Письмо из Омска к Графине N. N

Автор: Карлгоф Вильгельм Иванович

Письмо из Омска к Графине N. N

 

 

Не гневайтесь, прекрасная Графиня, на долгое мое молчание, простите добровольному изгнаннику; он жестоко наказан за несоблюдение обещания: страшные месяцы прошли, как века, и ни одно благодетельное существо не перенесло ко мне, от берегов Невы — ни от Вас грамотки, ни о Вас весточки . . . Напрасно, вперив неподвижный взор на клубящиеся волны Оми или Иртыша, ожидал я какого-нибудь воздушного посланника, неземного жителя, счастливого слугу прекрасной Графини; но ни Сильфы, ни ласковые Феи Виланда не являлись очаровать радостною весточкой грустного знакомца Вашего.

Не понимаю, где был мой ум, (сердце, я знаю, лежало у ног Ваших), когда я согласился писать к Вам, Графиня, раз в каждые две недели о здешнем отдалённом крае! Согласен, что можно наговоришь много о Сибиряках, о кочующих народах, о картинах Природы степной, однообразной и дикой, о здешнем общества, образе жизни, занятиях, увеселениях; но не будете ли Вы дремать от моих писем, как от чтения притчей Притчеписца, очень известного и чрезвычайно скучного? Я бы должен был решительно обещать Вам писать только о Вас; но условие сделано и я хочу или не хочу, а должен, как умею, выполнять его, хотя и большая, и середняя и малая Киргизская Орда, и даже сердитый Хан Бухарский, клянусь Грациями, не стоят Вашего мизинца, которым Вы, как новый Оберон, приводили в деятельность мое воображение. Вы сами увидите, что скоро истощится предмет мой, что скоро мои новости примут вид столетней старины, и краски полиняют, как на портретах феодальных Немецких Баронов.

Писать о Вас, о моих к Вам чувствованиях, дело совсем другое, предмет так возвышен, так изящен, так мне по сердцу: он сам дает яркие краски воображению; в других случаях оно должно искать их с усилием, иначе из кумыса выйдет не прохладительный, целебный, жизненный напиток, но обыкновенное, неприятное заквашенное молоко; а чебызга и кобыз, орудия, на которых Киргизы, беспечные невежды, наигрывают свои фантазии, сделаются обыкновенною и при том расстроенною балалайкой.

Но я вижу, Вы грозите мне; милая улыбка также быстро, как ласточка с полей Севера перед осенью, слетела с ясного лица Вашего, и — но, я все готов исполнять, что назначите, что прикажете: мне ли споришь с Вами! мне ли, готовому, по приказанию Вашему, без размышления, in-promptu броситься на все опасности, мне ли находишь поручение Ваше трудным к исполнению? — Не сердитесь же, а слушайте мое повествование о Киргизах.

Однако ж не лучше ли, для порядка, начать мое описание с Омска, в котором я дышу и в котором так часто о Вас мечтаю? Одним словом, о месте, где

Мой чемодан, мои пенаты,

Нашли себе покой, приют,

И где на несколько минут

Дарами счастья не богатый,

Свой посох в угол положил

Ваш дальний, одинокий странник

На долго родины изгнанник.

Вы соглашаетесь, и я начинаю:

Не в пышной раскидной карете, на гордой вороной четверке, а в перекидной курьерской тележке, на, тройке удалых, хотя и сухощавых коней, въехал я в крепость Омскую, одну из лучших крепостей, по линии расположенных. Не стану томить Вас тактическими рассказами об удобстве места, о рвах, о бастионах, о системе крепостных укреплений; но не могу умолчать о том, что строения, в самой крепости находящиеся и украшенные церковью Греко-Российскою и Лютеранскою, довольно хороши; что предместия еще недавно походили на обыкновенные деревни, а жители не имели способов построить лучшие домы. Необозримая степь окружает Омск; но с некоторого времени особенное попечение благодетельного Правительства, на все обращающего животворное внимание, доставляет жителям большую возможность к постройкам; от того-то теперь мелькают то там, то здесь красивые домики. . . .

Казенных строений и вне крепости довольно: много зданий, принадлежащих Козачьему войску; из последних мне особенно понравился фасад суконной Козачьей фабрики, которую не буду подробно описывать; Вы верно не разделили бы со мною удовольствия пересчитать станы, узнать число рабочих, и нежными ручками не привели бы в движение послушных колес на машинах, с такою удобностию заменяющих большое число рабочих.

Изрядная библиотека при Козачьем училище, столь много выбором книг делающая чести вкусу своим установителям, перенесла меня воображением в образованную Столицу Севера, и я чуть-было не забыл, что нахожусь посреди Сибири, в Азии, столько ужасной из дали,

Где дикие сыны степей

Проводят жизнь в вражде преступной

Где дышит в бездне недоступной

Законом избранный злодей;

Где жертва ранних преступлений,

Оправа новых поколений,

Где все, что вымыслил порок,

Что страсти выполнили строго.

Такие суждения весьма несправедливы; жители Москвы и Петербурга смотрят в неверное стекло на Русскую Мексику. И здесь есть свои наслаждения, и здесь не чужда добродетель избранным сынам своим, и здесь благодетельное Правительство разливает свет; и здесь, как везде, в презрении и безобразный порок, и дикое невежество. Обращение простое; жители гостеприимнее.

Если Вы желаете видеть летнее Омское гулянье, то набросьте на свой модной капот богатую шаль, наденьте шляпку с перьями и, во исполнение наших местных обычаев, перемените золотые серьги на бриллиантовые; я поведу Вас за 3 версты от города, на берег Иртыша и Оми, туда, где они соединяются. «Мы выходим за крепостные вороша, повертываем на лево в аллею, усаженную молодыми березками; посмотрите, они, качаемые зефиром, как гостю, приветливо Вам кланяются . . . Вот изрядный деревянный дом, украшенный колоннами в один ряд, светлый, в двух саженях и от Иртыша и от Оми; вот зала, где могут танцевать в экосезе пар двадцать, и две или три кадрили; тут можно видеть все Омское общество. Поверьте, что и Сибирячки могут пленять; что есть между ними красавицы; но приличие не терпит сравнений!

Уверяю Вас, что и мущины, и дамы наши, танцуют очень хорошо; что же касается до меня, то я с тех пор, как записался в Рыцари печального образа и повесил в память внукам между отцовским мечом и шарфом свои лайковые перчатки, посещаю балы, как простой зритель; для меня приятнее дышать чистым воздухом в молодой пени деревьев, смотреть на Иртыш, на противоположный берег, подернутый легкою зеленью, и думать о Вас!

И здесь в мечтах, все, что любил,

Что сердце сладко так пленяло,

Что безвозвратно миновало,

Я как нарочно воскресил…

И счастлив! — я живу обманом,

То вижу Вас, Графиня, я

За легким облачным туманом;

Вы улыбаяся, меня,

Маните к холму близ ручья… (*)

 

(*) Это вымысл Поэта. В существенности же здесь нет ничего подобного; голая степь, желтая трава — вот природа Сибирской линии, исключая слишком немногих мест. Соч.

 

То вдруг я вижу, по реке,

Туда-сюда, на челноке

Послушные Вас носят волны,

И я — стремлюся к Вам душой . . . .

Но скоро ясной мой покой

Исчез, на небе тучи чёрны

Сулят Сибирский Ураган;

Лечу спасать Вас, — все пропало —

За Иртышем забушевало. . .

И пыль и лист летит с полян . . . .

И крупной дождь сечет равнины . . . .

Так скоро здесь переменяется погода! Мгновенно знойное солнце скрывается за темные тучи, пыль застилает дневной свет, листья иссохшие клубятся вихрем и через полчаса опять все светло, все улыбается. Здесь Природа есть Оперная сцена, на которой мгновенно является и бурная ночь, и ясный весенний день; вообще же здесь она слишком единообразна, не жива, не величественна; нет ни пенистой рощи, ни приятного лесочка в окрестностях, бесплодная пустыня расстилается на пространстве неизмеримом для зрения, и взор свободен до краев небосклона; ничто не заслоняет его: ни веселый куст, ни муравчатый холм, ни высокий дуб, гордо стоящий на пригорке.

За счастьем ветреным спеша,

Обманут думою высокой,

Он Вас летел я в край далёкой

На берег мрачный Иртыша;

Но сердце не того искало,

Что в отчуждения стране

Ревнующему знанья мне

Как страннику известно спало . . . .

Вы подумаете, что я скучаю — и угадаете!

В дали я более думаю о Вас, здесь все меня страшит, здесь я не спокоен ни на одну минуту; когда я был в Столице, в кругу Вашем, то, смотря на милое лицо Ваше, замечая неподделанные ласки, Вашу очаровательную улыбку, в восторге чувств я не боялся за настоящее, оно было мое; я боялся одного будущего, — здесь и настоящее, и будущее, равно меня ужасают!

Придет ли он, прекрасный час свиданья,

Увижу ль Вас опять когда-нибудь?

И будет ли за долгие страданья

Усыпан мне цветами жизни путь?

Но впрочем мне равны все жизни сей дороги,

Когда приветливые боги

Позволят лишь идти близ Вас,

Быть с Вами каждый жизни час,

Изящным вместе наслаждаться

И с Вами никогда опять не расставаться!

Вот все желания мои; они скромнее Тибулловых, или также просты; наслаждайтесь удовольствиями молодости, будьте по прежнему, радостию всех бесед: но обещайте иногда вспомнить на блестящих концертах волшебной Каталани, или на Екатерингофском гулянье, Вашего покорнейшего почитателя, который может быть в то же время прислушивается к унылому напеву Киргизского пастуха, или мечтает о Вас за деревянною чашею кумыса в кибитке брадaтого Ходжи или Султана.

 

 

 

Карлгоф.

Омская крепость.

1825

Новости литературы, октябрь 1825г.