Идиллии

Идиллии

 

Вместо предисловия.

 

 

Происхождение Пастушеской, или справедливее, Сельской Поэзии теряется во мраке древности. Мнения ученых о том различны. Одни полагали колыбелью оной Сицилию, другие Аркадию, третьи Лаконию; и честь изобретения стихотворений сего рода попеременно была  приписываема по Дафнису (1) Феокриту и Стезихору, то самим даже богам: Меркурию, Аполлону, Бахусу, Пану, Сильвану (2). Не останавливаясь на сих без

 

 

(1) Сицилийскому Пастуху. Говорят, что он родился в лавровой роще. Нимфы воспитали его, а боги наделили красотою, приятностию, даром Поэзии, искусством играть на семигласной свирели. Ему приписывают не только учреждение пастушеских споров, но даже утверждают, что он первый соединил в некоторое общество рассеянных пастухов отечественной страны и научил их наслаждaться жизнию. По сказанию стихотворцев, Дафнис умер от мучений любви.

(2) Принимая Пастушескую (Сельскую) Поэзию в смысле пространном, кажется справедливее было бы назвать отцем ее Гезиода, творца Поэмы Работы и Дни.

 

полезных изысканиях, скажем, что Пастушеская Поэзия, изображая преимущественно нравы и образ жизни людей первобытного мира, должна быть современна началу соединения их в общество. Выгоды и благотворные следствия сего соединения, пробудив в душе человека дремавшие дотоле чувствования и помышления, долженствовали естественным образом пробудит в ней и желание изливаться в песнопениях, сообразных тогдашним младенческим понятиям.  Благодарность к Божеству невидимому, но благому, и любовь были главным, без сомнения, содержанием оных (1). Мысль сия есть конечно также предположение; но достоверность существования времен патриархальных, описанных Моисеем, и столько подобных золотому веку язычников, делает оное вероятным, и едва ли не в книгах Священного Писания должно искать первых следов Пастушеской Поэзии?

Сии-то блаженные времена, действительно бывшие, или порожденные токмо вообра

 

 

(1) Мы увидим в последствии, что Идиллия может иметь форму Оды, Гимна, Элегии.

 

 

жением стихотворцев; сии-то счастливые обитатели плодоносных долин Сицилии и живописных берегов Ладона, добродетельные, простосердечные, свободные, чуждые всех страстей и нужд, столько обыкновенных в наше время, составляют, как мы уже упомянули, предмет Пастушеской Поэзии; а образ жизни сих невинных людей, их занятия, склонности, чувствования, взаимные отношения и красоты природы, до малейшей оных подробности — тот обильный источник, из коего дарование Поэта почерпает содержание и прелесть рассказа.

Не льзя с достоверностию определить, как назывался в древности сей род стихопворений? По крайней мере сочинения Феокрита и Виргилия получили название Идиллий (изображение) и Эклог (отборные сочинения) не от самих стихопворцев, но от Греческих и Латинских Грамматиков, живших в последствии. Сие двоякое наименование одного и того же ввело, ученых в заблуждение и послужило поводом к разделению произведений Пастушеской Музы на Идиллию и Эклогу. Под именем Идиллии разумеют они небольшое сочинение, заключающее в себе приятное описание или повествование, от лица самого автора; под именем эклоги — ту же Идиллию, с тем различием, что здесь автор скрывается уже за сцену и дает полную волю действовать своим героям — разговаривать, петь, или повествовать. Эклоге сверх сего приписывают более силы и важности в содержании. Но к чему служит такое разделение, когда нельзя положить верных пределов между Идиллиею и Эклогою, когда в одном и том же сочинении встречаем их соединенными? Геснер чувствовал неосновательность сего разделения и назвал первый том своих творений Идиллиями. Самое значение этого слова, близкое к понятию, какое имеем о Пастушеской Поэзии, дает оному первенство на языке Литераторов, а имя Геснера делает употребление его не подверженным сомнению.

Не одни Пастухи могут быть действующими лицами в сочинениях сего рода: — ими равно бывают Рыбаки, Земледельцы, Садовники и п. п. (1). Вот причина, то ко

 

(1) Например: в эклогах Санназара, в Идиллиях Клейста и Броннера.

 

 

торой осмелился я назвать Пастушескую Поэзию Сельскою. Сие наименование заключает в себе смысл несравненно обширнейший, и токм приняв оное, можно без ошибки отнести к сему роду Георгики Виргилия, Обитателя полей Делиля, Времена Сен-Ламберта и другие, кои составляют особенное отделение Сельской Поэзии, известное вообще под именем Георгик (1). Здесь Стихотворец, не перелетая уже воображением во времена золотого века, воспевает красоты природы, удовольствия деревенской жизни, научает ими пользоваться и располагать занятиями.

Кроме Идиллии и Георгик, область Сельской Поэзии заключает в себе еще, так называемую, Пастушескую Поэму, которая, хотя изобретена новейшими, но поелику в ней воспевается обыкновенно какое нибудь важное происшествие первых времен мира, например: Авелева смерть, Первая Война и

 

• Георгики Виргилия можно без сомнения отнести и к роду Дидактических Стихотворений; но много ли общего между ними и, например, между Наукою любить Овидия и Наукою о Стихотворстве Буало?

 

 

и другие, то она справедливо может быть причислена к существенным произведениям Сельской Поэзии. Что же касается до Пастушеских Драм и Романов (1), сих незаконных детей воображения, которые будучи утомительны по своей продолжительности, столь неприличной легкому, приятному сочинению, обезображены еще соединением сцен городской и деревенской жизни: то, вопреки мнению Флориана, их можно бы совсем исключить из круга Литературы.

Таким образом Сельская Поэзия разделяeтся собственно на Идиллию, Георгики и Пастушескую Поэму. Займемся в особенности первою.

Древние, оставившие нам образцы почти во всех родах Поэзии, и вместе тщетное желание с ними сравнишься, не были, кажется, столько счастливы относительно Поэзии

 

• Первый Пастушеский Роман: Любовь Дафниca и Хлои написан Лонгом, превосходным Греческим Поэтом четвертого века. Пастушеские Драммы введены в употребление Тассом и Гваринни….

 

 

Пастушеской. Конечно Идиллии Феокрита (1)  исполнены простоты удивительной и живых изображений природы; но сия простота часто переходит пределы, становится, по крайней мере для нас, слишком грубою; но сие искусство изображать природу, избирая предметы иногда низкие, теряется в самых мелочных подробностях, набросанных без разбора и приличия (2). Приметно, что Виргилий (3) старался избегнуть недостатков

 

 (1) Феокрит, Сиракузянин, жил во времена Птоломея Филадельфа. Ему приписывают тридцать, дошедших до нас, Идиллий. Кроме Феокрита, Греки имели еще Мосха и Биона; но как тот, так и другой весьма уже удалились от простоты и естeственности, главных качеств Идиллии.

(2) Сим можно упрекнуть и Броннера, с тою еще невыгодою, что в его подробностях виден часто не простой наблюдатель природы, но ученый натуралист. Он не забыл кажется ни одного насекомого, ни одной амфибии, живущих в воде, или при берегах озер и рек: спрашиваю, кому приятно видеть на сцене сельдей, устриц, лягушек, раков и слизней?

(3) Кроме Виргилия, Римляне имели также двух Пастушеских Стихотворцев, живших гораздо после него, Типа Юлия Калпурния и Магнуса Авзония. Эклоги первого имеют много достоинства.

 

своего учителя. Его Эклоги, написанные прекрасными стихами, были бы образцовыми, если б менее дышали лестию, если б в них не намекалось о Риме и вообще о предметах, превышающих понятия и сведения простодушных обитателей полей. Некоторые Италиянские, Испанские и Французские Поэты впали в противную крайность (1). Желая избегнуть грубой иногда простоты Феокрита, они, по следам Мосха и Биона, удалились от естeственности. Их Пастухи одеты щеголями; нежны, как Трубадуры; вежливы и остроумны, как придворные.

Но несмотря на упрек, который осмелились мы сделать певцу Сицилии, он оста

 

(1) Вот имена Пастушеских Стихотворцев, более или менее известных у сих трех народов: у Итальянцев: Петрарка, Санназар, Тасс и Гваринни; у Испанцев: Грассилассо, Георг де Мантемаиор (португалец), Гильполо, Лопец де Вега, Фигepoа и Михаил Сервант; у Французов: Маркиз де Ракан, Сегpe, Гжа Дезульер, Фонтенель, Ламот, Аббат Манженот, Беркень, Леонард, девица Левек, Гжа Вердие и Флориан. К ним, с некоторой стороны, можно присовокупить Делиля и Сен Ламберта.

 

вался лучшим Пастушеским Стихотворцем до половины минувшего столетия, и токмо Певцу Гельвеции предоставлено было превзойти его. Идиллии Геснера, подобно Феокритовым, исполнены простоты; но простота сия не имеет уже ничего низкого или грубого; он также изображает природу, часто в малейших ее подробностях, но пользуется ими с величайшим вкусом, с строгою разборчивостию; и можно утвердительно сказать, что немногие стихотворцы достигли столь высокой степени в искусстве живописать, Его картины имеют всю свежесть натуры. Сам Вернет позавидовал бы Геснеровой кисти (1).

Предшественники сего неподражаемого писателя, особливо новейшие, кажется думали, что единственно любовь может быть содержанием Идиллии; по крайней мере в их сочинениях редко найдешь что либо другое.

 

(1) замечательно, что Геснер с успехом упражнялся в живописи и гравировании. Прекрасные эстампы, коими украшены его творения, изданные в Цюрихе 1778 года, в четвертую долю листа, были им самим нарисованы и выгравированы.

 

Но такое единообразие наскучает, и вот может быть причина, по которой людям, незнакомым с Немецкою Литературою, не столько нравится сей род Поэзии (1). Если Пастухи Аркадские были также люди, то им не должны быть чуждыми все те склонности, чувствования и связи, кои природа положила основанием человеческих обществ. Не любовниками только — они могли быть супругами, родителями, детьми, друзьями; не все молодыми и здоровыми  часто старыми и больными; не всегда богатыми — иногда бедными. Ибо сколько бы ни было вероятным  существование золотого века; но блаженством совершенным, таким, какое обыкновенно сопрягаем с гадательным понятием о Рае, смертные никогда на земли не наслаждались: оно принадлежит Небу. — Геснер, может быть,

 

(1) Немецкая Литература богата образцами в сем роде. Она справедливо может гордиться именами Клейста, Броннера, Фосса, Шмита, Роста, Геллерта, Гертнера и других. Шмит брал из Библии содержание для своих Идиллий; сцены Ростовых Пастушеских Сказок взяты, напротив, из настоящего времени. В них много вольного и соблазнительного.

 

первый, умел распространить пределы Пастушеской Поэзии. Почтение к богам, любовь родительская, детская, супружеская, чувства дружбы и сострадания, резвая веселость и тихая горесть, коими одушевил он свои Идиллии, делают их разнообразными, правдоподобными, занимательными, близкими к сердцу всякого чувствительного человека, а что всего драгоценнее, наставительными — прекраснейшая цель, о которой древние едва ли и помышляли.

Почти все Пастушеские Стихотворцы, подражая Феокриту, вводили в свои Идиллии Колдунов и Волшебниц. Конечно понятию людей необразованных свойственно прибегать к пособиям чародейства; но всегда ли по хорошо, что взято с натуры? И может ли нравиться Пастух, снискивающий любовь Пастушки помощию приворотного корешка или наговора? — Только ценою собственного сердца должен он приобретать сердце своей любезной.

Иные, может быть, спросят: „для чего Стихотворцы не переселят Идиллии в наши времена?“ — Тогда она совершенно лишилась бы своего достоинства, даже правдоподобия, а писатель увидел бы себя в самом затруднительном положении. Известно каковы нынешние пастухи и земледельцы: продолжительное рабство сделало их грубыми и лукавыми. Такими ли привыкли мы воображать счастливых обитателей Аркадии? И можно ли это согласить с тою невинностию и чистотою нравов, с теми нежными, благородными чувствованиями, в которых должна заключаться сущность Идиллии? — Впрочем нельзя утверждать, чтобы умный, наблюдательный писатель не нашел и в образе жизни наших поселян нового источника красоты: нужно только уметь пользовaться оным. — Сия выгода, переносит действие во времена отдаленные, сверх того, что делает повествование и свойства лиц правдоподобными, доставляет Стихотворцу другую, довольно важную: она открывает пред ним богатое поле Мифологических вымыслов. Выводя на сцену Нимф и Сатиров, можно придать Идиллии характер древности, сделать ее разнообразнее, занимательнее.

Признано уже, что простота нравов века Феокритова и почтение, в котором было тогда земледелие, много способствовали его успеху (1). Для нас, удалившихся оп природы на такое расстояние, успех сей сопряжен с великими трудностями; но, несмотря на то, слава Пастушеского Стихотворца в наш век не слишком блистательна. Не потому ли, что звуки свирели менее громки, чем звуки трубы и лиры?

Нет, может быть потому, что не всякой слух способен услаждаться нежною оных гармониею. Идиллия никогда не понравится человеку, которого сердце закрыто уже для сладостных впечатлений невинности и милого простодушия, кто не знаком с приятностями мирной сельской жизни, кто равнодушен к прелестям природы и не нау

 

(1) Мифология и История подают справедливую причину думать, что пастушеское состояние было некогда в большом уважении. Его не стыдились цари и самые боги: Парис на горе Иде пас спада отца своего, Аполлон был пастухом у Адмета. Вот повод допускать в действующих лицах Идиллии некоторую степень образованности и познаний.

 

чился наблюдать тайных красот ее, которые с первого взгляда кажутся ничтожными, — кто, наконец, привык находишь удовольствие единственно в вихре света, а в произведениях Словесности искать затейливости или высокопарности мыслей.

Правда таких людей на свете больше; но да утешатся последователи Геснера собственным его примером. „Если я, подобно Феокриту, понравлюсь немногим — сказал он в предисловии к своим Идиллиям — по почту сие счастливым знаком, что подражал ему удачно.“ —

Идиллия, если по примеру сего писателя будем разуметь под нею и Эклогу, может быть описательная, повествовательная, драматическая, элегическая и эпическая. Я не остановлюсь на исследовании сих различных ее видов: чтение образцов покажет по яснее; скажу только вообще о качествах слога оных. Язык Пастухов есть язык сердца, а потому в нем должны они искать выражений для изъяснения своих чувствований; вселенная ограничена для них усадьбою деревни, — пусть же и красноречие их  (вместе с понятиями) будет иметь свои пределы; долины, горы и леса супь теaтр, на котором они действуют — вот источник, из коего речь их заимствует украшения пиитические — Впрочем тон разговора, особливо песен, может возвышаться сообразно предметам и самому возрасту Пастухов. Юноша нежен, весел и беспечен; старик важен и поучителен в своих беседах; козлоногий Сильван груб и смешон, как дикая его наружность; ревнивый любовник наполняет поля и леса своими жалобами; счастливый супруг с благородным восторгом описывает удовольствия семейственной жизни. Все сии различные свойства и отношения лиц должны быть изложены приличным каждому из них образом, или иначе, слог Идиллии должен быть прост и чист, подобно невинности пастушеских нравов; живописен, подобно картинным видам сельской природы; благороден, как сама добродетель.

Сие краткое обозрение произведений Сельской Музы вообще, и в особенности Идиллии, ведет нас к справедливому заключению, что род сей составляет существенную часть Поэзии, ибо действует на сердце и воображение; что он имеет тайную, может быть, ему одному свойственную, прелесть для души нашей, ибо напоминает ей счастливое время ее младенчества; что наконец писатель, посвящающий себя оному, должен наперед изучиться наблюдать природу, познакомиться с человеческим сердцем, и стараться столько же быть полезным, сколько желает нравишься.

Вот несколько моих и чужих мыслей о Пастушеской (Сельской) Поэзии. Я счел не излишним предложишь их моим читателям, и, может быть, поступил неосторожно: теперь не мудрено сбыться со мною известной истине: советовать гораздо легче, нежели исполнять советы. Но что нужды? Я могу утешиться тем, что и в таком случае останусь небесполезным: пример мой будет поучителен для других, а примеры всегда убедительнее наставлений.

Почти все просвещенные народы упражнялись в Сельской Поэзии (1); но Немцы

 

• В Англии отличились в сем роде Попе, Томсон, Сидней и другие.

 

 

более прочих в оной успели (1), и Геснер, кажется, возвел ее на последнюю степень совершенства. У нас, в России, поле сие остается еще невозделанным. Скажут; мы имели Сумарокова; правда, но можем ли им похвалиться (2)?

Сколько сей недостаток нашей словесности, столько и собственная склонность следствие, может быть, образа первоначального моего воспитания, мирной семейственной жизни и частого пребывания в деревне, внушили мне намерение испытать себя в сем роде. Я видел всю трудность исполнения; но лучше хотел заблудиться на стезе новой, нежели идти избитою дорогою нашей Оды, нашей Басни, и вообще умножит толпу неудачных подражателей лучшим нашим писателям. Геснер, попавшийся мне в руки в то счастливое время жизни, когда чувствования, коими одушевлены его

 

(1) Разумея собственно Пастушескую.

(2) Переводы Эклог Виргилия и Идиллий Гжи Дезульер, которыми подарил нас Г. Мерзляков, не могут назваться собственностью нашей словесности.

 

творения, наиболее действуют на сердце человека, сделался любимцем моим, образцом, которому я осмелился последовать.

Из 24 Идиллий, предлагаемых здесь суждению читателей, нет ни одной собственно принадлежащей Геснеру; но я старался подражать ему везде, где позволяли то слабые мои способности и трудность стихосложения, с коею в особенности сопряжен сей род Поэзии.

 

 

 

 

 

 

 

Любезной сестре моей

ПОЛИКСЕНЕ  ИВАНОВНЕ  РЫНДОВСКОЙ.

 

 

 

 

Когда еще, питомец Музы сельской,

Я звуки робкие свирели деревенской

Одним лишь родины дубравам поверял,

Полина милая! не твой ли взор приветной

Впервые юного поэта ободрял?

Не твой ли нежный вкус, стезею неприметной,

Меня на берега Ладона провождал?

Не ты ли, пола украшенье,

Вместившая в себе (к чему мне быть льстецом?)

Живое редких свойств души изображенье,

Была моих пастушек образцом?

Пускай же и теперь, когда в шуму столицы,

Где изстари гремят лишь арфы да цевницы,

Дерзнул я повторить на деревенской лад

Простой Аркадских песен склад,

Ты будешь первая, к которой долетят.

Их звуки обновленны:

И если (как же быть?) влекомый суетой,

Я родины далек, я разлучен с тобой;

То пусть они, из сердца извлеченны,

В минуты, дружбе посвященны;

С твоею за меня беседуют душой!

 

 

 

 

 

ИДИЛЛИЯ 1.

Происхождение свирели.

 

 

Однажды, стоя над рекою,

Под ивою густою,

Так Пастушок Миртил

Бессмертных в горести молил:

„Умилосердитесь, о боги, надо мною!

Внемлите жалобам моим,

Невольному сердечну, стону!

Вот две уже весны, как я люблю Клеону;

Но ею не любим!

Я молод, я пригож собою:

То каждый ручеек Миртилу говорит;

Не беден: сто овец гоняю к водопою —

За что ж бы кажется Миртила не любить? —

За по, ну сами рассудите,

И горю пособитe,

За то, что не умею петь! —

Она ж, упрямица, она велит уметь! —

Знак, правда, не худой, но как ни принуждаю

Суровый голос мой — ей пуще досаждаю.

О боги добрые! лишите стад меня,

Все у меня возьмитe,

Лишь только научитe,

Чтоб как нибудь умел Клеоне вторить я!

Ведь всякой пастушок поет с своей любезной.“

Едва Миртил умолк, вдруг легкий ветерок

Повеел на тростник, обсевший бережок,

И звук приятной, нежной

Достиг его ушей. Он к камышу бежит,

Прилежно слушает, туда, сюда глядит,

И видит наконец, что скрывшись меж листами,

Малюточка Зефир в источенну червями,

Сухую дует трость. Трепещущей рукой

Он вмиг ее срывает;

Сам дует в тросточку, лады перебирает,

И тросточка играет.

Миртил в восторге сам не свой.

„Вот что, он думает, заменит голос мой!“ —

Тогда, как говорят, предстал ему внезапно,

С зеленым плющевым венком вокруг рогов,

Бог, покровитель пастухов;

В минуту изъяснил искусство непонятно,

Владеть свирелью научил. —

Миртил, внушенный им, любовью вдохновенный,

С зарею каждою в места уединенны

Украдкой уходил,

И там свирели нежны пионы

Старался под голос подлаживать Клеоны,

Любимы песенки Пастушкины твердил,

Далеко сладкий звук по рощам разносился;

Всяк слушал и дивился;

А он час от часу меж тем

Играл все лучше и складнее,

Все становился веселее.

О радость! наконец постиг уже совсем

Искусство, данно вышней силой,

И вот, надежды полн, идет к суровой-милой;

„Спой песню“ говорит ей ласково: — поет;

Пастух к устам свирель кладет

Играет

Клеона слушает, и млее, умолкает.

С сих пор утешенный Миртил

Клеоне стал любезен, мил;

И чем приятнее свирель его играла,

Тем больше ласк она счастливцу расточала.

Он вскоре всех игрой пленил:

Все шли внимать ему, — он каждого учил.

 

 

 

ИДИЛЛИЯ II.

Меналк и Тирсис.

 

 

В осенню ночь Меналк, летами отягченный,

Как ветви тополя зимой

Бывают снегом опушенны —

Так сединами умащенный,

Оставя хижину, и дряхлою рукой

На юного опершись сына

(Тирсиса даровал Зевес ему едина),

Побрел на ближний холм,

Да насладится там полночи тишиною.

Свод неба озарен был полною луною;

Как бы склонясь с высот серебряным челом,

Она волшебный свет на землю проливала,

А зеркальна река ее и тверди вид

В своих струях изображала.

Повсюду тишина: угрюмый бор молчит;

Лес дремлет; мертвым сном одеяна равнина;

Покоится во мгле долина;

Все спит,

Лишь изредка в селе ночный петух кричит.

Безмолвствуя Меналк взирал на свод небесный;

Взор старца пробегал, теряясь, по звездам;

душа, за взором вслед, стремилася к богам.

Тирсис же, юноша прелестный,

Смотрел с холма в реку — вблизи она текла

Смотрел, и любовался,

Как ясный месяц отражался

От влажного ее стекла.

 

Отец и сын еще молчали;

Лишь вздохи первого молчанье нарушали;

Но вот Тирсис его прервал:

„Родитель! он сказал,

„Какая ночь! тепло хоть бы весною,

„Светло как будто днем,

„А небо чисто так, ни óблачка на нем,

„И даже мало звезд; но я пленен луною:

„Как кротко, весело она на все глядит!…

„Но ты не отвечаешь?

„Не слушаешь меня, вздыхаешь:

„Ах! верно на сердце скорбь тяжкая лежит?

„Знать тайною какой снедаем ты кручиной?“

 

Меналк.

Неужель скорбь всегда уныния причиной?

Нет, сын мой, иногда ночная тишина,

Безмолвие полей, луна

И звезды, что тебя, младенец, забавляет,

В священны думы погружает.

Вот я кажусь прискорбен от чего.

Так, восхищаяся премудростью творенья,

Исполненный к богам благодаренья,

Из глубины души и сердца моего

Я возсылал теперь к ним теплые моленья.

Но только ль, что теперь; нет, каждый день и час

Признательный они Меналка внемлют глас! —

И можно ли нам быть неблагодарным?

Кто, сын мой, небеса лазурию покрыл?

Кто их безмерное пространство озарил

В ночь бледною луной, в день солнцем светозарным?

Кто рощи и леса кудрявы насадил,

Поля одел правой, украсил их цветами,

Моря сдержал брегами?

Кто, наконец, скажи, мне даровал тебя,

В ком старости моей опору вижу я?

Не боги ль? О Тирсис! Благоговей пред ними!

Признательность к богам есть первый долг людей!

 

Тирсис.

О, я люблю богов! И завтра же с зарей

На жертвенном огне сожжется пред благими

Та белая овца,

Которую Тирсис у Дафниcа певца

Недавно выиграл: она была закладом:

Мы пели; что ж? твой сын и голосом и складом

Соперника затмил,

А он овечку мне вручил.

Но, как мне ни лестна награда,

И как ни дорога мне белая овца —

Отдам ее богам; не пожалел бы стада,

Когда б имел его: ах, ведь они отца

Тирсису даровали!

(Тут слезы на глазах Тирсиса заблистали).

 

Меналк.

Благодарю тебя. Так, сын мой, так Тирсис,

Молись Богам, молись!

Люби их, приноси им лучшее стяжанье;

Будь честен, добр, трудолюбив;

Делись с убогими — и будешь ты счастлив!

И боги в воздаянье

За добрые твои дела

Предохранят тебя от зла

И всякое твое благословят деянье!

Не будешь беден стадом ты;

Обильные дадут поля тебе плоды;

В жене найдешь пастушек украшенье,

А в детях утешенье!

Я прожил восемдесят лет;

Уже и дряхл и сед,

Но знай, лета сии казались мне часами —

Одним, прекрасным, долгим днем!

Так был я милован благими небесами.

За что ж? За то Тирсис, что я всегда, во всем

Богов повиновался воле.

Беспечно прыгали мои овечки в поле:

Их никогда ни мор, ни волк не похищал;

С избытком жатву я златую собирал:

Зной не палил ее, а град не побивал.

Но это все ничто: я счастлив был женою,

Твоею матерью, оплаканною мною!

В ней, в Хлое, дней моих блаженство видел я!

Но ах! прияв тебя,

Счастливейший отец с супругой разлучился!

И драгоценный прах в сырой земле сокрылся!…

Тяжел был сей удар; но я, я не роптал:

Кто дал ее мне, тот и взял. —

О сын мой! может быть, сближается мгновенье,

Когда познаешь ты со мною разлученье!

Переноси его, будь тверд подобно мне:

Лей слезы лишь одне,

Но спорить не дерзай с судьбою.

Бывают мрачны дни и летом и весною,

Мутится иногда и светлой ручеёк —

Всегда ли веселиться?

Неотвратим злой рок:

Ты должен ко всему, о сын мой, приучишься.

Так, так, я чувствую, что скоро смертный час

Похитит дневный свет из тусклых старца глаз!

О, осень! не спеши сокрыться!

Дай мне еще красой природы насладиться!

Уж боле для меня не возвратишься ты:

Я слышал Хлои глас призывный!….

Зима минет — и ах! ко мне, на холм могильный,

Мой сын придет срывать весенние цветы!….

Умолк, и тяжко воздыхая,

Дал волю течь своим слезам;

Тирсис же, как дитя рыдая,

Упал к родительским стопам.

 

 

 

ИДИЛЛИЯ III.

Мечтатель  Миртил.

 

 

Полдневные лучи с высот небес лилися;

Зефир не шевелил листов;

Овечки берегом Ладона улеглися;

И уклонившийся в прохладну сень дерёв

Миртил, в тот самый день с Филлидой обрученный,

Счастливейший из пастухов,

Пел, в сладкие мечты и думы погруженный:

„Ах! верить ли тому, что сбудется со мной?

Уже ли в самом деле

Чрез две иль три недели,

Я мужем назовусь Филлиде дорогой?….

О, проходи же время срока!

Повей, блесни скорее от востока

То утро радостного дня,

Когда пред олтарем Гимена

С Филлидой преклонив колена,

И тайные мольбы сердец соединя,

Мы повторим обет священный,

Который утвердит союз на веки наш! —

С каким восторгом я, жрецом благословленный,

Из храма поведу ее к себе в шалаш!

С какими чувствами, вступив под кров смиренный,

И милую обняв, скажу ей: я убог,

Вот все мое: шалаш укромный и полстада;

Но если наградил меня тобою Бог —

То я уже богат, мне ничего не надо!

Но если ты со мной,

То эта хижина мне будет рай земной!

Скажу, и слезы умиленья

Блеснут y милой на глазах;

Я сам на грудь ее паду тогда в слезах. —

Сей первый день соединенья,

Пройдет о будущем в мечтах.

А завтра, раннею проснувшися порою,

Лишь чушь забрежжет свет над ближнею горою

Собрав овец своих, взяв шляпы, посошки,

Пойдем на паству мы. Там, на долинах злачных,

Толпой сберутся к нам пастушки, пастушки;

С улыбкой встретят нас, супругов новобрачных;

И утро в дружеской беседе, ласках их,

В трудах, столь легких для двоих,

Невидимо идет, минутой пролетает.

Вот полдень наступает;

Зной солнечный велит убежища искать,

И мы спешим в лесок, под тению древесной

Укрыться от него, в прохладе отдыхать.

Журчанье ручейка, из под скалы навесной

Текущего лениво меж цветов,

Шептание листов,

И тихия моей свирели

Трели —

Все, все невольно призовет

Пастушку к сладкому покою:

Она разнежится, склонится головою

В колена мне, заснет…

Что ж буду делать я? — Я буду наслаждаться

Ее спокойствием, я буду любоваться

Филлидиной красой:

Лилейной груди белизной,

И черными, с плеча упавшими кудрями,

И алыми устами,

И свежим, розовым румянцем полных щёк,

Который каждый мотылёк

Сочтет наверно за цветок.

Но я и мотылька к Филлиде приревную!

И, чтоб ему не дать

Ее поцеловать,

Сам милую мою скорее поцелую. —

Но вот уж солнце за горой;

Уж вечер наступает

И тени длинные по лугу расстилает;

Все с пастбищ и полей домой;

«Пора и нам идти; и мы, рука с рукою,

Гоня перед собою

Резвящихся овец,

За ними же домой приходим наконец.

Теперь, когда уж солнце сядет,

И месяц молодой из облаков проглянет,

Как соберутся все в кружок

Среди селенья на лужок,

Мы будем петь, плясать, мешаться в хороводы,

Или — кто нас лишил свободы? —

Пойдем вдвоем, она да я,

К реке, за шалаши, послушать соловья;

Смотреть, как тусклые в тиши струятся воды,

Как станет потухать вечерняя заря. —

В таком-то счастии, годов не примечая,

Не только этот день, вся наша жизнь пройдет!

Ах! если к этому Зевес нам ниспошлет

Еще детей, то, даже увядая,

При старости самой,

Не позавидуем чете мы молодой:

Все с юными останемся сердцами!» —

Так пел он и не знал, что тут же, за кустами,

В двух от него шагах,

Филлида, с сладкими слезами на глазах,

Расстроганна стояла,

И жребий свой в душе благословляла.

 

 

 

ИДИЛЛИЯ IV.

Палемон и Дамон.

 

 

Палемон.

Куда бежишь Дамон?

Как весел! от чего?..

 

Дамон.

Ах, милый Палемон,

Я счастлив, я любим! Спешу утешить Хлою.

На днях, в кустарнике, за этою, горою

Отстала у нее овца;

Вот, я ее нашел; как рад, что удалося!

А то досталось бы бедняжке от отца!

 

Палемон.

Давно ле, и как, скажи, сбылося,

Что и твое Амур сердечко подстрелил?

 

Дамон.

Уж с полгода, как я пастушку полюбил,

И вскоре увидал, что ей взаимно мил;

Но…..

 

Палемон.

Сердце робкое себе не доверяло:

Ты видел, что любим, а все казалось мало;

Не правда ли, Дамон? Так и со мной бывало.

 

Дамон.

Ты угадал. Краснела ли она

И длинные к земле ресницы опускала,

Оставшися со мной нечаянно одна;

Всегда ль случалась у окна,

Когда издалека Дамона примечала,

И взорами его встречала, провожала —

Я думал: это так. Плясала ли со мной

Охотней, чем с другими;

Была ли песнями довольней всех моими;

Носила ль на груди цветок любимый мой;

Хвалила ли меня, не могши нахвалиться,

Подругам и родным своим;

Сердилась ли, когда иной порой случится,

Шаля, ласкаться мне к пастушкам молодым

Я, глупый, все еще увериться страшился,

И нежность Хлоину, не чудно ль? в простоте,

К одной лишь относил сердечной доброте!

Любил, но от себя и от других таился.

 

Палемон.

Что ж, наконец она призналась?

 

Дамон.

Нет.

 

Палемон.

Так на твое дала признание ответ?

 

Дамон.

Совсем не то. Моя собачка потеряла

Ошейник шелковой тесьмы

(С сестрою в городе его купили мы);

Я много горевал, как вдруг вчера вбежала

Лициска с лентою на шее голубой,

Которая с волос у Хлои развевала

На празднике цветов, что, помнишь, был весной

О, в это, Палемон, мгновенье

Не только я забыл потерю — сам себя!

Какое может быть, скажи, теперь сомненье?

Не ясно ли, что мил, что дорог Хлое я?

Не лучше ль всяких слов мнет она сказала? —

Ну, кстати, резвая, ты в горы забежала,

И, вздумавши пропасть, дала себя сыскать.

Ах! Хлоя в радости, мой друг, не будет знать,

Как ей благодарить Дамона, что сказать!

Но я — лишь поцелуй потребую в награду,

И в том одном найду отраду,

Чтоб видеть милую, утешенною мной;

Прощай!

 

Палемон.

О возраст золотой!

Лета, завидные стократно!

Почто проходите так скоро, невозвратно?

 

 

 

ИДИЛЛИЯ V.

Тирсис.

 

 

Вечерняя заря, бледнее, догорала;

Последний луч ее за рощею исчез,

И полная луна с востока выплывала

По тусклой синеве безоблачных небес.

Тирсис, в задумчивости сладкой,

Один, над озером стоял,

И тихо взор его блуждал,

Из края в край, по гладкой

Поверхности спокойных вод,

В которых отражен был месяца восход.

Сколь сильны иногда благие впечатленья

Для юных и простых сердец!

Злой волк у Дафниcа похитил двух овец,

Все, что от скудного именья

Оставить мог ему отец,

Бедняк конечно бы от горя сокрушился;

Но с ним Цефиз последним поделился:

Взамен похищенных привел к нему своих.

— Тирсис нечаянно случился

В то время близко их;

Не быв примеченным, он видел очень ясно,

С каким радушием Цефиз овец дарил,

В каком восторге был несчастной,

И подвиг юноши прекрасной

Из мыслей у него весь день не выходил:

С ним он и по полям задумавшись бродил,

С ним и над озером в мечтах остановился.

„О! как приятно добрым быть —

Он с чувством наконец сказал и прослезился.—

Как весело благотворить!

Теперь лишь познаю, родитель незабвенный,

Столь рано от меня могилой похищенный!

Теперь лишь познаю, всю цену тех бесед,

Когда, невинностью моею умиленный,

Ты повторял младенцу мне завет

Любишь богов и добродетель!

Когда, отец сирот, несчастных благодетель,

Обняв меня, твердил, что помогать другим,

Делишься с бедными, прислуживать больным,

Есть долг священнейший, такое наслажденье,

Которого ничто не может заменить!

Я обещал тебе, тебя достойным быть;

… Но мог ли я тогда ценить

Теперь понятное твое мне наставленье?

Так, это сладкое души моей движенье,

Которым я Цефизу одолжен,

Ручается тебе, что труд твой награжден,

Что сын твой не забыл отеческих внушений!…

Отныне следовать начну во всем тебе,

Пойду путем благотворений,

Жить буду для других, себя ж — предам судьбе;

И всякой раз, когда при помощи небесной,

Сей продолжая путь,

Случится сделать мне добро кому нибудь —

Спасти ль рукою неизвестной

Убогого от нищеты,

Иль слезы осушить безродной сироты —

На гроб твой свежие посыплются цветы,

Вино и молоко польется!

Ты эти чувства мне, родитель мой, внушил,

Ты первый добрым быть Тирсиса научил —

Тебе же первому им жертва принесется!“

 

 

 

ИДИЛЛИЯ VI.

Милон.

 

 

„Как я обрадую Филлиду дорогую!

Давно уже хотелось ей

Здесь белых насадить лилей:

Вот сколько их теперь! срывай себе любую!“

Так юный говорил Милон,

Почти невидим меж кустами,

В Филлидином саду, куда до солнца он

Пришел с нарытыми заранее цветами,

И там их рядышком по грядке рассадил.

Милон хоть молод был, но он уже любил.

„Ты встанешь, продолжал, случиться у окошка,

И вдруг перед тобой мелькнет

Цветочная дорожка!

Какой улыбкою взор милый твой блеснет!

О! ты конечно угадаешь,

Кто здесь прудился для тебя;

Ах! вот уж ты бежишь ко мне и обнимаешь,

Целуешь, кажется, меня;

День, сердцу памятный; как буду весел я!“

С такою сладкою мечтою

Милон пошел домой, овец пересмотреть,

Чтоб гнать их к водопою;

Увы! и позабыл, беспечный, за собою

Калитку сада припереть!

Блудливая коза тотчас в нее вбежала

И новый цветничок поела, потоптала.

Уже пастух спешил назад,

В надежде встретиться с Филлидой;

Подходит, смотрит в сад…

Что может для него быть большею обидой?…

Он видит, как цветы коза  злодейка ест!

Милон хватает шест,

Заносит на врага; но руки опустились,

И вместо мщения, из глаз

Ручьями слезы покатились.

Бедняк! он весел был за час!

В таких слезах его Филлида тут застала;

Как утаить? Она причину их узнала

И пастушка расцеловала.

„Пусть нет, примолвила, цветов

Но верь, равно довольна тем, что знаю

Цель милых мне твоих трудов!

Смотри: от радости я плакать начинаю.“

 

 

 

ИДИЛЛИЯ VII.

Аминт и Хлоя.

 

 

Блеск утренней зари златил края востока;

Уже вершины снежных гор

Огнями яркими сияли издалёка;

Уж ранний говор птиц будил дремавший бор,

И свежим ветерком с долины повевало:

Все пробуждалось, оживало —

Час торжества природы наступал. —

Аминт собрал овец и в поле их погнал.

Там встретил он пастушку Хлою,

Которую любил, которой был любим.

Какая радость им

Увидеться одним!

 

Аминт.

Приветствую тебя с румяною зарёю!

Куда ходила ты?

 

Хлоя.

За ландышами в лес:

Сего дня матушке, по благости небес,

Минул уже пятидесятой.

Я жертвою, Аминт, хочу почтить богов;

Но если негде взять богатой —

С мольбой усердною им принесу цветов.

 

Аминт.

А я, для праздника такова,

Придам к твоим цветам барашка молодова:

Вот он; взгляни как бел!

Я променять его Тимeтасу хотел

На кружку иль свирель; но этому не сбыться:

Пускай оне завидны, хороши —

С чем, с чем, скажи, сравнится

Отрада сладкая души

С тобой за добрую Ликориду молиться?

 

Хлоя.

Благодарить тебя не достает мне слов!

Прекрасен ты глазам моим в тот день казался,

Когда в венке из роз, при плеске пастухов,

Славнейших победив певцов,

К нам с дальних берегов Пенея возвращался;

Но во сто раз еще прекраснее теперь:

Ах! ты за мать мою молишься обещался!

 

Аминт.

А я!…. О милый друг, поверь,

Ни очи голубые,

Ни кудри золотые,

Ни вся твоя девичья красота,

О чем заранее мне в песнях натвердили,

Аминта гордого пленили;

Но тихий, кроткий нрав, стыдливость, доброта

И это нежное о матери раченье.

С тех пор, как прошлою зимой

У Мирры с хижиной сгорело все именье,

И ты, украдкою от Сильвии самой,

Несчастной принесла тогда ж на вспоможенье

Свой лучший праздничный наряд:

Повязку, лентами проложенную в ряд —

С тех пор я полюбил тебя всем сердцем, Хлоя!

Старался нравиться — понравился тебе, —

И жизнь И божий свет милее стали вдвое!

Льзя ль не завидовать Аминтовой судьбе?

 

Хлоя.

О, как я счастлива! как я теперь богата!

 

Аминт.

Люблю я ожидать в полях весны возврата,

Встречать с холма зарю на тверди голубой,

Иль слушать соловья при тишине ночной;

Но ах! встречать тебя, но слышать голос твой

Слова, исполненные чувства,

Приятней, сладостней всего!

И как ни веселит меня успех искусства,

Но сердцу радость та, пред этой — ничего!

 

Хлоя.

Я прежде в том одном все счастье полагала,

Чтоб матушка меня любила и ласкала;

Но ах, когда тебя узнала,

Когда уверилась, что я тебе мила —

Душа моя как будто расцвела!

Иначе стало сердце биться:

Везде искать тебя, всегда к тебе стремиться:

И даже — для чего тaиться?

Хоть ласки матушки все драгоценны мне —

Твои приятнее! — оне…..

Но, может быть, и сам ты это примечаешь!

Я вся как не своя, когда меня ласкаешь!

 

Аминт.

О Хлоя! Скоро ль мне супругой будешь ты?…..

Пещера брачная готова:

Такой наверно нет ни у кого другова:

При входе настлан дерн, рассажены цветы,

Меж ними жертвенник поставлен Гименею;

Внутри же убрана — что лучшего имею:

Свирели дивные, резные кружки там

И хитрые иных сосудов изваянья —

Награда лестная трудов и дарованья —

Размещены искусно по стенам;

Пол кожами покрыт…. О Хлоя дорогая!

Недоспает одной тебя!

Ах! Скоро ль, скоро ль я,

Тебя моею называя…..

Тут Хлоя речь его поспешно прервала,

И взор стыдливо опуская,

Сказала, как тогда умела и могла,

Что солнце уж взошло, все выше становится,

Что им пора идти молиться.

 

 

 

ИДИЛЛИЯ  VIII.

Влюбленный Сильван.

 

 

„Где ты, радость взоров,

Сердца утешенье,

Резвая Феона?

Что так долго медлишь?

О! приди скорее!

Иль любовник страстный

Ждет опять напрасно?

Или по пустому

Я устлал пещеру

Свежею травою:

Мягкой повиликой,

Благовонным тмином?

О! приди скорее.“ —

Так Сильван влюбленный,

Сидя у пещеры,

Голосом нескладным

Пел, и звал Феону.

Прошумит ли ветер

По древесным листьям,

Пробежит ли кролик

Сквозь густой кустарник:

Все ему мечталось,

Что идет Феона;

Все в приятной трепет

Приводило сердце.

„Ах! она“ — шептал он —

Но ни тут-то было!

Солнце вечерело,

День бледнел и крылся

За высоким бором;

Но увы! Феона

Все не приходила!

Вот уже и сумрак

Тихо ниспустился

С тусклой тверди неба;

На востоке дальном.

Заблестели, звезды,

И по роще темной

Сладко отозвался

Голос Филомелы;

Но увы! Феона

Все не приходила!

Тут Сильван уж вовсе

Потерял терпенье.

„Нет (почти сквозь слезы

Говорил несчастной),

Нет, теперь я вижу,

Что любовь Пастушки,

Не любовь — лукавство!

С той поры, как Лизис

Вздумал поселиться

В нашем околотке,

Будто как не стало

Для меня Феоны:

Прежде называла

Милым и любезным;

Прежде находила,

Что приятны песни

Доброго Сильвана,

Нежно улыбалась

Страстным изъясненьям,

И по целу часу

С ним одна резвилась;

А теперь не хочет

Даже и минутой

Подарить Сильвана;

А теперь в Сильване

Все переменилось,

Стало не по нраву,

Худо и неловко!

Прежде хоть ласкала,

А теперь — смеется!

Трижды обещалась

Быть ко мне в пещеру

И за все мученья

Наградить любовью —

Три дни жду напрасно!

И о том ли думать

Ей, когда с жестокой

Лизис неотлучно?

Чем он взял счастливец?

Чем Сильвана лучше?

Все Дрияды наши,

Вслух и потихоньку,

Все зовут красавцем

Панова любимца. —

Видно эти роги

Нелюбы Пастушке;

Если так, то завтра ж

Выломлю их оба!

А когда и после

Этой лютой жертвы,

Вновь презрен, покинут,

Вновь обманут буду —

То умру с печали!

Ах! но я бессмертен!…

Нет! тогда с мольбою

Обращусь к Зевесу,

Превратить Сильвана

В ручеек прозрачной,

И пролить в зеленом

Садике Феоны:

Пусть хоть стрyй роптанье  —

Вечный отголосок

Страстных воздыханий

Напомянет сердцу

Непреклонной милой

Обо мне злосчастном!

О! тогда узнает,

Да уж слишком поздно,

Как любить умею!“

 

 

 

ИДИЛЛИЯ IX.

Дафнис и Дамет.

 

 

Дамет.

Ах, Дафнис, как я рад, что встретился с тобою!

 

Дафнис.

О, видно по глазам; но что тому виною?

 

Дамет.

Вот что: ты лучшим здесь слывешь у нас певцом,

Я также, все согласны в том,

Сам петь недурно начинаю,

И потому….. давно желаю

Измерить мой талант с твоим….

 

Дафнис.

Ну, далее.

 

Дамет.

Но я всегда других стыдился,

Все случая искал с тобою быть одним —

Нашел его, и рад.

 

Дафнис.

Как ты переменился!

Где скромность прежняя, застенчивость твоя?

Чтоб это значило? Но петь согласен я:

В тебе достойного соперника имею.

 

Дамет.

О, веришь ли, певец, равняемый Орфею,

Я и теперь бы н

е посмел

Дар скудный, мне доставшийся в удел,

Измеривать с твоим; но…. Дафна приказала!

„Поди, она сказала,

„Сразися с Дафнисом и выиграй заклад:

„Пусть не одна Пастушка Амарила

„Гордится, что певца пленила.“

 

Дафнис.

Но петь одним нам, что за склад?

Кто будет нас судить? кем скажется награда?

 

Дамет.

Да, правда; надобно кого нибудь позвaть.

 

Дафнис.

Послушай: там у водопада

Лег Палемон почтенный отдыхать;

Он славный был певец: сходи за ним скорее.

 

Дамет.

К тому же он старик:

При старике я буду петь смелее;

Изволь, слетаю вмиг…..

Но ежели он спит?

 

Дафнис.

Нет, верно уж проснулся

(Дамет пошел и в миг со стариком вернулся).

 

Дафнис.

Послушай, дедушка

 

Тут старец улыбнулся

И не дал Дафнису себе договорить.

„Довольно, он сказал, довольно, разумею:

„Мне должно двух певцов в искусстве рассудить?

„Согласен, как могу и как, друзья, умею

„Вам в этом деле услужишь.

„О, я люблю сей спор невинный, милый,

И много сам певал; теперь же, старец хилый,

Лишь слушаю других. Но где заклад, и в чём?“

 

Дамет.

Я прост вот этим посошком;

Тирсисовой рукою

Он весь покрыт узорчатой резьбою.

 

Палемон.

Что держишь, Дафнис, ты?

 

Дамет.

Его ж работы кружку:

С боков кругом по ней цветы;

На крышке виден Фавн, целующий пастушку.

 

Палемон.

Изрядно; сядемьте, и старший пусть начнёт.

Твой, Дафнис, кажется, черёд.

 

Дафнис. (1.)

Муза! ты была со мною

Неразлучна с детских лет;

Наученному тобою,

Мне дивится белый свет:

Не уже ли тщетно ныне

Раздается по долине

Глас тебя зовущий мой?

Услади его, настрой!

 

Дамет.

Буди благосклонна,

Муза, вновь ко мне,

И мольбы услыши

Юного певца!

Научи получше

Песенку сложить. —

С кружкой воротиться,

Дафне услужить.

 

Дафнис.

Раз полдневною порою

Отшатнулся в темной лес

Мой барашек, и стрелою

В миг из глаз моих исчез.

Я за ним бежать пустился;

Но напрасно — заблудился,

Сеням края не видал,

И от жажды умирал.

 

Дамет.

Нынешней весною,

В первой хоровод

С давной чернобровой

Я пошел плясать

Начал — так был весел!

Кончил — стал уныл,

Голову повесил,

И не спал всю ночь.

 

Дафнис.

Вдруг на встречу Амарила.

„Знать устал ты, пастушок?“

Подошедши говорила. —

— Я от жажды изнемог! —

„Вот возьми кувшин с водою.“ —

Стала Гебой предо мною;

Я к кувшину — и не знал,

Что с водой любовь глотал.

 

Дамет.

От чего ж бы это?

В пляске, под шумок,

Дафна мне пожала

Руку, а попом

Нежно посмотрела

Прямо мне в глаза;

Я взглянул — у Дафны

Канула слеза.

 

Дафнис.

Хоть устa и прохладились,

Но, увы! вот здесь зажглось;

Мы друг другу поклонились,

Чтоб идти домой — не шлось;

Слово я, она другое;

Вскоре сделалось нас трое:

К нам Амур слетел с небес:

Озарился мрачный лес!

 

Дамет.

На другое утро

Я опять грустил;

Минул целый месяц

Прочь не шла тоска:

Дафнин взор унылый

Был все предо мной;

Лишь встречаясь с милой,

Грусть я забывал.

 

Дафнис.

Оба сделались смелее:

Поцелуя я просил —

Застыдилась — тем милее,

Слаще он казалось был! —

Часто после Амарила

Пастушка тут находила.

Дни счастливы! каждый час,

Даром не пропал у нас!

 

Дамет.

„Дафна! так однажды

Молвил я, вздохнув,

Что, скажи, со мною?

Первой хоровод…..“

„О, Дамет любезный!

Дафна прервала,

„Ах, теперь я вижу,

„Что тебе мила!“

 

Дафнис.

„Клит! отдай мне Амарилу!“

Я отцу ее сказал.

Он упрямился, насилу

Старика я уломал.

Клип нам дал благословенье,

Радость, сердца утешенье!

Скоро ль, скоро ль, милый друг,

Буду я тебе супруг?

 

Дамет.

„Уж давно любила

„Я тебя, Дамeт,

„Но сказать не смела.

„Ах, теперь ты мой!“ —

Тут мы обнялися,

Грусть моя прошла.

О, лети, промчися

Время до венца!

 

Палемон.

Прекрасно! Оба так вы пели, что не знаю,

Кого мне предпочесть из вас?

И так, обоих награждаю:

Меняйтесь в добрый час.

 

 

 

 

ИДИЛЛИЯ Х.

Молитва осенним утром.

 

 

Лучи восходящего солнца проникли меж ветвий

Сирени и лоз виноградных в Цефизову кущу.

Пастух пробудился, оставил смиренное ложе,

И вышел поспешно приветствовать красное утро

Коль сладким, но тихим восторгом исполнилось сердце

Цефиза, когда обратил он окрест себя взоры!

Давно уже мрак, возвеститель зимы наступленья,

Лежал, распростерт по пространству небес, сокрывая

Светило; казалось, оно никогда не проглянет

Сквозь черные тучи, сквозь море дождя, разлитое

В эфире; но се: величаво оно восходило!

Рассеялись тучи, и мгла, золотыми с востока

Пронзенна лучами, исчезла. Невольно к молитве

Душа Пастуха растворилась. „О Ты, говорил он,

„Незримый, но ведомый всюду Создатель вселенны!

Единый и в треске громов и во вздохе младенца!

О Ты, чья десница, доселе на мне пребывала,

Услыши глас сердца, любовью к Тебе распаленна,

И виждь умиления слезы! Всесильный! Всещедрый!

Но что изреку, немотствуя в священном восторге?

Какая хвала подобает тебе, Безначальный?

Приявый тобою и жизнь, и жизни утехи:

Жену, украшенье пастушек; прелестного сына;

Спокойную, чистую совесть; нескудный достаток,

Могу лишь всяк день приносить Тебе тучные жертвы,

И лить благодарные слезы! Царю-Вседержитель!

Молюся, да продлиши милость Твою надо мною;

Да выну Тобою хранимый, дождуся осенней

Моею порой расцветающей юности сына!

Уже он лепечет Твое присносущное имя;

Но я научу Алексиса любить Тебя, чтити,

И стану Подателя благ славословить, доколе

Другое, стократно краснейше, небесное утро,

О, радость! там светом меня озарит невечерним!“ —

 

 

 

Идиллия ХI.

Идас.

 

 

Был вечер; на западном небе алела заря;

По заре разносились и песни и звуки свирелей.

Идас престарелый (он зрел уже семьдесять раз

Обращенье годичного круга, времен перемену),

Семьей окруженный, при праге сидел шалаша.

„Приготовьтеся, дети, сказал он: завтра большое

Веселье у нас; но какое ж, хотите ли знать?

Добродетели завтра у нас празднество трехгодично,

И старец, достойнейший всех, наградится венком,

Палемону надлежит сие предпочтение ныне. —

На утро, лишь только денницы появится луч,

Мы пойдем чередою к смиренной избранного кущи;

Там посох, цветами обвитый, вручивши ему,

Поведем его, я и Меналк, во святилище храма.

Здесь жрец, при торжественных гимнах богине, венок,

Соплетенный из ветвий дубовых, на старца возложит,

И радостны гласы народа олтарь потрясут;

А пастушки в убранстве и юноши в белой одежде

Ветвями устелют обратный до хижины путь,

И хвалу воспоют; и забавы и пляски пред нею

Весь день продолжатся, доколь не потухнет заря.

О! как сладостно быть добродетельным, милые дети!

Идите к прекрасной сей цели, стремитеся к ней!

Умоляйтe богов милосердных, да даруют силы,

Свершив многотрудный путь жизни, достигнуть ее.

Говорят, будто после него и меня увенчают:

Зевес! продолжи еще слабую дней моих нить,

И тогда — и тогда я спокойно умру, Всеблагий!“—

 

 

 

ИДИЛЛИЯ XII.

Филлида и Коридон.

 

 

Коридон.

Филлида! дождь прошел, ветр стихнул, туч не стало,

И солнышко опять, как я тебе сказал,

На небе просияло.

 

Филлида.

Ты очень кстати угадал:

Меня ненастье напугало;

Пришлось бы до ночи пробыть в пещере нам.

Ну пособи же мне пробраться

По этим камням и кустам.

 

Коридон.

Вот посох мой, держись, да чур не спотыкаться;

Так…. хорошо…. Взгляни ж теперь, мой друг,

На небо, на леса, на горы, этот луг —

Все обновилося, все лучше стало вдруг,

Светлее, зеленей! Нельзя налюбоваться!

Как блещут мокрые древесные листы!

Как ожили цветы

И травы полевые!

Благоуханием весь воздух растворен;

Дол снова ревом стад веселым оглашен;

Здесь прыгают мои ягнятки молодые,

Там разбрелись волы, здесь стая коз с козлом

На скалы лепится крутые,

Ах, вот и радуга!

 

Филлида.

Прекрасно! но пойдём.

 

Коридон.

Куда же ты?

 

Филлида.

Домой.

 

Коридон.

Так скоро? Подождём:

Теперь уж нас не вымочит дождём.

 

Филлида.

Нет, нет, и без того я много запоздала.

Мне матушка накрепко приказала

Вернуться засветло домой.

 

Коридон.

Но солнышко еще высоко над горой —

Далеко ли дойти? Побудь, побудь со мной

Хотя один часочек!

Дай мне обнять себя, поцеловать разочек!

 

Филлида.

Ты не отвязчив стал:

Еще ли не довольно?

Ну что за поцелуи? полно!

 

Коридон.

Но если я тебя в пещере целовал

Сто раз, без спросу, добровольно,

Так почему ж теперь…..

 

Филлида.

В пещере, в темноте —

Совсем другое дело!

А здесь светло; притом же мы на высоте:

Что если?….. сердце обомлело!….

Мне стыдно без того в глаза тебе смотреть.

 

Коридон.

Так делать нечего, знать должно потерпеть!

 

Филлида.

Послушай: говорить ли дома,

Что я с тобой, и где, и как,

Скрывалась от дождя и грома?

 

Коридон.

Ах! нет, не говори!

 

Филлида.

Да почему ж не так?

И что худого тут? Нет, лгать я не умею.

 

Коридон.

И даже скажешь то, как целовалась ты?

С твоей болтливостью не долго до беды!

 

Филлида.

О, я не так проста, я очень разумею,

Что этого нельзя сказать!

А также и того от матушки скрывать,

Что я случайно здесь с тобою повстречалась;

Что нас застигнул дождь; где скрылись от него;

Как грому, молнии я в темноте боялась

Как я к груди твоей от страху прижималась…..

 

Коридон.

Нет, нет, прошу тебя, не говори того!

Нас побранят, видаться нам закажут.

 

Филлида.

Как не догадлив ты! Тебе ж спасибо скажут

За то, что в этот раз не покидал меня:

Ведь не могла ж бы я

Пробыть одна в такой пещере страшной, дикой.

Не бойся, Коридон; мне ль зла тебе желать? —

Насилу удалось ему растолковать,

Что росказни ее, ей будут же уликой,

Филлида речь его, казалось, поняла,

Быть молчаливой обещалась;

Но лишь домой пришла,

Лишь стали спрашивать — в минуту проболталась.

И лучше сделала: заботливая мать

Хоть пожурила дочь, однако ж догадалась,

Что мужа незачем другого ей искать.

 

 

 

ИДИЛЛИЯ XIII.

Дафнис и Милон.

 

 

Милон.

О Дафнис! от чего задумчив ты, уныл?

Так молчалив, всегда с поникшей головою?

Ты спал совсем не тот: ты прежде весел был,

И сердца своего от друга не таил.

Бывало — помнишь ли? — как летнею порою,

Пригнав стада домой, все выдем на лужок;

Там пестрою толпой, в веселом хороводе,

Под громкую свирель, довольны, на свободе,

Мы пляшем? Жизнь текла, как светлый ручеёк;

И ты всегда был наших игр душою,

Ты радость приносил с собою:

Бывало без тебя пастушки не поют;

А ныне?

 

Дафнис.

Времена минувши не придут:

Прошедшее — прошло, его уж не воротить,

Так что ж о нем и говорить.

 

Милон.

А ныне ты ни в чем отрады не находишь;

Ничто тебя, ничто не может веселить;

Ты все почти один; не хочешь и со мною

Своей печали разделить.

Ах, Дафнис! Бог с тобою!…

Будь холоден ко мне, я буду все таким,

Каким ты знал меня в младенческие лета.

И можно ль быть, скажи, иным?

Как святость преступить сердечного обета?

Как дружбе изменить, которой красен мир?

 

Дафнис.

Я верю; так, Милон, покинуты судьбою,

Не разлучались мы с младенчества с тобою;

Ты также был убог и сир;

Нас бедность сделала друзьями.

Но где вы, где вы, дни беспечности златой?

Куда сокрылся ты, души моей покой?….

Тогда я незнаком был с этими слезами,

И в дружбе лишь одной все счастье полагал;

Ах! и Милон тогда меня не упрекал!

 

Милон.

Я и теперь, мой друг, тебя не упрекаю,

Я и теперь тебя по прежнему люблю;

Лишь горести твоей причину знать желаю;

Не знав ее, я сам не менее терплю,

 

Дафнис.

Я оскорбил тебя? Прости! клянусь, невольно.

Вот помутила как печаль рассудок мой!

Но я, таив ее, щадил себя довольно:

Откроем все, сколь сердцу то ни больно.

Послушай: помнишь ли, как прошлою весной

Я был, Милон, с тобой

На празднике богини Флоры

В соседственном селе? Ах! там-то в первой раз

Увидел Хлою я! Несчастный день и час!…

Какая красота! Блеск утренней Авроры,

Когда им озарен безоблачный восток,

Ничто пред розами ее лилейных щёк;

Лазурь небесная — пред светлыми очами;

Колосьев цвет — перед кудрями!

Я увидал ее, и — друг мой — полюбил!….

Мы скоро с Хлоею сменялися сердцами…..

Но, кто не знал любви, тот не поверит мне:

И в сладком тихом сне,

И в говоре листов, и в шепоте Зефира,

И в лоне чистых вод, и в песнях соловья,

Казалось, вижу, слышу я

Лишь Хлою милую, дочь бедного Титира!…

Милон! я жребий мой тогда благословлял:

Она меня любила!

В любви моей свой рай, казалось, находила.

Бывал ли грустен я и слезы проливал —

Пастушка их своей рукою оттирала,

Сама грустила, тосковала;

В минуты ж радости была мила как день,

Резва и весела: чего не вымышляла;

То, уклонившися под яворову тень,

Кудрями Дафниса играла;

То розовым венком счастливого венчала,

Или с младенческой шутила простотой;

То, взявшись за руку со мной,

За пестрой бабочкой, за резвою овечкой

Летела, как Зефир крылатой, по лугам,

По рощам, по горам.

На берегу зеленом речки,

Усталые, мы с ней садились отдыхать,

И освежалися студеною водою.

Сюда ж, уединясь вечернею порою,

Любили мы мечтать

О будущем блаженстве нашем.

Любовь, свет месяца, дробящийся в волнах,

Свирели отзывы в лесу и берегах —

Все услаждало дух; земля казалась краше,

Пустыня райскою страной была для нас!

И я, восторгом упоенный,

Поверь, в часы сии, не раз

Воображал себя на небо восхищенным!

Ах! Дафнис слишком счастлив был!

Так счастлив, что тогда уже и позабыл,

Что счастие не вечно,

Что время радостей сердечных быстротечно!

Явился Полифон —

И клятвы Хлоины, как ветер, улетели,

И вздохом Дафниcа внимать не захотели,

И Дафниса слезам смеялись! О Милон!

Как после этого, скажи мне, веселишься?

 

Милон.

Да, правду говорят, что счастье редко длится:

Появится, блеснет и, как мечта, пройдет;

А горе…. ах! оно чуть, чуть от нас бредет!

Но Хлоя от чего так вдруг переменилась?

За что на Дафниcа пастушка рассердилась?

 

Дафнис.

Не знаю; может, я измену заслужил,

Лишь тем, что так ее любил!

 

Милон.

Неслыханный пример лукавства между нами!

Клянусь самими небесами,

Она не стоит этих слез,

Которых столько ты на жертву ей принес!

Ее презреть, покинуть должно!

 

Дафнис.

Но ах, легко ли то!

 

Милон.

Тебе легко, возможно:

Не пыль нас научил без лишнего труда,

Возделывать поля и сберегать стада —

Владеть свирелью семигласной?

Не ты ли, словом, нам уставы жизни дал

Общественной, согласной?(2)

Вот утешение в твоей судьбе несчастной;

И ты давно его снискал а

В признательности всех селян единодушной.

Забудь, прошу тебя, изменницу, забудь,

И дружбы голосу послушной,

По прежнему всех нас душой, отрадой будь! —

Тут Дафнис на его в слезах склонился грудь;

Спокойствие в душе несчастного блеснуло,

И сердце бедное, казалось, отдохнуло.

 

 

 

ИДИЛЛИЯ XIV.

Коридон.

 

 

Разметавшися небрежно

Под ореховым кусnом,

В час полдневный почивала

Сладким Амарила сном.

Недалеко прилучилось

Коридону проходить. —

Он давно любил Пастушку

И умел любимым быть;

Но любовь сердец невинных

Молчалива и робка:

Та украдкой страсть питала,

Тот вздыхал изподтишка.

Коридон остановился,

Робко посмотрел вокруг

И на цыпочках прокрался

К Амариле через луг.

Драгоценные минуты!

Он дерзает в первой раз

Так рассматривать Пастушку,

И отвесть не может глаз:

Видит грудь полуоткрыту,

Стан, достойный Аонид,

Перлов ряд под розой — пламень

Разгоревшихся ланит.

И невольно опустился

На колени Коридон;

Свет в очах его затмился,

Сердце замерло — и он…..

Жарким, страстным поцелуем

Амарилу разбудил;

Лишь взглянула — вмиг закрылась;

Своевольник отскочил,

И потупя робко взоры,

Ждал упреков за вину;

Но Пастушка ни полслова

Не промолвивши ему,

Быстро скрылась в чаще леса.

 

Грустен шел Пастух домой.

„Что я сделал, неразумный?

Говорил он сам с собой:

Как теперь я с нею встречусь,

Как взгляну, заговорю?

Рассердилась! и за дело!

По пустому разтворю

Завтра с солнечным восходом

В шалаше моем окно:

В хижине у Амарилы

Не растворится оно!

Понапрасну заиграю

На свирели вечерком:

Милая не будет больше

Вторишь нежным голоском!

А попом и перестанет

Пастушка совсем любишь

Ах, за чем бы мне без спросу

С ней так дерзко поступишь?“

Коридон и не ошибся:

Добрый прежде знак — окно —

Три дни запертым стояло;

Но в четвертый вновь оно

Растворилось понемножку;

В тот же самый вечерок

Амарилин соловьиный

Вновь раздался голосок;

«А потом, через неделю,

Встретясь как-то с Пастушком

У Амурова кумира,

Молвила ему тишком,

Что уж больше не сердита;

И просила пособить,

Жертвенник малютки — бога

Вязью миртовой обвить.

 

 

 

ИДИЛЛИЯ XV.

Палемон.

 

 

Прекраснейшим утром, зимою,

Сидел Палемон в шалаше под окном —

Дрова, запасенны порою,

Пылали в горнушке трескучим огнем. —

Он стужи в тепле не боялся,

С улыбкою в поле свой взор простирал,

Картиной зимы любовался

И в мыслях возвратна весны не желал.

„О сколь ты, природа, прекрасна!

Ничто не изменит твоей красоты:

Гроза ли пылает ужасна,

Ревут ли Бореи, цветут ли цветы —

Всегда ты, во всем совершенна!….

Как блещет равнина, сквозь легкий туман,

Дрожащим лучом озаренна!

Какой беспредельный снегов океан!….

Там дубы стоят обнаженны;

На ветвях их иней пушистый навис;

Там ели мелькают  зелены,

Местами чернеет густой кипарис.

Поля и луга опусти ели;

Невидно на паствах гуляющих спад;

Замолкли пастушьи свирели

И певчие птички нахохлясь сидят.

Один лишь снигирь краснобокой,

Чирикая, скачет по гибким кустам;

Лишь слышен глухой и далёкой

Стук сильных ударов цепа по гумнам;

Лишь изредка снежной равниной

С дровами ленивый протащится вол.“ —

Старик помешал хворостиной

В горнушке, и снова к окну подошёл. —

„Зима и моя наступила:

Рассыпался иней на черных кудрях;

Оставила прежняя сила;

Погаснул румянец, игравший в щеках!

Но ах! сожалеть ли о красной

Дней юных, промчавшейся быстро, весне?

Кто младость провел не напрасно,

Тот с ней потерял заблужденья одне.

Кто был добродетели верен,

Полезен семейству и ближним своим,

Тот должен быть твердо уверен,

Что вечно пребудет минувшее с ним!

Когда я о нем вспоминаю,

Мне кажется, будто какого нибудь

Старинного друга встречаю,

Иль вижу цветами усыпанный путь!

К тому же, на что поменяюсь

Любовью всеобщей моих земляков,

Которой теперь наслаждаюсь,

Достигнувши честно седых волосов?

Что может иное сравниться

С отрадой примерных детей воспитать,

Счастливым успехом гордиться,

Награду в невинных их взорах читать?

Подобно, как снова весною

Природа получит свою красоту,

Так жизнью моей молодою

Я в милом Дамете моем расцвету!

 

 

 

ИДИЛЛИЯ XVI.

Изгнанник Алексис.

 

 

Ненастно утро было:

Едва светило дня пол-неба озарило,

Как снова скрылося в туманных облаках.

Мрак, распростертый на полях,

Шумящи над рекою ивы,

Скрыт тополей, плеск волн и вранов крик

В лесах —

Все предвещало день дождливой,

Осенних близость непогод.

Но кто там, этою равниной,

С котомкой на плечах, а на сердце с кручиной,

Поникни головой, от шалашей идёт? —

То бедный Алексис. Он Ниcою пленился,

Сам ею был любим, хотел ей мужем быть;

Но ах, о том не спохватился,

Что не всегда позволено любить!

Весь юноши достаток составляли

Убога хижина и несколько овец;

Меж тем как богачом Пастушкин слыл отец.

„Так Алексису отказали?“ —

Да, и при том запрещено

Прекрасной Нисе с ним видaться.

Но разлучать влюбленных мудрено,

И можно ль от любви заставишь отказаться?

Пещеры дальние, лесов густая сень,

Благоприятна ночи тень,

От взоров бдительных гонимых укрывали,

Восторги зрели их, обетам их внимали —

Но скоро и про то узнали.

Обманутый отец пришел в ужасный гнев;

И что ж, во гневе вымышляет?

Он тайно в Алексисов хлев

Свою овечку запирает,

И неповинного в покраже обвиняет!

Богатство подкрепило зло,

Ничто бедняжки не спасло:

Его изгнать определили. —

„Возможно ль?“— уличен! — все в голос  говорили.

 

Природы сетующий вид

Питал, усугублял страданья Алексиса;

Струи горчайших слез лилися

С поблекших юноши ланит.

„Увы!“ — он говорил, на отческие кровы

Прощальный обращая взор —

„Постигнул рок меня суровый,

Судил безсчастному изгнанье и позор!

За то ль, неумолимый!

Покинуть должно мне

Навеки край родимый,

Что я любить умел? и в чуждой стороне

Скитаться без приюту

За то, что счастлив был минуту?….

Отчизны милой небеса!

Вы сердцу моему полико драгоценны,

Окрестны горы и леса!

Простите!.. Садик мой зеленый!

Что будет без меня с тобой?

Ты скоро заростешь колючею травой!

Овечки милые! кто, кто без Алексиса,

Вас будет так беречь, любить?…

Ах! если жаль уж их, то как переносит

Разлуку с матерью, с тобой, любезна Ниса?….

Еще вчера я с вами был,

А ныне….. более вас нет для Алексиса!

Но не вините, что сокрыл

И день и час разстанья —

Ни сил моих, ни слез не стало б для прощанья!

С отрадною заснули вы мечтой,

Что лишний день еще со мною проведете:

Ах, спите долее! Проснувшись, не найдете

«Ни в хижине меня, ни в куще над рекой:

Я буду далеко, последуем тоской! —

О мaтерь престарела!

Ты не совсем осиротела:

Тебе отрадою еще осталась дочь;

Но Ниса!… кто ее утешит в злой напасти?….

Так, ей не превозмочь

Ни горести своей, ни страсти!

Тосклива горлица, стеная день и ночь,

Она сойдет безвременно в могилу!

Увы мне! для чего окончишь жизнь постылу

Я с нею вместе не могу?“ ….

Туп вдруг раздался звук свирели,

А на соседственном лугу

Овечки запестрели;

Несчастный прошептал свой лютый приговор,

На кровлю Ниcину последний бросил взор —

И скрылся в отдаленьи.

 

„Ах, как бы нам хотелось знать,

„Пришел ли он назад? увидел ли опять

„Отчизну, милую по долгом разлученьи?“ —

Так спрашивал и я у каждого в селеньи;

Но мне один ответ: „о бедном не слыхать!“

 

 

 

ИДИЛЛИЯ  ХVII.

Больной.

 

 

Клеон.

Ты, дедушка, сказали,

Умеешь всякие болезни исцелять?

 

Меналк.

Так, сын мой, этот дар мне боги ниспослали.

Чем болен ты?

 

Клеон.

Ах! как бы мне сказать?

Я худо ем, не досыпаю,

Грущу, о чем и сам не знаю,

Все быть хочу один, с веселыми скучаю….

Ну, словом, стал совсем не тот.

 

Меналк.

Да не ходил ли ты в соседнее селенье,

Где было храма обновленье,

На праздничной, что так хвалили, хоровод?

 

Клеон.

Ходил.

 

Меналк.

Не видел ли там дочери Идаса?

 

Клеон.

Я глаз с Дориды не спускал:

Как хороша, мила!

 

Меналк.

И верно с ней плясал?

 

Клеон.

Да — ах! и с той поры, как помню, захворал.

Что это за болезнь?

 

Меналк.

Она, мой друг, звалася

У нас любовию всегда.

 

Клеон.

Опасна?

 

Меналк.

Иногда.

 

Клеон.

О, пособи же мне скорее?

Дай выпить что нибудь!

 

Меналк.

Увы! иного нет

Лекарства для тебя в болезни сей вернее,

Как этот дружеский совет:

Иль должен ты стараться

Дориды взоров убегать,

Иль с ней пред олтарем Гимена сочетаться —

Иначе будешь век страдать.

 

Клеон.

Благодарю зa наставленье!

Я завтра же пойду к Пастушкину отцу;

„Идас! скажу ему, дай сердцу облегченье:

„Благослови меня с Доридою к венцу!

„Продлится иначе навек мое мученье!

„Так говорит Меналк, хоть сам спроси его.“

Идас ведь добр, он верно согласится.

Как право был я глуп: скажи, ну для чего

Мне раньше б, дедушка, тебе не поклониться?

 

 

 

ИДИЛЛИЯ  ХVIII.

Возвращение на Родину.

 

 

 

Микону насказали,

Что дома счастья нет,

А что оно всегда в краю чужом живет;

Что там лишь…. мало ли чего не обещали?

Микон был молод, прост, к тому же сирота:

Подумал, и пошел. Но не сбылась мечта.

Ах! Одного ль она Микона обольстила?

Куда Пастух ни приходил,

Чего искал — не находил.

Охота к странствиям простыла;

„Нет, лучше, говорил, пойду опять домой!“

И вот, обманом наученный,

Он возвращался огорченный,

С раскаяньем, тоской.

Уже не далеко до стороны родной;

Уже одна гора от взоров сокрывает

Любезные места!…

Микон ее вершины достигает —

И что ж ему открыла высота?

Отчизну! шалаши, средь коих он родился;

Поля, свидетели забав его, трудов;

Лесок, где отдыхал под шепотом листов,

Где с Амарилою он сердцем поделился —

Ей в первой раз в любви открылся!

Тогда был утра час. С безоблачных небес

Феб ярко освещал окрестноcть пробужденну.

Микон был восхищен до слез;

Подобно пригвожденну,

Недвижим он стоял,

Простря к отчизне руки,

И мнил ее обнять. — „Ах! наконец сказал,

Три года протекли разлуки

С тобою, милый край!

Три года странствуя с надеждою пустою,

Повсюду мучим грустью злою,

Я только лишь теперь мирюсь с самим собою.

И где то счастие, тот рай,

Что мне сулили на чужбине?

Благодарю судьбине,

Возвратный путь хранившей мой!

Опять я вижу вас, родительские кровы,

Где детства век провел златой;

Где я не знал еще, что есть сердца суровы,

Коварство и обман! О, как я счастлив был

В невежестве моем! Спокойно протекали

Младые дни мои. Чужд скуки, чужд печали,

Не ведая забот, трудясь по мере сил,

Труды забавами сменяя,

И в сердце за сие богов благословляя,

Я не видал, как год за годом проходил!

Пусть гневная судьба в младенчестве лишила

Родителей меня — за то был верный друг,

За то была моею Амарила!

Ах, как она меня любила!….

Я сам равно любил, но оставался глух

К молениям ее и нежным увещаньям!….

Куда ни обращусь, все к сладостным влечет

Протекших радостей меня воспоминаньям!…

Быть может, больше их Микон не обретет!

Быть может, хладная могила

И дружбу и любовь мою в себе вместила! —

Вот здесь еще, я помню, Амарила,

Прощаяся со мной,

„Останься!“ — говорила —

„Что будет с бедною? Я сокрушусь тоской!“

Напрасно! Ты ушел, безумец ослепленный!

И чем же льстишь себя, неволей возвращенный?

Кто ждет тебя?…. Беги за прежнею мечтой!“—

Тут к дубу прислонясь, закрыв лице руками,

Он залился слезами. —

„Нет, нет! ничто меня с тобой не разлучит!“

Обняв любезного, Пастушка закричала.

Но кто изобразит,

Что юная чеша взаимно ощущала,

Соединяся вновь нечаянной судьбой? —

 

Микон.

Проспишь ли ты меня?

 

Амарила.

Забыто все! Я знала,

Ласкалась, что с такой душой

Не век останется Микон в стране далёкой,

Не век я буду одинокой!

Здесь ты в последний раз поцеловал меня,

Сюда ж грустить ходила я,

И ждать желанна возвращенья.

Ах! сколько за мои страданья утешенья!

Но что о прошлом говорит?

Спокойся! поспешим с Аминтом разделить

Минуты наслажденья.

 

 

 

ИДИЛЛИЯ XIX.

Дамет.

 

 

Дамета застигнула ночь на пути

Он шел из соседства обратно —

Не близко еще оставалось идти,

А время пак было приятно:

Зефир утомленный едва колебал

Кудрявые бука вершины;

Свод неба звездами усеет блистал;

Дремали во мраке долины. —

Пастух осмотрелся и лег отдохнуть.

Величие ночи его поражало,

Священный восторг проливало во грудь,

К благим помышленьям склоняло. —

„О ночь! говорил он: с каким завсегда

Особенным сердца движеньем,

Простертый на холме, иль скате пруда,

Смотрю на твое приближенье!

„Познайте! однажды жрец Панов сказал:

„Цветок, попираемый мною,

„Кузнечик, который теперь прокричал,

Таясь под густою правою

„Не меньше о славе Творца говорят,

„Как горы, дубравы и воды!» —

Он прав: сей урок повторял я стократ,

Дивяся устройству природы.

Приятно повсюду ее наблюдать,

Земли красотой любоваться;

Но взором по звездному небу блуждать,

В безмерности тверди теряться,

Едва ль неприятней всего для меня!

В себя самого погруженный,

Я часто не вижу, как вестница дня

Восток разцветит омраченный.

И если случится, что Мирра моя

Те чувства со мной разделяет —

Всю сладость тогда познаю бытия!

В восторгах душа утопает,

И слезы лиются обильной струёй!

О боги! молю вас, хранитe

Жизнь Мирры моей дорогой!

Блаженство мое продолжитe!

С тех пор, как люблю и взаимно любим,

Я сделался лучше, добрее!

Но только ли? к вам, всеблагие, самим

С тех пор прилепился сильнее,

И даже, как будто, стал выше душой!

О боги! молю вас, хранитe

Жизнь Мирры моей дорогой!

Блаженство мое продолжитe!“ —

Дамeт, отдохнувши, пошел; но мечты

Все юноши грудь волновали;

Меж тем соловьи, оглашая кусты,

Дорогу его сокращали.

 

 

 

ИДИЛЛИЯ ХХ.

Дорида и Титир.

 

 

Предпосылая хлад, свирепых бурей свист,

Зима вслед осени спешила;

Уже рука ее поля опустошила;

Уж облетел с дерев поблекший желтый лист.

Лишь сосны черные и ели возвышенны

Одне стояли неврежденны;

Лишь папороть, да мхи — последний злак лугов

Разсеянны кой-где по берегам ручьёв,

Еще не увядали.

Спадами птицы отлетали;

Дожди лились рекой;

Необозримыми, густыми облаками

Туманы плавали над горными хребтами,

Иль стлались дымною в равнинах пеленой.

Уж редко солнце появлялось;

А если средь небес когда и красовалось,

То разве только час, а много, много, день:

Вдруг тучи набегут, и ляжет долом тень,—

Однажды, как оно с природой так прощалось,

Хладеющий еще обогревало мир,

Дорида и Титир

На дерновой скамье у хижины сидели,

И молча на страну печальную смотрели;

Студеный ветерок их кудри развевал. —

„Дорида! наконец Пастух, вздохнув, сказал;

„Взгляни, как вся окрестность опустела!

„Как изменился вид полей!

„Давно ль еще права на паствах зеленела?

„Давно ли пел здесь, в роще, соловей?

„Давно ли из цветов ты мне плела веночки?

„Теперь же, где права, где птички, где цветочки?

„Ах! горько и смотреть!“ —

 

Дорида.

Все, все нам знать дает,

Что уж зима не за горами,

Что скоро к нам она с морозами, снегами,

С мятелями придет.

Да чу! синичка прокричала:

А это знак худой: я часто примечала,

Когда покажутся синички по лесам,

То жди уже зимы!

 

Титир.

Я знаю это сам;

Но ведь меня не столь страшат морозы люты,

Как — то, что я зимой

Уж редко видеться могу с тобой.

Достанется ли в день нам и одной минуты?

И то все при людях, и то когда — когда!

А я люблю с тобой один быть иногда?

 

Дорида.

Мне и самой с тобою

Приятней как-то быть одною.

Когда мы вместе, глаз на глаз,

То мне сдается всякой раз,

Что будто говорю складнее,

дышу свободнее и чувствую смелее!

Зимой же — правду ты сказал, любезной друг

Где, где удастся нам, как летом, быть сам — друг..

Но вот — постой на час — пришла мне мысль

Когда зима лихая

Нам будет видеться мешать,

То знаешь ли, себя чем можем утешать?…

Прекрасно! точно так! Ну полно ж горевать!

 

Титир.

Чем? говори скорей!

 

Дорида.

Мы станем на досуге

Почаще думать друг о друге,

Или прошедшее на память приводить,

А это все равно почти, что вместе быть.

Вот например: когда вечернею порою

Мы соберемся всей семьёю

У алого огня,

Тогда себе представлю я,

Что, может быть, и ты с своей роднею

Сидишь у огонька — задумаюсь — и вдруг…..

Вдруг мне покажется, как будто ты со мною,

Что будто близь меня ты, мой бесценный друг!

Не то, так сделаю другое:

Я вспомню про весну, про лето золотое,

Про игры, резвости, забавы — а у нас

Без них бывало ни на час —

Туп придет мне на мысль любимый наш лесочек,

Где часто ты меня так сладко целовал;

Тот каждый ручеек, тот холмик, тот кусточек,

Где неожиданно Дориду ты встречал,

Где спящую меня свирелью пробуждал,

Припомню, словом, все — и мне вообразится,

Что я не в хижине, а в поле, и весной;

Что все вокруг меня цветет и веселится;

Что ты со мной;

Что будто в самом деле

Я слышу звук твоей свирели;

Что будто вправду ты меня

Целуешь спящую, вон там, где верх склоня,

Ручей береза осенила!

 

Титир.

Дорида! ты меня пленила!

Дорида! речь твоя, как белый мед сладка!

Теперь уже печаль Титира далека:

Ты, ты ее из сердца истребила!

Пускай придет зима, пусть снег покроет луг,

Наступят вьюги и морозы —

Поблекнут ли от них, твои, мой милый друг,

На полных щечках розы?

Нет, с холоду оне алее расцветут.

Пусть — но чего конечно не случится —

И целые для нас недели так пройдут —

Чего разлуки нам страшиться?

Там нет ее, где верная любовь!

Ты в этом лишь теперь Титира убедила,

Без умыслу меня пак мило пристыдила.

 

Дорида.

И как же радостно весну мы встретим вновь!

 

Титир.

О, дай Бог, чтоб зима скорее приходила!

 

 

 

 

ИДИЛЛИЯ ХXI.

Выздоровление Ликаста.

 

 

Чудесно Пастушок Ликаст освободился

Недуга тяжкого, которым он страдал.

Тогда была весна: мир юностью блистал,

И вновь, казалося, в Эдем преобразился;

Дни становилися краснее и красней.

Ликаст сгорал от нетерпенья

Взглянуть среди полей!

На общий пир творенья.

О! как забилось сердце в нем,

Когда одним прекрасным днем,

Покинув скучный одр, и вышед из селенья,

Остановился он над сребряным прудом,

В местах, где проводишь любил часы полдневны!

Кругом его поля, цветами испещренны,

Пред ним зерцало вод,

В котором неба свод

И берег зрелись отраженны;

Вдали верхи синелись гор;

Слух нежил сладкий птичек хор,

А в слабу грудь, с дыханьем,

Цветущих яблоней, груш, вишень и сирен

Лилось благоуханье

Красой природы восхищен

Священного исполнен умиленья,

Пастух на небо взор возвел

И тихо произнес в жару благоговенья:

«О Пан! Еще ли восхотел

Вновь даровать мне жизнь дни возвратить отрадны?

Еще ль любуюсь я весной,

Свет вижу солнечный, свод тверди голубой,

Вдыхаю воздух ароматный?

Так я живу! и жребий благодатный

По прежнему благословляю мой!

Ах! не со мною ль вы еще, друзья, родные?

Не с вами ли, отец и мать,

Как было, провожу минуты дорогие?

А очи Нисы голубые

Не говорят ли мне: люблю тебя! опять? —

О милосердый Бог! чем, чем могу воздашь

За благости толики?

Мои стяжанья не велики:

Всего лишь два барашка у меня;

Но завтра принесу тебе обоих я!» —

 

На утрие, едва взошло светило дня,

Как в храме Пановом огнь жертвенный курился,

Пред ним Ликаст молился.

 

 

 

ИДИЛЛИЯ ХХII.

Сновидение.

 

 

Меналк.

Ты кажешься грустным, любезный Микон?

Скажи, что случилось с тобою?

 

Микон.

Меня потревожил сегодняшний сон:

Посмейся Меналк надо мною.

 

Меналк.

О, верно ты видел подземных богов?

 

Микон.

Напротив. Послушай: мне снилось,

Что будто десяток, иль больше, годов

С меня неприметно свалилось…

 

Меналк.

Увы! это только во сне на беду.

 

Микон.

Что будто, став юношей снова,

В каком-по обширном, прекрасном саду,

Под тению мирта густова

Лежал я на мягкой душистой траве;

В кустах соловьи распевали;

Зефиры ж, скрываясь в цветах, мураве,

Прохладой в лице мне дышали;

А шум водопада в соседнем лесу,

Сквозь чащу дерев проникая,

Все больше и больше склонял от часу

К дремоте….

 

Меналк.

И ты, засыпая….

 

Микон.

Я не спал. Вдруг, вижу, подходит ко мне

Пастушка, осанкой богине —

Цветущей красою подобясь весне —

(Взор девы, склоненный к корзине,

Глубокую сердца печаль выражал);

Приближилась — стала — взглянула

И что же? Кого я в Пастушке узнал?….

Дориду!

 

Меналк.

Дочь, старца Эввула?

 

Микон.

Дориду, подругу младенческих лет,

Которой любовь озарила

Блаженством Миконовой жизни рассвет,

Завидную участь сулила!

Которую воля всесильных богов

Дияниной жрицей назвала

В то время, как нежность счастливых отцов

Нам брачный венок соплетала!….

Прельщен, очарован виденьем таким

Я бросился к милой, но прежде,

Чем обнял, виденье исчезло как дым —

Лишь руки коснулись к одежде —

И я, пожалей, пробудился от сна!

 

Меналк.

Так это тебя возмущает?

Не дважды в течении года весна

Цветами поля убирает —

Не дважды, товарищ, нам быть молодым.

Ты за тридцать за пять считаешь,

Слывешь в околотке разумным таким,

Сам твердо уверен и знаешь,

Что прошлого снова нельзя воротить,

А хочешь (как друг, попеняю)

Ребенок! бегущую тень изловить.

 

Микон.

О, слишком уверен и знаю!

И завтра охотно готов над собой

С тобою же вместе смеяться;

Но ныне с прелестной о прошлом мечтой,

Поверь мне, не в силах расстаться!

Как осенью солнце внезапно блеснет,

Прощаясь с унылой природой,

И птичка весеннюю песню поет,

Обманута ясной погодой;

Так я, обольщенный сегодняшним сном,

Хотел бы на время забыться;

Иль лучше, хотел бы увериться в том,

Что он наяву продолжится!

 

 

 

ИДИЛЛИЯ XXIII.

Сыновняя любовь.

 

 

Наскучив водной глубиной

И рыб беседой молчаливой,

Наяда юная полдневною порой

От сонной матери укралась торопливо,

И вышла из реки. О прелесть! по плечам

Белолилейным, полным,

По девственным грудям

Струилися густых власов златые волны;

Уста, достойные лобзания богов;

Ланиты розами алели;

Глаза, как небо голубели:

Стан гибкой…. где найду я слов

К приличному всего изображенью?

Так у Цитерских берегов,

Олимпа звездного и смертных к удивленью,

Из пены некогда морской

Явилась Зевса дщерь. — Весенне время года,

День ясный, тихая погода,

Всему давали вид иной,

Великолепнейший. Наяда засмотрелась:

Здесь зелен, там цветы ее пленяли взор;

Сюда, в лесок, манил согласный птичек хор;

Там живописная цепь холмиков виднелась —

И любопытная уж далеко от вод.

Куда ты, милое, невинное творенье,

Краса красот?

Помедли хоть одно мгновенье

Дай наглядеться — на себя!

Ах! в чаще этого кустарника густова,

Где скрыться ты из глаз готова,

Сатир влюбленный ждет тебя!

Он видел раз, как ты в струях реки плескалась,

И страсть в мохнату грудь закралась,

Но тщетно здесь его свирелью изливалась

Ты не хотела понимать;

Могла ли ж, презренна, теперь она дремать?

Постой, беспечная! коварный притаился;

Он ждет тебя…. Увы! Наяда уж в кустах,

И мигом перед ней, о страх!

Рогатый очутился.

Как лань, гонима стаей псов,

Летит, не примечая

Ни рытвин, ни бугров,

Так Нимфа, до земли почти не досягая,

Окрестноcть воплем наполняя,

Пустилась к берегу. Сатир за нею вслед;

Уже он догонял, уже ее касался,

И от преступного восторга задыхался;

Спасения, казалось, нет;

Как вдруг, откуда тут ни взялся,

Пастух на помощь к ней:

В лес бросился Сатир, в струях сокрылась дева;

Но где укроется родительского гнева? —

Печально юный Мелибей

(Так избавитель назывался)

Вблизи тех мест скипался,

(Искал целебных прав для хворого отца,

По наставлению жреца. —

Еще взор юноши, за Нимфой устремленный,

Мнил образ зреть ее, волнами поглощенный,

Как некий дивный глас раздался в глубине:

„Спаситель дочери преслушной,

„Пастух великодушной!

„Скажи, вещал он, мне,

„Что требуешь в награду?

„Умножить ли твоих овец?

„Обильное ли дать плодотворенье саду?

„Вручишь ли хитрый тот резец,

„Которым лишь Тирсис и Демофонт владели?

„Вдохнуть ли дар играть, как Дафнис, на свирели,

„Иль все сие иметь желаешь вдруг?

„Не медли, отвещай!“ — О божество благое!

Воскликнул, с трепетом повергшийся Пастух,

Чем заслужил даяние такое?

Я сделал то, что сделал бы другой;

Но если ты ко мне столь милостиво ныне,

То пусть родитель добрый мой

Возстанет от одра: он страждет, при кончине!

Спаси его, молю! — „Да будет!“ — Голос рек;

И старец изнуренный, хилый,

Стоявший на краю могилы,

Вновь ощутил в себе здоровье, прежни силы —

Еще его продлился век.

 

 

 

ИДИЛЛИЯ XXIV.

Ревность.

 

 

День летний вечером прекраснейшим сменялся,

Вдруг неожиданно оп севера промчался

Суровый ветр по деревам,

По тихим, зеркальным водам;

Пруд посинел и всколыхался;

Взвилась дорогой пыль столбом;

Блеснула молния, и отдаленный гром

В глухих по небесам отзывах прокатился.

 

Пастушки, пастухи, встревоженны грозой,

Бежали по полю со всех сторон домой;

Один Филет не шевелился,

Печально опершись на обгорелый пень. —

Увы! он в этот самый день,

Любовник слишком страстный,

Всю муку ревности на опыте узнал. —

Ах! кто любил и не страдал?

„Пускай они бегут — так говорил несчастный

Хочу остаться здесь. Сей грозный неба вид,

С жестокой бурею души моей согласный,

Меня теперь не устрашит.

Мне весело смотреть на ужасы природы,

На этот яркий молний блеск,

На хлещущие в берег воды,

Внимать их шум и грома треск!“….

 

„Вот до чего меня ты, Сильвия, доводишь!

Неблагодарная! скажи, что сделал я?

Кого из пастухов находишь,

Кто б так умел любить тебя?

Предупреждaть твои, угадывать желанья,

Малейшей ласкою твоею дорожить,

И не хотеть за все иного воздаянья,

Как разве поцелуй украдкой получить?

Меж тем, когда другой….. Ах, что и говорить!

Ты это видишь, знаешь,

И будто как на смех,

На зло любви моей, с приятностью от всех

Услуги разные, подарки принимаешь!

С Дамоном пляшешь до утра,

С Тимeтасом поешь, с Аристасом играешь!

А помешай тебе, напомни, что пора

Идти домой из хоровода —

Другая, новая невзгода!

Ты тотчас — слова нет — плясать перестаешь,

Но уходя, с таким упреком

Своими черными глазами поведешь,

Что даже в самом сне глубоком

Они, мечтаясь мне, смущают мой покой! —

Пусть этому мученью злому,

Как уверяешь ты, я более виной,

Ревнуя по пустому —

Чем оправдаешься, когда сего дня сам,

Случайно подходя к ореховым кустам,

Нашел тебя…. почти в объятиях другова,

«Прекрасного и молодова,

Но незнакомого мне вовсе пастуха?

Ты на плечо к нему склонялась головою,

В твоей руке была его рука!

Сокрытый листьев густотою,

Я пристально смотрел на вас, и трепетал;

Хотел изобличить внезапным появленьем,

Но пощадил тебя, смирил души движенье,

И, как безумной, вглубь дубравы побежал.

Чем оправдаешься?…. Ах! что мне в оправданьи!

Я больше сделаю: я скрою твой позор,

Измену лютую перенесу в молчаньи;

Но знай, что с этих пор

Мне все в тебе противно стало!

С тобою опостылел свет

И сердце для любви увяло!

Тоска, как змей, его сосет;

Она везде за мной пойдет,

В дремучие леса, в бесплодные пустыни,

Где — новой Тиман нелюдим (3) —

Я буду жизнь влачишь отныне!

Так, удалимся, убежим! —

Но прежде, нежели изменницей гонимый,

Навек покину край родимый,

Хочу (и завтра же, покуда спит она)

Украсть с ее окна

Подарок мой, узорчатую кружку,

Разбить ее на мелкие куски,

И с корнем выдергать цветки,

Которые, когда еще любил Пастушку,

Я сам развел в ее саду:

Пускай, когда отсель уйду,

Когда меня не станет,

Ей обо мне ничто не напомянет!“ —

 

Едва заря другого дня

Струей пурпуровой небесного огня

По омраченному востоку пробежала,

И отразилася по горным высотам,

Филет уж был в саду. Но что увидел там?

Увидел Сильвию, которая стояла,

Склонивши взор к его цветам;

Услышал, как она сказала:

„О боги! целого ни одного почти!

„Все бурею вчерашней поломало!

„Так, им уж больше не цвести,

„Не утешать меня!… Я по часам бывало

„Смотрю, любуюся на них,

„И думаю всегда об этом:

„Они посажены для Сильвии Филетом,

„А он… он милый мой, и, может быть, жених!

„Теперь-зачем приду в свой садик опустелый?“ —

Филет не верил сам себе,

Стоял в кустах окаменелый,

Дивился Сильвии и собственной судьбе. —

„Ах! повтори еще, что ты сей час сказала!

Вскричал он наконец-дай мне услышать вновь,

Что дорога тебе Филетова любовь,

Что ты ему не изменяла!“

 

Сильвия.

Ах! это ты, Филет? как бледен и смущен!…

Какой вопрос!… Еще ли мне не веришь?

 

Филет.

О! если ты не лицемеришь,

То я…. иль видел сон, иль был обворожен!

Скажи, с кем ты сидела

Вчера в ореховых кустах?

Но ты, мне кажется, краснеешь, обомлела?

 

Сильвия.

» Ах, успокойся, не сердись!

Пастух, которого вчера со мною видел,

Был старший братец мой, Тирсис.

Филет! ты Сильвию обидел!

 

Филит.

Тирсис? но десять уже лет,

Как о Тирсисе слуха нет?

 

Сильвия.

Да; он похищен был разбойниками злыми,

И вскоре варварам каким-то продан ими;

В неволе тяжкой жил; там вырос, возмужал,

Ждал случая уйти, нашел — и убежал

Пойдем, пойдем к нему! теперь он верно встал.

 

Филет.

Возможно ли!…. как глуп я с ревностью моею!

Стыжусь, и на тебя взглянуть почти не смею.

Прости меня, прости!

 

Сильвия.

Прощаю от души!

Я с живостью моей не меньше виновата.

Но посмотри: уже дымятся шалаши;

Пойдем; узнаешь ли ты брата?

Тут обнялись они,

Сто раз поцеловались:

Когда ж желания сердец их увенчались —

Чета примерная — вели такие дни,

Что их согласием другие любовались,

 

 

 

 

ИДИЛЛИЯ ХХV. (4)

Осень.

 

 

Мрачно Октябрьское небо;

Печален природы отцветшия вид;

Ни взору, ни слуху отрады:

Душа унывает и сердце невольно грустит!

Солнце во мгле потонуло!…

Бывало вершины лесистых холмов,

Сияя, мне день возвещают;

А запада пурпур и розовых сонм облаков,

В зеркале вод отражаясь,

Зовут насладишься картиной другой.

Теперь же густые туманы

Скрывают и холмы и дымом встают над рекой.

Прежде сквозь этот кустарник

Невидимо тихий катился ручей;

Теперь он потоком сердитым

Стремится, шумит и меж голых сверкает ветвей.

Овцы разсеянно бродят;

Голодные ищут близ корней дерёв

Остатков травы уцелевшей;

Волов заунывный в долине мне слышится рев,

Теплой окутан одеждой,

Пастух, пригорюнясь, на камне сидит;

Товарищ его наразлучный,

Собака, не ластится больше к нему и скучит. —

Поздний цветок колокольчик!

Недолго тропинки тебе украшать:

Суровою осень рукою

Готова последнее Флоры убранство пожать! —

Мрачно Октябрьское небо;

Печален природы отцветшия вид;

Ни взору, ни слуху отрады:

Душа унывает и сердце невольно грустит! —

Смотря на желтые листья,

На лик помертвелый окрестной страны,

Со вздохом себя вопрошаю:

Дождусь ли я снова, дождусь ли возврата весны?

Рощи оденутcя ль в зелень?

Распустятcя ль в поле душисты цветы?

Раздастся ли пение птичек

В час утра с безоблачной, ясной небес высоты?

Рощи оденутся в зелень,

Распустятся в поле душисты цветы,

По прежнему пение птичек

Раздастся с безоблачной, ясной небес высоты:

Ты ж, пролетевшая быстро,

Как призрак прелестный минутного сна,

Сокрывшись, увянув однажды,

Ко мне не воротишься больше, ты, жизни весна!

Тщетно, с душой возмущенной,

О днях наслаждений я буду вздыхать,

Бесценные первые чувства!

Вас, дружба, любовь и невинность к себе призывать:

Опыт холодной рукою

Сжал сердце, пылавшее в юной груди;

Лета научили рассудку,

Но сколько же милых сокрыли надежд впереди!

Дружба, обнявшись с любовью,

Рыдают и кажут мне гробы вдали:

Там лучшие спутники жизни!

Но ах! им не встать на призыв мой, не встать из земли!…

Мрачно Октябрьское небо!

Печален природы отцветшия вид;

Ни взору, ни слуху отрады:

Душа унывает и сердце невольно грустит! —

 

 

 

 

 

 

 

Примечания.

1). Некоторые Писатели утверждают, что в подобных пастушеских спорах, не токмо число стихов в куплетах, но и самый размер оных, должны быть совершенно одинаковы у обоих певцов. Сохранив здесь первое, я позволил себе отступить от второго; ибо уверен, что если размер песни может служить (при чтении) некоторою заменою голоса или напева, то сие различие онаго представляет возможность дaть пению того и другого лица различные звуки.

2) Здесь намекаю я на того Дафниса, о коем говорено в первом примечании к Предисловию. Если рассказ его покажется кому либо исполненным пиитического жара, превышающего красноречие, даже Аркадского пастуха, то прошу вспомнить, что Дафнис был Поэт, воспитанный Музами, вдохновенный богами. Впрочем язык страсти красноречив обыкновенно.

3) Известный Греческой человеконенавистник. Он родился около 420 года в Аттике, в городке Калите, и не скрывал ни от кого жестокой своей ненависти к человеческому роду. Не мудрено, что он, скитаясь по лесам, сделался известен и между пастухами.

4) Сия двадцать пятая Идиллия написана уже тогда, когда Предисловие было отпечатано, и потому там исчислено только двадцать четыре. Мне присоветовали поместить ее в сем собрании. Наблюдательный читатель конечно заметит, что она отличается от прочих как расположением своим, так и характером самого содержания; одним словом: он найдет, что ее можно отнести к роду Идиллий Г-жи Дезульер.