Честное слово

Честное слово.

 

1834г.

 

 

 

 

В одном из губернских городов, в прекрасный июньский вечер, в палисаднике примкнутом к красивому деревянному домику, под сению старых акаций и цветущей сирени, собралось мужское общество из чиновников разных присутственных мест. Вторичное появление в общество пуншевых стаканов пробудило в собеседниках жар песнопения; один из чиновников присоветовал затянуть веселенькую; один из секретарей послушался совета, и начал тоненьким голоском: В темном лесе, в темном лесе, а вся честная компания откликнулась хором: у ручья!

Это деловое общество собралось в гости к отставному капитану флота Андрею Ананьевичу Горскину, человеку снискавшему любовь целой провинции. Дождавшись седин на службе Царской, заслужа имя храбраго офицера и человека полезного отечеству, Андрей Ананьевич призван был обстоятельствами в имение умершего отца своего и остался в нем с мыслию окончить благородную жизнь там, где ее начал.

Красивый домик принадлежал ему.

В палисаднике, между поклонника ми Фемиды и Вакха, сидел весьма пожилой мужчина, в сером сюртуке, облокотясь на стол уставленный разными лакомствами: уже седые кудри опоясывали его обнаженное темя; но лицо, полное жизни, еще играло румянцем; умеренная полнота его тела, выказывала физическую силу; благородный взгляд обличал возвышенную душу и вполне согласовался с чертами правильного лица: с крутым лбом, орлиным носом, двойным, широким подбородком и пропорциональным ртом, пересеченным улыбкою добродушия. То был сам хозяин; у ног его лежала огромная, пепельного цвета Датская собака, к которой часто обращался умный моряк, желая или прекратить бессмысленный разговор, или отделаться от ответа на вопрос противный здравому рассудку; шутками с зубастым Медором он всегда достигал желаемого, и после незаметно обращал разговор на предмет более занимательный.

В чистенькой зале домика, перед ведерным самоваром, стояла мягкая, кубическая особа женского пола, осененная кисейным чепцом, прикрытая ситцевым с выемкою платьем, огражденная, как перилами, корсетом, чтобы не расплыться во все стороны. Небольшое лицо этой особы покрыто было, вместо румянца, сетью из красных жилок; ее щеки, казалось, хотели лопнуть от полноты и образовали собою лощину, из которой выглядывала крупного сорта краснобокая вишня: это был нос. Серые на-выкате глаза и пунцовые, круглые, величиною в двугривенник губы довершали красоту хозяйки дома, почтеннейшей Анны Козьминишны, — хотя ее и звали в целом городе просто Кузминишною.

Анна Козьминишна в поте-лица хлопотала теперь около чайного столика, вздыхала, кряхтела, охала от трудов и скупости.

Подле нее сидел ее родной племянник Кирьян Ремешков, служивший когда-то копиистом, но, по крайнему неразумению Российской грамоты, уволенный с тем же чином в отставку.

Кирьян пользовался большою милостию тетушки, которая, будучи капризна, сварлива, зла со всеми, даже с дочерью (о муже и говорить нечего — муж всегда первая жертва жениных капризов), которая решительно не давала спуску никому в губернии, —  не смела вымолвить слова наперекор Кирьяну; рослый пень в засаленном фраке (он других не носил) совершенно очаровал тетушку.

Я проговорился, что у этой тетушки есть дочь, — да; есть. Хорошо, что вы ее не знаете: вы бы непременно в нее влюбились, и ваша жена, если вы женаты, непременно заставила бы вас застрелиться, чтобы избавиться от ее: неумолимых припадков ревности; а ежели вы не женаты и имеете любовницу, то и тут не миновали бы беды: любовницы, в подобных случаях, ужасно щиплются и царапаются. Право, я очень рад, что вы незнакомы с Еленой Андреевной. Вообразите себе семнадцатилетнюю девушку с голубенькими глазками, розовым ротиком, кудрявой головкою, атласными плечиками, гибкой тальицей, маленькой ножкою, и как все это при простом холстинковом платьице, из-под которого выглядывают детские шальварцы — право, очаровательно! По-крайней-мере тут нет ничего поддельного. На великолепных балах столицы смотришь на красавицу, как на декорацию — издали; боишься к ней подойти ближе, чтоб не рассмотреть ее; трепещешь утреннего свидания с нею, как совершенного разочарования; и что за радость, взамену вечерних прелестей, встретить зелено-желтый цвет лица, свинцовые очерки под глазами, волоса вытеребленные кокетством, грудь высушенную жаждою неудовлетворяемых наслаждений! А милая, розовая Леночка: посмотрите, как она простодушно-резва, как восхитительна без всякой изысканности. Уступит ли она стройностию девице большого света, выпущенной на паркет рукою Французской модистки? О, конечно не уступит, хотя в ее уборной нет ни крахмаленной кисеи, ни других принадлежностей, необходимых для столичного туалета.

Вдобавок к прекрасной наружности, Елена уже наэлектризовалась тем чувством, которое придает непостижимо изящную прелесть всем движениям, голосу, даже мыслям неопытной девушки; она вздыхает трепещет, томится, и не может объяснить тайного, мучительного желания. Спрашивайте ее, называйте ей что хотите из вещей, могущих, по вашему мнению, ее утешить — она вам скажет: нет. Только, будьте осторожны, не назовите при Елене того кавалерийского поручика, который недавно приехал в отпуск: а то она по неопытности, пожалуй, задумается…

Этот поручик, Арсений Зборский, не раз проходил мимо красивенького домика капитана и видел, в последнем окошке, между зеленью ерани, хорошенькое личико с голубыми глазками; эти глазки также замечали не раз черные усы с загнутыми к верху кончиками. Впрочем, между поручиком и Еленою ничего особенного не имелось; он ходил да поглядывал, а она сидела да поглядывала — и только. Однако ж, так начинаются обыкновенно все любовные проволочки….

Не обращая внимания ни на шумное заседание в палисаднике, ни на возгласы хлопотливой матушки, Елена, уединясь в отдаленной комнате, сидя под окном, вязала шелковую ермолку своему папаше; глаза ее поминутно обращались на улицу: приближалось время, в которое красивый гость города, с черными усиками, обыкновенно проходил мимо дома. Елена ожидала его с непонятным чувством боязни и наслаждения вместе. Вот он показался в отдалении… Робкая девушка потупила глазки; предмет ее смущения уже близко: уже пламенный взор его остановился на знакомом окне…. Вдруг огромный Медор выскочил из палисадника, бросился на офицера — и пола  новенького сюртука в мгновение ока разлетелась на мелкие клочья….

Елена вскрикнула и лишилась чувств.

— Что он? взбесился, что ли? говорили многие.

Вся веселая компания выбежала на улицу в крайнем испуге, Медор, без отлагательства, получил с пол дюжины добрых пинков. Гости, разинув рты и вытараща глаза, ожидали развязки, по их умозаключению, чрезвычайно бранной. Андрей Ананьевич, схватя обеими руками офицера, в самых искренних выражениях просил извинения.

Ежели вы прощаете меня, говорил он: то не откажетесь теперь же войти в дом старого инвалида и удостоить своим знакомством его семейство.

Офицер заметил, что неприлично в изорванном сюртуке делать первое знакомство.

Ваш отказ будет означать ваше негодование — я не пойму иначе, возразил Горскин.

Офицер более не противился.

Позвольте знать ваше имя? спросил добродушный хозяин, ведя за руку нового знакомца.

— Арсений Зборский, отвечал офицер.

А по батюшке?

— Алексеевич, если это вас интересует.

Просим покорно пожаловать! Анюточка, Арсений Алексеевич Зборский, самый милый и снисходительный молодой человек, делает нам честь своим знакомством! провозгласил хозяин, вводя в залу неожиданного гостя.

Анна Козьминишна в это время завинчивала штопор уже в третью бутылку рому, и только успела проговорить: «Экие бездонные кадки!» как услышала рекомендацию. Она впопыхах не успела рассмотреть вошедшего и начала скороговоркою: «Очень рады, что видим вас у себя! просим нас любить да жаловать! не угодно ли в гостиную? милости прошу садиться!»

Наш племянник Кирьян, — продолжал Горскин, показав на собеседника своей супруги.

Движущийся чурбан, прокоптелый Нежинскими корешками, бросился целовать гостя.

Порядочно потискав Зборскаго в объятиях и исцарапав ему бородою лицо, Кирьян отступил два шага назад, вытянулся, нагнулся, и школьничьим тоном произнес часто употребляемую в городе фразу: «Имею честь предать себя в ваше расположение!».

Зборский ошеломел от физических приветствий отставного копииста.

Андрей Ананьевич заметил это и, желая прекратить неуместное излияние канцелярской чувствительности, Сказал Зборскому: «Позвольте отрекомендовать вам нашу дочь.».

— Нашу дочь, — повторила спесиво матушка, и отправилась утиною походкой вперед.

Зборского обдало морозом.

Вдруг дверь из гостиной быстро отскочила, и кубическая особа, на самом пороге, поцеловалась лбом со служанкою.

Сумасшедшая! проговорила госпожа.

— Барышне дурно-с! прошептала служанка. Далее последовало лоботрение.

Горскин и Арсений очутились возле бесчувственной Елены.

Воды! кричал испуганный отец: Воды! Боже мой, никто не слышит! Потрудитесь, поддержите ее; она упадет со стула….

Зборский исполнил просьбу и сам чуть не упал в обморок: он и горел, и обмирал, поддерживая легкий стан Елены.

Анна Козьминишна явилась с кувшином воды и шишкой на лбу; она хотела сама опрыскать Леночку; но дородная длань ее не пролезла в кувшин, который и был передан Андрею Ананьевичу.

Лучше дать ей понюхать хрену, авось прочихается! сказала чадолюбивая матушка, и побежала на-кухню.

Елена, окропляемая водою, вздохнула, медленно открыла глаза; потом быстро взглянула на улицу, произнеся чуть-внятным голосом «Негодная собака!.. что с ним?.. где он?..» и ресницы ее начали вновь смыкаться… «Пить! скорее пить!..» прошептала она, опуская голову на грудь поддерживавшего ее Арсения. «Стакан! живее, стакан!» закричал Андрей Ананьевич, топая ногою от нетерпения. Прикоснувшись щекою к сукну, Елена вздрогнула, подняла глаза на Зборскаго, бросилась к отцу — и живой, теплый румянец разлился по фарфоровому лицу воскреснувшей красавицы.

Арсений поклонился.

Елена потупила глазки.

— Успокойся, друг мой! сказал Горскин, обнимая и целуя в голову дочь свою. Елена к алым губкам прижала руку отца и взглянула украдкою на офицера.

— Пойдемте, любезнейший Арсений Алексеевич, к нашим гостям; я вас познакомлю. Леночка, тебе кланяются..

 

Спустя месяц после встречи с Арсением, Елена сидела за фортепиано, рассеянно перебирая клавиши; отца и матери ее не было дома; вечерняя тишина располагала душу к мечтательности; пылкая девушка предалась ей со всею силою кипучей юности. Между тем, звуки, пробуждаемые розовыми пальчиками, становились согласнее и согласнее; на лице Елены блеснула улыбка самодовольствия; она придвинула стул и, после коротенькой прелюдии, голосом исполненным страсти пропела следующий куплет:

 

Люблю тебя; страшусь с тобой разлуки;

Ты мой на век, красавец молодой!

К тебе во сне я простираю руки,

Моя душа привыкла жить с тобой!

В твоих очах моей всей жизни сладость;

От них во мне кипит и стынет кровь;

Твой каждый взгляд — душе тоска, иль радость!

Твой страстный взор — мой рай, моя любовь!

 

— Прекрасно! воскликнул Арсений, стоявший с начала куплета за стулом Елены.

— Ах!… Можно ли так пугать? От куда вы явились?

— Вошел в эти двери.

— Так тихо, с намерением подслушать?

— Вовсе нет. Я не хотел прервать пения; — это сделал бы всякий на моем месте, чтоб не лишиться удовольствия слышать вас.

— Вы хитрец….

— Быть-может, только не с вами.

— Садитесь.

— Вы будете продолжать?

— Нет.

— Позвольте, по-крайней-мере, просить вас сыграть акомпаньеман петого вами куплета: я буду петь.

— Вы поете?

— Только в чрезвычайных случаях.

— Извольте.

Елена положила пальчики на клавиши. Зборский стал за нею — и сильный, выразительный, исполненный неподдельного чувства, голос полился из одного сердца в другое. Вот слова:

 

Я твой на век — и если в поле чести

Меня найдут на груде вражьих тел, —

Ты вспомяни меня при этой вести,

Скажи: он мой, он мной и жил и тлел;

Меня душой ласкал он в грозной сече,

О мне мечтал, когда дымилась кровь…

Утешься, друг: твой смертный холм далече,

Но долетит к нему моя любовь.

 

Крупная слеза скатилась с ресниц Елены и алмазной пылью раздробилась на маленькой ручке.

Когда Зборский повторял последний стих, Елена оставила фортепиано и подошла к окну, чтобы скрыть смущение. Арсений последовал за нею.

Влюбленные долго молчали.

— Кто сочинил вам куплет? спросила наконец Елена, продолжая смотреть на улицу.

— Тот же, кто и вам — отвечал Арсений.

Елена посмотрела на него с негодованием….

— То есть: сердце, преданное другому существу, продолжал он.

Елена снова отвернулась и покраснела.

— Вот батюшка! вскричала она после некоторого молчания, и побежала на встречу к отцу.

Рассеянно поздоровавшись с Горскиным, Арсений просил позволения говорить с ним наедине.

Старик ввел Зборского в свой кабинет и осторожно притворил за ним двери. У храброго поручика выступил на лице крупный пот; он затрепетал всем телом.

— Чтó прикажете, добрый друг наш? сказал хозяин, сажая против себя смущенного гостя.

— Я не имею близких, начал последний: для меня в целом свете нет ни теплых объятий, ни родственной власти; ничто не манит меня, никто не приказывает мне: я совершенно свободен, и признаюсь, желал бы на всю жизнь остаться в вашем городе. Получа за отечество две раны, я могу безукоризненно снять военный мундир и быть полезным, сколько позволят способности, службою по назначению дворянства.

— Справедливо.

— Теперь совершенно от вас зависит, оставаться ли мне здесь, или завтра же уехать…

— Если в-самом-деле от меня, я не выпущу вас отсюда. Но вы шутите…

— Не шучу, почтенный капитан, не шучу.

— Что ж такое дает мне лестное право располагать вашими поступками?…

— Ваша дочь. Ради Бога, не отвергайте меня! — Сказав это, Зборский почувствовал сильное кружение головы. Андрей Ананьевич встал, закинул руки на спину, прошел по кабинету несколько раз в сильной задумчивости; потом, с веселым видом обратясь к Арсению, дружески подал ему руку. «Благодарю вас, добрый друг мой!» сказал он: «вы делаете честь дочери и радуете отца; благодарю вас от-души.»

Зборский поклонился.

— Пока наш разговор ограничится пословицею: Молитесь Богу да ложитесь спать; утро вечера мудренее. Что бы отвечать вам решительно, я должен собрать домашний совет из жены и дочери; ежели последняя одинаковых мыслей со мною, то жена противоречить не будет, и я заранее поздравляю себя с приобретением такого достойного родственника.

Он снова протянул руку. Арсений, одушевленный надеждою, едва не поцеловал ее.

Через несколько секунд Андрей Ананьевич остался один. Погруженный в широкие кресла, он казался окаменелым; только рука, временем проводимая по бровям, обнаруживала в нем присутствие жизни. Около получаса пробыв в одинаковом положении, Горскин позвонил в колокольчик. Прежде чем замер последний отголосок металла, свинцовая дума растаяла на благородном лице старика и оно, как всегда, засияло улыбкой добродушия.

— Позвать ко мне Леночку! сказал он вошедшему слуге.

Через минуту Елена стояла перед отцом, бледная, трепетная, как беззащитная жертва перед неумолимым жрецом: ее душа угадывала цель предстоящего разговора.

Отец вперил испытующий взор на свою дочь, взор исполненный любви, надежды, радости, страха, взор отца, который, отрывая от своего сердца детище, всею любовию его жертвует чужому существу, обрекая себя на вечное сиротство, в сладостной надежде видеть счастие своего творения, или хотя слышать о нем.

Елена не выдержала этого магического взгляда, увлаженного слезами родного сердца; она зарыдала и бросилась целовать руку отца. Старик обнимал ее, всхлипывал и не мог вымолвить слова.

— Леночка, друг мой, Леночка, ангел мой!… И слезы снова замыкали уста отверстые для объяснения.

Добрый старик едва был в состоянии посадить дочь свою на колени; она обхватила полуобнаженную голову отца и прилегла к ней пылающею щекою. В этом положении начался разговор, долженствовавший решить судьбу Зборского.

— Леночка! тебе уже семнадцать лет.

— Знаю, папенька.

— А знаешь ли, что в эти лета не грешно иногда подумать и о замужстве?

Елена, вместо ответа, крепко поцеловала отца.

— Мне хотелось бы знать: если тебе представится хорошая партия, ежели молодой человек понравится мне, твоей матери, ты сама найдешь его непротивным, пойдешь ли ты замуж, я разумею — с удовольствием?…

— Не знаю, папенька.

Он поцеловал Елену в плечо и продолжал. «Ну, а если бы я пожелал, чтоб ты непременно и на днях же была чьей-нибудь невестою: на кого бы пал твой выбор?»

Елена молчала.

— Например, губернаторский секретарь Стрючков?…

— Ах, нет, папенька!

— Ну, а капитан-исправник Щемилов?

— Ай, какой противный!..

— А Семен Никитич Дергачев? человек умный, ассесор.

— Перестаньте шутить, папенька! неужто вам угодно, чтобы я была женою этого….

— Какие шутки, друг мой! Я предлагаю тебе людей почтенных, цвет нашей губернии, да ты слишком разборчива. А чтó ты скажешь, если бы Антип Макарович Гарцов?…

Елена испытующим взором посмотрела на отца.

— Папенька! вы сами его не терпите: он один из целого города не ездит к вам…

— Он горд: это правда; за то чиновен, молодец-мужчина…

— Каланча, которая того-и-гляди подломится от старости….. Папенька, оставимте лучше этот разговор.

— Будь терпелива, друг мой! потешь старика: мне сегодня что-то очень хочется знать твой вкус. Не придумаешь ли разве ты сама?.. а? ну-ка скажи, не стыдись. Таких друзей, как я, у тебя немного: со мной можно и проболтаться…

Елена крепко стиснула в объятиях голову отца и молчала..

— А я, право, не придумаю кого бы… Да уж не нравится ли тебе военный мундир?..

Елену обдало лихорадочной дрожью.

— Леночка! А чем бы не жених, например, Арсений Алексеевич?… Старик едва имел духу проговорить последние слова и оробел как ребенок; сердце дочери перестало биться. Отец, боязненно потупя глаза, ожидал ответа: его не было… На несколько секунд жизнь притаилась в том и в другой.. Продолжительный вздох Елены первый разрушил обоюдное оцепенение, и две крупные, горячие слезы скатились на обнаженное темя отца. Андрей Ананьевич поднял глаза: его опытность прочитала желаемый ответ в пылающем сердце дочери.

— Друг мой! сокровище мое! Леночка! вскричал радостный отец, и с восторгом начал целовать глаза, плеча, руки дочери, пока не обессилел совершенно от полноты чувств. Елена опустила голову на колени отца, обхватила их… Несколько мгновений кроме слез ничего не было.

— Бегите все сюда! поздравляйте меня! закричал старик, и с быстротою молодости, бросился в двери кабинета.

— Ай! убил, умираю! — раздался голос Анны Козьминишны.

Горскин остановился в недоумении: его через-чур любопытная супруга, щелкнутая замочной ручкой в лоб, опрокинулась навзничь и осталась в положении крайне курьезном для парадных комнат; два огромные волдыря, как дикие сливы, постепенно сине ли на ее широком лбу. Она была почти без памяти..

— Говорил я, Анюта!… Теперь себя вини: этакая страсть подслушивать. Уксусу, вина!..

Андрей Ананьевич не без труда поставил на ноги олицетворенную дородность.

— Боишься ли ты Бога? выпрыгнул словно бешеный! Размозжил всю головушку! Смотри, какие страшные рога приставил! — вопияла супруга.

Пока завязывали полотенцем ушибенный лоб, Анюта рассказала, что она возвратясь домой, узнала о секретном разговоре офицера с Андреем Ананьевичем, и что потом Леночка была позвана в кабинет отца, а дверь кабинета таинственно притворена, и, что вследствие всего вышеизложенного, она, Анна Козьминишна, имея от природы греховное влечение ко всему запрещенному, не избежала наваждения диавольскаго, и решилась воспользоваться искусительной замочной скважинкой.

— Э, полно, жена, молоть вздор-то! Искусилась так искусилась! А теперь поздравляй меня: наша Леночка невеста Зборского…

— А есть ли у него что-нибудь?

— Не знаю; я не спрашивал, да и спрашивать не буду. У меня самого есть кусок хлеба для дочери с ее мужем и с детьми, ежели…

— А все-таки нелишнее было бы заблаговременно посоветоваться с матерью невесты, прервала Анна Козьминишна.

— Да что ты, в самом-деле, жена? строго вскричал Андрей Ананьевич, и, не договоря, начал ходить по комнате.

Анна Козьминишна, как и всякая женщина, не могла не предвидеть, чем кончатся посещения Зборского, и потому, не зная выгоднейших женихов для дочери, приготовилась заблаговременно к согласию на его предложение; но теперь ей представился хороший случай покапризничать перед мужем, и Анна Козьминишна предалась-было любимому наслаждению со всем неистовством обветшалой бабы; но видя, что брови Андрея Ананьевича сходятся через-чур близко, присмирела и, немного погодя, сказала примирительным тоном: Полно бегать-то, — поди сюда!

— Этакая блажная! прошептал Андрей Ананьевич, и продолжал ходить.

Анна Козьминишна крепко струсила; она перестала отдергивать руку, когда ее хотелось поцеловать дочери и, желая предупредить грозу готовую грянуть из уст супруга, заключила Елену в жирные объятия.

Андрей Ананьевич умилостивился: он подошел к жене и сказал, хотя очень серьезно, однако ж с едва-заметным остатком досады: «Ну, что? образумилась?»

— Уж видно Богу так угодно, Андрей Ананьевич! отвечала Анна Козьминишна. Она при этих словах вздохнула изо всей мочи, раза два хныкнула и, не зная как начать родительское благословение, слезно завопила: Детище мое милое, на кого покидаешь меня бедную?…

— Надобно радоваться, а не плакать. Ну, жена, поздравляю! весело сказал Андрей Ананьевич, заключая половину сожительницы в свои объятия (Андрей Ананьевич более обхватить никак не мог): Слово сказано, дело кончено!

Рогатая голова качнулась в знак согласия.

 

В тот же вечер Антип Макарович Гарцов, прохаживался по одной из главных улиц города, напевая нигде-ненапечатанный романс какого-то повытчика. Этот романс, положенный на музыку скрипачом Гарцова, начинался стихом:

 

Луна сияла как целковый….

 

Меланхолическое пение Антипа Макаровича было прервано встречею с Ремешковым.

Кирьян, как учтивый и ловкий малой (он всегда почитал себя таким), снял шляпу, разинул рот и, с полным подобострастием, каким обязан мелкий чиновник относительно пяти-классной особы, отвесил поясной поклон губернскому вельможе, соскочив притом с кирпичного тротуара, чтобы очистить дорогу. Каланчеобразный мужчина, в первый раз в последнее десятилетие, приподнял учтиво шляпу не перед губернатором. Кирьян еще не опомнился от необычайного приветствия, как Гарцов подал ему руку и потащил к себе на чашку чаю.

«Не сошел ли он с ума?» подумал Кирьян: «меня, отставного копииста, просит на чашку чаю Антип Макарович! Э, да он верно ошибся!»

— Антип Макарович, это я-с!

— Очень знаю, любезнейший Кирьян Евстигнеевич, и прошу вас сделать мне честь, милостиво отвечал пяти-классный: пойдемте.

Кирьян, идя рядом с вельможею, счел должным никому не кланяться. Провинциалы иногда очень удачно подражают столичным замашкам….

Антип Макарович, рослый, холостой мужчина, лет под-шестьдесят от роду, высушенный порочной жизнию, разыгрывал значительную роль на сцене провинциального света; по чину, или по надменности — не знаю, только в городе прозвали его пятиклассным. Он давно уже не служил и наслаждался теперь удовольствиями барской жизни: имел псовую охоту, музыкантов, плясунов, шлюпку с костюмированными гребцами, множество домашних актеров и разные иные потехи. Дом его, лучший в городе, был мёблирован по-столичному: фарфор, бронза, ковры, зеркала — все было размещено с утонченным вкусом изнеженного лентяя, и все было прекрасно.

— Чаю! возгласил повелительно Антип Макарович, встреченный дома дюжиною оборванных лакеев. Толсторожий парень, с заспанными глазами, бросился к господину снять калоши и перепачкал его пухом; за каковую оплошность шишковатая палка властолюбца поцеловалась со спиною первого волторниста.

Хозяин и, преследующий его на цыпочках, гость вошли в прекрасную залу, где с одной стороны полированные колонны поддерживали фигурную решетку хоров, а с другой рисовался великолепный альков, занимаемый широким Турецким диваном с несколькими табуретами.

— Здесь я отдыхаю после вечерних прогулок, сказал Гарцов, обращаясь к изумленному роскошью убранства Кирьяну: не угодно ли присесть? я тот час переоденусь, извините…

— Помилуйте-с! вскричал Кирьян, и бросился-было целоваться; но Гарцов уже вышел.

«Наконец он попался ко мне в когти!» думал Антип Макарович, надевая Персидский халат и ермолку: «Я уверен, что его не пустили бы ко мне: старый матрос бегает меня как чорта; однако ж его племянничек у меня! Надобно этому болвану пустить пыль в глаза: пусть он бредит моим богатством своей тетушке; жадная ханжа рехнется — и Елена моя! Посмотрим, старый матрос…. да где мужу переспорить жену! Елена моя!»

Антип Макарович взял листок розовой, тиснёной бумаги, с великим тщанием написал к Анне Козьминишне письмо, фамилию свою выставил без всяких украшений для ясности, запечатал конверт, и пошел к гостю.

Кирьян, приставя нос к увеличительному зеркалу и, схватясь обеими руками за голову, не смел шевельнуться, видя ее величиною с пивный котел. В этом положении застал его хозяин; тут необходимо последовал урок из оптики, заключенный громким хохотом Кирьяна и протяжным его восклицанием: «Ну, штука!»

Подали чай.

— Мы сегодня повеселимся немножко, сказал хозяин, наливая завербованному приятелю полстакана рому. Юшка!

— Что прикажете? закричал черномазый бесенок, превращенный изобретательным гением Антипа Макаровича из Ефима в Юшку, и вытянулся перед господином.

— Вели приготовиться музыкантам. Плясунам и певицам надеть костюмы; да кликни сюда Полкана.

— Слушаю-с! — Мальчик исчез.

— Какая мудреная кличка-с! У соборного пономаря есть сказка в лицах о Полкане-богатыре; у того Полкана была ужасная головища, точно как у меня недавно-с, проговорил Кирьян, и захохотал во все горло.

Антип Макорович, слушая повествование, начатое пономарем, развалися на диване, а разскащик занял табурет и приготовился продолжать; но Полкан, большой чернопегий кобель, остановил повесть о своем соименнике; он, как бешеный, ворвался в комнату, опрокинул стул, взлетел на хозяина, лизнул его раза два в лицо, потом поколотил хвостом по носу и улегся на ковре, возле дивана.

— Вот сударь, собака! надменно произнес Гарцов: в четырех губерниях известна; борется с волком как с бараном, а дичок ни разу не ухаживал…

— Чудо! воскликнул Кирьян.

Гарцов улыбнулся и махнул, чтобы зажигали свечи. Толпа разноколиберных слуг засуетилась около люстр и подсвечников, и через минуту зала сибарита была светлее Петербургского полудня.

Музыка, разнохарактерные пляски, пение, а в антрактах: сперва стаканчики мадеры, потом шипучки (так Антип Макарович именовал горское), — совершенно разнежили все телосложение Кирьяна.

Антип Макарович, замечая достаточное действие винных паров на собеседника, решился довершить его очарование появлением первой певицы и танцовщицы: Настя, девка лет двадцати, красивая, румяная, чернобровая, — плотная, с полуобнаженною грудью в серебряном вецке на темных локонах, в шитых, голубых башмачках, в блестящей юбочке, с гитарою в руке, порхнула из-за колонны и, сделав грациозный поклон, с плутовскою улыбкою пропела:.

 

Мужчины на свете

Как мухи к нам льнут…

 

Кирьян хлопал изо всей силы.

Настя, променяв гитару, на шаль, начала танцевать.

У Кирьяна замелькало в глазах.

По окончании танца, Антип Макарович подозвал Настю к дивану. Кирьян принялся разсматривать ее костюм…

Оставшись наедине с гостем, Гарцов приступил к развязке и начал следующею, речью: «Любезнейший друг мой! вы видите, что я окружен удовольствиями; веселитеся здесь как в своем доме: каждую минуту все готово к вашим услугам. Только прошу похлопотать за меня у вашей тетушки. Я знаю, что она вас любит без памяти и ни в чем вам не отказывает: уговорите ее отдать за меня Елену Андреевну; твердите ей о моем богатстве, о моем чине, о моих связях, и вам не будет труда… Ручаетесь ли за успех? Если даете слово, в задаток вам, как страстному охотнику, дарю отличное ружье; но когда желание мое совершится, тогда Полкан — не забудьте, ему дивятся в четырех губерниях — Полкан ваш.»

— Согласен! закричал Кирьян: как не уломать тетушки! Да отчего ей и ломаться-то? ей, чай, не грезилось и во сне такого жениха. Да и Леночка-то вспрыгнет до потолка от радости. Согласен, согласен; давайте ружье.

— Смотрите же: слово держать, не то будет худо! Гей Юшка! Принеси двухствольное ружье, из которого Степка убил лисицу; да подай письмо, что лежит на столе в кабинете.

Ружье отдано Кирьяну.

— Вот письмо к вашей тетушке: прошу передать ей, сказал Гарцов, провожая гостя, и, затворя за ним двери, невольно воскликнул: Уродится же этакой скот! Юшка, раздеваться!

Пробило шесть часов утра… Ни струйки на водах, ни облачка на небе. Солнце выкатилось на голубую, неизмеримую равнину и затопило сиянием все земное; росистая зелень засверкала брилльянтовым блеском; птички за щебетали утреннюю песню на встречу новорожденному дню; чистый, живительный воздух, проник повсюду и освежил все дышащее. Арсений видел: торжество природы и не наслаждался им. Бесчувственный ко всему окружающему, он бродил по разным направлениям города; ему казалось, что время остановилось на утре; Арсений проклинал время: он ждал приговора.

— Кому неизвестны мучительные минуты ожидания? Кто из нас не испытал их в свою очередь, — или претерпевая срочную разлуку с обожаемой невестой, или прислушиваясь к шороху прекрасной ножки на месте тайного свидания, или считая предсмертные вздохи родственника с огромным наследством, или дожидаясь офицерского чина, толстых эполет, напечатания первой своей книги и тому подобного? С каким восторгом каждый из нас вычеркнул бы из жизни эти пагубные минуты ожидания! Тогда чтó была бы жизнь? — Но этот вопрос не относится к делу.

Арсений решился подойти к дремлющей обители своей Елены; он приближался к ней, то с чувством преступника, ожидающего пытки, то с неизъяснимо радостным трепетом юноши, идущего на первое любовное свидание. В сильном волнении достиг он цели. Ворота капитанского дома были еще заперты; все в доме было немо как на печати таинственной книги судеб, обещающей равно и вечное блаженство и вечное отчаяние. Арсений в изнеможении бросился на скамью, стоявшую у ворот, уронил горячую голову на обе руки и остался в этом положении, пока легкий шорох не заставил его обернуться. Зборский увидел старого матроса, занимавшего в доме Горскиных должность дворника.

— Здравия желаю вашему благородию! прокричал дворник, ставя, по старой привычке, каблуки вместе и на одну линию.

— Здорово, Антон. Что ты поделываешь?

— Как видите, мету палисадник. Что это вы, ваше благородие, так рано изволили подняться?

— Прогуливался, да немного устал…

— Не угодно ли отдохнуть здесь? Я отопру вам калитку.

Через минуту Арсений сидел в палисаднике, а дворник кончив работу вышел. Вдруг басистый лай Медора огласил двор: разъяренное животное с ужасным визгом лезло на решетку палисадника. Напрасно Зборский хотел унять его ласками: Медор пуще прежнего продолжал визжать и лаять, Арсений хотел уйти, чтоб собака не перебудила всего дома, и уже сделал несколько шагов, как услышал голос Андрея Ананьевича: «Ты уж здесь? небойсь и сон на ум нейдет? Мне самому что-то не заспалося; я тотчас сойду к тебе». Почтенная голова говорившего, прикрытая белым колпаком, исчезла в окне мезонина. Медор утих и начал вертеть хвостом, в знак совершенной преданности, глядя на неподвижного гостя, который, в первый раз услышав от Горскина ты, считал уже участь свою решенною, и чуть не обезумел от радости. Андрей Ананьевич, сойдя в палисадник, принял Зборского в распростертые объятия, называл сыном, поздравлял и целовал его, радуясь до исступления.

Зборский прижал к губам руку доброго старика и покрыл ее слезами благодарности. Он едва верил своему, благополучию, и, как-бы желая вновь убедиться в истине, воскликнул: Так, Елена моя?

— И на всю жизнь, прибавил Горскин: даю честное слово.

Ужасный стук раздался в ворота, как-будто их брали штурмом, Напрасно дворник, снимая запор, кричал: «Сейчас, подождите, отпираю!» Изумленный хозяин почти побежал к воротам и встретил любезного племянничка, оборванного, перепачканного в грязи, без шляпы, Кирьян, едва стоя, на ногах, выкидывал ружьем разные штуки и кричал: «Прочь, застрелю!» Андрей Ананьевич хотел было порядком пугнуть его; но видя, что он, как говорится, лыка не вяжет, болезненно взглянул на беспутного и приказал уложить его спать.

— Вот, батюшка, Бог, послал роденьку, сказал старик. Зборский пожал плечами и последовал за Андреем Ананьевичем в комнаты.

— Что, Леночка почивает?

— Никак нет-с; изволит одеваться, отвечала служанка, подавая барину чай.

— И ей не спится! Ха, ха, ха! уж не бессонница ли напала на всех нас? А жена?

— Тоже не почивают-с. Кирьян Евстигнеевич разбудил их и подал какое-то письмо…

В это время Елена, порхнув из гостиной, прильнула к груди отца.

— Здравствуйте, папенька.

— Здравствуй, здравствуй. Полно же целовать меня; приветствуй жениха. Он взял ее за руку и подвел к Зборскому. «Вот, брат Арсений Алексеевич; тут все мое сокровище; прими и сбереги ее.» Горскин обнял детей и заплакал.

Вдруг — бледная, с растрепанными волосами, в пудроманте, с накинутым на плеча большим платком, как злой дух, влетела Анна Козьминишна и стала между женихом и невестою.

— Нет, нет, не бывать!… Никогда этого не будет! вопияла она, отдергивая дочь свою от Зборского.

Елена зашаталась и упала на руки служанке.

— Уведите ее, спрячьте ее! закричала разъяренная барыня. Служанка повиновалась.

— Не с ума ли ты сошла, жена? По милуй, ради Бога! начал-было Андрей Ананьевич.

— Сам ты сумасшедший, безрасчетный! Хорошу заварил кашу! На, читай (она подала мужу письмо Гарцова). А вас, сударь, господин офицер, прошу более сюда ни-ногою. Знаем мы, что вы мастера вертеть головы молодым девочкам, да жаль — не их воля! Слышите? Вот вам Бог, а вот вам двери! — Она трагически махнула рукою; при этом движении платок с ее шеи свалился на пол. Анна Козьминишна ничего не заметила и не пере меняла позиции.

Арсений был в крайнем затруднении: как отвечать на откровенное приветствие хозяйки? Он молчал, не двигаясь с места.

Андрей Ананьевич, прочитав предложение Гарцова, заскрежетал зубами, изорвал письмо в клочки? хотел-было бросить в лицо жене; но удержался и пробормотал вполголоса: «Глупая баба!..».

— Любезный Арсений! продолжал он, взяв за руку офицера: старый моряк дал тебе честное слово, что Елена будет твоя — этого довольно! Теперь оставь нас, прощай и не беспокойся.

— Этому не бывать! заверещала Анна Козьминишна.

Зборский остановил вопросительный взор на Андрее Ананьевиче.

— Я дал честное слово — более прибавить нечего, отвечал старик, пожимая снова руку Арсения: прощай!…

— Великая важность: дал слово! насмешливо вскричала Анна Козьминишна.

—Да, сударыня, честное слово не чепец: его нельзя давать на подержание, укоризненно отвечал ей муж.

Зборского уж не было.

Андрей Ананьевич пошел в комнату дочери.

Анна Козьминишна кричала во все горло: прокляну! не допущу!…

 

Прошло две недели после описанной суматохи. Зборский не являлся в доме Горскиных; за то Андрей Ананьевич по нескольку раз в день навещал Зборского, привозя с собою разные покупки необходимые для сватьбы.

Анна Козьминишна ежедневно горячилась, видя непреклонность мужа к ее просьбам.

Андрей Ананьевич чаще обыкновенного обращался к собаке, приговаривая: «Медорушка, чтó это у нас за шум? Кто это так, кричит, Медорушка?»

— Скажи, пожалуй, чтó тебе за радость лишать счастия Леночку? говорила однажды Анна Козминишна, сидя вдвоем с Андреем Ананьевичем. — Мое проклятие, кажется, достаточная причина, чтобы переменить слово, причина, стоящая уважения какого-нибудь офицерика. Пусть он себе убирается в полк! Дочку обвенчать недолго, да уж потом, говорю тебе, не воротишь Антипа Макаровича!

— Ох, жена, жена! да знаешь. ли ты его?

— Знаю, и очень знаю. Если бы ты знал его также, то давно бы перестал дурачиться. Что ты нашел; в нем дурного?

— А ты чтó нашла хорошего?.

— Он человек чиновный, заслуженный.

— Отставленный от своих заслуг с повелением: впредь никуда не принимать.

— В связях с лучшими людьми в губернии.

— Лучшие люди в губернии не прочь хорошенько поесть и попить.

— Какие у него деревни….

— Годные на дрова.

— Сколько крестьян….

— Заложенных, перезаложенных, нищих.

— Какие покосы….

— Запроданные на десять лет.

— Какие урожаи, какие хлеба…

— Не желаю себе подобных; кой-где клочек, словно бакенбарды на рябой роже.

— Какой у него скот….

— Кроме его-самого, нет в целом имении.

— Какой дом,  какие вещи..

— Набранные в долг.

— Музыканты…

— Толпа пьяниц.

— Плясуны, плясуньи…

— Дармоеды, безпутницы.

— Врешь, врешь, врешь! Ты ничего не знаешь, ничего не слушаешь: — не быть по твоему!

— Медорущка, на кого это она раскричалась? а? на тебя? Честный ты пес, что это все тебя ругают?

— Нечего паясничать-то: уж не будет по твоему!

— Да ведь и по ее не будет, Медорушка, да?

— А почему бы так?

— А потому, что пока Зборский в городе, Гарцов не покажет носа в моем доме; это вернее смерти.

— Ты что ли запретишь ему?

— Избави Боже! воскликнул Андрей Ананьевич, взглянув на жену, вспыхнувшую от злости, что совершенно противоречило его плану: избави Боже! дом мой ни для кого не заперт; за что мне обижать его и тебя?.

Анна Козьминишна утихла.

— Да военные-то шутить не любят… И Гарцову у нас не бывать, пока Зборский….

— Так прогнать его из города! Чтó он здесь бьет баклуши? Чай, служить не хочется?..

— Прогнать!… Это не то. Послушай, жена: долго ли нам людей смешить? Будь посговорчивее; дело уладится само собою и, может-быть, по-твоему же. Выслушай: Зборский, после твоего приветствия, без всякого сомнения, не захочет не только быть у нас в доме, даже встретиться с тобою: чтó ж ты прячешь от него Леночку? Начинай с Богом выезжать с нею по-прежнему; опять у нас будут собираться гости, опять у нас начнется веселье. Этот образ жизни нашей непременно взбесит Зборского: ему покажется, что о нем совсем позабыли; он проклянет меня, тебя, наш город — словом, все; поскачет в Петербург с решительным желанием утопиться в Неве, и останется благополучно служить, чтó случается довольно часто с молодежью. Тогда, Божья воля, начинай что хочешь! А пока ты из нашего дома делаешь крепость и бессменно стоишь на часах у дочери, молодой человек, по-неволе будет продолжать искания, видя, что им занимаются, что его боятся…..

— Кто, я? я боюсь его?… Федька, вели заложить коляску и скажи, чтобы одевалась Леночка: она поедет со мною кататься. Сейчас же поеду; и непременно по той улице, где он квартирует. Я покажу, боюсь ли я его!…

Андрей Ананьевич улыбнулся и обнял жену. Она не противилась.

— Видишь ли, друг мой Анюточка, что криком ничего не выиграешь. Давно бы потише, да поласковее, так и было бы давно по-твоему. Если молвить правду-матку, я и сам узнал про Зборского кое-какие штучки…

— А какие?

— Тс!….. Ни слова, а то с ним не разделаешься!

— Ах, мои батюшки, стану ли я говорить? и к чему мне, и зачем мне? Чтó я за вестовщица? Мое дело смирное!….. Продолжая исчислять доказательства несомненного молчания, Анна Козьминишна скрылась, чтобы принарядиться для катанья.

— Что ж он капризничал? думала она, надевая огромную соломенную шляпу с васильками. Уж куда, право, мудрены эти старики! — Ее опасения касательно своенравных действий Андрея Ананьевича в пользу офицера начали мало-по-малу рассеиваться.

Зборский, между-тем, получил записку следующего содержания: «Любезный Арсений. Ура! шквал пролетел, дует попутный ветер: ты скоро будешь у пристани. А. Г.»

«Р. S. Если хочешь взглянуть на Леночку, она через полчаса проедет с матерью мимо твоей квартиры.»

Арсений в ту же минуту прильнул к окошку и оставил наблюдательный пост не прежде, как замолк совершенно стук знакомой ему коляски. Он был счастлив: он ее видел….

 

Гарцов подробно знал все происшедшее в доме Горскиных. Уверенный в покровительстве Анны Козьминишны, он хотел непременно встретиться с предметом своих исканий; но не смел явиться к упрямому моряку. Должно было дожидаться случая благоприятного для встречи, Антип Макарович не был приучен к терпению, и тотчас же придумал для этого верное средство. В городе был, запустелый театр, устроенный в кожевенном сарае, оживляемый по-временам налетными актерами. Он принадлежал наследникам промотавшегося барича, у которых не стоило большого труда выпросить позволение попользоваться их собственностию. Этот полуразрушенный храм, с кинжалом и маскою на фронтоне, был избран средством к свиданию пятиклассного чиновника с первою красавицею, города. Гарцов, уверенный, что Анна Козьминишна не откажется посетить спектакля, устроенного в честь ее дочери, принялся со всею деятельностию за исполнение своего плана; в одно и то же время, театр осушался чугунными печами от сырости, обметалась паутина с кулис, починялись машины, шились новые костюмы и продолжались репетиции. Назначено было дать Русалку, как самое великолепнейшее зрелище, какое видал, о каком слыхал Гарцов, и далее какого не залетало самое пылкое воображение коренного жителя провинции.

Приготовления к спектаклю шли как-нельзя-успешнее. Городская молва трубила о чудесах, затеваемых Гарцовым. Анна Козьминишна восхищалась молвою, и вскоре получила билет в губернаторскую ложу, адресованный на ее имя с семейством. (Губернатора тогда не было в городе.)

Чорт возьми! от такой почести и нечепценосная голова кругом пойдет!

— Скажи Антипу Макаровичу, что я очень благодарю его, очень ему кланяюсь, и очень рада быть в театре и видеть его прекрасных актеров.

Человек, принесший билет, самодовольно поклонился: он играл роль Тарабара. Будущему Тарабару закатили добрый стакан ерофеичу, и он исчез, примолвя: «ай-да барыня!»

На другой-день, в шесть часов вечера, Анна Козьминишна, в шелковом платье огненного цвета, с бесчисленными марабу на голове, явилась вместе с дочерью в губернаторской ложе; За нею вошел лакей и служанка: первый  с салопами, а последняя с порядочным узлом разных съедомостей.

Почетная ложа, по обыкновению помещенная в середине второго яруса лож, была на этот раз драпирована малиновым каленкором и, в знак особенного внимания, окаймлена гривенным галуном, хотя пол и потолок в ней оставались по-прежнему шатки, скрипучи, и с такими ужасными щелями, что было весьма удобно, из почетной ложи, тросточкой, или даже дамским зонтиком стукнуть в голову сидящего под нею зрителя.

При появлении огнецветного платья грянула музыка. Антип Макарович, раздушенный, разряженный впух, явился в губернаторскую ложу, чтобы принесть благодарность Анне Козьминишне за ее милостивое посещение. Матушка-мадам разлилась в учтивостях. Елена ответила поклоном на привествие вошедшего так холодно, что любезный искатель ее внимания прирос к месту.

Спектакль начался и продолжался, возбуждая полное удовольствие публики. Антип Макарович то являлся возле своей благодетельницы, то хозяйничал за кулисами и распоряжался как-нельзя лучше: Тарабар за первый выход без отлагательства получил пантомимный выговор в левую щеку, Ратиме грозно обещано место прачки, чертенята дрожали перед распорядителем, как перед самим сатаною.

Анна Козьминишна хохотала до упаду, уничтожая поминутно или коврижку, или яблоко,

— Сейчас появится на волнах Русалка, сказал Антип Макарович, занимая свое место в ложе.

Надобно знать, что эти волны были вырезаны по краю ребром-поставленной голубой доски, за которою, барахтаясь руками и ногами, бедная Настя должна была проползти на животе всю сцену. Ее появление возбудило общий апплодиссман. Она была уже на половине трудного пути, но — вдруг вскрикнула и исчезла.

— Браво! заревел во все горло Кирьян, сидевший в первом ряду кресел: чудо, как нырнула!

Все хлопало, — а Русалка не являлась. а Антипа Макаровича дернули тихонько за фалду.

— Что, Юшка?

— Беда, сударь! Настасья занозила ногу, ревет как телушка, а крови-то, крови-то — платье хоть-выжми!

— Проклятая! прошептал Гарцов, не зная, на чтó решиться. Неожиданное приключение помогло ему: его управитель, ключница, первый псарь и два стремянные, помещенные над губернаторской ложею, запаслись, для сугубого удовольствия, штофиком полугарцу. Управитель, как лицо значительное, заметя остановку в представлении, хотел немедленно знать тому причину; вставая, он так неосторожно толкнул увеселительную стклянку, что она разлетелась в-дребезги; в то же время Анна Козьминишна и смущенный Гарцов были окачены сивухою. Спиртуозная влага смочила марабу, протекла по огненному платью, и начала капать в ложу нижнего яруса, занимаемую компанией взрослых недорослей. Эти как безумные бросились в коридор и всю вину взвалили на Анну Козьминишну…. Вскоре хохот и суматоха наполнили все закоулки театра.

Занавес опустился.

Напрасно Антип Макарович провожал наспиртованную героиню до самого экипажа, напрасно сам открыл для нее подножку, напрасно своеручно протискал ее в дверцы кареты — она уехала не вымолвя слова; а дочь ее радовалась, что наконец избавилась от пошлых учтивостей своего искателя.

Публика шумела: все желали знать причину прекращения спектакля и начали разъезжаться не прежде, как удостоверясь официально, что Русалка заболела.

Испорченное огненное платье, смятое марабу, простодушный хохот Андрея Ананьевича, кабачный запах по всем комнатам — все это ужасно бесило Анну Козьминишну только до следующего утра. Проснувшись, она расчитала, что Антип Макарович не виноват ни душою, ни телом, что все несчастие произошло неминуемо от черной кошки, перебежавшей через крыльцо, когда подавали карету, и что учтивость требует поблагодарить Гарцова за доставленное им удовольствие.

Самый толковый слуга был послан для восстановления надежд Антипа Макаровича и для объяснения пред ним чувств Анны Козьминишны.

 

Прошло несколько дней после ужасного происшествия в театре. Анна Козьминишна обдумывала план желаемой свадьбы, пользуясь постоянно ласками мужа, который не смеялся более над Гарцовым, не говорил вовсе о Зборском, разве иногда на вопрос жены: «а что офицерик?» отвечал, с приметною досадою: «еще не уехал.»

Андрей Ананьевич навещал друзей и был навещаем друзьями. Однажды, под-вечерок, к капитану собралось их более обыкновенного; пуншевые стаканы заходили по прежнему; раскрылись зеленые столы; начались толки о всякой всячине. Хозяин сформировал для себя партийку в вист, разнес карты и подошел к дочери, которая задумчиво ощипывала сухие листья ерани.

— Ну-ка, Леночка, выдерни на-счастье карточку! Пока Елена рылась в картах; желая выбрать лучшую, отец тихо, но внятно сказал ей: «Через час у садовой калитки будет стоят зеленая карета; как-есть, садись в нее: тебя отвезут куда надобно; мое дело, чтобы этого не заметили.»

— Ну, господа, что терять золотое время по-пустому? марш за работу! громко произнес Горскин, и увел своих партнеров к столу, поставленному в отдаленной комнате. Около-четверти-часа продолжалась между ними игра, мало подвигаясь вперед: они были заняты каким-то разговором, который видимо интересовал их более, чем карты.

Налив по горлышко — кого чаем, кого пуншем, Анна Козьминишна заперла чай и сахар, припрятала серебро и явилась за стулом своего сожителя.

— Что делать, Анюточка? Такая дрянь ходит, что нет возможности играть хладнокровно. Не хочешь ли ты сесть игроки на две?

Почтенная хозяюшка крепко жаловала вистик; но играла весьма плохо и получала всегда выговоры от мужа, когда садилась за карты; а тут, о счастие! он сам предлагает ей.

— Я очень дурно играю, возразила Анна Козьминишна с улыбкою скромности, собирая карты и садясь на предложенное место. Я вам досажу, господа.

— Помилуйте, нам очень приятно, — вскричали в голос трое игравших кавалеров.

Через несколько минут, Андрей Ананьевич подошел к жене.

— Ну, что? Ай-да Анюточка! сколько записала! Что задумалась? ходи с червей. Еще леве и пять онёров!

— Тото-же! отвечала самодовольно Анна Козьминишна. Теперь гони с места — не пойду.

— Играй, играй! Очень рад. А я пройдусь по саду: здесь что-то душно.

Сдали карты. К Анне Козьминишне пришли четыре онёра; она, боясь, что бы муж не разохотился играть, проворно сложила карты и примолвила: «Поди, мой друг, проходися; здесь в самом-деле очень жарко.»

Горскин вышел, а Анна Козьминишна пришла в сильный азарт и начала козырять сплеча, так-что чуть не задела рукою Елены, которая к это время села возле матери.

Три сдачи карты вовсе не шли к Анне Козьминишне; она отодвинулась от дочери и, спустя немного, спросила ее: «Что ты, Леночка, такая бледная?» — Голова болит, маменька….. — Поди-ка ляг, дружочек мой, успокойся немножко: авось пройдет. Поди, Господь с тобой!

Елена нежно поцеловала руку матери и скрылась. Анна Козьминишна обыгрывала всех без милосердия. Было уже довольно темно и никого не оставалось из гостей, когда она записала последний робер и громко прокричала: «Я выиграла 56 пуэнов. А почем вы играли!

— По десяти рублей, было ответом. — 56 рублей! воскликнула Анна Козьминишна, и припрыгнула с места. Пока она считала выигрыш, двое из партнеров вышли, незамеченные хозяйкою: она успела остановить только третьего, и тот, отговариваясь дальностию жительства, никак не хотел принять предложения: немножко закусить.

— Как угодно, батюшка: честь приложена, а убытку Бог избавил. Да где мой Андрей Ананьевич?

— Вероятно пошел с кем-нибудь для компании, отвечал запоздалый гость, еще раз поклонился и вышел. Анна Козьминишна отправилась в свою комнату, надела ночной шлафрок, присадила к каждому виску по папильйотке, снова пересчитала выигрыш, и пошла похвастать к Леночке; но ее не было в спальне. Постель несмята… ужасная мысль озарила рассудок корыстолюбивой матери….. Как тень, вытолкнутая из ада, бросилася она в сад: «Леночка! Леночка!» Не тут-то было! Анна Козьминишна запнулась за Кирьяна, сломленного пуншем на середине аллеи, вцепилась ему в волоса и закричала чуть не на всю губернию: «Что ты дрыхнешь, проклятый тюлень! протри бельмы-то, да беги за сестрою! Ах, я тетеря безумная! обманули кругом меня дурищу! увезли мою Леночку злодеи окаянные! а все муженек, старый хрен! добраться бы мне до тебя вó-время: волоска на голове не оставлю, перецарапаю! перекусаю!….» Она бросилась на улицу, сунула в руку целковый первому извощику и велела гнать «в хвост и в гриву» (ее собственное выражение.)

Вскоре очутилась Анна Козьминишна перед воротами лучшего в городе трактира. «Здесь» думала она; «более негде играть сватьбы!» и побежала по лестнице. На беду ее, прислужник трактира караулил тогда своего товарища, стоя с ковшом воды у самой двери; только-что сунулась в нее Анна Козьминишна, как была окачена с головы до ног. Сочтя это кознию муженька, она бросилась вперед, будучи случайно знакома с расположением комнат, и во второй из них провалилась в подвал. В этом подвале буфетчик с дочерью трактирщика прятали тогда остатки вина: у них, отчего-то погасла свеча; Анна Козьминишна, не подозревавшая открытого люка, слетела им как снег на голову, и свихнула порядочно шею буфетчику, а хозяйскую дочку, как бутылку, заколотила в песок по самое горлышко; к счастию капитанши, в подвале, близ отверстия, не было ничего, кроме кучи мелкого песку, припасенного для засыпки вин.

Хозяйская дочка, при падении Анны Козьминишны, разом почувствовала двойную тяжесть — моральную и физическую: моральную, потому что боялась гонки отца за экспедицию в подвал, чтó было наистрожайше ей запрещено; физическую — от тяжести неведомого существа. Буфетчик геройски освободил из-под груза миловидную Катю, и она, встрепенувшись, как ни в чем не бывала, полетела с известием по всему дому.

В трактире поднялась ужасная суматоха: «Домовой!» кричал буфетчик. Повар, поваренки, лакеи, дворник, хозяйка, хозяин, вооружась метлами, ухватами, кочергами, окружили отверстие подвала….. Анна Козьминишна, не совсем сильно оконтуженная головою буфетчика, опамятовалась и начала кричать: «Искариотские души, злодеи! засады расставили!»

Хозяин, узнав достопочтенную со жительницу г-на Горскина, помог ей вылезти на пол, и, согнувшись со всею утонченною ловкостью провинциального трактирщика, спросил о причине столь приятного для него посещения; но не получил ответа. — Анна Козьминишна, не видя ничего похожего на свадьбу, была на дрожках прежде, чем иные успели образумиться.

Она металась в разные места как угорелая: не было и следа! Вдруг — какое благополучие! — одно из отдаленных мест города освещено; кучера, оставя лошадей, толпятся у входа на паперть. «Нашла! нашла!…..» Анна Козьминишна не могла продолжать от радости….. «Свадьба?» спрашивает она, задыхаясь и не преставая силою локтей открывать себе дорогу. — Сейчас приехала невеста, — отвечают ей.

Эта невеста была сирота, бежавшая от властолюбия двоюродной тетки; она трепетала ее преследования и не верила, что Соединяется с своим ненаглядным Лукою, сидельцем сапожного ряда.

— Остановитесь, злодеи! Я здесь! проклятие….. проклятие! Невеста побледнела. На жениха нашел столбняк.

Анна Козьминишна коршуном налетела на обоих, схватила их за руки, приготовилась разразиться проклятиями преисподней, взглянула в лицо трепещущим и тихо проговорила: «Да это не они!» — «Да это не она!» воскликнули многие.

Анна Козьминишна убежала: невеста ожила, жених очнулся, — и свадьба пошла своим порядком. Искательница похищенной дочери, изнеможенная, упала на дрожки: извощик вез ее, сам не зная куда; она ему говорила только: «Поезжай.».

Немного пораздышавшись, вдруг Анна Козьминишна вскрикнула: «Ах я сумасшедшая!» — и всплеснула рука ми. «Поезжай скорее к модной швее! Она верно что-нибудь работала для Леночки. Кроме ее, некому. Моя Сашка верно все знает: она все мне расскажет….. Да поезжай же скорее!»

Сашка, любимая горничная Анны Козьминишны, находилась в ученьи у модной швеи мадам-Луду, благодетельницы провинциальных красавиц, и была предана душою своей барыне; она сама делала подвенечное платье барышне, шила разное для нее белье и знала, что все это отнесено в дом отставного полковника Кремнева, искреннего друга барина. Наконец Анна Козьминишна напала на след! Она уже на крыльце швеи, уже дернула за звонок….. (Мадам-Луду, как иностранка, имела для посетителей колокольчик.)

— Кто там? закричала грязная кухарка, высунувшись в двери.

— Кликни мою Сашку! проговорила посетительница, и сгоряча так сильно толкнула дверь в следующую комнату, что она, хотя и была заставлена стулом, распахнулась настежь. Как бы вы думали, чтó представилось светлым очам ревностной защитницы Антипа Макаровича! Ее верная Сашка сидела на диване, а около ее прогуливался Гарцов…..

Анна Козьминишна нехотя протерла глаза, плюнула с досады, чуть-чуть-было не… заикнулась, однако же выкрикнула: «Подлец!» хлопнула дверьми, так-что дом зашатался — и приказала везти себя домой шагом.

Проливной дождь преследовал ее в заключительном путешествии; но она не обращала на него внимания, чувствуя только жар в лице и боль в пояснице.

Кирьян был довольно счастлив в поисках: он подмечал не раз, что дядюшка его секретничает с полковником Кремневым, и потому, пробужденный за волосы для преследования похищенной сестры, угрожаемый невозвратною потерею Полкана вместе с милостями Антипа Макаровича, он побежал стремглав прямо в квартиру полковника и застал там все врасплох: белье, перевязанное розовыми ленточками, платья, хрусталь, серебро все было разложено по столам; туалет, трюмо, двухспальная кровать стояли в готовности у дверей залы: эту мёбель уже приказано было нести к Андрею Ананьевичу; городской кондитер с толпою слуг ожидал особенных приказаний: ему еще с утра заказали ужин с лучшим сервизом и прислугою, условясь, чтобы все нужное было принесено в дом Гарскина не ранее половины одиннадцатого, и чтоб ровно в одиннадцать часов готов был стол.

Елену одевали к венцу. Полковник, ожидая с нетерпением ее выхода, сидел в гостиной, окруженный сообщниками похищения.

— Подайте сестру! кричал Кирьян, вбегая в квартиру полковника: или я все поворочу вверх дном! Подайте!

Полковник встал, хладнокровно остановил горлана за руку, приставил ему к носу указательный палец и сказал с расстановкою: «Ежели ты еще разинешь рот, я тебя велю вывести из дому.»

Кирьян, во-избежание парадных проводов, исчез в ту же минуту. Ему хотелось отыскать тетушку: «но где ее возьмешь?» подумал он: «куда побежишь за нею?» В это время карета, четвернею, подъехала к крыльцу, на котором стоял Кирьян, занятый своею тетушкою.

— Что это за карета? спросил он.

— За невестою, — отвечал кучер, и слез, чтобы доложить о себе.

Кирьян, воспользовавшись его отсутствием, забрался в карету. «Попалась, голубушка!» прошептал он, восхищенный своею выдумкой: «Что мне гоняться за тобою? придешь и сама!».

Маневр племянничка не укрылся от наблюдателей его дяди: хитрец был оставлен сидеть в карете до окончания венчальной церемонии, а невеста преблагополучно уехала с другого подъезда.

Кирьяна привезли домой, когда уже новобрачные сидели за парадным столом. Раздраженный неудачею, недовольный собою, тетушкою, целым светом, отставной копиист прошел прямо в буфет, натянулся там и завалился спать ранее всех в доме, уже несколько довольный собою.

 

Было час за полночь. Ярко освещенный дом Горскиных пустел от свадебных гостей, в нем оставалось только несколько человек со шляпами в руках, в ожидании покала из рук новобрачной, стоявшей в дверях отцовского кабинета, превращенного в хорошенькую спальню; — но вскоре и остальные были за воротами. Один из них, видя все еще пленительную супругу Зборского, громко воскликнул: «Какой, чорт возьми, счастливец!»

— Счастливец, чорт возьми! отвечали прочие, и дали дорогу едущему извощику. Взмыленная кляча втащила на двор Горскина хозяйку дома. Анне Козьминишне не нужно было догадываться, по какому случаю так поздно расходятся гости, отчего так светло в комнатах и к кому относилось восклицание: «счастливец!» Она через заднее крыльцо прошла в свою горницу; молча предалась заботливости служанки, которая спешила заменить ее мокрую одежду сухою; потом опустилась в широкие кресла и осталась совершенно без движения.

Андрей Ананьевич вошел к ней, ведя за собою новобрачную с покалом розового шампанского для матери. Елена остановилась на пороге.

Анна Козьминишна взглянула на мужа, покачала укоризненно головою и уставила оловянные глаза на смущенную дочь.

— Не упрекай меня, Анюточка. Я сделал не более, сколько обязывало меня честное слово; а не исполнить его я не мог. И ежели замужство Леночки в глазах твоих вина, то виноват я один. За что же она, всегда покорная воле родительской, должна терзаться беспокойством, глядя на тебя? Она ничем не виновата.

Вишня, прозабаемая в лощине между щеками Анны Козьминишны, начала краснеть….. Глаза тронутой матери, съёжившись, извергнули две ужасно большие слезы, и она протянула руки к детищу…..

Покал и шампанское полетели к чорту: Елена упала в объятия матери.

— Полно, брат, ступай! кричал Горскин, таща за руку Арсения. Трусить бабы: они, в подобных случаях, право, гораздо снисходительнее нашей братьи.

Зборский, сверх всякого ожидания, был обласкан. Теща поцеловала его в голову, а ему велела поцеловать при себе жену.

Новобрачных прогнали спать.

— Я еще приду с вами проститься, кричал старый добряк, оставаясь с женою, которая на-скоро сообщила ему свои приключения, и, рассказывая их, сама по-временам не могла удержаться от улыбки. Разговор кончился тем, что Гарцов — подлец, и что непременно должно отслужить молебен за помилование Леночки от такого мужа.

— Какие же штучки ты узнал про Зборского? или ты меня только обманывал? прибавила она.

— Нет, не обманывал, отвечал Андрей Ананьевич: штучки-то за ним водятся. Представь себе: он, сватаясь за Леночку, из самолюбия не говорил о своем богатстве, а у него есть-таки кое-что.

— А что?

— Да так, тысяч десятка-два годового доходу.

— Неужто? вытянула Анна Козьминишна, расширя уста на последнем ударении, сколько позволяла возможность.

— Божусь тебе.

Анна Козьминишна по-уши влюбилась в Зборского и совершенно выздоровела. Ее насилу уложили спать.

Андрей Ананьевич пошел прощаться с новобрачными. Ему встретился Арсений.

— Смотри, пожалуй, какая скромность, — боится войти к жене! сказал старик и потащил Зборского к Елене: благословил ее, с усердием положил земный поклон перед иконою, пламенно обнял зятя и пошел из спальни, маня за собою Медора, который, как бы не слыша знакомого призыва, лизал руку Арсению.

— Ах ты, негодяй! ласково сказал Горскин: тебе новый господин нравится лучше старого?

— В-самом-деле, эта собака сделала мне две весьма важные услуги: первую — познакомила нас, вторую — разбудила вас лаем, чтобы вы успели дать мне честное слово.

— Так будь же она твоя навсегда! Это тебе мой первый подарок; не пренебрегай им: я дарю тебе друга. Снова поцеловав Арсения, Горскин вышел, а Медор улегся на ковре возле кровати новобрачных.

На другой день, в-ожидании интересного появления молодых, Анна Козьминишна преисправно осушила шесть чашек кофею; Андрей Ананьевич успел пожать руки нескольким сообщникам похищения собственной дочери — в-благодарность за их желание всего лучшего бракосочетавшимся; разного рода служители, пришедшие с поздравлением, толпились на крыльце и в передней: между ними был музыкант Гарцова, присланный к Кирьяну за ружьем…..