Походные записки на Кавказе с 1835 по 1842 год

Походные записки на Кавказе с 1835 по 1842 год

1835 год.

I.

Выезд из г. Ставрополя в отряд, предназначенный к продолжению устройства операционной укрепленной линии от Ольгинского тет-де-пона на р. Кубани до северо-восточного берега Черного моря. Курьезный случай, ускоривший мою поездку. Расположение и состав отряда. Положение лиц, сосланных в ряды кавказских войск. Прибытие на сборный пункт начальника отряда генерал-лейтенанта Вельяминова. Первое движение отряда в полном его составе. Порядок марша всей колонны. Ночлег на Кунипсе. Пожар в степи на пути следования отряда. Черкесская безвредная артиллерия. Укрепление Абин. Истребление окрестных аулов.

Получив, по ходатайству плац-майора О. Н. Суходольского, от ставропольского коменданта полковника Афанасия Кирилловича Масловского открытый приказ на взимание по казачьим станицам обывательских почтовых лошадей, от г. Ставрополя до сборного пункта отряда, в лагере при укр. Ольгинском, я выехал из города в 10-м часу утра, мая 20-го, вместе с определившимся на службу в тот же тенгинский полк юнкером Мигриным. [2] 23-го числа в полдень мы прибыли в станицу Казанскую, штаб-квартиру кавказского казачьего полка, сделав в трое суток не более 120 верст; а между тем нам оставалось до Ольгинского тет-де-пона еще без малого 300 верст, и меня огорчала мысль, что я опоздаю ко времени выступления отряда в горы, чрез что могу пропустить экспедицию. Но судьба ускорила мою поездку довольно курьезным случаем: этим казачьим полком командовал полковник Левашев, кавказский служака времен Алексея Петровича Ермолова, у которого он, по рассказам казаков, был на счету самых храбрых и распорядительных урядников, а в офицерских чинах состоял при графе Паскевиче и служил года три в Варшаве, где и научился довольно бойко говорить по-польски. В дороге на мне была надета венгерка из переделанного офицерского сюртука и офицерская шинель, на которой красный стоячий воротник заменен был бархатным отворотным; на груди серебряная медаль на георгиевской ленте за турецкую войну 1828 и 1229 годов. Когда мы подъехали к станичному правлению, станичный начальник, статный, красивой наружности урядник, с знаком отличия ордена св. Георгия и турецкою медалью на груди, получив от меня открытое предписание, посмотрел на меня с особенным вниманием и спросил: «Вы откуда пожаловали к нам на Кавказ» – Из Царства Польского. «А!.. понимаю»,– повернулся и ушел. Прошло с полчаса времени. Мигрин, который часто выходил на улицу, наконец, вошел в комнату с видимым беспокойством. «К нам приставили часового,– сказал он,– и, конечно, все это по милости вашей: я говорил вам, что не надо выезжать в понедельник». (Он был мало развит, часто говорил вздор и беспрестанно улыбался). Я подошел к старикам, собравшимся в углу сеней, и спросил: нельзя ли, господа старики, где-нибудь что-либо нам перехватить? [3] – Нельзя, ваше сиятельства, вас не велено выпускать; вот станичный воротится от командира, он скажет, что с вами делать. – Что за оказия! подумал я и воротился в комнату. Смотрю – Мигрин огорчен не на шутку; чуть-чуть не плачет; я едва мог его успокоить. Наконец входит урядник и, обращаясь ко мне, говорит: «вас, вместе с вашим товарищем, полковой командир просит к себе». Мы пошли. Едва я вошел в зал, полковник вышел из кабинета и, протягивая мне руку, говорит: «Як-се-маш, пане грабе!». – Вы ошибаетесь, полковник; позвольте… «За пузьдно, пане грабе; проще зачекаць; зараз я напише, и пан повруциш до Ставрополя; а тым часем проще законсиць». С этим словом он отворил дверь в столовую, где действительно была приготовлена приличная закуска. Радушный прием и внимательное, хотя странное для меня, обращение полковника, после двух рюмок водки и стакана марсалы, развязали мой язык, и я бойко заговорил с ним по-польски. Это еще более усилило его подозрение; но за кого он меня принимал,– я никак догадаться не мог. Между тем, никакие разуверения и доказательства о моей личности не заставили его снять с меня арест; мне удалось только уговорить его отправить меня в отряд, а не назад в Ставрополь. Наконец доложили ему, что тройка для нас готова, и наши вещи уложены. Полковник в присутствии нашем, вручая уряднику, назначенному нас сопровождать, конверт, приказал следовать день и ночь и прямо доставить нас в походное дежурство отряда с конвертом на имя начальника походного штаба.

Когда мы сели, нас окружил конвой в числе четырех казаков, а урядник, получивший конверт, уселся рядом с ямщиком лицом к нам. Мы неслись день и ночь; урядник при перемене лошадей не спускал с меня глаз ни на минуту; и, наконец, 27 числа вечером, часов в шесть, мы переправились чрез Кубань на пароме и въехали в ворота Ольгинского укрепления, с правой стороны которых находился [4] флигель, где помещался воинский начальник. На маленькой галерее этого деревянного строения, за чайным столиком, сидели: походный начальник штаба полковник Марцелин Матвеевич Ольшевский и дежурный штаб-офицер подполковник Шаховской (Начальником штаба войск кавказской линии и Черномории был генерал-майор Петров, а дежурным штаб-офицером полковник Лещенко; оба они оставались в Ставрополе. Прим. автора.); тут было человека три военных, но, как по принятой здесь форме, все были без эполет, имея вместо сабель и шпаг на узеньком ремне, чрез правое плечо, черкесские сабли, называемые шашками, то, к какому роду войск они принадлежали, какие имели чины – определить было нельзя. Урядник быстро соскочил с повозки, а я вслед за ним. Едва урядник подал конверт начальнику штаба, тот, увидев меня входящего по маленькому крылечку на галерею, встал, подал мне руку и, не распечатывая еще конверта, приветствовал словами: «Вот с каким парадом вы прикатили в отряд». Затем, распечатав конверт, рассмеялся и, передав бумагу князю Шаховскому, сказал уряднику: «кланяйся полковнику и благодари,– ответ он получит завтра, ты сам его отвезешь». Тут же вскоре объяснилась ошибка. После усмирения мятежа в Царстве Польском многие из военнопленных офицеров, «польских повстанцев», то есть не служивших в бывших польских войсках, а ставших в ряды вновь сформированных во время возмущения ратников, будучи отправлены на Кавказ, бежали с дороги. В числе их был некто граф Лядуховский – товарищ князя Сангушки, возвращенного из Сибири и служившего в то время в тенгинском полку, о поимке которого сделано было секретное распоряжение. Левашев принял меня за пана Лядуховского по описанию его примет, к числу которых принадлежали также серебряные очки и венгерка. Марцелин Матвеевич пригласил меня [5] к чаю; я рассказал ему встречу мою с Левашевым; затем он приказал мне отправиться в лагерь и явиться полковому адъютанту, которому уже известно было о моем назначении. а по пробитии зари просил придти к нему ужинать.

Адъютант штабс-капитан Корецкий принял меня весьма ласково, сам пошел со мною к штабс-капитану Никандру Ивановичу Есипову, командиру 11-й мушкетерской роты, в которую я уже был назначен. Тот принял меня также весьма внимательно и приказал вестовому указать мне палатку, предназначенную для разжалованных. Это была обыкновенная солдатская палатка, разбитая на левом фланге первого ряда солдатских палаток, величаемая дворянскою. Тут я нашел подпрапорщика из крымских армян, по фамилии Каркаш, и трех бывших студентов, не окончивших курс гимназий Царства Польского и попавших в плен, по служению в рядах повстанцев: Добского, Рандерата и Яворского.

На следующий день я надел обыкновенную толстого сукна солдатскую шинель, заготовленную мною в Ставрополе, до половины на подкладке темно-серого коленкора, нацепил медаль за турецкую войну 1828 и 1829 годов и обошел лагерь. Войска были расположены в каре, задний фас которого составляла река Кубань с устроенным на этом месте паромом, три остальные фаса составляли, так сказать, прикрытие переправы, и правый фас занимал тенгинский пехотный полк; командир полка – полковник Василий Васильевич Кашутин. Этот фас обстреливался артиллерией фаса западного бастиона Ольгинского укрепления. Левый фас каре занимал кабардинский егерский, бывший 39-й егерский полк, командир – полковник Пирятинский; передний фас – навагинский пехотный полк, командир – полковник Свеховский. Полевая и горная артиллерия была размещена в интервалах между батальонами. Внутри каре помещались два пеших полка черноморского казачьего войска и две конных сотни того же войска. [6] Кроме этих иррегулярных войск при отряде находились конные мингрельская и имеретинская дружины, которыми командовал лейб-гвардии уланского полка штабс-ротмистр Потоцкий. Нижние чины регулярных полков носили сапоги с длинными голенищами, черкесские шапки разных видов. Были и форменные фуражные шапки, но с козырьками; на форменные шинели нашиты. по образцу линейных казаков и горцев. Суконные разноцветные патронташи, по-казачьи «хазыри», для пяти или шести патронов с каждой стороны груди; остальные патроны, числом до 60-ти. имелись в форменных лакированных сумах на замшевых перевязях, которые у пехотных солдат во время похода выворачивались наизнанку, чтобы не служили в лесистой местности целью для неприятеля, так как лицевая сторона белилась мелом на клею и отпарировывалась зубком также, как и на портупеях. Но этих последних в экспедиции не брали; их назначение было поддерживать у мушкетеров штыковые ножны, а у гренадер тесаки. А так как войска в экспедициях никогда не отмыкали штыков, то и в портупеях при таких походах не было надобности. В егерских полках перевязи и портупеи были черной лакированной кожи, чистились воском и щеткой; вместо ранцев войска имели холщевые мешки. Черноморские казаки: конные – имели кроме ружья и сабли длинные пика; пешие – ружье без штыка и короткое копье в рост человека с сучковатым древком, прозванные ими «пидсохою», которой они, взбираясь на горы, подпирались, а сучками древка хватались при подъеме в лесах за кусты и сучья деревьев. При стрельбе же копье втыкали в землю и на сучья, для верности прицела, клали дуло ружья подобно тому, как горцы и линейные казаки, для этой же надобности, имеют при ружье треножки, состоящие из трех, в мизинец толщины, тросточек, соединенных в верхней части ремешком. Да и действительно, в гористых местностях не совсем-то удобно действовать штыком; [7] еще в 1779 году князь Потемкин доказывал преимущество сабель над штыками при атаке на местах неровных. Все пехотные войска в отряде на месте и на походе строились в две шеренги, тогда как во всей русской армии весь фронт, в колоннах и деплоядах, с давнего времени строится в три шеренги, исключая двух случаев: при вызове застрельщиков из фронта и при исполнении, по приговору, наказания шпицрутенами.

Внутри каре, кроме обоза и маркитантов, была разбита походная кабардинского егерского полка церковь с богатым иконостасом, на котором местные большие во весь рост образа святых были в ризах чистого серебра; над северными и южными дверьми надпись: «Пожертвован в 1793 году командиром полка полковником графом Федором Александровичем Апраксиным (Граф Федор Александрович, сын гвардии капитана графа Александра Федоровича, родился в 1754 году, оставил Кавказ в 1794 году, будучи назначен командиром брянского пехотного полка; а с производством в генерал-майоры, уволен в отставку и умер в 1814 году в С.-Петербурге от полученных в сражении ран. Прим. автора.).

На правом берегу Кубани находился казачий пост, при нем провиантский магазин; провиант сложен был на открытом воздухе в бунтах, ярусам, под брезентами; к этому месту ежедневно съезжался из ближайших, разумеется, мирных аулов и станиц для отряда базар.

Нашим 4-м батальоном командовал подполковник Яков Ларионович Федоров, старик с золотым крестом за взятие в 1811 году Базарджика; его два сына. Владимир и Павел, служили в нашем полку юнкерами, которых вообще в наших полках, также как и разжалованных, было очень много. Первые служили волею, вторые – неволею; первые, не доучившись, и не надеялись на свою голову, думали грудью добиться первого офицерского [8] чина, а вторые, слишком переучившись, впали в лжеумствование – главное начало всех погрешностей и пороков человека, заставившее их купить трудом и кровью то, что потеряли от ошибочного мышления о призвании и назначении человека. Как нравственно разнообразны ошибки человека, зависящие от степени образования, ума и сердца, так разнообразно был общество разжалованных в наших полках (В них были: бывшие князья, графы, офицеры, священники, ксендзы, профессора. художники, чиновники, кадеты и проч. Прим. автора.). Но надо отдать полную справедливость кавказскому начальству, которое, начиная от высших властей до ротных командиров – прямых и самых ближайших начальников этого класса, служивших в кавказских войсках – как в походе, так и на квартирах, было к ним необыкновенно внимательно и снисходительно. Конечно, это внимание соображалось с причиной деградаций и с образом жизни разжалованного в его настоящем положении. В нашем батальоне, в числе 9-ти такого сорта людей, кроме меня был еще один только русский, а именно – разжалованный из поручиков гродненского гусарского полка Николай Петрович Колюбакин, человек благовоспитанный, хорошо образованный, честный и благонамеренный, но самолюбивый до высшей степени и горячий. Он владел хорошо (кроме французского) польским языком и, как бывший под Варшавою в 1831 году – и даже при одной атаку в эту войну ранен саблей в ногу – любил поговорить об этом времени с участниками противной нам стороны, поляками. Тут всегда завязывался диспут. Он стрелял оскорбительными фразами, и иногда дело принимало серьезный вид. Один раз мне пришлось мирить противников, когда оба они схватились за солдатские ружья, и Н. П. первым. Хороша бы была дуэль! – так, по крайней мере, они оба величали свое столкновение. [9]

Вскоре после моего поступления в полк, прибыл в отряд начальник нашей 20-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Малиновский; при нем были адъютантами капитаны Иван Михайлович Лабинцев и Семен Ильич Хлюпин. Его превосходительство, не знаю с какой целью, пожелал видеть всех разжалованных. И вот в назначенный день всех нас собрали перед правым фасом отрядного лагерного каре и построили в одну шеренгу. Генерал пошел по фронту и каждого из нас спрашивал ласково и самым учтивым образом: давно ли и за что разжалован? При этом два ответа были замечательны своей оригинальностью: между нами было несколько лиц, попавших в солдаты на основании приговора Верховного уголовного суда 1826 года, по известному событию 14-го декабря 1825 года; некоторые из них побывали в Сибири. Всех их, по эпохе события, называли декабристами. Во фронте мы были перемешаны и стояли по старшинству полков, батальонов и рот; при этом находились командиры полков и начальники сказанных частей. Генерал, подойдя к одному отданному в солдаты из коллежских секретарей, по приговору суда уголовной палаты, за лихоимство во время холеры 1831 года, и окинув взглядом его довольно представительную физиономию, спросил: «Вы из декабристов?» – «Нет, ваше превосходительство, из ноябристов; 16-го ноября состоялся мой приговор». Генерал, кивнув головою, прошел далее. Через два человека от меня стоял бывший коллежский регистратор Шишкин. «Вы за что?» – «Нанес маленькую неприятность отцу». – «Как?» – «Нечаянно в горячности ударил его два раза палкой». Генерал покачал головою и затем уже не спрашивал «за что», а только: давно и где прежде служили.

Можно вообразить, сколь разнообразны были наши преступления, а наказание всем одно и то же; если же к этому присовокупить, что помещики своих крепостных людей и общества податного состояния своих сочленов, по своим приговорам, отдают в солдаты, при неспособности же – ссылают в Сибирь на поселение, то невольно подумаешь: как у нас унижено звание солдата – этого бескорыстного труженика для славы и защиты отечества! А если добавить к этому, в каких ежовых рукавицах он должен прожить 25, а иногда и 30 лет лучшего своего возраста, то поверишь истине простонародной русской песни, которую зачастую можно слышать в деревнях великороссийских губерний:

………………………….

Глянь, деревни все ревут:
Ваньку в рекруты ведут.

Ай калина! ай малина!..

Пальцы рубит, зубы рвет,– (Для лишения себя возможности исполнять команду «скуси патрон». Прим. автора.)
В службу царскую нейдет.

Ай калина! ай малина!

Да и правда: у нас на святой Руси для простого народа только и хорошего, что малина да калина.

Проживая в лагере без служебных занятий, я записал стихами впечатления, произведенные на меня природою Кавказа, со времени прибытия моего в марте месяце в Ставрополь до переправы через Кубань в отряд:

Весна на Кавказе.

Голодным волком завывает
И львом ревет, и свищет ветр в горах;
То с шумом лес угрюмый закачает,
То пыль подымет на скалах.
Как змеи с гор шипят в равнины [11]

Потоки мутные,– а с ледяной вершины
Скатились глыбы мерзлые снегов.
Сердитый Терек вышел из брегов
И затопил окрестные долины;

Кубань сломала лед, мутна течет в брегах.
Наездов нет – глубоки броды.
Черкес, убогий раб свободы,
Скучает, на чело надвинув свой папах.

Кой-где луга зазеленели;
За плугом весело оратаи запели;
И ландыш с розою, подругою полей,
Роскошно расцвели весеннею красою,
И незабудочки гирляндой голубою
Украсили ручей.

Приветствуют весну: казак, черкес, оратай,
Зверь, птица, червь, убогий и богатый.
Но вот, из гор холодный ветр завыл,
Дубравы зашумели,
И снег цветы, луга покрыл,
И нивы поседели…

Изменчиво весна природу здесь лелеет,
Недолго жителя Кавказа веселит:
Как дева хитрая обворожить умеет
И как она умеет изменить.

На берегу Кубани.

Шумит Кубань в брегах широких,
Сверкает мутною волной.
Вдали вершины гор высоких
Раскинулись неправильной грядой;

Средь них Эльбрус кремнистый плащ накинул
На ребра твердыя, как кованый булат;
А на чело, как дикий азият,

Он снежную чалму надвинул…
Не здесь ли ко скале твоей
Гигант, наказанный богами,
Хотевший неба гром похитить Прометей

Прикован был тяжелыми цепями?
Приветствую тебя, Кавказ.
С твоими пропастьми, с картинными скалами!

Ермолов – наш орел, не раз
Здесь спорил с дикими врагами.
В твоих ущельях здесь живут

К разбоям, гибели привыкшие народы.
Из гор твоих лесистых бьют
Целительные воды.
Смерть рыщет жадная в горах,

Как разъяренный тигр средь леса;
И человека кровь здесь стынет на штыках,
И запекается на шашке у черкеса.

________________________

Путь от Ольгинского тет-де-пона к укреплению Абинскому пролегает до р. Кунипса по болотистой местности, называемой логофишские и аушедские болота, образовавшиеся, как кажется, от разлива протекающих чрез эту местность горных речек: Пшециз, большой и малый Кунипс. Чрез эти речки и болота – еще в экспедицию 1834 г. от укр. Ольгинского до Абина, откуда отряд через хребет Маркотхо прошел к Геленджику,– устроены были плотины. Но они не были еще совершенно окончены и [13] требовали расширения и поправки, а потому для этой надобности, почти ежедневно, под начальством кого-либо из генералов, бывших в отряде, или полковых командиров посылались рабочие команды от пеших казачьих полков, под прикрытием двух-трех батальонов, при орудиях. Во время исправления этой дороги почти не было перестрелок; только 15-го и 16-го июня, когда работа производилась на р. Кунипсе, завязалась довольно сильная перестрелка; но как эта местность совершенно ровная, и только изредка попадаются на ней перелески и кустарники, то действием картечи мы скоро заставили горцев отступить. Впрочем, в нашем батальоне и в 1-м батальоне навагинского полка, которым командовал подполковник Михаил Петрович Полтинин, оказалось до 20-ти раненых нижних чинов и один артиллерист убит.

В первых числах июля прибыл в отряд командующий войсками на кавказской линии и в Черномории генерал-лейтенант Алексей Александрович Вельяминов (Тот самый, который был при Алексее Петровиче Ермолове начальником корпусного штаба; а родной брат его, Иван Александрович, генерал-лейтенант, в то же время нередко, за отсутствием Ермолова, командовал корпусом. Прим. автора.). С его приездом начали готовиться к походу для продолжения устройства удобного и безопасного пути от Кубани до Черного моря, и, наконец, 14-го июля назначено было выступление. С полуночи войска и обозы начали выходить на позицию. Так как цель экспедиции состояла в возведении укреплений временных, но не полевых, с прочными помещениями для гарнизонов, госпиталей, для предметов военных снабжений, с запасами провианта и продовольственных припасов,– то поэтому при отряде находился конно-подвижной транспорт, которым заведовал майор Спиридон Николаевич Анастасьев. Сам же транспорт состоял из [14] 2 т. повозок или, лучше сказать, фургонов; каждая такая повозка в пару лошадей, по длине дороги, должна была занять никак не менее трех сажень; а как часть из них раздвигали для накладки бревен и досок, то, разумеется, длина их утраивалась. Прибавьте к этому артиллерийские и полковые обозы, да до 50 верблюдов, кибиток с вьюками и провизией для начальника отряда и штаба, то вы можете вообразить протяжение такой колонны. Вот по этой причине, чтобы по возможности сократить протяжение в длину, весь обоз для движения выстроился поперек дороги в 32 повозки в ряд. Дорога от Ольгинского к Абину, как я уже говорил, идет через болота, на которых к этому времени были устроены плотины, и потому этот порядок устройства на марше сохранялся только до приближения к полтинам; с переходом же их и сообразно их двигались по три и по четыре в ряд. Всю эту массу подвижного, так сказать, населения окаймляли войска в виде каре: в авангарде два батальона в дивизионных колоннах; перед ними цепь застрельщиков с резервами; при каждом батальоне по два орудия полевой артиллерии; в арьергарде точно также два батальона с полевыми орудиями и в таком же построении. На правом и левом фасах каре по четыре батальона, при них по одному горному единорогу в две лошади цугом. Эти батальоны построены были развернутым фронтом; рота от роты имела дистанции более ста шагов. При движении вперед всего отряда те же батальоны должны были следовать в левой цепи справа рядами, а в правой цепи – слева рядами; цепи от колонны отстояли более чем на ружейный выстрел. Отряд на позицию из лагеря начал выходить чуть ли не с полуночи, а двинулся вперед по сигнальному рожку, повторенному во всех частях отряда, только в 7 часов утра. В голове колонны генерал Вельяминов ехал на дрожках со зрительной трубою в руках, около него оседланная лошадь, барабанщик и горнист [15] верхом; тут же штаб отряда, адъютанты, конвой из мирных горцев, подполковник Пшекуй-Маукоров и в качестве переводчика надворный советник Карл Иванович Тауш (Г-н Тауш, и с ним титулярный советник Леонтий Яковлевич Люлье, после адрианопольского трактата были посланы русским правительством агентами в горы, где и находились, проживая на р. Пшаде до открытия генералом Вельяминовым в 1834 году экспедиции, и с того времени находились при этом генерале в качестве дипломатических чиновников. Авт.). Вообще штаб был замечателен своим составом.

По воле Государя Императора на время экспедиции для изучения малой войны в горах прикомандировывались к полкам кавказского корпуса поручики пехотных и кавалерийских полков гвардии и армии, и допущено было поступление в отряд волонтеров. В эту экспедицию были в отряде две замечательные личности: в числе прикомандированных считался состоящий при Наследнике Цесаревиче лейб-кирасирского Его Величества полка поручик князь Барятинский, находившийся при нем с детства, и другой, как волонтер, числящийся при канцелярии главнокомандующего Грузией, коллежский секретарь камер-юнкер князь Италийский граф Суворов-Рымникский. Этот последний, как любитель музыки, обратил внимание на хор музыкантов нашего полка и при каждом удобном случае дирижировал в хоре, что, конечно, приносило пользу музыке, так как дивизионный капельмейстер Полиньи, получая от 4-х полков 12 т. р. в год, жил почти постоянно в Ставрополе.

И вот 14-го июля, в день, назначенный для выступления, отряд двинулся, как я сказал, в семь часов. Шел медленно, просто шаг за шагом и беспрестанно останавливался, так как колонна обоза, по приближении к плотинам, должна была переходить чрез них в четыре повозки, а по переходе – вновь выстраиваться в тридцать две; при этом в таком громадном обозе [16] не могло обходиться без поломки колес, осей и проч., и ничего нельзя было оставлять, а надо было или тут же починять, или тяжести сломавшейся повозки раскладывать на другие фуры. Таким образом, наше шествие продолжалось целые сутки. К месту ночлега на р. Кунипс, до которого считают 16-ть верст, голова колонны пришла в 6-ть часов вечера, а арьергард стал биваком в полночь; в этот день мы перешли плотины чрез болота речек: Аушед, Лагофиш, Кунипс. Наш 4-й батальон находился в правой цепи; во весь этот день перестрелки не было, по-видимому, черкесы что-то замышляли. К пробитию вечерней зари сигналом была ракета, за которой следовал пушечный выстрел. Ночь прошла покойно, только слышен был вой шакалов да сигнальные свистки в цепи, заменявшие оклик «кто идет», и изредка раздавались наши ружейные выстрелы, преимущественно в цепи арьергарда.

На другой день. 15-го числа, часу в 5-м утра, отряд точно в таком же порядке как пришел, двинулся к Абину. Едва мы отошли верст на пять, так часу в седьмом или восьмом теплый юго-восточный ветерок начал доносить до нас горелый запах, и вскоре показался густой дым. а в нем местами пламя языками. но еще очень далеко; в тот же момент горны подали сигналы; «Стой, налево-кругом, движение». Отряд двинулся назад, и тут же арьергарду отдано приказание зажигать траву и кустарники пройденной местности. Приказание исполнено с быстротою, но притоптанная трава горела медленнее, чем трава передовой местности, зажженная горцами; все-таки отряд успел отойти назад настолько, что когда передовое пламя приблизилось к авангарду, то он, сделавшись уже арьергардом, стоял вне опасности на выжженной нами местности. Часу во втором того же дня мы продолжали опять движение к Абину, и хотя обоз и колонна следовали по обгорелому пути безопасно, но боковые цепи пробирались кустарниками не совсем [17] еще догоревшими и по горячему пеплу травы, отчего некоторые из солдат попортили сапоги; вообще же отряд проследовал благополучно. По дороге к Абину, в расстоянии от Кунипса вест 5 или 6, в левой стороне, в чаще леса, виден правильный курган, вероятно насыпной, так как вся окрестная местность ровная; высота этого кургана примерно футов 30. так что гладкая его вершина превышала большие деревья леса. На этом кургане виднелась небольшая толпа горцев, и когда колонна с ним поравнялась, то с него последовал выстрел из фальконета, и над отрядом просвистело небольшого калибра ядро; минут через пять – другое. Отряд остановился, но когда посланные туда две роты навагинского полка после незначительной перестрелки показались на вершине, мы продолжали свой марш и часов в 6-ть вечера подошли к укреплению. Это укрепление построено в прошлом 1834 году, имеет шесть полигонов с тремя бастионами; на всех шести углах барбеты. во флангах бастионов прорезаны амбразуры для обстреливания рвов; крепостные ворота обращены к восточной стороне, а к северу, на р. Абин, потерна, прикрытая маленьким люнетом, который солдаты прозвали водяным укреплением. так как только этим путем укрепление снабжалось водою из речки. Воинским начальником в укреплении после постройки его оставлен был с двумя ротами навагинского полка майор Александр Васильевич Перекрестов. Здесь весь отряд около крепости стал лагерем и простоял до 17-го августа, занимаясь рубкой леса на дальний пушечный выстрел; исправлением, с дополнением верков, укрепления, временных помещений для гарнизона и для хранения военных снабжений вообще. Кроме этих занятий, почти ежедневно посылались, под начальством генералов, полковых командиров и других, состоявших при начальнике отряда лиц, небольшие отряды для истребления ближайших к крепости аулов. В этих набегах я не участвовал, так как [18] заболел лихорадкою, от которой пролежал в госпитале десять дней, и благодаря внимательному лечению доктора Плешковского, выздоровел ко времени дальнейшего движения отряда.

________________________

II.

Дальнейшее движение отряда в ущелье Атакуаф. Прибытие к месту заложения нового укрепления. Истребление ближайших к этому месту аулов. Курьезный плен голых горцев. Отражение нападения на отряд значительной толпы шапсугов и натухайцев. Взрыв фейерверка. Наводнение в лагере. Биваки на магометанском кладбище. Возвращение из экспедиции. Карантин при Ольгинском тет-де-поне. Возвращение на зимние квартиры. Тревога на кубанской кордонной линии. Препровождение времени на зимних квартирах.

17-го августа отряд выступил по направлению к юго-востоку, в ущелье Атакуаф. Обоз отряда уменьшился более чем наполовину, так как с колонной двинуто было только все нужное для заложения на избранном месте нового укрепления и возведения необходимых на первое время построек, а остальные материалы и запасы оставлены частью в самом укреплении Абинском, а частью вне его, где составили вагенбург; для охранения последнего отделили два батальона при четырех орудиях полевой артиллерии. Отойдя от Абина версты на полторы, мы вступили в ущелье, по которому текла речка, впадающая в р. Абин. Это-то ущелье и называли Атакуаф, по имени речки, текущей в нем довольно быстро и так извилисто, что мы беспрестанно должны были переходить ее в брод. Самое ущелье сначала представляло, казалось, ширину более версты, но постепенно суживаясь, верст через пять образовало такую теснину, [19] что обоз мог идти местами не более, как только в четыре повозки. Боковые цепи сначала шли по равнине, покрытой кустарником, среди которого изредка возвышались большие деревья разных пород. Постепенно поднимаясь по покатостям боковых гор, на которых лес становился все гуще и гущу, мы, наконец, вошли в трущобу и пошли по гребню высот; тут уже закипела перестрелка, не умолкавшая до места ночлега. К вечеру, часов в шесть, мы дошли до того места, где предполагалось заложение укрепления. Отряд расположился в том порядке, как шел, и сейчас же начали разбивать лагерь, а пред фронтами авангарда и арьергарда делать засеки, под прикрытием которых расположилась цепь со своими резервами. Роты составили ружья в козлы перед своими палатками, поставленными развернутым фронтом; впереди засек, в некоторых скрытных местах, залегли пехотные секреты. 18-го числа с утра были двинуты небольшие колонны по разным направлениям для истребления ближайших аулов, называемых Науч-Хабля. В этот день мне впервые пришлось видеть, как страшно война нарушает спокойствие мирной жизни (В турецкую войну 1828 и 1829 годов деревни, местечки и города, даже занятые с боя, мы находили всегда оставленными жителями, но никогда ничего не истребляли огнем; крепости же брали осадою или открытою силою, но никогда не касаясь частной собственности мирных жителей. Авт.).

Нашей колонной, состоявшей из 4-го батальона тенгинского пехотного полка и 1-го батальона кабардинского егерского, при 4-х единорогах, начальствовал командир того полка полковник Пирятинский. Отряд, вступив в небольшое ущелье, по которому извивался ручей, впадающий в речку Атакуаф, начал встречать отдельные сакли и при них плетеные загоны для лошадей и мелкой скотины. Тут можно было заметить, по свежему помету, что обитатели этих помещений угнаны незадолго до [20] нашего прихода, о котором жители аула, конечно, известились нашими сигналами на горнах и приближавшейся перестрелкою, постоянно усиливавшейся от самого выступления нашего из лагеря. Через час времени между деревьями показался аул. По высоте его сакль, с крышами на два ската, и выбеленным дымовым трубам, надо было думать, что этот аул один из богатейших. По мере приближения нашего к аулу, все сакли и постройки, остававшиеся за нами, зажинались арьергардом. Подойдя к аулу, где из сакль и из-за плетней горцы пустили несколько пуль,– мы остановились; из орудий бросили туда 3 или 4 гранаты и затем раза три по плетням брызнули картечью. Тут с трех сторон аула грянуло русское «ура!», а вдали за аулом раздался гик. Наша рота, конечно и другие, вбежали в аул, но там встретили нас единственно куры с цыплятами и другая домашняя птица, которая в свою очередь оглашала воздух криками – только не победными, а своим обычным криком, когда их ловят на жаркое. Тут и видел догадливость русского солдата: некоторые из них шомполами пробивали около сакль грунт земли и, действительно, находили ямы, в которых зарыты были пшеница, просо, кукуруза, лесные плоды – вероятно, прошлогодние запасы на зиму; некоторые трудились, выкапывая штыками свеклу, морковь, картофель и проч. При этом, разумеется, рота разбрелась по аулу. Не более как через полчаса заиграли «движение вперед». Аул запылал; густой, вонючий дым покрыл местность, ел глаза; нельзя было видеть самых ближайших предметов; в ротах ударили «сбор», люди начали собираться на зов барабанов, но, по случаю дыма, медленно выходили из-за сакль. Когда собралась наша рота, то капитан не знал, куда идти. Посоветовавшись с офицерами и соображая, что сигнал был «вперед», а мы пришли с востока, он двинулся с нами на запад. Вскоре наша рота подошла к 10-й мушкетерской; тут к нам присоединилась 12-я; чрез четверть часа мы соединились [21] с 4-й гренадерской, командир которой капитан Александр Васильевич Дзвонкевич в то время командовал и батальоном. Началась поверка людей; в нашей роте не оказалось одной пары стрелков, а в 12-й – одного рядового; все трое были из военнопленных бывших польских войск; убитых и раненых не было. Когда отряд наш устроился, то я видел в колонне почти голую пожилую женщину, прикрытую рубищем, и при ней лет пяти девочку; кроме этих пленных я видел трофеи победителей, состоявшие из домашней птицы и одного барана. Отряд двинулся к лагерю другою дорогою, зажигая отдельно встречаемые сакли. Тут уже закипела сильная перестрелка, особенно в левой цепи и в арьергарде, где находились роты кабардинского полка. Отряд возвратился в лагерь до заката солнца. Сколько всего убыло из строя в нашей команде – не знаю, но в нашем батальоне убит 1 унтер-офицер и ранено 4 рядовых.

19-го числа приступили к заложению укрепления; в окрестных лесах начали плести туры, вязать фашины, заготавливать хворост для плетней и проч.

22-го августа, в день коронования Государя Императора, с обычною церемониею заложили укрепление во имя св. Николая. Начались работы, и пошла обыкновенная лагерная жизнь. Неприятель мало беспокоил нас на месте, но на фуражировках, на работах в лесу и при наших набегах на аулы горцы не оставляли нас в покое; каждый раз колонны возвращались с потерей, всегда приносили одного, двух убитых, да человека три-четыре раненых. Так прошло время до сентября месяца, и ничего особенно замечательного в отряде не случилось. Пользуясь досугом, я описал в стихах:

Ночь в ущелье Атакуаф.

Ночь темная свод неба обложила, [22]
И звезды – вечные, воздушные светила,
Под куполом божественным блестят;–
Так в храме Божием паникадила
В святом величии горят.
В ущельях глухо; тень ночная
Легла на горы ризой гробовой,

И укрепление во имя Николая
Готово на врагов гром бросить боевой.
Окрест него гряда курганов;
Чернеют гор лесистых высоты,
Как будто бы фаланга великанов

В пернатых шлемах спит, опершись на щиты.
В долине лагерь; чуть белеют
Ряды палаток, и кругом
Ручей их обогнул серебряным кольцом;
А где на скате гор огни светлеют –
Там цепь, и выстрелы порой

Мелькают; гул от них, музыкою глухой,
В ущельях эхо повторяет;

С нестройными его аккордами сливает
Шакал печальный, дикий вой…

Дружина, сладко спи под балдахином ночи!
Быть может, завтра битва закипит,
Не одному из вас грудь пуля раздробит,
И не один из вас навек закроет очи.
Быть может, тут в шатрах

Беспечный юноша и воин засыпает,
Мечтами он на пламенных крылах
В мир умственный, счастливец, улетает.
Быть может, он теперь во сне,
Склоняясь к плечу красавицы стыдливой,
Играет локоном прекрасной в тишине; [23]

Иль, может, выманил уж поцелуй счастливый,
Душею весь в родимой стороне.
Проснется,– весел ум воспламененный;
Спешить в ряды с довольною душей…

Но вот всклубится дым грозы военный,
Сверкнул булат над юной головой…
Ты пал – и труп окровавленный

Никто не оросит слезинкою родной.
И холм могильный твой без украшений,
В глуши травой чужбины зарастет,–
Над прахом не т здесь погребальных пений,

Над гробом лишь весной здесь соловей поет;
Могилы здесь одна лишь буря посещает,
И плачет ветр один средь диких мест.
Нет, нет, убитого в горах могильный крест
Никто венком из роз не увенчает.

________________________

В начале сентября получено было известие о Высочайше пожалованных за экспедицию 1834 года наградах: начальнику отряда генералу Вельяминову даны алмазные знаки св. Александра Невского, начальнику нашей 20-й пехотной дивизии генерал-лейтенанту Малиновскому – Белого Орла и затем почти всем штаб-офицерам и ротным командирам следующие награды. По этому случаю в лагере затеяли устроить торжество и начали приготовлять фейерверк.

Сентября 14-го, под командою генерал-майора Штейбе, выступила колонна для истребления больших аулов, в которых, будто бы, шапсуги и натухайцы собираются в значительном числе, чтобы сделать решительное нападение на отряд. Колонна состояла из шести батальонов с горной и полевой артиллерией. С нами двинулось несколько мирных конных горцев с подполковником из туземцев Пшекуй-Маукоровым, известным [24] на правом фланге кавказской линии своею храбростью и преданностью русскому правительству; при нем было несколько конных черноморских казаков. Движение этой колонны продолжалось до 17-го числа; мы истребили четыре больших аула и несколько встреченных на походе отдельных жилищ – так сказать, хуторов; порядок истребления был тот же, как и при первом походе под аул Науч-Хабоя. При этом мне невольно пришел на память ответ великого князя московского Димитрия послу Мамая в трагедии Владислава Александровича Озерова:

Посол. Или не помните Батыевых побед!

Димитрий. Для мести нам Батый оставил вечный след.

Такое изречение в первых годах настоящего столетия еще, действительно, заслуживало рукоплесканий; но в настоящее время, когда конвой Его Величества и главнокомандующих состоит из кавказских горцев, такой способ ведения войны нельзя назвать справедливым. При этом походе, именно 16-го числа, был один забавный случай, возможный, кажется, только на Кавказе: во время движения отряда, часов в пять утра, по ущелью, которое в одном месте довольно круто поворачивало влево так, что угловая возвышенность совершенно заслоняла долину, где навстречу к нам текла речка – и в этом месте довольно глубокая – купались в ней два горца. Подполковник Пшекуй-Маукоров с двумя конными черноморскими казаками и двумя мирными горцами, по своему обыкновению, ехал в полуверсте впереди авангардной цепи. Купающиеся, неожиданно увидев неприятеля, выехавшего из-за горы, хотели, было, голые бежать, но, мгновенно схваченные своими мирными земляками, переданы были казакам, которым Пшекуй-Маукоров приказал спешиться и, взяв в правые руки пики и лошадей за удила, левыми как можно крепче держать голых горцев за что удобнее; сам же с мирными поскакал к отряду, чтобы из резерва цепи прислать пехотный конвой для пленных. Как только казаки остались одни, пленные татары [25] перемолвились между собою и затем одновременно и очень сильно ударили казаков кулаками в лицо; те упали, упустив пленных и своих лошадей, на которых горцы не успели, впрочем, вскочить; – лошади прибежали в колонну. Когда мы подошли к месту события, то нашли казаков, облитых кровью и лежащих почти без чувств, так что отливали их водою. И что же! этим несчастным по распоряжению начальства приказано было отпустить по 25-ти плетей. При этом интересно было собственное оправдание этих казаков и их защитника – сотенного командира, говоривших, что Пшекуй, сделав такое распоряжение, не знал всей важности греха – держать человека за особые части тела, да еще от рождения некрещеные. Это объяснение делалось на малороссийском наречии, что еще более придавало такому оправданию юмора, но между тем принесло и пользу: Пшекуй, узнав о назначении казакам наказания и принесенное ими оправдание, тотчас поскакал к начальнику отряда, испросил казакам прощение и дал им от себя по полтиннику.

18-го числа, в среду, пришла в отряд колонна из Абина со строительными материалами. Авангард этой колонны, не доходя до отряда версты три, угловыми своими цепями наткнулся на неприятельские засады. Едва там закипела перестрелка, и раздались крики «ура!», смешанные с черкесским гиком, из отряда был двинут батальон с горным единорогом. Чрез полчаса все в той стороне смолкло, а часа через полтора и колонна благополучно присоединилась к отряду, принеся с собою несколько раненых. До 12-ти числа неприятель не беспокоил отряда, довольствовался только стрельбою в ночное время, пуская пули в палатки, где замечал освещение, и по кучкам офицеров, собиравшихся около разведенных костров потолковать, пошутить, посмеяться,– что заменяло нам бульварные прогулки и домашние вечера в городах. В этот день, рано утром, два батальона навагинского полка и один нашего тенгинского, вероятно, по полученному отрядным [26] начальником известию через лазутчиков о злонамерении горцев, выведены были на позицию. Часов в 7-мь в цепях начала усиливаться перестрелка, и вскоре тремя толпами шапсуги и натухайцы, в числе, как говорили, до 1000 человек, бросились на отряд; но, встреченные беглым огнем приготовленных батальонов, выстрелами полевой артиллерии и сотней конных черноморских казаков. впереди которых несся на лихом коне поручик князь Барятинский, рассыпались и побежали, преследуемые нашими выстрелами. Потеря при этом деле со стороны неприятеля должна быть значительная, потому что, хотя горцы быстро подхватывают своих раненых и убитых, но, не смотря на это, казаки привезли в лагерь два тела убитых шапсугов и одного раненого; с нашей стороны выбыло из строя до тридцати человек нижних чинов и ранены: поручик князь Барятинский опасно в грудь навылет, да навагинского пехотного полка капитан Свинцов в ногу; рану князя Барятинского все считали смертельною. На четвертый день для препровождения раненого князя в Ольгинский тет-де-пон назначена была особая колонна. День этого нападения на лагерь еще тем замечателен, что в палатке, в которой приготовлялся фейерверк, произошел взрыв пороха, – при чем из восьми человек обожженных рабочих двоих отбросило от места взрыва сажень на 50-т, до кроме их трое вскоре померли.

24-го числа, ночью, часу в 12-м, в горах разразилась страшная буря с дождем и грозою; раскаты грома, вторимые эхом ущелий, не умолкали; молния беспрестанно освещала голые вершины гор, а по ребрам каменных скал пробегала огненными змейками. Ливень продолжался до 2-го часа; речки вышли из берегов и затопили лагерь; положительно можно сказать, что в отряде в эту ночь никто не спал. К утру все прояснилось, речки скоро вошли в берега, и благодетельное солнышко начало осушать нашу позицию; в лагере поднялась большая кутерьма: [27] одни восстановляли сорванные палатки, другие раскладывали подмокшие вещи, третьи приводили в порядок амуницию, чистили ружья, перебирали патроны, – словом, все суетились, все были заняты. Но недолго мы пользовались хорошей погодой: ночью, с 27-го на 28-е число, вновь дождь и опять наводнение лагеря и та же история, только без грома и молнии.

В начале октября принял 2-й батальон нашего полка подполковник Константин Иванович Быков, и как он знал меня еще до прибытия моего на Кавказ и бывал в нашем доме в двадцатых годах в Петербурге, то пригласил меня в свой батальон. Приказом по полку я был переведен из 11-й мушкетерской роты во 2-ю гренадерскую, которой командовал капитан Андрей Степанович Соблевский – человек добрый, храбрый и дельный ротный командир. С этого времени я участвовал во всех движениях этого батальона и постоянно находился в цепи. Капитан назначил состоять при мне одного рядового из военнопленных, служившего в 4-м пехотном полку бывших польских войск, по фамилии Моленда. Этот старый солдат, хороший стрелок, честный человек, скоро полюбил меня, так как я всегда говорил с ним по-польски и рассказывал ему много анекдотов из польской кампании 1831 года. В это время нашему батальону почти постоянно приходилось при всех движениях находиться в правой цепи, а в арьергарде преимущественно ходили кабардинцы, которые в этом случае почти всегда поступали под команду капитана Лабинцева, адъютанта начальника дивизии, отличившегося в 1828 году при взятии Карса. В продолжение этих набегов на аулы, в течение почти целого месяца, при необыкновенно дождливой погоде, хотя потеря в перестрелках убитыми и ранеными была самая незначительная, но всегда абинский госпиталь был наполнен больными из отряда. [28]

Наконец, октября 17-го, наш батальон поступил в отдельный отряд генерал-лейтенанта Малиновского, назначенный в Азюйское ущелье для истребления шапсугских аулов. На другой день по выступлении из лагеря главного отряда, мы вступили в густо заселенное ущелье с замечательным названием, которое я записал из словесного приказания по отряду – «Чемополколайка».

В этом ущелье мы истребили большой аул и возвратились в долину Багаиок, где нашему батальону пришлось расположиться на магометанском кладбище. На этом кладбище, как и на других нами виденных, могильные холмы черкесов украшаются обыкновенно деревянною доскою, вырезанною в виде кинжала и вертикально воткнутою в головах могилы; между такими могилами на некоторых поставлены надгробные памятники, какие мы встречали в Турции, то есть мраморные столбы, украшенные такими же чалмами. Здесь я написал стихотворение:

Могила Черкеса.

В долине, где окрест шумит дремучий бор,
Где бурный ветр древа ломает,
И по кремнистым ребрам гор
Гроза могучая гуляет;
Где весело журчит ручей,
Где воет зверь и свищет соловей,–
Там меж цветов могила зеленеет.
Над ней печально дуб раскинулся густой,
И, как скелет, под дубом там белеет
Столп мраморный, увенчанный чалмой…
Почивший здесь! давно ль конь окрыленный
Тебя к границам русским мчал?

Давно ли в сакле ты с друзьями пировал,
Добычею гордясь иноплеменной, [29]
Показывая им кровавый свой кинжал?..
Теперь ты прах! твой дом – забытая могила,
Конь борзый не помчит тебя на вольный бой;
Винтовку уж твою с насечкой золотой
И шашку ржавчина покрыла.

Блажен! под свистом пуль ты встретил свой конец;
Ты пал в горах отчизны милой;
И уж стрелок из-за твоей могилы

Пускает гибельный в твоих друзей свинец.
Тебе же все равно: твой прах не знает,
Что знамя русское с златым орлом
Кавказа горный ветр ласкает;
Что русский близь тебя песнь славы напевает
И точит светлый штык на камне гробовом.

________________________

На долине Багаиок отряд наш разбил лагерь, из которого почти ежедневно высылались небольшие отряды для истребления аулов. Каждую ночь мы видели зарево пожаров в той стороне, с которой возвращался посланный в тот день отряд; а по случаю невылазной грязи, образовавшейся от беспрестанного движения между рядами палаток, лагерь весьма часто переносился с позиции на позицию. Наконец, октября 26-го, нам назначено было выступить к Абину для присоединения к главному отряду, а оттуда – прежним путем чрез Лагофишские и аушедские болота, следовать к Ольгинскому тет-де-пону, где, по причине открывшейся чумы в азиатской Турции, предназначался четырнадцатидневный карантин всему отряду, и куда мы прибыли 30-го числа. Там стали лагерем и, конечно, с большою досадою должны были ожидать конца карантинного термина; но не знаю, по чьему распоряжению и по какому случаю, термин этот был сокращен, и отряд, 8-го ноября переправившись на пароме на правый [30] берег Кубани, направился батальонами по назначению на зимние квартиры. Да и в самом деле, к чему надо было подвергать отряд карантинному задержанию, когда отряд этот, в продолжение более полугода, ходил по горам, полям и лесам, постоянно окуриваясь пороховым дымом и дымом горевших аулов; кроме того, отправлял по два и по три раза в месяц раненых и больных своих в екатеринодарский госпиталь, из которых ни один не имел признаков чумной заразы. Дело совсем другое, когда в 1830 году все полки и отряды, возвращавшиеся из пределов европейской Турции, должны были держать карантин – да еще не один, а два: на Дунае и на Днестре (Могилевский пехотный полк, в котором я тогда служил поручиком, возвратился из-за границы в апреле месяце того года. Авт.). Тогда те войска, по заключении 2-го сентября 1829 года в Адрианополе мира, стояли по квартирам в крепостях, городах и селениях и, конечно, имели постоянно сношение с жителями, среди которых сильно свирепствовала чума. И так, карантин при укреплении Ольгинском заключил нашу экспедицию этого года, и зимние квартиры нашему 2-му батальону назначены были в селении Терноватом, оно же – курень Петровский в Черномории, куда мы прибыли 14-го ноября. Мне отвели квартиру, как нижнему чину, вместе с хозяином, вблизи квартир моего ротного и батальонного командиров; к последнему, по старому моему с ним знакомству, я ходил обедать, так как не имел никаких средств к жизни, кроме назначенного от казны рядовому содержания, оставляемого мною в роте; за это последняя не отказывала во время походов подвозить мои вещи на артельной повозке. Вечера проводил я вместе с офицерами у кого-либо из ротных командиров. А как мой ротный командир не обременял меня никакими служебными занятиями, то я днем занимался приведением в порядок моих записок, вносимых кратко [31] на биваках в маленькую записную книжку, а чаще записанных на лоскутках бумаги, нередко кем-либо уже исписанной. Мой походный архив помещался в большом собственноручно пришитом боковом кармане моей солдатской шинели, где также сохранялась моя единственная серебряная столовая ложка на случай приглашения меня, мимоходом в лагере или на биваках, кем-либо из офицеров разделить с ними их офицерскую трапезу,– при чем почти всегда призывался денщик и приказывалось ему принести еще ложку; при таком приказании ложка моя, вынутая из кармана, избавляла денщика от неприятного для него труда, а мне давала средство не отстать от трапезующих.

В декабре, в ночь с 16-го на 17-е число, к батальонному командиру прискакал с ближайшего поста казак с известием, что ниже Копыла (пост Копыльский, в 20-ти верстах от места нашего квартирования) переправляется чрез Кубань большая партия черкесов. Дежурный барабанщик при квартире батальонного командира ударил тревогу, которую подхватили на ротных дворах, а на колокольне сельской церкви зазвонили в набат. По этой тревоге казаки с оружием бросились к назначенным им на такой случай местам – к ограде куреня и к воротам в поле, а роты выстроились на площади около церкви, в ограду которой бежали женщины, дети и старцы, вообще – не могущие владеть оружием. Не более как через десять минут батальон был уже в сборе; командир батальона приказал 2-й гренадерской и 4-й мушкетерской ротам, под начальством моего ротного командира, немедленно выступить и следовать к Кубани, по направлению к посту Эмануелевскому, стараясь выйти к кордонной линии между этим постом и Копыльским; а сам, с 5-ю и 6-ю ротами, остался для защиты селения в случае нападения. Я пошел с ротою; ночь была не слишком темная. Отойдя версты полторы или две, мы заметили, что на кордонной линии, [32] влево от нашей дороги, зажжены фигуры (Так черноморцы называют сигнальные маяки. Это длинные жерди, установленные вертикально недалеко от поста, вблизи вышки, обвитые сеном, соломою, пенькой или паклей и облитые нефтью; на самой вершине этих шестов привязывается куль или укрепляется небольшая кадка, наполненные также пенькою с нефтью. Авт.), и нам ясно были видны две; на них-то мы взяли направление и пошли полем. Часа через два после выступления роты сделали привал. Солдаты шли очень скоро, и хотя никто не жаловался на холод и усталость, но всем хотелось бы развести огонек, и как вблизи не было ни леса, ни камыша, ни кустарников, то усердные солдатики натаскивали бурьяну и терновника и зажгли два костра. Через полчаса мы услышали лошадиный топот; капитан закричал «в ружье!». Роты живо выстроились большою стрелковою кучкою, образовав маленькое взводное каре. К нам подскакал разъезд, человек из двадцати казаков, при офицере, который объяснил капитану, что тревога почти кончена, сто партия абадзехов вместе с шапсугами в сумерках была замечена пластунами и секретами по ту сторону Кубани. Спешившиеся из партии горцы на лед реки настилали переправу сеном и соломою, а когда совсем стемнело, партия эта переправилась пешком, ведя лошадей в поводьях, и направилась на хутор есаула Непокупного; об этом, говорил он, дано знать в Темрюк. а наши резервы отрезали партию от переправы и настилку на ней разбросали. «Плохо будет,– добавил он,– горцам возвращаться восвояси на некованых лошадях». После этого наш маленький отряд благополучно возвратился в селение. куда и прибыл с рассветом; там все уже успокоилось. Подробностей об этом набеге черкесов и чем кончилось дело – до нас не дошло; говорили только, что с какого-то хутора горцы взяли в плен жену священника и двенадцатилетнего ее сына; партия же разбита наголову [33] и отступила в беспорядке, хотя порядка, впрочем, никогда у горцев не бывало;– но этого требуют обыкновенно реляции.

Наступили праздники Рождества Христова. Хотя у нас, конечно, не могло быть ни балов, ни маскарадов, но мы провели их и встречали новый год нескучно; военные, которым приходится проводить эти дни не в городах, а в деревнях, проводят их. соображаясь с местными обыкновениями. Мой добрый ротный командир малороссиянин, большой хлебосол, преданный душою соей родине и при всяком случае, из патриотизма, угощал меня стихами Эпеиды Котляревского. Накануне Рождества пригласил оно батальонного командира и офицеров на кутью; угостил всех на славу; яств и пития, особенно им заготовленной вишневки и сливянки, было вдоволь. Это угощение привело меня на мысль: не от слова ли кутья произошли русские выражения – кутить, кутило? Во время этой пирушки или, пожалуй, кутежа, прежде легонько, после довольно сильно, с улицы постучали в ставень окна, и затем несколько женских голосов сказали: благословите щедровать. В ответ на это моего капитан: благословляю и прошу, – раздалось за окном пискливое пение на малороссийском наречии. Что пели – я разобрать не мог; слышались слова: вареники, масло, сальце и даже килбаса. После пения поющих пригласили войти в комнату. Вошли пять девушек черноморок, за ними казак в нагольном тулупе, в папахе, с торбою за плечами, с порядочною дубиною в руке и с раскрашенным, довольно заметно, лицом. Когда этот казак снял свой папах, я узнал в нем, конечно, и мой капитан тоже, подпрапорщика нашей роты Лазаренко. Мы промолчали. Девушки повторили свое пение, и добрый хозяин сказал им, что водку девушкам пить не годится, поднес по стакану сантуринского вина, которое они с разными церемониями и отговорками понемножку выпили сполна. Капитан лично проводил этих гостей. Возвратясь в комнату, он сказал: «Ну, теперь их разберет; [34] ведь я вино-то дал им пополам с коньяком; теперь лафа будет мехоноши (проводнику щедрующих); ведь и я, признаться, в молодости не прочь был от приглашения на эту должность». – «Вы и теперь бы не прочь от этого удовольствия, да неловко в вашем чине»,– возразил ему батальонный командир.

________________________

1836 год.

III.

Вторая тревога на кордонной линии. Поход в Ставрополь для содержания караулов. Выступление из Ставрополя на сборный пункт отряда, предназначенного в экспедицию за Кубанью. Слухи о прибытии в горы с порохом и свинцом англичанина Лонгворта. Прибытие в отряд генерала Вельяминова. Подъем отряда на хребет гор Нако. Слухи в отряде о появлении в обществах шапсугов и натухайцев англичанина по фамилии Белль. Прибытие отряда к Судужукской бухте. Приготовление к возведению нового укрепления. Посещение начальника отряда контр-адмиралом Патаниоти. Посещение отряда графом Воронцовым и графом Виттом. Заложение форта «Александрия». Движение отряда в крепости Анапе. Ночные походы. Жаркое дело в Баканском ущелье. Употребление горцами в бою стрел. Движение к Суджунской бухте от Анапы. Действия отряда на анапской равнине. Рекогносцировка под личным начальством генерала Вельяминова. Биваки на берегу моря. Возвращение на зимние квартиры.

После нового года – именно 2-го января – вновь была на нашей кордонной линии тревога, и хотя наш батальон вышел в ружье, но, не получая с казачьих постов никакого известия, в поле не выступал; впоследствии мы узнали, что в это день было нападение абадзехов на редутский меновой двор, но горцы и при этом не имели успеха.

В начале февраля батальону предписано было выступить в [35] г. Ставрополь для содержания караулов. Батальонный командир предложил мне на его лошадях, в его бричке, отправиться вперед и ждать прибытия батальона в штаб-квартире нашего полка, в селении ивановском, а под своз его и моих вещей капитан дал ротный полуфурок с заручной амуницией, при унтер-офицере и 2-х рядовых. Февраля 8-го, рано утром, я отправился в путь; было не более двух градусов мороза. На Копыле нам приходилось переправиться через рукав Кубани, называемый Черная Протока; через эту реку по льду пешие и даже верховые, ведя лошадей в поводу, переправлялись безопасно, но для переправы экипажей и вообще тяжестей устроен был паром, для которого на месте переправы сделана была от берега до берега прорубь. Мы пошли по льду; бричка на пароме переправилась благополучно. Но когда паром с полуфурком причалил к берегу, где подъем на дорогу был довольно крут, тройка лошадей замялась, оледеневшие причальные канаты отвязались от причальных столбов, паром отошел, задние колеса соскочили в воду, фургон потянуло ко дну, а лошади с передком держались на поверхности воды. Тут перерубили гужи и постромки; затем лошади скоро выскочили на берег, так как прибрежная глубина была небольшая.

Это приключение задержало нас на переправе часа три или четыре, но, благодаря усердию постовых казаков, мы ничего из вещей не потеряли,– все это было вынуто из воды и обсушено. Поздно вечером, в этот же день, мы прибыли в штаб-квартиру полка, в селение ивановское, откуда через два дня вместе с батальоном продолжали поход до г. Ставрополя. Нашей роте назначено квартирование в станице Михайловской, верстах в 20-ти от города. Но так как я, по воле ближайшего начальства, подобно другим моего разряда рядовым, освобожден был от гарнизонной службы, то, испросив дозволение у своего ротного командира, отправился в Ставрополь и жил у плац-майора Суходольского, в соседстве с которым квартировал Леонтий Яковлевич [36] Люлье. Эти добрые люди доставили мне возможность получать касающиеся исторических описаний Кавказа книги не только от некоторых кавказских старожилов, но и из библиотеки Алексея Александровича Вельяминова. Пользуясь этой возможностью, я сделал выписки из всего прочитанного мною о местностях, предназначенных для театра действий наших отрядов за Кубанью, с целью пополнить комментариями мои походные записки,– и вот что я начитал о Черномории и вообще о казаках: Юлий Клапорт (стр. 55) доказывает, что название «казак» сделалось известным при императоре Константине Порфирородном, в начале 948 года. Тогда указывали на страну за Кубанью, называемую «Казакия», le pays de Kazakhia dans les contrees situees au-dela du Koubau. Да и теперь осетины и мингрельцы называют черкесов «казах» или «кесех». Некоторые же писатели утверждают, что слово казак на татарско-турецком языке означает – разбойник. Собственно же черноморские казаки произошли от запорожских, о которых известно, что по взятии поляками под свое владычество червонной Руси, многие русские оставили свое отечество и искали убежища в низовьях Днепра, где, смешавшись с татарами и черкесами, основали особое заселение, которое во времена татар, особенно после разорения Киева в 1415 году, значительно увеличилось и распространилось от Буга до Днестра, присвоив себе название казаков. Те, которые поселились ниже днепровских порогов, приняли название запорожцев. Они-то и есть черноморские казаки.

Вскоре после праздника Пасхи, наш батальон выступил из Ставрополя на сборный пункт войск для экспедиции и прибыл в лагерь при Ольгинском укреплении 28-го апреля; все батальоны нашего полка, кроме 5-го, квартировавшего в Устьлабе и не участвовавшего в больших экспедициях (Роты этого батальона весьма часто участвовали в набегах начальника правого фланга кавказской линии генерал-майора Засса на закубанские аулы; причем он нередко пехоту налегке, в одной боевой амуниции, сажал на казачьих лошадей, сзади их седел, и этим способом неожиданно окружал аулы, отстоящие от кордонной линии на 50 и 60 верст. Такие набеги генерала Засса частью отвлекали горцев от преследования большого действующего отряда за Кубанью. Авт.), были [37] уже в сборе. Войска, назначенные для этого похода, были те же. которые участвовали в экспедиции прошлого 2835 года; лагерь разбит был на том же месте и в том же порядке. Командующий войсками генерал Вельяминов к месту сбора войск еще не приезжал, и отрядом командовал генерал Малиновский. Он с 9-го мая открыл почти ежедневные движения малыми отрядами от Ольгинского тет-де-пона к Абину для исправления плотин через аушедские и лагофишские болота и для препровождения транспортов с разными запасами и с предметами военных снабжений вообще. В это время больших перестрелок не было; только 1-го, 2-го и 3-го июня горцы усиленно обстреливали наши работы и даже в эти три дня, при движении колонны, сейчас по переходе плотины, устроенной чрез Кунипс, наседали на арьергард и по примеру прошлого года стреляли по отряду из фальконета с кургана, находящегося в левой стороне от дороги. В это самое время разнесся по лагерю слух, что будто бы какой-то англичанин Лонгворт из сочувствия к горцам, безвозмездно, с единственной целью иметь удовольствие вредить русским, прислал им через турецких контрабандистов большое количество пороху и свинца,– что становилось вероятным, судя по случайно мною слышанному ответу одного натухайского старшины генералу Малиновскому. Это было так: приехали к заведующему отрядом генералу Малиновскому пять человек горцев; зачем приезжали, о чем говорили с генералом – не знаю; но когда генерал вышел с ними из своей палатки, то один из [38] них, почти дряхлый старик. что-то горячо объяснял. указывая на большое дерево, находившееся вблизи палатки, и все окружавшие генерала, выслушав это объяснение через переводчика, засмеялись; а старик, приложив правую руку к груди своей, кивнул головою, вскочил на лошадь и поехал большою рысью. За ним последовали его товарищи; за нашу цепь проводил их казачий офицер. После мне рассказали слышавшие переводчика, что когда генерал, при заключении переговоров, сказал горцам: «Вы хорошо знаете, что турецкий султан, ваш падишах, после войны по адрианопольскому договору отдал – просто подарил – всех вас и весь берег Черного моря, от устья Кубани до пристани св. Николая и все земли до границ Грузии, Имеретии и Гурии, нашему Государю Императору на вечные времена»,– то старик, указывая на птицу, сидевшую в это время на дереве, ответил: «Ты хороший генерал; за твое доброе слово я дарю тебе эту птицу на вечные времена; возьми ее».

Июня 8-го, вечером, прибыл в отряд командующий войсками генерал Вельяминов. Начали готовиться к дальнейшим действиям по направлению от Абина и укрепления Николаевского к берегам Черного моря. 10-го числа, в 3 часа после полуночи, ударили вместо «зари» – «генерал-марш»; через час времени – «по возам» (Этот барабанный бой выдуман, собственно, для кавказских походов и служит сигналом для запряжки лошадей в повозки и приготовления вьюков к движению. Авт.). Отряд тронулся в том же порядке, как и прошлого года, по направлению к Абину, и только в 11 часов расположился биваками на Кунипсе, где и имел ночлег. На 11-е число, тоже в 3 часа ночи, отряд снялся с бивака и в полдень прибыл к Абину почти без выстрела. Здесь, в Абине, 12-го числа, сделана была дневка, и только начальник отряда сам с кавалерией делал рекогносцировку по дороге к укреплению Николаевскому. [39] 13-го числа, часа в 4 утра, отряд выступил из Абина к укреплению Николаевскому, оставив на месте для поправки укрепления Абинского два батальона нашего тенгинского полка и два кабардинского, под командою полковника Пирятинского. В 10-ть часов утра, на половине дороги к Николаевскому, отряд остановился, и генерал Вельяминов ездил с конным конвоем на высоты окрестных гор осматривать местность по предстоящему пути и возвратился поздно вечером. В этот день, при небольших перестрелках, в цепи убито было рядовых два и два ранено. На 14-е число на этом же месте назначена дневка, во время которой полковник генерального штаба Горский делал съемку местности по всему ущелью до укрепления Николаевского. 15-го числа, в 4 часа утра, весь отряд выступил и взял направление по дороге к сказанному укреплению, куда и прибыл в полдень. Тут стал лагерем. 16-го числа отряд полковника Пирятинского присоединиться к главному отряду; с этим отрядом приведены были: взятый на дороге один шапсуг и пять добровольно явившихся к отряду солдат из казанских татар, по словам их, из плена; но, как многие уверяли, просто из бегов. В этот же день, во время производства полковником Горским съемки местности, была сильная перестрелка – впрочем, почти без потери: в навагинском полку убит только один рядовой и в нашем полку трое рядовых ранено. 17-го назначено было выступление отряда далее к морю, и утром ударили уже «генерал-марш»; но проливной дождь с сильным порывистым ветром помешал движению отряда, и потому ударили «отбой». На другой день, то есть 18-го числа, в 5-ть часов утра, отряд двинулся по назначению. Дорога была до такой степени неудобная, что к вечеру отряд с величайшим трудом мог едва-едва отойти пять верст и должен был остановиться в лесистом глубоком ущелье, при маленькой речке, на ночлег. Перестрелка целый день и ночь не умолкала, но потери с нашей [40] стороны не было. На другой день, 19-го числа, прошли также не более 5-ти или 6-ти верст; 20-го начали подниматься на последние к морю высоты, которые называли хребтом Нако. В этот день мы встречали на пути аулы, доказывающие значительное заселение; все эти аулы были нами сожжены; я их насчитал восемь; жителей в них мы не находили и потому сопротивления со стороны неприятеля не встречали. Казалось, горцы, видя решительность наших действий, упали духом и скрылись в глубине гор с семействами и имуществом или, может быть, замышляли предпринять против нас что-нибудь более решительное, так как в это самое время в отряде прошел слух, что будто бы в обществах шапсугов и натухайцев появился англичанин, по фамилии Белль, подосланный английским правительством внушать горцам не поддаваться русским и не принимать от них никаких условий сделаться мирными, а главное – отнюдь не допускать занятия северо-восточного берега Черного моря. Другие же говорил, что английское правительство и не помышляет препятствовать нам усмирять горцев, а что Белль – просто богатый авантюрист, отправившийся к кавказским берегам – побывать в горах, провезти туда контрабанду: соль, порох, свинец, кремни и другие предметы черкесской необходимости. Но ему не посчастливилось: судно его было взято нашими крейсерами, а сам он, завидев их, бежал на шлюпке и высадился в ущелье Дерсюе, и как при себе ничего не имеет, то и не может иметь на горцев никакого влияния. Впрочем, при поднятии отряда на хребет Нако, сопротивление горцев видимо возрастало: перестрелка усиливалась, и пока мы достигли вершины Нако, почти голой, где изредка только встречаются небольшие группы кипарисных деревьев,– они три раза бросались на левую цепь в шашки. К вечеру весь отряд был уже на хребте Нако и 21-го числа расположился биваками не более как в одной версте от Суджукской бухты; но, чтобы дать отдых отряду, [41] приказано было разбить лагерь и сделать здесь дневку. 23-го числа, в полдень, лагерь был снят; отряд, спустившись версты на четыре к морю, расположился около того места, где предполагалось возвести укрепление. Утром 24-го небольшой отряд, под начальством полковника Пирятинского, отправился с транспортом в крепость Геленджик за провиантом. Между тем, приступлено было к очистке от кустарников местности, предназначенной для укрепления и разработки дороги от лагеря к бухте, отстоявшей от отряда не более как на одну версту; но работа эта была трудная, так как. начиная с 23-го числа, постоянно шел дождь. Несмотря, однако, на такую погоду, необходимость заставляла делать еще ежедневные фуражировки. что, конечно, не могла не повлиять на здоровье нижних чинов, и хотя много было больных, но смертности не было. Казалось, что болезни эти были ничто иное, как изнеможение, требующее только отдыха, но не влияние климата, как предполагали некоторые полковые врачи.

Июня 25-го, в отряде разбили шатер полковой церкви кабардинского полка. Начальнику отряда, несмотря на неблагоприятную погоду, хотелось в этот день отслужить благодарственный Господу Богу молебен о благополучном прибытии отряда к цели его назначение – к берегам Черного моря, и при этом, во время возглашения многолетия Его Величеству, произведен сто один выстрел из орудий. 26-го числа, с утра, хотя погода и прояснилась, но тучи и густой туман на горах не предвещали ясных дней. В этот день, в 8-мь часов утра, прибыло в бухту военное судно с контр-адмиралом Патаниоти, которое салютовали отряду тремя пушечными выстрелами. Патаниоти вышел на берег, с час времени пробыл у генерала Вельяминова и отправился обратно. Отряд же Пирятинского возвратился из Геленджика с транспортом провианта, а наш батальон с другим – навагинского полка – ходившие на фуражировку под [42] начальством полковника Ольшевского, сожгли аул верстах в шести от лагеря, дворов до 40. Жители, как видно, оставили свое жилье, как только услышали наше приближение, потому что в некоторых каминах не угас еще огонь; скот был весь угнан, но птицы, особенно кур, разбежавшихся по кустам, было очень много. В полдень какое-то военное судно под адмиральским флагом в бухте стало на мель. Разгрузка этого судна началась тогда же и продолжалась до глубокой ночи, но успеха не предвиделось. Генерал Вельяминов сам ездил в бухту, но и его распоряжения ничего не помогли.

28-го числа, также дождь не переставал; но, несмотря на это, рубка леса очистка местности продолжались.

29-го числа кабардинского егерского полка капитан Евдокимов с небольшим отрядом был отправлен в Геленджик; на дороге имел дело с шапсугами, отбил у них рогатого скота более 50-ти штук, и в этом деле с нашей стороны убит 1 рядовой, ранены: офицер 1 и рядовой 1. К вечеру в этот день отправлены из отряда, под начальством полковника Горского, в Ольгинское укрепление часть перевозочного обоза и все офицерские лошади. 30-го числа отряд Евдокимова возвратился из Геленджика и продолжалось заготовление местных материалов на горах для укрепления.

1-го июля, день рождения Государыни Императрицы Александры Федоровны, был празднован на флоте, стоявшем в бухте, и в отряде: у литургии был начальник отряда и все генералы, штаб и обер-офицеры, бывшие налицо в отряде. При возглашении многолетия Их Величествам с флота и в отряде производилась пальба из орудий; после молебна общество офицеров было приглашено к столу начальника отряда; отбитый у шапсугов рогатый скот весь был отдан в роты на порции нижним чинам. В этот день при сильном ветре дождь принимался идти несколько раз. [43]

Со 2-го числа по 7-е включительно ничего замечательного в отряде не случилось; занимались заготовлением леса, выгрузкою с судов подвозимого из Тамани провианта и других предметов военного снабжения. Ежедневные фуражировки не обходились без потери; так 7-го числа возвратившийся с фуражировки отряд привез трех раненных рядовых и одного убитого. 5-го числа приезжали к начальнику отряда два шапсуга и просили пощадить жителей, и не истреблять их жилищ, обещая жить мирно, но им было в этом отказано. 8-го, 9-го и 10-го продолжалась рубка леса и расчистка дороги на горе и около моря. 10-го же прибыл отряд с Ольгинского тет-де-пона и потерял во время этого пути: убитыми 1-го офицера и более 10-ти рядовых, а ранеными до 20-ти человек. Возвратившиеся офицеры рассказывали, что в конных партиях горцев они видели человека в европейском гражданском платье и при нем горского всадника с красным значком на длинном древке и полагают, что это был именно англичанин Белль. До 14-го числа все шло тем же порядком: работы, набеги на аулы и фуражировки. 14-го же числа, в 7-мт часов утра, прибыл в бухту пароход и дано знать в отряд, что в то же день прибудут граф Воронцов и граф Витт. В 6-ть часов вечера, действительно, выстрелы из орудий в отряде и с флота возвестили о прибытии этих вельмож. Они вышли на берег и были встречены генералом Вельяминовым со штабом. Граф Воронцов (Граф Михаил Семенович Воронцов, новороссийский и бессарабский генерал-губернатор, путешествовал, как говорят, по Высочайшему повелению. Авт.) был вместе со своею супругою, окруженной несколькими дамами. Они посетили лагерь отряда, осмотрели расположение укрепления, пили чай и закусывали у начальника отряда, а в девять часов отправились на корвет «Ифигения», на котором прибыли [44] к кавказским берегам; этот корвет сопровождал пароход «Петр Великий», давший знать начальнику отряда о намерении сиятельных особ взглянуть на действующий отряд.

15-го числа, рано утром, корвет «Ифигения» в сопровождении сказанного парохода отправился в дальнейший путь к Геленджику, а оттуда, как говорили, направится в Трапезунд.

16-го числа продолжались приготовительные работы для закладки форта, а 17-го, при церковном параде и молебствии, произведена и самая закладка этого укрепления. В 9-ть часов утра назначенные в парад войска, а именно: два батальона навагинского, один батальон кабардинского полков и рота кавказского саперного батальона, прибыли к месту закладки укрепления. Войска построились в каре с открытым в южную сторону фасом. Перед фасом, к востоку, внутри каре находился прилично убранный цветами и зеленью стол, на который поставлена была икона Пречистой Девы Богоматери. Эта икона огромной величины, в серебряной чеканной ризе, пожертвованная также графом Апраксиным за полвека до настоящего времени. По сторонам иконы водружены были две походные хоругви, на столе святой Крест, Евангелие и чаша с водою. В 10-ть часов прибыл к параду начальник отряда, генерал-лейтенант Алексей Александрович Вельяминов, в сопровождении контр-адмирала Патаниоти, своего штаба и почти всех офицеров гвардии, прикомандированных к отряду на время экспедиции. По отдании, по воинскому уставу, чести начальнику пробито было «на молитву», после которой полковой священник тенгинского пехотного полка, отец Григорий Романовский, сказал кавказским воинам весьма дельную и приличную речь, согретую чувством истинного патриотизма и преданности Царю и отечеству. 20-го числа назначен был, под начальством генерал-майора Штейбе, отряд из 4-х батальонов – 2-х навагинского и 2-х тенгинского полков с артиллерией – для [45] следования к Абинскому укреплению. Войска эти обязаны были, сделав необходимые исправления в укреплении, заняться разработкой дороги от Абина к укреплению Николаевскому. Занятия этого отряда окончились только 3-го августа. Во все это время ничего особенно замечательного в отряде не случилось, но кроме работ и обыкновенных фуражировок мимоходом жгли аулы. В это время наш батальон был отдельно и расположился лагерем при северной подошве горы Нако для заготовления и доставления строительных материалов к возводимому укреплению Александрийскому на реке Дооби. Здесь мы простояли по 13-е сентября, и я, любуясь великолепным разнообразием хребта Нако, написал:

Утро в горах.

Авроры розовый покров,
Узорно вышитый огнистыми струями,
Раскинулся красиво над горами;
И розовая цепь восточных облаков
То вьется кольцами, то кольца развивает

И тихо в высь, на небосклон,
Горящий мира медальон
Великолепно подымает.
Роса – природе дар небес,
Как пыль разбитого алмаза,
Усыпала поля, ущелья, лес,
Вершины дикие Кавказа.

Проснулся стан, но все молчит,–
Как бы задумчивость бродила меж шатрами;
Живой рассказ героев не кипит,
Не собираются в кружок перед огнями;
С пленительной какой-то тишиной [46]
Слилась гармония природы;
Лишь божьих птичек хороводы

Поют Творцу хвалебный гимн святой;
Аккомпанирует их пенью ясный, чистый,
Журча по камешкам, ручей;
Лес не шелохнется ветвистый,
Не слышен вой зверей;
И буйный ветер – песельник сердитый,
Как будто бурею к скале прибитый,
Чуть дышит, притаясь в ущельях гор;–

Он, мнится, слушает пернатых певчих хор.
О человек! когда б душою
И совестью был светел ты,

Как эти чистые, в час утра, над землею,
Святые неба высоты!
О люди! если б вы с высокими мечтами
И с изувеченным ученостью умом,
И с недозрелыми премудрости плодами,
И славою увенчанным челом,

Когда бы гордости и личности не знали,
Не подносили б яд вы ближнего к устам
И добродетелью сияли,
Как солнце красное сияет нам,–
Тогда б душой друг друга вы любили,

Не мрачный на дела свои бросали взор;
В душе б покойны, тихи были,
Как утро летнее среди кавказских гор.

13-го сентября наш батальон присоединился к отряду на Абине, откуда, с бывшими там батальонами, двинулся к Ольгинскому [47] тет-де-пону для препровождения из укрепления больных и раненых и для конвоирования, при обратном движении, обоза с предметами военных снабжений, для укреплений вообще. 18-го числа наш отряд, возвратясь с Ольгинского тет-де-пона к укреплению Абинскому, соединился с главным отрядом, который 24 числа, под начальством генерал-лейтенанта Вельяминова, направился к крепости Анапе; при чем до 27-го числа делал небольшие передвижения, останавливаясь на позициях и истребляя аулы, производя набеги в стороны колоннами в один и в два батальона. При этих походах перестрелки были незначительные и потеря с нашей стороны самая ничтожная, так как внезапные наши нашествия на аулы по большей части производились в ночное время, при глубокой тишине, когда воспрещалось даже кресать огонь и курить трубки, что заставляло горцев более заниматься спасением своих семейств и пожитков, чем отражением наших нападений – о чем вряд ли они и помышляли. В эти ночные походы нижние чины не только дремали, но, положительно скажу, иные на походе просто спали, чему я сам был очевидец и даже сам убедился в силе сна при таком положении человека. Нередко случалось, что лошадь задремавшего офицера натыкалась на штык полусонного солдата. Здесь кстати заметить, что во время кавказских походов вообще дозволено было всем обер-офицерам иметь верховых лошадей. Наконец, 27-го числа мы вступили в густо заселенное Баканское ущелье, в котором до сего времени не показывались русские; по ущелью текла речка Адукон. Тут только сопротивление дошло до отчаянных нападений: неприятель часто бросался в шашки не только на цепь и на резервы, но и на роты, к которым обыкновенно отступали стрелки. Сколько в этот день убыло из строя во всем отряде – не знаю. Но в нашей роте убиты: унтер-офицер 1, рядовых 3; ранено: рядовых 5, в том числе находившийся при мне рядовой Моленд, о котором я уже упоминал. Пуля, попавшая в [48] трубку моего штыка, когда я заряжал ружье, отразилась, ударила его в правую руку выше локтя и осталась в ране. Я тут же сам перевязал его рану и предложил ему отправиться в колонну, но он не оставил меня до ночлега. В колонне вырезали ему пулю, и дней через десять он вновь ходил в стрелках со мною в одной паре. На ночлеге в этот день под влиянием сильных ощущений я почти не спал целую ночь и кончил начатое мною в дождливое время стихотворение.

Костер.

Гроза утихла, лишь шумят
С высоких гор потоки дождевые,
И быстро тучи громовые
По небу темному летят.
Ночные тени покрывают
Долины, горы, черный лес;
Огни звездящие небес
Меж туч едва мерцают.
В ущельях лег густой туман;
Все мрачно, тихо меж горами;
Враги умолкли. Русский стан
Развел огни перед шатрами…
Счастливцы юноши, в кругу младых Цирцей,
Герои зал великолепных,
Не вам понять бивак военных,
Всю прелесть лагерных огней!
Вас не пленит, любимцы рока,
Войной окруженный Кавказ;
Сердца железные у вас
Изъела ржавчина порока. [49]
Так не для вас пою,– на лире же моей,
Кавказской пылею покрытой,
В боях расколотой, разбитой,
Я песню пробренчу для воинов-друзей:
Гори костер, дымись, отрадный,
Башлык и бурку осуши;
Ты – утешенье жизни ратной,
Ты – радость сердца, друг души!
Гори, как наша жизнь сгорает;
Светлей, светлей, мой огонек!
Твой милый пламень собирает
Кавказских воинов в кружок.
Как милых сердцу, так любимца
Темя встречаем средь шатров:
Ты так же греешь несчастливца,
Как Руси счастливых сынов.
Из туч ли бурей низверженный
Омочит дождь нас среди гор,–
Ты нас осушишь, друг военный
И оживишь наш разговор.
Иль после трудного похода
Захочем освежить язык,–
Ты вмиг на пунш согреешь воду,
Поджаришь к ужину шашлык.
Тебе, костер, я посвящаю
Мои и думы, и мечты;
В твоем огне я созерцаю
Военной жизни суеты.
То горделиво ты пылаешь,
Как славы жаждущий герой; [50]
То блеск теряя, угасаешь,
Как в ранах воин молодой.
То ты алмазами сверкая,
Лампадой счастия горя,
Со треском искры рассыпая,
Блестишь наградами Царя;
То дымом черным окруженный,
Едва-едва костер горит,
Как сын отчизны, осужденный
Судьбой, в дыму, без блеска жить.

Сентября 28-го, с рассветом, в цепях началась перестрелка, и отряд не ранее шести часов мог только устроиться к походу и двинуться вперед. На пути в этот день истреблены аулы: Соут, Хойст, Хочелк. Этот день стоил нам дорого; особенно значительная потеря была в имеретинской и мингрельской дружинах. В одном нашем батальоне в числе раненых был один из разжалованных, а именно – бывший князь Сангушко; а в правой нашей цепи убит наповал лейб-гвардии Преображенского полка подпоручик Александр Павлович Батюшков, тело которого, по сделанному распоряжению, приказано довезти до кр. Анапы, где и похоронить с надлежащей почестью. Весь этот день ружейная перестрелка, мешаясь с редкими выстрелами артиллерии, решительно не умолкала.

29-го числа мы уже приближались к анапской равнине и в этот день уничтожили большой аул Лезерок, а 30-го числа такой же аул Тайлис. Этот последний можно было уже считать на равнине, так как самое ущелье осталось за нами верстах в двух.

1-го октября мы действовали уже на равнине, и говорили [51] в отряде, что здесь мы будем иметь дело с одними только натухайцами, так как шапсуги отказались помогать этому племени, будучи сами заняты приведением в порядок своих жилищ к предстоящей зиме.

2-го числа мы имели сильную перестрелку при истреблении аула Зенениок, и здесь я в первый раз увидел употребление горцами в бою стрел. Первоначально мы в цепи изумлены были непонятным, каким-то резким, шипением, моментально поражавшим наш слух; но, когда несколько стрел воткнулись вблизи наших стрелков в землю и даже двум стрелкам попали в их походные торбы,– мы отгадали, в чем дело. Раненых стрелами у нас не было, хотя они шипели довольно часто. Но на другой день, то есть 3-го числа, когда отряд прибыл к крепости Анапе, я видел одного черноморского конного казака раненого стрелою в левое плечо, у которого товарищ его выдернул стрелу. Однако железное копьецо стрелы все-таки оставалось в теле, так что врач вынул его уже посредством операции. Доктор, осмотрев представленные ему, поднятые на походе стрелы, пришел к заключению, что наконечники стрел, в виде очень острый копий, прикреплены к тростинкам из кизилового дерева, туго обтянутой на клею полоскою из коры черешневого дерева, именно с тем, чтобы от теплой крови оклейка отстала, а копьецо осталось бы в ране.

После похорон Александра Павловича Батюшкова, чтобы почтить память храброго офицера (В эту же экспедицию, прежде в ущелье Атакуаф, он был ранен в ногу и, получив облегчение, прибыл вновь в отряд. Авт.) и потомка нашего поэта-воина Константина Николаевича Батюшкова, воспевшего в 1814 году переход русских через Рейн,– я написал на смерть его стихи:

В лето пленительной, веселой, юной жизни, [52]
Под свистом пуль, с бесстрашными в рядах,
Ты пал, достойный сын отчизны,
Кавказа дикого в горах.
Твой путь к обители подземной
Пожар аулов освещал,
Музыкою гремел Перун грозы военной,
И горный ветер гимн надгробный напевал.
Почий! пройдут лета, гром битв в горах утихнет,
Кавказ роскошно жизнью зацветет,
И русский крест средь скал воздвигнет,
С молитвой знамя разовьет;
Тогда придет потомок отдаленный
К твоей могиле из страны родной,
Благословит твой прах, в чужбине погребенный,
И ветвь лавровую на гроб положит твой.

Четвертого октября, при речке Цегвай, в шести верстах от Анапы, отряд стал лагерем, и с этой позиции небольшими колоннами делались набеги на аулы. Первый набег, так сказать, сделан был случайно: 7-го октября из отряда выступили, собственно для фуражировки, четыре батальона пехоты и полусотня конных черноморских казаков. Колонна направилась к станице «Зеленого мыса», не доходя до которой сожгла два небольших аула и возвратилась с двумя только ранеными и большим запасом фуража. 12-го числа весь отряд двинулся к Суджукской бухте, на походе истребил четыре аула и в это время, на высотах, называемых Сарачай, потерял убитыми 1-го обер-офицера, 1-го унтер-офицера и 9-ть рядовых, да ранеными до 20 человек. 13-го сожгли аул Цемес на речке того же имени, впадающей в Суджукскую бухту, невдалеке от развалин древней генуэзской [53] крепости Суджук-кале и в 15-ти верстах от впадения в ту же бухту речки Дооби, где возводилось укрепление Александрийское. 15-го числа разорили аул Татже, а 20-го колонна, в шесть батальонов, с орудиями полевой артиллерии и казаками прошла более 15-ти верст вниз по речке Цегвай и уничтожила все аулы, разбросанные по обоим ее берегам. Так как разгром аулов на равнине вообще производился одним и тем же порядком, то мне вздумалось изобразить картину этих нападений стихами, описав один из них:

Поход к аулу на анапской равнине.

Отряд готов, сомкнулися в рядах,
Стрелки рассыпались. Чу! заиграли горны;
Вожди дружины на конях –
И тихо двинулись колонны.
Вдали раскинулся Кавказ,
Громады гор его чернели;
Казалось, в грозный бури час,
Там бездны волн морских взревели,
Всклубились, вспенились,– окаменели…
Там, мнится, ураган себе приют избрал,
С друзьями-вихрями кочуя,
Иль, утомясь, над бездной вод бушуя,
Под пеленой тумана отдыхал.
В горах приметен дождь, а здесь эфир священный
Покрылся тучами, как крыльями орла,
И радуга аркадой разноцветной
Небесный купол подперла.
Идем. Пред нашими стрелками
Черкесы смелые, рассеясь на полях, [54]
На быстрых, как Кавказа лань, конях
Летают горными орлами.
Смотрите! вот несется к нам стрелой,
И дышит мщением черкес неустрашимый…
Падешь, наездник удалой!
Мы сыпнем на тебя град пуль неумолимый;
Решетка ребр твоих костей
Железный штык не переломит;
И мщенья огнь, груди воинственной твоей,
Свинцовой пули не растопит.
О, не безумствуй же, джигит!
Не раз ты зрел в пожарах боя,
Как вашей кровью был покрыт
Штык светлый русского героя.
Не внемлет – прямо к нам летит.
Вот близок дерзкий сын Беллоны,
Поводья он укоротил,
Привстал в седле, к плечу винтовку приложил,–
И пуля свистнула в колонны…
Браздами тронул чуть уздень –
Конь на дыбы, встряхнувши головою,
Полкруга описал – и прежнею тропою
Помчался, как в полях испуганный олень.
Но вот, другой еще быстрей несется;
Конь вороной – змея под седоком,
Густая грива бунчуком
По воздуху, волнуясь, вьется.
Вдруг пуля меткая стрелка
К нему навстречу засвистела,
Песнь гибели ему пропела,–
И мчится конь без седока…
Раздался крик врагов, и эхо заревело,– [55]
Пустили бешеных коней,
И кровью дружною своей
Хотят купить собрата тело;
Летят к погибшему… Вдруг наша цепь легла,
Колонна раздалася,
Картечь из медного жерла
В толпу со свистом понеслася.
В них чувство страха замерло,
Быстрее ринулись исполнить долг священный,
С коней в мгновенье, на седло
Схватили труп окровавленный.
…………………………………………………….
…………………………………………………….
В долине, устланной гирляндами цветов,
Где роза дикая роскошно расцветает,
Ручей, как цепь серебряных оков,
Гремит, сады красиво обтекает;
Где дикий виноград обвил
Черешню, яблоню и сливу, и кизил,–
В долине там аул раскинулся богатый;
Он искони цветет, тревог войны не знал,
И не сверкал пред ним наш русский штык крылатый,
И гром военных бурь еще не грохотал…
Вдруг, крик «ура!» — и дрогнула долина:
Чугунный град запрыгал по кустам,
Имеретинская дружина
Грозою ринулась к врагам…
А там, на дротики казаки,
Как вихрь, как ветер понеслись;
А здесь стрелки в пылу атаки
В аул штыками ворвались… [56]
И плачь, и крик в огне сраженья;
Клубится дым, аул горит,–
Черкес с семействами бежит
В лесах, горах искать спасенья,
А русский – лагерь свой разбил
У саклей обгорелых,
Рыданье вдов и плачь детей осиротелых
Веселой песнью заглушил.

21-го октября небольшая колонна, под начальством генерала Вельяминова, двинулась, вероятно, для осмотра местностей, в ущелье по направлению на юго-запад, которое называли Дерсюе, но текущую по нему речку именовали Джуба. Конечно, и при этой рекогносцировке отряд не оставил за собою ни одной сакли без истребления. На другой день, то есть 22 числа, в полдень отряд дошел до берега моря и стал биваками. Здесь мы имели отдых, дневку. Ни одного выстрела не слышно было в цепи, хотя в это время производилась съемка местности. Погода была великолепная; многие купались в море; в некоторых кружках раздавались песни; вообще отряд имел какой-то праздничный вид. Да и действительно, в это число празднуется день казанской чудотворной иконы пресвятой Богородицы. Притом тогда же по полкам прошел слух, что этот поход последний в экспедицию настоящего года. Здесь я набросал стихотворение:

Биваки на берегу моря.

Под тогой темно-голубой
Стихия мрачная бушует и клокочет,
Из бездн на землю хлынуть хочет
Сребристою волной. [57]
О, не бушуйте вы, эвксинские пучины!
При вас скалы, Кавказа исполины,
В кремнистых панцирях на страже вековой!
Вотще ревете буйный гимн свободы!
Пусть ваш соратник, аквилон,
До громоносных туч подымет воды –
Вы не нарушите Предвечного закон,
Богонаписанный устав природы:
Не сдвинуть вам громады скал,
Не вам залить Эльбрус, чрез тучи бросить вал.
А там, на лоне вод, где парус чуть белеет,
Там море Черное лелеет
На голубой груди своей
Эскадру русских кораблей;–
То их баюкает, качает,
То песню бури им поет,
То бьет волнами, то ласкает,
То славы их путем ведет.
О русский флот благословенный!
Бесстрашным лебедем носись по бездне вод,
И славу передай свою из рода в род;–
Твой зодчий был – Великий, вдохновенный.
О русский флот! я не забыл,
Как ты, приветствуя родных полков знамена,
Свой флаг победный распустил.
(В 1828 году я состоял в отряде полковника Симишина, занявшем 22-го июля, после перестрелки, монастырь св. Константина под Варною для сообщения действующего сухопутного отряда с эскадрою, прибывшей из-под крепости Анапы с 13 и 14 егерскими полками. В монастыре все монахи разбежались, а частью были избиты турками; иконы изуродованы, в изображениях святых глаза проколоты, в церкви колодезь св. Константина, перед царскими вратами, осквернен брошенными в него нечистотами. Авт.) [58]
И стены древнего Одессетона
С бортов своих громил
(Древние географы помещают на том месте, где теперь Варна, город Одессос или Одессетон. Во время осады Варны эскадра адмирала Грейта каждую ночь почти, чрез каждые четверть часа, бросала в крепость бомбы; а 8-го августа эскадра приблизилась к крепости и, проходя мимо стен ее на близком расстоянии судно за судном, делала залпы целым бортом с каждого судна. Мы, пехота, любовались из своих редутов этим маневром и прозвали его церемониальным маршем Грейта. Авт.).
………………………………….

Здесь море, там пожар – аул врага пылает,
И черный дым клубится по горам,
И ветер пеплом саклей их ровняет
Могилы праотцев… А там…
Не два ль орла там на горе высокой?
Не стрелы ль молнии при крыльях их горят?
Не два ль креста могилы одинокой,
Украшенные бронзою, стоят? –
Нет, нет; то два стрелка дружины закубанской.
Где ж взяли крылья? где полеты?
Видали мы хребет балканский,
Видали Альпы мы,– где ж русский не пройдет?

________________________

По возвращении в лагерь, на анапской равнине начали готовиться к выступлению на зимние квартиры: больных и раненых частью оставили в анапском госпитале, частью отправили морем, с несколькими тяжестями, в г. Тамань, в фанагорийский госпиталь,– и затем, 6-го ноября, почти налегке, прежним путем выступили к Ольгинскому тет-де-пону, куда и прибыли 10-го числа. Несмотря на то, что мы ожидали от горцев сильных [59] нападений в отмщение за разгром их жилищ, они нас пропустили почти без выстрела, и только имели небольшую перестрелку на речке Тоходуидж. Конечно, этому обязаны мы не великодушию черкесов, но уже наступившим довольно порядочным холодам и туманам, что входило, как говорили, в соображение генерала Вельяминова – оканчивать экспедицию с наступлением холодов, и когда лист в лесах опадет.

При Ольгинском укреплении переправа войск и артиллерии чрез Кубань на единственном пароме задержала нас на два дня, и я в это время, в заключение экспедиции, написал стихотворение:

Мираж на берегу Кубани.

Исчезла ночь, туман в полях;
Покрыла мгла окрестные долины;
Едва белеет стан дружины;
Дорогой кажется Кубань в своих брегах.
Царь дня, десницею Всевышняго венчанный,
В порфире розовой и в броне золотой,
В венце огня, в короне светозарной,
С востока не вступал на трон свой голубой…
Смотрю на юг сквозь транспарант тумана –
И что ж! вдали виднеет предо мной
Жилище древнее героя великана.
Развалины твердыни вековой;
Там башни серые с огромными зубцами
Кой-где уж треснули, падением грозят;
Мосты подъемные с чугунными цепями
Над рвами безднами весят;
В стенах прорезаны бойницы,
Готовы молнию изрыгнуть на врагов; [60]
И окна узкие с решетками темницы,
Где, мнится, слышен стон закованных рабов.
Красивая Коринфа колоннада
Образовала темный переход;
На ней лежит тяжелый свод,
Как каменистая громада.
Там, мнится, мертво все; могильной тишиной
Твердыни мрачные объяты,–
И разве эхо грома перекаты
Там вторит музыкой стохорной, гробовой…
Туман редеет над полями
И поднимается, волнуясь от земли
Все выше, выше… вот обнялся с облаками –
И вместе в голубом эфире потекли…
Смотрю… Где ж башни, где твердыни?
Я в даль топлю свой жадный взор…
Их нет! и вместо их – картины
Хребта угрюмого кавказских диких гор.

________________________

Квартиры нашему 2-му батальону тенгинского полка назначены были в селении Гривенном, верстах в 30-ти от впадения рукава Кубани. Черной Протоки, в Азовское море, где находится ачуевский рыбный завод, принадлежащий черноморскому казачьему войску. Селение расположено по обе стороны этой реки; часть по правому берегу называется собственно Гривенное, а часть по левому берегу – Зарубовка. Верстах в шести от правого берега находится черкесский аул, принадлежавший полковнику Пшекуй-Маукорову, о котором я уже упоминал; этот поистине честный и добрый мусульманин приглашал на свои праздники офицеров нашего батальона. К нему в такое время съезжались [61] также гостить многие казачьи штаб и обер-офицеры; все хвалили его радушие и гостеприимство. На этих праздниках он устраивал у себя в ауле конские скачки и назначал от себя призы деньгами, коровами, баранами и оружием; впрочем, в назначении этих призов нередко участвовали и русские офицеры от себя. Время мы проводили, как обыкновенно проводят военные в деревнях; а как черноморцы сохранили еще все обычаи, привычки, радушие и гостеприимство малороссиян, то, вместе с Пушкиным, можно сказать: а Черноморье?

«Что за край!
Валятся сами в рот галушки.
Вином хоть пару поддавай;
А молодицы-молодушки!»…

Здесь, как и везде, где приходилось нам зимовать, едва возвратились мы из экспедиции, как должны были готовиться вновь к предстоящему походу в будущем году, и потому для нижних чинов не было других занятий, как только починка обуви, одежды, ротного обоза, сушение квашеной капусты, толчение сушеной рыбы и набивка этими продуктами мешков и кулей. Рыбу роты заготовляли, конечно, не красную и не шамаю, приготовляемую на заводах для продажи, а рыбу обыкновенную: судаки, щуки и тому подобную, которую приобретали не покупкою, а работою,– для чего назначали солдат чистить и подготавливать рыбу к сушке и солению на заводах; за что получали половину очищенной и подготовленной ими рыбы. Такое распоряжение ротные командиры считали для артели весьма выгодным. Что же касается фронтовых занятий, то к цельной стрельбе нижние чины приучались во время боевых походов. В остальных военных экзерцициях не предстояло большой надобности, так как наш неприятель не предпринимал противу наших войск никаких правильных движений, а действовал врассыпную из-за кустов, камней, с деревьев, из оврагов, ям и устраиваемых им завалов,– [62] ночью, днем и во всякое время и почти всегда неожиданно. А если и случалось иногда ожидать нападения по известиям лазутчиков, то почти всегда их извещения были ложны.

На зимних квартирах я обыкновенно приводил в порядок мои записки прежнего времени, участвовал в офицерских беседах, иногда в их оргиях, и только не разделял с ними поездок – охотиться на зверя и птицу, к чему я никогда не имел ни малейшего желания.

Праздник Рождества Христова и встречу нового 1837 года мы отпраздновали и провели так же, как и в селении Терноватом; но зима вообще была для нас покойнее,– ни одной тревоги, ни одного неприятельского выстрела – может быть, по случаю удаления места нашей стоянки от Кубани. В половине февраля я получил от родных из Петербурга письмо о смерти нашего незабвенного поэта Александра Сергеевича Пушкина, убитого 29-го января на дуэли Дантесом, племянником бельгийского посланника при петербургском Дворе. Не имея возможности на наших зимних квартирах прочитать или услышать какие-либо подробности об этой горестной для русской литературы потере, я попросил ротного командира отпустить меня в штаб полка, в селение Ивановское. Капитан разрешил мне отправиться и оставаться в штабе до выступления в экспедицию. По приезде моем туда, я совершенно неожиданно на обыкновенном домашнем обеде у полкового адъютанта, подпоручика Александра Алексеевича Баженова, встретил переведенного в наш полк, служившего в лейб-гвардии саперном батальоне, подполковника Константина Карловича Данзаса (Данзас, при штурме Браилова (в 1828 году) в чине штабс-капитана 7-го пионерного батальона, командовал охотниками саперных и пионерных батальонов, в числе которых был мой товарищ, по служению моему в пионерах, прапорщик Ярц; он при этом штурме убит, а Данзас ранен в левую руку. Авт.), бывшего со стороны А. С. Пушкина секундантом [63] при его дуэли с Дантесом. Тут я узнал некоторые подробности об этой дуэли и, между прочим, о стихах, написанных Михаилом Юрьевичем Лермонтовым на смерть Пушкина, за которые будто бы он переведен был из лейб-гвардии гусарского полка тем же поручичьим чином на Кавказ в нижегородский драгунский полк. В этом стихотворении я не нашел ничего особенного, хотя, действительно, там есть строфы, в которых высказаны истины, подобные тем, которые мы находим у Державина в его одах: «Вельможа», «Счастье» и других. Оды Державина в этом роде помещаются и до настоящего времени в издания его сочинений,– почему же современному поэту не говорить всем известной правды о лицах, о которых еще в 1829 году поэт Шатров сказал:

Приявши власть добро творить,
Возможность защищать гонимых,
Без страха правду говорить,
Не зреть на лица подсудимых, –
………………………………….
………………………………….
………………………………….
………………………………….
………………………………….
………………………………….
………………………………….

К празднику Пасхи, которая в этом году была 18-го апреля, я возвратился в свою роту и вместе с нашим батальоном из куреня Гривенного выступил в экспедицию. Я в батальон привез новость о назначении приказом по корпусу, 22-го октября прошлого года, на место генерал-лейтенанта Малиновского командующим дивизией генерал-майора Фезе.

1837 год.

IV.

Сбор отряда к укреплению Ольгинскому. Выступление отряда в экспедицию. Появление англичанина Белля в толпе горцев. Дело в чумбайском лесу. Головы с убитых горцев. Прибытие отряда к крепости Геленджику. Известие о намерении Государя Императора посетить с Наследником отряд и береговую линию.

Батальон прибыл на сборный пункт отряда, к Ольгинскому тет-де-пону, 23-го апреля. Здесь, устроившись лагерем, с 27-го числа, наш отряд, под командою генерал-майора Штейбе, до прибытия генерал-лейтенанта Вельяминова занимался конвоированием транспортов с разными запасами от Ольгинского к Абинскому укреплению. В это время почти не было перестрелок; черкесы довольствовались воображаемым, будто бы наносимым, вредом: они с левой стороны дороги, ведущей из Ольгинского к Абину, с того самого кургана, на котором сбирались в предшествовавшие экспедиции 1835 и 1836 годов, стреляли при движении отряда в колонну из фальконета однофунтовым чугунным ядром, которое обыкновенно свистело, как и прежде, перелетая чрез отряд над нашими головами по крайне мере на сажень, и забавляло солдатиков, не упускавших при этом случае поострить по-своему. Они иногда говорили ядру: ты глупее пули; та хоть и дура, да виноватого найдет,– пусти ее только в толпу хоть без толку. Впрочем, два раза завязывались порядочные: в первый раз 26-го числа, сейчас же по переходе через плотину, на Кунипсе, как только авангард приблизился к тому месту, откуда горцы стреляли их фальконета, толпа, тщательно скрывавшаяся в мелком лесу, окружающем курган и составлявшая, так сказать, прикрытие этой единственно их батареи, [65] хотела, по-видимому, только занять нашу цепь перестрелкою, чтобы дать время унести свою артиллерию на плечах восвояси,– и потому, сделав залп, загикала и открыла ружейный огонь. Но едва только протрубили у нас сигнал «стой», и полевое орудие из колонны быстро двинулось на позицию, горцы перестали стрелять из фальконета и чрез несколько минут прекратили вовсе перестрелку. Тогда наше орудие, бросив через левую цепь вслед за удаляющимися горцами гранату, въехало на свое место в колонну. Впрочем, при самом начале перестрелки горцы ранили четырех стрелков. Вторая перестрелка, 29-го апреля, началась тогда, когда почти вся колонна находилась близ Абина на чистом, ровном месте, и только фланги арьергардной, да хвосты правой и левой стрелковых цепей, пробирались мелким лесом и кустарниками. В это-то время горцы в двух значительных толпах, вероятно поджидавших в скрытном месте времени, когда колонна будет занимать позицию при укреплении – а при том, обыкновенно, орудия снимаются с передков и лошади выпрягаются – думали сделать внезапное нападение на арьергард, но плохо рассчитали: как только проиграли «стой», причем, по обыкновению, стрелки и резервы ложатся – хотя строго подтверждалось им, чтобы при этом один в паре стрелков, а в резерве половина взвода, поочередно стояли в ружье, но в этом случае от жары и усталости, после похода в продолжение целого дня, стрелки почти все легли – два бывших при резерве орудия подвинулись к цепи, снялись с передков, стали на позицию по направлению капиталей углов цепного каре, находившихся в лесу, и заложили картечь. Не прошло пяти минут, как упомянутые две пешие толпы, с обоих углов сделав залпы, с гиком бросились на цепь. Но прежде, чем они добежали до стрелков, были встречены выстрелами из орудий, в подобных случаях почти всего удачными: их обдало картечью,– гик умолк и затрещала перестрелка, продолжавшаяся до глубоких [66] сумерек; причем левая цепь два раза с криком «ура!» бросалась вперед. Поутру оказалась потеря с нашей стороны: убитых 2 и раненых 9; с неприятельской стороны стрелки притащили два тела, доказывающие удачность действия нашей артиллерии. Почти одновременно с нападением пеших горцев на углы цепного каре, на дороге, по которой мы следовали, на чистом месте, прямо перед фронтом арьергарда, появилось человек сорок всадников; у одного из них был красный значок,– поэтому заключали, что тут находится сам Белль, о приезде которого в горы упомянуто было выше (1836 год). Всадники, джигитуя перед цепью стрелков, открыли с ними безвредную перестрелку, так как горцы стреляли на скаку, а наши пули, может быть, по той же причине не находили виноватого. В это время, из колонны к цепи, на отвозах подкатили орудие, пустили две гранаты, одна за другою, а вслед за тем начали выезжать из отряда поодиночке наши казаки, и джигиты сочли за лучшее удалиться.

В начале мая прибыл к отряду генерал-лейтенант Вельяминов. С его приездом к шести орудиям полевой артиллерии присоединилось 8 орудий горной, состоящей из трехфунтовых и семифунтовых горных единорогов, да нескольких кегорновых мортирок, возимых вместе со станками, как и зарядные ящики всей горной артиллерии, на вьюках. С нашим тенгинским полком был и навагинский, которым командовал уже с марта месяца вместо полковника Свеховского полковник Полтинин. Тут же, в отряде, были также два конных и четыре пеших полка войска черноморского и две роты кавказского саперного батальона. Сверх сего в составе отряда было сотен пять мингрельской, имеретинской и гурийской дружин.

Мая 8-го, весь отряд, выстроившись принятым на Кавказе походным боевым порядком, рано, почти с рассветом, двинулся по направлению на восток к укреплению Алексеевскому, оставив [67] вправо дорогу, ведущую чрез плотины на Кунипс. Отойдя верст на 12-ть без выстрела, остановились мы на ночлег; место было ровное, и ничего особенного во всю ночь не случилось. 9-го числа пошли далее, прямо на юг, и в течение целого дня замечали только издали джигитующих черкесов. Со второго ночлега. 10-го числа, выступили тем же порядком и по тому же направлению. В этот день, при входе в чумбайский лес, в левой цепи, где находился нашего полка 4-й батальон под командою подполковника Данзаса, началась перестрелка; чрез четверть часа пальбы усилилась так, что наш командир полка, полковник Василий Алексеевич Кашутин, для усиления цепи, послал из колонны 4-ю и 5-ю роты, а сам поскакал к месту перестрелки. Едва успел сказать: «стрелки, вперед за мной! вас поддержат», – как пуля ударила его в левый бок. Он бросил шашку, взял поводья в правую руку, левой зажал рану и с 4-й мушкетерской ротой предупредил сбегавшихся в толпу горцев, ударив на них в штыки. Горцы не выдержали – побежали. Вовремя подоспевший с 5-й мушкетерской ротой горный единорог брызнул в толпу картечью и продолжал действовать. поддерживая огонь нашей цепи. Тут, вскоре, храбрый наш полковник упал с лошади и сказал о своей ране; его понесли в колонну; он был необыкновенно бледен, тогда как от природы лицо его всегда было красное, почти багровое; рана оказалась опасной – руля осталась внутри. Перестрелка продолжалась за полдень. В это время вынесли из цепи командовавшего 4-й мушкетерской ротою поручика Егора Родионовича Рыкова, смертельно раненного в грудь. К нему подошел со слезами на глазах родной брат его Яков, поручик нашего же полка. Умирающий Рыков, у которого горлом шла кровь, желая скрыть это от брата, закрывая рот платком, говорил ему: «ах, ты баба, баба! ты должен бы радоваться, а не плакать, что брат твой умирает такой смертью». Солдаты, которые несли его, почти в один голос [68] повторили: «вот был молодец так молодец; нам не нажить такого командира!» Яков Рыков мгновенно перестал плакать и начал шутить с солдатами.

Вот вам военно-психическая задача: решите вопрос об этой печальной радости и о смежности чувствительности с самоотвержением – чего не увидите при умирающем, около которого родной

«Сидит и мыслит про себя:
Да скоро ль черт возьмет тебя».

Между тем, отряд, миновав Абин, приближался к багаиокской долине; день клонился к вечеру; вдали, пред аванпостом, видны были джигитующие горцы, как бы вызывающие с нашей стороны охотников померяться с ними военной ловкостью. Наши не заставили себя долго ждать: человек сто из милиционеров понеслись вперед, и завязалась перестрелка; при этом, кажется, только за компанию послышались также в правой и левой цепях наши ружейные выстрелы, всегда резко отличающиеся по звуку от выстрелов из черкесских винтовок. наконец, часов в 7-мь, отряд остановился биваками, развел по обыкновению огни, закипели самовары около офицерских костров; маркитанты засуетились около своих повозок, денщики около вьюков; фельдфебели поверяли людей, записывали убитых, раненых и без вести пропавших, то есть попросту – бежавших к неприятелю. Не знаю, сколько убыло из строя во всем отряде, но в шести ротах нашего полка, бывших в действительном деле, насчитано убитыми: унтер-офицер 1, рядовых 5; ранеными: унтер-офицер 1, рядовых 18, да двух парочек стрелков вовсе налицо не оказалось. Одним словом, все шло обычным беспорядком: пальба в цепи без толку, на шорох, хотя изредка, но, кажется, продолжалась почти всю ночь. Я же заснул, когда капитану фельдфебель передал словесное приказание на завтрашнее число: по диспозиции наш 2-й батальон назначался [69] в авангард.

На другой день, пообедавши вовсе не в обеденное время, а, согласно словесному приказанию, в пятом часу утра, мы построились известным порядком на указанной позиции, разложив предварительно на заровненных тщательно могилах убитых в деле большие костры огня как для предосторожности открытия тел шакалами, так и от любопытства горцев, и двинулись к укреплению Николаевскому. Поручик Рыков был еще жив, и его понесли в колонне. К вечеру мы остановились в ущелье Аиакуф при укреплении Николаевском; здесь разбили лагерь. Потери в этот день, то есть 11-го числа, у нас не было, хотя во время всего движения стрельба в боковых цепях почти не прекращалась. На другой день, 12 –го мая, когда на водопой, прикрытый ротою пехоты при горном орудии и цепью стрелков, кавалерия наша повела своих лошадей и при этом слишком растянулась по обе стороны речки Атакуаф, горцы осторожно обошли прикрытие и из леса открыли по водопою огонь, при чем при первых же выстрелах срезали одного из милиционеров, трех ранили, да несколько лошадей подстрелили; тут, разумеется, началась перестрелка и продолжалась два часа.

При Николаевском укреплении мы простояли до 20-го числа; отсюда отправили раненых в абинский госпиталь. Перестрелки в цепи были ежедневные, но ничего особенного не случалось. Раз только, а именно с 16-го на 17-е число, перед рассветом, дежурные офицеры, унтер-офицеры и ефрейторы начали тихонько будить людей с приказанием не шуметь, осторожно выходить из палаток и становиться в ружье. Мы выходили, шептались; каждый по-своему толковал это распоряжение, большинство говорил, что горцы собрались в больших силах и хотят с восходом солнца сделать на лагерь нападение. Роты построились, вышли на позицию; подкатили к нам артиллерию – и мы были наготове. И действительно: едва занялась заря, как в передовой цепи, обращенной [70] на юг, к ущелью, которым предполагалось следовать далее (другой дороги не было), завязалась перестрелка. Милиционеры поскакали вперед, за ними двинулись две роты навагинского полка, под личным предводительством полкового командира полковника Михаила Петровича Полтинина; слышны были гик и «ура!». Дело кончилось около семи часов утра; роты и милиционеры воротились в лагерь; говорили, что потери с нашей стороны было только восемь человек раненых.

В этом лагере при воспоминании о последней войне с Турцией, об усмирении мятежа в Царстве Польском и под влиянием, хотя не столько кровавых, событий на Кавказе я, как соревнователь военно-пиитического ремесла, изложил свой взгляд на войну вообще в написанной мною стихами фантазии.

Две бури на Кавказе.

«La paix est le reve des sages:
La guerre est l’historie des hommes».
Le comte de Segur.

Не духи ль черные, оставя свет наш душный,
Закаленный в грехах, окованный судьбой,
Сомкнув ряды, колонною воздушной
Текут по небесам в неведомый нам бой?
Текут, мрачат эфирные пределы,
Текут… Чу! громовой тимпан загрохотал,
Сверкнули огненные стрелы,
Земное эхо треск схватило среди скал
И гулом разнесло,– и дебри зашумели;
И огненный разлив вершины гор покрыл;
Органы бури заревели,
И ветр печальный гимн завыл. [71]

* * *

Дивен для смертных
Бури небесной
Грохот и треск;
Дивен для смертных
Стрел огнь чудесный,
Молнии блеск.
В небе над нами
Тучи полками;
Ночи звездами
Горних дружин
Вышито знамя.
Там гром и пламя;
Огненны стрелы
В мраке блестят;
Неба пределы
Страшно горят.
Ждет разрушенья
Грешный наш свет…
Все есть там в тучах.
Крови лишь нет.

* * *

Дремал под тучами Кавказ,
Как будто бурей утомленный.
И вдруг: «враги! к ружью!» – раздался крик военный…
Вождя знакомый слыша глас,
Дружина стала,
Дружина стала пред шатрами
Одушевленными стенами…
«Друзья, вперед!»… Шатнулся строй…
«Вперед, друзья, во имя Бога!»
Пошли – вскипел кровавый бой, [72]
Телами стелется дорога;
Гремит искусственный Перун,
Жужжит свинец, ревет чугун;
Скрестились шашки со штыками,
И враг в отчизне лег костями…
Окончен бой, ряды идут
Героев утомленных,
И на штыках окровавленных
Вождю смиренно лавр несут,
Горя к отечеству любовью;
В награду ждут себе и славы, и похвал.
Но лавр зеленый их увял,
Залитый человека кровью.

* * *

Страшны для смертных
Кровь и пожары
Бури земной;
Страшны для смертных
Блеск и удары
Грани стальной.
В небе высоком –
Грома раскаты;
В поле широком –
Медный Перун;
В небе молитвы –
Тучи крылаты;
В поле же битвы –
Страшный чугун.
В небе священном –
Ангелов гимны; [73]
В стане военном –
Песни и плачь.

* * *

Так вечные бури в сем мире пылают;
Земные, небесные бури кипят;
Земные – нас, смертных, в зверей обращают,
Небесные – казнью достойной грозят.

________________________

Мая 20-го, мы сняли лагерь и двинулись к Черному морю. Впереди колонны, сейчас за авангардом, шли саперы; за ними пешие черноморские казаки для исправления, в случае нужды, дороги; стрелковые боковые цепи – по вершинам гор. Изредка в цепях слышались наши и черкесские выстрелы. На ночлегах батальоны занимали позиции по указанию офицеров генерального штаба; на ночь цепь усиливалась, а вместе с тем и наши ружейные выстрелы учащались. Обеспокоенные выстрелами шакалы выли целую ночь. Поутру строились и тем же порядком шли далее, оставляя за собою угасающее пламя и дым истребленных нами аулов и отдельных сакль, разбросанных вдоль речки, протекавшей по ущелью, которым следовал отряд.

23-го числа, в полдень, мы приближались к гребню высот Виородабуй. В это время в передовой цепи завязалась сильная перестрелка; мингрельская и имеретинская дружина из колонны по ущелью понеслась вперед. Вскоре на правом фланге той цепи, примыкавшей к нашей, послышался гик горцев и крики «ура!». Затем, не более как через десять минут, когда наша рота приближалась к месту схватки, навстречу к нам спускалось с горы несколько милиционеров. Они везли пять неприятельских голов [74] к начальнику отряда (Мне рассказывали приближенные к генералу А. А. Вельяминову, что он с ученой целью отделял черепа от неприятельских голов; иногда с замечательных лиц снимал портреты и все это отправлял в Петербург в общество физиогномов, да и сам занимался френологией по системам Галля и Лафатера; очень уважал гомеопатию, любил пользовать своих приближенных по этой методе, для чего и в походах имел при себе гомеопатическую аптеку. Авт.).

По переходе чрез Виородабуй, мы спустились к морю и почти без выстрела дошли до речки Дооби, где и остановились на ночлег при укреплении Александрийском.

С рассветом, 24 числа, отряд двинулся к Геленджику. Здесь местность ровная, покрытая редким лесом и густым кустарником, преимущественно состоящим из так называемого на Кавказе держидерева. Это растение – кустарник, похоже на шиповник, с неправильно колючими иглами во все стороны: вверх, вниз и перпендикулярно к веткам. По деревьям и кустарникам вьются лозы дикого винограда. Толщина лоз к корню у некоторых доходит до ? фута в диаметре горизонтального разреза. Самый виноград, противу привозимого в наши русские губернии с Дона, из Астрахани и из-за границы, гораздо мельче. Он имеет густые, как бы сжатые грозди, так что небольшая, по-видимому, кисть весит иногда два и даже более фунта.

Дорога по пути нашего следования не требовала почти никакого исправления и прокладывалась верстах в двух или трех от моря, то удаляясь. то приближаясь к берегам его. С этой стороны горцы вовсе не показывались и, конечно, из боязни быть отрезанными от гор к морю. Отряд шел почти без остановки. С левой стороны высоты хребта Нако, покрытые густым лесом, отстояли от колонны по крайне мере на два ружейных выстрела, и поэтому левая цепь шла, пробираясь кустарниками, по ровному месту, в виду колонны. Погода была превосходная, тихая; солнце [75] сияло в полном блеске. Некоторые из офицеров от нечего делать верхом гоняли между цепями зайцев, поднятых нашим маршем. В этот день, как только арьергард, перейдя речку Дооби, отошел от укрепления версты две, завязалась, было, в арьергардной цепи и в хвосте левой довольно сильная перестрелка, которая вскоре, после двух выстрелов из орудий полевой артиллерии, прекратилась, и мы без выстрела и без всякой потери дошли до Геленджика (Эта крепость построена в 1831 г. на берегу моря, при р. Ашахме, впадающей в геленджикскую бухту. Прежде постройки этой крепости, еще в 1830 г. на абхазских берегах Черного моря, отрядами из Грузии возведены были прибрежные укрепления: Гагры, Пицунда и Бомборы. Авт.). Только при первом выстреле случился с нашим полковым священником маленький казус: духовный наш отец подъехал верхом на лошади к нашей правой цепи; по случаю жары он был в одном подряснике и кальсонах. Желая из любознательности ближе рассмотреть кисть винограда, в то время еще не созревшего, он въехал в кусты держидерева. Приблизившись к большому чинаревому дереву, обвитому виноградною лозою, он пустил поводья и, привстав на стременах, левою рукою взялся за ветвь дерева, правою же хотел оторвать гроздь чудесного, как он объяснял, винограда. В это время последовал в арьергарде выстрел из орудия. Испуганная лошадь из-под него выскочила. Он, хватаясь обеими руками за сучья, начал опускаться на землю… Тут скажу стихом «Душеньки» Богдановича:

«Один лишь наглый сук за рясу зацепился,
И батюшкин покров вверху остановился…
Тогда увидел дол и лес
Другое чудо из чудес».

По прибытии отряда в Геленджик был продолжительный привал; варили кашу; начальство ездило в крепость; о чем-то [76] хлопотали. Комендантом крепости был полковник Франц Матвеевич Витковский, который в 1826 году был начальником бобруйской школы армейских подпрапорщиков, куда я был отправлен в январе того года, из главного инженерного училища. Гарнизон крепости составляли черноморские линейные батальоны: № 3-го (командир подполковник Левкович) и 4-го (под командою майора Жердева) (В это время считалось линейных батальонов: грузинских – 16-ть, кавказских – 10-ть и черноморских – 10-ть. Авт.). Почти в полдень мы двинулись с привала; походом заговорили о намерении Государя Императора объехать береговые укрепления и посетить наш действующий отряд. Известие это получено было, как говорили, морем, из Крыма – да, впрочем, сухопутного почтового сообщения с Россией мы и не имели. Но это было только частное сведение; официально же никаких распоряжений для приема Его Величества делаемо не было.

________________________

V.

Движение отряда от Геленджика. Занятие позиции при устье р. Пшады. Официальное известие о приезде Государя императора на Кавказ. Частное известие о смерти А. А. Бестужева. Выступление из лагеря при укреплении Новотроицком. Смертельная рана генерала Штейбе. Назначение на место его полковника Бриммера. Прибытие отряда к устью р. Вулан.

От Геленджика мы постепенно стали удаляться от моря и приближаться к горам. Часа через два спокойного марша, в возможной для большего и растянутого отряда тишине, мы начали вступать в довольно узкое ущелье. Между тем, цепи подымались на боковые высоты, где постепенно завязывалась перестрелка. [77] Наш 2-й батальон шел в правой цепи; здесь уже мы не видели держидерева и виноградных лоз, их заменили громадные деревья, по преимуществу ореха, дуба и чинара; местами встречались великолепные кусты роз и жасмина. Последние имели довольно длинные и ровные, аршина в два и более, так сказать, прутья, покрытые бледно-коричневой бархатовидной корой. Отойдя в этот день от Геленджика верст на десять, мы, при закате солнца, остановились биваками для ночлега в красивой долине. Ночь прошла без всяких приключений при зареве оставленных нами за собою пожаров. С рассветом двинулись далее. Стрелковые цепи начали свое дело: закурили трубочки, да от нечего делать постреливали в неприятельскую сторону. Этим, конечно, вызывали горцев из аулов, а те не заставили себя долго ждать, и через какие-нибудь полчаса времени пули начали посвистывать по парам цепи – что продолжалось с маленькими перерывами целый день. По мере приближения отряда к цели нашего похода, то есть к устью речки Пшады (Я слышал от Карла Ивановича Тауша, что еще в 1813 г. герцог де-Ришелье думал на Пшаде открыть, через одесских коммерческих людей, торговлю с горцами, но это почему-то не состоялось. Авт.), протекавшей по ущелью, в цепях на горах перестрелка усиливалась. Наконец наш отряд начал подходить к аулу того же названия. В левой цепи шел батальон навагинского полка; в правой – наш 2-й батальон тенгинского, которым командовал подполковник Константин Васильевич Быков; я был в стрелках 2-й гренадерской роты, цепь наша следовала по самой опушке леса; у нас только изредка просвистывала черкесская пуля, на которую всегда отвечали десятки наших пуль. Между тем, в левой цепи, у навагинцев, с утра перестрелка не умолкала; к этому же времени значительно усилилась; затем послышались там крики «ура!». Всему отряду проиграли сигнал «стой»; из колонны двинулся туда батальон. [78] Из нашей цепи, через отряд, ясно были видны утесистые покатости гор левой стороны ущелья, покрытые кустарником, а на гребне этих высот, за завалами и громадными камнями, виднелись папахи горцев и светились озаренные солнцем их длинные тонкие винтовки. Цепь, отстреливаясь, шла по полугоре; посланный батальон, врассыпную пробираясь между кустарниками и камнями, без выстрелов поднимался к гребню высот. Подойдя на половину выстрела, под личным предводительством командира полка полковника Полтинина, с криком «ура!» пошел в штыки на завал. Горцы встретили наших залпами и начали с вершины сталкивать огромные камни, которые наносили нашим более вреда, чем их залпы, так как батальон, по случаю крутизны, делал движение почти ползком, следовательно, находился под выстрелами. Не более как через четверть часа выстрелы горных единорогов с того места, где были завалы, дали нам знать, что дело кончено с успехом (Это место начальник отряда приказал назвать «навагинская гора». Авт.). Это дело невольно напомнило мне стихи Грибоедова, написанные им, как известно, во время экспедиции 1825 года, под начальством Вельяминова, при котором он состоял тогда волонтером в отряде, расположенном на реке Чегеме, впадающей в Малку близ каменного моста:

«………………………….
Двиньтесь узкою тропою!
Не в краю вы сел и нив;
Здесь стремнина, там обрыв,
Тут утес: берите с бою!
Камень, сорванный стопою,
В глубь летит, разбитый в прах;
Риньтесь с ним, откиньте страх…
……………………………». [79]

После этого дела, отряд двинулся далее и, казалось, что горцы оставили нас; время было уж далеко за полдень, но, в сущности, они поджидали арьергард и перебегали поодиночке и частями перед авангардной цепью на правую сторону отряда,– что мы с полугоры, по которой мы шли, могли видеть даже простым глазом. Вместе с тем завязывалась уже серьезная перестрелка и в правой цепи. А когда колонна отряда начала занимать позицию, то горцы так налегли на эту цепь, особенно на нашу роту, которая шла последней и составляла, как у нас называли, хвост цепи, что стрелки, постепенно ускоряя шаг, почти бежали, и если бы не особая распорядительность и находчивость командира роты капитана Андрея Степановича Соболевского, то невыгодное положение стрелков могло навести на них панику, и тогда, конечно, нам пришлось бы плохо, тем более что высоты, по которым мы шли, оканчивались при береге моря каменистым утесом. К счастью еще, что в это время не было волнения, и потому между скалою и уровнем воды образовалось сухое, щебенистое прибрежье, сажень в пятнадцать ширины, и стрелки, приближаясь попарно к окраине высот, видели перед собою, внизу, не бездну морскую, а ровную, открытую местность, на которой уже выстраивались сходившие с высот роты,– и поэтому не столпились в кучу, а спустились с осторожностью, хватаясь за ветки кустов, растущих между камеями обрыва, скользя по осыпающемуся под ногами щебню. В противном случае горцы, заметив нашу остановку, могли бы гикнуть и броситься в шашки, а нашим трудно было бы устоять противу них на такой невыгодной позиции. Но мы отделались довольно счастливо: при спуске с утеса оборвались только два стрелка, поддерживавшие раненого,– один из них напоролся левым боком на штык товарища и, скатившись вниз, поднят мертвым. Вообще, в этот день в нашей роте убыло из строя: убит 1, ранено 4. К вечеру того же дня, то есть 25-го мая, весь отряд [80] стал лагерем и огородился засеками. Здесь, не теряя времени, приступили к возведению укрепления «Новотроицкого». Начались ежедневные фуражировки для обозных и офицерских лошадей, также для конницы, которой, если сказать по правде, здесь нечего было делать. Строительные материалы для укрепления, разумеется, были под рукою; а для внутренних построек – казарм и прочего – материалы подвозились морем, как и все продовольствие для отряда. Тут уже получили положительное известие об ожидании приезда Государя Императора в отряд. Заговорили о распоряжениях начальника отряда к великолепному приему Его Величества. На фуражировках, при заготовлении в лесу туров и фашин, хотя и были перестрелки, но больших потерь не было. Только 29-го мая горцы, подкравшись в лесу к цепи, напали на рабочих, не успевших разобрать ружей, составленных в козлы, изрубили двух саперов из числа наблюдавших за плетением туров и несколько рабочих навагинского полка; при этом ранен пулею, в прикрытии, того же полка один офицер. После того, только на двух фуражировках, два дня сряду, именно 22-го и 23-го июня, горцы сделали удачное для них, по их понятию, нападение: 22-го числа, при обратном движении фуражиров, версты за четыре не доходя до отряда, они заставили нас бросить на дороге несколько вьюков сена и одну нагруженную накошенную травою ротную артельную повозку, найденную на другой день без колес; а 23-го числа, также при возвращении фуражиров утесистым берегом моря, захвативших до 300 баранов, горцы с гиком бросились на арьергард. Овцы, испуганные криком и пальбой, начали одна за другой прыгать в море; остановить баранью панику не предстояло никакой возможности, и потому солдаты начали колоть баранов штыками, часть которых притащили в лагерь. Вскоре после этого в лагере пошли рассказы о славной смерти Александра Александровича Бестужева (Марлинский). Он был, до события 14-го декабря, штабс-капитаном и [81] и Верховным уголовным судом 1826 года причислен к первому разряду подлежащих смертной казни отсечением головы, замененной ссылкою в каторжные работы. Я застал его в 1835 году, как уже упомянул, рядовым черноморского линейного № 3-го батальона, прикомандированным к нашему тенгинскому пехотному полку. В этот же год за экспедицию 1834 года он произведен в унтер-офицеры, затем получал ежегодно награды, поистине им заслуженные. Я не раз был свидетелем его примерной храбрости в стрелковой цепи. За 1835 год дали ему чин прапорщика с назначением в черноморский линейный № 10-го батальон; за 1836 год получил он орден св. Анны 4-й степени с надписью «за храбрость». В настоящем же 1837 году, состоя при корпусном командире бароне Розене, участвовал под его начальством в экспедиции в Цебельду, во время которой, 7-го июня, при десанте отряда в ущелье Адлер, при мысе Константиновском, он находился в стрелках авангардной цепи. По рассказам участвовавших в этом деле, цепь Бестужева, одушевленная его примером, занеслась слишком далеко в лес и, будучи окружена внезапно появившеюся толпою горцев, легла на месте. Подошедший секурс отбросил неприятеля, собрал наших убитых и раненых, но между ними не оказалось Бестужева. Это обстоятельство породило много нелепых о нем слухов и толков. На четвертый день после десанта, в набеге нашем на ближайший аул, при одном убитом мулле нашли пистолет Бестужева, о котором лазутчики рассказывали, что горцы, уважая его храбрость и необыкновенную ловкость при защите себя шашкою, взяли его тяжело раненого в аул, где он от большой потери крови на другой день умер. Это извещение заслуживает полного вероятия. На Пшаде мы простояли до 10-го июля. Под впечатлениями последней перестрелки я написал стихотворение: [82]

Молитва воинов.

Прийми, Творец миров непостижимый,
Моленье воинов – рабов Твоих.
Благослови Россию – край родимый,
Победные знамена их
Благослови!
И осени крестом путь русской славы
С высот святых Сиона твоего.
Храни, Господь! великий трон державы,
Храни Царя и Дом Его
Благослови!
Прийми, Создатель наш, дружин молитвы!
Храни вождей средь жизни боевой;
Храни и нас в минуты страшной битвы,
На страх врагам наш штык стальной
Благослови!
К Тебе, Господь! еще одно моленье –
За братий, гибель встретивших в боях;
Прийми Ты дух их в горние селенья,
Благослови их грешный прах,
Благослови!

________________________

Июля 11-го, разбросав засеки, выбрав из них дровяной лес, перенеся его в устроенное укрепление, отряд с рассветом двинулся по прямому на север и, отойдя верст пять или шесть, видимо стал уклоняться к востоку. Наш батальон шел в правой цепи в числе трех батальонов. Цепь была перемешана с черноморскими пластунами; всей цепью или, лучше сказать, правым фасом походного каре командовал артиллерии [83] генерал-майор Николай Александрович Штейбе; боковые цепи, как обыкновенно, шли по горам. Вскоре мы вступили в ущелье Кариок, населенное племенем «Натхокуадс». Движение наше было очень медленное по случаю необыкновенно густого леса. Колонна беспрестанно должна была останавливаться, чтобы давать время вырубать лес и исправлять дорогу для прохода артиллерии и обоза, а цепи, на расстоянии ружейного выстрела от колонны, должны были пробираться едва проходимой трущобой, беспрестанно то взбираясь по крутизне гор, то спускаясь в глубокие овраги. Перестрелка в цепях целый день не умолкала, а в авангарде и арьергарде по временам раздавались пушечные выстрелы. Часов в семь вечера мы остановились на ночлег; наш батальон занял позицию, как шел; при нашей 2-й гренадерской роте провел ночь командир батальона подполковник К. В. Быков. Ночь прошла благополучно, да и в течение дневной перестрелки в нашей роте убыло из строя всего только двое раненых и пятеро заболели, кажется, от усталости. С одним из них было что-то вроде апоплексии: он упал, ему пустили кровь и полумертвого понесли в колонну. На другой день, то есть 12-го числа, двинулись тем же порядком далее. Начальник цепи генерал Штейбе, со своим адъютантом поручиком Попандопуло, взял себе в конвой двух лучших, по указанию капитана, гренадер и пошел по цепи; перестрелка заметно усиливалась. В это время говорили, что мы вступали в ущелье Самсут; пары стрелков, часто с криком «ура!», бросались вперед, а за ними и резервы, чтобы заставить горцев отступить,– и действительно, при этом неприятель прекращал пальбу, но вскоре опять возобновлял. Между тем, мы через эти маленькие диверсии постепенно и для себя незаметно так удалились от колонны, что сигналы горнов из отряда нам не были уже слышны, и горцы появились между цепью и колонной, так что мы очутились между двух огней. В это-то время генерал [84] Штейбе, заметив вправо высоту на довольно значительное протяжение, которая командовала местностью, где должна была проходить вся цепь, приказал капитану Соболевскому собрать всю его роту, и сам повел нас на эту высоту с тем, чтобы нам занимать указанную им позицию, пока не пройдет последняя пара стрелков нашего батальона и не сменит нас гренадерская рота следующего батальона. При подъеме на эту гору мы заметили несколько извилистых тропинок, пробитых конными и пешими горцами в разных направлениях из ущелий, оврагов и мест, где пробивалась ключевая вода. Это обстоятельство приводило к заключению, что на горе, за лесом, должен быть аул, который, по тактике генерал Вельяминова, следовало бы прежде занятия обстрелять ядрами и картечью; но на этот случай у нас в цепи не было ни одного горного единорога. между тем, лес редел и между деревьев начали виднеться сакли и плетни, а нам приходилось подниматься так круто, что солдаты, прицеливаясь ружьем, не могли устоять на ногах. Горцы же, при нашем приближении, открыли из-за плетней и из низеньких, почти при земле устроенных окон саклей, редкий (из экономии пороха), но меткий огонь, и, «на ветер пороха не тратя», они выбирали любого. Не прошло пяти минут, как срезаны были: один передовой унтер-офицер, 4 рядовых, и в то же время генерал Штейбе упал на руки конвойных гренадер, простреленный пулею в грудь навылет. Рота крикнула «ура!» и бросилась на сакли; завязалась рукопашная свалка,– горцы побежали. Аул зажигать не приказано, чтобы пожаром не затруднить следование цепи; такое огненное удовольствие представлялось всегда арьергарду, хотя правило это, как объяснял я выше, нередко нарушалось усердием некоторых ротных командиров, чересчур согретых чувством патриотизма. Между тем, фельдшер наскоро перевязал рану генерала; соорудили кой-как из ружей и наломанных ветвей, прикрытых солдатскими шинелями, носилки и отправили генерала [85] в колонну. Ротный командир, по недостатку при роте офицеров и убыли из строя унтер-офицеров, приказал мне, как бывшему офицеру (я тогда был рядовым), взять 16-ть рядовых и конвоировать в колонну генерала вместе с другими ранеными. Около носилок генерала шел фельдшер и его адъютант Попандопуло, отирая слезы. Генерал сказал дорогою: «я бы хотел увидеть Государя и тогда спокойно бы умер; Его Величество не оставит моего семейства». Затем, обратясь к адъютанту, который нес, очищая от крови золотые часы генерала, добавил: «возьми эти окровавленные часы себе на память; мои де часы сочтены».

Отойдя от цепи версты две, мы услышали сигнал горна, именующий нашу цепь (номер, означавший по уставу правый фланг). При нас не было горниста, а потому я закричал вместе с другими: «здесь»! – и нам повторили тот же сигнал. Тут вскоре мы встретили две роты с горным единорогом, высланные из колонны для открытия сообщения с нашей цепью, так как получено было извещение, чрез разъездных милиционеров, о значительном нашем удалении от отряда. В колонне подошел к нам начальник отряда с офицерами, состоявшими при штабе. Поговорил с ранеными и начал расспрашивать адъютанта Попандопуло о подробностях дела, а я, сдав раненых, чтобы сколько-нибудь отдохнуть, с моею командою остался в колонне. Мы уселись на артельные повозки и так отдыхали часа два. К вечеру того дня последовало назначение, на место генерала Штейбе, начальником правой цепи – артиллерии полковника Бриммера, и мне с моей командою, к которой присоединилось еще человек тридцать милиционеров, пришлось конвоировать вновь назначенного начальника цепи; мы явились в роту часов в 7-мь часов вечера.

На другой день, утром, то есть 13-го июля, с рассветом мы тронулись далее; приказано было нашей цепи понемногу принимать [86] влево, к стороне отряда и стараться вступить в пары высланной между нами и колонной другой цепи. Мы шли без выстрела; неприятель не показывался. Эта тишина доказывала, что он или собирается где-нибудь сделать нападение толпою, или, заметив направление отряда к урочищу Чумчуаш, то есть к морю, на юго-запад, занят был уводом из аулов по этой дороге в леса своих семейств, угоном скота и вывозом запасов. Часов в 10-ть мы соединились с той цепью, которая и была после этого отозвана; мы же получили чрез это прямое сношение с колонной. В полдень отряд вступил в ущелье Суемчиватль. Тут мало помалу начали посвистывать черкесские пули, но неприятеля в лесной чаще решительно невозможно было видеть, и наши стрелки просто-таки пускали свои заряды наугад. Я вообще стрелял чрезвычайно редко и берег заряд для крайней необходимости. В это время, как и всегда, я находился в цепи; со мной в паре был хороший стрелок; шел он сзади меня шагах в двух; недалеко от него был унтер-офицер; выстрелы в разных местах леса раздавались довольно часто. Вдруг отрывистый звук, похожий на удар линейкою по столу, и вместе с ним толчок в мою грудь, как будто кто-нибудь встретил меня колом… Я упал навзничь; ружье вырвалось из правой руки – я держал его наперевес; фуражка и очки слетели на землю. В этот момент я услышал невдалеке крик: «Федорова убили!» — Это был голос стрелкового офицера прапорщика Антипова. Меня подняли, дали из манерки напиться воды, сняли патронташ и перевязь с сумою; шинель у меня была расстегнута, я взглянул на грудь – рубаха была окровавлена и как бы присыпана порохом. Это случилось так: пуля, пущенная в меня, первоначально ударила под острым углом в патронташ, надетый чрез левое плечо, разорвала в нем патрон, пробила насквозь лосиную под ним форменную перевязь и, встретив бывший на груди моей, зашитый в бархате, фарфоровый, оправленный в серебро [87] образ Спасителя (Благословение отца моего, служившего в 39-м егерском полку, с которым был он при взятии генерал-аншефом Гудовичем, в 1791 году, крепости Анапы. Авт.), попала в левое плечо его изображения, разбила фарфор, помяла латуневую под ним подкладку, вдавила серебряный оклад и отразилась, скользнув по наружному покрову груди, произведя на теле продольную ссадину, отчего произошло кровоизлияние, подавшее повод Антипову считать меня убитым. Когда же снимали патронташ, то порох сыпался из разбитого патрона на окровавленную рубаху. Это тоже немало удивило фельдшера, подошедшего перевязать рану. Он для этого взял немного корпии, налил на нее деревянного масла, положил на ссадину, прикрыл компрессом, который приказал мне прижать левой ладонью. Я в таком виде пошел из цепи в сопровождении стрелка, взявшего мое ружье, суму и патронташ. В колонне батальонный лекарь Кедрин возобновил перевязку, укрепив компресс легким пластырем, намазал всю грудь деревянным маслом, пустил мне из левой руки кровь и, заметив., что от усталость клонит меня ко сну, строго приказал мне не спать, а наблюдать за этим поручил одному раненому в ногу унтер-офицеру, посадив его рядом со мною на повозку, который страшно надоел мне аккуратным исполнением этого поручения. Вечером в этот день мы дошли до берега моря и стали лагерем при устье речки Вулан; тут, по обыкновению, сейчас же занялись устройством засек. Ротный командир, который всегда был ко мне внимателен, дал мне особую солдатскую палатку, назначил расторопного вестового, напоил чаем, сам наблюдал обо мне, как отец о сыне. На другой день, рано утром, навестил меня командир батальона К. В. Быков; с ним вместе пришел лекарь Кедрин и фельдшер с фербантом. Грудь при перевязке [88] оказалась немного припухшей и несколько посиневшей; а когда я, куря трубку, сильно закашлялся, то вместе с откашлянной мокротой замечена была кровь. Фельдшер перевязал ссадину тем же порядком, а лекарь прописал какие-то порошки и запретил курить табак. На этой позиции приступили к возведению укрепления; начались обыкновенные работы: посылки в лес, на фуражировки. Августа 22-го, 23-го и 26-го были довольно сильные перестрелки горцев с небольшими отрядами, высылаемыми для истребления окрестных аулов; но я в этих действиях, по случаю болезни, не участвовал. В это время начальник штаба нашего отряда, полковник М. М. Ольшевский, призвав меня к себе, предложил написать стихи на приезд Государя Императора, которые можно было бы положить на музыку и выполнить хором певчих. Я с удовольствием исполнил предложение, и написанное мною стихотворение было одобрено Вельяминовым, который зачеркнул только, как и надо было ожидать, последние строфы, прямо к нему относящиеся. [89]

________________________

VI.

Песнь кавказских воинов. Прибытие парохода «Язон» в геленджикскую бухту и отряда к крепости Геленджику. Приезд Государя Императора. Высочайший смотр войск отряда. Пожар в крепости. Фриштик для Государя Императора в лагере во время бури. Распоряжение о возвращении войск на зимние квартиры. Толки об изменении плана экспедиции. Проект генерала Вельяминова о покорении Черкесии, по рассказам. Отъезд Государя Императора. Высочайшее распоряжение об изменениях по военному управлению черноморской прибрежной линии. Возвращение отряда на зимние квартиры. Стоянка нашего батальона в станице Темрюкской.

Песнь кавказских воинов на приезд Государя Императора.

Певец.

Хвала, наш Царь, монарх отчизны милой!
Ликуй средь преданных тебе сердец.
Ты наш орел золотокрылый,
Нам Богом венчанный отец.

Хор.

Славься, Державный! магометане
Век не забудут Твой русский гром;
И на Кавказе, и на Балкане
Ты взнес знамена с нашим орлом.

Воин.

Други! грянем в честь Царя
Православное ура!
И на радостный наш глас
Пусть откликнется Кавказ;
Пусть ущелья диких гор
Вторят наш веселый хор,
Наше русское ура!
В честь державного Царя.

Воины.

Ура! ура! ура!

Певец.

Воззри, наш Царь, на грозные стремнины,
На неприступные громады гор; [90]
Там верные Тебе дружины
С врагом ведут кровавый спор.

Хор.

Горы Кавказа, скалы, крутизны,
Бездны с молитвой мы перейдем,
И за тебя, Царь, в славу отчизны,
С радостью в сердце в битве падем.

Воин.

Други! грянем в честь Царя
Православное ура!
И на радостный наш глас
Пусть откликнется Кавказ;
Пусть ущелья диких гор
Вторят наш веселый хор,
Наше русское ура!
В честь державного Царя.

Воины.

Ура! ура! ура!

Певец.

Здесь выше туч штыков сверкают грани,
С громами неба гром войны гремит;
И от Эвксина до Кубани
Черкес испуганный дрожит.

Хор.

Слава, Всевышний! Царь наш небесный!
Ты землею русских благословил;
Воинство наше силой чудесной,
Непостижимый, Ты наделил!

Воин.

Други! грянем в честь Царя
Православное ура! [91]
И на радостный наш глас
Пусть откликнется Кавказ;
Пусть ущелья диких гор
Вторят наш веселый хор,
Наше русское ура!
В честь державного Царя.

Воины.

Ура! ура! ура!

Певец.

Прийми, наш Царь-отец, лавр новой славы,
Штыками сорванный с кремнистых скал,
Где русский воин путь кровавый
Живою цепью протоптал.

Хор.

Оружий русских блеск и удары,
Клики победы, пламенный бой,
Гибель аулов, кровь и пожары
Век будет помнить дикий герой.

Воин.

Други! грянем в честь Царя
Православное ура!
И на радостный наш глас
пусть откликнется Кавказ;
Пусть ущелья диких гор
Вторят наш веселый хор,
Наше русское ура!
В честь державного Царя.

Воины.

Ура! ура! ура! [92]

Певец.

Позволь же, Царь, отечеством любимый,
Нам при Тебе вождю хвалу пропеть,
На твой глагол с своей дружиной
Он рад Эльбрус перелетел.

Хор.

Наш Вельяминов – горцев смиритель,
Краю родному преданный сын.
Лавры и пальму прийми, воитель,
От закубанских смелых дружин.

Воин.

Други! грянем…и проч.

Воины.

Ура! ура! ура!

В конце августа собственно фортификационные работы укрепления были окончены; на берегу моря возведен был блокгауз для азовских казаков; внутренние работы по устройству помещений для гарнизона приходили к концу, укрепление было наименовано «Михайловским». Ссадина от пули на моей груди зажила; грудь пришла почти в нормальное положение, остался только шрам, небольшая отдышка при движении, изредка кровохаркание, которое к ночи и перед утром усиливалось. Не предвидя, чем может кончиться мое болезненное состояние, я просил командира батальона выдать мне на полученную контузию свидетельство, по которому я мог бы испросить такое же медицинское от пользовавшего меня лекаря, чтобы, в случае нужды, оставить военную службу с чином XIV класса – чему уже были примеры с другими разжалованными – и идти по гражданской части. [93]

Получив свидетельство, я, по случаю отдышки и вообще слабости здоровья, испросил дозволение отправиться в Геленджик морем; отряду же предстоял туда обратный путь той же дорогой, которой пришли, то есть надо было сделать до 70-ти верст по горам. Отряд приготовился к выступлению на 2-е сентября. Накануне этого дня мой ротный командир, в постоянной обо мне заботливости, предложил мне сдать всю мою боевую амуницию каптенармусу и ехать в Геленджик на пароходе «Язон» вместе с капитаном Иваном Ивановичем Масловичем, отправляющимся туда за болезнью. И вот 2-го сентября, еще до выступления отряда, я уже был на пароходе; часов в семь утра подняли якорь, и часов в пять вечера мы были уже на высоте Геленджика. В это время был довольно сильный прибой к берегу, и потому пароход лег в дрейф. Тут поспешили спустить баркас, чтобы скорее, высадив пассажиров на берег, успеть засветло уйти в море. Пока мы плыли к берегу, ветер усилился так, что уже не было никакой возможности причалить к пристани, и потому сопровождавший нас, сидевший на руле, флотский офицер распорядился направить баркас прямо на берег, сажень на пять правее пристани. Здесь, на берегу, в одноэтажном турлучном здании помещалось какое-то трактирное заведение, отстоящее в тихую погоду от уровня моря сажень на двадцать, а в это время волны, доходя до стен строения, вливались даже в окна трактира, а отхлынув, уносили в море все попавшееся на берегу, даже мелких животных: кур, собак и проч. Наш баркас, направленный таким образом, при пособии волны и сильном действии весел, вылетел на берег и врезался в песок не более, как в трех шагах от трактира. Мы поспешно выскочили из баркаса и успели вбежать в отворенные ворота заведения, прежде чем нахлынула следующая волна; ворота были отворены из предосторожности, от разбития их водою. Мы вошли в комнаты трактира мокрые и порядком прозябшие; здесь, переодевшись, [94] напившись чаю, капитан Маслович пошел к своему хорошему знакомому, майору Жердеву, и взял меня с собою.

Сентября 7-го, часов в шесть вечера, прибыл отряд из Новотроицкого укрепления, миновав Геленджик, стал лагерем верстах в двух от крепости на запад, параллельно к берегу моря, развернутым фронтом, обращенным к горам. Кавалерия на левом фланге, пешие черноморские казаки расположились впереди нам при самой подошве гор, заняв высоты цепью своих пластунов. Наш полк составлял правый фланг линии. Начали приготовляться к Высочайшему смотру. Впрочем, все приготовление состояло единственно в постройке новых фуражных шапок по образцу кавказских войск, то есть с козырьками, и в чистке оружия и амуниции. При штабе начальника отряда хлопотали о приличном приеме Государя Императора: встраивалась громадная великолепная палатка, подбитая белым сукном, с золотыми украшениями; заготовлялся блистательный фейерверк; певчие и музыка изучили написанную на этот случай мною песнь на приезд Его Величества – словом, все обещало торжественный прием Государя. Последнее нас не обмануло, но прием страшно не удался. 19-го числа, с вечера, подул из гор, от северо-востока, ветер, усилившийся с полуночи до такой степени, что в лагере почти все палатки были сорваны; даже ружья не могли стоять в козлах, а положены были на землю.

Часов в 10-ть утра, 20-го числа, показался в море пароход под Императорским штандартом; в лагере засуетились разбивать ставку, приготовленную для Государя, но никакие старания и выдумки ничего противопоставить силе ветра, и царская палатка не могла быть разбита,– эта первая неудача огорчила не только начальствующих, но и весь отряд. Часу в первом дня пароход бросил якорь в геленджикской бухте, и в тот же момент, после залпа из всех орудий крепости, началась пушечная пальба и крики «ура!» как в крепости, так и в [95] лагере, прекратившиеся тогда только, когда, при необыкновенном усилии гребцов, баркас достиг берега, и Государь Император с Наследником Цесаревичем изволили выйти на пристань и вступить в приготовленные в комендантском доме покои. После кратковременного отдыха и приема официальных представлений Государь с Наследником навестили раненного генерала Штейбе, которому Всемилостивейшее пожаловано три тысячи червонцев; прошли батальонные лазареты, приветливо разговаривая с ранеными; раздавали денежные награды; некоторым тяжелораненым, не могущими встать с постели, Государь клал собственноручно на грудь знаки отличия военного ордена св. Георгия. На 21-е число назначен был Высочайший смотр войскам, расположенным в лагере. Ветер нисколько не утих; в 9-ть часов утра назначено было вывести войска в строй. Вдруг, часов в 7-мт утра, в крепости ударили тревогу, которая в ту же минуту принята была в отряде. Сначала думали, что показались горцы, но вскоре густой дым, разостлавшийся над крепостью, дал знать, что там пожар. В это же время от всех батальонов по одной роте были послано, в одних шинелях, без боевой амуниции, в помощь гарнизону для тушения пожара. Оказалось, что горели бунты провиантского магазина. Говорили, что от поджога, с целью скрыть бывший в провианте недостаток, и даже между бунтами найден был деревянный фонарь с огарком сальной свечи – хотя это еще не доказательство. К счастью ветер был с берега, а провиант был сложен на прибрежной части крепости, и потому пожар не угрожал опасностью казармам и жилым строениям. Но по близости к бунтам находился батальонный пороховой погреб (Артиллерийский погреб был в стороне от пожара и не под ветром. Авт.), на который долетали искры от горевших рогож и циновок; надо было вынести из этого погреба [96] бочонки с порохом и патроны в ящиках; нижние чины исполняли это распоряжение с необыкновенным усердием. Государь в это время стоял на крыльце своей квартиры и любовался самоотвержением солдат в этом опасном труде, поощряя их своим царским словом и лично направляя их действия. К 11-ти часам пожар почти прекратился, и Его Величество приказал ротам возвратиться в лагерь, сказав им: «через час мы увидимся».

В 12-ть часов войска выстроились побатальонно развернутым фронтом. Все разжалованные были во фронте; в числе их был бывший князь, прапорщик Сангушко (Сангушко, за экспедицию 1835 года, произведен в прапорщики в кавказской линейный № 5-го батальон; а за 1836 год получил орден св. Станислава 4-й степени; на время же экспедиции был прикомандирован к нашему полку. Авт.). Я стоял в первой шеренге 2-й гренадерской роты. Государь Император и Наследник прибыли в лагерь, сошли с лошадей. По приближении к правому флангу войск по команде 1-му батальону на «караул», барабанщики с горнистами пробили полный поход, хор музыки заиграл установленное для подобных случаев «отдание чести», а фронт кричал «ура!». То же самое повторялось по приближении Государя к каждому батальону. Его Величество шел по линии левым плечом и весьма близко к фронту, был в сюртуке и фуражке, держа под козырек; рядом с Государем, по правую Его сторону, в такой же форме шел Великий Князь Наследник. Ветер дул прямо нам в лицо; мы с трудом стояли на ногах, и многие отставляли одну ногу назад; при крике «ура!», чтобы избегнуть ветра в рот, мы невольно отворачивали лицо в сторону, некоторые сильно закашливались и строили лицом гримасы; держа ружье на караул, во втором приеме (в осадке) удерживали его одной левой рукою, а правой должны [97] были придерживать фуражки за козырек. Кто этого не сумел сделать – стоял с открытой головою; у некоторых шапки снесло в море. Между 3-м и 4-м батальонами был неглубокий маленький овражек, идущий от гор к морю, заросший бурьяном; черноморцы в своей цепи развели огонь в этом овражке, при опушке леса. Только что Государь подошел к флангу 4-го батальона, от костра, в овраге, загорелся бурьян, и как в это время года в этих местах трава и бурьян высыхают, то пожар почти мгновенно распространился до фронта. 3-й батальон без приказания бросился тушить, и не прошло пяти минут, как пожар был уже затоптан. Между тем, для высоких наших Посетителей с маленькой палатке генерала Вельяминова, которую с трудом удерживали от ветра до 100 казаков, приготовлялся фриштик. Государь Император, обойдя войска, вошел в палатку и, через полчаса выйдя с начальником отряда из ставки, скомандовал известным своим звонким голосом: «войска! дети! ко Мне, кто как есть, в чем попало!» Мгновенно все бросились к Государю, роты и полки перемешались, нижние чины в шапках, без шапок, в мундирах, в шинелях, без того и другого – словом, как попало, сбежались к ставке и густою толпою окружили Императора; рядом с Ним был и Наследник. Но в этой беспорядочной толпе, разумеется, офицеры очутились впереди; те из нижних чинов, которые не могли протискаться ближе к Государю, чтобы видеть Его Величество, взлезли на ближайшие деревья. Государь Император первоначально благодарил солдат за их боевую, усердную службу, за храбрость и самоотвержение. Благодаря начальника отряда, обнял его, затем обратился с такою же благодарностью к начальникам частей. При этом разговаривал с некоторыми офицерами, у которых видел медали за персидскую и турецкую войны, обращал речь о походах того времени. С молодыми офицерами, особенно с выпущенными в последнее [98] из кадетских корпусов, заводил речь о минувших экспедициях и о последнем походе, желая им скорее доставить Ему случай украсить грудь их знаком воспоминания о кавказской войне. Когда Государь и Наследник со свитою поскакали в крепость, то почти вся толпа побежала вслед за Ними с криком «ура!», и только по мере их удаления отставала и расходилась к своим местам.

Между тем, ветер не утихал; напротив, казалось, усилился, а потому предположенные в лагере парадный обед и фейерверк не состоялись. Написанные мною строфы должны были бы тоже кануть в Лету, но я их сохранил в память посещения Императором отряда во время военных действий на неприятельских берегах Черного моря. Вечером в этот день Император занимался делами и никуда не выходил. В словесном приказании объявлено было, что Его Императорское Величество завтрашнего числа оставляет отряд, отправляясь далее по береговой линии, и чтобы войска, по отъезде Государя Императора, готовились к возвращению на зимние квартиры; раненых и больных и все излишние вещи отправляли бы морем в Тамань. Выступление назначено 25-го числа.

В этот же вечер разнесся слух и пошли толки, будто бы Его Величество думает изменить план наших экспедиций в горах с целью, прежде всего, окончательно занять северо-восточные берега моря для скорейшего прекращения торга невольниками и подвоза контрабандистами соли, кремней и пороха; что по этому-то случаю велел генералу Вельяминову закончить экспедицию и самому поспешить приездом в Ставрополь, где Его Величество желал лично решить этот вопрос, так как генерал Вельяминов настойчиво защищал свой проект покорения Черкесии, составленный им в 1834 году. Известно, что главная мысль проекта состояла в том, чтобы, усилив при берегах крейсерство, занимать постепенно сухим путем примыкающие к [99] морю ущелья – обыкновенные приюты турецких и горских контрабандистов и места их торга пленными; устроить там укрепления, в окрестности от них на 25-ть верст уничтожив все аулы. Но первоначально отделить всю дельту между левым берегом Кубани и северо-восточным берегом Черного моря большой операционной линией укреплений с сильными гарнизонами, дабы можно было постоянно не смиряющимся аулам угрожать набегами из-за Кубани посредством летучих отрядов, могущих, при нужде, найти в этих укреплениях необходимые пособия. Самые же укрепления снабдить в достаточном количестве запасами провианта и всеми предметами военных потребностей; при том соединить их между собою удобными дорогами для движения транспортов и артиллерии, а равно для возможности во всякое время года, в случае нападения горцев на занятые прибрежные пункты, послать туда своевременно секурс или в крайности доставить гарнизонам возможность, уничтожив форты, отступить к главным укреплениям. Часть этих предположений, как мы видели, была уже исполнена в предшествовавшие экспедиции.

22-го сентября. часов в 7-мь утра, сделалось по лагерю известным, что Его Величество вместе с Наследником через час оставляет Геленджик, что Царь, по пути посетив береговые укрепления, высадится на берег в Редут-кале и отправиться через Грузию в Ставрополь; а Великий Князь Цесаревич – прямо в Крым. При этом известии все, кто мог, отправились – одни в крепость, другие к берегу моря, дабы видеть отъезд высоких Посетителей отряда.

Часу в 10-м Его Величество, приветливо простясь с начальником отряда, откланявшись окружавшим Его на берегу, осенив их крестным знамением, вошел в лодку азовских казаков. Вместе с командою «весла на воду!» взвилась ракета, начались пушечные выстрелы, и как в крепости, так и в отряде загремело «ура!», продолжавшееся до скрытия парохода от наших [100] глаз. В этот самый день, вечером, я был в штабе отряда и имел случай достать отданный 21-го сентября Высочайший приказ, с условием никому не говорить до возвращения в Черноморию,– что и было мною строго исполнено. Этим приказом назначался начальником 1-го отделения черноморской прибрежной линии состоящий по кавалерии генерал-лейтенант Раевский с подчинением ему укреплений по всему берегу до укрепления Гагр и тех, которые будут возведены на сем пространстве, и всех линейных батальонов и других войск, в тех местах расположенных; ему же повелено подчинить заведующего геленджикским отрядом военных судов, крейсирующих вдоль черноморского берега, по всем предметам, не относящимся до морской искусственной части. Эта Высочайшая воля доказывала, что мысль генерала Вельяминова об усилении крейсерства – принята, и порядок постройки укреплений не изменится. В это же время я узнал о производстве меня, за экспедицию 1836 года, по Высочайшему повелению в унтер-офицеры, о чем состоялся приказ по корпусу еще 11-го мая, но в полку у нас получен не был. Этим же приказом и за ту же экспедицию произведены в прапорщики из разжалованных Н. П. Колюбакин и Цебриков (Декабрист, разжалованный из поручиков по XI разряду приговора Верховного уголовного суда в 1826 году. Авт.). Под влиянием этих приятных впечатлений, особенно ласковой внимательности ко мне начальства и добродушного обращения Императора с войсками я описал приезд Его Величества в стихах.

Посещение Государем Императором отряда под крепостью Геленджиком.

Средь скал каменистых шумит аквилон, [101]
В ущельях, в долинах бушует;
То борется с черными тучами он,
То бездны Эвксина (В глубокой древности Черное море называлось «понт Аксинский», то есть негостеприимный; впоследствии греки после счастливых по нему плаваний переименовали его в понт Эвксинский, то есть – гостеприимный. Авт.) волнует;
То дубы с корнями с утесов горы
Могучею силой свергает;
То, бешеный, рвет он дружины шатры
И, вольный, средь стана гуляет.
Вдруг, бурный, сильнее в горах засвистал,
Покрыл густой пылью вершины,
И бездны морские сильней всклокотал,
И черные вспенил пучины…
И вот, среди рева бушующих вод
Несясь по стихии глубокой,
Колесами волны пилит пароход
И режет их грудью высокой.
Дым черный струею валит из трубы,
Змеею свой след оставляет;
Ветр быстро свивает дым черный в столпы
И к тучам их в высь подымает.
Флаг Царский! орел с ним над бездной парит,
Двуглавый с порывным играет;
Над ним золотая корона блестит
И славы лучами сияет.
Вот бросили якорь – приветственный крик
Раздался, как в поле сражений,
И грянул Перуном войны Геленджик,
Откликнулось эхо ущелий. [102]

* * *

Вот Император наш боговенчанный
При кликах воинов ступил на брег;
Его чело любовию сияло,
Державный взор был радости исполнен.
Полки в строю; и вот наш Царь рядами
Идет; с Ним Сын Его – надежда России…
Шум волн морских и буйный ветра свист,
Крик воинов, гармония музыки,
Слилось в одно: да здравствует Великий!..
Прошел полки; собрав к себе героев,
И с ними Он беседовал венчанный.
О, сколько чувств в груди тогда теснилось,
Какой любовию сердца пылали!
Наш Царь-отец так близок к нам, меж нами;
Как ласков Царь, и как приветлив Он!
Ветр бурный, просвисти между скалами,
Пропой ты песнь хвалы Царю России:
Он первый из царей с брегов Эвксина
Впервые свой державный бросил взор
На эти дикие громады гор.
Великий Петр был на брегах каспийских (Петр Великий, во время похода своего в Персию в 1719 году и при покорении Дербента в 1722 году, посещал кавказские берега Каспийского моря. Авт.),
И гром побед его там грохотал;
А здесь, у этих мрачных, диких скал
Нам суждено здесь встретить Николая.
Развей же, ветр, наш крик среди Кавказа,
Пусть знают горцы славу Венценосца,
Узнают пусть к Царю любовь дружины. [103]

* * *

Вот к сынам – друзьям сраженья,
Бросил Царь прощальный взор,–
И полков благословенья
Раздались в ущельях гор…
Вот Царя уж провожают
От абхазских берегов;
Вот и волны рассекают
Весла дружных казаков.
Под колесами машины
Понт Эвксина закипел,
И прощальный глас дружины
По долине загремел.
И сильнее вспенив воду,
Ветер севера завыл,
И по безднам пароходу
Путь волнистый посребрил.

Сентября 25-го, выступив из лагеря, мы направились к укреплению Кабардинскому; оттуда, по устроенной уже дороге через хребет Нако, к Абину; и затем, перейдя плотины на аушедских и лагофишских болотах, прибыли к Ольгинскому тет-де-пону 29-го числа. В течение этих пяти дней ничего замечательного не случилось: перестрелки были ничтожны, и потери почти не было. На другой день, переправясь на правый берег Кубани, пошли на зимние квартиры. Наш 2-й батальон назначен был в станицу Темрюкскую (В этот год по всей Черномории курени и селения приказано было именовать станицами, и звание куренного атамана заменено званием станичного атамана. Авт.). Командир батальона подполковник [104] Быков отозван был в Ставрополь, а на его место назначен был командовать батальоном майор Дмитрий Алексеевич Львов. На зимних квартирах мы проводили время как всегда и везде на Кавказе, то есть жили весело да готовились к экспедиции на следующий год. В предшествовавшие два года бывали на линии тревоги, но в этот год в нашем участке кордонной линии не было ни одного военного события; а только один раз, без всякого разрешения, командующий батальоном, по соглашению с атаманом станицы есаулом Пуленцом, сделал на черноморских каюках, с охотниками из казаков и солдат, экспедицию за Кубань и в тот же день воротился, нарубив там достаточно строевого и дровяного леса; дело кончилось благополучно, и хотя при отступлении завязалась перестрелка, но воротились без потери. Недели через две об этом набеге на неприятельский лес узнал наказной атаман генерал-майор Заводовский, и майор Львов за этот подвиг получил от командующего нашей 20-й пехотной дивизией генерал-майора Фезе строгий выговор.

Тут вскоре мы получили из Тамани известие, что раненый генерал Штейбе прибыл туда на пароходе 3-го октября и на пристани был встречен своей супругою; а на другой день на руках ее окончил дни, к сожалению всех, знавших его. Чтобы почтить память этого, поистине добрейшего, генерала и показать картину схваток наших с черкесами на горах, которые происходят всегда на один лад, я, по тому же примеру, как изобразил картину нападений горцев на равнинах (1836 года), написал стихотворение:

Двенадцатое июля на высотах Суемчиватль в урочище Самсут.

Покоен чистый свод Создателя державы, [105]
И солнце весело глядит на гребень гор;
Среди ж кавказских скал, в вертепе вечных ссор,
Дают герои пир кровавый.
Ни туч, ни облачка среди небес,–
А на земле война пылает.
И дым пороховой окуривает лес,
И человека кровь сухой песок питает.
……………………..

Где дикие скалы
Стали грядой,
Воют шакалы
В сумрак ночной;
Где в час безделий
точит булат
Житель ущелий,
Горных громад;
Там, где наш пленный
В рабстве скорбел,
И в сакле бедной
Цепью гремел;
Где он горами
Стадо водил –
Там со знаменами
Русский штыками
Путь проложил.
И вот, как лестница живая, к облакам,
Туда, где бурь орган под тучами играет,
Извившися змеею по скалам,
Штыками светлыми сверкает
И тянется по круче цепь стрелков;
И с ними вождь. Ряды готовых к бою,
Бесстрашный, он извилистой тропою [106]
Ведет; а там – толпа врагов,
Как стая черная орлов,
С винтовками уселась за кустами.
Идем… Вдруг залп и дым, и блеск;
Град пуль и свист, и крик, и треск,
И шашки встречены штыками…
Хвала, наша Штейбе – вождь-герой!
Где дым, как туча, лег на дикие вершины,
Он с ротою передовой
Уж стал, бросая взор орлиный
На битву вверенной ему дружины…
Ему знаком военной жизни путь;
Он весел, кроток, тих; погибель презирая,
Стоит… Вдруг пуля роковая
Прошла воинственную грудь…

* * *

Падал вождь, обитый кровью,
На истоптанный песок,
И исполненный любовью
Поддержал его стрелок;
Жаль стрелку, бедняжке, стало
Своего вождя-отца,
И слезинка засияла
На чертах его лица;
Он вздохнул, да головою,
Ус крутя свой, покачал;
Кровь с штыка оттер травою,
Молвя: добрый генерал!..
Распахнули плащ широкий [107]
На два светлыя ружья,
Понесли с горы высокой
Полумертвого вождя.
За его в сраженьи долю
Мы отмстили во сто раз;
Если б только дали волю –
В море сдвинули б Кавказ…
И надежда нас ласкала,
Мысль приятная была:
Не на век нам генерала
Пчелка-пуля отняла.

* * *

Но нет, судьба ему в награду
За добродетели дала одну отраду:
Что б мог еще Царя-отца узреть
В минуты смерти неизбежной,
И на руках супруги нежной
В родной России умереть.
Ты прах! но воины молиться долго будут:
Достоин ты молитв по сердцу и уму;
Тебя в сраженьях долго не забудут.
Почий! мир праху твоему.

________________________

Командующий батальоном был человек образованный, хороший музыкант на скрипке, большой любитель охоты на зверя и птицу, и, не смотря на то, что был ранен пулей в левое плечо, стрелял превосходно. Был большой хозяин и весьма гостеприимен, но жесток был с нижними чинами. Он назначил у [108] себя музыкальные вечера, а по праву вдовца иногда приглашал на эти вечера семейства штаб и обер-офицеров войска черноморского. В таком случае обыкновенно вечер заключался танцами под скрипку хозяина с ротными музыкантами: флейты, кларнета, самоделки-виолончеля и необходимой принадлежности ротного хора и оркестра – бубнов, которые вполне оправдали на Кавказе, во всех отношениях, поговорку о них: «славны бубны за горами». После ужина часто восторг гостей доходил до малороссийского «журавля» и русского «трепака», а подчас и до «лезгинки». При такой обстановке нашего зимнего бытия мы встретили, разумеется, очень весело новый 1838 год.

1838 год.

VII.

Слухи об опасности, угрожавшей жизни Государя Императора при выезде из Тифлиса. Царские милости и награды. Вступление генерал-лейтенанта Головина в командование корпусом. Исторический взгляд на станицу Темрюкскую. Кончина генерала Вельяминова. Прибытие эскадры к керченскому проливу для принятия десантных войск. Плавание эскадры с отрядом. Высадка на Туапсе. Дело при движении по ущелью. Возведение форта Вельяминовского. Крушение судов на рейде Туапсе. Известия о нападении горцев на наши укрепления, породившие патриотические толки между офицерами и нижними чинами. Взгляд на эти события морских офицеров. Результат этих толков. Прибытие корпусного командира в лагерь. Снятие лагеря и отступление цепей. Амбаркация отряда. Плавание от Туапсе к Шапсухо.

В половине января этого года, через проезжающих из Ставрополя и по письмам из Закавказья, дошли до нас слухи [109] о неприятных событиях при корпусной квартире в проезд Государя Императора чрез Тифлис; об отозвании барона Розена и назначении на место его генерал-лейтенанта Головина. Это последнее известие вскоре подтвердилось приказом по корпусу от 17-го декабря 1837 года, № 110. Рассказывали также, что при выезде Его Величества из Тифлиса, при спуске с горы, экипаж понесли лошади, и жизни Государя Императора угрожала явная опасность. Но будто бы один из бывших в конвое линейных казаков, обскакав экипаж, выстрелил поручной выносной лошади в ухо,– та упала, запуталась в постромках и тем остановила экипаж. По приезде в Ставрополь, Его Величество чувствовал себя не совсем здоровым, особенно страдал же зубной болью; но, не смотря на эти неприятности. Он не забыл трудов и отличий кавказских войск: почти с каждым приказом мы начитывали новые царские милости или награды. Так, например, последовала Высочайшая воля: тех нижних чинов лейб-гвардии семеновского полка, сосланных за возмущение в 1821 году на Кавказ без выслуги, которые к 1-му января 1837 года прослужили 25 лет, уволить в отставку. На том же основании уволить от службы нижних чинов, сосланных в кавказский корпус за события 1825 года, случившиеся по смерти Императора Александра Благословенного, полков: лейб-гвардии гренадерского, 8-й пехотной дивизии – пензенского, саратовского, Троицкого, тамбовского, одесского; бывших вятского и черниговского; 15-го и 16-го егерских. Такая же милость последовала об увольнении в отставку нижних чинов бывшей польской армии, прослуживших к тому времени (1-го января 1837 года) пятнадцать лет. Тут, вскоре по отъезду Государя Императора из Ставрополя, узнали мы о назначении начальником главного штаба полковника Коцебу 2-го, на место генерал-майора Вальховского. Прошли слухи о болезни командующего войсками генерала Вельяминова; о Высочайшей воле занимать [110] берега Черного моря десантами т о назначении для этого от черноморского форта эскадры, под начальством вице-адмирала Лазарева. Сколько первое известие нас огорчило, столько же второе, как новинка для наших войск, нас обрадовало. В феврале мне случилось побывать в г. Тамани и в крепости Фанагории; там я видел начавшиеся приготовления к экспедиции морем и, между прочим, устроенную в одном сарае, в крепости, весьма несложную гидравлическую сеносжимательную машину, посредством которой от 20-ти до 40 пудов сена сжималось в правильные вьюки, имеющие вид параллелепипедов, длиною от 2-х до 3-х аршин, высотою и шириною от 1 1/2 до 2-х аршин. В конце марта мы узнали о прибытии в Тифлис нового корпусного командира генерал-лейтенанта Головина 1-го, а вскоре затем получили приказ, отданный по корпусу 19-го марта, следующего содержания:

«Храбрые воины кавказского корпуса! Государю Императору благоугодно было вверить мне начальство над вами; мне предстоит оправдать такое высокое назначение с помощью Божьей и с вашим, храбрые товарищи, содействием.

Прежде всего, до вознесутся молитвы наши ко престолу Всевышнего за Государя. Который, среди забот о благе обширнейшего в свете царства, скипетру Его подвластного, царства, в пределах коего солнце не закатывается, нашел время быть и у вас, за Кавказом. Он переплыл бурные пучины морские, перешел снежные вершины гор, дабы узнать ваши нужды и оценить вашу верную службу. Да поможет нам Бог исполнить великие Его предназначения и пламенным усердием явить на деле всю нашу верноподданнейшую к Нему преданность.

Слава, приобретенная вами, храбрые воины, не умолкнет; отголосок ее отзывается в сердце каждого русского. Вы всегда были оплотом России противу враждебных замыслов азиатских народов; вы стяжали бессмертие под знаменами великого вождя, который [111] с вами достигнул берегов Евфрата, потряс в основаниях древнее могущество востока, наказал вероломство у подошвы священного Арарата и на берегах Вислы, разрушив крамолы запада, соединил в своем имени Эриван с Варшавою! Как русский, я не могу скрыть чувств, возбуждаемых во мне такими великими воспоминаниями; я не могу не радоваться, что призван начальствовать вами и пещись о вашем благосостоянии.

Сотрудники мои, гг. генералы! В вашей опытности я ищу содействия, дабы исполнить волю великого нашего Государя и оправдать Его высокое доверие.

Гг. начальники полков, батальонов и частей! Вы видели личную заботу неутомимого Монарха о благе вверенных вам войск; я остаюсь уверенным, что вы. сохраняя устройство в ваших частях и строго соблюдая все правила воинской дисциплины, с отеческой заботливостью будете пещись о том, чтобы храбрые воины кавказского корпуса вполне пользовались всеми выгодами, Высочайше им предоставленными.

Звуки оружия, к сожалению, еще не умолкли в ущельях кавказских, не все еще дикие племена горские постигли благие намерения Монарха, и потому, карая вероломных, нам предстоит подвиг важнейший, человеколюбием Его начертанный: вселить им доверие и водворить между ними спокойствие мерами кротости и правосудия.

Воины кавказского корпуса! Сорок лет жизни моей я провел в рядах храброй русской армии, с отцами вашими и со многими из вас разделял я труды и славу на поприще военном; да будет это залогом, что и здесь, с вами, все помышления и действия мои будут иметь целью вашу славу и ваше благосостояние, нераздельные с пользою и славою нашего великого Государя и отечества».

Станица Темрюкская когда-то была городом, так же, как и Тамань, удержавшая до настоящего времени это наименование, хотя [112] во многом – по виду, коммерции и населению – уступает Темрюку. Сделав справку об этой местности по географическому словарю, я был поражен теми изменениями, какие могли произойти в течение каких-нибудь 20-ти лет, то есть после венского конгресса. Что Темрюк на острове – это ясно, но никак не на Азовском море, а следовательно, и не против Керчи, против которой чрез Керченский пролив (Еникале) лежит г. Тамань, а верстах в двух от нее – упраздненная крепость Фанагория, в которой остался один только военный госпиталь, довольно хорошо и удобно расположенный в старых, но еще очень прочных каменных зданиях, до несколько казарменных построек; но никакого порта в Темрюке не существует. Тамань – не остров на Черном море, да еще при Керченском проливе. Местность, или лучше острова, образуемые рукавами Кубани, известны под общим именем «Тамана», в древности «Фанагория», потом «Матрига» и «Таматарха»,– из чего россияне сделали «Тмутаракань». У Клапрота – «Tamatarkha». Относительно вулканического извержения там пламени в 1794 году, я расспрашивал нескольких стариков, черноморцев, участвовавших в десанте 1791 года при занятии Тмутаракани, но ни один не подтвердил этого случая, а рассказывали, что есть в окрестности Темрюка возвышенности с правильными на них курганами, имеющими отверстия, из которых вырывается теплая грязь, разливающаяся по окрестности. По указанию казаков я с товарищами посетил один такой курган. Он находится верстах в пяти от Темрюка, к стороне г. Тамани, вправо от почтовой дороги к станции Пересыпинской. По совету казаков мы брали с собою большую пустую закупоренную бутылку и бросали ее с размаха, горлышком вниз, в отверстие сопки, и каждый раз бутылка, не более как через две минуты, быстро вылетала из сопки, подымаясь на пол-аршина от отверстия. После этого мы почти каждый раз, походом, по пути мимо этого места, повторяли [113] такие опыты. Я уже сказал, что Фанагория – крепость, а следовательно, не могла быть расположена около озера. Действительно, верстах в семи есть небольшое озеро, из которого черноморцы добывают соль. Может быть, в древности, Фанагория и была расположена около озера, но уж никак не во время венского конгресса.

В первых числах апреля дошла до нас печальная весть о кончине Алексея Александровича Вельяминова, а в конце этого месяца мы прочитали следующий (№ 8, п. 4) приказ по корпусу: «Служивший здесь двадцать лет с таким отличием, и потом семь лет столь достославно командовал войсками на кавказской линии и в Черномории, генерал-лейтенант Вельяминов 2-й после продолжительной болезни, 27-го числа марта, волею Божией кончил полезную свою, для службы Государю Императору, жизнь. С душевным прискорбием объявляя о сем по войскам Высочайше вверенного мне корпуса, предписываю командующему 1-м участком прибрежной черноморской линии, генерал-майору Раевскому. впредь до Высочайшего повеления, вступить в командование оными войсками».

После этого приказа вопрос о занятии пунктов на северо-восточном берегу моря десантами был решен окончательно; а 5-го мая весь отряд, предназначенный для этой экспедиции, был уже собран и расположился лагерем на берегу моря, между Таманью и Бугасом, на местах удобных для амбаркации войск. Тут вскоре прибыла эскадра, состоящая из кораблей: «Султан-Махмут», «Память Евстафия», «Силистрия», «Адрианополь», «Фемистокл», «Императрица Екатерина»; фрегатов: «Аготополь», «Браилов» и «Штандарт». К этому времени явились в наш отряд, для участия в экспедиции, несколько декабристов, возвращенных из числа сосланных в Сибирь. К нам, в тенгинский полк, поступили: Алексей Иванович Черкасов. Николай Иванович Лорер, Михаил Михайлович Нарышкин, Александр Иванович Одоевский [114] и Владимир Васильевич Лихарев (Из них, до ссылки, были: Нарышкин – полковником, Лорер – майором вятского полка, Одоевский, бывший князь – корнетом; все трое по приговору Верховного уголовного суда (1826 г.) причислены были к IV разряду виновных и сосланы в каторжные работы на 15 лет, а потом – на поселение; Черкасов, бывший барон – поручиком, Лихарев – подпоручиком, оба были сосланы в каторжные работы на четыре года, затем – на поселение. Авт.).

С окончанием нагрузки военных припасов, продовольствия, артиллерии и лошадей 7-го мая, к вечеру, все войска посажены были на суда; амбаркация началась и совершилась при благоприятной и тихой погоде. Наш 2-й батальон посажен был на сорокачетырехпушечный корабль «Память Евстафия»; я скоро познакомился с некоторыми молодыми флотскими офицерами и гардемаринами; по приглашению последних, занял место в одной с ними каюте, на кубрике, то есть в подводной части корабля, в первом снизу жилом помещении; свет туда проходил сверху, а свежий воздух доставлялся посредством парусного вентилятора, опущенного чрез люк с палубы. Впрочем, некоторое неудобство этого помещения не замечалось, так как оно служило почти единственно для сна, а прочее время мы проводили на палубе, в кают-компании и в других жилых помещениях. Рано утром эскадра снялась с якоря и стала под паруса. Я с большим удовольствием любовался морскими эволюциями. Ветра, казалось, вовсе не было, а паруса были натянуты; по сигналам с адмиральского корабля «Императрица Екатерина» эскадра маневрировала с замечательной ловкостью. Во время плавания нижние чины отряда продовольствовались вместе с матросами, офицеры отряда имели общий стол с офицерами экипажи; к этому столу приглашались все юнкера и разжалованные. Для обеда и для ужина стол накрывали в кают-компании сряду три раза; садились за стол без очереди, и где кто хотел; разумеется, при

[115 – 118] – отсутствуют. [119]

Разложив огни.
Горцы ждут своих гостей,
А на них-то наши пушки –
Черномазые старушки,
Смотрят с кораблей.
Скучно бабам смирно жить…
Вот они забормотали
И гостинчики послали –
Горцев подарить.
Их подарки ломят лес,
Скачут с визгом, без порядку;
А знать, с радости, в присядку
Заплясал черкес.
Сам матросский генерал,
Из палат морских чудесных,
Грудой яблоков железных
Горцев угощал.
Бросил горцам ядер тьму…
Храбрый Лазарев учтиво
Их употчивал на диво,–
Спасибо ему.
Принял нас гребной наш флот,
С нами к берегу пустился,
А черкес-то изумился
И разинул рот.
Наши – чу! «ура» кричат;
Все матросы вторят с нами,
И на вантах пауками
Молодцы висят. [120]
Наш Раевский храбр и смел,
Льва сомнет за Русь святую;
На скалу куда крутую,
Соколом взлетел.
А за ним и мы сейчас…
Задрожали басурманы;
Генерал занял курганы
И построил нас.
Не кричи: яман урус!
Не дразни, черкес, колонну;
Зададим тебе трезвону,
Басурманский трус.
Вот и двинулся отряд;
В барабан у нас забили;
С тульских ружей мы пустили
Русский виноград.
Где на скалах лес густой –
там Ольшевский с молодцами;
Он с тенгинскими стрелками
Пир дает горой.
Спорит шашка, спорит штык;–
Завязал бой рукопашный,
Вельяминова отважный
Чудо-ученик.
А там, речка где течет,
На черкеса, без пардону,
Навагинскую колонну
Полтинин ведет. [121]
Он не слышит (Полковник Полтинин от полученной в турецкую 1828 году войну контузии в голову был глуховат и со всеми говорил очень громко. Авт.) пулей свист,
Он привык к трудам и ранам,
марширует с барабаном,
Храбр и голосист.
Лишь сверкнул наш русский штык,
Чуть лишь пули засвистали –
Басурмане побежали,
Высуня язык.
И черкеса забрал страх;
Он не рад был этой драке,
Растерял свои чевяки,
Потерял папах.
С нами нечего шутить;–
Штык, брат, дан не для потехи,
А свинцовые орехи
Спробуй раскусить.
Место ж то, извольте знать,
Где прошел наш полк грозою,
Вождь тенгинскою горою
Приказал назвать
Вождь, иди путем побед,
Век служи, Раевский, с нами;
Мы с тобой, отец, штыками
Опрокинем свет.

________________________

Песня эта скоро разнеслась по отряду и попала на эскадру. Мне передавали, что генерал Раевский, прослушав куплеты, [122] сказал: «отца моего воспел знаменитый Жуковский,– вот и я нашел своего поэта в Федорове». Такая шутка генерала надоумила меня написать об этом же деле такие лирические строфы, которые бы могли быть положены на музыку и выполнены певчими с оркестром, вроде известных строф «Защитника Петрова града». Мысль эту одобрили многие из моих товарищей, и я написал там же, в лагере на Туапсе, другую песню, которую положил на ноты бывший студент виленского университета – Юзеф Пшигодский.

Ветер полночи взревел над водами,
Флот наш шумит по волнам;–
Русских дружина плывет кораблями
К грозным кавказским брегам.
Уж тебе ли, житель гор,
Силу мерить с нами
И вести кровавый спор
С северными львами?
Други! крикнем русское ура!
Во славу отчизны, во славу Царя.

Ура! ура! ура!

Грянул гром русский, знакомый со славой –
Дрогнул враг алчный средь скал;
Смерть по ущелью тропою кровавой
Рыщет, как хищный шакал. [123]
Прежде в куполе небес
Солнце почернеет,
Чем воинственный черкес
Русских одолеет.
Други! крикнем русское ура!
Во славу отчизны, во славу Царя.

Ура! ура! ура!

Горы Кавказа наш крик повторяют;
Быстро плывем мы в ладьях;
Грани стальные над бездной сверкают,
Враг нас уже ждет на брегах.
Горцы, с вами что за брань!
Что нам смерть и раны! –
Знает гром наш Эриван,
Варна и Балканы.
Други! крикнем русское ура!
Во славу отчизны, ыво славу Царя.

Ура! ура! ура!

Вождь наш Раевский, как гром-истребитель,
Первый ступил на брега;
Русских героев наш грозный воитель
Двинул стеной на врага. [124]
Грудь черкеса-молодца
Штык не переломит;
Пулю русского свинца
Сердце не растопит.
Други! крикнем русское ура!
Во славу отчизны, во славу Царя.

Ура! ура! ура!

И вот, мы на брег уж взлетели орлами,
Сыплются пули, как град;
Грудью сошлися враги со врагами,
Штык встретил острый булат.
Горцы, что ваш дикий крик!
Молвит без обиды,
Лишь сверкнет наш русский штык –
И бегут джигиты.
Други! крикнем русское ура!
Во славу отчизны, во славу Царя.

Ура! ура! ура!

Вождь на горе с рядами дружины
Твердой колонною стал.
В память победы те скалы, стремнины
Именем храбрых назвал. [125]
Други! грянем же ура!
В честь вождя-героя,
И Тенгинская гора –
Наш свидетель боя.
Пусть в грядущие века
Передаст крутая Славу русского полка
Царства Николая.
Други! крикнем русское ура!
Во славу отчизны, во славу Царя.

Ура! ура! ура!

________________________

В деле при занятии Туапсе потеря с нашей стороны, для кавказской войны, была довольно значительная – особенно в левой цепи, где горцы несколько раз бросались в шашки. Так, в числе убылых из строя, получил тяжелую рану шашкою капитан Драчевский и прострелен в грудь навылет подпоручик Томилин (Оба они 1-го батальона тенгинского полка. Авт.). Сколько убыло из всего отряда – не знаю; в цепи же нашего батальона убито: рядовых 7; ранено: унтер-офицеров 3, рядовых 18. Так как корпусный командир в это время, после занятия 13-го апреля десантом ущелья при устье р. Сочи и возведения там форта «Александрия», переименованного в укрепление «Навагинское», оставался на прибрежной линии, то вскоре после занятия Туапсе в отряд высланы были знаки отличия военного ордена св. Георгия – одному фельдфебелю, 11-ти унтер-офицерам и 34 рядовым. Батальоны, заняв позиции на горах, оградились засеками, за которыми, как обыкновенно, расположилась стрелковая цепь, а впереди, в удобных [126] местах, при тропинках, ведущих к лагерю, по пробитии зари, залегли высылаемые в темные ночи секреты, с целью предупреждения неожиданных ночных нападений горцев, которые, кроме того, часто маленькими партиями, а иногда и поодиночке, как уже не раз бывало, подкрадывались к заставам и стреляли на огонь в палатках и в кружки около костров.

Штаб начальника отряда расположился в центре позиции, но ближе к морю; так что вновь возводимое укрепление разбили между авангардом, поставленным фронтом к ущелью, и палатками штаба. С переменою главного начальника экспедиций правого фланга линии, конечно, и штаб его несколько изменился: из бывших при генерале Вельяминове остались – полковник М. М. Ольшевский, капитан генерального штаба Григорий Иванович Филипсон и волонтер камер-юнкер, титулярный советник князь Италийский граф Суворов-Рымникский; из новых же лиц, между другими, был числящийся при отдельном кавказском корпусе, состоящий по кавалерии, майор Лев Сергеевич Пушкин (Родной брат известного нашего поэта А. С. Пушкина, на которого он чертами лица чрезвычайно похож; только тот был брюнет, а этот несколько рыжеват. Авт.). На третий или на четвертый день приступили к постройке укрепления, которое повелено было, в память заслуг генерала Алексея Александровича Вельяминова, именовать фортом «Вельяминовским». Работы открылись обыкновенным порядком: ежедневные фуражировки, посылка команд в лес для приготовления туров, фашин, кольев и хворосту; эти последние нужны были как для укрепления, так и для лагерных надобностей. При этом, конечно, были перестрелки; но потеря наша составляла, кажется, более в трате пороха, нежели в убыли людей. Так проводили мы время, с обычными вечерними оргиями в палатках записных кутил, которых, также как и шулеров, [127] обильно порождает всякая война, по неимению в боевой жизни других светских развлечений и средств к приобретению пищи для ума и сердца.

С утра, 30-го мая, погода была великолепная; к полудню начал подувать самый неблагоприятный для наших моряков юго-западный ветер и развел на море волнение, с прибоем к берегу; часов в пять прибой усилился. На судах, стоящих на рейде, моряки засуетились, некоторые хотели уйти в море, для чего пароходы разводили пары, но уже было поздно: буря усилилась. Начали укрепляться на якорях – не помогло, и часов в восемь вечера военные и купеческие суда начали дрейфовать. Суда, качаясь с борта на борт, приближались к берегу; волны ходили чрез палубы и уносили людей. Те же, которые искали спасения на вантах и марсах, при наклонении мачт то в одну, то в другую сторону, от сотрясения и порывов ветра падали в волны. Иные при этом запутывались ногами в снастях, висели головою вниз, и окровавленные их тела ударялись о мачты и реи. Из военных судов при этом несчастии имели направление: бриг «Фемистокл» — на скалистый неприятельский берег, на полверсты от устья реки Туапсе; транспорт «Ланжерон» — на такой же берег и на такое же расстояние от левой стрелковой цепи; тендер «Скорый» — прямо к устью Туапсе; пароход «Язон» (Пароходы «Язон» и «Колхида» построены в Англии, стоили казне более миллиона рублей; отделка их изумительно превосходная. Авт.) и тендер «Луч» — на песчаный берег ущелья, прямо против отряда. Ночью буря обратилась в страшный шторм, при чем потерпели крушение, кроме поименованных военных, и купеческие суда, из которых многие были зафрахтованы для надобностей экспедиции.

Утром 31-го числа картина была ужасная: буря не утихала; некоторые суда продолжали еще дрейфовать, и положение экипажей [128] было вчерашнее: бриг «Фемистокл» и транспорт «Ланжерон» лежали на берегу, окруженные горцами. На выручку последнего, еще ночью, посланы были три роты нашего батальона (2-й батальон тенгинского пехотного полка), и горцы, после небольшой перестрелки в той стороне, были окончательно отражены. Но с брига отстреливались сами моряки, оставшиеся в живых их экипажа; послать же туда в секурс пехоту или кавалерию, вброд через речку, по случаю бури, не представляло никакой возможности, а потому подвезены были два полевых орудия к правому берегу устья Туапсе, из которых одно бросало гранаты на лесистые скалы, а другое обстреливало картечью лукоморье между теми высотами и лежащим на боку бригом. Наконец, часу в десятом утра, в нескольких саженях выше устья Туапсе, человек пять смельчаков успели кой-как переправиться вброд на левый берег этой речки. Выстрелом из кегорновой мортики бросили им посредством разряженной гранаты веревку, укрепленную одним концом в отверстии, предназначенном для трубки. К веревке привязан был канат, который, будучи принят переправившимися солдатами и тщательно привязан к большим деревьям на противоположных берегах, доставил возможность 2-м ротам переправиться на помощь бригу. К вечеру же того дня главная высота прямо против него была занята одним батальоном навагинского полка, и тем обеспечены были разгрузка и расснащение судна. Тендер «Скорый» под парусами влетел в устье Туапсе и почти зарылся в песок; тендер «Луч» остановился так счастливо, что был спасен и выведен на рейд. Пароход «Язон» еще поутру качался с борта на борт, и моряки – одни падали, другие сами бросались в волны (в числе последних был машинист-англичанин) и были спасаемы сильными смельчаками, пловцами сухопутных войск, и особенно из азовских казаков; при этом были замечательные примеры самоотвержения. Спасением распоряжался сам начальник отряда [129] Николай Николаевич Раевский. Из спасенных моряков образовался на берегу особый лагерь. Всех судов, потерпевших крушение на рейде, при нашем отряде насчитано было четырнадцать. За спасение погибавших вскоре были высланы девяти казакам азовского войска серебряные медали на владимирских лентах и выдано по 100 рублей. Такие же медали даны трем рядовым навагинского полка и двум тенгинского, а один из разжалованных нашего полка, Руфин Николаевич Дорохов, за участие в спасении погибавших произведен в унтер-офицеры. Вскоре после этой катастрофы мы получили известие, что Высочайшим приказом от 10-го апреля, на место покойного Вельяминова, командующим войсками на кавказской линии и в Черномории назначен генерал-лейтенант Грабе.

В последних числах июня возведение форта Вельяминовского приходило к концу. Между тем, мы получали довольно часто извещения о нападении горцев на команды, высылаемые из фортов – для прикрытия погребения умерших, для пастьбы скота и лошадей под самыми выстрелами батарей, в лес для рубки дров и других надобностей. Даже имели положительные уведомления о нападении горцев на самые укрепления, 26-го февраля – на укрепление Николаевское (Атакуаф); 16-го и 17-го марта – на укрепление Михайловское (Вулан); 12-го мая – вновь на укрепление Николаевское. Хотя все эти нападения были отражены, гарнизоны защищались отчаянно, ожидая с часу на час подкрепления сухим путем: николаевцы – от Абина, михайловцы – из Геленджика. Но эти обстоятельства порождали в обществе офицеров разные толки и умозаключения по вопросу: что будут делать, в случаях нападения горцев, гарнизоны фортов, не имеющих сухопутных сообщений с главными укреплениями? При этом вспоминали, что Вельяминов, прокладывая операционные линии к прибрежным укреплениям, имел также в виду возможность войны с Турцией, во время которой появление одного неприятельского [130] корабля против любого из фортов ставило бы гарнизон в безвыходную опасность. Моряки офицеры, служившие прежде в балтийском флоте и бывшие при блокаде Дарданелльского пролива в отряде контр-адмирала Рикорда, отряженного от эскадры вице-адмирала графа Гейдена, находившейся в то время в Средиземном море, весьма справедливо замечали, что турецкий флот – не беда для прибрежных укреплений: «мы его, говорили они, разгромим гораздо прежде, чем он вздумает подойти к этим берегам; но у нас есть друзья-союзники, так усердно помогавшие в истреблении турецкой эскадры при Наварине; вот эти-то друзья, если будут пропущены в Черное море, поистине опасны для наших фортов, а, судя по событиям 1829 года, такой случай мог предвидеться не в дальнем будущем. Едва наши войска заняли тогда Адрианополь, соединились при Эносе с эскадрою графа Гейдена, который в то же время усилил блокаду Дарданелл, и уже падение Константинополя казалось неминуемым; едва только настала эта решительная минута, как появились к нам неприглашенные союзники – английская эскадра вице-адмирала Малькольма и французская контр-адмирала Розамеля. Обе эскадры вместе были вдвое сильнее всего нашего флота в Средиземном море и заняли позицию так, что все наши суда были под перекрестным огнем этих обеих эскадр, а наши корабли до такой степени завалены были кулями провианта, что едва ли можно было действовать нашей артиллерии. Взаимная любезность главных начальников трех союзных эскадр в то время, хотя была самая дружественная, и при торжественных обедах на адмиральских кораблях пили за здоровье царствующих монархов-союзников, за храбрые союзные войска, за благоденствие наций и проч., но в искренних беседах французская и английская молодежь часто проговаривались: «как только русские войска к воротам древней Византии – православная эскадра на дно морское». Вот поэтому-то мирный договор с Турцией подписан [131] был не в Константинополе, а в Адрианополе».

Я без возражений верил этим рассуждениям бывалых моряков, тем более что еще в крепости Варне, когда могилевский полк, в котором я в то время служил, держал там гарнизон, по заключении мира, то тогда еще рассказывали. что причины прекращения войны были именно те, о которых я сейчас упомянул.

После этого нельзя было не придти к окончательному заключению о странном и опасном положении прибрежных наших фортов, не имеющих сухопутного сообщения с черноморской и кавказской кордонными линиями, составляющими наши границы и отстоящими от прибрежной линии на какие-нибудь 50 или 60 верст. Я сравниваю теперь положение этих фортов с положением во время осады поляками троицко-сергиевского монастыря, отстоящего от Москвы на 60 верст; но это было более чем за двести лет до нашего времени.

В эту экспедицию, как в наших пехотных полках, так и в черноморском флоте, много еще служило офицеров и нижних чинов, участвовавших в последних войнах с Персией. Турцией и бывалых в кавказских экспедициях с Алексеем Петровичем Ермоловым, а потому хорошо знавших зверство и беспощадность магометан при удачах в сражениях и положение христиан у них в плену. Припоминая прежние примеры самоотвержения и отчаянной храбрости русского солдата в бою и под влиянием последних известий о нападении в этом году горцев на укрепления, защищаемые одною или двумя ротами, весьма естественно, что разговоры наши приходили к вопросу: что будем делать в случае, если гарнизон форта не отразит нападения, и горцы в него ворвутся? На это прямо отвечал пример капитан-лейтенанта Казарского, командира брига «Меркурий», и замечательное самоотвержением предложение корпуса штурманов поручика Прокофьева: «в крайности – не сдаваться, а, сцепившись [132] с неприятельским кораблем, взорвать бриг на воздух» (Известно, что восемнадцатипушечный бриг «Меркурий», во время последней турецкой войны крейсировавший, в 1829 году, вместе с другими судами у Константинопольского пролива, 14-го мая был атакован двумя неприятельскими кораблями: один был 110-ти пушечный, другой – 74-х пушечный. В этой крайности, командир брига собрал военный совет, на котором единогласно принято было предложение поручика Прокофьева – сцепиться с неприятельским кораблем и с ним взлететь на воздух, и с этой целью положен был на шпиль (ворот для навивки каната при поднятии якоря) заряженный пистолет с тем, что кто останется в живых – выстрелил бы крюйт-камеру.). Об этом случае матросы, во время плавания к берегам Туапсе, рассказывали солдатам с приправой анекдотов про наваринскую битву, в которой многие из рассказчиков сами участвовали и теперь служили на кораблях, назначенных для нашего десанта. Да и в наших рядах много было офицеров и нижних чинов, помнящих еще Эчмиадзин, Ахалцых, Браилов, Варну, Варшаву и проч. А кто из военных не знает, как сильно действуют на солдата не только рассказы стариков-современников о замечательных военных событиях, но даже сохранившиеся о них песни. Так отцы наши слушали рассказы сподвижников Суворова и песни про Кинбурн (1787 г. «Наша кинбургская коса открыла первы чудеса»), Очаков (1788 года) (Может быть, примером отчаянной битвы брига «меркурий» с двумя кораблями послужил сохранившийся в морских летописях подвиг капитана Сакена, который, будучи атакован (20-го мая 1788 года) тридцатью турецкими судами, не желая спустить флаг и сдаться военным призом неприятелю, взорвал свое судно на воздух. Авт.), Рымник (1789 года), Измаил (1790 года) и проч. мы же слышали и слышим рассказы и поем песни про походы царствования Александра Благословенного. Придет время, передадутся потомству и наши подвиги, и также, в свою очередь, будут [133] служить примером хранителям русской славы и защитникам отечества. Справедливо сказал знаменито-несчастный наш поэт К. Рылеев в предисловии к своим «Думам»: «Напоминать юношеству о подвигах предков, знакомить его со светлейшими эпохами народной истории, сдружить любовь к отечеству с первыми впечатлениями памяти – вот верный способ для привития народу сильной привязанности к родине: ничто уже тогда сих первых впечатлений, сих ранних понятий не в состоянии изгладить,– они крепнут с летами». Никто, конечно, противу этой истины возражать не будет. Я над собою испытал сильное нравственное влияние патриотических сочинений Державина, Жуковского, Рылеева и других, писавших в том же роде,– это были мои наставники в нравственной философии. Одаренный от природы большой памятью, особенно для стихотворений, я, получив ничтожное, одностороннее военное образование, сохранил и сохраню до смерти святые истины, высказанные в стихах подобными поэтами:

«Обетам – вечность; чести – честь,
Покорность – правой власти;
Для дружбы – все, что в мире есть;
Любви – весь пламень страсти;
Утеха – скорби; просьбе – дань;
Погибели – спасенье;
Могучему пороку – брань;
Бессильному – призренье;
Неправде – грозной правды глас;
Заслуге – воздаянье;
Веселие – в последний час;
При гробе – упованье».

В. Жуковский. [134]

Эти поэтические мысли и им подобные всегда были и будут эпиграфами всех моих действий жизни, хотя я совершенно уверился, что именно они-то и привели меня к этому незавидному положению, в котором я теперь нахожусь.

Но я удалился от настоящей цели моего журнала и не пояснил, какой высказывался ответ в кружках офицеров и нижних чинов на возникший вопрос: что делать в крайности, если неприятель ворвется в укрепление? Положительно скажу, что ответ: «взорвать пороховой погреб и погибнуть вместе с неприятелем» — был простой и повсеместный во всех ротах, хотя высказывался в разнообразных выражениях, с разными на это взглядами, но всегда и везде энергично и положительно. Не дай Бог, чтобы случилась такая крайность; но дай Бог, чтобы такая мысль самоотвержения укрепилась в наших войсках.

В первых числах июля разнеслось по лагерю, что новый наш корпусный командир посетит отряд и будет находиться сам при занятии на линии десантом второго пункта в этом году. Это известие для меня было очень приятно, так как во время турецкой войны 1828 года я некоторое время состоял при нем, от полков 10-й пехотной дивизии, бессменным ординарцем, а именно во время занятия отрядом, под начальством его превосходительства, южной стороны крепости Варны (Когда наш могилевский полк, 30-го августа 1828 года, поступил в отряд генерал-адъютанта Головина для занятия южной стороны кр. Варны, мне приказано было явиться к начальнику отряда и состоять при нем ординарцем; как только я прибыл к его превосходительству, оно отправил меня к полковнику Лазичу, назначенному для открытия на реке Камчике неприятеля. 3-го сентября, после отступления отряда Лазича и по присоединении к нему одного батальона лейб-гвардии финляндского полка, мне приказано было находиться при флигель-адъютанте, полковнике бывших польских войск, Залуском, от которого я, 10-го сентября, явился к своему батальону. Авт.). Для приема корпусного [135] командира, начальник отряда приготовлял торжественный обед. Я, чтобы напомнить о себе Евгению Александровичу, а вместе с тем и о прежней, хотя кратковременной моей при нем службе, написал для обеда, в честь его приготовляемого, заздравные тосты, которые при штабе были одобрены, положены на музыку и внимательно приняты начальником отряда. Тогда мой ротный командир просил меня для ротных песенников написать в честь корпусного командира песню, но чтобы голос был попроще. Я предложил ему голос всем известной песни: «Как на матушке, на Неве-реке». Он согласился, и я написал той же тонической мерой стихи, которые без затруднения выучили песенники.

Июля 8-го, часов ы 10-ть утра, прибыл к Туапсе на пароходе корпусной командир и, по выходе на берег, сейчас же обошел войска; при нем в это время находился адъютант его, капитан Заливкин, который в чине прапорщика лейб-гвардии финляндского полка, в одно время со мною, состоял при его превосходительстве в южном отряде под Варною. Когда после приема Евгения Александровича в ставке начальника отряда он услышал за палаткою песню, в честь его написанную, пропетую ротными песенниками тенгинского полка, то, спросив, кем написаны слова и получив ответ, с пояснением адъютанта Заливкина, что песня написана тем самым Федоровым, который под Варною послан был им находиться при полковнике Залуском, приказал меня лично представить к нему. Приказание это дошло до меня часу в первом дня. Со мной пошел мой ротный командир; я был в толстой солдатской шинели и серебряных очках; встретил генерала, идущего со свитою от вновь построенного укрепления к передовой цепи по тропинке, ведущей на гору, занятую нашим батальоном. Первые слова корпусного командира были: «я вас припоминаю, мы виделись под Варною. Давно ли вы разжалованы и [136] за что?» Получив от меня короткий и удовлетворительный ответ, он сказал: «никогда не должно уклоняться от своего призвания и от пути, раз избранного; и без казначейской должности вы бы были должностным офицером». С этими словами он поклонился, и мы расстались. В звуке его слов и во взгляде так много было добродушия, сожаления и приветливости, что я решительно воскрес душою, и надежда на будущее примирила меня с настоящим.

В этот день, за обедом у начальника отряда, были пропеты тенгинскими певчими написанные мною тосты, с хором музыки, а песенники повторили мою песню.

Заздравные тосты.

Царю.

Воины-други! во славу венчанного,
Вспеним мы кубки вином;
Выпьем за здравие Царя православного,
Выпьем за весь царский Дом.
Для счастья народа, для счастья державы,
Боже, продли Его дни!
Да будет трон царский в звездах вечной славы!
Боже, Царя храни!

(Гимн: «Боже, Царя храни!»)

Вождю.

Воины-други! – за чаши! Меж нами,
Да здравствует наш Головин!
И в дар ему, други, лавр, снятый штыками
С грозных Туапсе вершин.
Многия лета, живи ты на славу [137]
Нашей родимой стране,
Паденьем Кавказа обрадуй державу,–
Многия лета тебе!..

(Многия лета.)

Отечеству.

Боже наш, счастие дай родине милой,
Груды ей злата, сребра!..
Выпьем во славу России родимой.
Выпьем и крикнем ура!

(Ура! ура! ура!)

Это «ура» повторилось по всему лагерю и на горах в стрелковой цепи.

Приезд нового начальника в лагерь на Туапсе.

Солдатская песня.

То не шквал летит по синю морю,
И не ветр шумит по волнам седым,–
По синю морю пароход летит,
По волнам седым пароход шумит,
И колесам, как на мельнице,
Мудрено мелет воды бурные;
На себе несет к нам начальника.
Здравствуй, батюшка, ты начальник наш!
Мы приветствуем по-солдатски вас,
По-солдатскому – русской песнею:
Мы давно ждали гостя доброго, [138]
Мы давно ждали на Туапсе вас,
Рассказать чтоб вам наши подвиги…
Русских войск солдат ведь не хвастает;
Вы услышите – перескажет вам,
Перескажет вам все молва о нас,
Перескажет вам, что мы сделали,
Что мы сделали здесь с черкесами;
А теперь хотим лишь одно сказать:
Много слышали о вас доброго;
С вами рады мы умереть в боях
За святую Русь, православную;
Мы пройдем с вами горы грозные,
Мы зальем скалы кровью вражеской,
Разметаем в прах силы нехристей,
Бросим полымя на аулы их,–
И тогда-то уж, ой, прости Кавказ!
Ты же, счастлив будь век, начальник наш,
Лета многия ты живи для нас!

________________________

Вечером в этот день, по словесному приказанию, сделано было распоряжение, чтобы с рассветом, 2-го числа, все ротные тяжести и палатки были на берегу, приготовленные к нагрузке на суда, а по сигналу «отступление» — разбросать засеки и всем цепям отступать одновременно к берегу за укрепление.

Мой ротный командир был всегда мастер на оригинальные военные выдумки. Так и при этом случае: ему вздумалось, как он выразился, повеселить трикляту татарву военною хитростью. За засеками, перед нашей ротой, как вообще у всех рот, вырыты были огороженные также засеками в виде турбастионов две глубокие, обширные ямы – для известного употребления. [139] Он приказал рабочим, назначенным для разборки засек, не заваливать этих ям, а только осторожно прикрыть их ветками, хворостом, прижать немного камнями, дерном. присыпать землею. травою – «и на эти ямы я сам – добавил он – положу приманку, чтобы завлечь неприятеля не в волчьи, а в человечьи ямы»,– сострил он. Когда я сказал, что это будет не военная хитрость, но мщение; а вы сами говорили, что добрые люди не мстят,– тогда оно, приняв иронически-воинственную позу, по-каратыгински возразил:

«Иль не помните Батыевых побед!
Для мести нам Батый оставил вечный след».

На такой патриотический возглас, конечно, я не дал ответа, чтобы не оскорбить самолюбия, которое никогда не прощает. Надо знать, что мой истинно добрый капитан очень уважал сочинения Озерова, но чаще декламировал на его трагедии пародии Баркова и вообще любил «барковщину».

Рано утром, 9-го числа, едва с горнами раздался барабанный бой «по возам», начали разбирать засеки; палатки были сняты еще ночью. Приказание моего капитана, под личным его наблюдением, в точности было исполнено. Он сам на человечьи ямы, наполнявшиеся в течение трех месяцев целой ротой, бросил на разные места, над серединой ям, несколько солдатских патронов, а прямо перед ямами, шагах в двенадцати, в скрытых местах, положил человек десять вызванных из роты охотников. Как только раздался сигнал отступления, и рота тронулась, черкесы, по обыкновению, почти не стреляя, старались скорее занять места цепи, чтобы поискать – не потерял ли или не забыл ли кто из стрелков чего-нибудь на позиции, и подобрать растерянные патроны, которые, по неудобству наших патронных Сум за спиною и патронташей на груди, в большом числе терялись солдатами. Рота сходила с горы медленно; мы часто останавливались, оглядывались, что будет с капитанской [140] военной хитростью. Нам было видно, как черкесы следовали за стрелками, перебегая от дерева к дереву, и изредка из-за них пускали пули, на которые наша цепь, по приказанию капитана, не отвечала. Мы были уже на полугоре, когда заметили, что человек пять или шесть горцев опрометью бросились к ямам; мы не спускали с них глаз. Едва они взбежали на прикрытые ямы, то исчезли, как будто провалились сквозь землю (ямы имели глубины более роста человека). Капитан захлопал в ладони, рота крикнула «ура!», стрелки из засады начали стрелять и поодиночке присоединялись к отступающей цепи, которая, не зная причины победного крика роты, открыла огонь. Из отряда бежала к нам рота в секурс; при ней, на рысях, горный единорог; при них неслись в карьер к нам адъютанты и другие любители отличий: все это в том предположений, что на нас сделано было сильное нападение. Некоторые из этих всадников чуть-чуть не занеслись в человечьи ямы, и это бы непременно случилось, если бы сам капитан не побежал к ним навстречу, махая фуражкой и предупреждая о ямах, но не рассказывая о своей выдумке. И только тогда, когда мы плыли уже к Шапсуго, на корабле заговорили об этой военной хитрости; моряки много смеялись; некоторые офицеры, не шутя, одобряли удавшееся предприятие,– и мой капитан был в восторге.

Вместе с отступлением цепей все тяжести, лошади, артиллерия и вообще все, что с вечера подвезено было к берегу, начали отправлять на суда и так успешно, что когда передовые батальоны, отозвав свои цепи, соединились за вновь возведенным укреплением, на берегу не было почти никаких тяжестей, и гребные суда перевозили на корабли только войска, которые размещались по прежней дислокации, так что наш батальон посажен был опять на корабль «Память Евстафия», где, к большому нашему удовольствию, мы встретили знакомых уже нам моряков. Как только первый рейс отчалил от берегов, с барбетов [141] укрепления, по ущелью и горам, начали производить пробные выстрела ядрами и гранатами. Эта пальба была как бы прощальной салютацией отъезжающим отряду и флоту. С окончанием амбаркации немедленно стали подымать якоря; солдаты помогали матросам и вместе с ними дружно маршировали под звук барабана, поворачивая шпиль. Став под паруса, мы удалялись, казалось, в море, и в полдень не видно было уже берегов. На корабле все шло обычным порядком, как при первом плавании. Наступила ночь; часу в четвертом, до восхода солнца, я вышел на палубу и заметил кой-где огни, доказывавшие приближение наше к берегам. По ходу корабля и по положению огней я пришел к заключению, что мы плывем обратно в Тамань. С рассветом, встретив на палубе моего капитана, я сообщил ему мое замечание. «Действительно,– сказал он,– мы плывем назад, но только не в Тамань, а для занятия второго пункта при устье р. Шапсуго. Сегодня же последует десант; порядок высадки такой же, как и при занятии Туапсе: наш батальон назначен в авангард; вас я отметил в первый рейс первой цепи; всем десантом будет командовать корпусный командир». После этого он предложил мне вместо чая что-нибудь закусить, добавив, что сегодня, верно, придется только ужинать, если останемся живы,– дело, говорят, будет горячее; недаром к нам пожаловал сам Евгений Александрович. С этими словами мы подошли к его денщику, стоявшему тут же на палубе около вьючных чемоданов своего барина. Тут мигом появилась походная закуска. Капитан любил глотнуть всегда с какой-нибудь приговоркой и на этот случай, наливая в довольно порядочной величины серебряный стаканчик, прозванный им «темная», в отличие от стеклянных рюмок, и поднося мне, провозгласил:

«Кто любил видеть в чашах дно –
Тот бодро ищет боя». [142]

Я, зная его привычку при этом случае обмануть, не принял от него «темной», а, покланась в пояс, ответил: «нет»,

«Всемогущее вино –
Веселье героя».

Эта моя находчивость, по-видимому, сильно понравилась, и он, проглотив «темную», сейчас же наполнил ее для меня и подал уже без прибаутки. Во время закуски он по прежнему начал просить меня после десанта написать что-нибудь по случаю участия в этом деле корпусного командира и добавил: «нельзя ли вот, например, на этот голос» — и запел куплет из пародии на известную французскую патриотическую песню Беранже:

«…………………………………………
Да что с тобою толковать нам много;
Не из таких мы прочих, так сказать.
А встарь мы вас наказывали строго…
Ты помнишь ли, француз е……».

«Знаю, знаю» – перебил я его, заметив, что наша беседа обращает на нас внимание людей весьма солидных.

________________________

VIII.

Прибытие эскадры к Шапсуго. Канонада и десант войск. Приказ по корпусу. Наводнение в отряд. Плавание мое на зафрахтованном бриге св. Николая в Тамань. Мое пребывание в фанагорийском военном госпитале.

Часов в 7 утра (при Шапсуго) корабли введены были в линию пароходами также, как при Туапсе. Рассказывать [143] порядок десанта – значило бы повторять все те же действия флота и сухопутных сил, какие происходили при занятии 12-го мая пункта для возведения форта Вельяминовского. Но здесь, в передовой ладье, вместе с генералом Раевским стоял корпусный командир Евгений Александрович Головин. На берег вышли мы решительно, без выстрела с неприятельской стороны,– и только тогда, когда наша передовая цепь, быстро двинувшись по ущелью и отойдя с четверть версты, заняла опушку леса – послышались изредка в левой и правой цепях неприятельские выстрелы. Наша же цепь подвигалась вперед, пока не раздался сигнал «стой» – вовсе не видя неприятеля. Разрушительные следы морской артиллерии, как и на Туапсе, доказывали, что против такой канонады вряд ли бы удержались и хорошо дисциплинированные войска – не только, чтобы устояли беспорядочные толпы горцев. Впрочем, на берегу, на горах, нигде мы не нашли ни рвов, ни завалов – словом, никаких приготовлений, которые бы доказывали желание горцев сопротивляться десанту, как это было на Туапсе. Трудно положительно сказать: доказанная ли бесполезность защиты берегов Туапсе, при большой с их стороны потере, или просто незнание времени занятия ущелья Шапсуго, были причиною такой беспечности горцев, которые хватились только тогда, когда мы уже принялись за устройство засек и разбивку лагеря, и начали стрелять по рабочим. Не знаю, сколько убыло из строя во всем отряде, но знаю, что в нашей роте оказалось только двое легкораненых. После этого дела. вопреки ожиданий моего боевого капитана, мы хорошо пообедали, спокойно поужинали, и, не знаю, ради какой радости, после ужина порядком кутнули. Впрочем, не при одном нашем батальоне, но и в других частях отряда, на горах и на берегу, раздавались песни. Кажется, пребывание на берегу генерала Головина было тому причиной. На другой день, то есть 12-го июля, мы прочитали приказ по корпусу такого содержания: [144]

«Войска отряда, действующего со стороны Геленджика! С помощью Божьей, предназначенное занятие нового пункта на восточном берегу Черного моря, для укрепления при р. Шапсуго, совершилось с малою потерею, при благоприятной погоде, с помощью предварительных благоразумных распоряжений. Высадка войск сделана в должном порядке, и менее чем в двадцать четыре часа после оставления вами прежнего лагеря, вы вновь расположились спокойно на берегу нам неприязненном, заняв все нужные для обеспечения лагеря пункты. Вы исполнили все, чего от вас ожидали: в порядке и устройстве вышли на берег и с полною готовностью встретить неприятеля, если б он дерзнул вам противустать. Радуюсь, что, оставляя вас, имею случай еще вас благодарить и свидетельствовать пред лицом Государя Императора о вашей постоянной, усердной и похвальной службе. Начальнику отряда, генерал-майору Раевскому, считаю долгом отдать полную справедливость за распорядительность и устройство, с которыми совершена сия вторая и последняя в нынешнем году высадка, чему я сам был свидетелем».

С отбытием из отряда корпусного командира, началось возведение укрепления, получившего название «Тенгинского». Производство работ, заготовление материалов, фуражировки, при этом ничтожные перестрелки, все пошло обычным порядком. На другой день, по отъезде генерала Головина, я передал моему капитану написанную мною песню на занятие Шапсуго, на голос: «T’en souviens-tu, disait un capitaine». Вот эта песня:

К творцу миров взнесем молитвы, други,
Он нас в час битв десницей осенил:
В горах Туапсе, на брегах Шапсуги,
Победный путь наш Он благословил. [145]
Давно ль точил черкес свои булаты,
И встретить нас в Шапсуго слово дал?
Но лишь сверкнул в долине штык крылатый –
И враг-хвастун стремглав от нас бежал.
Он не забыл туапского ущелья,
Где с верой в Бога вышли мы на брег,
Где дали мы веселое сраженье –
И где враг бросился в постыдный бег.
Нам не забыть Шапсуг с его горами,
Где четь явилися ряды дружин –
И враг в лесах спасался перед нами;
Где с нами был бесстрашный Головин.
Друзья! вождям – сердец благодаренье,
Надежды звездами они в боях!
Они грозой врагам, в огонь сраженья
Идут бесстрашно с первыми в рядах.

________________________

Дня через три после передачи этой песни капитан говорит мне: «что это такое? когда я сам пою вашу песню – идет хорошо, а у песенников что-то не складно; хотел переменить голос, но, черт знает, никакой не приходится; пробовал [146] и «При долинушке», и «Среди долины» — все-таки не приходится; порешил оставить для себя – буду петь под гитару. Сделайте милость, не обижайтесь». – «Напротив, я очень рад,– отвечаю ему,– но вы, однако же, убедитесь, что предложение ваше исполнено мною в точности». – «Как нельзя лучше,– сказал он,– очень благодарен». Я хорошо понял причину затруднения песенников, привыкших петь, так сказать, под барабан, в четный такт, и потому, весьма естественно, что пятистопный ямб напеву их не подчинялся.

На Шапсуго мы простояли до 5-го сентября; изредка случались в цепи небольшие перестрелки. Шапсуги как будто упали духом и даже на фуражировках мало нас беспокоили. Зато с половины августа сильно надоели нам дожди, которые много препятствовали работам и развили в отряде желчные лихорадки; в это время и я захворал желчной лихорадкою, сопровождавшейся сильнейшей рвотой. Во время болезни я лежал на земле, в солдатской палатке, и именно в тот день, в который дали мне по рецепту полкового медика большой прием каломеля, шел проливной дождь. Речка Шапсуго вышла из берегов и затопила весь лагерь. Я лежал положительно по горло в воде, и чтобы не захлебнуться, немного приподнялся и держался на руках. В таком положении застал меня капитан, которому дали знать об угрожающей мне опасности. Он в то же время приказал перенести меня к нему в палатку, где, поставив рядом два походных столика, переменив на мне белье, уложил на сложенный ковер и, чтобы согреть, укрыл меня всем, что попало под руку, и даже сверху войлоком, которым прикрывался его походный вьюк. Часу в пятом вечера дождь перестал, и вода быстро начала убывать, и, не более, как чрез четверть часа, прояснилось. Когда вода оставила лагерь, солнце было еще довольно высоко и великолепно светило; тут начали перебивать палатки и приводить в устройство все разрушенное наводнением. Заботливый [147] капитан напоил меня чаем, причем жалел, что доктор, в это же время навестивший меня, не позволил подлить в мой чай рому, который, по мнению капитана, помог бы мне более, чем каломель. В это же время медик предложил – завтра же отправить меня в фанагорийский военный госпиталь вместе с назначенными туда больными. На другой день (это было воскресенье), 21-го августа, часу в 12-м, в полдень, принесли из полковой канцелярии приказ с надписью: унтер-офицеру из дворян, Михаилу Федорову. Этим приказом поручалось мне принять в свое ведение 22 человека больных нижних чинов и доставить их на зафрахтованном купеческом судне св. Николая в г. Тамань, где передать их с прилагаемым особым конвертом в контору фанагорийского военного госпиталя, в котором и самому остаться впредь до выздоровления от болезни.

Бриг св. Николая, на который я был посажен с командою, принадлежал капитану (так называют себя все хозяева купеческих судов) австрийско-подданному, славону из Бока-ди-Катаро. сам капитан пожилых лет; шкипер – его племянник, лет 20-ти; оба они хорошо говорили по-русски. Мы снялись с якоря в 2 часа после полудня. Экипах состоял из 8-ми матросов, в числе которых был один славон; остальные все до одного были малороссияне, нанявшиеся к нему в Херсоне. Командные слова капитан и шкипер произносили по-итальянски; матросы хорошо понимали команду, и, по словам хозяина судна, он, в течение почти двадцатилетнего плавания, не находил ни в одной нации людей более способных к морской службе, как малороссиян. На бриге были два небольших орудия, вроде гаубиц, укрепленные на середине обоих бортов в особого рода железные станки, так что на цапфах, вложенных в гнезда станка, можно было повышать и понижать оружие по произволу под каким угодно углом, а самый станок можно было поворачивать во все стороны, хотя бы пришлось даже производить выстрелы по [148] своей палубе. В случае неповиновения или каких-нибудь беспорядков на судне, виновных высаживали на какой бы то ни было берег Черного моря, на что каждому даны были свидетельства. При этом он мне рассказывал примером пользу и необходимость купеческим судам, плавающим у кавказских берегов, иметь на них такие орудия, как у него. «Однажды,– начал он,– в 1833 году, бриг мой шел недалеко от этих берегов. Когда был он на высоте почти этого места, откуда мы вышли (Шапсуго), заштилело так, что судно ни с места. Солнце еще было высоко. Я заметил, что от одного ущелья, из устья речки, гребут прямо на нас две лодки с вооруженными татарами; на каждой из них было человек по десяти. С первой из них, по приближении сажени на четыре к судну, начали кричать на турецком языке: «пусти нас на судно, не то – сожжем». Я изъявил согласие, и в то же время поворотил гаубицу дулом назад, наклонив жерло орудия к палубе так, что горцы не могли его рассмотреть; к станку укрепил трап и, свесив его за борт, приглашал татар на судно. Но когда они находились уже от нас в расстоянии не более сажени, я быстро поворотил орудие, заряженное картечью, выстрелил во время заезда лодки к судну,– заряд ударил в левый ее борт, и лодка мгновенно опрокинулась килем кверху. Почти в это же время другая лодка причалила к носу брига. Очень удачно, посредством весел и багров, закинув узлами навязанную веревку на якорь, висевший за бортом, и зацепив ею за лапку якоря, горцы рассчитывали влезть по ней на бриг. Но как только двое из них повисли уже на этом импровизированном ими трапе, шкипер обрубил подвязки якоря. Якорь, рухнув вместе с влезавшими татарами на борт лодки, опрокинул ее, подобной первой, вверх дном. Многие из них всплыли и просили о помощи, но спасать их не было почти возможности: спустить баркас – значило бы отдать его в их распоряжение; принимать на судно людей вооруженных – значило [149] бы доставить им средства к мщению. Всплывшие, между тем направлялись к берегу, где собравшаяся на берегу толпа не думала подавать им помощи – конечно, по неимению более лодок. И так, вероятно, они все погибли, потому что часу в 7-м, когда немножко посвежело, и я поднял паруса, то видно было на поверхности воды всего только четыре человека; но и им было еще очень далеко от берега».

Кроме моей команды был на бриге еврей, портной из Гагр, ехавший в керчь за покупкой материалов. Ветер был для нас попутный; мы быстро удалялись от берега и держали курс прямо на северо-запад. С полуночи я заметил, что капитан наш засуетился. На мой вопрос шкипер объяснил, что ветер переходит в чисто западный, барометр предвещает бурю, и потому мы должны удалиться в море, а это может замедлить наш рейс дня на четыре. И действительно, к вечеру усилился ветер; буря разыгралась так, что волны заливали палубу; больные лежали в трюме; люки все были закрыты, внутри судна духота была нестерпимая. Я стоял, по указанию шкипера, на самой середине палубы и держался за мачту; еврей надел на себя все свои молитвенные принадлежности, сидел на корме и усердно молился. Этот день был днем пароксизма моей лихорадки, который часов в семь утра начинался всегда несносной тошнотою и сопровождался рвотами желчью; а тут, не чувствуя приступа пароксизма, я не знал, чему приписать мое неожиданное выздоровление: медику ли с огромной дозой каломеля или морю с его укачиванием. К вечеру шкипер известил меня, что почти всех больных укачало, а вместе с ними и приставленного фельдшера. Я спустился в трюм. Посоветовавшись с фельдшером, который кроме воды с уксусом ничего больным не давал – есть же никто ничего не мог – мы порешили: с помощью всех, кто еще был в силах, вытаскивать трудных поодиночке на палубу; капитан и шкипер внимательно ухаживали за ними: некоторым давали понемножку рому, другим – раздавали [150] омоченные в лимонный сок кусочки сахару, иным давали галеты, размоченные в воде с уксусом,– все это много помогало, но не каждому. На вопрос мой: что мы будем делать, если они начнут умирать? – капитан ответил: кто умрет – привяжем к ногам баластину и опустим в море, а вы на берегу их отпоете. Между тем, буря продолжалась. Я же, заботясь о больных, с каждым днем чувствовал себя все лучше и лучше. Шкипер уверял всех, что ветер уменьшается, но я этого не замечал. На четвертый день плавания гренадер из ефрейторов нашей роты секретно доложил мне, что, по предложению одного из матросов, почти все больные, а с ними и все матросы, для укрощения бури согласились портного еврея в ночное время бросить за борт на том основании, что иметь на борту еврея – хуже, чем женщину; что с ними, говорят они, всегда бывает какое-нибудь несчастье. Я сошел в трюм, сел в кружок больных и в присутствии некоторых матросов начал доказывать им всю нелепость такого мнения: указывал на плавание Ноева ковчега с живущими на земле созданиями обоего пола; говорил, что и род человеческий возобновился от поколения Ноя,– следовательно, ковчег был не без женщины. Рассказал им, с анекдотами, про первый рекрутский набор из евреев в 1827 году (Могилевский полк, в котором я в то время служил, стоял в г. Мозыре, Минской губернии и я помню хорошо плач, рыдания, крики и вообще затруднения, с какими приходилось выпровожать этих новобранцев из города) и указал, что большая половина этих рекрут поступила на корабли, а между тем, в последнюю войну с Турцией 1828 и 1829 годов, флот наш благополучно кончил кампанию и одержал многие блистательные победы. Да, наконец, они сами видели, что на военных кораблях служат евреи. При этом представил им, какой ответственности подверглись бы они по суду, если бы [151] совершили такое жестокое предложение одного глупого хохла, который, может быть (сказал я, шутя) сам с ведьмой из своей хаты летал в трубу на свидание и для заговоров с нечистыми, а теперь бурю моря сваливает на еврея. Мое объяснение так им понравилось, что многие обещали, по прибытии в Тамань, при первой встрече этого матроса на берегу дать ему за его совет хорошую потасовку.

На девятый день оказывался у нас недостаток в пресной воде. Пришлось воду раздавать порциями: по расчету количества оставшейся в запасе, предполагая еще четыре дня плавания, модно было выдавать таковой каждому только по полуманерки. Дождя и грозы не было, и хотя солнце и светило ярко, но ветер освежал воздух, а по ночам даже было холодно. Наконец, буря заметно стала утихать, и 2-го сентября, поутру, часу в 7-м, показались нам берега Керчи. В полдень увидели мы Тамань, против которой на четверть версты от берега, часу во втором, бросили якорь. Я со шкипером сейчас же съехали на берег и явились воинскому начальнику черноморского казачьего войска, есаулу Дорошенке, который в то же время распорядился высылкой подвод и казаков для приема больных и отправления их в крепость Фанагорию. Оставив шкипера распоряжаться доставкою больных с брига на пристань, я сам пошел в контору госпиталя. Там смотритель принял от меня конверт, повел меня в госпиталь, где указал палату, предназначенную им собственно для разжалованных. Из госпиталя я отправился на пристань за своими вещами, которые помещались в холщевом мешке, завернутом в войлок, заменявший мне постель. С пристани все больные были уже перевезены и лежали только четыре человека умерших, ожидавших погребения. Мне сказали, что они вышли на берег живыми, а скончались не более, как чрез десять минут после снятия их с баркаса. Я воротился в госпиталь часу в 6-м вечера. Назначенная мне палата была довольно обширная комната с тремя [152] большими окнами. В ней я нашел на местах разжалованных из числа декабристов: Н. Ив. Лорера, А. Ив. Черкасова, В. В. Лихарева и с ними произведенного уже в унтер-офицеры апшеронского полка, отданного в солдаты из студентов московского университета, Платона Александровича Антоновича. Кроме их в палатке никого не было, и смотритель указал мне единственное, оставшееся незанятым место, прямо против места Черкасова, так что нас разделял один только госпитальный столик. Эти господа сейчас же предложили мне чай. Все они были прекрасного образования и замечательной доброты сердца. На вид Лихареву и Черкасову было не более как за 35 лет, Лореру – далеко за 40. Первый из них был худощав, болезненного вида, молчалив и постоянно или читал, или раскладывал пасьянс. Мне говорили, что он очень любил играть в карты; вообще же заметны были в нем глубокая тоска и душевные страдания (Товарищи его рассказывали, что он, незадолго до ссылки, женился на Коновницыной, которая, по отправлении его в Сибирь, разрешилась сыном; но, несмотря на это, она не последовала примеру Нарышкиной, Трубецкой и других аристократок, разделивших участь мужей своих, а осталась в России и вышла замуж за Гурьева – сына бывшего министра финансов, родного брата второй жены полковника Кашутина, в полку которого Лихареву пришлось служить. Авт.). Напротив того, Лорер и Черкасов были нрава веселого, особенно первый; он знал много старинных забавных анекдотов из жизни придворной и высшего круга; умел рассказывать их чрезвычайно любезно, приправляя фразами французского, немецкого и английского языков. Рассказывая что-нибудь из времени пребывания своего в каторжной работе или на поселении в г. Кургане (Тобольской губернии), он вел рассказ свой шутками, иронически. Например, он говорил: «нас заставляли ручными мельницами молоть муку, и мы выходили с работы [153] напудренными камергерами», и тому подобное (Н. И. Лорер переведен был в вятский полк из бывших польских войск, где он познакомился с Фадеем Венедиктовичем Булгариным м рассказывал про него анекдоты. Авт.). Черкесов, при своей веселой любезности, был высоко религиозен; любил читать священные книги и без малейшего фанатизма привлекательно рассуждал о святой истине, Антоновича в шутку называл Платоном божественным, неохотно говорил о своем пребывании в каторжной работе, но подробно вспоминал жизнь свою на поселении в г. Березове (Тобольской губернии), рассказывал много про город, про сохранившиеся там предания о знаменитом ссыльном князе Меньшикове, о построенной им церкви, о его могиле и проч.– Я был невыразимо доволен таким обществом. Кроме приятного препровождения времени они принесли мне существенную пользу: я плохо знаю французский язык, хотя без затруднения понимаю французских писателей. Лихарев и Черкасов снабжали меня французскими книгами, пособляли мне переводить их, истолковывая правила языка. Они подарили мне на память книги; эти маленькие подарки людей, так много потерпевших за свои идеи, указывали на их нравственные достоинства и на мнение, какое они обо мне получили. Последний из них иногда подшучивал над лиризмом моих стихотворений; между тем, не шутя советовал попробовать свои силы в переложении псалмов Давида. Так мы пробыли вместе до праздника Рождества Христова. Когда я выписался из госпиталя, воинский начальник отвел мне квартиру в Тамани. [154]

________________________

1839 год.

IX.

Сбор отряда на предстоящую экспедицию. Плавание отряда к месту, назначенному для десанта. Буря. Высадка войск и занятие ущелья Субаши. Сильная перестрелка и рукопашная схватка с горцами. Возведение форта Головинского. Плавание к ущелью Псезуапе. Возведение форта Лазарева. Отплытие отряда для дальнейших действий. Прибытие к крепости Анапе. Занятие места для возведения форта «Раевский». Возвращение на зимние квартиры. Пребывание мое в Екатеринодаре.

Вскоре после нового года прибыл в Тамань генерал-майор М. М. Ольшевский с семейством. Он отправлялся в укрепление Бомбры по случаю назначения его заведовать 2-м отделением прибрежной черноморской линии. Но бури задержали его, и он довольно долго прожил в этом городе. Во все это время, по старой памяти, я проводил целые дни в доме этого доброго человека. Супруга его, Шарлота Ивановна, и младшая дочь Адель были истинным украшением их семейства: первая – своей умной беседой, вторая – веселой, резвой детской любезностью; она часто т очень мило декламировала написанную мною солдатскую песню на занятие Туапсе. Старшая ее сестра, Эмилия, в это время была уже в харьковском институте, а брат Александр – в Одессе, в пансионе.

В это же пребывание мое в Тамани, я встретился с переведенным из алексапольского в наш полк подпоручиком Павлом Ивановичем Кемпфертом и свел с ним приятное знакомство; воспоминания минувших, турецкой и польской кампаний – сблизили нас: он был под Шумлою, я – под Варною; он – под Варшавой, [155] я – под Замостьем,– было о чем поговорить.

По отъезде генерал-майора Ольшевского, из бывших со мною в госпитале: Антонович, с полковником Бринком, отправился в Анапу, оттуда поступил в штаб генерала Раевского; Лихарева с того времени и потерял из виду; с Лорером и Черкасовым часто встречался на прогулках. Первый из них, один раз встретив меня на улице, предложил вместе с ним зайти к М. М. Нарышкину, который в это время нанимал квартиру в красивом домике, расположенном в саду, по его рекомендации Михаил Михайлович принял меня как добрый человек знатного происхождения, с хорошим образованием,– более о нем ничего сказать не могу. Вскоре после этого визита я известился, что экспедиция начнется не ранее мая, и мне уже неловко было оставаться долее в Тамани, а потому при первом случае, а именно в конце марта, отправился я в штаб полка, в селение Ивановское, где опять встретился с А. И. Черкасовым. Он был человек с хорошими средствами к жизни; после ссылки его в Сибирь все его имение перешло к мачехе, о которой он всегда вспоминал с чувством глубокого уважения и благодарности. Она высылала ему, как видно было по его обстановке, порядочные деньги. При нем в прислуге был крепостной человек; квартира его от моей была недалеко. Мы часто виделись; беседа с ним была приятна и поучительна. Отправляясь к батальону, я, в память доброго ко мне расположения, подарил ему найденную мною в Темрюке окаменелую человеческую кость; он принял этот подарок с удовольствием. В это время пребывания моего в Ивановке, я получил письмо от Н. Ив. Лорера, которое сохраню на память об этом веселом страдальце (Отрывок из письма: «Вчера я получил письмо из Керчи, что наш отрядный начальник, генерал Раевский, был чрезвычайно хорошо принят Царем; все, что он не предоставил, было милостиво принято, расхвалено, утверждено. Н. Н. Раевский назначен начальником от Поти до Тамани; ему дозволено жить в Керчи, и он в первых числах апреля будет в Керчи с супругою, где уже нанять для него дом за три тысячи рублей. Экспедиция наша будет производиться тем же порядком, как и прошлого года. Эскадра прибудет в апреле месяце. Серебряков назначен главным начальником – устраивать адмиралтейство в Цемесе. к нему идут два полка из Крыма. Государь беспрестанно рекомендовал Раевского всем генералам, говоря: «знаете генерала Раевского,– советую с ним познакомиться».Фанагория. 1839 г., 28 февраля.). И тогда же [156] прочитал в приказе по корпусу, что Государь Император, 15-го января, по причине неимения ни в Анапе, ни в Геленджике никаких помещений, повелеть соизволил, чтобы до совершенного устройства Цемеса (Новороссийск) генерал Раевский и штаб его, с 1-го ноября по 1-е марта, имели местопребывание в Керчи; в прочее же время года обязаны быть в крепостях по восточному берегу Черного моря.

На предстоящую экспедицию этого года отряд собирался на том же месте, где стояли лагерем в прошлом году, между Бугасом и Таманью; наш батальон опять амбаркировал на корабль «Память Евстафия». Здесь, к величайшему моему удовольствию, я вновь встретил А. И. Черкасова. Он на эту экспедицию зачислен был в нашу 2-ю гренадерскую роту; мы с ним расположились около 36-ти фунтовой пушки – он с одной, я с другой стороны, так что толстые, с уступами, станины орудия заменяли нам столик, вроде этажерки. Тут развернули мы на полу наши постели, он – ковер, я – войлок. Это было на верхнем деке, недалеко от церкви и каюты иеромонаха (В укреплениях на береговой линии, также как и на кораблях, вместо священников находились иеромонахи, которым предоставлялось право совершения таинств брака и крещения. Авт.); в этом же деке, в кормовой части, находилась и кают-компания. Мы приглашались к столу, как и в прежние плавания; чаем угощал Черкасов. Амбаркация всего отряда кончилась 25-го апреля, и [157] эскадра, часу во 2-м, стала под паруса. Куда плыли – об этом «старший знает»; но только мы слышали от моряков, что десант генерал Раевский желает сделать 1-го мая, чтобы веселее встретить лето. Ночью мы были далеко от берегов. Ветер, казалось, был попутный, чистый северный; эскадра замечательно равнялась. Так мы шли три дня, а к утру 28-го числа ветер начал усиливаться, волнение увеличиваться, и в полдень началась буря. Суда так разъединились, что в виду «Памяти Евстафия» оставались только два корабля, тогда как в первые дни я насчитывал их от 10-ти до 12-ти, с пароходами. Волны по морю ходили громадные, так что в наш верхний дек иногда бросало волны и обдавало нас брызгами; порты же нижних деков все были закрыты. Наступило 1-е число мая, а берегов мы еще не видели…

Буря продолжалась до 3-го мая. Ночью, под это число, кавказские берега обозначились кострами огней, которыми горцы, как тогда говорили, дают знать, куда должны собираться воинственные их толпы для сопротивления нашему десанту. Тщетные усилия! – подумал я, и тут же у меня явилась мысль оправдать кровавые действия цивилизованного правительства при описании, если останусь жив, этого десанта и, разумеется, по моей привычке, в стихах, в которых софизмы и даже паралогизмы простительнее, чем в прозе; да и в описании походов свое умствование в прозе как-то неуместно – оно оскорбляет распорядителей.

Из словесного приказания мы узнали, что к занятию пункта на берегу предназначалось ущелье Субаши. Порядок высадки войск, действие флота и вообще диспозиция для всего отряда на первый день десанта были те же самые, какие были сделаны и в прошлом году. Наш батальон по-прежнему был в первом фасе; я вышел на берег со стрелками первого рейса. Горцы на этот раз были благоразумнее: на самом берегу не было сооружено никаких преград, да и, подплывая на баркасах, которые обстреливали [158] прибрежье из каронад, мы вовсе не видели неприятеля. Но едва только подошли к лесу в полном убеждении, что он очищен морскою артиллериею – как были встречены ружейными залпами от горцев, засевших в вырытых ими, параллельно берегу, шанцах. При этих первых выстрелах убыло из цепи несколько стрелков, и даже в рядах нашей роты двое были ранены; на капитане прострелены фуражка и в двух местах сюртук. В это мгновение весь батальон, двигавшийся отдельно, поротно, развернутым фронтом, в виде резерва для цепи, вместе с нею при криках «ура!» бросился вперед,– но тут проиграли сигнал «стой». В это время навагинцы, в правой цепи, при двух горных орудиях на отвозах, миновали уже шанцы и, заметив в них засевшего неприятеля, начали его анфилировать в левый его фланг картечью и гранатами; при этом картечные пули засвистали перед самым носом нашей цепи. Мы попятились; но, как только заметили, что горцы, не выдержавшие неожиданного огня артиллерии, оставили свои засады и побежали,– мы, без сигнала, двинулись вперед и заняли их места. Между тем, в боковых цепях и в нашей трещала сильная перестрелка. Когда стрелки нашей роты вскочили в шанцы горцев, там нашли два тела с разбитыми картечью или осколками гранат головами, три ружья и одну в ножнах, пополам перебитую, шашку. Все это доказывает удачное действие нашей горной артиллерии и поспешность, с которой горцы отступили. По сигналу «движение вперед» мы оставили позицию, отбитую нами от неприятеля и медленно, с осторожностью, подвигались вперед. Вдруг несколько пар навагинцев, вместе с примыкавшими к ним правофланговыми парами нашей роты, быстро начали тесниться к парам цепи 4-й мушкетерской и вскоре за тем с криком «ура!» побежали. Почти одновременно раздался гик неприятеля, и появилась толпа горцев, неожиданно столкнувшаяся с ротой,– пошла рукопашная. Подобные моменты боевой жизни можно только рисовать [159] карандашом или воспевать в стихах, как сделали: Озеров – в описании побоища Мамая, Пушкин – в полтавской битве и другие. Словом, эти моменты может рассказать только тот, кто сам там не был, так как в такое время каждый участвующий видит только перед своим носом и только после дела, на биваках и при перевязке раненых, совокупность рассказов возвратившихся из строя и кровавые доказательства дают некоторое темное понятие о событии. такой момент нашей роты продолжался не более десяти минут; горцы побежали. Затем последовали неумолкаемые крики «ура!», барабанный бой, ружейные выстрелы, резкие звуки сигнального рожка, повторявшего несколько раз «движение вперед»,– все это, сливаясь вместе, производило какой-то непонятный шум, и все бежали вперед как сумасшедшие, хотя уже неприятельский след давно простыл. Наконец, заиграли «стой», затем «отбой». Все стихло. Все легли; кто принялся за манерку с водой, кто за бутылку с водкой, кто оббивал, а кто и переменял кремень в курке, вытирал полку, прочищал затравку. продувал дуло. Иной, закурив трубочку, беспечно потягивался на спине, а другой, сидя, снял сапоги, поправлял обувь,– одним словом, каждый подкреплялся, оправлялся и подготовлялся на случай новой встречи с врагом. Я, невыразимо утомившись, с разрешения моего капитан пошел в колонну и на пути видел следы наших человеколюбивых подвигов: окровавленные тела убитых, изломанное оружие, изорванную одежду, разбросанные кусочки бумаги от скусанных солдатских патронов. При этом слышались отдельные эпизоды из нашей схватки с горцами. В нашей роте израненных шашками было всего шесть человек, из которых только один, с разрубленным у самой шеи плечом, умер от истечения крови; остальные, несмотря на то, что получили по несколько ран шашками – а один даже и кинжалом – остались живы; в числе этих последних был ефрейтор Макар Лукьянов, имевший за Псезуапе [160] знак отличия военного ордена св. Георгия, который на моих глазах, в момент схватки размахнувшись ружьем для поражения горца, поднявшего на него шашку, получил от другого татарина удар кинжалом в левую руку, около кисти, и, выпустив ружье, уклонился назад. Противник же его в это мгновение нанес ему сильный удар, так сказать, по диагонали груди, от правого плеча к левому боку, рассек как плечо, так и ситцевый на вате нагрудник, откуда посыпались новенькие или, лучше сказать, тщательно вычищенные серебряные рубли, которые были пристеганы у суконной подкладке нагрудника. Оба горца, его поразившие, были тут же заколоты, а усердные товарищи, гренадеры, вместе с навагинцами заботливо подхватили окровавленного Лукьянова на руки и начали облегчать его от серебряной кирасы, хотя тот кричал им: «пустите меня, сам пойду». Но, несмотря на этот крик, они несли его, и только плеть капитана, висевшая у него чрез левое плечо, разумеется для лошади, могла остановить усердие стрелков. у которых уже завязывалась, было, кулачная между собою расправа. Пройдя эту оставленную нами позицию, я увидел в стороне стоявшего под деревом, опершегося на ружье, в суме на перевязи и с патронташем чрез плечо, видимо утомленного и облитого потом, старого ветерана Отечественной 1812 года войны, Н. И. Лорера. Он с приветливою улыбкою протянул мне руку. Я рассказал ему в коротких словах, что делалось в нашей цепи. Он, по обыкновению, вполне одобряя наших солдат в бою, остроумно подшучивал над их храбростью и, между прочим, заметил: «отнимите у знака отличия георгиевского креста преимущество, избавляющее солдата от телесного наказания без суда,– и вы увидите, что удальство наших героев сократится наполовину». – «Мне кажется,– возразил я ему,– нельзя не признать и в простом солдате, как и в личностях, подобных мне, чувств патриотизма и понятия о своей чести». – «Нет, дорогой М. Ф.,– сказал он,– пока у нас [161] звание солдата будет составлять наказание, пока рекрутам, как преступникам, будут брить лбы и заковывать их в кандалы – до тех пор понятие русского солдата о патриотизме и о своей части – сомнительны». Я, хотя и не совсем согласился с этой мыслью, но не возражал ему. О себе же он сказал, что далее полугоры, по причине усталости, с ротою он идти не мог и по совету ротного командира отправился в колонну и рад, что встретился со мною, добавив иронически: «вероятно, и без моей храбрости рота наша разобьет неприятеля». Мы расстались. Я зашел в штаб начальника отряда, где, подкрепившись у знакомых закускою, направился в лагерь к своей роте. Когда пришел туда, палатки были уже разбиты. Здесь А. И. Черкасов пригласил меня расположиться с ним вместе в одной палатке. Между тем, перестрелка в цепях умолкала, а по очертанию фасов отряда быстро возводились засеки, так что к вечеру отряд был совершенно обеспечен от внезапного нападения. В этот день потери, для кавказской войны, была довольно значительны: не знаю, сколько убыло из строя во всем отряде, но в нашей роте убито 3, истек кровью от раны шашкою – 1; ранено пулями: унтер офицеров 2. рядовых 7; изранено шашками 7.

Отдохнув и поустроившись в палатке, я это дело, как уже прежде сказал, описал в стихах – для оправдания наших кровавых действий.

Занятие Субаши.

Развила флаг эскадра средь пучин,
Эвксин вскипел под кораблями;
И человек – над бездной властелин,
Искусно правит парусами.
Он все могуществом рассудка покорил: [162]
Ему послушен ветр, ему покорны воды;
Поправ умом святой закон природы,
И путь по безднам проложил;
Он смертью и жизнию играет,
Беспечно носится средь пенистых громад,
Он жизнь не может дать, а с радостью вонзает
В грудь слабого убийственный булат –
И окровавленный собрат
Пред ним, как червь ничтожный, умирает…
Гор житель отважный, в безумьи своем,
Разбоем себя утешает;
И в наши пределы с мечом и огнем
Непрошенным гостем въезжает.
Он к вольным наездам привык среди скал,
В разбоях лишь радость находит,
И в грудь он ребенка вонзает кинжал,
И дев в плен позорный уводит.
Захватит ли старца на русских полях –
Смеется его сединами:
И старец наш стадо пасет на горах,
Опутанный рабства цепями.
На вина ли бросит свой меткий аркан –
Он требует выкуп безмерный;
Тем временем пленный, страдая от ран,
Как раб угасает презренный.
Что ж делать нам, русским? пора положить
Конец этой зверской забавы;
Пора хоть штыками им путь преградить
В пределы могучей державы.
Ветрила убраны. Вот якори бросают,
И роты русские толпятся на бортах. [163]
На месте корабли, и вот в ладьях
Штыки каленые сверкают.
Враги на берегу собралися толпой,
Готовы встретить нас с отвагой дерзновенной.
Но вот взгремел наш выстрел вестовой,
И грянул с кораблей Перун военный;–
Чугун убийственный несет и смерть, и страх,
Покрыла пыль и горы, и ущелья,
И громкое «ура!» откликнулось в горах –
И в бегстве ищет враг спасенья.
Над бурной стихией лег дым боевой,
И море шумит под ладьями:
Потомок, достойный героя, герой
Раевский у берега с нами
(Здесь сказано про Николая Николаевича Раевского: «потомок, достойный героя. герой», потому что отец его, начальствуя в 1812 г. дивизией, пал в сражении с французами, и незабвенный наш поэт, Василий Андреевич Жуковский. служивший тогда в московском ополчении. состоя при главной квартире Михаила Илларионовича Кутузова, перед сражением под Тарутиным написал известное сочинение: «Певец во стане русских воинов», где в числе отличившихся под Бородиным и в других сражениях до битвы при Тарутине, сказал об отце Николая Николаевича:

Раевский, слава наших дней,
Хвала! перед рядами
Он первый грудь против мечей
С младенцами сынами…

Известно, что этот генерал Раевский в деле при Салтановке, 11-го июля, вывел двух сыновей своих, служивших в то время юнкерами, пред строем и с ними, впереди полков своей дивизии, повел их на французские колонны. После того, в 1821 году, этот стих дал повод Пушкину, посвящая Николаю Николаевичу свою поэму «Кавказский пленник», сказать:

Мы в жизни разно шли: в объятиях покоя,
Едва, едва расцвел, и в след отца-героя
В поля кровавые, под тучи вражьих стрел,
Младенец избранный, ты гордо полетел.

Прим. авт.). [164]
Он первый с колонной навстречу врагам,
Грозой впереди он дружины;
А воинам нашим – России орлам,
Скажи – опрокинуть стремнины.
Черкесы, как звери, засели в кустах,–
Но мы их и там угостили:
Мы вынесли горцев на русских штыках,
Кровавой грядой положили,
И знамя святое на грозных скалах,
При гимнах, с мольбой на горах водрузили.
Вот заняли ущелье гор –
И вторит песни нам кавказская громада.
На стан Раевского отряда
Теперь черкес не смеет бросить взор.
Раздался ль крик «ура!» на каменной вершине,
В ущелье, среди скал, сверкнет ли строй штыков,
Свинец ли наш просвистнет по долине –
И уж бегут толпы врагов.

________________________

После 3-го мая, по занятии места для форта, который предположено наименовать «Головинский», начались приготовленные работы к возведению укрепления. Приобретение хвороста, леса, фуража, вязание фашин, плетение туров и вообще работы вне лагеря, как и прежде, не обходились без потерь с нашей стороны; каждый день убывало из строя по два, по три человека, иногда и более. Наконец, горцы на возвышенность, покрытую лесом, [165] отделявшую долину Субаши от р. Шахо, скрытно от отряда втащили орудие и в ночь с 25-го на 26-е число начали бросать ядра наугад, по палаткам, но преимущественно направляли выстрелы на штаб начальника отряда. Хотя эта замечательная канонада не делал нам никакого вреда, но, чтобы положить конец такой дерзости, с рассветом, 29-го числа, посланы были туда, при двух горных единорогах, два батальона, которые не только прогнали с этой позиции горцев с их забавной артиллерией, но, перейдя на левый берег р. Шахо, заняли там высоты, устроили засеки тем соединили в один стратегический пункт долины Шахо и Субаши, чем много облегчились работы по возведению форта.

На другой день после десанта я прочитал моему доброму капитану свои новые стихотворения: «Переложение псалма» и «Занятие Субаши». Это послужило ему поводом опять предложить мне написать для его гренадер песню; «да попроще»,– сказал он, добавив комплимент стихом Пушкина: «ведь рифмы с вами запросто живут: две придут, третью приведут». Конечно, такой лестной просьбе отца-командира нельзя было отказать, и я написал «Солдатскую песню на занятие десантом ущелья Субаши»:

Извини, черкес любезный,
Опоздали мы к тебе;
Встретить первый май хотели
Мы при кликах и пальбе.

Не пришлося нам подраться
В первый май с тобою, хват,
Но мы в том не виноваты –
Ветр-буяныч виноват.

Все равно повеселились,
Лето встретили с пальбой;
На кровавой, брат, пирушке [166]
Погуляли мы с тобой.

С пуль тенгинских, навагинских,
С пуль отважных моряков,
Ошалел, знать, иль ослепнул
Ты от блеска их штыков.

И старинных нас знакомых
На Субаше не узнал;
С нами та же, брат, эскадра,
С нами тот же генерал.

Славно Лазарева знает
Твой земляк, мусульманин,
Ты забыл – так он припомнит,
Вспомня в пламе Наварин (В известном кровопролитном сражении под Наварином, 8/20 октября 1827 года, адмирал Лазарев, в то время капитан 1-го ранга, командовал адмиральским кораблем «Азов», получившим 153 ядра в свой корпус. Авт.).

А Раевский всем приметен –
Ростом, силой и умом;
Так тебе ль, чакалка, спорить
С нашим северным орлом?

А израненный Кашутин?
Как его ты не узнал!–
Ведь тебе свою оно дружбу
В май десятый доказал.

И Ольшевский с нами тот же;
Как его ты позабыл!–
А он знатную заметку
На Туапсе положил.

И Полтинина припомнишь,
Враг наш, храбрый басурман, [167]
Только в пшаденском ущелье
Вспомни крик и барабан.

В этот год нас было меньше,
Русских царских соколов;
Но, сознайся, что не стоишь
Силы ты и двух полков.

В нос щелчок – и ты отскочишь
От солдатского щелчка.
Эй! не жди, безумец храбрый,
Русских грозного толчка.

Наши хлынут – опрокинут
На аулы цепи гор,
В прах падешь и затрепещешь,
И решен наш будет спор.

Заупрямишься ж, негодный,
То и в будущий нас май,
Со штыком, свинцом, железом,
Снова в гости ожидай.

________________________

Здесь, в лагере на Субаши, ничего особенно замечательного не случилось. По занятии высот Шахо, примыкающих к морю утесом, где поставили лагерем 4-й батальон нашего полка, перестрелки в цепях значительно уменьшились; работы пошли успешнее. Около половины июня мы прочитали приказ по корпусу, состоявшийся 15-го мая, из которого узнали, что все укрепления на восточном берегу Черного моря, от устья Кубани до границы Мингрелии, а также Абхазию и Цебельду, с войсками, повелено соединить в одно управление под названием черноморской береговой линии и разделить на два отделения: первое – от Кубани до Александрии, второе – от форта Александрии включительно до [168] границ Мингрелии. Начальствовать всей линией – генерал-лейтенанту Раевскому; 1-м отделением, в укреплении Новороссийске, и устройством там порта заведовать свиты Его Величества контр-адмиралу Серебрякову; 2-м отделением – генерал-майору Ольшевскому, присвоив ему звание командующего войсками в Абхазии. Пребывание Раевскому – Новороссийск; Серебрякову то же, а Ольшевскому – Сухум-кале.

Жизнь в лагере шла шумно и весело, как и всегда во всех кавказских походах, и только смерть одного из декабристов, Александра Ивановича Одоевского, опечалила всех, знавших хоть сколько-нибудь этого замечательного по уму и душевным качествам страдальца от юности. Он был истинный поэт, но по обстоятельствам жизни написал мало. Мне говорили о его близкой, задушевной дружбе с Грибоедовым, особенно с того времени, когда творец известной комедии был свидетелем самоотвержения юного корнета, князя Одоевского, при спасении погибавших во время петербургского наводнения, 7-го ноября 1824 года. Александр Иванович скончался после кратковременной болезни (говорили – от желчной лихорадки), окруженный своими товарищами, возвращенными вместе с ним из Сибири на Кавказ. К 5-му июля в оборонительном отношении форт «Головинский» был окончен, вооружен и снабжен всем необходимым. На 6-е число назначена была амбаркация отряда, по примеру прежних лет; диспозиция по размещению войск на суда оставалась прежняя – что много содействовало сохранению порядка вообще и особенно по ротному хозяйству, как весьма основательно доказывал мой капитан. Часу в 6-м утра разобраны были засеки, цепи начали отступление, и стрелки пускали пули, кажется, только для прощанья с местностью, так как черкесских выстрелов я решительно не слышал. На это мое замечание капитан сказал: «уверяю вас, это я их напугал на Туапсе: они боятся попасть в человечьи ямы». – Очень может быть, [169] заключил я.

Часу в 10-м эскадра была уже в открытом море. Где сделан будет новый десант – мы не знали и положительно были удивлены, увидев на рассвете, 7-го числа, что наша эскадра очутилась опять вблизи знакомых нам берегов. И тогда только, когда, часу в 8-м утра, корабли начали входить в боевую линию, капитан объявил мне, что десант назначен в ущелье «Псезуапе»; что диспозиция и все распоряжения по предмету высадки отряда, без всякой отмены, оставлены те же, какие сделаны были для занятия Субаши. Так и сбылось; а потому описывать этот десант – значило бы повторить рассказ о том шуме, громе, трескотне, крике, какие только могут производить стопушечные корабли, не имея противников и не видя неприятеля, вместе с войсками десятитысячного отрада с его сухопутною артиллериею.

В нашей передовой цепи, как и во всех рядах первого рейса. ружейной трескотни было много. Но вообще в нашем батальоне убыли из фронта не было, да и во всем отряде в этот день, как говорили, было убитых и раненых не более 20-ти человек, и то преимущественно из числа рабочих при устройстве засек. Работы по возведению укрепления, наименованного «форт Лазарева», и вообще наша лагерная жизнь шли обычным порядком: хорошо ели, пили, кутили, играли в карты; вместо газет и журналов читали приказы и приказания, из которых, между прочим, нам сделалось известным, что горцы покушались овладеть некоторыми из наши укреплений, а именно: два дня сряду, 24-го и 25-го апреля, нападали на укрепление Навагинское, которое, при постройке его в 1838 году на р. Сочи, было наименовано фортом Александровским. Но нападение не удалось – горцы были отражены с большой потерею. Однако же, несмотря на это, повторили свое покушение 20-го и 21-го мая – и также неудачно, как и первое. А 3-го мая, в день нашего десанта на Субаши, напали на патруль, высланный из укрепления [170] Михайловского, построенного на Вулане в 1837 году, при чем были убиты 2 и ранены 5 рядовых. Но патруль, несмотря на свою малочисленность, поддержанный высланным к нему секурсом, вошел в укрепление, принеся своих убитых и раненых. 24-го июля сделано было сильное нападение ан форт Вельяминовский. возведенный в 1838 году на Туапсе. Горцы шли на штурм, но были отражены, отступили с потерей и были удачно преследуемы выстрелами крепостной артиллерии. За это дело начальник форта, капитан навагинского полка Худобашев, награжден орденом св. Владимира с бантом. В это же время мы узнали о Высочайше утвержденном, 30-го июня, положении по предмету военного поселения на Кавказе, которым повелено: нижних чинов, выслуживших двадцатипятилетний термин, кто из них пожелает, вместо отставки обращать в поселян.

Не знаю, по каким причинам, но видимо при постройке форта Лазарева очень торопились. В последних числах августа фортификационные работы не были еще приведены к концу, орудия крепостной или осадной артиллерии, которой обыкновенно вооружались форты, не были еще доставлены, а между тем, укрепление уже снабжалось продовольственными припасами, лазаретными вещами и другими запасами. Что же всего удивительнее – вооружалось артиллерией с кораблей, орудия и лафеты которой приспособлены к действию чрез порты на судах, но отнюдь не через амбразуры и через банк с барбетов. В гарнизон этого укрепления назначена была нашего батальона 4-я мушкетерская рота, командиром которой был капитан Марченко, только что в прошлом году, по переводу из полтавского пехотного полка, прибывший к нам на Кавказ; офицер, ни разу не бывший в делах против неприятеля, кажется, нигде не учившийся, едва умевший читать и писать, и самых ограниченных умственных способностей. Разговаривая с ним, можно было принять его за помешанного; о чем бы ни шел разговор, он постоянно смеялся. [171] Еще древние утверждали, что кто постоянно смеется, тот имеет короткий ум и холодное сердце. И этому-то офицеру вверили один из постов такой важности, как форты береговой линии! Положим, высшее начальство его не знало; да неужели же нельзя разгадать человека, разговаривая с ним о возлагаемой на него обязанности? Эти мысли, с доказательствами о плохих оборонительных средствах форта Лазарева, я высказал моему капитану, когда он вздумал предложить мне перейти в 4-ю мушкетерскую роту, чтобы остаться в форте и иметь случай отличиться. К этому добавил я, что если бы он сам был назначен начальником форта, то я бы охотно остался; но в таком случае упросил бы его настоять о замене корабельных орудий полевыми или даже горными, и непременно снять турбонеты с кроны бруствера бастионов, препятствующие обстреливать секторы исходящих углов; иначе, кажется, не сдобровать этому укреплению, особенно при Марченке. «Я совершенно с вами согласен,– сказал капитан,– и если бы я сам остался здесь воинским начальником, то непременно бы,– добавил он иронически,– сделал бы вас моим начальником штаба». В форте, при капитане Марченке, оставлены субалтерн-офицеры: подпоручик, мой однофамилец, Павел Федоров; прапорщики: Владимир Федоров, родной брат первого, и Богушевич,– все трое с хорошими способностями ума и поистине боевые офицеры. Но что значит юное усердие и храбрость, когда некому ими руководить?..

По окончании постройки форта Лазарева и возведения на берегу моря деревянного блокгауза, какие устраивались при всех береговых укреплениях для помещения команд азовских казаков, поддерживавших мореходное сообщение между фортами, предполагалось этот блокгауз соединить с укреплением посредством траншеи, которую прикрыть эполементом. Но 31-го августа, то есть до дня амбаркации отряда, с целью продолжения экспедиции этого года, к этим работам еще не приступали, хотя, [172] по отдаленности форта от берега моря более чем на два ружейных выстрела, сообщение с блокгаузом было не безопасно.

В полдень, 31-го августа, отряд был уже на судах, и эскадра стала под паруса. Отступление цепей к берегу совершилось без выстрела; но при первом пробном выстреле из 36-ти фунтовой пушки с барбета через банк – орудие, при отдаче после выстрела, сошло с платформы и скатилось с аппарели. Нагрузка же тяжестей, лошадей, ротных вещей и посадка войск сделана была при тихой погоде – благополучно.

После трехдневного плавания при тихом попутном ветре мы подошли к крепости Анапе. Верки полигонов этой крепости, обращенные к морю, стоят на обрывистом берегу, к которому, по причине мелководья, не только военные, но и купеческие суда ближе 4-х или 5-ти верст подойти не могут, а в маленькую анапскую бухту входят только суда гребной флотилии. По этим причинам высадка войска и выгрузка военных снабжений производились чрезвычайно медленно. Отряд первоначально стал биваками на гласисе крепости и затем разбил лагерь. Комендантом крепости был полковник Е. Е. фон-Бринк, плац-майором – майор О. Н. Суходольский. Так как в отряде прошли слухи, что награды за экспедицию прошлого года уже вышли, то мой ротный командир разрешил мне отправиться в крепость и там ожидать производства в офицеры. Я воспользовался этим позволением и поселился у О. Н. С-го. Между тем, отряд 11-го сентября двинулся к горам на юго-восток и, миновав станицу Николаевскую (анапского поселения) верстах в 25-ти от крепости, при слиянии р. Цемес с р. Мискаге (Эти две речки, слившись в один ручей, от этого места получают направление прямо на юг и под общим именем «Цемес» впадают в бухту, при которой существовала турецкая крепость Суджук-кале. По словам К. И. Тауша, это слово означает «мышиный замок». Авт.), стал лагерем, [173] где 12-го числа начальник отряда, генерал Раевский, заложив укрепление своего имени, передал отряд генерал-майору Кашутину, а сам отправился в Новороссийск.

Сентября 21-го были получены в отряде приказы по корпусу, из которых узнали, что Высочайшим приказом, отданным 20-го августа в лагере при селе Бородине, за отличие в делах против горцев, в числе прочих, произведен из унтер-офицеров в прапорщики Федоров. Начальник отряда, а вместе с тем и командир нашей 1-й бригады, В. А. Кашутин, знал меня лично и потому 16-го числа сентября дал мне предписание: по случаю болезни бригадного адъютанта, штабс-капитана Корецкого, принять мне обязанность отрядного адъютанта и вступить в исправление должности бригадного. По этому предписанию я, вступив в эти должности, по неимению возможности обмундироваться исправлял их в солдатской шинели, заменив ружье шашкою, подаренной мне анапским комендантом. Этот отряд, во все время возведения укрепления, имел только две небольшие перестрелки, без всякой потери с нашей стороны, и именно – 26-го и 27-го сентября. Между тем, вскоре после этих перестрелок начальник отряда получил извещение, что в ночь с 28-го на 29-е число этого же месяца горцы сделали сильное нападение на укрепление Навагинское, но, как и прежде, были отражены с большою потерею. Такие действия наших гарнизонов в укреплениях и фортах благотворно влияли на дух нижних чинов в отряде. Наконец, 9-го октября, укрепление было окончено, и начальником форта назначен был нашего тенгинского полка поручик Дормидонт Степанович Наумов. Этот офицер, при хороших умственных способностях, получив теоретическое военное образование в кадетском корпусе, подкрепивший свои познания четырехлетней практикой в кавказской войне, заслуживший уже отличиями в делах противу горцев ордена, был совершенно противоположен капитану Марченке и вполне заслуживал [174] то доверие, которым почтило его начальство, несмотря на его молодость.

По привидении форта Раевского в оборонительное положение и, снабдив его всем необходимым, отряд, 18-го числа, чрез станицы Николаевскую и Витязеву выступил в Черноморию; а 22-го числа, по окончательной переправе чрез Кубань при Бугасе, был распущен, и я отправился в г. Екатеринодар, где была бригадная штаб-квартира. Там я провел всю зиму, занимая квартиру вместе с больным бригадным адъютантом Корецким, имея стол у командира бригады. Во время пребывания в этом городе жизнь была обыкновенная: поутру – самые мелочные занятия в бригадной канцелярии, где и одному писарю нечего было делать; вечером – постоянно в квартире у нас была картежная игра: банк, штос, ландскнехт и другие. Сам я в игре не участвовал, но, зная отчасти шулерство, в которое посвятили меня в 1829 году в Варне капитан С. и прапорщик Д., любовался искусством любезного Корецкого в этом дурном ремесле. По воскресным дням и праздникам я посещал благородное собрание, устроенное в здании войскового училища, к подъезду которого, по причине знаменитейшей в мире екатеринодарской грязи, дам подвозили на арбах и на громадных черноморских повозках, запряженных волами, с которых весь прекрасный пол ловкие кавалеры переносили в уборную на руках. Перед праздниками Рождества Христова получен был приказ по корпусу, состоявшийся 8-го октября, об установлении на георгиевской ленте медали «за покорение Ахульго». Этим заключились известные мне военные события 1839 года на Кавказе.

1840 год.

X.

Возвращение мое в полк. Квартирование в кр. Анапе. Празднование годовщины дня взятия этой крепости. Анапское население. Меновая торговля (сатувка). Празднование 6-го декабря. Аманаты. Назначение в крепость Анапу нового коменданта. Госпиталь и болезни. Кровавая борьба гарнизонов наших укреплений с горцами. Взятие горцами форта Лазарева и укрепления Вельяминовского. Гибель укрепления Михайловского. Самоотвержение рядового Архипа Осипова. Взятие укр. Николаевского. Отражение нападения на укрепление Абин. Награды. Приказ об увековечении имени Архипа Осипова. Назначение М. Ю. Лермонтова в наш тенгинский полк.

В половине января 1840 года штабс-капитан Корецкий выздоровел; я сдал ему должность бригадного адъютанта и явился в полк, в селение Ивановское. Командиром полка был полковник Петр Васильевич Вылазков, который, по случаю отъезда полкового адъютанта поручика Баженова в отпуск, назначил меня исправлять его должность. Петр Васильевич прибыл к нам из образцового полка – видный мужчина, хороший фронтовик. порядочный картежник. Любил, как и многие кавказские начальники, временем покутить – через это не пользовался надлежащим уважением общества офицеров и потерял полк; про него между офицерами ходили юмористические анекдоты. При нем жила племянница, девица с небольшим образованием, но довольно приятная; сам он был большой волокита, но все шло хорошо и мирно. Вскоре после полкового праздника св. Петра и Павла (29-го июня) мы выступили в кр. Анапу. Полковой адъютант А. А. Баженов возвратился из отпуска, и мне приказано было состоять [176] при анапском коменданте полковнике фон-Бринке.

В Анапе мы проводили время весьма приятно. Кроме полкового штаба и одного батальона нашего полка, гарнизон Анапы состоял из черноморских линейных батальонов № 1-го и « 14-го резервного. У полкового командира раз в неделю были танцевальные вечера; семейных домов было более десяти, которые в свою очередь также не отказывали нам в семейных удовольствиях.

Крепость Анапа последний раз взята русскими войсками в 1828 году, 12-го июля (Крепость Анапа построена французскими инженерами в 1771 году. Черкесы называют ее «Бугур-кале». В сентябре 1788 года генерал-аншеф Текели намерен был штурмовать крепость, но, по малочисленности войск, отказался от предприятия. В 1790 году генерал-поручик Бибиков также ходил под Анапу и 24 марта. в день Воскресения Христова, повел войска на приступ; приступ был отражен, и Бибиков отступил; несмотря на это, войска получили серебряные медали на голубой ленте с надписью «за верность». В этом же году эскадра черноморского флота, под начальством контр-адмирала Ушакова, предпринимала вырезать стоявшие на рейде турецкие военные суда, но это предприятие не удалось. 22-го июня 1791 года генерал-аншеф Гудович сделал приступ и после пятичасового жестокого нападения овладел крепостью; в числе пленных находился лжепророк Ших-Мансур, впоследствии умерший на Соловецком острове. По заключенному в Яссах в том же году миру, Анапа обратно отдана Порте. 29-го апреля 1807 года этой крепостью овладел контр-адмирал Пустошкин. По миру, заключенному 6-го мая 1812 года в Бухаресте, крепость опять возвращена туркам. 2 мая 1828 года прибыла к Анапе эскадра черноморского флота под командою вице-адмирала Грейта; высажен был десант генерал-адъютанта Меньщикова, а на другой день пришел к Анапе из Черномории. под командою флигель-адъютанта полковника Перовского, отряд из 4 полков черноморских казаков, 6 рот таманского гарнизонного полка и 20 легких орудий. Когда апроши были доведены до гребня гласиса, начат был спуск в ров, сделаны были бреши в двух бастионах и соединяющей их куртине,– то крепость, не желая испытать штурма, 11 июля сдалась на произвол победителей, и 12-го числа русские войска вступили в крепость. При этом в числе военнопленных оказался шапсуг Сефер-бей; он мальчиком взят был в плен русскими, и его благодетель, в распоряжение которого оно достался, заметив в нем хорошие способности ума. дал ему хорошее воспитание и по примеру многих русских меценатов предоставил ему средства кончить образование в одесском ришельевском лицее. Затем он служил в черноморском казачьем войске и проживал в мирном ауле на правом берегу Кубани, где до настоящего времени существует казачий пост, именуемый «сефербеевский». В начале двадцатых годов он ушел в горы и пробрался в Константинополь (рассказ мирного горца из аула на Кубани). По адрианопольскому трактату 2-го сентября 1829 года крепость эта осталась за Россией. Авт.). С того времени этот день ежегодно [177] празднуется жителями и гарнизоном крепости. После обедни ходят с крестами к тому месту, где вошли войска через пробитую во время осады брешь; там совершают краткую панихиду по убиенным во время осады; затем служат молебен и окропляют святою водою место бреши и все крепостные ворота. Во время моего пребывания в 1840 году в тот день, вечером, был бал у коменданта, помещавшегося в доме, который до взятия крепости занимал паша. Перед садом этого дома сожгли довольно богатый фейерверк. Когда засиял вензель Государя Императора – был сделан 101 выстрел из крепостных орудий и пропет гимн «Боже, Царя храни», с хором музыки. Я для этого дня написал стихотворение: «Воспоминание жителя Анапы в день празднования взятия этой крепости». Несколько экземпляров стихов были поднесены дамам сейчас же после фейерверка, при входе их из сада в зал.

Воспоминание жителя Анапы.

Бывало, здесь, Анапы, над стенами,
Бунчук с луною турок развевал; [178]
Бывало, здесь за дружными столами
Черкес и турок вместе пировал.
Но русский стал лишь на брегах Дуная,
Лишь на Балкан орлиный бросил взор –
Вздрогнула Анапа, паденья ожидая,
Черкес бежал в свои ущелья гор;
Наш русский стан у стен развил знамена,
К воротам страшный гром свой подкатил –
И рухнули в пыли Анапы бастионы,
И православный крест с молитвой водрузил.
Теперь в стенах твердыни мусульманской
Припомним мы, отечества сыны,
Как светлый штык наш с высоты балканской
Затмил своим сияньем блеск луны;
Как Государь на берегах Дуная
С дружиной верной славу разделял;
Как с батарей на воинов взирая,
Он царской мыслию полки благословлял;
Как черноморский флот чугунными громами
Страх рассыпал среди пучин морских;
Как Варна гордая в прах пала перед нами,
Как пал залитый кровью Ахалцых.
Други! дружнее, во славу венчанного,
Вспеним мы кубки вином;
Выпьем за здравье Царя православного,
Выпьем за весь царский Дом.
Пусть в горах живет злодейство,– [179]
Что нам хищников разбой!..
Мы слились в одно семейство,
Каждый здесь из нас родной.
Враг-сосед чем будет злее,
Чем опасней будет нам,
Тем мы будем жить дружнее.
Радость, горе – пополам.
Здесь нередко под стенами
Крики слышатся побед,
И красоточка с цветами
Резво входит на банкет,
Не боясь войны раската,–
Ей не страшен блеск булата
И свист пули роковой;
Ей не страшен взмах аркана
Посреди кровавых сеч,
И, как дева Орлеана,
Обнажить готова меч…
Девы-звезды! украшайте
На чужбине наши дни,
На Кавказе расцветайте
Розы северной страны.
Юные други, дети отчизны!
За здравье красавиц станем мы пить:
В них утешение, счастие жизни,
С ними в чужбине нам весело жить. [180]

________________________

Комендант крепости вместе с тем был и председателем анапского временного правления, состоявшего из двух членов: один – гражданский (надворный советник Иван Александрович Маскин), другой – плац-майор крепости (капитан Осип Ник. Суходольский). Подчинялись ему также: управляющий таможней (Иван Васильевич Третьяков) и карантинный смотритель (С. П. Воинов), он же заведующий соляным магазином. Поселяне размещались в крепости, где для них построены были довольно удобные домики, и кроме сего еще в четырех станицах: Благовещенской, Джемитей, Витязевой и Николаевской. Станицы обнесены были плетнем с присыпанным к нему банкетом. На углах станичной ограды, на барбетах, стояли крепостные орудия. Все жители были вооружены, и по тревоге все, без исключения, обоего пола, даже дети, могущие поднять камень, обязаны были выходить к ограде. Сверх того, в каждой станице стояла рота пехоты от гарнизона крепости и несколько донских казаков. Соседям анапского поселения были немирные племена: натухайцы и шапсуги (Эти племена мало занимались хищничеством, имея на своих равнинах хорошую почву земли, вели выгодную торговлю с горными жителями и в русскими на Кубани, где для этого устроены были при карантинах меновые дворы. В главе 27 пророка Иезекииля сказано: «На севере финикияне торговали с ионийскими колониями на берегах Черного моря с табаренами и мосхами, которые жили между Черным морем и кавказскими горами». Не были ли последние предками шапсугов и натухайцев? Прим. авт.). Во время управления поселением коменданта фон-Бринка старшины этих племен имели к нему особенное уважение. Надо знать, что в это время жители ближайших к станицам аулов брали под покосы и посевы земли, сколько кому было нужно, по разделу старшин; точно такое же право предоставлялось и поселянам – занимать земли по распоряжению станичного начальника и указанию стариков. Весьма часто случалось [181] видеть на полевых работах поселянина рядом с черкешенкой, поселянку рядом с черкесом, и за всем тем весьма редко возникали какие-нибудь жалобы; серьезных же происшествий во время моего пребывания ни разу не случилось. Соседство шапсугов и натухайцев было даже более полезно, чем вредно для поседения. Соседние жители аулов этого народа всегда заблаговременно извещали коменданта о намерениях более отдаленных от крепости племен: бжедухов, егерукаевцев, махошевцев, баракаевцев, убыхов и других, так что мы всегда знали вперед, где предпринимается нападение: на покос ли, на пастьбу ли скота, на станицу или на колонну и проч., так что ни одно злое предприятие против Анапы неприятелю не удавалось. В самой крепости учреждена была, по три раза в неделю, на избранной площади меновая торговля – «сатувка» (от черкесского глагола «сату» — менять) (По мнению главных начальников края, эта торговля много содействовала уничтожению подвоза контрабанды, доставив горцам средства приобресть честным образом соль и другие предметы, необходимые в их домашнем быту. Авт.). Черкесы привозили на сатувку преимущественно мед, воск, баранье сало, масло, татарский сыр, иногда баранов, рогатый скот и вооружение, по большей части дрвнее, со знаками и надписями времен крестовых походов: панцыри, кольчуги, шлемы, налокотники, луки, стрелы, шашки и кинжалы. Кроме денежных знаков – червонцев голландских, серебряных рублей и полтинников – которые горцы хорошо понимали, денежной единицей для продавца и покупателя, при определении цены, принята была ценность одного пуда соли, а именно 40 коп., продажа которой была казенная. Желавший делать покупки на сатувке, заблаговременно приобретал за деньги в соляном магазине билеты на получение соли. В билете прописывалось количество [182] и цена. В день сатувки ставился у крепостных, так называемых, «русских ворот» особый караул, который обязан был отбирать от приезжающих для торговли горцев оружие. Для этого сделаны были деревянные бирки с условленными знаками, а именно – с известным числом нарисованных масляной краской кружков и черточек, перепиленные надвое так, что если одну половину приложить у другой, то кружки и черточки прийдутся на своих местах. Одна часть такой бирки навешивалась на отобранное оружие, а другая отдавалась владельцу,– и только тот, кто предъявлял половинку выданной от караульного унтер-офицера бирки, получал, по соответственной другой половинке, оружие; на бирках были номера, по которым велся счет выданных бирок. После сатувки счет этот поверялся плац-адъютантом при дежурном по караулам. На сатувку с оружием допускался из горцев только один дежурный старшина, который во все время сатувки должен был находиться при дежурном офицере с переводчиком, и этим-то трем лицам принадлежало первоначальное разбирательство торговых жалоб и недоразумений без всякого вмешательства батальонных и ротных командиров. Если же недоразумение не прекращалось, то давали знать коменданту; весьма часто достаточно было одного его появления для прекращения спора. Горцы высоко уважали Егора Егоровича Бринка за его строгую справедливость при разбирательстве споров и жалоб, за его бескорыстие, радушное гостеприимство, неустрашимость или, лучше сказать, доверие его к горцам. Случалось, что человек по тридцати вооруженных черкесов ночевали в его комнатах; он один был вместе с ними и постоянно без оружия. Нельзя не удивляться, как он своими рассказами умел заставить горцев благоговеть пред именем нашего Государя Императора. 6-го декабря этого (1840) года, в день тезоименитства Его Величества, двадцать шесть почетных натухайцев и шапсугов за особым столом обедали у коменданта, [183] пили шампанское (Егор Егорович к этому дню распорядился, было, приготовить черкесский напиток «бмак-сима», как называют его шапсуги, натухайцы и другие ближайшие к Черному морю народы; но посланный для этого кунак воротился только 8-го числа, и оказалось, что бмак-сима ничто иное, как напиток, делаемый из проса, называемый у кабардинцев «фатагуль», по-татарски вообще – «буза». Не происходит ли от этого последнего названия русская «брага»? Авт.) за здравие Государя и вместе с нами кричали «ура!» при громе выстрелов из орудий. Вечером присутствовали на балу; по окончании бала они танцевали лезгинку, чего никак не хотели сделать в присутствии дам, и исполнили еще под звуки голоса одну пляску и песню с припевом; все это, по просьбе моей, на другой день заведующий хором музыкантов положил на ноты.

Во время управления фон-Бринка крепостью и анапским поселением пять ближайших аулов изъявили покорность, дали присягу и аманатов, и это покорение не стоило ни одной капли человеческой крови. Для аманатов при доме коменданта отведено было особе помещение. Командой аманатов, состоявшей, в мое время, из четырнадцати мальчиков, заведовал поручик Прасолов, а для обучения их грамоте и для религиозных обрядов приглашен был мулла, получавший от казны денежное содержание. Когда Егор Егорович фон-Бринк, с производством в генерал-майоры, назначен был начальником всей действующей кавалерии на предполагавшуюся в то время большую экспедицию, вследствие разорения убыхами некоторых из наших укреплений, тогда на его место прибыл в Анапу комендантом полковник Федор Филиппович Рот, который по нравственным достоинствам ни в чем не уступал своему предместнику: такой же добрый, внимательный, честный и справедливый. Он не изменил ни одного распоряжения бывшего коменданта, но, напротив, многое дополнил по указанию опыта и предполагал даже сформировать из [184] шапсугов и натухайцев эскадрон. Я скоро заслужил и его ко мне расположение – строгим, точным исполнением поручений – и пользовался полным его доверием. Военный госпиталь в Анапе состоял в полном ведении коменданта крепости, имел женское и мужское отделения для поселян; по обширности своей и замечательному порядку содержания во всех частях заслуживал полного внимания. Собственно в Анапе и вообще в укреплениях береговой линии свирепствовала цинготная болезнь, сделавшаяся эпидемическою. Военное начальство и вообще правительство ничего не жалело для устранения этого зла: для цинготных больных отпускали кизил, барбарис, лимоны; когда их не было – отпускали лимонный сок, полагая по шести золотников на человека. Мало этого, вздумали цинготным делать ванны из пивной гущи; не забудьте при этом, что дрова для госпиталя доставлялись морем из Крыма и обходились казне по 120 руб. асс. сажень, а местные дрова по базарным ценам стоили от 6-ти до 8 руб. асс., и по представлению коменданта Бринка разрешено было отпускать вместо одной сажени крымских дров – 4 сажени местных, но комиссариатское ведомство признало это неудобным, и поставка дров из Крыма продолжалась.

Между тем, как мы проводили время в Анапе вполне по мирному положению, другие батальоны роты нашей 1-й бригады 20-й пехотной дивизии (полки тенгинский и навагинский) и черноморские линейные батальоны вели кровавую борьбу с горцами, защищая занимаемые ими укрепления, из которых некоторые погибли окончательно. О постройке этих укреплений я рассказал в своем месте, а здесь, как не очевидец, о нападении горцев и о самоотвержении защитников наших укреплений расскажу только то, что дошло до меня по слухам и путем официальных извещений. Первою жертвою отмены проекта генерала Вельяминова был форт Лазарева, построенный в 1839 году на реке Псезуапе – третьим после распоряжения занимать берега моря десантами. [185] Мое предсказание сбылось: горцы в один год времени поняли невозможность гарнизонам таких укреплений получать секурс своевременно или отступать к ближним укреплениям. По неосторожности же капитана Марченки, о недостатках которого я говорил прежде, укрепление, ему вверенное, 7-го февраля 1840 года было ими взято почти без сопротивления. Подробности этого несчастного события записаны мною по рассказу первого выбежавшего из плена унтер-офицера. Капитан Марченко, как видно, не вникнув в настоящий смысл данной ему инструкции, без всяких соображений, принимая приезжавших к нему горцев, старался с ними сблизиться, сдружиться и заслужить их расположение; а потому допускал кунаков своих не только осматривать все внутреннее расположение укрепления: казармы, склады, вооружение, но даже, когда от дождей и времени осели наружные покатости бруствера, особенно при тур-бастионах, и контр-эскарпы местами обрушились, он сам, воинский начальник укрепления, вместе с приезжавшими к нему из горцев гостями, под веселый час, не слушая советов молодых офицеров, спускался в ров и взбегал на гласис, показывая тем свою ловкость и молодечество. Горцы при этом, разумеется, не упускали случая высмотреть все места удобные для штурма и так были уверены в успехе своего предприятия, что даже в день нападения подошли к укреплению с арбами, на которых сидели женщины и дети – для поднятия добычи. В этот день, рано утром, барабанщик вышел бить «зарю» и едва начал повестку, как вдруг увидел перед собою горцев и сейчас же повестку переменил на «тревогу»; первые горцы бросились прямо в офицерский флигель, другие – в казармы. Воинский начальник, капитан Марченко, как-то успел выскочить через потерну, ведущую в траншею, соединявшую укрепление с блокгаузом (В блокгаузе находилось всего двенадцать казаков азовского войска, но Марченко, вероятно, рассчитывал вместе с ними удалиться на баркасе в море. Устройство блокгаузов при укреплениях имело целью содействовать крейсерам черноморского флота, которые по громадности своих судов не могли близко подходить к берегам, а между тем, контрабандисты, завидев крейсера, кочермы свои вытаскивали на берег посредством кабестана и обставляли свежими ветками, так что с моря места их стоянки казались кустом. При блокгаузах же находилось по два баркаса, вооруженных каронадами, с командами азовских казаков; гребцами были наполовину солдаты из того укрепления, при котором находился блокгауз. Всего таких команд на береговой линии было 10, они составляли прибрежное крейсерство. Авт.) и прикрытую [186] эполементом; но его несколько человек из числа знакомых ему кунаков узнали, догнали и изрубили в куски. Подпоручика Павла Федорова, которого горцы встретили в сенях его квартиры с обнаженной шашкой, вздумавшего защищаться, постигла такая же участь, а вместе с ним бывшего при нем лекаря. Родной же его брат Владимир, прапорщик, заведовавший провиантским магазином, не имев при себе оружия, благоразумно сдался в плен. Прапорщик Богушевич за три дня до события был отпущен для свидания с товарищами в укрепление Тенгинское на Шапсуго. Из нижних чинов взято в плен не более десяти человек, в том числе подпрапорщик Дмитрий Ксархаки; остальные частью погибли от рук неприятеля, частью в пламени, так как горцы, зная, что от солдата мало поживы, сейчас же по входе в укрепление зажгли и лазаретные казармы. Удачное взятие форта Лазарева ободрило горцев и дало им смелость нападать на другие укрепления; а значительные запасы пороха, зарядов, снарядов и даже одно горное орудие, взятые ими при этом случае, дали средства предпринять, в свою очередь, экспедицию на другие наши укрепления по приготовленным уже, как будто нарочно для них, дорогам. Слава победителей несчастной роты капитана Марченки, при этом хорошая добыча и плен, быстро разнеслась в горах, и не прошло месяца, как в ближайшие [187] к берегу моря аулы собрались значительные толпы горцев. Затем, долго не думая, 29-го того же месяца, взяли форт Вельяминовский на р. Туапсе (При этом убиты все офицеры и медик; в плен взяты: раненый в живот навагинского полка капитан Худобашев, человек пятнадцать нижних чинов, все больные из лазарета и иеромонах из церкви. Авт.); 22 марта – укрепление Михайловское на р. Вулан. Но здесь им не совсем посчастливилось: гарнизон укрепления состоял из двух рот – одна рота черноморского линейного № 4 батальона, под командой капитана Лико (он же был и воинский начальник), другая – нашего тенгинского полка 9-я рота, которой заведовал подпоручик Краумзгольд. В роте состояли: прапорщик Гаевский, подпрапорщик Корецкий. фельдфебель Комлев; нижних чинов в роте хотя и числилось по списку 250 человек, но за убылью по болезням м по другим причинам под ружьем в это время не было и половины; всего де гарнизона в обеих ротах, с артиллеристами, считалось до 500 человек вместе с больными. Когда, за убылью этих последних из фронта, нельзя было в случае нападения занять все протяжение линии огня, капитан Лико разделил укрепление углубленным ретраншементом с амбразурою в передовой насыпи для орудия, снятого с оставленного им бастиона, обращенного к ущелью, откуда, скорее всего, можно было ожидать нападения. Известившись же о взятии форта Лазарева, он собрал всех офицеров и в присутствии нижних чинов объявил об угрожающей им опасности; при этом напомнил долг присяги и данное ими обещание начальнику прибрежной линии, генерал-лейтенанту Николаю Николаевичу Раевскому: «не сдаваться живыми; в крайности – взорвать пороховой погреб и погибнуть вместе с неприятелем», как это поклялись исполнить в минувшую турецкую войну моряки брига «Меркурий», и Бог благословил их спасти честь своего флага. Имя Николая Николаевича, как всегда [188] при десантах, вместе с именами Алексея Петровича Ермолова и Алексея Александровича Вельяминова знает каждый старый кавказец; волю этих генералов считали священной. На это напоминание офицеры отвечали единодушным согласием, и солдаты ответом: рады стараться. Затем, распределив гарнизон по бастионам той части укрепления, которую отделили ретраншементом, условились при неустойке отступать к бастиону, в котором находился пороховой погреб, и в крайности привесть в исполнение данное слово. Ожидая нападения, весь гарнизон постоянно был наготове встретить неприятеля, и потому в ночное время в казармах никто не оставался. В ночь с 21-го на 22-е марта, с четверга на пятницу, с той стороны, откуда именно ожидали нападения, с 10-ти часов вечера слышен был лай солдатских собак (Во всех укреплениях, построенных нами в горах, солдаты завели множество собак, которые с большой пользой заменяли ночные разъезды и обходы около укреплений. Авт.), которых на ночь выгоняли за укрепление. Этого было достаточно, чтобы именно в эту ночь ожидать нападения; а потому сам Лико, за ним офицеры и многие из нижних чинов надели чистое белье, а офицеры даже принарядились в лучшие свои мундиры; во все орудия заложили картечь. К утру, часу в четвертом, лай собак послышался во рву укрепления. Тогда с фланга северного бастиона сделан был выстрел, вслед за которым раздался гик неприятеля, прежде прямо перед самым ретраншементом, из-за которого едва успели сделать один выстрел картечью и открыть батальный огонь, как горцы воротились за укрепление, но вскоре затем другие толпы появились на всем протяжении линии огня; удачные выстрелы картечью, хотя на время, задерживали неприятеля, но он, постоянно усиливаясь, наконец, ворвался в укрепление. Тут началась рукопашная свалка. Лико был изрублен в числе первых; [189] гарнизон защищался, отступая к погребу, двери которого были отворены; горцы бросились грабить порох; из погреба повалила пыль. Рядовой роты Краумзгольда, Архип Осипов, закричал: «пора, братцы! Кто останется в живых – помните Осипова!» И с этой речью вбежал в погреб, сделав выстрел… Последовал страшный взрыв; все смолкло,– и солнце, не дойдя еще до полудня, освещало только кровавую картину смерти и разрушения. По словам лазутчиков, нападающих было более 10,000 – можете судить о потере с их стороны. Это событие описано мною по рассказу Е. Е. фон-Бринка, собиравшего из гор сведения от оставшихся в живых пленных (Всех же пленных насчитывали тогда: иеромонаха, двух офицеров и 9-ть человек нижних чинов.) посредством своего лазутчика, линейного казака, бежавшего года четыре тому назад из отряда полковника Засса во время наездов его на егерукаевские аулы. Этого беглеца комендант никогда не хотел наименовать, да и в Анапе кроме его никто не знал имен лазутчиков вообще. В апреле месяце тот же лазутчик принес известие о взятии горцами, 31-го марта, укрепления Николаевского, но уже о подробностях нападения лазутчик ничего не говорил и даже сам не был на месте происшествия, в ущелье Атакуаф. Но контр-адмирал Серебряков, из Новороссийска, известил коменданта письменно, что 31-го марта горцы, в числе шести тысяч, в ночное время напали на укрепление Николаевское. Гарнизон, имевший под ружьем 110 человек (Одна рота черноморского линейного № 7-го батальона, под командою штабс-капитана Евсеева. Авт.), в продолжение целой ночи отражал неприятеля; наконец, поутру, в 7-мт часов, утомленный перестрелкою и подавленный многочисленностью, принял на штыки ворвавшегося в укрепление неприятеля и погиб со славою. [190]

Вскоре после торжественного празднования годовщины дня последнего взятия Анапы, о чем я уже говорил, мы получили сведение из Черномории о неудачном нападении горцев, в числе десяти тысяч, на крепость Абин (Укрепление вооружено было двенадцатью орудиями; имело гарнизона: тенгинского полка 10-ю мушкетерскую роту; навагинского – 4-ю гренадерскую, 10 и 12-ю мушкетерские и две роты черноморского линейного № 7-го батальона. Авт.), построенную в 1834 году на операционной линии, проложенной между Кубанью и Черным морем, от Ольгинского тет-де-пона до укрепления Александрии на р. Дооби. Горцы были отражены подполковником Веселовским с громадною потерею. Вслед за тем анапскому коменданту предписано было объявить по гарнизону, что 26-го мая, перед рассветом, многочисленные толпы горцев напали на Абинское укрепление. Нападение отражено; отнято у ворвавшихся в укрепление горцев два знамени и взято из них десять человек в плен. Государь Император за такое славное дело Всемилостивейшее пожаловал: начальнику укрепления – черноморского линейного № 1-го батальона подполковнику Веселовскому – чин полковника, орден св. Анны 2-й степени с короною и годовой оклад жалованья; всем обер-офицерам, в числе шестнадцати, годовые оклады жалованья, следующие чины и ордена; для нижних чинов всего гарнизона, в числе восьмисот тридцати человек, тридцать знаков отличия военного ордена св. Георгия, годовые оклады жалованья, и двое рядовых произведены в унтер-офицеры. Одним словом, не оставалось ни одного укрепления за Кубанью и на береговой линии, на которые бы горцы не покушались сделать нападения по два, по три и более раз. Вообще же этот 1840 год замечателен не одними только кровавыми событиями в наших укреплениях, но и правительственными распоряжениями, имеющими влияние на будущие судьбы кавказской войны. По Высочайшей воле, [191] объявленной офицерам, поступающим на службу в укрепления береговой линии, кроме прогонов на всякое расстояние, положено выдавать в единовременное пособие годовой оклад жалованья, а если поступают с семейством – двухгодовой. В апреле вновь сформирован черноморский линейный № 3-й батальон, и потому бывший № 3-й – принял № 4-й и т. д. по № 11, принявший № 12-й. В приказе от 23 марта, № 45-й, п. I, сказано: господин военный министр, от 16-го апреля, № 2372, уведомил, что Государь Император, в воздаяние отлично усердной службы и особенных трудов, с примерной твердостью и постоянством переносимых в войне с горцами тенгинским и навагинским пехотными полками и черноморскими № 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9 и 10 бат., Всемилостивейшее повелеть соизволил: штаб и обер-офицерам означенных войск убавить один год к выслуге ордена св. Георгия, а всем нижним чинам оных – уменьшить один год службы. Приказом от 17-го октября черноморская береговая линия разделена на три части: 1-е отделение, от Кубани до Геленджика, вверено контр-адмиралу Серебрякову; 2-е отделение – генерал-майору графу Оперману, 3-е отделение – исправляющему должность начальника отделения полковнику Муравьеву. Вскоре затем мы прочитали приказ военного министра, отданный 8-го ноября, следующего содержания: «устроенные на восточном берегу Черного моря укрепления, основанные для прекращения грабежей, производимых обитающими на том берегу черкесскими племенами, и в особенности для уничтожения гнусного их промысла – торга невольниками, в продолжение зимы и начала весны нынешнего года подвергались непрерывным со стороны их нападениям. Выбрав это время, в которое береговые укрепления, по чрезвычайной трудности сообщения, ни откуда не могли получить помощи, горцы устремились на оные со всеми своими силами. Но в ожесточенной борьбе с горстью русских воинов они встречали везде самое мужественное сопротивление и геройскую [192] решимость пасть до последнего человека в обороне вверенных им постов. Гарнизоны вот этих укреплений покрыли себя незабвенною славою. Из них в особенности гарнизон укрепления «Михайловского» явил пример редкой неустрашимости, непоколебимого мужества и самоотвержения. Состоя из пятисот только человек под ружьем, он в продолжение двух часов выдерживал самое отчаянное нападение свыше одиннадцати тысяч горцев, внезапно окруживших укрепление; несколько раз отбивал их и принуждал к отступлению. Но когда, наконец, потеряв в жестоком бою большую часть людей, гарнизон не видел уже возможности противустоять неприятелю, в двадцать раз его сильнейшего, он решился взорвать пороховой погреб и погибнуть вместе с овладевшими укреплением горцами. На подвиг этот, по собственному побуждению, вызвался рядовой тенгинского пехотного полка Архип Осипов и мужественно привел его в исполнение. Обрекая себя на столь славную смерть, он просил только товарищей помнить его дело, если кто-либо из них останется в живых. Это желание Осипова исполнилось. Несколько человек храбрых его товарищей, уцелевших среди общего разрушения и погибели, сохранили его завет и верно его передали. Государь Император почтил заслуги доблестных защитников Михайловского укрепления в оставленных ими семействах. Для увековечения же памяти о достохвальном подвиге рядового Осипова, который семейства не имел. Его Императорское Величество Высочайше повелеть соизволил: сохранить навсегда имя его в списках 1-й гренадерской роты тенгинского пехотного полка, считая его первым рядовым, и на всех перекличках, при спросе его имени, первому отвечать: «Погиб во славу русского оружия в Михайловском укреплении».

В этот же год от приезжавших в Анапу из Ставрополя офицеров мы узнали, что М. Ю. Лермонтов, о котором я упомянул выше (в 1837 году), служивший в настоящее время в гродненском [193] гусарском полку, 18 февраля дрался на шпагах с Барантом, сыном французского посланника при петербургском Дворе, и был ранен: одни говорили – в руку, другие – в грудь; потом стрелялся, и за эту дуэль, как видно из приказа военного министра, Государь Император, 13-го апреля, собственноручной конфирмацией назначил Лермонтова в наш тенгинский полк поручиком. Но он в апреле же месяце, по прибытии в Ставрополь, к нам в полк не явился, а отправился в Чечню для участия в экспедиции.

________________________

1841 год.

XI.

Смерть М. Ю. Лермонтова. Артезианский колодец в Анапе. Сбор отряда для экспедиции под начальством генерала Анрепа. Высочайший рескрипт генерал-майору Анрепу. Пожар на пароходе. Береговые укрепления. Прибытие мое в отряд на Адлере.

Вскоре после встречи нового (1841) года, который мы отпраздновали у коменданта, Егор Егорович произведен был в генералы и отправился к новому назначению. Штаб полка возвратился на постоянные квартиры в Черноморию для приготовления к экспедиции, и я, из тенгинцев, остался в Анапе один, считаясь во временной командировке при коменданте.

По выступлении штаба полка, в Анапе прошли слухи о смерти М. Ю. Лермонтова, поэтические сочинения которого приводили меня в восторг. Мне всегда хотелось видеть эту замечательную [194] личность, чтобы сравнить черты его лица с чертами лиц В. А. Жуковского и А. С. Пушкина, глубоко врезавшимися в моей памяти, но не суждено было исполниться этому желанию. Рассказы же о его физиономии были до того неопределительны, что, по словам одних, он был брюнет, а другие уверяли, что он – блондин. По письмам из Пятигорска известно было только, что он убит майором Ник. Солом. Мартыновым, 15-го июля, на дуэли, при секундантах: титулярном советнике князе Васильчикове и корнете Глебове; а пистолетами для дуэли прислужился ему родственник его, лейб-гвардии гусарского полка поручик Столыпин. Несмотря на то, что дуэль была при свидетелях, подробности о ней чрезвычайно разнообразны. Одни говорят, что Лермонтов получил рану в правый бок навылет, упал, не успев выстрелить; другие говорят напротив, что Лермонтов выстрелил первый и выстрелил вверх. Мартынов будто бы сказал на это: «я не пришел с тобой шутить»,– и сделал выстрел. но пистолет осекся по случаю дождя. Он вновь насыпал на полку порох и вторым выстрелом, попав в грудь, положил Лермонтова на месте. Дуэль была во время сильной грозы, без медика на случай раны; убитый, а может быть еще живой Лермонтов, говорят, оставался без пособия часа три на месте; что барьер был отмерен на покатости горы, и Лермонтов стоял выше Мартынова,– одним словом, все обвиняют секундантов, которые, если не могли отклонить дуэли, могли бы отложить, когда пройдет гроза. Впрочем, время объяснит сущность дела; а нам теперь остается только сожалеть об эгоистах, жертвующих полезною своею жизнью не отечеству, а своему самолюбию.

Во все время пребывания моего в Анапе на площади, почти в самом центре крепости, производилось с 1830 года сверление артезианского колодца, под руководством горного инженер-капитана Анисимова; для работ присланы были из Сухум-кале 14 человек скопцов. В начале 1841 года, когда глубина высверленной [195] трубы, при десятидюймовой широте по диаметру, достигла восьмидесяти сажень, и инструмента доставало еще на 120 сажень, получено было предписание – работы прекратить и инструменты передать в Керчь. У господина Анисимова во время работ составился весьма интересный сборник разных пород грунта земли на восьмидесятисаженной глубине под Анапою. Это сборник обещает принести пользу в будущем, когда обращено будет внимание на богатства Кавказа в геологическом отношении.

В этом 1841 году наш тенгинский полк с 1-го августа находился в экспедиции, в отряде на береговой линии, под начальством генерал-лейтенанта Анрепа, а я оставался при анапском коменданте Федоре Филипповиче Роте. Генерал Анреп состоял при корпусе, с октября 1839 года исправлял должность начальника лезгинской кордонной линии до настоящего 1841 года, в котором поручена была ему черноморская береговая линия. В это время командовал 3-м отделением линии полковник Муравьев (Этот Муравьев в 1839 году в чине подполковника состоял по особым поручениям при корпусном командире, в 1840 году произведен в полковники. Авт.), усмиривший горной Цебельде дальцев. В июле месяце состоялся приказ (№ 94) об изъявлении покорности джигетами и убыхским князем Аубла-Ахметовым, за что Высочайшим рескриптом 3-го июня генералу Анрепу изъявлено удовольствие Его Величества, а за содействие в этом важном деле полковник муравьев пожалован в генерал-майоры; всем джигетским и убыхским князьям и дворянам даны офицерские чины.

Этот рескрипт так любопытен, что я снял с него копию:

Высочайший рескрипт.

(Приложение к приказу по отдельному кавказскому корпусу 22 июля 1841 года. № 94-й, пункт 2-й. Авт.)

«Господин генерал-майор Анреп! Рассмотрев донесение [196] ваше к командиру отдельного кавказского корпуса о добровольной покорности, изъявленной прибрежными джигетами и частью убыхов, Я, к истинному Моему удовольствию, вижу в этом неожиданном событии доказательство благоразумных ваших действий и распоряжений к водворению тишины, спокойствия и порядка на вверенном вам берегу. Мерами кротости и убеждения, чувствам Моим вполне соответствующими, важная цель эта достигается гораздо прочнее, нежели силою оружия. Я остаюсь уверенным, что это благое начало, поддерживаемое постоянным доброхотством и строгою справедливостью к племенам, изъявившим покорность правительству, а с другой стороны неослабными и решительными действиями против непокорных, будет иметь самые благоприятные содействия в отношении общего устройства береговой линии.

В этих надеждах, изъявляя вам особенную Мою признательность за ваши действия, пребываю к вам благосклонным».

На подлинном подписано собственною Его Императорского Величества рукою:

«НИКОЛАЙ».

Петергоф. 5-го июня 1841 года.

Прочитав такой рескрипт, конечно, нельзя было не порадоваться, что после Вельяминова и Раевского, покорявших горцев силой оружия, по примеру покорения татар «великолепным князем Тавриды»,– нашелся генерал, открывший способ покорения магометан и их родной земли мерами кротости и убеждения, чего никому не приходило в голову со времен Мамаева побоища.

Августа 6-го прибыл в Анапу командир тенгинского полка полковник Семен Ильич Хлюпин и предложил мне отправиться с ним в экспедицию к полку, стоявшему в то время лагерем при укреплении Святого Духа на Адлере. Пароход «Могучий», [197] на котором прибыл С. И. Хлюпин, стоял на якоре против анапской бухты верстах в двух; ближе, по мелководью, подойти к крепости нельзя. 7-го числа на нем с 5 часов вечера играла музыка тенгинского полка, и нагружали некоторые продукты и вещи для отряда; в том числе был небольшой ящик с разными лекарствами, который командир парохода сначала не хотел было принять. В 8-мь часов вечера, распростившись с Федором Филипповичем и со всеми знакомыми, я оставил Анапу и вместе с полковником Хлюпиным, на баркасе, отправился на пароход. Там я нашел семейства, отправляющиеся в укрепления береговой линии; они состояли из шести человек офицеров и пяти дам. После ужина все штаб и обер-офицеры улеглись спать на палубе кормы под тентом; дамы заняли капитанскую и офицерские каюты; двери последних отворялись в кают-компанию. В кают-компании на середине стол, над столом большая лампа освещала всю каюту. Я записывал на столе в мою памятную книжку карандашом воспоминания последних дней в Анапе. Была полночь. Воды! воды! пожар! раздалось на палубе. В один момент все дамы, в чем спали, очутились в кают-компании. Когда из кают-компании я отворил дверь – люк был ярко освещен горевшим тентом из парусины, который мгновенно был сорван и брошен за борт. Я бросился по лестнице на палубу, за мною дамы, которые положительно-таки вынесли меня наверх так, что я упал, ступив на палубу, и они за мною, повторив каждая то же самое. На палубе был чистый маскарад; жара была невыносимая, а потому все были раздеты, в одних рубахах, так же, как и дамы. В надлежащей одежде были только: я, вахтенный офицер, человек пять или шесть матросов, да пожилая женщина-нянька с годовалым ребенком. Командир парохода спал, как говорили, в кожухе колеса и первым выскочил на горевшую, как тогда думали, палубу, при чем обжег себе ноги от пяток до колен. [198] Офицеры, увидев дам, набрасывали на себя сюртуки, шинели; но сапоги и другие принадлежности натягивать было некогда – все думали о потушении пожара и о своем спасении. Пожарная труба и помпы действовали сильно, матросы и музыканты работали усердно. С парохода подавали сигналы об опасности фальшфейерами, но не стреляли, не видя еще крайности. Между тем, со всех бывших на рейде судов спущены были баркасы, и все лодки отчалили от берега; все направилось к пароходу, с которого также спущены были на воду гичка и баркас. Но, благодаря быстрым и благоразумным распоряжениям, пожар был прекращен не более, как в 10-ть минут, и испуг обратился в смех и веселые рассказы; все живо принарядились и уже не скоро улеглись спать. Моряки говорил, что хорошо, что на нашем пароходе ванты и все снасти железные, цепные, а не канатные – а то бы нам так дешево не отделаться. Причиною пожара был ящик с аптекой, который стоял у грот-мачты. Нянька уложила заснувшее дитя на ящик и хотела его придвинуть к борту, по ее выражению – «к стенке». Едва она двинула ящик – ящик задымился. Вахтенный офицер, увидев дым, закричал: ящик за борт! Матросы подхватили ящик за веревки, которыми он был увязан, веревки лопнули. Ящик вместе со всеми банками, склянками, переложенными пенькою и соломою, рухнул на палубу; разлившиеся спирты, пенька и солома загорелись, и в то же время пламя охватило тент. Вот начало и конец происшествия, которое на сухом пути казалось бы ничтожным, но между небом и водою произвело на нас сильное впечатление. Через час времени мало помалу все утихло. Я лег, завернувшись в плащ, вместе с другими на палубе. В два часа ночи пароход поднял якорь; сотрясение, произведенное действием машины, и шум колес разбудили меня; я долго любовался восходящим из-за гор солнцем, невольно припоминая то время, когда я, счастливый судьбою, беспечный душою и сердцем, согретый чистым пламенем [199] патриотизма, с чувством неиспорченного юноши смотрел с высот Балкана на показывающееся, как бы выходящее из глубины Черного моря, утреннее солнце. Как далеко вершины Балкана от высот Кавказа, так далеко настоящее мое время от времени войны 1828 года. Эти два хребта гор разделены бурными пучинами моря, – две эпохи жизни моей разделены шумными ураганами службы; горы те же, да я не тот. Я по прежнему прапорщик, да не юноша; на мне те же золотые эполеты, да нет золота в душе; у меня тот же красный воротник, да в сердце не красно: чувства заменились страстями, легковерие – благоразумием, доверчивость – подозрительностью, добродетель, обиженная несправедливостью, потеряла свою детскую прелесть и, проученная опытом, сдружилась с хитростью,– одним словом, я сделался злее. Жаль мне самого себя: я был гораздо лучше на западных берегах Черного моря, чем на восточных… В сущности, это кажется одно воображение, одна мечта. Я также слаб и чувствителен к добру и злу, как и прежде. О последнем скажу стихом Карамзина: «Зло делать малое – мне мало, большого делать не могу». Но исправлюсь ли я на западе жизни?.. Может быть – да будет уже поздно.

8-го числа, в 8 часов утра, открылась пред нами Суджукская бухта; вдали видно было Кабардинское укрепление на Дооби, прежде названное Александровским, и скоро открылся пред нами Новороссийск.

Там, где горы-исполины
Стали вечною стеной,
Моря Черного пучины
Плещут светлою волной;
Где когда-то слышны были
Звуки рыцарских мечей (Крестоносцы, изгнанные из Сирии в 1291 году, возвращались в Европу через Кавказ. Авт.); [200]
Где в ущельях ядра выли
Генуэзских (Генуя и Венеция в XVI веке имели свои колонии на кавказских берегах Черного моря.) батарей;
там, где с шашками встречались
Ятаганы на скале;
Там, где башни красовались
Крепостцы Суджук-кале –
Там-то севера сынами,
И под сению знамен,
Оградившийся штыками,
Русский город заложён
(Это место раз уже было занято русским, а именно – в 1791 году; генерал-аншеф Гудович, по взятии 22-го июня крепости Анапы, через три дня занял и Суджук-кале. Авт.).

В половине 9-го бросили якорь; я съехал на берег. Новороссийск более похож на разоренную неприятелем деревню, нежели на вновь строящийся город: тут остов дома, с печью под крышей, без стен за недостатком хвороста и глины; там – дом, совершенно оконченный, без крыши за недостатком камыша, и покрыт рогожами; здесь – хваленые тенгинские казармы, омытые дождем, не стыдясь, выказывают материал, из которого они построены, то есть ветви дубового плетня, обмазанные смешением глины с животною глиною; этот-то знаменитый состав, изобретение которого приписывают черноморцам, и заменяет в Новороссийске штукатурку на извести; даже церковь оштукатурена этим же способом. Признаюсь, Новороссийск не привлекателен для горца; он не позавидует жителю этого города и не получит понятия о пользе европейского просвещения.

В тот же день, в 5-ть часов вечера, пароход бросил якорь в геленджикской бухте. Крепость Геренджик исправлена [201] и изуродована палисадом, поставленным на кроне бруствера; строения и казармы построены прочно и удобно для помещения; внутреннее пространство крепости слишком стеснено строениями, как и во всех укреплениях береговой линии.

9-го числа, в 5-ть часов утра, пароход снялся с якоря, и в 12-ть часов, в полдень, мы прибыли на высоту Шапсуго, где построено укрепление Тенгинское; пароход не бросил якоря – лег в дрейф. Я с полковником Хлюпиным съехал на берег. В этом укреплении мы оставили лекаря с молодою женой; нет еще и трех месяцев, как эта юная парочка узнала супружеское счастье. Бедная чета! Им суждено лучшее время жизни провести в одной из гробниц, устроенных для живых, хотя неоспоримо с полезной целью.

Нельзя не пожалеть женщин и детей, которым суждено жить в укреплениях береговой линии: эти последние, лишенные всех средств получить воспитание, от частых болезней теряют память и умственные способности. И как дети вообще чрезвычайно восприимчивы, то они, постоянно окруженные солдатами, при всей бдительности родителей невольно перенимают солдатские ухватки, образ выражения и даже пороки. Бедные дети!.. А женщины, удаленные от светских обществ, непрестанно находящиеся в опасностях, для которых они не созданы, поневоле теряют свою нежность. «Женщины образуют душу и сердце; хотя иногда есть случаи, в которых они развращают нравы, но всегда мужчина, удаляющийся их обществ, теряет любезность»,– сказал де-Лиль. Но, признаюсь, этой пользы от пребывания женщин в укреплениях мужчинам ожидать нельзя. Впрочем, и этот принц при Екатерине II высказал свою мысль не о затворницах в укреплениях, а о дамах большого света. Мужчины в укреплениях – в положении диких островитян с той только разницей, что диких веселят медные бубенчики, а их – извините – звуки стеклянной посуды. [202]

В этот же день, в 4 часа вечера, пароход лег в дрейф перед Псезуапе; я с полковником посетил форт Лазарева. Этот форт, как уже известно, первым был взят горцами; он снабдил их порохом и дал им смелость дерзнуть на другие укрепления, последствием чего, как уже известно, было взятие других укреплений. Ныне этот форт возобновлен совершенно по тому же плану, только построен с большей тщательностью, усилен палисадом и вооружен крепостною и полевою артиллерией, а не морской с кораблей, как это, по торопливости и, сказать правду, неосмотрительности, сделано было в 1828 году. Здесь я нашел старого своего сослуживца по могилевскому полку, с которым делал походы в турецкую войну 1828 и 1829 годов и в Царстве Польском 1831 года, майора барона фон0Менгдена. В половине 9-го мы увидели огни на Сочи и в 10-м часу бросили якорь перед укреплением Навагинским, а на другой день осматривали укрепление. Оно построено на скате горы, вершина которой, находясь от него наполовину пушечного выстрела, доставляет неприятелю все средства обстреливать внутреннее пространство укрепления, так как фронт, обращенный к вершине горы, не дефилирован; а в зрительную трубу неприятель может наблюдать за всеми действиями в укреплении, в чем соглашался со мною и полковник Хлюпин. Во рву, перед куртиною этого фронта, устроен каменный капонир, на котором красовался двухэтажный деревянный блокгауз для неведомой цели. После моих замечаний, рассказывали нам, что 27-го июля горцы действительно, поставив на высоте четыре орудия, открыли огонь по укреплению и окончили 29-го числа: повредили стены казарм, взорвали гранатами блокгауз, в котором, на случай приступа, заготовлено было 500 ручных гранат. При этом взрыве погибло 8-мь человек, а во время канонады убыло из строя 21 человек. Во время нашего приезда все повреждения были уже исправлены. [203]

________________________

XII.

Лагерь при укреплении Св. Духа. Болезни и смертность. Выступление отряда с Адлера. Фальшивая тревога. Рукопашная схватка с горцами. Прибытие отряда к укреплению Навагинскому. Молва в отряде о многочисленности неприятеля. Амбаркация отряда. Возвращение на зимние квартиры. Полковой театр.

В тот же день, то есть 10-го августа, в 8-мь часов утра я вышел на берег на Адлере. Полк наш стоял там при укреплении Св. Духа на р. Мдзымте лагерем, и, как командир полка назначил меня батальонным адъютантом в 3-й батальон, то я в то же день явился к командиру батальона, майору Льву Львовичу Хромову, и поселился в трех соединенных палатках вместе с поручиком Илиодором Сергеевичем Кушелевым, прапорщиком графом Толстым и с разжалованным из профессоров виленского университета Ордынским. Мы имели общий стол; крепостной человек Кушелева заменял нам повара. Шатер наш был так устроен, что в нем образовался зал и две комнаты. Одну занимал Кушелев, другую – я с Ордынским, а как Толстой никогда ничем не занимался, только напевал да насвистывал куплетики и курил постоянно сигару, то место его лежания было не означено в так называемой нами зале, в которой мы обедали и совершали оргии. Картежной игры у нас не было, зато по соседству, у командира батальона, днем и ночью шла игра.

Четыре батальона нашего полка в то время имели под ружьем никак не менее 700 человек каждый. Начались ученья, смотры и незначительные работы. Была засуха: днем несносный жар, ночью сырой холод, окрестные болота гниют, воздух делается тяжелым, появились желтые лихорадки. Люди начинают болеть, и открылась значительная смертность. 20-го августа похоронили [204] лекаря Германа. 5-го сентября, накануне дня моих именин, скончался мой благодетель, генерал-майор фон-Бринк, не получивший посланного от меня из Анапы, через командира тендера лейтенанта Десятого, в память моей благодарности замечательного трехгранного и времен крестовых походов, как значилось по латинской надписи на клинке. Этот кинжал при легком ударе пробивал двойной панцирь; ножны и ручка были оправлены в турецком вкусе серебром под позолотою; кинжал этот, в Анапе, я с большим трудом выменял у старшины немирного аула. После похорон Е. Е. фон-Бринка меня спросили: что бы написать на могильном кресте этого доброго человека? – Напишите просто: «блаженни чисти сердцем, яко тии Бога узрят», ответил я, и это мое предложение было исполнено. Вскоре после этого, а именно 16-го числа, умер начальник дружины сванетов, а из числа трехсот человек этой дружины осталось всего сорок человек, которые вместе с телом своего начальника отплыли восвояси. Мы похоронили двух офицеров из гарнизона укрепления; двух нашего полка. Прибывшие 26-го августа из Крыма четыре батальона 13-й пехотной дивизии, полков: брестского и белостокского пехотных, виленского и литовского егерских, хотя и потерпели от болезней, но не обессилились до такой степени, как наш полк, который в день выступления отряда, 8-го октября, вывел под ружье 860 человек. Незадолго до выступления отряда с Адлера к укреплению Навагинскому, я написал эпитафию на смерть Егора Егоровича фон-Бринка.

Эпитафия его превосходительству генерал-майору и кавалеру

Егору Егоровичу фон-Бринку.

Почий, достойный сын отчизны!
Делами добрыми и истиной святой [205]
Ознаменован путь твоей короткой жизни;
О вверенных тебе ты пекся как родной.
В сраженьях – первый ты; но смерть тебя щадила:
Рок не судил тебе пасть с храбрыми в рядах,
Вдали от родины взяла тебя могила,
Но дети родины благословляют прах.

________________________

Медленный сбор милиции, по причине бунта в Гурии, задержал наш отряд на Адлере, который к досаде нашей слишком два месяца собирался сделать нашествие на землю убыхов. Два месяца – такое время, в которое не только убыхи, имеющие земли каких-нибудь 150 квадратных верст, но все прибрежье линии могло ополчиться и приблизиться к отряду.

Мы, маленькие люди, в лагерях не знали и не разгадывали обширных планов начальника отряда; его почти никто не видел, объезжающим лагерь или цепь. Никто не знал, какою дорогою пойдем к убыхам, но каждый понимал, что отряд должен был двинуться в горы по ущелью, вникая в смысл названия нашей экспедиции, которую величали «экспедиция в землю убыхов». Между тем, убыхские стратегики предугадали намерения отрядного гения, и, судя по завалам, которые впоследствии пришлось занимать нам с боя, они по крайней мере месяц трудились над укреплением прибрежной дороги. Эту дорогу можно назвать до крайности рискованной и могущей быть избранной только для спасения остатков разбитого отряда. Достаточно сказать, что в случае бури, при юго-западном ветре эта дорога была бы не только непроходима, но просто гибельна для отряда: корабли должны бы были удалиться от берегов, из опасности потерпеть крушение, на такое расстояние, с которого нельзя бы было обстреливать горы и скалы, составлявших правую сторону пути. С этих высот и из-за приготовленных завалов неприятель, [206] не тратя пороха, мог бы безнаказанно громить отряд каменьями, между тем, как с левой стороны, прибоем волн, увлекало бы море обозы, вьюки, лошадей, людей и даже артиллерию,– кто знает бури у восточных берегов Черного моря, тот совершенно согласится с этим заключением. Сверх сего, поход прибрежною дорогою доставил неприятелю средства соединить свои силы на одной только правой стороне (по движению отряда) и укреплять одну только эту сторону; тогда как при движении отряда чрез ущелья, он необходимо должен бы был раздробить свои силы, не только с целью поражать отряд с двух сторон, но чтобы по возможности обеспечить аулы, спасти имущество и семейства, совершенно не зная, куда начальник отряда направит свои силы или на какой аул укажет сделать набег. Надо еще заметить, что по прибрежью, от ущелья до ущелья, на горах нет аулов, по неимению пресной воды. Мнение, что морская артиллерия при следовании отряда берегом, разрушая завалы и отгоняя неприятеля с вершин гор, могла содействовать движению отряда – совершенно было ложно и не оправдалась на деле: артиллерия с кораблей не могла действовать картечью, иначе она поражала бы своих как в колонне, так и в стрелковой цепи, да и картечь при встрече покрытых лесов, пологостей гор и крутизны скал не могла производить рикошетов, а следовательно, не достигала цели своего назначения. Приходилось действовать ядрами и гранатами,– а кто не знает, какое ничтожное действие эти снаряды производят на рассыпной строй или на такого неприятеля, как наши горцы, действующие врассыпную.

Октября 8-го, в два часа ночи, отряд начал выходить на дорогу и строиться в походный порядок, принятый на Кавказе при следовании в горах – только без левой цепи, так как отряд должен был следовать берегом моря. Дали сигнал, отряд двинулся. Корабль «Трех иерархов», фрегат «Тенедос», буксируемые пароходами «Могучим» и «Бойцом», лодки азовских [207] казаков, вооруженные каронадами большого калибра, баркасы с корабля и фрегата, так сказать, составляли левую цепь и следовали по движению отряда. Правая цепь, под командою полковника Хлюпина, сначала, следуя чрез земли мнимо покорных джигетов, шла под прибрежными скалистыми обрывами, беспрестанно мешаясь с батальонами, идущими в колонне, и с вьюками. Граница джигетов и убыхов, как вообще в горах, неопределенна и неизвестна самим жителям. Время было за полдень. Правая цепь шла при колонне, и мы, кажется, считали себя в земле джигетов. Вдруг несколько человек стрелков в авангарде заметили вправо на высоте двух горцев, сделали по ним выстрелы. А так как войска, составлявшие колонну, видели правую цепь, идущей не по высотам, как это всегда бывало в ущельях, а при колонне, и по распространившимся в отряде слухам, что убыхи в значительном сборе поджидают нас у границ своей земли. то в одно мгновение, после выстрелов в авангарде, невольно в войсках. особенно в милиции. блеснула мысль что ближайшие высоты по всему протяжению отряда заняты убыхами, и войска в голове колонны открыли батальный огонь по высотам. Нескромность состоявших при штабе офицеров, неаккуратность в допросе пленных убыхов и преувеличенные рассказы лазутчиков еще до выступления отряда распространили слух о многочисленности убыхов; даже прямо определяли, что их в сборе до 9,000. Регулярные войска, обессиленные болезнями, зная свою малочисленность, мало надеясь на горскую дружину и, что свойственно солдатам, подозревая милиционеров во всегдашней готовности к измене, так сказать, были подготовлены к панике, и поэтому при открытии огня в авангарде все войска в колонне последовали тому же примеру, а милиция, как вообще горцы, при этой неожиданности совершенно растерялась; причем большая часть самурзаканской конницы спешилась и открыла пальбу через седла. То же самое повторилось в арьергарде, [208] когда он приблизился к тому месту, где случилась первая фальшивая тревога, хотя уже там не показывалось ни одного убыха. В течение этого перехода фальшивые тревоги в колонне повторялись четыре раза и даже тогда, когда после тревоги в арьергарде правая цепь шла уже по высотам. При этих тревогах в колонне оказалось раненых несколько человек и лошадей; может быть, и наблюдавшие с незанятых высот за движением отряда убыхи, при этом случае, пустили несколько пуль в колонну. После занятия высот цепью, начала встречаться завалы. Завалы эти обыкновенно горцы сооружают из срубленных с ветвями деревьев, колючих кустарников, каменьев, хвороста и земли, вынутой из неглубокого ровика, делаемого всегда за завалом. По приближении авангарда к завалу, морская артиллерия открывала по нему огонь ядрами и гранатами, которые, разрушая завалы, делали их только, так сказать, ниже, но зато – шире, разбрасывая бревна, колючки и каменья. Такое разрушение, когда по сигналу прекращалась пальба с форта, и батальоны с криком «ура!» бросались на завалы, задерживало только стрелков и атакующую колонны, перебиравшуюся чрез эти препятствия под огнем неприятеля, лишая сами войска возможности отстреливаться. Между тем горцы, как только открывался огонь с кораблей, оставляли завалы, сбегали в ближайшие овраги и выжидали только крика «ура»; с этим криком открывали огонь по штурмующим и затем бросались в шашки. При этом случае нам много помогала горная артиллерия, встречая толпы горцев картечью, прежде чем они могли смешаться с штурмующими завалы. Надо отдать полную справедливость действию авангарда и вообще батальонам, участвовавшим в приступах. Горная артиллерия удивляла нас порядком, быстротою, верностью выстрелов, действуя под сильным и метким ружейным огнем убыхов. В этот день, то есть 8-го октября, 4-й батальон вместе с абхазской милицией занял в арьергарде гору, на время остановки отряда по случаю [209] встреченного на дороге, прямо против авангарда, большого завала. Убыхи, может быть и с частью джигетов, открыли первоначально перестрелку с абхазцами, которые шли впереди батальона; абхазцы отступили. Остался только батальон, имевший под ружьем менее двухсот человек. Перестрелка умолкла; отряд двинулся; батальону приказано спускаться с коры. Как только подали сигнал отступления, убыхи бросились на батальон, завязался рукопашный бой. Батальон отступил со значительной потерей, оставив на месте своих убитых, в том числе поручика Эшопара и отданного в солдаты из профессоров – Ордынского (Эшопар, по физиономии, принадлежал к племени индейцев; и действительно, по его словам, отец его был испанец, а мать индианка; его вывез в Россию адмирал Литке, возвратясь из кругосветного путешествия. Во время схватки с горцами при нем находился прапорщик Мищенко, который, получив четырнадцать ран, лежал рядом с Эшопаром и, ночью возвратясь в отряд совершенно голым, окровавленный, говорил, что он оставил Эшопара еще живым. Авт.).

Ночлег отряда, с 8-го на 9-е октября, надо считать одним из особенно замечательных в кавказской войне. Часа за два до заката солнца, оставив за собою версты за две маленькую речку, вытекающую из гор, с превосходной водою, мы остановились у речки, протекающей чрез болотистую местность, вода в которой была мутна и чисто соленая; между тем, как версты за три впереди, что мы узнали при дальнейшем движении, была хорошая вода, о чем можно было узнать от лазутчиков. Около речки, при которой мы остановились для ночлега, между грядами гор образовалась незначительная площадка, покрытая густым кустарником, имевшая пространства не более 60-ти квадратных сажень. На эту-то площадку поместили все наши пешие войска, следовавшие в колонне. Теснота была необыкновенная; не только негде [210] было развести огня, но даже не было места прилечь солдатам. Вьючные лошади, котлы, козлы ружей, солдатские торбочки – все это было перемешано, как будто эти войска после сильного поражения столпились в кустарнике и ищут случая скрытно уйти от неприятеля. 9-го числа, по неизвестным причинам, отряд стоял в этом беспорядке до 11-ти часов. Между тем, корабль и фрегат, как будто для того, чтобы созвать убыхов, открыли канонаду по завалу, отстоящему от авангарда, по крайне мере, в полуверсте. Наконец, отряд двинулся, началась сильная перестрелка в авангарде и в правой цепи, продолжавшаяся до заката солнца. Солнцу село, перестрелка умолкла. Наш 3-й батальон уже в темноте занял гору несколько впереди авангарда; ниже, сзади нас, на уступе той же горы – 4-й батальон. Нельзя было и предвидеть, что с рассветом горцы сделают нападение на этот пункт. Между тем, батальоны, которым ни один из офицеров генерального штаба, как это делалось в прежние экспедиции, не указал места и порядка строя, для ночлега стали по указанию вовсе несведущего и неопытного в военном деле майора Хромова (4-м командовал капитан). На мои замечания, как батальонного адъютанта и неотлучного спутника командира, я получал ответ: «не ваше дело». Люди были утомлены походом по горам, оврагам и без привалов, при постоянной перестрелке; не ели целый день; весь отряд расположился ночлегом на месте, где не было воды, а сухой сухарь в сухое горло не слишком пойдет. Часу в 10-м догадались – послали на корабли за водою! Меня с горы командировали на берег за приемом воды; дали по две манерки в роту. Между тем, полковник Хлюпин, командовавший цепью, прибыл к батальону и поставил 3-ю гренадерскую роту фронтом по продолжению фронта авангарда, несколько впереди последнего, так что в случае надобности 2-й взвод этой роты, сделав перемену фронта правым флангом вперед, мог бы фланкировать с высоты фронт авангарда; 7-ю мушкетерскую [211] роту – фронтом по направлению правой цепи; 8-ю и 9-ю, в дивизионной колонне, в середине этого полукаре так, чтобы они могли, в случае нужды, подкрепить как 3-ю гренадерскую, так и 7-ю мушкетерскую роты. 4-й батальон, поставленный на уступе в виде главного резерва стоял в дивизионной колонне фронтом к правой цепи. Это расположение рот имело впереди себя цепь застрельщиков с резервами, которая правым своим флангом примыкала в овраге к левому флангу цепи батальона виленского полка. Тишина ночи не была нарушена ни одним выстрелом. Между тем, неприятель, в довольно значительном числе, пользуясь темнотою ночи и густым лесом, покрывавшим здесь всю местность, подполз к цепи 7-й роты. С рассветом цепь, заметив неприятеля, открыла огонь, завязалась перестрелка; цепь была усилена. В это же время убыхи большими толпами быстро дебушировали из ущелья противоположного углу каре, поспешая к месту перестрелки. Тут, вскоре, из колонны прибыл к батальону начальник штаба, полковник Филипсон, и с барабанным боем, при криках «ура!» двинул 3-й батальон в штыки на собравшиеся толпы, предупредив их намерение броситься в штыки. Завязался рукопашный бой, и горцы штыками были вынесены на вершину противоположной высоты; 4-й батальон занял ущелье, из которого вышел неприятель. Во время преследования горцев, после рукопашной схватки, прибыл к 3-му батальону 6-й пеший казачий полк, и этот полк, с батальоном, довершил поражение бегущего неприятеля; цепь была восстановлена и приведена в порядок. Батальон виленского полка, по причине чрезвычайно затруднительного подъема из оврага, в котором он провел ночь, прибыл к месту сражения уже на вершине занятой полковником Филипсоном горы. Гибельный удар, нанесенный этим сражением неприятелю, обеспечил правую цепь так, что после этого дела до самой Сочи, где построен форт Навагинский, неприятель почти не показывался и довольствовался [212] только незначительной перестрелкою с арьергардом. Потеря 3-го батальона в этом деле состояла: убиты – поручик Титов, унтер-офицеров 2, рядовых 7; ранены: штабс-капитан Мякинин, поручик Росляков, унтер-офицеров 6, рядовых 27. Собрано 3-м батальоном на месте и с неприятельских тел оружия: шашек 14, кинжалов 9, ружей 22. луков 5, стрел до 15. После этого дела и предшествовавшего дела в авангарде, при взятии завала, когда убили адъютанта корпусного командира, капитана гвардии Лауница, генерал-майор Муравьев принял командование авангардом. Муравьев – храбрый генерал, но, как видно, мало опытен и мало знаком с порядком боевых движений в горах. Он забыл, что голова правой цепи должна следовать неразрывно с правым флангом цепи авангарда, а роты, в виде резервов, следующие рядами за боковой цепью, не должны терять из вида рот, идущих в авангарде развернутым фронтом, и в нарушение этих извлеченных из опыта правил, взял две роты из авангарда и форсированным маршем двинулся к Сочи, даже не известив правой цепи о предпринятом им движении. Эта цепь, зная свою обязанность, сначала следовала, соображаясь с движением сказанных двух рот, идущих по безлесной равнине; но сама, продираясь чрез густой вековой лес, беспрестанно спускаясь в овраги и подымаясь на высоты, необходимо разорвалась; и, наконец, утомленная этим бешеным движением авангарда, от него отстала, и через это, конечно, могла бы быть обойдена и поставлена между двух огней, если бы убыхи умели воспользоваться случаем и не потерялись после последнего дела; а взятые генералом Муравьевым две роты могли быть истреблены, если бы неприятель строже наблюдал за нашими движениями. Говорят, что это быстрое движение двух рот сделано было с целью занять высоту, с которой горцы в июле месяце стреляли из орудий по форту Навагинскому. Вопрос: если бы горцы и действительно заняли ту высоту, то неужели [213] генерал Муравьев думал с двумя ротами скинуть толпы убыхов с горы? Неужели форт, поставленный в безопасность ожидание с часу на час прибытия отряда, не мог бы сосредоточить всю свою артиллерию на бастионах фронта, обращенного к высоте, и, открыв канонаду, согнать неприятеля, который, конечно, имея в руках ту высоту, в противном случае мог бы безнаказанно стрелять по отряду, выходящему на позицию, и при занятии мест для устройства лагеря.

Наконец, 10-го октября, отряд вошел в ущелье к укреплению Навагинскому, и к 7-ми часам вечера занята уже была позиция и разбит лагерь. Вскоре по прибытии отряда, по распоряжению отрядного штаба мне приказано было, с открытым предписанием, объехать на баркасе все суда принадлежащей отряду флотилии и привести в известность число убитых и раненых, находящихся на судах. Я кончил это поручение к 11-ти часам ночи. При чем оказалось убывшими из строя во время похода 8-го, 9-го и 10-го чисел, от Адлера до Сочи, из всех частей войск и милиции, штаб и обер-офицеров 37, нижних чинов 634. На другой день убитые, не оставленные на месте сражения и умершие от ран на кораблях, перевезены были на берег и с надлежащими почестями преданы земле. Не прошло трех-четырех дней, как пошли по отряду толки и ропот на генерала Анрепа, который, по занятии позиции на Сочи, не объехал отряда, не поздравил войска с победою, не ободрил их для действий на будущее время. А между тем рассказывали, что горцы и сам Берзек (Убыхский старшина Хаджи Берзек. семидесятилетний старец, потерявший в последние два дня из девяти своих сыновей четырех убитыми; остальные, израненные, принесены в отцовский дом. Авт.) распространяли слух в горах о бессилии русских: говорили, что если бы не флот, то отряд не [214] дошел бы до Сочи; что русский отряд идти ущельем побоялся. Даже в отряде умы менее прозорливые, особенно между милиционерами, в своих разговорах приводили ту же мысль, что, конечно, имело невыгодное нравственное влияние на нижних чинов. Дабы убыхов лишить средств в будущем – вредить форту пушечными выстрелами с ближайшей высоты, о которой говорено было выше, и от которой, как уже было сказано, укрепление не дефилировано, предпринято было перенести туда один из блокгаузов и обнести оный каменою стеною; а для сообщения с фортом устроить капонир. 14-го числа приступили к заложению этого блокгауза. Постройка продолжалась во все время пребывания отряда на Сочи. На работы высылались нижние чины от черноморских пехотных казачьих полков и часть от регулярных войск; а милиция, получая значительное содержание, по временам, вместе с войсками, ходила только на фуражировку. Наконец, 7-го ноября, это малополезное устройство блокгауза и капонира было окончено. Между тем, отряд со дня на день ожидал выступления в горы, чтобы если уже не покорить убыхов, то, по крайней мере, отмстить им за взятие наших укреплений. Вместо этого мы видели только ту же медлительность, которая была на Адлере. Беспрестанная перемена приказаний показывала нерешительность начальника, а медлительность давала Берзеку с приверженцами поддерживать нравственную силу убыхов и поправить свое на них влияние, сильно упавшее после большой потери и неудачи горцев, которые, надеясь на успех, оставил аулы, жен, детей, собрав последнее свое достояние, явились, может быть, за 50 и 60 верст из гор к берегу и принесли, при возвращении в дома свои, только раненых, да тела убитых. Нельзя сказать, чтобы и отряд пылал желанием сразиться с неприятелем; скорее скажу, что отряд пал духом, не слыша никакого одобрения и с каждым днем все более и более замечая нерешительность начальника отряда, который, не показав убыхам силы-могущества отряда, [215] не разорив у них ни одного аула, открыл с ними переговоры о покорности,– тогда как слово «покорность» не существует и в языке горцев. Конечно, если бы сейчас по прибытии к Сочи двинуться под аулы, если бы, не дав опомниться убыхам, воспользоваться их раздорами, которые обыкновенно возникают между горцами после неудач, и упреками их Берзеку, поклявшемуся аллахом не пропустить русских в Сочу,– то, может быть, новые быстрые поражения неприятеля и разорение его аулов привели бы к какому-нибудь благоприятному результату. Но отряд стоял без действия. Берзек умел пользоваться медленностью русских, поправил свою репутацию, восстановил вновь к себе доверие и уважение, потерянные им, как уже сказано, чрез пропуск русских к Сочи, доказал соотечественникам, что русские без морской артиллерии не решаться идти в горы. Я сам слышал от одного лазутчика, что Берзек, посмеиваясь над нами, так говорил убыхам: «вы замечаете медленность русских,– они дожидают, что их Государь пришлет им награды и корабли, на которых они поплывут по нашим ущельям с большими пушками. Пусть стоят,– говорил он,– нам менее будет работы; с помощью аллаха, если они не перемрут все здесь, так половина их убавится от болезней». Второе ноября еще более убедило неприятеля в нашей нерешительности и даже в упадке духа в войсках. Ввечеру, с 1-го на 2-е число ноября, приказано усилить цепь. Если будут выстрелы в лагере – отряду не делать тревоги; пешей дружине в этот вечер приказано петь песни. Прошу разгадать военную хитрость отрядного начальника: войска ничего не знают, теряются в догадках. Поутру открылась тайна: вся кавалерия, вьючные лошади и часть артиллерийских, под командою генерала Муравьева, оставили отряд и как тати, тою же дорогою, которой мы шли, пробрались в Адлер. Вечером же неожиданные пушечные выстрелы в лагере были сигналами для сказанной ретирады. [216] Между тем, мнимо-покоренные генералом Муравьевым джигеты, видя ничтожность наших предприятий против убыхов, начали колебаться в верности и 5-го ноября, для доказательства преданности своей русским, под укреплением Святого Духа сделали нападение на пастьбу скота, в прикрытии изрубили офицера и 14 человек нижних чинов; взяли несколько в плен и угнали всю скотину. Ночью, с 7-го на 8-е число, мы зажгли засеки, сняли лагерь, отступили к берегу, и началась амбаркация отряда. Поутру кончили нагрузку, и все было на судах; в 8-мь часов снялись с якоря – и тем кончили знаменитую экспедицию в землю убыхов, которая не принесла никакой пользы, разорив казну расходом на содержание дружин: мингрельской, имеретинской, гурийской, самурзаканской, и уронив в глазах горцев достоинство русского оружия. Солдаты насмешливо называл эту экспедицию – «нашествием двадесяти язы?ков на землю убыхов».

В то время, когда стояли мы на Адлере, я, как «пиит армейский», не упустил случая и «подмахнул стишок злодейский»,– вот он:

Солдатская песня.

Друзья, мои товарищи,
Львы страшные в боях!
Пойдем в поход с молитвою
И с верою в сердцах.
Пойдем, и Божье солнышко
Осветит блеск штыков –
На маковках высоких гор
И выше облаков. [217]
Пойдем, отмстим, товарищи,
За штурмы крепостей,
Засыпем горцев пулями
За смерть своих друзей.
За Туапсе, Псезуапе,
За Атакуаф, Вулан
Ты дорого расплатишься,
Проклятый басурман.
За кровь своих товарищей
Умеет мстить солдат,
За кровь их души нехристей
Столкнем штыками в ад
(Туапсе – укрепление Вельяминовское; Псезуапе – форт Лазарева; Атакуаф – укрепление Николаевское; Вулан – укрепление Михайловское. Авт.).

За этими куплетами следуют еще три куплета, написанные для домашнего солдатского обихода. Песню эту пели в ротах тенгинского полка до отступления генерала Муравьева; по возвращении [218] в Черноморию, только под веселый час, наши тенгинцы затягивали три последние куплета, здесь не помещенные.

Полк наш, 8-го ноября оставив укрепление Навагинское, 14-го числа вышел на берег близь Тамани на месте, называемом «Тузла». Отсюда я не пошел с батальоном, но по предложению полковника Семена Ильича Хлюпина отправился в штаб полка, в селение Ивановское (в Черномории); там командир поручал мне производство полковых уголовных следствий и назначал за депутата, если следствие зависело от казачьего ведомства. Но главною моею обязанностью было заведовать полковым театром по искусственной и репертуарной частям, а хозяйственная часть была в полном распоряжении брата полковника, капитана Василия Ильича Хлюпина, командовавшего учебною командою, к которой были прикомандированы все юнкера. Вот эти-то господа, вместе с кантонистами из певческого хора и писарей, заменяли у нас актеров и актрис. Иногда некоторые главные роли брали на себя и молодые офицеры. Репертуар театра составляли комедии и водевили из светской жизни, по возможности подходящие к народному и солдатскому быту, или, по крайней мере, имевшие между действующими лицами роли крестьян, крестьянок, солдат, мещан,– словом, что-нибудь из сельской жизни. Но, как при всем старании командира полка, встречалось большое затруднение в приобретении подобных пьес, то я, чтобы по возможности пополнить этот пробел репертуара, написал мелодраму под названием «Русский солдат», в трех актах: 1 – «рекрут», 2 – «пленный и беглый», 3 – «солдат на родине». Командир полка одобрил пьесу, и она, поставленная на полковом театре, очень понравилась нашим зрителям, так что несколько раз сряду пришлось давать ее на нашей сцене, а после того почти к каждому спектаклю добавляли первый или третий акт моей мелодрамы; второй, по затруднению в постановке, ни одного раза не давали; только из него брали в дивертисментах [219] хоры, арии и дуэты, музыка на которые была оригинальная, подобранная в каданс меры стихов офицерами, знавшими мотивы из старинных романсов, песен и других музыкальных сочинений. Товарищи в шутку называли меня директором театра.

М. Ф. Федоров.

Приложения к «Походным запискам».

I.

Приезд наместника кавказского, князя Михаила Семеновича Воронцова, в г. Ставрополь, 27 сентября 1845 года.

В это время я, в чине подпоручика, состоял по особым поручениям при командующем войсками на кавказской линии и в Черномории, генерал-от-кавалерии Николае Степановиче Заводовском, и записал события этого дня, как памятного для жителей города и войск, там квартировавших.

«Сорок лет назад я начал также службу на Кавказе, под начальством знаменитого князя Цицианова, был с ним под Елисаветполем; был с храбрым Гуляковым на Алазани и в Закаталах, опять с Цициановым при покорении Имеретии; потом на знойных полях Эриванских и зимою – в снежных горах осетинских. С молодых лет я научился и привык удивляться подвигам храбрых воинов кавказских». (Приказ по отдельному кавказскому и 5-му пехотному корпусам, марта 14-го дня, 1845 года, гор. Керчь. Авт.)

Так Михаил Семенович приветствовал Высочайше вверенные ему войска, предназначенные действовать на Кавказе. [221]

Сорок лет назад!.. Много ли осталось воинов, сражавшихся за освобождение Грузии от угнетений иноверных соседей? Кто расскажет, как очевидец, о славном штурме крепости Ганджи, которая с десятитысячным гарнизоном в полтора часа времени взята приступом горстью русских 1? Много ли тех, которые мстили джаро-белоканским лезгинам за набеги на Кахетию, уничтожили партии соучастников их – ханов аварского и кази-кумыкского, поражали лезгин на берегах Алазани и в чудной схватке устлали телами их ущелье Закаталы 2? Много ли тех, которые внесли знамена русские в границы Имеретии 3 и для спокойствия Грузии дрались с многочисленными войсками Фет-Али-Шаха персидского на степи вагаршапатской 4 и которые наказали осетин за набеги на Карталинию 5? А Михаил Семенович был участником во всех этих славных подвигах русского войска на Кавказе. Вот какого главнокомандующего имеют теперь войска кавказские!

Да, протекло сорок лет, и в рядах кавказских воинов стали уже дети и внуки тех храбрых кавказцев, которые в то время делили военные труды с князем Михаилом Семеновичем.

И вождей уж прежних мало;
Много в день великий пало
На полях Бородина!
Позже – тех взяла война,
Те – свершив в Париже тризну
По Москве, и рать в отчизну
Проводивши, от земли
К храбрым братьям отошли.

Бород. Годовщ. Ж..

Много утекло воды, говоря по-русски, со времен Цицианова: на стенах Елисаветполя, бывшей крепости Ганджи, сорок лет [222] гремит барабан русский; на Алазани процветают христианские селения; в Закаталах – сторожит лесистое ущелье твердыня русская; Имеретия выставляет храбрую свою дружину и под знаменами русскими наказывает хищников-горцев; осетины забыли набеги и благоденствуют под русским правлением; степи вагаршапатские (Степи вагаршапатские лежат между Эриванью и Эчмиадзином. Авт.) вошли в границы русские.

А самый Ставрополь, который так радостно и богато встретил князя-наместника – что представлял за сорок лет назад? Небольшая крепостца, поставленная на высоте, где теперь красуется каменный собор во имя казанской Божией Матери, обстреливала небольшую станицу Хоперскую 6, обнесенную плетнем, а частью каменной стеною с бойницами. Где теперь дом командующего войсками, и где останавливался в настоящий приезд князь Михаил Семенович – был густой лес с единственным источником ключевой воды, куда жители крепости выходили за водою под прикрытием роты, при орудии. А теперь Ставрополь вмещает 12,000 жителей (Все эти сведения следует отнести ко времени написания автором настоящей статьи. Прим. ред.), имеет хороший гостиный двор, каменный театр. красивый бульвар, а зданиями может поспорить с иными губернскими городами православной матушки России. Ставрополь не хвастун, не кричит про себя в газетах; он мало говорит, да много делает. Дает в пользу бедных спектакли, концерты, пожертвованиями сооружает храмы – православный собор и католическую церковь. Концерт, данный здешними любителями музыки 5-го апреля, собрал 1,200 рублей серебром и доставил случай бедным семействам истинно порадоваться в [223] первый день Пасхи, а последний спектакль принес им 700 рублей.

Послушайте же теперь, как этот город, за сорок лет станица, принял князя наместника, и подивитесь успехам просвещения и промышленности в крае далеком от сердца и головы России – от Москвы и Петербурга; в крае, процветающем не более полувека под сенью победных знамен родного воинства; в крае, очерченном от врагов-хищников линией казачьих пикетов на протяжении более 1,000 верст! Сравните минувшее с настоящим, не заглядывайте далеко в историю, пробегите только военные события на Кавказе XIX века – и вас поразит успех русского оружия, о котором много говорят, да мало знают.

27-го сентября, едва пронеслась молва по городу, что князь наместник около пяти часов вечера прибудет в Ставрополь и остановится в доме командующего войсками – площадь пред домом его превосходительства закипела народом; экипажи с дамами выехали на дорогу в Черноморию, откуда возвращался князь Михаил Семенович; все, от убогого до богатого, от мала до велика, спешили встретить наместника. Кому из русских незнакомо имя Воронцова? Кто не знает добрых дел его в быту гражданском и славных подвигов на поле брани? Итак, не одно любопытство влекло толпы народные навстречу его сиятельства: чувство благодарности, святое для русского сердца, пробудило в народе желание встретить поседелого генерала, всю жизнь свою посвятившего трудам для пользы родины и в последнем походе этого года уничтожившего гнездилище Шамиля – аул Дарго.

Пробило семь часов. Наместника не было. Плохая дорога, перерезанная глубокими балками, задержала Михаила Семеновича. Стемнело. Город осветился богатой иллюминацией; дорога от города почти на версту была также освещена огнями; одноэтажный дом командующего войсками, несмотря на простенький фасад [224] свой, будучи со вкусом иллюминирован, казался великолепным. В девять часов толпы народа грянули «ура» (По случаю пробития «зари», почетный караул и музыка были отпущены. Авт.) – и его сиятельство был встречен начальником штаба войск кавказской линии и Черномории (временно-командующий войсками в это время сопровождал князя и прибыл вместе с ним и кавказским гражданским губернатором). В это же время два протоиерея от имени преосвященного Иеремии, архиепископа кавказского и черноморского, поднесли образ Архистратига Михаила – ангела-соименника его сиятельства, символ благословения Господня на поприще трудов, подъятых для пользы православной нашей родины.

На другой день, то есть 28-го числа поутру, представлялись его сиятельству генералы, штаб и обер-офицеры квартирующих войск и чиновники гражданского ведомства. В 10 часов князь, посетив преосвященного Иеремию, отправился в военный госпиталь, оттуда в тюремный замок, в казармы кавказского линейного № 1-го батальона. в казармы, где расположена военно-арестанская рота, и в пять часов изволил откушать на званном обеде у временно-командующего войсками. На третий день, 29-го, посетил все отделения дежурства и генеральный штаб войск кавказской линии и Черномории. комиссариатскую комиссию, провиантское коммиссионерство, все присутственные места, арестантскую роту гражданского ведомства, областную гимназию, был в частном пансионе благородных девиц г-жи Щербо, от которого была поднесена его сиятельству подушка, вышитая малолетними девицами, с золотым вензелем князя наместника и с изображением 1845 г., под которым на темном фоне едва заметными золотыми буквами вышито было: Андия. Дарго. Одним словом, [225] Михаил Семенович был везде и видел все, ничто не ускользнуло от внимательности его сиятельства. В этот день здешнее купечество дало в честь Михаила Семеновича на полтораста человек великолепный обед. В столовой зале сиял освещенный огнями, сплетенный из цветов вензель князя наместника; а ввечеру перед садом командующего войсками был сожжен фейерверк. Наместник находился в саду на террасе, окруженный первенствующими военными и гражданскими чинами с их семействами. Когда запылал вензель Михаила Семеновича, народ грянул «ура!» и заглушил треск ракет взлетевшего павильона.

На четвертый день, 3-го сентября, его сиятельство занимался у себя дома; вечером был спектакль в театре, но Михаил Семенович не мог этот вечер посвятить публике и прислал за себя в театр сына, князя Семена Михайловича. 1-го октября, в праздник Покрова Богородицы, Михаил Семенович слушал обедню в кафедральном соборе (в старом, новый еще не был окончен). По окончании литургии посетил преосвященного Иеремию. 2-го октября, в воскресенье, слушал обедню в крестовой церкви при доме архиепископа; затем был на званном обеде наказного атамана кавказского казачьего войска, а вечером удостоил посетить бал благородного собрания; 3-го число посвятил занятиям. Наконец, 4-го октября проводили князя наместника. С его отъездом грустно стало городу, как будто простились с родным. Несколько дней только и было разговора, что о приветливости и внимательности Михаила Семеновича.

Когда коляска скрывалась в облаках пыли, целая толпа стояла безмолвно, провожая глазами поезд доброго начальника.

Во время пребывания князя Михаила Семеновича в Ставрополе, я написал его сиятельству в стихах приветствие, по случаю благополучного его возвращения из экспедиции под Дарго. По докладу об этом князю состоявшим при нем действительным статским советником Михаилом Павловичем Щербининым, [226] я получил через начальника штаба, генерал-майора Григория Ивановича Филипсона, разрешение – мое стихотворение поднести лично князю наместнику, и затем, в день покорения Варны, 29-го сентября, в доме командующего войсками. при общем приеме, я лично поднес мое сочинение его сиятельству. Князь весьма ласково принял слабый труд мой и внимательно благодарил меня. Вот это сочинение:

Приветствие князю наместнику Михаилу Семеновичу Воронцову.

Оратория

(Эту ораторию предполагалось выполнить на сцене театра, но после разрешения автору лично поднести свое сочинение его сиятельству, прежнее распоряжение отменено. Авт.).

1.

Гражданин.

Воины-соколы, страшные в брани,
Мысли, желания вместе сольем.
Весело с ними, Кавказа Граждане!
Вместе песнь радости, вместе споем.

Певец.

Вождь, избранный Царем для новой славы,
Прийми привет от граждан и дружин!
Тебе давно знаком в ущельях путь кровавый,
Не в первый раз ты бросил гром с вершин… [227]
Ведь с дружиною родною
Ты в горах бывал не раз;
И знаком тебе, герою,
Руси давний враг – Кавказ.
Помнит горный мусульман
Закаталы, Алазань.

Граждане.

Верный щит страны родной,
Мудрый муж совета!
Правдой, истиной святой
Грудь твоя согрета.
Для отчизны ты готов
В пламя, в воду, на край света.
Честь России – Воронцов,
Здравствуй! Многи лета!

Воины.

Грозный враг коварствам света,
В битвах – гибель для врагов,
Князь наместник Воронцов,
Здравствуй! Многи лета!

Воины и граждане.

Многия лета!

2.

Гражданин.

Гражданин, воин ли – равно щит слабому;
Каждому долг свой отчизною дан. [228]
Счастье отечества – радость Державному;
Воинов слава – слава граждан.

Певец.

Наместник добрый доброго Царя!
Как не любить тебя сынам России?
Когда Европы враг топтал поля родные,
Ты, к родине святой любовию горя,
Богатство, мужество и умственные силы,
И кровь, и жизнь отчизне посвятил,
Спокойствие – трудами заменил,
И труд готов нести до гроба, до могилы!..
Краонской битвы 7 лавр твой украшает щит;
А меч вручил тебе сам Царь державный;
Во славу родины на том мече блестит:
«За покоренье Варны» 8.

Граждане.

Верный щит страны родной,
Мудрый муж совета!
Правдой, истиной святой
Грудь твоя согрета.
Для отчизны ты готов
В пламя, в воду, на край света.
Честь России – Воронцов,
Здравствуй! Многи лета!

Воины.

Грозный враг коварствам света,
В битвах – гибель для врагов,
Князь наместник Воронцов,
Здравствуй! Многи лета! [229]

Воины и граждане.

Многия лета!

3.

Воин.

Что нам диких гор громады,
Что для нас толпы врагов,
Их завалы, палисады –
Если с нами Воронцов!
С ним ходили наши деды;
Он отцов в штыки водил;
С нами ж новый путь победы
Через горы проложил.
От ущелий Мечикала
До вершины Технуцала
Враг испуганный дрожал;
Мы же смелыми рядами
Шли на приступы; штыками
Брали гору и завал.
Мы ль, друзья, в пылу атаки
Не сумели поражать?
Мы ль, друзья, в снегу биваки
Не сумели разбивать (Когда, под личным предводительством Воронцова, тогда еще графа, отряд вошел в ущелье Анчимеер, 16-го июня 1845 г., выпал снег и лежал по 24-е число. Авт.)?
В славном штурме Анчимеера. [230]
Доказал врагу солдат,
Что где храбрость, честь и вера –
Там в прах ляжет супостат.
Мы исполнили штыками
Волю доброго Царя,
И в прах пала перед нами
Град-столица Шамиля.
Правда, жаден бой кровавый:
Много храбрых там легло,–
Но зато прошли со славой
Андию, Дарго.

Воины.

Горы кремнистые, скалы, крутизны,
Бездны с тобою, наш вождь, перейдем.
Лишь укажи нам – и мы для отчизны
Чалму ледяную с Эльбруса сорвем.

Певец.

Лишь укажи на грозные стремнины,
На неприступные громады гор,–
Т верные кавказские дружины
Умрут или решат с врагом кровавый спор.

Граждане.

Верный щит страны родной,
Мудрый муж совета!
Правдой, истиной святой
Грудь твоя согрета.
Для отчизны ты готов [231]
В пламя, в воду, на край света.
Честь России – Воронцов,
Здравствуй! Многи лета!

Воины.

Грозный враг коварствам света,
В битвах – гибель для врагов,
Князь наместник Воронцов,
Здравствуй! Многи лета!

Воины и граждане.

Многия лета!

Финал.

Певец.

Без пышности и злата, и сребра,
Но с чувством искренним тебя здесь принимают,
Семейства бедные молитвы воссылают,
В восторге юноши кричат «ура!»,
А старцы слезы проливают.

Юноши.

Ура! Ура! Ура!

Певец.

Да здравствует наместник князь!
И да падет воинственный Кавказ [232]
Пред силой русского Царя!
Граждане, воины! Царю ура!

Все.

Ура! Ура! Ура!

________________________

25-го сентября проехала чрез город княгиня Елисавета Ксаверьевна. Почетное купечество в доме благородного собрания в честь ее сиятельства дало блистательный бал и богатый вечерний стол, на который приглашено было 250 персон; за столом было 86-ть дам. Город был иллюминирован. На бульваре, освещенном разноцветными фонарями, мимо которого должна была проезжать на бал княгиня Елисавета Ксаверьевна, играл оркестр полковой музыки; у подъезда благородного собрания кипели толпы народа. В день приезда княгини город был иллюминирован, вензель ее сиятельства над гостиным двором был освещен 3,500 плошек, а в зале собрания, на малиновом фоне, под искусно отделанной драпировкою красовался вензель княгини, сплетенный из живых цветов.

Примечания к приложению первому.

1. Крепость Ганджа, защищаемая Джават-ханом ганджинским с десятитысячным гарнизоном, 3-го января 1804 года взята приступом в полтора часа времени отрядом, имевшим под ружьем три тысячи человек, при 11-ти орудиях, под личным начальством главнокомандующего в Грузии генерал-лейтенанта [233] Цицианова. В крепости найдено 12-ть орудий, 6-ть фальконетов, один штандарт, 8-мь знамен, 55 пудов пороха и большой запас хлеба. Крепость Ганджа, по представлению князя, украшена именем блаженной памяти Императрицы Елисаветы Алексеевны, под названием «Елисаветполь».

(Из донесения князя Цицианова блаженной памяти Государыне Императрицы, от 3-го января 1804 г.).

2. Князь Цицианов обратил внимание на джаро-белоканских лезгин, обитавших за р. Алазанью и с давнего времени разорявших Кахетию, которые много надеялись на ханов аварского и кази-кумыкского. Партии этих ханов, имевшие до десяти тысяч человек, 22-го октября 1803 г были наголову разбиты отрядом генерал-майора Гулякова при урочище Пекайро. Отряд состоял из кабардинского мушкетерского полка и шефского батальона тифлисского полка. В ночь, с 9-го на 10-е число января 1804 года, генерал-майор Гуляков, переправясь чрез реку Алазань при Александровском редуте, вступил в джарскую область; 12-го числа встретился с партией лезгин, которые бежала от штыков русских, оставив на месте сто человек убитыми. Лезгины ретировались в неприступное ущелье. Генерал-майор Гуляков преследовал их и 15-го числа пошел ущельем, называемым Закаталы. Отряд состоял из конного и пешего грузинского ополчения, одного полка казаков, двух полков и одного батальона пехоты и 140 человек стрелков при одном орудии. Едва только русские вступили в ущелье, замкнутое с обеих сторон каменистыми горами, неприятель открыл сильный перекрестный огонь и бросился на отряд. Первые выстрелы стоили жизни генерал-майору Гулякову. Смерть начальника, к которому солдаты имели слепую доверенность, расстроила не несколько минут порядок в колоннах, тем более [234] что находившиеся в авангарде иррегулярные войска бросились назад, прямо на колонны, смешали их и многих столкнули в глубокий овраг. Генерал-майор князь Орбелиани, как старший, принял начальство, восстановил порядок, отбросил неприятеля, но, не имея сведений относительно дальнейших намерений покойного Гулякова. решился отступить (Михаилу Семеновичу суждено через 40 лет почтить память храброго генерала Гулякова; он осмотрел место славной драки, место, напоминающее ему первые лета военной молодости и первых походов. Князь, в ущелье Закаталах, соорудил памятник генералу Гулякову. Авт.). Лезгины через несколько дней прислали к князю Орбелиани депутатов, испрашивая пощады, а 3-го апреля прибыли в Тифлис депутаты от всех лезгинских обществ, джаро-беоканского союза и владений элисуйского султана.

(Подвиги русских воинов в странах кавказских, П. Зубова. 1835 г.).

3. 21-го апреля 1804 года имеретинский царь Соломон вступил в вечное подданство России.

(Полное собрание законов, том XXVII).

4. В начале 1804 г. Абас-Мирза, сын Фет-Али-Шаха персидского, вступил в Эриванскую область с шестьюдесятью пятью тысячами войска. Узнав о намерении Магомет-хана Эриванского обратиться в подданство России, персидские войска, в первых числах мая 1804 г., окружили Эривань и начали грабить форштадты; ограбили и разорили окрестные деревни и монастырь Эчмиадзин. Князь Цицианов поставлен был в необходимость действовать против персиян, потому что персияне, овладев Эриванским [235] ханством, могли открыть свободный путь в пределы татарских дистанций и поколебать спокойствие Грузии. А потому Цицианов, 30 мая 1804 г., выступил против персиян и уничтожил силы сына шаха Абас-Мирзы. Представляя об отличившихся в сражениях с 20 на 26 июня, главнокомандующий князь Цицианов выражался в следующих словах о князе Михаиле Семеновиче: «При том не могу особенно не рекомендовать при мне находящегося за бригад-майора, не сменяющегося, лейб-гвардии Преображенского полка поручика, графа Воронцова, который деятельностью и попечительностью своею, заменяя мою дряхлость, больною мне служит помощью и достоин быть сравнен с его сверстниками. О сем дерзаю Всеподданнейше представить, зная священные правила Вашего Императорского Величества, по строгости коих служба сего молодого офицера, обещающего много для пользы службы, заслуживает всеконечно Всемилостивейшего Вашего Императорского Величества внимания к одобрению его «.

(Подвиги русских воинов в странах кавказских, П. Зубова. 1835 г.).

5. Осетины делали частые набеги на Карталинию, между тем как другие племена беспокоили кордоны наши на Малке, Тереке и Кубани. Наконец, в исходе октября 1804 г., главнокомандующий предпринял лично экспедицию в осетинский округ, усмирив мятежников и водворив спокойствие, в декабре возвратился в Тифлис.

(Там же).

6. В 1716 г., на реке Хопре, составились селения из черкес. казаков и части персиян, проживавших в Саратовской губернии, не приписанных ни к какому сословию. Впоследствии [236] времени эти селения обращены в казачье сословие и приняли название хоперского казачьего полка. Этот-то полк, по высочайше утвержденному докладу астраханского, новороссийского и азовского генерал-губернатора князя Потемкина, 24 апреля 1777 года назначен к перечислению на линию между Тереком и Доном. Оная линия (сказано в докладе) прикрывает от набегов соседних горцев границу между Астраханью и Доном. В описании линии назначена под № 8 крепость на вершине Егорлыка, называемой Ташла, которая, будучи первою крепостью к черному лесу, прикрывает, обще с крепостью № 7 (по калатуской вершине, называемой Аджилю), проход между калаускими вершинами и черным лесом. Вот эта-то крепость № 8, под прикрытием которой, с 1777 года, возникла станица хоперских казаков, есть основание Ставрополя; станица впоследствии переименована в уездный город, а 1822 г. июля 24-го, именным указом, данным Сенату, Кавказская губерния переименована в область, и уездный город Ставрополь назначен областным.

(Полное собрание законов, том V. XX и XXXVIII; см. приложение 4-е).

7. Краон – небольшой город во Франции (Craon petite ville du dep. de la Mayenne, sur l’Oudon). Под этим городом, в 1814 г., в то время граф Михаил Семенович Воронцов водил свой егерский полк в штыки на французскую гвардию и за отличие в этом сражении награжден орденом св. Георгия 3-й степени.

8. В память покорения Варны граф Воронцов награжден шпагою с алмазами и надписью «за взятие Варны», сверх того его сиятельству пожаловано орудие, взятое в неприятельском редуте ночью с 13-го на 14-е сентября. Здесь, кстати, припомним, что Государь Император, по взятии Варны, въезжая [237] в крепость через главные ворота в сопровождении войск, вступавших через бреши и пролом, соизволил сказать: «Смерть Владислава отомщена». Эти слова скоро разнеслись по лагерю, а через несколько дней мы уже читали данный на имя графа Воронцова рескрипт следующего содержания:

«Граф Михаил Семенович! Воздав жертву должной хвалы и благодарения Богу, поборающему правде и увенчавшему оружие российское новым блистательным успехом, Я желаю почтить память Моего предшественника, утратившего победу и жизнь, но не славу, под стенами покоренной ныне Варны. Здесь пал, ратуя под знаменем Христовым, мужественный сын Ягайлы, Владислав, король польский. Место его погребения незнаемо, но да будет ему воздвигнут в самой столице Польши памятник, его достойный. Назначив для сего ей в дар 12 турецких пушек, из числа найденных в Варне орудий, Я поручаю вам немедленно выбрать и отправить их в Варшаву, где оные будут поставлены на приличном месте, по распоряжению Его Императорского Высочества, в честь герою и в честь храбрым российским войскам, отмстившим победою за его падение.

Возлагая на вас исполнение Моей воли, пребываю к вам всегда благосклонный».

После этого рескрипта в лагере под Варною говорили, что пушки, назначенные в Варшаву, отправлены были в Одессу на двух военных судах, и что одно из них, бриг «Змейка», при берегах Каварны потерпело крушение, и отправленные на нем орудия погибли. Во время усмирения в 1831 году мятежа в бывшем Царстве Польском ходили в наших войсках слухи, будто бы орудия, дошедшие из Варны до Варшавы, были поляками положены на лафеты и употреблены против наших войск. [238] Впоследствии, во время экспедиций на Кавказе. чины бывшей польской армии, поступившие уже в наши полки, горячо опровергали эти слухи, утверждая, что если и было со стороны революционного правительства подобное распоряжение, то это было совершенно против воли регулярных войск и народа.

II.

Несколько слов о построении города Ставрополя и об учреждении кавказской кордонной линии.

Исторический очерк.

С назначением меня ставропольским полицеймейстером (1857 г.) мне представилась возможность и явилось желание ознакомиться с историей вверяемого моему полицейскому надзору города, который в это время соделался уже центром военного и гражданского управления кавказской кордонной линии, проложенной от Черного до Каспийского моря, состоявшей под главным начальством командующего войсками на кавказской линии и в Черномории, при котором я служил по особым поручениям в течение ровно десяти лет. Это мое намерение тем удобнее было исполнить, что еще в 1836 году я имел случай собрать некоторые сведения об этом городе. [239]

В 1716 году, на реке Хопре, составились селения из черкесов, казаков и части персиян, проживавших в Саратовской губернии и не приписанных ни к какому сословию. Впоследствии времени эти селения обращены были в казачье сословие и приняли название хоперского казачьего полка; селения этого полка находились невдалеке от донских станиц. Затем, по докладу астраханского, новороссийского и азовского генерал-губернатора, князя Потемкина, Высочайше утвержденному 24-го апреля 1777 года,– полк этот назначен к переселению на линию между Тереком и Доном. Оная линия (сказано в докладе) прикрывает от набегов соседних горцев границу между Астраханью и Доном, далее она соединит Азовскую губернию с Астраханью и во время войны с соседними народами может удержать стремление их на наши земли. Линия, назначенная на карте, оставляет Мозодок фланговым пунктом и идет чрез реки: Цулугу (Золка), Куму, по вершине Карамыка, Тамузлова, Байбалы (Буйволка), Какауса, подле черного леса, по Егорлыкам, при соединении вершин оных, и вниз – по большому Егорлыку до Маныча форпостами, которые, по Манычу продолжаясь, примкнут около Черкаска к Дону.

В описании этой линии назначена под № 8-м крепость на вершине Егорлыка, называемой Ташла, которая, будучи первою крепостью к черному лесу, прикрывает, обще с крепостью № 7-й (по калауской вершине, называемой Аджилю), проход между калаускими вершинами и черным лесом. Вот это-то крепость № 8-й, под прикрытием которой с 1777 по 1785 год возникла станица хоперских казаков, переименованная, с учреждением в том же 1785 году кавказского наместничества, в уездный город Ставрополь, а в 1822 г оду в областной; в настоящее же время этот город вошел в число губернских городов нового кавказского наместничества, главное управление которого в г. Тифлисе. [240]

Ко времени переселения на сказанную линию хоперского полка, на ней были уже посты, то есть поселения казаков, обнесенные плетневою огорожею с бойницами и передовым рвом; некоторые имели местами земляные брустверы с барбетами и амбразурами для орудий. Всех постов считалось 12, а именно:

№ 1. На Куре. Ныне аул Орбелиановский – близ г. Моздока.

№ 2. На вершине Куры. Ныне станица Государственная.

№ 3. На Золке (Цулуге). Ныне станица Незлобная.

№ 4. На Подкумке. Ныне гор. Георгиевск.

№ 5. На Томуслове. Ныне станица Александровская.

№ 6. На вершинах бибаленских. Ныне хутора медведские; в вершинах сухой Буйволы.

№ 7. По калауской вершине, называемой Аджилю. Ныне стан. Сергеевская.

№ 8. На вершине Егорлыка, называемой Ташла. Ныне стан. Михайловская, близ Ставрополя.

№ 9. На Егорлыке. Ныне станица Новотроицкая.

№ 10. При трех дорогах: к Кубани, к Азову и к Дону – станица Средне-егорлыцкая.

В указе об утверждении Таврической области. 2-го февраля 1784 г., сказано: «что же касается до кубанской стороны, то оная по удобности имеет вступить в составление Кавказской губернии»; а как остров Тамань, вместе с полуостровом Крымом, составил в то время Таврическую область,– то ясно, что Кавказская губерния тогда начиналась от р. Копыла (Черной Протоки), о которой упомянуто в моих походных записках (стр. 35), а потому начинавшаяся от Моздока кордонная линия называлась [241] «Моздокской», как это видно и из указа 10-го февраля 1784 г., которым предоставлено екатеринославскому и Таврическому генерал-губернатору, князю Потемкину, «линию Моздокскую» продолжить до Тамани и связать с укреплениями Ейским и Фанагорийским, которые и составили посты:

№ 11. Ныне город Ейск.

№ 12. ныне упраздненная крепость Фанагория.

Затем, 17-го декабря того же 1784 г., последовало распоряжение о дозволении желающим переселиться в Кавказскую губернию однодворцам, также экономическим и государственным крестьянам курской и тамбовской губерний. На этом основании однодворцы курского наместничества, в числе 1,742 душ, поселены неподалеку от Ставрополя, на реке Ташле.

В 1785 году, 9-го апреля, именным указом положены были в кавказском наместничестве для дворян и губернских чиновников мундиры: тесно-вишневый кафтан с голубым бархатным воротником и косыми обшлагами с четырьмя пуговицами, подбой и камзол такого же цвета, пуговицы белые на кафтане – по обеим сторона гнездами, и карманы косые.

В том же 1785 году, 5-го мая, повелено генерал-поручику, правящему должность генерал-губернатора саратовского и кавказского, Павлу Сергеевичу Потемкину, сделать исполнение по учреждениям 7-го ноября 1775 года и в кавказском наместничестве. А как эти учреждения изданы были для управления губерний всей Российской империи,– то ясно, что в то время, т. е. в 1775 г., кавказское наместничество существовало, но в нем не введено было сказанное учреждение 1775 г., а 9-го мая на его же, генерал-поручика Потемкина имя, последовал именной указ об устройстве кавказской губернии и области астраханской. В этом же указе, между прочим, сказано: «Мы сходно представлению вашему, повелели губернским городом быть Екатеринограду, [242] назначили разделение уездов по настоящему положению Кавказской губернии и области того же имени.

Из этих двух указов видно, что кавказское наместничество состояло: из астраханской области с областным городом Астраханью. Кавказской губернии с губернским городом Екатериноградом и собственно Кавказской области, которая, как выше было объяснено, простиралась до острова Тамани включительно. Относительно же наделения землями желающих селиться в Кавказской губернии сказано в указе: « вы не оставите земли, остающиеся от надела, раздать для населения и заведения хозяйства желающим на таком основании, как предписано было нашему генерал-фельдмаршалу князю Григорию Александровичу Потемкину, по его управлению тогдашнему в астраханской губернии и на новой линии». В этот же год, 1-го июня, последовал указ о дозволении селиться в кавказском наместничестве и об отсылке в оное отставных от воинской службы нижних чинов. Вслед затем, вскоре, именно – 14-го июля, обнародован указ о дозволении иностранцам, селиться по городам и селениям Кавказской губернии и отправлять беспрепятственно торги, промыслы и ремесла. 13-го же августа определены границы Таврической области, о которых в 6-м пункте указа значится: «границы Таврической области должны остаться по Калаусу, присовокупляя к ним донские селения, а к Тамани присоединяя земли от Кубани по черту, назначенную на карте от вас представленной». Черта эта – есть граница современной Черномории со Ставропольской губернией.

Из Высочайше утвержденного доклада правительствующего Сената 4-го ноября 1785 г. положительно видно, что кавказское наместничество состояло из двух провинций: Кавказской и Астраханской, которое с 1786 года, при содействии правительства, необыкновенно быстро начало заселяться. В этот год едва последовало 21-го января торжественное открытие присутственных мест наместничества, как последовали указы: 18 марта генерал-поручику [243] – поселить в Кавказской губернии калмыков; 11-го апреля, президенту военной коллегии князю Потемкину – о сформировании войска из городских кавказских жителей; 3-го июня – о высылке жен отставных солдат, поселенных в наместничестве; 16-го августа – о порядке переселения туда жителей из разных мест; 26-го того же месяца – об обращении большой и малой Кабарды в поселенное войска, и в то же время генерал-фельдмаршал князь Потемкин уполномочен принимать под Державу и покровительство России кавказские народы; 3-го сентября – о дозволении крестьянам казенного ведомства переселиться в кавказское наместничество, по отобрании наперед от остающихся в их жительствах согласия о платеже за них в течение указанного срока казенных податей.

После продолжения Моздокской кордонной линии до Тамани и соединения ее с укреплениями Ейским и Фанагрийским, 24-го апреля 1777 года последовало Высочайшее утверждение доклада астраханского, новороссийского и азовского генерал-губернатора, князя Потемкина, об учреждении линии от Моздока до Азова, из которого видно, что князь Потемкин только что в то время принял под свое начальство Астраханскую губернию, к которой принадлежал и Кавказ, и что в то время был астраханским губернатором генерал-майор Якоби. Далее в докладе значится: «где построив новые укрепленные селения (в том числе на Ташле), указать назначенным к переселению на ту линию волжскому войску, также хоперскую казацкому полку, имеющему селение свое в 27 верстах от донских станиц и, следовательно, в ненужном месте расположенному, указать перейти туда наступающей весною». Затем, в 4-м пункте доклада, пояснено: «назначенные вновь линейные укрепления наименовать, как угодно будет, а царицынскую линию, которая теперь никакого уже предмета и защиты не составляет, оставить, и сими способами кубанская степь будет преграждена». [244]

Построение этой новой линии, заселение таковой войсками и командование оными возложено на губернатора, генерал-майора Якоби.

В 1789 году (27 января) повелено кавказскому наместническому правлению предписать: дабы оное, по поступлении с беглыми разного звания людьми в Кавказскую губернию, зашедшими по указу 8-го апреля 1763 года, то есть, причисляя их к казенному ведомству сего наместничества, сообщало прямо от себя во все те места, откуда оные бежали, чтобы таковые казенного ведомства люди в тех местах были исключены, а помещикам беглых крестьян зачислены были в рекруты.

В 1790 году (30 апреля) повелено правление губернии Кавказской, с палатами и с прочими местами, перенести из Екатеринограда в Астрахань; уезд же екатериноградский разделить по лучшей удобности и присоединить кдругим ближним уездам; а 14-го августа того же года повелено и нижнюю расправу из Екатеринограда перевести в г. Георгиевск, гражданству дозволить перейти в желаемые города; казенные строения гражданского ведомства передать воинскому начальнику (К докладу правителя кавказского наместничества, генерал-майора Брянчанинова, по которому последовал этот указ 14 августа, приложена любопытная ведомость о величине тех строений: дом генерал-губернаторский с флигелями, и присутственные места о 57 комнатах, вице-губернаторский дом о 14 комнатах, дом экономии директорский о 13 комнатах, дом для аманатчиков, в коем ныне (1790 г.) находится народное училище, о 20 комнатах; при нем погреб для кладки льда; дом для аманатов о 19-ти комнатах; для советника таможенных дел о 7 комнатах; кордегардия, в коей ныне (1790 г.) состоит гауптвахта, о 8 комнатах; деревянный амбар, в коем находится соль, о 3-х перегородках; магазины: винный с перегородкой и кладовая палата с предвыходом.

Примечание. Вероятно, аманатами назывались собственно заложники, а аманатчиками – заведовавшие аманатами. Авт.). С этого времени в [245] Георгиевске соединились гражданское и военное управления краем.

Вскоре затем, в 1791 г. (23 июля), генерал-фельдмаршалу князю Григорию Александровичу Потемкину-Таврическому повелено: из тептерей и бобылей составить пятисотенный казачий полк и наименовать его уфимским казачьим полком. А 28-го февраля 1792 г. последовал генерал-аншефу Гудовичу указ о приведении терской линии в лучшее оборонительное состояние, о поселении шести донских полков на кавказской линии и об учреждении суда и расправы для кабардинцев.

В таком положении охранение границ наших на северном Кавказе существовало до перенесения военного и гражданского главных управлений в 1822 г., как выше сказано, из Георгиевска в г. Ставрополь; после чего г. Георгиевск поступил в число заштатных городов с упраздненной и обезоруженной крепостью, в которой до настоящего времени сохранились старые казенные здания, в которых помещаются артиллерийские склады с мастерскими и квартирует управление георгиевского окружного арсенала.

III.

Проезд Их Императорских Высочеств, Великих Князей Николая Николаевича Старшего и Михаила Николаевича, через г. Георгиевск, Ставропольской губернии, 9-го октября 1858 года.

В целом свете есть одна только нация, которая говорит: батюшка-Царь, матушка-Россия. Эти священные названия Царю и [246] своему отечеству доказывают уже, какою любовью народ наш любит Государя и родину. Конечно, при такой мысли, в таком обширном государстве, как наше отечество, слившееся при своей разноплеменности в одну душу, преданную царственному Дому,– приезд членов Императорской Фамилии в каждом городе составляет эпоху, составляет как бы семейный праздник, на котором жители всех сословий радуются одной радостью, пылают одним желанием: приветствовать дорогих Гостей и излить пред Ними чувства своей преданности.

Из первых распоряжений главных начальств на Кавказе о путешествии Их императорских Высочеств Великих Князей Николая Николаевича Старшего и Михаила Николаевича по кавказскому краю, также из циркуляров комитета, по этому случаю учрежденного в г. Ставрополе, видно было, что высокие Путешественники не располагали путь свой через заштатный город Георгиевск, а предпринимали побывать в г. Пятигорске и оттуда проехать прямо через станцию Александрийскую в Ставрополь. Таким образом Георгиевск оставался в стороне, за 15-ть верст от пути следования Великих Князей, а счастливый Пятигорск со своими величественными высотами, целительными источниками, замечательными галереями готовился блеснуть всем своим великолепием, которым одарила его природа и украсило заботливое правительство: блистательный фейерверк. замечательная иллюминация, щит в двенадцать аршин высоты и в восемь аршин ширины с вензелевым изображением имен Их Величеств; наконец, изящно меблированные покои для временного дворца,– все это было уже готово, и жители с нетерпением ожидали приезда царственных Гостей. В этом случае наш бедный городок, когда-то губернский, сосредоточивавший в себе главные военные и гражданские управления на Кавказе, завидовал счастливому своему сопернику – Пятигорску, любимцу природы, отнявшему от него уезд – последнее утешение после потери [247] выгод и достоинств губернского города. Георгиевск, говорю я, завидовал счастью Пятигорска и готовил только скромную депутацию для встречи с хлебом и солью в ст. Александрийской высокодостойных Братьев венчанного Отца отечества.

Октября 6-го, начальник губернии проехал через Георгиевск в Пятигорск для личных распоряжений о приеме Их императорских Высочеств. Едва его превосходительство успел выехать из города, как вдруг, через почтовое ведомство, дано было знать, что высокие Путешественники взяли путь на Екатериноград, Георгиевск, Ставрополь, в Тамань, и что в Георгиевск благоволят прибыть именно 11-го октября. Начальник губернии, узнав об этом в Пятигорске, сделали распоряжение, чтобы все, приготовленное в Пятигорске для встречи Великих Князей: фейерверк, иллюминация, музыка, мебель для дома, даже обеденный стол, одним словом, все, что только там устроено, было бы перевезено в Георгиевск. На другой день, то есть 7-го числа, начальник губернии проехал через город для встречи Великих Князей во Владикавказе и рассказал о своем распоряжении. После такого распоряжения жителям Георгиевска оставалось одно: сложить руки и беззаботно ожидать счастья увидеть дорогих Гостей.

8-го числа, в три часа после полудня, прискакал курьер с открытым известием от начальника правого крыла кавказской линии, что Их императорские Высочества изволят выехать из Владикавказа 8-го октября, то есть в тот же день, в 2 часа пополудни, и продолжают путь свой через Екатериноград, Георгиевск, Ставрополь, в Тамань день и ночь. А как Георгиевск от Владикавказа в 185-ти верстах, то, по расчету времени, высокие Путешественники должны были прибыть в Георгиевск в 5-ть или в 6-ть часов утра 9-го числа. Такое известие порадовало, а вместе с тем, и озаботило жителей Георгиевска: на Пятигорск надежда уже пропала, готовить достойно-приличный [248] прием – осталось действовать по пословице: чем богаты, тем и рады.

По получении последнего извещения чрез курьера, собрались в квартире городничего господа начальники частей, квартирующих здесь войск, городской голова с почетными жителями и решили общим советом: приготовить иллюминацию возможную по средствам и краткости времени, приготовить также холодную закуску, бульон, чай и кофе,– на случай, если бы Их Императорские Высочества, путешествуя целую ночь, пожелали бы сделать здесь отдых, а может быть, вздумали бы взглянуть на бывший кавказский окружный, ныне левого крыла кавказской линии, арсенал,– но и тут беда: нет в городе ни одного экипажа приличного для высоких Гостей; экипажи же, назначенные на этот случай из Пятигорска на 11-е число, еще не прибыли.

Хотя в этом случае положение местного начальства было странно-затруднительно, однако, к четырем часам утра все предположенное было уже готово, и улица, по которой должен был следовать поезд Их императорских Величеств, дом, для Них приготовленный, и ограда соборной церкви – заблистали огнями двух тысяч плошек, а ночь скрыла местные недостатки города, похожего более на большое село.

В четвертом часу проскакал фельдъегерь и передал волю Великих Князей, чтобы никакой парадной встречи для Их Высочеств делаемо не было,– поэтому приготовленный от местных войск почетный караул был распущен; но чувствам сердца запретить было нельзя: с раннего утра весь город был на ногах. Солнце взошло; иллюминация догорала,– и город вполне открыл свое полуразрушенное состояние.

В 8-мь часов утра показался поезд Их императорских Высочеств. Приближение поезда было объявлено жителям пушечным выстрелом; при въезде в город Их императорские Высочества встречены были городничим, который отрапортовал о [249] благополучии города, указал экипажу путь следования к приготовленному дому, около которого собрались начальники частей войск со своими офицерами и почетные граждане с хлебом и солью, и где также готовы уже были почтовые лошади, поставленные в порядке по номерам. При въезде в город громкое «ура!» приветствовало царственных Гостей, а крепость при колокольном звоне салютовала двадцати одним пушечным выстрелом.

Великие Князья вышли из экипажей, удостоили принять предложение граждан – откушать чаю и наскоро приготовленный завтрак. Между тем, Его Императорское Высочество генерал-фельдцейхмейстер в сопровождении командующего войсками правого крыла кавказской линии, начальника артиллерии того крыла и ставропольского гражданского губернатора отправился осмотреть арсенал; при этом посетил мастерские, осматривал изделия оконченные и неоконченные. В числе оконченных Его Высочество изволил обратить особенное внимание на полевые и горные лафеты, которые по чистоте отделки и оковки не могли быть незамеченными. Его Высочество пожелал знать: из какого леса делаются эти лафеты. Командир арсенала, артиллерии капитан Сенаторский, положительно объяснил, что на эти лафеты употребляется лес местной породы, а именно – карагач (Местное название – карагач или карагуч; в малороссийских губерниях – вяз (ulmus effuse); эта порода дерева в заграничной артиллерии употребляется на лафетные станины; во Франции известна под названиями: ypreau, ypereau, orme. По-русски – илем, илемовое дерево. Авт.), не уступающий в прочности дубу. Осмотрев арсенал и посетив казармы, Его Высочество удостоил личною благодарностью командира арсенала и нижним чинам благоволил пожаловать мясную и винную порции.

После арсенала Его Высочество осмотрел склады бывшего георгиевского артиллерийского гарнизона, остался доволен порядком и чистотою, одобрил здания и устройство пороховых погребков, [250] почтил личной благодарностью командующего гарнизоном.

Чрез несколько минут по возвращении генерал-фельдцейхмейстера, Их Императорские Высочества изволили сесть в экипаж и, сопровождаемые радушным, громким «ура!», отправились далее в путь, по дороге к Ставрополю.

М. Ф. Федоров.

10-го октября, 1858 года.
Георгиевск.

_____________________________

Текст воспроизведен по изданию: Походные записки на Кавказе с 1835 по 1842 год // Кавказский сборник. Том 3. 1879.