Сны

Автор: Майков Аполлон Николаевич

                                А. М. Майков

                                    Сны
                           Поэма в четырех песнях

----------------------------------------------------------------------------
     А. Н. Майков. Сочинения в двух томах. Том второй.
     М., "Правда", 1984

----------------------------------------------------------------------------

                                 ПОСВЯЩЕНИЕ

                   Уж в зелени берез есть ветки золотые;
                   По небу рыхлые, как комы снеговые,

                   От севера плывут грядами облака;
                   Всё ясно говорит, что осень уж близка;

                   Выходят старики, поля обозревая,
                   И колос шелушат, про умолот смекая,

                   Пытаясь вынести из годовых трудов
                   Крупицу опыта для будущих годов...

                   И в жизни так пора приходит: разум строгий
                   Велит уж подводить под прожитым итоги, -

                   И память повела его, как чародей

                   В волшебный лабиринт, средь темных галерей,

                   И ряд картин пред ним во мраке озаряет...
                   На всё, что предо мной она разоблачает.

                   Уже взираю я с спокойною душой.
                   Уж всё так далеко, всё кажется мечтой!

                   Фигуры движутся, как в дымке фимиама,
                   Уже на всё легла эпическая рама,

                   И свет таинственный, и муза в тишине
                   Всё взором обняла и песни шепчет мне...

                   О сын мой, милый сын, как резвый и живой
                   Малютка розовый, играешь ты со мной!

                   Тебе по вечерам я сказываю сказки,
                   И вдруг ты тяжело дышать начнешь, и глазки

                   Блеснут слезинкою... Задремлешь ли порой,
                   Задумываться я люблю перед тобой

                   И губок подвижных в изменчивом движенье
                   Угадывать твои невинные виденья...

                   И вот ты вырастешь... Быть может, для тебя
                   Судьба не даст сказать мне сказку про себя,

                   Вот _Сны_ тебе мои... В них всё, что хладный опыт
                   Открыл мне, проведя чрез слезы, скорбь и ропот.

                   Свидетель будешь ты уже поры иной:
                   Быть может, наши Сны сочтешь уже мечтой

                   И сказкой наш удел и наших дней страданья...
                   Молю - да будет так!..


                                ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

                   Есть домик - он теперь глядит уж старцем сирым,
                   Но некогда он мне казался целым миром!

                   Уютно он стоит между берез и лип;
                   У дома спуск крутой; а там - реки изгиб,

                   И за рекою луч, сквозь дождевую тучу,
                   Блестит на городке, на домах, сбитых в кучу.

                   Веселый смех детей, как в роще пенье птиц,
                   Звучит в том домике; в нем нет угрюмых лиц,

                   И видимо на всем благословенье бога,
                   Хоть бедность не чужда была его порога;

                   Зато там был приют простых и добрых чувств
                   И билися сердца при имени искусств.

                   Искусства труженик, без жажды славы лживой,
                   Отец мой там обрел приют себе счастливый.

                   Что в жизни вынес он, каким достиг путем
                   Житейской мудрости - не знали мы о том...

                   Вокруг его друзья немногие сбирались;
                   Все вместе старились... лишь смертью разлучались...

                   Нам свято имя их: они учили нас...
                   Но он, божественный, бывало, углубясь,

                   Как бы исполненный душевного виденья,
                   Он пишет в мастерской святых изображенья, -

                   Всё из саду к нему заглядываем мы...
                   Всё было чудно нам средь влажной полутьмы

                   В пространной мастерской: болезненная дума
                   В лице художника, творящего без шума,

                   В самозабвении, статуи возле стен,
                   Холодные как смерть, и подвижной манкен

                   С румяной маскою, с горою кудрей жестких,
                   Седящий как пророк на плотничьих подмостках.

                   Но бросил кисть отец, и "дети" крикнул нам,
                   И мы со всех сторон бежим по цветникам,

                   Все, даже меньшие, к нему, привстав на цыпки,
                   Руками тянутся и ждут его улыбки...

                   О, много я часов в той мрачной мастерской
                   Провел потом, носясь бог знает где душой!..

                   Из братьев я хоть был всех старее годами,
                   Но разум спал во мне, как озимь под снегами...

                   Когда сбирались мы в кружок по вечерам
                   И мать из Библии урок читала нам,

                   Тяжелый сон меня одолевал при чтенье...
                   Но помню, раз она о первых днях творенья

                   Рассказывала нам по книге Бытия, -
                   Впервые изумлен, внимал прилежно я,

                   И после чтения, как братья шли уж в спальни,
                   Тихонько убежал я сада в угол дальний

                   И, взоры устремив на звездный свод небес,
                   Казалось, понял смысл прочитанных чудес.

                   С тех пор ума во мне господень перст коснулся,
                   И он от праздного бездействия очнулся.

                   И много лет потом я помнил этот миг,
                   И посвятил ему свой первый детский стих.

                   Когда же мать моя нашла его случайно,
                   Я, вспыхнув, убежал, стыдясь за труд свой тайный,

                   И плакал я, когда она меня нашла,
                   И кудри гладила, и с лаской обняла,

                   Стараясь мне взглянуть в потупленные очи...
                   Я точно вышел вдруг на свет из мрака ночи,

                   И в чудном блеске мне являются всегда
                   И отрочества дни, и школьные года,

                   Когда беспечно пел я солнце, моря волны,
                   Волною на песок закинутые челны

                   И дев невидимых, которых посвящал
                   Я в красоты лесов, пустынь и диких скал.

                   Но город, где я рос, мой дар считал юродством.
                   Хоть люди в нем цвели от праздности дородством,

                   Но праздность видели в занятиях моих
                   И кару в худобе моей за чтенье книг,

                   И лишь немногие и близкие знакомцы
                   Да бурсы городской смиренные питомцы

                   Мои творения читали - кто бранил.
                   Кто неумеренной хвалой превозносил.

                   Но я почувствовал, что их суда мне мало.
                   Иное поприще мечта мне открывала.

                   К нам быстрая молва за вестью весть несла,
                   Что в мире поднялась борьба добра и зла,

                   И каждое ловил я огненное слово,
                   И жаждал искусить свой дух в борьбе суровой...

                   Так в замке, на скале, на дне сырой тюрьмы,
                   Вдруг слышно узнику среди глубокой тьмы,

                   Что с моря выстрелы несутся боевые,
                   Всё ближе... Вот дрожат граниты вековые,

                   Вот парус как пятно в окне его мелькнул,
                   И ветр к нему занес и дым, и криков гул;

                   Кругом шипят в воде и бьют о камень ядры;
                   Он слухом лишь следит, как движутся эскадры,

                   И кинулся б к окну - да окна высоки!
                   И, проклиная цепь, он плачет от тоски...

                   И я решил отцу открыть свои мученья
                   И на далекий путь просить благословенья.

                   Спокойно выслушал слова мои старик
                   И, помню, просиял как юноша в тот миг.

                   "Тебе не место здесь", - сказал он, вдохновенный,
                   И к матери повел в покой уединенный.

                   И говорил я ей, что гибну я в глуши;
                   Что дар коснеет мой в бездействии души;

                   Что славное пришло для человека время;
                   Что новое господь на землю бросил семя;

                   Что в душу избранных его он насадил
                   И страждущим раздать велел, и - час пробил -

                   Сияет и для них надежды свет любезный,
                   Как Ною радуга над беспредельной бездной;

                   Что зданья старого дрожит уже скелет
                   И в трещины его уж новый блещет свет;

                   Что некий муж, в ночи являясь, мне глаголет:
                   "Где посох твой? Вставай!" - и в путь идти неволит.

                   "Пусти, - я умолял, - я буду утешать
                   Надеждой скорбного и добрых прославлять!"

                   Всё выслушав, она промолвила мне строго:
                   "Но где же знаменье, что это голос бога?

                   Нам сказано: не все внушенья - от небес,
                   И образ ангела приемлет часто бес".

                   А я: "Нет, не земным подвигнут я внушеньем,
                   Его проверил я молитвой и сомненьем.

                   Кто знает? То, над чем и старец изнемог,
                   Нередко лепетом младенца скажет бог!

                   О, не держи меня и дай благословенье,
                   Да чистый шествую я ближним во служенье".

                   И голову склонил к ее коленам я.
                   И, взор то на отца стремя, то на меня,

                   Сказала дивная дрожащими устами:
                   "Тебе ответствовать могу я лишь слезами!

                   Останешься ль у нас - ты будешь тосковать
                   И скрытой скорбию мне душу надрывать!..

                   Уйдешь... о, для чего тебя я породила!.."
                   Но больше говорить ей сила изменила.

                   И плакала она, склонясь ко мне главой,
                   И тихо молвила: "Иди! Господь с тобой!"

                   Досель, о дивная, мне образ твой сияет!
                   Слеза безмолвная с ресницы упадает...

                   Покорно говорят уста твои: "Иди!",
                   А руки жмут меня к взволнованной груди...

                   Но вот отец развел твои тихонько руки,
                   И обнял он тебя, свои скрывая муки,

                   Мне подал знак уйти, а сам тебе шептал
                   Слова святых надежд и в очи целовал...

                   И я оставил сень отеческого дома.
                   И дни прошли в пути. Душевная истома

                   Меня лишала сил. Осенний ветер выл...
                   Впервые понял я, как дом отцовский мил,

                   Я всюду видел мать: душа ее болела,
                   Всё что-то высказать, казалось, мне хотела..,

                   Из сердца моего, бог ведает куда,
                   Мечты умчалися, как птички из гнезда...

                   Я на горы взошел. Долины в мгле тонули,
                   И звезды в небесах холодные блеснули...

                   И страшным сном в ту ночь мой дух был возмущен.
                   То был пророческий, тревоги полный сон.

                   Он возвестил мне всё, что после совершилось...
                   Но поздно мне его значение раскрылось.


                                ПЕСНЬ ВТОРАЯ

                   Мне снилось, что я всё в горах еще бродил.
                   Всечасно на пути мой шаг меж плит скользил.

                   Лопух, чертополох за платье мне цеплялись,
                   И точно духи, в них дремавшие, взвивались

                   И били крыльями, как птицы. Грудь мою
                   Сжимал пустыни страх. Вдруг вижу, на краю

                   Обрыва гор стоит почтенный странник, резко
                   Рисуясь статуей на небе, полном блеска.

                   Я радостно, узрев живое существо,
                   Как младший старшего, приветствовал его.

                   Он поднял голову, как будто с неохотой
                   Прощаясь с думою и тяжкою заботой.

                   "Куда стремишься ты?" - спросил он. Я в ответ:
                   "Ищу я истины, иду туда, где свет".

                   Он на слова мои так горько улыбнулся,
                   Что я потупил взор и духом содрогнулся.

                   Но тотчас прежний вид спокойствия приняв,
                   Он молвил кротко мне: "Да, юноша, ты прав.

                   Иди за мной. Тебе я славный путь открою".
                   Сказав, он до меня дотронулся рукою,

                   И полетели мы в пространстве голубом,
                   Как два орла летят, не двигая крылом.

                   Воздушный сей полет мне не казался странным.
                   Дол скрылся. Месяц всплыл над облаком туманным,

                   Как будто снежную метель в нем серебря,
                   И дух мой весел был. Когда ж зажглась заря,

                   Обширный увидал я город. В нем, как ленты,
                   Шли улицы. Кругом дворцы и монументы,

                   И башни, и мосты. Народ везде кишка,
                   Как в муравейнике, и к площади валил,

                   Где цельные быки на вертелах вращались,
                   Пылали маяки и знамена качались.

                   И стал я различать, спускаясь, звук трубы,
                   И стон, и вой, и крик, и частый треск пальбы.

                   У городских ворот спустились мы на землю,
                   И я едва успел опомниться, как внемлю,

                   Что по полю на нас толпа людей валит,
                   Как туча черная, и дико голосит.

                   Как пух во облаке поднятой вихрем пыли.
                   Помчался с ними я. Они в крови все были,

                   И я гляжу-на мне одежды не мои!
                   Я тронул их рукой - смотрю, рука в крови;

                   Я крикнуть к спутнику хотел, но вижу: красным
                   Он машет колпаком и голосом ужасным

                   Перед толпой вопит, как зверь свиреп, космат...
                   "То он ли?" - думал я и страхом был объят.

                   Но он, схватив меня рукой, "Беснуйся с ними!
                   Кричи! - сказал. - И прочь с сомненьями пустыми!"

                   Вбежали в город мы. Дома одни горят,
                   Другие грудою дымящейся лежат;

                   Повсюду битвы след. Размещены дороги,
                   Об мертвых, что ни шаг, то путаются ноги.

                   Там, с шпагою в руке, патриций молодой
                   Лежит, упав навзничь, с разбитой головой.

                   Там женщина: с одежд струею кровь лиется,
                   А на груди ее живой ребенок бьется.

                   За горло двое там схватясь, разинув зев,
                   Валялись мертвые, в борьбе окостенев.

                   Там груды целые, и мы чрез них неслися,
                   И выбежали вдруг на площадь, где стеклися

                   Несметные толпы и точно ждали нас,
                   Вокруг больших костров крича и веселясь.

                   И начали кидать в костер сокровищ груды.
                   Со звоном лопались хрустальные сосуды.

                   Церковной утвари расплавленный металл
                   С костра горящими ручьями ниспадал.

                   На куклу вздев венец и царские доспехи,
                   Ее повергли в огнь при сатанинском смехе.

                   "Воспой их торжество!" - мой спутник мне вопил,
                   Но новый шум меня сильней того смутил.

                   Я вижу - женщину везут на колеснице
                   И честь ей воздают, как следует царице.

                   То полная была, румяная жена.
                   Чело в венке из роз, до чресл обнажена,

                   На клики и почет, что чернь ей расточала,
                   Ругательством она и смехом отвечала.

                   Вокруг танцовщицы шли, бубнами стуча,
                   Жрецы, и трубачи, и вестники, крича:

                   "Раздайтесь! Се Любви богиня, Мать-Природа!"
                   Как змей ползет в нору, вся вереница хода

                   По лестнице во храм ушла. И я толпой
                   Туда же вдвинут был. Тут дух смутился мой

                   Иным позорищем. Весь храм сиял огнями.
                   От верху до низу, как в цирке, ступенями,

                   Шел помост, как цветник, толпой мужей и жен
                   Пестрея. Посреди был идол водружен -

                   Сатир, при хохоте вакханки богомерзкой,
                   Срывающий покров с весталки лапой дерзкой.

                   У ног кумира сонм жрецов стеной стоял
                   И в пламенных речах собранью возглашал:

                   "Возрадуйтесь! Конец насильству и работе:
                   Мы мир преобразить грядем во имя плоти!"

                   В ответ, при стуке чаш, при кликах торжества,
                   Вокруг раздался взрыв хулений божества,

                   И с наглостью мужи и жены пред собраньем
                   Являли свой восторг бесстыдным лобызаньем.

                   Мой спутник тихо мне: "Сегодня кончен бой
                   За власть. Наутро же подымется другой.

                   Покуда - твой черед. Мгновение приспело,
                   И слава - твой удел, лишь что скажу я - делай!"

                   Сказав, явился он в кругу жрецов других.
                   Как их верховный жрец, в одеждах дорогих.

                   Пред голосом его их крики были малы.
                   Так пред рыканьем льва смолкают вдруг шакалы,

                   И хор болотных жаб, и крики птиц ночных,
                   И всякий звук в степи замрет на краткий миг.

                   Ругаясь над трудом, над троном, над святыней,
                   Он чернь превозносил и, призывая ныне

                   Ее к великому свободы торжеству
                   И наглым образом уподобляя льву,

                   Который, цепь разбив и надышавшись волей,
                   От гнева отдыхать улегся на престоле,

                   Воззвал ко мне: "Певец! Вот наше божество! -
                   На идол указав. - Воспой же нам его!"

                   И подал с высоты мне золотую лиру.
                   Но, любострастному в лицо взглянув сатиру,

                   Негодования не мог я превозмочь
                   И лиру срамную отбросил гневно прочь.

                   "Свобода, - я вскричал, - не пир, не рабство крови,
                   А духа торжество и благодать любови!

                   От сердца песнь моя; а сердцем чужд я вам
                   И гимна не спою разнузданным страстям!"

                   Мой спутник с высоты меня окинул взором,
                   И взор его блеснул, как молния, укором.

                   Но я, трепещущий, далёко был. В тот миг
                   Виденья чистые моих пустынь родных

                   И профиль матери, пред образом стоящей,
                   Мелькнули предо мной... Так путник, весь дрожащий,

                   В грозу, при молнии увидит пред собой
                   Вдруг церковь белую средь темноты густой.

                   Но то был миг один. По храму гул промчался.
                   И, точно гром в горах, ужасный крик раздался:

                   "В огонь его, в огонь поборника цепей!"
                   И всё задвигалось. Жрецы от алтарей,

                   С подмосток вся толпа, как лютых тигров стая,
                   Рванулась на меня, всё на пути ломая...

                   Я схвачен, поднят был и, слыша дикий вой,
                   На зверских лицах вкруг конец читая свой,

                   Я бился, выскользнуть стараясь на свободу,
                   Как угорь пойманный скользит и рвется в воду

                   Из рук детей, в весну шумливою гурьбой
                   Пришедших на расплёс, оставленный рекой.

                   Но, выбившись из сил, уже я помню смутно,
                   Что с хохотом слился народа рев беспутный,

                   И я над бездною туманною стою,
                   И подле путник мой, личину сняв свою,

                   Как прежде, важен, тих, и с кротостью благою
                   "Прощай, - мне говорит, - мы встретимся с тобою.

                   Но помни: океан, бушуя, ил со дна
                   Подъемлет, но потом уляжется волна,

                   И берега цветут от брошенного ила".
                   Значенье этих слов тогда мне тайной было.

                   От ужаса едва сознание храня,
                   Я смутно понимал, что вождь мой спас меня.

                   И он исчез. И тут от скорби и смятенья
                   Я стал переходить в холодное забвенье.

                   Лишь чувствовал, что мрак вокруг меня густел,
                   Сырой, ужасный мрак... и я летел, летел...


                                ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

                   Когда заблудшийся в ночи, в лесу густом,
                   Вдруг слышит шепот струй и, слухом лишь ведом,

                   Приходит к озеру, и вдруг на влаге спящей
                   Увидит - огонек плывет к нему дрожащий,

                   Поняв, что то ладьи вдоль берега кружат,
                   Что раков ловят там иль сонных щук багрят,

                   Он мыслит, что спасен от голода и зверя,
                   И дышит радостно, в свое спасенье веря, -

                   Так жизни свет в душе я снова ощутил.
                   Еще без голоса, но очи уж открыл

                   И, приходя в себя, был рад, что сердце билось,
                   И всё понятнее кругом мне становилось.

                   На лестнице дворца лежу я, недвижим,

                   В ином уж городе. Патруль прошел. Но им

                   Я не замечен был. Заря меж тем вставала,
                   И бледная лазурь на небе оживала.

                   Я встал и в путь пошел. Всё тихо. Ни собак,
                   Ни запоздавшихся по улицам гуляк.

                   Вот зданье - всё темно, но уж над ним зарею
                   Сияла статуя, держа весы рукою.

                   Там первые лучи заискрилися вдруг
                   На буквах золотых. Прочел я: "Храм наук".

                   Я дальше. Вот чертог. Уж окон верхний ярус
                   Горит как жар. Лес мачт, кой-где алевший парус,

                   Меркурий и Нептун мне дали разуметь,
                   Что то торговли храм. Успел лишь оглядеть

                   Его, как пантеон узрел я величавый
                   "Гражданских доблестей и дел воинской славы".

                   На солнце он уж весь сиял. К нему пути
                   Уставлены людьми, литыми из меди.

                   С гранитной лестницы, опершись о перила,
                   Смотрел я вниз - и дух мой радость окрылила.

                   Столб солнечных лучей забрызгал по реке;
                   С церквей понесся звон. Вблизи и вдалеке

                   Задвигался народ; суда пошли, обозы...
                   "О, вот счастливый край!" - воскликнул я сквозь слезы.

                   Тут двинулись полки, литаврами гремя.
                   Народ в какой-то храм бежал. За ним и я.

                   "Алтарь отечества", - прочел я у фронтона.
                   Войска туда несли развитые знамена.

                   Явился царь. Как лев, спокоен был он, тих;
                   Как солнце он сиял средь подданных своих,

                   Среди сподвижников цветущих и маститых,
                   Широкой лентою через плечо повитых.

                   С явлением его в строю блестящих рот
                   Раздался звучный клик, и шапки снял народ.

                   Мне в душу ясный лик царя запал глубоко,
                   И я для сей страны стал гимн слагать высокой.

                   Попарно уж стихи рождались в голове;
                   Виднелась бездна рифм, как по лугу в траве

                   Блестящие цветы, и ими прихотливо
                   Стал мысль я убирать и стих ловить счастливый,

                   Как праздник кончился и, говора полна,
                   От храма хлынула народная волна.

                   Я с нею двинулся. Но дух мой умиленный
                   Смущен картиною нежданною мгновенно.

                   В народе, вижу я, схватили старила.
                   С бумагою его костлявая рука

                   Махала высоко в толпе над головами.
                   "К царю, к царю!" - вопил он, скрежеща зубами.

                   "Что это?" - я в толпе ближайшего спросил,
                   Но, оглядев меня, тот взоры отвратил.

                   Когда же, стражею осилен, старец скрылся,
                   Стоявший предо мной ко мне оборотился

                   И, задыхайся от внутренней грозы,
                   Сказал мне, осуша в ланитах след слезы:

                   "Ты, верно, здесь чужой иль вырос на безлюдье,
                   Что смеешь говорить пред делом правосудья!"

                   Но, умягчась потом: "Старик тот в годы слез
                   Всё достояние отечеству принес.

                   Но комиссар хотел присвоить часть из дара,
                   И жаловаться он пошел на комиссара.

                   И как уж суд судил - не знаю до сих пор, -
                   Но он был обвинен как казнокрад и вор,

                   А комиссар и днесь, без всякой укоризны,
                   Жиреет бедствием народа и отчизны".

                   Заметив мой испуг, он продолжал смеясь:
                   "Однако не всегда блаженствует у нас,

                   Кто смело заповедь нарушит "не укради".
                   Ссылают и воров, разнообразья ради.

                   Как пес прикормленный, здесь вору друг - закон,
                   Лишь не воруй один. Строжайший заведен

                   Порядок у воров, и в том их самохвальство,
                   Чтоб часть была тебе и часть бы для начальства!

                   В всеобщем грабеже - всеобщий и дележ!
                   А грянет свыше гром - виновных не найдешь!

                   В начальстве - ни пятна, и честны ревизоры,
                   А царство целое едят, как черви, воры!

                   Старик тот ждал царя... Мы рвемся все к царю!
                   Да свечи за него мы ставим к алтарю!

                   Он - вечный труженик, он строг и мудр, мы знаем, -
                   Но путь до истины ему недосягаем.

                   Куда ни взглянет он, сам жаждой знать томим,
                   Мгновенно вид иной приемлет всё пред ним!

                   Стеной клевет, и лжи, и лести ядовитой
                   И царство от царя и царь от царства скрыты.

                   Но... боже! что со мной! - сказал он, вздрогнув весь. -
                   Всё видеть и молчать - в том мудрость жизни здесь!

                   Да рвется из души невольно злое горе".
                   Замолкши, канул он в толпе, как камень в море.

                   Мне душу охватил неведомый испуг.
                   Увидя вдалеке знакомый храм наук,

                   Я в сень его спешил искать успокоенья.
                   Тут новое меня сразило изумленье.

                   Я вижу - юноши сидят на ступенях,
                   С котомкою у ног, с слезами на глазах.

                   На их одеждах пыль дороги отдаленной.
                   Украдкой между них нырял старик согбенный

                   И, озираясь вкруг, им книги раздавал,
                   Меня увидя, он в отчаянье вскричал:

                   "Еще один! и ты, как в край обетованья,
                   Из дальней, чай, страны пришел ко храму знанья!

                   Увы, несчастные! закрыт для вас сей храм!"
                   И, отойдя со мной, он волю дал речам:

                   "Ты старше всех, тебе за тайну я открою:
                   Наука сражена была здесь клеветою.

                   "Наука - это бунт!" - твердили в слух царя...
                   Коснулся дерзкий лом ее уж алтаря.

                   Затушен был огонь, и, как воспоминанье,
                   Для вида надпись лишь оставлена на зданье.

                   Лишь избранная там вкушает молодежь
                   В софизмы дикие обернутую ложь...

                   Наука, вся в слезах, как скорбная Ниоба,
                   Средь воплей чад своих, которых давит злоба,

                   Возводит взор к царю... Но слух его закрыт!..
                   О, если бы ты знал, как грудь ее скорбит!

                   Устроен трибунал под веденьем сержанта,
                   Чтоб крылья обрезать у всякого таланта.

                   Сломив сатиры бич и в форменный наряд
                   Одевши резвых муз, от мзды спасли разврат,

                   Как будто видели в его распространенье
                   Необходимое для царства учрежденье!..

                   Беги от здешних мест, пока есть мощь в душе!
                   Я - стар, и зло допью в заржавленном ковше...

                   Был тоже молод я, был верный жрец науки...
                   Беги, - сказал он, сжав мне крепко обе руки, -

                   Беги, иль, оробев однажды навсегда,
                   Не знай в душе своей ни чести, ни стыда,

                   Не то - да будет вот, смотри, тебе уроком", -
                   И оглянулся я: в молчании глубоком

                   Пред нами скованных колодников вели.
                   Солдаты с ружьями вкруг их сурово шли,

                   Прохожие в суму монету им кидали
                   И молчаливо их глазами провожали.

                   Меж зверских лиц один пленил меня красой
                   И взглядом женственным, и я, скорбя душой,

                   Несчастному подать желая утешенье,
                   Спросил, приблизившись: "В чем ваше преступленье?"

                   Один ответил тут мне с хохотом в устах
                   Такою шуткою, что мозг в моих костях

                   Сотрясся и душа почуяла злодея.
                   То слыша, юноша, собою не владея,

                   С цепями длань подняв, "о боже" простонал
                   И, видя ужас мой, весь вспыхнув, мне сказал:

                   "Не думай, что мы все безбожники такие!
                   Мы терпим ту же казнь, но за вины другие,

                   Хоть выше кары нет, как чувствовать весь век,
                   Что об руку с тобой есть зверь, не человек!"

                   "За что ж, - спросил я, - ты страдаешь, отрок милый?"
                   - "О, юности моей потерянные силы!

                   Как почки сочных роз, вы сгибли не цветя! -
                   Воскликнул он. - Я был почти еще дитя,

                   Почти по слухам знал отечества я раны,
                   И - дети - строили безумные мы планы!

                   Но в детском лепете был слышен правды глас, -
                   И вот-с злодеями сравняли казнью нас!"

                   "Несчастный!" - я вскричал, ушам не доверяя
                   И жаркие к нему объятья простирая, -

                   Но сторож с важностью меня отсторонил
                   И, перепуганный, вкруг взоры обводил;

                   Старик же за руку схватил меня тревожно.
                   "Что ты? - он закричал. - Что ты, неосторожный!

                   Несчастье ближнего прилипчивей чумы!
                   О, горе нам теперь! погибли оба мы!"

                   И, судорожно сжав мне руку, он стрелою
                   Помчался в ужасе, влача меня с собою.

                   Я падал, я стонал, а он вопил: "Беги!" -
                   Как будто гнали нас незримые враги.

                   Вот город кончился, вот поле вкруг глухое,
                   А всё в ушах "беги!" звенело роковое,

                   "Беги!". Но скоро я упал, изнеможен,
                   Вцёпяся в спутника, но гневно рвался он...

                   Так утопающий товарища хватает,
                   Который сам терять уж силы начинает

                   И в ужасе, презрев несчастного мольбу,
                   В богопротивную вступает с ним борьбу...

                   Но миг - и вырвался вожатый мой и скрылся...
                   Широкий горизонт вкруг мраком обложился..,

                   В тупом бессмыслии глядел я, как исчез
                   Последний лоскуток лазуревых небес,

                   И показалось мне, что бог во глубь эфира
                   Уходит, отвратя лицо свое от мира,

                   А сумрачный Князь Тьмы, с тиарой на челе,
                   Победно шествует владыкой по земле,

                   И с ним его сыны, как псов голодных своры,
                   Трибуны и жрецы, клеветники и воры...

                   И вот уж с грохотом тяжелых колесниц
                   Всё ближе визг и вой... Я пал на землю ниц,

                   Слова младенческих молитв припомнить тщился
                   И только "Отче наш" сказал - и пробудился.


                              ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

                   С тех пор прошли года... Обманут верой страстной,
                   Я в жизни изнемог... Сбылся мой сон ужасный!..

                   Повсюду пламенным мечтам моим в ответ
                   В судьбах народов я читал: "Надежды нет!"

                   С презрением в душе к бессилью человека,
                   Все боли разделив обманутого века,

                   Равно я поражал насмешкою своей
                   И веру стариков, и страстный пыл детей.

                   Сомненье стало мне и гордостью, и мукой,
                   И им кичился я над чернью близорукой.

                   Лишь тот, кто слышал раз, как, падая, стучит
                   Земля о хладный гроб, где труп любезный скрыт,

                   Поймет, как тяжело душе, в порыве к благу,
                   С горячей верою, терять на жизнь отвагу;

                   Поймет, как тяжело, стуча рукою в грудь,
                   В отчаяньи стонать: "Всё тщетно! Кончен путь!

                   Нет! с жизнью нечего мне больше лицемерить,
                   В ней нечего любить, и не во что в ней верить!"

                   Болящею душой в забвеньи потонуть
                   Хотелось мне, и вот опять я вышел в путь...

                   Дохнуть мне воздухом пустынных мест хотелось,
                   Где сладко некогда мне думалось и пелось..,

                   Я шел - и каждый миг ясней мне образ был,
                   Каким я тот же путь когда-то проходил.

                   Тот образ точно шел теперь со мною рядом,
                   Как мальчик с старцем, то допрашивая взглядом

                   Иль словом старика, то мчась за мотыльком,
                   То лепеча с собой бог ведает о чем.

                   И душу умилил мне спутник мой незримый,
                   Святым неведеньем и верою водимый.

                   Вон церковь вдалеке - и он свернул с пути
                   Туда вечерние молитвы принести;

                   Колодезь - там стоит крестьянка молодая,
                   Толпятся овцы вкруг, у пойла ожидая, -

                   Он деву мысленно Ревеккою зовет.
                   Там жатва: труд кипит, сверкает серп, и вот -

                   Из книги Руфи стих, как рожь, благоуханный,
                   Твердит он, запахом колосьев обаянный...

                   И вот на рубеже лесов и гор родных
                   Благословенный сон коснулся вежд моих.

                   Мне снилось: сквозь туман ищу я всё дорогу,
                   Но вот густая мгла редеет понемногу;

                   Долина чудная открылась предо мной,
                   Сады цветут вдоль гор, алеющих зарей;

                   Озера розовым вдали сияют блеском,
                   И воды нежат слух, как арфы, звучным плеском.

                   Прохладный ветерок на голову и грудь
                   Порхнул мне, и едва я им успел дохнуть,

                   Как вижу - предо мной та Муза, что слетала
                   Ко мне в те дни, как мать нам Библию читала,

                   И та же у нее звучала песнь в устах,
                   И в этой пеоне всё, как в утренних лучах,

                   Дышало свежестью - святые сердца грезы,
                   Молитвой тихою исторгнутые слезы,

                   И счастья, и добра высокий идеал...
                   И, слушая ее, я тихо зарыдал.

                   Она ж мне ласково: "Мечтатель одинокий!
                   Как смертный, как слепец свершил ты путь далекий!

                   Из жизни мира ты единый видел миг:
                   Его не обнял ты и смысла не проник!

                   Последуй же туда, где смертных суд смолкает".
                   И вот - небесная мне руку простирает,

                   И, как две горлицы, теряяся в лучах
                   Златого утра, мы помчались в небесах.

                   В странах заоблачных полет наш удержала
                   Она и молча вниз рукой мне указала.

                   Святая на земле царила тишина.
                   Я жадно узнавал, где город, где страна,

                   В которых я бывал, где тщетно тратил силы,
                   Где лучших сверстников оплакивал могилы...

                   Но - чудо! Города, которые кляня,
                   В слезах отчаянья навек, покинул я,

                   В которых, думал я, всё гибнет без возврата
                   От беззакония, слепотства и разврата, -

                   Блистают и цветут! На всем печать труда!
                   Как чайки к ним плывут крылатые суда...

                   Вон слышны молотов удары, вздохи машин,
                   И рог пастушеский, и песнь с лугов и пашен,

                   И, изумлением проникнут, я спросил:
                   "Какой же это мир? Откуда столько сил?

                   Вот край. Он сдавлен злом, но рвется жизнь отвсюду,
                   Как сочная трава сквозь каменную груду.

                   А это что?.. Смотри: там люди строят храм...
                   Ужель то зодчий их?.. Да, точно!.. То он сам!..

                   Его я видел раз... он был тогда ужасен!..
                   Как он задумался! Как силен! Как прекрасен!.."

                   Она ж: "На время дух пытливый усмири.
                   Я трепещу сама. Все силы собери,

                   Как бы готовяся на подвиг чрезвычайный...
                   Я подыму покров теперь с великой тайны".

                   И вот, клубясь, с земли промчался фимиам,
                   Как в арфе струнный гул, послышалося нам,

                   Что звуки носятся по горнему чертогу.
                   И Муза: "То летят мольбы народов к богу!

                   Внимай!" И, трепеща, в мольбах земных племен
                   Услышал я слова: "Отец! ты совершен, -

                   Да будем, яко ты, и мы все совершенны!"
                   Тут точно с глаз моих покров совлекся тленный,

                   Но Муза мне: "Молись от сердца полноты!
                   Пред человечеством глубоко грешен ты.

                   Знай, к свету жизнь его стремится шагом твердым.
                   В ней страсти розные звучат одним аккордом.

                   И слышит полноту и мощь его лишь бог.
                   Мысль не проходит мир без жертвы и тревог,

                   И зло в руке творца есть жезл вождя железный,
                   Вам указующий на пропасти и бездны.

                   Ты человечества таинственный удел
                   Лишь жизнью смертного измерить захотел...

                   Нет, поколенья в нем, события и люди -
                   Как цвет один, как мысль, как вздох могучей груди.

                   Идет она вперед, безмолвно, как судьба,
                   Ступает на цветы, ступает на гроба,

                   Упадших жертв в среде своей не замечая,
                   То руша, то творя и каждый миг мужая...

                   Безумец, подыми в веселии чело!
                   В самом в нем сила есть, врачующая зло!

                   Там грянет вдруг она торжественным ударом:
                   Войной, и ужасом, и кровью, и пожаром;

                   Здесь - всходит, как заря, в предызбранных мужах,
                   Нередко с царскою порфирой на плечах...

                   Ты плачешь... То слеза любви и умиленья!..
                   Но вижу я в тебе еще одно сомненье.

                   Как созерцаньем звезд, ты мыслию одной
                   О человечестве подавлен и с тоской

                   Ты мыслишь: что же ты в безгранном этом море?
                   Былинка, прах, ничто? Что труд твой? Слезы, горе?

                   Из малых капель слит могучий океан:
                   Так с человечеством, о смертный, ты слиян!

                   Ты - часть его, ты - луч единого светила!
                   Твой жребий с ним один, в тебе одна с ним сила"!

                   Стремися лучшим быть, трудись, иди вперед -
                   И веруй: чистый труд во благо всех идет...

                   И ты, певец, блажен, - блажен, что знал страданья!
                   Ты утвердишь на них души своей созданья!

                   Терновый путь ведет певца до высоты,
                   Откуда ясен мир, - ее достигнул ты,

                   И пусть из царства зорь, из мира благовоний,
                   И вечной юности, и света, и гармоний

                   На землю падает святая песнь твоя,
                   Как в знойный день роса, свежащая поля,

                   Как лучшей жизни весть, как пенье вольной птицы,
                   Мелькнувшей узнику в отверстии темницы.

                   Блаженством чистых слез смягчив сердца людей,
                   Та песнь их возродит для новых, лучших дней..."

                   О, речи чудные!.. И я впивал их жадно,
                   Как нива в засуху впивает дождь отрадный...

                   Мой жребий просиял. Мгновенно новый свет
                   Мне разом озарил событья многих лет...

                   Как шум незримых вод; в грядущем в то мгновенье
                   Почуял я тоску и радость вдохновенья...

                   И, полн восторга, в путь я снова поднялся...
                   И вот - они шумят, родимые леса!

                   Вот старых лип верхи, и вот, меня встречая,
                   Визжит домашний пес... Вот дом, вот мастерская,

                   И у треножника сидит седой старик
                   И пишет, прослезясь, Скорбящей Девы лик.

                   Знакомым голосом встревожен, кисть бросает...
                   от с воплем мать бежит, смеется и рыдает,

                   И к сердцу жмет меня, и шепчет в тишине:
                   "На горе ты рожден... но тем и мил ты мне!"

                   <1855>
                   Петербург
                   Корвет "Баян"
                   1856-1858

                                 ПРИМЕЧАНИЯ

     Сны. Впервые - "Русское слово", 1859, No 1, с. 1 с цензурными  купюрами
(выпущено 122 ст. в "песни третьей", от слов: "В народе,  вижу  я,  схватили
старика" и до слов: "Как будто гнали нас  незримые  враги").  Впервые  текст
исключенных цензурой  ст.  опубликован  в  Ежегоднике,  1974,  с.  46-49.  С
восстановлением цензурных изъятий текст поэмы  опубликован  в  изд.:  А.  Н.
Майков. Избранные произведения. БП, БС. Там же приведены некоторые варианты,
важные для уяснения сложной и противоречивой политической позиции Майкова  в
середине 1850-х годов, в том числе фрагмент чернового наброска посвящения  к
поэме, позволяющий  предполагать,  что  первоначально  оно  было  адресовано
друзьям поэта из кружка М. В. Буташевича-Петрашевского, и в первую  очередь,
по-видимому, Ф. М. Достоевскому.
     Многочисленные архивные материалы свидетельствуют о том, что  Майков  в
течение  долгого  времени  (1855-1859)  работал  над  поэмой,   неоднократно
возвращаясь к наиболее важным ее эпизодам. В октябре - ноябре 1855 г.  автор
читал поэму (в первоначальной редакции)  близким  друзьям  и  знакомым.  "Вы
помните это прекрасное стихотворение, - писал И. А. Гончаров Е.  В.  Толстой
20 октября 1855 г., - но тогда была одна половина, он прибавил  другую,  где
сильно говорит о злоупотреблениях, ворах и невежестве в нашей родной  стране
и о том, как внешний вид порядка и строгости прикрывает все это. Сказанное в
дантовском  тоне,  -  это  выходит  величаво,  мрачно  и  правдиво"  ("Голос
минувшего", 1913, No 11, с. 228). А. В.  Никитенко  записал  в  дневнике  24
ноября  1855  г.:  "На  днях  <А.  Н.  Майков>  читал  у  меня  свое   новое
стихотворение "Сны". Оно написано уже  в  другом  духе,  чем  последние  его
пьесы. Я советую Майкову не вдаваться ни в какие суетные учения или  партии,
а быть просто художником, к чему у него истинное призвание" (Дневник, т.  1,
с. 425). Говоря о последних пьесах Майкова, А. В. Никитенко в первую очередь
имел, по  всей  вероятности,  в  виду  его  стих.,  посвященные  Николаю  I,
вызвавшие негодование демократической общественности (см.  примеч.  к  стих.
<"Коляска">, с.  497).  В  поэме  "Сны",  особенно  в  запрещенных  цензурой
строках, отразились совсем иные настроения автора, близкие  передовой  части
русского общества. Позиция Майкова,  впрочем,  была  весьма  неустойчива.  В
декабре 1855 г. он писал, что "грех" сборника "1854-й  год"  искупается  "не
менее страстно, и, следовательно, опять далеко от истинной поэзии, -  "Сном"
- подражание Данту..." (Ежегодник, 1975, с. 86).  А  15  апреля  1857  г.  в
письме к П. А. Плетневу вновь говорил о важном  для  него  значении  "Снов":
"...нынешняя осень и зима были  для  меня  самые  счастливые  в  моей  жизни
авторской <...> я написал очень много, и  чувствую  сам,  попал  наконец  на
хорошую дорогу. И стих и приемы ѓ- все стало иное. Этому много виною, что  в
общих положениях (в моей философии) попал я на  хороший  Standpunkt  <Сточку
зрения, нем. - Ред.>,  забрался  на  такую  высоту,  откуда  понял  значение
событий и явлений, каким был свидетель в жизни, и  решил  инстинктивно,  для
себя,  разумеется,  многие  из  вопросов  литературных,  которые  составляют
предметы споров нашего  пишущего  мира.  Следствием  этого  был  величайший,
благословеннейший мир в душе  моей,  полная  свобода  от  чужих  принятых  и
отвергаемых  воззрений  и  новое,  спокойное  течение   мыслей   и   стихов.
Успокоенная насчет вопросов века, муза моя разродилась <...> целой поэмой  в
4-е песни. Поэма эта развилась из тех двух  видений,  которые  я  читал  Вам
прошлого года. Эти видения вошли в нее. Теперь вся она, кажется,  кончена...
(Ежегодник, 1975, с. 92-93).
     Все  старания  Майкова  опубликовать  поэму  полностью  не   увенчались
успехом. После публикации "Снов" в "Русском  слове"  в  искаженном  цензурой
виде  Гончаров  писал  автору,  интересовавшемуся  отзывами  о  поэме:   "Я,
собственно, я - не шутя слышу в ней Данта, то есть форма, образ, речь, склад
<...> Но говорят о нем - скажу  откровенно  -  мало    Причина  этому,
конечно, Вам понятна: поэма не  вся  напечатана,  из  нее  вырезано  сердце,
разрушена ее симметричность, словом, она искажена и со стороны  архитектуры,
н со стороны мысли <....> По-моему, ничто так сильно  не  доказывает  Вашего
искреннего и горячего служения искусству, как эта. поема: Вы  создавали,  не
заботясь о ценсуре, о печати, Вы были истинный поэт в ней и  по  исполнению,
столько же и по намерению"  (И,  А.  Гончаров,  Собр.  соч.  в  8  тт.,  М.,
1977-1980, т. 8, с, 267-268). Находясь в Ницце, Майков читал  свою  поэму  в
доценаурном варианте П. А. Вяземскому, который сообщал 6 (18)  декабря  1858
г. М. П. Погодину: "Здесь  русская  эскадра,  при  ней  русская  литература:
Майков и Григорович <...> Майков написал прекрасную поэму "Сны",  где  много
поэзии и действительности" (ГБЛ). По-видимому, там же автор  читал  "Сны"  и
семье декабриста С. Г. Волконского, в архиве которого сохранилось  несколько
списков этой поэмы.
     Посвящение. О сын мой, милый  сын,  как  резвый  и  живой  и  т.  д.  -
"Посвящение" и вся поэма автобиографичны.. Здесь, вероятно, имеется  в  виду
сын поэта, Николай, родившийся 24 января 1853 г.
     Песнь первая. Искусства труженик, без жажды славы лживой - отец  поэта,
художник Николай Аполлонович Майков (1796-1873). Речь идет о  детских  годах
Майкова,  проведенных  под  Москвой  в  поместье  отца,  сельце  Никольском,
недалеко от Троице-Сергиевской лавры. Из братьев  я  хоть  был  всех  старее
годами.  -  Братья  Майковы:  Аполлон  (1821-1897),  Валериан   (1823-1847),
Владимир (1826-1885); журналист и переводчик,  Леонид  (1839-1900),  историк
литературы, академик. Красным // Он машет колпаком...  -  Красный  колпак  -
фригийский.
     Песнь третья. Явился царь и т. д. - Речь идет о Николае  I.  Убежденный
монархист, Майков тем не  менее  не  мог  не  ощущать,  в  каком  тяжелейшем
положении находилась Россия  во  времена  николаевской  реакции.  Однако  он
склонен был объяснять все злоупотребления лишь влиянием на  царя  окружающих
его лживых, ничтожных и презирающих народ и родину сановников (см. эпиграмму
"С народом говори,  не  сдержанный  боязнью..."  и  стих.  "Окончена  война.
Подписан подлый мир..."). От храма хлынула народная волна. - См.  примеч.  к
стих. "Вне ограды Campo Santo...", т. 1, с.  526.  "Наука  -  эго  бунт!"  -
твердили в слух царя... и т. д. - В 1849  г.  появились  настойчивые  слухи,
вызванные постоянным  ужесточением  правительственной  реакции,  о  закрытии
университетов и превращении их в узкоспециальные учебные заведения. В начале
Крымской  войны  1853-1856  гг.  начальством  было  инспирировано  "желание"
студентов обучаться военному строю, чтобы в случае необходимости вступить  в
ополчение.
     Песнь четвертая. В черновых  набросках  этой  "песни"  имеются  строки,
связанные с коронацией Александра  II  (26  августа  1856,  Москва),  -  они
позволяют   прояснить   позицию   Майкова,   уповавшего    на    решительные
преобразования, которых он ожидал от нового императора,

                                                                    Л. Гейро