Bibra > Произведения > Все > Благотворительность особого рода

Благотворительность особого рода

Автор: Дружинин Александр Васильевич

Скачать

Собраніе сочиненій
А. В. ДРУЖИНИНА

Томъ восьмой

(РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ)

САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ (Вас. Остр., 9 д., No 12)
1867

OCR Бычков М. Н.

  

БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТЬ ОСОБАГО РОДА.
(Изъ замѣтокъ Петербургскаго Туриста.)

Такъ помогать ближнему — грѣхъ!
(Афоризмъ московскаго славянина.)

Да и вовсе не помогать ему — не добродѣтель.
(Выраженіе петербургскаго изверга.)

ПИСЬМО ВЪ РЕДАКЦІЮ «ИСКРЫ».

Государи мои редакторы!

   Долгъ чести и рыцарской справедливости понуждаетъ меня сообщить, что относительно васъ всѣ эти два года я велъ себя совершеннѣйшей свиньею. Я чувствую, что вы скажете: «помилуйте! почему же? можемъ ли мы считать свиньею такого почтеннаго человѣка?» — Э, государи мои, я самъ считаю свиньями иныхъ до того почтенныхъ людей, что даже становится страшно въ ихъ присутствіи! А передъ вами я неправъ. Вотъ уже второй годъ я получаю вашъ славный журналъ, обязанъ ему минутами самаго добраго смѣха, много разъ видѣлъ свою собственную величественную физіономію на его страницахъ,— и все-таки не могъ собраться подарить васъ плодами пера рукъ моихъ. Вините въ этомъ мою страсть къ праздношатательству, да двухъ друзей моихъ, Антропофагова и Лызгачова, кои недовольны «Искрою». Первый изъ нихъ находитъ, что въ ней слишкомъ мало говорится о русской общинѣ и о вавилонской литературѣ,— второй же утверждаетъ, что вы слишкомъ робки, черезчуръ уклончивы, ибо отвергли недавно посланное къ вамъ его стихотвореніе: Чувства русскаго журналиста съ капиталомъ, при взглядѣ на банкира Исаака Перейру, въ собраніи Общества Желѣзныхъ Дорогъ. За Антропофагова я не стою, но Лызгачова вы напрасно обидѣли. Вашъ журналъ не долженъ щадить никого, и мы первые, т. е. собраніе друзей Ч—р—н—к—ж—к—ва даемъ вамъ carie blanche на изображеніе васъ хотя бы въ наисмѣшнѣйшемъ видѣ. Запрещается только говорить, что я краду платки изъ кармана, а Буйновидовъ дѣлаетъ фальшивую монету, ибо такія свѣдѣнія могутъ навлечь непріятности со стороны полиціи. Во всемъ остальномъ лупите съ плеча и не церемоньтесь. Въ трудѣ Лызгачова были хорошіе стихи, хоть бы, напримѣръ, начало:

  

   О ты, кого хвалить не смѣю,

   Страшась сотрудниковъ моихъ,

   Предъ кѣмъ въ душѣ благоговѣю

   Позволь смиренному Андрею

   Къ тебѣ, банкиру и еврею,

   Направить дѣвственный свой стахъ!

   Пускай я журналистъ для міра

   (Хоть я бумаги не маралъ)

   Пусть съ горемъ я хвалилъ Шекспира

   И даже нищаго Омира,—

   Но лишь въ лицѣ тебя, банкира,

   Себѣ я Зевса представлялъ!

  

   А окончаніе развѣ худо? И еще съ достодолжнымъ каламбуромъ:

  

   О, восхвалю тебя я паки,

   Презрѣвши голяковъ-писакъ!

   Что предъ тобою Альбертаки?

   И прежній богъ мой, Ободраки?

   Да, какъ громадный нашъ Исакій

   Великъ Перейра Исаакъ!

  

   Вѣрьте мнѣ, государи мои редакторы, напечатайте оду Лызгачова, она право стоитъ хвалы,— а въ видѣ благодарности, примите отъ меня прилагаемую у сего статейку.

Иванъ Ч—р—к—н—ж—к—въ.

   Давно уже мы, драгоцѣнный мой читатель, не видались съ двумя дамами величественной осанки, о которыхъ пойдетъ рѣчь въ этой статейкѣ! Что жь дѣлать! съ сокрушоннымъ сердцемъ сознаюсь, что все это время чуждался элегантнаго общества, а болѣе рѣзвился на увеселительныхъ вечерахъ и встрѣчалъ праздникъ красныя весны въ различныхъ загородныхъ пріютахъ, въ родѣ извѣстнаго тебѣ Мадагаскара на петергофской дорогѣ. Одинъ только разъ, за послѣдніе мѣсяцы, удостоился я узрѣть планеты нашего блестящаго горизонта и хотя не утонулъ въ ихъ лучахъ, но былъ обожженъ ими. Такъ какъ теперь литературныя чтенія въ большой модѣ, то меня нѣкія дамы убѣдили прочесть кое-что въ пользу двухъ бѣдныхъ семействъ, изъ коихъ одно нуждалось въ каретѣ на плоскихъ рессорахъ, а другое (famille infortunée) не имѣло денегъ даже для найма небольшой дачи въ Петергофѣ, поближе къ музыкѣ. По слабодушію, я согласился и возвѣстилъ литературное чтеніе. Мнѣ была приготовлена великолѣпная эстрада въ залѣ откупщика Тулупова, и хотя фамилія домовладѣльца была не совсѣмъ аристократическою,— но собравшаяся къ чтенію публика поражала своимъ блескомъ. Дамы такъ и сіяли красотой, бѣлыми плечами, а еще болѣе, горделиво-нѣжными взорами,— о мущинахъ я не могу сказать многаго, ихъ совсѣмъ завалило кринолинами, ибо, по большому стеченію публики, стулья были разставлены тѣсно. Кое гдѣ, изъ подъ волнъ кринолина, стлавшихся по стульямъ, виднѣлся безвременно-фіолетовый носъ молодого князя Бориса (совершенно подобный фіалкѣ подъ скалами) или голубые глаза иностраннаго дипломата барона Шикардо, плѣняющаго нимфъ Сѣверной Пальмиры. На мнѣ былъ чорный фракъ съ бѣлымъ галстухомъ, фуражку свою я оставилъ у швейцара, для приличія взявши на время шляпу у Симона Щелкоперова. Лекція началась и увѣнчалась блистательнымъ успѣхомъ. Дамы нашли, что содержаніе ея крайне тривіально, но такъ какъ отъ русскаго литератора ничего иного и требовать невовможно, то онѣ остались довольны. Въ одномъ только мѣстѣ лекціи, гдѣ я сказалъ, что для русской дамы за границею, малѣйшій иноземный принцъ есть магнитъ самый неотразимый,— ропотъ пронесся по залѣ и я почувствовалъ, что вся аудиторія меня ненавидитъ глубоко. Затѣмъ всѣ разошлись, денегъ собрано было довольно, патронессы меня благодарили и только задорный поэтъ Копернаумовъ, совершенно неожиданно выползшій, подобно тучному змію, изъ за чьей-то лиловой юбки, подошолъ ко мнѣ и проговорилъ хриплымъ басомъ: «Эхъ, Иванъ! охота тебѣ соваться куда не слѣдуетъ!»

   Тѣмъ дѣло и кончилось, или лучше сказать, не кончилось, потому-что оно послужило началомъ новой исторіи, которую я и буду разсказывать. На другой день послѣ чтенія, о которомъ сейчасъ говорилось, пошолъ я въ Лѣтній садъ — я, который всегда къ нему питалъ непреоборимое отвращеніе. Вотъ, что значитъ хотя одинъ вечеръ потереться въ элегантной компаніи! Какъ бы то ни было, Лѣтній садъ показался мнѣ противнымъ, часъ моего обѣда прошолъ, львы и львицы, гулявшіе по средней алеѣ, привели мнѣ на память десятки исторій, съ ними происходившихъ,— и я уже собирался идти домой, какъ вдругъ, въ главной аллеѣ, подобно двумъ величавымъ павамъ, или лебедямъ на царскосельскомъ прудѣ, показались и направились прямо за меня Ирина Дмитріевна, съ знаменитой пріятельницей своей, баронессой Граціей Францовной. Третьей своей подруги, Дарьи Савельевны, онѣ не взяли въ Лѣтній садъ, вѣроятно, не желая тревожить публики, которой, при встрѣчѣ съ такой плеядою, оставалось только упадать на колѣна и посыпать себѣ голову пепломъ, въ знакъ глубокаго умиленія. Какъ бы то ни было, двѣ вышерѣченныя дамы шли прямо на меня. Не желая отвѣшивать поклона, я сталъ было за статую какой-то нимфы съ циркулемъ въ рукѣ — но и полногрудая мраморная нимфа оказалась плохою защитою. Величественныя дамы остановились около ея пьедестала и слуха моего явственно коснулась такая рѣчь, излетѣвшая изъ устъ Ирины Дмитріевны: «Полноте дурачиться, vieux satyre, выходите на дорожку, мнѣ нужно поговорить съ вами».

   По ласковому тону и по имени vieux satyre, какое дано мнѣ съ той поры, какъ я началъ обработывать мое «сатирическое путешествіе по Европѣ», я неминуемо догадался, что обѣ величавыя дамы имѣютъ до меня какую-то большую надобность. Уже по первымъ рѣчамъ ихъ я замѣтилъ громадную уступчивость, мягкость, даже своего рода нѣжность. Меня даже не выбранили, когда я, по поводу какого-то вопроса о дачахъ, невѣжливо отозвался о закатѣ солнца и видѣ съ promontoire Elaguine, отъ меня не отвернулись, когда я, въ отвѣтъ на возраженія по поводу вчерашняго чтенія, объявилъ, что для меня, за границей, встрѣча съ каждой русской дамою есть сущее наказаніе. Но за то, чуть кончились предварительные разговоры и привѣтствія, Ирина Дмитріевна повелѣла мнѣ идти по алеѣ рядомъ съ ней и ея подругой, а затѣмъ, удостовѣрившись, что съ моей стороны всякая попытка улизнуть будетъ полною невозможностью, обратилась ко мнѣ съ такою рѣчью.

   — Вчера, за чтеніемъ, Мухояровъ разсказалъ мнѣ много любопытнаго про новое литературное общество. Я очень рада, что писатели помогаютъ другъ другу. Андрей Антоновичъ меня много спрашиваетъ…

   — Viconte Chicardcau, перебила Грація Францовна, только и повторялъ цѣлый вечеръ: «cent mille francs en six mois! cent mille francs en six mois!» Вы собрали очень много денегъ — это чрезвычайно похвально.

   «Ужь не желаютъ ли онѣ занять денегъ изъ литературнаго фонда?» подумалъ я въ недоумѣніи и сказалъ громко: — хоть я и не важная птица въ этомъ почтенномъ дѣлѣ, но не премину, при свиданіи съ разными членами общества, разсказать имъ про ваше сочувствіе.

   — Да, мы сочувствуемъ, очень сочувствуемъ, отвѣчала Ирина Дмитріевна: — и даже, вы не повѣрите, можемъ теперь же оказать обществу большую услугу…

   — Можетъ быть, вамъ пріятно будетъ пожертвовать какую нибудь сумму на пользу дѣла, которое вамъ такъ по вкусу? спросилъ я вкрадчиво и даже сконфузился.

   Но конфузія была напрасна. Вообще надо дивиться тому, съ какимъ неподражаемымъ хладнокровіемъ всѣ петербургскіе леди и лорды встрѣчаютъ всякое, хотя бы въ высшей степени законное, поползновеніе на ихъ кошелекъ или бумажникъ. Ужь у нихъ должно быть въ крови на этотъ счетъ есть что нибудь особенно смѣлое. Я очень хорошо помню, какъ, во время моей неразсчетливой молодости, ужаснулъ меня визитъ моего портного, которому я что-то позадолжалъ не въ-мѣру; помню, какъ я вилялъ предъ своимъ кредиторомъ и какъ я обрадовался первой возможности съ нимъ раздѣлаться. А, въ тоже самое время жившій со мною, блистательный Гриша Чипхайлундзаевъ, которому, какъ и мнѣ, было девятнадцать лѣтъ, и который былъ въ долгахъ по шею, выбѣжалъ къ общему нашему портному, показалъ ему кукишь и съ веселымъ смѣхомъ возопилъ: «съ насъ, dear sir, сегодня взять нечего, да и долго еще ничего не возьмете!» Точно также вспоминается мнѣ исторія о томъ, какъ я, наперекоръ всѣмъ моимъ правиламъ и единственно въ видахъ добраго дѣла, отвезъ богачу, графу Андрею Антоновичу, десять экземпляровъ книжечки, изданной въ пользу семейства умершаго художника Голякова. Тогда еще я былъ неопытенъ и ждалъ отъ него, графа, какъ отъ мецената и друга художника, хорошей за нихъ платы. Но Андрей Антоновичъ взялъ книги, роздалъ ихъ своимъ знакомымъ, очень ихъ расхвалилъ, и не заплатилъ ни одной копѣйки, и что всего лучше, послѣ этой скареднѣйшей продѣлки, дружески жметъ мою руку и даже ни въ одномъ глазу не показываетъ неловкости! Да, намъ, средняго рода людямъ, далеко до этого безстрастія! Пора однако вернуться къ разсказу нашему.

   — Можетъ быть вы захотите пожертвовать что нибудь на пользу дѣла, которому такъ сочувствуете? спросилъ я Ирину Дмитріевну, и, какъ было сказано, даже сконфузился.

   — Это придетъ со временемъ, отвѣчала Ирина Дмитріевна, не моргнувъ глазомъ:— а теперь дѣло будетъ о другомъ предметѣ. Мы рекомендуемъ вамъ молодого человѣка, un jeune homme tout à fait distingué, которому литературное общество должно пособить, и пособить щедро.

   — Это Пискуновъ, обязательно добавила баронесса Грація францовна: — Пискуновъ, c’est tout dire.

   — Я никогда не слыхалъ про Пискунова, отвѣтилъ я, и должно быть на лицѣ моемъ выразилось нѣчто недоброжелательное.

   — Пискуновъ вездѣ принятъ, замѣтила Ирина Дмитріевна, можетъ быть подумавши, что фамилія эта кажется мнѣ не довольно громкою.— Вы должны знать, что Пискуново, подмосковное имѣніе ***выхъ. Покойный братъ Андрея Антоновича могъ бы вамъ болѣе разсказать… Знаете… семейные грѣхи… въ ихъ родѣ безъ этого не обходилось… Однимъ словомъ, Пискуновъ къ вамъ завтра самъ явится.

   — Однако, возразилъ я, чувствуя припадки суровости:— во первыхъ, какой же я раздаватель пособій и пенсій? а во вторыхъ, еслибъ я имѣлъ голосъ, по этой части, то вы вѣрно знаете, что литературное общество помогаетъ однимъ писателямъ…

   — Такъ устройте, чтобъ у Пискунова напечатать что нибудь хорошенькое, шутливо замѣтила баронесса: — только, конечно, не такое безнравственное, какъ ваша лекція.

   — Да, Пискуновъ, безъ сомнѣнія, писатель, добавила Ирина Дмитріевна.— Онъ сочинялъ французскіе стихи, для моихъ дѣвочекъ. Андрей Антоновичъ имъ интересуется… знаете, все-таки память о братѣ.

   — Такъ чего же думаетъ Андрей Антоновичъ, перебилъ я въ свою очередь: — его доходовъ хватитъ на пособіе сотнѣ Пискуновыхъ.

   — Mon vieux satyre, серьезно сказала Ирина Дмитріевна: — съ такими понятіями вы наживете себѣ бѣду. Вы не удивите никого своимъ esprit fort, нынче и мальчики либеральничаютъ въ школахъ. Прощайте же, закончила она, мило улыбнувшись:— сдѣлайте все, что можно, вы знаете, отъ меня не легко отдѣлаться. И обѣ богини исчезли.

   Прошло недѣли три; въ началѣ этого лѣта, у меня обѣдало нѣсколько собратій по чернокнижію и обѣдъ затянулся что-то долго,— мы еще сидѣли за столомъ, въ началѣ пятаго часа. Въ это время раздался колокольчикъ въ передней и Буйновидовъ, уже начинавшій мечтать о халатѣ и вообще съ годами потерявшій всякую терпимость, закричалъ съ своего конца стола: «какіе это мерзавцы смѣютъ звонить по чужимъ переднимъ въ такую пору?»

   — Я полагалъ бы принять гостя и заставить его выпить залпомъ бутылку померанцовой водки, добавилъ поэтъ Копернаумовъ.

   — Или выругать его достодолжнымъ манеромъ, заключилъ Лызгачовъ, авторъ оды по поводу банкира Перейры.

   Вся наша компанія, какъ читатель, безъ сомнѣнія, знаетъ, не любитъ позднихъ обѣдовъ и визитовъ никому не дѣлаетъ. Между тѣмъ, въ передней, близехонько отъ насъ, происходилъ разговоръ такого рода между гостемъ и служителемъ моимъ, за подвиги стараго времени получившимъ прозваніе Лепорелло.

   — Не могутъ принять, сумрачно говорилъ Лепорелло, и Боже, какіе только ужасы не слышались въ его мрачномъ голосѣ!

   — Ирина Дмитріевна… въ прошломъ мѣсяцѣ… вѣрно примутъ… донесся до насъ другой голосъ, негромкій, но самоувѣренный.

   — Ни какъ нѣтъ-съ. Обѣдаютъ-съ.

   — Да еще нѣтъ четырехъ часовъ! Какой же обѣдъ въ эту пору?

   Лепорелло въ отвѣтъ только испустилъ какое-то рычаніе въ родѣ того; что иногда слышится въ звѣринцѣ Крейцберга.

   — Когда же можно застать барина?

   — Утромъ, часу въ двѣнадцатомъ.

   — Да кто же выходитъ изъ дому въ такое время?

   — Коли надо, такъ выйдете! и за тѣмъ раздался стукъ захлопнутой двери.

   Копернаумовъ предложилъ тостъ за здоровье Лепорелло, и налилъ ему стаканъ вина. На вопросъ мой о посѣтителѣ, вѣрный мой Калебъ отвѣтилъ, со слезами раздраженія въ голосѣ:

   — Пискуновъ тамъ, что ли; говоритъ, что какая-то Ирина Дмитріевна прислала.

   Про имени Пискунова, большая часть гостей разсмѣялась, а Лызгачовъ комически поклонился въ мой сторону и сказалъ:

   — Ну, братъ Ч—р—н—к—ж—к—въ, проздравляю!

   — Съ какимъ чортомъ ты меня поздравляешь и что это за Пискуновъ проклятый?

   — Какъ! ты не знаешь Пискунова? въ одинъ голосъ спросили Лызгачовъ и Пайковъ, извѣстный подъ именемъ петербургскаго Донъ-Жуана.

   — Говорятъ вамъ, не знаю. Завтра онъ навѣрное опять явится, такъ разскажите, по крайней мѣрѣ, что это за персона?

   Пайковъ закурилъ сигару и началъ, но своему обыкновенію, съ философскихъ воззрѣній.— Пискуновъ, сказалъ онъ, есть явленіе своеобразное, неспособное явиться ни гдѣ, внѣ Петербурга, это любопытный образецъ петербургскихъ бѣдняковъ, состоящихъ на попеченіи старухъ благотворительнаго покроя и проживающихъ втрое болѣе денегъ, чѣмъ какой нибудь труженикъ-чиновникъ, никогда непротягивавшій руки за подаяніемъ. Пискуновъ только и можетъ жить въ нашемъ безобразномъ городѣ, посреди лордовъ, неимѣющихъ понятія о нуждѣ настоящей, посреди низкопоклонниковъ, предпочитающихъ даровую копѣйку всякой работѣ.

   — Нѣтъ, Пайковъ, ты сегодня глубокомысленъ не въ мѣру, перебилъ его Лызгачовъ: — пей свою рюмку наливки, я же разскажу все дѣло въ краткихъ, но энергическихъ выраженіяхъ. Пискуновъ просто свинья, воспитанный, впрочемъ, по-свѣтски; семи лѣтъ онъ уже плясалъ польку и пѣлъ французскія пѣсенки въ услажденіе своего папаши, который оставилъ ему капиталецъ и знакомство по всему городу. Деньги Пискуновъ промоталъ, знакомство же пустилъ въ оборотъ, т. е. сдѣлался попрошайкой, особенно въ тѣхъ домахъ, гдѣ водились знатныя старухи съ кредитомъ. Нѣтъ канцеляріи и департамента, куда бы Пускуновъ не опредѣлялся, прямо на штатныя мѣста, и ни въ одной должности онъ на оставался долѣе мѣсяца. Да и стоило ли работать, когда деньги приходили сами. Не было ни одного благотворительнаго учрежденія, куда бы старухи не совали эту шавку за подачкой; не было малѣйшей раздачи какихъ нибудь пособій, при которой Пискунову не выпадала бы своя манна. Этотъ бездѣльникъ ноетъ и прикидывается мерзлымъ бараномъ, а я бьюсь объ закладъ, что въ городѣ нѣтъ плута, болѣе праздпаго, болѣе сытаго и больше нахальнаго. Тьфу! Надѣюсь, что если онъ завтра къ тебѣ явится, ты его столкнешь съ лѣстницы и велишь облить грязной водой изъ кухни. Пожалуста, не забудь; этимъ ты меня одолжишь несказанно.

   Само собой разумѣется, я не бралъ никакихъ мѣръ на счетъ облитія Пискунова грязной водой и сверженія его съ лѣстницы. Я просто думалъ, что джентльменъ этотъ ко мнѣ не явится въ другой разъ, но предположенія мои не оправдались. Въ двѣнадцать часовъ, на слѣдующее утро, раздался колокольчикъ, и въ кабинетъ мой вошолъ человѣкъ одѣтый весь въ чорномъ, какъ подобаетъ всякому лицу, жаждущему чужихъ денегъ, но одѣтый чрезвычайно щеголевато, такъ, какъ мы съ Пайковымъ не посмѣли бы одѣваться въ годы нашей не слишкомъ-то золотой юности. Это и былъ Пискуновъ. Онъ развязно подалъ мнѣ записку отъ Ирины Дмитріевны, отозвался очень поощрительно о моей привычкѣ вставать рано, и желая дать мнѣ время прочесть записку, принялся разглядывать картину надъ письменнымъ столомъ.

   Записки я не читалъ, зная очень хорошо о чемъ въ ней писано, но воспользовался ею, чтобъ, черезъ душистый клочокъ, на свободѣ разглядѣть петербургскаго бѣдняка особой породы. По фигурѣ Пискуновъ былъ молодымъ человѣкомъ, но лицо его, чрезвычайно блѣдное, измятое и украшенное вялой улыбкой, не выдавало никакого возраста. Двусмысленность профессіи выражалась на немъ, какъ нельзя болѣе, отсутствіемъ опредѣленной физіономіи, какою-то смѣсью выраженій, гдѣ было все, что хотите — искательность, нахальство, сладость, томность, предупредительность, смиренность, элегантность, благонравіе, самоувѣренность и подобострастіе. Для тартюфа въ немъ было слишкомъ много глупости; для приживалки — слишкомъ много развязности. Манеры Пискунова были ловки и даже изящны, но приторны. По-русски, какъ потомъ оказалось, онъ говорилъ худо, и не смотря на мое сопротивленіе, пытался свернуть разговоръ на діалектъ французскій.

   Послѣ первыхъ вопросовъ и толковъ о веснѣ, я приступилъ прямо къ дѣлу.

   — Признаюсь вамъ откровенно, сказалъ я, меня чрезвычайно удивляетъ порученіе Ирины Дмитріевны. Она можетъ не знать дѣловыхъ порядковъ, но какъ же вы не разъяснили ей, что я не распорядитель и не хранитель капитала, предназначеннаго на пособіе нуждающимся учонымъ и писателямъ?

   Пискуновъ, нисколько не сконфузившись, отпустилъ комокъ любезностей и далъ мнѣ замѣтить, что я, какъ человѣкъ, имѣющій отношеніе къ литературѣ, имѣю и право доводить до свѣдѣнія общества о лицахъ, имѣющихъ нужду въ помощи.

   — Но развѣ вы литераторъ или учоный? спросилъ я сызнова.

   Пискуновъ медленно вынулъ изъ кармана два листка газеты «Journal de S.-Pétersbourg» за пятидесятые годы. Въ одномъ оказалось compte-rendu о какой-то благотворительной лотереѣ, въ другой — цвѣтистое описаніе костюмированнаго бала баронесы Граціи Францовны. Само собой разумѣется, въ этомъ описанія всѣ женщины были подобны феямъ и всѣ мущины принадлежали къ разряду какихъ-то избранниковъ неба. И съ этой стороны къ Пискунову было трудно придраться.

   Я сложилъ оба нумера газеты и, возвращая ихъ, сказалъ Пискунову, съ полной вѣжливостію: — Простите меня за откровенность. Неужели вы думаете, что двѣ статейки на французскомъ языкѣ достаточны для того, чтобы комитетъ общества далъ ихъ автору предпочтеніе передъ людьми, всю свою жизнь трудившимися для русской литературы и науки?

   — Боже меня сохрани это думать, сказалъ Пискуновъ съ утонченной деликатностью.— Но сами знаете, попытка не бѣда, особенно, если графиня еще кого нибудь попроситъ. Наконецъ, я могу быть доволенъ немногимъ. При всякомъ благотворительномъ обществѣ есть правители дѣлъ, смотрители домовъ съ казенной квартирой. У меня много вкуса, я могу распоряжаться домашними театрами…

   — На это я могу сказать вамъ, что въ литературномъ обществѣ нѣтъ ни домовъ, ни мѣстъ съ жалованьемъ, ни правителей дѣлъ съ казенными квартирами.

   Пискуновъ усмѣхнулся недовѣрчиво.— Что жь прикажете сказать графинѣ? сказалъ онъ, вставая съ мѣста.

   — Я не знаю, что бы сказать, отвѣчалъ я, тоже вставая. Мнѣ хотѣлось бы, чтобъ вы сами выговорили ей, но если вы не желаете этого, оставьте здѣсь нумера газеты и письмо Ирины Дмитріевны. Отказываться я не имѣю права,— я перешлю его въ комитетъ общества, хотя, предупреждаю васъ, оно только возбудитъ смѣхъ, и ничего болѣе.

   Тутъ на лицѣ Пискунова выразилась тревога. Конечно, онъ считалъ меня медвѣдемъ; конечно, онъ не вѣрилъ, чтобъ ходатайство Ирины Дмитріевны могло быть отъ кого либо на земномъ шарѣ встрѣчено посмѣяніемъ, но все-таки здѣсь былъ рискъ, а онъ любилъ бить безъ промаха.

   — Вы мнѣ позволите побывать у васъ на той недѣлѣ? сказалъ онъ, укладывая въ карманъ клочки газеты.

   — Очень радъ, сказалъ я и не безъ удовольствія проводилъ его до передней.

   — Что это за хлыщище отъ тебя вышелъ? сказалъ мнѣ Сережа Пигусовъ, явившійся въ кабинетъ, тотчасъ по уходѣ Пискунова.— Отъ роду еще никто не обозрѣвалъ меня съ такимъ презрѣніемъ, какъ этотъ господинъ, что мнѣ попался на лѣстницѣ! Ну да чортъ съ нимъ и всѣ бѣсы; а я пришолъ къ тебѣ съ доброй вѣстью: я почти назначенъ правителемъ канцеляріи къ знакомому тебѣ Максиму Петровичу.

   Давно уже не касалось моего уха извѣстіе, столь радостное. Пигусовъ Сережа былъ человѣкъ безпредѣльной честности и характера суроваго. Въ старое время его считали человѣкомъ безпокойнымъ и чуть чуть не неблагонадежнымъ, и репутація эта такъ укоренилась, что даже въ настоящее время, когда стали лучше цѣнить людей, въ старые годы считавшихся безпокойными,— Сережа все былъ безъ мѣста, безъ возможности порядочно содержать любимую жену и — что всего хуже — безъ дѣятельности его достойной… Лѣтъ семь бился онъ какъ рыба объ ледъ, не поддаваясь ни на минуту. Я обнялъ его и поздравилъ отъ чистаго сердца.

   — Теперь твоя взяла! сказалъ я ему отъ полноты душевной. Твой начальникъ — чтобы про него ни говорили — человѣкъ дѣльный и дающій дорогу молодежи. Въ другомъ тебѣ бы еще надо было искать… Максимъ Петровичъ самъ тебя оцѣнитъ, а ломаться онъ умѣетъ только развѣ передъ нимфами изъ Парижа. Послѣ такихъ объясненій, мы пошли сообщать о нашей радости Лызгачову и Антропофагову; отобѣдали всѣ вмѣстѣ, поѣхали смотрѣть закатъ солнца на Елагинъ островъ и тамъ вели себя такъ непозволительно, что Андрей Антоновичъ мнѣ не поклонился, не дождался заката и сѣлъ въ свою коляску съ такимъ видомъ, какъ будто бы его лично оскорбили и вызвали на поединокъ. И мы не дождались заката, а взявъ съ собой насильно величественнаго Евгена Холмогорова, насильно надѣли на него фуражку, насильно посадили его въ коляску, набитую народомъ до нельзя, и насильно повезли въ Крестовскій трактиръ — смотрѣть восхожденіе по канату.

   Въ такихъ дѣлахъ прошло три или четыре дня. Я и другіе мои. пріятели каждый день выѣзжали inn’s Grüne, а послѣдняя продѣлка съ Евгеномъ Холмогоровымъ разлакомила насъ на счетъ заката солнца. Каждый вечеръ мы ее повторяли, и въ короткое время компанія друзей чернокнижія сдѣлалась ужасомъ всѣхъ хлыщеватыхъ посѣтителей Елагина острова. Обыкновенно наша компанія, въ числѣ семи или осьми человѣкъ, нанимала коляску наиподлѣйшаго вида и ловко скрывала ее въ сторонѣ, неподалеку отъ мыса, на которомъ собираются денди и феи, любующіяся солнцемъ. Сдѣлавъ такое распоряженіе, мы смѣшивались съ публикой и подмѣчали свою жертву на предстоящій вечеръ, то есть изящнаго Симона Щелкоперова, свѣтскаго Ѳеофила Моторыгина или маленькаго Александра Ивановича, хлыща изъ хлыщей, воспѣтаго повсюду. Тихо и ласково подбирались мы къ несчастливцу, заговаривали съ нимъ о самыхъ элегантныхъ предметахъ, спрашивали у него имена дамъ и кавалеровъ, особенно блестящихъ, очаровывали его пріятностію обращенія и незамѣтно увлекали въ самую аристократическую толпу, поближе къ дорожкѣ для экипажей. Тутъ давался знакъ кучеру и мерзкая извощичья колесница, дребезжа и колыхаясь, при общемъ омерзѣніи и неудовольствіи, подъѣзжала къ нашей группѣ. Симонъ или Феофилъ, почуя бѣду, въ ужасѣ хотѣли спасаться, но на этотъ счетъ мѣры были приняты. «Если ты побѣжишь отъ насъ», говорилъ я тому или другому, «мы пустимся догонять тебя съ дикими криками». Растерявшійся страдалецъ мѣталъ вокругъ себя умоляющіе взоры и наконецъ, чтобъ не производить еще большаго скандала, какъ убитый слѣдовалъ за нами. Мы сажали его въ отвратительную коляску, сами, всей толпой, размѣщались въ ней же, снимали съ своей жертвы шляпу, замѣняли ее фуражкой, и тихо, не изъявляя никакихъ признаковъ торопливости, приказывали кучеру ѣхать на Каменный островъ, по самымъ оживленнымъ алеямъ.

   На пятый или на шестой день послѣ моего свиданья съ Пискуновымъ, я и другіе мои сообщники мирно пробирались по островамъ, и замышляли новую поѣздку sur le promontoire Elaguine, когда вдругъ, на поворотѣ одной аллеи, кто-то назвалъ меня по имени. Я повернулъ голову и увидѣлъ, въ группѣ гуляющихъ, хорошо памятнаго мнѣ Пискунова. Видъ попрошайки былъ блистателенъ. Онъ, по видимому, уже не признавалъ нужды въ чорномъ цвѣтѣ и носилъ на плечахъ самую модную лѣтнюю шинельку, сходную съ епанчами хористовъ въ итальянскихъ операхъ. Въ лицѣ его не выражалось и тѣни просительскаго смиренія. Онъ развязно подошолъ ко мнѣ, неизвѣстно почему, кинулъ взглядъ на мои сапоги, небрежно протянулъ руку и сказалъ:

   — А я еще не собрался быть у васъ. Мои дѣла устроились лучше, чѣмъ я надѣялся. Я назначенъ правителемъ канцеляріи у Максима Петровича. Говорятъ, что можно служить avec ce vieux.

   На сердцѣ у меня похолодѣло.— Да какъ же, спросилъ я, даже смѣшавшись: — «вѣдь это мѣсто уже было отдано Пигусову?

   — Говорятъ, что было, небрежно отвѣчалъ попрошайка.— Вы видите, mon cher monsieur, что просьбы Ирины Дмитріевны не всегда возбуждаютъ смѣхъ и ничего болѣе.

   Подобно разъяренному льву, кинулся я… не на хлыща Пискунова, однакоже, а къ Каменному острову, гдѣ нанималъ маленькую дачу Максимъ Петровичъ. Не помню, какъ я пробѣжалъ аллеи и маленькій садикъ, какъ столкнулъ съ ногъ какого-то курьера и какъ ворвался въ кабинетъ къ хозяину. Максимъ Петровичъ (жену свою онъ спровадилъ въ Баденъ-Баденъ) подписывая какія-то бумаги, собирался направиться на Минеральныя Воды, въ чемъ завѣрялъ его раздушеный парикъ и галстухъ, повязанный убійственно. Онъ встрѣтилъ меня привѣтливо и сразу замѣтилъ, что я чѣмъ-то жестоко встревоженъ.

   — Максимъ Петровичъ, спросилъ я, безъ всякихъ околичностей: — правда ли, что ты отказалъ въ мѣстѣ честному, доброму Пигусову, мастеру своего дѣла, котораго ты самъ называлъ дорогимъ для себя пріобрѣтеніемъ?

   — Пигусову я найду мѣсто. Я знаю этого человѣка, отвѣчалъ игривый Максимъ Петровичъ ласково, но съ достоинствомъ.

   — А между тѣмъ, ты далъ мѣсто ближайшее къ тебѣ, мѣсто великой важности — хлыщу, попрошайкѣ, безграмотному болтуну Пискунову! Максимъ Петровичъ, въ первый и послѣдній разъ я позволяю себѣ мѣшаться въ твои дѣла, надоѣдать тебѣ просьбою. Подумай хорошенько, что ты дѣлаешь! Если не поздно, измѣни свое рѣшеніе. Неужели ты не умѣешь цѣнить людей и можешь такъ жестоко играть чужой судьбою?

   — Я знаю, что Пискуновъ совершенная дрянь, пожавъ плечами, возразилъ Максимъ Петровичъ:— а тебя попрошу прочесть вотъ это… и это… и это… И онъ подалъ мнѣ груду писемъ, на верху которыхъ лежалъ французскій автографъ Ирины Дмитріевны, да еще рекомендація какого-то старца (какъ видно было по подписи), едва владѣвшаго своей дряхлой рукою.

   Я оттолкнулъ письма.— Мы когда-то служили вмѣстѣ… не одной Кипридѣ, Максимъ Петровичъ! сказалъ я.— Мы сами смѣялись надъ нашимъ начальникомъ, когда онъ, изъ за рекомендацій, роздалъ всѣ дѣльныя мѣста безграмотнымъ уродамъ. Что тебѣ рекомендаціи? Или тебя сошлютъ въ Сибирь, или умертвятъ всенародно, если ты откажешь? Или Ирина Дмитріевна заставитъ тебя выпить кубокъ съ ядомъ? Плюнь на эти письма…

   — Тебѣ хорошо говорить, снисходительно отвѣтилъ Максимъ Петровичъ:— ты никому не нуженъ и самъ ни къ комъ не нуждаешься. Наше дѣло иное, тутъ жди непріятностей…

   — Хорошо же, упрямый сатиръ! воскликнулъ я въ гнѣвѣ: — а развѣ отъ меня и друзей моихъ тебѣ непріятностей не будетъ? Прими къ себѣ Пискунова и гнѣвъ нашъ обрушится на тебя, клянусь въ томъ Зевесомъ! О, ты еще не знаешь что такое гнѣвъ друзей чернокнижія! Мы будемъ слѣдить за тобою, рисовать на тебя каррикатуры, подстерегать тебя въ торжественныя минуты твоей службы и компрометировать своею фамильярностью. Мы одѣнемъ мерзкіе фризовые хитоны, распишемъ носы фіолетовой краской, и взявъ тебя подъ руки, поведемъ тебя въ самую блестящую публику. Я знаю твои шашни, старый шалунъ! Я наберу легіонъ нимфъ, имѣющихъ на тебя притязанія, и пущу этотъ легіонъ на тебя, когда ты будешь гулять съ дамами на музыкѣ. Я найму нѣсколькихъ браво, которые впутаютъ тебя въ скандалъ во время пѣнія американскихъ пѣвцовъ. Я разскажу престарѣлымъ француженкамъ, пьющимъ изъ тебя кровь, что ты получилъ наслѣдство и двѣ аренды; я адресую къ тебѣ въ канцелярію толпу старухъ съ билетами на пикники подозрительнаго свойства. Я буду водить ряды твоихъ подчиненныхъ мимо одной, извѣстной мнѣ, таинственной дачи въ Новой Деревнѣ, гдѣ, говорятъ, ты иногда…

   — Ну… ну… Иванъ… пробормоталъ Максимъ Петровичъ, и смѣясь и сердясь въ одно время. Наступила минута для рѣшительнаго удара.

   — Максимъ Петровичъ, возгласилъ я восторженно, ты не допустишь до этого! Я знаю твою неподкупную честность, твои умѣренныя, но прогрессивныя воззрѣнія. Ты не изъ людей, которые способны промѣнять даровитаго, неподкупнаго помощника на улыбку полуумныхъ и надменныхъ людей… Въ наше время, благонамѣренная гласность обличаетъ, когда все мыслящее думаетъ о благѣ меньшихъ братій, когда наши общественныя раны изцѣляются трудами людей, тебѣ подобныхъ, когда благомыслящіе, передовые люди призываются къ общественной дѣятельности... ты ли бросишь честнаго Пигусова?…

   Максимъ Петровичъ даже не замѣтилъ, что я выхватываю тираду изъ фельетона вчерашней газеты; глаза его подернулись масломъ, и онъ нѣжно пожалъ мнѣ руку.

   Черезъ минуту прошеніе Пигусова было помѣчено въ утвердительномъ смыслѣ и сдано въ канцелярію съ дежурнымъ; на рекомендательныхъ письмахъ въ пользу Пискунова выведена короткая фраза: «невозможно по неимѣнію вакансіи».

   Письмо же Ирины Дмитріевны я утащилъ съ согласія Максима Петровича, написалъ на немъ: «а такъ помогать ближнему грѣхъ» и, при свиданіи, вручилъ его Андрею Антоновичу. Вѣроятно, подпись дошла по назначенію, потому-что vicomte Chicardeau, повстрѣчавшись со мной третьяго дни, поглядѣлъ на меня и опять таки на мои сапоги съ невыразимымъ презрѣніемъ.

  

   1860.