О новых письмах Вольтера

 

 

Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 1.

Спб., 1878.

OCR Бычков М. Н.

 

Издатель одного изъ Европейскихъ журналовъ, или правильнѣе изъ журналовъ, издаваемыхъ въ Европѣ (потому что иная книга, не смотря на свое Европейское заглавіе, настоящій выходецъ, или вѣстникъ Азіи), извѣщая о появленіи двухъ-сотъ пятидесяти неизвѣстныхъ писемъ Вольтера и понятной радости Французской Минервы, при неожиданномъ подаркѣ такого рода, сжалъ свое мнѣніе и негодованіе въ краткомъ, но выразительномъ вопросительномъ знакѣ, на который по настоящему отвѣчать нечего. И если издатель довольствовался бы симъ утонченнымъ усиліемъ генія, то каждому просвѣщенному читателю пришлось бы при семъ вопросительномъ знакѣ поставить отъ себя невольный знакъ удивленія и закрыть книгу; но издатель разными орудіями хотѣлъ напасть на Вольтера и прибавилъ еще нѣсколько замѣчаній, кой дополняютъ смыслъ глубокомысленнаго знака и вмѣстѣ съ нимъ составляютъ цѣлое, совершенно въ частяхъ согласное. Напримѣръ, говоря о письмѣ, которое по словамъ его напечатано для пробы во Французской Минервѣ (какъ будто письма пробуютъ?), замѣчаетъ: Фернейскій мудрецъ балагуритъ по своему обычаю о терпимости. Не знаю, чему болѣе здѣсь удивляться: непристойности-ли выраженія, или мысли, я готовъ сказать, чувства! Краснорѣчивый защитникъ Калласовъ балагуритъ о терцпмости! Если Вольтеръ въ иномъ отношеніи и подлежитъ укоризнамъ, то безъ сомнѣнія правила терпимости, проповѣданныя имъ словомъ и дѣломъ, должны передъ строгимъ зерцаломъ справедливости искупить многія его заблужденія. Было время, что мы Русскіе хвалились терпимостію и справедливо: младшіе братья Европейскимъ народамъ, мы по многимъ отраслямъ гражданской образованности должны еще у нихъ учиться; но въ семъ отношеніи смѣло можемъ сказать, что Европейскія правительства должны терпимости учиться у нашего. Остроумный племянникъ Мецената и друга Ломоносова, въ извѣстномъ своемъ посланіи къ Нинонѣ Ленкло говоритъ съ справедливою гордостью:

 

Un Calas, un Labarre eut vécu parmi nous.

 

Правъ ли я, или нѣтъ, не знаю; но мнѣ кажется, что Русскіе, исповѣдающіе такой образъ мыслей, приносятъ отечеству своему болѣе чести, чѣмъ эти запоздалые, ополчающіеся противъ успѣховъ человѣческаго разума, эти отступники духа времени, который шагаетъ черезъ нихъ въ неодолимомъ своемъ стремленіи. Далѣе, приводя похвалы, высказанныя Dольтеру писателями Минервы, издатель помянутаго журнала, безъ сомнѣнія на этотъ разъ не Минервою вдохновенный, отъ себя прибавляетъ: ничто не можетъ бытъ глупѣе похвалъ, подлымъ пристрастіемъ провозглашаемыхъ. Трудно тому вѣрить, что нашелся человѣкъ, который видитъ глупость въ похвалахъ, приписываемыхъ Вольтеру, и подлость въ пристрастіи согражданъ его къ нему. Впрочемъ, всякой видитъ по своему: можетъ быть, и у насъ отыщется проницательный дальновидѣцъ, который откроетъ пристрастіе въ приверженности просвѣщенныхъ нашихъ согражданъ къ Карамзину, свидѣтельствующему передъ Европою объ успѣхахъ ума въ Россіи, Нелѣпыя ругательства Дефонтеновъ, Фрероновъ, Лабомелевъ, Нонотовъ и другихъ могутъ по крайней мѣрѣ оправданы быть обиженнымъ самолюбіемъ, разсчетами корысти, или ослѣпленіемъ зависти; но гдѣ найти оправданіе для нашего современника, который охотою идетъ оспаривать у Вольтера славу, уже на незыблемомъ основаніи утвержденную судомъ народовъ и потомства. Тамъ на невѣжествѣ отражался по крайней мѣрѣ пламень личной ненависти: здѣсь оно сіяетъ во всемъ своемъ мракѣ. Тамъ грѣшила совѣсть: а здѣсь грѣшитъ разсудокъ, и въ этомъ случаѣ едва ли не скорѣе можно отпустить грѣхи совѣсти! Но, впрочемъ, всѣ эти сообщники обширнаго и существующаго искони заговора посредственности противъ превосходства держатся крѣпко за руки, минуя пространство вѣковъ и отдаленія. Въ каждомъ изъ нихъ, кромѣ полнаго запаса всѣхъ наличныхъ предразсудковъ настоящаго, хранится неистлѣвшій пепелъ всѣхъ предразсудковъ прошедшаго и дремлетъ въ ожиданіи сѣмя всѣхъ предразсудковъ и предубѣжденій будущаго. Въ политикѣ, наукахъ, искусствахъ, словесности вы всегда найдете ихъ поперегъ дороги истины: они въ безумной отвагѣ силились заслонить небеса отъ Коперника и Невтона, повѣренныхъ небесныхъ тайнъ; на встрѣчу къ Расину, грядущему въ храмъ безсмертія съ Федрою, они подвигли Прадона; они тѣ недоброжелатели, отъ коихъ Ломоносовъ, какъ видно изъ письма къ Шувалову, не имѣлъ покоя; образъ представительнаго правительства и способы взаимнаго ученія въ нихъ имѣютъ нынѣ ревностнѣйшихъ поносителей. Троньте одного изъ нихъ, и они всѣ отзовутся въ обширномъ и неразрывномъ кругѣ своемъ. Переставьте одного въ другое столѣтіе, въ другой край земли: языкъ его, оружіе, образъ нападенія измѣнится, но онъ не измѣнитъ никогда клятвѣ древней вражды своей и послѣдствія будутъ одинаковы. На лицѣ инаго, и не проницая въ таинства ученія Лафаттера, можно увѣрительно прочесть, что смотря по времени и мѣсту былъ бы онъ Зоиломъ Гомера, Дефонтеномъ Вольтера, щепетильнымъ придирщикомъ Карамзнна.

Конечно, иные люди пользуются правомъ все говорить безъ возраженія. Рѣчь инаго входитъ въ одно ухо и выходитъ въ другое. Писанное инымъ, или вовсе не читается, или тутъ же при чтеніи стирается въ памяти мягкою губкою забвенія. Сколько витійства раздалось и утихло въ пустынѣ. Не кстати-ли будетъ и искать здѣсь причины тому, что росказни Лужницкаго старца остаются безъ отвѣта. Онъ, можетъ быть, почитаетъ молчаніе слушателей своихъ уваженіемъ къ нему и легко, быть можетъ, ошибается въ томъ. Не молчатъ ли они скорѣе изъ уваженія къ себѣ и писателю, коего честь не требуетъ защитниковъ, а благородное хладнокровіе оковываетъ молчаніемъ презрѣнія уста того, который, въ справедливомъ, но необдуманномъ негодованіи, порывался бы отвѣчать на вызовы темныхъ противниковъ. Подставьте непроницаемыя латы ударамъ безумца: вы ласкаете его безуміе, онъ не заботится о пользѣ ихъ, но веселится и гордится ихъ шумомъ. Отойдите, и удары его, теряющіеся тихомолкомъ въ воздухѣ, на минуту позабавятъ зрителей и скоро утомятъ его безплодную ярость. Но если сіи правила пристойности и благоразумія запрещаютъ входить съ иными противниками въ борьбу за личность современника, то тамъ, гдѣ идетъ дѣло не столько о человѣкѣ, какъ о мнѣніи, долгъ каждаго ревнителя просвѣщенія есть отмстить за истину, оскорбленную проповѣдниками ложныхъ понятій, говорящими съ пыльныхъ каѳедръ языкомъ умолкнувшихъ столѣтій. Сіе побужденіе вложило мнѣ перо и водило моею рукою при начертаніи сихъ строкъ.

Первыя 83 изъ сихъ нынѣ изданныхъ писемъ Вольтера писаны къ Бертрану, бывшему въ 1744 году проповѣдникомъ въ Бернѣ и совѣтинкомъ при королѣ Станиславѣ. Бертранъ многими сочиненіями по части естественной исторіи и физики заслужилъ отличное уваженіе отъ современниковъ своихъ и былъ членомъ разныхъ академій, въ то время, по словамъ издателей писемъ, когда почесть сія не была наградою незначущаго достоинства, какъ нынѣ, и академіи заимствовали свой блескъ отъ достоинства писателей, въ нихъ засѣдающихъ. Другія письма писаны къ Даржансону, Дарженталю, Шувалову, Лану, Монкрифу, Неккеру и другимъ. Всѣ болѣе, или менѣе носятъ отпечатокъ Вольтера: лучше ихъ похвалить не возможно: въ сей похвалѣ содержится и увѣреніе, что чтеніе ихъ равно занимательно быть можетъ для всякихъ читателей. Умъ Вольтера не принадлежитъ, какъ умъ иныхъ писателей, исключительно своему отечеству: онъ и всемірный, и единственный. И самые противники его во многихъ мнѣніяхъ должны, если они безпристрастны, гордиться имъ по человѣчеству. Дѣятельность Вольтера, разнообразность его занятій, превосходство въ многихъ изъ нихъ и живость во всѣхъ, за кои онъ принимался, были и вѣроятно будутъ безпримѣрнымъ явленіемъ въ лѣтописяхъ ума человѣческаго. Полководцы Александра раздѣлили между собою по немъ его наслѣдство; Вольтеръ, который смѣлою рукою завоевываетъ владѣнія своихъ предшественниковъ, не могъ однакоже оставить по себѣ достойнаго наслѣдника власти своей, и скиптръ его по смерти распался на части и нынѣ отдѣльно, и то съ помраченнымъ сіяніемъ, сверкаетъ во многихъ рукахъ. Труды, оставленные имъ, мудрено измѣрить частною человѣческою жизнью; иной академіи на сложномъ своемъ вѣку не придется оставить по себѣ и четвертой доли его памятниковъ. Письма къ Шувалову писаны были въ то время, какъ Вольтеръ занимался сочиненіемъ исторіи Петра Великаго. Вмѣстѣ съ тѣмъ готовилъ онъ также изданіе Театра Корнеля, и потому въ одномъ письмѣ говоритъ ему: и даль величайшему изъ Петросъ преимущество надъ нашимъ великимъ Петромъ Корнелемъ, какъ и вамъ въ сердцѣ моемъ надъ всѣми меценатами въ Европѣ. Прусской король недоволенъ былъ тѣмъ, что Вольтеръ взялся описывать дѣянія Петра Великаго и смѣялся надъ нимъ, что онъ занимается исторіею медвѣдей и волковъ. Вольтеръ объ этомъ пишетъ въ Шувалову: я знаю хорошо, кто эти волки; и если могъ бы надѣяться, что августѣйшая пастушка, которая съ кротостію пасетъ прекрасныя стада, будетъ довольна тѣмъ, что я дѣлаю для ея родителя, то легко утѣшился бы въ утратѣ покровительства одного изъ самыхъ большихъ волковъ нашего свѣта.

Часто ошибочное правописаніе, сходно съ подлинниками сохраненное въ печатаніи первыхъ пятидесяти изъ сихъ писемъ, свидѣтельствуетъ, съ какою бѣглостью и небрежностью писывалъ Вольтеръ. Любопытно еще видѣть въ нихъ означенныя мѣста, кои, при изданіи нѣкоторыхъ изъ сихъ писемъ въ 1812 году, были выкинуты пужливою и нелѣпою цензурою тогдашняго деспотическаго правленія. Выпишемъ нѣсколько изъ нихъ:

Мы начинаемъ держаться системъ Англичанъ, («но надобно выучиться бы и бить ихъ на морѣ»).

Мнѣ кажется, что Саломонъ («Мандринъ») господствуетъ въ Саксоніи, какъ и въ Берлинѣ.

(«Безумцы служатъ царямъ, а мудрецы наслаждаются драгоцѣннымъ спокойствіемъ»).

(«Германія будетъ верхъ дномъ поставлена, Парижъ очень мраченъ»).

(«Называютъ рѣшительными побѣдами дѣла, кои ничто иное, какъ посредственныя удачи. Поютъ Тебе Бога хвалимъ, когда едва запѣть можно {Сіе техническое выраженіе но части Библейскаго Общества; прошу покорнѣйше секретаря онаго ссудить меня имъ: боюсь неудачи; всякое дѣло мастера боится.} De profundis. Увеличиваютъ намъ маленькіе успѣхи и обременяютъ насъ большими налогами»).

 

Варшава.