возмужалъ вмѣстѣ со мною и пріобрѣлъ болѣе опытности во взглядѣ на людей и судитъ о нихъ уже не такъ горячо и опрометчиво. Ктомуже въ твоемъ драгоцѣнномъ дневникѣ — ты весь передъ нами. Нѣтъ, ты не ханжилъ, не лгалъ и не лицемѣрилъ, ты былъ искрененъ; всю жизнь свою ты добродушно принималъ ложь за правду, ханжество и лицемѣріе за благочестіе, холопство за благонравіе и нравственность! Въ тебѣ, какъ въ кривомъ зеркалѣ, отражались въ преувеличенномъ безобразіи всѣ общественный и оффиціальныя понятія, взгляды, условія и принципы среды, тебя окружавшей, которые ты принималъ безъ повѣрки и изъ ту на то усердія еще преувеличивалъ и доводилъ до каррикатуры. И твои покровители и милостивцы, друзья, сослуживцы и сверстники, — люди болѣе тебя тонкіе, иногда въ тайнѣ позволявшіе себѣ, можетъ быть подсмѣиваться надъ тобою, не подозрѣвали, что они смѣются надъ самими собою, надъ своею собственною злою и безпощадною каррикатурою въ лицѣ твоемъ!… Ты совершилъ, по понятіямъ среды тебя окружавшей, свое земное поприще съ честію, какъ подобаетъ всякому добропорядочному человѣку, то есть, достигъ генеральскаго чина и разныхъ отличій и оставилъ себѣ капиталецъ, хотя неизвѣстно для кого,— но все равно безъ капитальца жизненный подвигь твой былъ бы не полонъ! Скромно и незамѣтно тихими шажками шелъ ты но избитой колеѣ, почтительно сторонясь и преклонясь передъ всякою силою, въ полномъ и добродушномъ убѣжденіи, что эта узкая, истрепанная и избитая колея — широкій ровный путь, ведущій къ спасенію. Если ты дѣлалъ зло, если тебѣ приходилось на пути твоемъ душить въ зародышѣ всякое человѣческое проявленіе, поражавшее тебя; всякое свободное слово и всякую свободную мысль, попадавшуюся тебѣ, то — какъ это ни дурно, у меня не поднимется языкъ на твое осужденіе, ибо ты руководимый тупыми принципами, проникшими твою плоть и кровь, — полагалъ, что творишь добро.

Какъ бы то ни было, въ минуты бодрствованія: за своимъ почетнымъ кресломъ въ мѣстѣ твоего служенія, за нравственною брошюркою въ гостяхъ, за кутьею на похоронномь обѣдѣ, за обсужденіемъ поэтическаго творенія — и въ часы сна, когда ты парилъ въ высшихъ сферахъ, соприсутствовалъ Петру Великому и Наполеону, бесѣдовалъ съ Радецкими и съ Дибичами-Забалканскими…. ты представлялъ явленіе любопытное. Одинъ изъ самыхъ добродушныхъ сподвижниковъ отжившей эпохи, ты можешь служить намъ отчасти ея характеристикой… И я знаю, что еще и теперь есть люди, душою и лѣтами, принадлежащіе твоей несравненной эпохѣ, которые ставятъ тебя по уму и по нравственности, въ примѣръ новому поколѣнію!…

Вотъ почему я бросаю цвѣтокъ воспоминанія на твою еще свѣжую могилу. Еще разъ миръ праху твоему и той эпохѣ, въ которую ты жилъ, дѣйствовалъ, имѣлъ значеніе, почитался серьёзно полезнымъ членомъ общества и получалъ награжденія за отличія и усердіе!

Кстати о прошедшемъ. Мнѣ недавно попался очень любопытный документъ, относящійся къ прошедшему — дѣло, производившееся въ бывшей П* Межевой Конторѣ, любопытный отрывокъ изъ котораго съ сохраненіемъ правописанія подлинника, слово въ слово я представляю читателямъ:

«Яковлевъ, обще съ Мельниковымъ, землемѣромъ Ивановымъ и дневальнымъ Михайловымъ подошли къ столу директорскому и при томъ усмотрѣли на стелѣ лежащіе, на двухъ листахъ написанные собственною землемѣра Кудрявцева рукою какіе-то стихи; но какъ но содержанію ихъ можно почесть даже и за пасквили, а если и не таковыми, то по крайней мѣрѣ сіи партикулярныя и безполезныя бумаги при должности писать или ихъ въ присутственномъ мѣстѣ оставлять — законами воспрещено; вслѣдствіе онаго означенныя бумаги давъ подписать дежурному и дневальному, нынѣ въ оригиналѣ конторѣ представилъ и просилъ взять какъ поступокъ землемѣра Кудрявцева, равно и смыслъ сочиненныхъ имъ стиховъ, въ разсмотрѣніе; ибо они, по мнѣнію его землемѣра Мельникова, въ законопротивномъ духѣ писаны на нѣкоторыя Государственныя Заведенія и составляютъ упрекъ Педагогическому Институту; изъ листовъ же, взятыхъ имъ Мельниковымъ въ чертежной на директорскомъ столѣ, писанныхъ рукою Кудрявцева, видно: Фамусовъ — ну вотъ великая бѣда, что выпьетъ лишнее мущина; ученье вотъ чума, ученность вотъ причина, — что нынче пуще, чѣмъ когда, безумныхъ развелось людей и дѣлъ и мнѣній.— Хлестова:— и впрямь съ ума сойдешь отъ этихъ-однихъ пансіоновъ, школъ, лицеевъ бишь, да отъ ландкарточныхъ взаимныхъ обученій. Княгини-.— нѣтъ, въ Петербургѣ Институтъ, Педагогическимъ такъ кажется зовутъ; тамъ упражняются въ расколахъ и безвѣрьѣ; въ профессора — у нихъ учился нашъ родня и вышелъ хоть сейчасъ въ аптеку, въ подмастерье; отъ женщинъ бѣгаетъ и даже отъ меня; чиновъ не хочетъ знать; онъ химикъ, онъ ботаникъ, князь Федоръ мой племянникъ; Скалозубъ — я васъ обрадую: всеобщая молва, что есть проэктъ насчетъ лицеевъ, школъ, гимназій; тамъ будутъ лишь учить понашему разъ, два; а книги сохранятъ такъ, для большихъ оказій; Фамусовъ — Сергѣй Сергѣевичъ, нѣтъ; ужь коли зло пресѣчь, забрать всѣ книги бы, да сжечь. Загорѣцкій — нѣтъ-съ; книги книгамъ рознь. Хлестова — отцы мои! ужь кто въ умѣ разстроенъ, такъ все равно, отъ книгъ ли, отъ питья ль, а Чацкаго мнѣ жаль; по христіански такъонь жалости достоинъ; былъ острый человѣкъ, имѣлъ душъ сотни три. Фамусовъ — четыре; Хлестова — три сударь; Фамусовъ — четыреста. Хлестова — нѣтъ, триста; Фамусовъ — въ моемъ календарѣ… Хлестова — всѣ врутъ календари!.. и проч. На что контора резолюціею своею того жь числа заключила: предписать землемѣру Кудрявцеву указомъ и велѣть подать въ сію контору, не продолжая болѣе одного дня, объясненіе, въ томъ 1) въ какомъ смыслѣ опредѣляетъ онъ будто бы ученье есть чума и причину что нынче пуще, чѣмъ когда, безумныхъ развелось людей и дѣлъ и мнѣній и изъ какихъ именно событій, дѣлъ и мнѣній онъ-то заключаетъ 2) почему онъ себѣ дозволилъ, вопреки мудрому распоряженію правительства и всѣхъ здравомыслящихъ людей увѣрять, яко бы и впрямь съ ума сойдешь отъ этихъ, отъ однихъ пансіоновъ, школъ и лицеевъ; ибо весьма благонамѣренными людьми утверждено, что они есть разсадникъ образованія ума и нравственности, обученіе и благодѣтельное занятіе упражняющихся въ географіи и прочихъ теоретическихъ наукахъ, служащихъ къ счастію благоустроеннаго государства; 3) кто его увѣрилъ, или съ какого повода онъ дерзнулъ написать, что въ Педагогическомъ С.-Петербургскомъ Институтѣ упражняются въ расколахъ и безвѣрьи профессора и говорить это, когда не безъизвѣстно ему, что въ Педагогическомъ Институтѣ воспитывались начальники его: 1) членъ Прутковскій и 2) Корбелецкій и на какую онъ родню указываетъ, что будто бы, вывелъ изъ оного, можетъ быть подмастерьемъ въ аптекѣ, ибо въ оный Институтъ поступаютъ только для окончанія высшихъ наукъ; и слѣдовательно таковымъ его выраженіемъ на чье лицо дѣлаетъ пасквильное порицаніе; 4) Въ семъ смыслѣ наводитъ сомнѣніе и дальнѣйшее его описаніе, чего ради обязанъ онъ неоспоримымъ объяснить доводами: А, гдѣ и какъ дошла до него всеобщая молва о таковомъ всеобщемъ разрушеніи учебныхъ Заведеній, какъ онъ пишетъ: что есть проэктъ на счетъ лицеевъ, школъ, гимназій; тамъ будутъ лишь учиться по нашему; разъ, два; а книги сохранять такъ, для большихъ оказіи; при томъ объяснить, какой въ себѣ заключаетъ смыслъ — выраженіе по нашему разъ, два. В., Какое онъ разумѣетъ зло, для пресѣченія коего потребно забрать всѣ книги бы, да сжечь. С., Чѣмъ онъ руководствовался при должности писать стихи, что доказывается тѣмъ, ибо они еще не окончены, и для чего онъ-то, свое сочиненіе оставилъ при должности, не съ тѣмъ ли намѣреніемъ, дабы внушить прочимъ его сослуживцамъ; о чемъ ему Кудрявцеву отъ 6-го числа Октября за No 1651 предписано указомъ. Въ слѣдствіе каковаго предписанія Землемѣръ Кудрявцевъ рапортомъ, Ноября въ 7-е число Конторѣ объяснилъ, что стихи, такъ называемые Г. Землемѣромъ Мельниковымъ и предъявленные Присутствію сей Конторы, въ Законопротивномъ духѣ имъ понятые, суть: Копія съ выписки, сочиненной Г. Грибоѣдовымъ; оригиналъ таковыхъ былъ найденъ имъ Кудрявцевымъ на дорогѣ, а какъ бумага была запачкана,— такъ что, кое-какъ можно было разбирать, то въ свободныя минуты, въ квартирѣ онъ ихъ переписалъ и они въ бумагахъ нечаянно занесены въ Чертежную и были отложены, и здѣсь забыты; смыслъ стиховъ онъ оправдываетъ, говоря, что они представляютъ пасквиль на законопротивный и вольный духъ и изображаютъ характеры непросвѣщенныхъ, для которыхъ кажется ученье чумою….»

Драгоцѣнный документъ! Передъ нимъ даже блѣднѣетъ несравненный дневникъ его превосходительства Максима Иваныча!

…. Прежде нежели мы перейдемъ къ петербургскимъ новостямъ (а ихъ на этотъ разъ очень мало), мы сообщимъ нашимъ читателямъ еще отрывокъ изъ письма, полученнаго нами изъ Рима отъ одного любителя искусствъ, о дѣятельности нашихъ художниковъ въ Римѣ. Хотя предметъ этотъ и не относится къ нашимъ замѣткамъ, но читатели, вѣрно, не посѣтуютъ на насъ за это.

«Начнемъ съ римскихъ старожиловъ, пишетъ г. Ж*,— г. Ивановъ (Александръ) и братъ его (Сергѣй) давно основались въ Римѣ и пустили, можно сказать, корни въ его археологическую и художественную жизнь.

(Затѣмъ идетъ рѣчь о картинѣ Иванова сужденіе о которой мы представили нашимъ читателямъ, въ прошломъ нумерѣ и потому мы это мѣсто пропускаемъ.)

«Сергѣй Ивановъ (архитекторъ), составившій себѣ большую извѣстность въ Римѣ реставраціями Термовъ Каракаллы и нѣсколькихъ домовъ Помпеи, признается знатоками за самаго даровитаго и ученаго архитектора, какой когда либо выходилъ изъ петербургской Академіи. Имя Ивановыхъ, вообще, пользуется большею извѣстностью въ Римѣ Третій представитель его — отличный пейзажистъ, тоже съ давнихъ поръ живущій въ Римѣ. Работы его извѣстны въ Россіи. Чтобы кончить со старожилами римскими, скажу о г. Орловѣ, — художникѣ съ большимъ самороднымъ дарованіемъ и чувствомъ, который, при замѣчательной добросовѣстности, достигъ замѣтнаго мѣста въ ряду нашихъ художниковъ. Послѣдняя его картина (Любовь Разбойника) — плодъ четырехъ-лѣтняго труда, — особенно это свидѣтельствуетъ. Всѣ наималѣйшія подробности выполнены съ оконченностью самою совершенною. Головка дѣвушки, за любовь которой разбойникъ отдаетъ свое веселое ремесло, — прелестна…. Женскія хорошенькія головки — лучшая сторона работъ г. Орлова. Портреты его давно успѣли сдѣлать ему извѣстность въ Россіи.

«Молодые историческіе художники: Сорокинъ, Бронниковъ и Худяковъ, каждый имѣютъ въ своей мастерской по нѣскольку картинъ, рекомендующихъ какъ нельзя лучше ихъ дарованія. «Благовѣщеніе» Сорокина, особенно можно назвать произведеніемъ, выходящимъ изъ ряда обыкновенныхъ:— оно обличаетъ въ авторѣ дарованіе замѣчательное. Мысль смѣлая и новая, лежитъ въ его основаніи, исполненіе превосходно, а обстановка свидѣтельствуетъ о глубокомъ и добросовѣстномъ изученіи археологической стороны предмета. Здѣсь уже не какая нибудь комната, съ какою ни попало колонною и амвономъ съ книгой, которой тогда не было еще и выдумано,— но комната именно той эпохи, и скрижали вѣтхаго завѣта, и одежда, — все согласно съ преданіями.. И какъ все это превосходно написано! Но самое счастливое въ картинѣ — мысль. Молящейся Дѣвѣ, явился ангелъ, и она какъ бы прислушиваясь къ словамъ его, вся прониклась снятымъ вниманіемъ. Выраженіе лица, движеніе руки, наклонъ головы — все понятно и вполнѣ передаетъ данное мгновеніе. Ангелъ прозрачно легокъ и кажется видѣніемъ. Сквозь крылья его сквозятъ стѣны комнаты и фигура, спускаясь къ ногамъ, исчезаетъ почти совершенно. Такого счастливаго созданія не встрѣтишь часто и у первыхъ мастеровъ живописи. Что же до «Благовѣщенія», то едва ли когда нибудь оно было выполнено такъ прекрасно. Можно предсказать заранѣе, что картинѣ г. Сорокина суждено возбудить множество толковъ и въ Римѣ, и въ Петербургѣ.

«Г. Бронниковъ вздумалъ оживить древніе купальни римлянъ, и очень удачно украсилъ свою картину женскими фигурами…. Для исполненія своего сюжета, онъ долженъ былъ, безъ сомнѣнія, не мало порыться и поучиться, потому что вѣрность историческая не дается легко…. Художникъ этотъ мало по за то дѣльно работаетъ. Дарованіе его одно изъ тѣхъ, на которыя можно навѣрное разсчитывать.

«Г. Худяковъ, не такъ давно пріѣхавшій въ Римъ, успѣлъ написать лишь нѣсколько этюдовъ. По одинъ изъ нихъ — Фигура разбойника (въ натуральную величину), по смѣлости выраженія, и необыкновенной жизненности, можетъ назваться цѣлою превосходною картиною. Смотришь, и не вѣришь, что это краски и подъ красками холстъ, а не живая природа!

«У г. Чернышева есть премилая картина: «Возвращеніе виноградарей съ работы». Движеніе, жизнь, пестрота костюмовъ,— все это прелесть…. Глядя на нея, хочется, чтобъ художникъ, такъ ловко и мѣтко схватывающій ежедневный бытъ людей, поскорѣе вернулся домой и показалъ намъ нашъ бытъ, который еще больше найдетъ отвѣтъ и въ душѣ художника, и въ насъ самихъ.

«Говоря о жанристахъ, нельзя не пропустить гг. Станкевича и Реймерса. Жанры перваго (въ натуральную величину и мелкіе) обличаютъ въ художникѣ большое дарованіе. Портреты его разительны по сходству и большой легкости, съ какою онъ ихъ выполняетъ. Можно предсказать г. Станкевичу вѣрный успѣхъ въ Россіи. Г. Реймерсъ пишетъ большую картину изъ народной жизни Рима. Извѣстный портретистъ-акварелистъ нашъ Рауловъ работаетъ, какъ и другіе, неусыпно.

«Вотъ еще даровитый, трудолюбивый и отличный акварелистъ г. Климъ. Архитектурные и пейзажные рисунки его — прелесть! Трудно довести акварель далѣе того совершенства, до котораго довели ее гг. Кламъ и Ивановъ (пейзажистъ).

«Остается сказать о г. Аагоріо. Онъ достигъ въ Римѣ замѣчательнаго развитія. Работы его «Понтійскія болота и Капри» на здѣшней выставкѣ первенствовали по своей части. Французы, англичане, нѣмцы и, что гораздо необыкновеннѣе, русскіе,— стучатся то и дѣло въ двери его мастерской и покупаютъ у него или заказываютъ ему, картины, г. Лагоріо безъ сомнѣнія принадлежитъ къ лучшимъ изъ нашихъ пейзажистовъ. Изящный вкусъ и гармонія красокъ, рѣдко кому даются въ такой степени. Умѣнье взять изъ природы именно то, что не пропадетъ подъ кистью, принадлежитъ ему вполнѣ. Трудъ, самый прилежный и сознательный, далъ ему заслуженное право на огромный его успѣхъ.

«Пейзажистъ г. Жаметъ имѣетъ тоже вкусъ и дарованіе. Я увѣренъ, что, при большихъ матеріальныхъ средствахъ, изъ этого художника вышелъ бы прекрасный живописецъ.

«Наконецъ, въ Римѣ же находится лучшій граверъ нашъ г. Пищалкинъ и приводитъ къ концу свое «Взятіе на Небо,» Брюллова. Работа, по мнѣнію, знатоковъ, превосходитъ все, что было до сихъ поръ по части гравированья.

«Молодой скульпторъ г. Забелло обѣщаетъ хорошаго мастера современемъ: у него много вкуса и дарованія.

«Въ 1856 г. общество русскихъ художниковъ лишилось одного изъ достойнѣйшихъ своихъ членовъ: даровитаго пейзажиста Ивана Григорьевича Давыдова. Послѣ продолжительной болѣзни сердца и легкихъ, онъ скончался на 29 году, 24 ноября (6 декабря), въ то самое время, какъ замѣчательное дарованіе его начинало развиваться быстро.

«Уроженецъ Москвы, Давыдовъ, согласно желанію отца, изучалъ первоначально историческую живопись. Хотя способности его на этомъ поприщѣ и были замѣчены въ Московской Школѣ Ваянія и Живописи, но исключительная наклонность молодаго человѣка къ пейзажу побудила его оставить фигуру и предаться ландшафту. Успѣхи въ новой отрасли ученья открыли ему дверь С.-Петербургской Академіи Художествъ, полный курсъ которой онъ прошелъ съ преміями; По полученіи первой золотой медали, Давыдовъ отправленъ былъ казеннымъ пансіонеромъ, за границу. Послѣ одного лѣта, проведеннаго имъ въ Швейцаріи, онъ поселился въ Римѣ. Занятіе его въ здѣшнихъ окрестностяхъ показало весь размѣръ самобытнаго и глубокаго его дарованія. Прежнія работы сразу отстали отъ новыхъ, какъ попытки отъ дѣла. Этюды его послѣдняго года — цѣлыя превосходныя картины, исполненныя высокой правды и оконченности. Давыдовъ одаренъ былъ способностью: видѣть ясно предметъ и переводить его на холстъ безхитростно, просто. Къ этому онъ присоединялъ добытые наукою строгій рисунокъ и мастерское обладаніе кистью. Того, что успѣлъ произвести покойный, уже достаточно для оцѣнки понесенной въ немъ потери. Если же взять въ соображеніе все начатое, предположенное и оставшееся отъ него въ замѣткахъ, — всѣ эти планы и стремленія души, неудовлетворявшейся достигнутымъ, то утрата Давыдова становится еще чувствительнѣе!…»

Но пора перейти къ Петербургу.

Концерты кончены… Пріѣзжіе артисты и фокусники разъѣхались… и послѣдніе, кажется, съ большими деньгами, нежели первые… Самымъ громкимъ и блистательнымъ изъ послѣднихъ концертовъ былъ концертъ Инвалидовъ, удостоенный посѣщенія Государя Императора и Августѣйшей фамиліи.

Не смотря на то, что Свѣтлый праздникъ въ нынѣшнемъ году былъ ранѣе обыкновеннаго, не только къ Святой, даже къ Вербной недѣли петербургскія улицы очистились отъ льда и грязи, что дѣлаетъ большую честь дѣятельности петербургской полиціи. Въ старые годы въ Мартѣ мѣсяцѣ въ Петербургѣ не было проѣзда. На Вербной недѣли, стеченіе публики въ гостиномъ дворѣ было очень многочисленно, какъ и всегда на такъ называемыхъ Вербахъ, которыя въ нынѣшнемъ году не отличились ничѣмъ особеннымъ… Послѣдніе дни передъ свѣтлымъ праздникомъ Петербургъ не представлялъ картины особенно блестящей и оживленной, чему причиною было пасмурное время и безпрестанно шедшій дождь съ мокрымъ снѣгомъ… Въ балаганахъ на Адмиралтейской площади, остававшихся съ масляницы, съ небольшими измѣненіями, давались тѣже представленія что и на масляницѣ. Портретъ знаменитой Юліи Пастраны, выставленный во всѣхъ мелочныхъ и табачныхъ лавочкахъ, привлекаетъ къ ихъ окнамъ толпы любопытныхъ. Г-жа Пастрана, вслѣдствіе этого пріобрѣла въ Петербургѣ большую народость. Народъ называетъ ее заграничной невѣстой.

28-го Марта, въ залѣ Дворянскаго Собранія былъ безплатный концертъ съ лотереей, съ безденежнымъ раутомъ и дѣтскимъ баломъ, въ пользу рукодѣльни дѣвицъ.

Благородное Собраніе, помѣщавшееся на Литейной, въ домѣ, бывшемъ князя Орлова (нынѣ принадлежащемъ Министерству Удѣловъ), праздновало свое новоселье въ домѣ Косиковскаго, у Полицейскаго моста, большимъ обѣдомъ, на которомъ присутствовали многіе почетные особы и между прочимъ новый г. министръ финансовъ. Залы клуба вновь говорятъ, отдѣланы съ большимъ вкусомъ.

Такъ какъ городскія новости не представляютъ на этотъ разъ ничего особенно-замѣчательнаго, — то мы поговоримъ о различныхъ петербургскихъ изданіяхъ и новыхъ журналахъ, которые продолжаютъ появляться чуть не ежедневно…

Любительницамъ модъ мы особенно рекомендуемъ — Сѣверный Цвѣтокъ, уже вѣроятно извѣстный имъ съ выгодной стороны, издающійся очень роскошно и съ безчисленными приложеніями: выкройками, рисунками, канвовыми и тамбурными узорами, нотами, парни сними модными картинками и прочее. «Сѣверный цвѣтокъ,» кромѣ модъ занимается хозяйствомъ и даже литературой и искусствами.— Въ немъ появляются разсказы г. Даля, стихотворенія г. Данилевскаго, переводныя повѣсти Бальзака, критика, полемика, все что угодно — разнообразіе удивительное!.. Намъ въ особенности нравятся въ «Цвѣткѣ» — превосходные канвовые, тамбурные и полемическіе приложенія. «Цвѣтокъ» воюетъ съ «Модой» и доказываетъ, что «Мода» издается съ одной только промышленною цѣлію… Мы рѣшительно на сторонѣ Цвѣтка, такъ-же какъ, вѣроятно и наши читательницы. Куда жь «Модѣ» гоняться за «Цвѣткомъ!»… Полемика «Цвѣтка» даже несравненно лучше цвѣтковъ поэзіи г. Данилевскаго… Эти цвѣтки нисколько не украшаютъ Цвѣтка…. Да здравстуетъ же «Цвѣтокъ» и да процвѣтаетъ онъ, никогда неувядая!

Слава Богу, — теперь у насъ просвѣщеніе въ полномъ ходу!… Отовсюду являются неожиданно новыя дѣятели, вовсе неизвѣстные ни въ наукѣ, ни въ литературѣ импровизированные литераторы и неслыханные ученые и спеціалисты, которые хотятъ насъ непремѣнно, во что бы то ни стало, — наставлять, просвѣщать, и даже забавлять: веселить, смѣшить и услаждать наши досуги — и все это, конечно, совершенно безкорыстно, изъ одного желанія всякихъ благъ и всяческихъ удовольствій своимъ соотечественникамъ… Судя по журнальнымъ программамъ, пополняющимъ различные недостатки и пробѣлы — черезъ нѣсколько лѣтъ Россія должна сдѣлаться самою просвѣщенною страною въ мірѣ….

Новый журналъ «Семейный кругъ», — журналъ всеобъемлющій, если вѣрить объявленію (а я очень легковѣренъ), журналъ литературы, искусствъ, наукъ, технологіи, промышленности, хозяйства, домоводства, счетоводства, лѣсоводства, охоты и даже модъ(прошу соперничать съ такими журналами!) Онъ независимо отъ гг. ученыхъ и литераторовъ, предназначавшихъ (отчего не предназначающихъ?) ему свое сотрудничество, радушно открываетъ свои страницы всѣмъ лицамъ, сознательно трудящимся — Такое радушіе трогательно!…

Любители изящной словесности обѣщаютъ намъ новую Шехеразаду и просятъ, чтобы каждый сочленъ читающей публики, вообразилъ себя султаномъ Шагріаромъ, къ которому въ сумкѣ еженедѣльно будетъ являться новая Шехеразада. Остроумная выдумка! Любители изящной словесности — большіе шутники. Мы сказали бы весельчаки, но слово «Весельчакъ», какъ извѣстно, потеряло съ нѣкотораго времени всякій кредитъ въ простодушной, чрезъ мѣру благосклонной и довѣрчивой русской публикѣ — Они — эти любители, увѣряютъ насъ, что стоитъ только бросить взглядъ на общественное положеніе каждаго изъ читающихъ, чтобы убѣдиться въ необходимости Шехеразады! Еще бы!… Притомъ остроумные любители даютъ своимъ будущимъ подписчикамъ общую и особенную льготу. Общая: — кто доставитъ любителямъ деньги за десять экземпляровъ вдругъ, имѣетъ право требовать для себя одного (одиннадцатаго) экземпляра даромъ. Особенная: — даромъ романъ — и одинъ изъ лучшихъ романовъ, да еще въ прекрасномъ переводѣ — Прекрасно!

О, «Весельчакъ»! въ какія соблазны ввелъ ты добрыхъ людей, съ легкой руки твоей пустившихся въ издатели!

Поспѣшимъ же, однако, подписываться на новые журналы…. Непріятно одно — если только на насъ бѣдныхъ, довѣрчивыхъ подписчиковъ осуществится пословица: поспѣшишь — людей насмѣшишь…

Кстати о «Смѣхѣ» — скромномъ листкѣ, безъ сотрудниковъ и безъ подписчиковъ, продающемся чуть не на всѣхъ петербургскихъ углахъ по пяти копѣекъ серебромъ. Этотъ неожиданный «Смѣхъ» повергъ, говорятъ, въ уныніе «Весельчака»….

Нѣтъ, господа, смѣяться не такъ легко, какъ вы думаете, и съ смѣхомъ шутить нельзя. Смѣхъ не шуточное орудіе…. Если вы вздумаете передъ публикою высовывать языки и корчить глупыя гримасы, вы этимъ не разсмѣшите, а только сами сдѣлаетесь смѣшны!

Возбудить смѣхъ остроумнымъ перомъ или остроумнымъ карандашомъ не легко. Особенно остроумные карандаши намъ какъ-то неудаются…. Они очиниваются нашими художниками вообще довольно тупо. Г. Даниловъ посредствомъ своего карандаша въ «Каррикатурномъ Листкѣ» также посягаетъ на смѣхъ, но мы должны отдать болѣе предпочтенія сто перу, чѣмъ карандашу. Перо его смѣшнѣе карандаша. Нѣкоторые подписи подъ сто каррикатурами дѣйствительно возбуждаютъ если не смѣхъ, то по крайней мѣрѣ улыбку,— иногда даже грустнуюулыбку, что дѣлаетъ большую честь г. Данилову. Мнѣ особенно понравился No 2 «Листка», въ которомъ Три эпохи тяжбы.

Молодой человѣкъ еще въ курточкѣ начинаетъ дѣло. Черезъ тридцать лѣтъ онъ спрашиваетъ у чиновника:

— Ну что мое дѣло?

— Потерпите не много; мы дѣлаемъ все, что отъ насъ зависитъ.

Въ старости онъ говоритъ своему сыну-мальчику:

— Петя, когда ты будешь большой, не забудь сдѣлать рукоприкладство но моему дѣлу, а то пропустишь срокъ.

Тридцать лѣтъ спустя чиновникъ объявляетъ рѣшеніе на могилахъ отца и сына.

Да, это и смѣшно и грустно!…

——

 

Вышла въ свѣтъ и продается въ магазинѣ Военно-Топографическаго депо, въ С. Петербургѣ, на Невскомъ проспектѣ, въ домѣ Главнаго Штаба Его Императорскаго Величества, новая книга: «Статистическія описанія губерній и областей Россійской Имперіи», по Высочайшему повелѣнію издаваемыя департаментомъ Генеральнаго Штаба Военнаго Министерства. Томъ XVI. «Кавказскій Край» часть пятая. Статистическое описаніе Кутаисскаго Генералъ-Губернаторства, состоящаго изъ Кутаисской губерніи, владѣній: Мингреліи, Абхазіи и Сванетіи, и приставствъ: Самурзаханскаго и Цебельдинскаго. Составлялъ Генеральнаго Штаба Штасбъ-Капитань Лаврентьевъ. Санктпетербургъ, 1858 года. XXV и 334 сгран. въ 8-ю долю листа, съ иллюминованною картою Кутаисскаго Генералъ-Губернаторства. Цѣна 1 руб. 50 коп. сереб., съ пересылкою по почтѣ 2 руб. сереб. Иногородные, желающіе имѣть эту книгу, благоволятъ обращаться въ означенный выше магазинъ, съ приложеніемъ слѣдующихъ денегъ.

 

 

«Современникъ», No 4, 1858

 

 

 

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЖИЗНЬ.

 

ЗАМѢТКИ НОВАГО ПОЭТА.

 

Разсказъ, изъ котораго можно ясно усмотрѣть, что въ Петербургѣ есть много пожилыхъ энтузіастовъ и увлекающихся людей и что провинціальные жители совершенно неосновательно считаютъ петербургскихъ обитателей людьми безсердечными и холодными.— Масляница.— Балаганы на Адмиралтейской площади.— Г-жа Пастрана, понизившаяся до 25 к. и проч.— Пикники.— Ресторанъ Огюста близь Сергіевскаго монастыря.— Концерты съ картинами и безъ картинъ.— Г. Лаубе, скрипачъ.— Генрихъ Гердъ. Рубинштейнъ и проч.— Чародѣи — гг. Шово и Макалузо.— Популярныя чтенія о геологіи магистра и приватъ-доцента петербургскаго университета г. Пузыревскаго и вообще нѣсколько словъ о предпріятіи Торговаго дома гг. Пахитонова, Водова и Струговщикова.— Манежъ и публичныя чтенія о верховой ѣздѣ.— О г. Севастьяновѣ и его трудахъ, по поводу выставки въ святѣйшемъ сѵнодѣ его копій и снимковъ.— Два слова о г. Соярѣ.— «Московскій Вѣстникъ».— О трудѣ г. Т. Готье.— Автографы, о которыхъ было упомянуто въ прошлой книжкѣ «Современника», пріобрѣтенные Императорскою Публичною Библіотекою.— Новое изданіе Я. А. Иванова сочиненій Пушкина.— Третья тетрадь Портретной галлереи Мюнстера.— Обѣдъ, данный петербургскими литераторами въ честь Мартынова.

 

I.

Картина Петербурга.— Размышленія по поводу нынѣшней петербургской зимы.

 

Тоска невыносимая! Въ окно глядѣть противно, не только что выйти на улицу…. Мутно-сѣрая, сплошная, безъ просвѣтовъ мгла на верьху; грязь, ямы, лужи внизу, и между небомъ, покрытымъ мглой, и грязными улицами, гдѣ ни пройти, ни проѣхать — мокрыя лепешки снѣга, являющія съ какимъ-то ожесточеніемъ и мгновенно расплывающіяся въ грязь…. Нижніе этажи домовъ, экипажи, люди, лошади, собаки, забрызганные грязью кучи наколотыхъ грязныхъ осколковъ у тротуаровъ; тротуары, залитые грязною водою; несчастные дворники съ метлами и съ лопатами; наводящій уныніе звукъ воды, бѣгущей изъ трубъ, и визгъ санныхъ полозьевъ, безпрестанно задѣвающихъ о камни…. Къ вечеру понемногу стягиваетъ эти грязныя лужи; грязь начинаетъ хрустѣть подъ ногами; води. повисшая на окраинахъ крышъ и выходившая изъ желобовъ, превращается въ ледяныя сосульки. Утромъ морозъ — все подсохло, нее приняло болѣе приличный видъ… Слава Богу, наконецъ можно выйти изъ дому и подышать чистымъ воздухомъ! Но по тротуарамъ мѣлъ возможности безопасно пройти нѣсколько шаговъ…. нога скользитъ на каждомъ шагу, и гулянье превращается въ пытку, въ эквилибристическое искусство, въ родѣ хожденія по канату…. Не безпокойтесь, это не продолжится: въ полдень начинаетъ уже валить снѣгъ, къ вечеру этотъ снѣгъ превращается почти въ дождь, снова вода льетъ изъ трубъ, разливаясь но тротуарамъ, и на слѣдующее утро опять — грязь, лужи, ямы и проч… И послѣ завтра тоже итакъ далѣе…. Морозъ съ оттепелью почти смѣняются черезъ день…. Такая неопредѣленность, такая измѣнчивость петербургскаго климата, непринимающаго въ соображеніе никакихъ временъ года,— невыносимы. Ртуть въ недоумѣвающихъ термометрахъ и барометрахъ то и дѣло что поднимается и опускается: вдругъ возвысится до beau fixe и мы всѣ, пожилые дѣти, начинаемъ радоваться, рукоплескать, воодушевляться надеждами на продолженіе такой благорастворенной погоды (въ самомъ дѣлѣ, не дѣтство ли полагаться на самый безалаберный изъ всѣхъ климатовъ въ мірѣ — петербургскій?), — глядь черезъ три-четыре часа ртуть упала до велиакго дождя — и наши надежды рухнули. Такова была въ особенности вся нынѣшняя петербургская зима. Можно ко всему на свѣтѣ привыкнуть, даже къ постоянному трескучему морозу, но ничего нѣтъ досаднѣе неожиданныхъ, быстрыхъ, безпрестанныхъ, ничѣмъ необъяснимыхъ переходовъ отъ мороза въ оттепели и обратно. Такія перемѣны дѣйствуютъ раздражительно на человѣка и порождаютъ сплинъ, жолчное состояніе и другія болѣзни.

На меня по крайней мѣрѣ это климатическое непостоянство дѣйствуетъ самымъ зловреднымъ образомъ. Я дѣлаюсь раздражителенъ, жолченъ, придирчивъ и несправедливъ даже къ самымъ лучшимъ друзьямъ моимъ. Всѣ предметы, одушевленные и неодушевленные, принимаютъ въ глазахъ моихъ печальный, грязный и мрачный колоритъ, совершенно соотвѣтствующій петербургской погодѣ. Я во всемъ и вижу одну только заднюю сторону медали, и перестаю вѣрить въ различныя людскія добродѣтели; докапываясь де источниковъ самыхъ похвальныхъ стремленій и поползновеній, я нахожу — эгоизмъ, тщеславіе, суетность и т. подобное; ложь и лицемѣріе бросаются мнѣ ни каждомъ шагу; я начинаю сомнѣваться въ убѣжденіяхъ самыхъ близкихъ мнѣ людей и въ возможности, которыя одушевляетъ ихъ идти по новому свѣтлому прямому пути усовершенствованій и улучшеній; эта стереотипная фраза сдѣлалась мнѣ противна; меня приводятъ въ бѣшенство всякое увлеченіе, всякая надежда, всякій радостный порывъ, всякая самая искренняя слеза благородной я умиленной, но слабой души; всякій изъ души вырвавшійся возгласъ или восклицаніе при какомъ нибудь дѣйствіи, чуть- чуть выходящемъ изъ ряду обыкновеннаго…. И все это отчасти можетъ быть потому, что я самъ увы! одинъ изъ самыхъ неисправимо впечатлительныхъ и непростительно увлекающихся людей, а увлекаться за сорокъ лѣтъ, какъ увлекаются 18-лѣтнія юноши — не къ лицу. Увлеченіе — идетъ только къ густымъ, вьющимся кудрямъ, къ розовымъ и пушистымъ щекамъ, а не къ сѣдымъ волосамъ, не къ лысымъ лбамъ и истасканной кожѣ, которая начинаетъ складываться въ морщины. Увлеченіе прекрасно,— сохрани меня Боже возставать противъ увлеченій! я ненавижу самодовольныхъ, умныхъ мертвецовъ, неспособныхъ къ увлеченіямъ, но всему же есть пора и мѣра…. Въ лещи зрѣлыя и почтенныя лѣта надобно побольше хладнокровія я осмотрительности.

Въ сію минуту я особенно золъ ни всѣхъ петербургскихъ 40 и 50-лѣтнихъ энтузіастовъ — моихъ друзей и пріятелей, повторяющихъ избитыя фразы о прогрессѣ и прочее и прочее. Впрочемъ не они одни — все и всѣ на свѣтѣ раздражаетъ меня въ сію минуту. Это болѣзненное дѣйствіе петербургскаго климата, и преимущественно нынѣшней зимы — ужаснѣйшей и непостояннѣйшая изъ петербургскихъ зимъ….

Ну что, напримѣръ, можетъ быть безвреднѣе и пошлѣе этого маленькаго господина, которого я ежедневно встрѣчаю на улицахъ и въ театрахъ?

Взгляните на него:

Что это такое? Какой-то полу-человѣкъ, что-то въ родѣ карлика, не угадаешь сколько ему лѣтъ — 40 или 15? Старикъ ли онъ или дитя? Сморщенный, безъ бровей, курносой, но всегда съ самодовольнымъ видомъ, съ наглыми манерами, одѣтый франтомъ, съ шляпою на бокъ съ растопыренными руками; то скачущій на ухорскихъ санахъ за какою нибудь Камеліей; то бѣгающій по тротуару Невскаго проспекта; то въ первомъ ряду креселъ ломающійся и хвастающій своими побѣдами и волочащійся за какой-то актрисой, которая, разумѣется, подсмѣивается, надъ нимъ, потому что, глядя на такую фигурку, нельзя не разсмѣяться…. но во мнѣ даже и эта безсмысленная фигурка…. возбуждаетъ желчь.

Или въ сію минусу вотъ еще этотъ — давно знакомый мнѣ, тоненькій, но съ пухлыми и румяными щеками, какъ у вербнаго херувима, вылитаго изъ сахара, заливающійся тоненькимъ голосомъ какъ малиновка, и улыбающійся съ милымъ самодовольствіемъ, какъ будто упиваясь гармоніей собственныхъ рѣчей, дремлющій, когда говорятъ другіе, мѣняющій ежемгновенво свои убѣжденія сообразно съ лицами, съ которыми онъ встрѣчается: либералъ съ однимъ, благонамѣренный съ другимъ — и всегда благоговѣйно взирающій на старшихъ, ораторъ a l’eau de rose,— можетъ ли этотъ приводитъ кого ни- будь въ раздраженіе?… А между тѣмъ я не могу на него смотрѣть и закипаетъ жолчь, при его сахарной и лицемѣрной улыбкѣ и равнодушно…. такъ умильно фальшивомъ взглядѣ.

Меня приводятъ въ раздраженіе самые обыкновенные, вседневные, на каждомъ шагу встрѣчающіеся случаи и лица: — извощикъ, стегающій кнутомъ измученную клячу; баринъ, кричащій на извощика просящаго о прибавкѣ: «молчи, дуракъ, я тебѣ покажу, съ кѣмъ ты имѣешь дѣло!» разрумяненная Камелія, полулежащая въ высокой плетеной коляскѣ и прокатывающаяся взадъ и впередъ по Невскому проспекту; офицеръ, на рысакѣ летящій какъ вихрь и рискующій задавить скромныхъ и бѣдныхъ пѣшеходовъ; барыня, гуляющая съ жирной и маленькой собаченкой на шнуркѣ; молодой, смазливой господинъ, появившійся недавно на Невскомъ проспектѣ въ какой-то поддѣвкѣ и въ бархатной шапкѣ уланской формы съ кисточкой и показывающій себя въ одно утро то въ саняхъ на лихой парѣ съ завивающеюся пристяжною, то пѣшкомъ, то въ коляскѣ, на рысакахъ украшенныхъ какою-то необыкновенною сбруею и прочее и прочее. Всего не перечислишь…. Но для того, чтобы не приводить себя въ раздраженіе, стоитъ только не выходить на Невскій проспектъ?… Для здоровья можно прохаживаться въ отдаленныхъ улицахъ… тамъ попадается менѣе раздражающихъ предметовъ.

А куда же я скроюсь отъ моихъ друзей-энтузиастовъ,— отъ этихъ малыхъ, благородныхъ, увлекающихся людей, въ эти минуты, когда всякій энтузіазмъ мнѣ противенъ… когда съ безрасзвѣтнаго неба падаютъ мокрыя лепешки, когда все мрачно и грязно кругомъ, когда сердце ноетъ отъ тоски и все кажется безвыходнымъ и безнадежнымъ?…

 

II.

Мой увлекающійся другъ.

 

Люди, живущіе въ отдаленности отъ Петербурга и мало знакомые съ его общественною жизнію, вообще полагаютъ, что въ Петербургѣ все люди суровые, холодные, практическіе, люди безъ сердца, мало-радушные, эгоисты, неспособные ни къ какимъ увлеченіямъ… Какое заблужденіе!

Мы всѣ петербургскіе жители, люди страшно увлекающіеся…. Я не буду ничего говорить о честолюбивыхъ, тщеславныхъ, эгоистическихъ и корыстолюбивыхъ увлеченіяхъ… Я докажу вамъ только примѣромъ, что въ Петербургѣ есть люди, дожившіе до сѣдинъ, милые, умные, образованные люди, съ безкорыстными и честными убѣжденіями, умѣвшіе сохранить младенческую чистоту, юношескій энтузіазмъ и довѣрчивость, восторгающіеся на каждомъ шагу, увлекающіеся и умиляющіеся при малѣйшемъ поводѣ.

Вотъ вамъ очеркъ одного изъ такихъ господъ — моего искренняго друга, котораго ничѣмъ не исправить отъ увлеченій.

Онъ родился въ Петербургѣ и почти безвыходно жилъ въ немъ. Въ двадцать пять лѣтъ онъ увлекался тѣмъ, чѣмъ всѣ увлекаются въ эти годы — любовію…. да еще какъ увлекался!… Предметъ его любви была женщина очень обыкновенна#: она была ни хороша и ни дурна, ни умна и ни глупа; танцовала, какъ танцуютъ всѣ дамы и барышни, поигрывала на фортепіано какъ всѣ и пѣла нѣсколько фальшиво, какъ по большой части поютъ дамы и барышни, извѣстные романсы: «Я видѣлъ дѣву на скалѣ», «Сто красавицъ черноокихъ предсѣдали на турнирѣ», «Цвѣтокъ» «Талисманъ», и такъ далѣе.

Но мой другъ видѣлъ въ ней какое-то неземное, высшее существо; онъ полагалъ, что она надѣлена замѣчательнѣйшими музыкальными способностями и что ей недостаетъ только музыкальнаго развитія, чтобы сдѣлаться геніальной музыкантшей. Когда она бывало затягивала:

 

«Цвѣтокъ засохшій, безуханный

Забытый въ книгѣ вижу я….»

 

Онъ схватывалъ меня за руку и говорилъ:

— Какой голосъ! не правда ли, какой чудный голосъ! Ахъ, еслибы ей съѣздить въ Италію да поучиться… Изъ нея бы вышла великая артистка, я убѣжденъ въ этомъ! И какая у ней душа! Какое сердце!

Если я или кто нибудь другой рѣшались ему замѣтить самымъ деликатнымъ образомъ, что въ ней нѣтъ ничего необыкновеннаго, что поетъ она мило, во въ Италію ей ѣхать незачѣмъ, — онъ вспыхивалъ отъ досады и говорилъ:

— Ваше равнодушіе ко всему, меня бѣситъ… и потомъ начиналъ клясться, что она во всѣхъ отношеніяхъ необыкновенная женщина.

Черезъ нѣсколько лѣтъ, когда его идеалъ превратился въ обрюзгшую, толстую и вялую барыню, курившую съ утра до вечера папиросы и даже Жуковъ табакъ, въ страшную сплетницу я домашнюю тиранку, я говорилъ ему:

— Вотъ твоя великая артистка! Полюбуйся-ка на нее….

— Ну, чтожь такое, возражалъ онъ, — это ничего не доказываетъ. Если бы она была при другой обстановкѣ — изъ нее вѣрю вышло бы что нибудь замѣчательное…

Но мой другъ при этомъ останавливался и самъ добродушно начиналъ смѣяться надъ самимъ собою.

Подъ тридцать лѣтъ онъ сошелся съ какимъ-то аферистомъ, на котораго сама природа положила печать отверженія, какъ бы желай предостерегать другихъ. Аферистъ уговорилъ его пожертвовать тысячъ сорокъ на бумаго-прядильную фабрику, которую онъ намѣренъ былъ завести, по его словамъ, на манеръ англійскихъ филатуръ, которыя онъ будто бы изучалъ нѣсколько лѣтъ въ Манчестерѣ. Аферистъ обѣщалъ ему черезъ десять лѣтъ милліоны — и мой другъ, увлеченный его разсказами, повѣрилъ имъ добродушно, и не посовѣтовавшись ни съ кѣмъ, отдалъ ему свои деньги въ полное распоряженіе…

Когда мы его пріятели узнали объ этомъ — мы ахнули.

— Помилуй, закричали мы ему въ одинъ голосъ, — какъ можно было довѣриться такому человѣку? У него на рожѣ написано, что онъ разбойникъ…

— Вотъ то-то, господа, — возразилъ онъ намъ съ ироніей, — вы всѣ проповѣдуете о гуманности, о человѣческихъ воззрѣніяхъ, а осуждаете человѣка, котораго вовсе не знаете, по одной только наружности. Конечно онъ не красавецъ, не имѣетъ хорошихъ манеръ, свѣтскости; но это человѣкъ умный, дѣльный и честный, съ глубокими и обширными торговыми взглядами; онъ политическую экономію знаетъ, какъ профессоръ. Если бы вы взяли на себя по крайней мѣрѣ трудъ послушать его, какъ онъ говоритъ; не думайте, чтобы онъ былъ фразеръ, — нѣтъ! у него все взвѣшено, все на математическихъ разсчетахъ и на фактахъ. Онъ другъ съ Кобденомъ и въ перепискѣ съ нимъ, а Кобденъ, надѣюсь, не сталъ бы переписываться съ какимъ нибудь аферистомъ и мошенникомъ!…

— А ты читалъ эту переписку?

— Нѣтъ… Я не читалъ; ко неужели же нельзя никому вѣрить на слово? Неужели по вашему весь міръ состоитъ изъ мошенниковъ? Хороши у васъ понятія о человѣчествѣ!

— Да тутъ, любезнѣйшій другъ, возразили мы,— дѣло идетъ не о человѣчествѣ, а объ одномъ аферистѣ, который надуваетъ тебя…

— Господа! произнесъ нашъ другъ съ глубокимъ огорченіемъ,— неужели жь вы полагаете, что я такъ легко вдамся въ обманъ? Я, кажется, во такъ глупъ… А я вамъ скажу, что я считаю себя счастливымъ, что онъ взялъ меня въ компанію къ себѣ. Ему не для чего было надувать меня: нѣсколько извѣстныхъ негоціантовъ, которые въ этомъ дѣлѣ смыслятъ поболѣе, чѣмъ мы съ вами, предлагали ему свои капиталы.— Вотъ что!.. Помилуйте, это предпріятіе великолѣпное, тутъ нѣтъ ни малѣйшаго риску… Въ десять лѣтъ можно утроить, или даже учетверить капиталъ….

— Ну дай Богъ! дай Богъ… посмотримъ… отвѣчали мы со вздохомъ.

Другъ нашъ послѣ этого накупилъ разныхъ политико-экономическихъ книгъ и весь обложился ими; прочелъ ли онъ что нибудь изъ нихъ,— за это я не ручаюсь, но промышленное направленіе на нѣкоторое время совсѣмъ овладѣло имъ: тысячи удивительныхъ проектовъ бродили у него въ головѣ, онъ улыбался, значительно потиралъ руки и говорилъ намъ:

— Вы будете смѣяться надо мною, — пожалуй, смѣйтесь;, а все таки я скажу вамъ, что черезъ десять лѣтъ я сдѣлаюсь милліонеромъ. Вотъ вы увидите. Хотите пари?

Лицо его такъ сіяло, глаза такъ горѣли, онъ весь былъ такъ проникнутъ этимъ убѣжденіемъ, что было бы жестоко его разочаровывать — и мы не противорѣчьи ему.

Аферистъ, съ печатью отверженія на лицѣ, былъ у него почти безвыходно. Онъ ѣлъ и пилъ на его счетъ. Это продолжалось года три. Въ теченіе этого времени другъ мой нѣсколько разъ говорилъ мнѣ о немъ съ умиленіемъ и со слезами на глазахъ….

— Отличнѣйшій, честнѣйшій человѣкъ! прибавлялъ онъ обыкновенно въ заключеніе, нѣсколько пѣвучимъ голосомъ.

На четвертый годъ филатура остановилась за неуплатою долга рабочимъ, машины проданы съ аукціоннаго торта, капиталъ моего друга погибъ, а честнѣйшій человѣкъ тайно скрылся куда-то изъ Петербурга.

— Ну что? не предупреждали ли мы тебя, не говорили ли мы тебѣ, что ты связываешься съ мошенникомъ? замѣтилъ я однажды моему другу какъ-то кстати, спустя мѣсяца два послѣ этого несчастнаго событія, — можно ли до такой степени увлекаться?

— Ну чтожь дѣлать?— сказалъ онъ съ досадой и нѣсколько сконфуженный…. Это урокъ….

— Но за который заплачено дорого.

— Что за важность! возразилъ мой другъ, — у меня осталось довольно, чтобы прожить вѣкъ безбѣдно одному, требованія мои очень умѣренны….

— Но фантазіи неумѣренны, перебилъ я….

— Жениться я не намѣренъ, продолжалъ онъ, — да теперь ужъ и поздно. Пора этихъ увлеченій давно прошла…

— Не говори этого. Увлечешься и женишься….

— Никогда! никогда!

Онъ не шутя разсердился на меня и началъ мнѣ прекрасно доказывать, что онъ неспособенъ уже ни къ какимъ увлеченіемъ, что- теперь онъ имѣетъ самый положительный взглядъ на вещи.

Черезъ двѣ недѣли послѣ этого онъ уѣхалъ въ Москву, а черезъ два мѣсяца женился на дѣвушкѣ среднихъ лѣтъ, которую онъ въ первый разъ увидѣлъ съ эстетикой Гегеля въ рукѣ.

На эту эстетику вдругъ разгорѣлись его Фантазіи.

Дѣвушка, читающая Гегеля — какое удивительное явленіе! Каковъ долженъ быть умъ!

Каждое ея слово самое обыкновенное казалось ему послѣ этой эстетитки исполненнымъ глубины необычайной, удивительнаго значенія.

— Ахъ, какое дивное, существо! повторялъ онъ въ умиленіи качая головою. Какое счастіе встрѣтиться съ такою дѣвушкою! Вотъ эдакая дѣвушка можетъ составить счастіе человѣка! И какое въ ней тонкое эстетическое чувство….

Эстетика такъ и вертѣлась у него въ головѣ. Онъ былъ влюбленъ, влюбленъ страстно, но еще не рѣшался сдѣлать предложеніе.

Однажды онъ заговорилъ о ней съ однимъ московскимъ авторитетомъ.

Авторитетъ отозвался о ней съ большимъ уваженіемъ….

— Ужь если онъ отзывается о ней такъ, подумалъ мой другъ, такъ послѣ этого и думать нечего!…

И онъ въ тотъ же день сдѣлалъ предложеніе….

Послѣ свадьбы онъ тотчасъ пріѣхалъ въ Петербургъ. Первое свиданіе наше было глубоко-трогательно.

— Что, братъ, мое пророчество сбылось? сказалъ я, обнимая его.

Онъ крѣпко прижалъ меня къ своей груди, держалъ такъ около пяти минутъ и задыхаясь отъ волненія повторялъ:

— Ну да, да! ты правъ. Я теперь счастливѣйшій человѣкъ въ мірѣ! Еслибъ ты зналъ, какая у меня жена!

Не много прійдя въ себя, онъ началъ мнѣ описывать ея качества и кончилъ такъ:

— Я чувствую, что я не стою ея, что она во сто разъ умнѣе меня, образованнѣе, глубже смотритъ на жизнь…. Самъ NN (онъ назвалъ по имени московскій авторитетъ) уважаетъ ее, спроси-ка у него объ ней, а ужь послѣ этого кажется прибавлять ничего не остается….

Я съ любопытствомъ и не безъ страха представился ей.

Но не смотря на уваженіе къ ней авторитетовъ и прочаго, она произвела на меня не совсѣмъ пріятное впечатлѣніе. Высокая, сухощавая, лѣтъ за 30, съ педантскимъ выраженіемъ въ лицѣ, съ сухими, угловатыми и рѣзкими манерами, она скорѣе могла оттолкнуть отъ себя, нежели привлечь къ себѣ. Обозрѣвъ ее, я невольно прошепталъ: «О, бѣдный другъ мой»!…

И чѣмъ болѣе я узнавалъ ее впослѣдствіи и наблюдалъ за нею, тѣмъ грустнѣе и чаще повторялъ: «О, бѣдный другъ мой»!

Я это повторяю и до сихъ поръ.

Одинъ изъ нашихъ общихъ пріятелей, толкуя объ ней, замѣтилъ, что она торжественностію манеръ своихъ напоминаетъ театральныхъ царицъ на Александринскомъ театрѣ.

— Нѣтъ, возразилъ другой нашъ пріятель,— она болѣе походить на бѣглаго солдата въ юбкѣ….

Я болѣе согласенъ съ послѣднимъ.

Я не завидую супружескому счастію моего пріятеля, но онъ находитъ себя счастливымъ (а женатъ онъ 15 лѣтъ); онъ до сихъ поръ считаетъ свою супругу очень умной женщиной, но объ ея граціи, эстетическомъ тактѣ ея и о эстетикѣ Гегеля вообще онъ умалчиваетъ. Даже къ Гегелю онъ питаетъ, какъ я замѣнилъ, нѣкоторое отвращеніе.

Не смотря на свое счастіе, онъ однако такъ и наровитъ всякій разъ выбѣжать изъ дому подъ какимъ нибудь предлогомъ.

Дѣтей у нихъ нѣтъ.

И это слава Богу!…

 

III.

Продолженіе исторіи объ увлеченіяхъ моего друга.— Слезы по поводу литературнаго фонда, и прочее.

 

Неужели и послѣ такихъ сильныхъ жизненныхъ испытаній мой другъ не пересталъ еще увлекаться?

Нѣтъ, онъ все увлекается..».

Вотъ какихъ господъ производить Петербургъ!

Можно ли послѣ этого упрекать его въ холодности?

Лѣтъ пять назадъ тому одинъ изъ нашихъ старыхъ знакомыхъ, котораго мой другъ почему-то считаетъ героемъ честности и котораго всѣ мы знаемъ за человѣка весьма обыкновеннаго и притомъ не весьма акуратнаго въ денежныхъ дѣлахъ, адресовался къ нему съ просьбой достать три тысячи на полгода. Господинъ этотъ сказалъ, что отъ трехъ тысячъ зависитъ его честь и что если онъ не будетъ имѣть ихъ послѣ завтра, то ему болѣе ничего не остается, какъ застрѣлиться.

Что дѣлать въ такомъ случаѣ?

Самое простое и легкое отвѣчать:

— Денегъ у меня нѣтъ. Застрѣлитесь, если хотите.

Но мой другъ, у котораго никогда не бываетъ въ наличности много денегъ: — ему жена выдаетъ ежедневно только на мелочныя расходы, — рыскаетъ по всему городу, чтобы достать эти деньги подъ свое поручительство.

— Да, Бога ради, изъ чего ты такъ хлопочешь? говорятъ ему пріятели,— еслибы это было для друга, для человѣка близкаго тебѣ и въ которомъ ты увѣренъ, мы не сказали бы тебѣ ни полслова, а то вѣдь этотъ господинъ-то еще сомнительный….

— Я увѣренъ въ немъ болѣе, нежели въ самомъ себѣ, нежели во всѣхъ васъ] восклицаетъ мой другъ.

— Это кажется увлеченіе? замѣчаютъ ему.

— Ахъ, Бога ради] Опять ваши шуточки] кричитъ мой другъ, затыкая уши.

Странный человѣкъ!… Какія же шуточки?…

Онъ достаетъ деньги у ростовщика и подписывается подъ заемнымъ письмомъ, какъ поручитель.

Проходитъ полгода.

Занявшій господинъ оказывается, разумѣется, несостоятельнымъ и за него платятъ мой другъ, перенося за эти деньги страшную сцену съ супругой, вооруженной Гегелемъ….

И деньги эти до сихъ поръ не возвращены ему!…

Онъ впрочемъ это скрываетъ отъ насъ и увѣряетъ, что онъ получилъ ихъ.

Состояніе моего друга теперь очень разстроено потому, что супруга его, несмотря на свой философскій взглядъ, отличается суетностію и тщеславіемъ необыкновеннымъ, издерживаетъ пр опасть на разныя тряпки, въ которыя она наряжается, потому что до сихъ поръ имѣетъ претензію нравиться и подрумяниваетъ свои сухощавыя и пожелтѣвшія щоки; по четвергамъ она открываетъ свой салонъ, въ которой пріятели ея супруга не допускаются; держитъ экипажъ я человѣка въ ливрейномъ фракѣ, съ гербами на пуговицахъ и въ гороховыхъ щиблетахъ и полулежитъ на туровскомъ пате, подъ огромнымъ листомъ сзади стоящаго банана. Гости ея находятъ ее почти всегда въ этомъ положеніи и на этомъ мѣстѣ съ Шиллеромъ, или съ Гёте въ рукѣ, особенно съ послѣднимъ, который написалъ ей въ альбомъ нѣсколько строчекъ, когда она въ молодости подъ именемъ русской геніальной дѣвушки ѣздила въ Германію.

Этотъ альбомъ постоянно лежитъ на столѣ въ ея салонѣ, въ великолѣпномъ футлярѣ, отдѣльно отъ всѣхъ кипсековъ и обыкновенно по четвергамъ переходитъ изъ рукъ въ руки.

И несмотря на то, что подъ глазами у моего друга образовались морщины въ видѣ лапокъ, что волосы его совсѣмъ посѣдѣли и лобъ сдѣлался необыкновенной величины съ тремя глубокими чертами, а уши обросли волосами,— несмотря на все перенесенное имъ и переносимое въ жизни, онъ все еще не потерялъ юношескаго энтузіазма и все еще продолжаетъ увлекаться и фантазировать, даже чувствительнѣе прежняго.

Все современное и общественное интересуетъ его въ высшей степени…. Пароходы, желѣзныя дороги, откупа, политико-экономическіе споры, крестьянскій вопросъ, политическія событія, литература и журналистика,— все повергаетъ въ восторгъ его любознательную фантазію…. Читаетъ онъ, говоря правду, не много, но за то съ жадностію перебираетъ всѣ газеты и журналы особенно отечественныя. Онъ съ какимъ-то лихорадочнымъ нетерпѣніемъ ждетъ выхода каждой новой книжки журнала, перелистываетъ нѣкоторыя, особенно замѣчательныя статьи, приходитъ обыкновенно въ умиленіе отъ которой нибудь изъ нихъ и восклицаетъ со слезами:

— Ахъ какая глубина! какая сила! какое мастерство!.. Это чудо! Ну — это статья капитальная! Меня даже лихорадка била, когда читалъ ее…. У! какого человѣка пріобрѣтаетъ русская литератора!… И какой жизнью кипятъ теперь всѣ наши журналы, — прибавляетъ онъ,— сердце радуется…. благодарю Бога, что я дожилъ до такого времени!…

И слезы при этомъ такъ и капаютъ по щекамъ его….

Не такъ давно я встрѣтилъ его на Невскомъ проспектѣ.

Онъ бросился ко мнѣ на шею и обнялъ меня; лицо его сіяло такимъ счастіемъ, какъ будто онъ получилъ неожиданное наслѣдство.

— Ты слышалъ? вскрикнулъ онъ.

— Что такое?…

— Вѣдь ужь Т* получилъ 200 руб. для литературнаго фонда!

И онъ при этомъ чуть не подпрыгнулъ на тротуарѣ.

— Въ самомъ дѣлѣ? я очень радъ.

— Да что же ты братецъ, принимаешь это такъ равнодушно? Вѣдь это отличное предпріятіе!… Общества для вспомоществованія литераторовъ существовали давно вездѣ,— только у насъ до сихъ поръ не было. Честь и слава тому кто первый поднялъ вопросъ объ этомъ дѣлѣ, и честь и слава тому, кто первый внесъ на это предпріятіе деньги…. А для тебя это какъ будто все равно!…

— Какой же ты чудакъ! отвѣчалъ я.— Я совершенно согласенъ съ тобой, что это прекрасное и благородное предпріятіе, объ этомъ и спору быть не можетъ. Я отъ души желаю, чтобы оно осуществилось скорѣе, — но неужели ты хочешь, чтобы я изъявлялъ свой восторгъ криками, слезами и прыганьемъ? Милый другъ, такое внѣшнее выраженіе восторга намъ не къ лицу и не по лѣтамъ.

«Что за душа!» подумалъ я однако и крѣпко пожалъ руку моего друга….— Вотъ, продолжалъ я,— во внутреннихъ губерніяхъ говорятъ, что весь Петербургъ помѣшанъ на одномъ личномъ интересѣ, что всѣ мы зачерствѣлые эгоисты… Боже мой! Боже мой! Посмотрѣли бы эти господа на тебя… Вѣдь ты только живешь для другихъ и другими… Ну, казалось бы, какое тебѣ дѣло до литературнаго Фонда: ты не литераторъ, и никогда ничего не получишь изъ этого Фонда, а у тебя и отъ него льются слезы….

Мой другъ былъ очевидно тронутъ моими словами вполнѣ искренними, но въ то же время онъ какъ будто замѣтилъ въ нихъ маленькую иронію и потому на физіономіи его выразилось умиленіе, смѣшанное съ замѣшательствомъ….

— Клянусь тебѣ Богомъ, сказалъ онъ въ волненіи и съ жаромъ ударяя себя въ грудь:— всякій общественный успѣхъ, всякій шагъ впередъ на пути просвѣщенія меня такъ радуетъ и такъ дѣйствуетъ на меня, какъ будто я вдругъ и неожиданно получилъ, ну… чтобъ напримѣръ? милліонъ или какъ будто меня произвели въ большой чинъ. Я ужь таковъ…. Что дѣлать?… Господи! да какъ же не радоваться напримѣръ, что скоро вся Россія покроется сѣтью желѣзныхъ дорогъ?…

И на глазахъ моего друга снова показались слезы.

— Вы меня упрекаете въ увлеченіи, продолжалъ онъ: — можетъ быть я и увлекаюсь; но я счастливъ, когда могу оказать услугу какому нибудь хорошему человѣку; ейбогу….

— Я не сомнѣваюсь въ этомъ, мой милый другъ, перебилъ я, — но бѣда въ томъ, что ты иногда дурнаго человѣка принимаешь за очень хорошаго и въ ущербъ собственныхъ интересовъ, тратишь свои силы и свое время для такого господина, который не стоитъ твоихъ хлопотъ….

— Ну чтожь дѣлать? Я таковъ! произнесъ онъ печально, разводя руками.

Дѣйствительно самоотверженіе моего друга не имѣетъ мѣры. Онъ вѣчно бѣгаетъ, разъѣзжаетъ и хлопочетъ по чужимъ дѣламъ, самъ напрашивается у всѣхъ на какое нибудь порученіе, вѣчно кажется озабоченнымъ и занятымъ, хотя въ сущности серьёзно ничего не дѣлаетъ. Къ серьёзному дѣлу онъ вовсе неспособенъ и самъ немножко понимаетъ это, но страшно любитъ, чтобы его принимали за дѣлова- то человѣка и передъ незнакомыми всегда прикидывается дѣловымъ.

Въ сущности онъ только способенъ сочувствовать всему прекрасно и благородному, умиляться и восторгаться….

Онъ умиляется отъ самыхъ малыхъ причинъ. Поводомъ къ его пиленію служитъ хорошій обѣдъ, и.ш ужинъ, освѣщеніе и нѣсколько добрыхъ пріятелей…. Въ~ такія минуты онъ доходитъ до опьяненія, не выпивъ еще рюмки вина; глаза его обыкновенно наполняются слезами, и онъ не будучи въ состояніи удерживать себя, восклицаетъ: — Ахъ, Господи, какъ я теперь счастливъ, еслибъ вы знали, какъ я люблю всѣхъ васъ! какъ мнѣ хорошо!…

Наливаетъ себѣ полный стаканъ вина и выпиваетъ его залпомъ, а иногда бросается къ кому нибудь изъ пріятелей и начинаетъ его обнимать и цаловать.

Въ провинціи полагаютъ также, что петербургскіе люди неспособны къ родственнымъ чувствамъ, но такого нѣжнаго, горячаго, любящаго роднаго, каковъ мой другъ, не найдти отъ

 

«Финскихъ хладныхъ скалъ до пламенной Колхиды,

«Отъ потрясеннаго Кремля

«До стѣнъ недвижнаго Китая….»

 

Достаточно попасть къ нему какимъ нибудь образомъ въ родство, чтобы сдѣлаться мгновенно въ глазахъ его благороднымъ, честнѣйшимъ, умнѣйшимъ, просвѣщеннѣйшимъ и даже геніальнѣйшимъ изъ людей. Для каждаго изъ родныхъ собственно своихъ или съ жениной стороны — все равно до седьмаго колѣна — онъ во всякую данную минуту готовъ пожертвовать жизнію въ случаѣ необходимости. Онъ распинается за каждаго изъ нихъ.

Если у него въ числѣ родственниковъ оказывается самодовольный и наглый невѣжа, партизанъ всякаго притѣсненія и насилія, и если кто нибудь изъ пріятелей выскажетъ моему другу свое откровенное мнѣніе касательно этого родственника и представитъ на то очевидные Факты, — другъ мой приходитъ, правда, въ крайнее смущеніе, но все-таки начинаетъ обыкновенно увѣрять пріятеля, что тотъ ошибается, что можетъ быть Факты и противъ его родственника, во въ сущности онъ все-таки человѣкъ прелестный, свободно мыслящій, другъ всякаго разумнаго прогресса и прочее и прочее.

И родственникъ искренно кажется ему таковымъ, несмотря ни на какія обличительные противъ него факты, потому что въ родственникѣ онъ положительно не можетъ видѣть дурныхъ сторонъ…

Въ послѣднее время другъ мой постоянно находится въ состоянія экстаза. Каждая журнальная статья, въ которой говорится о пользѣ гласности или о пользѣ публичнаго судопроизводства, о какой-нибудь новой желѣзной дорогѣ у насъ, или за границей, или новой компаніи на акціяхъ, объ улучшеніи участи крестьянъ, или объ улучшеніи петербургскихъ мостовыхъ, повергаетъ его въ несказанное умиленіе….

Онъ въ такихъ случаяхъ ко всѣмъ пріятелямъ бросается на шею и говоритъ:

— Ну, слава Богу, вотъ до какихъ временъ мы дожили!… Слава Богу!

Онъ до того увлекается, что смѣшиваетъ порыванія, стремленія и предположенія съ осуществленіемъ. Ему кажется уже, что въ Петербургѣ отличная и гладкая какъ паркетъ мостовая, потому только что напечатана гдѣ-то статейка объ улучшеніи мостовыхъ….

Восторгъ его не останавливается на однихъ отечественныхъ вопросахъ, предпріятіяхъ и событіяхъ…. Онъ также горячо сочувствуетъ всемірнымъ предпріятіямъ и вопросамъ.

Учрежденіе компаніи для прорытія Сузскаго перешейка такъ поразило его, что онъ три недѣли сряду разъѣзжалъ по своимъ пріятелямъ и знакомымъ и только объ этомъ и говорилъ, горячо пожимая ихъ руки.

— Это великое событіе, великое! И какія неисчислимыя выгоды представляются теперь для европейской торговли!

Онъ досталъ себѣ одну акцію этой компаніи, выпросивъ не безъ труда у жены денегъ на это, и получивъ акцію радовался ей, какъ ребенокъ, долго любовался ею одинъ и потомъ поѣхалъ показывать ее всѣмъ своимъ пріятелямъ.

— Вотъ и я, повторялъ онъ дрожащимъ отъ внутреннихъ ощущеній голосомъ и со слезой на рѣсницѣ,— могу теперь сказать, что буду способствовать этому великому предпріятію!..

Въ сію минуту онъ занятъ итальянскимъ вопросомъ и такъ радуется за Италію, какъ будто она уже получила свободу и независимость….

У меня другъ мой бываетъ всякій день и въ постоянно восторженномъ состояніи… Онъ обнимаетъ меня, прижимаетъ къ груди» проливаетъ слезы умиленія, жметъ мнѣ очень больно руку въ порывахъ своего увлеченія и сердится на меня, если я не вполнѣ сочувствую его преувеличеннымъ надеждамъ, и не раздѣляю его преувеличенныя фантазіи.

— Нѣтъ, ты устарѣлъ, братъ, говоритъ онъ мнѣ съ упрекомъ, качая головою….

— Чтожь дѣлать? отвѣчаю я,— но посмотри въ окно, неужели этотъ видъ не охлаждаетъ твой энтузіазмъ и не наводитъ на тебя унынія? Грязь, слякоть, мокрыя лепешки снѣга, ямы…

Барометръ ужь поднимается, перебиваетъ онъ меня, — ужь поднялся…. Завтра непремѣнно будетъ отличная погода, солнце… Ужь весною запахло…

— Да это завтра!… а посмотри, что сегодня… Весенній запахъ!— Я покуда слышу только запахъ сырости и гнили….

Я искренно и отъ всей души люблю моего друга, я вполнѣ цѣню его прекрасное, горячо сочувствующее всѣмъ великимъ и маленькимъ современнымъ вопросамъ сердце, но его вѣчный энтузіазмъ, его постоянно восторженное состояніе переносить не всегда можно, особенно въ дурномъ расположеніи духа и при такой мрачной, измѣнчивой погодѣ, какая была нынѣшнюю зиму въ Петербургѣ. При такихъ обстоятельствахъ мой другъ раздражаетъ мою жолчь, что я выхожу изъ терпѣнія, говорю ему непріятности, впадаю въ противоположную ему крайность и дѣлаюсь несправедливъ.

Когда онъ на дняхъ бросился ко мнѣ на шею и заговорилъ о блестящей будущности Италіи, о ее независимости и прочее…

(Въ этотъ день надобно замѣнить была прескверная погода).

У меня невольно вырвалось:

— Ахъ, оставь меня пожалуйста въ покоѣ съ своей Италіей: она еще не освобождена, Суэзскій перешеекъ еще не прорытъ… Отложи свой восторгъ до времени… это скучно!…

Очеркъ моего друга нисколько не преувеличенъ. Если вы прочтете его, мой провинціальный читатель, то вѣрно откажетесь отъ своего устарѣлаго мнѣнія, что Петербургъ населенъ только одними холодными людьми. Какое! я повторяю, мы всѣ ужасные энтузіасты и увлекающіеся люди, не исключая и меня, нападающаго на энтузіазмъ… только въ дурную погоду….

Оправдавъ петербургцевъ отъ предубѣжденій, которое питаютъ относительно ихъ жители провинцій, я перехожу къ петербургскимъ новостямъ и начинаю съ петербургской масляницы.

——

 

Петербургскіе фельетонисты описываютъ обыкновенно масляницу съ большимъ чувствомъ и очень поэтически отзываются о блинахъ, пикникахъ, катаньи съ горъ, балаганахъ и различныхъ увеселеніяхъ. У меня на это никакъ недостаетъ краснорѣчія…. Пьяные толпы на улицахъ и какіе-то неистовые возгласы и крики одурѣвшаго отъ сивухи народа, могутъ услаждать взоръ и приводить въ восторгъ… развѣ гг. откупщиковъ; до блиновъ я не охотникъ — они разстроиваютъ желудокъ; съ горъ я отъ роду не скатывался, а въ балаганныхъ представленіяхъ, не нахожу ничего забавнаго. Неизбѣжныя Пьерро, Коломбины, арлекины, добрые и злые волшебники, прыгающіе и пляшущіе и несмотря на это все-таки посинѣвшіе отъ мороза — возбуждаютъ болѣе состраданія, чѣмъ удовольствія. Юлія Пастрана, эта полуобезьяна и полуженщина, понизившаяся до 25 копѣекъ и показывавшаяся на Адмиралтейской площади на масляницѣ нынѣшняго года, — также принести большаго удовольствія не можетъ, несмотря на то, что она танцуетъ передъ вами, поетъ русскую пѣсню, протягиваетъ руку зрителямъ и кричитъ: «здравствуйте! поскорѣй, поскорѣй!» потому вѣроятно, что при 8° мороза (на, масляницѣ были морозы и довольно сильные въ первые дни) въ трико — ей не совсѣмъ ловко. Шерсть, покрывающая эту несчастную, видно, не защищаетъ ее отъ нашихъ морозовъ и она спѣшить за кулисы въ свою коморку погрѣться хоть минуту у желѣзной печки… А потомъ опять начинается таже пѣсня, таже пляска, тоже пожиманіе рукъ съ приговоромъ; «здравствуйте, поскорѣй, поскорѣй!»… Веселаго тутъ нѣтъ ничего…. Балаганный циркъ?… Но мы видѣли всѣ эти скаканья, прыганья черезъ бумагу и проч. въ гораздо болѣе привлекательномъ видѣ. Грязныя трико, скверныя лошади, затасканные костюмы… не имѣютъ въ себѣ ничего привлекательнаго… Звѣри Крейцберга и восемьнадцати-лѣтняя дѣвица ихъ укрощающая — намъ уже извѣстны. Въ звѣринцѣ довольно побывать разъ, особенно тѣмъ, кто имѣетъ тонкое обоняніе… Извѣстный мандарину, звѣрски напавшій въ столицѣ Китая, при посѣщеніи тамошняго звѣринца, на низшаго чиновника за то, что тотъ осмѣлился курить папироску въ присутствіи его превосходительства, вѣроятно лишенъ былъ обонянія… Онъ разгорячился и кричалъ съ пѣною у рта: «Да я сударь… да я васъ…. да я васъ научу уважать старшихъ!» Но остроумная китайская публика, возмущенная наглостію мандарина, говорятъ, закричала: «г. укротитель звѣрей! укротите этого высокопочтеннаго господина съ тремя шариками на шапкѣ!» и заставила его потихоньку убраться изъ звѣринца.— Avis au mandarin!

Упоминая о балаганныхъ представленіяхъ, нельзя не замѣтить, что они въ теченіе послѣднихъ 15 лѣтъ не только не сдѣлали никакого прогресса, но даже отстали отъ прежнихъ. Пантомима Легата была несравненно лучше пантомимы г. Берга. На подмосткахъ Легата танцовали нѣкогда дѣвицы Ширь… это было самое цвѣтущее время балагановъ!…

Пикники и загородныя поѣздки на тройкахъ обыкновенію къ большомъ ходу въ Петербургѣ, особенно начиная съ масляницы до окончанія зимняго пути. Въ этихъ поѣздкахъ есть дѣйствительно что-то привлекательное для русскаго человѣка. Когда мчишься на птицѣ-тройкѣ, по выраженію Гоголя, то какъ бы ни было грустно и тяжело, тоска непремѣнно замретъ на минуту въ такомъ полетѣ… Поэзія троекъ всегда сохранится для насъ, несмотря на желѣзныя дороги… Пикники въ Петербургѣ бываютъ различнаго рода: свѣтскіе, блестящіе, приличные пикники, оканчивающіеся танцами, и пикники не совсѣмъ скромные. О послѣднихъ я имѣю понятія только по картинкамъ.

Глядя на такія картинки, я думаю: «какими исполинскими шагами ждетъ Петербургъ по пути улучшеній и усовершенствованій… касательно роскоши дамскихъ туалетовъ и обуви. Нѣтъ сомнѣнія, что въ этомъ отношеніи мы скоро догонимъ Парижъ и наши Аспазіи и Фрины ни въ чемъ не будетъ уступать парижскимъ… ни въ туалетахъ, ни въ канканѣ, ни въ другихъ утонченностяхъ. Да ужъ и теперь они едва ли уступаютъ парижскимъ. Посмотрите на нихъ въ театрахъ, когда онѣ торжественно сидятъ въ бенуарахъ и ложахъ, въ великолѣпныхъ бальныхъ туалетахъ, играя своими вѣерами, или прокатаются по Невскому проспекту въ коляскахъ, развалясь съ изнѣженною граціею, утонувъ въ волнахъ шелку и бархата. Какая восхитительная картина!… 15 лѣтъ тому назадъ ничего подобнаго не было въ Петербургѣ; дамы эти изрѣдка и робко показывались въ несравненно скромнѣйшемъ видѣ…. Да! въ этомъ случаѣ мы совершили несомнѣнный прогрессъ — и смѣло идемъ по пути этого прогресса.

Заговоривъ о пикникахъ и загородныхъ катаньяхъ на тройкахъ, мы должны замѣтить, что всѣ эти тройки отправляются большею частію на дачу Стобеуса, по Петергофской дорогѣ, не доѣзжая Сергіевскаго монастыря. На этой дачѣ г. Огюстъ, бывшій содержатель Hotel des princes устроилъ превосходный ресторанъ, съ большой залой для танцевъ, съ отдѣльными кабинетами, отлично удобными и меблированными съ большимъ вкусомъ и съ зимнимъ садомъ. Сервировка, самый столъ (у г. Огюста можно найти всѣ гастрономическія тонкости), прислуга — все превосходно и, что всего замѣчательнѣе — цѣны обѣдовъ и ужиновъ очень умѣренныя, сравнительно съ лучшими петербургскими ресторанами, которымъ г. Огюсть не только не уступаетъ ни въ чемъ, но даже превосходитъ во многомъ… Такихъ загородныхъ ресторановъ до сихъ поръ еще не было въ Петербургѣ… Удобства, вкусъ, и даже роскошь, притомъ изящная и не бросающаяся въ глаза,— все соединено въ этомъ загородномъ ресторанѣ. Лучшаго мѣста для пикниковъ избрать не возможно. Нѣтъ сомнѣнія, что Петербургская публика поддержитъ заведеніе г. Огюста…

Концертный сезонъ открылся. Театральные концерты въ пользу гг. Роллера, Іотти, Жоссъ, Кажинскаго и Леоновой, по обыкновенію были съ живыми картинами; картины въ бенефисъ г. Родлера были особенно-удачны…. Изъ замѣчательныхъ артистовъ, пріѣхавшихъ въ нынѣшнемъ году въ Петербургъ, первое мѣсто занимаютъ: г. Фердинандъ Лаубъ (скрипачъ, воспитанникъ прагской консерваторіи и чехъ родомъ) и Герцъ (піанистъ). Эти два артиста вмѣстѣ съ нашимъ талантливымъ соотечественникомъ Рубинштейномъ (на котораго сказать мимоходомъ у насъ всѣ посматриваютъ теперь невольно съ большимъ уваженіемъ послѣ его блистательныхъ успѣховъ въ Европѣ) составляютъ украшеніе настоящаго музыкальнаго сезона.

То, что Рубинштейнъ принадлежитъ къ первымъ европейскимъ современнымъ піанистамъ, что онъ обладаетъ почти геніальнымъ талантомъ, какъ исполнитель, — въ этомъ теперь уже никто не сомнѣвается. Съ его удивительнымъ талантомъ мы всѣ давно знакомы. Кто изъ русскихъ не слыхалъ его?… и потому мы обратимся къ нашимъ гостямъ.

Имя Лаубе, по словамъ музыкальныхъ знатоковъ, гремитъ по всей Германіи. Настоящій виртуозъ, онъ вполнѣ, говорятъ, овладѣлъ своимъ инструментомъ и покорилъ себѣ всѣ техническія трудности… Онъ разъигрываетъ между прочимъ самыя серьёзныя вещи Баха и Бетговена, но не останавливается на нихъ: его репертуаръ чрезвычайно обширенъ. Лаубе долго жилъ в» Вѣнѣ, потомъ въ Веймарѣ и въ семъ послѣднемъ городѣ сошелся съ Францомъ Листомъ и пользуется его дружбою. Въ сію минуту — онъ первый солистъ при дворѣ короля прусскаго. Имя Лаубе встрѣчается между прочимъ въ сочиненіи о Бетговенѣ профессора Маркса — сочиненіи чрезвычайно замѣчательномъ, по признанію лучшихъ музыкальныхъ критиковъ….

Первый концертъ г. Лаубе въ Петербургѣ былъ на Большомъ театрѣ и имѣлъ успѣхъ блистательный»… Онъ исполнилъ между прочимъ съ совершенствомъ блестящій концертъ Мендельсона и Фантазію Эрнста на темы изъ Отелло. Въ концертѣ его пѣла г-жа Бокъ — диллетантка, имѣющая очень пріятный mezzo-soprano.

Г. Лаубе, говорятъ, хочетъ устроить квартетные вечера для публики и исполнять квартеты Гайдна и Бетховена.

Герцъ — не только піанистъ, но и композиторъ и сверхъ того фабрикантъ фортепьянъ и владѣтель извѣстной концертной залы въ Парижѣ.

Онъ много путешествовалъ и описалъ свое пребываніе въ Америкѣ, слѣдовательно ко всѣмъ другимъ талантамъ онъ присоединяетъ еще и талантъ писателя….

Кромѣ поименованныхъ артистовъ дано было множество концертовъ, и между прочимъ декламаціонныхъ и музыкальныхъ вечеровъ, о которыхъ упоминать здѣсь мы не считаемъ нужнымъ,— замѣтимъ только о концертѣ трехъ сестеръ, Терезы, Жанны и Клеры, Понто-Ла-Розе (піанистка и пѣвицы).

Въ одно время съ артистами къ великому посту съѣзжаются въ Петербургъ, какъ извѣстно, чародѣи, магики и фокусники. Въ сію минуту находятся у насъ два таковыхъ: гг. Шово и Макалузо. Первый не имѣлъ большаго успѣха, но, говорятъ, что снаряды, посредствомъ которыхъ онъ производитъ свои Фокусы, весьма любопытны.

Г. Макалузо еще не появлялся въ публики, но про него уже пишутъ и разсказываютъ чудеса, потому что онъ далъ нѣсколько представленій въ частныхъ домахъ.— Г. Макалузо Соединяетъ, по признанію тѣхъ, которые его видѣли, утонченность джентльмена съ ловкостію фокусника.

Вотъ, что мы прочли объ немъ въ «Journal de St.-Petersbourg», который, сказать мимоходомъ, очень удачно редижируется въ нынѣшнемъ году однимъ изъ бывшихъ редакторовъ «Норда» — г. Капельманомъ.

«Г. Макалузо, говоритъ Journal de St.-Petersbourg,— давалъ представленіе на вечерѣ у графа Кушелева-Безбородко, которое имѣло успѣхъ необыкновенный. Г. Маколузо могъ бы приводить въ ужасъ зрителей, если бы онъ не выполнялъ своихъ чудесъ съ необыкновеннымъ добродушіемъ, простотою и граціею.— Онъ имѣетъ наружность и манеры совершенно благовоспитаннаго человѣка. Это чародѣй хорошаго общества,— вѣжливый съ мужчинами и удивительно любезный съ дамами. На этомъ вечерѣ, о которомъ упомянули мы, подъ его рукою разцвѣтали букеты камелій и въ заключеніе онъ заставилъ разцвѣсть на своемъ стебелькѣ чудную и благоуханную розу…. Нѣсколько дней передъ этимъ мы видѣли его у г-жи Бозіо, наканунѣ ея отъѣзда изъ Петербурга, — онъ разорвалъ вышитый платокъ артистки и въ туже секунду возстановилъ его какимъ-то чудомъ своими руками… и все это совершилось передъ нашими глазами….

«Когда мы писали эти строки въ нашемъ затворенномъ кабинетѣ, передъ окнами съ двойными рамами, вдругъ передъ нами, у самаго кончика нашего пера, очутилось письмо…. Въ комнатѣ никого не было. Человѣкъ нашъ спалъ въ передней. Мы распечатали это письмо и прочли слѣдующее:

«Господинъ редакторъ,

 

«Вамъ угодно выдавать меня за колдуна, за чародѣя, а я не болѣе, какъ человѣкъ, пріобрѣтшій ловкость, которую и вы легко можете пріобрѣсть въ два, въ три года, если вы постоянно будете практиковаться въ томъ, что вамъ угодно, но снисходительности ко мнѣ, называть моимъ талантомъ.

«Вы позволили мнѣ объявить о моихъ представленіяхъ, и я беру смѣлость сообщить вамъ, что я дамъ семь представленій на Большомъ театрѣ.

1 въ Воскресенье 22 марта.

2 — Вторникъ 24 —

3 — Пятницу 27 —

4 — Вторникъ 31 —

5 — Среду 1 апрѣля.

6 — Четвергъ 2 —

и 7 — Пятницу 3 —

«Эти семь представленій для всѣхъ; до тѣхъ поръ я не буду, конечно, сидѣть со сложенными руками въ частныхъ собраніяхъ, ни которыя меня удостоятъ приглашеніемъ.

«И теперь, г. редакторъ, поблагодаривъ васъ за ту любезность, съ которою вы мнѣ позволили съиграть съ вами неожиданный Фокусъ, я говорю объ этомъ объявленіи и объ этой рекламѣ, я прошу васъ принять увѣреніе въ моемъ совершенномъ почтеніи.

Макалузо.

 

Петербургъ, 6 марта 1859 г.

Большая Морская, домъ Руадзе,

No кв. 6.

 

«Мы очень рады, прибавляетъ редакторъ газеты, — напечатать это письмо, тѣмъ болѣе, что оно написано въ очень приличныхъ формахъ.

«P. S. Въ ту минуту, когда мы, списавъ его, беремъ для того, чтобы присоединить къ нашей коллекціи автографовъ,— мы вдругъ, къ крайнему изумленію нашему, видимъ, что слова исчезли и что мы держимъ въ рукахъ листъ бѣлой бумаги»….

Каковъ г. Макалуло, если только все это не тонкая реклама со стороны остроумнаго редактора «Journal de St.-Petersbourg»!…

Въ домѣ князя Бѣлосельскаго былъ еще спектакль любителей, въ пользу патріотическихъ школъ, въ которомъ между прочимъ г-жа Мичурина (В. Самойлова) исполнила сцену Татьяны съ няней изъ Евгенія Онѣгина. Сцена эта продекламирована была г-жею Мичуриною удивительно, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія; но мы должны откровенно признаться, что въ г-жѣ Мичуриной мы замѣтили и тѣни того идеала, который всѣми нами составленъ о Татьянѣ Пушкина…. Татьяна — деревенская барышня, ужь во всякомъ случаѣ должна бы имѣть болѣе простоты, добродушія и натуральности. Она навѣрно не держала себя такъ искусственно и не говорила такъ изящно кокетливо, какъ говоритъ г-жа Мичурина…. но мы совершенно забылись, что дѣлать замѣчанія любительницамъ-артисткамъ — неприлично и безтактно, поэтому мы беремъ назадъ это нечаянно вырвавшееся у насъ замѣчаніе, просимъ за него извиненія, рукоплещемъ талантливой любительницѣ, будто бы изображавшей передъ нами Татьяну, и въ восторгѣ повторяемъ вслѣдъ за всѣми: «Charmant! Charmant»!…

Кстати о Дамскомъ патріотическомъ обществѣ, которое заботится болѣе чѣмъ о 500-хъ неимущихъ дѣвочкахъ… Въ домѣ предсѣдательницы этого общества графини Клейнмихель устроена для продажи выставка работъ этихъ дѣвочекъ. Нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что результатъ этого прекраснаго предпріятія обнаружитъ полное къ нему сочувствіе петербургской публики.

Въ прошломъ мѣсяцѣ мы упомянули о выставкѣ въ залѣ святѣйшаго сѵнода фотографическихъ снимковъ привезенныхъ г. Севастьяновымъ съ Аѳонской горы.

Теперь мы обязаны поговорить подробнѣе о трудахъ г. Севастьянова, обратившихъ на себя вниманіе европейскихъ ученыхъ обществъ, и о результатахъ этого труда, который теперь передъ нами. Свѣдѣнія, сообщаемыя здѣсь, мы заимствуемъ изъ статьи «Journal des Debats», и Русскаго Художественнаго Листка г. Тимма, который приложилъ рисунки со многихъ снимковъ, выставленныхъ нынѣ для публики г. Севастьяновымъ.

«Одно изъ первыхъ приложеній свѣтописи къ снятію древнихъ надписей сдѣлано было въ Петербургѣ, въ Императорскомъ Археологическомъ Обществѣ, въ 1851 г., и Фотографическимъ способомъ снята съ знаменитой монгольской надписи, объясненной Базаровымъ и приложенной къ III тому Записокъ Общества. Это были однако ни болѣе, ни менѣе какъ только опыты. До самыхъ же блестящихъ результатовъ примѣненія Фотографіи къ воспроизведенію памятниковъ древности первый достигъ г. Севастьяновъ.

«Петръ Ивановичъ Севастьяновъ получилъ образованіе въ императорскомъ московскомъ университетѣ. Онъ оставилъ гражданскую службу, чтобы всего себя посвятить наукамъ и искусству въ той области, въ которой надѣялся наиболѣе сдѣлаться полезнымъ своими трудами и открытіями. Сначала онъ совершилъ путешествіе въ Іерусалимъ и глубоко и подробно изучилъ священный городъ со стороны исторіи, древностей и мѣстности. Плодомъ этого изученія былъ составленный имъ рельэфъ Іерусалима, гдѣ нагляднѣйшимъ образомъ, изъ разныхъ веществъ были вырѣзаны и размѣщены горы, долины, зданія, проходы, улицы, ворота и т. п.; при этомъ г. Севастьяновъ трудился надъ сочиненіемъ, въ которомъ бы русскіе читатели получили въ сжатомъ выводѣ все то, что извѣстно объ Іерусалимѣ въ Европѣ, съ дополненіями изъ писателей восточной церкви, изъ сочиненій русскихъ и вообще славянскихъ, наконецъ изъ живыхъ преданій и повѣрій, собранныхъ путешественникомъ на мѣстѣ. Вскорѣ однако непреклонная воля самаго ревнителя отклонила его въ другую сторону и устремила къ другой цѣли. Посѣщая неоднократно Аѳонскую гору, путешественникъ убѣдился, что здѣсь-то именно лежитъ богатѣйшій, обильнѣйшій и доступнѣйшій рудникъ для такого изученія, съ тою притомъ выгодою, что здѣсь все византійское тѣсно соединяется съ общегреческимъ и славянскимъ и даже русскимъ. Первою задачею г. Севастьянова было сблизиться съ тамошними обитателями, т. е. монахами, преимущественно изъ Грековъ — задача, какъ извѣстно, не легкая, но которую онъ выполнилъ счастливо, съ помощію денегъ, которыхъ не щадилъ. Жажда знанія г. Севастьянова побѣждала всякое упорное укрывательство и слишкомъ была нова для Мноковъ, пріученныхъ къ подозрительности. Вторая, слѣдовавшая затѣмъ, задача истекала изъ того убѣжденія, что узнанное и собранное не должно оставаться достояніемъ частнаго лица, но перейти во всеобщее пользованіе. Съ этой мыслію г. Севастьяновъ въ тѣ мѣсяцы, когда нельзя или неудобно было работать на Аѳонѣ, занялся прилежно въ чужихъ краяхъ изученіемъ археологіи, палеографіи искусства, особенно современныхъ его техническихъ средствъ и между ними преимущественно Фотографіи, при помощи которой и перевелъ на бумагу, съ изумительною точностью, церковныя изображенія, утвари, грамоты, рукописи и т. п. Въ послѣднемъ случаѣ онъ достигъ того, что снималъ рукописи пергаменныя и бумажныя, цѣликомъ, отъ начала до конца, листъ за листомъ, со всѣми вставленными рисунками, со всею порчею, произшедшею отъ времени. Теперь въ этихъ снимкахъ читаете вы всѣ древнѣйшія рукописи по листамъ, точно также, какъ въ подлинникѣ, потому что снимокъ до того живъ, что вы невольно хватаетесь за бумагу, думая не пергаменъ ли это, не загнулся ли уголъ, неналеплена ли печать? Мало того, сохраняя у себя негативу снимковъ, г. Севастьяновъ имѣетъ возможность передать какой угодно снимокъ, въ какомъ угодно числѣ экземпляровъ, «Изъ записки, читанной г. Севастьяновымъ, 5-го февраля 1855 г., въ собраніи Парижской Академіи Надписей и Словесности, между прочимъ, видно, что по предначертанному имъ плану, который онъ началъ уже приводить въ исполненіе, онъ полагаетъ сдѣлать собраніе фотографическихъ снимковъ на Аѳонской горѣ, куда войдутъ:

«1. Рукописи греческія, грузинскія, церковно-славянскія, сербскій и булгарскіи; онѣ на пергаменѣ, съ украшеніями цвѣтными я золотомъ, различнаго письма и величины, иногда съ нотами пѣнія; длина рукописей измѣняется отъ 8 центиметровъ (около 3 дюймовъ) до одного метра (около 3 футовъ). Древнѣйшія изъ нихъ, можетъ быть, VII столѣтія.

«2. Гранаты и акты: хрисовулы византійскихъ императоровъ и князей, начиная отъ Константина и Романа (X-го столѣтія), и царей, королей, деспотовъ, князей и жупановъ Сербіи и царей Булгаріи, съ XII вѣка; воеводъ угро-влахійскихъ XV вѣка и гранаты русскихъ царей, начиная съ XVI вѣка; свинцовыя печати (сигиліоны) византійскихъ императоровъ и патріарховъ, начина я съ Василія Македонянина (IX столѣтія) и патріарха Николая; печати изъ зеленаго воска (Ахридскія); записи, духовныя завѣщанія и т. п., съ IX столѣтія. Эти рукописи также на пергаменѣ и различной величины; на нѣкоторыхъ находятся изображенія святыхъ, портреты императоровъ и членовъ ихъ Фамилій.

«3. Кресты, сосуды, ковчежцы, кадила, люстры, канделябры, переплеты, ризы на образахъ, посохи, шитыя вещи, замѣчательныя по древности и искусству. Многія изъ этихъ вещей пожертвованы были царственными особами, о чемъ имѣются подлинныя гранаты. Кромѣ Фотографіи, г. Севастьяновъ полагаетъ употребить гальванопластику и отливаніе въ Форму, для воспроизведенія большей части этихъ вещей,

«4. Иконы, писанныя al fresco на стѣнахъ и масляными красками на деревѣ, холстѣ и даже на сушеной рыбѣ; разныя иконы изъ дерева и изъ мрамора. Между этими иконами однѣ приписываются Евангелисту Луцѣ, другія относятся къ IV столѣтію; нѣсколько изъ нихъ привезено сюда изъ св. Софіи, по взятіи Константинополя. Нѣкоторыя изображаютъ Богоматерь, кормящую младенца Іисуса, другія самаго Іисуса съ крыльями. Одна икона носитъ странное названіе Игрушки Императрицы Ѳеодоры. Превосходныя фрески Панселина, сохранились во внутренности нѣкоторыхъ церквей Аеова. Недостаточный свѣтъ въ этихъ зданіяхъ воспрепятствовалъ г. Севастьянову снять съ нихъ свѣтописные снимки и о въ принужденъ былъ удовольствоваться простыми (чрезъ прозрачную бумагу) снимками; но къ предстоящей поѣздкѣ онъ приготовилъ аппаратъ для электрическаго освѣщенія, чтобъ имѣть возможность воспроизвести эти фрески. Этимъ же способомъ онъ полагалъ снять внутренность нѣкоторыхъ церквей первобытно-византійскаго стиля архитектуры.

«и 5. Надписи и изваянія на надгробныхъ камняхъ, сохранившихся на Аѳонѣ, которыя могутъ служить матеріаломъ для исторія древнихъ жителей полуострова.

«Г. Севастьяновъ еще въ 1851 году, былъ на Святой горѣ, для общаго обозрѣнія Аѳонскихъ монастырей и хранящихся въ нить древностей; но возникшій вслѣдъ затѣмъ восточный вопросъ, окончившійся войною, пріостановилъ на нѣсколько лѣтъ труды г. Севастьянова, такъ что вторично отправиться на Аѳонскую гору онъ могъ не ранѣе какъ, уже въ маѣ мѣсяцѣ 1857 года. Передъ этимъ, онъ предварительно съѣздилъ въ Парижъ, чтобы ознакомиться съ техническими пріемами фотографіи и запастись всѣми необходимыми для свѣтописи матеріалами. Прибывъ въ 1857 году на А вонъ, нашъ соотечественникъ немедленно приступилъ къ снятію копій съ иконъ, изображеній старинной церковной утвари и снимковъ съ древнихъ рукописей; въ этихъ занятіяхъ онъ провелъ пять мѣсяцевъ въ шатрѣ, т. е. почти подъ открытымъ небомъ, работая неутомимо, съ утра до вечера несмотря на нестерпимую жару. При этомъ необходимо замѣтить, что при всей своей дѣятельности, г. Севастьяновъ, въ слѣдствіе строгихъ уставовъ Аѳонскихъ монастырей, былъ лишенъ даже самаго необходимаго для поддержанія своего существованія. Во все время пребыванія своего на Святой горѣ онъ ни разу не ѣлъ, напримѣръ, говядины; даже рыба составляетъ тамъ рѣдкость, а чтобы имѣть овощи необходимо самому заниматься огородничествомъ. Въ октябрѣ 1857 года, г. Севастьяновъ возвратился, для новыхъ запасовъ въ Парижъ, гдѣ представилъ тамошней Академія Надписей и Словесности образцы снятыхъ имъ копій и снимковъ, которые обратили на себя вниманіе ученыхъ и знатоковъ древностей и возбудили за границей къ трудамъ нашего соотечественника самое живое сочувствіе, незамедлившее проявиться въ иностранныхъ журналахъ и газетахъ. Въ апрѣлѣ мѣсяцѣ слѣдующаго года, г. Севастьяновъ снова отправился на Аѳонскую гору, гдѣ между тѣмъ, оставленный имъ художникъ, въ теченіе всей зимы, работалъ по его указаніямъ и наставленію. Въ 1858 г. неутомимый путешественникъ занимался на Святой горѣ также ревностно, но занятія его шли гораздо быстрѣе, потому что онъ привезъ съ собою изъ-за границы еще одного художника. Въ сентябрѣ г. Севастьяновъ оставилъ Аѳонъ, и нужно было видѣть, съ какою заботою везъ онъ добытыя имъ сокровища въ Россію, чтобы подѣлиться ими съ своими соотечественниками.

«Во время переѣзда въ Смирну, пароходъ сѣлъ на мель, въ недалекомъ впрочемъ разстояніи отъ порта, такъ что можно было послать туда лодку къ другому русскому пароходу, стоявшему тамъ. Въ ожиданіи помощи, всѣ пожитки пассажировъ были вынесены на палубу. Пришелъ другой пароходъ, завезъ канаты и перетащилъ къ себѣ пассажировъ, но безъ багажа, считая безполезнымъ возиться съ нимъ. Одинъ г. Севастьяновъ не рѣшался разстаться съ своимъ драгоцѣннымъ грузомъ и, собственноручно уложивъ его въ турецкую лодку, бережно перевезъ. И хорошо онъ сдѣлалъ, потому что когда начали тянуть обмелѣвшій пароходъ канатами, то его такъ наклонило на бокъ, что весь багажъ полетѣлъ съ палубы въ воду и былъ вынутъ изъ нея, разумѣется, подмоченный.

— Что было бы съ моими фотографическими и другими коллекціями, еслибъ я послушался! говорилъ г. Севастьяновъ.— Что было бы съ ними, еслибъ захватила насъ на мели буря!

«А о себѣ онъ и не думалъ; трудъ и его послѣдствія сдѣлались для него дороже жизни. Онъ няньчился съ своимъ тюкомъ, какъ съ ребенкомъ, почти на рукахъ довезъ его до Петербурга. И замѣтьте при этомъ, что всю Россію проѣхалъ онъ съ нимъ на перекладныхъ.

«По прибытіи г. Севастьянова въ Москву, тамошній университетъ, желая доставить жителямъ первопрестольной столицы случай видѣть драгоцѣнное собраніе снимковъ съ древнѣйшихъ иконъ и рукописей святой Аѳонской горы, убѣдилъ своего бывшаго воспитанника выставить ихъ въ залахъ университета.

«Выставка продолжалась только недѣлю (съ 11 по 17-е января), потому что г. Севастьяновъ спѣшилъ въ Петербургъ, чтобы, подѣлясь и съ нимъ своими сокровищами, снова отправиться къ веснѣ на Аѳонъ, для продолженія начатаго имъ труда. За входъ на выставку была назначена палата, въ пользу бѣднѣйшихъ Аѳонскихъ монастырей, скитовъ и келій.

«Императорское Русское Археологическое Общество, обративъ вниманіе на труды г. Севастьянова, по части археологіи и палеографіи, ознаменованные такими блистательными послѣдствіями, которыя вносятъ въ науку новыя открытія, въ общемъ собраніи своемъ 11 января сего года, положило избрать его въ свои члены.

«Наконецъ 8-го минувшаго февраля и въ Петербургѣ, на тѣхъ же основаніяхъ, какъ въ Москвѣ, въ зданіи святѣйшаго правительствующаго сѵнода, открылись залы для обозрѣнія Севастьяновскаго Сборника снимковъ и копій съ священныхъ предметовъ и рукописей Аѳонскихъ монастырей въ которыхъ, по прежнему, продолжаютъ работать оставленные тамъ г. Севастьяновымъ художники.

«Хотя путешественникъ вывезъ съ собой въ Россію слишкомъ тысячу пятьсотъ различныхъ снимковъ и копій, но все это, по словамъ его, только самая малая часть того, что еще можетъ быть сдѣлано.

«Чтобы дать понятіе, чего могутъ ожидать отъ трудовъ г. Севастьянова исторія, филологія и художества, представляемъ бѣглый обзоръ важнѣйшихъ изъ вывезенныхъ имъ съ Аѳона драгоцѣнностей.

«I. Копіи съ рукописей.

«1) Глаголическое Евангеліе, вполнѣ — 612 страницъ. Нѣкоторыя полагаютъ, что эти письмена употреблялись для славянскаго языка до введенія греческой азбуки св. Кирилломъ и Меѳеодіемъ. Рукопись эта принадлежитъ Заграсскому монастырю. Долгое время листы были не сшиты, а продѣты на одинъ сну рокъ, и рукопись пострадала, покуда не была переплетена, такъ что теперь у ней нѣтъ ни начала, ни конца. При переплетѣ попортили нѣсколько виньетокъ и приписокъ кирилловскими буквами. На нѣкоторыхъ страницахъ рисунки вѣроятно новѣе рукописи; но замѣчательны своею простотою. Они изображаютъ: главу Іоанна Крестителя, благословляющія десницы, св. апостоловъ Петра и Павла, св. Захарія и Елизавету, птицъ и проч. Фотографическіе снимки съ нихъ раскрашены согласно съ оригиналомъ, съ наивозможною точностью. Съ этого Евангелія г. Севастьяновъ началъ свой трудъ на Аѳонѣ. Всѣ снятыя съ листовъ этой книги копіи онъ соединялъ по порядку, въ одну книгу, для которой переплетъ сдѣланъ по образцу переплетовъ древнихъ рукописей.

«2) Сто десять страницъ Житія Святыхъ Отцевъ, со всѣми рисунками, находящимися въ подлинникѣ, раскрашенными согласно оригиналу, относимому къ X вѣку.

«3) Двадцать шесть страницъ греческой рукописи, свято сохраняемой между древностями монастыря Пантократора, во ошибочно приписываемой Іоанну Кущнику (V-го столѣтія). Она заключаетъ въ себѣ 500 страницъ, писана красивыми и тонкими буквами, съ золотомъ и цвѣтными украшеніями; виньеты разрисованы на золотомъ полѣ. Хотя рукопись и озаглавлена Евангеліемъ, но заключаетъ въ себѣ различные предметы: Новый Завѣтъ, рѣчи Григорія Богослова, Іоанна Дамаскина, Діонисія Ареопагита и другихъ, и сверхъ того 152 врачебныя статьи. Помѣщенныя здѣсь творенія Дамаскина, жившаго уже въ VIII вѣкѣ, свидѣтельствуютъ, что рукопись эта моложе, чѣмъ предполагаютъ аѳонскіе иноки. Переплетъ рукописи изъ дуба съ массивнымъ серебромъ. Одна изъ сторонъ представляетъ Распятіе Христа со св. Маріею и св. Іоанномъ, но сторонамъ. Надпись славянская. На другой сторонѣ изображеніе Благовѣщенія, также съ славянскою подписью, отчасти уже сгладившеюся. Снимокъ съ этого переплета находятся ни верхней сторонѣ переплета глаголическаго Евангелія г. Севастьянова.

«4) Десять страницъ изъ пергаменнаго Евангелія XVI вѣка, на болгарскомъ языкѣ, прекрасно сохранившагося въ монастырѣ Эссигнена; красиваго и правильнаго письма. Фотографическіе снимки уменьшены вполовину противъ подлинника. Кромѣ того изъ этого Евангелія сняты четыре евангелиста, лики которыхъ иллюминованы согласно подлиннику.

«5) Восемнадцать страницъ изъ другаго болгарскаго Евангелія, столь же замѣчательнаго, какъ и предъидущее. Это послѣднее Евангеліе находится въ столицѣ Аѳона-Кареѣ, въ келліи, носящей названіе типикарницы отъ хранящагося въ ней типика (устава) св. Саввы архіепископа сербскаго. Сверхъ того изъ этого Евангелія скопировано и раскрашено 310 буквъ, изумительныхъ по неистощимому разнообразію рисунковъ.

«6) Двѣнадцать страницъ изъ болгарскаго Евангелія, находящагося въ скиту Богородицы; оттуда же сняты (прорисью) заглавныя буквы и превосходные арабески.

«7) Шестнадцать страницъ изъ Житія Святыхъ Отецъ Варлаама и Іосафата, съ раскрашенными рисунками.

«8) Восемь страницъ изъ Дѣяній Апостольскихъ, на славянскомъ языкѣ, XII столѣтія.

«9) Полный снимокъ съ Литургіи Іоанна Златоуста, для діакона, на славянскомъ языкѣ; подлинникъ есть пергаменный свитокъ XIV столѣтія.

«10) Восемь страницъ Слова Іоанна Златоуста, на греческомъ языкѣ; съ этой рукописи кромѣ того скопировано арабесковъ и буквъ, числомъ до 40.

«11) Восемнадцать страницъ изъ Сборника на греческомъ языкѣ.

«12) Пятьдесятъ страницъ изъ четырехъ греческихъ Евангелій неодинаковаго формата и различнаго времени; кромѣ того съ одного изъ нихъ скопировано до 40 буквъ и арабесковъ.

«13) Пять экземпляровъ типика св. Саввы Сербскаго. Подлинникъ — свитокъ XII вѣка.

«14) Снимки съ рукописи, въ листъ, на 295 страницахъ, заключающихъ въ себѣ: а) географію Птоломея съ 42 раскрашенными географическими картами, б) географію Страбона и в) Периплъ Арріана. Оригиналъ принадлежитъ Ватопедскому монастырю и по времени относится къ XII вѣку, слѣдовательно заключающіяся въ немъ географическія карты Птоломея гораздо древнѣе находящихся въ парижской императорской библіотекѣ, которыя принадлежатъ къ XV столѣтію. Изъ этой рукописи географія Птоломея снята вполнѣ (110 страницъ), притомъ карты раскрашены согласно съ оригиналомъ, а изъ географіи Страбона скопировано покуда еще только 44 страницы.

«15) Хрисовулъ (царскія и княжескія граматы съ золотыми печатями), сигиллій (граматы съ свинцовыми печатями, содержащія въ себѣ приказы царей и разныхъ владѣтелей) и другихъ актовъ на греческомъ и славянскомъ языкахъ, изъ монастырей Зографскаго — 15, Эсфигменскаго — 36, Хиландарскаго — 26 и Иверскаго — 4. Кромѣ того граматъ русскихъ царей изъ Хиландарскаго монастыря — 12.

«II. Снимки съ иконъ.

«Византійская живопись имѣетъ также своихъ представителей въ Сборникѣ г. Севастьянова, именно до и яти десяти большихъ, скалькированныхъ копій съ иконъ и фресокъ. Снятіе этихъ копіи представляло очень много затрудненій. Въ большей части аѳонскихъ церквей господствуетъ такой сумракъ, что не только не представляется возможности употребить фотографическій аппаратъ, но едва можно различить покрывающія стѣны этихъ церквей изображенія, и потому, для снятія съ нихъ копій, г. Севастьяновъ употреблялъ особеннаго рода, такъ называемую, стеклянную бумагу прозрачную какъ слюда; на этой бумагѣ контуры дѣлались кистью, а потомъ уже переводились на тонкую восковую бумагу, особеннаго свойства, дозволяющую класть краски на сторонѣ противоположной карандашу, т. е. наоборотъ. Снятыя, такимъ образомъ, на этой бумагѣ, копіи съ фресокъ и иконъ и называются кальками или прорисью. Всѣ надписи на иконахъ греческія; только на одной изъ нихъ (Богоматери млекопитательницы) есть и славянскія; но если справедлива древность этого образа, относимаго къ VI столѣтію, то конечно находящіяся на немъ славянскія буквы написаны позднѣе. Большая часть образовъ писана на холстѣ наклеенномъ на деревѣ или на деревянныхъ доскахъ красками, разведенными на желткѣ (a tempera). Скалькированная стѣнная живопись въ церкви Иротата относится, по предположенію, къ XVI или XVII столѣтію, хотя нѣкоторые и приписываютъ ее Панселину, жившему въ XII вѣкѣ; къ сожалѣнію, во многихъ мѣстахъ, штукатурка на стѣнахъ отстала и обвалилась.

«III. Изображеніе церковной утвари.

«Въ этомъ отдѣлѣ Аѳонскаго Сборника г. Севастьянова мы находимъ фотографическія изображенія крестовъ, лампадъ, кадильницъ, понагій, окованныхъ переплетовъ, жезловъ св. отецъ и проч.; рельэфно сдѣланные снимки съ образовъ металлическихъ и разныхъ деревянныхъ и т. п.

«и IV. Виды Св. Горы Аѳонской; съ нѣкоторыми изъ нихъ мы уже познакомили нашихъ читателей въ шестомъ нумерѣ «Русскаго Художественнаго Листка».

«Въ заключеніе приведемъ Ѣзъ записки, читанной г. Севастьяновымъ, въ собраніи Парижской Академіи Надписей и Словесности, нѣсколько предположеній нашего соотечественника, относительно примѣненія Фотографіи къ снятію копій съ рукописей:

«Въ различныхъ библіотекахъ, говоритъ онъ, существуемъ значительное число рукописей драгоцѣнныхъ и иногда единственныхъ. Эти сокровища науки часто невѣдомыя публикѣ и даже археологамъ и библіофиламъ, много бы выиграли, еслибъ были болѣе извѣстны и окончательно пріобрѣтены для науки и застрахованы отъ гибели. Поэтому не полезно ли было бы каждой европейской библіотекѣ устроить фотографическое отдѣленіе, для воспроизведенія всего, что въ ней есть драгоцѣннѣйшаго, и послѣ трехъ или четырехъ лѣтъ работы дѣлать взаимный обмѣнъ снимковъ!— Тогда каждая библіотека имѣла бы у себя все, что есть замѣчательнѣйшаго въ мірѣ; была бы обезпечена на случай непредвидѣнной утраты рукописи и сверхъ того могла бы излишніе снимки обращать въ продажу. Еще выгоднѣе было бы, еслибъ снимки эти были воспроизводимы лито-фотографіей, которая обходится вдесятеро дешевле фотографіи, что дало бы возможность и самымъ скромнымъ, по состоянію, ученымъ пріобрѣсти для ихъ кабинетовъ и имѣть всегда подъ руками точныя воспроизведенія библіографическихъ рѣдкостей. Это былъ бы для археологіи столь же важный переворотъ, какой произвело книгопечатаніе для литературы и наукъ.

«Можно надѣяться, что сами правительства, имѣя въ виду пользу науки и искусства, окажутъ содѣйствіе этому дѣлу, тѣмъ болѣе, что фотографъ воспроизводитъ снимки издали, не касаясь оригинала и слѣдовательно не подвергая его никакой порчѣ.

«Что касается до монастырскихъ библіотекъ въ Европѣ и Азіи, то воспроизведеніе ихъ рѣдкостей тѣмъ болѣе превышаетъ средства одного человѣка. Для предпріятія въ столь обширномъ размѣрѣ необходимо соединеніе ученыхъ и Фотографовъ; надлежитъ также имѣть значительныя суммы для пріобрѣтенія необходимыхъ матеріаловъ и перевозки ихъ. Если предпріятіе признано будетъ полезнымъ, почему бы правительству или ученымъ обществамъ не снаряжать учено-художественныхъ экспедицій, результаты которыхъ могутъ быть столь важны для науки?…..»

Нельзя не пожелать полнаго успѣха г. Севастьянову въ его будущихъ трудахъ.

Публичныя лекціи нынѣшнюю зиму въ величайшемъ ходу въ Петербургѣ. Кромѣ популярныхъ чтеній въ залѣ Пасажа по механикѣ, ботаникѣ, физіологіи, химіи и Физикѣ, — Торговый домъ гг. Струговщикова, Пахитонова и Водова, все болѣе и болѣе расширяя свое полезное и заслуживающее полнаго сочувствія предпріятіе, открылъ съ первой недѣли поста еще новыя лекціи: 1) о геогнозіи и 2) приспособленныя собственно къ дѣтскимъ понятіямъ, элементарныя чтенія объ устройствѣ міра вообще и въ особенности о живыхъ существахъ, населяющихъ землю, о животныхъ и растеніяхъ.

Геогнозію читаетъ магистръ и приватъ-доцентъ с.-петербургскаго университета г. Пузыревскій. Элементарныя чтенія для дѣтей магистръ петербургскаго университета г. Михайловъ. Двѣ прочитанныя лекціи г. Пузыревскаго отличались совершенно популярнымъ и яснымъ изложеніемъ этой занимательной науки. Въ первой лекціи онъ представилъ краткій очеркъ геологіи и ея исторіи. На второй лекціи онъ говорилъ: о водѣ, сушѣ, очертаніи материка, о высотахъ, о низменностяхъ, о распредѣленіи горъ, о составѣ морской воды, о происхожденіи рѣкъ и источниковъ.

Дѣтскихъ лекцій мы еще не имѣли случай слышать, но взрослые отзываются объ нихъ съ большою похвалою.

Вообще нельзя не порадоваться полезному предпріятію гг. Струговщика, Пахитонова и Водова и нельзя не пожелать искренно, чтобы это предпріятіе было поддержано петербургскою публикою.

Скоро должны открыться лекціи… для кавалеристовъ и вообще любителей верховой ѣзды въ манежѣ князя Меншикова. Лекціи эти будетъ читать подполковникъ А. А. Панаевъ…. Вотъ что говорить онъ въ разосланномъ имъ объявленіи:

«Постоянныя, исключительныя занятія мои изученіемъ природы лошади и изысканіемъ раціональнаго пути развитія, ея естественныхъ способностей привели меня къ убѣжденію, что распространеніе въ публикѣ результатовъ моихъ трудовъ и наблюденій можетъ принести существенную пользу какъ самому дѣлу, такъ и всѣмъ интересующимся этимъ предметомъ, и наконецъ всѣмъ потребителямъ лошадей.

«Съ этою цѣлью я испросилъ у его свѣтлости, князя Александра Сергѣевича Меншикова, разрѣшеніе открыть въ принадлежащемъ ему манежѣ публичныя чтенія объ искусствѣ образованія и употребленія лошади, въ обширномъ смыслѣ.

«По возможности простое, для всѣхъ удобопонятное изложеніе ихъ будетъ сопровождаться практическими объясненіями процесса работы на самой лошади и необходимыми доказательствами при каждомъ, даже мелочномъ, обстоятельствѣ.

«По содержанію своему чтенія эти раздѣлятся на два рода: первыя будутъ заключать въ себѣ систематическое изложеніе предмета; вторыя — исключительно будутъ посвящены на разрѣшеніе и объясненіе, предлагаемыхъ мнѣ посѣтителями, различныхъ вопросовъ на данные случаи, въ предѣлахъ моей спеціальности».

Первая лекція г. Панаева была 16 марта, при многочисленномъ стеченіи любителей ѣзды….

Г. Сюзоръ началъ въ нынѣшнемъ году свои чтенія о Французской литературѣ, въ залѣ 2-й гимназіи 15 марта.— Всего онъ предполагаетъ четыре чтенія.

Въ Петербургѣ находится съ нѣкотораго времени доминиканецъ Сойяръ, который въ католической церкви си, Екатерины каждое воскресенье произноситъ то, что у насъ называютъ проповѣдями, или вѣрнѣе краснорѣчивыя рѣчи, въ которыхъ между прочимъ, разумѣется, съ католической точки зрѣнія, затрогиваются нѣкоторые изъ вашихъ современныхъ общественныхъ вопросовъ. Токъ напримѣръ г. Сойяръ посвятилъ одну изъ своихъ рѣчей вопросу о трудѣ (Le Travaille). Пріѣзжій ораторъ имѣетъ нѣкоторый успѣхъ, его стекаются слушать, о немъ говорятъ въ обществахъ, многія даны отъ него въ восторгѣ, даже нѣкоторые кавалеры завели объ немъ полемику въ журналахъ…. Какой-то ветеранъ и патріотъ (изъ тѣхъ, которые бьютъ себя въ грудь и кричатъ на всѣхъ перекресткахъ о своемъ патріотизмѣ) испугался, говорятъ, за своихъ соотечественниковъ и соотечественницъ и страшно отдѣлалъ…. перомъ своимъ католическаго оратора, боясь, что онъ всѣхъ насъ совратитъ съ пути истины, что всѣ мы покоримся его удивительному краснорѣчію…. Но хотя г. Сойяръ обладаетъ звучнымъ и громкимъ голосомъ, которымъ онъ пользуется съ нѣкоторою кокетливостію, искусно возвышая и понижая его; хотя онъ для большаго эфекта сопровождаетъ свои цвѣтистыя, риторическія фразы живописными тѣлодвиженіями, и тому подобное… его католическая логика не поколеблетъ насъ русскихъ, которые изъ любопытства забѣжимъ посмотрѣть на него…. Такого рода краснорѣчіе можетъ развѣ подѣйствовать и то не надолго на двухъ или трехъ нервическихъ женщинъ, и мы упомянули о г. Сойярѣ только потому, что нѣкоторые изъ добродушныхъ людей приняли его краснорѣчіе болѣе серьёзно, чѣмъ оно того заслуживаетъ….

Мы уже не разъ говорили о ежедневно размножающихся и въ Петербургѣ и въ Москвѣ новыхъ періодическихъ изданіяхъ. Въ числѣ ихъ надо отличить появившуюся въ Москвѣ еженедѣльную литературную и политическую газету, подъ названіемъ «Московскій Вѣстникъ», всѣмъ доступную по цѣнѣ. (Цѣна ея въ Москвѣ 4 р., съ пересылкою въ другіе города имперіи 5 р.).

Полученные нами до селѣ пять нумеровъ представляютъ чтеніе чрезвычайно разнообразное, занимательное и дѣльное. Видно, что редакція, проникнутая благородными и честными убѣжденіями, вполнѣ и серьёзно понимаетъ свое дѣло. Статья, служащая введеніемъ, къ политическому отдѣлу, подъ заглавіемъ: «Нѣсколько словъ о прошедшемъ десятилѣтіи» замѣчательна по своему свѣтлому взгляду на политическія событія… Не менѣе замѣчательна другая политическая статья: «Нѣсколько замѣчаній по поводу реформы парламента въ Англіи».

Литературный отдѣлъ представилъ уже нѣсколько небольшихъ, но замѣчательныхъ произведеній: въ 1-мъ No помѣщенъ превосходный отрывокъ изъ неизданнаго романа И. С. Тургенева: «Собственная господская контора»; во 2-мъ No — мастерской очеркъ г. Оптухина, подъ названіемъ: «Клехатуха»; въ 3-мъ No — очень живой, остроумный разсказъ о нѣкоемъ генералѣ Зубатовѣ изъ книги объ умирающихъ г. Щедрина, а въ 4-въ и 5-мъ NoNo — два стихотворенія, прекрасно переведенныя съ малороссійскаго языка г. Плещеевымъ….

Нельзя не порадоваться появленію этой газеты, которую мы привѣтствуемъ отъ всей души и которой желаемъ полнаго и прочнаго успѣха, считая долгомъ обратить на нее особенное вниманіе публики.

На дняхъ появились въ Петербургѣ три тома новаго изданія Сочиненій А. С. Пушкина (томы 2, 3 и 4). Во второмъ томѣ помѣщены поэмы, сказки и пѣсни Западныхъ Славянъ; въ третьемъ — Евгеній Онѣгинъ и Драматическія произведенія; въ четвертомъ — записки, замѣтки, романы и повѣсти. Все изданіе будетъ заключаться въ шести томахъ,— остальные три выйдутъ въ непродолжигельномъ времени.— Форматъ — большой in-8, изданіе очень красиво и удобно. Издатель г. Исаковъ (Я. А.) добросовѣстно выполняетъ свое дѣло — и это неудивительно, потому что Я. А. Исаковъ — одинъ изъ просвѣщеннѣйшихъ и честнѣйшихъ нашихъ книгопродавцевъ.

Вышла третья тетрадь портретной галлереи, издаваемой г. Мюнстеромъ. Въ ней помѣщены четыре портрета: И. С. Тургенева, И. А. Гончарова, А. Ф.Писемскаго и г., Костомарова,— Изданіе г. Мюнстера улучшается съ каждымъ выпускомъ и мы можемъ смѣло рекомендоватъ его нашимъ читателямъ;

Г. Теофиль Готье уѣхалъ въ Парижъ до іюня мѣсяца; въ іюнѣ онъ снова вернется въ Петербургъ, чтобы заняться окончаніемъ большаго труда, предпринятаго имъ, который долженъ выйти въ свѣтъ, подъ названіемъ: «Сокровища искусства въ Россіи» (Lee tresors d’art de la Russie) съ фотографическими снимками съ замѣчательныхъ картинъ императорскаго эрмитажа. Для этого уже пріѣхалъ въ Петербургъ знаменитый французскій фотографъ г. Ришебургъ (Richebourg).

Въ прошломъ мѣсяцѣ мы извѣщали нашихъ читателей о продающемся любопытномъ собраніи автографовъ.

Намъ пріятно извѣстить, что это собраніе пріобрѣтено уже просвѣщеннымъ начальствомъ Императорской Публичной Библіотеки, которое просило насъ извѣстить, что тѣ изъ автографовъ помянутаго собранія, которыхъ въ библіотекѣ еще не было, будутъ присоединены къ ея выставкѣ автографовъ, открытой для обозрѣнія публики по воскресеньямъ и вторникамъ, въ часъ пополудни….

Въ заключеніе мы разскажемъ объ обѣдѣ, который данъ былъ въ честь г. Мартынова, 10 марта.

Около 5 часовъ въ большой залѣ ресторана Мартена (Люссо) добрались до 40 человѣкъ литераторовъ и почитателей Мартынова, на дняхъ отправляющагося за границу, чтобы выразить ежу, какъ горячо и искренно цѣнятъ они его великій талантъ, его честное служеніе искусству, его независимый и безукоризненный характеръ и пожелать ему добраго пути и воднаго возстановленія его разстроеннаго здоровья…. Мартыновъ пріѣхалъ къ 5 часамъ и былъ встрѣченъ единодушнымъ восторгомъ.— Обѣдъ очень былъ оживленъ. Въ концѣ его г. Дружининъ обратился къ Мартынову съ слѣдующимъ словомъ отъ лица всѣхъ присутствовавшихъ:

«Александръ Евстасьевичъ!

 

«Уже много лѣтъ, какъ мы всѣ, здѣсь собравшіеся чтители высокаго дарованія вашего, слѣдимъ съ живѣйшимъ сочувствіемъ за вашею артистическою дѣятельностью. Мы чтимъ въ васъ не только артиста, одареннаго высокимъ талантомъ, но и мужественнаго бойца за честь русскаго искусства, такъ часто увлекаемаго на ложную дорогу. Мы видимъ въ васъ художника съ здравымъ и возвышеннымъ направленіемъ, художника русскаго по твердости, русскаго по неуклонному своему постоянству. Въ другихъ странахъ Европы великіе артисты имѣютъ за себя богатую драматическую литературу, сотни ролей, исключительно для нихъ написанныхъ лучшими писателями,— наконецъ публику, воспитанную на строгихъ идеяхъ изящнаго. Вамъ судьба назначила дѣйствовать въ другой сферѣ. Наша сценическая литература не богата, немногіе изъ лучшихъ писателей нашихъ трудятся для театра. Наперекоръ всѣмъ невыгоднымъ и подчасъ невыносимымъ условіямъ, — вы честно дѣлали свое дѣло и ни шагу не отступили передъ трудностями, васъ окружавшими. Можетъ быть, самый этотъ гнетъ неблагопріятныхъ обстоятельствъ былъ плодотворенъ для вашего генія, для того )внутренняго огня, который вы навсегда сохранили въ своемъ сердцѣ. Русскому дарованію необходимы борьба и могучій трудъ — вся исторія нашего искусства служитъ подтвержденіемъ этой истинѣ.

«Примите же, нашъ высокоталантливый другъ, выраженіе искренняго поздравленія по поводу послѣднихъ заслугъ вашихъ. Настоящій годъ будетъ памятенъ въ лѣтописяхъ русскаго театра, благодаря ролямъ, истинно созданнымъ вами на удивленіе всѣмъ поклонникамъ вашимъ. Мы здѣсь въ своей семьѣ, и потому не нуждаемся ни въ какихъ льстивыхъ выраженіяхъ. Искренности привѣта нашего вы заподозрить не можете. А потому вы смѣло повѣрите голосу людей, изъ которыхъ всѣ душой цѣнятъ сценическое искусство, а многіе видали блистательнѣйшихъ его представителей на всѣхъ театрахъ Европы. По нашему искреннему и нелицемѣрному мнѣнію, — въ ряду современныхъ артистовъ, вы стоите первымъ между первыми. И въ Англіи, и въ Германіи, и во Франціи вы можете встрѣтить достойнаго соперника, — но не найдете ни одного побѣдителя.

«Берегите же себя для славы вашего роднаго театра. Храните свое здоровье и свой талантъ, вагъ нашу общую драгоцѣнность,— и пусть судьба пошлетъ вамъ сладкіе мѣсяцы отдыха подъ чужимъ небомъ, послѣ честнаго и славнаго труда, за который, въ лицѣ вашемъ, благодарятъ васъ всѣ чтители изящнаго въ нашемъ отечествѣ!»

Привѣтъ этотъ встрѣченъ было и прерываемъ въ нѣсколькимъ мѣстахъ жаркими рукоплесканіями и послѣ него провозглашенъ былъ тостъ Мартынова.

Вслѣдъ затѣмъ представитель нашей драматической литературы въ сію минуту, писатель, поддерживающій послѣ Гоголя честь русскаго репертуара, обратился къ Мартынову и произнесъ голосомъ, исполненнымъ глубокаго чувства:

«Александръ Евстасьевичъ! Публика васъ цѣнитъ и любитъ; каждая новая роль ваша для публики новое наслажденіе, а для васъ новая слава; вы постоянно слышите громкія выраженія восторгай вызваннаго вашимъ дарованіемъ и тридцатилѣтнимъ честнымъ служеніемъ искусству; вы наконецъ накопили столько пріятныхъ ощущеній въ зрителяхъ, что они сочли долгомъ выразить вамъ лично и торжественно свою благодарность, за тѣ минуты наслажденія, которыхъ вы были виновникомъ: но въ огромномъ числѣ почитателей вашего таланта есть нѣкоторые,— ихъ у насъ очень не иного, — которымъ ваши успѣхи ближе къ сердцу, которымъ ваша слава дороже, чѣмъ кому нибудь, это — драматическіе писатели, отъ лица которыхъ я беру на себя пріятную обязанность принести вамъ искреннюю благодарность.

«Можно угодить публикѣ, угождать ей постоянно, не удовлетворяй нисколько автору; примѣры этому мы видимъ часто. Но ни одинъ изъ русскихъ драматическихъ писателей не можетъ упрекнуть васъ въ этомъ отношеніи. Этого мало, каждый изъ насъ, я думаю, долженъ признаться, что игра ваша всегда была одною изъ главныхъ причинъ успѣха нашихъ пьесъ на здѣшней сценѣ Вы не старались выиграть въ публикѣ на счетъ пьесы, напротивъ — успѣхъ паять и успѣхъ пьесы были всегда неразрывны. Вы не оскорбляли автора, вырывая изъ ролей серьёзное содержаніе и вставляя, какъ въ рамку, свое, большею частію характера шутливаго, чтобъ не сказать рѣзче. Ваша художественная душа всегда искала въ роли правды и находила ее часто въ однихъ только намекахъ; вы помогали автору; вы угадывали его намѣренія, иногда неясно и неполно выраженныя; изъ нѣсколькихъ чертъ, набросанныхъ неопытной рукой, вы создавали оконченные типы, полные художественной правды. Вотъ чѣмъ вы и дороги авторамъ; вотъ отчего и немыслима постановка ни одной сколько нибудь серьёзной пьесы на петербургской сценѣ безъ вашего участія; вотъ отчего, даже при самомъ замыслѣ сценическаго произведенія, каждый писатель непремѣнно помнитъ о васъ я заранѣе готовитъ для вашего таланта мѣсто въ своемъ произведеніи, какъ вѣрное ручательство за будущій успѣхъ. Поблагодаримъ васъ я за то, что вы избѣжали искушенія, которому часто поддаются комики, искушенія тѣмъ болѣе опаснаго, что оно льститъ скорымъ, безъ труда достающимся успѣхамъ:— вы никогда не прибѣгали къ фарсу, чтобы вызывать у зрителей пустой и безплодный смѣхъ, отъ котораго ни тепло, ни холодно. Вы знаете, что кромѣ минутной веселости, Фарсъ ничего не оставляетъ въ душѣ, а продолжительный или часто повторяемый — доставляетъ актеру въ лучшей публикѣ вмѣсто уваженія — чувство противоположное.

«Наконецъ, самую большую благодарность должны принести вамъ мы, авторы новаго направленія въ нашей литературѣ, за то, что вы помогали намъ отстаивать самостоятельность русской сцены’. Наша сценическая литература еще бѣдна и молода — это правда; но съ Гоголя она стала на твердой почвѣ дѣйствительности и идетъ по прямой дорогѣ. Если еще и мало у насъ полныхъ, художественно законченныхъ произведеній, за то уже довольно живыхъ, цѣликомъ взятыхъ изъ жизни типовъ и положеній, чисто русскихъ, только намъ однимъ принадлежащихъ; мы уже имѣемъ всѣ задатки нашей самостоятельности. Отстаивая эту самостоятельность, работая вмѣстѣ съ нами для оригинальной комедіи и драмы, вы заслуживаете отъ насъ самаго горячаго сочувствія, самой искренней благодарности. Если бы новое направленіе, встрѣтившее на сценѣ огромный переводный репертуаръ, не нашло сочувствія въ артистамъ, дѣло бы было сдѣлано только въ половину. Ваше художественное чувство указало вамъ, что въ этомъ направленіи правда я вы горячо взялись за него. Пріобрѣтя извѣстность репертуаромъ переводнымъ, вы не смотрите съ неудовольствіемъ на новыя произведенія, — вы знаете, что переводы эфемерныхъ французскихъ произведеній не обогатятъ нашей сцены, что они только удаляютъ артистовъ отъ дѣйствительной жизни и правды, что успѣхъ ихъ въ неразборчивой публикѣ только вводитъ нашихъ артистовъ въ заблужденіе на счетъ ихъ способностей, и рано или поздно имъ придется разочароваться въ этомъ заблужденіи. Несмотря на всѣ старанія, на всю добросовѣстность исполненія переводныхъ пьесъ, нашимъ артистамъ никогда не избѣжать смѣси французскаго съ нижегородскимъ. Переводный пьесы намъ нужны, безъ нихъ нельзя обойтись; но не надо забывать также, что они для насъ дѣло второстепенное, что они для насъ роскошь; а насущная потребность наша въ родномъ репертуарѣ. Честь и слава вамъ, Александръ Евстасьевичъ! Вы поняли отношеніе переводнаго репертуара къ родному и пользуетесь тѣмъ и другимъ съ одинаковымъ успѣхомъ.

«Вы ѣдете запасаться здоровьемъ. Счастливаго вамъ пути! Запасайтесь имъ какъ можно болѣе! Для насъ, драматическихъ писателей оно дороже, чѣмъ для кого нибудь. Вѣрьте, что между искренними желаніями вамъ долгихъ дней, желанія наши самыя искреннія.

«Гг! Я предлагаю выпить еще разъ за здоровье Александра Евстасьевича».

Эта рѣчь Островскаго произвела сильное впечатлѣніе на всѣхъ и глубоко разстрогала артиста, который со слезами на глазахъ, произнесъ нѣсколько словъ, въ которыхъ онъ изъявилъ свою благодарность всѣмъ присутствовавшимъ за ихъ дружеское, радушное расположеніе къ нему.

Въ заключеніе обѣда Некрасовъ произнесъ Мартынову слѣдующіе стихи:

 

Со славою прошелъ ты полдороги,

Полпоприща ты доблестно свершилъ,

Мы молимъ одного: чтобъ даровали боги

Тебѣ на долго крѣпость силъ!

Чтобъ въ старости, былое вспоминая,

Могли мы повторять, смѣясь:

«А помнишь ли, гурьба какая

«На этотъ праздникъ собралась?

«Тутъ не было ни почестей народныхъ,

«Ни громкихъ хвалъ, — однимъ онъ дорогъ былъ:

«Свободную семью людей свободныхъ

«Мартыновъ вкругъ себя въ тотъ день соединилъ!

«И чѣмъ же, чѣмъ? Ни подкупа, ни лести

«Тутъ и слѣда никто не могъ бы отыскать!…»

Мы знаемъ всѣ: ты стоишь большей чести,

Но мы даемъ, что можемъ дать!

 

Стихи эти, при громкихъ рукоплесканіяхъ, были повторены по желанію Мартынова и по общему востребованію.

Послѣ обѣда поднесенъ былъ Мартынову альбомъ фотографическихъ портретовъ всѣхъ присутствовавшихъ литераторовъ, превосходно выполненныхъ лучшимъ петербургскимъ фотографомъ г. Деньеромъ. Г. Деньеръ, также присутствовавшій на этомъ обѣдѣ, поднесъ съ своей стороны Мартынову — мастерски снятый портретъ съ Ольриджа въ ролѣ «Лира».

Этотъ артистическій праздникъ надолго сохранится въ памяти артиста, въ честь котораго онъ былъ устроенъ, и въ памяти всѣхъ насъ — почитателей его великаго таланта….

 

 

 

«Современникъ», No 3, 1859

 

 

 

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЖИЗНЬ.

 

ЗАМѢТКИ НОВАГО ПОЭТА.

 

Любовь и дружба хорошаго тона. (Разсказъ изъ моей записной книжки о петербургскихъ нравахъ).— Продолженіе о концертахъ.— Представленіе 23 марта, данное г. Maкалузо.— Объявленіе объ изданіи d’art de la Russie ancienne и moderne, par Theophile — Возобновленіе «Свѣтописи,» подъ редакціею автора «Свѣта не безъ добрыхъ людей,» ех-редактора «Весельчака,» и прочее.— Объявленіе о выставкѣ копіи съ картины Фанъ-Дейка: «Второе пришествіе Христа».— Новыя книги.— Лекціи въ пассажѣ.— Укротитель лошадей.— Г. Сюзоръ на пути прогресса.— Патріотическій одеколонь, или Невская вода.— Смерть Бозіо.

 

 

I.

О ПОМѢШАТЕЛЬСТВѢ НА ХОРОШЕМЪ ТОНѢ И ПРИМѢРЫ ТАКОЙ БОЛѢЗНИ, ВЕСЬМА РАСПРОСТРАНЕННОЙ ВЪ ПЕТЕРБУРГѢ, А ТАКЖЕ ОПРАВДАНІЕ НАШЕГО XIX ВѢКА, НА КОТОРЫЙ НАПАДАЮТЪ НѢКОТОРЫЕ МЫСЛИТЕЛИ И ПОЭТЫ.

 

Къ числу самыхъ неизлѣчимыхъ помѣшательствъ принадлежитъ, безъ всякаго сомнѣнія, помѣшательство на великосвѣтскости и хорошемъ тонѣ. Эта психическая болѣзнь, какъ замѣчено извѣстными психіатрами, въ сильной степени распространена въ столичныхъ городахъ, въ которыхъ, во преимуществу, кишатъ суетность, пустота и тщеславіе и гдѣ искони всѣмъ жертвуютъ для внѣшняго блеска, на который еще до сихъ поръ съ тупымъ благоговѣніемъ смотрятъ многіе….. Но безъ сомнѣнія нигдѣ нѣтъ такого количества страдальцевъ, рехнувшихся на хорошемъ тонѣ, какъ въ нашей сѣверной Пальмирѣ. Въ Петербургѣ вы встрѣчаете такого рода людей на каждомъ шагу и до того привыкаете къ этому явленію, что оно не только перестаетъ возбуждать ваше состраданіе, во и сами невольно дѣлаетесь нѣсколько причастными этой болѣзни, повторяя безпрестанно въ разговорѣ, хотя не совсѣмъ сознательно, но очень серьёзно, фразы въ родѣ слѣдующей: «все-таки однако это человѣкъ хорошаго тона,» и ощущаете нѣкоторую пріятность, сближаясь съ человѣкомъ такого тона, совершенно забывая, что это человѣкъ больной, страдающій, мономанъ, съ которымъ нѣтъ возможности поддерживать никакихъ серьёзныхъ человѣческихъ отношеній. Я это сейчасъ объясню вамъ примѣромъ.

Я зналъ одного господина, отецъ котораго былъ аптекаремъ. Аптека его считалась первою аптекою въ столицѣ; всѣ знаменитые петербургскіе доктора предписывали своимъ паціентамъ брать лѣкарства непремѣнно у него и звали его дружески Францомъ Иванычемъ.

Францъ Иванычъ подъ протекціею знаменитыхъ докторовъ нажилъ себѣ въ короткое время значительное состояніе и что называется — вышелъ въ люди… Выйдя въ люди, онъ тотчасъ разошелся со всѣми своими старыми пріятелями и товарищами по фармацевтикѣ — Фрицомъ, Карломъ, Людвигомъ и проч. и началъ вести знакомства и угощать великолѣпными обѣдами своихъ покровителей — ихъ докторскихъ превосходительствъ съ сіяющими грудями. Ихъ докторскія превосходительства ввели къ нему въ домъ множества другихъ превосходительствъ — охотниковъ до даровыхъ » хорошихъ обѣдовъ. Желудки чрезвычайно благодѣтельно дѣйствуютъ на сердца, даже и генеральскія, не только смягчая, но даже умяли ихъ,— и ихъ превосходительства,.забывая неизмѣримое разстояніе, которое отдѣляло ихъ отъ какого нибудь… аптекаря,— болѣе нежели снисходительно пожимали руки Франца Иваныча и отзывались объ немъ съ весьма лестной стороны. Говорили даже, что Францъ Иванычъ тѣмъ изъ своихъ почетныхъ знакомыхъ, которые были покрупнѣе, отпускалъ лекарства даромъ. Все это послужило ловкому аптекарю къ снисканію себѣ значительной протекціи.

Единственный сынъ Франца Иваныча, окончившій курсъ въ университетѣ, получилъ тотчасъ по выпускѣ штатное мѣсто и года черезъ два украшенъ былъ лестнымъ званіемъ, съ которымъ сопряженъ красивый и блестящій мундиръ. Въ день полученія имъ этой милости, счастливый отецъ задалъ баснословное пиршество его благодѣтельному начальнику и, въ порывѣ глубокой признательности, со слезами на глазахъ даже поцаловалъ его руку, что очень пріятно подѣйствовало на его превосходительство, хотя онъ и замѣтилъ, какъ будто разсердясь: «Какъ тебѣ это не стыдно! Полно, любезный другъ, полно… Что это ты!»

Францъ Иванычъ передъ этимъ событіемъ сдалъ, разумѣется, на выгодныхъ условіахъ, свою аптеку, не считая уже приличнымъ при новомъ званіи своего сына заниматься вареніемъ микстуръ и приготовленіемъ пластырей, и принялъ столь важный видъ, что его скорѣе можно было почесть за дѣйствительнаго статскаго совѣтника въ ходу, чѣмъ за аптекаря, остановившаго ходъ своей торговли.

На воротахъ его четырехъ-этажнаго дома появился билетъ съ надписью: «Домъ дворянина Франца Иваныча Шварца.»

Никто впрочемъ не могъ бы носить съ такимъ достоинствомъ это лестное титло, какъ Францъ Иванычъ. Если его нельзя было принять за столбоваго русскаго дворянина, ибо его нѣмецкій акцентъ и особаго рода грація, свойственная только нѣмцамъ, были тому препятствіемъ, то по надменности его взгляда весьма легко было подумать, что онъ принадлежитъ къ гордой кастѣ нѣмецкихъ бароновъ, потомковъ крѣпкоголовыхъ рыцарей, по удачному выраженію Пушкина.

Адольфъ Францовичъ, сынъ Франца Иваныча и притомъ единственный не въ одномъ только значеніи этого слова, былъ истинною радостью и утѣшеніемъ своего достойнаго родителя и не менѣе достойной родительницы Луизы Карловны — дочери токарныхъ дѣлъ мастера, пользовавшагося въ Петербургѣ большою извѣстностію въ концѣ царствованія Александра I. Онъ, такъ сказать, распространялъ блескъ на все семейство и много способствовалъ къ приданію возможно хорошаго тона папеньки, маменьки и всему дому. Его слово было въ семействѣ для всѣхъ закономъ, его одобреніе — величайшею наградою. Самого себя онъ устроилъ съ такою тонкою ловкостію и обставилъ такъ роскошно, что даже многіе герои хорошаго тона, изъ петербургской молодежи извѣстныхъ фамилій, отдавали ему полную справедливость, сквозь пальцы смотрѣли на его происхожденіе и снисходительно допускали его въ свой великосвѣтскій кружокъ. Тѣже изъ молодыхъ петербургскихъ людей, которые принадлежали по своему происхожденію къ среднему дворянству, но были проникнуты съ ногъ до головы высшими потребностями, — то есть поставляли цѣлію своей жизни достиженіе хорошаго тона и сближеніе съ великосвѣтскими его представителями, — брали въ образецъ себѣ Адольфа Францовича и считали весьма лестнымъ для себя его расположеніе.

Одинъ изъ таковыхъ — добрѣйшей души человѣкъ и товарищъ Адодьфа Францовича по университету, имѣлъ счастіе пользоваться его особенною дружбою. Товарищъ благоговѣлъ передъ нимъ — и всѣми силами своей доброй и прекрасной души старался во всеи копировать его. Адольфъ Францовичъ былъ для него высочайшимъ идеаломъ и онъ, отзываясь объ немъ, доходилъ въ энтузіазмѣ до поэзіи, до лиризма, хотя въ поэзіи ничего не смыслилъ….

Онъ снималъ съ него покрой платья, повязку галстуха, прическу, подражалъ его походкѣ и прочее, даже усиливался картавить букву р такъ, какъ это дѣлалъ его другъ….

Онъ полагалъ, что дружба, связывавшая ихъ, такъ же крѣпка и прочна, какъ дружба Ореста и Пилада, и что они вслѣдствіе своей дружбы пріобрѣтутъ себѣ также историческую извѣстность, какъ пріобрѣли ее эти древніе джентльмены.

Онъ оказывалъ Адольфу Францовичу различныя мелкія услуги съ какимъ-то сладострастіемъ….

Въ нашей мелкой жизни въ крупныхъ услугахъ надобности не встрѣчается, но если бы потребовалась для Адольфа Францовича какая нибудь не только крупная, но даже страшная жертва, другъ его готовъ былъ на нее въ каждую данную минуту…. Я былъ убѣжденъ, что онъ не задумываясь пожертвовалъ бы для него не только жизнію, но даже своимъ небольшимъ капиталомъ…. Читатель можетъ быть улыбнется при этомъ, — но я говорю не шутя…. Несмотря на эгоизмъ и корыстолюбіе, въ которыхъ упрекаютъ наше время, несмотря на то, что все современное человѣчество, какъ полагаютъ нѣкоторые мыслители и поэты, преклонилось передъ золотыми мѣшками (какъ будто люди прежняго времени не преклонялись передъ ними!), несмотря на громы и молніи, которыми разитъ современное общество г. Сухонинъ въ своемъ несравненномъ произведеніи, въ своей чудной «трагедіи XIX вѣха Деньги»….— несмотря на все это…. я вступаюсь за нашъ вѣкъ…. въ немъ есть умилительные примѣры самой нѣжной и непоколебимой дружбы, доходящей до самоотверженія. Факты такой дружбы я даже считаю священнымъ долгомъ заявить передъ цѣлымъ свѣтомъ, въ оправданіе этого бѣднаго XIX вѣка, который называютъ вѣкомъ промышленнымъ, сухимъ, положительнымъ, эгоистическимъ и прочее. Вотъ одинъ изъ такихъ….

Нѣжнѣйшая дружба связывала одного глубокомысленнаго человѣка, почти философа, съ однимъ блестящимъ я остроумнымъ господиномъ. Извѣстно, что контрасты всегда сходятся…. Остроумный господинъ, происхожденія не слишкомъ аристократическаго, жилъ на барскую ногу, пріобрѣлъ аристократическія замашки и пріемы, и совсѣмъ запутался въ денежнымъ дѣлахъ…. Въ эту критическую для него минуту, его другъ-философъ получаетъ въ наслѣдство значительный капиталъ…. надобно замѣтить, что философъ до этого вовсе не отличался щедростію и даже нѣсколько времени послѣ полученія наслѣдства обнаруживалъ разсчетливость, которая одною только чертою отдѣлялась отъ скупости; но его дружба и довѣренность къ остроумному господину не имѣла границъ…. И когда послѣдній предложилъ философу, что бы онъ отдалъ ему свой капиталъ за извѣстные проценты,— философъ, даже не задумавшись, бросился къ своему другу на шею, обнялъ его со слезами и произнесъ:

— Вотъ возьми…. Я отдаю тебѣ все, что я имѣю…. Теперь въ твоихъ рукахъ моя жизнь и честь!…

Философъ находится, говорятъ, въ сію минуту въ самомъ бѣдственномъ положеніи: ему угрожаетъ тюрьма, потому что остроумный другъ не платитъ ему ни капитала, ни процентовъ; но страдающій философъ, долженствующій скрываться отъ своихъ кредиторовъ на чердакахъ, въ то время, какъ его другъ, которому онъ ввѣрилъ свою честь, кушаетъ устрицы и разъѣзжаетъ въ каретѣ, на замѣчаніе скептиковъ: «Какъ же вы ввѣрили такимъ образомъ все ваше состояніе человѣку, неимѣющему ничего, кромѣ остроумія?— отвѣчаетъ:— «Я ввѣрился человѣку, котораго я всегда зналъ за честнѣйшаго человѣка; онъ мой другъ и я до сихъ поръ увѣренъ въ немъ такъ, какъ въ самомъ себѣ!…» Одно только дурно, что философъ начинаетъ, кажется, терять уже вѣру въ самого себя….

Вотъ дружба — то!… Называйте же послѣ этого XIX вѣкъ — эгоистическимъ вѣкомъ!…

Въ самой отдаленной древности нельзя найти примѣровъ такой довѣрчивости и дружбы.

Все это я привелъ мимоходомъ только для оправданія нашего XIX вѣка, который я считаю великимъ вѣкомъ и нападки на который не могу переносить равнодушно….

Обратимся теперь къ другу Адольфа Францовича.

Я сказалъ, что его другъ готовъ былъ для него на всѣ услуги и окапывалъ ему эти услуги почти ежедневно.

Портретъ Адольфа Францовича висѣлъ въ кабинетѣ у него на самомъ видномъ мѣстѣ въ орѣховой рамѣ съ удивительной рѣзьбой, и другъ глядѣлъ на него всегда съ особеннымъ чувствомъ. При взглядѣ на портретъ глаза его загарались и на.вопросъ: «Чей это портретъ?» онъ отвѣчалъ обыкновенно съ жаромъ:

«О! это мой другъ — лучшій и совершеннѣйшій изъ людей!… Это образцовый человѣкъ во всѣхъ отношеніяхъ!» Къ намъ все — и умъ, и образованіе, и утонченная свѣтскость! Это типъ человѣка хорошаго тома! Я горжусь имъ! »

Въ кабинетѣ Адольфа Францовича висѣлъ также портретъ его восторженнаго друга, хотя не въ такой богатой рамкѣ и не на таковъ видномъ мѣстѣ, въ числѣ другихъ его великосвѣтскихъ знакомыхъ съ блестящими именами, и когда эти послѣдніе спрашивали у Адольфа Францовича: — «Что это за господинъ?» указывая на портретъ его друга,— Адольфъ Францовичъ отвѣчалъ обыкновенно небрежно и не совсѣмъ охотно:

«Это такъ…. портретъ одного изъ моихъ товарищей по университету….»

Увы! Адольфъ Францовичъ нѣсколько смущался тѣмъ, что онъ имѣетъ друга, не принадлежащаго въ строгомъ смыслѣ къ великосвѣтскому кружку, или къ нашему кружку, какъ онъ обыкновенно выражался…. Здѣсь я невольно останавливаюсь и сознаюсь, что дѣйствительно деньги имѣютъ еще нѣкоторое значеніе и въ нашемъ великомъ вѣкѣ!… Другъ Адольфа Францовича принадлежалъ къ старинному дворянскому роду…. чуть ли не къ суздальскимъ дворянамъ; но онъ имѣлъ состояніе ограниченное, протекцію слабую, а Адольфъ Францовичъ съ своими деньгами, составленными изъ микстуръ и пластырей, перегналъ во всемъ своего друга и составилъ себѣ почти блистательное общественное положеніе. Еслибъ какой нибудь господинъ, надутый своимъ именемъ, поморщился отъ его имени, онъ могъ бы гордо запѣть ему:

 

«Что въ имени тебѣ моемъ?»

 

— У меня деньги,— которыя даютъ и имя и почести!…

Но другъ Адольфа Францовича преклонялся не передъ его деньгами; онъ благоговѣлъ передъ его хорошимъ тономъ. Этотъ тонъ…. qui fait la musique, могутъ оцѣнивать только не многіе, а другъ Адольфа Францовича принадлежалъ именно къ этимъ не многимъ.

Что такое въ самомъ дѣлѣ деньги безъ хорошаго тона? Мало ли развелось на свѣтѣ милліонеровъ съ песиками или грубыхъ мужиковъ съ бородами?… Какой же такъ называемый порядочный человѣкъ рѣшится прогуляться подъ ручку съ однимъ изъ такихъ милліонеровъ!…

Да, другъ Адольфа францовича превыше всего въ человѣкѣ ставилъ хорошій тонъ; онъ распростирался передъ кумиромъ comme-il-faut’а и въ своемъ другѣ чествовалъ одного изъ первыхъ жрецовъ его. Онъ почти ничего не предпринималъ безъ его совѣтовъ, повѣрялъ ему всѣ свои душевные лирическіе порывы, всѣ тайны своего милаго, нѣжнаго и добраго сердца.

Увлеченный этимъ сердцемъ, онъ полюбилъ дѣвушку, въ которой соединялось все…. красота, умъ, образованіе, грація, все… кромѣ денегъ и блестящаго имени. Но мысль, что онъ допустилъ себя влюбиться безъ одобренія Адольфа Францовича,— испугала его. Съ трепетомъ онъ ожидалъ его слова. Когда же Адольфъ Францовичъ одобрилъ его выборъ и замѣтилъ притомъ, что его невѣста дѣвушка хорошаго тона, другъ совершенно вышелъ изъ себя и обнаружилъ такой восторгъ, такой лирическій порывъ, который уже во все не приличенъ человѣку хорошаго тона.

Замѣтивъ однако свой промахъ, онъ поправился, принялъ немедленно живописную позу, вставилъ въ глазъ лорнетъ и завелъ съ своимъ другомъ тотъ изящный, свѣтскій разговоръ о ничемъ, который умѣютъ вести только люди хорошаго тона.

Но сердце, благородное, доброе сердце, вырывалось у него безпрестанно наружу въ дружескихъ изліяніяхъ, во вредъ этому неумолимому хорошему тону, и онъ снова схватилъ за руку Адольфа Францовича и произнесъ съ нѣкоторою яростію:

— Не правда ли, другъ, паши отношенія не измѣнятся?… Моя женитьба не повредитъ имъ? Ты будешь ѣздить къ намъ, проводить у насъ вечера?… Вѣра оцѣнитъ твои достоинства. Она ужь и теперь отъ -тебя въ восторгѣ — вѣрь мнѣ она умѣетъ цѣнить хорошій тонъ! Но клянусь тебѣ, что если бы мой выборъ тебѣ не понравился, если бы ты не нашелъ въ ней хорошаго тона…. я при всей любви моей къ ней, не рѣшился-бы жениться…. Видишь ли, какъ я люблю тебя!

И послѣ этихъ лирическихъ восклицаній, онъ вскочилъ со стула, остановился передъ Адольфомъ Францовичемъ и принялъ новую, не менѣе живописную позу. Этотъ лиризмъ вызвалъ ироническую улыбку на уста Адольфа Францовича, которую онъ впрочемъ смягчилъ дружескимъ выраженіемъ глазъ.

— Что за Фразы! произнесъ онъ, слегка покачивая своею головою и поправляя свои воротнички.— Съ какой стати я измѣнюсь къ тебѣ?

— И ты будешь моимъ шаферомъ?

— Съ удовольствіемъ.

— Благодарю, благодарю!

Это дважды произнесенное благодарю было такъ значительно я энергично, что Адольфъ Францовичъ невольно улыбнулся снова.— Ты чудакъ! замѣтилъ онъ,— для чего ты все принимаешь такъ трагически?… Будь пожалуйста проще и хладнокровнѣе…. Извини меня, но я долженъ тебѣ замѣтить, что къ человѣку хорошаго тона такіе восторженные порывы нейдутъ…

Какъ вы было больно это замѣчаніе, но другъ созвалъ внутрено его справедливость и послѣ мучительно упрекалъ себя въ томъ, что не можетъ уравновѣшивать порывовъ своего сердца — этихъ прекрасныхъ лирическихъ порывовъ, съ требованіями хорошаго тома….

Однажды между другомъ Адольфя Францовича и его товарищемъ — человѣкомъ дурнаго тона, котораго онъ уважалъ однако за его прямоту и честность, зашла рѣчь объ Адольфѣ Францовичѣ.

— И ты думаешь, что онъ любитъ тебя?— сказалъ человѣкъ дурнаго тона.

— Еще бы! Онъ мой первый другъ! Я знаю, что для меня онъ готовъ на все.»..

— Полно! Онъ, братъ, никого не любитъ, кромѣ самого себя…. Нашелъ любовь въ автоматѣ, который двигается однимъ приличіемъ и дышетъ только однимъ хорошимъ тономъ! Чортъ бы васъ побралъ съ вашимъ тономъ! И еще аристократа корчитъ! Хорошъ аристократъ съ банкой микстуры и съ трубочными янтарями въ гербѣ!…

— Однако, любезный, имъ не пренебрегаютъ люди, принадлежащіе къ самому высшему обществу…. Онъ уменъ, образованъ и ведетъ себя съ такою утонченностію, которой могутъ позавидовать даже тѣ, которые принадлежатъ по своему происхожденію къ самому высшему свѣту.

— Я этихъ вашихъ утонченностей не понимаю, грубо возразилъ человѣкъ дурнаго тона,— это все, по моему, дребедень…. Докажетъ тебѣ дружбу этотъ человѣкъ! Придетъ время — вспомяни меня,— онъ на тебя и смотрѣть-то не захочетъ, не только дружбу съ тобой вести.

— Никогда! Никогда! этого быть не можетъ!… Ради Бога, и говори мнѣ дурно о человѣкѣ, передъ которымъ я….

Другъ Адольфя Францовича остановился, какъ бы не находя достойнаго слова, и черезъ мгновеніе добавилъ съ лирическимъ жаромъ:

— Благоговѣю…. Я и слушать ничего не хочу…. Наша дружба непоколебима!

— Добрый, хорошій человѣкъ!— подумалъ онъ, съ сожалѣніе» глядя на человѣка дурнаго тона, — но имѣетъ закоренѣлую ненависть ко всѣмъ порядочнымъ людямъ, къ людямъ хорошаго мамкахъ всѣ люди…. дурнаго тона!…

 

II.

О ТОМЪ, ЧТО «СВЯЩЕННЫЯ ЧУВСТВА ДРУЖБЫ УНИЧТОЖАЮТСЯ ПЕРЕДЪ УСЛОВІЯМИ ХОРОШАГО ТОНА.— НѢСКОЛЬКО СЛОВЪ О ХОРОШЕМЪ И ДУРНОМЪ ТОНѢ.

 

Адольфъ Францовичъ, который поднимался очень легко и безъ большихъ трудовъ по служебной лѣстницѣ и съ каждымъ годомъ украшалъ грудь своего блестящаго мундира разноцвѣтными ленточками и крестиками, иностранными и отечественными, первое время послѣ женитьбы своего лирическаго друга посѣщалъ его довольно часто…. Онъ, по его просьбѣ, принималъ даже весьма дѣятельное участіе въ устройствѣ его квартиры такъ, чтобы она вполнѣ соотвѣтствовала строгимъ требованіямъ хорошаго Такое участіе тронуло нашего свѣтскаго лирика почти до слезъ и еще болѣе укрѣпило его вѣрованіе въ непоколебимость дружбы къ нему Адольфѣ Францовича. Адольфъ Францовичъ подавалъ ему также совѣты на счетъ цвѣта и Фасона экипажей и даже, говорятъ, самъ собственноручно начертилъ карандашемъ, какимъ образомъ должно нарисовать гербъ на дверцахъ кареты.

Сообщая потомъ все это своей супругѣ, другъ Адольфа Францовича восклицалъ:

— Видишь ли, какой это удивительный человѣкъ! Теперь Можешь ли ты сомнѣваться въ его дружбѣ ко мнѣ!

И черезъ минуту прибавлялъ съ самодовольною улыбкою:

— Каковы у насъ друзья-то-съ? Не правда ли, неглупо имѣть такого друга?…

Супруга, пріятно улыбаясь, кивала граціозно головкой; но она признавалась потомъ людямъ близкимъ, что этотъ образцовый другъ, образецъ хорошаго тона, несмотря на всю свою утонченную любезность, наводилъ на нее уныніе и раздражалъ ея нервы своею изящною искусственностію.

Адольфъ Францовичъ производилъ своею особою точно такое же -впечатлѣніе и на меня и на многихъ изъ нашихъ общихъ знакомыхъ. Мы безусловно любовались покроемъ его платья, повязкою галстука, бѣльемъ, прическою, перчатками, сапогами, манерами, движеніями, ровнымъ голосомъ, никогда не возвышавшимся и непонижавшимся, полуулыбками,— онъ не позволялъ себѣ даже откровенной улыбки!… но намъ всегда казалось, что это не человѣкъ съ плотью и кровью, а какой-то изящный трупъ, или красивая кукла, искусно сдѣланная изъ картона… Я не только никогда не находивъ съ нимъ разговора, несмотря на то. что многіе неглупые люди считали его умнымъ человѣкомъ, но даже всякое живое слово замирало у меня на губахъ при его появленіи….

Я рѣшился какъ-то высказать все это его лирическому другу, но другъ разгорячился и закричалъ:

— Я знаю, господа, вы нападаете на него только потому, что онъ человѣкъ свѣтскій, человѣкъ хорошаго, — но Боже мой! развѣ это преступленіе? развѣ человѣкъ хорошаго тона нежнѣе и сердца, какъ всѣ другіе, и не можетъ имѣть человѣческихъ чувствъ?

— О, нѣтъ! ты ошибаешься, возразилъ я:— вотъ напримѣръ ты — ты умѣешь какъ-то искусно соединять горячее сердце, лиризмъ и асѣ человѣческія чувства и ощущенія съ хорошимъ тономъ и при тебѣ легко….

— Что это насмѣшка?… перебилъ онъ и вспыхнулъ.

— Нисколько!

Тогда онъ съ чувствомъ посмотрѣлъ на меня, значительно помадъ мнѣ руку и такъ больно, что я чуть не вскрикнулъ. Лирическій порывъ уже закипалъ въ немъ, глаза его загарались, онъ принималъ живописную позу….

Я приготовился слушать его, но на этотъ разъ онъ обманулъ мои ожиданія, и кротко, но съ свойственнымъ ему жаромъ, произнесъ:

— Я очень люблю тебя…. и потому мнѣ досадно, что ты — именно ты, не оцѣняешь этого человѣка… Я знаю Адольфа со школьной скамьи; между нами никогда не было тайнъ; мы передавали другъ другу всѣ малѣйшія наши ощущенія; мы такъ крѣпко связаны другъ съ другомъ, что разорвать наши связи никто и ничто не можетъ! Нѣтъ, повѣрь, это душа горячая, любящая!…

Я не считалъ нужнымъ противорѣчить этому; я даже по слабости своей слегка поколебался и подумалъ: «Чтожь? можетъ быть…» Но время приготовляло страшное разочарованіе для друга Адольфа Францевича.

Почтенные родители Адольфа Францовича скончались вскорѣ одинъ послѣ другаго. Разсказывали, что онъ получилъ послѣ ихъ, кромѣ четырехъ-этажнаго дома, четыреста тысячъ капитала. Ему было уже за 35 лѣтъ, и очень натуральная мысль — упрочить окончательно свои великосвѣтскія связи посредствомъ брака съ какою нибудь великосвѣтской и титулованной барышней, начинала сильно занимать его. Онъ началъ было приволакиваться за одной изъ таковыхъ — за очень хорошенькой дѣвушкой безъ состоянія (онъ понималъ, что титулованныя особы съ большимъ состоящемъ для него невозможны); онъ было даже почувствовалъ къ ней что-то въ родѣ любви, по крайней мѣрѣ влюбилъ ее въ себя; но разсмотрѣвъ ее поближе, убѣдился, что она для него недостаточно хорошаго тона и вообще не такъ утонченна, чтобы возвыситься до званія его супруги… Къ-тому же хотя она и принадлежала къ хорошей дворянской фамиліи и отчасти къ великосвѣтскому обществу, но не имѣла никакого титла…. Поэтому онъ отложилъ свое намѣреніе жениться на ней и вдругъ пересталъ ѣздить въ домъ ея родителей…. Что, однако, если эта бѣдная дѣвушка полюбила его серьёзно? Но Адольфъ Францовичъ не останавливался передъ такого рода вопросами… Какъ можно изящнѣе и удачнѣе декорировать свою личность передъ свѣтомъ — вотъ въ чемъ заключалась для него великая задача жизни. И къ ней-то онъ шолъ бодро, твердо и неуклонно, подавляя въ себѣ человѣческія (по его мнѣнію вульгарныя) чувства, какъ истинный герой хорошаго тона.

Стремленія его, какъ и должно было ожидать, увѣнчались полнымъ успѣхомъ. Онъ отыскалъ какую-то застарѣвшую въ дѣвицахъ графиню, необыкновенно гордую, всѣ вѣрованія которой заключались въ одномъ хорошемъ тонѣ. Потерявъ всякую надежду на блистательный бракъ, о которомъ она грезила до 25 лѣтъ — она наконецъ отдала свою руку…. сердце она не могла отдать, за неимѣніемъ его, да въ немъ и не требовалось надобности… Адольфу Францовичу, утѣшась мыслью, что онъ… по крайней мѣрѣ человѣкъ богатый, и притомъ хорошаго тона.

Всѣ въ Петербургѣ уже говорили объ этомъ бракѣ; одинъ только другъ Адольфа Францовича ничего не зналъ и не хотѣлъ этому вѣрить.

— Не можетъ быть! говорилъ онъ: — онъ мой другъ! Все это городскія сплетни, потому что онъ мнѣ первому сказалъ объ этомъ, а я отъ него не слыхалъ ни полслова….

Однако вѣсть эта нѣсколько смущала его.

— Скажи пожалуйста, Адольфъ, сказалъ онъ ему при первой встрѣчѣ: — что это за слухи? Весь городъ кричитъ, что ты женишься,— одинъ я ничего не знаю и потому я не хочу вѣрить этому….

Адольфъ Францовичъ полуулыбнулся по своему обыкновенію….

— Отчего же не вѣришь? сказалъ онъ: — да, это правда. Я женюсь….

Другъ вспыхнулъ….

— На графинѣ N?…

— Да.

— Отчегожь ты мнѣ не хотѣлъ ничего сказать объ этомъ? Ты знаешь, какъ я тебя люблю, какое участіе принимаю въ тебѣ, какъ все, что касается до тебя, близко мнѣ….

Голосъ друга дрожалъ отъ волненія и огорченія.

— Да какъ-то не случилось… отвѣчалъ лаконически и равнодушно Адольфъ Францовичъ.

Этотъ отвѣтъ поразилъ друга въ самое сердце.

— Ну, Богъ съ тобой! произнесъ онъ, — это мнѣ больно, я не скрываю, но все это впрочемъ вздоръ…. Я желаю тебѣ отъ всей души, повѣрь мнѣ, — (и при этомъ онъ ударилъ себя въ грудь) полнаго счастія и вполнѣ увѣренъ, что твой выборъ вполнѣ достоинъ тебя…. Я ужь заранѣе всѣмъ сердцемъ люблю твою будущую жену….

И послѣ этихъ словъ онъ бросился обнимать Адольфа Францовича и крѣпко прижимать свои толстыя и горячія губы къ его блѣднымъ щекамъ.

— Скажи мнѣ, отчего ты такъ холоденъ со мной? заговорилъ онъ, освободясь отъ его объятій и не безъ граціи отступивъ шагъ назадъ.

— Я неспособенъ быть такимъ горячимъ, какъ ты, — отвѣчалъ Адольфъ Францовичъ, — ты это очень хорошо знаешь….

— Но по крайней мѣрѣ ты любишь меня по прежнему и я ногу продолжать считать тебя — другомъ.

— Можешь, можешь, — отвѣчалъ Адольфъ Францовичъ полушутя и полусерьёзно.

— Ну обними же меня, въ такомъ случаѣ….

И другъ растопырилъ руки для принятія друга въ свои объятія….

Адольфъ Францовичъ прислонился къ его груди и снова почувствовалъ огонь на своихъ щекахъ.

— Когда же свадьба? продолжалъ другъ.

— Еще я самъ не знаю…. у меня теперь столько дѣлъ….

— Я воображаю, съ какимъ вкусомъ меблируешь ты свою квартиру! перебилъ его другъ, не безъ лиризма….

Когда они разстались, первою мыслію его было:

«Пригласитъ ли онъ меня на свадьбу?… Что — если нѣтъ?…» и при этомъ ледяныя иголки пробѣжали у него по спинѣ. «Не можетъ быть! Онъ не можетъ не пригласить меня…. онъ долженъ пригласить меня!…»

Эти слова онъ произнесъ одинъ громко и докончилъ ихъ выразительнымъ жестомъ руки….

Три недѣли послѣ этого онъ былъ въ сильнѣйшемъ волненіи, все ожидая приглашенія…. Волненіе это шло crescendo. Онъ узналъ потомъ, что свадьба назначена въ такой — то день. Оставалось до этого только два дня. Онъ становился все мрачнѣй и мрачнѣй и по временамъ глубоко вздыхалъ и пожималъ съ недоумѣніемъ плечами, не говоря ни слова, но какъ бы выражая этими внѣшними знаками тревожившія его мысли….

До послѣдней минуты онъ все еще надѣялся…. Въ день свадьбы въ 8 часовъ вечера, когда всѣ надежды исчезли, онъ съ яростію ударилъ кулакомъ по столу и произнесъ почти со стономъ и улыбнувшись съ горькой ироніей:

— Однако, видно, люди-то дурнаго тона правы!

Черезъ нѣсколько дней послѣ этого, когда онъ могъ разсуждать хладнокровнѣе, онъ думалъ:

«Не можетъ быть, я ни за что не повѣрю, чтобы онъ вдругъ разорвалъ нашу 25-ти лѣтнюю дружбу!… На свадьбѣ, вѣроятно, не было никого, кромѣ родственниковъ,— вотъ почему онъ не пригласилъ меня…. хотя для меня онъ могъ бы сдѣлать исключеніе!

И глубокій вздохъ вырвался при этомъ изъ груди огорченнаго друга.

Въ теченіе трехъ недѣль послѣ бракосочетанія Адольфа Францевича, его другъ по утрамъ почти не выѣзжалъ изъ дома, и просыпаясь, каждое утро думалъ: «Можетъ быть онъ сегодня пріѣдетъ ко мнѣ съ визитомъ!» При трескѣ подъѣзжавшаго къ его дому экипажа, онъ съ біеніемъ сердца бросался къ окну съ мыслію: «Не онъ ли?» Каждый звонокъ приводилъ его въ содроганіе…. Въ ожиданіи визита друга, онъ придалъ еще большее изящество своей квартирѣ и приказывалъ нѣсколько разъ въ утро курить амбре, уговаривалъ жену надѣвать ея лучшіе, утренніе туалеты….

— Да что съ тобою? Ты въ какомъ — то волненіи? Ты ожидаешь кого-то?— спрашивала она его, улыбаясь и видя на сквозь его мысли.

— Изъ чего ты это заключаешь? съ испугомъ и неудовольствіемъ спрашивалъ онъ.

Боязнь показаться смѣшнымъ постоянно смущала его, а въ эту минуту онъ особенно какъ-то чувствовалъ комизмъ своихъ приготовленій и безпокойствъ и тщательно хотѣлъ скрыть его подъ искусственной наружной безпечностью.

— Кого мнѣ ждать? Я никого не жду. Съ чего ты это взяла? продолжалъ онъ, расхаживая по комнатѣ и заложивъ руки въ карманъ…

— Но для чего ты такъ хлопочешь о моемъ туалетѣ?

И супруга бросила на него взглядъ очень мягкій, но подернутый самой тонкой ироніей, которая удивительно шла къ ней.

— Просто, милый другъ, потому…. отвѣчалъ супругъ, нѣсколько запнувшись, и принимая живописную позу, — потому что мы всегда пріятно видѣть тебя въ хорошемъ туалетѣ.

Она улыбнулась только одной стороной своихъ губъ и неумолимо продолжала:

— А для чего это ты безпрестанно велишь курить?…

— Такъ… потому что я люблю хорошій запахъ… отвѣчалъ онъ, поправляя передъ зеркаломъ свои густые бѣлокурые волосы, разобранные по срединѣ и прелестной волной спускавшіеся на обѣ стороны…. Онъ ясно боялся встрѣтиться съ проницательными и умными глазками своей супруги, въ которыхъ читалъ часто собственное изобличеніе….

Но увы! всѣ куренія, туалеты и другія приготовленія были напрасны… Адольфъ Францовичъ не являлся съ своей графиней… Это значило, что онъ не намѣренъ продолжать знакомства съ своянъ другомъ, что онъ не желаетъ познакомить свою супругу съ женой своего друга…. Но почему же? Странное дѣло! Я долженъ сказать по совѣсти, что если сравнить этихъ двухъ женщинъ (я обѣихъ ихъ знаю немножко), то это сравненіе ни въ какомъ случаѣ не будетъ въ пользу супруги Адольфа Францовича. Молодость, красота, грація, женственность, тонкость ума,— все на сторонѣ жены его друга. Она ужь никакъ и ничѣмъ не моглабы шокировать ех-графиню; но бѣда въ томъ, что она не принадлежала къ высшему обществу, а бъ другимъ обществомъ ни Адольфъ Францовичъ, ни его супруга не желаютъ имѣть никакихъ соприкосновеній… А старая дружба-то?.. Но что такое любовь, дружба и тому подобныя глупости молодости передъ условіями великосвѣтскости и хорошаго тона! Еще между холостыми людьми разныхъ обществъ допускаются нѣкоторыя дружескія отношенія, но между людьми женатыми — это невозможно. Какъ же допустить въ свой салонъ даму, неизвѣстную дамамъ высшаго общества, потому только, что это жена стараго друга?… Все еще что можно, въ память старой дружбы, это пожалуй оставить за стѣнѣ своего кабинета портретъ стараго друга… для него много уже и этой чести!…

Прошолъ годъ послѣ бракосочетанія Адольфа Францовича, и въ продолженіе этого года другъ встрѣтилъ его только одинъ разъ на Дворцовой набережной подъ ручку съ супругой.

Несмотря ни на что, пламень прежнихъ чувствъ невольно и ярко вспыхнулъ въ немъ: сердце забилось, глаза сверкнули, лиризмъ уже закипалъ, и онъ готовъ былъ протянуть ему руку и вскрикнуть: «Адольфъ!» Но Адольфъ Францовичъ прошолъ мимо, не замѣтивъ его. Въ то мгновеніе когда другъ поравнялся съ нимъ, Адольфъ Францовичъ обратился къ Невѣ и показывалъ что-то своей супругѣ.

Рука друга опустилась, глаза его потухли, и на нихъ даже навернулись слезы… Однако онъ остановился, долго съ жадностію смотрѣлъ вслѣдъ ему; несмотря на свое глубокое огорченіе, замѣтилъ всѣ мельчайшія подробности туалета его и его супруги, и невольно прошепталъ про себя: «А все-таки, что ни говорите, — она образецъ хорошаго тона! »

На другой день послѣ этого онъ заказалъ своему портному точно такіе же панталоны, въ какихъ встрѣтилъ наканунѣ Адольфа Францовича, и подарилъ женѣ своей точно такую же матерію, какую замѣтилъ на платьѣ супруги своего идеала….

Мысль, что его несравненный другъ, къ которому онъ питалъ болѣе нежели любовь…. обожаніе, оставилъ его, — эта мысль до сихъ поръ грызетъ и терзаетъ его щекотливое самолюбіе и нѣжное сердце. При его имени онъ впадаетъ въ грустное расположеніе, испускаетъ вздохи, но никому однако не позволяетъ дурно отзываться объ немъ въ своемъ присутствіи. Онъ передъ всѣми оправдываетъ и защищаетъ его…. Портретъ Адольфа Францовича въ великолѣпной орѣховой рамкѣ — все продолжаетъ стоять на первомъ мѣстѣ въ его кабинетѣ.

— Ты бы его лучше выкинулъ, разъ какъ-то шутя замѣтили ему его старинные пріятели, и въ томъ числѣ я.

Онъ вспыхнулъ и произнесъ съ торжественностію и энергическимъ жестомъ:

— Никогда!… Пусть онъ не знается со мной, но для меня память о нашихъ прежнихъ дружескихъ отношеніяхъ всегда останется священною!…

И при этомъ онъ, по своему обыкновенію, ударилъ себя въ грудь, для приданія еще большей силы словамъ своимъ….

— И ты все еще продолжаешь быть помѣшаннымъ на хорошемъ тонѣ? спросилъ я его: — но разсуди хладнокровно, что же такое этотъ тонъ? Если высшій идеалъ этого тона поступилъ съ тобой такъ, то чего можно ожидать отъ другихъ второстепенныхъ представителей этого тона?

— То есть отъ насъ грѣшныхъ?.. спросилъ онъ съ грустной ироніей… Но я надѣюсь, господа, — продолжалъ онъ съ болѣе веселымъ выраженіемъ въ лицѣ и даже не безъ само довольствія, — что хорошій тонъ не допуститъ меня никогда….

И при этомъ онъ вскочилъ со стула и граціозно заложилъ руку за жилетъ.

— Измѣнить дружбѣ… Я даже благоговѣю передъ ея воспоминаніемъ.

— Мы вѣримъ этому, возразилъ я, — мы знаемъ твое доброе, довѣрчивое сердце; но, любезный другъ, я долженъ къ огорченію твоему замѣтить, что человѣкъ съ такимъ сердцемъ, какъ твое, съ такими лирическими вспышками, какъ у тебя… увы! не можетъ быть вполнѣ человѣкомъ безукоризненнымъ въ великосвѣтскомъ смыслѣ, человѣкомъ хорошаго тона, какъ вы выражаетесь… Я долженъ тебѣ сказать правду…. въ сущности ты человѣкъ дурнаго тона, и только усиливаешься внѣшнимъ образомъ казаться человѣкомъ хорошаго тона…. Твой дурной тонъ дѣлаетъ тебѣ впрочемъ честь, по нашему мнѣнію. Повѣрь мнѣ, что мы люди дурнаго тона надежнѣе и въ любви и въ дружбѣ и въ другихъ человѣческихъ отношеніяхъ…. Мы любимъ тебя отъ души и никогда, ни при какихъ обстоятельствахъ, не измѣнимъ нашихъ чувствъ къ тебѣ.

Другъ Адольфа Францовича вспыхнулъ отъ удовольствія при этихъ словахъ и, движимый лиризмомъ, бросился обнимать, цаловать всѣхъ насъ и крѣпко прижимать къ своей груди, восклицая:

— Я увѣренъ въ этомъ, добрые друзья мои!— благодарю васъ отъ всего сердца! Я самъ васъ горячо люблю…

Черезъ минуту послѣ этого порыва, онъ однако немного призадумался, подошелъ къ зеркалу, принялъ живописную позу и, охарашиваясь и поправляя волосы, произнесъ не безъ нѣкоторой внутренней боязни:

— Однако, въ самомъ дѣлѣ, неужели я человѣкъ дурнаго тона?

И граціозно повернулся передъ нами на каблукахъ, какъ бы желая намъ показать себя со всѣхъ сторонъ, чтобы окончательно убѣдить насъ, что онъ все-таки человѣкъ хорошаго тона….

——

 

Обратимся къ тому, что занимало Петербургъ въ точеніе марта мѣсяца, и скажемъ нѣсколько словъ о литературныхъ и художественныхъ новостяхъ.

Надобно замѣтятъ, что весь Петербургъ продолжаетъ сильно за- пинаться, какъ и вся Россія, различными такъ называемыми вопросами: вопросами внутренними, изъ которыхъ конечно крестьянскій вопросъ на первомъ планѣ, и вопросами внѣшними: положеніемъ европейскихъ дѣлъ въ сію минуту. Вопросы, къ которымъ, правду сказать, мы совсѣмъ не были приготовлены, останавливаютъ насъ на каждомъ шагу; нѣкоторыя изъ нихъ очень темноваты для многихъ, но нельзя же не разсуждать о томъ, о чемъ всѣ разсуждаютъ…. Люди, для которыхъ самымъ важнымъ вопросомъ былъ вопросъ о картахъ, которые отупѣли за карточными столами; люди, которые всю жизнь гонялись за Шарлотами, Армаисами, Луизами и прочее и для которыхъ вопросы объ этихъ дамахъ были самыми важными вопросами; люди, которые никогда книги въ руки не брали и считали всякую книгу — такъ, пустою забавою, въ которой иногда очень мило описываются любовь, весна или что нибудь подобное,— теперь превратились въ мыслителей, въ разрѣшителей самыхъ серьёзныхъ вопросовъ и на книгу смотрятъ уже совершенно иначе, потому что въ книгахъ, къ ихъ неудовольствію и изумленію, описываются уже не одна весна, любовь, цвѣточки и кусточки. Но какъ же литературѣ заниматься исключительно одними этими предметами, если самое общество занимается другими, болѣе важными? Литература — отраженіе общества. За что же винить литературу въ томъ, что она заговорила о серьёзныхъ вопросахъ, которые подняты самимъ обществомъ, начинающимъ выходить изъ младенческихъ пеленъ?.. Остановите пробуждающееся сознаніе въ обществѣ, задушите всѣ эти несносные вопросы, неизвѣстно откуда вдругъ выскочившіе; будемьте по прежнему только волочиться, играть въ карты и прочее, и прочее, тогда можетъ быть и литература снова возвратится къ идилліи…. Но увы! это утопія — конечно прелестная, но неосуществимая!… Литература вообще въ послѣднее время занимаетъ всѣхъ.— и враги ея и друзья равно интересуются ею. На гуляньяхъ, въ клубахъ, въ салонахъ, вездѣ, гдѣ есть какое нибудь сборище — непремѣнно толкуютъ о какой нибудь журнальной статьѣ. Одна статья, помѣщенная въ 3 No нашего журнала, возбудила, говорятъ, особенный интересъ и толки.

Политика также сильно занимаетъ насъ, особенно теперь, при начинающихся сборахъ къ отъѣзду за границу. Вопросъ о томъ: война или миръ? возбуждаетъ большіе толки. Иные держатъ пари за войну, другіе за миръ…. Итальянскій вопросъ запутывается все болѣе и болѣе . Италія опять занимаетъ всѣхъ.

По поводу вышедшаго въ Парижѣ романа: «La Sibylle», сочиненіе г. Лоренъ-Паша (Laurent-Pichat), одинъ изъ самыхъ тонкихъ и остроумныхъ сотрудниковъ Journal des Debats — г. Лемуанъ (John Lemoinne) замѣчаетъ въ защиту итальянцевъ, не которыхъ нѣкоторые европейскіе публицисты возобновили старые нападки:

….»Но возьмите человѣка, или народъ, который въ теченіе долгихъ лѣтъ имѣлъ руки и ноги связанными и совершенно опытъ отъ движенія, или котораго также долго держали въ темнотѣ и отучили отъ свѣта, заставьте его въ одинъ прекрасный день стать на ноги, выведите его на солнце и скажите ему: — Vois et marche!… Справедливъ ли будетъ такой опытъ?

«Мы всѣ (продолжаетъ Лемуаннь) занимаемся либеральнымъ дилетантизмомъ, очень спокойнымъ и легкимъ, мы всѣ любимъ свободу платонически…. Мы хотимъ подсмѣиваться надъ папой и проповѣдывать le Vicaire Savoyard въ Римѣ; но когда папа становится необходимымъ для порядка (l’ordre), мы дѣлаемся тотчасъ папистами. Мы любимъ ужасно толковать о великихъ принципахъ 1789 год»; но лишь только эти великіе принципы понизятъ фонды, — мы сейчасъ отказываемся отъ великихъ принциповъ….

«Исторія Италіи — это вѣчная исторія бѣдныхъ родственниковъ. Кузина очень мила; ее всегда принимаютъ, когда много гостей, но-тому что это придаетъ салону нѣкоторый колоритъ благотворительности. Ее сажаютъ за фортепіано, у нея такой прелестный голосъ! Она должна непремѣнно показать свою самую высокую ноту, свое ut, хоть бы потомъ должна была умереть въ чахоткѣ. Но когда ей понадобится хотя малѣйшее пожертвованіе, глаза у родственниковъ сейчасъ поднимаются къ небу и они говорятъ съ чувствомъ: «Неблагодарная! Чегожь она еще хочетъ, отъ насъ?… Она забыла вѣрно о всѣхъ нашихъ благодѣяніяхъ»!

«Вотъ такъ-то мы любимъ и свободу. Мы любезничаемъ съ ней; въ случаѣ нужды объясняемся ей въ любви, лишь бы только она не была слишкомъ требовательна; но когда дѣло зайдетъ о томъ, чтобы посвятить ей жизнь, поклясться ей въ вѣчной вѣрности, идти съ нею и для нея по жосткому пути труда и бѣдности,— о! тогда страсть наша къ ней мгновенно смолкаетъ и прекрасный огонь вашъ тухнетъ…. Бѣдная! она похожа на молодую, прекрасную, благовоспитанную дѣвушку…. только безъ приданаго. Всѣ мужчины волочатся за нею, но ни одинъ не осмѣлится соединиться съ ней законными узами»….

Все это очень умно и вѣрно… Кстати о законныхъ узахъ. Въ нынѣшнюю зиму закрѣпилось въ Петербургѣ множество таковыхъ. Одинъ бракъ, который впрочемъ еще не совершился, но о которомъ много толкуютъ,— довольно оригиналенъ…. Ученый женятся на дочери милліонера…. такого рода милліонеровъ у насъ развелось въ послѣднее время чрезвычайно много… Наука соединяется съ богатствомъ…. я поселяется въ раззолоченныхъ палатахъ съ дѣльными, зеркальными стеклами. Это почти чудо! Что касается до насъ, то мы радуемся за науку. Не все.же ей въ самомъ дѣлѣ жить на чердакахъ!

Заговора о наукѣ, мы вспомнили о лекціяхъ г. профессора Благовѣщенскаго…. Г. Благовѣщенскій прочелъ въ университетской залѣ двѣ лекціи о Ювеналѣ, въ пользу бѣдныхъ студентовъ. Намъ, къ сожалѣнію, не удалось быть на этихъ лекціяхъ; но говорятъ, они произвели большой эффектъ и были прочитаны съ замѣчательнымъ краснорѣчіемъ….

Концерты продолжались съ успѣхомъ.— Самый блестящій и громкій изъ концертовъ, по обыкновенію, былъ концертъ 19 марта въ пользу инвалидовъ, въ которомъ появился въ первый разъ, пріѣзжій артистъ г. Колосанте, играющій на весьма сложномъ и большомъ мѣдномъ инструментѣ, который называется офиклеидъ…

Упоминать здѣсь о всѣхъ концертахъ мы не считаемъ нужнымъ… Ихъ было такое множество!— Скажемъ только о замѣчательнѣйшихъ. Филармоническое общество давало, въ пользу вдовъ и сиротъ, большой вокальный и инструментальный концертъ, съ участіемъ: г-жъ Кочетовой, Штубе и Соколовой и г-дъ Лаубъ и Колосаите. На игомъ замѣчательномъ музыкальномъ вечерѣ выполнены были между прочимъ: пятая симфонія (e-moll) для большаго оркестра Бетговена, финалъ и фуга симфоніи c-dur для оркестра Моцарта. Театральная дирекція одушевилась очень счастливою мыслію и устроила нѣсколько концертовъ серьёзной музыки. Первый таковой концертъ очень удался (15-го марта). Въ немъ была выполнена симфонія (Pastorale) и хоръ узниковъ изъ оперы Фиделіи — Бетговена, увертюра Леоноры его же и 2 часть «Сна въ лѣтнюю ночь» Мендельсона. Этотъ концертъ повторялся 20-го Марта.

О превосходныхъ концертахъ концертнаго общества мы упоминали. Затѣмъ идутъ всѣ извѣстные концерты, повторяющіеся ежегодно во время великаго поста: концерты гг. Контскихъ, слѣпо — рожденнаго Кюне и такъ далѣе, и такъ далѣе. Львами нынѣшняго музыкальнаго сезона неоспоримо были: гг. Лаубъ, приводившій въ восторгъ знатоковъ музыки, и Рубинштейнъ…. Зала театра въ первомъ концертѣ Рубинштейна была наполнена почитателями его превосходнаго таланта.

Мы слышали еще въ одномъ домѣ, въ которомъ собираются всѣ артистическія знаменитости — нѣмецкихъ пѣвцовъ. Они, кажется, также собираются дать концертъ.

Наконецъ…. мы увидѣли знаменитаго г. Макалузо, остроумную рекламу о которомъ мы перепечатали въ прошломъ мѣсяцѣ изъ Journal de St-Petersbourg…. Признаться откровенно, — г. Макалузо ничѣмъ не отличается отъ обыкновенныхъ фокусниковъ; можетъ быть онъ превосходитъ многихъ изъ нихъ ловкостію, за исключеніемъ впрочемъ извѣстнаго Германа, но репертуаръ чудесъ г. Макалузо не отличается особеннымъ разнообразіемъ и новостію…. А цѣны, цѣны!… Боже мой!… г. Макалузо объявилъ такія же дѣвы мѣстамъ, какъ въ итальянской оперѣ!… И театръ былъ все-таки почти полонъ въ первое его представленіе.

Перейдемъ теперь къ новостямъ литературнымъ и художественнымъ.

Мы уже упоминали объ роскошномъ изданіи, предпринимаемо г. Теофиломъ Готье, подъ названіемъ; «Tresors d’art de la Russie ancienne et moderne». (Сокровища искусства древней и новой Россія) съ двумя стами фотографическихъ снимковъ, которые будутъ исполнены г. Ришбуромъ. Вотъ что мы между прочимъ прочли въ объявленіи объ этомъ изданіи. Мы выпускаемъ все краснорѣчіе этого объявленія.

«Проектъ этого изданія, давно задуманнаго, былъ представленъ на Высочайшее одобреніе. Государь Императоръ благоволитъ одобрить его и даровалъ издателямъ особую привиллегію, которая доставитъ имъ возможность привесть ихъ планъ въ осуществленіе. Государыня Императрица удостоила принять посвященіеЕй этого изданія….

«Всѣмъ извѣстно, что г. Теофиль Готье между современными европейскими писателями справедливо почитается однимъ изъ знатоковъ въ дѣлѣ искусства. Его долгіе и добросовѣстные труды, его практическія и теоретическія свѣдѣнія, чувство изящнаго, которымъ онъ владѣетъ въ такой степени — все даетъ его сужденіямъ по часія художествъ — силу авторитета.

«Кто не читалъ его путешествій въ Испанію, въ Англію, въ Италію, въ Турцію и Грецію?…. Нѣтъ сомнѣнія, что онъ напишетъ обѣ искусствѣ въ Россія блестящія страницы, а г. Ришбуръ прибавитъ къ прекрасной книгѣ удивительный альбомъ, который будетъ замѣчателенъ необыкновенною роскошью.

«Г. Ришбуръ — фотографъ императора французовъ. Его фотографическіе снимки внутреннихъ комнатъ Фонтенеблосокаго дворца, залы Сената, Тюльери, комнатъ императрицы Евгеніи и прочее — ручательства его замѣчательнаго искусства И позволяютъ надѣяться, что онъ преодолѣетъ всѣ трудности, которыя представятся ему въ его новомъ трудѣ…. Къ всему этому надобно замѣтить, что г. Ришбуръ обладаетъ секретомъ: его снимки не блѣднѣютъ и не теряютъ нисколько отъ времени.

«Первый ливрезонъ этого изданія будетъ заключать Исакіевскую церковь со всѣми ея драгоцѣнностями; за тѣмъ послѣдуетъ Зимній дворецъ, Царское село, Петергофъ, Гатчина и другія царскія резиденціи; дворецъ великой княгини Марьи Николаевны, Московскій Кремль,— Василій Блаженный, Троицко-Сергіевскій монастырь и проч. и проч.

«Изданіе начнется 15 мая сего года и будетъ выходить черезъ каждые 2 мѣсяца ливрезонами до 24 стр. текста in-folio и съ 12 фотографическими снимками.— Все изданіе окончится въ 2 года и 6 мѣсяцевъ.— Цѣна каждаго ливрезона 24 р. с.— Все изданіе будетъ стоитъ 400 рублей.»

Вотъ еще новость, относящаяся не столько къ искусству, сколько къ спекуляціи:

Какой-то господинъ (фамиліи своей онъ не объявляетъ) въ одинъ прекрасный день разослалъ по городу афиши, что съ такого-то числа имѣетъ бытъ выставлена въ залѣ Дворянскаго Собранія картина, изображающая Второе пришествіе Христа Спасителя, писанная извѣстнымъ художникомъ Ванъ Д’Эйкомъ.

Мы было подумали сначала, что рѣчь идетъ о самомъ оригиналѣ, но далѣе прочли слѣдующее: »

«Знаменитый оригиналъ этой колоссальной картины, принадлежащей къ числу великолѣпнѣйшихъ (?) художественныхъ произведеній по части живописи, пріобрѣталъ въ теченіе почти пяти вѣковъ всемірную извѣстность и сохраняется, какъ лучшее украшеніе, въ каѳедральномъ соборѣ Св. Маріи въ Данцигѣ. Картина эта, по хроникѣ, писана въ Брабантѣ, въ концѣ 14-го столѣтія, и должна была быть перевезена моремъ въ Римъ; но на пути къ вѣчному городу корабль, на которомъ она находилась, былъ захваченъ морскими разбойниками; данцигскіе моряки успѣли однакожъ отбить это сокровище у пиратовъ и привезли картину въ Данцигъ, гдѣ смотрѣли на нее, какъ на чудо. Съ этикъ поръ она постоянно обращала на себя вниманіе, не только королей прусскихъ, но и другихъ коронованныхъ особъ и меценатовъ. Между прочимъ Императоръ Рудольфъ II, предлагалъ за нее Данцигу огромную сумму. Однимъ изъ польскихъ придворныхъ живописцевъ она оцѣнена въ 200,000 талеровъ; но граждане города Данцига считали ее внѣ всякой цѣны и ни за что не согласились отдать ее. ИМПЕРАТОРЪ ПЕТРЪ ВЕЛИКІЙ, бывшій и Данцигѣ въ 1716 году, 9-го марта, видѣлъ эту картину и, желаі пріобрѣсти, поручилъ князю Долгорукому переговоритъ съ данцигскимъ сенатомъ, но переговоры эти были безуспѣшны. Въ 1807 г., по занятіи французами города Данцига, директоръ Импер. музея. Денонъ, увезъ, по повелѣнію Наполеона, эту картину въ Дуврскій музей, откуда она, по взятіи Парижа въ 1815 году, по настоятельнымъ требованіямъ прусскаго правительства, была перевезена сначала въ Берлинъ, а въ 1816 году обратно въ Данцигъ и поставлена въ каѳедральномъ соборѣ св. Маріи, въ приходѣ св. Доротеи.

«По мнѣнію знатоковъ, авторъ этой колоссальной картины вполнѣ заслуживаетъ почетное мѣсто между знаменитѣйшими художниками всѣхъ вѣковъ. Въ картинѣ этой соединены: смѣлость композиціи, правильность рисунка, эфектъ группировки и художественное выполненіе въ цѣломъ. Копія, которую мы представляемъ почтеннѣйшей публикѣ, написанная талантливымъ, извѣстнымъ художникомъ г. Зіи, по мнѣнію свѣдущихъ людей, мало уступаетъ знаменитому оригиналу,— и есть, между прочимъ, первая и единственная, которую разрѣшилъ снятъ данцигскій магистратъ.

«Выставка будетъ открыта ежедневно отъ 11 часовъ утра до 6 часовъ пополудни. Описаніе этой картины на русскомъ и нѣмецкомъ языкахъ можно получать у кассы по 25 к. с. за экземпляръ: подъѣздъ съ Михайловской улицы. Цѣна за входъ въ залу по 2 руб. cep. (!!) Дѣти платятъ половину».

Объявленіе восхитительное. Чего въ немъ нѣтъ для возбужденія любопытства въ почтеннѣйшей публикѣ: и пираты, и императоръ Рудольфъ II, и Петръ Великій, и польскій придворный живописецъ!

Прекрасно!… но если бы неизвѣстный господинъ выставилъ вередъ вами самый оригиналъ, на который пираты XIV столѣтія смотрѣли, какъ на чудо, и потребовалъ съ насъ за это 2 р. с. и сверхъ того 25 к. за экземпляръ описанія картины, — это было бы конечно чрезвычайно дорого, но оправдывалось бы хоть чѣмъ нибудь,— а то за осмотръ копіи 2 р. с. Покорно прошу!…

Но эта копія знаменитаго (?) художника Зіи, по мнѣнію свѣдущихъ людей, мало уступаетъ великолѣпнѣйшему оригиналу, который оцѣненъ польскимъ придворнымъ живописцемъ въ 200,000 талеровъ, единственная, изволите видѣть, копія, которую разрѣшилъ снятъ данцинскій магистратъ?…

Мы не видали ее и вѣроятно не увидимъ — и только подивились дерзости спекулятора, владѣльца этой копіи… За кого же онъ принимаетъ петербургскихъ жителей? Съ такими объявленіями и приглашеніями можно являться развѣ только къ дикарямъ…

Вотъ еще любопытное воззваніе къ почтеннѣйшей публикѣ…

Фотографическое изданіе «Свѣтопись», о которомъ мы не разъ упоминали, издававшееся г. Оже, съ текстомъ (на текстъ никто почти не обращалъ вниманія, снимки же изъ фотографій свѣтописи были очень не дурны, о чемъ мы и говорили) нынѣ — вѣроятно въ надеждѣ поддержать свое колеблющееся существованіе, объявляетъ слѣдующее въ 10 и 11 No No за прошлый годъ только что вышедшихъ: «…Изданіе нашего журнала (какой-же это журналъ)? переходитъ къ новому лицу, уже извѣстному читающей публикѣ — г. Львову, который нашелъ возможнымъ значительно уменьшить цѣну, съ 30 р. с. на 20, несмотря на предполагаемыя улучшенія. Надѣемся, что публика, для которой журналъ дѣлается доступнымъ, не откажетъ въ своемъ содѣйствіи новому издателю, пригласившему къ участію въ журналѣ многихъ извѣстныхъ нашихъ беллетристовъ (жаль, что не упомянуты имена этихъ многихъ извѣстныхъ беллетристовъ) и знатоковъ искусства (также желательно бы было знать, кого именно). Рисунки будутъ доставляться тѣмъ же г. Оже»… и проч.

No No 10 и 11 явились уже съ именемъ новаго издателя, столь извѣстнаго, который надѣется, что публика не откажетъ ему въ своемъ содѣйствіи.

Какая публика?… развѣ публика Александрійскаго театра, которая нѣкогда съ такимъ энтузіазмомъ привѣтствовала талантъ творца Волкова и его идеальной супруги, носившей салопы съ плеча графини?… Но увы! даже и эта публика отказалась нынѣшній годъ отъ своего фаворита.

Предполагается, что художественное изданіе должно редижироваться человѣкомъ, понимающимъ что нибудь въ дѣлѣ художественномъ. Понимаетъ ли въ этомъ дѣлѣ что нибудь г. Львовъ?— Неизвѣстно. Но какъ бы то ни было, редакторъ павшаго «Весельчака,» милое остроуміе котораго, говорятъ, перешло нынѣ въ какой-то «Гудокъ», «Свѣтъ Николай Михайловичъ,» какъ его нарекъ покойный Брамбеусъ, творецъ «Свѣта не безъ добрыхъ людей,» — сдѣлался редакторомъ Свѣтописи, которую онъ нарекаетъ торжественно (журналомъ….

 

«И поведетъ таинственно онъ рѣчи,

Душѣ бальзамъ невидимый прольетъ,

Надежды и любви потухшія въ ней свѣчи

Глагола пламенемъ зажжетъ»,

 

какъ поэтически выражается его сотрудникъ, нѣкто г. Леонидъ Блюммеръ въ 10 и 11 NoNo «Свѣтописи», въ стихотвореніи, водъ заглавіемъ «Примиреніе….»

Новый редакторъ Свѣтописи «Свѣтъ Николай Михайловичъ», для привлеченія публики къ своему новому изданію, помѣстилъ отрывокъ изъ своей новой комедіи, весь комизмъ который основавъ на лицѣ городничаго сюсюкающаго и невыговаривающаго буквъ р, ш, ж, к, ъ.

Вотъ небольшой отрывокъ изъ этой сюсюкающей комедіи….

 

Городничій (встаете). Ну усь, матуська Надезька Никанолинна, усь какъ вамъ угодно, а я мундиля малять не намѣленъ. Я, судалиня, двадцать-два года носиль апалеты…. меня, можетъ быть, и въ польку въ эдакой-то въ маляли не замѣцяли….

Городничиха. Ахъ-ти мораль эдакая!— Туда же иностранныя слова вставляетъ!… Хоть-бы ты меня-то ужъ постыдился.

Городничій. Сьто-зе такое: казется и не худое какое слово сказяль….

Городничиха. Двадцать-два года эполеты носитъ…. Воинъ!… Герой!… что и говорить!… А насилу до Подпоручичьего чина доползъ.

Городничій (задѣтый за живое). Сьто-съ такое!… Моя сьто-и вина, сьто не поподаль на вакантію!… Хм…. Подполюцикъ!… все-зе я могу тесть сьвою понимать?… И тюствовать тозе могу.

Городничиха. Чего-же лезъ въ городничіе?— А?— Чего ты приставалъ ко мнѣ?

Городничій. Не усьто зе только изъ этаго люди и слюзютъ, сьто вотъ ходить да собилять по лавкамъ?— Смѣсьно пляво какъ это вы такъ говолите, Надездя Никанолинна!

 

Вотъ комизмъ-то!…

Семь Фотографій, приложенныхъ къ NoNo 10 и 11 «Свѣтописи», не отличаются выборомъ, а по выполненію до крайности неудачны. Рука въ портретѣ графа Ѳ. П. Толстова явилась просто въ видѣ бѣлаго пятна…. Какъ не разсчитывать послѣ всего этого на содѣйствіе почтеннѣйшей публики!

Мы только что получили изъ Москвы: 1) первую часть сочиненія Бѣлинскаго, о которомъ прилагается при этой книжкѣ особое извѣщеніе и 2) «Опытъ исторической грамматики русскаго языка». Учебное пособіе для преподавателей военно-учебныхъ заведеній, въ двухъ частяхъ, (въ 1-й — Этимологія, во 2-й — Синтаксисъ), составленный профессоромъ московскаго университета г. Буслаевымъ…. Спѣшимъ заявить объ этомъ замѣчательномъ трудѣ, о которомъ современемъ мы будемъ говорить подробно….

Г. Ценковскій открылъ въ залѣ Пассажа лекціи объ исторіи развитія организмовъ въ растеніяхъ и животныхъ (эмбріологіи). Эти лекціи (ихъ будетъ всего 5) назначаются исключительно для мужчинъ. Первая лекція г. Ценковскаго имѣла большой успѣхъ. Зала была наполнена сверху до низу любознательными слушателями.

Г. Рарей открылъ курсъ чтенія и практическихъ объясненій своей методы укрощенія непокорныхъ и злыхъ лошадей, въ манежѣ кн. Меншикова.

Г. Сюзоръ съ успѣхомъ продолжаетъ свои лекціи о Французской литературѣ и самъ признается, «что онъ идетъ впередъ, какъ нашъ вѣкъ, какъ Россія» (J’ai fait comme notre siecle, comme la Russie, — j’ai marche! ) Нельзя не поздравить г. Сюзора съ такимъ успѣхомъ.

Да, все улучшается и все двигается въ нашъ удивительный вѣкъ и съ каждою минутою возрастаютъ какія нибудь новыя потребности…

Мы сейчасъ только прочли объявленіе, напечатанное на прелестной палевой оберткѣ, начинающееся такъ:

«Въ настоящей время, когда потребность»….

— Чего бы вы думали?

— Просвѣщенія, гласности…. чего нибудь подобнаго….

— Не угадали….

… «когда потребность одеколона достигала столь обширныхъ размѣровъ….» и прочее и прочее.

Дѣло въ томъ, что г. Клакачовъ и комп. изобрѣли ароматическій и патріотическій составъ подъ названіемъ Невской воды, замѣняющій одеколонь. 1/4 фунта этой воды стоитъ 40 коп. сер.— Депо этой воды открыто въ Петербургѣ…. Вода дѣйствительно имѣетъ довольно пріятный запахъ въ родѣ одеколона и можетъ отчасти замѣнить его….

Начиная наши замѣтки, мы никакъ не думали ихъ окончить печальною вѣстію:

Г-жа Бозіо — одна изъ лучшихъ и симпатическихъ пѣвицъ послѣдняго времени, примадонна петербургской Итальянской оперы и любимица петербургской публики, скончалась 31-го марта послѣ трехнедѣльной болѣзни. Выносъ тѣла ея изъ квартиры ея на Невскомъ проспектѣ, въ домѣ Демидова, происходилъ 3-го апрѣля въ 7 часовъ вечера, при многочисленномъ стеченіи почитателей ея прекраснаго таланта, а похороны 4-го апрѣля. Тѣло ея погребено на новомъ кладбищѣ, отведенномъ для иностранцевъ, на Выборгской сторонѣ.

Бозіо еще не было 30 лѣтъ!…

 

 

 

«Современникъ», No 4, 1859