Слесарь Марк, высокий, сухой и бородатый, с узловатыми, сильным и руками, вышел из своей избы и сделал несколько шагов по направлению к господскому дому. Ветер раздувал на его спине распоясанную синюю блузу, закрапанную черными пятнами машинного масла.
Людка, тонкая и проворная, как молодая змейка, бегала тут же возле и загоняла в хлев непоседливую утку, чтоб посадить ее снова на яйца, и сердито кричала:
— Кшишь! Кшишь!
Пучок ярких полтавских лент, подвязанный к её русой косе и раздуваемый ветром, метался и мигал за её спиной, как разноцветное пламя. Задорно перезванивали бусы на её груди, совсем девической, еще чуть намечавшейся, — малиновые, граненые, очень крупные и круглые, поменьше, — пламенно-алые, похожие на ягоды рябины.
— Людка, — сказал Марк дочери, — погляди за щами, кабы не ушли, а я к хозяину по делу иду!
Людка мотнула головой, звякнула бусами, сверкнула прозрачными, радостными и мягкими глазами, в которых уже начинала сказываться женщина, и опять неистово закричала:
— Кшишь! Кшишь!
А утка раскрывала клюв и топырила свой толстый язык, хлопая крыльями.
Марк обошел чугунную изгородь сада и приблизился к балкону.
Более чем тщательно выбритый, причесанный и одетый Лязгушин, с коротко подстриженными усиками, с безукоризненным пробором в матовых черных волосах, всегда старавшийся походить на англичанина, сидел, развалясь в кресле, курил сигару и читал газету. Слесарь Марк на первой нижней ступени балкона кашлянул. Лязгушин отстранил газету и спросил:
— Что скажешь?
— Опять сипит, — выговорил Марк досадливо и развел длинными, узловатыми руками.
Ветер слегка косил его бороду и шипел в подстриженных акациях. Качался, шелестя, плющ по стене дома. И в такт качалась тень на верхней ступени балкона.
— В котле сипит? — опять спросил Лязгушин.
— В котле, — сказал Марк. — Видимо, свищ там. И может быть изрядная течь. Уходить будет спирт, пожалуй…
Лязгушин досадливо отбросил газету.
— Я это чувствовал еще вчера, утром, и поэтому послал за тобой. Обидная штука! — воскликнул Лязгушин и хлопнул по газете выхоленной рукой.
Марк сказал:
— Котлы старые, все может быть!
Лязгушин пыхнул сигарой несколько раз подряд, втягивая и раздувая щеки.
— Да я тебя и не виню, — сказал он, пожимая плечами, — но дело в том, что сейчас мне очень невыгодно прервать курение. Я связан неустойкой и должен выкурить в этом месяце еще пять тысяч ведер спирту. Небольшая потеря пожалуй для меня выгоднее. — Этакая все-таки, чёрт возьми, незадача! — опять досадливо воскликнул Лязгушин.
— Я тут не причем, — сказал Марк точно бы обидчиво — Семь лет я в вашей усадьбе живу и обиды от вас не видел будто бы! — Марк замолчал и боковым пытливым взглядом вдруг словно провел по лицу Лязгушина чересчур пристально и остро. Но Лязгушин равнодушно барабанил пальцами по ручке кресла и глядел над головою Марка.
У того захватило дух, и опять отпустила спазма. Точно жалуясь, он заговорил:
— Я очень внимательно только вот сейчас оглядывал котел. Положил через него доску, ходил, глядел туда и сюда. Склонялся с доски к самой прорве, даже лицо жгло. И видимое дело, в стенке свищ и здоровенный. Большой утек спирта может быть…о-очень большой!
Лязгушин, также рассеянно барабаня пальцами, воскликнул:
— А неустойка? Вот в чем главное дело! Вот тут и повертись!
— А если вот, что, — сказал Марк,— если на двое суток приостановить работу, только на двое суток? И будем чинить на всех парах и днем и ночью, чтоб пока хоть на один месяц заштопать… К чему терпеть зря убыток?
— А это, пожалуй, идея! — воскликнул Лязгушин. Он задумался.
— И я говорю то же, — поддакнул Марк.
Ну, тогда вот, что, — сказал Лязгушин твердо. — Сегодня в два часа приостанови работы, и отпусти народ. Мы вместе с тобою оглядим котел и займемся тотчас же починкою…
— Молниеносно! — воскликнул Марк, вскидывая узловатые руки. — В один миг вычиним!
— Ну, да. Дремать будет некогда! — Лязгушин кивнул бритым подбородком.
— Завтрак подан, — сказал лакей, появляясь из-за дверей дома.
Там, за колыхающейся портьерой, весело зашуршали юбки, послышался топот детских ножек. Зазвенели беззаботные женские голоса. Марк повернул от балкона, чтобы идти на винокуренный завод и вдруг точно осел, горбясь, понуро завздыхав.
В два часа Лязгушин вышел из дому в светлом английском костюме, в подвёрнутых брюках, цвета ореха. Сильно поношенное, но отменно выхоленное лицо его сейчас нежно розовело после двух больших рюмок прекрасной мадеры, и светились глаза его. Прежде чем идти на винокуренный завод, он завернул к избе Марка. Цвели герани на её окнах и топырились высокие мальвы в палисаднике. Тонкой, сладковатой струей тянуло оттуда.
Девушка появилась откуда-то сбоку. Очевидно, она спала в чуланчике и выскочила разбуженная его зовом. Сонной дремой были еще завешены её радостные, светлые глаза. И матово, густо розовели её щеки. Русые волосы, выбившись, путались у её ушей. Лязгушин вдруг одними ладонями крепко стиснул её тонкий стан, приподымая от земли девушку и снова ставя ее затем на землю. Острое чувство пронизало его, защекотав у сердца.
Людка зевнула, сонно потянулась, разнеживаясь, но проговорила:
— Не балуйтесь… Еще кто увидит…
— Отец ушел на завод? — спросил Лязгушин.
— На завод…
— И я сейчас туда же пойду, а тебе вот что скажу…
Людка ждала его слов, но он снова вдруг бросился к ней, смял ее, прижимая ее к себе, роняя свою изящную трость, украшенную золотыми вензелями, видимо, теряя голову.
Она засмеялась, без труда выскользнула, приговаривая:
— Как бы кто не увидал… Ох, с вами греха наживешь!
Приходи сегодня, — сказал Лязгушин, — в восемь часов вечера, перед чаем, в оранжерею, где пальмы… а? хорошенькая! милая!
— Ведь вчера только там была? — возразила Людка, поднимая плечи, складывая вместе тонкие руки.
— Ну, что же, — просительно протянул Лязгушин, — приходи, любименькая моя! Я садовника ушлю, и сам встречу тебя у дверей? Придешь, радостная?
— А если кто увидит?
— Никто не увидит, приходи…
— Ну, там виднее будет… — пожала Людка плечами, — может и приду…
— Приходи, непременно приходи! — Лязгушин опять было рванулся к ней, но она увернулась и громко расхохоталась.
— Ну, приду! Или не веришь? Приду! Верное слово приду! Слышишь? — перешла она на «ты».
Как скользкая ящерица, она метнулась в избу, затворив тотчас же за собою дверь. Слышно было: наложила в пробой крюк. И осталась по ту сторону двери, прислушиваясь. Лязгушин постоял, подождал чего-то, почмокал губами, несколько раз тихо выговорил:
— Эх, эх…
Опять подождал, слабо поторкался в дверь.
— Придет. — выговорил он затем, как бы про себя, — конечно, придет…
Он поднял с земли трость, аккуратно и тщательно раскурил сигару, поправил на голове мягкую английскую фуражку, и быстро пошел к винокуренному заводу. По дороге думал о Людке:
«Придет она, придет… Сейчас дурачилась она».
Высокий, бородатый Марк настежь распахнул перед ним низенькую боковую дверцу и сказал:
— Пожалуйте, я вас более получаса дожидаю. Все, что мог, оглядел.
Лязгушин нагнулся под низкой притолкой и вошел в завод. Его так и обдало всего сильным неприятным запахом прокисшего теста. Следуя за широкой спиной Марка, он двинулся дальше, шагая через чугунные трубы.
— Завтра же к ночи вычиним котел, — говорил Марк, полуоборачиваясь к Лязгушину, — а послезавтра опять начнём курить…
Лязгушин остановился. Марк, указал рукой и сказал:
— Слышите, как сипит? Вот здесь и свищ должен быть…
Лязгушин нагнул голову. Прямо перед ним, на глубине четырех-пяти аршин в гигантском котле клокотала и пузырилась, вздуваясь и лопаясь, светло-бурая кашица перегоняемого в спирт хлеба, издавая нестерпимый запах прокислого теста. Шло тепло от этого чудовищного желудка. И откуда-то сбоку вырывался протяжный, резкий сип.
— Да… Сипит, — проговорил Лязгушин.
Кроме него и Марка не было ни души на заводе, и точно сонно дремали молчаливые машины.
— Вот поглядите сами, — сухо выговорил Марк, глядя на башмаки Лязгушина, — вот пойдемте по доске на середину котла…
Он поднял ногу в большом и грубом сапоге и ступил на доску, перекинутую через котел. Доска была широкая, шире полуаршина, и он двигался по ней совершенно свободно, в то время, как там внизу сердито, словно захлебываясь, клокотала вонючая раскаленная кашица. Лязгушин тоже ступил на доску и двинулся вслед за Марком. Впрочем, когда Марк ступил слишком уже решительно, чуть колыхнув доску своею тяжестью, Лязгушин предупредил его:
— А ты поосторожнее. Тут упадешь, сваришься, как комар в борще…
— Вот извольте прислушаться повнимательней. — сказал Марк опять сухо и резко, — вот тут и есть по-видимому, свищ. Так?
Для большей видимости я принесу сейчас гирьку, подвязанную к веревке, и мы выстучим вот этот бок котла. Будьте любезны выждать минуточку, — добавил он холодно и замкнуто.
Лязгушин кивнул подбородком, внимательно оглядывая бурлившую кашицу и тонко прислушиваясь к сипу. Между тем, Марк прошел до конца доски, срыгнул на пол, взял в руки с трубы подвязанную к верёвке гирьку и пошел с ней к тому краю, где они с Лязгушиным вошли на доску. Однако, сейчас он на доску не ступил, а молчаливо остановился у самого края доски, поглядывая на Лязгушина, придерживая в руке веревку.
— Ты что нейдешь сюда? — спросил его Лязгушин спокойно.
— Да что-то не хочется, — ответил Марк все также подбочениваясь.
— Как? — спросил Лязгушин обеспокоенно.
— А так, — ответил Марк насмешливо.
И тут Лязгuшин отчетливо увидел на лице Марка что-то такое, что сразу же разрешило ему все, бросая его в мучительный холод, в тоску, почти в предсмертное томление. Его лицо побелело, точно обмакнулось в муку. Он сделал два торопливых шага по направлению, противоположному от Марка.
— Нет, стой! стой! — закричал Марк, — стой, или я сейчас столкну тебя в прорву! Цыц, голубь с бланжевыми ножками! Чем же ты иначе заплатишь мне за Людку? А-га, понял напомаженный распутник?! Понял?!
Лязгушин остановился. Он ясно видел: одним сильным ударом ноги в край доски Марк собьет его вместе с доскою в кипящее тесто. Доска с этой стороны выступала всего на четверть с борта котла, в то время как на противоположной стороне она выступала почти на аршин. И Лязгушин, конечно, понял, что Марк стал у этого бока, именно по той причине, чтобы легче было выбить доску из-под ног Лязгушина.
— Ну, — сипло, между тем, закричал Марк, — двигайся ко мне на два шага, чтобы стать ровно на середину! Тебе говорят! Чтоб тебе было труднее утечь от меня! Понял? Ну! Живо! — опять закричал он, угрожающе подымая ногу как бы для того, чтобы сбить доску с борта котла. Лязгушин передвинулся так, как ему приказывали, сразу деревенея, возвращаясь почти в манекена.
— За что ты меня так? — сорвалось с его языка жалобно и расплывчато.
— За что? А ты сам не знаешь? — перепросил Марк насмешливо. — А за что ты меня по сердцу отцовскому ножом полыснул? За что ты девочку мою обездолил? За что Людку обидел? Или скажешь, она сама виновата? Да ведь ей и семнадцати лет не исполнилось еще, а тебе пятьдесят который? Эх, эх, изгадил ты ее легкими деньгами, соблазнил посулами, развратил подачками. Обрадовался, что матери у неё нет, и что мне рабочему человеку доглядеть за ней некогда было! Эх, эх, — вытянул с сожалением Марк, — и еще спрашиваешь: «За что ты меня так?» А ты меня за что? Не знаешь? Молчишь? Отвиливаешь? — совсем задохнулся Марк. — Стой! Ни с места! — завопил он совсем страшно. — Цыц!
Лязгушин окоченел. Его колени подгибались и беспрерывно тряслись кончики пальцев.
— Так ты не знаешь «за что ты меня так», — заговорил снова Марк, — а я хорошо знаю. Вот за что. Потому что ты за своими деньгами чувствовал, что можешь творить эти своя бесстыдства вполне безнаказанно. То есть до ниточки безнаказанно. Стой! Молчи! Ни шагу! А я сейчас тебе мщу тоже только потому, что могу мстить тебе вполне безнаказанно! Что, например, мне стоит сварить тебя сейчас вот в этой кашице? Сширнул я, например, тебя вместе с доскою в прорву, прибежал, в усадьбу и завопил во все голоса: «Ай, ай, ай! Какое несчастье!
Барин благодетель поскользнулся и в котле сомлел. И полторы кружки слез вылью! Только и всего! И кто меня за это осудит? Чего-с? Стой! Ни с места, тебе говорят! Вот то-то и есть: мне это решительно ничего не стоит, и даже совсем без всякого риску. Даже совсем!
Ни полвершочка риску! И только в одном тут маленькая зацепочка. Очень маленькая и вот именно в чем. Догадываешься? Марк поднял лохматые брови, вглядываясь в белое лицо Лязгушина. Тот молчал, поджимая синеватые губы, изнеможенно дыша.
— Вот в чем. — заговорил опять Марк. — то я, рабочий человек, равняться с тобой не хочу! И потому ты иди с своей доски спокойно, и если ты только это и умеешь, то и впредь блуди, как, пес! А я рук своих рабочих о тебя марать не стану! Ну, что же, иди! Разве не видишь, что я тебя только хотел постращать! Иди же, тебе говорят! Или ты замерз на своей доске!
Марк подождал и еще минуту, но Лязгушин не двигался. И сердито махнув рукою, Марк пошел от него прочь, изо всех сил хлопнув боковой дверцей.
И тогда Лязгушин тихохонько слез с доски, тихохонько вышел из завода и глубоко передохнул всей грудью:
— О-о-о-х…
Потом он внимательно оправил на себе костюм, для чего-то обмахнул колени фуражкою и, завертев тростью, пошел к усадьбе.
После вечернего чая он подошел к Марку, когда тот стоял у калитки своего палисадничка, сложив на груди узловатые руки. И глядя ему в переносицу. Лязгушин сказал:
— Завтра, в 8 часов утра, можешь получить в конторе расчёт.
Не изменяя позы, Марк сухо отрезал:
— Слушаю-с.
—————————————————-
Источник текста: Сборник рассказов «Хата с краю». 1914 г.
Скачать