Женат, а не муж; обвенчана, а не жена

Женат, а не муж; обвенчана, а не жена.

РАССКАЗ МОЕГО ЗНАКОМОГО.

 

 

Женясь по-любви, я вышел в отставку — конечно, против желания, да делать было нечего: пришлось самому заняться имением, которое служба моя и управители довели до того, что я, вместо дохода, начал получать только расходные книги, за шнуром, с моей гербовою печатью, подписью управителя и скрепою конторщика, — чтó хотя и было во всем порядке, однако ж, крайне меня расстраивало. Вот, я отправился в деревню, принялся за хозяйство, начал строить дом и никак не воображал вынимать из футляра моей золотой сабли за храбрость, как, в 1812 году, Наполеон вошел в Россию, и я опять сел на коня, пред ополченным полком пеших казаков. Наполеона прогнали и нас турнули за ним; но, как-будто на-зло, мы сколько ни торопились, а везде опаздывали, и я вступил с своими ратниками в Митаву, когда уже Магдональд за-добра-ума из нее выбрался. Не-смотря-на то, Курляндцы, а особливо Курляндки, нас встретили с радостию, как своих избавителей. В ушах всего митавского прекрасного пола были маленькие, золотые или серебряные, двуголовые орлы, которых милые Курляндки (надобно отдать справедливость их приверженности к России) надели в бытность неприятеля и не принимали французских офицеров почти ни в один дом. Разумеется, в семье не без урода: только, я, между женщинами, право, ни одного не заметил, и они старались угостить нас, как можно лучше. Поэтому вы можете заключить, что я тотчас познакомился со всем городом и, в-особенности, с двумя братьями Рутенбергами, служившими в королевской французской службе, один полковником, другой подполковником. У обоих были военные ордены, на голубой ленте, которые давались во Франции реформаторам, вместо креста св. Людовика. В искренности и обращении их мне нравились — и откровенность германских рыцарей, и вежливость старых французских офицеров. Однажды, большой брат предложил мне ехать с ним к Вальдонским водам; я обрадовался предложению, выпросился у начальников и отправился пробыть несколько дней в новом и любопытном для меня месте.

Мы остановились в доме родственника моего товарища, барона Z., который пошел в исправники, совсем не для того, как бывает иногда у нас, чтоб пользоваться своим местом: он был сам богат; но чтобы, де лая пользу дворянству, заслужить уважение и проложить себе дорогу постепенно в судьи, в маршалы, в ландмаршалы, то-есть, в губернские предводители, а там, как у них водится, и далее. Брат хозяина, барон Густав, служивший ротмистром в кирасирах, показался мне добрым малым, и я обрадовался, что могу, в русской империи, поговорить с кем-нибудь по-русски. Только-что мы успели приодеться, тотчас побежали к водам.

У колодезя, дюжины две больных, ходящих взад-и-вперед, с стаканами в руках; в зале —с-десяток очков, направленных на немецкие газеты; три бостона, разыгрываемые на мелкое русское и прусское серебро, да не сколько партий в шахматы, окуриваемые большим числом белых глиняных трубок, пышащих во ртах зрителей. Но, перед залой, под тенью тополей, лип и, помнится, немногих диких каштанов, разные группы завтракали бутербродом, колбасами, копченой солониной и сыром. Мы, для отдыха, за сели на свободные лавочки, против самого больше-тонкого общества, кушающего французский холодный пирог и запивающего чуть ли не шампанским. Я было-думал, сначала, что это Русские; но, услышав вас — белибен зи и мейн-гот, узнал мою ошибку и занялся, как говорят в журналах, наблюдениями. Я тотчас заметил, что там первую роль играла очень видная женщина; ей хотя и казалось гораздо за-тридцать лет, но большие, голубые глаза ее были необыкновенно-выразительны и часто обращались, с сантиментальною томностию, на человека, лет больше сорока, в очках, в парике a la Тitus, одетого в венгерку шоколадного цвета, извычуренную черными шнурками; шелковый бланжевый платок с незабудками был завязан бантом, на его сухой и длинной шее, под тенью больших бакенбардов, которых рыжеватость доказывала, что они были не накладные, и, судя по его вскакиваньям с места, подчиванию и суетливости, он был угостителем всего щеголеватого общества. Между-тем, как мой новый приятель, барон Густав, спросил для нас кофе и трубок, я не спускал глаз с происходившего перед нами. Угоститель, прислуживая видной даме, подшептывал ей чтó-то, и она —то улыбалась, то поднимала кверху унылые взоры, и это сопровождалось вздохами ее кавалера. Наконец, он украдкой поцеловал ее ручку, а она очень нежно ударила его по лбу своим веером, чтó произвело шепот между другими членами их общества. Ударенный сказал полу-трагическим тоном, сколько я мог понять, что было время, когда он мог пользоваться высочайшим блаженством, но, к-несчастию, не знал всей его цены. При, окончании этих слов, взгляды первенствующей дамы и услужливого кавалера встретились, потупились, и два тяжелые вздоха огласили горесть их сердец. Тут, я не утерпел, чтоб не спросить моего товарища, кто эти нежно-страстные любовники? .

—«Если вы хотите знать,» отвечал Рутенберг, «то они супруги.»

—«Так недаром,» почти — вскричал я, «прославляют немецкое постоянство: верно, они не вчера обвенчаны, а еще так нежатся, как только-помолвленные.»

— «Ах! если кто может славиться постоянстовом,» сказал мне, понизя голос, французский полковник, «то, верно, не они. Но вы отгадали: они уже очень давно обвенчаны и, к бóльшему — их несчастию, влюбились друг-в-друга нынешней зимой.»

—«Я не вижу в этом большого несчастия: лучше поздно, нежели никогда.»

—«А для них было бы гораздо лучше никогда, чем слишком поздно.»

—«Ради Бога, растолкуйте мне вашу загадку.»

—«Извольте; только, отойдемте подальше: а то, пожалуй, заметят, что мы про них говорим.»

Я рад был отойти, куда угодно, только бы скорее услышать отгадку непонятной для меня задачи; и, когда мы, перейдя на другую сторону сада, уселись, Рутенберг начал рассказывать мне следующее:

«Этот гость, по имени барон ***таль, воспитывался в Галле, где влюбился в дочь тамошнего профессора. Между-тем, отец заочно помолвил его с наследницею своего друга и соседа, именно —с этой дамою, которой теперь он так усердно прислуживает, но о которой тогда и слышать не хотел. Старик ***таль не любил шутить и, узнав, что сын его не намерен возвратиться и жениться, написал к нему, чтобы он —или явился скорее в свое отечество или умирал с голода, где хочет, не ожидая от него ни помощи, ни наследства. Профессор, рассчитав, что бароны без денег совсем невыгодны для его дочери, советовал молодому ***талю исполнить первую обязанность человека и повиноваться воле того, кем он существует. Нечего делать! благородный студент должен был сказать прелестной Лотхен прости, однако ж, не на век, полагая, что он принудит заговорить природу в сердце родительском, или подагра, вспомоществуемая виноградным соком, заставит скоро замолчать слишком-семидесятилетнего старика: но в обоих предположениях ошибся. Старый барон не хотел слушать любовного бреда и пировал сыновнюю свадьбу с назначенной им невестою. Последняя, с своей стороны, неохотно выходила за-муж: ей нравился польский офицер, какой-то граф Б***ч, которого графство было найдено отцом ее, как профессором баронство ее мужа, без звонких прилагательных ни к чему годным. После этой принужденной свадьбы и прежде чем новые супруги успели позабыть предметы их первой страсти, старый барон скончался. Молодые, воспользовавшись позволительностию развода, разъехались врознь, по влечению сердец своих. Лотхен сделалась баронессою, а баронесса графинею. Граф Б***ч, прожив весело в Варшаве имение жены, отправился, с какой-то красавицей, еще для бóльшей веселости, в Париж; а графиня, плача и проклиная свое сиятельство, принуждена была возвратиться на родину. Проездом через границу, она познакомилась, не знаю, как, с русским таможенным чиновником и, от двух живых мужей, вышла за него за-муж. Между-тем, первый супруг ее недолго блаженствовал с профессорскою дочерью, которая, находя его не довольно-ученым, в подражание Гетевой Шарлотте, отыскала своего Вертера и, вместо мужниных пистолетов, ошибкою передавала ему мужнины червонцы: чтó заметя, барон не хотел с нею срамиться и, принужденный еще заплатить ей важную сумму, по свадебному контракту, насилу вырвался из вторых цепей Гименея и очень легко попал в третьи. Возвратясь в свое имение, он женился, по-любви, на моей дальней родственнице и был бы счастлив, если б, на-беду, их нравы не были слишком между-собою схожи. Это покажется вам странным: но точно так было. Он, как могли вы заметить, человек нежный, чувствительный и вздыхательный: родственница моя была точно таких же свойств, и, верно, оба они изныли бы с тоски, если б, наконец, не разошлись дружелюбно. Два опыта не могли отучить барона от женитьбы: он начал ухаживать за митавской красавицей, дочерью советника фон- Ц***, которого вы знаете, как, вдруг, явилась его первая супруга, овдовевшая от апоплексического удара, случившегося с потребованным нечаянно в Петербург ее мужем. После покойного, она прибрала к рукам нажитый им большой капитал. Барон, по вторжении неприятеля в наши границы, уехал в Ревель, где, встретясь с вдовою таможенного чиновника, ощутил к ней запоздалую страсть. Она, с своей стороны, узнав из троекратного опыта, что он один может составить ее счастие, почувствовала к нему сильную склонность, и, с-той-поры, они, как горлицы, порхают друг — за — другом и уверяют соседей и друзей своих, что один без другого жить не могут.»

—«Так чтó ж они не обвенчаются?» спросил я.

—«В том-то и беда,» отвечал Рутенберг, «что он, по aугсбургскому исповеданию, из всех женщин, кроме своей матери и родной сестры, только на ней не может жениться, а она за него одного не может выйти за-муж. Мартин Лютер, видно, для предупреждения очень частых разводов, установил, что обвенчанные один раз и разорвавшие супружество, не могут уже вторично вступать в брак. И, я думаю, это самое запрещение заставит их состариться и умереть в любви и согласии.

 

 

 

Князь А. Шаховской.

Невский альбом, 1840г.