Алексей Копчиков, маленький чиновничек почтово-телеграфного ведомства, совсем юный и миловидный шел к дому купца Столоверова.
Были сумерки, изжелта-синие зимние сумерки, заливавшие узенькие улицы уездного городишки как клейкий студень. Маленькие домики с крышами, занесенными снегом, походили на шатры. В ближнем переулке нетрезвый голос пел что-то тоскливое. Но Копчиков шел бодро и весело. Радуясь молодости и тому чувству, которое наполняло его как тонкое играющее вино, он думал:
— Она одна! Она одна!
Он знал, что Столоверов уехал в губернский город по какому-то торговому делу, и что жена его Анфиса Михайловна теперь совершенно одна. Анфиса Михайловна давно уже нравилась ему, очень нравилась, и ему казалось, что она глядит порою в его глаза с особым вниманием, пристально, точно спрашивая у них о чем-то очень важном и нужном. Недавно они столкнулись как-то случайно у церковной ограды, и Анфиса Михайловна, вся сияющая и радостная от мороза, сама первая сказала ему, что ее мужа вечером дома не будет.
— Весь вечер одна буду. Сам друг с собой — сказала она, вздохнув.
— Скучать будете? — осведомился он.
Она ответила:
— Как вам сказать, — муж-то ведь у меня тоже не находка!
— А что?
— Грубоват, староват, пьяноват!
Копчиков соболезнующе развел руками.
— Что делать!
— Сама знаю: ничего тут не поделаешь! Но ведь и я все-таки женщина. Другой раз ласки хочется, настоящей, свежей и не подогретой монопольным товаром. О книжке другой раз хочется поговорить. О газете. А ведь мой благоверный, суженый-ряженый, — спросите-ка вы у него: «Кто был Тургенев?» — Он вам сейчас же: — «Бывший городской голова. Лавку железную имел». — «А чем он прославился?» — «Умер, опимшись хересами!». Или спросите его: «кто такой Достоевский?» и он вам сейчас же без запинки: «Достоевский? А вы ай не знаете? Достоевский — это пассажирский пароход компании «Самолет» на Волге»! Так вот он каков мой суженый-ряженый!
Анфиса Михайловна засмеялась и глубоко вздохнула. Вздохнул и Копчиков.
— Да-а-а.
И вдруг неожиданно для самого себя выпалил:
— А хотите, я к вам приду?
— Не придете!
— Почему?
— Побоитесь! Ведь я замужняя!
— Нет, приду!
— Нет, не придете!
Анфиса Михайловна звонко и задорно рассмеялась, точно бросила в лицо Копчикова целую пригоршню ярко цветистого бисера. И ушла. А Копчиков долго стоял на одном месте и все еще слышал ее смех. И смеялся вокруг ясный день, весь сияя серебряной парчою; и весело сиял церковный крест. И радостно ворковали бирюзовые голуби на изумрудных куполах. И будто выговаривали кланяясь друг другу:
— Приду-у! Приду-у! Приду-у!
«И приду!» — решил вдруг Копчиков.
Когда он позвонил у крыльца Столоверовского дома, дверь ему отперла сама Анфиса Михайловна.
— Батюшки! Никак вы и впрямь не побоялись прийти! — с задорной шуткой воскликнула она.
Но он ужасно побледнел и едва выговорил:
— Не побоялся! Вы видите?
И она увидела эту его чрезвычайную бледность, и вдруг, снизойдя к ней, перестала шутить.
В небольшом, но неуютном зальце стало уютно. Тускло горела только одна маленькая лампочка, но глаза хорошо видели лица и тончайшие колебания их выражений. Малиновые угли камина бросали на стены целые хороводы мелких и совсем вешних облачков, наполнявших комнату радостным томлением. Хотелось плакать, и хотелось смеяться, и хотелось узнать радость, распускавшуюся у сердца как царственный цветок. И когда рука случайно касалась руки, свет лампы гас, и гасли мерцающие угли камина. Близко и блаженно светились только глаза женщины, расторгая и зиму и тьму, и превращая зиму в благоухающую весну, а тьму в огромное счастье. Говорить не хотелось, но каждое пустое слово, медлительно выходившее из уст, облагораживалось и звучало как музыка. И жаркий совсем вешний сумрак неустанно нашептывал над ними о каких-то блаженных тайнах.
А потом все задернулось радостным мучительным туманом, зажегшим всю кровь мерцающими искрами.
Звонок, пронзительный, резкий, отрывистый и страшный, прибежал в спальню как сумасшедший человек, испуганно размахивающий тонкими руками. От его дикой жестикуляции и он и она сразу же проснулись, оттолкнув радостные и светлые сновидения, блаженные как дети, будто сразу опускаясь на ледяное дно омута. И они тотчас же поняли то, что произошло, ясно оценив всю серьезность происшедшего. Первым соскочил с постели он, сперва в его груди зародилось желание пойти и отворить дверь тому пришельцу самому, чтобы вступить с ним в борьбу за женщину. А потом в него вошел страх, сделавший его маленьким и бессильным. Она хорошо видела и это его первое желание и последовавший затем страх, сочувствуя тому и другому. А затем ее охватило одно острое чувство лукавства.
Когда ее муж, старый, обрюзглый, очень нетрезвый и весь точно обмокший, был наконец впущен в спальню, тот третий был удален ею в самую дальнюю комнатку. Но чересчур смятая постель неприятно резанула глаза мужа. А забытый на ночном столике портсигар и галстук разрешили до конца его догадки. Припертая к стене неопровержимостью улик, женщина созналась и рассказала мужу все.
И тогда Столоверов толкнул ее кулаком в грудь и нетрезво выкрикнул:
— Шлюха! Ужотка с тобой сосчитаюсь по-свойски!
И запер ее в спальне на ключ. Затем он прошел к самой дальней комнатке и также запер на ключ и того третьего, сурово пробурчав:
— Заутро же предам тебя военно-полевому суду без всякого снисхождения!
Часа три, неуклюже маяча в робких сумерках зимнего рассвета, он все ходил так от одной запертой двери к другой, перебирая в широком кармане два ключа. И у одной двери он неуклонно выговаривал:
— Ш-шлюха!
А у другой:
— Завтра же военно-полевому предам! Слышал?
В 10 часов утра он отправился к исправнику. Исправник пил утренний чай и беседовал с квартальным, давая ему кое-какие инструкции. Квартальный, почтительно придерживая шашку, стоял весь вытянувшись, а исправник, маленький, сморщенный и плешивенький, старался сделать свое лицо похожим на генерала Линевича. Подняв ради этого кверху верхнюю усатую губу, он старательно опускал нос книзу, так что выходило, что усы у него наклеены, и держатся на губе благодаря лишь вмешательству носа.
Оставшись наедине с Столоверовым, исправник с любезной почтительностью спросил:
— Чем могу служить, Ферапонт Ильич?
Столоверов вздохнул и, погладив себе живот, выговорил:
— Политического преступника я этой ночью арестовал у себя в доме. На рассвете. Политического! Экспро!
Лицо у исправника вытянулось.
— То есть?
— To есть экспро! Того самого, о которых кажный день в ведомостях пишут!
— Какое неизвестное! Очень известное! Алешка Копчиков!
Исправник позеленел.
— Почтовый чиновник? Что же он у вас, Ферапонт Ильич, экспроприировал? Существенное что-нибудь?
— Даже весьма! Хотелось бы его повесить. Через военно-полевой. Как политического безумца и экспропри!
— Но что именно, однако?
— Не торопись. Не к именинной закуске идешь. Сейчас изложу все безумство анархии!
Когда Столоверов изложил все, лицо исправника дрогнуло и собралось в складки. Усы отклеились от носа.
— Причем же тут политика! — проговорил он. — Ферапонт Ильич, вдумайтесь основательней!
— Вдумался!
— Ну и что же?
— Ну и теперь вдумывайся ты! И тоже основательней. Кто Алешка Копчиков? Пролетарий? Так? Если у него две пары штанов! Так?
— Пожалуй…
— Ну, а если пожалуй, так тут и выходит самое настоящее политическое безумство. То есть посягательство пролетариев на разделение не принадлежащих им капиталов. Так?
Лицо исправника стало иссиня-серым.
— Черт знает, что такое! — воскликнул он. — Тут и в самом деле есть как будто что-то политическое…
— Эге…
— Раньше, до 17-го октября, я бы назвал это просто романическим происшествием, а теперь…
— Мало ли что раньше!
И Столоверов опять добавил:
— Хотелось бы предать смертной казни!
Но на исправника напало все-таки сомнение.
— Вы здесь подождите у меня полчасика, — сказал он, — а я съезжу к следователю. Надо установить точное определение понятия пролетарий. Мне трудновато, я ведь в университете курса не окончил!
Исправник собственно не кончил курса и в духовном училище, но он всегда говорил об этом немного обиняком.
Вернулся он от следователя веселый.
— Повесить Копчикова нельзя!
— Почему?
— Тут не политическое дело!
— Почему?
— Научно установлено… А я пред наукой преклоняюсь, хотя курса в университете и не окончил… Научно установлено!
— Да что установлено-то?
— Копчиков не пролетарий. Орудие производства у него имеется.
Столоверов ударил кулаком по столу.
— Орудие производства! А ты мне укажи его капиталы! Где его капиталы?
Но исправник был непреклонен.
Слава Богу, читатель, что на Руси есть еще исправники, преклоняющиеся пред наукой!
—————————————————-
Источник текста: журнал «Пробуждение» No12, 1910 г.
Скачать