Письма Савари к Г-же *** о Греции

Автор: Сомов Орест Михайлович

Письма Савари к Г-же *** о Греции.

 

 

Письмо первое.

Остров Казоc.

 

Не должно всегда почитать несчастиями случающиеся на море неприятности. Иногда суровость судьбы более служит к нашей пользе, нежели самая ее благосклонность. Имевши два дни сряду перед глазами улыбающиеся берега Крита, наглядевшись завидливым оком на бархатную их зелен и картинные местоположения, я роптал на противный ветр, принудивший нас расстаться с ними, и остановка наша в гавани Казосской была для меня огорчительна. С тех пор, как я познакомился с жителями, мысли мои переменились, и ветер может нас долго здесь задержать, прежде нежели я хотя мало пожелаю, чтоб он переменился.

„Казос (а) есть один из островов „Цикладских. . . . Он получил свое имя от Казо, отца Клеомахова. Жители сего небольшого острова основали селение . . на горе Казиусе, принадлежащей к Сирии (b). Казос, говорит Страбон, лежит от Карпато (что ныне Скарпанто) на две с половиною стадии, и на девять от Самониума, Критского мыса (с). Он имеет 3 стадии в окружности, с городом, называемым по имени острова, и со многими островками, окрест его лежащими.“ Плиний (d) не согласуется с Страбоном в измерениях, и он ошибается. Видевши места собственными глазами, я поставляю за должное оправдать Страбонову точность в описаниях.

Остров Казос подвергнулся общему жребию Архипелага:  Он находится во власти Турков. Но сии последние не решаются на нем поселиться потому, что там нет крепости. Они находились бы в опасности попасть в плен к Мальтийским корсарам, что несколько раз уже с ними случалось в Антипаросе и других местах, не имеющих укреплений. Сей страх доставляет природным его жителям то благо, что они наслаждаются спокойствием и сохраняют свое имущество и свободу.

На другой день по нашем прибытии, я с нетерпением спешил обозреть остров. Спустили на море шлюпку — и мы поплыли к окружающим его скалам. Мы не знали, где пристать. Остров со всех сторон загроможден ужасными утесами; ревущие волны покрывают их своею пеною. Куда мы ни обращали взор, отовсюду Казос являлся нам неприступным. Один из жителей, заметив нашу нерешимость, вышел из селения и указывал нам платком по место, куда мы должны были грести. Мы прибыли туда, плыв около мили близ берега. В сем месте кряж земли понижается в виде долины, в конце которой выкопан род гавани, удобной для пристанища мелким судам. Вход имеет не более 12 шагов ширины и весьма не безопасен: должно проходить прямо и с большею точностию. Если судно толкнется о берега, состоящие из остроконечных камней; то может разлететься на части. Прибавьте к тому, что когда мы подошли к отверстию, сильная зыбь волновала там воду. Казиот подозвал одного из своих единоземцев; они стали каждый на особой стороне устья и дали нам знак грести изо всех сил. В то время, когда шлюпка входила в сей опасный проход, они взяли длинные багры, не допускали ее тронуться до камней и таким образом ввели в гавань. Это и есть одно место, которым можно пристать к острову. Жители могли бы распространить его; но они лучше хотят подвергаться некоторой опасности, и за то быть спокойными со стороны своих неприятелей.

Казиот, который провожал нас в пристань, учтиво пригласил нас идти в селение. Мы с охотою за ним последовали. Я был одет по Французски, со шпагою, в шляпе и прочем национальном платье. Скоро разнесся слух о прибытии чужестранцев. Женщины и дети вышли из домов и ожидали нас на одной возвышенности. Они оказывали великое любопытство и рассматривали нас со вниманием. Когда мы проходили мимо их, то все они скромно потупили глаза. Между ними многие были весьма прекрасны, некоторые приветствовали нас, желая нам доброго дня, и присовокупляя: добро пожаловать. Мы отвечали им по восточному обыкновению: Да будет день сей счастливым днем для вас и для ваших гостей!

Путеводитель наш был один из почетнейших островитян. Он убедил меня зайти к нему и ввел в одну комнату, которая была убрана хотя не слишком великолепно, но весьма опрятно, и так, что можно было сделать заключение о хорошем достатке хозяина. Вокруг всей комнаты находился диван. Покамест готовили завтрак, хозяин посадил меня на некотором возвышении, а сам сел пониже. Скоро явились жена и дочь его, неся в руках свежие яйца, фиги и виноград. Молодая Казиотка краснела, видя чужестранца, который без сомнения казался ей одет необыкновенным образом. Между тем как мы завтракали весьма охотно, и хозяин беспрестанно подливал мне превосходное вино в огромной стакан, большая часть женщин того селения пришла к нему; они поклонились нам и сели без приглашения. кругом комнаты. Любопытство привело их. Тотчас начали они перешептываться, и разбирать все части французского одеяния. Европейцы редко пристают к сему, уединенному острову. Глаза, привыкшие видеть бритые головы, обернутые шалью, длинные платья, стянутые поясом и лица с бородами, смотрели, как на чудо, на долгие завитые волоса, на лицо без усов и бороды, на треугольную шляпу и короткое, едва до колен достающее платье. Сия противоположность, казалось, весьма их удивляла. усмешка, срывавшаяся временем с их губ, давала знать, что они делали весьма забавные замечания. С моей стороны я рассматривал их с великим удовольствием. Между прочими я заметил двух молодых девушек, которые показались бы красавицами даже и в Париже.

Одна из них небольшая ростом, имела глаза, полные огня, над которыми возвышались дугою черные брови, правильно проведенные. Лицо ее было смугловато, но весьма выразительно. Щеки ее, округленные рукою Граций, каждое мгновение покрывались новыми розами. Маленький ротик, казалось, был сотворен для того, чтоб говорить одни нежные слова, когда она улыбалась, то белые как снег зубы составляли приятную противоположность с алым цветом губ ее. Разум показывался во всех движениях, живость одушевляла все черты ее лица. Черные волосы, связанные наверху головы, небрежно падали на шею, белизною и гладкостью подобную слоновой кости. Сия шея тщательно образованная Природою, протягивалась с удивительным размером и заключалась прелестною грудью. Корсет без рукавов, расстегнутый сверху, выказывал привлекательные оной округлости. Тонкое миткалевое платье чрезвычайной белизны, скрывало совсем ноги красавицы. Оно было обложено пурпуровою накладкою, весьма искусно вышитою, шириною в четыре пальца, и стянуто слегка поясом, концы коего развевались вокруг. Такова была сия молодая Гречанка, привлекавшая на себя мое внимание.

Вторая оспаривала у нее пальму преимущества. Стан ее был стройнее, и осанка благороднее. Глаза ее блистали тихим пламенем, и так сказать, дышали любовью. Длинные ресницы, скромно опущенные, не позволяли видеть глаза сии в полном их блеске, как будто бы она боялась изменить тайнам души своей. Лицо ее было белее, щеки, не столь румяные, казались лилиею, слегка наведенною цветом розы. Черты сего лица, будучи менее выразительны, в замену того были гораздо правильнее. Вообще она могла служить образцом правильности. С первого взгляда казалась она не столь прелестною, но рассматривая, совершенство всех частей в целом поражается более удивлением. Вид первой девицы внушал веселость: на нее нельзя было смотреть без удовольствия. Сия последняя сначала менее могла поразить; но когда на нее пристально посмотришь, то некоторое невольное влечение к ней привязывает, и сердце не может защититься от сильных впечатлений.

Все женщины, удостоившие нас своим посещением, были одинаково наряжены. На каждой из них был корсет, пояс и длинное миткалевое платье. Все различие состояло в узорах шитья , которые у каждой были сообразно с ее вкусом, и в уборке волосов. Иные распускали их по плечам, заплетая в одну или во многие косы; другие связывали наверху головы, откуда они падали на шею. Не одни те девицы, которых я описал, показались мне прекрасными: их было много, но сии более других меня поразили. Может быть вы подумаете, Милостивая Государыня, что после печального зрелища, которое было у меня перед глазами до прибытия на сей остров, воображение мое воспламенилось при виде юных красавиц, и что удовольствие побудило меня украсить их еще более. Сие легко станется: по крайней мере очарование продолжалось довольно долго. Я прожил более недели на острове, и не желал бы переменить ни одной черты в картине, которую для вас изобразил. Я описал то, что видел и чувствовал. Признаюсь вам, что удивление мое было равно удовольствию: я воображал на сих скалах найти жалких невольников, страдающих под бременем ига иноплеменного, — и вместо того увидел народ веселый, щастливый и свободный посреди Турецкого владычества. Но возвратимся к нашим красавицам.

Когда завтрак кончился, тогда они ушли. Хозяин мой повел меня в другую комнату, и дабы внушить мне доверие к казиотам, а более всего к нему, вынул из ящика свидетельство, подписанное двумя корабельными Капитанами из Прованса, и просил меня прочитать оное. Первая из сих подписей заключала в себе следующее: „Французы, которых буря прибьет к сему острову, вы можете без опасения ввериться жителям оного. Я претерпел кораблекрушение у сих берегов, и островитяне помогали мне так, как только люди обязаны помогать друг другу в подобном несчастии.“

Содержание второй было таково: „Предуведомляю соотечественников моих, которые по случаю пристанут к острову Казосу, чтоб они были осторожнее и не доверяли здешним жителям, которые суть обманщики и воры; почему иностранцы должны ожидать для себя всего худого от их злобы.“

Я отдал сие странное свидетельство моему хозяину с довольным видом, и сказал ему, что мне не было нужды в оном, дабы веришь его честности. Он весьма тщательно завернул его и спрятал; и сия самая уверенность подала мне хорошее о нем мнение. Вероятно, что ему не известно было содержание сей бумаги, и что второй Капитан обманул его. Я не хотел выводить его из заблуждения, которое было для него столь приятно. Притом же сие свидетельство могло только породить не совсем бесполезную предосторожность в тех, которые его прочитают. Что до меня касается то я совершенно положился, на первое свидетельство, и продолжал обходиться с Казиотами дружески. Единственная моя предосторожность состояла в том, чтоб находясь между ними, иметь при себе слугу и быть хорошо вооруженным; однако ж и сие было не нужно: я от них ничего не видел, кроме ласк и доброго расположения.

Желая узнать остров, я вышел из селения и пошел к самой высокой горе. Я достиг до оной после часового путешествия. Оттуда виден остров Карпато, и кажется не в дальнем расстоянии; берег его продолжается от Востока на Запад. Против самого селения лежат три островка: к Востоку, Западу и Северу, и составляют ту обширную гавань, в которой мы приспали. Сии островки. не возделаны и покрыты кустарниками. На вершине горы, с которой я рассматривал окрестности, построена часовня, обсаженная смоковницами. От сего места простирается полукругом цепь гор, посреди коих находится равнина около мили в окружности. Жители с великим трудом успели сделать ее годною для хлебопашества, исторгнув из земли целые скалы и кучи каменьев, которые ныне служат ей оградою. Все сие пространство разделено на участки по числу семейств. Здесь Казиоты сеют рожь и ячмень. В начале дождливого времени, продолжающегося от Октября до Февраля месяца. Дожди там идут не беспрерывно, и перепадают только в сих месяцах; в остальное же время года воздух всегда чист и погода ясная. Все дни тамо хороши, а ночи светлы. Морские ветры умеряют зной солнечный, и в таком жарком климате люди наслаждаются благорастворенным воздухом и почти неизменным здоровьем. На скате берегов посажен виноград, доставляющий весьма вкусное вино. Я удивлялся, как могли сии трудолюбивые и, умные островитяне возделать каменистые утесы, едва на несколько вершков покрытые землею, и радовался видя, что они вознаграждены за свой труд, и что остров доставляет им все необходимое для жизни.

Удовольствовав мое любопытство, я возвратился к своему хозяину. Меня ждали обедать. Курица с сарацинским пшеном, свежие яйца, отменно вкусные голуби, сыр и хорошее вино, были для меня несказанным лакомством после худой пищи на корабле. Мужчины обедали все вместе, севши кругом на ковре, а женщины в особо отделенных комнатах. Это обычай; и хотя он не по вкусу Французов, но должно было ему покориться. При конце стола, круговая чаша пошла из рук в руки. Островитяне пили, желая мне счастливого путешествия, а я с чашею в руке желал благополучия Казиотам. Веселость начинала уже одушевлять пирующих, как вдруг звук музыки поднял нас из-за стола.

Двадцать молодых девиц, одетых в белое развевающееся платье, с заплетенными в косы волосами, вошли в комнату: они привели с собою одного юношу, который играл на лире и сопровождал игру свою пением. Многие из сих девиц имели весьма приятные лица, на всех блистала свежесть, а некоторые из них едва уступали тем двум красавицам, которых я вам описывал. Все вообще составляли очаровательное зрелище: однообразное убранство сих Нимф, скромность возвышавшая их прелести, стыдливость, напечатленная на их челах, веселость, умеряемая благопристойностию, – все сие заставляло меня думать, что я перенесен на остров Каллипсы. Они начали становиться в кружок, и пригласили меня плясать с ними; я охотно на то согласился. Составленный нами круг единствен по своему соплетению: танцовщик не подает рук тем двум особам, которые стоят по обеим сторонам подле него, а двум за ними следующим; таким образом, что руки его находятся спереди и сзади его соседок, опутанных кольцами сей двойной цепи. Сие переплетение весьма приятно, и легко отгадать, по какой причине. В средине круга стоял музыкант; он играл и вместе пел. Каждая танцовщица с точностию следовала музыкальной мере, то приближаясь, то отдаляясь, то оборачиваясь вокруг него. Что до меня касается, то я дал свободу водить себя, и мысли мои не столько были заняты пляскою, сколько лицами, ее производившими.

На другой день я обошел селение; оно заключает в себе около ста домов, из коих в каждом живет по одному семейству. Все домы каменные; и построены весьма прочно; состоят обыкновенно из двух или трех комнат в нижнем, и двух в верхнем ярусе; в каждом доме есть очаг и водоем, выработанный из камня. Сии водоемы наполняются в дождливое время года, и вода сохраняется в них свежая и чистая. Кроме сего в ста шагах от селения, у подошвы горы, протекает весьма хороший источник, который доставляет в круглый год свежую воду.

Я входил во многие домы, и везде, заставал женщин за рукодельем: иных за шитьем или за вышиваньем; других за тканьем тех прекрасных миткалей, из которых они делают себе платья. Ткальные их верстаки не велики, но весьма удобны, и должно сказать, что Казиотки великие мастерицы ткать. Везде я видел трудолюбие, прилежание и тщательно наблюдаемую опрятность. Будучи ласково принят некоторыми из танцевавших со мною женщин, я вступил с ними в разговор и спрашивал их: от чего так много прекрасных особ женского пола на их острове, и так мало мужчин (я видел не более пяти или шести)? На сие они отвечали, что весну, лето и часть осени Казиоты проводят в мореходстве. „Они торгуют в Архипелаге,“ присовокупили мои знакомки „и приплывают сюда только от времени до времени, для доставления необходимых припасов их семействам; но остаются с нами только на зиму. В Ноябре месяце засевают они поля, в Марте собирают жатву и вслед за сим уходят на море. Произведения острова недостаточны для пропитания всех его жителей; по сему они и принуждены доставать съестные припасы в других местах. Со всем тем, если мы не богаты, то по крайней мере живем в счастливой посредственности. Мальчики сопровождают отцов своих на море, и сами становятся мореходцами. Во время их отсутствия мы, как видите, прядем бумагу и вытканные нами материи доставляют отчасти необходимое для их и наших одеяний.“

Делая сии посещения, не мог я надивиться порядку и устройству, господствующим в сей малой республике, согласию и единомыслию всех ее членов, а более всего сей тихой веселости, сему довольству, которые изображены на их лицах. Счастливый народ! думал я: честолюбие и коварство не нарушают твоего спокойствия! алчность к золоту не развратила твоих нравов; раздоры, несогласия и пороки, коими она наполняет землю, тебе неизвестны. На острове твоем не увидишь надменного титлами и богатством гражданина, попирающего ногами бедного своего соотечественника; не увидишь презренного раба, превозносящего хвалами пороки своего господина. Здесь люди равны между собою; Казиот не стыдится и не унижается пред Казиотом. Взаимное друг ко другу уважение их связывает; невинные удовольствия, которые Природа сама доставляет всем смертным, суть их увеселения; посредственность и равенство суть твердые основы их благополучия.

Однако ж, говоря правду, я должен признаться, что в частных разговорах с некоторыми из сих прекрасных Казиоток, я описал им весьма блестящими красками участь женщин во Франции. Изобразил их в щегольском наряде, часто украшенных золотом, шелковыми материями и драгоценными каменьями, летающих в пышных колесницах с пиршества на пиршество, с зрелища на зрелище; окруженных толпою обожателей, кои стараются угождать им; занимающихся одними удовольствиями и находящих ежеминутно новые веселости. Я описал им одни только розы сей прелестной жизни! Казалось, что сия картина их пленила; они вздохнули о самих себе, находили остров свой весьма скучным и желали бы в минуту перенестись во Францию. Таково-то сердце человеческое! Оно готово променять благополучие, которым наслаждается, на блестящие призраки, кои воображение ему представляет.

В один день я посетил двух сестер которых мне весьма хвалили. Я застал весь дом в унынии; сами они вздыхали за рукодельем. Старшая, которой было около 18 лет, высока ростом, хорошо сложена и прекрасна собою. Она не приходила на пирушку к моему хозяину. Мрачная задумчивость покрывала ее лицо; румянец щек ее увядал, но погасающий огонь еще блистал в глазах ее, и слезы выкатывались из-под длинных ресниц: кто бы не пожалел о ней! Младшая сестра. разделяла с нею горесть и была подобна цветку, посаженному в тени, который не будучи согреваем живительным лучом солнца, вянет едва расцветши. Я душевно желал утешить сих печальных красавиц, но не надеялся на успех: ибо в такое короткое время не мог им внушишь к себе доверенности. Я узнал, что одна из них лишилось нежно любимого супруга, и мне сказывали, что это была самая прекрасная чета изо всего острова: любовь их соединила — и чрез месяц после брака нещастный юноша погиб от кораблекрушения. „Смерть пожрала его, едва узнавшего цену жизни, прибавляли казиоты: ибо ему не было еще и двадцати лет. Меньшая сестра, привязанная к старшей нежными узами дружбы, плачет вместе с нею. Не одно сие горе лежит у нее на сердце: ей теперь шестнадцать лет, и она не замужем; а в нашем краю мужчин так мало, море поглощает большую их половину. От сего-то многие наши девушки остаются век не замужними.“

Сие рассуждение объяснило мне, почему в Кандии, равно как и во многих городах, видишь Казиоток, произвольно, оставивших свое отечество. Сии молодые девицы, не имея ни родственников, ни покровителей, ни друзей, принуждены служить; невинность их подвергается великой опасности; нередко быв увлечены примером или соблазнены богачами, ведут они жизнь не позволительную. Я видел многих из них, которые забыв чистоту нравов их отчизны, потеряли сие простосердечие, сию милую искренность, кои столь привлекательны в их единоземках.

Во время моего пребывания в Казосе, возвратилась туда одна барка с сарацинским пшеном, дынями, гранатовыми яблоками и разными другими плодами. Почти все женщины сошли с горы и спешили на встречу супругам, отцам, братьям и друзьям своим. Никогда я не видал столь живых изъяснений удовольствия и нежности: они с восторгом обнимали их, прижимали к груди своей и благодарили Небо за их возвращение. Все знаки радости, все выражения любви были употреблены с той и другой стороны. Зрелище сие трогало душу. Вот, подумал я, вот древние Греки! Это их живое воображение, всегда готовое воспламениться; их отменная чувствительность, которою они отличались от всех земных племен! Сии скалы укрыли их от ига Турецкого — и они сохранили нравы своих предков.

После-обеденное время сего радостного дня было посвящено веселию. Капитан Казиотский давал небольшое пиршество, на котором и я был по его приглашению. Зала наполнилась танцовщицами, у коих волосы были намазаны благовонными маслами; они нарядились в самые лучшие корсеты, с прекрасно вышитыми поясами и в белые длинные платья. Тотчас составилось несколько кругов, с переплетенными по обыкновению руками. Две лиры и тесельники, помещенные на некотором возвышении, одушевляли движения пляшущих; веселость сияла в глазах каждого. Молодые люди, возвратившиеся из путешествия, стали подле своих подруг и любезных; они обнимали их в танцах своими рука ми, чувствовали биение сердец их; радость была написана на всех лицах: молодые Гречанки, потупив глаза свои, старались как можно менее оную показывать; но румянец их ланит и трепетание груди возвещали, что они находятся близ тех, кои для них всего милее; и каждое движение их было наслаждением. Наши искусственные танцы несравненно более имеют в себе ловкости, затейливости и даже величия; но сколь они холодны в сравнении с круговыми плясками острова Казоса! В одних удовлетворяется только тщеславие, в других сердце говорит сердцу взором, улыбкою, а более всего прикосновением. Мудрая Природа в нас самих поселила наше блаженство. Богач думает удержать его в блестящем кругу своем; на роскошных пирах выказывая пышность и великолепие, он хочет купить его ценою золота. Или он не знает, что блаженство не терпит излишнего блеска пышности, что сие свободное божество приходит к нам само по своей воле, и никогда не позволяет за злато купить себя?

Западные ветры задержали нас целые восемь суток в пристани Казосской, и я благодарил за сие Небо. Я видел страны, на которые щедрая Природа изливает все свои блага, видел и другие страны, где тираны принуждают ее умерять дары свои, и везде я находил народы несчастные, не по собственной вине своей и не по бесплодию земли; но от насилий правительства злонамеренного. Посредь рабов, согбенных под бременем Оттоманской власти, я нашел скалу не более трех миль в окружности; но Турок не смеет туда приближиться — и там живет народ благополучный. Там каждый отец семейства есть владыка в своем доме; он судит возникающие в оном раздоры, и определения его суть законы, кои не могут быть несправедливы; ибо их произносит любовь родительская. Если случаются некоторые несогласия между посторонними людьми, тогда Священники и старцы собираются и решат их; но они весьма редки между гражданами, которые равны друг другу и не знают ни бедности, ни богатства. Все члены сего небольшого общества вечно заняты. Я видел самых прекраснейших девиц и женщин, сходящих на луг и моющих, как во дни Гомеровы, белье свое в источнике; они не огорчаются сею работою, но развеселяют ее пением. Только в той стране, где богатый может нанять руки бедного, стыдится он употреблять свои собственные.

Путешественники, наблюдавшие нравы покоренных Оттоманами Греков, весьма справедливо упрекают их в обманах, вероломстве и низости. Сии пороки в них не врожденные, но проистекают от рабства, в котором они осуждены жить. Обитатели Казоса Греки; но луч свободы их освещает, и посему они трудолюбивы, честны, чувствительны и добронравны. Пошлите к ним Кади, Мутевели, Пашу — и они сделаются также обманчивы и развратны, как и прочие их соплеменники. Из сего замечания можно вывести непременную истину, которая должна бы служить основанием для всякого Правительства, что человек вообще бывает добр по соразмерности удержанных им природных прав своих: свободы и собственности; чем более их у него отнимают, тем хуже он становится.

 

 

Письмо третье.

 

Мы пользуемся прекраснейшею погодою. Небо чисто, и Юго-восточный ветр направляет корабль наш прямо к той пристани, куда стремятся наши желания. Удалясь от берегов, мы совершенно потеряли из виду землю, и сколько взоры могут простираться, видим необозримые равнины вод и необъятное пространство небес. Как величественно сие зрелище! Какими высокими мыслями наполняет оно душу! И человек мог построить сию огромную деревянную храмину, коей вверяет счастие и жизнь свою! Спокойно сидя внутри сего ломкого убежища, которое червь может проточить, которое один удар раздробит в щепы, — он дерзает презирать ярые волны Океана! Но подивитесь изобретательному его разуму: он повелевает ветрами, запутывает их в полотно и принуждает направлять по его воле плавающую его темницу. Странствуя от одного конца Вселенной к другому по неизмеримой равнине, без признаков, могущих им руководствовать, он рассматривает в небесах направления пути своего. Игла, обращенная к Полюсу, и зрелище светил небесных, возвещают ему, в какой стране земного шара он находится. Черты и точки, наблюдательным умом положенные на бумагу, показывают ему острова, берега и скалы подводные, а искусство научает избегать оных. Но да трепещет он вопреки своим знаниям! Огнь воздушный готов возгореться над его головою и превратить в пепел его жилище. Бездны морские разверсты, под ногами его, и толщина не более одной достки его от них отделяет! Видя его самонадежность, льзя ли не подумать, что сие слабое творение почищает себя бессмертным? Однако он должен умереть — он умрет, и никогда уже не возстанет.

 

 

Письмо четвертое.

 

Сего дня я встал до рассвета, чтоб видеть восхождение солнца. Зрелище сие в открытом море, есть восхитительнейшее из всех, кои щедрая Природа представляет очам человека. Постараюсь изобразить его, если не со всем великолепием, какое оному прилично, то по крайней мере, сколько возможно, со всею точностию.

Небо ясно, погода тиха, приятная свежесть разливается в воздухе. Легкое дыхание попутного ветерка плавно колышет  нас в волнах. Ничто не возмущает царствующего на водах молчания. Оно распространяется от Востока до Запада.

Несколько звездочек, блистающих на тверди, скоро сокроются. Уже первые лучи дня проницают сквозь синеватые пары, облекающие небосклон. Ночь, удаляясь к Западу, совокупляет во едино убегающие свои мраки. Восток мало по малу проясняется. Он мещет по всему пространству воздуха бразды света, кои оставляют пурпуровые следы на лазуревом своде неба. Зрелище переменяется с каждою минутою; предметы освещаются более и более; цветы становятся ярче. Но какое явление поражает мои взоры? — Тысячи златых лучей летят из одной точки и рассыпаются в воздухе; Восток загорелся; солнце является. Я вижу светозарный круг его на небосклоне: кажется, будто оно выходит из недр водных и на минуту остается на гладкой их поверхности, как бы на троне своем. Какие потоки пламени проистекают от него! Зрение ими ослепляется. Как величественно подымается оно над водами, которые отсвечивают образ его в бесчисленных видах! И так сие-то есть великое светило мира? Явление его дает новую жизнь чувствительным творениям и радость вливает в сердца. Приветствую тебя, прекраснейшее светило мироздания! Славлю высокую Десницу, начерпавшую путь твой в небесах!

 

 

Письмо пятое.

 

Пять дней уже протекло со времени отбытия нашего из Александрии, и ветер всегда был для нас попутный. Если б он дул посильнее, то мы скоро были бы уже в Кандии; но он всегда был так слаб, что мы едва сделали половину нашего пути. Никогда я не видал моря в таком спокойствии; мы плывем без качки, без потрясений корабля, как будто бы вниз по течению реки. Сей образ плавания весьма приятен. Сидя под наметом, который защищает нас от солнечного жара, и прохлаждаясь зефиром, резвящимся в корабельных снастях, мы подвигаемся почти неприметно вперед. Несмотря на медленность нашего плавания, если тот -же, самой ветер продолжится еще целую ночь, то мы завтра же будем близ Родоса; а оттоле до Крита переезд весьма недалек.

До пяти часов вечера мы наслаждались прекраснейшею погодою. Но мало по малу Запад нахмурился. Пары, будучи сперва легки и тонки, сцеплялись, собрались, сгустились; теперь образуют гряду мрачных туч, которые, подобно горам, скрывают от нас последние лучи заходящего солнца. Не предвозвещает ли это бурю? Наши мореходцы того опасаются. — Увидим.

 

 

Письмо шестое.

 

Опасения наши были не напрасны; ветер переменился. Не Восточный Зефир нас уже сопровождает; сильная буря, вырвавшись из Запада, прогнала его к знойным степям Азии, и подобно твердой преграде сопротивляется нашему плаванию. Вотще мы боремся с ее буйством: ничто не помогает — и мы удаляемся назад, вместо того, чтобы подвигаться вперед. Черные тучи заслонили от глаз наших солнце; пена носится по зыбям бунтующего моря; волны с ревом ударяют в бока корабля; ветер ужасно свищет в снастях. От чрезмерного напряжения парусов с треском перерываются веревки; мачты от сильного качания скрыпят, и все части корабля стуком им отвечают. Всякую минуту нам кажется, что корабль наш распадается пополам.

Служители корабля в заботах; Капитан с криком отдает им повеления. Самый опытный из них правит рулем; другие натягивают канаты; иные, уцепясь за конец райны, навивают паруса, и качаясь с колебанием корабля, сгибаются дугою на воздухе, оплетаются ногами около веревки, а руками работают, с опасностию в одно мгновение быть сорванными порывом ветра и повергнуться в море.

Вот уже семь дней, как мы беспрестанно лавируем, и все без пользы. Нас отбрасывает назад; и если сие, продолжится, то мы принуждены будем пристать или к Кипру, или к берегам Сирии. Сей неприятный случай открыл мне, что судно наше весьма тяжело на ходу, а правящие оным мореходцы ничего не смыслят. Они состоят из Греков, которые худо знают свое дело, и выполняют его весьма медленно. Никогда не могли они править против ветра, и каждый раз, принимаясь за веревки, они теряют гораздо более времени, нежели сколько выигрывают его своими маневрами. Капитан не больше их сведущ: ни разу не снимал он высоты; на корабле его не сыщешь ни октанта, ни квадранта, ибо он не знает употребления сих инструментов; морская карта вовсе ему не известна, равно как измерение корабельного хода. Словом, это настоящий хозяин барки, который плавает на удачу, днем по течению солнца, а ночью по звездам. Если небо пасмурно, то он правит, как умеет, по компасу, коего не знает даже склонений: кажется, что он один из древних Греческих мореходцев; я даже готов думать, что он был при осаде Трои, и что какой нибудь баснословный бог возвратил ему жизнь именно для того, чтоб уверить нас в правдоподобии вековых странствований, на которые осуждены бы ли Герои Гомеровы. Как бы то ни было, но я сомневаюсь, чтоб мы скоро могли достигнуть до Кандии.

Наши меры приняты; мы прощаемся до времени с островом Критом. Наскуча тщетно бороться с противящеюся судьбою, мой Зантиот поворотил к Малой Азии. „Мы сыщем, говорит он, убежище в какой нибудь пристани; а когда погода будет нам благоприятнее, тогда снова пустимся в свой путь.“ — Он не знает еще, в каком точно месте мы пристанем; но как скоро приметит землю, то употребит все усилия, чтобы не потерять ее из виду. Вот как Греки плавают по морю! Что касается до меня, то я начинаю раскаиваться, что решился плыть с таким искусным путеводителем; но жребий брошен — и должно ему покориться. —

 

 

О. Сомов.

 

(а) Стефан Византийский. французские мореходцы, по испорченному произношению, называют его островом Газа.

(b) Страбон, кн. 10.

(с) Сей мыс, лежащий на Восточной стороне острова Крита, называется ныне мысом Соломоновым.

(d) Плиний, кн. 4. гл. 12.

 

 

Труды высочайше утвержденного Вольного общества любителей российской словесности: Часть V., 1819 год