Письмо из Омска к Графине N. N
Автор: Карлгоф Вильгельм Иванович
Письмо из Омска к Графине N. N
Не гневайтесь, прекрасная Графиня, на долгое мое молчание, простите добровольному изгнаннику; он жестоко наказан за несоблюдение обещания: страшные месяцы прошли, как века, и ни одно благодетельное существо не перенесло ко мне, от берегов Невы — ни от Вас грамотки, ни о Вас весточки . . . Напрасно, вперив неподвижный взор на клубящиеся волны Оми или Иртыша, ожидал я какого-нибудь воздушного посланника, неземного жителя, счастливого слугу прекрасной Графини; но ни Сильфы, ни ласковые Феи Виланда не являлись очаровать радостною весточкой грустного знакомца Вашего.
Не понимаю, где был мой ум, (сердце, я знаю, лежало у ног Ваших), когда я согласился писать к Вам, Графиня, раз в каждые две недели о здешнем отдалённом крае! Согласен, что можно наговоришь много о Сибиряках, о кочующих народах, о картинах Природы степной, однообразной и дикой, о здешнем общества, образе жизни, занятиях, увеселениях; но не будете ли Вы дремать от моих писем, как от чтения притчей Притчеписца, очень известного и чрезвычайно скучного? Я бы должен был решительно обещать Вам писать только о Вас; но условие сделано и я хочу или не хочу, а должен, как умею, выполнять его, хотя и большая, и середняя и малая Киргизская Орда, и даже сердитый Хан Бухарский, клянусь Грациями, не стоят Вашего мизинца, которым Вы, как новый Оберон, приводили в деятельность мое воображение. Вы сами увидите, что скоро истощится предмет мой, что скоро мои новости примут вид столетней старины, и краски полиняют, как на портретах феодальных Немецких Баронов.
Писать о Вас, о моих к Вам чувствованиях, дело совсем другое, предмет так возвышен, так изящен, так мне по сердцу: он сам дает яркие краски воображению; в других случаях оно должно искать их с усилием, иначе из кумыса выйдет не прохладительный, целебный, жизненный напиток, но обыкновенное, неприятное заквашенное молоко; а чебызга и кобыз, орудия, на которых Киргизы, беспечные невежды, наигрывают свои фантазии, сделаются обыкновенною и при том расстроенною балалайкой.
Но я вижу, Вы грозите мне; милая улыбка также быстро, как ласточка с полей Севера перед осенью, слетела с ясного лица Вашего, и — но, я все готов исполнять, что назначите, что прикажете: мне ли споришь с Вами! мне ли, готовому, по приказанию Вашему, без размышления, in-promptu броситься на все опасности, мне ли находишь поручение Ваше трудным к исполнению? — Не сердитесь же, а слушайте мое повествование о Киргизах.
Однако ж не лучше ли, для порядка, начать мое описание с Омска, в котором я дышу и в котором так часто о Вас мечтаю? Одним словом, о месте, где
Мой чемодан, мои пенаты,
Нашли себе покой, приют,
И где на несколько минут
Дарами счастья не богатый,
Свой посох в угол положил
Ваш дальний, одинокий странник
На долго родины изгнанник.
Вы соглашаетесь, и я начинаю:
Не в пышной раскидной карете, на гордой вороной четверке, а в перекидной курьерской тележке, на, тройке удалых, хотя и сухощавых коней, въехал я в крепость Омскую, одну из лучших крепостей, по линии расположенных. Не стану томить Вас тактическими рассказами об удобстве места, о рвах, о бастионах, о системе крепостных укреплений; но не могу умолчать о том, что строения, в самой крепости находящиеся и украшенные церковью Греко-Российскою и Лютеранскою, довольно хороши; что предместия еще недавно походили на обыкновенные деревни, а жители не имели способов построить лучшие домы. Необозримая степь окружает Омск; но с некоторого времени особенное попечение благодетельного Правительства, на все обращающего животворное внимание, доставляет жителям большую возможность к постройкам; от того-то теперь мелькают то там, то здесь красивые домики. . . .
Казенных строений и вне крепости довольно: много зданий, принадлежащих Козачьему войску; из последних мне особенно понравился фасад суконной Козачьей фабрики, которую не буду подробно описывать; Вы верно не разделили бы со мною удовольствия пересчитать станы, узнать число рабочих, и нежными ручками не привели бы в движение послушных колес на машинах, с такою удобностию заменяющих большое число рабочих.
Изрядная библиотека при Козачьем училище, столь много выбором книг делающая чести вкусу своим установителям, перенесла меня воображением в образованную Столицу Севера, и я чуть-было не забыл, что нахожусь посреди Сибири, в Азии, столько ужасной из дали,
Где дикие сыны степей
Проводят жизнь в вражде преступной
Где дышит в бездне недоступной
Законом избранный злодей;
Где жертва ранних преступлений,
Оправа новых поколений,
Где все, что вымыслил порок,
Что страсти выполнили строго.
Такие суждения весьма несправедливы; жители Москвы и Петербурга смотрят в неверное стекло на Русскую Мексику. И здесь есть свои наслаждения, и здесь не чужда добродетель избранным сынам своим, и здесь благодетельное Правительство разливает свет; и здесь, как везде, в презрении и безобразный порок, и дикое невежество. Обращение простое; жители гостеприимнее.
Если Вы желаете видеть летнее Омское гулянье, то набросьте на свой модной капот богатую шаль, наденьте шляпку с перьями и, во исполнение наших местных обычаев, перемените золотые серьги на бриллиантовые; я поведу Вас за 3 версты от города, на берег Иртыша и Оми, туда, где они соединяются. «Мы выходим за крепостные вороша, повертываем на лево в аллею, усаженную молодыми березками; посмотрите, они, качаемые зефиром, как гостю, приветливо Вам кланяются . . . Вот изрядный деревянный дом, украшенный колоннами в один ряд, светлый, в двух саженях и от Иртыша и от Оми; вот зала, где могут танцевать в экосезе пар двадцать, и две или три кадрили; тут можно видеть все Омское общество. Поверьте, что и Сибирячки могут пленять; что есть между ними красавицы; но приличие не терпит сравнений!
Уверяю Вас, что и мущины, и дамы наши, танцуют очень хорошо; что же касается до меня, то я с тех пор, как записался в Рыцари печального образа и повесил в память внукам между отцовским мечом и шарфом свои лайковые перчатки, посещаю балы, как простой зритель; для меня приятнее дышать чистым воздухом в молодой пени деревьев, смотреть на Иртыш, на противоположный берег, подернутый легкою зеленью, и думать о Вас!
И здесь в мечтах, все, что любил,
Что сердце сладко так пленяло,
Что безвозвратно миновало,
Я как нарочно воскресил…
И счастлив! — я живу обманом,
То вижу Вас, Графиня, я
За легким облачным туманом;
Вы улыбаяся, меня,
Маните к холму близ ручья… (*)
(*) Это вымысл Поэта. В существенности же здесь нет ничего подобного; голая степь, желтая трава — вот природа Сибирской линии, исключая слишком немногих мест. Соч.
То вдруг я вижу, по реке,
Туда-сюда, на челноке
Послушные Вас носят волны,
И я — стремлюся к Вам душой . . . .
Но скоро ясной мой покой
Исчез, на небе тучи чёрны
Сулят Сибирский Ураган;
Лечу спасать Вас, — все пропало —
За Иртышем забушевало. . .
И пыль и лист летит с полян . . . .
И крупной дождь сечет равнины . . . .
Так скоро здесь переменяется погода! Мгновенно знойное солнце скрывается за темные тучи, пыль застилает дневной свет, листья иссохшие клубятся вихрем и через полчаса опять все светло, все улыбается. Здесь Природа есть Оперная сцена, на которой мгновенно является и бурная ночь, и ясный весенний день; вообще же здесь она слишком единообразна, не жива, не величественна; нет ни пенистой рощи, ни приятного лесочка в окрестностях, бесплодная пустыня расстилается на пространстве неизмеримом для зрения, и взор свободен до краев небосклона; ничто не заслоняет его: ни веселый куст, ни муравчатый холм, ни высокий дуб, гордо стоящий на пригорке.
За счастьем ветреным спеша,
Обманут думою высокой,
Он Вас летел я в край далёкой
На берег мрачный Иртыша;
Но сердце не того искало,
Что в отчуждения стране
Ревнующему знанья мне
Как страннику известно спало . . . .
Вы подумаете, что я скучаю — и угадаете!
В дали я более думаю о Вас, здесь все меня страшит, здесь я не спокоен ни на одну минуту; когда я был в Столице, в кругу Вашем, то, смотря на милое лицо Ваше, замечая неподделанные ласки, Вашу очаровательную улыбку, в восторге чувств я не боялся за настоящее, оно было мое; я боялся одного будущего, — здесь и настоящее, и будущее, равно меня ужасают!
Придет ли он, прекрасный час свиданья,
Увижу ль Вас опять когда-нибудь?
И будет ли за долгие страданья
Усыпан мне цветами жизни путь?
Но впрочем мне равны все жизни сей дороги,
Когда приветливые боги
Позволят лишь идти близ Вас,
Быть с Вами каждый жизни час,
Изящным вместе наслаждаться
И с Вами никогда опять не расставаться!
Вот все желания мои; они скромнее Тибулловых, или также просты; наслаждайтесь удовольствиями молодости, будьте по прежнему, радостию всех бесед: но обещайте иногда вспомнить на блестящих концертах волшебной Каталани, или на Екатерингофском гулянье, Вашего покорнейшего почитателя, который может быть в то же время прислушивается к унылому напеву Киргизского пастуха, или мечтает о Вас за деревянною чашею кумыса в кибитке брадaтого Ходжи или Султана.
Карлгоф.
Омская крепость.
1825
Новости литературы, октябрь 1825г.