Стихотворения

Автор: Костомаров Всеволод Дмитриевич

  

АНГЛІЙСКІЕ ПОЭТЫ
ВЪ БІОГРАФІЯХЪ И ОБРАЗЦАХЪ

Составилъ Ник. Вас. Гербель

САНКТПЕТЕРБУРГЪ

Типографія А. М. Потомина. У Обуховскаго моста, д. No 93
1875

  

   Лордъ Грегори. — П. Вейнберга

   Тэмъ О’Шэнтеръ. — В. Костомарова

   Субботній вечеръ поселянина. — В. Костомарова

  

РОБЕРТЪ БОРНСЪ.

   Робертъ Борнсъ, первый изъ народныхъ поэтовъ Англіи, «возведшій, по выраженію Шера, шотландскую народную пѣсню на высшую степень совершенства и тѣмъ самымъ существенно способствовавшій обновленію національной литературы Великобританіи», родился 25-го января 1759 года въ убогой лачугѣ графства Эйра. Отецъ его былъ бѣдный фермеръ и потому не могъ дать ему даже посредственнаго воспитанія. Тѣмъ не менѣе, молодой Борнсъ съумѣлъ-таки пріобрѣсти въ школѣ, кромѣ умѣнья читать и писать, и кое-какія познанія въ французскомъ языкѣ и прикладной математикѣ. Чтеніе отличнѣйшихъ англійскихъ поэтовъ и романическія преданія, жившія въ устахъ окружавшаго его народа, очень рано развили въ нёмъ врождённый поэтическій духъ. Ещё отрокомъ, работая въ полѣ, онъ любилъ распѣвать старинныя шотландскія баллады; когда-же сдѣлался юношей и любовь воспламенила его, онъ сталъ сочинять пѣсни на родномъ нарѣчіи, которыя тотчасъ обратили на себя вниманіе сосѣдей, вслѣдствіе чего извѣстность его вскорѣ распространилась по окрестнымъ деревнямъ и фермамъ. Элегія «Къ Маріи въ небесахъ», написанная на смерть перваго предмета его любви, была однимъ изъ первыхъ опытовъ Борнса. Дальнѣйшая біографія поэта весьма не сложна. Неудачныя хозяйственныя предпріятія, несчастная любовь и разгульная жизнь сдѣлали дальнѣйшее его пребываніе на родинѣ невозможнымъ и побудили рѣшиться на отъѣздъ въ Ямайку, гдѣ ему было предложено мѣсто. Нуждаясь въ деньгахъ на проѣздъ, Борнсъ собралъ свои пѣсни и напечаталъ ихъ, въ 1786 году, въ Кильмаркокѣ, небольшомъ сосѣднемъ городкѣ. Небольшую книжку встрѣтило всеобщее одобреніе — и поэтъ, уже собиравшійся уѣзжать въ Остъ-Индію, совершенно неожиданно получилъ приглашеніе пріѣхать въ Эдинбургъ для выпуска въ свѣтъ второго изданія своихъ стихотвореній. Обласканный тамошними литераторами и учоными, Борнсъ возвратился на родину, гдѣ, благодаря ходатайству новыхъ своихъ покровителей, получилъ мѣсто сборщика податей, женился на своей давно и страстно любимой Женни и, взявъ небольшой кусокъ земли въ аренду, зажилъ семьяниномъ. Но, къ сожалѣнію, пламенное воображеніе и склонность къ развлеченіямъ, плохо уживающіяся съ сельско-хозяйственными занятіями, вскорѣ снова разстроили его дѣла, что, вмѣстѣ съ неизбѣжными житейскими дрязгами, сильно повліяло на его мягкій отъ природы характеръ и отравило послѣдніе годы его жизни. Истощённый горемъ и заботами, и окончательно разстроенный неумѣреннымъ употребленіемъ горячихъ напитковъ, онъ умеръ 21-го іюля 1796 году въ Домфризѣ.

   Главное достоинство произведеній Борнса заключается въ ихъ полнѣйшей искренности, въ ихъ правдѣ и свѣжести. Особенно хороши его пѣсни, о которыхъ кто-то сказалъ, что ихъ нельзя положить на музыку, такъ-какъ они сами музыка. Въ пастушеской поэзіи и народныхъ пѣсняхъ Борнсъ не имѣетъ себѣ равныхъ. «Онъ родился поэтомъ», говоритъ Карлейль, землякъ и лучшій критикъ Борнса: «поэтическая дѣятельность была небеснымъ началомъ его существа. Бѣдность, неизвѣстность и всякая бѣда, только не профанація себя самого и своего искусства, были для него не стоющею вниманія мелочью. Гордость и страсти свѣта лежали неизмѣримо ниже его, и одинаково смотрѣлъ онъ на свободнаго и раба, на принца и нищаго и на всѣхъ, кто носитъ образъ человѣческій, съ ясною внимательностію, съ братскою любовью, съ сочувствіемъ и состраданіемъ. Въ его поэзіи какъ бы живётъ сила зелёныхъ полей и горнаго воздуха; она напоминаетъ о жизни въ природѣ и о крѣпкихъ людяхъ природы. Въ нёмъ слышится рѣшительная сила и въ тоже время чудная природная прелесть. Онъ нѣженъ и страстенъ, но безъ принужденія или видимаго усилія. Онъ умиляетъ сердце или воспламеняетъ его мощью, которая кажется въ нёмъ привычною и родною. Мы видимъ въ нёмъ кротость, трепетное состраданіе женщины рядомъ съ глубокой сосредоточенностью, силою и страстнымъ огнёмъ героя. Въ нёмъ слышны слёзы и снѣдающее пламя скрыто, какъ молнія въ капляхъ лѣтней тучки. Въ своей груди носитъ онъ звуки для каждой ноты человѣческаго чувства.»

   Заключаемъ нашъ краткій очеркъ жизни и литературной дѣятельности Борнса выпиской изъ «Всеобщей Исторіи Литературы» Шера, въ которой талантливый авторъ въ нѣсколькихъ словахъ весьма мѣтко и вѣрно характеризуетъ всю поэтическую дѣятельность «поэта природы». «Если вы хотите узнать, какъ истинно природный поэтъ возноситъ самые обыдённые случаи сельской жизни въ область глубокой мысли или юмора, прочтите стансы «Къ срѣзанной плугомъ Маргариткѣ», или «Джона — Ячменное-Зерпо»; если вы хотите прихотливой рѣзвости и шаловливаго смѣха, у Борнса есть превосходное «Whatis that at my bower-door» (Кто тамъ у двери бесѣдки моей?); если вы хотите видѣть, какъ упиваются отчаянными оргіями исключённые изъ жизненнаго пира, отвергнутые обществомъ, Борнсъ введётъ васъ въ общество своихъ «Весёлыхъ-нищихъ»; хотите знать, какъ мастерски разрѣшить задачу соединенія шутки, смѣха и кидающаго въ дрожь ужаса въ одной и той же фантастической пьесѣ, попросите Борнса разсказать вамъ исторію Тэыа О’Шэнтера; хотите почувствовать, какъ сердце народа вѣчно лежитъ къ родинѣ, отчизнѣ и народнымъ воспоминаніямъ, прислушайтесь къ грустнымъ мелодіямъ Борнсовыхъ пѣсенъ: Му heart’s in the Highlands, Bonnie castle Gordon, Caledonia, The battle of Sheriff-muir, The gloomy night is gathering fast, The lovely lass of Inverness. Глубочайшимъ блаженствомъ счастливой любви звучитъ его пѣсня: It was npon а Lammas night (То было въ ночь на первое августа); нѣжностью и пыломъ любви, по отступающей передъ могилой и смертью, дышатъ чудныя его пѣсни, посвящённыя прославленію Маріи Кэмбелль, и изъ той же груди, откуда вышли трогательнѣйшіе вздохи, вылился и смѣлый гимнъ демократической вѣры въ себя и истинно мужественнаго достоинства: «Is there, for honest poverty, that liangs his head, and а that?» И, конечно, Борнсъ съ справедливою гордостью могъ въ одной изъ своихъ пѣсенъ указывать на себя, какъ на свободнаго шотландскаго народнаго поэта. Давъ поэзіи своей земли новые, свѣжіе соки, онъ обогатилъ тѣмъ самымъ всемірную литературу.»

  

  

                       ЛОРДЪ ГРЕГОРИ.

  

             О, темна эта ночь, непроглядно темна!

                       Вѣтеръ воетъ, какъ бѣшеный звѣрь.

             Путникъ бродитъ въ словахъ передъ замкомъ твоимъ:

                       Лордъ Грегори, открой свою дверь!

  

             Прогнана я отцомъ — прогнана я за-то,

                       Что любила такъ сильно тебя…

             Пріюти же меня хоть изъ жалости ты,

                       Если сдѣлать не можешь любя!

  

             Лордъ Грегори, ужель ты забылъ тотъ лѣсокъ

                       На цвѣтущемъ рѣчномъ берегу,

             Гдѣ въ первые тебѣ я открылась въ любви,

                       О которой забыть не могу?

  

             Сколько разъ ты клялся, сколько разъ обѣщалъ,

                       Что на вѣки, на вѣки ты мой!

             И тебѣ безгранично ввѣрялася я

                       Неизмѣнной и нѣжной душой.

  

             Лордъ Грегори, черство твой сердце, черство,

                       Изъ желѣза всѣ чувства твои.

             Ты, огонь, бороздящій теперь небеса,

                       Успокой ты страданья мои!

  

             Громъ небесный, тебѣ отдаю я себя

                       Добровольною жертвой ночной!

             Но измѣнника ты пощади, не карай

                       За грѣхи передъ небомъ и мной!

                                                                         П. Вейнбергъ.

  

  

                       ТЭМЪ О’ШЭНТЕРЪ.

  

             Купцовъ давно ужь нѣтъ и слѣду,

             Давно зашолъ сосѣдъ въ сосѣду,

             Народъ къ заставѣ потянулъ —

             И стихъ базара шумъ и гулъ.

             И вотъ — довольны и счастливы —

             Усѣлись мы за кружкой пива,

             Забывъ длину шотландскихъ миль,

             Ручьи, и мохъ болотъ, и пыль

             Дорогъ, что насъ домой ведутъ,

             Гдѣ доны насъ давно, чай, ждутъ,

             Гдѣ гнѣвно блещутъ ихъ глаза,

             На лбу сбирается гроза…

  

             Тэмъ служитъ намъ живымъ примѣромъ,

             Что нужно днёмъ прощаться съ Эромъ.

             (Старинный Эръ нашъ всѣмъ извѣстенъ:

             «Эръ, гдѣ народъ красивъ и честенъ»).

  

             Ты, Тэмъ, глупѣе всѣхъ на свѣтѣ:

             Ты пренебрёгъ совѣтомъ Кэтти!

             Не говорила-ли она,

             Что ты — пивной котёлъ безъ дна,

             Что ты — негодникъ, пустомеля,

             Пьянъ вплоть отъ мая до апрѣля!

             Везёшь-ли къ мельнику зерно,

             Пропьёшь и куль съ нимъ за одно!

             Пойдёшь-ли въ кузню за подковой,

             Отъ кузнеца придёшь съ обновой,

             И даже — просто грѣхъ и срамъ —

             Пойдёшь въ субботу въ Божій храмъ —

             Съ дьячкомъ напьёшься наканунѣ

             Святого дня… Утонешь въ Дунѣ,

             Иль — будутъ ночки потемнѣй —

             Утащитъ вѣдьма въ Элловей.

  

             Мистриссъ! мнѣ кажется, что, право,

             Всѣ жоны судятъ очень здраво,

             И что ума въ томъ капли нѣтъ,

             Кто презираетъ ихъ совѣтъ!

  

             Однако, къ дѣлу: въ эту ночь

             Нашъ Тэмъ конечно былъ не прочь,

             Продавши выгодно скотину,

             Подсѣсть къ весёлому камину,

             Гдѣ старый другъ нашъ Джони Сортеръ

             Давно ужь пѣнилъ добрый портеръ.

             А Тэма Джонъ любилъ, какъ братъ,

             И всякій день съ нимъ пить былъ радъ.

             Темненько стало. До двора

             Оно давно бы ужь нора,

             Да эль такъ хмѣленъ становился,

             Что Тэмъ въ хозяйку вдругъ влюбился.

             А Джонъ мололъ имъ разный вздоръ

             И хохоталъ, какъ цѣлый хоръ.

             Вотъ дождь пошолъ, гроза бушуетъ;

             А Тэмъ и въ усъ себѣ не дуетъ.

  

             Забота съ зависти взбѣсилась

             И въ кружкѣ съ элемъ утопилась.

             Но какъ пчела съ липъ носитъ мёдъ,

             Такъ время радость унесётъ!

             Какъ царь, нашъ Шэнтеръ счастливъ былъ,

             Что злое горе побѣдилъ.

  

             Но радость — макъ: цвѣтётъ — блеститъ;

             Сорвёшь — и вѣнчикъ облетитъ;

             Падётъ-ли снѣгъ на зыбь пруда —

             Блеснётъ — и таетъ навсегда;

             Такъ въ небѣ гаснутъ метеоры,

             На мигъ прельнщя наши взоры;

             Такъ неба ясную лазурь

             Мрачитъ дыханье зимнихъ бурь.

             Но время мчится: между-тѣмъ,

             Пока домой собрался Тэмъ,

             Пробило полночь. Въ этотъ часъ,

             Когда послѣдній свѣтъ погасъ,

             Не дай Господь когда-нибудь

             Намъ, грѣшникамъ, пускаться въ путь!

  

             А вѣтеръ свищетъ, воетъ, стонетъ

             И облака по небу гонитъ.

             Такъ ярко молнія блеститъ,

             Протяжно глухо громъ гремитъ,

             Дитя — и тотъ бы догадался,

             Что вѣрно дьяволъ разыгрался.

  

             Тэмъ осѣдлалъ кривую Мэгъ,

             (На ней онъ ѣздилъ весь свой вѣкъ)

             И, несмотря на мракъ и грязь,

             Пустился въ путь благословясь.

             Дорогой онъ то распѣвалъ,

             То шапку на лобъ надвигалъ,

             Не то смотрѣлъ по сторонамъ.

             Чтобъ не попасться колдунамъ:

             Ужь скоро будетъ Элловей,

             Жилище совъ, притонъ чертей.

  

             Но вотъ ужь онъ и бродъ минулъ,

             Гдѣ бѣдный чэпманъ утопулъ.

             А вотъ и двѣ сухія ели,

             Гдѣ растянулся пьяный Черли;

             А здѣсь, недѣли двѣ спустя,

             Нашли убитое дитя;

             А тутъ — недавно ужь случилось —

             У Мёнга тбтка утопилась;

             А тамъ и Дунъ ужь засверкалъ…

             Вдругъ громче грохотъ бури сталъ,

             Раскати грома чаще, ближе,

             И змѣи молній вьются ниже:

             То сквозь бербзопыхъ вѣтвей

             Явился страшный Элловей,

             Сверкнувъ лучомъ изъ каждой щели…

             Внутри скакали, выли, пѣли.

  

             О, Джонъ Ячменное-Зерно,

             Какъ ты отважно и сильно!

             Мы съ водки такъ-то храбры станемъ,

             Что чорту прямо въ харю взглянемъ!

             А такъ-какъ Тэмъ всё эль тянулъ,

             То чорта вѣрно-бъ не струхнулъ.

             Вдругъ Мэгъ, какъ вкопанная стала:

             Тэмъ ей кулакъ — она заржала

             И мчится прямо на огни.

             Что-жь тамъ увидѣли они?

             При блескѣ свѣчекъ и луны

             Плясали черти, колдуны —

             Да не французскія кадрили,

             А просто — джигъ, горнпайпъ да рили.

             На подоконникѣ въ прихожей

             Сидѣлъ Ольдъ-Никъ съ звѣриной рожей —

             Косматый пёсъ — и съ ревомъ, свистомъ

             (Онъ у чертей былъ бандуристомъ)

             Давилъ волынку, что есть силы:

             Тряслись подгнившіе стропилы.

             У стѣнъ стояли тамъ два гроба,

             Окружены чертями оба;

             А самъ мертвецъ, въ одеждѣ бѣлой,

             Въ рукѣ холодно-посинѣлой

             Держалъ свѣчу… Но еще то-ли

             Увидѣлъ Тэмъ нашъ на престолѣ?

             Тамъ, межь преступниковъ казнённыхъ,

             И двухъ младенцевъ некрещённыхь,

             Злодѣй зарѣзанный лежалъ

             И, ротъ разинувъ, издыхалъ.

             Потомъ лежалъ палашъ кровавый,

             Томагаукъ и ножикъ ржавый,

             Которымъ — даже грѣхъ сказать —

             Зарѣзалъ сынъ родную мать…

             И видно, какъ къ кровавой стали

             Сѣдые волосы пристали.

             А тамъ — три трупа адвокатовъ,

             Какъ платья нищаго, въ заплатахъ,

             И столько разныхъ харь и рожъ,

             Что имъ и риѳмъ-то не найдёшь.

             Нашъ Тэмъ стоитъ полуживой,

             А тамъ всё громче свистъ и вой;

             Ревётъ, трубитъ владыка Ада,

             И черти пляшутъ до упада,

             А съ ними старыя яги,

             Кто безъ руки, кто безъ ноги,

             Швырнувъ засаленныя шали,

             Въ однихъ рубашкахъ танцовали.

  

             Ну, Тэмъ, скажи мнѣ безъ издѣвки,

             Что если-бъ тамъ всё были дѣвки,

             Да не въ фланелевомъ тряпьѣ,

             А въ чистомъ тоненькомъ бѣльѣ?

             Я прозакладывать готовъ

             Всё, что ты хочешь, что штановъ

             Не пожалѣть стащить бы съ ляшекъ,

             Чтобъ хоть взглянуть на этихъ пташекъ.

  

             Но и яги и колдуны

             Такъ были дряблы и смѣшны

             И такъ вертѣлись на клюкахъ,

             Что хоть кого бы пронялъ страхъ.

             Но Тэмъ хитёръ: межь гадкихъ рожей

             Сейчасъ одну нашолъ моложе.

             (Она была здѣсь въ первый разъ,

             Хоть много сдѣлала проказъ

             На взморьѣ Кэррика. Глядишь,

             То подгрызётъ ячмень, какъ мышь,

             То со двора бычка сведётъ,

             То лодку въ щепки разобьётъ.)

             Ея худая рубангопка,

             Какъ у трехлѣтняго ребйпка,

             Была и куца и толста —

             Ну, изъ пайслейскаго холста.

  

             Не знала то старушка Гренни,

             Когда она для крошки Ненни

             За шиллингъ — всё ея добро —

             Холста купила въ Вильборё.

  

             Здѣсь, Муза, мы должны разстаться:

             Тебѣ вѣдь вѣрно не удастся

             Воспѣть, какъ нагло стала Ненни

             Теперь вывёртывать колѣни.

  

             Нашъ Тэмъ стоялъ, какъ бы прикованъ,

             Бѣсовской пляской очарованъ,

             Какъ вдругъ самъ мистеръ Сатана

             Спрыгнувъ съ высокаго окна,

             Такъ сталъ кувыркаться, пострѣлъ,

             Что Тэмми мой не утерпѣлъ

             И крикнулъ: «Славно, старый Никъ!»

             Тутъ всё потухло въ тотъ же мигъ.

             И Мэгъ не сдѣлала и шага,

             Какъ вся бѣсовская ватага

             За ней пустилась. Какъ норой

             Летитъ, жужжа, пчелиный рой,

             Какъ мышку котъ подстерегаетъ,

             И — цапъ-царапъ: за носъ хватаетъ,

             Или толпа бѣжитъ, какъ скоро

             Заслышитъ крикъ: «держите вора!»

             Такъ Мэгъ пустилась, а за ней

             Ватага лѣшихъ и чертей.

  

             Ахъ, Тэмъ! ахъ, Тэмъ! попалъ въ бѣду —

             Поджаритъ чортъ тебя въ аду!

             И Кэтъ тебя ужь не дождётся —

             Котъ вдовій чепчикъ шить придётся.

             Мчись, Мэгъ, пока не упадёшь —

             Ты счастье Шэнтера несёшь!

             Скорѣй на мостъ, не то такъ къ броду:

             Чортъ не летаетъ черезъ воду.

             Или тебѣ твой хвостъ не милъ?

             Но, ахъі хвоста и слѣдъ простылъ.

             Опередивъ всю чертовщину,

             Ей Пенни прыгнула на спину,

             И ужъ у самого моста —

             У Мэгги не было хвоста.

             Нашъ Тэмъ, отъ страха чуть живой,

             Пріѣхалъ къ утру ужь домой.

             Но Мэгги… ахъ, восплачемъ, Муаа!

             На вѣки сдѣлалась кургуза.

  

             Ну, а теперь-то не пора-ли

             Намъ приступить ужь и къ морали?

             Кто любитъ лишнее хлебнуть,

             Да къ куцымъ юбкамъ заглянуть —

             Смотри, чтобъ съ нимъ того-жь не было,

             Что съ тамъ о’шентровой кобылой.

                                                               В. Костомаровъ.

  

  

                       СУББОТНІЙ ВЕЧЕРЪ ПОСЕЛЯНИНА.

  

                       Ревѣлъ ноябрь; въ долинѣ злилась вьюга;

                       Холодный день ненастно догоралъ;

                       И, весь въ грязи, отпряженъ волъ отъ плуга,

                       И чорный грачъ на кочкѣ задремалъ.

                       Поселянинъ сегодня допахалъ

                       Участокъ свой и. кончивши работу,

                       Мотыку, ломъ и заступъ свой прибралъ,

                       И черезъ лѣсъ, по топкому болоту,

             Спѣшитъ домой — и радъ, что съ плечъ долой заботу.

  

                       Вотъ на холмѣ, подъ тѣнью старой ивы,

                       Его изба уютная видна —

                       И пахарь къ ней спѣшитъ нетерпѣливо.

                       Тамъ у огня, дѣтьми окружена,

                       Ужь ждётъ его радушная жена,

                       И всё въ избѣ какъ-будто улыбалось:

                       Въ ней жизнь текла такъ мирна и честна,

                       Что у огня невольно забивалась

             Забота жгучая, и бѣдность, и усталость.

  

                       Вслѣдъ за отцомъ, полчасомъ лишь позднѣе,

                       И сыновья приходятъ изъ села:

                       Одинъ пахалъ; другой, посмышленнѣе,

                       На ярмаркѣ улаживалъ дѣла.

                       Потомъ и Дженъ изъ города пришла:

                       Какъ не придти, когда на ней обнова!

                       Но если бъ Дженъ семью въ нуждѣ нашла,

                       Повѣрьте мнѣ, что, не сказавши слова,

             Трудомъ добытое сейчасъ отдать готова.

  

                       Всѣ на лицо; весёлый, откровенной

                       О новостяхъ идётъ у нихъ разсказъ —

                       И у огня, въ семьѣ благословенной,

                       Стрѣлой летитъ, какъ мигъ, за часомъ часъ.

                       Старикъ-отецъ съ дѣтей не сводитъ глазъ —

                       И любъ ему ихъ лепетъ безтолковой;

                       А мать межь-тѣмъ, иглой вооружась,

                       Спѣшитъ, чтобъ сынъ былъ къ празднику съ обновой:

             Изъ платья стараго кроитъ камзольчикъ покой.

  

                       Отецъ и мать заботливо старались

                       Укоренять любовь къ добру въ сердцахъ

                       Своихъ дѣтей; забавъ они чуждались

                       И средства жить искали лишь въ трудахъ.

                       «Премудрости начало — Божій страхъ;

                       Лишь онъ одинъ къ стезѣ добра приводитъ;

                       Помолимся: да въ жизненныхъ путяхъ

                       Насъ Божій перстъ повсюду руководитъ!

             Кто ищетъ Господа, всегда Его находитъ.»

  

                       Чу! въ дверь стучатъ почти за Дженни слѣдомъ;

                       Ужь знаетъ Дженъ, что значитъ этотъ стукъ,

                       И говоритъ: «Я встрѣтилась съ сосѣдомъ,

                       Онъ шолъ со мной до дому черезъ лугъ…

                       Одной такъ страшно тамъ идти…1 И вдругъ

                       Вся вспыхнула… Любви румянецъ алый

                       Отца встревожилъ; но его испугъ

                       Прошолъ сейчасъ же: гость ихъ запоздалый

             (Онъ зналъ его давно) былъ скромный, честный малый.

  

                       И гостя Дженъ съ улыбкой ясной вводитъ:

                       Его смутилъ родныхъ пытливый взоръ…

                       Но вотъ старикъ сейчасъ же съ нимъ заводитъ

                       О фермѣ ихъ подробный разговоръ —

                       И хвалитъ рожь, ячмень и скотный дворъ…

                       И съ радости засгѣнчиво краснѣетъ

                       Стыдливый гость. «Молодчикъ не хитёръ»,

                       Смекаетъ мать: «вотъ, видишь, какъ робѣетъ!

             Ну, да и видно, Дженъ держать себя умѣетъ.»

  

                       Любовь! блаженъ тотъ, кто тебя извѣдалъ!

                       Восторгъ сердецъ! безъ мѣры благодать!

                       Что, еслибъ Богъ отрады этой нё далъ?

                       Но опытъ мнѣ теперь велитъ сказать,

                       Что если Богъ благоволилъ намъ дать

                       Отрады мигъ въ юдоли безнадежной,

                       То этотъ мигъ — его такъ сладко ждать —

                       Когда сидишь въ томленьи страсти нѣжной

             Съ стыдливой дѣвушкой подъ ильмой бѣлоснѣжной.

  

                       И гдѣ же тотъ, что образъ Божій носитъ,

                       Тотъ, въ чьей груди живое сердце есть,

                       И между-тѣмъ коварно Дженни броситъ?

                       Тотъ, чья любовь — была бъ обманъ и лесть?

                       Гдѣ тотъ злодѣй? Или быть-можетъ честь

                       И совѣсть — всё давно уже въ изгнаньи?

                       Позоръ тому, кто можетъ перенесть

                       Печаль отца и матери страданья,

             И видѣть жертвъ своихъ безъ слёзъ, безъ состраданья!

  

                       Но столъ накрытъ и ужь парричъ здоровый,

                       Родное блюдо Скоттіи, ихъ ждётъ,

                       И сливки, дань единственной коровы,

                       Что, чай, траву въ хлѣву теперь жуётъ…

                       Хозяйка-мать привѣтливо несётъ

                       Для гостя сыръ, про случай сбережонный,

                       И говоритъ, что ровно минулъ годъ

                       Ему, когда цвѣсти сталъ лёнъ зелёный —

             И хвалитъ жолтый сыръ нашъ юноша влюблённый.

  

                       Вотъ ужинъ конченъ; дѣти у камина

                       Усѣлись всѣ — и старецъ обнажилъ

                       Тогда свои священныя сѣдины

                       И предъ собой съ молитвой положилъ

                       Святую Библію, которой дорожилъ

                       Его отецъ… Въ ней онъ открылъ сначала

                       Ту пѣснь, что въ славу Бога вышнихъ силъ

                       Въ сіонскомъ храмѣ нѣкогда звучала;

             А мать «помолимся!» торжественно сказала.

  

                       Тогда, стремясь къ одной и той-же цѣли,

                       Всѣ въ ладъ поютъ они псаломъ святой…

                       И, можетъ-быть, они пѣснь «Донди» пѣли,

                       Суровый гимнъ, съ которымъ въ смертный бой

                       Свои полки водилъ Эльгинъ герой…

                       Какъ сладокъ ты и твой напѣвъ священный,

                       Гимнъ горъ родныхъ! Въ сравненіи съ тобой

                       Бездушна пѣснь Италіи растлѣнной:

             Та нѣжитъ слухъ, а ты — хвала Творцу вселенной.

  

                       Потомъ разсказъ о первомъ человѣкѣ

                       Старикъ-отецъ семьѣ своей читалъ;

                       Какъ Моисей съ исчадьемъ Амалека

                       Святую брань вести намъ завѣщалъ;

                       Какъ царь-пѣвецъ предъ Господомъ рыдалъ,

                       Увидѣвъ мечъ, простёртый надъ Солимомъ;

                       Какъ Іовъ жилъ, безропотно страдалъ,

                       Иль, какъ, горя въ огнѣ неопалимомъ,

             Пророкъ былъ пламеннымъ восхищенъ серафимомъ.

  

                       Или о томъ, какъ язвами своими

                       Господь хотѣлъ міръ грѣшный искупить;

                       Какъ Тотъ, что тамъ несётъ второе имя,

                       Здѣсь не имѣлъ гдѣ голову склонить;

                       Какъ всюду шли потомъ благовѣстить

                       Апостолы съ спасительнымъ закономъ,

                       Какъ-тотъ, что былъ на Патмосъ сосланъ жить,

                       Зрѣлъ ангеловъ, парившихъ надъ Сіономъ,

             И слышалъ грозный судъ надъ блуднымъ Вавилономъ.

  

                       О, Царь небесъ! Колѣни преклоняетъ

                       Супругъ, отецъ съ мольбою предъ Тобой:

                       Торжественно молитва возлетаетъ

                       На небеса, за радостной мечтой,

                       Что встрѣтимъ мы другъ-друга въ жизни той,

                       Гдѣ больше нѣтъ ни слёзъ, ни воздыханья,

                       Гдѣ будемъ пѣть всѣ вмѣстѣ гимнъ святой

                       И гдѣ, въ лучахъ небеснаго сіянья,

             Свершится нѣкогда блаженныхъ душъ сліянье.

  

                       Тогда съ дѣтьми старикъ-отецъ прощался,

                       И на покой ихъ всѣхъ благословлялъ;

                       Когда-жь одинъ съ женою оставался,

                       Онъ снова въ прахъ главу свою склонялъ

                       Предъ Тѣмъ, кто птицъ согрѣлъ и напиталъ

                       И въ блескъ одѣлъ цвѣтки весеннихъ лилій.

                       Чтобъ Онъ имъ всѣмъ насущный хлѣбъ послалъ

                       Чтобъ всѣ Его боялись и любили

             И всѣ Его завѣтъ въ сердцахъ своихъ хранили.

                                                                                   В. Костомаровъ.