Лопь белоглазая

Автор: Немирович-Данченко Василий Иванович

Лопь белоглазая.

(Из поездки в полярный край).

 

 

I.

 

КОЛА.

Горная, лесная и приозерная глушь Лапландии давно манила меня в свои неведомые пустыни. Суровые и смелые промышленники Севера рассказывали мне о вечных льдах на вершинах гор этого края, о гранитных утесах, утопающих в небе, о величавых водопадах и гремучих порогах лапландских рек, и все это только пуще дразнило воображение. Что русские лопари не поют песен, не рассказывают сказок. И я не верил этому. Народ, родственный поэтическим финнам, живущий среди озер и вершин, мягкими очертаниями рисующихся на ясном фоне северного неба, не может не петь. Чуткий к прошлому лопарь не должен был забыть его. [4]

В Кольскую губу я попал, выдержав бурю в Ледовитом океане. Жалкий лопарский тройник чуть не размозжило непогодою. Его уже захлестывали громадный волны, шквал оторвал верхнюю обшивку. Гребцы растерялись и бросили весла, унесенные тотчас же водою. Я сел к рулю, смелый помор Романов, долго не думая, поставил парус. Быстрее птицы лодка то взвивалась на мощные валы, то обрушивалась в бездны, на дне, которых клокотала пена, Романов опытною рукою направлял шкот. Раза два мы черпнули воды. К счастью, спустя немного тройник швырнуло с налета в пологий береговой мыс. Оглушенные треском рассыпавшейся лодки, придавленные парусом, мы остались на голом выступе гранитной, исполосованной трещинами, скалы, без лодки, вымокшие насквозь, среди полнейшего безлюдья. Неприветливо встретила меня Лапландия. Голодные, измученные, мы побрели вперед, огибая бухты Кольского залива, и только под утро издали послышалась звонкая песня, прерываемая хриплыми голосами. В ближайшей губе оказалась лодка из Колы, плывшая на промысел. Рыболовы обсушили, накормили нас, с нами вернулись в Колу на веслах, оставив промысел и рискуя потерять попутный ветер. [5]

Кола на непривычного производит сильное впечатление. Губа расширяется. Вода покойно отражает высокие горы, со всех сторон стеснившие полярный городок. Сначала его и не замечаешь. Глаз видит только красивые вершины да голубое море. Потом уже выступают небольшой островок с церковкой и подножие горы Соловараки. Оно образуется порожистой рекою Колой, гремуче приветствующей вас из своего далека, и Туломским рукавом губы, широко синеющим в зеленых рамках пирамидальных гор. Вт. этом небольшом пространстве, рассыпаны по берегу гнилые рыбные сараи, скудные избы и среди пустошей убогие хижины, ютящиеся где-то далеко, сливаясь с сумерками мглистого вечера. На берегу килем вверх чернеет множество карбасов, несколько еще недостроенных шняк тут же подымают свои белые ребра. Крутая масса Соловараки, которою коляне хвастаются, как неаполитанцы своим Везувием, грузно висит над городом; с её вершины под вами весь Кольский залив, словно серебряная щель, соединяется с безграничным простором океана. Позади горы за горами да светлые черточки запропавших на горизонте озер. Река Кола извивается отсюда едва выступающей нитью… Но что[6] лучше этого морского воздуха, который отовсюду веет на вас, пропитанный запахом водорослей, живительный и всеисцеляющим! Климат Колы переменчив. В тихую летнюю погоду термометр показывает до 20° тепла, при северном и северо-восточном ветре падает до 5°. Зимою морозы редко выше 30°. С гор в это время поднимаются сильные вьюги, Колу заносите снегами, так что из под них не видать и кровель. Начиная с половины октября, зима продолжается до мая, когда вскрываются реки. С половины июня по сентябрь — лето. Весною и осенью Кола отрезана от всего живого. Море недоступно; бури делают невозможным передвижения по пустырям Лапландии. Месяца по три сидят горожане, отводя свою скуку смертную на незатейливых посиделках. Бывают, даже балы с гармонией вместо оркестра. Часто выходят припасы в лавках и коляне питаются только рыбою и хлебом. В мой приезд я не мог здесь найти ни мяса, ни чаю, ни сахару. Зимою еще лопари привозят сюда оленину. Доктора не было, школа помещалась в полуразрушенной избе. В городе не было ни одного портного и сапожника. Все заказывалось в цветущих городах Норвегии — Вардо и Вадсе. Иногда случалось [7] — выйдут чернила и нельзя написать ни одной строки. Книги все наперечет и зачитаны до лохмотьев… Особенность Колы, действительно бьющая в глаза, — это её женщины. Рослые, сильные, красивые, они по образу жизни, привычкам и деятельности не отличаются от мужчин. Колянка не только бьет акул, она правит кораблем не хуже помора, ходит на шкунах и в Норвегию, и в Архангельск… Нужно видеть ее во время шторма, бестрепетно командующую своим растерявшимся экипажем, на ловецком карбасе в бурю, управляющею рулем смелой и верною рукой, чтобы понять, какая высокая нравственная сила создает эту поразительную энергию, стойкость в борьбе с полярною природой. В поездку мою океаном из Войдо-Губы в Вардо-Хуз поднялась непогода. Несколько встреченных шкун, как тараканы, заползали в береговые щели отстаиваться от бури. Одно только судно дерзко резало расходившаяся волны океана и плыло вперёд, управляемое колянкой, женою колониста Ф… И сама она стояла у мачты, словно каменная, только громче бури звучала кругом её команда да концы платка, повязывавшего её голову, раскидывались по ветру во все стороны. Не так сделал что-то матрос — колянка подош[8]ла, поправила; кормщик потерялся — и его сменила. Даже пассажирка-колянка не уйдет в каюту во время непогоды. Она тут же с матросами делает одно дело. Есть колянки, превосходно знающие морское дело. Предания рассказывают о таких женщинах из этой среды, который во время оно хаживали и на Грумант, т. е. Шпицбергену и не на пароходах или хороших шкунах, а просто на ладьях. И таких в Коле не мало. Ни в чем колянка не отстает от мужа или брата. Зимою она также ходит на своеобразную охоту. Выкопав яму, она строит над нею шалаш, засыпает снегом его, оставляя небольшое отверстие для ружейного дула. На всю ночь она садится сюда и ждет зверя на приманку, которою служит какая-нибудь падаль. Сюда слетаются вороны, за ними крадутся лисицы. Одна колянка успела от трех волков отстояться, другая убила медведя в окрестных горах, да и притащила шкуру его в город. Рассказывают, что еще двадцать лет тому назад в Коле жила красивая молодка, удерживавшая лодку с берега в то время, как два сильных гребца силились выгрести ее подальше. Во время весеннего промысла, когда по океану еще ходят льды, когда стужа пронимает до костей, когда руки, лица рыболовов [9] покрываются льдом, а платье коробится от холода, — колянка лучше мужчин выносит это и песни их в тяжелое время мурманской страды так же задорны и веселы, как и в обычную пору промыслового приволья. Женщины здесь верны старому новогородскому костюму, сделана была когда-то только одна уступка духу времени, и то ради кринолинов. Но так как этого аксессуара женского костюма здесь нет, то изобретательные полярные модницы просто надевали под платье пропасть оленьих шкур. Поэтому в праздничные дни они были похожи издали на движущиеся вавилонские башни. Есть в Коле несколько пожилых женщин, до того усвоивших себе мужские привычки, что на работу они одевают даже мужское платье. Этих амазонок местные остряки называют “размужичьем”. Под старость колянки необычайно жиреют.. В эту пору своими размерами они могут привести вас в крайнее изумление. Жена одного богача кольского может только приподняться с места и сделать два-три шага, не более…

Кола живет удачными промыслами и торговлей с Лапландией, Норвегией и Архангельском. Коляне сумели сделать лопарей батраками и захватили наилучшие промысловые[10] угодья. В становищах Мурмана коляне проводят все лето. Губы и бухты, где они ловят рыбу, отличаются замечательною дикостью и красотою. Грузные и тяжелые массы гранита отвесно обрушиваются в гневно ревущее море. Издали незаметны узкие щели во внутренние заливы, куда волнение океана доходит только мелкою зыбью. На берегу жалкие избушки и амбары. Часто нет и тех, стоят лишь печи и кольские артели все лето проводят под открытым небом, равнодушно встречая и ведро и ненастье. Сотни судов бороздят воды, звонкие песни стоят над ними, и на всю эту кипучую промысловую жизнь молчаливо смотрят каменные великаны, ставшие на страже лопской земли противу вьюг и морозов дальнего полюса; группы крестов на скалах отмечают могилы погибших промышленников; по многочисленности их можно судит о суровости промысла. Правительство командирует туда врачей на лето. Они хорошо изучили Мурман; из их наблюдений видно, что тиф и цинга губят рыболовов десятками, иногда и сотнями. Тогда среди величавого полярного пейзажа разыгрываются неизбежные мрачные сцены. Вот, например, картина тифа: в становище уже появились больные. Если бы народ не уставал так [12 ] — паника была бы общая. Кто еще может — перемогается, ходит по жилью, лепится по скалам, плавает на промысел, да только через силу. Позеленевшие лица с черными подтеками, воспаленно-сверкающие глаза несчастных выдают их внутреннее состояние. Лесы и уды падают из рук и в изнеможении, наконец, опускаются больные на кучи лохмотьев, теряя память и напрасно призывая в глуши мурманского захолустья дорогих и милых людей… Напрасно! Придет смерть, и только она одна заглянет к ним в очи. Придет смерть, и только одна она станет у их изголовья. Ничей ласкающей голос не прозвучит над этим зараженным ложем, родимая рука не прильнет к пылающему лбу страдальца… И счастлив он, если в забытьи видит кругом не эти суровые, на работе окостеневшие лица, не эти черные стены убогой избы, а родное поле, пестреющее цветами скудной полярной флоры; если вместо бесшабашной песни ему слышатся в бреду знакомые ласковые голоса, веселые крики детей, их робкий хохот. И кажется ему, что в эти минуты прижимает он белесоватую головенку с веселыми глазками, что рука его мягко и ласково гладите баловника-сынишку. Другое дело цинга. Умирающему ей нет за[13]бытья; он живой труп между людьми; он знает, что ему нет спасенья, нет пощады. Его сторонятся, его обходят. Он опасен — в нем зараза. На его нару никто не придет. Будь место, все бы ушли от него, как от чумного. Его смерть без грез. В тифе воспоминая становятся действительностью, умирающий в галлюцинациях окружен любимою семьею. Здесь воспоминания делаются ужасом, мукою. На кого он оставляет семью, ничего не выдающую в своём далеком захолустье? Холодом обдает его. От тоски не хватает воздуха для груди; как помешанный, он выбегает вон, да разве и там спасение?.. Вот толпа. Только что слышались в ней смех и шутки; теперь она, онемев, шарахнулась от него в сторону. Люди рассыпались по избам, и он знает, что они ушли от него. Куда же уйти и ему, — уйти от себя? Бежит он в снега и скалы, уходит в каменные щели и, лежа на холодном граните, опять-таки слышит, сам слышит, как все у него внутри разлагается, как смерть медленно, но верно наносит ему удар за ударом. Является ломота в костях, развивается чувство необычайной слабости, колени гнутся, больной едва дышит, голова не работает, руки висят, как плети, хочется спать, а сон не приходите, и [14] это бодрствование еще усиливает ужас положения; наконец, лицо покрывается синевою, десны пухнут и становятся губчатыми, скоро опухают ноги, в сочленениях и вдоль спины чувствуется острая боль, конечности корчатся. Кровь часто идет из горла. Смерть уже видна, но, беспощадная, она ждет, словно палач, дошедший до сладострастия в убийстве. Мурман, Новая земля, Мезенское поморье, Шпицберген, Гренландия, Лабрадор усеяны могилами умерших такой страдальческою смертью… Под конец больной остается один. Днем в окно ему скупо светит солнце, кто-нибудь ночью из сострадания зажжет ему фитиль с ворванью. Только за дверями говор и смех, плеск моря в скалах, свист ветра, врывающегося в ущелье; оттуда доносится к нему песня, и как он должен слушать её! Так заживо схороненный внимает, как над его могилой ходят и говорят люди, как поет мимоидущая девушка, как плачут его жена и дети. Он рад бы крикнуть им, он делает последние усилия, но могила крепко держит его в своих оковах…

 

 

II.

 

Зима и весна в Лапландии.

Кола была мне только станцией для поездок по Лапландии. Отсюда я посещал сонгельских лопарей по Туломскому рукаву Кольской губы, реке Туломе, озеру Нуот и реке Ното, плавал и ходил к кильдинским лопарям через дебри и горы северного побережья, к массельским лопарям рекою Колой и озером Мурд-Ярви; из Массельги я отправился в Лавозеро лесами и пустынями средней Лапландии. Вернувшись, я дошел до озера Имандра, отсюда предпринимал экскурсию на Хибинские горы, на Монче-Тундру, на реку Чуну-Тундуру. Потом рекою Нивой я дошел до противоположной Коле окраины страны, до русского села Кандалакши. Большую часть пути приходилось делать пешком, по горам и чернолесьям остальную на лодках по рекам и озерам. Сверх того, на каждых десяти-пятнадцати верстах ручного плавания необходимо выходить из челноков и перетаскивать [16] их на руках огибая пороги и частые водопады. Во время пешеходного странствия, часто только с топором в руках возможно врубаться в густую чащу еловых порослей. По прямому направленно от Колы до Кандалакши во время оно пролегала хорошая дорога, устланная бревнами. Теперь ее остатки еще существуют. Это род клавишей. На каждом шагу вы проваливаетесь, нога уходит в сгнившее дерево, как в рыхлый ком земли; часто над глубокими омутами осталось одно бревно и вы должны или ловко балансировать по нем или добровольно выкупаться в грязной трясине. Ступаешь на один конец бревна — другой летит в лоб Я гораздо лучше чувствовал себя, когда шел целиною, карабкаясь по горам Таковы здесь пути сообщения летом. Зимою удобнее. Тогда по всей Лапландии носятся поезды лопарей — райды. В небольшие санки, “кережки”, запряжены олени, не разбирающие дороги… Только бы обогнуть незамерзающий и в самые жестокие морозы водопад, а по всему остальному снегами засыпанному простору мчись целиною до ближайшего лопарского поселка, где путника примут как дорогого гостя.

Зима царит здесь с половины октября до мая; в декабре и январь солнца не видно вовсе.[17] День начинается слабым сумеречным рассветом. На час или на два тускло выделяются из мрака вершины гор, а немного спустя, они уже меркнут; пустыня словно уходит из глаз и беспредельное царство полярной ночи озаряется только ярким блеском полярного сияния. На совершенно чистом; зимнем небе [18] как и на Новой Земле, прорезывается из мрака бледный полукруг.. На дуге его вспыхивают, колышутся и вновь тускло светятся языки неровного пламени, которое чем далее, тем становится все ярче и ярче. Скоро вся северная сторона неба охвачена этим точно вздрагивающим пламенем правильная арка которого резко вырисовывается на черных зубчатых очертаниях береговых шпицев. Наконец выбрасываются целые снопы электрического блеска, ослепляющего глаза наблюдателя. Снопы эти подымаются выше и выше, сталкиваются и взаимно отталкивают друг друга… И вдруг вся великолепная дуга сполоха разом разрывается на две части. В каждой образуется мгновенно еще более ослепительный центр и скоро два громадные, все удлиняющиеся столба, как две лапы какого-то стихийного чудовища, охватывают небо, порывисто приближаясь к его зениту. Из светло-голубого пламя их становится желтоватым алым и, наконец, переходит в кровавый блеск, так что и снега, и скалы Лапландии кажутся багровыми под этим фантастическим освещением. На красном простора рубиновыми, отсветом сверкают кое-где застывшие ледяные глади озер да черными силуэтами выделяются ряды уте[19]сов обращенных к глазам наблюдателя не отражающею свет стороною… Сходящиеся к скату полосы алого света встречаются, взаимно отбрасываются и моментально гаснут, оставив почти все небо черным.. Только в самом зените его таинственно мерцает словно венчая эту мертвую глушь, внезапно вспыхнувшая корона из снопов голубого, почти звездного блеска… А там погасла и она, и снова ходит по небу десятки, сотни громадных столбов точно крадущихся к немногим робко блистающим звездам. Вот они ниже, и ниже, вот они располагаются венцом вокруг темного уже сегмента, вот они становятся короче, а сегмент освещается все ярче и ярче… Наконец, столбы гаснут и только первоначальная арка радужного света ярко сияет и вздрагивает у полюса…

Но тридцатиградусные морозы спали; откуда-то повеяло теплом. Снега на скатах гор слегка подернулись синью… раз уже прорезался на востоке, словно острие ножа, край долго отсутствовавшего солнца. В горах и долинах все оживилось; райды с лопарями чаще носятся в пустынях. Дни становятся продолжительнее, водопады гремучее, на окраинах Лапландии целые стада моржей и тюленей грузными массами чернеют на льдах дикие [20] олени ясно выделяются на белом фоне горы… A снег все синее и синее, кое-где по откосам на солнце обнажились гребни и острые выступы гранитных скал. Первая чайка пронзительно застонала над пробуждающеюся полярною страною… И скоро арктическая весна вступает в свои права, знаменуя свое появление вьюгами и метелями.

Спустя месяц долины повсюду зазеленели, леса, сбросив белый саван, вволю дышат теплом и светом, реки уносят и разбивают в порогах последние льдины, но [21] озера стоят еще скованный ими. Снега шапками лежит только на горных вершинах да в щелях где они остаются и летом. Медведи, росомахи выходят из берлог, волки еще отчаяннее начинают травлю диких оленей. В небесах проносятся станицы гагар. Орлы-рыболовы, кречеты черными точками реют в недосягаемых высях. Семга входит в устья рек, а по всему необозримому простору океана сталкиваются и разбиваются ледяные горы и острова, киты выбрасывают вверх свои фонтаны, сельдь массами направляется в береговые бухты.

Еще неделя — и вся Лапландии оглашается криком гагар порхалиц и кривцов. Зелень выстилает долины, озера сверкают на солнце своими покойными гладями. И лето жаркое и знойное уничтожает последнее воспоминание о долгой арктической зиме.

 

 

 

III.

 

Озера, реки и водопады.

Очень ошибется тот, кто будет судить о Лапландии по картам этой страны. На них она является болотистою гладью, по которой прямыми линиями струятся покойные реки. В действительности не то. Это страна озер, рек и гор. В западной ее половине, где был я, болот не встречается вовсе.

Между громадными вершинами извиваются змеистые реки, в котловинах сверкают озера, словно серебряные щиты великанов. Лапландские реки — это сама красота. Они сплошь перегорожены порогами, на каждой есть два или три водопада. Даже ничтожные ручьи, притоки, и те образуют так называемые падуны*). На одной Туломе, на прим., пять порогов: Сухой, Кильбуха, Сосновец, Кривец и Юркин, не считая грандиозного водопада. На реке Коле двенадцать порогов, на Вороньей семь, на Ернышне одиннадцать. Течение этих рек на картах указано фантастически. Часто две реки, одна впадающая в океан, другая во внутреннее озеро, соединяются истоками и, таким образом, является одна большая, в действительности несуществующая. Вместо притоков я находил смежные горные кряжи, а там, где по картам не оказывалось ничего, текут большие реки. Громадные озера на поверку оказываются маленькими, маленькие — крупными. Оставляя собственные имена и точные указания моему специальному исследованию, я позволю себе краткими чертами набросать картину лапландского пейзажа.

С вершины горы, внизу, под вами вся, озаренная ярким полуденным солнцем, сверкает приозерная глушь. Гранитные гребни и кряжи одеты еловыми и березовыми лесами. Изумрудными извилистыми полосами ложатся луга между откосами, по дну ущелий бегут ручьи… Река огибает громадный выступ серого утеса, из черных трещин которого величаво тянутся вверх сосны. Дальше та же река образует плесы, и вам с вышины видно, что на пространстве каких-нибудь десяти — двенадцати верст таких плесов до шести. Чем ближе к югу, Тем и раститель[24]ность больше изменяется. Сначала по берегам зеленеет только дикий лук, дальше воздух наполняет густой аромат душмянок, а там еще дня два пути — и чаща дикого шиповника льет по ветру свое тонкое благоухание. На самом горизонте фиолетовыми очерками рисуются далекие горные цепи. В плесах течение почти незаметно. Тут развертывается жизнь, полная дикой прелести; вдоль берегов стаями поднимаются травники, куропатки, кривцы и порхалицы. На зеркале воды извилистыми линиями чернеют молодые выводки с старыми опытными гагарами впереди. Словно серебряные искры, сверкают на солнце чайки, а в высоте черными точками висят орлы-рыболовы, кречеты. Дичь непуганая. Гагары проплывают мимо самой лодки, не уклоняясь в сторону. Звон ручьев и птичий гам всюду преследует вас. Взалестки поминутно опускаются на воду, за ними выскакивают кумжи, хариусы и щуки. Вода необыкновенно прозрачна. На большой глубине можно отличить сига, словно провисшего среди зеленоватого простора, юркую щуку, гонящуюся за мелкой рыбой, и плоскую, ленивую камбалу. Водоросли выбрасывают вверх свои прелестные цветы, А вдоль берега вам встретится на вершине скалы, на самом солнечном припеке, [25] ветвисторогий олень; на выступе камня над водою стоящий медведь, который не удостоить вас своим высоким вниманием. Раз за полверсты от меня этот властитель лапландского лесного царства переплывал плес. Грузно двигалась вперед в серебристой влаге эта тяжелая масса. Выйдя на берег, он отряхнулся и выждал пока моя лодка не сравнялась с ним, точно он хотел приветствовать меня на рубеже своего царства. Острова на плесах поражают вас своею идеальною красотою. Часто они заросли лесом, часто просто голые скалы. Иногда утес, торчащий из воды, растрескался и расщелился. Из трещин вырываются вверх стройные стрелки елей и вам кажется, что они растут прямо на голом камне. Иногда посередине плеса зеленеет одна березка. Клочок земли под нею так мал, что его не видно. И всюду безлюдье! Но еще красивее места реки, перегороженные порогами. Вот, например, на выдержку опиcaние двух из них. Была ночь; мы подплывали к порогу “Сухой” на Туломе. Синь лежала над нами. На воде клочками серели полосы тумана. Вплывешь в такой клочок — и весь измокнешь. Меня разбудил грохот порога. С неудержимым ревом Тулома стремится здесь между скалами, спиралью перегородившими реку. С берега я видел, как одно бревно, прежде чем обойти порог, сделало до тридцати восьми оборотов. Массы белой пены взмыливают подножия этих утесов, вода между ними бежит грудью, “яро бежит”, как говорят лопари. Кривец эффектнее. Лодку здесь бросило о камень, как щепку. От быстроты течения кружило голову. Раз челнок защемило между двумя камнями, и мы едва выбрались живыми; в порогах видно, как массы семги проплывают вверх по реке. Останавливаясь перед черными каменьями, поросшими в воде длинными моховыми нитями, или выходя на берегу у порогов, мы всюду замечали медвежьи следы. Чтобы очертить лапландские водопады, приведу описание одного из них, “Падуна”, близ Ното-озера, на Туломе. Шум его слышен был за девять верст. За пять — он оглушает. Мы шли к нему по горам, где нас застала ночь. Я было вошел в лопарскую вежу, оставленную хозяевами, но невыносимая духота выгнала меня вон. С этой ночи в Лапландии я спал на открытом воздухе, на берегу или в луговине. За ночь подо мной иногда опускалась почва. Утром проснешься в луже — и ничего. Зато первую ночь мне досталось порядком. Совершенно неожиданно меня разбудил вой волков.

Шестеро или семеро хищников любовались моею особою из-за деревьев. Я видел блеск их глаз, их темные силуэты, едва намеченные во мраке ночи. Я слышал щелканье их челюстей, их голоса раздражали нервы. Деваться некуда, оружия никакого. Если бы волки напали на меня, я был бы им легкою добычею. До рассвета я просидел у воды, лицом к лицу с ними. Но с зарею вдали мелькнул олень и волки кинулись за ним, оставив меня в покое. Другой раз ночью я упал с берега в озеро вместе с оборвавшимся песчаным выступом. Случалось, всю ночь идет дождь, но за день так устанешь, что только крепче завернешься и спишь. Раз лисица, судя по следам, унесла у меня мешок с провизией; я остался без соли и без хлеба, на одной рыбе. У лопарей тоже не было соли и хлеба. Две недели пришлось питаться полусырой кумжей и сигами, возбуждавшими во мне, наконец, едва преодолимое отвращение. Таким образом, неся багаж свой на плечах, мы шли к водопаду по крутым, почти отвесным варакам, обрываясь вниз, попадая в черную чащу, едва ступая по прибрежному песку, смешанному с илом, в который ноги уходили до половины. Наконец, на высоком выступе горы мы остановились пораженные, изумленные… Тулома, перегороженная порогами, делала крутой изгиб. Вся она была покрыта пеной. Разбиваясь на множество течений, река гремела в беспорядочно навороченных скалах. На гребнях утесистого берега чернели леса за лесами. Позади, составляя главное пятно этой картины, неистово ревел громадный водопад, пугая душу своею стихийной мощью. Тулома падает здесь с отвесной высоты шести сажен. Вода низвергается одною массою с грохотом, вращаясь вокруг гигантских скал, прорезающих ее белую пену. Точно живое чудовище бьется и реветь в этой стремнине. Иматра, Кивач жалки в сравнении с этим полярным великаном.

В самом водопаде пена идет не сплошною массою, а катится, или, лучше, клубится волнами. Скалы словно вздрагивают под вами. Я заметил, что обрыв скалистого берега над самым углом падения воды довольно полог; казалось возможным спуститься. Я стал сползать вниз и уже на половине дороги понял всю рискованность задуманного предприятия. Но сверху смотрели лопари. С ними мне приходилось идти на Ното-озеро, на Кодовские горы. Обнаружить малодушие — значило потерять их уважение. То вися на руках над ревущею внизу бездной, то скользя по мокрым карнизам и поминутно рискуя оборваться, то останавливаясь в недоумении над отвесными скатами без малейших трещин, я тем не менее спускался все ниже и ниже. Разбуженные мною чайки хлестали мне в лицо своими крыльями, мокрые лишаи на скалах заставляли меня чуть не падать. Снизу оглушал водопад. Шапку куда-то сорвало. Нога как-то неловко ступила на камень мокрый и скользкий. Моментально я ринулся вниз. Не могу дать себе отчета, как мне удалось попасть рукою в щель скалы. Я не мог перевести дух, что-то сжимало горло. Руки коченели и затекали… Сколько времени это продолжалось — не знаю, может быть, несколько минут, может быть несколько мгновений. Я очнулся, когда что-то хлестнуло меня по голове. Смотрю — веревка; спустя минуту меня вытащили вверх. “Счастлив ты, — говорили мне лопари: — бревно еловое, если сверху сбросить, на берег только щепки выкинет!..”

Озера Лапландии — особенно большие, каковы Нуот, Имандра, Мурд, Ковдо и др. — богаты рыбой и необычайно прозрачны. Бродя по берегам, то спугиваешь массы рябчиков, то встречаешься с медведями. Моему проводнику-лопарю только раза два пришлось стрелять [30] в них. В остальных случаях эти косматые хозяева лапландского чернолесья почтительно уступали нам дорогу и только издали неуклюже покачивали головами, словно выражая нам свое неодобрение. Все озера вообще чрезвычайно бурны; на Нуот-озере мы выдержали, например, две бури, опасные потому, что здесь нет правильного волнения. Вода точно кипятится в котле, и как ни работай веслами, лодка все на одном месте. При этом челнок захлестывает отовсюду. В нем, по обыкновению, оказывается течь и в одно время приходится бороться против бури и вычерпывать воду. Раз нашу лодку разбило о скалы, хотя дело окончилось так же благополучно, как и в Кольской губе. По берегам этих озер я всюду находил железо, частью свинец и даже, впрочем не ручаюсь за верное, медь. Сверх того, мне встречались большие шиферные горы и целые массы слюды, издалека сверкавшие на солнце своими изломами… В речeнках, впадающих в озера, попадаются жемчужные раковины, только самый жемчуг в них синь и неправилен. Таковы, напр., Гремяха, Венчина, Шолна и др. потоки. Поднявшись по одной такой реке, я попал на замечательный феномен. Тут возвышались гранитные скалы идеально правильной формы. [31] Точно они были обтесаны какими-нибудь гигантами. Они казались полированными пьедесталами для грандиозных памятников; даже росшие внизу были жалкими пигмеями сравнительно с этими великанами. На лапландских же озерах испытываешь, как вообще ошибочны наши сведения об этой стране. Мы слышали и читали о суровости ее климата даже и летом. Проезжая по Имандре от Иок острова к Бабенге в средних числах августа, я никуда не мог укрыться от страшного расслабляющего зноя. Мне казалось, что мозг растапливается в голове моей; я пробовал укрыться под мехом — еще хуже. Солнце буквально жгло. Я купался раз по двадцати в день и это нимало не помогало. От такой высокой температуры являлось томительное состояние духа, равнодушие ко всему окружающему. Нельзя было даже заснуть. В разгоряченном мозгу рождались мучительные галлюцинации. Положим, лето 1873 г. было исключительное. Откосы Хибинских гор, засыпанные снегом, обнажились и только высочайшие глетчеры сверкали на солнце; ярким, режущим глаза блеском. Тем не менее я имею теперь полное основание заявить, что климат Лапландии безусловно лучше более южных местностей Архангельской и Улеаборг[32]ской губерний. Дело в том, что громадные горные хребты заслоняют эту часть Кольского полуострова от северного и северо-восточного ветров. Сверх того, плавал по озерам и долинам, находишься в фокусе, где сосредотачиваются солнечные лучи, отраженные стенами гор, окружающих эти пункты. Было еще одно мучение на озерках. Над водою иногда стояли тучи — так в версту ширины и длины. Вплывешь в этакую массу — и утопиться рад от жгучей боли! Туча не туча, а просто громадный рой комаров, густо носящихся в воздухе. Мы плыли ослепляемые, чувствуя сильные уколы, не зная куда скрыться. В глаза, в нос, в уши залезали эти кровопийцы, забивались в платье… лопари бросали весла и кидались в воду. Тучам, казалось, не было конца и предела. Прибавьте к этому, что лапландский комар не наше смиренное насекомое. Он прокалывает кожу оленя. Целые стада этих животных часто бросаются в бездны и гибнуть, спасаясь от комаров. Еще хуже были оводы, тоже роившиеся тучами… Да и в горах было не лучше, часто с вершины я замечал словно туман внизу, над пропастями и в пропастях; при ближайшем знакомстве туман этот оказывался сплошною массой комаров. Начиная с р. Нивы и южнее, комары пропадают, но взамен являются мошки. Трудно сказать, что из них лучше или хуже. Мне кажется, что удары бичей легче этих миллионов уколов, наносимых разом. Я доходил до обмороков и долго после не мог оправиться от таких неожиданных сюрпризов… У лопарей есть предание, как один рыболов душу продал черту за два величашия блага, какие только могут представить себе эти номады: 1) чтобы его комары не кусали летом; 2) чтобы зимою у него было всегда вдоволь оленины…. Рассказывают, что в горных ущельях находили мертвых лопарей, погибших от комаров. В этих случаях комары преследуют охотника сплошною тучею, пока он не выбьется из сил и не упадет, кончая жизнь в страшных мучениях!..

 

*) Водопады и пороги.

 

 

IV.

 

Горы Лапландии.

Таковы реки и озера Лапландии. Но главную, характеристическую черту лапландского пейзажа составляют горы. На картах я не встретил ни одного хребта, в действительности же видел Кодовский, Хибинский, Олений, Волчий, Монческий, Плесцовый и Лавозерский хребты. Формы местных гор весьма замечательны. То это пики, то конусы, то пирамиды, вершины которых образуют гладкую столовую поверхность. Горы здесь тянутся собственно не хребтом и это название употреблено мною за недостатком другого, более подходящего. Они тесно скучиваются, но каждая из них стоить отдельно, словно вся эта страна разом окаменела в момент сильнейшего кипения. Некоторые возвышенности представляют правильные террасы; если бы не громадность, можно было бы заподозрить искусственность их происхождения. На их скалах повсюду видны следы движения плавающих [35] льдов в доисторические эпохи. Тут же трассы глетчеров намечены с поразительною ясностью. Чтобы познакомить с характером лапландских гор, я позволю себе привести описание экскурсии на Хибинские горы — величайшие в этой стране, осмотренный впервые известным русским путешественником и натуралистом Миддендорфом.

Уже с Коло-озера, верст за и50, видны он синими, смутными очертаньями. Отсюда они преследуют путешественника, и только проехав всю Имандру, теряешь их из вида. С Пермес-озера уже заметны Хибинские глетчеры и самые очертания этого хребта вполне определяются. Его особенность—отсутствие второстепенных вершин. Это ряд крупных гор, связанных значительною возвышенностью. Великолепию вида способствует гладь окружающего района. Даль открыта и на саамом краю ее рисуются эти великаны теми смелыми размахами, на какие способен только величайший художник природа. Но уже с Роснаволока на Имандре Хибины являются тем, что он есть. Несмотря на значительную высоту, они подымаются прямо, без предгорий. Во время плавания отсюда до Роснаволока на моих глазах отчетливо поднялись одна за другою двенадцать вершин. Не[35]которые чрезвычайно круты. Это просто масса гранита, только кое-где лежит на нем ягелевая тундра, т. е. площадки, поросшие оленьим мохом. В луговинах растет трава, откосы на солнечной стороне одеты лесами.

Олени, медведи, волки, росомахи, лисицы, зайцы кишмя кишат. среди этой каменной пустыни. Против острова Высокого Хибины прямо обрушиваются в Имандру. Необычайно крутые спуски их отливаются фиолето[37]вым отсветом. Напротив Хибин, по другую сторону озера, вздымается не менее дикий хребет Монче-Тундра. Особенно живописны вершины Хибин: Лявинская, Поу-Телле и Чудская-смерть; последняя собственно две горы; но они составляют точно одну, рассеченную пополам с верху до низу. Щель между ними заметна только с одного пункта, с остальных вершина кажется цельной… На этих горах вечные льды.

Взяв провизии на 5 дней, и отправился на Хибины. Нанять проводника не было средств. Целью экскурсии была гора Лявинская. Первое восхождение на хребет было в полном смысле слова ужасно. Спуски почти отвесны. Выветрившийся гранит, “рапа-киви”, обрывался; под ногами всюду зияли бездны. Мертвое молчание каменной пустыни только изредка нарушалось хриплым клекотом орла да какими-то странными звуками, только и слышанными мною в этих горах. Они похожи были на глухие, тягучие стоны, точно гора издыхала вблизи. Я слышал их и ночью, но не мог уяснить, откуда это и что такое? Звук был так силен и глубок… Полагаю, что не оседание ли это снегов в безднах и трещинах? Сильное впечатление производили эти загадочные вздохи среди без[38]людья и молчания, особенно ночью. Не буду описывать всего своего пути. Это однообразный ряд подъемов и спусков, до безумия утомляющих пешехода. Часто на более далеких вершинах попадаются олени. То одинокий силуэт этого красивого животного рисовался на вершине утеса, то целое стадо их неподвижно грелось на солнце, лежа где-нибудь на площадке гранитного выступа. Ползая по хребту вверху, я замечал изредка темные массы медведей внизу; иногда оглушала меня испуганная дичь в захолустьях, поросших травою и ягелем у воды; но пройдешь вперед — и опять вокруг та же молчаливая каменная пустыня. Уже на третий день вечером я понял, что заблудился. Однообразие вершин сбило меня с толку; снизу, с озера, я ясно различал намеченные мною горы. Здесь их не было видно. Хуже всего притом было полное отсутствие воды. Издали далеко-далеко в свете зари сверкало какое-то озеро, но до него добрых два дня пути… а здесь ни одного ручья, ни одной горсти снегу. Самая поверхность каменных гор была вполне обнажена. Ни травы, ни ягеля, ни серебристых пятен сухого лишая… Я устал до того, что не мог продолжать путь; я был притом голоден и не смел есть, потому что [39] со мною была только соленая рыба, возбуждавшая жажду… Эта ночь была полна галлюцинаций. Мне чудился шум большой реки, журчание ручья… засыпая, я видел воду, много воды; просыпался — и опять передо мною возникали картины водяных гладей… Только на другой день, после мучительного пути, я услышал внизу, с неописанной радостью, рокот ключа, и после недолгих поисков заметил жалкую струю воды, зигзагами сочившуюся по дну каменной щели… Это спасло меня от смерти. Пробродивши еще несколько, я заметил вдали две вежи. Спешу туда, думаю, наконец, увидеть человеческое лицо. Кричу еще издалека в ответ мне молчание… Добежал, с трудом отворил дверь — и чуть не упал назад. Меня отшиб невыносимый смрад. На полу лежал почерневший и скорчившийся труп… Страшно было выражение мертвого, зеленоватого лица… Судорожно захлопнув дверь, я уже не заглядывал в другую вежу, а стремглав уходил далее! Опомнился я только на вершине крутой горы, в обществе нескольких кречетов, резко кричавших мне что-то. Бродя по Хибинам, я постоянно встречал их, но еще чаще следил за громадными кругами, описываемыми орлами в недосягаемой вышине [40] небес. До чего эти властители Хибин непуганы, видно из того, что раз я всю ночь провел в приятном соседстве орла, спавшего рядом на скале. Гордая птица не выразила царю создания даже малейшего знака своей почтительности. Таким образом, не встретив живого человека, я круто повернул назад и пошел опять на Имандру, но попал туда уже на сорок пять верст южнее острова, с которого началась моя экскурсия. Нужно прибавить, что во все время моей экскурсии на горах стояла знойная погода.

 

 

V.

 

В Кильдинский погост.

Не во всей Лапландии, однако, бывает теплое лето; местности, открытые северному ветру, и в июле холодны. Чтобы очертить их, расскажу свой путь в Кильдинский погост, отстоящий на 60 верст от Колы. Весь этот путь пришлось сделать пешком, с грехом пополам переправляясь через встречавшиеся нам речки и потоки. Расстояние значительно увеличивалось дальностью бродов от направления моей дороги. Но всего хуже были ночлеги в мокрых низинах. По ночам меня одолевала такая стужа, что, просыпаясь, я находил платье и одеяло одеревеневшими. Близ самого погоста ночью стоял непомерный холод; я должен быль зарываться в песок и так просыпать до утра. Можно было, разумеется, пойти в теплую вежу лопаря; но там духота, чад, дым от костра. В самом погосте я нашел нескольких лопарей; все они лежали в тифе. Не могу при [42] этом не вспомнить комического случая, когда я поневоле должен был разыграть роль доктора-самозванца. В веже, встретившейся по дороге, лежал больной лопарь, жестоко жаловавшийся на страшную боль внутри, продолжающуюся три месяца. Семья горевала, потому что некому было работать на нее. Проводник мой, которого я вылечил хинином от лихорадки, сообщил больному, что я большой ведун (т. с. чином выше колдуна), что я умею белым порошком заговаривать болезни и выгонять из человека всякого черта. Семья пристала ко мнe неотступно. Что было делать? Сказать, что я не силен в магии, значило вызвать недоброжелательство всего окрестного района; мне бы никто не поверил и из ведуна доброго я был бы разжалован в ведуна злого, которому всякий добрый лопарь вместо хлеба обязан подать булыжник. Выхода не было. Наконец, я с глубокомысленным видом подал больному бывшую со мною коробку мятных лепешек. С величайшим благоговиением принял ее лапландец, перекрестился, чтобы убедиться в отсутствии дьявольщины, и, закрыв глаза от священного ужаса, проглотил первый прием этого таинственного зелья. Сказать правду, возвращался я через несколько дней [43] в этот погост не совсем спокойно. Что, если умер? — шевелилось в голове. Представьте же себе мое изумление, когда я застал его совершенно здоровым. Незаслуженно я должен был выслушать выражение пламеннейшей благодарности, причем признательный пациент в порыве великодушия зарезал оленя и собственноручно клал мне в рот куски оленьего сала. Долго после того я не мог оправиться от этого благодарственного торжества, послужившего достаточными, наказанием за мое самозванство. С тех пор долго мне не было покоя. Один лопарь приносить пулю и требует, чтобы я заговорил, ее на оленя и медведя, другой просить навести больше птицы в леса и заклять волков в тундре. Третий требовал неотступно, чтобы у его жены родилось двое мальчиков, и так далее… Возвращаясь назад отсюда, я застал на дороге еще худшую стужу. Раскладывали мы костры — не помогало. Повернешься к огню ногами — спине и голове невыносимо холодно, ляжешь к нему головою — ноги словно льдом обложены… Зато, как только мы зашли за первый высокий хребет, стужи как не бывало.

 

 

VI.

 

Леса.

Горы, озера и реки Лапландии достаточно уже очерчены мною. Остается только один пробел в общей картине этой страны — ее леса.

Верстах в двухстах от Пермес-озера лежит Лавозеро. Мне страстно хотелось видеть этот уголок. Весь путь, разумеется, нужно было сделать пешком. Взятый из Кицкой станции проводник оставил меня; желающих идти на Лавозеро не оказывалось. Только на другой день пришла сюда лапландка, муж которой ушел на речку Кильжуху, по дороге на Лавозеро. Она бралась проводить лишь только до этой речки. Оттуда я должен был идти один. Долго думать было нечего, через час мы вышли. Нам пришлось бродить по чернолесью. Тропинки не было. Лопарка шла впереди с топором. Она буквально врубалась в сплошную чащу. Раз, в целый день пути, мы сделали только шесть [45] верст, отдыхая не более двух часов. Иллюстрация к главеЧасто, чтобы пройти несколько шагов, нужно было часа полтора работать топором, обрубая ельник. Как-то версту мы сделали ползая под нижними сучьями елей и, как угри, извиваясь во мху. Часто сквозь стволы лесных деревьев белели горы, покрытые ягелем. Раза два я шел еловыми и сосновыми порослями, очевидно, убитыми ягелем. Гнилые пни немощно стояли в этом море оленьего мха. Зато лесное царство иногда бывает замечательно красиво. В его глуши гремит водопады, [46] шумят пороги. Особенно эффектна эта картина, когда солнце ударяет в лес уже во время заката; березки кажутся насквозь золотыми, а ели за ними образуют почти черный фон… Деревья достигали до двух с половиною четвертей в диаметре, но севернее они умиляются, и сторона их, обращенная к полюсу, обнажается от ветвей, которые беспомощно протягиваются на юг.

По нашему пути растительность была так густа, что грациозные стрелки высоких елей едва могли вырваться из обступившей их березовой чащи, а березняк, в свою очередь, едва выпутывался из сочной и высокой травы… В этих трущобах финского захолустья водятся и змеи, черные и пестрые, толщиною иногда в руку. По словам лопарей, змея только тогда бросается на человека, когда с нею детеныши; змеи переплывают и плесы, эти черные с желтыми кольцами…

На четвертый день пути мы прибыли на Кильжуху. Муж проводницы жил у самого порога, в виду громадной горы, стоявшей одиноко среди темного лесного простора… Отсюда мне нужно было идти одному. Кильжухой я поднялся до Кучши, впадающей в Лавозеро. Раза два я обходил притоки. Путь был [47] бы невозможен, если бы кое-где через реки не были нагромождены природою массы камня. В пустыне я был один. Я не боялся зверя, меня пугала только возможность заблудиться и, следовательно, погибнуть голодною смертью. Компас и морошка спасли меня. По компасу, обязательно данному мне в Коле Шабуниным, я шел почти безошибочно вперед; морошка, заменяя мне пищу, позволяла мне сберечь небольшой запас взятого с собою хлеба и вяленой рыбы. Памятны мне ночи, проведенные в пустыне. Есть что-то торжественное, молитвенное в сознании такого одиночества. Природа делалась ближе к сердцу, нервы напрягались, так что я слышал издалека даже малейший шорох. По чуткости и осторожности я был похож на преследуемое животное. Идя по открытым местам, я пробовал петь, но в этих местах как-то дик и страшен казался мне собственный голосе. Пробовал мечтать, грезить — безлюдье и глушь давили воображение. Не стану описывать всех впечатлений этого пути. У самого озера, на реке Кучше, я наткнулся на лопаря и едва ли бы он более изумился, встретив какое-нибудь неведомое ему чудище. Ошеломленный на мгновение, он кинулся от меня на ближайшую вараку. На[48]прасно я кричал ему, бежал за ним: он уходил все дальше и дальше, пока не про пал в скалах… Спустя день, я с горы заметил две вежи, меня оттуда тоже заметили, и я еще но успел спуститься, как три лопаря, четыре лопарки и несколько ребят выбежали вон и кинулись с криками и воплями в противоположную сторону. Нужно прибавить, что так дики эти мирные и честные труженики севера только в глуши. Между Колой и Кандалакшей, на Пазреке и на берегу океана они не только не уходят от туриста, но даже охотно завязывают с ним знакомство.

Зато в Лавозере меня встретили радушно. Едва ли это не самое рыбное место в Лапландии, хотя вследствие громадного водопада на реке Вороньей здесь не появляется семга. Тут я тоже наткнулся на картографическую ошибку; Лавозеро соединяется с океаном не рекою Тириберкой, а Вороньей. Кругом Лавозера пропасть оленей и лисиц. Горы, озера и леса не исчерпывают еще деталей лапландского пейзажа. Здесь есть прекрасные луга.

 

 

VII

 

Луга и река Ена.

В юго-западный рукав озера Имандра — Бабенский, впадает извилистая и красивая река Ена. От провожавших меня лопарей я слышал, что по ее берегам поселились и живут никому неведомые люди. В Коле о них не знали ничего. Лапландцы считали этих переселенцев чуть не ведунами. Толковали, что у них пропасть стад, превосходные пастбища, огороды и даже нивы. Как было не отправиться туда? Со мною пошел славный молодой лопарь Бархатов, и на третий день нашего похода я уже не знал, где мы, так непохожа была природа этого края на Лапландию. Представьте себе изумрудным блеском отливающееся луга, густую и до того высокую траву, что проводник иногда про падал в ней, идя впереди. Только по колыханию верхушек этой травы я узнавал направление, по которому идет Бархатов; иногда показывалась его шапка, редко сам. И та[50]кие пожни тянулись не на версту и не на две, а чуть ли не по всему течению Ены. При этом трава сочна, нежна и ароматична. Острова по Ене тоже сплошь, заросли такою зеленью. Во время ветра мягко стелется она красивыми волнами, тихо колышутся луговые цветы, преимущественно белые, точно зонтики разбросанные повсюду… В траве пропасть птицы, массами она подымалась на каждом шагу, прямо из-под ног. Уже на третий день нашего пути, там, где река образует крутую излучину, я увидел впереди чье-то жилище, просто тупу, потом другое, третье и т. д. Они оказались не скученными в село, а разбросанными на большом районе, одно от другого версты на две, на три… Везде попадалось множество прекрасного скота, коровы были крупны и сильны. Говорять, что на каждую тупу их приходится около 12. Попадалось много оленей, баранов. Поселенцы, при ближайшем знакомстве оказались вышедшими из Улеаборгской губернии финнами. “Неведомые люди” на меня смотрели тоже как на неведомого человека. Сбегались к берегу, грозили мне ножами, кричали что-то по-своему. Богатые хозяева Адам и Сиппа, к которым я попросился в избу, приняли меня не совсем ласково. Сиппа стал с[51] ружьем у своего дома, и только когда убедился, что я пришел не с целью выгонять их отсюда, направленное в меня дуло опустилось и недавний враг с поразительным радушием предложила мне все, что у него было. Адам, к которому я подплыл вечером, сначала чуть не пырнул меня ножом. а потом оказался добрейшим и гостеприимнейшим малым. Нужно видеть эти коренастые фигуры, эти мужественные лица, чтобы довериться им вполне. Несмотря на нежелание Бархатова оставить меня, я отпустил его и, проплыв Ену с финнами, не только не раскаивался в этом, но, напротив, постоянно находился в положении обязываемого человека. Наконец, мне удалось увидеть и нивы этих колонистов. Они сеют ячмень: урожай дает им от сам 6 до сам 9. Есть огороды, где растет картофель, репа и брюква. Пробовали сеять они капусту, но она пошла вся в трубку. Переселенцы страшно боятся, чтобы их не послали назад в Улеаборгскую губернию. “Что вы сделаете, если к вам приедут власти? — Не пустим их. Место у нас дикое, войско к нам не придет. А в случае чего, есть ружья и ножи: будем защищаться… Сколько лет мы трудились, и все это добро бросать!..” Я их успокоил, [52] им не только никто не хотел мешать, напротив, принимались меры помощи переселенцам. Во всякой тупе у финна была библия. Все грамотны; мальчики ходят учиться к одному из братьев Сиппа. У финнов здесь превосходные рыбные ловли. Пастбища и луговины покрыты такою густой и высокой травой, что один из Адамсов заблудился в полях и погиб там. Его нашли уже зимою, и то расклеванным вороньем и обеденным волками.

Если природа Лапландии прекрасна, если вы уже не считаете этот край царством ужаса и смерти, то я надеюсь указать, как много таится высокого, доброго, честного в душе его номада…

Денег у меня оставалось самое ничтожное количество. Пускаться далее не было возможности и я пошел зигзагами на Кандалакшу. На озере Умма я встретил опять одичавшую семью лопарей, уплывших от меня на середину водяного простора и упорно державшихся там, пока я стоял на берегу. Еще далее, близ горы Волчьей, я нашел две вежи с голодающим населением; несчастные обступили меня со всех сторон, умоляя дать им хлеба. Озеро, где они промышляли, отчего-то оскудело рыбой — и голодная смерть неминуемо грозила этим номадам-рыболовам. Прежде они были на других угодьях, но оттуда их выгнали комары и оводы. Новые места оказались еще хуже… Наконец, до первого русского села, Кандалакши, оставалось не более трех дней пути.

Я отпустил лопарей и, руководствуясь их указаниями, один пошел вперед оленьей тундрой и лесами. Еловые и сосновые поросли, очевидно, вымирали, захваченный ягелем, гнилые пни немощно стояли в этой белой, словно саван, одежде и новые горные цепи подымались передо мною и уходили вдаль, но тут уже кончались привольные пустыни Лапландии.

С Плесцовых гор шла окраина, занятая исстари первонасельниками русскими, потомками ушкуйников, грабивших отсюда чудь белоглазую, Я вступил в эту русскую полосу земли с чувством некоторой грусти. Позади оставалась величавая, дикая, своеобразная глушь, которой я был обязан лучшими впечатлениями моей жизни. И сердце невольно тосковало по этим захолустьям. В самое короткое время в путешественни [54] уже развивается та цыганская страсть, та жажда нового, никому неведомого, которая знакома всякому, путешествовавшему по многообразным и неисчислимым пустырям великой земли русской.

 

 

VIII.

 

Лопарский погост.

В Лапландии еще царит зима.

 

Снегами засыпаны горы и ущелья, долины и тундры. Озера, реки стоять под опаловыми поверхностями ледяного покрова и только незамерзающие пороги и водопады гремят кое-где среди мертвого молчания окружающей их пустыни. Низко ходить по небу серые тучи, туман стелется в понизьях. Ночью еще во всем своем грозном величии раскидываются по небу огнистые сполохи… Но апрель уже близится, морозы не так сильны, холодные Ветры унялись и только изредка шумит вьюга, с диким свистом врываясь в ущелья да засыпая новым снегом мирные погосты. Среди пустырей, в царстве полного безлюдья, далеко от пешеходных и оленьих дороге, ютятся эти поселки лопарские или на скате пологой горы, или на дне мрачной котловины, или на широкой луговине у большого озера… Это не деревня оседлого человека и не кочевье [56] номада. Это еще переход к постоянному жилью, первая попытка жить в подобии изб, на одном месте, но не постоянно, а так лет двадцать, тридцать, пока олени не выедят весь ягель в окрестностях погоста, пока рыба не переведется в ближайших озерах, а зверь — в ближайших вараках. Тогда лопари снимаются, идут за триста верст далее и строят там новые избы — тупы, быстро забывая старое насиженное гнездо.

Живописен вид лопарского погоста. Еще издали, подходя к нему, вы слышите громкий лай собак и какие-то хриплые крики. В воздух пахнет соленою рыбой И гарью. Но вот вы поднялись на вершину последней горы и далеко внизу, на дне долины, у извилистого ручья рисуется словно на ладони лапландский поселок. Вы различаете внутри его часовню, а кругом какие-то странные четырехугольные срубы, крытые на один скат. Между ними чернеют амбарушки, словно ящики, на высоких столбах, только с острыми кровлями… Все это разбросано, раскидано. Пять шесть туп имеет, кучкой, а так за двести сажен другая кучка. Вокруг часовни ели или березы. Между тупами шатаются бараны, возятся собаки. Иногда издали послышится гул, словно [57] море заливает окрестность своими неугомонными волнами. Подождите минуту и на ваших глазах почернеют окрестные горы под тысячеголовыми стадами оленей, согнанных собаками. Обрываясь с отвесных почти скатов, чуть не по горло уходя в снеговые сугробы, засыпавшие горные трещины, вы, наконец, сползаете вниз, и первое, что вам кинется и глаза, это — миролюбие собак. Они не бросаются чужому под ноги, не лают на него во всю пасть, не норовить заняться оперативною хирургией над вашими икрами. Напротив, ласково ворча, они стаей встречают вас и торжественно провожают до самого погоста… Подходите ближе — и всюду вы видите разбросанными и на снегу рыбьи внутренности, кости, пятна крови от свежеванных оленей.

Все население погоста высыпает вам навстречу, и тут вы поражены прежде всего лицами этих номадов сквера. Из толпы смотрят на вас физиономии, изредка только с смеющимися красноватыми глазами и выдавшимися скулами. Все они без шапок. Волосы низко падают на лоб, бороды редки и малы. Между взрослыми снуют дети, женщины выглядывают из дверей, и между ними вы заметите немало миловидных лиц. Мурманские лопари, живущие между Нуоте-[58]озером и Лавозером, особенно красивы. Смешение с русскими создало здесь довольно сильный тип, лучшими представителями которого являются девушки. Брюнетки с серыми и голубыми глазами, блондинки с черными глазами здесь не редки. Прибавьте к этому замечательно маленькие руки и ноги, которым позавидовала бы любая из наших львиц, стройное сложение, выкупающее малый рост, — и дикари севера покажутся вам весьма привлекательными.

Наиболее сохранили свой тип лопари терские; эти не только малорослы, но и большеголовы, короткошеи; красновато-карие, узкие, словно щели, глаза, темно-русые и часто рыжие волосы, выдавшиеся скулы на медно-красном лице, длинные руки и короткие ноги делают их весьма некрасивыми, за исключением иоканкских и лумбовских, тип которых весьма привлекателен. Но уже близ Финляндии и около Скандинавского королевства живут так называемые горные лопари. На смуглых, толстощеких лицах играет яркий румянец, из-под черных, падающих на лоб, волос зорко смотрят большие карие глаза. Большое тело на коротких, сильных ногах и цепкие, мощные руки… Я встречал среди мурманских лопарей почти красавцев. Между лопарками было немало девушек, которые [60] с честью заняли бы первое место в любом нашем селе. Но пока вы разглядываете эту суетливую, высыпавшую к вам навстречу толпу, она наступает на вас со всех сторон с громкими криками. Только не пугайтесь: это выражение радушия. Каждому лопарю хочется самому принять и угостить вас. “Коли гость в избе, значит Господь тебя не оставил”. “Страннику дал, значить на промысле в десять раз взял”. “Кого Бог возлюбил, к тому и гостя послал”. “Кто путника накормил, тот десять лет не будет голоден ни разу”. Вот пословицы и поверья лопарей.

Во всей этой толпе, тесно окружившей вас, вы не увидите ни одного, который был бы одет лучше других. На всех одни и те же пычки: шубы из оленьего меха, шерстью вверх; под пычком ракан, дубленый полушубок из того же меха; ниже — шерстяная вязаная рубаха. На ногах пякуи из оленьих лап и яры шерстью вверх; чем выше загибаются их острые носки, тем наряд считается щеголеватее. Шапки на овчине или на оленьем меху, с ушами; они обложены кругом лисьими хвостами, с синим суконным верхом, усаженным бисером и костяными пуговками. Фильманы, сверх того, но[61]сят длинные сапоги из шкуры, снятой с оленьих ног. У них за поясом всегда большой нож, а на голове шапка, над меховом околышем которой возносится нечто в роде верхней половины уланского кивера. Женщины носят убор, поразительно напоминающий каски, в которых являются на сцену пресловутые карабинеры в “Разбойниках” Лекока. Эти каски с торчком, стоящим языком, украшены всем, что только есть у лопарки; медными пуговицами, бусами, галунами, стеклышками, кусочками зеркал, металлическими шариками. Щеголихи буквально сгибаются под тяжестью своего оригинального головного убора. У одной лопарки я видел его украшенным сплошь старинными серебряными рублями. Многие из них усвоили себе русский костюм, но и они не могут расстаться с этою каской. Продать ее решится лапландская девушка только в крайней нужде. Я предлагал до пяти рублей за простой убор такого рода, и мне его не отдали. Малорослых, хотя и красиво сложенных лапландок чрезвычайно портит этот громадный мавзолей, сооружаемый ими над головою. Летняя одежда — юпа, шитая из серого сукна, род голландской рубахи с прямым воротом. На голове то круглый, то островерхий вязаный или ва[62]леный колпак, шерстяные чулки да каньги из оленьей кожи с носками, загнутыми кверху, и мягкою подошвой. Рубашка опоясывается шерстяной, узорной лентой с огневицей в роде портмоне, усаженной бисером и пуговками. Впрочем, приморские лопари в последнее время стали носить, разумеется по праздникам, пальто и сюртуки норвежского изделия, оставив у себя старые шапки и старую обувь. Они необыкновенно смешны в этом костюме. Пычек, пякуи, яры, каньги, шапки, колпаки, чулки, пояса и ремни приготовляются из домашних материалов лапландками. Молодые лопари причесываются на одно ухо, пожилые на оба. Первые подстригают волосы в пол-уха, а пожилые оставляют их расти хотя до плеч. Но понятно, что доглядеть это платье вам придется уже в тупе, у ярко-горящего костра. Дело в том, что пока вы недоумевали, к кому из лопарей взойти, один захватил вас за плечи и чуть не силою втащил к себе, кланяясь на каждом шагу и желая вам всего лучшего. С удивлением останавливаетесь вы посреди этого странного жилья. Сажени две в ширину и две с половиною в длину, эти четырехугольные срубы очень низки, аршина три с четвертью, не более, высоты.

Кровля на один [63] скат, иногда дощатая, иногда крытая дерном. На передней и боковой стенах по одному окну, скупо пропускающему свет в слюдяные редко -редко стеклянные рамы. Двери лопарей на деревянных петлях. В левом углу от входа устроен тякув, нечто в роде камина, каменной кладки. Полукруглый, большой зев ее постоянно обдает вас жаром, потому что огонь в костре поддерживается всегда. Из тякува в крышу сделана просто-напросто дыра. По-нашему закрыть трубу, а по лопарски заложить это тряпьем, старыми лохмотьями. От тякува вдоль стены, идут полки для утвари. На продольных и передних стенках нары. Домохозяева с же[64]нами помещаются на передней лавке в углу, далее сыновья и остальные мужчины. Девушки у двери. В тупе, таким образом, живет иногда до двадцати пяти, тридцати человек. Чем больше народу в пырте (лопарское название избы), тем счастливее хозяин.

Чистота воздуха при этом, разумеется, считается лишней роскошью и лопари выносят такую духоту, в какой нам нельзя было бы провести и минуты. В переднем углу — иконы, медные складни и лубочные картины. Раз в одном пырте увидел я между образами графа Паскевича-Эриванского верхом на лошади, с обычными особенностями суздальского художества, т. е. зеленым лицом, желтым мундиром и красною лошадью, Спрашиваю — лопари, наивно крестясь, заявляют. что это Георгий Победоносец. В другой раз мне показали икону св. Николы и рядом жену этого святого. Изумленный, всматриваюсь и вижу греческую девицу Бобелину. Через Норвегию ввозятся сюда сентиментальные картины берлинского изделия: франты во фраках с кривыми ногами и локтями, вывернутыми фертом, и слащавые девицы с глазами, опущенными вниз, и цветочками в руках. Эти тоже сходят за святых и чествуются лопарями. Танцующий лейпцигский [65] музыкант кривоногий со скрипкой в руках оказался царем и псалмопевцем Давидом. И таких курьезов было не мало! К пыртам зачастую пристраиваются сенцы и разные клетушки для овец, рухляди, платья и оленьих постелей.

Находившиеся в избе потеснились. Хозяева отдали вам свой угол, но я бы не советовал занимать его, если вы хотя немного чистоплотны. Пока путник раскладывается, в избу набиваются посторонние: скоро некуда будет и ноги поставить, и все они смотрят на вас, разинув рты. Наконец, они освоились с новым лицом. Нужно только решить, большой ли он начальник: больше ли он их волостного писаря, и дерется ли? Напрасно вы станете убеждать их, что больше начальники не дерутся: они только недоверчиво подкачивают головою. Следующий затем вопрос:

— Знаешь ли ты царя?

— Знаю, а что тебе?

— Хотим жаловаться.

— На что?

— Оленей в тундре мало стало, зима ноне долгая. А какой у нас царь?.. — И там опять ряд вопросов: где живет царь, какие еще где есть начальники, нет ли где опять войны, [60] любит ли по-прежнему лопарей царь, и как его увидеть, как, до него доехать? Правда ли, что большие начальники могут ветер заколдовать, и т. д. Чем обстоятельнее им отвечаете, чем менее показываете свое превосходство, тем вы им желаннее и приятнее. Войдя, непременно пожмите всем руки и хозяев посадите с собою: они будут в восторг. Лопари чрезвычайно любят почет. Они часто приезжают к священнику в гости с подарками, но не показывают их. Хоть посадить их в передней уголь, угостить водкой, и тогда из-под полы номада является на стол или лисица, или оленина. Раз у кольского священника собралось местное начальство. Приезжает лопарь; добрый пастырь принимает его в гостиной, сажает с другими, обращается с ним как с равным. Лапландец не показал и виду, что он заметил это отличие, но, спустя три дня после его выезда, священник получил в подарок лисью шубу, пять рублей денег и пять белых оленей…

Вопросы истощены. Вы думаете, что вас уже оставили в покое. Ничуть не бывало.

— Не доктор ли ты? выдвигается из толпы приземистая старушонка.

— Нет.[67]

— А лечить можешь?

— От чего?

— А видишь, попритчилось одному… Лежит у меня а тупе…

— А у меня вон ружье ноне все мимо да мимо стрелит: вылечи его.

Все вообще лопари с необычайным доверием относятся к докторам, о которых они только слышали, и к медицине, единственным представителем которой является кольский фельдшер. Вас удивляет притом необычайное знание этими инородцами русского языка. В тупе, куда зашли вы, все говорят без малейшего акцента. По способу выражений, по постройке фразы вы видите, что они и думают по-русски. Это общее явление. Лопари средних погостов превосходно знают русский язык, и только некоторые женщины и девушки не говорят на нем вовсе. Лопари создали даже несколько пословиц, которые потом приняты русскими. В некоторых погостах я даже заметил необычайное явление. Кучки народу толковали между собою; издали кажется, что говорят по-русски, потому что поминутно звучать русские слова. Прислушайтесь — окажется, что их выражения состоять на половину из русских и на половину из своих слов. При этом усвоенными словами оказываются не те, каких не существовало в их языке, а самые обыкновенные: сегодня, поехал, ушел, олень.

— Тирвана ту повдзь, брат милый? слышится вам, т.е. здоровы-ли твои олени, милый брат?

— Тирван лиа вовздь, Господним произволением, т.е. здоровы пока Господним произволением.

— Коость аан, хорошо шелак? (Где теперь и хорошо ли промышляешь?)

— Иогаль, падун, иогаль. (На реке у падуна.)

— Кооз вулькит сегодня? (Куда поехал сегодня?)

— Да вот тут повцед отце вуильки галн, совсем пропали! (Да вот тут искать своих оленей, совсем пропали!)

— Смотри — ааны польдесть енны. (Смотри, нынче много волков.)

— Юммаль берегош. (Господь сохранить…) И т. д. Вообще, податливость этого племени на усвоение себе оборотов и выражений чуждой речи замечательна. Лопари, живущие на границах с Норвегией и Швецией, говорят своим отдельным языком, в котором слышится значительное влияние скандинавского; лопари, осевшие по Эйнаре и вообще близь Финляндии, усвоили себе характер финского [69] языка. Мурманские лопари говорить, как уже выше замечено, полурусским языком и только некоторые терские во всей чистоте сохранили свою речь. Поддаваться влиянию русского языка лопари начали с тех пор, как стали строить избы. Еще при Петре они жили в вежах и говорили по-своему, вовсе не понимая наших промышленников. Лопари разных погостов часто не понимают один другого, и дипломатическим языком считается у них русский. До чего различаются наречия даже соседних погостов, видно из того, что общее выражение: приходи ко мне в гости, у лопарей на Имандре произносится так, а у сонгельцев иначе. Самый язык лопарей отличается некоторою певучестью и очень приятен, когда его слышишь на просторе широкого озера, когда девичий голос словно отчеканивает короткие и слегка гортанные слова этого народа.

Но вы все еще в тупе. Удовлетворив своему любопытству, лопари частью разошлись, частью расселись на корточки по углам пырта и неотступно смотрят на вас оттуда. В тякуве уже разложен костер и вода в черных, целыми слоями сажи покрытых котлах начинает уже клокотать, закипая. Ужин вам приготовляет непременно старшая из[70] девушек, которые сидят молча, не заговаривают с вами, стыдясь или считая неприличным расспрашивать вас о чем бы то ни было. Даже если вы обратитесь к лапландской девушке и заговорите с нею, она только отвернется от вас, а остальные изумятся вашему незнанию обычаев лапландского большого света. Хозяин тупы угостит вас всем, что у него есть. Уха из свежей рыбы, жареная на палочках рыба, реска (т.е. мука, замешанная на воде без соли, только испеченная на огне), лунда — уха с мукой и, вдобавок, каша из муки пополам с толченой сосновой корой, замешанная на ухе с салом. Если недавно был убит олень, вам подадут оленины; если вернулся в погост охотник с дичью, — вам принесут куропаток или кривцов. Сами лопари мясо всякого рода сберегают на праздники. Хлеб печеный покупается ими у русских; сами они приготовлять его не умеют вовсе. Если священник с женою приезжает в церковь и останавливается в церковном доме, к ним со всех сторон тянутся лопари с мукою, умоляя матушку — попадью испечь им хлеба. Прежде, чем подать вам что-нибудь, лопарь непременно сам попробует его. С каждым кушаньем он крестится и говорит вам: [71] “Ешь Господень дар”. Вы, если хотите пользоваться репутацией человека благовоспитанного, должны отвечать: “Благослови Господи дающего” Затем — взаимный поклон. Садясь есть, лопарь надевает на себя все чистое и лучше. Домашняя утварь лопаря состоит из чугунных и медных котлов, деревянных чашек и ковшей, чашек из бересты, сшитых оленьими жилками и украшенных разными узорами, деревянной ложки для черпания рыбы, берестяной солонки и берестяной же скатерти. У богатых встречается каменная норвежская посуда, но они не любят ее и едят из своей. На больше торжества лопари готовят семужью кулебяку на ржаной муке пополам с сосновой корой, сиги, кунжу, оленину, пойду, мозги и кашу. Церемониал обеда, строго соблюдаемый, таков: прежде всего молитва, потом подаются кулебяки, второе — щи, третье — реска, четвертое — мясо с салом, пятое — пойда, шестое — мозги в костях, седьмое — каша пшеничная или крупяная с маслом или салом. Разумеется, это в особенные торжественные дни. Обыкновенный — же обед — реска и уха из вяленой или свежей рыбы. Все жирное особенно любят лопари. Они с удовольствием пожирают ворвань и китовый жир, топленое масло и сало вся[72]кого рода. Случалось, что в Коле лопари съедали с удовольствием сальные свечи, разумеется без фитиля. Нерпичий жир, отвратительный на вкус и запах, охотно поедается ими. Зато лопари не едят медведей, зайцев и росомах, чаек, орлов, зуйков. Мурманские лопари ни за что не ста нут есть сырое или несоленое кушанье. Во время неурожая на рыбу, они едят и в посты куропаток, называя их летучей рыбой. Наконец, ужин готовь. Посредине пола кладут большую доску, на нее ставят котел с ухой. На отдельные куски бересты бросают вареную вместе, с кожей и чешуей рыбу из ухи, причем большою галантностью считается, если сам хозяин пальцами отделит мясо от костей. Вместе с семьей вы садитесь на пол и едите из одного котла. Положить себе отдельно на тарелку считается величайшим невежеством. За сделавшего такую неприличность не выйдет замуж ни одна лапландская девушка, если она только дорожить своей репутацией. Это все равно, что отказаться от куска оленьего сала — пойды, когда хозяин хочет положить его вам в рот собственноручно, оказывая тем безграничное уважение к гостю. Говорить во время обеда — верх дерзости, а смеяться — грех пе[73]ред Богом. Можно только читать молитву. Считается весьма лестным для хозяев в отдаленных уголках Лапландии, если гость икнет в конце трапезы; повторить подобную благодарность — значить бесконечно обязать хозяина, а если гость несколько раз сделает это, то его сочтут человеком, получившим блестящее, аристократическое образование. Точно то же делается, если хозяин предлагает вам поесть еще чего-нибудь, а между тем вы вполне сыты. Крайне неприлично лишний раз против других опустить ложку в уху или кормить собаку во время обеда. Правила эти так наблюдаются, что лопарь не сядет есть с русскими промышленниками и даже кольскими купцами, искренне презирая их за неблаговоспитанность. После обеда, в том же самом котле и даже не моя его, зам сварить чаю, если он только есть с вами. Случается, что для вкуса в это варево положат сала, а раз даже мне налили нерпичьей ворвани. По окончании трапезы вас приглашают в часовню. Гости должны помолиться там за счастливое прибытие свое в погост, хозяева поблагодарить Господа за то, что Он “благословил их странником”.

Четырехугольный сруб часовни только [74] острою кровлей да деревянным позеленевшим крестом отличается от пырта. Часовни крыты на два ската досками или дерном. Внутри вся передняя стена заставлена иконами, перед ними деревянные подсвечники, лампадки, увешанные птичьими яйцами. Образа украшены лентами, полотенцами, платками, пеленами, мехами и хвостами животных, бусами. Все это жертвуется перед промыслом и после него, в болезнях и несчастиях. Лопари вообще религиозны. Относясь с величайшим уважением к священникам, они со строгою точностью исполняют все религиозные обряды. В делах церкви они очень требовательны. Был к ним прислана из Архангельска священник косноязычный. Лопари всполошились. Как служить молебны или панихиды, ежели так неразборчиво произносит имена? Как святые различат, о ком он просить? Другой заикался, и лопари серьезно спрашивали меня: имеет ли силу служба, произнесенная таким образом, и поймет ли ее Бог? Внимание их в церкви так напряжено, что один старик, читая мне наизусть целые места из евангелия на славянском языке, не понимал их. Он не был грамотен и, сверх того, в его погосте появлялся священник не более девяти раз [75] в год. Когда лопарь хочет отомстить обидчику, он только отправляется в часовню и просить Бога “разобрать их дело”. При переносе погоста с одного места на другое прежде всего сносят часовню, служится молебен с водосвятием и окропляют святою водою оленей и окрестности. Затем всякий везет уже свою тупу и свои амбарцы и ставит их, куда попало. Лопари до того религиозны, что высших начальников считают и духовными лицами. Губернатор называется большим попом, исправник — малым попом; царь, по их понятию, всегда восседает на алтаре, на престоле, и творит там чудеса. Часто священники на папертях церквей находят убитого оленя, груз рыбы или несколько мехов. Это — приношение на церковь, причем жертвователь пожелал остаться неизвестным. Церкви в Лапландии — места чрезвычайно уважаемые. Лопарь приближается к ним со страхом. говорит вполголоса. Если вам кажется, что лопарь вас обманывает, заставьте его побожиться; впрочем, едва ли и придется прибегать к такой крайности. Честнее и добрее я не знаю народа. Я путешествовал между ними один. Часто они считали меня погибшим, а между тем, возвращаясь назад, я заставал все свое иму[76]щество и коллекция целыми. У меня не пропало и лоскутка. Несмотря на нежную привязанность лопарей к рому, мои запасы оставались нетронутыми. Между лопарями нег воров и мошенников. Уходя, лопарь не запирает свою вежу или тупу. Все его сокровища открыты. Впрочем, войти и взять съестное не считается преступлением. Лопарям мурманские промышленники поручать караулить зимою свои становища. Часто один такой номад живет среди полного безлюдья месяцев шесть, семь, восемь — и, возвращаясь назад, поморы находят все целым. Были примеры, что лопари-сторожа умирали с голоду, хотя в скеях у промышленников лежала и мука, и рыба. Лопарь не поцеремонился бы взять рыбу у своего, но он знает, что это не принято у русских, и не тронет чужих запасов. Лопари умирали, защищая становища от норвежских пиратов, тогда как они могли бы просто уступить силе и оставить вверенный им пост. Я знал примеры высокой честности между этими инородцами. Василий Мошников как-то нашел кошель с деньгами. Он разорился сам, объезжая погосты, побывал у терских лопарей, и у финманов, и после двухлетних усилий и розысков нашел владельца этой суммы и [77] не взял ни гроша за это. Честность лопарей доходить до странного. В одном погосте мне жаловались, что русские промышленники обижают их:

— Ровдуги берут, на глазах возьмут и унесут.

— Как же вы их не остановите? Вас много, а он один, чего же вы боитесь?

— Мы не боимся. А только как показать человеку, что он вор? Нам стыдно.

Эта деликатность, эта мягкость так высоки, что довольно рассказанного для освещения нравственного характера полярных номадов. Случалось, что, охотясь в горах, лопарь убьет чужого оленя, приняв его за дикого. Кругом пустыня, кто его видит? Скрыть можно. Нет, он розыщет владельца животного и, вместо убитого, отдаст ему равноценного своего оленя. Один лопарь, долго живший между русскими, похитил было мех у своего дяди. Тот привел его в часовню и там пожертвовал украденное на церковь. После этого несчастный должен был уйти. Господь его знает куда. Совесть его мучила, и он бросил жену и детей, и только спустя год его нашли уже мертвым в какой-то дикой трущобе лапландского чернолесья. На реке Пенна-эй я наткнулся на двух почти умирав[78]ших с голоду оленеводов. Они дошли до последней степени истощения. Мне удалось поставить их на ноги, и, представьте мое изумление, когда я узнал, что несчастные несли за спиною муку в погост, купленную на общественные деньги. Отправляясь в Лавозеро, я оставил деньги и вещи у Бархатова. По возвращении мне сообщили, что в погосте был староста и собрал подати, что у моего хозяина за недоимок описали последних его оленей, — тем не менее мои деньги были целы! Только раз случилось, что лумбовские лопари стреляли в Норкина, но и тут, я полагаю, не было желания ограбить русского купца, а просто жажда мести за целый ряд оскорблений. И к этим-то рыцарям чести мне советовали ехать вооруженным, рекомендовали не доверять им ни в чем, и вообще выставляли их образцами коварства и хитрости. Только раз лопарь-проводник обратился но мне с просьбою дать ему на водку. Но и он оказался долго жившим между русскими. Мягкое добродушное племя нужно видеть в семье, у себя дома, чтобы искренне полюбить его. Во-первых, что такое семья лопаря? Это не только его жена и дети, это все его родные и близкие знакомые. В Лапландии я не встречал людей, которые бы просили милостыню, хотя население края [79] обнищало и разорилось чрезвычайно. Лопарь-пролетарий идет в тупу своего родственника, живет в ней, ест и пьет вместе с его семьей, с ней и работает. Нет у него родных — он отправляется к знакомому и делает то же самое. При этом он не меняет жилья, а где поселился, там и остается до конца жизни. Его не только не выгоняют, ему рады. Он желанный гость. Я знал семьи в Лапландии, у которых в тупах жило по семи, по восьми таких обнищавших инородцев. Благодетелей человечества — современных ростовщиков, здесь нет. Кредита тоже не встречается. Есть мне нужда — дадут, но не с условием возврата ссуды, а так, “по божецки”, как выражаются лопари. Дети считаются здесь действительно благословением Господним. Я не видывал, чтобы лапландец когда-нибудь бил своего ребенка; в старости отец и мать, так же любимы молодым поколением. Им — лучшей кусок, — им первый почет. Эти ласковые, почти идеальные отношения сильно поражали меня, видевшего нашу крестьянскую семью. Сколько раз я задавался вопросом: кто же заслуживает название дикари, наш ли крестьянин, калечащий жену и хуже Ирода избивавший своих детей, или этот мирный и кроткий труженик полярных пустынь? В [80] лопарской семье драка неизвестна. Муж никогда не скажет жене сурового слова, она ему тоже, Он даже не назовет ее по имени, а величает чайкой, важенкой, вообще каким-нибудь ласкательным прозвищем. Если лопарю дадут рома, он сначала позовет жену, поднесет ей половину, а остальную выпьет сам. Лучший кусок оленины — жене, ей же пойда и мозги в костях. Он питает к жене непомерное уважение. Попадает лопарь в Колу — сам откажется там от угощения, зато принесет его жене. Убийства в семье у Лапландцев неизвестны. При этом бывают чрезвычайно странные женитьбы; старик шестидесяти, семидесяти лет женится на девочке лет пятнадцати; мальчик лет пятнадцати женится на пятидесятилетней старухе — и ничего! Счастливы, любят друг друга. Семейные отношения лопарей выяснились на первом же привале. Слепая старуха-мать сидела на первом месте. К ней обращались за советом и целовали ее. Дети возились у ее ног. Красивая жена молодого лопаря, скатав лепешки, реску, и приготовив обед, присела к своему мужу. Лопари, даже отлично говорящие по-русски, никогда не скажут про свою жену “она”, а “он”, не “та”, а “тот”. “Моя жонка ушел на промысел. Спроси моя жонка – [81] тот знает”. Лопари любят, чтобы их жены были хорошо и чисто одеты, хотя на собственный костюм не обращают, никакого внимания.

Около веж и туп строят они шалаши из хвороста — это их спальни.

Я видел лопаря, плакавшего над могилою своего грудного ребенка через десять лет после его смерти. Лопарки часто умирают от тоски, потеряв детей; еще чаще они не переживают мужа. В Кодовских горах я нашел оставленную вежу, где еще жила лопарка, несмотря на то, что весь погост перебрался верст за сто отсюда. Она, как оказалось, недавно овдовела и не хотела следовать за другими, оставшись умирать там, где была так счастлива с мужем. Если лопари приходят к кольскому купцу или кандалакшанину, то они сначала поклонятся его жене, а потом уже ему. Говоря с ним, они глядят на его жену и отвечают ей, хотя бы вопрос был предложен мужем. Русские женщины победнее с удовольствием идут замуж за богатого лопаря. Он в таком случае остается жить в селе, а не уходит в свои горы. На Кольском полуострове случается и так, что первый раз женщина выходит замуж за корела, овдовеет, повен[82]чается с русским и, овдовев уже вторично, на склоне дней своих идет за лопаря. Зато примеров, чтобы лопарка вышла за русского, не бывает вовсе. Повторяем, что мы рисуем не идиллию, а действительность.

Лопари между собою почти никогда не ссорятся. А если случится такой грех — идут разбираться на суйму. Суйма — это наш мирской сход, малороссийская громада. Лапландцы чрезвычайно любят свой парламент. Оберутся все в чистых платьях, начнут тихо, но потом голоса ораторов становятся все громче и громче, страсти возбуждаются, определяются партии. Все начинают говорить в одно и то же время — и странно, что все понимают друг друга. Лица краснеют, одни вытягиваются вверх, другие приседают, все размахивают руками, горячатся — и моментально, как-то вдруг, стихнут. Ссорящихся в большинстве случаев заставляют мириться. Суймы собираются при всех удобных случаях: нужно ли идти на охоту, отправляться ли на весенний промысел, платить подать, посылать ходоков в Колу, зарежут ли волки оленей, похитит ли лисица оленину из амбара, приедет ли священник, собирается ли куда-нибудь райда — суйма непременно сделает свое дело. На ее решения [83] нет апелляции, они исполняются свято и ненарушимо.

Но не забывайте, что вы все еще в часовне, где ваши хозяева наверно усерднее вас молятся за благополучный путь ваш. Выходя отсюда, они зажгут лампадку, где за недостатком деревянного масла теплится олений жир. На возвратном пути вы еще пристальнее вглядываетесь в обстановку лопарского погоста и тут же выступают перед вами странные амбарушки на двух столбах, выстроенные из мелкого леса. Вверху у них, все имущество, внизу, в загородке овцы. Всю зиму овцы ходят по улице и только на ночь загоняются в амбар. В лесных трущобах, в горной глуши, в тайниках также понастроены лапландские амбарушки или для сбережения охотничьей добычи, или для хранения важных указов и документов на право владения родовыми угодьями. Об этом, впрочем, будет сказано потом, когда я перейду к поверьям и преданиям лопарей. В лапландском поселке нет ни овинов, ни гумен, ни бань. Летом моются в реках и озерах, а зимою в пыртах у комелька, занавешиваясь припоном.

 

 

IX.

 

Олени и райда.

Утром не успели еще вы проснуться — все становище уже на ногах. С вечера вас предупредили, что погост завтра, в Георгиев день, сбирает райду, поезд. За тупами слышны лай собак, крики лопарей, блеянье овец.

— Вставай, молись Богу! — подымает вас хозяин.

Вокруг лопаря на свист сбежалось десятка два небольших остроухих собачонок. Вместе с ними вы всходите на вершину ближайшего холма. Еще резкий свист — и собачонки моментально рассыпаются во все стороны, исчезая за пригорками… Долго еще слышится отовсюду их лай, становясь все глуше и глуше.

— Сейчас вся семья моя будет.

— А велика ли она у тебя?

— Много было, да прошлое лето с половину волки зарезали, Разоряют нас они ноне. [85]

Вот издали слышится гул, мало-помалу переходящий в топот, словно тысячи маленьких копыт отбивают дробь по затвердевшему снегу. Звуки становятся громче, оглушительнее. Между ними резко вырывается хриплый лай… Все эти тысячи сбежавшихся животных смотрят прямо в лицо своему господину. Наконец, между холмами показываются ветвистые рога и скоро вся окрестность почернеет под сплошным оленьим стадом. Олени почти сплетаются рогами от тесноты. Издали кажется, что безлистный кустарник колеблется в воздухе. Слышится только однообразный стук одних рогов о другие. Собачонки оцепили стадо кругом, повизгивая время от времени. В эту массу некуда упасть камню. На шевельнувшегося оленя кидаются собаки и кусают его. Издали вам показалось бы, что ветер бродит в чаще густого чернолесья, ломая сухие ветви.

— Вот моя нива! — гордо указывает на стадо словно переродившийся лопарь.

Оттеснив передних оленей, он вошел в эту живую массу и выбрал пять сильных животных; спутав им рога, он громко свистнул — и все остальные моментально ринулись назад в тундру. Окрестности опять стали пустынны. — Что же ты не ведешь их? [86] спрашиваете вы у хозяина, изумясь тому, что он бросил отделенных от стада оленей, — А у меня ямщики есть. — Действительно собачонки, оцепив оленей, погнали их прямо в погост, не позволяя рассыпаться по сторонам и отставать… Райда из погоста должна была вступить в полдень. Пока лопари сбирают все необходимое для дальнего пути, лопарки осматривают маленькие санки-кережки и хигны (сыромятные вожжи). Воспользуемся этим и обратим внимание на животное, без которого лопарь не мог бы существовать на дальнем севере. Олени приобретаются лопарями или от приплода в стадах, или от охоты. В последнем случае, захватив дикого и неукротимого оленя, лопарь привязывает его к дереву и несколько дней не дает ему есть. Потом истощенному животному охотник приносит пищу — и оно уже укрощено, начинает ласкаться к человеку, не отходить от него. Спустя три или четыре дня на нем выжигают тавро и пускают его в стадо. Лопарские олени крупнее и сильнее самоедских. В то время, как самоеды в свою норту запрягают трех — четырех оленей, лапландец запрягает в кережку одного. Такие олени делают в день от 50 до 70 верст, почти не отдыхая. Охоты на диких оленей в [87] Лапландии год от году уменьшаются; животных стало мало, вследствие того, что много развелось волков. Тем не менее и теперь около Лавозера, напр., каждый промышленник убьет от 10 до 15 оленей. А еще не недавно, в сороковых годах, в так называемых оленьих горах было столько диких оленей, что не особенно искусный промышленник бил их до и 150 в год. В 20-х годах водились здесь еще бобры, теперь нет ни единого; теперь уменьшается даже число росомах и лисиц. Водятся дикие олени теперь в Хибинах, на Чуна и Монче-тундрах, в Кодовских горах и близь Лавозера. Пока молодой лапландец не убьет дикого оленя, за него не выйдет замуж ни одна девушка. Невесте он должен непременно принести рога этого животного. Охоты на оленей делаются или в одиночку, или облавой. В первом случай лопарь с дрянным кремневым ружьем, покупаемым в Кандалакше, несколько дней царапается и лепится по горам, то утопая в снеговых безднах, то на вершинах чуть не замерзая от мороза. Наконец, издали ему удается разглядеть несколько черных точек. К ним нужно подойти так, чтобы ветер был от них. Иначе олени и за две, за три версты не допустят [88] к себе человека. Часто в то время, когда усилия человека почти готовы увенчаться успехом, олени переменять место и переходят на другое. Промышленник, оставаясь без пищи, ползает за ними целый день, пока не улучить момента, удобного для того, чтобы пустить пулю в лоб передовому животному. Если убита самка, дети берутся живыми и приобщаются к стаду охотника. Но иногда и при удаче охота оканчивается неудачно. Только что добыча свежевана, счастливый лопарь уже предвкушает наслаждение обильного пиршества в погосте, как вдруг со всех сторон являются на запах крови волки голов во сто, и рад еще охотник, если ему самому удастся ускользнуть от них на лыжах. Случается, что преследователь обращается в преследуемого, выбивается из сил и падает, разрываемый на тысячи кусков остервеневшей волчьей стаей… Гораздо лучше, если лопарь охотится на оленя с собакой: та его выручить чутьем от грозящей беды. Лапландская собака чует дикого оленя за десять верст и ведет прямо на него. При приближении к стаду собаке завязывают глаза, иначе она распугает животных и угонит их дальше. Часто на охоту лопарь берет домашнего, прирученного оленя-самку. Я охотился на диких [89] оленей летом в горах. Приходилось взбираться на самые вершины и поближе к морю, куда животные эти уходят весною и остаются до глубокой осени, спасаясь от комаров. Часто мне приходилось видеть, как стая оленей стоит в озере, так что над водою остаются только рога их да ноздри. Всякий раз оказывалось, что животные загнаны туда комарами. Впрочем, нужно иметь очень крепкие нервы, чтоб убить это смирное и беззащитное животное. Я попробовал раз, да и закаялся. Сверху мы оглушили оленей выстрелами и загнали их на выступ скалы, где один тотчас же был смертельно ранен. Когда мы сбежали вниз, умирающий, не двигаясь, лежал на краю утеса, окидывая окрестности взглядами воспаленных глаз. Ворон близко-близко носился над ним, словно выжидая, когда умирающему можно будет выклевать его грустные, кроткие глаза. Когда мы подошли к ному, он попробовал было приподняться, но тотчас же упал, поскребывая копытцами землю. Только красивая голова его повернулась к охотнику. Я никогда не забуду это словно умоляющее лицо, этот почти человеческий взгляд. После того во всех остальных охотах я оставил себе в обязанность стрелять раньше на воздух, чтобы рас[90]пугать стадо, чтобы оно ушло цело, так что в конце концов лопари перестали звать меня на охоты. Ловят оленей и облавами под весну, сгоняя их на плесы. Часто целое стадо попадает, таким образом, в средину замерзшего озера и одно за другим животные гибнуть под верными пулями промышленников. Иногда подтаявший лед проваливается под оленями и уцелевшие от пуль гибнут в воде затягивающей их в свои бездонные омуты. Часто и люди кончают тем же. Стада у лопарей были никогда чрезвычайно многочисленны. Иметь тысяч десять оленей не считалось особенным богатством. Теперь в Лапландии считается Ротшильдом, например, Василий Логинов, лопарь кильдинского погоста, владеющий семьюстами оленей. А такие, как Бархатов из Монсельги, у которого оленей тысяч до восьми, — играет роль Креза. Каждый домашний олень носить тавро — какой-нибудь определенный знак. Лопари различают этих животных по возрастам: вуазыть — теленок на первом году, орель или урос — на втором году, вуйрес или убрас — на третьем, кундас или кондас — на четвертом. С пятого года уже олень-самец называется быком, а самка — важенкой. “Горд как бык, красив как бык, статен как бык” эти [91] пословицы лопарские доказывают, что олень-самец в глазах этого недалекого племени совмещает в себе все привлекательные качества и служит для него идеалом красоты. Самое большое олень поднимает 200 ф. Кережка обыкновенно весит не больше двадцати фунтов. Более грузные клади обыкновенно стоят жизни оленю. По этому поводу, между прочим, рассказывают следующие факт: норвежские лопари как-то подали королю всеподданнейшее прошение, объяснив в нем, что фохт их человевк прекрасный, доступный, справедливый, они умоляли его величество только об одном: приказать похудеть фохту, потому что, веся пуда четыре слишком, он уже стоит жизни нескольким оленям. Просьба была рассмотрена в королевском совете и на эту должность назначен самый тощий из кандидатов в фохты. Оленю нужно очень немного. На ночлег он выбьет себе несколько мху из под обледеневшей коры, во время бега прихватить языком немного снегу — и ему довольно. За то летом у морского берега олени отъедаются и к осени становятся сильными. Норвежские лопари иначе устроили свое оленеводство. Горный лапландец постоянно находится при стаде. Ночь на страже. Днем дети его находятся между [92] оленями. Каждый четверть часа сторож обходит стадо, сгоняет оленей при помощи собак, кричит, стреляет. Но не успеет улечься отдохнуть в свою нору под снегом, как в стаде поднимается переполох. Собаки будят пастуха. Олени, сбежавшиеся было в плотную массу, теряются, выскакивают поодиночке и бегают кругом в смятении из стороны в сторону. Почуяв же хищное животное, они кидаются бежать шальными скачками, большею частью против ветра. Волки преследуют оленей по пятам и часто по двое накидываются на одно животное. Сторожа тоже разбегаются. Один несется с собаками к стаду, другой на лыжах мчится к хижине, сзывая семью. Оставшиеся употребляют все усилия, чтобы собрать стадо и поймать волков. Хотя лапландские собаки и очень малы, но иногда они могут состязаться с волками и медведями. Есть порода бесхвостых собак особенно хорошо справляющихся с волками. Эти преследуют хищника, кусая его сзади и обегая его, когда он повернется, так что волк, спина которого не отличается гибкостью, должен беспрестанно поворачиваться и, наконец, утомляясь, делается добычею собак. Такая собака ценится до 25 тал., по свидетельству Фрийса.

[93] Но погост уже весь собрался. Сходили в часовню, притворили тупы — и спустя минуту по горам уже тянется райда. Это нескончаемая вереница саней-кережок по одному оленю в каждой. На этих санках сидят лопарки. Часто в одной кережке скучивается несколько детских головок. Позади стадо оленей с вьюками, где все имущество перебирающихся на летнее время номадов. По бокам, бредут взрослые мужчины, весело разговаривая и перекрикиваясь. Иногда такая райда растянется версты на две, замыкаемая громадным стадом домашних оленей и овец. Вокруг всего этого кочевья с громким лаем следуют конвойные собачонки, зорко следя за целостью и скученностью стад. Бывают райды и другого рода. Лопарь отправляется из погоста в погост в гости. Олени то вязнут в рыхлых снегах ущелий, то быстро, словно вихрь, пролетают обледенелые горные скаты. Часто ничто не останавливает на себе взор. На снегах ни следа, только по редким березовым перелескам опас, т. е. лопарь, едущий впереди, определяет положение райды днем и по звездам ночью. Часто и внимательно он оглядывает окрестности, замечая направление ветвей на кустах, следы росомах и лисиц на снегу. Ему служит указанием и [94] то, с какой стороны камень оброс мхом. По временам, останавливая райду, он ложится на снег и к чему-то прислушивается. За ним гремят песни и громкое выкрикивание райды. Остальные поезжане уже не обращают внимания на дорогу — это дело опаса. Через каждые сорок верст райда останавливается. Лопари до безумия любят райду, Как и суйма, она им служит развлечением среди однообразия полярной зимы.

Олени служат иногда и перевозчиками на лапландских реках. Кого-то через Тириберку перевозили на лодке, которую тащили четыре оленя по горло в воде. Плавание было чрезвычайно оригинальное. Это, впрочем, случилось потому, что часть реки была еще подо льдом, так что олени исполняли двойную службу — и гребцов, и лошадей. Случается, что райда въедет в сплошной сугроб снега и моментально прорезывает его насквозь. На крутых спусках олени выпрягаются и хигнами привязываются позади кережок. Лопари уже на санках сами съезжают вниз с необычайной быстротой, хотя позади олень, упираясь в снег, задерживает несколько этот спуск.

По мере того, как райда забирается далее на юг, снега становятся рыхлее и за пер[95]вым перевалом через горы лопарей встречает уже полярная весна. Повсюду торчат обтаявшие скалы. Водопады и пороги гремят. У речек образовались забереги и полыньи, ехать становится труднее и труднее. Опасу нужна вся его осторожность и предусмотрительность. Куда же и зачем мчится райда, оставив свой погост?

Часть весны, лето и часть осени лопарь живет рыбным ловом. Лапландия вся поделена между различными родами, погостами. Так, например, Волчьи горы принадлежат массельгским лопарям и никто, кроме их, там охотиться не имеет права. Хибины принадлежат экостровскимъ; Мончские горы — зашеечным лопарям. Так же поделено и все остальное. В чужом наделе ни промышлять, ни жить нельзя. Они свято блюдут этот обычай, решая все споры между собою суймами. Каждый родовой надел, в свою очередь, распределяется по семьям, но горы считаются принадлежащими всему роду, делятся только озера и реки. Преимущественно, на семью приходится одно озеро или одна река, на берегах их четыре или пять месяцев живет она среди полнейшего безлюдья, не видя никого чужого. Большие семьи владеют и большими озерами, меньшие — меньшими. В извест[96]ные времена суйма собирается и производить передел, так что лопарская семья уже не является собственницею на озеро или реку. В случае споров между семьями суйма решает владеть озером попеременно: одной два года и другой два, чередуясь. Пререканий между ними не бывает. До начальства жалоб не доходит никаких. Так же поделены между лопарями и лесные ухожья, луга и долины. Луга они часто отдают в кортому колянам, меряя их на корову. Часть луга на корову считается — в диаметре полуверста.

 

 

X.

 

Лопарь летом.

 

Наша райда и отправилась именно в летние жилья, на берега озер и рек. Дойдя до определенного пункта, все остановились. Собралась суйма. Погорланили и решили, кому куда. Кто уйдет на летовища до августа, кто к морю до Ильина дня, чтобы потом перейти на те же летовища. С августа положено уходить на осенние ухожья — промышлять куниц, лисиц, выдру, росомаху и медведя… Через час после того, как разошлась суйма, райда рассыпалась. Одни взяли на север к морю, другие на юг к озерам. Всякая семья отправилась в одиночку, благо дорога целиной идет. Ребятишки заливались громким хохотом, собаки повизгивали. Было вообще шумно.

Последуем за одной из этих семей.

Спустя день или два, она прибудет на берег озера, до половины еще окованного льдом. Отдыхать тут некогда; нужно разом прини[98]маться за дело: отыскать старую вежу, поправить ее, как приведется, да высушить сети и мережи.

Как тупа зимнее жилье лопаря, так вежа — летнее домовище его. Прежде он не знал другого жилища и только с приходом русских стал строить бревенчатые срубы. Вежа — просто шатер из жердей, крытый дерном. Часто летом вся она покрывается травою и издали кажется невысоким зеленым холмиком. В вежах лопари, уходя куда-нибудь, непременно оставляют рыбу, немного хлеба и соль. Мы часто заходили в пустые вежи, где были тем не менее иконы, утварь, медные котлы. Оказывалось, что хозяева ушли на другое озеро, в полной уверенности, что их драгоценности будут целы. Пол вежи устилается березовыми вениками. Прямо против двери всегда деревянный, на деревянных петлях, помещается очаг посредине жилья. За очагом перпендикулярно к стене идут два бревна, между которыми находится место для семейных сокровищ и утвари. Для этого же у задней стены приделываются полочки. На них — иконы и что подрагоценнее: глиняная посуда, суздальские картинки, стекло, зеркало. Вдоль задней стены тянется жердь, на которую развешиваются: вареги, обувь, [99] платье. Все в веже имеет свое место, все строго распределено. Направо от очага ложатся мужчины, налево — женщины. У дверей, вне вежи, привязываются к колышкам собаки, иначе они растаскали бы всю рыбу из ям, где ее вялят лопари.

Как только семья приехала на весенний промысел, оленей выпускают. За стадом следит собака и замечает, куда деваются животные, какую тундру они выбирают для пастбища. Да и сами олени не уйдут далеко. Если стадо очень велико — при нем два или три мальчугана. Бараны остаются около вежи. Они помещаются на ночь с хозяевами или им строят особенный амбарчик.

Лето для лопаря лучшая пора. С вечера жена его или дочь забросит сети в воду, поставит мережи; утром выплывает за ними на самодельном челноке и иногда вытащит пудов с пять добычи. Выбросив мелкую рыбу обратно, лопарь остальную, не жалея бросает в котел, иногда пуд, два, три сряду. Куда же ее девать иначе? Будь соль, он бы заготовил ее надолго, но цена на соль стоит высокая, копеек по 5 фунт, да и то не достанешь. Так что летнего улова лопари совсем не ценят. Сварят, съедят, что могут, — остальное собакам. Тут попадаются [100] аршинные сиги, жирные кунжи, форели, хариусы, щуки, крупные окуни и большие налимы. Плывя в лодке по такому озеру, лопарь видит все до дна. При этом нужно заметить, что лапландская рыба необыкновенно вкусна. Местный сиг гораздо вкуснее невского сига. За недостатком соли рыбу солят древесной золой, но приготовленная таким образом, она полуразлагается, принимает красный цвет и невыносимый запах. Зато осенью, когда настанут холода, лопари потребляют рыбу умеренно, а весь излишек замораживают и сбывают купцам в Кандалакшу, откуда ее везут в Шунгу на ярмарку. При этом за пуд хороших сигов лопарь получает 50 коп., а в Шунге кулак-кандалакшанин получает за него до 4 р.; так и со всей остальной рыбой…

Солнце только-что встало… По озеру, в заводьях, поднялся гомон проснувшихся гагар, гусей, уток, лебедей. В береговой чаще звонко перекликаются тетерева, белые куропатки, рябчики, кривцы и порхалицы. Несколько чаек уже взмыло в ясную, безоблачную синь… С озера потянулся туман и все выше и выше ползет по берегу, цепляясь за серые скалы и свертываясь в узкие раскидистые тучки.

Едва заметна на выступе песчаного мыса [101] темная вежа — это единственное жилье среди полнейшего безлюдья верст на двадцать в радиусе. Птичий гомон разбудил собачонку, привязанную к колышку. Рвется она и мечется, оглашая окрестности громким лаем и унылым жалобным взвизгиванием… Проснулись и в веже. Немного отворилась дверь, как-то боком выползла оттуда простоволосая лапландка в своей юпе, зевнула на солнце, лениво оглянула окрестности и присела тут же, глядя на отражение громадной шиферной скалы и крупного, матерого оленя, пробирающегося на противоположном берегу сквозь чащу березовых порослей… Выползли и еще люди… Чешутся, бессмысленно оглядываются… А собачонка так и рвется к ним, так и разливается ласковым тявканьем. Один лопарь бултых в воду, за ним другой, третий… Пополоскались и вышли назад. С юп течет вода, что ж из этого — солнце обсушит. Пожилая лопарка с дочерью спустили на воду лодку и поплыли вытаскивать сети. Другая дочь набросала дров и валежнику. Пока вернулся челнок, на берегу уже трещал и разгорался костер. Вода вскипала в котле…

Сети вытащены. Рыба покрупней отобрана. Лопарь вспорол ее, выбросил внутренности и, не очищая кожи, бросил несколько щук, [102] хариусов да крупную, желтовато-розовую конжу в котел. Старуха-лопарка взяла сигов, посадила их на полочке к огню обжариваться в собственном соку. Семья собралась… молчание… никто ни слова, только позевывают — да и говорить лень.

Поели, остатки бросили собакам. Двое юношей отправились в лес и в горы осматривать силки. Третий с ружьем ушел на тундру — не встретится ли олень, росомаха, выдра, лисица или горностай. Остальные легли спать. Соберутся к обеду, опять вытянут сеть, сварят уху — и опять спать. Под вечер девушки начнут заготовлять домашнюю утварь из бересты, разрисовывая ее узорами… А там ночь и снова до утра. Так и все лето… Лицом к лицу с природой, то на охоте, то на отдыхе, лопарь оправляется от зимней голодовки, отъедается, отъедаются и тощие собаки. Те лопари, что ушли на морской берег, тоже жуируют по-своему. Выбросят промышленники тресковые внутренности или головы — лопари подберут на уху. А то участвуют в промысле вместе с русскими, только получают половинную долю против них, работая чуть не больше русских. Но к Петрову дню уже и эти уходят на свои летовища.

Летом, таким образом, лопарь ведет [103] счастливую жизнь дикаря, которому можно есть до отвала и спать сколько угодно. Бывают и своего рода развлечения в это время. Наедет кто-нибудь. Тогда всю ночь около вежи горят костры. Вокруг, под треск и шипение пылающих сучьев, беседуют лопари про старое время, когда лучше жилось этому мирному северному номаду, когда всего было вдоволь: и рыбы, и птицы, и зверя, — такого зверя, какого теперь и на свете нет. Богат был лопарь и не кланялся русским. Они сами приходи чествовать его. Много было у него угодьев разных, дикие олени кишмя кишели на вараках. Медведей сотнями били. Теперь все пропало, лопарь обнищал и стал батраком у русского. И девушки лопарские в старину вольней были, что на них жемчугу, серебра да украшений разных болталось. Об водке в ту счастливую пору лопари и не слыхивали! Окончатся рассказы о старине, начнут собеседники передавать свои приключения на охоте. Один лопарь посреди плеса по горло в воде сидел почти сутки, другой упал в пропасть, да три дня как пласт оставался там, пока не отлежался. Третий провел ночь в пещере с медведями. Четвертый на Хибинах чуть не умер с голоду, пятого змеи в сонгельском чернолесье [104] преследовали. Шестой забрался было к финнам, на норвежскую границу, да и жизни не рад стал — чуть его не убили…

Слушатели только покачивают головами в такт, неотступно глядя в пламя. А ночь без света и без тьмы, белесоватая, окутывает туманом сырые понизья… И долго длится беседа. Уже вершины гор охватывает алый отблеск, уже дичь проснулась, в заводьях уже где-то далеко-далеко слышится рев медведя, с высоты доносится хищный клекот орла, а костер все еще трещит и пылает…

Наконец, один, воодушевленный беседой, зажмуривает глаза и, покачиваясь из стороны в сторону, начинает монотонную импровизацию. Поет он про все: о чем слышал, что видел. Девушка сидит перед ним — о ней поет, охотник — об его промысле. Оленей увидит, начинает рассказывать, как дикое животное живет на вараках, как оно хоронится на ягелевых вершинах от волка и медведя… Нет никого, а петь хочется, запоет о себе, какой он ловкий и хороший лопарь, как ему хорошо живется здесь у озера, как весело сидеть у пылающего костра, какой улов послал ему Бог за это лето…

 

 

XI.

 

Осень в Лапландии.

 

Но вот дни все короче, ночи стали темнеть. Иногда уже пахнет и холодком в ясные утреннички… Зори — алее; резче выступают из мрака охваченные их багрянцем гребни и вершины гор. На скатах, где повыше, березняк слегка подернуло желтизною… Только слегка… одни каймы листьев. По ночам туманы гуще, да и комаров стало меньше, взамен появилась мошкара… Воздух днем становиться еще прозрачнее. С варак на десятки верст кругом видно, да и через озеро перекликаться можно, хорошо услышишь друг друга. Костры уже зажигаются по ночам не для одной потехи, а так, чтобы волки не подбирались к варакам, чтобы медведь не забрался в вежу… И это ведь бывает… Осени еще и нет, но она уже предчувствуется и в алых колерах неба, и в тучках, словно повисших у полугоры, и в туманах, что под утро стелятся над сочными понизьями. [106]

Наконец, наступает август. Пора и за осенний промысел.

Кому нужно заготовить рыбы для продажи в Кандалакшу, для Шунги, тот еще остается на озерах ожидать холодов, остальные уходят в горы. Ружье за плечи, лыжи про запас, побольше пороху, и с Богом. Провизия берется дней на десять, да и к чему: охота дает, что нужно. Тут уже лопари ходят по одиночке, разве что собаку возьмут. Что не встретит промышленник — все ему ладно. Оленя ли, волка, медведя… Иногда народ пропадает здесь, а выгоды самые незначительные. Был промысел удачен — только, только-что подати заплатишь, остальное все Кандалакша выжмет. Одичает лопарь за это время, так что и от голоса человеческого отвыкает. Встретятся два охотника, только присядут один против другого, да глядят в глаза, и ни слова. Дико им собственный голос услышать. Бывает, так и разойдутся. И чуток же и внимателен лопарь в это время. Малейший след на песке, взрытый торф, обмятый мох, клок шерсти, оглоданная трава, все ему в примету, все ему кажет путь. Ночью по звездам, днем чуть не ползком, приглядываясь к земле… Уходят от него олени на вершины гор в глетчеры, [107] где иногда лопарь только вздернет лыжи, да и мчится вихрем по снеговым гладям, преследуя добычу. Олень стремглав ринется вниз, и охотник, не замечая опасности, бросится в бездну, благо ему на лыжах легко скатиться, а то и головой вниз бывает. Я на Хибинах слышал издали то сухие, словно щелкающие, то гулкие, подхватываемые эхом выстрелы, но мне не случалось встречать самого охотника… Добычу свою лопари складывают в амбарушки, если дело в лесу, или в щели и ямы, заваливая их каменьями, если дело в горах. При лесных промыслах тоже не мало пропадает народу, хотя и тут лопарь почти безошибочно идет вперед по направлению сучьев и ветвей, по тому, в какую сторону от стволов тянуться муравьиные кучи и т.д. Ночью здесь раскладывает он костер и спит до зари, а медведя прослышит — на дерево взберется. От волков хоронится он не станет; ежели два костра раскинуть, волки только стороной будут ежиться, а ближе не подойдут.

Но вот время все становится холоднее и холоднее. Раз, два или три уже падал снег. Низко стелются тяжелые серые тучи. Зелень вся поблекла и опадать стала, только погребальные ели да сосны стоят в своем веч[108]ном уборе. Туман заполнил все промежутки между стволами. Взглянешь с вершины какой-нибудь горы в понизь — только сурово плавают там холмы и пригорки в море однообразной серой мглы…

Вот и снега пошли, все побелело под ними. Дни коротки. Ночи сыры и тяжелы. Ветер громко свищет в узких ущельях, пурга уже засыпает долины… Кое-где стоялые плесы покрылись тонким настом ледяной коры. А с промысла воротиться еще не время. Еще с месяц, бывает и два, проведет лопарь в горах и лесах, но к Рождеству все уже собираются в свои погосты, проходя весь этот путь в царстве безрассветной ночи, таинственно озаряемой только полярными сияниями…

Быстро носятся лопари на лыжах по своим пустыням. Словно вихрь слетают они с вершины горы то в середину оленьего стада, то на волка, крадущегося по опушке обезлиствевшего леса. Но время идет, пора домой. Со всех сторон направляются охотники и промышленники в свои безлюдные погосты. Часто их захватывают метели в горах, массами снега заносит кругом лопаря. Еще удача, если ему удастся закрыться со всех сторон ровдугами, да и залечь в сугробе, как-нибудь отсидеться от бури — бывает и [109] хуже. Сколько их сбросит в пропасти, сколько провалится в бездонные плесы сквозь крупный и тонкий ледяной наст. Вьюги в лапландских горах буквально ужасны. Это настоящий хаос, в котором ничего не разглядишь в двух шагах. Нельзя пяти-шести минут пробыть на одном месте, чтобы буквально не быть погребенным в сугроб. Нет ничего легче, как в этой непроглядной вьюге сорваться с обрыва и разбиться о камни. Путники в это время обыкновенно спасаются за обломками скал. Нет средств разложить огня, и когда кончится эта адская погода — неизвестно. Случается, что она длится день, два, три; случается и по неделе, и по две. После такой вьюги начинается обыкновенно жестокие морозы, иногда доходящие до 27 градусов. Даже и с оленями в такую пору плохо. Зачастую не они везут лопаря, а лопарь тащит их за хигны. Часто во время зимнего скитальчества по горам лопарь встречает голодных волков; тут разом просыпается вся его ненависть при виде хищников, лишивших его когда-то стада или промысловой добычи. На лыжах гонится он за ними по скатам гор, перебивая толстой палкой крестцы волкам. Не останавливаясь над искалеченным врагом, он гонится за другими животными, вы[110]крикивая на ветер самые озлобленные ругательства и заливаясь диким хохотом над стадом напуганных хищников. По свидетельству Фрийса, лопари в этих случаях произносят выразительные речи над своим непримиримым врагом, бранят его и его приятелей за все его злодейства и преступления. Смеются над его беспомощным положением и, наконец, доканчивают его, пуская ему в бок нож или пулю.

Убив медведя, лопари над ним тоже произносят ораторские речи; впрочем, к этому животному они относятся с большим уважением и не ругаются над его трупом, а, напротив, восхваляют великое мужество и великодушие павшего врага. Речи заканчиваются изображением еще более удивительного мужества охотника, который не побоялся сразиться и умел победить такого царственного героя лапландских лесов. Сверх того и лапландские поэты зачастую складывают песни и об медведях, присваивая им чисто-человеческие качества и необыкновенный ум. Так, я сам слышал песню, в которой лапландец-импровизатор описывал, как, пожелав жениться, он отправился посоветоваться к мудрому медведю в черный лес. Лохматая пифия покачала головой, как бы не одобряя [111] брачные планы лопаря. Потом… дело окончилось совершенно неожиданно. Лопарь сообразил, что при такой глубокой мудрости, медведь очень крупен, и что за шкуру его можно получить рублей шесть или семь, а на них купить много рому. Несчастный оракул погиб под пулей меткого поэта, воспевавшего в пламенных выражениях кончину своего мудрого советника…

 

 

XII.

 

Охоты и обычаи.

 

К Рождеству все обитатели погоста дома. Играются свадьбы, устраиваются пирушки. Сюда же приезжают и священники для совершения треб и таинств. До сих пор при родинах, крестинах и похоронах таинства совершаются заочно. Приедет лопарь в церковь брать молитву родильнице. Священник прочтет ее над шапкой лопаря и тот, бережно сжав ее руками, мчится домой, чтобы привести молитву и во время, и в целости. Умерших отпевают заочно. Случалось, что и крестили таким же образом, но теперь это вывелось. Впрочем, новорожденным месяцев по семи приходится ждать таинства. В остальное время и пробраться в тундру священнику невозможно, да и средств на то не дают ему никаких. Приехав в погост, священник, чтобы не обидеть своих прихожан, не должен останавливаться у кого-либо [113] одного, а переходить из пырта в пырт. Ему в это время приносятся ровдуги, дичь, гусиные и лебяжьи шкурки, лисицы-кормежки. Вообще духовенство могло бы сильно влиять на лопарей, если бы желало этого. Так, отец Георгий Терентьев, переведенный в Колу, заставил было лопарей заняться скотоводством и огородничеством, но с выездом его из Ното-озера все это погибло в самом зародыше. Лопари не только признают пользу грамотности, но и желают учиться. Повсюду, где я ни был, эти номады осаждали меня просьбами указать им, как завести свою школу. По распоряжению губернатора Качалова, священники завели у себя училища, вначале небольшие. У Терентьева было десять учеников из лопарей, и этот почтенный священник не мог нахвалиться ими. Способности прекрасные, восприимчивость необыкновенная, любознательность беспредельная. К сожалению, немного спустя, дело это заглохло и уже при мне ни у одного священника не училось детей, а лавозерский пастырь на мой вопрос об этом наивно отвечал, что он гнушается необразованием и дикостью своей паствы, что в ней невежество свирепствует, и при этом вздохнул о том, как тяжко ему, просвещенному человеку, жить среди [114] сих филистимлян. Только несколько лапландцев воспитываются в Коле, но там их кормят скверно, одевают еще хуже, заставляют жить и зимою в холодных, нетопленных комнатах, делают из них добровольных и даровых работников. Рядом, в Норвегии, все лопари грамотны и в их кундасах можно найти и библию, и кое-какие книги. Священник Терентьев выучил лопарских мальчиков даже петь. Это и расположило лопарей в пользу грамотности. Лопари наперерыв стали просить взять их детей в школу. Возвращая домой после небольшого курса, мальчики учили своих матерей молитвам. Нельзя вообще не пожелать лучшего выбора священников для этого обделенного племени.

Свадьба едва ли не самое торжественное событие для лопарей всего погоста. Редкий лопарь берет невесту в своем селе. Зачастую он ищет ее в другом. Делает предложение молодой, и богатыри, т. е. сваты, едут райдой, которую родные невесты встречают у околицы. Входя в пырт или кундас невесты, лопари крестятся.

— Мир вам! – приветствует старший со стороны жениха.

— Бог даст! – отвечают родные невесты [115] и все поочередно подходят друг к другу и здороваются, кладя правую руку на левое плечо другого и соприкасаясь носом и щекой.

— Позволят ли нам, несчастным путникам, сказать, зачем мы приехали к нашим господам?

— Если мысли твои чисты, — говори.

— Есть у одного старого хорошего медведя дочка-медведица. Ходил по лесу молодой охотник, хотел подстрелить ее, да сердца не хватило. Очень уже она полюбилась ему…

Не продолжая далее, сторона жениха подает отцу невесты две-три бутылки с ромом. Пьют по старшинству и по очереди, всякий раз крестясь на образа.

— Полюбилась она ему и поехал он в гости к ее отцу, старому, хорошему медведю. И привез он с собой много даров. Приняли его ласково, как желанного друга… Вместе с ним пили водку.

Сторона жениха при этом встает и кланяется, благодаря родных невесты за то, что они приняли их дар. Водка выпита – и дело кончено. Ни тесть, ни теща после того не смеют отказать от сватовства. Тотчас после этого сторона жениха уходит в отдельный пырт, где и проводит время до утра. [116]

Только — что рассветет, к отцу невесты являются депутаты просить его и ее родных пожаловать к жениху. Молодой-де олень просит старого убраса придти к нему с своими важенками. Или: старая лиса шлет поклон старому волку и зовет его в свою нору со всеми волчицами да волчатами. Родители невесты не соглашаются. Проходит час – является новая депутация и повторяет то же приглашение; так до пяти раз. У богатых лопарей, желающих соблюсти обычай старины со всеми церемониями, целый день проходит в этом и депутации являются до восьми раз. Наконец, все улажено. Родные невесты идут к жениху, а сама невеста остается дома и сидит в углу пырта неподвижно, пока они не вернутся с пира. Особенность трапезы в этом случае – объятия и поцелуи лопарей перед каждым глотком вина. На завтра родные невесты приглашают жениха и его свиту к себе. На это торжество сбирается весь погост. Невеста сидит в углу, закрытая с головы до ног мехами или платком. Встречают жениха неласково, выгоняя его вон с богатырями. На дворе они вываливаются в снегу и являются опять в пырт, жалуясь на ужасную вьюгу, на волков, которые их преследовали отовсюду. Их [117] выгоняют опять. Это повторяется три раза. Наконец, жених жалуется, что волки его искусали, что, вдобавок, на улице появилось несколько медведей и ему грозит неминуемая смерть. В это время невеста начинает вопить и плакать, а пришлецов усаживают за стол. Чем больше рому, тем богаче свадьба. Во время угощения приглашенные лопари лепят рожки из хлеба и кладут их на стол в ряд. Каждый рожок означает оленя, которого гость приносит в дар невесте. Сколько рожков – столько и оленей. Спустя три дня, олени приводятся и отдаются молодым. Никогда не случалось, чтобы лопари в подобных обстоятельствах не исполнили своего обещания. После обеда жених садится рядом с невестой и приподымает ей платок. Та, разумеется, голосит еще неистовее.

— Отдашь ли ты, наконец, свою медведицу замуж за нашего охотника? – спрашивают родители жениха.

— Берите, ее, делайте с ней, что хотите. Жгите ей глаза, режьте ее – мою власть над ней отдаю вам.

Брак после этой фразы считается совершенным и мужчины во дворе начинают стрельбу. Невесту одевают, она брыкается и бьется, прыгает и бегает из угла в угол. [118] Ее, как дикого оленя, привязывают к столбу и мужчины замахиваются на нее ружьями. Подходит жених и подает ей хлеба, она начинает ласкаться к нему. Вообще повторяется церемония усмирения дикого оленя. Как только невеста сделается ручною, ее хватают, закутывают в платок и меха, бросают в кережку, привязывают веревками, чтобы она не убежала. Сам жених садится в другую кережку, и версту или две эти сани едут рядом, причем оленя ведут богатыри за хигны. Отъехав от погоста, райда стремглав кидается вперед; стрельба из ружей, крики, угрозы звучат в воздухе, знаменуя бегство и погоню, увоз невесты, существовавший некогда на всем севере. Таким образом, бешено влетает поезд в родной поселок – выстрелы учащаются, богатыри, показывая вид, что они ранены, воют, жених опять хватает невесту за шиворот, как законную добычу. Но как только молодые переступили порог своей тупы – все разом изменяется. Жених отвешивает невесте низкий поклон. Богатыри кланяются ей и ласкают ее, а мать и отец объявляют ее полной хозяйкой дома и передают ей управление семьей. Восемь дней невеста остается закрытою платками и мехами. Всякий же[119]лающий посмотреть на нее платит за это деньги. Церковный брак уже считается второстепенным обрядом. Его совершают месяца через два-три, иногда пять и шесть, когда приедет священник. Разумеется, все эти обряды существуют только в глуши Лапландии; в местах более посещаемых русскими, племенные особенности сгладились совсем. Похороны у лопарей уже потеряли прежнюю своеобычность. Тупу, где жил покойник, оставляют на несколько дней открытой. Все выселяются оттуда и возвращаются только через неделю. К умершему является ангел, который вместе с душой его сорок дней ездит на оленях повсюду, где только бывал покойник во время своей жизни. При этом он вспоминает добро и зло, сделанное им, и если раскается, ему открыт доступ в рай, хотя бы он и умер без покаяния. Мертвые здесь вовсе не являются живыми.

Одна особенность лопарей выделяет их из рода других номадов. Лопари терпеть не могут табаку. Только терские лапландцы нюхают его из маленьких ложечек. Остальные гнушаются этим “пеплом от чертова хвоста”. Черт, видите ли, когда-то затесался в гости к благочестивому номаду-оленеводу, [120] зная, что у него дочка очень красивая. Перекрестив двери и верхнее отверстие вежи, лопарь преградил, таким образом, нечистому выход, а сам разложил в веже большой костер. Несчастный ловелас, привыкший в аду поджаривать других, очутился в очень скверном положении, которое лопарь ухудшил еще тем, что брызгал на черта тюленьим жиром, желая приготовить сатану ко всем правилам лапландского кулинарного искусства. Наконец, тронутый жалобами и стенаниями духа зла, хозяин выпустил его, проломав отверстие в боковой стене вежи. Черт выскочил весь опаленный, но уже без хвоста. Когда лопарь вошел в вежу – он стал чихать беспрестанно. Как оказалось, вся она была переполнена табаком – пеплом от сгоревшего чертова хвоста. По дороге в ад, с черта сыпались искры, и везде, где они падали на землю, вырастал табак. Дым табака – это дым адского пламени. Кто курит табак – тот заранее приготовляет себя к мучениям на свете.

Зато водку, ром и все вообще одуряющие напитки лопари любят, хотя пьяницами их назвать нельзя. Лопарь пьет, когда привезут спиртное пойло в погост; в остальное время его и не тянет к водке. Западных лапланд[121]цев опаивают норвежцы, восточных – русские. Водораздел озера Имандра служит границей для целовальников обоих наций. Норвежцы и русские твердо знают дни, празднуемые тем или иным погостом. Еще накануне в поселок являются олени с бочонками и приказчиками ромоторговцев. На утро начинается бойкая торговля. Не успевают лопари вернуться с промыслов, их уже поджидают бродячие кабачки. Подвезут лопари промышленников в становища Мурмана, получат деньги – водка тут как тут. Задумал лопарь жениться – еще священник этого не знает, а ром уже везут к жениху. Последствия ужасны. Лопари пропились в лоск. Норвежцы, хорошо знающие это племя, открывают им кредит неограниченный. Пропившись, лопарь всегда расплатиться и, богатый еще вчера, сегодня он делается нищим и пролетарием. Оленьи стада, меха, рыбные запасы, — все уходит за ром и водку. Дал в Печенге ухитрился обобрать, таким образом, у лопарей все серебряные деньги, которые те хранили веками, передавая их из рода в род, как святыню. Если у лопаря не хватит средств на расплату, он добровольно идет в кабак к норвежцу и тот бесцеремонно распоряжается этою живою си[122]лой, посылая батрака и на опасный промысел, и в олений извоз. Чуть только лопарь начнет откупаться – ему опять задают водки в долг и лопари вновь прочно закрепятся. Местная администрация борется всеми мерами с этими отравителями северного населения, но, стоя на легальной почве, ей очень трудно ограничить размеры ромоторговли. Внутри же страны, среди бесконечных пустырей, горных и местных захолустий, никакая власть не уследит за подвижными кабачками. Иначе, на каждое озеро, на каждую гору правительству приходилось бы ставить своих агентов.

Желая убедить религиозных лопарей в угодности этого пойла Богу, ромоторговцы перед каждою розничной продажей его и крестятся, передавая бутылку лопарю. Лопарь в простоте души тоже крестится перед каждым глотком и, упиваясь, воображает, что велик его подвиг перед Богом. Драк даже между пьяными не бывает никогда. Они только покраснеют и начнут болтать все в одно и тоже время, точно утки в камышах тихого заводья. Лопари большие бонвиваны. При удаче промыслов они посягают и на тонкие вина. Чиновник, бывший у понойских лопарей, рассказывал следующее: когда олени были уже запряжены, вошел опас-проводник.[123]

— Не хочешь ли выпить на дорогу? – предложили ему.

— А ты поднеси, я ничего, выпью.

Ему дали водки.

— Я водки не пью, — с пренебрежением отозвался лапландец.

— Давно ли?

— А с промыслов.

— Что же ты пьешь теперь?

— Ром, да и то ежели хороший, потому нам иначе нельзя.

— А не хочешь ли шампанского? – вмешался бывший при этом священник.

Лопарь обиделся и с чувством собственного достоинства обратился к насмешнику:

— Может ты батюшка и не пробовал, а я и ром, и ликеры, и шампанское пивал.

— Что же тебе больше всего нравится из этих вин?

— Спирт! – ответил лопарь после недолгого размышления.

На норвежской границе как-то целый день за нами гналось трое лопарей. Всклокоченные головы, ружья в руках и ножи за поясом заставили подозревать в них недобрые намерения. Мы уходили в горы, и только к вечеру остановились на вершине одной вараки за скалами. Заняв выгодную в стратегичес[124]ком отношении позицию, мы недолго ждали врага. Они следовали за нами по пятам. Но увы! Как глубоко было наше разочарование! Вместо нападения, интересного приключения с выстрелами и т. п. эффектами, лопари отвесили нам десяток почтительнейших поклонов и, указывая на бочонок с ромом, умиленно просили продать их за меха. Таким образом, бандиты лапландских гор гнались не за нами, а за бочонком, уходившем от них в горы.

Зимою лопари иногда отправляются к морскому берегу. В это время северным ветром приносит к берегам Кольского полуострова громадные льдины, оторванные от островов ледовитого океана – Новой земли, Яна-Майена и Шпицбергена. В начале пути льдины в диаметре бывают по несколько миль, в конце пути они обтаивают и разбиваются. На льдинах, как нам рассказывали, часто являлись прежде нежданные гости – ошкуи, белые медведи. Лопари во время оно не бегали от этих властелинов полюса. Напротив, мне передавали о таких своеобразных охотах, где нужно было необычайное мужество дикаря для успеха. Сам я впрочем, не видал ничего подобного и, сообщая это, не беру на себя ответственности в правде рассказываемого.[125]

Выследив ошкуя, лопари следуют за ним, высматривая местечко поудобнее. Ошкуй взберется на горы – и лопари за ним, тот опустится в пропасть – и номады туда же. Вместе с белым медведем они проваливаются в засыпанные снегами бездны и часто гибнут еще в начале охоты.

Наконец, выдалась площадка поудобнее; трое охотников устраивают тут встречу шпицбергенскому гостю. Охотники поискуснее залегают позади , третий становится поодаль от них впереди и выжидает зверя, так что, люди образуют треугольник. Это охота на живую приманку, причем приманкою служит человек. Отойди он в сторону – и медведь уклонится от прямого направления, а тогда и целить в него будет невозможно. Ошкуй прямо идет на эту приманку. Порою он останавливается в недоумении. По всей вероятности, чудовище никак не может взять в толк, как это дерзкое создание не бежит от него, а выжидает властелина полярных снегов и еще, по-видимому, так спокойно. Как хотите, даже и не медведю обидно! Остановки эти бывают продолжительны. Ошкуй разглядывает лопаря, принюхивается к нему издали, ворчит и вновь подвигается. Неподвижность приманки [126] так изумляет зверя, что тот забывает даже подняться на задние лапы. Необычайное присутствие духа нужно лопарю, чтобы выдержать на себе этот зловещий взгляд налитых кровью глаз. Уже смрад дыхания ошкуя съедает его, уже он видит как чудовище оскаливает зубы, как оно наклоняет голову, глядя на него в упор исподлобья. Шевельнись приманка – и все пропало: медведь изменит направление, стрелки промахнутся и в результате получится изуродованный и исковерканный труп несчастного… Наконец, когда зверь уже совсем близко, когда пар из ноздрей его валит прям в лицо человеку, когда лопарь может рассмотреть эту могучую шерсистую массу и эти сильные лапы, — моментально раздаются два выстрела, и, подавшись вперед на один шаг, чудовище рухнет в рыхлую сугробину снега… Тут-то и начинается торжество дикаря. Над трупом чудовища произносятся речи.

— Ты был могучий зверь. Все тебе покорялось там, где волшебные волки бегают с факелами в зубах (полярное сияние). Ты не знал никого сильнее себя и пришел к нам, чтобы поискать богатырей, которые бы решились схватиться с тобой. И вот ты [127] лежишь теперь, и даже не можешь пошевелить лапой… Где же твоя сила, где твоя свирепость?.. Что же ты молчишь, или боишься нас? Да, ты был силен и могуч, но мы еще сильнее тебя. Ты был умен, но мы еще умнее тебя, ты был хитер, но мы еще хитрее… Признай же, как ты жалок. Пусть душа твоя, странствуя с ангелов на кережке, расскажет всем твоим родным, какие мы храбрые люди!.. и т. д.

Иногда при этом импровизируются песни, раскладывается костер и до утра сидят охотники, вспоминая свою победу. По окончании каждой песни они встают и кланяются мертвому животному. Наконец в порыве великодушия разжимают ему зубы и кладут в рот неподвижному ошкую кусок соленой рыбы.

— На, и не говори дома, что ты был в гостях и тебя не накормили. Пусть придут и другие, мы их также накормим.