Маруся, малороссийская Сафо

МАРУСЯ, МАЛОРОССИЙСКАЯ САФО.

 

 

I

В Полтавском посаде, на берегу реки Ворсклы, гораздо ближе к плотине, чем к оврагу, отделяю­щему Крестовоздвиженский монастырь, стояла низмен­ная хата, с садиком, вдовы урядника Чурая (Содержание повести основано на исторических фактах. Гордий Чурай, лихой урядник Полтавского Охочекомонного полку, безпечный в дому хозяин, но усердный сын и слуга отечества, вступясь за честь Русскую, изрубил Польского шляхтича, и бежал к Запорожцам. Удалый Гетман Павлюк полюбил Чурая, который поспевал всюду, где звенела сабля казацкая, дрался c Поляками, был эахвачен вместе с Павлюком в плен, и казнен в Варшаве), а на верху горы, против собора, красовались хоромы пана Бобренка, Хорунжего храброго, только не перед супругой.

Чураевна вскормила своею грудью сына пани Бобренковны, Грица, и любила его не меньше своей дочери, Маруси, которая прославилась в Малороссии стихотворческим талантом, при гетманстве Хмельницкого.

По описанию одного соборного церковника, дошедшему к нам от отцов, — черные очи Маруси горели, как огонь в хрустальной лампаде; лицо ее было, как воск, белое; стан высокий и прямой, как местная свеча; а голос, ах, что за голос был! такого звонкого и сладкого пения не слыхано даже от Киевских Бурсаков! Все в Полтаве любовались Марусей и любили ее; одни только подружки говаривали, что она зазналась и глядеть ни на кого не хочет. Легко станется, что это клевета зависти; не мудрено впрочем, ежели чувство своего достоинства неумеренными похвалами переносилось за границы скромности. Это несколько подтверждается отзывом духовнаго отца ее, как уверяет тот же церковник. Однажды-де, наш отец, Протоиерей Матфий, после поминок за ее душу, отерши слезы, сказал при всех: «А уже и покойница… прости, Господи!… слишком воскичилась Божиим дарованием; видно, враг роду человеческого, любовным соблазном (У Маруси был любовник, молочный брат ее, Грицо, который обещал на ней жениться) вырывал из ее сердца семена, которые я старался посеять! Больше году она не была у меня на духу, конечно боясь, или стыдясь, открыть перед человеком, чего не могла утаить перед Господом.»

Посмотрим, справедливо ли было замечание отца Протоиерея?

Случилось, что Маруся, гуляя по Бобренкову саду, зашла, сама не зная как, в самую чащу вишневника, где задумалась, вероятно о том, кого с ней не было. Вдруг слышит, что пани Хорунжевна, сидя под любимой вишней, толкует с большим жаром своему мужу: А де-сь ты тодки не мае, що треба худко вдати з Богом тую вспевунью Марусю за тего гайдука; а сеж Значковаго Товарища пана Кондрата (А разве ты и догадки не имеешь, что должно скоро с Богом отдать нашу певунью Марусю за того великана, вот того Значкового Товарища, Г. Кондрата). При этом слов Маруся вздрогнула; а толковательница продолжала : Не xaй она не мешае нашему Грице женихатися з сестриничкой пана Полковника (Пусть она не мешает нашему Грице любиться с племянницей Г. Полковника). Тут слезы брызнули из черных глаз нашей Сафо, одно слово открыло ей все, чего она прежде не знала, и это слово с рыданием и жарким объяснением было передано Грице. Кровь молодого казака закипела, и он, не стерши слез с щек своих, как полоумный, вбежал в светлицу, чуть не сшиб с ног отца, и сказал что-то в попыхах матери.

Пани тотчас догадалась, в чем дело, и, не допуская сына до объяснений, вскинулась на мужа, во всех случаях без вины виноватого; разругала за то, что на их хутор нет ни за чем присмотру; ласково приголубила Грицу, а чтоб поправить дурь оспалаго (Сонного)  пана, просила его съездить с отцом на хутор. Грицо любил отца за его доброту, и потому легко согласился избавить старика от дальнего гамона (Шум, крик). Между тем пани мати тихонько приказала мужу продержать Грица дня три на хуторе, а сама осталась в городе придумывать, как бы поправить свою оплошность, и свалить с шеи нежеланную Марусю на могучие плечи значкового товарища.

Она в тот же день нашла средство поссориться (без огласки настоящей причины) с бедною вдовой, и при первой встрече придралась к тому, будто матка Чураевна у обедни не хотела передать ее свечки к образу, а когда она подвинулась вперед, то чуть не оттерла ее с места, и даже при выходе из церкви, ей не поклонилась. Обвиненная клялась, что ей это не в догад было, но прогневанная пани слышать не хотела оправданий: пустилась попрекать всем, чем когда нибудь ей помогала, и наконец задела память ее мужа, назвав его сорви-голова. Вот уж этого-то вдова храброго урядника никак не могла перенести. Упреки полетели за упреками; брань разгоралась, и если бы прибежавшая на крик Маруся не утащила матери домой, то от слов дошло бы и до ручной схватки. Торжествующая пани тотчас послала за матерью Кондрата Искры, подучила ее сватать скорее за своего сынка Марусю, обещая дать ей приданое, как родной своей дочери.

В эту эпоху сватовства и изгнания раскрылся поэтический гений Маруси. Первая думка ея выражает надежду свидания с любезным, после ссоры матерей.

 

Болит моя головонька

Видь самого чола;

Не бачила свого миленького

Ни теперь, ни вчора.

 

Ой, бачиться не журуся,

В тугу не вдаюся;

А як выйду за ворота,

От витру валюся!

 

Ой, бачиться, що не плачу,

Сами слезы льются,

От милаго не ма людей,

От нелюба шлются.

 

Не ма ж мого миленького,

Не ма мого сонца,

Ниским мини размовляти,

Сидя у оконца;

 

Не ма ж мого миленького,

Що карыя очи,

Ниским мини размовляти,

Сидя до пилночи.

 

Не ма мого миленького,

Не ма его тута,

Повзходила по следонькам

Шавлия и рута.

 

Я шавлию пересиою,

Руту пересажу,

Таки свого миленького

К себ перенажу (Приучу).

 

Я шавлию nepecию,

Руту пересмычу,

Таки свого миленького

К соби перекличу.

 

Да вжеж мини не ходити,

Куды я ходила,

Да вжеж мини не любити,

Кого я любила.

 

Во второй думке сочинительница, вероятно, мечтала видеть своего любезного, как он расхаживает в верхней части Полтавы.

 

Ишов милый горонькою,

Мила пид горою,

Зацвив милый роженькою,

Мила калиною.

Ой, ты живешь на горинце,

А я пид горою;

Чи ты тужишь так за мною,

Як я за тобою?

Ой, коли бы так за мною,

Як я за тобою:

Жили б, жили б, мое сердце,

Як рыба з водою!

Рыбалочка, по бережку

Да рыбоньку удит,

А милая по милому

Белым свитом нудит (Нуда, тоска, нудить, тосковать, скучать).

 

Рыбалочка по бережку

Як ласточка, вьется;

А милая по милому,

Як горлица бьется.

Чи ты, милый, припав пылом,

Чи мятелицею?

Що до мини ты не ходишь

Сийю улицею?

Котилися возы с горы,

Да в долини стали,

Кохалися, любилися,

Да вже жь перестали.

Кохалися, любилися,

Що мати не знала,

Не дай, Боже, розойтися

Як чорная хмара (Туча).

Чорна хмара розыйдется

И дожу не буде:

Мы з тобою розыйдемся,

Любощи (Любовных наслаждений) не буде.

Ой, у поли конопельки

Верхи зелененьки,

Покидае милый милу,

Вороги раденьки,

Не тиштеся, вороженьки, (Враги)

Не тиштеся з того:

Коли буде Божа воля,

То буду я его!

 

В третьей думке ясно выражается тоска покидаемой любовницы.

 

В огороди хмилинонька

Грядки устилае,

Промеж людей дивчинонька

Плаче и рыдае.

Що ж хмилина зелененька,

Що не вьется в гору?

Що ж дивчина молоденька

Проклинае долю?

Як хмилине в гору виться —

Тычины не мае;

Як дивчине не журиться —

Козак покидае!

 

II.

 

Знаменитый Полковник Мартын Пушкарь объявил Полтавцам повеление Гетмана выступить на смертный бой против ненавистных Ляхов. Ретивые сердца казаков взыграли; жены, дочери их заплакали, и бесстрашный Бобренко впервые расхрабрился перед своею пани жинкою, которой не хотелось-было пустить на войну сынка, еще не доросшего по ее словам, и сказал: а вже Кулина не бреши; треба робить, що Бог и пан Гетман скаже. На коня, сынынько, на коня!…. Грицо, как не любил Марусю, а взрадовался; ее одушевительные пересказы и горькое воспоминание о гибели храброго отца ее, давно уже вскипятили мщением кровь казацкую. Он мигом наточил старую саблю Гордия Чурая, подаренную ему кормилицей; справил свою ратную сбрую; успел как-то проститься с своею миленькой, и первый выехал на соборную площадь, где уже Маруся его поджидала. Вот ее прощальная песня.

 

Засвистели козаченки

В поход з полуночи,

Заплакала Марусенька

Свои ясны очи.

Не плачь, не плачь, Марусенька,

Не плачь, не журися,

За своего миленького

Богу помолися.

Стоит мисяц над горою,

Да сонца не мае,

Мати сына в дороженьку

Слезно провожае:

«Прощай, милый мой сыночку,

Да не забувайся;

Чрез чотыри недилёньки

До дому вертайся.»

Oй, рад бы я, матусенька,

Скорийше вернуться,

Да конь мой вороненький

В воротах споткнувся.

Ой, Бог знае, коль я вернусь,

В якую годину;

Прийми ж мою Марусеньку

Як родну дитину!

Прийми ж ее, матусенька!

Все у Божей воле,

Бо хто знае, що жив вернусь,

Чи ляжу у поле! —

«Якая ж бы, мой сыночку,

Година настала,

Щоб чужая дитиночка

За родную стала?»

Засвистали козаченьки

В поход з полуночи:

Заплакала Марусенька

Свои чорны очи.

 

Не смотря однако ж ни на просьбу матери, ни на страшную примету сына, Грицо не только через четыре недели, да и через четыре месяца не вернулся домой; а судьба, или, может быть, молитвы родительские не дали ему лечь на ратном поле. Молва о Гетмановом побоище под Корсунью хотя и носилась по Малороссии, но прямые вести от Хорунжего и его сына не доходили до Полтавы. Маруся молилась, надеялась на благость Божию, и могла несколько времени удерживать слезы, чтобы не подать подозрения в прежних своих тайных свиданиях с милым; однако ж безызвестность и долгое жданье одолели стыд, терпение и гордость. Маруся крепилась, крепилась, наконец слезы прорвались из ее светлых очей, а стихи из пламенного сердца.

 

Хилилися густы лозы

Видкиль витер вие,

Дивилися (Смотрели) кары очи,

Видкиль милый йде.

Хилилися густы лозы —

Да вже ж перестали,

Дивилися кары очи

Да й плакати стали.

В конце гребли (Плотина) шумят вербы,

Що я насадила;

Не ма ж того козаченька,

Що я полюбила.

Ой, не мА козаченька,

Поихав за Десну:

Рости, рости девчинонька

На другую весну.

Росла, росла дивчинонька

Да й на пори стала,

Ждала, ждала козаченька,

Да й плакать стала.

Ой, не плачьте, кары очи,

Така ваша доля!

Полюбила козаченька

Як мисяцю стоя.

Зелесненьки огурочки,

Жовтеньки цвиточки,

Не ма мого миленькаго —

Плачут кары очки,

Болят, болят мои очки!

Серденько поныло,

Не бачу я миленького

И дило не мило.

 

Потеряв надежду, она вдалась в отчаяние; дом и родина ей не взмилились; вид опустелой Полтавы и самый воздух, которым она дышала, без милого опротивели; неизвестность и ожидание сделались ей нестерпимы; она рада бы, хоть посредством колдовства, проникнуть в будущее; но ее пугала нескромность колдовщиц и ворожей, которые вес предались пани Хорунжевне. Впрочем, слава Полтавских чаровниц заглушалась рассказами о Киевских ведьмах, которые помыкали Днепровскими русалками, как своими хлопцами. Конечно, умный духовник втолковал бы Марусе, что не должно верить этим нелепым рассказам: да любовь и кручина собьют с толку и не девичий рассудок!

Время подходило к Светлому празднику, на который обыкновенно богомольцы со всей Святой Руси отправляются в Киев; Марусе также туда хотелось.

Соседка Ягаевна, у которой не переводились черные коты, черные кочеты, черные собаки и даже черные козлы, и потому слыла басоркою (Колдуньею), отправляясь на богомолье, предложила нашей Сафо, не хочет ли с нею сходить в святой град к великому празднику помолиться Угодникам, поразведать что делается в Польском крае, куда уже далеко зашел Гетман Хмельницкий?

Маруся обрадовалась этому предложению, и надежда тотчас сменила отчаяние. Мать сперва испугалась разлуки с единственною отрадой; но мысль, что авось Бог смилуется над нею, и убеждения соседки решили ее дать небоженке (Бедняжке) благословенье на дальний путь.

Богомольцы, на пятой неделе Великого Поста, с котомками за плечами, с посохами в руках, отправились большою громадой (Толпою) жен и дочерей походных казаков. Одна только сирота, и незамужняя, отличалась от всех унылою прелестью побледнелого лица, и стройностью высокого стана, над которым накинутая желтым платочком голова склонялась, как завядший цветок подсолнуха. В задумчивости, то уходя, то отставая от спутников, Маруся принудила матку Ягаевну взять ее за руку, и, чтобы несколько разговорить тоску, отшатнуться с нею от толпы. Богомолки не пропускали между глаз и ушей постулков и речей славной во всей Полтаве сочинительницы, и, разойдясь по домам, не оставили за душой своих замечаний. А как подробные воспоминания о знаменитых людях переходят в наследство их родины, то нашлось много старух, которые с большою охотой повторяли то, что им случалось слышать о бедной Марусе от ее пешеходных побратимок (Подруге). Вона, небоза, або нишкнула, як нима и глуха, и шла нешвиденько по стежечке, як заручница з нелюбым до шлюбу, або словами промолвляла, як кобза играе, и шла гарно, як бела лебедка плавы у панском ставку (Она, бедняжечка, или не говорила, как немая, и глухая шла по дороженьке, как с немилым под венец, ил говорила, как турбан играет, шла красиво как лебедь плывет по господскому пруду). Главный повествователь любащи и педоли (Несчастие) Грица а Маруси, родной племянннк сватавшегося к ней Кондрата Искры, ссылается на рассказ своего покойного деда, что спутница Маруси, которую называли брыдкою басоркой (Негодною колдуньей), так ее своими наговорками заворожила, что она сама не знала, что с нею делалось, и зачем она шла: в молитве ли искать спасения, или ведьмам поклониться? Чрезвычайная живость возмущенного вихрем страсти воображения, крутой переворот судьбы, совершенное отчуждение от всех кровных и привычных связей, а всего более неминуемый позор несчастной, испившей всю сладость и всю горечь любви, вероподобить подозрение Кондрата Искры. Одна только из сохранившихся думок нашей Сафо изображает ее сетование на чужбине.

 

Виют витры, виют буйны,

Аж деревья гнутся;

Ой, як болит мое сердце,

А слезы не льются.

 

Трачу лита в лютом горе

И конца не бачу;

Тильки мини легче стане,

Як трошки (Немного) поплачу!

 

Не поможут слезы счастью,

Сердцу легче буде,

Хто счастлив був хоть часочик,

Повик не забуде.

 

Есть же люди, що и моей

Завидуют доле:

Чи счастлива та былинка,

Що расте у поле?

 

Ой, у поле на песочку,

Без росы на сонце,

Тяжко жити без милаго

На чужой сторонце!

 

Без милаго доли не ма,

Стане свет тюрьмою,

Без мнилаго счастья не ма,

Не ма и спокою:

 

Де ты милый, чернобривый,

Де ты, озовися?

Як без теби я горую,

Приди, подивися.

 

До кого я пригорнуся

И хто приголубит,

Коли не ма тего тута,

Якой мене любит.

 

Полетала б я до тебе,

Да крылец не маю,

Сохну, чахну я без тебе,

Всяк час умираю.

 

Вот наконец наши богомольцы приближились к цели своего пешеходства. Ах, как хорош златоглавый Киев, древняя столица всей православной Руси! Кто, даже из простого народу, мог бы смотреть без благоговения на древнее здание Печерской Лавры и на поднебесность старого Kиевa! На нем виднелись церковь Св. Андрея, воздвигнутая Изяславом, на самом том месте, где Первозванный Апостол водрузил Животворящий Крест; — храм Трех Святителей, поправший, волею Святого Владимира, Перуново капище,— и златоверхий Мнхайловский монастырь, устроенный Великим Ярославом. Что же должна была ощущать, при первом взгляде на Киев, пиитическая душа Маруси? Я воображаю нашу Сафо на плоском берегу Днепра, перед чудесным зрелищем, никогда ею невиданныым, как она стоит на коленах с поднятыми к небу глазами, на которых блестят слезы умиления. Уста ее отверсты, она хочет произнести молитву, но затверженное несильно выразить вполне всех ощущений души. Вздохи стеснились в ее груди, и только: Господи, помилуй! изливается прямо из сердца, но в этих двух словах заключается все, что может человек сказать Богу, не сомневаясь в Его благости и правосудии.

 

III.

 

Польские приверженцы разнесли слух, что под Замостьем Гетман Хмельницкий разбит на-голову, что храбрый Мартын Пушкарь, Полтавский Полковник, изрублен, и весь его полк, где был и Грицо, положен на месте. Эта молва вдруг уничтожила доверенность Маруси к ворожбе. Луч неземной надежды воспламенил, притушенную греховным суеверием, набожность. Проклиная чародейство, в раскаянии, Маруся побежала в Лавру, и, не довольствуясь обычным временем богомолья в пещерах, обреклась, для умилостивления прогневанного ею Бога, провести у входа священной могилы трое суток в посте и молитве, а потому и притаилась в переходах за отгородкою, где был прикован беснующийся, привезенный родственниками в святой град для исцеления (Беснующиеся приводились к столбу, находящемуся в самой пещере Св. Антония, и тут читали над ними молитвы.). Священный трепет, изгнав из ее сердца обыкновенный страх, исполнил душу ее благоговением, и она вся изливалась в горячих слезах и молитвах Всеблагому Источнику Упования, как вдруг звук цепи испугал молельщицу, и дикий крик прикованного потряс все ее члены: она вскочила, отбежала, огляделась и образумясь, опять преклонила колена и предалась духовному отвлечению от всего, ее окружающего.

В наступающий день, посвященный памяти Св. Иоанна Ветхопещерного, богомольцы, считая общепечерским сей праздник, спешили к заутрени в подземную церковь Введения во Храм Пресвятыя Богородицы. Наша Сафо вошла в нее первая, и стала как можно ближе к иконостасу. Во время совершения таинства и при пении хвалы Богу, молодой Киевлянин, богато одетый, подступает к образу, вьшитому, как уверяет предание, Царевною Греческой, супругою Святого Владимира, и после трех земных поклонов, прикладывается к оному. Женщина, в соболей шапочке, в едомашковом (Очень плотная материя, шелковая, с узорами того же цвету) кунтыше и червонных чеботах с золочеными скобками, подводит молодую девушку, убранную в венок из весенних цветов, и одетую во всем белом, с алыми прошивками и оборками, к той же иконе; заставляет ее исполнить тот же обряд; потом становит их обоих перед царскими дверьми. Наша Сафо, углубленная в свою думу, едва ли это заметила; но алтарная завеса, брякнув кольцами по медному пруту, пробудила ее внимание: она видит, что молодая чета сподобляется причастия Святых Тайн. Безнадежная любовница стала припоминать, что и в Полтаве велся обычай говения (Обряд обручения искони совершался отдельно от венчания; но по неудобствам, происходящим от сего полубрака для наследства после еще необвенчанных, а уже соединенных, ныне оба обряда исправляются вместе) помолвленных перед свадьбою или обручением; слезы брызгнули из глаз ее, и градом покатились по бледным щекам, начавшим уже расцветать небесным упованием.

Сердце несчастной как будто перевернулось от сильного напору крови, и воспарившая душа снова припала к земле. Она завистливо окинула глазами невесту, и внимательно посмотрела на жениха. Высокий рост, стройный стан, черные очи и чуть пробившийся ус, оживили в уме ее, убитого по слухам, Грица; и когда она уловила огненный взгляд жениха, скользнувший на невесту, пробужденная страсть закипела во всем ее существе. Воображение стихотворицы, то переносилось в минуты пламенных удовольствий, то в холодную могилу, пожравшую все ее отрады; греховное отчаяние прогнало и самую тень святой надежды. Воспоминание минувшего, предугадывание будущего возбудили ее негодование и на себя, и на всех. Обедня кончилась. Стоящие подле Маруси богомолицы подходят к кресту; она  не с-места. Жених просит священника отслужить благодарственный молебен; но когда его начали Маруси уже не было в церкви: она рыдала, притаясь опять подле прокаженного, которого страшный вопль будто радовал ее отчаяние. Между тем, ночь наступала, и монастырский послужник, убежденный просьбами, а может и подарком, дозволил Марусе переночевать в переходах, обещая ей, чем свет, принесть просвирку для подкрепления сил ее.

В запустелых пещерах и переходах, единственная собеседница беснующегося думала, что уже она привыкла к его крику; разные воспоминания забродили в ее расстроенной голове: она почувствовала, что земля под нею распадается: она прибегла к молитве. Тут, первый еще в эту ночь, крик безумного судорожно стянул ее члены; она проворно обвязала голову и уши своею хусточкой (Платком), преклонилась к земле; но молитва ее, истекавшая полнотою души, уже вспыхивала усилием жара; слова и мысли ее мешались; скрежет зубов, звук цепей, стон и самые движения отделенного от нее пугалища, заставляли ее озираться. Священный трепет начал уступать земному страху; наконец ужас совсем овладел душою, не имеющею уже прежней власти над изнуренным телом. Действие голода, бессонницы и страха сильно раздражило воображение, и до того уже расстроенное; в ушах ее гул Днепра сталь отзываться стоном задавленных разбойников, которые, по народному преданию, жили некогда в этих пещерах; проблеск лампадного свету сквозь створ пещерных ворот стал казаться мельканием огненных глаз усопших, прогневанных ее маловерием; бледные мерцания луны сквозь щели тесовых стенок представлялись ей обезглавленными тенями отца и казненных с ним вместе старшин; крик и вой сумасшедшего превратились для нее в страшные голоса демонов; необыкновенный в ночное время трезвон раздался звуком трубы, зовущей ее на Страшный суд; а ветер, возбуждаемый ее же быстрыми движениями, казался ей холодным прикосновением железных когтей.

Вдруг она слышит раздающийся сверху невнятный голос: это вопль изрубленного Грица. Она сильно вырывается из воображаемаго ею схвата адской силы, отрывает от крепкого пояса одну полу своей плохты (Кусок шерстяной ткани, которую, вместо юбки, Малороссиянки обвивают свой стан), и бежит на лестницу. Шорох шерстяной ткани, прикрепленной одним концом к поясу, умножил испуг: ей кажется, что за нею гонятся, и на самой верхней ступеньке свернувшаяся плахта защемилась между досок. Испуганная, почувствовав, что ее держат, упадает замертво на паперти. К счастию, веющая прохлада возбудила обмертвелые чувства, и слух первый очнулся сладкогласием хорного пения. Пиитическая душа, одаренная живым ощущением небесной гармонии, восторглась умилительным благозвучием; но страдалица не могла распутать мыслей своих, не зная, где она, и припоминая одни призраки, сильно поразившие воображение: приднявшись на одно колено, вслушивается в голоса и слова; ей мечтается, что она уже не на земле, и небесный лик встречает ее душу, — как вдруг, громогласно и внятно, раздалась в ушах ее торжественная песнь: Тебе, Бога, хвалим!… Радостный восторг безотчетно воздвиг ее и устремил на слышанное пение. Церковная дверь отворилась, яркий свет тысячи огней поразил ее зрение, ресницы невольно сомкнулись; когда же она усильно их раскрыла, видит, что из света идет к ней…. Но черная свитка послушника ужаснула ту, которая ожидала видеть белую одежду Ангела.

Послушник, удивленный внезапною встречей, оглядев стоящую перед ним, уже известную ему богомолицу, в беспорядке и как-будто окаменелую, сказал ей ласково: «Бог с тобой! чего ты испугалась? Я принес тебе просвирку.» Человеческий голос образумил исступленную; она спросила: «Что там поют?» — и когда услышала, что поют благодарственный молебен за победу, дарованную великому Гетману, и что слух о разбитии его и истреблении Полтавского полка совершенно ложен, — обрадованная, кинулась в растворенную дверь, и у самого порогу пала крестом ниц; но уже не могла подняться. Послушник, увидя, что она почти бездыханна, нменем Божиим просил добрых людей, помочь бедняжке, и добрые люди, еще добрейшие на радости, узнав от Полтавских богомолок, кто она такова, вынесли ее из церкви, отвезли в посад Оболони сдали с рук на руки матки Ягаевне.

Вскоре объяснилось, что Полтавский Полковник, хотя был ранен, но пан Бобренко, во-время, отбил его от неприятеля и вывез на коне из сечи, за что произведен в Сотники; а сын его, за полон какого-то Польского Воеводы, сделан на отцовское место Хорунжим.

 

IV.

 

В Kиеве делались распоряжения о встрече победоносного Гетмана с трофеями и полковыми хоругвями, стало-быть и с панами Хорунжими.

Едва затеплился светлый день возвращения избавителя Малороссии, весь город, а с ним и наша Сафо, спешила за Печерскую гору на встречу Гетману Хмельницкому, который вез с собою в Киев знамена, отнятые у неприятеля, и хоругви казацкие, препровождаемые по одной сотне с каждого полка, чтобы внести их в Софийский собор.

Соборные церковники рассказывали, что в этот незабвенный день они видели с Софийской колокольни притчу во языцех: дочери чиновных панов и простые казачки, по их головным уборам из разных цветов и по ветвям, которые они несли в руках, казались ходячим садом; а седочупрынные, черно­усые и пустобородые казаки, в кунтушах из разноцветных сукон и червонных китаек, гарцовали по полю, и скача взад и вперед по Васильковской дороге, землю грасовали, как Фарооново воинство; стоявшие ж и сидевшие старухи и малые дети обопол дороги, колышились, будто живая обсатка разными ягодницами. Все глаза были устремлены в одну сторону; все сердца трепетали ожиданием одного и того же: но едва ли чье сердце так сильно билось, как нашей Сафо? Ей сказали, что Полтавская Городская Сотня въедет с Гетманом; она знала, что этою сотней начальствует пан Бобренко, а сын его, как Хорунжий, должен везти полковую хоругвь. Ее быстрые взгляды проглядели всю даль, а поезд еще не появлялся: нетерпеливой любовнице начало казаться, что Гетман, на зло будущему ожиданию, нарочно медлит, и что самое солнце, для ее мучения, всходит лениво; однако ж она заметила, что тень ее, которая сначала ложилась на три или на четыре роста, скоротилась почти на один. Шедшие подле нее горожанки также соскучились дожидаться, я одна из них предложила, от скуки и в честь пану Хмельницкому, спеть думку, сочиненную им еще в тяжкое время. Другая, может быть и наша Маруся, сказала, что она знает приделанный к ней новый конец. Киевские певицы обрадовались этой мысли, тотчас вытвердили присочиненное, и запели:

 

Ой, беда, беда

Чайце небозе,

Що вывели детки

При битой дорозе!

Киги, киги злетевши в гору,

Пришлось втопиться у Черному морю.

 

Жито поспило,

Приспило дело,

Идут женцы жати:

Диток забирати.

Киги, киги злетевши, и проч.

 

Ой, дити, дити!

Де вас подити.

Чи мни втопиться,

Чи с горя убиться?

Киги, киги и проч.

 

И кулик чайку,

Взяв за чубайку,

Чайка кигиче:

Згинь ты, куличе!

Киги, киги в проч.

 

А бугай бугу,

Гне чайку в дугу.

Не кричи, чайко:

Бо буде тяжко!

Киги, киги и проч.

 

Як не кричати,

Як не летати,

Дитки маленьки,

А я их мати.

Киги, киги, и проч.

 

Матка вспорхнула,

Крыльцем махнула:

Женьцы ворожати —

Гайда втикати.

Киги, киги злетевши в гору,

Прийшлось им втопиться у Черному морю.

 

Звонкий голос нашей Сафо то вылетал ясным соколом в поднебесье, то вдруг робкою голубкой припадал к земле. Его, то высылала из лебединой груди радость и надежда, то удерживала на сладких устах боязнь и предчувствие. Рать подъезжает, девичьи венки и мужские еламки (Летние казачьи шапки) закружились над веселыми головами. Слава тебе, Гетман! Честь нашим казакам! — раздаются крики по городу, возносятся выше Софийской колокольни, и гудят по широкому Днепру, за Печерский берег. Взгляд нетерпеливой Маруси стрелой пролетает сквозь густую пыль; он не останавливается на величественном виде Гетмана, скользит по толпе его приближенных, мелькает по лицам первых сотен; но не уловляет, кого ему надобно. Показалось знамя Полтавского полку; сердце Марусино вздрогнуло, ноги чуть не подкосились, но глаза не смигнули с подъезжающих. Вот проехал новый Сотник Бобренко, и вот, его прежнее знамя везет… но, увы! немилый Хорунжий Грицо, а нелюбый Значковый Товарищ Кондрат Искра. Бедняжка невольно вскрикнула: где же он? Оба знакомые ей чиновника оглянулись, но она уже ни их, и никого не взвидела. Полтавцы давно проехали, а она все стояла на одном месте; подаренная милым хусточка, которою она хотела примахнуть ему, крепко сжалась омертвевшею рукой; растворенные сердечным восторгом уста не сомкнулись, и, Бог знает, сколько бы она простояла в окаменении, если бы соседка не подхватила ее под руку, и толпа бегущая за Гетманским поездом, не увлекла их обеих за собою к Софийскому собору.

Там, ни крестная встреча всем православным духовенством, ни звучное пение церковного клира, ни даже произнесенное со ступеней храма торжественное провозглашение Зиновия Хмельницкого истинным Богданом, — ни что не трогало ее. Она что-то видела, что-то слышала, но ни чему не соучаствовала. Сердце и голова были полны только одним, и когда по внесении в собор хоругвий и по вшествии Гетмана, все проворные люди ринулись за ним, Маруся осталась одна, и что-то шептала про себя; наконец, почти столкнутая с места молодцом, пробивавшимся из церкви сквозь толпу, вдруг громко спросила: Деже вон? — Вже в Пилтаве, проворчал как будто ошеломленный этим вопросом силач. В Пилтаве? вскрикнула Маруся. Эге, я тобе кажу, что вон завернувся з паном Пилковником. Знакомый голос кольнул сердце Маруси, и цветочный венок тряхнулся на голове ее; она, как будто с просонья, взглянула, и видит перед собой Кондрата Искру, который, нахмурив густые брови и крутя черный ус, устремил на нее глаза; их вопросительный взгляд заставил бедную девушку потупить взор.

Кондрат, заметя это, сказал: Же не злякайся и не гневясь на мене, хибо я ему велив: вон сам вдав мене свой значек, хотив лынути у дом.— Чому? спросила Маруся, и щеки ее вспыхнули. — Бог знае, отвечал и сам, покрасневший до ушей, отвергнутый жених: може що до пане мати, а може що….

До кого? вырвалось из нетерпеливого сердца нашей Сафо. Это восклицание возбудило прежнюю ревность соперника, и он, едва ли не в первый раз в жизни, хотел отомстить за старую обиду, кашлянул, оперся на саблю и, поправив шапку, сказал: А може що до его зарученной.

— Як заруч…. Язык бедняжки не мог договорить, но быстрые глаза докончили вопрос, н смущенный Кондрат, как будто принужденный ими, отвечал: А той паночки Ганнуси що коли-с….

— Де-сь ты знае….

— Ой же не журися: я Не хотив тибе пригрустите, до що тут робите, моя сухотинька, як любый тобе покидае?…

— А вот нелюбаго я сама бегу, и не верую ни чому.

С этим словом отчаянная побежала, а изумленный Значковый Товарищ кричал ей в след: Коли я тее, а от тее!… то нехай мине, або що Бог знае, що….от що…Он не успел кончить всей своей Малороссийской божбы, не зная и сам, в чем он божился, Маруся пропала из виду и пробежала как полоумная мимо крещатика.

Уже выходя от вечерни из Печерской Лавры, Полтавские богомольцы увидели ее сидящею на крутом берегу; она смотрела в Днепр, покрывавшийся огнями рыбачьих лодок, как небо звездами, которые, глядясь в тихую воду, будто двойным освещением праздновали незабвенный для нашего отечества день. Маруся просила ночлега у своих одноземок, не желая ни за что в свете возвращаться к старой колдунье и вдаваться опять в обман, о котором дошла до нас следующая думка:

 

Прилетала Зозуленька

З темного лесочку;

Сила, пала, заковала

В зеленом садочку.

Ой, як вышла Марусенька,

Во ней запытала:

— Скажи мини Зозуленька,

Довго ль буду в нудге?

«Будешь, мила Марусенька,

Сей день до вечора!»

— Бо дай же ты, Зозуленько,

Семь лет не ковала,

Що ты мини молоденькой

Правды не сказала! —

 

Между тем матка Ягаевна, протершись сквозь толпу в церковь, налюбовавшись великолепием соборного служения и надивившись досыта паном Гетманом, наконец вспомнила о своей путевой дочке, искала ее в толпе, прибежала домой, дожидалась во всю ночь с большим беспокойством, и только со светом собралась идти опять ее отыскивать в пещерах, — как по просьбе нашей Сафо, вошли в хату несколько Полтавских богомолиц с требованием ее котомки. Досужая соседка, узнав где ее коханочка, сама побежала к ней; однако как ее ни уговаривала возвратиться на Оболонь, только не успела, и отправилась с богомолицами в обратный путь. Ее разговоры мало-помалу успокоили легковерное сердце влюбленной. Ягаевна согласилась с Марусей, что Киевская ведьма точно обманщица, а Маруся согласилась с нею, что презренный Кондрат Искра, с досады и ревности, назло ей сказал, будто Грицо вернулся в Полтаву для полковниковой племянницы, а не для нее.

К несчастию нашей Сафо, Кондрат Искра не говаривал пустого и не томил своих слушателей долгими рассказами.

 

V.

 

Гетман Хмельницкий, по возвращении в Полтаву, был очень обрадован приветствием с победами Царских посланцев, Михайлова и Ухтомского, которые приезжали вероятно по слободским делам, и вслед за ними отправил в Москву Эсаула Феодора Вешняка, зятя Полтавского Полковника, то есть, отца Ганнуси, а при нем давнишнего знакомца нашего, Сотника Бобренко, с донесением к Государю о желании его, как был бы он и не Гетманом, состоять под высокою рукою Его Царского Величества.

Пока самые смиренномудрые во всей Полтаве мужья отправляли государственные поручения, — досужие жены их заключили семейственный союз, то есть, уладили свадьбы их деток, задали большую работу языкам Полтавских чиновниц, и заготовили страшное бедствие нашей Mapyce и самому Грицу, только уже совсем не такому, как мы его знали. Он в походе так разгарцевался, что с первого взгляду казался непохожим на самого себя. Врожденное удальство, заглушаемое прежде криком своевольной матери, и природное непостоянство, усыпленное сердечным магнитизмом миленькой сестренки, начали разгуливаться в молодом казаке, по мере отдаления его от обеих усмирительниц, и Марусино. оживление его юности пошло в прок, только не для нее.

Воинское житье, казацкое наездничество, похожее на гайдамачество (разбойничество), молодецкие прихваты чужекрайных красавиц, беззаботная жадность насладиться жизнию, висящею на волоске, после вражеской сабли: словом, весь непоседный и  неугомонный ратный быт, поразгорячили буйные страсти красивого казака, но порасхолодили прежнюю любовь и позгладили с его сердца первые ее впечатления; а удалой прыжок из рядовых в почетный чин, хоть у кого бы вытряхнул из памяти прощальные просьбы и клятвы! Матушкина кровь брызнула из сердца в голову нового пана Хорунжего, и заготовила новой пани Сотнице легкую победу над поскудною заморокой, как она называла нашу Сафо. Со всем тем мы увидим, что первая страсть, ранняя пробудительница всех прочих, никогда совершенно не может излечиться. Конечно, для молодого служивого, при первом шаге в люди, разлакомленного фортуною, лестно попасть в ближнее родство к своему главному начальнику; притом богатое приданое кому непригодно? Но Грицо так рассуждал только до первого свидания с Марусей, а после сердце его сжалось, и он стал задумываться, поверяя свои думы темной ноченьке и нередко омоченному слезами изголовью.

Пани Сотниковна и Эсауловна, как ни желали соединения своих детей, еще не могли позволить явного жениханья до возвращения отцов, которых благословенье все-таки было необходимо. Мати Бобренковна, сметивши, что чиновный сын ее не захочет согрубить пану Полковнику, придумала как схватить его согласие, а мати Вешняковна, не заботясь о чувствах своей дочери, рада была выдать ее за молодого чиновника и приверженца ее брата. Сам Полковник, полюбя своего радушного спутника, намекал ему об этой свадьбе, которая и прежде затеялась-было, да от чего-то разошлась. Грицо очень знал от чего, да молчал, и все молчал, даже и тогда, как пани мати, приведя его в дом невестина дяди, объявила ему общее их желание. Сын не знал сам хорошенько, желает он, или не желает, однако нечего делать, поклонился, и этот поклон был принят за просьбу. Таким образом сватовство спроворилось, а формальное объявление о нем и веселье (свадьба) отложены до возвращения Гетманского посольства из Москвы.

Известно, что промолвленное шепотом в вельможеских домах, рассказывается громко на улицах, и что народная молва разлётиста: вот так она и встретила, на последнем ночлеге, Киевских богомольцев, панскою новостью.

Маруся с помощью матки Ягаевны как ни старалась не верить измене своего Грица, как ни силилась втолковать себе, что это отголосок прежнего сватовства пани Бобренковны, или ее же разгласка, чтобы заставить Грица поневоле согласиться на свадьбу, для сохранения чести племянницы пана Полковника; однако веселость, которою она, для своего ободрения, одушевлялась и одушевляла сопутниц, вдруг запала, и наша стихотворица, проходя знакомым ей леском, пропела только в полголоса:

 

Як з тобой мы спознавались —

Сухи дубы развивались;

Як любиться перестали —

Однолетки сохнуть стали.

 

И сколько любимая ею побратима Мелаша ни приставала к ней, Маруся не хотела допеть этой думки, потому она не дошла до нас; а пропетое ею четверостишие вклеено в песню, где оно видимо не на своем месте.

Вот уже пешеходцы у ворот Полтавы: почти весь город выбежал им навстречу…. а Грица нет как нет! Одна кормилица его встретила свою дочь, и, скрепя сердце, принуждена была рассказать, что ее вскормленник только в день своего возвращения забежал к ней; раза два, и то украдкою, виделся у гребли, проезжая в хутор, и однажды, при выходе из Крестовоздвиженской обители, сунул ей в руку пять дукатов. Можно вообразить, как горек был для нашей Сафо этот рассказ: она выговаривала своей матери за принятие денег от неблагодарного, от гордеца, от…. чем в таких случаях называют неверных любовников, минуя настоящее прозвище изменника.

Два дня спустя, богатая вдова Полтавского Старшины затеяла вечерницу в честь радостного возвращения своей дочери, Мелаши, которая не проминула пригласить

свою подругу, лучшую певицу и красу всей Полтавы, Марусю. Она хотела отказаться, однако не отказалась. В голове ее мелькнула мысль: авось на вечернице увидит изменника, и если не возвратит себе его сердца, по крайней мере покажет себя во всем блеске и уничтожит свою соперницу. Не так ли думала и древняя Сафо, когда собиралась, со всею силой своего гения, на Истмические игры? И она также своим торжеством хотела привлечь к себе неверного. Люди всегда и везде одинаковы! Малороссийская Сафо прибегнула было к опостылому ей зеркальцу, подарку милого Грица, и занялась нарядом. По белой как снег сорочке, прошитой мережкой (узором) на рукавах и подоле, обвернула исхудалый но все еще стройный стан свой голубою кофовой (кофа или капва, шерстяная ткань) плахтою; увешала как можно гуще искипелую грудь яркими монистами; подвязала под нее запасочку (передничек) из светло-вишневого грезета, с алым отливом (материя миньонная, т.е. сотканная из двух разных цветов); убрала залетную голову васильковым венком, сверх обручика, связанного из ее черных кос, обвитых вместо золотого позумента, только разноцветными лентами, которых длинные концы спускались бахрамой до посеребреных скобок червонных чобот. Она не забыла вычистить и выгладить знакомую вам хусточку; наконец, вырядясь как только можно лучше, погляделась, огляделась и улыбнулась давнишнею улыбкой.

Самодовольствие вооружило ее против неверного двояким самолюбием красавицы и поэта. Вот как явилась наша сердцевоительница на поприще торжества своего, то есть, на вечерницу, где уже соперница ее смиренно и важно сидела у престолицы (Стол под образами), подле своей матери, разговаривавшей со вдовою прежде бывшего Полковника, и очень терпеливо ожидала своего жениха. Обрадованная сомнительным приходом, своей побратимы, Мелаша усадила ее подле себя, но скоро мать подняла молодую хозяйку, чтобы подчивать гостей. Вот вошел  новый Хорунжий, и, кланяясь беседе, увидел неожиданно Марусю: щеки его вспыхнули, веки опустились, язык что-то прошептал хозяйке, которая просила его сесть. Он почти кинулся на первое порозжее место, и очутился подле своей прежней невесты. Гордость поэта, а может быть довольная любовь, толкуя эту нечаянность в свою пользу, животворила завядавшую прелесть нашей Сафо. Она спрашивала своего соседа, с радушием давнишнего дружества, о его здоровье и славных подвигах; напомнила ему мимоходом, как она всегда любовалась его молодечеством. Давно милый и доходящий до сердца голос и сладостные воспоминания, сильно подействовали на душу легкомысленного изменника. Она сперва трепетала, потом мало — помалу возвратилась к бывалым наслаждениям, и предалась удовольствию разговора, который отделил прежних любовников от всего их окружающего. Мелаша прервала эту опричную беседу, обратившую общее внимание на ее подругу; а чтобы прекратить уже начинавшиеся перешепоты женщин и доставить удовольствие мужчинам, которые как будто завидовали и без того завидному счастью безбородого Хорунжего, она просила нашу Сафо спеть какую нибудь думку; к ней присоединились все гости, и она запела:

 

Стелися, стелися зеленый гороше,

Як лист по воде,

Гей вы не тештесь, вороженки,

Моей пригоде!

 

Бо моя пригода, бо моя пригода,

Як летня роса;

Як витер повиe и сонце пpeгриe,

Спаде вона вся.

 

Гей ты, молоденький, голубе сизеный,

Не в правде живешь;

Минуешь мою хату и мои ворота,

А до иншой идешь.

 

До иншой идучи, до иншой идучи,

Писеньку поешь,

Мини молоденькой голубц сизенькой

Жалю завдаешь.

 

Голос певицы сначала слабел и прерывался, но Полтавцы были рады слышать опять знакомые звуки своей родины; а певица, заметив, какое действие произвела пропетая песня, была очень довольна своим первым успехом, и по вторичной просьбе гостей, запела бодрым голосом:

 

Сидит голубь на березе,

Голубка на вишне;

Скажи сердце мини правду:

Що маешь на мысле?

 

Ой, яж тоби присягала

Любите як душу;

Теперь мине покидаешь,

Я плакати мушу.

 

Будь счастливый и с твоею,

Котору кохаешь;

А над мине вернейшею

На свите не найдешь.

 

Буду Бога я просити,

Щоб ты був счастливый!

Чи за мною, чи з другою,

Повек мини милый.

 

Як не схочешь, сердце мое,

Дружиною бути:

То дай мини таке зелье,

Щоб тебе забути.

 

Буду пити через силу,

Кропли не упущу;

Хиба тебе я забуду,

Як очи заплющу.

 

Эти стихи сильно растрогали бедного Грицу. Как ни крутил он свои пушистые усы, как ни приглаживал русую чуприну, как ни отирал свой лоб, — не мог укрыть от любопытства слез, которые проблеснули у его на глаза при умилительном выражении: то дай мини таке зелье щоб тебе забути. Слезы не утаились и от той, чьи стихи и голос выманили их наружу. При окончании песни, рука певицы, по старой привычке была уже в руке молочного ее брата; но она тотчас ее выхватила; и взгляд, быстро изобразивший страсть, укор и почти презрениe, кинутый на важную невесту, заставил Грица вскочить с своего места, и только слова хозяйки: востанься, пане Хорунжий! остановили его побег, быть может, к матери, чтобы объявить ей торжественно, что никто, кроме Маруси, не будет ее невесткой. По крайней мере этот внезапный порыв живо напомнил его прежней подруге ту минуту, когда он, в первый раз поняв свою любовь, бросился от нее с таким же намерением. Восхищение и похвалы слушателей скрыли от общего замечания мгновенное движение, произведенное обворожительным пением, и дали время Грицу несколько оправиться. Никто не заметил, что изъясняло лицо невесты, не тронувшейся с почетного места. Старые прудисы подпили порядочно; жены их нашептались досыта; молодые паробки и зарученные девчины, напевшись сколько душе угодно, поблагодарили хозяев и отправились по домам, оставя только зарученных женихаться во всю ночь (В Малороссии обычай, после помолвки, которая бывает задолго до свадьбы, помолвленным свыкаться между собою и проводить вместе: это называется женихаться); а Грицо, еще не быв объявлен женихом, шепнул мимоходом Марусе: вранце (До утра), и вы можете себе представить, как это вранце ее восхитило; в какой бессоннице она его ждала; но к несчастно, недаром говорится, что завтра не наше, а Божие.

На другой день, чуть свет, явились у своих будинок, старый Эсаул и новый Сотник, отлетом, на переменных конях, от всего посольства, которое продолжало путь свой по прямой дороге. Обрадованные жены схватили их с коней, и не дав хорошенько образумиться, поволокли к пану Полковнику. Мартин Пушкарь не успел еще узнать хорошенько, что делалось в Москве, что отвечал Царь и зачем посланцы кружили по Украине, — как матери заставили отцов ударить по рукам и приказали детям поцеловаться, и женихаться в ожидании веселья, которое положили сыграть, когда Гетман, или по заключении мира распустит полки, или уволит обоих отцов для обвенчанья помолвленных. Торопливость нагнать свой поезд не допустила посланцам совершить церковного обручения. Вечеринка, раздувшая в сердце Марусина брата притухший огонь, мечталась ему при невестином поцелуе, а приказ женихаться с той, кого со всем богатым нарядом и важным родством уничтожала бедная вдовья дочка, был ему как нож в сердце, но делать нечего!…. и он по крайней мере радовался тому, что отложено ни чуть не веселое для него веселье, что может быть мир не состоится, отец не уедет и ему удастся поразмыкать свое горе в чистом поле, а там, что будет, то будет! Ко всему пригодное Малороссийское: Э ге! в этом случае заменило Великороссийское: авось. Не придумав ничего решительного, и надеясь на что-то, наш невольный обрученец ободрился, вышел от Полковника, замурлыкал припев любимой тогда всеми думы Богдана Хмельницкого: Киги! киги! взлетевши в гору, пришлось втопиться у Чорному морю. Однако приезд отца, а может быть и совесть, не допустили уже обнародованного изменника в дом кормилицы, где, как он воображал, скоро будет известна его помолвка: в чем и не ошибся. Соседка Ягаевна, боясь, как после уверяла всю Полтаву, чтобы какая нибудь болтунья не всполошила вдруг ее коханочку, побежала к ней прямо от вечерни, где уже заговорили о помолвке Полковниковой племянницы, и стала приготовлять ее к горькой вести издалека, обиняками. Маруся, которая только что предалась возвратившейся надежде, никак не догадывалась об этом; наконец вестница, выйдя из терпения, с сердцов сказала, что свадьбе быть через три дня. Несчастная тут же обмерла; устремила неподвижные глаза на лицо своей матери, и, не вздохнув ни раза, сидела, сложа руки, как мраморная статуя Агрипины. Старуха вскинулась шепотом на соседку, а та, со страху, чтобы опять не попасть в поклеп, ушла из хаты.

После долгих увещаний чадолюбивой матери, полу-убитая страдалица покачала головой, и очень тяжко вздохнула; не пролив ни одной слезы, встала, поцеловала (что с ней давно не случалось) руку своей матери, прижала ее к сердцу, но почти вырвавшись из ее объятий, вышла за перегородку, где стояла кровать, и, не перекрестясь, бросилась на нее. Горемычная старуха села на край своей постели, и сквозь растворенные дверцы на нее глядела. Маруся лежала как убитая, и как будто в просонве сорвала с шеи своей любимую хусточку, которую поутру накинула. Может быть, устарелая в несчастии вдова во всю ночь не свела бы глаз с существа, которое привязывало ее к жизни; но услыша, что кто-то подходил к хате, выбежала посмотреть, не сосед ли вздумал к ней зайти; однако, не заметив никого, кроме человека в синей байбараке (Покрытый тулуб), прытко идущего к оврагу, возвратилась и увидела с удивлением, что серпянный полог Марусиной кровати был спущен; подкралась, прислушалась к дыханию дочери и, судя по нем, что она, слава Богу, спит, а полог упал сам собою, отошла на цыпочках к образу, пала пред ним ниц, благодарила Господа, что успокоил ее детище, и наконец сама улеглась тихомолком.

Как ни крепок сон после трудов или истомы душевной, но сердце матери всегда чутко. Послышавшийся в сенцах шорох разбудил старушку. Она бросилась за отгородку, полог откинут, а кровать пуста!… Мать в испуге бежит к дверям и за порогом сталкивается с великорослым мужчиною, несущим будто мертвое тело. Старуха вскрикнула, упала на него; великан только пошатнулся и сказал: А сежь вона жива,— Жива! повторила мать, еще только одною душою узнавшая дочь свою, и тогда увидя помертвелое лицо, повисшие косы, мокрое платье, с которых ручьями текла вода, затрепетала, зарыдала; и между тем силилась помочь внести ее в хату и положить на постелю. Тут, ощутя дочернее дыхание, оживленная им старуха хочет броситься к ногам избавителя, не удосужась eщe взглянуть ему в лицо, и уже подхваченная им, узнает Кондрата Искру и благодарит его. «А вже не мене» прервал избавитель Маруси, «а Бога треба дяковати. Вин все зробив; Вин уразумив пану Обозному, щоб послав мине вербовати подсусидков (Подсусидками назывались крестьяне, не имеющие своих домов и работающие в поденьщину; из них набирали сердюков, т.е. пеших воинов, и охотников в вольные полки, состоящие на земском содержании и жалованьи) у сердюки и Охочекомонный повк! Вин сохранив мине вод уражеских куль и я обещався, коли визвернуся к моей матусе, так я в первый день пийду на вутрень в той монастырь, и пишов; зараз з хвортки твоего сидочка плигнула сяя небоженька на греблю: я прихилився к йвонькам и бачу: сеж вона на гребле; слухаю, сеж як що в воду впало; и тут я прытко метнувсь у воду, злучив ее в рецце и вихотив ще слава Богу живу.

«Ах! хибо вона сама втопилась? вскричала в ужасе старуха.

«Ма бут що сама, а ма бут що и сам дедько (Домовой) вспихнув, а сеж вона очи вотворяе!»…

Тут боясь, чтобы его присутствие и самое избавление не было в укор презревшей его невесте, Кондрат выбежал за дверь, но не отходил от нее, пока его небоженька, (как он стал с той поры называть Марусю) совсем не опомнилась; тогда, перекрестясь, пошел домой переодеться к заутрени.

Утопленница точно открыла глаза, да будто испуганная блеском молнии, мигом опустила веки, потом их приподняла и с недоверчивым любопытством медленно озирала хату, отбросила назад упадшие на лицо мокрые косы, судорожно отдернула от них свою руку и с явным беспокойством стала ощупываться. Огнистые глаза ее сверкали между беспрестанного смежения черных ресниц, показывающих усилие рассудка развеять падший на него туман; наконец, вслушавшись в голос матери, несчастная устремила на нее исступленный взгляд и, быстро кинув его на освещенный лампадою образ Спасителя, вдруг вскрикнула: простите! простите! и бросилась с кровати на колена. Старуха, умиленная раскаянием самоубийцы, приклонила потихоньку ее голову к самой земле, и падши подле нее ниц, молила милосердого Господа о помиловании ее детища; успокаивала как умела бедняжку, раздела, отерла и положила в постель, окутав чем попало. Маруся опомнилась, как мать уже стала поправлять ее изголовье, обхватила ее за шею, облила слезами лицо и руки, как вдруг почувствовала сильную лихорадку. Испуганная мать бросилась к соседке Ягаевне, а та и рада случаю показать свое искусство: тотчас явилась с снадобьем, начала тереть, поить, согревать. К вечеру больной стало легче; однако мать не открывала настоящей причины болезни. Ягаевна догадывалась, не ее ли весточка перевернула всю внутренность покинутой любовницы; слава Богу, ей и в голову не приходило утопление, а Кондрат Искра, пришедши узнать о здоровье Маруси, дал матери слово скрыть прошедшее; и кто бы в Полтаве не поверил Кондрату Искре?

На другой и на третий день, казалось, лихорадка начинала отставать, но больная почти беспрерывно впадала в забытье, которое лекарка почитала целебным сном и оставляла воображению нашей Сафо волю действовать по своему, в минуты просонья. На третью ночь открылась воспалительная горячка с беспрестанным бредом; мать, боясь, чтобы как нибудь в беспамятстве дочь ее не сказала чего лишнего, хотела было отделаться от одолжения болтливой соседки, да уже поздно. Ягаевна сделалась полною госпожей в чужом доме, помыкала хозяйкой как работницей; выбегала ненадолго взглянуть на свой обиход, и перемолвля, кой с кем слова два, три, тотчас возвращалась к изголовью больной. Горячка нашей Сафо, так же как исступление Торквато Тассо, ознаменовалась пиитическим бредом. Больная, во время воспаления, не только говорила стихами, но пела; а особливо часто повторяла, кажется, составившуюся во время развитая болезни думку:

 

Шумит, шумит дубровёнька!

Плачет, тужит девчинонька!

Вона плаче и рыдае,

И на долю нарикае:

 

«Ах, ты, доля! всим не мила,

Чом ты мене не втопила?

Лучше б було утопити,

Не нуж с милым разлучити!

 

Десь ты мине, моя мати,

В борьиньку (Бурьян, трава, в которой по Малороссийскому обычаю купают младенцев) купала:

Купаючи проклинала —

Щоб счастья не знала.»

 

Медик сказал бы, что слова этой думки сплавились жаром поэзии из запасных идей, и вырвались белым ключом из души, как вскипяченная вода из раскаленного сосуда; но этот сосуд был близок к совершенному разрушению. На девятый день горячки, призвали духовного отца. Протоиерей Матфий, найдя больную в беспрерывном бреду, отложил до благоприятнейшего времени исполнение Христианского долга. Кондрат Искра был тут же. По выходе Протоиерея, он спросил у него о состоянии больной? «Худо», отвечал честный отец: «болезнь ее зародилась в сердце: так вряд ли вылечат все земные лекарства». — Огорченный Кондрат долго стоял потупя голову, наконец тряхнув Малороссийской чуприной,  с решительным видом подошел к окну хаты и махнул рукой ее хозяйке. Она вышла, а Кондрат, опершись подбородком, на палку, в полголоса молвил: «Вже нашу небоженьку, як казав отец Матфий, не зличит ни якая басурка и ея хороба у сердце…. так хто его зморив, не хай тей и ратуе. Як же о сим гадаешь, мати? а?» Старуха, убитая горем, не понимая хорошенько, к чему клонятся его слова, отвечала на вопросительное междуметие: а? утвердительным: Э ге! «А коли э ге! так и буде э ге» вымолвил с усилием прежний жених умирающей: «и я пийду шукати ликаря.» Последнее слово уже было договорено при завороте на берег. Изумленная быстрым отходом, вдова долго смотрела ему вслед и никак не могла домыслиться, что значил такой скорый уход и за каким лекарем пошел он?

Между тем Кондрат, который что раз заберет в голову, то уж во что бы ни стало, исполнит, отыскивал везде Грица; но не находя его ни дома, ни у невесты, ни у Полковника, сел на коня и отправился в хутор, куда, как ему рассказали хлопцы пана Сотника, молодой панич часто ездит и там проживает суток по двое. Грицо, вероятно, угрызаемый совестью и мучась отчаянной болезнью загубленной им любовницы, под разными предлогами хозяйства, стрельбы или объездки коней, удалялся от всех, кого винил в своей вине, и бродил как шальной по роще, принадлежащей к хутору, где неожиданно встретил Значкового Товарища.

Кондрат, не поздоровавшись, стал прямо перед молодым хозяином, кашлянул, закинул руки назад, и схватясь ладонями, начал следующий разговор:

«Якую ты думу машь, пане Хоружий?»

Удивленный таким чудным приветствием, Гридо поглядел ему в глаза, и, видя, что они не посоловели и не смыкаются, а напротив, выпученные, уперлись прямо ему в лицо, улыбнулся и отвечал:

«Таку, як и ты маешь, пане Значковой Товарищ.»

«А вже ни; коли бы я мав таку душу як твоя, тоб вот стыда, ни смив билаго свита видеть.»

« Що се?»

«Ничого я мовю, что видаю.»

« А кому?»

«А вже не сий  кучерявой берозе вона рость соби, Бог з ней, нишком и не згубляя ни кого: вона ни гордовица, ни израдница, ни пагубница, ни…. а вже бис знаю що.»

«А бо ты одурився, пане Кондрате?»

«Ни, пане Грицо, ли буде хто одурився, тилько ни я; а ты горше чим одурився: хто забув звои обещнице и не помятуя Бога, зморив брыткой израдой обидную доченьку, звоей мати кормилки…».

«Вона вмерла!»….вскричал Грицо.

«Що ни вмирла, а вмирни.»

«Вмирае!»

«Э ге!»

Тут Искра рассказал, без малейшей утайки, все, что делалось с Марусей и перетолковал по своему слова отца Матфия. У Грица на глазах навернулись крупные слезы. Соперник его, увидя это, согнулся к нему на шею, прижал голову его к груди своей, отер об нее слезы с побледнелого лица изменника и твердил каким-то глухим клокотом: «Идем, идем до нашей сухотинки, идем пане Грицо, идем пане Хоружий, идем бравий козаче!»

«Эй хлопец!» вскричал страшным голосом Грицо, «Коненька! Худко коненька!»

«Якого?» спросил прибежавший на крик хлопец.

«Того, что ворон як хмара и пруток як вихорь.»

 

VI.

 

Через насколько минут раздавалось на Полтавской дороге двуголосное Гай-да! и удары казацких пуг (Нагайки) по крутым бедрам лихих коней: потом по пыльной дороге послышался топот копыт. Через полчаса, от выскока из хутора, кони, забеленные пеной, были привязаны к ивам, растущим подле знакомой нам плотины а один из всадников притаился за деревьями, в ожидании, пока выйдет другой из хаты своей кормилицы. Усердный Кондрат, взяв на себя, вопреки природе, должность Фигаро, не заставил его томиться ожиданием. В одну минуту он все растолковал старухе и без труда согласил ее на последнее средство к облегчению ее дочери; провел трепещущего Грица в садик, спрятал его в нем, приказав войти в хату, как только из нее выманит басорку Ягаевну, которую велел хозяйке вызвать в сенцо за каким — то важным делом.

Ягаевна, обрадованная, что в ней имеет нужду грубиян, не хотевший никогда и знаться с нею, тотчас выбежала. Кондрат взял ее за руку и, молча, повел в дом. Вероятно, он не торопясь торговал у нее заречный участок земли, за который на другой же день заплатил втридорога; но дело не о том, посмотрим, что происходило с нашею Сафо. Добрая кормилица не утерпела, чтоб не обнять своего вскормленника, тихонько просила его войти в хату, и указала на памятную ему дверцу за перегородкой. Он осторожно к ней приближался, как вдруг очень слабый, но все еще мелодический голос пронзил его прямо в сердце. Больная в бреду силилась пить, но дух ее перерывался, запекшаяся гортань лишилась звучности, однако он мог вслушаться в унывный напев, который произносила она тихо и с передышкою:

 

Болит моя головушка

Вид самова чола!….

 

И тотчас затем:

 

Хиба я тебе забуду,

Як очи аплющу…..

 

Это начало первой и окончание последней думок, которые Грицо слышал из милых уст Маруси, живо представило ему прежние восторги счастливой страсти и недавнее ее очарование. Словом, сдвигнули в воображении его несколько лет, и слили вместе все сладкие часы его жизни. Несчастная замолчала, он переступил порог, вошел …. и видит на смертном одре остов, обернутый заблеклою оболочкой; все его члены замерли, но любопытный взор искал, сквозь навес спутанных волос, пленявшие его очи; они, как раскаленные уголья, сверкнули огненным взглядом, которого уличенный убийца не мог выдержать…. Лицо его скрылось в изголовье полумертвой и коснулось ее воспаленных щек. Это электрическое прикосновение, метнуло искру в сердце, потрясло мозговые фибры и прервало тяжкую дремоту души; но земные чувства не могли вынести слишком сильного восторжения: изнуренная Маруся их лишается. Виновник и сострадалец ее мучения вслушивается…. и не слышит дыхания больной; взглядывает… и видит, что глаза ее закрылись. Тут вопль отчаяния испугал едва стоявшую на ногах у перегородки, старушку. Она бросается к дочери, хочет узнать, бьется ли еще сердце ее. Грицо предупредил ее: он уже ощущает, что оно чуть колышется, но вдруг, будто встрепенулось: глаза обмершей открылись, и рука ее сама легла на руку милого, который, не смея пошевелиться, смотрит на нее; взгляды их встретились, и Марусин, затуманясь слезами, объяснил, что она узнала, кто подле нее. Старуха бросилась обнимать воскресшую, расправила ее волосы, и, указывая на своего вскормленника, ласково спросила: Хто се? Несчастная, в первый раз с обманчивой вечеринки, усмехнулась и заплакала. — Не плачь, не плачь, мое серденько! твердил почти ополоумленный Грицо: не журися, Бог поможе!

«Чому?» спросила больная.

— Твому здоровью.

«Тилько?»

— И твому счастью.

« А жина твоя?»

— Я не женат, подхватил быстро успокоитель.

«Вин не женат», повторила мать.

«Ты не женат!» С этим восклицанием промелькнула радость на лице страдалицы; но вдруг ее брови нахмурились каким-то смутным воспоминанием, и она, сбираясь с мыслями, говорила: «А вже я слышала,бачила, да…. да, вин з нею стоя пид винцем….».

— Тиби то бачилось у огневиц, прервала мать.

«У огневиц? Чи то правда?» спросила Маруся, оборотясь к тому, кто должен был всех лучше знать о том. Грицо клялся ей всеми Святыми, что он не обвенчан. Она рада была ему верить, никак ни упрекала и любовалась своим миленьким, который, не смея ни молчать, ни сказать правды, старался как нибудь ее успокоить. Наша Сафо, схватясь за надежду, как утопающий за все что ни попало, сама боялась принудить к точным выражениям, и пока довольствовалась тем, что он не женат, что пришел к ней, пусть хоть из жалости, а все ж ее любит.

Постучавшийся легонько в окно Кондрат, прервал эту не совсем радостную для него и очень затруднительную для соперника беседу. Грицо, по условному знаку избегая встречи с болтливой соседкою, торопливо распрощался и ушел. Кондрат, притаившись в сенцах, ожидал следствия изобртенного им лечения, которого не мог, или от двойного нетерпения не хотел продлить. Маруся, расставшись с своею отрадой от сильного волнения крови впала опять в бред, тосковала, металась на постели. Иногда убийственная, а чаще живительная, радость облаготворяла перелом горячки. Больная уснула настоящим и продолжительным сном: напряженность нерв ослабла, тело смякло, дыхание освободилось и с первого посещения сердечного врача — началось не слишком медленное выздоровливание.

Соседка возвратилась, но уже к спящей больной, и объявя, с самодовольным видом, что ее задержало важное дело с паном Значковым Товарищем, которого за тайну назвала лепеховатым бугаем (Неповоротливым быком), отправилась по необходимости домой, а бедная вдова радехонька была прикурнуть на своей кровати.

Грицо только еще один раз бежал обведать больную и обещал приходить, как ему можно будеть увернуться от матери, никак не хотевшей помириться с его кормилицей. Маруся, судя по своему сердцу, не подозревала другой причины; и предавшись упоению богатой на придумки надежды, всякий день ждала своего миленького, но не говорила об нем даже с своею матерью. Лекарка ее заводила издали речь кой-о-чем, похожем на ее положение; однако она всегда умела свести разговор на постороннее, что очень не нравилось выведчице. Она, догадываясь о причине болезни, хотела, во чтобы ни стало, добиться до настоящей причины излечения.

 

VII.

 

Известные читателям посланцы, Вешняк и Бобренко, не жалея старых костей, ни борзых коней своих, не замедлили явиться по приказу жен, как можно скорее. Через два дня по их приезде назначено уже церковное обручение, а там в неделю (В воскресенье) и венчание.

Кондрат Искра, оберегая свою небоженьку от малейшего огорчения, чтобы не помешать довольно скорому выздоровлению, уверил даже и старуху, что ее вскормленник от того к ним не ходит, что пан Полковник рассылает его по служебным делам, а самозванной лекарке запретил с угрозами давать волю языку. Ягаевна, зная, что лепеховатый бугай как скажет, так и сделает, удивительно скромничала о всех нагорных новостях, однако же не отстала от намерения потешить душеньку свою на счет чиновных гордевиц.

Провожая часто свою больную прогуливаться для поправления здоровья, она заводила ее все дальше и дальше от дому. Однажды, и кажется не без умысла, подойдя к гребле, уговорила ее испытать, может ли она взойти на гору. Бедная Маруся, в надежде сойтись с своим настоящим лекарем, или хотя встретить кого нибудь, кто бы мог еще больше убедить ее  в рассказах ее матери, тотчас согласилась, и, после трех отдыхов, поднялась до половины нагорной улицы, — как заслышала от соборной площади начало свадебной пасни:

 

Да кланяйся Ганна своему боткови низко,

Бо к серденьку его ты близко,

А маткови, да кланяйся еше низче

Бо к серденьку ее еще близче (Эта песня поется подругами невесты, когда они идут убирать ее к обрученью или к свадьбе).

 

Не дослушав последних стихов, взволнованная Маруся торопливо вернулась назад; пошла было к дому, но вдруг остановившись и озирая вокруг себя, с чрезвычайным беспокойством увидала мать свою и, по минутном молчании, спросила ее: «Ты не видаешь…. що там?» — Ох! видаю, перехватила мать, догадавшись в чем дело: и як ни грех было сей брыткой волоцюги (Побродяги) пригрустити тибе.

«Грех,» вскричала наша Сафо: «ни грех тим злодием…. Ох!…. да треба скончати в одно разом           да!»… Тут она бросилась в ноги трепещущей старухи и стала ее упрашивать идти к ее губителю, напомнить ему, что он пил жизнь свою из ее груди, что он называл ее своею матерью, и молить его всеми мольбами, чтобы пришел в последний раз с нею проститься. Старуха хотела возражать, но дочь уже повелительно требовала, объявить сейчас вскормленнику, чтобы он непременно завтра же, чуть свет, пришел к ней, и если он исполнит ее просьбу, то она, Маруся, навсегда с ним примирится, его успокоит, простит, не будет мешать его счастию, а если не придет, то ни кто в свете не удержит ее, в самой церкви, сорвать с него венец, объявить всенародно его клятвопреступление, и сбросить на губителей свой срам и поношение. Устрашенная мать не знала что делать, но чтобы успокоить дочь, обещала выполнить ее желание.

Рассудок нашей Сафо, уже не раз убиваемый напастями, если и не был в конец уничтожен этим   сильным и никак неожиданным ударом, то совершенно впал в черную манию. Сердце и воображение,в продолжении многих месяцев палимые переменными огнями ничем непотушаемой страсти, слились в одно чувство, в одну мысль; это чувство, эта мысль, поработили весь остаток умственных способностей, и испарили, так сказать, теплотвор души. Радость и иступлениe страдалицы были непохожи на человеческие. Она бросилась на шею своей матери, сжимала ее в объятиях, бегала по хате, смеялась, рыдала, и все эти чрезмерные восторги так быстро сменялись, что ни глаза, ни слух изумленной старухи не могли за ними поспевать. Наконец несколько успокоившись, Маруся спросила, чем они будут подчивать завтрашнего гостя? Старая хозяйка со вздохом объявила, что у нее нет ничего достойного пана Хорунжего. Туть Маруся просила ее пойти отыскать самого лучшего и самого сладкого напитку, которым бы и она могла запить вечный мир. Старуха, не пожалев для своего вскормленника измученных ног, безотговорочно пошла на другой конец города, и купила на его же деньги вишневого меду, которым славился кум ее, пивовар. Маруся поблагодарила мать, взяла от нее покупку, сказала, что сама уже немножко поела, и отправила ее одну ужинать; а чрез несколько времени возвратилась из саду, поставила тихонько бутылку на полку и, схватя обеими руками голову, жаловалась на ужасную боль и, затворясь в отгородке, несчастная положила в бутылку отраву.

На другой день, с утреннею зарей, явился жданый гость. Когда после встречи, горевания, упреков и разговоров, Грицо взял поднесенную Марусей кружку, она вскочила с скамейки, но вдруг почти падая, уперлась обеими руками о стол и в этом положении оставалась как окостенелый мертвец: глаза ее не двигались, грудь не дышала и синие губы не сомкнулись. Грицо выхлебнул половину кружки и подавал ее, по условию, загубленной им отравительнице; но старуха, видя ее остолбенение, переняла кружку и за здравие своего вскормленника поднесла было ко рту. Тут, как пробужденная электрическим ударом, дочь бросилась вырвать смерть изо рта матери, но в торопливости, вышибла кружку и отрава пролилась. Несчастная кинулась за нею и вскрикнув: Постой смерть, и ты вот мене биже, алчными губами хватила яд с грязного полу. На другой день Грицо умер, успев однако исповедаться.

В ту самую минуту, когда Протоиерей с собором начал обряд отпевания, послышался ужасный шум на паперти, и Маруся с растрепанными волосами, в разорванном платье, за которое видно кто-то хотел удержать ее, пробивается к гробу, крича диким голосом: Не хай же Грицо двох не кохае, не хай не буде ни той ни мини; сорвала с усопшего покров, устремила на него мутные глаза, и вдруг страшно врзопив: Я его сгубила! сгубите мене! пала на гроб и так ухватилась за него, что на силу могли разнять ее оцепенелые руки. Все взволновалось в церкви; отец Матфий, духовник покойного, отирая слезы, запретил прерывать священнодействие, и оконча его, спросил: где сумасшедшая? Ему объявили, что она в приказной избе и с матерью. Он спешит туда и узнает, что самообвинение иступленной дочери не отвергнуто матерью, и что никто не сомневается, чтобы Грицо не был отравлен. Несчастную Марусю предали уголовному суду.

Честный Протоиерей Матфий, узнав на духу от Грица все обстоятельства отравления и привыкнув, как мудрый наставник, проникать глубину человческого сердца, разделял чувства Кондрата Искры, рассказавшего подробно о намерении своей небоженьки утопиться, и о свидании с ее излечителем. Сообразя все известные ему обстоятельства, служитель милосердого Бога уверился, что преступление было дело сумасшествия, до которого довели страстную женщину любовь, позор, ревность, многократно обманутая надежда и отчаяние; а потому спешил все объяснить судье уголовного суда, чтобы избавить Марусю от угрожавшей ей казни.

Между тем скованную преступницу представили в первый раз для допросу в полковую канцелярию.

Помешанная Маруся стояла перед судейским столом. Полковой канцелярист читал допросные пункты. Не поникая и не слушая их, она глядела в верх с глухим шепотом и перебирала звенья своей цепи, как будто зерны четок; когда же услышала очень громко произнесенное имя, с детства врезавшееся в ея сердце, быстро оглянулась на чтеца и спросила: Тиби жаль его?… и вдруг сама же отвечала: Ох! жаль, жаль! Обрывки прежних идей заронились в ее очаженной голове, и, в бреду сумасшествия она заговорила, но слова ее были без связи, а речи без начала и конца.

 

Судья справедливо заключил по слышанному им, что человек не может посягнуть, да еще и от любви, на собственную жизнь свою, не сойдя прежде с ума, однако ж подал свое мнение что как отравление уголовное преступление, то по всем законам виновная должна быть казнена смертию; хотел было привесть какую-то затверженную им латынскую фразу, но  вспомня, что отец Матфий силен в Латыни, довольствовался домолвить: за смерть положена смерть. Кем? спросил его священник. — Всеми законами, отвечал судья, и отослав просителя за справками к пану писарю, заключил, что впрочем жизнь без ума разве легче смерти, и что он, не могши по своей строгой обязанности совершенно исполнить желания первой духовной особы во всем Полтавском полку, устроит все к лучшему, и вместо колесования и потом сожжения, как бы следовало по закону, приисканному паном писарем, он осудит несчастную просто на сожжениe и даст тайный приказ исполнителю правосудия, чтобы он, как знает, разом кончил, то есть, предупредил долгие страдания. Затрепетавший от такого милосердия проповедник Слова Божия, стал было доказывать, что оставлением жизни сумасшедшей, еще можно надеяться спасти погибающую душу; но его не слушали больше.

Перед тем, как делалось уже распоряжение к совершению казни над Mapyceю, неожиданно явился Кондрат Искра, неся на голове сложенною письмом бумагу. Он подступил гордо к пану Полковнику, подал ему бумагу, присланную Гетманом для немедленного прочтения и исполнения. В ней содержалось следующее:

 

«Полковнику, Судье, Старшинам и всему Полтавскому полку, наказ.

В уме никто с любви не топится,

Не бьет и не губит,

Кого крепко любит,

И наобум казнить не торопится.

 

Потому и зачесть славную голову Гордия Чурая, отрубленную правда врагами и нашими палачами, за одуренную голову дочери его, Марины, загубленную бабьей волей и горькою долей. Вперед же без моей воли смертных приговоров не исполнять.»

 

Маруся, по освобождении своем от казни, недолго тяготила землю бесполезным существованием своим: она скончалась в вечно радостный для нашей родины 1653-й год.