Выдержки из записной книжки

 

 

 

 

Въ ночь на Ивановъ день изстари зажигались на высотахъ кругомъ Ревеля огни, бочки съ смолою, огромные костры: всѣ жители толпами пускалпсь на ночное пилигримство, собирались, ходили вкругъ огней и сіе празднество въ виду живописнаго Ревеля, въ виду зерцала моря, отражающаго прибрежное сіяніе, должно было имѣть нѣчто поэтическое и торжественное. Нынѣ развѣ кое-гдѣ блещутъ сиротливые огни, зажигаемые малымъ числомъ вѣрныхъ поклонниковъ старины. Это жаль. Вездѣ падаютъ народные обычаи, преданія и повѣрья. Народы какъ будто стыдятся держаться привычекъ дѣтства, достигнувъ совершеннолѣтія. Хорошо инымъ; но зачѣмъ отставать отъ поэзіи бабушкиныхъ сказокъ другимъ, все таки еще чуждымъ прозы просвѣщенія? Право, многимъ поребячиться еще не грѣшно. Мы съ своею степенностію и нагою разсудительностію смѣшны, какъ дѣти, которыя важничаютъ въ маскарадахъ, навьюченные парикомъ съ буклями, французскимъ кафтаномъ и шпагою. Крайности смежны. Истинное, коренное просвѣщеніе возвращаетъ умы къ нѣкоторымъ дѣдовскимъ обычаямъ. Старость впадаетъ въ ребячество, говоритъ пословица: такъ и съ народами; но только они заимствуютъ изъ своего ребячества то, что было въ немъ поэтическаго. Это не малодушіе, a набожная благодарность. Старикъ съ умиленнымъ чувствомъ, съ нѣжнымъ благоговѣніемъ смотритъ на дерево, на которое онъ лазилъ въ младенчествѣ, на лугъ, на которомъ онъ рѣзвился. Въ возрастѣ мужества, въ возрастѣ какого-то благоразумнаго хладнокровія, онъ смотрѣлъ на нихъ глазамп сухими и въ сердцѣ безмолвномъ не отвѣчалъ на голосъ старины, который подавали ему ея краснорѣчивые свидѣтели. Старость ясная, лебединая пѣснь жизни, совершенной во благо, имѣетъ много созвучія съ юностью изящною: поэзія одна сливается съ поэзіею другой, какъ вечерняя заря съ молодымъ разсвѣтомъ. Возрасть зрѣлости есть душный, сухой полдень; благотворный, ибо въ немъ сосредоточивается зиждительное дѣйствіе солнца, но менѣе богатый оттенками, болѣе единообразный, вовсе не поэтическій. Литературы, сіи выражеиія вѣковъ и народовъ, подтверждаютъ наблюденіе. Литература, обошедши кругъ общихъ мыслеи, занятій, истинъ, выданныхъ намъ счетомъ, кидается въ источники первобытныхъ вдохновеній. Смотрите на литературу англійскую, германскую: Шекспиръ, утро; Попъ, полдень; Валтеръ-Скоттъ, вечеръ.

«Когда я начиналъ учиться англійскому языку, «говоритъ Вольтеръ о Шекспирѣ,» я непонималъ, какъ могъ народъ столь просвѣщенный уважать автора столь сумасброднаго: но познакомившнсь короче съ англійскимъ языкомъ, я увѣрился, что Англичане правы, что невозможно цѣлой націи ошибаться въ чувствѣ своемъ и не знать, чему она радуется. (et a tort d’avoir du plaisir.)» Умъ Вольтера былъ удивительно свѣтелъ, когда не находили на него облака предубѣжденія или пристрастія. Въ словахъ, здѣсь приведенныхъ, есть явное опроверженіе шутокъ и обвиненій, устремленныхъ тѣмъ же Вольтеромъ на пьянаго дикаря. Будь Шекспиръ пьяный дикарь, то дикарями должны быть и просвященные Англичане, которые поклоняются ему, какъ кумиру ихъ народной сдавы. Дѣло въ томъ, что должно глубоко вникнуть въ нравы и въ духъ чуждаго народа, совершенно покумиться съ нимъ и отречься отъ всѣхъ своихъ народныхъ повѣрій, мнѣній и узаконеній, готовясь приступить къ сужденію о литературѣ чуждой. Шекспиристы, говоря о трагедіяхъ Расина: «и Французы называютъ это трагедіею?» a Расинисты о театрѣ Шекспира: «и Англичане называютъ это трагедіею?» похожи на французскихъ солдать, которые, не окрещенные при рожденіи своемъ рускимъ морозомъ и незваные гости на Руси, восклицали въ 1812 году, страдая отъ голода и холода: «и несчастные называюшъ это отечествомъ! (et les malheureux appellent cela une patrie!)»

Слава хороша, какъ средство, какъ деньги; потому что на нее можно купить что нибудь. Но тотъ, кто любитъ славу единственно для славы, также безуменъ, какъ скупецъ, который любитъ деньги для денегъ. Безкорыстіе славолюбиваго и скупаго — противорѣчія. Счастливъ, кто жертвуя славѣ, думаетъ не о себѣ, a хочетъ озарить ею могилу отца и колыбель сына.

Бѣда иной литературы заключается въ томъ, что мыслящіе люди не пишуть, a пишущіе люди не мыслятъ.

Сумароковъ единственъ въ своемъ самохвальствѣ: мало того, что онъ выставлялъ для сравненія свои и Ломоносова строфы, и — отдадимъ справедливость его праводушію — лучшія строфы Ломоносова; онъ еще далъ другое доказательство въ простосердсчіи своего самолюбія. Въ прозаическомъ отрывкѣ; О путешествіяхъ, вызывается онъ за 12. 000 руб. сверхъ его жалованья, объѣздить Европу и выдать свое путешествіе, которое по мнѣнію его заплатитъ казнѣ съ излишкомъ, ибо считая, что продается его шесть тысячь экземпляровъ по три рубли каждый, составится 18,000 руб., продолжаетъ: Ежели бы такимъ перомъ, каково мое, описана была вся Европа, не дорого бы стоило Россіи, бы она и триста тысячь рублеъъ на это безвозвратно употребила.»

Стиховъ его по большей части перечитывать не можно, но отрывки его прозаичсскіе имѣютъ какой-то отпечатокъ странности и при всемъ безобразіи своемъ нѣкоторую живость и игривость ума, всегда заманчивыя, если не всегда удовлетворительныя для любопытства. Въ общежитіи былъ онъ, сказываютъ, также живъ и заносчивъ , какъ и въ литературной полемикѣ: часто не могъ онъ, на зло себѣ, удержаться отъ насмѣшки, и часто крутыми и рѣзкими выходками наживалъ себѣ непріятелей.

Онъ имѣлъ тяжебное дѣло, которое поручилъ ходатайству какого-то г-на Чертова. Однажды, нашісавъ ему пись мо по этому дѣлу, заключилъ его такимъ образомъ: «съ истиннымъ почтеніемъ имѣю честь быть, не вашъ покорный слуга, потому что я. Чертовымъ слугою быть не намѣренъ, a просто слуга Божій, Александръ Сумароковъ.»

Свидѣтель слѣдующей сцены разсказалъ мнѣ ее. Въ какой-то годовой праздникъ, въ пребываніе свое въ Москвѣ, пріѣхалъ онъ съ поздравленіемъ къ Н. П. Архарову и привезъ новые стихи свои, напечатанеые на особенныхъ листкахъ. Раздавъ по экземпляру хозяину и гостямъ знакомымъ, спросилъ онъ о имени одного изъ посѣтителей, ему неизвѣстнаго. Узнавъ, что онъ чиновникъ полицейскій и довѣренный человѣкъ y хозяина дома, онъ и его подарилъ экземпляромъ. Общій разговоръ коснулся до драматической литературы: каждый взносилъ свое мнѣніе. Новый знакомецъ Сумарокова изложімъ и свое, которое по несчастію не попало на его мнѣніе. Съ живостью вставъ съ мѣста; подходитъ онъ къ нему и говоритъ: «прошу покорнѣйше отдать мнѣ мои стихи, этотъ подарокъ не по васъ; a завтра для праздника пришлю вамъ возъ сѣна, или куль муки.»

Мнѣніе одного государственнаго человѣка, что въ характерѣ Наполеона отзывалось нѣкоторое простодушіе (bonhomie), было въ свое время выдано за мнѣніе несообразное и слишкомъ простосердечное. He повѣряя онаго характеристиками Наполеона, начертанными многими изъ приближенныхъ его, которые посвятили насъ въ таинство его частной жизни и разоблачили предъ нами героя исторіи, являя просто человѣка,— можно кажется по одному нравственному соображенію признать въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ истину приведениаго заключенія. Въ порѣ могущества нечего было ему лукавить: однимъ лукавствомъ не совершилъ бы онъ геркулесовскихъ подвиговъ, ознаменовавшихъ грозное его поприще: тутъ нужны быди страсти, a страсти откровенны.

Суворовъ былъ остеръ не одною оконечностью штыка, но и пера: натискъ эпиграммы его былъ также сокрушителенъ. Онъ писалъ однажды объ одномъ Генералѣ: «онъ человѣкъ честный, воображаю, что онъ хорошо знаетъ свое ремесло и потому надѣюсь, что когда нибудь да вспомнитъ, что есть конница въ его арміи.»

О нѣкоторыхъ сердцахъ можно сказать, что они свойства не промокаемаго (impermêable, water-proof.) Слезы ближнихъ не пробиваютъ ихъ, a только скользятъ по нимъ.

Отъ чего это мало по малу всѣ крадутся въ дверь изъ той комнаты? что за гостиная эмиграція? — «Вѣрно N. N. началъ тамъ разсказывать анекдоты.» — Это напоминаетъ мнѣ одно острое слово покойника А…., котораго, впрочемъ, весь разговоръ былъ фейерверкъ острыхъ словъ. Назвался къ нему однажды обѣдать знакомый, теперь также покойникъ, но который при жизни слылъ не даромъ неутомимымъ и утомительнымъ повѣствователемъ. При большой медленности въ производствѣ мыслей, отличался онъ еще и большою медленностью въ произношеніи словъ. «Я пришелъ просить y васъ отпуска на 28 дней, сказалъ А…. начальнику своему въ день назначеннаго обѣда. — Что тебѣ вздумалось, отвѣчали ему: ты знаешь, теперь не время.— «He управлюсь прежде,» отвѣчалъ А….: «y меня сегодня обѣдаетъ такой—то».