Поездка к озеру Розельми

Поездка к озеру Розельми (Из записок офицера.)

 

Дней пять войска наши стояли лагерем, в долине близ Бабадага. — Прекрасное отечество было за нами, бранные товарищи за Траяновым валом, у подошв древнего Гемеса; — желание битв жгло наши груди и новый, давно желанный мир раскрывался перед нашими взорами!

Как теперь помню, это было 9 — го августа, в прекрасный летний вечер, некоторые из моих товарищей предложили опробовать своих донцов и осмотреть прекрасные окрестности Бабадага, может быть, лучшие во всей бесплодной Булгарии…. Позволение отлучиться из лагеря было получено — и мы понеслись к развалинам монастыря Св. Георгия, которые как памятник существования давно исчезнувших людей, угрюмо возвышаются на одной из каменных скал, окружающих живописное озеро Розельми.

Общество состояло из десяти или одиннадцати человек офицеров генерального штаба, адъютантов и инженеров .. Лошади несли нас по горам, по долинам — и живой разговор военной молодежи будил далекое, заглохшее эхо…

Странно было окинуть наблюдательным взором это пестрое братство… Люди, которых судьба свела вместе, были различны образованием, шли различными путями в жизни — и часто совершенно к различным целям, но что — то общее было у всех, — это было живое чувство Русского, любовь к Царю, родине и благородное самоотвержение для прекрасного имени храброго солдата… На этот раз, желание увидеть развалины монастыря и потом напиться чаю в Булгарской деревеньке, вблизи озера, было равно общее…

Наконец, в шесть часов вечера, мы были уже 3 близь развалин… Мы взошли на крутой, каменный утес, на котором еще гордо возвышались жалкие остатки древнего здания; в глубине, под ногами нашими, разбивались о скалу волны большого озера; вправо высилась в эфир, как бы желая поддержать высокое небо, каменная скала; с противной стороны тянулись гряды гор и виднелись деревеньки…

Привязав лошадь мою к кусту, я несколько раз переменял место, чтобы найти лучшую точку зрения… Виды везде были превосходные; но какая — то безлюдность, какое — то своевольное пренебрежение людей к жизни в такой прекрасной стороне, заметно выказывались в этих обширных пустынях, на этом нетронутом рукою земледельца поле, в этом развалившемся здании, которого две круглые, высокие полуразрушенные башни и часть стены, еще долго, долго будут напоминать, что народ более образованный был некогда властелином сих берегов Черного моря. Между тем, как я поверял мысль одного писателя, что Турки расположились в Европе лагерем, молодой инженерный поручик срисовал один из прекрасных видов с пригорка, невдалеке от монастыря, а некоторые поклонники романтизма — прислушивались к странным звукам, выходившим из развалин. — Но чай, по моему предположению, был уже готов в деревеньке, и я, как самый ленивый из всего общества, первый предложил возвратиться.

У небольшой Булгарской хижины, под развесистым деревом, чинно растянута была на столе скатерть, поставлены стаканы, сахар и сухари, также ром и свежие сливки… Нас ожидали наши люди, двое Булгаров и столько же Булгарок… Мы примчались, вода и речи закипели…

Не знаю, что думали Булгары; быть может, они и ничего не думали; — но мне странно было представить себе, что еще за несколько времени перед нами, здесь были другие люди, с совершенно другими обычаями, — и сюда, из за двух — трех тысяч верст, незнакомые друг другу прежде, мы дружелюбно со брались провести свободный час. — Я молчал, летая мыслями в прекрасных областях воображения; между тем, как шумные прения молодых удальцов доказывали, что можно горячиться не в одних парламентах… Но мало — по — малу, разговор прекращался, и наконец устав говорить о лакомой для Булгаров плачитве (спросите у гастрономов, какая это яства), все приступили ко мне с вопросом: о чем задумался?…

Добрый гусар — адъютант В. более прочих хотел узнать, что меня занимало? Сперва мечты, отвечал я, а потом некоторое сходство твое с одним гусарским офицером, с которым за несколько лет перед сим я познакомился в Москве, и который рассказал мне одно довольно фантастическое происшествие.

— «И которое ты также нам расскажешь?

«Думаю, что я забыл некоторые подробности — и не могу пересказать его, как следует…

— «Как можешь, любезный товарищ; — мы не будем строгими судьями.

Делать было нечего; я призвал на помощь память, и рассказал почти следующее:

1. гусарский полк был расположен в одной из лучших Русских губерний; — я называю лучшими те губернии, чрез которые протекает наша добрая, родная Волга. Бывало, кто хотел жить весело, тот служил в гусарах — и потому, в целом полку редко встречался не охотник до собраний, гуляний, дружеских и не дружеских вечеринок. — То же самое было и в полку, о котором я говорю; богатые и веселые люди, почти все хорошо образованные, оживляли город, и пир за пиром пролетал, как день за днем… Многие лихие гусары засматривались на красавиц в городе; многие томные мечтательные девушки оказывали заметное предпочтение некоторым; но это предпочтение было не более ласковой улыбки в разговоре, легкого румянца при предложении вальса, или невинного заступления в пользу счастливца, в случае спора его о чем нибудь незначащем с товарищем, менее его любезным… Прошел год, — некоторые были женихами, некоторые невестами; многие были кандидатами на их места; наконец, многие только замышляли о том же. — Но — но, вот странность, хотел я сказать: прекраснейший из офицеров всего полка, образованнейший, ловкий и любезнейший из всех, до сего времени, не был женихом, не был даже влюбленным, почти невероятно, не был никем занят, и этот странный человек был ротмистр Ветлин, превосходный, милый, молодой офицер… Ему было около двадцати восьми лет; — георгиевский крест за кампапию с Французами 1807 года, сабельный удар на щеке и части лба, прекрасные черные усы, открытый взгляд и несколько масляные глаза, — все это вместе так очаровательно шло к нему, что его нельзя было не назвать адонисом; — добавьте к тому прекрасный рост, счастливую талию и гусарский мундир — и посылайте за Кипренским, чтобы он писал с него портрет, для академической выставки. . .

Ротмистр Ветлин, сказал я, не был никем занят; но я не говорил, чтобы им не были заняты… Многие милые тайно желали привлечь его к себе, не как робкого поклонника, — нет, условия бы ли легче: они хотели назвать его своим, хотя бы, с тем же вместе, надлежало признать его неограниченным своим властелином…

Но Ветлин, пристрастный к балам, был холоден, был так равнодушен, был так невнимателен, что один не замечал общего расположения к нему — и часто, в то время, когда присутствие его в собрании оживляло собрание, он вдруг становился печальным, унылым, переставал танцевать и уезжал домой…

Сперва это удивляло всех; потом частое повторение того же сделало поступки его сносными; а наконец, как и ко всему на свете, люди к ним привыкли, и когда он уезжал таким образом из собрания, то говорили с усмешкою: какой странный человек Ветлин!…

В полку, Ветлин был также странен; правда, его любили офицеры, потому что он был одним из лучших товарищей; — но все друг о друге знали более, чем о Ветлине, ибо о Ветлине никто ничего не знал . . . .

Он служил прежде в другом полку, и хотя четыре года находился вN. — Гусарском, но здесь он со всеми был совершенно одинаков: ни перед одним не был скрытен, ни перед кем не был откровенен… Заходила ли речь о прежней его службе, о прежних его товарищах — Ветлин говорил с пылкою откровенностию о том и о другом; но узнавали только, с кем он жил, где и когда, — а не то, что он думал… Кажется однако ж, что более прочих был к нему близок Поручик Слонев… Может быть, одинаковость характеров, любовь к познаниям, возвышенное, пылкое, даже мечтательное понятие о чести молодого офицера, сдружили их… Как бы то ни было, только их видали часто вместе на гуляньях, за обедом, даже глаз на глаз — они просиживали вечера…

Так, а не иначе было, когда в городе И. остановилась проездом одна знатная дама; — одни говорили, что она едет пользоваться водами; другие, что думает путешествием рассеять тоску несчастной  любви; наконец, некоторые утверждали, что предметом ее поездки было желание отыскать мужа… Но как зло ошибались другие и некоторые: надобно было только увидеть Графиню Линеву, (так она называлась, или так ее называли), чтобы увериться в дерзкой клевете; а ее увидеть было весьма легко: она показывалась на публичных гуляньях, на веселых прогулках по красивой Волге, даже пронесся однажды слух, который оказался справедливым, что Губернатор, для прекрасной приезжей, дает бал и все наперерыв бросились напоминать о себе Его Превосходительству, чтоб не быть забытыми в приглашении… Счастливец Ветлин менее прочих добивался этой чести, хотя и слышал о неземной Графине, но приглашение лежало на его столе, когда в назначенный для бала день, в восемь часов вечера, приехал к нему Слонев, мастерски одетый, звать вместе с собою к Губернатору…

«Я думал остаться дома, сказал рассеянно Ротмистр; — но как ты уже снарядился, то еду с тобою, — и отчаяние красавиц города — был вполчаса готов ехать в собрание,–и хотя сей новый бог любви не был вооружен стрелами, но его взоры, но его привлекательность предвещали победу… Что будет с бедною Графиней?…

Я не люблю скучных описаний предметов, всем  известных, и для того Г.г., вы сами представьте себе, что у Губернатора был бал, какие обыкновенно бывают у Губернаторов; комнаты были освещены, официанты суетились, музыка гремела и утихала, а прекрасные пары вертелись в бешеном вальсе.

Ротмистр на бале был рассеяннее обыкновенного. Казалось, Графиня сделала на него какое — то впечатление, и хотя он не танцевал с нею, но часто между ними завязывался разговор… Ветлин не мог не заметить того, что уже многие заметили: молодая путешественница была необыкновенно образована, она выражалась с тою счастливою свободою, которая в обществе делает нас любезными; ее взгляд на вещи, ее суждения о предметах, ее мечтательная философия, — все ее свойства отделяли ее от бедного, — прозаического нашего мира — и могли быть идеалом для самого романтического обожателя, которого она нашла в Ветлине. — Вот как последнее обстоятельство доказалось: бал кончился ужином — и в три часа ночи, Ротмистр и Поручик были уже в квартире первого….

«Что ты думаешь, Слонев, о нынешнем вечере?» сказал отрывисто Ветлин, подавая саблю и шляпу денщику.

— «Для всякого есть своя звезда, любезный ротмистр; я думаю, что ваша взошла….

«Нет, мой сердечный, — моя закатилась. Он задумался, потом сказал тихо: ты не знаешь, какие мучения пролил в это, почти иссохшее сердце, сегодняшний вечер… какие, почти забытые, изображения рисовали мне мои мечты, когда я смотрел на эту бледную, гробовую красавицу….. в те мгновения, когда, пламенная речь графини так радостно выражала мне приветствие, когда огонь очей ее, кажется был возжен счастливым богом любви, вдруг мне представлялась в ней одна из дев Эвменид, требующая моей крови…. ты удивляешься?… но тебе, юноша, не понятен буйный язык страстей — и для того, любя тебя искренно, я никогда не поверял тебе некоторых случаев из моей жизни; теперь их надобно раскрыть… я приготовлен; к тому же, какое — то тайное предчувствие говорит мне, что пора кончить все земные сделки….

«Дай трубки и бутылку лафиту?… То и другое было принесено, — оба закурили трубки. Ротмистр разделил бутылку вина на два стакана, и говорил почти так:

Я был моложе, был лучше собою, — и был не благоразумнее, когда полк, в котором я первоначально служил, стоял в одной из губерний, прилегающих к Балтийскому морю. — Я тщеславился моими наружными достоинствами, любил останавливать на себе томные взоры наших прибалтийских соотечественниц, — и если просто танцы не доставляли мне последнего, то я представлялся пламенным обожателем, вздыхал, льстил, наконец, писал стихи — и, к несчастию, писал их лучше — уездного поэта, славившегося в то время, в околотке…. одно из сих средств наверное побеждало упорство предмета моей мнимой любви, сердце девушки склонялось в мою пользу, а там мне оставалось обмануть первые надежды неопытной мечтательницы, разрушить фантастический мир, столь дивно созданный младенческим воображением…. такое поведение доставило мне страшное имя…. все матушки трепетали меня, и вход в дома становился для меня затруднительнее и затруднительнее; но вкрадчивость характера, мастерское знание искусства волочиться, всегда другое лицо, которое брал я на себя в виде любовника, то гордого, то униженного, то властелина, то раба…. отворили мне, наконец, дом богатого помещика, который в числе богатств своих считал дочерей и сына, прекрасных новичков мира, суливших столько радостей, столько наслаждений своим родителям на старости…. Адель была тихая, милая девушка; быв наследницею большого имения, она даже не знала о том, — желала только благотворить людям. — Если она улыбалась, при встрече с человеком ей приятных, то она была — радость…. кто видал ее с слезою на глазах, в хижине несчастливца, тот видел прекрасное в жизни… в мечтательном, превосходном воображении сельской красавицы, все люди были как она сама, добры; всех людей она любила чистым, пламенным сердцем…. она была несравненно лучше всех девушек, которых я прежде и после встречал в моей жизни…. но это не спасло ее от печального жребия, который готовила ей моя безрассудность!

«Я сблизился с Аделью…. девушка скоро полюбила меня; — я читал мое счастие в этих небесных взорах, в этом нежном румянце, в этом робком участии во мне, тогда как я не любил ее нисколько . . .

«Я пошел далее; я приобрел расположение ее родителей, любовь брата — пылкого двадцатилетнего юноши. — Меня считали в доме за своего…. я был чаще и чаще с Аделью; я с нею гулял, пел романсы, читал поэтов, доставлял случаи к благотворению…. она считала меня лучшим, благороднейшим человеком — и как далек я был от того!.. Часто, с детскою невиностию, она склонялась на грудь мою, нежным, душе говорящим языком, просила не оставлять ее, любить ее…. она меня пламенно, чисто любила!… а я, — безумец!… Ротмистр горько захохотал, — а я, я — почти не любил ее!…

«Надломи прекрасный полевой цветок, — и спрашивай от чего он завял?… Адель была уже несчастна — но можно было помочь, должно было любить ее так же пламенно, так же возвышенно, так же благородно — как любила она, как заслуживала быть любимою!… но мог ли я, в развращенном сердце питать такую небесную любовь?… я не в состоянии пересказать тебе по порядку всех следовавших за сим происшествий; но удивишься ли ты, когда скажу, что Адель не перенесла моей зверской холодности, моего адского хладнокровия, с которым я разрушил ее надежды на радостное будущее!… она помешалась….

Ротмистр остановился, он долго сидел, закрыв глаза рукою…. казалось, что смутною памятью старался он вызвать из прошедшего все случаи, которые тяжко было ему пересказать…. совесть, в сие мгновение, была гневною мстительницею.

«Вот тебе, дорогой поручик, ужасная моя молодость.

Надобно было годами покаяний облегчить ропот, — нет ужасный вопль совести… надлежало улучшиться; я поехал за границу, путешествовал, учился, отказывал себе в том, что льстило сердцу, что тешило мечты.., я думал лишениями несколько очистить жизнь мою!… так, бродя под роскошным небом Италии, в виду исторических мест древнего мира, где все полно славы и воспоминаний, я томился воспоминаниями моих преступлений; так, в спокойной и счастливой Германии, где, казалось образованные общества достигли возможного благополучия, я весьма далек был от радостей!… когда прекрасная девушка сулила мне любовь и пробуждала вновь надежды на блаженство жизни, совесть изображала взорам мрачную картину моего прошлого, и я хладнокровно внимал приветам, равнодушно смотрел на тихую улыбку любви. — Так отталкивал я от себя и любовь и дружбу; я стыдился назваться другом человека чистого и благородного, в прекрасных очах которого могущественно изображалось светлое чувство любви к ближнему. Наконец, я возвратился из за границы и был перемещен к вам… чувство моих заблуждений, там битвы в кампанию 1807 года, потом беспрерывные перемены квартир, с ними беспрерывно новые встречи, все вместе, дало мне новый характер и образовало из меня совершенно другого человека, с теми странностями, с тем непонятным поведением, которым удивлялись вы мои товарищи, и которых тайную причину ты теперь несколько знаешь…

«Но вот, мой друг, что более всего удивляет меня: — эта прелестная графиня, которая сделала на меня такое сильное впечатление, которая почти сверхъестественною силою вкралась в сердце мое и подкупила чувства, — так неизъяснимо похожа на мою Адель: ее рост, ее глаза, полные чувства и огня, ее улыбка, ее мечтательные очерки лица… ее волосы, ее сладкая говорящая сердцу речь — вcе ее!… даже самые предметы разговоров; — непостижимо!… я, смотрю на нее и как будто в очарованном зеркале вижу мирное поместье, знакомые лица, счастливые поля… даже, даже слышу веселые песни, которыми мы услаждались, смотря на работы земледельцев… она заговорит — это голос Адели, то беспечной, то робкой, то отчаянной… чувствую, что должен бежать от этой непонятной женщины, убеждаюсь в том разумом — и, против всех выкладок умника — наставника, не могу отойти двух шагов, не могу перестать говорить с нею… что ты думаешь об этом?

— «Что воображение действует у вас теперь сильнее, чем прежде; что какое нибудь легкое сходство графини с Аделью растревожило дремлющую совесть, и, наконец, что вы влюблены.

«Последнее быть может справедливо,–но первое твое мнение ложно… вот смотри! (Ветлин вынул миниатюрный портрет), вот лице Адели… действительно, чудное сходство портрета с Графинею удивило молодого поручика… он стоял, не говоря ни слова, внимательно рассматривая каждую черту лица, каждый очерк красивого образа девушки, как бы желая найти хотя малейшее в них несходство… но его не было, и он почти не хотя спросил: — » а вы, ротмистр, говорите, что Адель…

«Умерла, как я узнал, чрез несколько лет….

«Так, графиня верно…

«Гений — мститель бедной Адели, как уверяет меня предчувствие, — отвечал скоро побледневший ротмистр. Поручик старался дать другое направление разговору — и почти успев в этом, оставил уже на заре своего товарища….

Все, как будто, оживилось в городе; собрания были чаще и веселее, — случайно ли то было, или пребывание графини подавало к тому повод — я не знаю… ротмистр был везде с нею: на балах, на вечерах — везде он был ее кавалером… в городе считали ротмистра счастливым обожателем любезнейшей женщины; — но наедине, в своей квартире, в разговорах с молодым товарищем, Ветлин, открывая ему беспредельную привязанность свою к очаровательной красавице, открывал и тайные свои страхи….

Однажды, после гулянья по Волге, друзья оставив общество, украшенное присутствием графини, рано возвратились домой… речь, по обыкновению, зашла о графине, там о сходстве ее с Аделью….

— «А что ты думаешь, сказал ротмистр, — разве дух не может принимать человеческого образа, разве мы не встречаем непостижимого в жизни?.. ты помнишь мнения некоторых писателей о сем предмете, — помнишь повесть Виланда?

«Что касается до меня, то я уверен в противном; сказал Слонев… я думаю, что разгоряченное воображение, напуганное, таинственными рассказами, приготовляет человека к подобным явлениям, — а остальное делает случай…. — «Но от чего уверения в действительности подобных явлений подкрепляются ручательством образованнейших людей?

От того, думаю, что образованные чаще бывают мечтателями; — рассуждая о возможности случаев, выходящих из обыкновенных законов природы, они не замечают, как пристращаются к чудесному, — и в суждениях своих, говоря pro и contra, софизмами утверждают для себя справедливость мнения, которому верить они более наклонны… но, Ротмистр, от чего вы, с некоторого времени, любите подобные метафизические прения?

— Вот от чего: — я не умею, до сех пор, раз гадать разительного сходства между моею Аделью и этою графиней!.. ты видел очаровательное лице несчастной, но ты не слыхал, как говорила Адель, и оттого это сходство тебя менее поражает… но когда графиня говорит со мною, то я не верю, чтобы это не была несчастная девушка, столько оскорбленная мною; чтобы не она, а другая, говорила мне с тою привлекательностию, которая так могущественно напоминает незабвенную Адель!.. тут в пылу страсти, я, часто, беру руку графини, — но какую руку — холодную, мраморную… удивленный, всматриваюсь в глаза прекрасной — и язык мой невольно и трепетно доказывает чувствования сердца; ибо нет ответа в безжизненных, стеклянных глазах красавицы… о, в такие минуты, никакое рассуждение не докажет мне, чтобы это существо была обыкновенная, живая женщина… нет, мне все кажется, что это мечтательный образ… что это как бы явление из — за пределов гроба, посланное судьбою наказать преступника… ужасно!

Успокойтесь, любезнейший лихой гусар, я вас искренно сожалею, отвечал поручик; но вы не рассердитесь, если я скажу, что и смеюсь над вами… вы влюблены до безумия, тяжкое прошлое не дает вам покоя, наконец, быть может, красавица действительно послана судьбою наказать вaс; быть может, она — гордая, не замечает вашей страсти, ваших жалоб, и от сего — то тот безжизненный взгляд, которым награждаются ваши докуки, тот стеклянный взор, которым останавливаются ваши сладкие речи… но, Ветлин, можно помочь горю…

— Каким образом?

Теперь восемь с половиною часов; поезжайте к графине, откройтесь ей в любви…

— Графиня никого не принимает вечером.

Тем лучше, вы объяснитесь с нею наедине. Правда, это был весьма хороший совет; — но как нерешительны мужчины в подобные мгновения!.. Несколько раз гусар был одет, несколько раз он раздевался опять, и хотел оставить свое предприятие. Наконец, насмешки молодого поручика взяли верх, и ротмистр поехал к графине, дав слово заехать оттуда к товарищу, как бы — то поздо ни было… Слонев ждал ротмистра до полуночи и, полагая, что счастливец забыл свое обещание, лег спать. Рано утром разбудило его любопытство, и бодрый конь понес его к Ветлину… можете пред ставить себе удивление молодого офицера, когда люди ротмистра сказали, что господин их не возвращался, — они думали, что он провел ночь у Слонева… где ротмистр?.. у графини… быть не может!.. что с ним сделалось?.. так рассуждал с собою Слонев, и не умея вывести никакого заключения, он поскакал в улицу, где жила графиня… было только семь часов утра. На улицах кое — где показывался народ… поручик подъезжает к дому, — там все спало… он входит на двор — и на вопрос: встала ли графиня?.. ему отвечают, что она уже уехала в ночь… куда? «не знаю!..» кто остался в доме? — «никого!» это странно… Слонев бросился к некоторым офицерам; ротмистра нигде не было — и ни кто не видал его со вчерашнего дня…. офицеры поговорили, подумали и положено было ехать в дом графини… приезжают, входят: в комнатах мебели оставались как прежде, все убранство так же… даже певицы неги и любви, жительницы островов Канарских, пели свои голосистые песни, — не было только людей… офицеры прошли уже ряд комнат, оставалась неосмотренною одна, в которой, казалось, была спальня графини… входят в нее — и что же? на богатом диване, покрытом драгоценною шелковою тканью, лежал ротмистр без движения… офицеры подошли к нему… он лежал без малейшего признака жизни, без дыхания, сердце не билось, рука холодна как лед, на лице изображались чувства скорби, отчаяние, ужас — все вместе, неизъяснимо соединенные .. не оставалось никакого сомнения: ротмистр был действительно мертв! Никто, никогда, не узнал о странной женщине, — она скрылась; причина смерти ротмистра осталась тайною для всех, даже для поручика она не была разгадана. «Конец, господа!..» я кончил мой рассказ!

— Что же, потом? спросили некоторые из моих товарищей.

Потом? хотя я ничего более не слыхал от Слонева, — но скажу, что ротмистра похоронили, и как водится, забыли.»

Наступили сумерки, нам надо было ехать до лагеря верст девять… мешкать мы не могли, и потому рассуждали на галопе, каким бы образом объяснить удовлетворительнее такое странное происшествие… один мешал в земное дело жителей другого света, другой предлагал догадки, которые могли вести к новой повести, третий просто говорил: «тут много вздору!..» Быть может и вправду, в рассказанном мною было много вздору, но это рассказывал я, оно принадлежало мне — и я был обязан защищать рассказ свой, как мог…

 

Карлгоф.