Сочиненія И. С. Аксакова. Славянофильство и западничество (1860-1886)
Статьи изъ «Дня», «Москвы», «Москвича» и «Руси». Томъ второй. Изданіе второе
С.-Петербургъ. Типографія А. С. Суворина. Эртелевъ пер., д. 13. 1891
 
Откуда слабость Русскихъ общественныхъ силъ?
Москва, 16-го октября 1868 г.
Глумиться надъ слабостью Русскихъ общественныхъ силъ, надъ непроизводительностью Русской общественной почвы, надъ робостью Русской общественной иниціативы — вошло у насъ, какъ извѣстно, въ обычай, — и преимущественно въ высшихъ сферахъ Русскаго общества. Такое отношеніе къ Русской жизни считается непремѣннымъ, отличительнымъ признакомъ истиннаго Европейскаго образованія, — широтою и свободою взгляда, чуждаго узкихъ національныхъ предразсудковъ. Оно высказывается при каждомъ удобномъ случаѣ: и при состязаніи Русскихъ съ иностранцами въ покупкѣ правительственныхъ желѣзныхъ дорогъ, и при разрѣшеніи спорныхъ вопросовъ объ экономическихъ и иныхъ, другъ другу противоположныхъ, интересахъ Россіи и заграничныхъ державъ, и при всякомъ разоблаченіи захватовъ и всяческихъ неправдъ, чинимыхъ въ Русской землѣ и относительно Русской народности чужими національностями. Появись книга г. Самарина или иное ей подобное политическое откровеніе — непремѣнно изъ верхнихъ слоевъ раздадутся такія рѣчи: «Ну что-жь это доказываетъ — ни больше, ни меньше какъ нашу духовную несостоятельность, нашу неразвитость, нашу незрѣлость и неспособность дозрѣть, тщету и неправоту нашихъ притязаній: будемъ довольствоваться въ политикѣ сознаніемъ и укрѣпленіемъ нашей физической силы, въ народномъ хозяйствѣ — нашими сырыми продуктами и богатствами, — откинемъ претензіи на производительность въ высшихъ сферахъ мысли, знанія, искусства и промышленности, на оригинальность, на самобытное какое-то признаніе Русской народности въ человѣчествѣ, — претензіи, только мѣшающія вамъ ассимилироваться съ Европейцами, — и отворимъ настежь наши объятія и наши рынки иностранной, духовной и экономической эксплоатаціи! Русская общественность! Quel est cet animal-lа? Покажите намъ этого звѣря. Не это ли, не то ли, называете вы общественною Русскою силою…?» И затѣмъ слѣдуютъ примѣры, и въ примѣрахъ дѣйствительно нѣтъ недостатка. Такъ что же, замѣтятъ читатели: самообличеніе дѣло плодотворное: взгляните какъ Англія подчасъ сама себя, на глазахъ всего міра, бичуетъ… Но въ томъ-то и дѣло, что глумленіе нашихъ высшихъ общественныхъ сферъ надъ Россіей — не есть то здоровое самообличеніе крѣпкаго народнымъ самосознаніемъ общества, въ которомъ слышится и вѣра въ свои силы, и воля, и власть исправиться. У насъ же самообличеніе представляется большею частью какою-то вѣрою не въ силы свои, а въ безсиліе. Казалось бы, что съ подобною печальною вѣрою примириться нелегко, что заразившійся ею человѣкъ долженъ по крайней мѣрѣ ныть и болѣть душою… Ничуть не бывало: у насъ приговоры о несостоятельности Русскаго народа произносятся безъ особыхъ заминокъ, не стоютъ ни борьбы, ни болѣзни, и идутъ изрекающимъ приговори еще въ прокъ, на здоровье. Высокомѣрному умозаключенію, осуждающему Русскую народность на совершенное ничтожество, не за что и запнуться на этой выглаженной, выполотой отъ всякихъ національныхъ предубѣжденій духовной почвѣ! Глумленіе этихъ Русскихъ господъ надъ Россіей, напротивъ, не чуждо даже злорадства и нѣкоего самоуслажденія, но только не самоуслажденія боли, а той дешевой мудрости, того дешеваго безпристрастія, о которыхъ можно сказать стихами Баратынскаго:
Не рѣдкій умъ на это нуженъ, —
Довольно дюжинной души!…
Такое отношеніе къ Русской общественности и къ Русской народности коренится по преимуществу, какъ оно и слѣдуетъ, въ Петербургѣ; направленіе же противное обзывается насмѣшливо и безъ разбора то ультрарусскою партіею, то славянофильствомъ, то татарщиною, то кваснымъ или московскимъ патріотизмомъ. Болѣе же глубокомысленные петербургскіе политики, раздѣляя въ душѣ своей презрѣніе въ узкости и тѣснотѣ «почтенныхъ впрочемъ (какъ они выражаются) патріотическихъ чувствъ и воззрѣній», считаютъ, однако, эту узкость весьма пригоднымъ орудіемъ въ тѣ минуты внѣшней опасности, когда приходится, для возбужденія народныхъ страстей, поиграть на струнѣ Русской народности и любви къ отчизнѣ. Въ мирное же время такое направленіе, по ихъ мысли, слѣдовало бы сажать на привязь и не дозволять ему врываться въ область государственныхъ вопросовъ… Но обратимся къ предмету нашей статьи.
Да, наши общественныя силы слабы, нашей общественности недостаетъ духа жизни и иниціативы — кто не согласится съ этою прискорбною истиною? Но почему же люди, съ такимъ злорадствомъ обличающіе всякое проявленіе Русскаго общественнаго безсилія, не позаботятся вникнуть въ тѣ внѣшнія условія, въ которыя поставлена Русская общественность? Почему не зададутъ себѣ вопроса: благопріятны ли были, — благопріятны ли и теперь эти условія для ея развитія? Если только припомнить и сообразить — сквозь что и черезъ что прошло и что вынесло Русское общество въ теченіе петербургскаго періода нашей исторіи, какимъ испытаніямъ подвергалась Русская народность, — такъ придется съ благоговѣніемъ преклониться предъ тѣмъ, что живъ-живъ остался курилка, не погасъ, а еще разгорѣлся въ пламя, хоть покуда и слабое, — преклониться, однимъ словомъ, предъ живучестью нравственныхъ основъ Русской народности, предъ ея вѣрою въ себя, и признать присутствіе въ ней громадныхъ духовныхъ силъ. Не съ глумленіемъ, а съ уваженіемъ и благодарностью должны мы отнестись въ тѣмъ зачаткамъ самодѣятельности и иниціативы, которые сбереглись въ ней, которые не вымерзли отъ морозовъ, сковывавшихъ подчасъ все живое на Русской землѣ, и не спеклись отъ слишкомъ жаркой административной опеки.
Русское общество ждетъ своей исторіи. Не войны, не побѣды одержанныя, не трактаты заключенные, даже и не регламенты, изданные Петромъ, Анной, Елисаветой, Екатериной, Александромъ I, не придворныя интриги и перевороты должны занять вниманіе такого историка, а та внутренняя, упорная борьба народа за свою духовную. личность, за свою народность, на право на самобытность, — борьба, выражавшаяся не столько внѣшними, сколько нравственными дѣяніями, не столько крупными, сколько мелочными явленіями — во всемъ: въ искусствѣ, наукѣ, промышленности, быту, — во всемъ, въ чемъ сказывается духъ народный. Эта борьба обильна подвигами и жертвами, имѣетъ своихъ подвижниковъ и мучениковъ. Только ставши на эту точку зрѣнія, можно вполнѣ уразумѣть весь странный ходъ нашего общественнаго развитія, — и исторію нашей словесности, и исторію вашей науки, и исторію церкви за послѣднія 150 лѣтъ, и даже исторію нашей политики; только занявшись такимъ изслѣдованіемъ, увидимъ и поймемъ мы тѣ усилія, съ которыми пробивались изъ-подъ хлама и мусора и всяческаго чужаго назёма ростки Русской самобытной мысли и Русскаго искренняго чувства. Только тогда станетъ намъ ясно, почему наша литература, въ тѣсномъ смыслѣ слова и вопреки всѣмъ литературамъ въ мірѣ, начинается съ сатиры, съ отрицательнаго направленія, почему это направленіе такъ развилось у насъ, такъ было сочувственно и нужно. Только тогда будемъ мы въ состояніи оцѣнить каждаго писателя и каждаго дѣятеля въ это тяжкое, долгое время, оцѣнить — въ хѣру его борьбы и его службы Русскому народному элементу; только тогда и раскроется предъ нами неудержимый, хотя и медленный подъемъ исторической Русской народной идеи, досягнувшей, въ наши уже дни, до верхнихъ слоевъ, до разума высшей власти, и сказавшейся, болѣе или менѣе, и въ разрѣшеніи крестьянскаго вопроса вопреки теоріямъ и доктринамъ западныхъ политиковъ и экономистовъ, и во всесословности земскихъ учрежденій и во многихъ, многихъ иныхъ общественныхъ явленіяхъ…
Такая исторія Русскаго общества оправдаетъ его во многихъ обвиненіяхъ, сниметъ съ него много напраслинъ. Возьмемъ примѣръ, повидимому мелочной, но только повидимому, или, вѣрнѣе ‘сказать, потому и важный, что онъ касается такихъ бытовыхъ мелочей, которымъ, по самой природѣ ихъ, принадлежитъ свобода. Мы говоримъ о нарядѣ, о бородѣ и платьѣ, о внѣшнемъ народномъ образѣ — лица и одежды, до котораго коснулась рука преобразователя и на которомъ тяготѣла рука власти до самыхъ послѣднихъ дней… Русскій человѣкъ не сталъ воленъ ни въ своей одеждѣ, ни въ своей бородѣ; его брили и стригли- и наряжали по указу; Русскіе портные за шитье Русскаго платья, безъ всякаго инаго преступленія, ссылались въ Сибирь! Правда, великій Петръ, переодѣвъ и обривъ, отчасти собственноручно, верхніе классы общества, не переодѣлъ и не обрилъ простаго народа, но онъ-таки заставилъ купцовъ откупаться отъ его брадобрѣйныхъ вожделѣній, заставилъ носить бляхи съ выраженіемъ его правительственнаго глумленія и наложилъ на внѣшній Русскій образъ ту печать презрѣнія и униженія, которая и доднесь внушаетъ полиціи смѣлость объявлять приказы такого рода: «въ Кремлевскій Успенскій соборъ въ Русскомъ платьѣ никого не пускать». Скажутъ ли, что все это пустяки, бездѣлица, внѣшность? Не пустяки, когда общество лишено свободы даже и въ той области жизни, которую никому никогда и въ мысль не приходило обезпечивать отъ посягательствъ государства, — когда даже и въ одеждѣ отнята била у него иниціатива и воля, когда даже и моды имѣло оно казенныя, — когда Русскій народъ оказывался единственнымъ въ мірѣ народомъ, который робѣлъ, надѣвая свою народную одежду! Не бездѣлица, когда могли на Руси, отъ Русской власти, и не за 150 лѣтъ тому назадъ, а лѣтъ за 12, отъ графа Закревскаго исходить предписанія, нами читанныя: «бороду сбрить, впредь не отпускать; въ публичныхъ мѣстахъ въ Русскомъ платьѣ не смѣть показываться». Не внѣшность, — ибо такими распоряженіями вносилось смущеніе и растлѣніе въ самый духъ народный, и Русскому народу приходилось стыдиться своего народнаго образа какъ чего-то позорнаго! Мы указали на бороду и платье, какъ на образецъ того насилованія, которому подвергалась Русская жизнь въ самомъ, повидимому, неприкосновенномъ правѣ человѣка на свои волосы, на свой народный нарядъ и обликъ, — но точно такому же насилованію, гоненію и искаженію подвергалась Русская народность во всѣхъ своихъ проявленіяхъ. Всякому удобно провѣрить, — даже и трудить память мечего: слишкомъ еще свѣжо преданіе, — да оно во многомъ и не преданіе, а еще живая дѣйствительность. Довольно напомнить объ языкѣ, перековерканномъ и испещренномъ иностранными словами въ эпоху Петра и затемнившемъ съ тѣхъ поръ для народа слово закона и живое сношеніе съ властью, — объ языкѣ, который и теперь еще, все-гдѣ, на Русской желѣзной дорогѣ замѣняютъ, по распоряженію Нѣмецкаго начальства, Нѣмецкимъ, — о родномъ языкѣ, на которомъ и до сихъ поръ едвали и говорятъ въ высшихъ вліятельныхъ общественныхъ сферахъ Петербурга, въ тѣхъ сферахъ, откуда исходитъ глумленіе надъ несостоятельностью Русскихъ общественныхъ силъ! Глумленіе! Но эти самые глумители, съ такимъ презрѣніемъ оглядывающіе скудное духовною производительностью Русское человѣчество, — эти самые глумители воспитываютъ своихъ дѣтей до извѣстнаго возраста въ совершенномъ незнаніи Русскаго языка, обкрадываютъ своихъ дѣтей у самой колыбели, воруя у нихъ первыя впечатлѣнія роднаго звука, Русскую рѣчь и съ нею Русскую мысль, Русскую душу, народность!… Неблагопріятно было, конечно, крѣпостное состояніе для развитія Русской самодѣятельности, — съ этимъ, конечно, никто не станетъ спорить, — а между тѣмъ, тѣ именно изъ представителей высшихъ общественныхъ сферъ, которые въ силу Европейской цивилизаціи сыплятъ укорами и насмѣшками въ остальное Русское общество и Русскій народъ, — они-то пуще всего воздыхаютъ о потерѣ крѣпостнаго права, пуще всего и противодѣйствуютъ Положенію 19 февраля, — другими словами, они-то всего болѣе и полагаютъ преградъ развитію Русской общественности, надъ слабымъ ростомъ которой сами же глумятся! Издѣваясь надъ нравственнымъ безсиліемъ Русской народности, выставляя на позоръ его мнимую неспособность, его несостоятельность будто бы въ самостоятельному гражданскому бытію, — они первые хлопочутъ о стѣсненіи того простора, который составляетъ необходимое и главное условіе всякаго развитія, объ ограниченіи и безъ того не широкихъ правъ, дарованныхъ тѣмъ классамъ общества, въ которыхъ по преимуществу живетъ органическая сила народности… Пугая власть призракомъ не существующихъ опасностей, возбуждая въ ней недовѣріе въ народу, къ странѣ и ея силамъ, они первые стремятся подвигнуть власть къ преобразованію преобразованій, ознаменовавшихъ нынѣшнее царствованіе!
Только въ нынѣшнее царствованіе и вздохнулъ свободно, послѣ долгаго удушья, Русскій народъ. Можно ли било и говорить о какомъ-либо другомъ общественномъ развитіи, когда слишкомъ 30 милліоновъ Русскихъ людей крѣпостныхъ, казенныхъ и иныхъ крестьянъ почти не считались людьми? Давно ли совершилось освобожденіе? Давно ли дана свобода причесываться и одѣваться по своему вкусу? Давно ли наше купеческое сословіе стало чувствовать себя огражденнымъ отъ способовъ увѣщанія, употреблявшихся еще недавно графомъ Закревскимъ и одинаковымъ съ пріемами городничаго въ «Ревизорѣ»?.. Давно ли печатное слово получило возможность избавляться отъ операцій казеннаго охолащиванья? Все это еще такъ недавно, что тѣни минувшаго еще стоятъ у каждаго за плечами и смущаютъ духъ. А между тѣмъ, въ какія нибудь 8—9 лѣтъ, какой уже нравственный и духовный подъемъ совершился, какими исполинскими шагами шагнула Россія и въ одинъ годъ подвигается впередъ далѣе, чѣмъ прежде въ цѣлое полстолѣтіе… Конечно, еще нельзя намъ хвалиться развитіемъ нашихъ общественныхъ силъ или того, что мы называемъ словомъ «общественность». Еще много прискорбнаго представляетъ намъ Русское общество въ своей жизни. Еще много поводовъ даетъ оно петербургскимъ «безпристрастнымъ» (и безнароднымъ, прибавимъ мы) умамъ издѣваться надъ нимъ и твердить объ его несостоятельности, — но, независимо отъ личной нравственной вини самаго общества, мы приглашаемъ упрекающихъ и издѣвающихся вглядѣться поближе: не ихъ ли мнимо-консервативныя стремленія задерживаютъ развитіе? не они ли сами загораживаютъ ему путь? не въ сохраненіи ли еще многихъ старыхъ порядковъ, не въ живучести ли еще многихъ старыхъ понятій и преданій въ самой нашей администраціи таятся причины многихъ неотрадныхъ явленій нашей общественной и народной жизни? Не все виноваты общество и народъ, — не больше ли и не гораздо ли больше виноваты тѣ самые, которые съ такимъ высокомѣрнымъ презрѣніемъ относятся во всякимъ проявленіямъ Русскаго народнаго чувства, но всякимъ запросамъ русскаго общества — на просторъ жизни, на свободу развитія?
Довѣрія, довѣрія, довѣрія — вотъ что нужно, вотъ чего прежде всего ждетъ и желаетъ себѣ Русское общество отъ Русской верховной власти, — довѣрія, несмущеннаго довѣрія въ народному разуму, народному чувству, и не только довѣрія, но и уваженія къ правамъ Русской народности и безусловной вѣры въ нравственныя силы, въ историческое призваніе, въ будущность нашей великой Россіи…
Скачать